Вечерний тонкий месяц улыбался в чистом тёплом небе Средиземноморья, туманы барашками брели по-над берегом Итальянской Ривьеры, маяк на кромке мола моргал бессонным глазом – далеко из окна было видно.

Ночь опускалась на землю, на море. Ночь. Тишина. И только слышно порой, как неумолимо, нервно секундная стрелка трепещет на больших часах в рабочем кабинете – стрелка точно торопила, подталкивала к принятию решения: лететь в Россию.

Моложавый итальянец снял очки, протёр глаза и прошёлся по кабинету. Постоял у зеркала, кончиками пальцев поправил чёрные, назад зализанные волосы. В чёрных глазах его полыхало что-то демоническое.

Он хотел закурить, но подумал, что надо бросать эту пагубную привычку – ребёнок должен видеть хорошие примеры, потому что неразумное дитя всё будет повторять как зеркало или, точнее сказать, как маленькая, очаровательная обезьянка. Понюхав сигару, Франческа – так его звали – чиркнул золочёной зажигалкой, но тут же решительно задул огонёк и спрятал сигару с зажигалкой в дальний угол выдвижного ящика.

Франческа трудился в одной преуспевающей аграрной фирме, занимающейся выращиванием табака – две тысячи гектаров разбросаны по областям; фирма культивирует первоклассные табачные листья нескольких сортов и, прежде всего, сорт «Havanna», который используется для кубинских сигар. Табачная рассада, над которой успешно колдовал Франческа, ежегодно проходила селекцию на фирме, а затем отправлялась для выращивания в аграрные филиалы. Дело интересное, однако же, греховное, думал Франческа – табак столько вреда приносит людям, просто ужас. И в то же время творческий процесс производства сигар настолько нравился ему, что это греховное дело итальянец не мог оставить; процесс изготовления хороших сигар напоминал ему процесс изготовления хорошего вина – созревание и того и другого определяется на нюх и на вкус.

А между тем курить хотелось – спасу нет. Но Франческа терпел, повторяя себе: ребёнок должен видеть хорошие примеры.

Прогулявшись по кабинету, Франческа снова сел за стол, очки надел, приобретая вид серьёзный и внушительный – вид профессора миланского университета.

Перед глазами лежала плотная казённая бумага, содержащая секретные сведения: здоровый русский мальчик трех-четырех годов стоит 20 тысяч долларов, китайский мальчик – 10 тысяч долларов. Список был подробный, на нескольких страницах содержались сведенья «Федерального банка данных о детях, оставшихся без попечения родителей». Сообщались даты рождения, внешность, характеры детей и прочее. И там же записаны номера телефонов, куда нужно звонить по вопросам усыновления или опекунства.

Перечитав секретный список, Франческа – немного театрально, с наигранной усталостью – бросил бумагу на стол. Бросил так, как будто перед ним находились люди, с которыми он не хотел торговаться. И также театрально – все итальянцы прирождённые актёры – Франческа налил себе рюмку спиртного. Пригубив, он снова взялся изучать секретные списки и даже не заметил, когда и как в пальцах оказалась дымящаяся «Havanna», которую он опять-таки держал немного театрально. Поймав себя на том, что курит, Франческа, неодобрительно покачав головой, раздавил сигару в пепельнице.

Осторожно войдя в спальню жены, Франческа негромко окликнул:

– Ты спишь, Паола?

Тишина вздохнула над кроватью, и этот вздох тоже был немного театральным.

– Не спится. Ну, что ты решил, дорогой?

Присев на край постели, Франческа погладил горячую, работой ненатруженную руку жены, ощутил биение какой-то нервной жилки.

– Завтра утром летим. – Он кончиками пальцев поправил на висках чёрные, блестящие волосы. – Я заказал билеты.

– Хорошо, – тихо откликнулась Паола, у которой имелись проблемы по женской части – после многочисленных обследований врачи сказали, что родить она не сможет.

Над кроватью висело бра, прикрытое изящным абажуром. – Посмотри. – Франческа свет включил. – Вот фотография. Нравится? – Красивый. Русский? – Русский. Сирота.

– Хорошо. Ну, давай будем спать, если утром в дорогу. – Давай, – согласился Франческа, но демонический огонь, разгоравшийся в чёрных глазах, красноречиво говорил жене о том, что спать ей пока не придётся на этом «прокрустовом» ложе любви – тут всегда им тесно в жаркие минуты бурной страсти.

Потом они лежали, опустошённые, вполголоса разговаривали по поводу предстоящего путешествия.

Лететь решили налегке; во-первых, ненадолго, а во-вторых, смутила неразбериха с багажом, случившаяся в Риме, в аэропорту – тысячи сумок и чемоданов целую неделю не могли улететь вслед за своими владельцами; багажная система справиться не могла с пиковыми нагрузками. Это был довольно редкий случай, но…

– Если даже в Риме багажный хаос! – Франческа поморщился. – Можно представить, что будет в России.

– Значит, мне придётся взять только самое необходимое, – неохотно согласилась Паола.

– Надо брать необходимое не тебе, а мальчику! – напомнил Франческа, повышая голос оттого, что жена в первую очередь озабочена тем, как она будет выглядеть.

Ранним утром супружеская пара поехала в такси.

За окнами мелькал привычный калейдоскоп, состоящий из миниатюрных улочек старого города, из фресок, из горчащего «эспрессо». Иногда открывались головокружительные виды. Вдоль дорог росли кипарисы, за которыми пряталось восходящее солнце. Время от времени в приоткрытое окно врывался тонкий аромат тальятелли с белыми грибами – итальянская яичная паста, приготовленная в форме плоских ленточек, золотистых или зелёных.

И чем ближе был аэропорт, тем сильней супружеская пара волновалась – оба они с трудом переносили полёты. Вот почему громоздкий «Боинг» показался неуклюжим мастодонтом, рождённым ползать по земле. Вцепившись в подлокотники кресел, они переживали неприятную минуту – затаив дыхание, следили, как «Боинг» набирает сумасшедшую скорость. От страха закрыв глаза, оба они – страстные католики – стали молиться Римскому папе Иоанну Павлу Второму. Молитва помогла им забыться, хотя в это время они пропустили много интересного.

«Боинг», набирая высоту, прошёл над Апеннинским полуостровом, над южными склонами Альп, полыхавшими от восходящего солнца. В туманной дымке под крылом промелькнули: остров Сицилия, Сардиния и ещё ряд мелких островов.

Потом, когда самые ужасные минуты – взлёт и набор высоты – остались позади, супружеская пара с облегчением вздохнула, но всё-таки не расслабилась. Они всю дорогу держались за руки. Стараясь забыться, заснуть в мягких креслах, надели специальные чёрные повязки на глаза. Но это оказалось делом бесполезным; супружескую пару не покидала тревога – под ними целых десять тысяч метров, если не больше. И другая тревога не давала покоя.

– Франческа, – на ухо говорила жена, – а может, деньги надо было перечислить?

– А если там проблема с банкоматами? Россия такая страна…

– А документы…

– Я всё решил, Паоло, не беспокойся.

– Да как же не беспокоиться? Господи! Когда собаку собираешься купить, и то…

Демонически-чёрные глаза итальянца сверкнули. – Сравнила тоже! Всё, тихо, спи.

Через несколько часов, слегка измятые, измученные, но всё-таки заряженные чисто итальянским оптимизмом, они приземлились в международном аэропорту Шереметьево, забывая отметить тот факт, что никакой неразберихи с чемоданами у пассажиров не произошло.

Московская осень выдалась необычайно мягкая, на деревьях лист ещё крепко держался, хотя уже полностью окрасился багрецом и золотом.

Итальянцы зашли в ресторан, находящийся в центре, поужинали, немного привередничая, говоря, что лазанья в домашних условиях – куда как лучше.

– Весь секрет заключается в соусе, – напомнила женщина, с помощью ножа и вилки трогая нежнейшие слои теста, запечённые с начинкой, соусом и сыром.

– У тебя хорошо получается. – Франческа пальцы сложил щепоткой и поцеловал их, тут же распуская веером. – Просто блеск!

– А как тебе эти спагетти?

Скривив одну щеку, Франческа пошутил: – Шнурки под соусом.

Посмеиваясь, они вышли на улицу. Уже вечерело. Накрапывал дождь – капли пролетали мотыльками под фонарём. Франческа, твёрдо решивший покончить с куревом, тоскливо покосился на табачный киоск. После еды особенно сильно захотелось пососать любимую «Havanna».

Жена перехватила его взгляд.

– Закури. – Улыбнулась. – Что мучиться?

– Нет! У мальчика перед глазами должен быть только хоро-ший пример!

– Молодец. – Жена к нему прижалась. – Ты такой волевой…

Муж посмотрел на табачный киоск.

– Да у них тут и нету нашей «Havanna». Только «Беломор в канаве».

Они сняли номер в гостинице и хорошо отдохнули, предварительно занявшись любовью и похохатывая от того, что старая кровать едва не развалилась.

Затем был ещё один перелёт, теперь уже в российскую глубинку, затерявшуюся в тайге, в холодных предгорьях, кое-где присыпанных первоснежьем – сверху виднелись рваные простыни снега, застелившие поляны, перевал.

* * *

Гостей в аэропорту поджидал молодой переводчик Сергей Леоноров – кому-то Серж, кому-то Леонор, так его звали иностранные туристы, с которыми он в последние годы частенько работал. Энергичный, приветливый, с небольшими синими глазами, но большим подбородком, выдающим сильный характер, Леонор одет был в серый плащ – грудь нараспашку, галстук телепался под ветром. Свежие стрелки на тёмных брюках выструнились. Штиблеты, надраенные до блеска, залихватски загнуты на манер скороходов – итальянские, не иначе. Леонор давно влюблён в Италию, хотя ни разу там не побывал. Заочно, так сказать, влюбился в ту страну, которая считалась колыбелью мировой цивилизации. Имена Петрарки, Микеланджело, Леонардо да Винчи – всё это были имена почти родные для молодого, но весьма любознательного переводчика, которого, надо признаться, втихомолку называли «переврётчик». Итальянским языком он владел на «троечку», но так уж получилось – никого из «пятёрочников» не оказалось в распоряжении фирмы, пригласившей заморских гостей в эту провинцию.

– Милости просим! – на ломаном итальянском заговорил «переврётчик». – Как долетели? Грацио?

Итальянцы, ослепляя улыбками, тоже стали говорить на ломаном, только на русском.

– Сапир! Сама! – сказал Франческа, что означало: «Сибирь, зима».

– Это пока что предзимье, – Леонор двумя руками обвёл округу. – Не понимаете? Ну, как бы вам сказать? Это только присказка – сказка впереди.

– О! Ваши сказка не дай пох! – Гости засмеялись, не изменяя своей весёлой натуре, вобравшей в себя много жизнерадостного солнца.

Однако переводчик сразу понял: итальянцам не до веселья. Женщина подрагивала, близоруко щурясь, а худосочный мужчина пугливо пучил тёмные глаза и поминутно кутался в роскошный белый шарф – только покрасневший нос выглядывал горбатенькой морковкой.

Сели в такси, помчались по дороге, прострелившей зябкие поля и перелески.

Живописные эти места как-то печально и покорно присмирели на пороге зимы. Сибирская земля с каждым днём выстывала до звона, в предгорьях залегли уже первые снега, не поддающиеся даже полуденным пригревам солнца. День за днём густели реки, будто кисельными делались, оловянные забереги на камнях нарастали. Синевато-серые туманы по утрам набухали, вяло расползались по горам и долам…

Но из окна машины смотреть на это интересно, занимательно. В тепле салона женщина расстегнула добротную плотную куртку, мужчина размотал и положил на сидение роскошный белый шарф – под горлом блеснула золотая цепочка тонкой работы первоклассных мастеров.

Заметив эту цепочку, Леонор не мог не вспомнить о «венецианском золоте», о котором недавно прочитал, готовясь к этой экскурсии. Кочевые народы степей не любили расплачиваться бумажными деньгами, намокающими в непогоду и скоро приходившими в негодность; кочевники, согласно многовековой традиции, отдавали предпочтение «венецианскому золоту», и поэтому все они, древние кочевники, имели на себе золотые цепочки с пробой в 24 карата.

Переводчик усмехнулся: «Современные кочевники пожаловали!» А потом подумалось ему, что на этой золотой цепочке может быть крест на груди итальянца. И в памяти переводчика, с юности любившего поэзию, промелькнули стихи: «Чёрный крест на груди итальянца, ни резьбы, ни узора, ни глянца…»

– Извините, – спохватился Леонор, вспомнив о своих обязанностях. – Что будем осматривать сначала? Город? Окрестные горы? Или по реке на катере? Или будут другие предложения?

Итальянцы глазами недоуменно захлопали, и переводчик подумал, что выразился недостаточно ясно. Но дело тут было в другом: перед началом работы переводчика по телефону известили о прилёте итальянских туристов – индивидуальный тур. Вот почему он опять повторил: что же гости хотят посмотреть для начала?

Переглянувшись, итальянцы смущённо сказали, что им нужно заехать на ферму.

– На какую ферму? – удивился переводчик. – Раньше их было много, а вот теперь…

– На фирму! – уточнил Франческа, обворожительно улыбаясь. – Нам надо на фирму!

– Ах, вот оно что! Хорошо! – Поправляя галстук, Леонор тоже улыбнулся, едва не сказав: «А то у нас по фермам как Мамай прошёл, коров под нож пустили, кругом такой развал, что стыдно показать. – Хорошо! – повторил он. – А что за фирма? Где?

Ему назвали адрес.

Городская окраина замелькала за окнами легковушки.

Патриархальный когда-то, рабоче-крестьянский город последнее время оживился, шевеля широкими железобетонными плечами и вылезая из провинциальной одёжки. Презентабельные здания вставали под облака. Старые, ни к черту не годные улицы, будто хранившие следы бомбёжки, постепенно уходили в прошлое – постелили хороший асфальт.

И всё-таки нельзя не разглядеть в этом городе нечто сиротское, вызывавшее чувство неловкости, которое стократно увеличивалось перед иностранными гостями – так, по крайней мере, было с Леоноровым.

Как ни старался таксист выбирать дорогу поприличней, всё равно под колёса попадался раздолбай – машина колотилась как в лихорадке и приходилось ехать еле-еле, чтобы гости головами потолок не проломили.

Иностранцы, не скрывая удивления, глазели на деревянные домики, на сараюшки, заляпанные пёстрыми рекламами на разных языках. Многозначительно переглядываясь, итальянцы будто спрашивали друг друга: «Где мы? В России? Или в дешевеньком американском штате, где живут безработные негры?» Переводчику эта переглядка не понравилась; он знал, что Италии самая передовая инженерия, но самый плохой водопровод; знал, Италия – страна сказочного богатства и самой крайней бедности.

Такси остановилось в переулке возле каменного офиса, опоясанного плотной железной оградой. Леоноров, как-то незаметно для себя утративший любезную улыбку, исподлобья посмотрел на каменный особняк, выделяющийся среди невзрачных домиков – кругом частный сектор. Леонор ещё не мог понять, куда они приехали, зачем, но что-то заныло в груди, затревожилось.

Гоняя желваки по скулам, переводчик вышел из машины, хотел закурить, но в эту минуту охранник заскрипел железною калиткой и, поправляя кобуру под животом, едва не свисающим на колени, пригласил приехавших…

Взошли на беломраморное чистое крыльцо, бесшумно двинулись по коридору, устланному коврами.

Остановившись возле двери из красного дуба, охранник снова кобуру на пузе передёрнул и, подобострастно улыбаясь иностранцам, прошептал:

– Милости просим! Вас там ждут!

* * *

Из-за стола навстречу иностранцам поднялся некто Загребецкий, исполнительный директор фирмы – темнокожий, толстощёкий увалень с круглым лицом, которое он попытался «уменьшить» при помощи длинных бакенбард.

Лицо это было бы симпатичным, когда бы ни одна прескверная деталь – под носом, как фигушка, торчала внушительных размеров бородавка.

Господин Загребецкий приготовился к этой встрече с дорогими итальянцами: просторный кабинет обставлен всякими изяществами – в глаза бросались позолота и хрусталь. На видном месте красовалась репродукция картины Тициана «Кающаяся Мария Магдалина»; в тишине звучала под сурдинку музыка знаменитых итальянских композиторов: Паганини, Верди – всё это появилось благодаря психологу, работавшему тут по совместительству.

Ежеминутно извиняясь, дежурно улыбаясь, исполнительный директор старался выглядеть человеком независимым и всё равно поминутно впадал в холуйство. Он виновато стал говорить, что дороги на подъезде к офису, как нарочно, перекопали на днях. Потом извинялся за то, что в России вечно формальностей полно; бюрократы несчастные, как разведут волокиту бумажную, так хоть святых выноси.

«Ну, тебя-то уж точно не вынесут!» – с неприязнью подумал переводчик, раздражаясь, сам не зная, почему; что-то ему начинало не нравиться в этой непыльной работе, на которую он согласился по причине хронического безденежья.

– Синьор! Сеньорита! – лебезил директор фирмы. – Вы уж потерпите! Надо соблюсти формальности!

– Нато, нато, – согласился Франческа, энергично потряхивая головой с чёрными волосами, зализанными назад.

– НАТО! – неожиданно брякнул переводчик. – Расширенье НАТО на Восток!

Итальянцы замерли в недоумении. А директор фирмы даже икнул, увеличив глаза. Сердито глянув на переводчика, Загребецкий тут же улыбнулся итальянцам:

– Шутка, шутка, синьоры!

Иностранцы понимающе покачали головами.

– Штука, штука, – согласился Франческа. Переводчик, усмехаясь, поднялся.

– Я вижу, вы друг друга понимаете. Пойду, покурю.

Ненадолго.

Загребецкий, испытывая облегчение, поплотнее закрыл дубовую дверь за переводчиком.

Оставшись наедине с клиентами, исполнительный директор сделался смелее, уверенней. Он даже несколько фраз по-итальянски слепить умудрился – на столе, прикрытый бумагами, лежал пухлый словарик.

– Вам, значит, надо мальчика? Bambino? – уточнил он, угодливо склоняясь над сидящими гостями. – А то у нас недавно появилась девочка. Bambina! – сообщил он, налегая на «а». – Есть bambina! Хотите посмотреть? Ну, как хотите. Мальчик, значит, мальчик.

Сосредоточенно сопя и машинально трогая бородавку под носом, Загребецкий заполнил все необходимые бумаги. Достал печать, шумно дохнул на резиновый кругляшок и неожиданно сильно саданул по крючковатой своей подписи. Печать легла неровно, и оттиск получился неразборчивый, смазанный с левого края.

Франческа, полушепотом о чём-то посоветовавшись с супругой, попросил поставить вторую печать – рядом с первой.

Исполнительный директор, неожиданно мрачнея, вторично бухнул по бумаге.

Это может показаться странным, но в глубине души Загребецкий был недоволен тем, что ему приходится делать в этой «сплавной конторе» – детишек сплавлять за границу. Контора занималась и другими делами: торговала лесом, скупала у народонаселения цветные металлы. Загребецкий с удовольствием занимался и металлами, и древесиной, уходящей на экспорт. Но как только дело доходило до щекотливых операций с живым товаром – это было ему как серпом по причинному месту. А что поделаешь? Он ведь исполнительный директор – надо исполнять. А если не нравится – увольняйся, милый, ступай на рынок, будешь урюком торговать или заниматься рэкетом – выбор не велик.

В дверь постучали. Загребецкий вздрогнул.

В кабинет заглянула женщина с причудливой причёской – кудрявая метла на голове.

– Можно? – тихо спросила, не заходя.

– Ждём! – Загребецкий нахмурился. – Где вас черти носят? – Ямы кругом. Объезжали.

Женщина с метлой на голове скрылась за дверью и через минуту вошла в кабинет, держа на руках русоголового мальчика с пронзительно-синими глазами. Осторожно, как большую стеклянную игрушку, женщина поставила парнишку на пол и ушла, покусывая губы.

Приседая на корточки, Загребецкий залопотал:

– Ну, здорово, Ванечка. Джованни дорогой. Как жисть?

Русоголовый «Джованни», набычившись, в упор посмотрел на директора, на его бородавку, фигой торчащую под носом – страшенная фига. Немного пообвыкнув, осмелев, мальчик посмотрел по сторонам – тётю с дядей увидел. Поморгал своими незабудками. Нахмурился. Потом поцарапал вихры, пучком соломы торчащие на макушке – всегда торчали, как не причёсывай.

А тётя с дядей стали улыбаться мальчику. И смотрели они очень нежно, тепло. И тогда парнишка перестал суровиться, тоже улыбнулся, но только несмело. Он подумал, что тётя дядей – это, наверное, и есть родители, о которых рассказывала воспитательница в детском доме. Правда, поначалу, воспитательница сердито говорила, что «твой папка пьёт как лошадь», а потом она же ласково стала ворковать совсем другое: папка у тебя, мол, не пьёт, не курит, папка твой живёт за морем-океаном, и скоро вместе с мамкой приедет за тобой. Это было похоже на сказку, в которую мальчик охотно поверил.

Хорошо подготовленный к тому, что он скоро уедет со своими родителями, парнишка всё-таки заволновался, когда его забрали из детдома и повезли на дорогой машине. А теперь, когда он стоял перед «родителями», которых видел впервые, – теперь мальчонка и подавно ошалел. Сначала его бросило в жар, он вспотел; он вдруг услышал собственное сердце, колокольчиком заколотившееся где-то под горлом. А вслед за этим его стало морозить – «гусиная кожа» появилась на шее, на щеках. Мальчик и обрадовался, и перепугался, когда наступила «торжественная передача из рук в руки».

Смолистые глаза итальянки расплавились от нежности, от счастья. Разволновавшись, кусая губы, она присела на корточки, а затем на колени бухнулась – не специально, а так получилось, когда хотела рубашонку поправить на мальчике.

И «папка» тоже разволновался: гладил, гладил Ваню – новоиспечённого Джованню – по русоволосой головке, притягивал себе и неуклюже обнимал, целовал, царапая щетиной, которая успела чертополохом вылезли за время перелёта.

– Orfano! Orfano! – лопотал итальянец. – Сирота, сирота. – Figliо! Figliо! – шептала итальянка. – Сынок! Сынок!

Ребёнок! Ай, сибирёнок наш, ай, сибирёнок!

Деловитый «папка» первым делом снял с парнишки растоптанные драные башмачки и надел сияющую лаком изящную итальянскую обувь. А «мамка» дрожащими накрашенными пальцами пуговки взялась расстегивать на сиротской русской рубашонке. Одна из них, державшаяся на последней нитке, оборвалась – кузнечиком запрыгала, убегая под стол.

– Тут прохладно! – предупредил Загребецкий, поспешно заполняя какую-то бумагу. – Ещё не топят. Всё никак не могут теплотрассу отремонтировать. Сволочи. Прошу прощения. Хотя парнишка закалённый. Сибирёнок – это вы подметили очень хорошо.

– Сейчас будет тепло! – заверил Франческа, играя глазами с демоническим блеском.

Исполнительный директор на мгновенье оторвался от писанины.

– Переодеть решили? Молодцы.

Русоволосый, растерянный сибирёнок торчал побледневшим болванчиком, пугливо зыркал то на «папку», то на «мамку», то на дядьку с бородавкой под носом. И тревога, и радость попеременно плескались в лазоревых мальчишеских глазах. Постепенно приходя в себя, он с любопытством стал наблюдать, как сухо, коротко вжикнула молния – расстегнулась огромная сумка. На диване появился большой пакет, из которого по-щучьему велению, по моему хотению – поплыли разноцветные одежды, игрушки. И столько там было всего – в глазах запестрило. Всё больше смелея, мальчик потянулся заморскому какому-то чудищу – то ли это крокодил, то ли Змей Горыныч.

Мальчика переодели – трудно узнать – волосёнки причесали на ту сторону, на которую он никогда не зачёсывал свой соломенный чубчик.

– Вот это Джованни и я понимаю! – изображая бодрячка, воскликнул исполнительный директор. – Эх, меня бы кто усыновил! Вот привалило счастья, да, сибирёнок? Будешь теперь во Флоренции жить, или в Риме. Не то, что некоторые – по уши в дерьме, прошу прощения.

Переводчик в кабинет вернулся – крепкий запах табака принес. Внимательные глаза Леонора быстро оценили обстановку. Он нахмурился. Что-то хотел сказать, но промолчал, глубоко вздохнув. Стоял возле порога, сердитым взглядом пристально буравил сначала директора, потом итальянцев, но все они как-то очень старательно прятали глаза, всё время находя причину не смотреть на переводчика.

* * *

Дубовая дверь за клиентами плотно закрылась и в кабинете исполнительного директора на несколько мгновений образовались тишина и пустота. Такая тишина и пустота – как после мощного взрыва. Пыль оседала за окном – после порыва холодного ветра. Потом где-то на крыше голубь ворковал. Исполнительный директор посмотрел на пачки новеньких долларов и зачем-то понюхал одну из них, будто желая удостовериться, что деньги не пахнут.

Спрятав доллары в сейф, напоминающий гроб, поставленный на «попа», он позвонил своему генеральному, но шеф был недоступен. Почесав кончик носа, Загребецкий коньячку хотел «с устатку» хватануть. Достал бутылку и стакан, но выпить не успел.

В кабинет без стука вошла полногрудая женщина с причёской, напоминающей кудрявую метлу, с красными глазами, какие бывают после бабьей истерики. Женщина эта два часа назад привезла мальчишку из детского дома.

– Ты чего? – настороженно спросил Загребецкий.

– А ты? – неожиданно грубо заговорила женщина, и глаза её стали мокрыми. – Чего сидишь, как этот… Как Пномпень.

– А что мне? Плясать? Женщина заметила бутылку.

– Наливай! – Голос её зазвенел струной, готовой лопнуть. – Помянем сиротинушку!

– Дура! – доставая второй стакан, проворчал Загребецкий. – Чо болтаешь?

– А то, что пишут. Не читал? – Женщина сопливчик достала и со слезами начала рассказывать, как за границей вырезают у приёмных ребятишек то печёнку, то селезёнку, чтобы своим детишкам пересадить.

– Не накаркай! – одернул Загребецкий, жадными глотками опорожнив стакан. – Пей, чего стоишь? Сама же попросила.

– Я не за этим пришла…

– А зачем? Поплакаться в жилетку? – Исполнительный директор закурил возле раскрытой форточки и поморщился, слушая звуки итальянской музыки. – Где он только выкопал этот похоронный марш?

– Кто? А-а, этот, псих? – догадалась женщина. – Психолог? – Ну, да. – Загребецкий пошарил за шкафом, выключил музыку и посмотрел на картину. – Слушай! Сними эту бабу и выкинь. На кой хрен бы сдалась нам заморская грешница эта?

Своих полно.

– Вот-вот, – вздыхая, сказала женщина. – И я себя грешницей чувствую.

– Да ты-то причём? Твоя хата с краю.

Из нагрудного кармана у женщины торчал листок бумаги, сложенный вдвое.

– Уволиться хочу, – известила она, доставая бумагу.

Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга. Загребецкий первый опустил глаза. Какую-то крошку смахнул с полировки.

– Увольняйся. Будешь на рынке торговать урюком, – про-ворчал он, пальцем потрогав бородавку под носом. – Где ты ещё найдешь такие деньги?

В кабинете повисло молчание.

– Мне такие деньги не нужны! – Женщина прихлопнула бумагой по столу. – Я своему ребенку дома не могу в глаза смотреть.

– Я тоже! – подхватил Загребецкий. – Два года сидел без работы, ребятишкам стыдился в глаза посмотреть.

– Ну, значит, мы с вами по-разному смотрим. – Всхлипнув, женщина пододвинула к нему заявление. – Я завтра не приду.

Хватит с меня.

– Э-э, голубушка, нет! – Директор поморщился, отодвигая бумагу. – Ты сначала отработай, как положено.

– Да иди ты, знаешь… иди, куда положено! – неожиданно вспылила работница, обычно спокойная. – Ты мужик или тряпка? Сидишь тут, штанами протираешь…

– Поговори мне! – Загребецкий возвысил голос.

– Ой! – Женщина встала на пороге – руки в боки сделала. – Какие мы грозные. Ужас. Да ты ведь даже закурить-то не можешь самостоятельно. Сначала тебе надо с начальством согласовать. Эх, ты, бугай кастрированный. Была бы я мужиком… – И дальше она разразилась крупнокалиберной бранью.

Темнокожее лицо с бакенбардами стало покрываться бледными пятнами. Рука Загребецкого сама собой схватила горлышко бутылки. Плохо контролируя себя в эту минуту, он бы, наверно, бутылку разбил на башке обнаглевшей работницы. Но тут зазвонил телефон.

– Иди отсюда! – Загребецкий зашипел. – Стерва!

– Давай, давай, докладывай, – ядовито сказала женщина и со всей силы хлобыстнула дверью.

Раздражённая физиономия исполнительного директора, когда он трубку взял, в одно мгновенье приобрела такое выражение, точно он хотел сказать: «Чего изволите-с?». Он глядел на трубку так, словно оттуда за ним следило грозное всевидящее око.

– Всё в порядке, шеф! – радостно и чётко отрапортовал Загребецкий. – Полный расчёт. Да, наличными. Когда улетают?

Да теперь уже, наверно, регистрация. Да, да, ну всё, счастливо, шеф. До завтра, шеф. Я жду. Привет жене и детям.

Отрапортовав, он с каким-то зверским остервенением дербалызнул остатки коньяка, занюхал рукавом и вытащил из сейфа ещё одну бутылку. Бездумно, тупо замер за широким полированным столом, склонивши голову, будто на плаху. Затем достал коробку с дорогими итальянскими сигарами – подарок Франческа. И опять надолго замер, глядя в пол и мусоля во рту не прикуренную сигару. Тяжело поднялся, скрипнув пружинами крутящегося кресла, подошёл к окну, за которым осенний вечер уже прибрал остатки серенького дня.

В домах по соседству огоньки зажигались. Проезжали машины с зажжёнными фарами. Одинокая, но яркая звезда – Венера, что ли? – за рекою подрагивала, разгораясь. А потом Загребецкий увидел проплывающие во тьме над горами габаритные огни какого-то лайнера – со стороны аэропорта.

«Теперь уже скоро взлетят. Погодка-то хорошая, как на заказ! – Загребецкий сердито отбросил сигару. – А что я мог сделать? Работа есть работа. А кому не нравится – пускай идут урюком торговать. А с этой бабой завтра надо разобраться. Обнаглела…»

И тут в коридоре послышалась какая-то короткая странная возня, что-то глухо упало, будто мешок уронили, а потом уверенные твёрдые шаги – в четыре каблука.

Дверь неожиданно растарабарилась, и в кабинет ввалились два каких-то незнакомых чёрта. Один черноголовый – высокий и плечистый, второй белобрысый, низкорослый крепыш. Глаза у чертей – малоподвижные, мрачные. Боксёрские челюсти. Камнедробильные кулаки.

Белобрысый чертяка вразвалку подошёл к столу и с нарочитой вежливостью положил перед директором пустую кобуру, которую охранник любил таскать для солидности.

Черноголовый заговорил низким басом:

– Мы из КГБ. Не догоняешь? Даю расшифровку: КГБ – Кто Гребёт Бабки. Ты понял?

Незримые тёмные силы, исходящие от этих чертей, парализовали Загребецкого.

– Господа, – пробормотал он, – а вы кто, по какому вопросу?

– Малыш, – попросил черноголовый, – объясни.

– Да запросто! – Белобрысый ударил в ухо так, что Загребецкий едва не вылетел из тёплого гнезда директорского кресла. Широко раззявив рот, он собрался крикнуть, но тут же подавился железякой – ствол пистолета засунули.

– Кто гребёт бабки, тот должен делиться, – ласково напомнил черноголовый с пистолетом. – Если ты меня понял – кивни.

Исполнительный директор, стремительно потея и диковато округляя глаза, обречённо кивнул.

– Молодца, – похвалил черноголовый. – Я убираю ствол, а ты мне гонишь ключики от сейфа. Сейчас, на первый раз, мы забираем всё, а в следующий месяц – только половину. Если ты понял – кивни.

Прошло, наверно, минут десять, покуда охранник не прочухался. Пошатываясь, потирая ушибленный затылок, он вошёл кабинет директора и увидел странную картину. Загребецкий в трусах и в майке сидел на полированном столе. Перед ним стояли три бутылки коньяка, две из которых он оприходовал. Глаза директора блестели сумасшедшим блеском, губы криво растягивались, будто искали улыбку, найти не могли.

– Улетели, улетели, гуси-лебеди, – сказал он охраннику неожиданно расхохотался. – Если ты понял – кивни.

* * *

В гулком и полупустом аэровокзале шла регистрация на рейс, которым вылетали приёмные родители с мальчиком. Переводчик, забывая о гостеприимстве, не очень любезно проводил итальянцев до входа на спецконтроль и отказался от чаевых.

– Грацио! – грубовато сказал. – Я чай не пью. Мне кофе подавай в постель.

Итальянцы, прекрасно зная, что русские крайне редко отказываются от долларов, отказ этот поняли по-своему. Переглянувшись друг с другом, они увеличили сумму.

– Так достаточно, я полагаю? – уточнил Франческа.

Плотно стиснув зубы, Леоноров собрался проигнорировать чаевые, но тут с ним что-то произошло: за несколько мгновений до того, чтоб отвернуться и уйти, он машинально сграбастал проклятые доллары и засунул в карман.

– Бон вояж! – пробормотал, путая французский с итальянским.

Франческа и Паола попрощались с ним, произнося знаменитую итальянскую фразу:

– Пускай самые печальные дни вашего будущего будут похожи на самые счастливые дни вашего прошлого!

«Красиво говорят, собаки!» – отметил переводчик и посмотрел на мальчика.

– Дяденька, а ты поедешь с нами? – неожиданно спросил мальчишка, выжидающе глядя в глаза переводчику.

– Обязательно, – пробубнил Леоноров, опуская глаза. Семейная пара с мальчишкой пропали за дверями накопителя.

Леоноров, раздражаясь и на себя, и на весь белый свет, сутуло поплёлся на выход. Потом остановился – увидел стойку бара. Захотелось хорошенько выпить и поехать в ту контору, морду набить Загребецкому. Хотя Загрёба этот – пешка, скорей всего.

Надо шефа искать, а он, может быть, даже не в этом городе, а где-нибудь в Москве.

Милиционер скучающе фланировал неподалёку. И переводчику захотелось подойти к нему и рассказать, как ребёнка воруют среди бела дня. Усыновить хотят или живьём порезать на кусочки – одному только богу известно. Ясно только одно – всё происходит подпольно.

«Так неужели сделать ничего нельзя? – мучительно думал переводчик. – Ну, а что мы сделаем? Ну, вот мы приезжаем с этим мильтоном или даже с группою захвата. Приехали в контору, браслеты надели на Загребецкого. Арестовали все бумаги. Их читают в прокуратуре или в суде. И что получается?

А то, что всё там схвачено, за всё заплачено. Бумаги в полном порядке – комар носа не подточит…»

Оказавшись возле стойки бара, переводчик горько усмехнулся, глядя на сытого, мордастого бармена.

– Вот так-то, милый, – со вздохом сказал Леоноров, – идёт грабёж средь бела дня, и ни черта не сделаешь, такие законы придуманы. Всё продаётся и всё покупается. Вот и меня купили за здорово живёшь. Итальяшки эти. Макаронники…

* * *

Иностранные гости в эти минуты волновались и хлопотали на спецконтроле. Они даже забыли свои страхи, какие их обычно обуревали в аэропорту – страхи, связанные самолётами, с перелётами. Итальянцы – и так-то люди не грустные – несказанно повеселели, оставшись наедине с приёмным русским мальчиком.

– Ваня, Вани, Джованни! – наперегонки лопотали они, пересыпая русские слова итальянскими и наоборот. – Сибирёнок! Повернись. Да не так. Вот так.

– Ну? – Мальчик насупился. – Привязались. – Джованни, так надо. Повернись, посмотри.

Такой разговор происходил на контроле, где итальянцы бестолково объясняли, что этот Ваня, Вани – их приёмный сын Джованни. Итальянцы трясли бумагами в печатях и даже показывали мальчика то в профиль, то анфас – сверяли фотографией. Это было скучно, муторно, а вдобавок мальчик вспотел, потому что итальянцы забыли снять с него верхнюю одежду, в которой даже зимой в Сибири пропотеешь, не то, что осенью.

Наконец-то всё это осталось позади. И оказался Ваня в том помещении, которое зовётся странным словом «накопитель», и там что-то горькое стало копиться в детской душе, успевшей не по возрасту настрадаться. Тяжело ему стало. Тоскливо. Он вдруг почувствовал, что эти люди – папка с мамкой, плохо говорящие по-русски – они ему чужие. Они ему какие-то холодные…

Мало понимая русой головёнкой, мальчик довольно много сердцем понимал. У него было мудрое сердце, как, впрочем, у любого другого ребёнка, только намного мудрее по той причине, что он уже узнал сиротство, холод детского дома и ещё кое-какие вещи, которые сделали сердце его мудрей и печальней, чем другие детские сердца.

Он исподлобья смотрел, как говорят итальянцы – говорят не только языком, но и руками – руки всё время порхали то над головами, то на уровне груди, то ещё где-нибудь. И эта необычная манера говорить, и необычная артикуляция, когда они старательно произносили русские слова, и чрезмерная весёлость, не характерная русским людям вообще, а в частности сибирякам – всё это как-то незаметно, исподволь охлаждало ребячью радость по поводу приобретения новых родителей. А то, что они новые, а не старые, то есть не настоящие – в этом уже не было сомнения.

Отвернувшись от них, мальчик стал рассматривать голубей, как-то забравшихся под крышу накопителя. А потом увидел в стороне группу непоседливых русских ребятишек, беспечно играющих и весело чирикающих в ожидании самолёта. Он захотел пойти к ним, присоединиться, но приёмные родители стали цепко удерживать. И тогда он проявил характер – вырвался и побежал.

Его догнали, сгребли в охапку и посадили рядом – между «папкой» и «мамкой». Рассердившись, мальчик предпринял ещё одну попытку прорваться к своим ребятишкам, но его раздражённо и сильно одёрнули, сверкая глазами, бормоча не по-русски.

И вдруг что-то сломалось в нём. Русоголовый мальчик лихорадочно затрясся, ещё не понимая, куда и зачем собираются его увозить, но уже безошибочно чувствуя жуткий, непоправимый разлад с этим привычным русским миром, из которого он скоро улетит, быть может, навсегда. Мальчик заплакал, а вслед за этим на крик сорвался – высокий, тонкий, душераздирающий. В эту минуту объявили посадку. Пассажиры вокруг загудели, зашевелились. Голуби под крышей стали заполошно летать, изредка ударяясь крыльями в железные балки – светлое пёрышко поплыло по воздуху над головами. Поток пассажиров забурлил, заклокотал, вытекая в воронку раскрытых дверей, за которыми стоял автобус, готовый отвезти к самолёту.

Итальянка замешкалась, доставая минеральную воду из сумки – дать мальчику попить, чтобы успокоился. Итальянец, ногой толкая сумку впереди себя, потащил мальчишку на руках, успокаивая с той неуклюжестью, с какой могут успокаивать мужчины, никогда не имевшие своих детей. И успокоение такое, конечно, не давало результата, тем более что справа и слева, сзади и спереди кружились какие-то хмурые лица, глаза горели страстным желанием поскорее прорваться к двери. Мальчик плакал всё горше и горше. Он вырывался из рук итальянского «папы», он сам хотел идти, но спотыкался и от этого ревел ещё сильнее, и от слёз почти не различал плывущее перед глазами холодное, иголками ветра пронизанное взлётное поле, где сверкал подбрюшным огоньком могучий лайнер. Ещё не научившись лопотать по-итальянски, но уже как будто разучившись говорить по-русски, мальчик, срывая голос, взялся кричать кому-то:

– До свиданья! Досвичао! Досвичао!

* * *

Исступленный, душераздирающий крик внезапно долетел до переводчика, сидевшего за стойкой бара. Переводчик вздрогнул и машинально дёрнулся вперёд, точно собрался бежать на крик, который то ли был, то ли почудился. Вытягивая шею и присматриваясь к потёмкам за окнами бара, переводчик отмахнулся: «Почудилось». И в то же время где-то в глубине сознания промелькнула мысль, что крик был на самом деле.

Леоноров ещё потребовал сто грамм, залпом дёрнул, крякнул и, прищуриваясь, проводил громаду взлетающего лайнера – оконное стекло задребезжало, распугивая пригревшихся мух.

– Ну, вот и всё! – пробормотал он. – С глаз долой, из сердца вон! Что я буксую на ровном месте? Что мне – надо больше всех?

Глядя на чёрную крестовину оконной рамы, Леоноров покачал головой, вспоминая то, что утром вспоминал – стихи Светлова:

Дальше переводчик плохо помнил. Стискивая кулаки, он сердито посмотрел вокруг и спросил, неизвестно кого:

– А? – Переводчик уставился на сытого, мордастого бармена, попавшего в поле зрения. – Ты распахал и засеял?

– Да боже упаси! – на всякий случай ответил бармен, не понимая, о чём его спрашивают. – Может, ещё плеснуть?

– Валяй. – Леоноров помолчал и убеждённо добавил: – Скотина.

Бармен прищурился. Два литых кулака положил перед собой на стойку.

– Я ведь могу и обидеться!

Не обращая внимания на кулаки, переводчик презрительно хмыкнул.

– Это я не тебе. Это я себе, любимому.

– Да? – Бармен подал наполненную рюмку. – И за что же такая немилость?

Переводчик отодвинул рюмку от себя и хмуро продолжил стихами:

Взлетевший лайнер затихал во мраке осеннего вечера, только мухи жужжали над головой.

– Я стреляю! Ты понял? – обращаясь к бармену, грозно сказал Леоноров, а затем тихонько попросил: – Можно сигаретку стрельнуть? – Можно.

Леоноров закурил. Табачинку сплюнул с языка.

– Вот такие мы стрелки, бляха-муха. Куда мы катимся? Не знаешь?

– В капитализм, – осклабился бармен, – в светлое будущее. Обхвативши голову руками, Леоноров какое-то время сидел за столиком и оглушенно думал: «До какого края мы дошли, если теперь – наряду с торговлей русским золотом, алмазами, лесом и прочим достоянием народа – процветает торговля детьми? Что произошло с нашим сознанием, нашей душой?

Даже зверь не отдает своих детей в чужие лапы. Неужто мы дошли до такого умопомрачительного края, за которым нет уже ни стыда, ни совести, ни веры, ни надежды – ничего не осталось, только чёрная гулкая пропасть, набитая деньгами, которые не пахнут, а воняют…»

Голова у переводчика стала трещать – от выпивки, от напряжённого рабочего дня и от всех этих жутких, неразрешимых вопросов. Крепко стиснув зубы, он вышел из гулкого, просторного здания аэровокзала, постоял в темноте на промозглом ветру и заметил вдали над горами огоньки улетающего лайнера.

И с неожиданной ясностью, с болью в душе внезапно представилось, как занесли на руках в самолет нашего русского Ванечку, и там, на борту, до икоты наплакавшись, нарыдавшись до хрипа и сипа, мальчик судорожно вздохнул, как умеют вздыхать только вдоволь нарыдавшиеся дети. Сырые глазёнки мальчишки сами собой закрылись. Он затих и забылся, как в полуобмороке, а потом заснул, привалившись к иллюминатору. Сон его был крепким и глубоким. Безгрешная душа его, душа синеглазого русского ангела, летела и летела над Россией. Душа навек прощалась с лугами и пашнями, горами и реками, городами и весями, где купола горели стылым золотом, где богатые дворцы стояли рядом с нищими хибарами, где тайга полна туманов и дремучих страшных русских сказок, в которых добро всегда, в конце концов, торжествует над злом. Мальчик летел над тёмною Россией, судорожно всхлипывал, а потом чему-то улыбался. Может быть, он уже сознавал своё счастье, нежданно-негаданно свалившееся на русую голову? Может быть, перед глазами у него, как миражи, проплывали итальянские чудесные провинции и города: Генуя, Венеция, Верона, Падуя – теперь всё это будет Родиной его. Год за годом, взрослея, мужая, он забудет великий и могучий русский язык, забудет историю нашу, предания, праздники. И постепенно под заморскими ветрами напрочь выветрится широкая славянская душа, отболит на сердце и отшелушится в голове, как золотуха, мучительно-сладкая память, золотая память о далёкой, прекрасной и непонятной Отчизне, которую даже великий поэт любил, но только странною любовью.

* * *

Собираясь покинуть аэропорт, переводчик, сам не зная зачем, медленно двинулся в сторону лётного поля. Постоял у железной холодной ограды, горячими пальцами тиская гранёные прутья и тоскливо глядя в сторону лайнера, возле которого находились три-четыре человека – взволнованно ходили около трапа.

При смутном свете огней аэропорта Леонорову показалось, будто возле трапа итальянцы ходят, и не просто ходят – нервно мечутся.

«Так они ещё не улетели? – удивился переводчик. – А что там такое?»

И в следующий миг он догадался, что случилось: Ванька-Джованька пустился в побег.

Пробежав через лётное поле, отчаянный парнишка проскользнул между прутьями железной ограды и во все лопатки припустил в сторону тёмного леса, находящегося через дорогу.

Сердце жарко дёрнулось у переводчика.

Уже возле сосен, окружающих автостоянку аэропорта, Леоноров догнал мальчишку, подхватил на руки и приглушённо вскрикнул.

– Ванька, паразит! Ты что кусаешься? Это я, смотри. Не узнаёшь?

– Я никуда не поеду! – колотя руками и ногами, закричал мальчишка и снова хотел укусить.

Переводчик рот ему захлопнул и, быстро посмотрев по сторонам, направился к стоянке таксомотора.

– Поедешь! Поедешь, как миленький! – сердитым и словно отеческим голосом заговорил переводчик, когда такси помчалось по дороге в город. – Ну, Ванька, ну, чертёнок! – продолжал переводчик, изображая рассерженного отца: – Ишь ты, взял моду какую! Как только чуть поругались, так сразу бежать. Ну, погоди, окаянный, приедем домой, я шкуру-то с тебя спущу.

Мальчишка, напряжённо глядя на него, порывисто, шумно дышал как загнанный, затравленный зверёныш. Леоноров осторожно руку отнял от мокрых губ мальчишки. Дальше поехали молча. А потом, когда уже просквозили через город, русоголовый мальчишка заснул, привалившись к тёплому боку переводчика.

Таксист притормозил.

– Ты извини, папаша, – сказал он, поворачиваясь, – деньги-то есть?

Переводчик доллары достал. – Столько хватит?

– Нормально. – Водитель глазами показал на ребёнка. – Куда сынишку-то повёз?

– В деревню. К матери. Ну, то есть – к бабке.

– Понятно. У меня со своим короедом тоже война через день да каждый день.

Ближе к рассвету, когда звёзды потускнели, а на востоке зарозовело, они приехали в деревню за перевалами.

Утро было по-зимнему зябкое, бледное. Петухи по дворам горлопанили. Несмелое солнце поднималось над далёкими вершинами. Потом прошёл короткий, но сильный снегопад, – лопушистыми крупными хлопьями присыпал грязь и мусор, светло и празднично принарядил деревья, избы. В холодном небе засверкало солнце. И посредине этого слепящего простора жизнь как будто начиналась заново – с чистого листа.