Глава первая. Золотая колесница

1

Великая вершина мастерства покорилась ему. Не скоро и не вдруг, но покорилась. Одолевая кручи, он упластался, упахался так, что заснул без задних ног. Только недолго поспать довелось. Парень вздрогнул – очнулся…

Голубовато-сиреневый предутренний сумрак стоял ещё кругом, а над Великою вершиной мастерства забрезжило странное какое-то сияние. Причём забрезжило совсем не там, где солнышко должно родиться.

«Что там такое? – удивился покоритель. – Старик-Черновик костёр запалил? Нет, нет, нет. Старик у подножья остался. Я тут один. Так что же там? Пожар?»

Приглядевшись, он понял, что огонь какой-то нерукотворный – прохладно-серебристое сияние, подобное нимбу. И только подойдя поближе, он догадался.

На плоской вершине горы, на специальной площадке, стояла Золотая Колесница, запряжённая тройкой небесных коней. Троечная упряжь с набором колокольчиков и бубенцов – «ямская гармонь», как говорили на Руси в пору, когда ещё не было железных дорог – эта «гармонь» Ивану была знакома; дед работал шорником. И поэтому он уверенно мог бы сказать: эта небесная упряжь отличалась от упряжи земной точно так же, как небо от земли отличается. Всё в этой упряжи было другое, волшебное. И дуга не простая, и хомут не простой. И седёлка, и подпруга, и гужи, и оглобли, и постромки – всё необычное, непривычное. Дуга была согнута из чего-то такого, что напоминало обрезок отверделой семицветной радуги. Наборные арканы с бубенцами горели, как солнышки на шеях всех трёх лошадей. Обычные, земные бубенчики представляют собою шарообразные колокольчики с дробинами внутри, а эти – поднебесные – внутри себя хранили нетленные дождинки или градинки, которые во время езды погромыхивали подобием заоблачного грома. Небольшое колечко, прикрепленное в верхней части дуги, так называемая «зга» – на русской земле породило всем теперь известное выражение «не видать ни зги». Но это на земле, а тут, на небесах, совсем другое дело – колечко изготовлено было из чего-то такого, что всегда изумительно ярко сияло в темноте, как будто громко спорило с широко известным фразеологизмом. Поддужные колокольчики на земле отливались обычно из медного сплава, а здесь, как видно, мастер владел такими колдовскими расплавами, где серебро и золото могли звенеть в обнимку с хрусталём и песнями.

Залюбовавшись, парень не заметил, когда появился его новый Учитель, Мудрец Мироздания.

– Смелее, – пригласил он, – ближе, ближе.

Ученик рукою заслонился, подходя к небесной тройке, – так сильно сверкала Золотая Колесница.

– Ух, ты! – восхищённо воскликнул ученик. – Это ваша?

– Покататься дали. – Мудрец улыбнулся и начал рассказывать: – Эта колесница – редчайшее произведение искусства, над ней трудились самые лучшие златокузнецы и серебряники прошлых веков. Эта Золотая Колесница тебя увезёт в ту волшебную область, откуда ты вернёшься Златоустом.

Ученик задумался, глядя в небеса.

– А если не вернусь?

– Значит, наградят посмертно. – Учитель опять улыбнулся в бороду. – Шучу. Вернёшься. Я смотрел твою линию жизни и линию смерти. Они ещё не скоро пересекутся. Ты многое успеешь сделать в жизни.

С любопытством оглядывая колесницу, сверкающую то ли спицами, то ли солнечными лучами, пробивающимися между колёс, Ивашка ладонью тронул колёсный обод, с которого посыпалась пыль Млечного пути.

– Мой дед Илья – мы его прозвали Илья Муромец – такие колёса гнул как бублики, по десять штук на дню.

– Да, да, – согласился Мудрец. – Илья Муромец гнул, а соловей-разбойник разгибал.

– Нет, ну, правда, дед был мастер по колёсам, покуда что-то в поясницу не вступило. Теперь сидит на печке как Илья Муромец. – Ученик нагнулся, потрогал спицы, похожие на солнечные лучи. – Дед говорил, что это он придумал колесо. Шутковал. А кто на самом деле, интересно.

Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга, а затем Учитель полез в такие дебри, что не дай бог…

– Краеугольный камень философской мысли Востока был заложен на востоке Великой Степи, в зоне соприкосновения европеоидного и монголоидного населения Евразии и в Междуречье Тигра и Евфрата, где были изобретены колесо и колесницы. Только вместо лошадей, которых у шумеров просто не было, они использовали ослов и так называемых онагров – диких ослов. С востока Великой Степи произошло распространение тех знаний, которые накопили населяющие эту территорию племена, тогда ещё пастушеские.

«Мама родная! – ужаснулся Иван. – Куда я попал?»

– Сударь! – моментально ответил мудрец, – вы попали именно туда, куда стремились. Прошу. Не стесняйтесь.

Простован заметно оробел, оказавшись в богатой колеснице. Всё внутри было расшито золотом, оббито бархатом и окантовано золотыми и серебряными гвоздиками. «Тяжёлая! – Ученик потрогал подлокотник вишневого цвета. – Как же она летает?»

– Скоро увидите. – Мудрец мироздания не спеша разгладил крылья белопенной раздвоенной бороды и, усевшись на облучок, расправил разноцветные ленты вожжей. – Держитесь крепче, сударь. И прошу извинить, коль растрясёт на воздушных ямах да колдобинах.

Золотая Колесница была будто накрыта хрустальным куполом, защищавшим от дождя и ветра – всё кругом отлично видно. Гранитная площадка, на которой стояла карета, блестела отражённым солнцем, и могло показаться, что тройка стоит на снегу. И поэтому, наверно, ученику вспомнилась литературная «Тройка», одна из самых лучших в русской словесности. И от зубов его стали отскакивать ядрёные строки:

Учитель повернулся на облучке и неожиданно громко сказал:

– Павел Васильев! Ах, какой талантище! А дальше-то, дальше как здорово, сударь!

И коренник, во всю кобенясь, Под тенью длинного бича Выходит в поле, подбоченясь, Приплясывая и хохоча… Рванулись – и деревня сбита. Пристяжка мечет, а вожак, Вонзая в быстроту копыта, Полмира тащит на вожжах!

Крылатый коренник, словно бы тоже влюблённый в эти стихи, подбоченился под тенью длинного бича, похожего на всплеск молочной молнии. И пристяжные приободрились, алмазно играя очами, ощущая под собой не земную твердь, а твердь небесную. И вот уже эта волшебная тройка из кожи вон полезла на простор – полетела вскачь. И в тишине всё громче, громче стало слышно, как тонко да звонко заиграла «ямская гармонь» – колокольцами да бубенцами оснащённая упряжь. И ветер, поначалу следом увязавшийся, отстал, сорвав дыхание, – остановился посреди дороги и долго так стоял, голубоглазо глядел вослед, ладошкой отгоняя от лица звёздную пыль, кружащуюся, как сухая вьюга.

2

В мановение ока Златая Колесница взлетела на такие великие высоты мирозданья – у парня дух захватило. А потом они как будто замерли на месте, и Учитель стал рассказывать о том, как Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце, в свою очередь, вращается вокруг гигантского скопления созвездий, которое называют Галактикой. А потом седобородый старец почему-то замолчал и всем своим видом стал соответствовать тому, что он – небесный Созерцатель. И молчание это вскоре стало угнетать ученика.

– А где это мы? – прошептал он, глядя в темноту мирозданья. – И где же эти звёзды, где планеты, о которых вы говорили?

– Всё будет, погодите, сударь, – загадочно ответил Созерцатель. – Скоро наступит великий предел и придёт изумительный свет.

«Сударь» ничего не понял. Пожал плечами.

– А выйти можно из кареты? Ежли мы стоим.

– Конечно, можно. Выходи.

Ученик осторожно потопал ногою по той небесной тверди, на которой стояла Золотая Колесница.

– Ишь ты, вроде бы пусто, и тем не менее…

– Свято место пусто не бывает! – напомнил мудрец.

Помолчали какое-то время. А затем тишина и темнота вокруг зашевелились, и где-то в дальнем далеке, в космических глубинах неуверенно моргнула золотая искорка. Моргнула – погасла во мраке, и вслед за этим крохотная точка во Вселенной стала разгораться немеркнущим светом. И Учитель сказал:

– Вы только что увидели разделение света и тьмы. Разделение чёрного и белого. – Подчёркивая важность момента, Учитель потряс указательным пальцем над головой. – Это и есть альфа и омега. Начало и конец. Первый и последний.

Крохотная точка во Вселенной начала светиться всё ярче и ярче.

– А это что? А это кто?

– Полярная звезда. Жизнь во Вселенной началась именно с этой звезды.

Воспитанник всем телом вздрогнул, глядя вверх, где происходила игра какого-то божественного света.

– А что там такое?

– Миры создаются. Миры, молодой человек.

Всё вокруг переполнилось божественным светом, но только даже как-то чересчур – глаза ученика стали слезиться. И тогда из Солнца родилась какая-то планета, и Солнце уменьшилось. А планета – это был Сатурн – ярким шаром отделилась, откатилась от Солнца. И тут же из этого шара, словно из гнезда, стремительно вылетел ворон.

О, Господи! Воспитанник едва не вскрикнул, увидев огромную чёрную птицу, похожую на Воррагама. Непомерно широкими крыльями ворон стал препятствовать распространению божественного света, нестерпимо слепящего глаза. И тогда ученик поймал себя на странном чувстве благодарности чёрному ворону – пускай только на миг, но всё же. И ему стало неловко.

Седобородый Мудрец Мироздания заметил это.

– А чего ты стыдишься?

– Ну, как же, – пробормотал воспитанник, вытирая крупную слезу, точно отлитую из серебра. – Чёрный ворон – Воррагам – чего хорошего.

– Ох, как нам не терпится всё и вся разделить на чёрное и белое. Да? Но есть ещё и светотени. И полутона. Вы об этом, батенька, слышали когда-нибудь?

«Батенька» молчал, следил за вороном. Ослепительный, режущий свет, исходящий от солнечного Божества, стал восприниматься мягче и даже нежнее, благодаря чёрному ворону, прилетевшему с далёкой новорожденной планеты Сатурн. Удивлённый ученик отнял ладони от лица – теперь можно было смотреть безбоязненно.

– Много света, сударь, это, как вы поняли, тоже не совсем хорошо, – стал философствовать Мудрец Мироздания. – Представляете, что было бы с нашей Вселенной, если бы она одним только светом наполнилась. Она погибла бы. Да-да. И, чтобы этого не произошло, Вселенная стала из бесконечного хаоса рождать различные миры, поровну деля между ними и Свет и Тьму…

Увлекаясь, Мудрец Мироздания говорил и говорил без передышки, и спохватился только тогда, когда у парня лицо стало кислым и постным – ничего уже не понимал. И опять они сели в карету. И снова крылатые кони полетели во весь опор. А затем, повинуясь неуловимому жесту возничего, крылатые кони свернули в сторонку и пролетели через какую-то чёрную огромную дыру – точно по стволу холодного тоннеля. Потом под колесницею привычно заструилась, засеребрилась сухая пыль огромного Млечного пути.

– А куда это мы? – поинтересовался ученик.

– Мы летим в те пределы, где находится наша святая святых.

Я покажу тебе Небесную Россию.

– Да? – растерялся парень. – А разве есть такая?

– Небесная Россия не только есть – она пребудет во веки вечные! – Седобородый мудрец руку вытянул вперёд. – Смотри. Не видишь? Это не удивительно. Небесная Россия не каждому по глазам. Если не видишь, значит, не созрел. Значит, будем поворачивать оглобли.

– Нет, нет! – Воспитанник протёр глаза. – Вон там я что-то вижу…

– Узрел? Ну, хорошо. – Они остановились на вершине хрусталевидной воздушной горы. – Выйди, сударь, поклонись. Ты нигде больше такого не увидишь.

С широко раскрытыми глазами и громко бьющимся сердцем парень вышел из колесницы, стараясь не смотреть под ноги – там была пустота под названием «небесная твердь». Необыкновенная эта пустота странным образом держала его и только изредка – будто песок или вода под ногами – воздух откатывался от башмаков. В эти первые мгновенья, когда он панически боялся сделать шаг вперёд, – он видел только пух и перья каких-то полупризрачных космических туманов: видел, как мимо него проплывала молочно-серебристая звёздная млечность, пеленою застилавшая глаза. А когда эти страхи оставили сердце, перед глазами – неожиданно ярко, свежо! – открылось нечто волшебное, несказанное.

Сначала он увидел громады белых и лазурных гор, а за ними – во всю длину и высоту вселенной – золотились многочисленные храмы, стоящие на высоком берегу речной излучины. Небесный Кремль золотом горел над Стольноградом. Среди прекрасных сказочных деревьев, похожих на райскую кущу, он услышал сиринов и гамаюнов, ещё не зная, что именно они поют и говорят человеческими голосами. А затем он увидел людей – малое число великих небожителей, их просветлённые души. Он сначала их не узнавал. Но чем дальше он проходил по дорогам Небесной России, тем яснее становились облики бессмертных и великих небожителей. Там были – Державин и Пушкин, Лермонтов и Гоголь, Толстой и Достоевский, Рублёв и Глинка, Мусоргский. В порывах вселенского ветра – то солнечного ветра, то лунного – он вдруг услышал созвучия такой божественной, такой прекрасной музыки, что не смог удержаться от нахлынувших слёз. А когда он утёрся – видение пропало с глаз долой, как будто и не было. И в тот же миг волшебная Златая Колесница – бесшумно и легко – опустилась на тихую предутреннюю Землю.

3

Тихо было, будто в первый день творения.

Рассвет зацветал над Землёй. Повсюду в горах, на полях и лугах сверкало «море стеклянное, подобное кристаллу» – море утренней росы. И так странно было человеку вдыхать земные эти, самые, казалось бы, простецкие, обыденные запахи трав, растущих при дороге. Тонким ароматом окутана крапива – зубастенькая жалица. Горькой ниткой в воздухе тянулся дух полыни. И сладкий запах чабреца – богородской травы, и нежное дыхание кипрея, донника – всё было сочным, свежим, первозданным. И так странно было видеть берёзы эти, ивы над рекой – будто они отлиты из серебра и червонного золота. Всё преобразилось в душе и в сердце – всё наполнилось глубинным смыслом и глубинным содержанием. Дух родной земли и образ Родины, которую человек не видел, кажется, много-много лет, произвели на него такое сильное впечатление, что захотелось выйти из колесницы, встать на колени и поклониться, и молитву сотворить – молитву благодарности – незримому, но явному Творцу всей этой великой красоты и несказанной Божьей благодати.

Мудрец Мироздания помолчал, как видно, понимая, что сейчас творится в душе воспитанника. Затем сказал с улыбкой:

– Ты видел Россию Небесную, и теперь ты другими глазами будешь видеть Россию Земную. И поэтому вскоре ты непременно станешь Златоустом. И ты расскажешь людям о прекрасном.

И он тогда поклялся весь этот Божий мир перенести на чистую бумагу – перенести, не пролив ни росинки, не примяв ни цветка, ни травинки. Он обязательно расскажет, он споёт о том, как солнце, набирая силу и азарт, начинает скирдовать туманы, ворохами сушит их на полянах, на лугах. И от всего от этого обалденный аромат кругом витает, в сердце тает. И, может быть, всё это вместе – тот самый русский дух, который по сказкам бродит, по стихам и песням хороводит. И счастлив тот, кто полной грудью мог вдохнуть в себя наш вековечный, наш бессмертный русский дух! Счастлив, кто землю родную всю наизусть изучил по швам дорог и бездорожий, кто ночевал среди цветов и разнотравья родных просторов. Счастлив, кто однажды полюбил и разлюбить уже не сможет никогда волшебную страну Россию, в названии которой дрожит роса и светит неба синь, и присутствует солнечный бог по имени Ра, потому что Россия, она же – Рассея. И она рассеяна повсюду – только будь внимателен, смотри и наслаждайся, удивляйся. И приложи хоть малое усилие к тому, чтоб сохранить хотя бы росинку русскую. И тогда это доброе утро будет воистину добрым всегда – и ныне и присно, и во веки веков!

 

Глава вторая. Выпускник небесной академии

1

Летоисчисление в просторах поднебесья отличается от летоисчисления земных календарей. Вот почему прилежный ученик сто тридцать лет – в небесном измерении – обучался где-то в воздушных кабинетах и звёздных классах. К делу своему он относился добросовестно, и вот пришла желанная пора, когда в дальнем далеке – среди возвышенных миров и сказочных планет – ему открылись тайны и загадки мирозданья. Язык богов стал ему доступен, язык травы, цветов и птиц. Он узнал, что такое амрита – напиток богов, делающий их бессмертными. Учителя дали ему пригубить этот божественный напиток и после этого он ощутил, а позднее увидел в зеркале свои золотом горящие уста.

Выпускника небесной академии – Посланника Вселенной, так ещё называли его – сердечно поздравили, перекрестили да благословили на добрые дела во имя служения светлому русскому слову. И пошёл он, сияя улыбкой и не чуя земли под собой, потому что не было земли – долго шёл по воздуху, спускался по длинным лестницам небесной канцелярии, шагал по щиколотку в звёздной пыли, мерцающей на росстанях и перекрёстках Млечного пути. Потом вышагивал по каким-то гулким, грандиозным воздушным коридорам мирозданья, где на воздушных стенах висели портреты великих и бессмертных мастеров искусства, уподобленных иконам. Затем попадались ещё какие-то коридоры и коридорчики, где гуляли отголоски первого грома.

Златоуст направлялся туда, где стоял поднебесный дворецкий. Издалека заметив Выпускника, дворецкий расшаркался и от волнения какое-то время звенел серебряными связками ключей – не мог найти необходимый. Потом слегка запели заскрипели широкие врата, усыпанные звёздами. Такие люди, как Златоуст, обычно улетали на Пегасах. Обычно за вратами ждал оседланный крылатый конь, но сегодня ничего подобного седой дворецкий не увидел и потому удивился.

– Так вы, извините, пешком намерены?

– Да, решил немного прогуляться, подышать.

– Воля ваша, – кланяясь, ответил небесный мажордом, – но ведь это же, простите, не ближний свет.

Глядя в сторону Земли, величественно вращающейся в туманностях и облаках, Посланник Вселенной кивнул головой:

– Далековато, спору нет. И всё же прогуляюсь. Пегас ещё успеет потрудиться. – Поправляя на груди белую мантию, Златоуст поглядел на огарок луны, лежащий далеко на западе, а вслед за этим посмотрел на солнце, только-только начинающее созревать на востоке. – С непривычки даже не пойму, где что находится. Ну, да ладно, разберусь по дороге.

Поначалу Выпускник шёл медленно, рассматривал Землю, которую видел теперь совсем не так, как видят простые смертные.

Золотыми и серебряными звёздами на Земле сияли столицы мира, только сияли не электрическим светом – духовным; на Земле сияли имена, составляющие национальную гордость той или иной страны. Так, например, в Англии это были: Вальтер Скотт, Филдинг, Ричардсон, Грэм Грин, Дефо, Чарльз Диккенс, Киплинг. На просторах Франции сияли имена Руссо, Золя, Гюго, Сент-Экзюпери, Мопассана, Метерлинка. На землях Испании горела звезда Сервантеса, Лопе де Вега. Над Германией воздух золотился именами Шиллера и Гёте, Эшенбаха и Рильке. На русских землях самородным золотом горели имена Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского. Скандинавские страны сияли именами Гамсуна, Грига, Ибсена. И это был далеко не полный перечень сияющих имён. Кроме золотой литературной географии, которую трудно перечислить в полном объёме, перед глазами Посланника Вселенной во всей красе раскрывалась география великих мастеров национальной живописи, музыки, театра и кино. И созерцать такую географию можно долго. А надо поторапливаться.

2

Если бы люди имели возможность хоть ненадолго покинуть Землю и пожить среди иных миров, тогда бы они узнали, насколько сильна их любовь к Земле. Это была первая мысль, когда он, наконец-то, дрожащими ногами коснулся почвы, взволнованной рукой погладил-приласкал тёплую причёску весенних трав.

Отряхнувшись от облаков – обрывки прилипли к ногам, к белой мантии – Посланник осмотрелся. На Землю он спускался в том месте, где из века в век стоит, на ветру шумит мировое священное дерево – ось мира. По этому волшебному Мировому Дереву можно было попасть в другие миры, потому как вершина его упирается в небеса, а корни достают до преисподней. По Мировому Древу ходили и ходят одни только Боги – то вверх, то вниз – по своим божественным делам. И только изредка, в порядке исключения, по Мировому Древу могли пройти такие «миряне», как Златоуст. Исключения из правил удостаивались далеко не многие, вот почему он решил прогуляться пешком.

Была весенняя пора, природа просыпалась. И там, откуда пришёл Златоуст – на просторах Небесной России на чистых полянах распускались первые цветы, колокола звенели, празднуя Пасху. И на земных просторах в это время обычно было празднично, весело, по городам вершился праздник бытия, колокола трезвонили в церквях, монастырях. Так было раньше, но не теперь.

«Тихо-то как! Неужели все спят? И петухов не слышно!» – удивился Посланник, в недоумении подёргивая себя за ус и поглядывая по сторонам. – Или просто уши заложило от перепада высоты?»

Отойдя от Мирового Древа, он оглянулся и вздрогнул. Огромное дерево мягко растворилось в голубовато-сизом утреннем воздухе. «Ты смотри! – Он изумился. – Как не было! Теперь и хотел бы вернуться назад, да не вернёшься!»

Двигаясь дальше, Выпускник то и дело улыбался, переживая такую бурю чувств, какую невозможно представить человеку, ни разу ни покидавшему Землю. Он чувствовал себя примерно так, как может себя чувствовать великий человек, совершивший свой внутренний подвиг во благо миллионов людей. Трудно ему приходилось, порой даже мучительно до стона, до слёз. Но вот, слава Богу, всё уже позади и в награду тебе воссияла утренняя звезда впереди – над весенним простором. Ароматные, свежие запахи долетали со всех сторон. Чистая дорога под ногами – под белоснежными туфлями небожителя. Солнечные зайцы там и тут резвились, прыгая в кустах и весело помахивая длинными ушами-лучами. В придорожных лугах птицы начинали славословить новый день. Изредка останавливаясь, он по-детски улыбался, глядя под ноги. После небесной тверди – после многочисленных возвышенных путей – твердь земная так странно и так чудно ощущалась под ногами; приятно ступать по родимой земле.

Порой попадались участки дороги, разрытые вешними водами – овраги, буераки, населённые чертополохом, кустарником, заваленные рухлядью гнилых деревьев. И тогда, не давая себе отчёта, Златоуст по воздуху преодолевал препятствие – ходить подобным образом он выучился у поднебесных учителей. Поднимаясь на пригорок, он увидел изогнутую береговую луку, на вершине которой сидело небольшое селение. «Бухта Святого Луки, – догадался. – Значит, правильно иду!» Двигаясь дальше, он что-то заметил на зеркале воды – словно какой-то огромный жук. Ладонью подломив лучи утреннего солнца, Посланник стал рассматривать чёрного «жука», находящегося неподалёку от берега. А когда рассмотрел – чуть не крикнул от удивления. Это была бригантина, порядочно потрёпанная бурями и штормами.

Ощущая горячее и сильное сердцебиение, инстинктивно пригибаясь, он подошёл поближе, прячась за деревья.

Да, теперь уже сомнений быть не могло. Недалеко от берега на якоре стоял пиратский бриг. На мачте под ветерком лениво полоскался весёлый роджер, похожий на вороново крыло.

«Чума у них тут, что ли? – удивился Посланник. – Такой весёлый Роджер в былую пору на кораблях поднимали во время чумы…»

Трёхмачтовое парусное судно, истрепанное штормами, было полно пиратов. Кто-то чинил драный парус на фок-мачте – передней. Кто-то возился на верхней палубе, где виднелось около десятка пушек малого калибра. Людей на борту было мало – все остальные занимались погрузкой. С берега на судно и обратно проворно бегали четыре шлюпки, что-то перевозящие на бригантину, просторный, крупный корпус которой давал возможность утащить огромное количество добычи.

Осмотревшись, Посланник увидел: на берегу пирамидами возвышались бочки, перепоясанные металлическими обручами.

Продолжая прятаться за деревьями, он приблизился к одной такой бочке и не сразу прочитал то, что было написано нерусскими буквами: «Лотос. Райские плоды. Гуманитарная помощь». И вдруг он увидел каких-то людей – на дальнем краю пирамиды из бочек. Отчаянно размахивая топорами, люди рубили дубовые бочки – лотос грудами вываливался прямо в весеннюю грязь.

И на бригантине заметили порубщиков.

Одна из пушек малого калибра неожиданно изрыгнула облако дымного огня, и над пригорком просвистело ядро. Земля неподалёку пугливо дёрнулась; молодые кустики смородины полегли плашмя, комья чернозёма встали дыбом, напоминая чёрное раскидистое дерево. Топоры порубщиков замолкли. В тишине запахло дымным порохом, и где-то под кустом заплакал перепел, задёргался в силках предсмертной судороги. И тут же тень от коршуна скользнула по земле – хищник стремительно снизился, выпуская когтистые лапы, схватил добычу и, тяжело работая крылами, перебарывая встречные потоки, пахнущие гарью, полетел куда-то терзать добычу.

И снова застучали топоры порубщиков – снова груды лотоса золотистыми слитками расползлись по грязи.

И второе ядро не заставило себя ждать. С небольшим перелетом просвистев над головами порубщиков, чугунный арбуз раскололся посреди поляны, где тоже находились ящики и бочки райского лотоса. Раздался треск – ошмётки полетели, доставая до Златоуста, находящегося за деревом. Заманчивый запах даже заставил его облизнуться – такая вкуснятина. А в следующий миг он содрогнулся. «Лотофаги! – вспомнилось. – Райские плоды – плоды забвения…»

Опечаленный этим открытием, Посланник понуро спустился к берёзовой рощице и неожиданно вышел на окраину древнего города, где виднелся жестяной, мелко прострелянный указатель – «ГОРОД СВЯТОГО ЛУКИ. ЛУКОМОРСК». Совсем недавно, кажется, этот город был местом вдохновения многих поэтов, музыкантов, художников – сюда съезжались со всей страны. Это местечко испокон веков было зажиточным, дивным. Терема стояли тут, звонницы, часовни, на центральной площади проходили шумные базары, игры, богатырские забавы. А теперь…

Выпускник был поражён тем, что увидел на улицах. Безлюдно, тихо. Неприглядно. В деревянных резных теремах и добротных избах окна выбиты, крыши раздеты и набок свёрнуты. В палисадниках засохшие деревья скорчились, напоминая чёрных огромных осьминогов. Во дворах калитки сорваны с петель. На ободворках там и тут – полусгоревшие бани, амбары. Под забором валяется красно-белая туша коровы, окружённая бездомными собаками, похожими на волков, справляющих кровавый пир.

Десятка полтора ворон восседают на обезглавленной церкви – видно, снарядом купол разворотило. Колодезный журавль с обломанным клювом стоит на поляне, заваленной мусором. Мрак и запустение.

И вдруг из-за могучих серых валунов навстречу Златоусту выскочил петух с отрубленной головой – стремглав бежал, подпрыгивал и крыльями размахивал, словно бы стараясь улететь. Из короткой белой шеи петуха фонтаном вырывалась кровь – горела как призрак петушиного гребня. А вслед за этим кочетом выскочил какой-то молодец в малиновой рубахе, будто в кровавом платье палача.

Это был пират, только современного пошиба. В левой руке разбойника пистолет с глушителем, а в правой зловеще поблёскивал турецкий палаш, похожий на русскую абордажную саблю. Но главная особенность пирата двадцать первого века заключалась в том, что он – трёхглазый. Раньше флибустьеры в большинстве своём были граждане тупые и одноглазые, а теперь народец поумнел – у современного пирата третий глаз открылся, чтобы лучше видеть, где что стибрить.

Едва не натолкнувшись на незнакомца в какой-то королевской мантии, разгневанный трёхглазый флибустьер остановился и поправил чёрную повязку – закрыл третий глаз. Поначалу флибустьер маленько оробел: может, король перед ним? И тут же он осмелел, сообразив, что это просто-напросто ряженый с ярмарки.

Мешая русские слова с заморскими, флибустьер стал расспрашивать:

– Кто такой? Что надо?

– А вам что надо на моей родной земле? – поинтересовался Выпускник, не теряя присутствия духа.

Заморский дьявол несколько раз перед собой взмахнул отточенным клинком, заставляя воздух жалобно взвизгивать.

– Вот зачем я пришёл в этот liman, в эту гавань. Аçıkseçik?

Ясно?

– Нет. Я не понимаю, что тут происходит? Война? Или чума?

Или что такое?

Флибустьер захохотал, показывая частокол железных, будто бы заржавленных зубов.

– Слухай! – зарычал он, дыша перегаром. – Ты с луны мало-мало свалился?

Посмотрев на небо, Посланник покачал головой.

– Можно сказать, что так.

Пират презрительно скривился и шумно сплюнул, стараясь угодить как можно ближе к белоснежным ботинкам небожителя.

– Иди на свой луна! – приказал он, приподнимая турецкий палаш, похожий на русскую абордажную саблю. – Иди, пока я бобрый. Добрый, знать.

Пристально глядя в глаза пирата, Златоуст проговорил:

– И вы ступайте с миром. Идите, откуда пришли.

Турецкий палаш, отчаянно сверкая солнцем, взметнулся над головой флибустьера.

– Ты мне будешь… – Горлопан снова коверкал слова, – советы совать?

– Да. Я вам советую бросить оружие. Ступайте с миром к себе на родину, а эту землю оставьте в покое.

Флибустьер позеленел от злости. Чёрную повязку сдёрнул в сторону – тремя глазами стал смотреть человека, дерзнувшего сказать ему такое, за что любой другой непременно угодил бы на бом-брам-рею, где всегда качается пеньковая петля, похожая на открытый рот незримого чудовища, глотающего людей. Но поскольку та пеньковая петля была далековато, трёхглазый дьявол решил взмахнуть турецким палашом и все дела – пусть голова глупца откатится в траву, где жадные псы или вороны изглодают её.

Разбойник размахнулся, но не ударил – произошла какая-то заминка.

Человек, стоящий перед ним, удивительно преобразился: его уста, слегка прикрытые усами, вдруг засверкали золотом. Человек стал что-то говорить, что-то вроде молитвы или старинного заклинания.

Заморский дьявол как-то вяло, нехотя, будто бы во сне, стал опускать оружие и вслед за этим широко, блаженно улыбнулся, обнажая дырку от выбитых зубов. Улыбаясь, разбойник руки вытянул по швам и всем своим видом напоминал бедного кролика, присмиревшего под гипнотическим взглядом удава. А дальше было и того диковинней. Этот грозный дьявол потихоньку подошел к колодцу и выбросил сначала пистолет с глушителем, потом гаранту, висевшую на поясе, а потом и турецкий палаш. Опустившись на колени возле колодца, он перекрестился и что-то прошептал. А через минуту, когда разбойник встал и повернулся – человека с золотыми устами нигде уже не было; он как будто растворился в воздухе, оставляя после себя туманное облачко, серебрящееся пылью, какую можно встретить только на просторах Млечного пути.

3

Впереди замаячила церковь. Деревья кругом церкви были сухие, костляво-страшные, словно бы растущие кверху корнями. Посланник хотел зайти, поговорить с кем-нибудь по поводу того, что происходит в бухте Святого Луки, но церковь была закрыта, людей не видно, только на паперти какой-то старик христарадничал – шапка перед ним лежала на земле.

Машинально сунув руку в белую мантию небожителя, Посланник выудил монету, бросил в чёрное гнездо засаленной шапчонки и дальше хотел идти…

И вдруг услышал хрипловатый голос за спиной:

– Муму непостижимо! Батюшки! Да неужели?

У Златоуста сердце больно дёрнулось. Он поближе подошёл и, не моргая, откровенно стал разглядывать темнокожего старца, на плечах которого болтался чёрный плащ средневекового рыцаря, потёртый плащ, заношенный, с заплатой из мешковины. Долговязая борода старика чёрно-серыми клочьями сползала к разбитым, растоптанным башмакам, пошитым из кожи, когда-то годившейся на книжный переплёт, а теперь вообще – голый палец торчал, как птенец из скворечника. Маленькие чёрные глаза старика, словно загнанные зверьки, прятались по кустам седых бровей. Крючковатый нос, похожий на перевёрнутый вопросительный знак, перебит посередине – горбатое сращение белой полоской проступало. На голове торчали остатки курчавых волос, напоминавших когда-то чёрную копировальную бумагу, а теперь похожие на белопенную бересту.

Они обнялись, расцеловались. От старика попахивало вином и табаком; губы дрожали; в глазах заблестели слёзы, будто чернильные кляксы. По какой-то причине этот великий старик, чудотворец, равный Богу, на время потерял свой чудный дар и потому был теперь подавлен, опечален.

Выпускник смотрел на старика – не мог поверить, что это был тот самый чудодей, который ещё недавно, кажется, мог творить такие чудеса, какие только во сне привидятся. Выпускник был явно разочарован. Будучи в небесной академии, он случайно узнал от одного академика: Азбуковед Азбуковедыч является его далёким родственником, вот почему старику в своё время поручили воспитывать юного гения. Узнав об этом, помнится, выпускник обрадовался, а вот теперь – теперь он засмущался, теперь он сделал вид, что ничего не знает по поводу родства…

А старик между тем простодушно выражал свою буйную радость.

– Думал, век не свидимся! – Он рукавом под носом промокнул. – Вот счастья-то какое! Сколько лет, сколько зим, нужно дуть в магазин.

Крепко потискав старика в объятьях, Златоуст начал расспрашивать:

– А ты чего здесь? Милостыню просишь? Вот так номер!

По-детски горько всхлипывая, Абра-Кадабрыч вытер слёзы и опять рукавом под носом промокнул.

– Чем этим господам служить, так лучше тут с протянутой клюкой…

– Каким господам?

– Новым. Со старыми дырками. – Абра-Кадабрыч вздохнул, глядя вдаль. – Эти черти Лукоморье превратили в Мукогорье.

Нахмуриваясь, Посланник повернулся в сторону берега, над которым чёрный дым распушился, напоминая огромную поганую метлу.

– А что происходит?

– Здравствуйте вам! – Старик всплеснул руками. – Ты что – не в курсе?

– Да я ведь это… – Посланник стушевался и пальцем показал на облака. – Я только что оттуда.

Черноликий старик посмотрел на его белоснежные туфли.

– Небожитель? Земли под собою не чуешь?

Поглядев под ноги, Посланник покраснел от смущения; время от времени он, забываясь, по привычке шагал по воздуху, боялся испачкать белоснежные туфли, сверкающие то ли звёздными блесками, то ли поднебесным туманным серебром.

Опустившись на землю, Златоуст сконфуженно покашлял в кулак и попросил рассказать, что тут произошло, пока он учился за облаками.

– Много чего тут случилось, – загоревал старик. – Беда с твоей женою. Великая беда.

Посланник раззявил рот.

– А я женат?

– Давно, – уверенно сказал старик. – Как ты мог забыть? А ну-ка, вспомни, вспомни! «О, Русь моя, жена моя!..»

– Ах, вот оно что! – пробормотал Златоуст и не удержался, чтобы не продолжить: – О, Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь! Наш путь – стрелой татарской древней воли – Пронзил нам грудь. Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной. В твоей тоске, о, Русь! И даже мглы – ночной и зарубежной – я не боюсь…

И опять старик заплакал, аж затрясся, – сентиментальный стал.

Глубоко и сострадательно вздыхая, Посланник разглядывал Оруженосца. И чем больше разглядывал, тем тяжелее становилось на душе. Такие перемены произошли со Стариком-Черновиком, как будто бедолагу переписали заново.

– Ну, чо ты вылупился? – Абра-Кадабрыч резко бросил под ноги измятую промокашку, которую использовал как носовой платок. – Не узнаёшь?

– А где золотое перо-карабин? – спросил Посланник. – Где золотая заплата?

– Ограбили, – как-то просто, буднично сообщил старик и поцарапал серую мешковину, которой была зашита дырка. – Кто? А хрен их знает! Мало ли теперь! Времечко разбойное. Заплатку отодрали. Оружие отняли. Да что там говорить! Во! Погляди! – Старик оскалился, чтобы показать чёрную дыру – там, где был когда-то золотой оригинальный зуб, похожий на острое перо от самописки. – Видишь? С мясом выдрали. Как только вместе с башкой не оторвали. Но это ладно, я перетерплю. – Старик поморщился. – То, что меня ограбили – это полбеды. Всю страну средь бела дня обчистили. До порток раздели. Волки позорные, твари поганые, сволочи драные…

Слушая странный жаргон, среди которого была нецензурщина, Златоуст подумал, что старик за это время побывал в местах, не столь отдалённых. Он заметил замысловатые какие-то наколки на руках Оруженосца.

Перехватив печальный взгляд хозяина, слуга спрятал руки в карманы, а через минуту вынул помятую пачку дешевеньких, но крепких папирос.

– Угощайся.

– Я не курю. Забыл?

– Ну, мало ли. Я тоже не курил.

– Так зачем же начал?

Чернолик поморщился, глядя куда-то за горизонт.

– Там всему научат. И курить, и пить, и ещё, чёрт знает что вытворять…

– Где это – «там»?

– А у нас, куда не плюнь, так там оно и есть! – сказал Абра-Кадабрыч и потыкал пальцем куда-то за ограду. – Пойдём на лавочку. Перекурим это дело, да я расскажу тебе повесть о новоиспечённой тётушке Джульетте, печальнее которой нет на свете.

Они расположились под высокой плачущей берёзой – откуда-то сверху весенний сок потихоньку подкапывал. Сок попадал на полынь – сластил её, сбивая с толку первую пчелу, прилетевшую на медосбор. Временами ветер набегал с пустых полей, поскуливал в раззявленных проёмах звонницы, где качалась строительная верёвка, похожая на обрывок петли.

Воровато посматривая по сторонам, будто боясь, что могут подслушать, старик поцарапал горбушку перебитого носа. Бросил окурок и начал рассказывать, какая большая беда приключилась в русском Отечестве.

А начиналась беда празднично, весело. В бухту Святого Луки многочисленные гости из-за моря прибыли на своих роскошных, нарядных бригантинах. Доверчивые люди не сразу поняли, что эти гости – приватиры, то есть, пираты. Они будто на ярмарку пожаловали. Товаров привезли – целые горы. Вроде хорошо, да не совсем. Если присмотреться, то среди этих невинных, мирных товаров полным-полно военного добра: пушки, порох, бочки с вином и ромом, турецкие ятаганы, палаши, курганы табака. Но больше всего привезли сладкого райского лотоса – лотофаги припёрли. А главное – всё это на дармовщинку стали раздавать. А народ у нас такой, что любит задарма. Народ забыл или не знает, что бесплатно – это значит «бес платит». Правда, нашлись и такие, кто сразу понял, чем дело пахнет. И началась Гражданская война – брат на брата пошёл. И город Святого Луки на дыбы поставили, и всю страну. По лугам, по горам и долинам – ручьями и даже реками – кровь полилась. Насиловали, грабили и жгли – напропалую. В окрестных лесах не найдётся дерева, на котором не висел бы висельник с той или с другой стороны воевавших. Война – такое чудище, у которого в одной кровавой лапе зажаты «белые», а в другой – зажаты «красные». И чудище это, в конце концов, всех перемешает и отправит в свою ненасытную пасть, утыканную штыками зубов. Чудище это с хрустом начнёт пожирать не только человеческое мясо, перемалывая кости как в мельничных жерновах. Чудище камни жевало, грызло железо, изрыгая огонь и смрад. Чудище откусывало углы и стены домов, церквей. Грязными лапами растаптывало сады и скверы, парки, рушило вокзалы и железнодорожные мосты. Пьяное от крови и вседозволенности – всё можно списать на войну! – Чудовище даже забыло, зачем оно пришло на эти проспекты и площади. Вурдалаку этому было уже начихать, за что он воюет и что защищает. Жажда крови и жгучая жажда насилия – вот истинная цель такого трёхглавого чудовища, которое зовётся Гражданская война, Переворот, Революция. Потом настал тот день и час, когда замолкло штормовое море – море крови людской. На берегах чадили чёрные останки бригантин, трупы корсаров кругом валялись и трупы мирных граждан. И тихо-тихо стало – как на погосте. И вот тогда на башне вечевой раздался трубный голос победителя – гнусавый голос, читающий десять заповедей Сатаны. Люби и почитай Люцифера. Не признавай иного Бога кроме него. Питай ненависть к родителям. Убивай. Совершай клятвопреступления. Возжелай жену ближнего своего и его имущество. Неустанно, неусыпно делай всё это, делай каждый день и каждый час и ты обязательно будешь вознаграждён Жизнью Райской, Жизнью Вечной. Эпоха перемен – твоя эпоха. Не упусти свой шанс. И всё такое прочее – всё в том же поганом духе.

4

Поражённый рассказом, Выпускник небесной академии сидел неподвижно, удручённо глядя в землю, смотрел на муравья и думал, что он сам теперь как этот муравей – перед лицом огромной открывшейся трагедии.

– Я видел эти заповеди. Видел в избушке бабы-яги, когда ещё был Ванькой-дураком. Там у них была какая-то «Кощунственная книга», в которой кровью записаны проклятия в адрес нашего Господа, Церкви. В той книге жуткий переплёт и каждая страница – то ли из кожи невинных младенцев, то ли из какой-то другой.

– Теперь такую книжицу можно купить на каждом углу, – с горечью сказал старик. – А иногда их раздают бесплатно.

– Кошмар! – Посланник двумя руками голову сдавил. – А я ни сном, ни духом…

– Да там разве услышишь? Я же бывал в тех временах и в тех пространствах. Там другое летоисчисление и вообще другое измерение. А теперь мне, кажется, дорога туда закрыта.

– Почему закрыта? Как так?

– А вот так! – Старик отмахнулся. – Да я-то ладно. Какую державу свалили с ног!.. Растерзали, как голодные собаки! Растащили по кускам! Пираты эти, приватиры учинили приватир… Ну, как её звать-величать? Приватерзацию, что ли? Приватиры стали терзать, стали рвать на лоскуты и землю, и моря. И заводы и фабрики раскрутили по гайкам.

– А как же народ? Почему за вилы, за топоры не взялся?

– А что народ? Народ у нас безмолвствует. Эти новые хозяева крепко всех прижали. Кого кнутом огрели, а кому-то пряником заткнули рот. Кораблей заморских понагнали с оружием. Для усмирения особо недовольных.

Посланник взволнованно подёргал себя за усы.

– А я смотрю, какой-то бриг стоит, дьявол трёхглазый бегает с наганом, с турецким палашом.

– Этих чертей теперь – не сосчитать, – заверил Абрам Арапыч. – Обложили со всех сторон.

Весеннее солнце, взошедшее как будто на западе, уже поднялось над бухтой Святого Луки. Крошево росы теряло блеск, подтаивая под напором лучей. Птицы пели в берёзовой роще на взгорке. Белый парус показался на синем фоне моря. Но эта лирическая картина, ещё недавно такая желанная, теперь уже не радовала Посланника. Да к тому же облака и тучи наплывали откуда-то из-за дальних гор – сверкающее зеркало воды словно разбивалось на мелкие кусочки. Солнце теряло силу, начиная туманиться.

– О-хо-хо! – Посланник удручённо поцокал языком. – Ну, и что теперь делать?

– Как это – что? – Старик встряхнулся, как петух на насесте. – Ты же теперь умеешь словом и солнце останавливать, и города разрушать! Ты же теперь один можешь воевать как целая армия! Надо этих чертей к порядку призвать. Над седлать Пегаса и вперёд! – Старик спохватился: – А где он? Я что-то не вижу. Где твой Крылач?

Сделав какой-то неуловимый жест рукой, Посланник достал из воздуха ярко засиявшую золотую уздечку. – Держи, Абрам Арапыч. Узнаёшь?

– Ну, неужели. Я на этой уздечке каждую бляху и каждую муху вот этими руками замастырил. – Оруженосец поднялся. – А где он у тебя? Пегаска…

– Да тут, в лугах за церковью. Я отпустил его с небес. Пешочком решил прогуляться.

– Рискованно. – Старик нахмурился, глядя по сторонам. – Такие времена, что не дай бог! Раньше в литературный колхоз могли забрать, а нынче какая-нибудь бездарь на свою конюшню уведёт или настрогает шашлыков под водочку. Ну, ладно, я мигом. – Покряхтывая, он двинулся по высокому дурнотравью – полынь, крапива, чертополох и трава забвения.

Поджидая слугу, Посланник побродил по саду, примыкающему к церкви. Хороший сад когда-то был, старинный сад. После зимы он ещё не полностью ухожен – цветочные клумбы засыпаны щепками; гранитные каменья грудами лежали на дорожках. Нарядная, будто бы райская птичка сидела на ветке, доверчиво смотрела на человека, словно чуяла крохотным сердцем, что ничего худого ей не будет.

Выпускник небесной академии хорошо владел языком травы, деревьев, зверей и птиц. И теперь он потихоньку стал разговаривать с нарядной птахой. Изумлённая пичуга повертела головенкой и уставилась на человека; помолчала и робко ответила, назвав своё имя и сообщив, откуда она прилетела в эти края. Стараясь не делать резких движений, Златоуст руку протянул – взял птичку с ветки, усадил в тёплое гнездо своей ладошки. Погладил птаху по головке, по крыльям; глазки её стали жмуриться от блаженного чувства. И вдруг она вспорхнула – на ветку яблони. И в тот же миг до слуха Златоуста долетели смутные крики, раздававшиеся где-то на лугу. Поначалу были только крики, потом глухое жалобное ржание, а вслед за этим то ли выстрел, то ли сухой хлопок бича – эхо загуляло в дальних перелесках за рекой.

«Что там такое? – Посланник взволнованно подёргал тёмно-русую щётку усов. – Где старик? Так долго…»

Начиная тревожиться, он пошёл по разбитой дороге, ведущей в луга, и удивился тому, что дорога, оббегая кусты краснотала, неожиданно вильнула пыльным хвостом и привела к новому, добротно срубленному кабаку, стоящему на развилке.

Неподалёку от питейного заведения два сорванца играли в грязной луже, оставшейся после первого весеннего дождя. Сорванцы кораблики пускали, да не простые – под пиратскими флагами. И разговор у них был не простой, не детский.

Один из парнишек, отчаянно сверкая глазёнками, твердил другому:

– Эта лужа – моя! Со вчерашнего дня мои приватиры её приватизировали!

– Как бы ни так! Не бреши! – не соглашался второй, конопатый.

– А я тебе сказал: приватизировали! А ежели ты будешь сопротивляться, то мы и тебя вместе с потрохами приватизируем!

Обескуражено покачав головой, небесный пришелец обратился к парнишкам:

– Какие у вас тут серьёзные игры. Я в своём детстве даже слова такого не знал…

– Дяденька, – удивился конопатый, – значит, у вас было такое несчастливое детство?

Запрокинув голову, дяденька рассмеялся, но это был тот самый смех, о котором сказано – смех сквозь слёзы. Отойдя от сопливых пиратов, он пригорюнился. «Старик был прав, дела наисерьёзные. Но где же он есть?»

Неподалёку хлопнула дверь кабака, послышались обрывки пьяной пиратской песни. И вдруг Златоуста как будто кто ножом пощекотал под сердцем – страшная догадка обожгла. Он вспомнил, как при встрече со стариком неприятно удивлён был запахом дешевого вина. Сделав над собой усилие, Посланник нехотя направился в питейное заведение.

Внешний вид строения напоминал один из первых кабаков времён Ивана Грозного, а внутри была начинка двадцать первого века, и всё это было так перемешано, что посетитель, впервые тут оказавшийся, не сразу мог сообразить, куда попал: может быть, это харчевня; может быть, духан или кухмистерская лавка шестнадцатого века?

Постояв на пороге, Посланник подумал: в старину трактиры на Руси запрещалось посещать женщинам, нижним армейским чинам, а также лицам в ливреях. А сегодня – великая вольница по ресторанам и кабакам. Вот и здесь – куда ни посмотри! – женщины, армейские чины, какие-то красные морды в ливреях. И повсюду за столиками – грудами навален райский лотос. И какой-то разноцветный дым слоями плавал по всему питейному простору, дым настолько приторно-сладкий, точно пахло покойниками. (Кроме табака многие курили анашу и другую заморскую травку).

За плотной завесой дыма Златоуст не сразу разглядел Оруженосца, в гордом одиночестве задумчиво сидящего за дубовым столиком. Опустившись на свободный стул, он пристально, печально посмотрел на старика, словно бы спящего с открытыми глазами.

– А я сижу и думаю: уж полночь близится, а гения всё нет, – как ни в чём не бывало заговорил старик и хохотнул. – А ежели серьёзно…

– А я так думаю, что это свинство. Я жду его, жду, а он водку хлобыщет.

– Гавайский ром, – уточнил старик, кривя губу. – Такая дрянь, что я бы не советовал…

– Благодарю. Я в твоих советах не нуждаюсь.

– Напрасно. – Старик закурил какую-то вонючую заморскую сигару и, плутовато мерцая глазами, сказал, точно кого-то передразнивая: – «Чичиков выпустил дым через носовые ноздри». А? Как вам это нравится? Гоголь тоже гоголем ходил и в моих советах не нуждался. Как я говорил ему тогда – убери, потомки будут зубоскалить над твоими «носовыми ноздрями». Нет, уперся рогом. Ну, хохол, чего тут, все они такие – любят носовые ноздри задирать.

– Хватит! – Посланник нахмурился. – Надоел уже с этими абракадабрами.

– Извини, но это Гоголь. Мне чужая слава не нужна, своей достаточно.

– Короче, старик! Где Пегас?

Чернолик развёл руками, едва не опрокинув кружку с гавайским ромом.

– Пропал твой конёк-горбунок. Приватиры, должно быть, прихватирзировали.

– Ну, всё. Кончай ботать. Давай сюда уздечку, я сам найду.

– Угомонись! Кого теперь найдёшь? – Покусывая кончик бороды, старик посмотрел в окно, засиженное мухами. – Пропал Пегас. Украли. Я точно тебе говорю. Люди видели, они там пастухами на лугах. Они сказали, что белого какого-то крылатого коня кто-то поймал.

– Значит, надо искать, а не пьянствовать. Слуга называется. Оруженосец. Верни золотую уздечку. – Посланник руку протянул. – Я жду.

Старик поднялся, кучу денег из карманов вывалил на стол.

Посланник замер, широко раскрытыми глазами глядя то на деньги, то на старика.

– Ты… – Златоуст поперхнулся. – Неужели ты…

– Да, – ничтоже сумнясь, подтвердил старик. – Я уздечку в ломбард заложил – это прямо тут, при кабаке. Ну, что ты смотришь так? Я же хочу как лучше. Как мы без денег доберёмся до Стольного Града? Верхом на палочке?

Оглушенный этим вероломством, этой неслыханной наглостью, Златоуст на несколько мгновений лишился языка. Он медленно поднялся, кулаками опираясь на столик. Постоял, помолчал, глядя на хмельного старика и ощущая в себе жгучее желание ударить по этой бессовестной физиономии.

– Значит, так. Деньги эти оставь себе. Я даже к ним не прикоснусь. Тебе хватит на первое время, если не будешь шляться по кабакам.

– Я не понял. – Слуга посмотрел снизу вверх. – Что ты хочешь сказать?

– Наши пути-дороги разошлись.

Рука у старика непроизвольно дрогнула – коробок со спичками упал. Он понуро посмотрел на грязный пол.

– Ну, ясное дело, ты выучился. Зачем тебе теперь какой-то старик, да ещё черновик. Ты теперь, однако, без черновика обходишься. Ты же у нас теперь – Златоуст. А у меня и золотой заплатки не осталось.

– Пить надо меньше. Михрютка.

– Э-э! – Оруженосец покачал гудящей головой. – Погоди, соколок, не кори. Какие твои годы. Ты на земле ещё не жил, ты всё больше парил в облаках.

– Я не парил. Я учился.

– Ну, видно, хорошо тебя там выучили. Так хорошо, что черновик не нужен. Ладно, что ж? Я не в обиде, бороду даю на отсечение. Иди себе с богом. Лети. – Абра-Кадабрыч осклабился. – Человек рождён для счастья как птица для помёта.

Собираясь сказать что-то резкое, гневное, Посланник только зубами скрипнул. Отвернувшись, он медленно прошёл мимо гудящего улья за столиками и так шарахнул дубовой дверью – две или три пустые пивные кружки слетели с ближайшего столика, разбиваясь вдребезги.

Спрятав руки за спину и собрав морщины возле переносицы – будто зажав какую-то большую и мучительную мысль во лбу – Златоуст и пошёл по тихой, жёсткой, пустой дороге. Кругом торчали новые и старые чертополохи, лебеда и полынь. Иногда встречались грязные лужи, подкрашенные киноварью закатных лучей. Не отдавая себе отчёта, Златоуст машинально приподнимался над землёй и шагал по воздуху, чтобы через несколько «шагов» мягко приземлиться на сухое, чистое, муравой обвитое местечко. Воздушная белая мантия долго ещё смутным пятном виднелась на полях, на лугах, чтобы скрыться где-то за чёрным краем леса, над которым разгорался прохладный, широкий закат. А когда уже темнело – из туманно-фиолетового леса навстречу ему вышли три угловатых высоких фигуры, сверкающие зверскими глазами.

 

Глава третья. Остров блаженных

1

Прохудившаяся крыша над головой сначала показалась разорванным полночным мирозданьем, посредине которого полыхала россыпь далёких звёзд, слегка двоящихся и уплывающих в туманную глубину. Сознание постепенно стало проясняться, и Златоуст подумал, что мироздание целое, а вот голова…

Простонав от боли, он попробовал встать, но не смог – связан был по рукам и ногам, и прикован цепью к валуну, похожему на глыбу сверкающего льда. «Где это я? О, Господи!» С трудом отодвинувшись от ледяного, промозглого камня, пленник стал смотреть в дыру – в ту немыслимую даль, откуда пришёл. Или он туда не уходил? Приснилось это? Или он действительно – выпускник небесной академии, целую вечность проживший среди созвездий?

Постепенно к нему возвращалось горькое, трезвое чувство реальности. Да, он вернулся на Землю, вернулся на Родину, о которой так долго мечтал, тосковал, когда находился среди других планет, среди чужих миров. А зачем он там был? Зачем захотел стать Златоустом? Затем, чтобы воспеть, прославить Родину свою, сказать о ней словами поднебесными. И вот теперь он здесь, и его золотые уста заржавели от кровавой коросты. Как так? За что?

Не найдя ответов на вопросы, пленник провалился в яму болезненного забытья. Потом, в полубредовом состоянии, он видел солнечный свет: словно райская птица влетала в дыру на крыше, нарядная, тёплая, она растрясала золотое перо по сумраку холодного сарая и опять улетала в дыру. И сколько времени прошло – трудно сказать. Потом сознание окрепло, пленник снова увидел далёкие звёзды. В тёмном углу что-то вдруг зашуршало, и пленник заметил промелькнувший комочек – мышь пробежала и остановилась на пятачке мутного света. Мышиные глазёнки – мал мала меньше – засверкали крохотными звёздочками. И этот горний свет в глазёнках приземлённой, ничтожной твари удивил и поразил. «И у неё, и у меня в глазах сияет звёздный свет, – вяло и потерянно подметил пленник. – И я, и все мы вообще, чем мы отличается от этих мышей, как ползучих, так и летучих. Чем мы лучше волка, собаки, лошади? Тем, что научились ходить на двух ногах? Вопрос только в том, куда мы идём? И что, в конце концов, нас остановит? Может быть, пропасть, нами же и вырытая?»

2

Голоса неподалёку послышались. Два голоса. Один был грубый голос, атакующий, а второй покорный, подобострастный. Говорили то на русском, то на английском языках.

– Cattle! Скоты! – ругался Грубый. – Вы как с ним обращаетесь? Если шеф узнает, он и тебя, и меня посадит на цепь!

И вскоре после этого старые двери сарая заскрипели в тёмной тишине, как скрипит гробовая крышка на полночном кладбище. В сарай вошёл какой-то «снежный человек» – широкоплечий, высокий, весь белый. Спина, широкая как дверь, заслонила яркую луну, горевшую вдали. На солому упал кусок хлеба и чашка с холодной кашей в виде каменного комка.

– Жри! – Это слово с заморским акцентом прозвучало как «Фри».

Пленник показал на связанные руки.

– Я не кузнец Вакула – мне галушки в рот не залетят.

Мужик-снеговик скальпель достал из-за голенища – верёвки отлетели на солому.

– Фри! – снова было приказано. – Фри мало-мало скорее!

– О-о-о! – Посланник, зажмуриваясь, понюхал ржаную корку. – Тут русский дух, тут Русью пахнет!

Есть ему не хотелось, да и отвык он от пищи земной. Мужик-снеговик не стал уговаривать. Опять во мраке зловеще полыхнуло лезвие скальпеля – верёвки на ногах были разрезаны. Затем зазвенели ключи – цепь разомкнулась, упала возле какого-то айсберга, вкопанного в землю. Мужик-снеговик на несколько мгновений скрылся в тёмном углу, вышел и бросил под ноги пленника старую фуфайку, драные штаны.

– Одеваться. Вшиво.

– И не подумаю! – заартачился пленник. – Где моя одежда?

– А по мордасам? Тать?

– А если я шефу скажу, как ты со мной обращался? – вдруг возмутился пленник. – Ты сам по зубам не получишь?

«Снеговик» притащил помятую волшебную одежду Златоуста, и в душе загорелась надежда; в серебристых башмаках он мог спокойно ходить по воздуху, а белая мантия, украшенная замысловатыми рисунками созвездий, служила крыльями. Но все надежды рухнули, как только он увидел грязно-серую, замурзанную обувь, ставшую похожей на капканы: сверху и с боков блестели стальные полосы, а к ним были прикованы собачьи цепи с гирями. Всё было придумано так, что шагу не сделаешь, покуда гири в руки не возьмёшь.

За дверями сарая, куда они вышли, в низине на лугах возле реки, скирдовались туманы. Небеса потихоньку начинали голубеть над кронами деревьев – звёзды уходили в глубину мирозданья. Какая-то птица зашевелилась в ветвях – роса попала за воротник, и Посланник поёжился, глядя вокруг, и слабая улыбка отозвалась ощущением сладковатой боли в разбитых золотых устах.

«Снежный человек», освещённый предутренним светом, оказался нормальным человеком, одетым в белый, помятый и застиранный халат.

Чугунные гири, которые пришлось тащить в руках, показались чудовищно грузными: за время плена организм ослаб.

– А тяжелей нельзя было?

– Тяжело в ученье – легко пою! – сказал нерусский тать и в спину подтолкнул.

Пошли наискосок через какой-то просторный двор, огороженный каменным трёхметровым забором с вышками по периметру. Молчаливые, серые волкодавы кровавыми глазами стерегли чужака – Посланник шкурой ощущал свирепые взгляды. Приглушенное ржание послышалось неподалёку. Пленник подумал про конюшню и вдруг похолодел, увидел «борзого коня» – пожилой человек, одетый в полосатую больничную пижаму, стоял на четвереньках посредине зелёной лужайки. Белогривый этот «конь» мирно пощипывал весеннюю травку и время от времени заливисто ржал, вскидывая бледную морду к небесам. А неподалёку от «коня» стояли, курили два здоровенных «снежных человека» в белых застиранных халатах.

«Санитары! – с ужасом понял Посланник. – Вот это влип!»

В спину опять подтолкнули, взошли на крыльцо и направились по длинному пустому коридору, где истуканом торчал охранник с бритой головой, блестящей как большой биллиардный шар. Затем по лестнице поднялись в комнату, похожую на приёмный покой. За решеткой под замком пламя плясало в камине, потрескивая, играя бликами.

Приказав сидеть и ждать, заморский тать пропал за дверью. Облегчённо вздыхая, пленник поставил гири на паркет рядом с камином. Настороженно посмотрел по сторонам. Потом, покряхтывая, снова гири подхватил и подошёл к столу, заваленному бумагами, полистал какие-то тетради, папки и увидел пометку: «Остров Блаженных. Клиника профессора Психофилософского».

Вспоминая уроки под небесами, Выпускник припомнил и Гомера и Гесиода, которые в своих творениях упоминают райские поля, тот самый Элизиум, который будто бы находится на Островах Блаженных, где счастливой вечной жизнью живут избранники божьи. И в то же время райский Элизиум, по представлению того же Гомера и других посвященных, находился в Нижнем, Подземном мире.

У него даже ноги ослабли от этого кошмарного открытия. Вытирая пот со лба, Златоуст посмотрел на шикарное вольтеровское кресло, хотел пройти и сесть, но понял, что гири помешают нормально сидеть. И тогда он сел верхом на гирю и опечаленно покачал головой; в эту минуту он был похож на барона Мюнхгаузена, который собрался лететь на ядре – к ядрёной бабушке. «Да хоть куда! – Закрывая глаза, он поморщился. – Мне всё равно».

Хорошо было в тепле возле камина – после холодного, промозглого сарая. Пленник обмяк, расслабился. Голова на грудь склонилась – шрамы со свежей запёкшейся кровью, похожей на сургучные печати, стали видны. Пленник задремал, но ненадолго.

3

В разгоревшемся камине что-то громко стрельнуло. Гранёные прутья решётки с замком – разлетались чугунными щепками. Чёрно-синий дым ядовитыми клубками повалил. И неожиданно из этого дыма сложилась фигура большого ворона, который трижды каркнул, перекувыркнулся под потолком – и превратился в человека в белоснежном смокинге, в белом цилиндре, в белых лакированных туфлях. Левая рука была трёхпалая – большая лапа ворона, блистающая кольцами. А в правой руке – пропеллером вращалась тросточка в виде метлы, сверху которой мерцал шестиугольный тёмный алмаз-набалдашник.

Странный красавчик постоял возле камина, посмотрел на растрескавшиеся изразцы.

– Профэссор, – сказал он, налегая на букву «э», – профэссор будет недоволен, а что поделаешь? Не могу по-другому. В небесных академиях не обучался. Хо-хо. – Красавчик вынул из нагрудного кармана и водрузил на переносицу чёрные очки. – Доброе утро, молодой человек. Вы ко мне на приём? Записались? Ну, проходите.

Златоуст мучительно стал припоминать, где он видел этого супчика, но припомнить не мог. И только запах серы, запах тухлого яйца заставил насторожиться. Красавчик, приторно-приветливо улыбаясь, пригласил посетителя в кабинет, ничуть не смущаясь тем, что посетитель с гирями корячится.

Кабинет обставлен был в духе современности: дорогие компьютеры, богатые кресла, кожаный диван; на стенах картины, похожие на бред сумасшедшего. В углу – вместо иконы – портрет Нечестивцева, победившего в последней Гражданской войне. Продолжая улыбаться, красавчик снял ведёрко белого цилиндра и, не глядя, отправил на вешалку – цилиндр, медленно вращаясь, пролетел по воздуху и послушно уселся на металлическую никелированную рогатину.

Выпускник небесной академии за годы учёбы забыл простую земную жизнь с её заботами, проблемами, встречами и расставаниями. И потому не сразу вспомнил Воррагама. «Где я видел его? – пронеслось в голове Златоуста. – На кого он похож?»

Заскрипели дверцы шкафа, внутри которого засверкала батарея всяких медицинских склянок. Красавчик осторожно вынул одну из них. Склянка с бурой жидкостью, оказавшись на столе, вдруг стала закипать под воздействием солнечного света – косые лучи ломились в окошко, забранное решётками.

– Кофейку не желаете? Или вы предпочитаете амриту?

– Предпочитаю не пить с незнакомыми.

– Неужели не узнал? Не верю!

– Вот теперь узнал. Вы – Станиславский. Красавчик захохотал-закаркал вороньим горлом.

– Итак, мы познакомились. Теперь – ближе к делу. Нарочито зевая, Посланник всем своим видом желал показать, что никакого общего дела между ними нет и быть не может.

– Станиславский, – небрежно спросил он, оглядывая кабинет, – ты что здесь делаешь?

– Историю, – с улыбкой ответил красавчик и опустился в богатое вольтеровское кресло. – А если быть точным, я заключаю контракты.

– Ой! – игриво изумился Посланник. – Не делайте мне смешно. Контракты? Это с кем же?

– С большими людьми. – Воррагам показал на потолок. – Теперь вот с тобой, Златоустом…

– Весьма польщён. Весьма. Что за контракт? И можешь ли ты, Анатас, назвать мне два-три имени, с кем ты уже заключил…

– О, нет, пардон! – вращая тросточку, воскликнул Анатас, прохаживаясь по кабинету. – Условия контракта не дают мне такого права. Могу только сказать, что я работаю с приличной публикой, имена которых на слуху. – Он остановился около книжного шкафа, белой тросточкой размеренно взялся постукивать по книжным переплётам и молоть какой-то сущий вздор, в котором был и «Демон» Врубеля, и «Демон» Лермонтова, «Бесы» Достоевского и «Бесы» Пушкина.

– И всё это было сделано при непосредственном участии моего хозяина, посредником которого является ваш покорный слуга.

– Да, да, да. – Златоуст покачал головой, соглашаясь. – Одного такого посредника я уже знал. Звали его Старик-Черновик. Он тоже любил рассказывать много интересного насчёт того, как работал с Пушкиным, с Гоголем горилку пил по вечерам на хуторе близ Диканьки.

– Старик твой – шут. Паяц. А Нишыстазила – фигура серьёзная. – Рассердившись, Анатас даже сам не заметил, как проболтался, но отступать было поздно. – Да! Это он! Но это между нами.

В кабинете стало тихо. Бурая жидкость в стеклянной колбе перестала кипеть – солнечный свет передвинулся на край стола.

– Раньше я не мог понять, что такое Анатас, – признался Посланник. – И только теперь, когда посмотрел на тебя со спины, вдруг дошло. Спереди ты – Анатас. А со спины – Сатана. Всё гениальное просто.

– Ну, вот видишь! – Красавчик опять захохотал-закаркал вороньим горлом. – Я ж говорю: познакомились, делом заняться пора.

– Правильно! – Посланник руку приподнял. – Пора! Анатас, бледнея, насторожённо затих, но тут же расслабился, закинул ногу на ногу в вольтеровском кресле.

– Не перекрестишься! Нет! – ухмыльнулся. – Потому что гром ещё не грянул. И потому что я тебе нужен даже больше, нежели ты мне. Что разинул рот? Я тебе нужен. Нужен. И тебе и другим таким же чистоплюям. А то как же вы будете совершать добродетель? С какими ветряными мельницами вы бороться будете, если меня похерить?

– Всё это демагогия. Фигура речи.

– Возможно. А возможно и невозможное. Тебе родитель твой не говорил о грехах своей далёкой молодости? Не говорил, что мы с тобой родные? Нет? А мамка мне однажды проболталась, как она с кузнецом повенчалась. Вот почему он работал на нас, куриные лапы ковал для избушки, топоры для палачей.

Брови Златоуста поползли на лоб, а усы задрожали. Насчёт родства – это, конечно, провокация, шантаж, а вот насчёт того, что батя якшался с нечистою силой – сыну давно было известно, своими глазами видел железные лапы, откованные для избушки. Воррагам уловил смятение в душе Златоуста и, говоря что-то ласковое, протянул казённую бумагу с печатями, похожими на оттиски козлиного копыта.

Покосившись на бумагу, Златоуст покачал головой.

– Я ничего подписывать не буду.

– Ну, ну, братишка, не горячись, – посоветовал Анатас. – Подумай хорошенько. Могу по секрету сказать: мы открыли «Издательский дом». И теперь нам нужен свой хороший автор. Ты будешь – Король Мистимир. У тебя будет свита! У тебя будет свой изумительный мистический мир. Мы тебя так раскрутим, так прославим – классики померкнут.

– Ты напрасно тратишь красноречие.

В дверь постучали. Вошёл человек в белом халате, стал что-то говорить на ухо Воррагаму.

– Громче! – вдруг потребовал Анатас. – От братухи у меня секретов нет!

Ассистент – или кто это был? – сначала растерялся, а потом, кажется, понял, в чём дело.

– Анализы профессора готовы и получилась вот такая картинка с этим нашим господином, – заговорил ассистент, бесцеремонно тыкая пальцем в сторону Златоуста. – В крови у него не нашлось ни капли железожлобина. Понимаете, шеф? Вот почему он такой несговорчивый. Ему нужно срочно кровь поменять. Хотя бы процентов на семьдесят. А сейчас, простите, шеф, вы только время тратите.

Тросточка пропеллером стала вращаться в руке Анатаса. Поправляя тёмные фигурные очки, напоминающие вороньи крылья в золотой оправе, он сказал, что надо все бумаги профессора привести в порядок. И Посланник догадался: они химичат за спиной профессора.

– Всё должно быть по-тихому, всё должно быть по-чистому. – Воррагам пристукнул тросточкой об пол. – Иди. А мы пока посмотрим весёлое кино. Включи, дружок.

Ассистент, подобострастно поклонившись, ретировался, и в ту же секунду тёмная широкая штора, похожая на похоронный саван, неожиданно затрепыхалась на стене, отъехала в сторону – и перед глазами Златоуста оказался огромный стеклянный аквариум, наполненный «рыбами», которые медленно ходили и ползали так, как ходят и ползают или во сне или в замедленном кино. Бледные, потные, измождённые, исступленные люди, уже почти лишённые рассудка, вели себя так непосредственно, как ведёт себя стадо животных в загоне или стадо обезьян в питомнике. Это было ужасное зрелище, наполненное сценами животной любви, сценами насилия и зверской драки. Из динамиков над головой слышалась дикая речь, душераздирающие крики и хохот, вызывающий озноб.

Это кино продолжалось недолго, но Златоусту показалось – длиннее вечности. Он зажмурился. Отвернулся. Тёмная шторка на стене закрылась, и в тишине кабинета снова стали слышны переплески пламени в камине – Воррагам подвинул два-три полена.

– Хорошая компашка, да? – Брезгливо морщась, он вытер лапы о чёрную какую-то утирку. – Может быть, ты хочешь к ним присоседиться? Нет такого желания? Вижу по глазам, что нет. Значит, надо подписывать. Вместо того, чтобы сидеть в этом аквариуме, ты можешь сидеть на берегу Итальянской или Французской Ривьеры. Пить винцо, облизывать шоколадных девушек.

– Оно бы неплохо, – неожиданно подхватил Посланник, криво ухмыляясь разбитыми губами.

– Так в чём же дело? Иди, подписывай.

Златоуст наклонился над грушеобразными гирями, хотел поднять, но тут же болезненно скривился.

– Грыжу заработать можно, – проворчал. – Ты не знаешь, почему я с гирями, как часы с кукушкой?

– Санитары, дундуки, перестарались. – Воррагам положил на стол бумагу, ручку. – Подпишем контракт и свободен. Два-три дня можешь отдохнуть в королевском замке на морском берегу. Вот возьми, почитай. Лучше этого контракта никто тебе не сможет предложить. – Воррагам снял очки и заставил Посланника вздрогнуть: правый глаз Воррагама был заткнут какой-то белой пробкой, а в левом, как будто стеклянном, кривлялся-вихлялся зеленоватый змеёныш.

– Интересно ты смотришь на мир, – удивился Посланник, – сквозь призму доллара.

– Есть и другая призма, – намекнул Анатас, протирая очки. – Ну, давай, а то профэссор скоро появится. Он в последнее время отбился от рук.

– Тебе хорошо, ты в очках, – оттягивая время, заговорил Златоуст. – А мои очки разбили. Я ни строчки не вижу в контракте. Что там?

– Для тебя это семечки. Можешь работать в самых разных новых русских жанрах: детективы, триллеры, боевики и прочее.

– Я в этом деле не силён. Честно говорю. – Посланник пальцем показал на потолок. – Мы там не проходили. Я всё больше по части лирики.

– Ты слишком долго витал в облаках, – сказал Воррагам тоном сочувствия. – Теперь у нас не лирики в цене. И даже не физики. – Он ударил тросточкой об пол и засмеялся-закаркал. – Шизики. Вот кто востребован. Ши-зи-ки.

– У вас их тут полно! – Златоуст глазами кивнул на штору. – Может, лучше с ними заключить контракт?

– Я ценю твой юмор, но дело очень серьёзное. С твоим талантом, брат, мы можем горы своротить! – Воррагам подошёл к другой какой-то тёмной шторке на стене. – Иди-ка, посмотри модель Вселенной.

Подхватив тяжеленные гири, Златоуст поближе подошёл и через несколько секунд руки его разжались от изумления – гири с грохотом упали на пол.

– Не ожидал, – почесав затылок, он присвистнул. – Над этой моделью точно сам Бог потрудился.

– Что? – Воррагам самодовольно улыбался. – Похоже?

– Один к одному! – Посланник наклонился. – Вот созвездие Лиры, откуда я припожаловал. А вот тут, за этой звёздной туманностью, небесная канцелярия. Интересная модель. Просто гениальная.

– Не мудрено! – Воррагам возгордился. – Эту штуку делал гений. Кто именно? О, нет, пардон. Имена клиентов мы не разглашаем.

– Я и не горю желанием узнать. – Выпускник небесной академии задумался. – Скорей всего, что автор этой модели – крупнейший механик и одновременно геофизик, который в отношении к космологии применил общую теорию относительности Эйнштейна, и это помогло ему создать теорию нестандартной Вселенной. Я вижу, как тонко и точно в этой модели использованы знания и самого Эйнштейна, и знания Фридмана. Более того, могу сказать, что эта модель Вселенной построена человеком, который частично опирался на взгляды немецкого философа пятнадцатого века Николая Кузанского.

От изумления глаза Воррагама увеличились так, что тёмные очки зашевелились на переносице.

– И после этого, – прошептал он, поправляя очки, – ты будешь говорить мне, что ты лирик?

Какое-то время они молча стояли возле модели Вселенной. Размеренно, беззвучно – невероятным каким-то образом удерживаясь в воздухе – вращались голубые, красные и оранжевые планеты; звёздочки серебряно сияли; солнце ходило по кругу, то скрываясь за горизонтом на западе, то восходя на востоке.

– Мы с тобою можем завоевать весь мир! – горячо стал убеждать Воррагам. – Ты только прикинь – весь мир у наших ног! А ежели точнее – у твоих.

Задумавшись, Посланник грустно глядел на махонькое солнце, яичным желтком медленно ходившее по кругу, на крохотно-сияющую дробь созвездий, заманчиво мигающих во тьме, когда наступала «миниатюрная» ночь.

– Какая человеку выгода в том, что он завоюет весь мир, но при этом потеряет собственную душу? – Златоуст помолчал и вздохнул, добавляя: – Это из Библии. Евангелие от Матфея. Читал?

– Да ты что, смеёшься? Я всё больше этих, чернокнижников, только то, что по работе необходимо. – Заметив что-то неладное в движении созвездий и планет на макете вселенной, Воррагам насторожился. – А в чём дело? Что такое?

4

Посланник что-то стал шептать разбитыми губами, которые вдруг зазолотились так, что засияли под густою щёточкой усов. Он шептал, шептал и пристально, жутковато глядел на модель Вселенной. И вдруг там что-то будто бы сломалось – маленькое солнце, ходившее по кругу, застыло на месте. А внизу, между горами и долами, вдруг стали с тихим и зловещим треском разрушаться города и деревни, одеваясь облаками серой пыли и ядовито-чёрного дыма.

Воррагам, собираясь что-то крикнуть, лишился голоса. Хотел ударить Златоуста – замахнулся тросточкой – и замер, как восковая фигура. Он был парализован какою-то незримой, незнакомой силой, идущей от небесного посланника, лицо которого за несколько секунд изменилось до неузнаваемости – страшно побелел от перенапряжения, покрылся каплями крупного пота. Скулы заострились. Кулаки затвердели. Губы плотно сжались, утратив золотое сияние.

– Словом останавливали солнце, словом разрушали города, – прошептал он, опуская глаза. – А я всё это научился делать силой мысли. – Он вытер пот рукавом. – Неужели ты думаешь, будто я эту силу могу направить против людей?

Придя в себя, Воррагам задёрнул шторы, за которыми слегка дымилась полуразрушенная модель Вселенной. Обалдело потрясая головой, он походил по кабинету и, заметив дымок на полу, подобрал осколок миниатюрного метеорита, вылетевшего за пределы модели Вселенной. Осколок был ещё горячий – Воррагам стал перекидывать его из ладони в ладонь, прежде чем бросить в камин.

– Вот это номер. Я от страху чуть ни это, – Анатас восхищённо каркнул. – Ну, Ванька, мать твою!

– Ты мать мою не трогай.

– Извини. – Остановившись около буфета, Воррагам достал рюмку, сделанную в виде стеклянного человеческого черепа. – Кстати, насчёт матери. Ты знаешь, нет ли? Она тебя давно уже похоронила, оплакала.

Посланник вскинул брови.

– То есть, как – похоронила?

– А что ж ты хочешь! – Анатас наполнил рюмку зельем, похожим на реактивное топливо. – Много лет назад в тайге нашли твою одежду на берегу. Ну, вот и подумали, что утонул. Правда, какой-то черномазый старик приходил в деревню, говорил, что ты живёшь за облаками и скоро вернёшься. Это, как ты понимаешь, был Старик-Черновик. Только разве кто-нибудь поверит такому бреду? Так что выпьем, Ванечка, за упокой. Земля тебе, Ванечка, пухом. И царствие тебе небесное.

Златоуст помрачнел. Стал расспрашивать о родных. Новости были неутешительные. Дед Илья скончался. Мамка Хрусталина давно болеет. Великогроз Горнилыч тоже хворый, молоток на кузнице уже поднять не может. И хорошо бы родителей – намекал Воррагам – на море свозить, подлечить на курортах. Да и сеструхе Надюхе помочь не мешало бы. Один только Апора, старший брат, полковник, процветает в Лукоморске. Живёт – не тужит. Трое детей. Жена-красавица. Незабудкой звать жену. Иван, наверно, помнит, такую Незабудку не забудешь.

– А ты откуда всё это знаешь? – удивился Златоуст.

– Служба такая, мусье. На каждого клиента мы заводим досье. Рассказ о родных зацепил за живое. Посланник задумался, отрешённо глядя за окно, забранное решёткой.

– Я согласен подписать. Только не с тобой. Мне нужен главный.

Медленно, демонстративно Воррагам снял очки и несколько секунд они смотрели друг на друга – кололи стальными иглами. Хладнокровная выдержка Воррагама была сильна, и всё-таки.

– А не много ли ты хочешь? – сурово спросил он, опуская глаза, а точнее, свой единственный глаз, в котором кривился-вихлялся зелёный змеёныш. – Ты наглеешь, Ваня. Испытываешь моё терпение.

– Я тебе сказал своё условие. И ты это не можешь не передать.

– Умный, собака. – Воррагам осклабился. – Не зря учили. Но если мы выйдем на Главного – нужно будет кровью подписать.

– Разберёмся. Я не Фауст, он не Мефистофель, так что, может, обойдемся без этих кровожадных церемоний.

– Ну, это вы решите без меня. А сейчас я покажу тебе контракт от имени Главного. Образец.

Забывая, что он без очков «не видит», Златоуст бегло просмотрел казённую бумагу, по нижнему краю словно бы истоптанную печатями козлиных копыт.

– Расчет исключительно в золларах? Тут опечатка. Исправь.

– Не опечатка, нет. Доллар скоро выйдет из употребления. Золлар на смену придёт. Мировая валюта.

Посланник вселенной вернул бумагу на стол.

– Хорошо. – Он брезгливо поплевал на ладони и стал вытирать о штаны. – А когда я увижу Главного?

– Завтра. Ну, от силы – послезавтра.

– Замётано! – Глаза Посланника отчаянно сверкнули. – Дело сделано, можно сказать! Так чего же мы сидим, как на поминках? Наливай.

Воррагам подал хрустальный череп. Они звонко чокнулись. Кроваво-коньячное зелье, похожее на реактивное топливо, пролилось на пол и зашипело, прожигая дырки на паркете.

– За успех великих начинаний! – провозгласил Анатас. Приподняв стеклянный череп, Златоуст неожиданно замер, напряжённо, мрачно глядя куда-то в тёмный угол. В комнате раздался резкий треск, вслед за которым полыхнул короткий ослепительный блеск – словно сухая молния. И тут же за стеною раскатился могучий гром – с потолка штукатурка посыпалась. Пламя в камине погасло. В темноте раздался звон разбитого стекла и в соснах за окном зашумел холодный ураганный ветер, с треском ломающий ветки и даже гнилые деревья, плохо стоящие на ногах.

– Стой! – бросая чашу с зельем, в темноте завопил Воррагам, вырывая пистолет из ящика стола. – Стой, глядюка!

Выстрел показался громовым, потому что совпал с очередным раскатом грома в небесах. Пуля шарахнула в стену – высекла искры из какой-то железной штуковины. Двигаясь на ощупь, спотыкаясь и подзывая на помощь, Воррагам добрался до газовой лампы, запалил её и осмотрелся. В комнате пленника не было, только на полу возле разбитого окна виднелись две брошенных гири и стальные разорванные цепи.

– Ну, всё, – прошептал Воррагам, глядя на ствол, выдыхающий синеватый дымок. – Теперь хоть стреляйся.

Обхватывая голову руками, Анатас бесцельно побродил по кабинету. В дверь постучали.

– Шеф! – заполошно закричал ассистент. – Что случилось?

Не говоря ни слова, шеф, распахнувши двери, треснул по рогам ассистента.

– С какими козлами работать приходится, ужас, – пожаловался он, глядя на портрет Нечестивцева. – А где других возьмёшь?.. Прокатившись по лестнице, ассистент раскинул руки-ноги, словно окочурился. Потом, постанывая, встал на карачки, дополз до кабинета и закрылся на ключ. Воррагам услышал металлическое щёлканье ключа и тоже зачем-то закрылся. Ему вдруг захотелось исчезнуть отсюда, раствориться в темноте, как это только что сделал сбежавший пленник. Но раствориться Воррагам не мог, он знал, что Хозяин найдёт его хоть растворённого, хоть какого.

Угрюмо усевшись в глубокое вольтеровское кресло, Анатас отхлебнул из какой-то пузатой реторты и закручинился по поводу того, что ох, как напрасно он устроил эту самодеятельность. Надо было сразу выходить на Главного. А что теперь? Да ничего особенного. Воррагаму просто-напросто башку открутят за то, что не сумел укараулить Златоуста.

 

Глава четвёртая. Преображение

1

Обладая талантом быть легче воздуха – даром божествен ной левитации – он удачно покинул кошмарную клинику с благозвучным названием «Остров блаженных». Но легче не стало. Он оказался посреди ночной родной земли, враждебно к нему настроенной. Так представлялось. Да так оно и было, в сущности. Куда идти? Что делать? Он не знал. Впереди мерцала рассыпуха огоньков незнакомой железнодорожной станции, приглушённые голоса поездов доносились. Гроза, начавшаяся где-то в районе «Острова блаженных», словно по пятам бежала, – первые крупные капли уже барабанили по каким-то кровельным листам, валявшимся в лопухах.

Ночь была тревожная, исхлёстанная плётками дождя. В небесах над станцией тучи хороводили, молнии скалились. Над покосившимся дряхлым вокзалом, где ночевал продрогший бедолага, до самого рассвета грохотало так, словно поезда катались по рельсам, проложенным за тучами, катались и время от времени рушились под откос.

От греха подальше он переоделся в мирское земное платье и неожиданно вспомнил: «Недавно праздник был – Преображение Господне или Яблочный Спас. Это знак небесный для меня». Преображённый в тихого и скромного простого пассажира, он до утра затаился в дальнем, глухом углу. Хотел поспать, но где там! Лежал, ворочался, воровато посматривал по сторонам, как воробей на зерне. «Лёжа на перине славы не добудешь!» Кажется, так у Данте? – вспоминал. – Только и на этих лавках славой не разживёшься…» Беспокойство нарастало. Преображённый пассажир интуитивно ощущал, как сгущаются тучи над ним. Погоня, видимо, давно уже в пути. Нечестивцы ищут-рыщут по округе.

Большие стрельчатые окна вокзала стали чуть-чуть голубеть перед рассветом, когда он подскочил, будто шилом ужаленный. Никого рядом не было, а тревога сердце жгла – раскалённой иглой. Ещё не понимая, что произошло, Преображённый посмотрел на человека в рабочей спецовке – наклеивал какую-то бумагу на стенде под названием «ИХ РАЗЫСКИВАЕТ МИЛИЦИЯ». Преображённый понял, что за портрет наклеивают, хотя мог и ошибаться.

Он торопливо покинул вокзал. Голуби уже крутились под ногами на привокзальной площади, утробно уркали. Воробьи беззаботно чирикали. После дождя подсохло уже – дворник метёлкой шуршал, будто причёсывал кудрявую пыль у фонтана, шелестящего как стройный серебристый тополь. Парочка влюбленных молодых людей с утра пораньше обнималась на перроне, целовалась после долгой разлуки. Всё было привычно, как всегда бывает на вокзалах. И всё-таки тревога не отпускала. И неспроста. Завернув за угол, Преображённый увидел на стене под стеклом свой портрет, под которым написана страшилка: так, мол, и так, разыскивается гражданин Златоуст, вооружен и опасен, словом останавливает солнце, словом разрушает города…

Поднимая воротник и уходя в тень домов и деревьев, Преображённый вдруг опять – лицом к лицу! – столкнулся с другим своим портретом. Заполошно топая дальше, затравлено посматривая по сторонам, он скоро убедился, что портрет его «издан» многомиллионным тиражом – нигде не скроешься. Остановившись в каменном каком-то, прогорклом тупике, Преображённый обалдело потряс головой и состроил такую мину, точно сам себя хотел спросить: «Ну и что теперь? Смеяться или плакать от такой внезапной славы?» Но в следующую минуту, заметив человека в милицейской форме, он понял, что надо делать – бежать без оглядки, улепётывать, покуда не зацапали.

Так началось время скитаний, гонений, время нищеты и унижения. Он утешал себя примерами великих и бессмертных, вспоминая странничество Данте, кочевые годы Шекспира и Мольера, путешествия Байрона, африканские приключения Рембо и многих других, самоотверженных и одержимых, в душе у которых бушевал неистовый огонь поэзии – один из тех огней, которые испепеляют заживо. Похожий на оборванца, он стал вызывать подозрение. Старший сержант милиции на вокзале прицепился к нему, документы потребовал, и пришлось ему свой Божий дар на пустяки разменивать, в результате чего милиционер, посмотрев какую-то пустую бумажку, вынужден был извиниться. Но второй, стоящий неподалёку, не попал под действие магической силы, и потому приказал идти в отделение для выяснения личности. И тогда пришлось вторично Божий дар на финтифанты разменивать – на пустяки. Он преобразился в иностранца, похожего на господина Рокфеллера, который стал возмущаться на ломаном русском и говорить, что он «есть лицо неприкосновенное». Милиционер от растерянности взял папироску в зубы и стал жевать, как сахарную палочку. Не дожидаясь, когда сержант прочухается, господин Рокфеллер вышел на перрон и поспешил укрыться за деревьями.

Ему, владеющему языком богов, преображения такого рода не составляли труда только первые пять или десять минут, а впоследствии начиналась такая нестерпимая мука – врагу не пожелаешь. Перевоплощение даром никогда не проходило; чужая душа, потревоженная где-то на другом конце Земли, начинала кружиться над ним – это мог быть чёрный ворон или белый голубь, в зависимости от того, в какого человека перевоплощался Златоуст.

Почти всегда ему все эти фокусы боком выходили, вот почему он опасался фокусничать. И ещё была одна причина: каждый раз, когда он Божий дар на пустяки разменивал – Божественная сила уменьшалась. Кроме того, несколько дней и ночей пребывания на «Острове блаженных» сделали своё черное дело. Поначалу, когда Златоуст вернулся на Землю, он почти не ощущал земного притяжения, а затем это ощущение стало накатывать свинцовыми волнами; тело становилось таким тяжёлым и неповоротливым, как будто он столетний согбенный старец. Свинцовая тяжесть проходила, но не бесследно – свинец въедался в кости, в кровеносные сосуды проникал.

2

После Гражданской войны границы государства – не все, но многие – были открыты как для иностранцев, так и для своих сограждан; упростились процедуры въезда и выезда. Вот почему Стольноград был теперь наполнен десятками тысяч приезжих людей, среди которых появилось племя под названием гастарбайтеры. Трудолюбивые эти наёмники, двуногие муравьи безропотно заполняли подвалы, в чердаки набивались как голуби, занимали пустые квартиры в домах, которым был подписан приговор на снос. И Преображённый решил: проще всего и легче всего будет ему среди этих наймитов. Преображение в гастарбайтера практически не требовало никаких усилий; серенькая скромная одежда, заляпанная заплатками; длинные седые волосы; густая щетина – как иней – обметала лицо. Правда, и тут не обошлось без фокусов – в руках у него находилась крепкая длинная палка, похожая на посох Гомера. Постукивая посохом по мостовой, иногда останавливаясь около какой-нибудь стеклянной витрины, похожей на зеркало, бродяга смотрел на себя.

«Симпатичное хрюкальце!» – думал с горькой улыбкой.

Стольноград местами сильно изменился – до неузнаваемости. Архитектура новой эпохи неприятно удивляла прямолинейностью и даже тупостью. Новые наряды проспектов и людей иногда поражали откровенным цинизмом и нигилизмом – «цинигилизм», короче. Рядом с прокладками для грузовых и легковых автомобилей можно было увидеть женские интимные прокладки. Подростки, новоиспечённые «цинигилисты», курили заморские сигаретки, сосали заморское пиво и походя матом крыли так, что зелёная листва в садах краснела от стыда, желтела и осыпалась. Удивляли скрипачи на улицах – музыканты, судя по всему, первоклассные, только обнищавшие, обносившиеся до нитки и потому играющие ради милостыни – пустые футляры в ногах чернели как раскрытые гробы и гробики, в которых незримо лежал рано загробленный талант-бриллиант.

Какое-то время Преображённый свободно мостовые гранил, разгуливая по городу, по редакциям; ошивался в коридорах многочисленных издательских домов, надеясь прокормиться писаниной. Кое-где над этим странником посмеивались, а где-то с сожалением говорили, что его писульки исполнены, в общем, неплохо, только старо всё это, не актуально.

– Что значит – старо? – фордыбачился он. – Вспомните, что Фолкнер говорил: «Писатель должен выбросить из своей мастерской всё, кроме старых идеалов человеческого сердца – любви и чести, жалости и гордости, сострадания и жертвенности, отсутствие которых выхолащивает и убивает литературу». А вы что делаете?

В ответ ему спокойно улыбались, поедая райские лотосы, потягивая кофе и покуривая сигаретку.

– Новая эпоха на дворе. Что ж вы хотите?

Он горячился, он пытался доказать, что нельзя в книги тащить весь тот бардак, который творится теперь. Он говорил, что ненависть, бесчестие, безжалостность, гордыня, бессердечие и многие другие понятия этого страшного ряда – всё это очень скоро ослабит, обескровит и убьёт нашу великую литературу. Посохом Гомера он стучал об пол и завершал свою тираду странным заклинанием:

– Явится миру защитник! Придёт! Соберёт вокруг себя светлое воинство и поведёт его на князя Тьмы!

Литературные барышни и молодые беспечные борзописцы смотрели на него, как смотрят на больного.

– Ну, вот когда защитник этот явится, тогда мы и поговорим.

А сейчас, извините, нам некогда. Время – деньги.

– И причем не просто деньги – доллары, – подхватывал странный посетитель. – И даже не доллары – золлары. Вам не знакома такая валюта? В каждом золларе – тридцать сребреников. Вот какой гонорар вы получаете, милые.

3

Сумасшедшая эпоха перемен ошарашивала, сбивала с ног напором и нахальным натиском. Вчерашние блюстители морали и чистописания занимались такими непотребными делами, такие номера и штуки выкомуривали – в кошмарном сне увидишь, не проснёшься. Антигер Солодубыч Ардолионский, подхамелюга, лизоблюд и угодник, в литературных кругах известный, как «Ардолион, который бреет уши», – высоко забрался, умел и знал, кому ботинки почистить ушами, похожими на мохнатые рукавицы. Когда-то он возмущался даже словосочетанием «голая равнина», «голая вершина», всё ему хотелось одеть в телогрейку или в рабоче-крестьянскую синюю блузу. А если у кого-то на страницах мелькала обнажённая дамочка или мужчина – хватал редакторский топор, и летели клочки по закоулочкам. А теперь господин Ардолионский открыл своё издательство и начал выдавать на-гора такую «голую» продукцию, мама не горюй. И подобных издателей теперь по стране – как собак нерезаных. «Герои нашей эры совсем не знают меры! Они уже раздели всю страну! Последняя рубаха на кону»!»

Однако, не все раздевали страну, были и такие, кто одевал. Катрина Кирьяновна, бывшая директриса издательства, много лет процветавшая почти как царевна, перед которой сотни авторов шляпы снимали, кремень и оплот домостроя и нравственности, она переменилась до неузнаваемости. Эта забабёха теперь была похожа на пышную «Красавицу» Кустодиева, которая бесстыдно оголила крепкие ляжки. Красавица эта занималась прибыльным делом – шмотками. Катрина Кирьяновна вышла замуж за какого-то дальнего родственника полководца Нечестивца и широко развернулась, придумала сеть магазинов и завалила прилавки заграничными тряпками: трусики, бюстгальтеры, шубы из енота, чернобурки, кролика и русского медведя.

Преображённый обалдел, когда пришёл в издательство «Высокая печать», а там одна сплошная «высокая печаль» и тяжелый запах нафталина.

– Вы что-то хотите? – спросила мадам Нечестивцева.

– Не продаётся вдохновенье, но можно трусики купить, – пробормотал Преображённый. – Ах, царица небесная! Что происходит?

– А в чём, собственно, дело? – не поняла предпринимательница.

– Мне приснился чудный сон про одну знакомую мадам, – стал рассказывать Преображённый. – Эту мадам зовут Катрина Кирьяновна. Приснилось, будто она захомутала одного богатенького иностранца, уехала за море-океан, чтобы вернуться в город Святого Луки и там открыть бордель. Представляете, какой кошмар приснился.

– Пошёл отсюда, псих, – фыркнула мадам Нечестивцева. – Или охрану позвать?

– Ох, рано встаёт охрана… – Псих посмотрел куда-то в дальний угол, где громоздились горы заморского тряпья, и поморщился. Там, на роскошных чернобурках и енотах, два полуголых человека занимались, мягко говоря, любовью. Изредка мелькало краснокирпичное крепкое седалище охранника, а вслед за этим – белыми стройными берёзками – к потолку взлетали ноги юной продавщицы, которая кусала шубу кролика, чтобы не визжать от сладкой боли, потому что у проклятого охранника раскалённый ствол был такого крупного калибра, что просто застрелиться и не встать.

4

По поводу того, что «приснился дивный сон» – это правда. Он действительно видел какие-то вещие сны. И в этом отношении, и во многом другом он, конечно, был псих, его психика была расшатана, расширена до размеров космоса. От рождения или от неба, где он побывал, в душе разгорался неудержимый огонь, грозящий испепелить. И потому, наверно, седина как пепел день за днём проступала на голове, на лице. Первый пепел седой щетины, обметавший лицо, скоро превратился в белоснежный ком – борода лежала на груди. Дешевая обувка поизносилась, одежонка поистрепалась. И только глаза по-прежнему горели светом надежды и веры на лучшее, хотя никаких оснований, кажется, не было.

Лица людей, которые он созерцал в водовороте площадей и проспектов, мелькали перед ним, словно цветные камешки в калейдоскопе, из которых постепенно складывалось общее лицо – лицо эпохи. И непривычно, странно было видеть, как сильно изменилось это лицо: на нём всё больше проступали черты жуликоватости, жестокости и даже порочности. Откуда-то из тьмы вчерашних подворотен, из-за колючей проволоки – да и просто из народной гущи – на божий свет дерзновенно стали вылупляться холодные глаза, тонкие безжалостные губы, крепкие загривки и тугие кулаки, чугунными гирями отвисающие до коленок. И это новое лицо эпохи заговорило новым языком. Жаргон всё больше вторгался в жизнь – язык подворотни, язык блатоты и весёлый язык фраеров, прославляющих гнилую романтику тюрем и лагерей. И весь этот бурный поток, скопившийся за плотиной цензуры, со страшной силой вырвался на волю – только обломки от плотины брызнули. И никто не собирался восстанавливать плотину. Печальный странник в этом убедился. Уходя из одного издательства, он приходил в другое – ничем не отличавшееся. В кабинетах, где была дорогая заграничная оргтехника, сидели хорошо упитанные, хорошо одетые молодые люди, за душою у которых он видел дорогие иномарки, море, пальмы, белый теплоход и чёрный Содом с Гоморрой.

– Если вы курс не измените, – предупреждал он, потрясая посохом, – вы непременно сядете на мель!

– Нет, мы на плаву, – с улыбкой отвечали издатели. – А вы? – Они многозначительно смотрели на драную одежду посетителя. – Вы, похоже, сели на финансовую мель. Если не хуже. Финансовая пропасть, как сказал Остап Бендер, самая глубокая – в неё можно падать всю жизнь.

– Вот-вот! – горячо подхватил посетитель. – Вся страна теперь у нас – сплошные Бендеры. Все бегают с ножами, золотого телёнка мечтают зарезать, а попутно режут мирных граждан!

– Первоначальное накопление капитала, – с улыбкой отвечали, – никогда не проходило безболезненно. Возьмите страны Запада…

– Запад – это западня! – горячился посетитель и, проявляя изумительную эрудицию, просвещал работников издательства: – Понятие «первоначальное накопление капитала» впервые было упомянуто в трудах Адама Смита и развито Марксом в виде пресловутой теории первоначального накопления, но теория от практики также далека, как Северный полюс от Южного. Молодые люди переглядывались, пряча улыбки, пили кофе, закуривали, райские лотосы кушали и от чистой души, от чистого сердца угощали бедного странника. Отказываясь, он начинал рассказывать им сказку про каких-то лотофагов, которые вот эти лотосы выращивают на далёком острове Бурьяне. Вкусные лотосы, тут спору нет, но за удовольствие надо платить. И плата будет очень дорогая. Молодые люди скоро мать родную позабудут, Родину предадут, или загнутся где-нибудь на Острове блаженных.

На него смотрели с недоумением.

– О чём это вы сейчас так горячо говорили?

– О том, что совесть надо иметь и не печатать бесовскую графомань.

– А вы, простите, профессионал? Так почему же вы прозябаете в нищете? Писатель, если он профессионал, должен пером зарабатывать.

Посетитель опускался на свободный стул, закидывал ногу на ногу – драная подмётка становилась видна.

– Фамилия Флобер вам знакома? Так вот. Этот самый Флобер на своих книгах не зарабатывал. Он даже порой доплачивал за их издание. Ну, например, за «Мадам Бовари». Кстати, эта «Мадам» принесла издателю большие барыши, а Флобер даже в суде проиграл – пришлось ещё к тому же оплачивать судебные издержки. Вот такие вы ушлые, братцы-издатели. Да-с. И таких примеров много можно привести. Так что вы деткам своим, если они у вас есть, мозги будете пудрить насчёт того, что писатель-профессионал пером добывает свой хлеб. Оно, конечно, так. Но не всегда. Бывают времена, когда лучше не писать, чем продаваться за тридцать сребреников.

Ну, а потом случилось то, что и должно было случиться. Однажды в каком-то сто первом издательстве он обнаружил книги, которые – по его глубочайшему убеждению – страшно было в руки взять. Убогому страннику стали, конечно же, возражать – это, дескать, хорошие книги, их люди читают запоем. Вот, посмотрите, говорили ему, сколько у нас уже всяких наград, полученных на книжных ярмарках. Сердито сопя, он осматривал стены, где живого места не найти – везде сверкали многочисленные рамы и рамочки; под стёклами красовались благодарственные письма на разных языках, дипломы и прочее, прочее.

– Большой, большой иконостас! Постарался Анатас! – пробормотал посетитель.

– А это кто такой?

– Сатана. Если вы посмотрите на него со спины – Анатас.

Это он вас награждает. Он вас вдохновляет на такую дрянь.

– Выбирайте, пожалуйста, выражения! – предупредили его. – А то могут быть неприятности!

– Неприятности? Да, неприятности могут быть. И неприятностей, прошу заметить, может быть гораздо больше, чем вы думаете! – И при этих словах посетитель стал рукава закатывать. – Что не нравится мне в этих книгах? Вам показать? Только – чур! – без обиды. Договорились? – Странный посетитель подмигнул. – Итак. По вашим просьбам. Какой фолиант взять прикажете?

– Любой. Ну, хотя бы вот этот… Он был недавно представлен на премию «Современный шедевр». Одна из высоких наград! – гордо сказал молодой человек и положил перед ним книжный кирпич.

Странный посетитель несколько секунд – напряжённо, пристально – смотрел на книгу, точно удав на кролика. И вдруг тяжёлый фолиант зашевелился на столе – пополз по полировке, слегка поскрипывая кожей переплёта.

В кабинете стало тихо. Книга сама собой открылась на последней странице – на содержании. И в следующий миг содержание книги стало превращаться в содержимое книги. Со звоном полетели на пол наручники, горохом посыпались патроны, пистолет с глушителем глухо бухнулся; штемпельная подушечка для снятия отпечатков пальцев; лупоглазая лупа в золочёной оправе; краснокожее служебное удостоверение. Но это была ещё присказка.

Жуткая сказка началась тогда, когда из книги закапала кровь – тёмно-багровая лужица по полу растекалась. Зашелестели денежные знаки, полуобгорелые, испачканные кровью. Потом на стол редактора выплеснулась жижа, воняющая канализацией.

Работники издательства поначалу побелели, а затем в кабинете началась истерика. Какая-то девица визжала и ногами топала, ломая каблуки. Парни суетились, хлопали дверями.

В кабинет вошёл Ардолионский – солидный, пузатый директор издательства, стал кричать и призывать к порядку.

Посетитель усмехнулся в бороду и с ног до головы оглядел директора, уши у которого поблёскивали зеркальным блеском.

– Антигер Дубосолыч, – вежливо поинтересовался посетитель, – вы теперь отечественным лезвием бреете свои лопухи? Или заморские предпочитаете?

– Я предпочитаю обойтись без милиции, – сурово сказал директор. – Поэтому прошу вас по-хорошему: покиньте офис.

– Вот и я прошу вас: не печатайте больше такое дерьмо. Я ведь показал вам малую толику содержимого этой книжонки. А если я тряхну другие книги? Что здесь будет? А? Последний день Помпеи, вот что будет. Теперь вы представляете, чем завалили всю страну? Или вы всё ещё сомневаетесь? – Седобородый волшебник взял первую попавшуюся книгу, стоящую на полке. – А ну-ка, ну-ка, что тут у вас? – раскрывая книгу, забубнил он, как пономарь.

И через несколько секунд на столе у молодых издателей появилось то, о чём написано в книжонке, напечатанной полумиллионным тиражом. Побелевшая девица, склонная к истерике, опрометью выбежала из кабинета, и где-то в углу коридора послышалось не дамское рычание, сдавленный кашель и плачь.

Ардолионский, теряя самообладание, вдруг схватил какую-то железную фигурку и собрался шарахнуть по голове посетителя. Но не шарахнул, потому что седой посетитель стал пристально глядеть в глаза директора. Молча глядел и нежно улыбнулся улыбочкой блаженного. И директор, сам того не желая, выронил железную фигурку и, словно виноватый школьник перед учителем, руки по швам опустил.

– Правильно, – похвалил посетитель. – А то я могу рассердиться. Возьму вот эту книгу и вывалю на стол всё её содержимое. А ну-ка, посмотри, как это называется. «Приключения ассенизатора». Ну, что? Угостить?

Бледнея, Ардолионский рухнул на колени и начал головой трясти, как безумный, всё ниже и ниже склоняясь к ногам посетителя. «Ардолион, который бреет уши», вспомнил свою истинную сущность и стал ушами чистить ботинки посетителя, только уши-то были не шерстяные, побритые, и потому эффект был нулевой, если не считать того, что сердце дрогнуло у посетителя – не ожидал, что удостоится подобной чести.

– Ладушки. – Он ухмыльнулся, довольный эффектом. – На сегодня хватит. Только дайте мне слово, что больше вы не будете издавать подобное дерьмо. А иначе… Ну, вы меня поняли?

– Поняли! – поднимая руки вверх, сказали издательские черти во главе с директором. – Только вы всё это, пожалуйста, уберите, оно же пахнет.

– Неужели? А мне говорили, что деньги не пахнут. Сколько вы заработали на этой порнографии? Молчите? Ну, так я вам скажу… – И тут убогий странник назвал астрономические цифры, какие знала только бухгалтерия издательства, да и то подпольная, которая помогала уходить от налогов. – Вот так-то, милые. На прощанье этот удивительный волшебник так молодо шарахнул дубовой дверью – со стенок попадали дипломы, застеклённые в рамочки, благодарственные письма и портрет полководца Нечестивцева, который отныне висел в каждом присутственном месте.

– Кто это был? – зажимая нос платком, спросила дама, из коридора заходя в кабинет.

– Сумасшедший какой-то, кто же ещё? – прошептал директор и неожиданно ударил себя ладошкой по мокрому лбу: – Златоуст! Конечно, это он! Как я раньше не допёр? А кто ещё такое мог сотворить? Он словом останавливает солнце и словом разрушает города! Надо позвонить в милицию! За него куча денег обещана!

– Шеф, – заговорщицки шепнул кто-то над ухом, – озолотиться можно! Давайте пойдём, проследим, где он живёт, потом сообщим, куда следует!

Издательские черти отрядили самого проворного и самого смышлёного работника, но было поздно. Убогий странник затерялся в толпе и в суете проспекта. А через несколько дней следы убогого странника обнаружены были ещё в одном издательстве, где он продемонстрировал издателям содержимое двух или трёх боевиков и детективов – залил кабинеты кровью и гноем, помоями. И теперь никаких сомнений не оставалось – это был Златоуст, владеющий языком богов; никто другой такие штуки не мог проделывать: напечатанное слово вдруг становилось овеществлённым. И вот тогда открыли «сезон охоты» на Златоуста.

5

Скрываясь в парках и садах, в заброшенных домах и теплотрассах, он отступал всё дальше, пока не оказался далеко за городом. И там, на пыльной дороге, неожиданно встретилась Музарина, Музочка, Муза Вдохновеньевна, внучка Старика-Черновика. Бедный скиталец обрадовался, как только может обрадоваться человек, неожиданно встретивший родную душу. Разговорились. Музарина-Музочка не знала, где теперь дедушка, жив ли, нет ли. Да и сама она, едва живая, давно уже бродила по дорогам, питалась подаянием; в деревнях и сёлах не гнушалась делать хоть какую-то работу, лишь бы корку хлеба получить.

– Нашла бы себе какого-нибудь богатенького Буратино, – посоветовал бедный скиталец. – Будешь у него на содержании, как у бога за пазухой.

– Нет, – сказала Музочка, влюблёнными глазами глядя на него. – Мне нужен только ты, Златоуст.

– Да какой я, к чёрту, Златоуст? Не видишь разве? Моя поэзия здесь больше не нужна и сам я здесь ни капельки не нужен…

– Неправда. Ты нужен мне. И людям.

– Перестань, Музарина. Не обижайся, но тебе сейчас нужно держаться подальше от меня. Я в розыске. Иди, моя хорошая, иди своей дорогой. Может, свидимся когда-нибудь ещё.

И он ушёл, хоть сердце ныло и хотелось прижать к себе эту милую Музочку, погреться у золотого женского тепла, но он не мог себе позволить этой роскоши. Расслабившись, он мог погубить и её, и себя. А через день Муза Вдохновеньевна опять оказалась у него на пути; видно, бродила по его следам. И тогда они вдвоём стали бедовать. «Златоуст и Музарина, – думал он. – Славная парочка, обхохочешься. Может быть, её поколотить, чтобы отстала? Так ведь не отстанет. Придётся показать моё берлогово!» Небольшое, но уютное берлогово находилось в тёмной чащобе, куда не всякий зверь дорогу сыщет. Место глухое, но обзор открывался хороший – с пригорка.

Луна по ночам поднималась над крышами и куполами Стольного Града, и этот странный белоснежный свет луны, чуть-чуть зеленоватый, чуть васильковый так холодно, так мертвенно взблёскивал на камнях и стёклах, словно это вовсе и не город – ледяные гигантские глыбы, нагромождённые каким-то вселенским хаосом. Именно так казалось – издалека. И потому была в душе печальная уверенность: если ты пойдёшь туда за капелькой тепла, за крошкой хлеба – ничего не добудешь среди ледяных изваяний. Ни ради Христа не добудешь, ни ради другого святого. И оставаться дальше в Стольнограде никакого смысла не было. Более того – было опасно. Его обложили как волка, и он шкурой чуял: день за днём сужается жестокое кольцо загонщиков.

Целыми днями Златоуст и Музарина отсиживались в логове.

– Знаешь, – говорил он, – когда тебя не было, я тут в одиночестве готов был волком выть на луну. Мне частенько вспоминался Герман Гессе: «Как же не быть мне Степным волком…»

И Музарина, родная душа, подхватила:

– Как же не быть мне Степным волком и жалким отшельником в мире, ни одной цели которого я не разделяю, ни одна радость которого меня не волнует…

– Именно так. – Златоуст зубами заскрипел, с трудом удерживаясь от того, чтоб не обнять Музарину. – Теперь и я, жалкий отшельник, под этими словами подпишусь.

– Ты не отшельник, я с тобой.

– Перестань, тебе со мной опасно.

– Мне с тобой хорошо. Мне кажется, мы рождены друг для друга.

– Всё это красивые слова. А действительность… Да ты не слепая, сама разве не видишь, что происходит? – Он помолчал, прежде чем пуститься в долгий откровенный разговор. – В этом печальном логове я передумал много разных дум и даже сам не заметил, как однажды в глухую, промозглую ночь в душе у меня произошёл отчаянный обвал.

– Какой такой обвал?

– Не знаю, как сказать? Примерно такой же, какой случается в глубокой шахте, где происходит добыча золотоносной руды. Понимаешь? Обвалившаяся порода – порода человеческого духа, до сих пор казавшаяся незыблемой – придавила в душе у меня светлые, добрые мысли, перекрыла доступ кислорода к надежде, вере и любви. И тогда, в ту ночь, мне вслед за Пушкиным так страстно захотелось закричать: «Святая Русь мне становится невтерпёж!» Мне захотелось куда-нибудь поскорее отсюда уехать. Куда? Всё равно. И на чём – всё равно. Хоть на тарантасе, хоть верхом на палочке.

Музарина горько усмехнулась:

– «Я душой русский, но не могу жить в Родине!» Так воскликнул русский барин в знаменитом «Тарантасе» Сологуба.

– Вот-вот. И мне захотелось примерно так воскликнуть, хотя я себя и не чувствую барином. От горечи, обиды и унижения, от слабости надломленного духа я в мыслях дошёл до того, что Россию можно любить только издали – изнутри любить Россию невозможно. Да и в самом деле! Как хорошо, как славно любить Россию из Парижа, например, или из Лондона, или из Рима. Как хорошо сидеть, балдеть на берегу Итальянской или Французской Ривьеры и всей душою тосковать по берегам великой Волги-матушки, по которым, быть может, именно в эти минуты корячатся бурлаки, от перенапряжения надрывая жилы и по колено погружаясь в береговую грязь, изорвав одежонку, изгваздавшись до полусмерти. А как хорошо, как чудесно после хрустальной рюмки коньяка или бутылочки бордо фланировать где-нибудь на Елисейских полях и тосковать, всей душою кручиниться о пшеничных, ржаных полях России, где, может быть, именно в эти минуты град побил весь урожай и с приходом зимы люди там будут с голоду пухнуть. Да, любить Россию издали куда как проще, легче, нежели вариться в её крутой жаре или в морозах корчиться на пару с ямщиком на проклятых русских перегонах, где давно погас последний свет в окошке и надежда в сердце вот-вот погаснет. Да, любить Россию изнутри – со всеми её потрохами и святостью, доходящей порою до святотатства – такую Россию любить далеко не многие способны. «Россия – это место моего рождения, но уж никак не Родина», – так в разговоре с Достоевским откровенничал Иван Тургенев. А ведь этот Иван – далеко не дурак. Вот что горько, обидно.

Слушая, Музарина нежно гладила его по волосам, давно уже не мытым и не чёсанным.

– Ты тоже, Иван, далеко не дурак. Ты просто очень устал. Иди ко мне.

– Ты что? – Он вздрогнул. Зрачки расширились. – Старик меня из-под земли достанет… Он сказал, чтоб я тебя не смел касаться. Мы должны только так, по работе…

Она засмеялась, но смех этот был – сквозь слёзы, сверкающие на глазах.

– Нет, я ошиблась. Ты, Ваня, дурак. Он широко, пространно заулыбался.

– Быть дураком не так-то уж и плохо, как это выяснилось под облаками.

– Да? И что же выяснилось?

– А вот послушай… «Дурак, Дураш, Дурята»… – забормотал угрюмый Златоуст. – «Dur» – это «дверь» на санскрите. А «duranta» – это «бесконечность». Мудрец под небесами говорил, что это имя и прозвище – самые загадочные. Они уходят корнями куда-то в бесконечность и хаос первозданного мира. И совсем не случайно Иван-дурак в наших сказках оказывается умным и удачливым. Это потому, что у него, у дурака, есть потайная дверь, ведущая в потусторонний мир – мир наших предков и первопредков, которые были внуками и правнуками Богов и прекрасно понимали язык зверей, язык травы и всех земных стихий…

– Ой, как интересно! – Музарина опять попыталась его приласкать.

И опять он отчуждённо отстранился, говоря, что они соприкасаться будут только по работе.

Музарина обиделась и ушла от него. Правда, потом вернулась, но Златоуста уже не было в потаённом берлогове.

 

Глава пятая. Ставки сделаны

1

День за днём он стал сдавать позиции, изменять своим принципам, но происходило это незаметно и как бы тайком от себя самого; Златоуст хорохорился, храбреца изображал. Только храбрость эта подкреплялась рюмкой водки, стаканом вина. Зеленозмийцев Зерра стал его частым гостем. Любили посидеть вдвоем, по душам покалякать. «Не горюй, – утешал давний друг. – Жизнь без греха не проживёшь, без позора морды не износишь. Это не я говорю. Это народ-златоуст». А иногда приходила сестра Зеленозмийцева, безумно красивая, горячая зазноба, соблазнительная. Сестра эта, Белла Горячкина, которую он попросту звал Белка, Белочка, приходила, как правило, во время запоя. Это был пресловутый алкогольный запой, но Златоусту он представлялся творческим запоем. А эта Белка, Белочка, она вдруг становилась похожа на царевну Златоустку, а потом он видел в ней Музарину, Музочку, Музу Вдохновеньевну. И вот эти две любимые подруги стали помогать ему в работе. Они пошли туда, незнамо куда, раздобыли заготовки лунного листа – целые сугробы сказочной бумаги. «Ставки сделаны! – объявили они. – Твори, божья тварь!»

И однажды, прочухавшись после очередного продолжительного творчества, он обнаружил под столом рукопись, залитую копеечным портвейном. «Ставки сделаны», так называлась эта эпопея. Хотелось похмелиться, а в карманах пусто, и тогда он пошёл в издательство, благо их сегодня развелось – не сосчитать. Рукопись под названием «Ставки сделаны» приняли на «ура», только попросили добавить ещё крови, гноя и страсти, от которой под главным героем и героиней – после хорошей дозы героина – кровать разлетается вдребезги. Он получил аванс и, вдохновлённый, пошёл дописывать, но уже не вернулся в издательство. Собираясь похмелиться, он вдруг заметил Музу, Музориночку в окружении какой-то беспризорной детворы; Музорина им рассказывала сказки. И тогда он купил целую тачку мороженого – лоток на колёсиках – и попросил продавщицу прикатить лоток под ноги беспризорникам.

Уничтожив рукопись, он побрёл, куда глаза глядели, и оказался где-то в районе ипподрома. Тут была конюшня, похожая на ту, которую когда-то Иван Простован добросовестно чистил, повторяя подвиг Геракла. Вокруг да около этой конюшни околачивалось много бывших литературных колхозников, которых в былые дни сюда оглоблей не загнать – нос воротили.

– Что делаем? – заинтересовался бородатый странник. – Чем кормимся?

– Конскими яблоками, – пошутили вчерашние колхозники. – Теперь кто как может, так и выживает. У кого Пегас хороший – можно играть на бегах. Раз на раз не приходится, но бывает так, что повезёт. Только у нас уже кони плохие. Залитературканные.

Он призадумался. Бороду пятернёй почесал.

– А ежли мне поставить своего коня? Можно?

– А почему нельзя? Попробуй. Только надо разрешения спросить.

– У кого?

– Тут есть хозяин. Господин Тотализатор. Вот от него, как от печки, и надо плясать.

Ипподром был старый, но в последние два-три года произошло удивительное омоложение – модернизация. Ипподром оснастили современной техникой: фотофиниш, автоматическая фиксация резвости рысаков; электрическое табло для информации, а также другие премудрости.

Остановившись неподалёку от финишного столба – напротив судейской вышки, бородатый странник рассматривал беговые и скаковые кольцевые дорожки, замкнутыми кругами опоясавшие поле ипподрома.

– Здорово, дед, – раздался голос за спиной.

Он повернулся.

– Внучёк, и тебе не хворать.

Перед ним стоял жокей – низкорослый, как почти все жокеи, лёгкий; у жокея вес должен быть не больше пятидесяти килограмм.

– А что дедуля потерял? – строго спросил жокей. – Что высматриваешь?

Не зная, что сказать, дедуля помолчал. И вдруг услышал знакомый звон-перезвон – кузница на краю ипподрома.

– Внучек, да я работёнку ищу. Дай, думаю, зайду, авось…

– Так ты кузнец? По объявлению, что ли? – уточнил жокей. – Ну, пойдём, провожу. Тебя как звать-то?

2

Горнила Зазвонович, – так теперь звали его, кузнеца, работавшего на ипподроме. Бородатый кузнец, внешне похожий на старика, поражал такою силой, какою не каждый молодой похвалится. Но больше всего поражал мастерством. Конюхи, жокеи и даже директор с бухгалтершей приходили поглазеть, с каким молодым удальством этот мастерюга обувал орловских рысаков, арабских чистокровных лошадей и ахалтекинских гордецов, смотревшихся как на картинке. Но главное достоинство этого странного кузнеца заключалось даже не в том, что был он, в сущности, златокузнец – он был к тому же и златоуст.

Забывая прямое своё кузнечное дело, Горнила Зазвонович подолгу мог рассказывать о длинном и сложном пути развития конного спорта, зародившегося в глубокой древности, – о стихийных скачках азиатских воинов, о конных ристалищах Древней Греции, Древнего Рима и Византии, о рыцарских турнирах средневековья, о состязаниях кавалеристов и современных Олимпийских играх. Здешним конюхам он рассказывал про подвиг Геракла, который очистил Авгиевы конюшни. А господам жокеям он открыл глаза на то, что жокей – это не столько профессия, сколько характер. В XVI веке в Англии жокеями называли подростков, постоянно крутящихся на конюшне, а позднее это название перекинулось и на других людей, связанных с лошадьми: форейторов, грумов, странствующих актёров, музыкантов и путешественников, скитающихся по белу свету. У всех этих разных людей имелась одна общая черта – упрямое стремление к успеху, умение бороться с трудностями и хитросплетениями судьбы. В конце концов, жокеем стали называть особый склад характера. А позднее, когда в Англии появилась верховая чистокровная порода лошадей и начали устраивать головокружительные скачки – верховыми там зачастую оказывались люди с характером жокея. Вот так это слово – с широким авантюрным понятием – во-первых, сузило своё значение, а во-вторых, приобрело даже некий налёт снисходительности. Хорошее слово или слово худое иногда переживает такие лихие повороты в судьбе – просто диво дивное. Слово «жокей» – красноречивый тому пример. Или взять, например, звонкое имя коня Дон Кихота – Росинант. В этом слове чудится и роса, и сияние, и ещё, бог знает, что, связанное с благородным рыцарем. Хотя на самом деле «Росинант» просто-напросто – «Бывшая кляча».

Жокей по прозванию Жох изумлялся.

– Дедуля! А ты откуда всё это знаешь? Поглядывая по сторонам, кузнец говорил:

– Сначала у меня был Росинант, а после обзавёлся Ветрогоном. Жеребчик такой, что ни в сказке сказать. Этот конь, скажу по секрету, завоевал два раза «Дерби» и два раза «Окса».

У белокурого жокея от зависти и удивления глаза на лбу запузырились, когда услышал названия главных классических призов, о которых мечтал. Но потом приходили сомнения.

– Звонко ты, Зазвоныч, заливаешь. – Поигрывая жокейским хлыстом, Жох усмехался. – Для таких призов нужен, бляха-муха, такой рысак, которого ни одна кобыла ещё не родила…

И опять кузнец воровато посмотрел по сторонам.

– Вот у меня как раз и есть такой, который не от кобылы рождён.

– Как это так? А кто его родил?

– Отец у него – Буря, а мамка – Молния. А самого зовут Пега… – Кузнец отчего-то смутился, покашлял. – Ветрогон! Я уже говорил.

Жох посмотрел – недоверчиво, пристально.

– Сомнительно что-то. На сказку похоже.

– Поспорим? Я тёмной ночью приведу, мы его покрасим, будет серый в яблоках, как твой. И ты с ним пойдёшь на дистанцию. И все призы будут твои. Прямо как с куста.

Жокей достал расчёску – машинально, нервно белокурую солому причесал.

– Заманчиво. Только я под этим не подпишусь.

– То-то и оно! – Горнила Зазвонович сокрушенно вздохнул. – Смотрел я ваши заезды. Все призы и все награды поделили на год вперёд. Разве не так? Молчишь? В поддавки играете. Как дети малые. А я хочу по-взрослому.

Белокурый Жох придвинулся поближе.

– А не боишься? Нет? – Жох надвинул на глаза фирменную шапочку. – Есть один человек на примете. Могу познакомить. Только не бесплатно, сразу говорю. Если ты не соврал и начнёшь призы хватать, как яблоки с куста… Короче, ты мне будешь долю отдавать.

Дремучий дедуля послушал молодого, нагловатого дельца и согласился. Белокурый жокей удалился, а Горнила Зазвонович, не забывая дверь закрыть на крюк, достал коробку с золотыми цацками, которые всё это время потихоньку собирал на ипподроме под трибунами – среди пыли и мусора. Там, глядишь, золотую серьгу обронила мадам, тут золотая брошка завалялась, а где-то увесистый перстень с печаткой блестел среди окурков. Так, по граммульке собралась килограммулька – уже вполне хватало на изготовление золотой уздечки, с помощью которой можно поймать Пегаса. Это, конечно, будет копия уздечки, поскольку настоящую Старик-Черновик с горя пропил, но делать нечего, надо попробовать, а там посмотрим.

И вскоре после этого слух «галопом поскакал» по всем ближайшим ипподромам. Слух о том, что появился какой-то быстробегий жеребец, изумительный Ветрогон, рысак неземной красоты и закваски. Кто-то восхищался, кто-то плевался. Этот чёртов Ветрогон побил все ставки, перепутал все карты, все договорённости между жокеями и теми жохами, которые много лет подряд зарабатывали только тем, что делали ставки. Ещё вчера тут были всем известные три ставки под названием «Прогноз», среди которых был «Прямой», «Обратный» и «Комбинированный». А сегодня одна только ставка – безошибочный прогноз на Ветрогона.

И прокатился ропот по ипподромам: непорядок.

Среди закадычных поклонников конного спорта был самый главный – Господин Тотализатор. Игрок азартный, жестокий. Он отлично разбирался в лошадях и владел джигитовкой, только давно уже не был в седле – до полусмерти разбился на каком-то диком скакуне, которого хотел приручить. После падения на страшной скорости Тотализатор полгода провалялся на больничных койках. Его сложили по частям, железными шурупами свинтили, стянули в кучу. И что-то внутри у него тоже в кучу стянулось. Он и прежде был далёк от сентиментальности, а после операции тем более. Глаза – как два стальных шурупа с мелкими насечками – глядели так, как будто в душу ввинчивались.

Всегда хладнокровный, расчётливый Господин Тотализатор стал нервничать, терять равновесие. Давно уже спокойно обогащающийся на бегах и скачках, он стал терпеть убытки.

По-хозяйски ввалившись в кабинет директора ипподрома, главный игрок с порога загремел:

– Кто такой? Откуда взялся этот Ветрогон?

Молодой проворный Дирик – директор ипподрома – с утра был в запарке. Жара и засуха свирепствовали в области; овёс подорожал и сено тоже, да плюс ещё опилки, работа медперсонала – где взять деньги, когда в закромах ипподрома только хрен да маленько, а то, что раньше оседало в кассах, теперь уходит в чужой карман. Раньше вся выручка доставалась главному игроку, так он хоть делился, а теперь вот, когда Ветрогон…

– Да чёрт его знает, откуда! – Дирик пальцем показал на потолок. – Откуда-то оттуда… У него рекомендательные письма. Что я мог сделать? Против ветра не плюнешь. И против Ветрогона не попрёшь.

Угрюмо сопя, Тотализатор глазами-шурупами стал ввинчиваться в глаза директора.

– А что за лошадь у него? Араб? Ахалтекинец?

– А вот это х… хто его знает, – заикаясь, ответил Дирик. – Наши конюхи мозги уже сломали, не могут понять.

– Что-то здесь не чисто! – заподозрил закадычный игрок. – Ты должен в этом деле разобраться. И чем скорей, тем лучше. Слышишь, Дирик? А то найду замену.

Отодвигая бумаги, наполненные скирдами сена и пудами овса, Дирик засуетился.

– Разберёмся, разберёмся. Кровь из носу.

Где-то за окнами послышалось заливистое ржание, копыта зачастили и затихли, отдаляясь по беговой дорожке. Мрачно шевеля ершистыми бровями, главный игрок предупредил на прощание:

– Я на тебя надеюсь. Иначе расстанемся.

Ночью Дирик ворочался, не мог заснуть. Думал, думал, голову ломал. Поднялся, начал рассматривать фотографии последних заездов, так называемый фотофиниш. Зарываясь в облака табачного дыма и нервно попивая коньячок, он достал увеличитель ное стекло. «Фотофиниш, изобретенный сто тридцать лет назад, сегодня далеко шагнул и теперь тут никто никого не объедет на кривой козе!» И только он подумал насчёт кривой козы – увеличительное стекло чуть не выпало из руки. Дирик изумлённо ахнул и, несмотря на поздний час, позвонил помощнику, сказав, что надо срочно встретиться.

И в то же утро в кабинете директора ипподрома снова объявился грозный главный игрок.

– Извините, что побеспокоил, – пролепетал вспотевший Дирик. – Дело не ждёт. Современная система фотофиниша имеет…

– Короче! – Глаза-шурупы медленно стали завинчиваться в глаза директора. – Что нового?

– У меня, – Дирик дрожащими руками взял фотографию. – У меня появились предположения. Правда, очень странные. Вот, посмотрите. Это фотофиниш. Самый крупный снимок.

– Вижу. Ветрогон на целый корпус вырвался вперёд. И что дальше?

– А теперь я предлагаю другой вариант фотофиниша… – Директор ипподрома вдруг раздёрнул шторки на стене и показал ту же самую фотографию, только увеличенную в несколько раз. – Смотрите. Вот это – что? Как будто горб какой-то, да? Я так тоже решил сначала. Но этого горба не видно, когда Ветрогон летит галопом. Вот ещё один снимок.

– Так, ну и что? – заворчал главный игрок. – В чём фокус?

– Это не горб. Это – крылья.

– Что ты городишь? – Господин Тотализатор поправил перстень с золотой печаткой. – Крылатый конь? Откуда? Из детской сказки? Бред какой-то! Кончай бухвостить!

– Я извиняюсь, но… – Директор ногтем пощёлкал по фотографии. – Посмотрите.! Метров за сто до финиша следов не видно. Их нет, как нет. На финише песок не тронут. Конь летит, а не скачет.

Разинув рот, рассматривая землю, нетронутую под конём, Тотализатор почесал щетинистые брови, разросшиеся на переносице. Озадаченно крякнув, он закурил и окутал себя облаком дыма.

– Чёрт знает, что! – заговорило дымное облако. – Неужели крылатый? А кто, интересно, жокей?

– Чужой. В том-то и дело, что чужой. Он сюда пришёл с письмом. С рекомендательным.

– Ты про какое письмо всё время талдычишь? А ну, покажи. Главный игрок, имеющий в своём окружении кучу поклонников конного спорта, вскоре нашёл тех людей, которые якобы дали две-три серьёзных рекомендации. И тогда стало ясно, что все эти письма подмётные. И даже сам жокей – какой-то цыган Царило – оказался подставным. Ни в каких анналах такой жокей не значился и жеребец по кличке Ветрогон никогда в соревнованиях не участвовал. И уж тем более этот жокей на этом Ветрогоне не праздновал победу в Великобритании в городе Эпсом, где давно уже проводится розыгрыш английской «Золотой Короны» – Эпсомское Дерби – один из трёх старейших классических призов. Взбешённый господин Тотализатор чуть не прибил директора.

– Ты куда смотрел, козёл зашоренный? Я тебя зачем сюда поставил? Бабки мешками таскать в свои закрома? Меня средь бела дня грабит какой-то цыган, а ты, скотина, и в ус не дуешь? Да я тебя, падла, заставлю опилки жрать. Сколько миллионов он уже умыкнул из моего кармана?

– Вот бумаги, вот бумаги, – лепетал перепуганный Дирик. – У меня вся бухгалтерия как на ладони. И сено, и овёс, и остальное. Только эта жокейская морда… Вы не поверите, он все деньги перечислял… Да нет, не за границу… Всё на издание книг… Я специально проверял. «Русские народные сказки». «Словари русских говоров». И всё такое прочее…

Тотализатор долго не мог поверить, всё думал, что темнит проклятый Дирик. Однако поверить пришлось. В бухгалтерии всё сходилось тютелька в тютельку.

Бухгалтерша, молодая кобылка, ушла, топоча подкованными копытами. В кабинете директора повисло молчание. Главный игрок почесал косматую бровь – жёсткий волос затрещал под пальцами.

– От жокея надо срочно избавиться, – стал он вслух размышлять. – Ветрогона приберём к рукам. Этот чертяка и в самом деле может выиграть «Английскую Тройную Корону». А? Как думаешь, Дирик? Возьмём да выставим на Дерби! Там сколько миллионов фунтов стерлингов? А ну, пошли, где этот Ветер…

– Пойти-то можно. – Дирик шмыгнул носом. – Только Ветрогон, я слышал, никого к себе не подпускает, кроме хозяина.

– Ничего. Поломаем гордыню.

На конюшне остро пахло конскою мочой, навозом.

Цыган Царило с утра ушёл куда-то, словно почуял неладное. А волшебный Ветрогон был под замками – две полупудовых гири на дверях.

– Цыган всё время держит конягу под запорами, – сказал хромой, слегка поддатый конюх. – Боится, чтобы не сглазили, не отравили.

– Лом бери, тащи топор! – раздувая ноздри, приказал директор. – Сбивай замки!

Старому конюху изрядно пришлось повоевать с непокорным железом – запоры оказались крепкие, на совесть кованые здешним кузнецом. И наконец-то – потный, раскрасневшийся от усердия – поддатый конюх своротил последнюю задвижку.

Открыли двери. От расстройства плюнули и матюгнулись.

Деревянное, любовно ухоженное стойло было пустым. Один только солнечный свет – шафрановым тонким лучом – торчал наискосок.

– Ищи ветра в поле, – пробормотал старый конюх, задумчиво глядя в небольшое, синим небом застеклённое оконце.

Осматривая стойло, Тотализатор присел на корточки, заинтересовавшись каким-то порошком, искрящимся на полу – звёздная пыль серебрилась.

– А это что за хренотень? Поддатый конюх пожал плечами.

– Перхоть.

– Сам ты перхоть! Видишь, как переливается?

– Ну, тогда уж я не знаю.

– А не знаешь, так молчи. Развели тут бардак. Лошади у них от перхоти страдают! – с трудом поднявшись на ногах инвалида, господин Тотализатор на свежий воздух пошкандыбал.

Они остановились около судейской вышки, покурили.

– Что-то Царило почуял, видать. – Директор посмотрел по сторонам. – Вовремя смылся. Или кто-нибудь предупредил.

Глаза-шурупы стали ввинчиваться в глаза директора.

– Кто, интересно, этого цыгана на нас навёл?

Директор сделал небольшую паузу, прежде чем твёрдо ответить:

– Я думаю, что это Белокурый Жох. Я случайно видел, как цыган Царило с ним делился выигрышем после победы.

Позвонив, кому надо, Тотализатор сказал: необходимо в срочном порядке прибраться на конюшне Белокурого Жоха. Прибраться так, чтобы следов не оставлять.

И вскоре после этого к воротам ипподрома подкатила чёрная приземистая иномарка – узкоглазая, с широкой мордой. Из машины вышли три амбала – три мускулистых, косолапых горы. Мельком посмотрев по сторонам, эти горы пошли куда-то к Магомету.

Старший амбал плечом толкнул железные ворота – полотно со скрипом поддалось. Молчаливая, мрачная троица пружинисто прошла по опилкам – в жокейскую пристройку. Там было пусто, только один какой-то парень задержался, примеряя новую экипировку жокея: бриджи, водолазку и леггинсы, спортивные очки, скаковые перчатки и сапоги для верховой езды.

Останавливаясь около парня, старший амбал басовито поинтересовался:

– А где нам найти Белокурого Жоха? Не знаешь?

– А вам зачем? – с улыбкой спросил парень, играя жокейским хлыстом.

– Цыган Царило кое-что попросил передать.

Парень снял жокейскую кожаную шапочку и стянул спортивные очки – глаза были весёлые, искрящиеся.

– Ну, я, допустим, Белокурый Жох. А что цыган мне просил передать?

Амбал, стоящий сбоку, чем-то железным треснул по затылку жокея. Жох – поджарый, лёгкий – колесом покатился по полу, присыпанному опилками. Три амбала нависли над ним, долго и нещадно молотили. Новенькие бриджи, водолазка и леггинсы жокея – всё стало красным. Даже белые кудри были забрызганы конопушками крови.

– За что? – прохрипел он, когда амбалы сделали минутный перекур.

– А ты не знаешь? Сука! Жри! Тебя Тотализатор угощает!

Рот белокурого Жоха забили опилками, подождали, когда задохнётся и, подхватив под микитки, потащили – вроде как пьяного. Погрузили в иномарку и увезли на городскую свалку, где возвышаются курганы мусора, где бродят голодные полчища крыс и бездомных собак, где упокоился уже не один бедолага из тех, кто посмел идти супротив суровой и могучей воли Тотализатора. И такая же участь была уготована кузнецу Горниле Зазвоновичу, имя которого жокей произнёс перед смертью.

3

Спасаясь от погони, он запрыгнул в первый попавшийся поезд и поехал, куда глаза глядели; на пути было много вокзалов, пристаней, но нигде он не мог оставаться подолгу. Каждый день кругом него ходили, как серые тени, какие-то оборванные, замурзанные забулдыги, новые друзья. Вместе хлебали мутную какую-то бормотуху или самый чистый, огненный спирт, украденный из железнодорожной цистерны, стоящей в тупике.

– Амрита! – оскаливаясь, говорил Горнила Зазвонович. – Бессмертие нам обеспечено!

– Какая Рита? – недоумевали. – Чо тебе не нравится?

– Всё хорошо, одно лишь плохо, друг мой, – бормотал он. – Друг мой, друг мой, я очень и очень болен! Сам не знаю, откуда взялась эта боль? То ли ветер шумит над пустым и безлюдным полем? То ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь…

В такие минуты на него смотрели с недоумением, с уважением и даже с опаской. Многие знали уже: убогий этот странник силой свирепого взгляда мог по столу передвигать стаканы, бутылки, игральные карты.

– Покажи, – просили.

– Приходите в цирк, – сердито сопел он. – Голодранцы. Дети подземелья.

Среди голодранцев и великовозрастных детей попадались даже такие, кто недавно составлял славу и гордость отечественной науки, философской мысли и просвещения. Вся эта «гордость и слава» летом ночевала в кустах, в лопухах, а зимой в теплотрассах. Документов у голодранцев не было, и всякая встреча с милицией грозила неприятностями. И только Горнила Зазвонович спокойно смотрел в глаза представителей власти. Дети подземелья обалдевали от фокусов, какие он вытворял: подсунет, бывало, этикетку от вина или водки – вот, мол, паспорт вам, и вот билет. Милиционер по слогам прочитает – Горнила Зазвонович Кузнецарь! – вернёт документы и честь отдаст на прощание.

– С такими ксивами чего не жить, – завидовали дети подземелья. – Знай, катайся по белу свету…

– Вот и я так думаю, – однажды сказал Кузнецарь. – Поеду, окопаюсь где-нибудь в провинции. На землю сяду.

– Лишь бы не в тюрягу, – зубоскалили. – И что ты будешь делать на той земле?

– Буду сады разводить. Выращивать яблоки. Голодранцы трепали его по седым и грязным волосам.

– С такой головой только вшей разводить. А на хрена тебе яблоки? Закусь?

– Я хочу светлые, добрые мысли писать на яблоках. Буду потом посылки рассылать в детские дома, в больницы…

Дети подземелья смотрели на него с сочувствием и состраданием: видно, крыша совсем прохудилась у человека.

Уходя от детей подземелья, он сказал на прощанье:

– Пойду, подзаработаю маленько, а то неловко и даже стыдно одинокому литературному волку выступать в роли зайца.

– Чо болтает – сам не знает, – говорили дети подземелья, глядя в спину товарища. – Хороший мужик, только чокнутый.

День был прохладный, ветряный, когда он разгружал вагоны в тупике. Вкалывал, потея, отдыхал, садясь на прохладную рельсу. В тупике росла полынь, испачканная мазутом. Стебли полыни были унизаны росинками лилово-дегтярного цвета. Рыжий битый камень влажновато поблескивал вдоль железнодорожного полотна. Крупа какая-то рассыпана. Воробьи слетелись на дармовщинку, верещали, толкали друг дружку, топорщили крылья и дрались – только пух летел. Взъерошенные, в пыли и в мазуте изгвазданные воробьи – пока молчали – издалека похожи были на соловьёв, и потому Кузнецарь смотрел на них с грустью и жалостью. Ему казалось, у воробьёв такая же судьбина, как у него: были соловьями-златоустами, а превратились, чёрт знает в кого.

Управившись с одним вагоном, грузчик собрался приступить к другому и вдруг увидел перед собой какого-то сытого хмыря. Физиономия эта показалась знакомой, только плохо было видно: перед глазами грузчика плавали красные круги.

– Здорово! – Хмырь самодовольно улыбался. – Не узнаёшь? – Он глазами показал куда-то за вагоны. – Пошли, в машине потолкуем.

– А в чём дело? Говори.

– Пошли. Ты что? Боишься?

Катая желваки по скулам, грузчик поднял железный рыжеватый прут, оказавшийся под ногами. Легко согнул в дугу – ржавчина посыпалась на сгибах.

– Держи на память. Разогнешь, поговорим. Хмырь ничуть не удивился.

– Ты же потомственный кузнец, так чего же не гнуть?

Горнила Зазвонович насторожился; его родословную знали не многие. Он прищурился, разглядывая сытого хмыря, у которого будто бы имелось два лица. Одна половинка от папы, вторая от мамы. Это был давний знакомый Яшка Обсахарела, чуть ли не в детском саду получивший прозвище Двуликий Янус.

– Яшка? Век не узнал бы! Вот забурел, так забурел! – Горнила Зазвонович сплюнул под ноги. – Сала теперь на тебе, как на хорошем борове.

Толстокожий боров не обиделся, но всё-таки предупредил полушутя:

– Полегче на поворотах. Мы таперича не то, что давеча.

– Да мне плевать! – Горнила Зазвонович посмотрел на согнутую железяку, напоминавшую лом.

– Ломовую психологию надо бросать, – поучительно заметил Обсахарела. – Ты по старинке думаешь, будто против лома нет приема. Есть.

– Конечно. Сегодня на каждом углу прочитаешь: «Приём цветного лома». Так что против лома – есть приёма.

– Хохмишь? Хотя, я думаю, тебе сейчас не весело. Ты же сюда пришёл не развлекаться.

Потная физиономия грузчика сделалась жесткой.

– Мне работать надо. Чо ты припёрся? Обсахарела поиграл ключами от машины.

– Ехал мимо, гляжу – упираешься как папа Карло. Ну, вот решил помочь.

Горнила Зазвонович посмотрел на перстень, сияющий на мизинце бывшего приятеля.

– Бриллиант? Настоящий? – Грузчик поцокал языком. – Отличная штука. Только лучше носить не на мизинце, а в носу. Все культурные папуасы так делают.

Откидывая голову, Обсахарела расхохотался, колыхая салом, свисающим с двойного подбородка. В это время к ним подошёл кривоногий узкоглазый парень в тюбетейке – хозяин трёх вагонов, нанявший для разгрузки бродяг, алкашей, а также физиков и лириков, оказавшихся на обочине жизни. Останавливаясь на почтительном расстоянии, кривоногий снял тюбетейку и поклонился, здороваясь на ломаном русском.

– С этим парнем, – Обсахарела небрежно показал на грузчика, – я сам рассчитаюсь. Свободен.

Узкоглазый опять поклонился, будто помолился на идола. Стараясь не показывать спины, кривоного ушёл как-то боком-боком, бормоча при этом слащавые слова благодарности.

Двуликий Янус руку с перстнем сунул за пазуху. Достал чёрный кожаный бумажник – в виде пухлой книжицы. Поплевав на пальцы, зашелестел «зелёными страницами».

– Держи!

– Не надо. Я столько не заработал.

– Бери, пригодятся. – Ян засунул доллары в нагрудный карман его куртки. – Ну, так что? Пойдём к машине?

Доллары как будто прожигали куртку, доставали до сердца.

И всё-таки он не нашёл в себе силы – отдать.

Сели в машину, похожую на комнату с хорошей обстановкой – телевизор, магнитола, бортовой компьютер, навигатор и другие навороты. Обсахарела с потрясающей лихостью развернул чёрный джип – резвую поджарую зверюгу – и на полной скорости погнал куда-то. На первом же перекрестке – проскочив на красный светофор – джип едва не врезался в старенькие «Жигули». Уходя от столкновения, Янус круто вырулил на тротуар. Прохожие по сторонам шарахнулись. Под колёса упала и хрустнула авоська с продуктами. Кусты затрещали.

Не теряя хладнокровия, пассажир спросил:

– Давно за рулём?

– Первый день! – Обсахарела хохотнул. – Пристегни ремень. Идём на взлёт!

Потом они сидели в шикарном офисе, выпивали. А дальше – провал. Чёрная космическая дыра, из которой Горнила Зазвонович только на рассвете вылетел – едва-едва прочухался. Голова трещала, как валун на раскалённой каменке, и невозможно было вспомнить, где он есть и что он делал вчера.

Помещение было без окон, только вверху зияла прорубь какого-то узкого люка – свет едва проникал в помещение, похожее на склад, под самый потолок забитый книжными упаковками: детективы, триллеры, боевики, ужастики.

Дверь бесшумно распахнулась, и вошёл какой-то серый человек с холуйским выражением лица.

– Это вам от хозяина, – сказал, оставляя поднос, на котором сверкала рюмка хрустальной водки и тарелка с малосольно-малахитовым огурцом.

Остограммившись, Горнила Зазвонович приободрился и понемногу начал припоминать вчерашний день, внезапную встречу с Двуликим Янусом. И какое-то странное чувство тревоги заныло в душе, когда он подумал, что встреча было не случайной. Додумать эту думку ему не дал лёгкий на помине Обсахарела, внезапно появившийся в дверях – весёлый, энергичный, элегантный.

– Привет, – сказал, протягивая лапу с бриллиантом. – Как самочувствие?

– Бывало и получше.

– Будет! Вот смотаешься в командировку, и всё у тебя будет в шоколаде. – Двуликий Янус внимательно посмотрел на него. – Ты разговор-то наш, надеюсь, помнишь?

Кузнецарь ответил уклончиво.

– Смотря о чём.

– Насчёт работы. – Ян порылся в дипломате, вынул паспорт, деньги и билет.

Возникла продолжительная пауза. Где-то в углу под потолком зудела муха.

– А что я там забыл? – спросил Кузнецарь, читая на билете название города. – Что за работа? Напомни.

Янус показал на потолок.

– Так ты вчера зудел, как эта муха – все уши прожужжал насчёт того, какая нищета тебя заела. Так что я с утра посуетился, нашёл работёнку тебе.

– И что нужно делать?

Обсахарела сел напротив – на пачки книг, пестрящие наклейками каких-то типографий.

– Похмелился? Полегчало? Может быть, ещё?

– Нет, спасибо. Так что за работа?

– Непыльная работа, Горнила Зазвоныч. Ну и придумал ты псевдоним. Хэ-хэ. Короче так. Надо будет смотаться до города Н. Это недолго, старик. А заработать можно будет, знаешь, сколько? Даже если ты весь год без перекура будешь вагоны разгружать – столько не получишь. – Обсахарела посмотрел на дорогие заграничные часы. – Ну, всё, тебе пора, пошли. Я довезу до вокзала, по дороге проинструктирую. Поездка у тебя, можно сказать, курортная. Там сейчас красота. У тебя, я помню, получались прекрасные лирические зарисовки. Жалко, что даром они теперь никому не нужны.

 

Глава шестая. Сало в шоколаде

1

В окошко поезда влетал гудящий воздух, ароматно пахнущий травами, цветами, дубами и липами, каштанами и яблонями, грушами и шелковицей. А где-то в дымке на горизонте мерещились древние сказители, баяны, гусляры, шагающие по горячим дорогам и тропам Южной Руси… Но как бы ни хотел он отрешиться от земных забот и любоваться пейзажами – не получалось. Беспокойство терзало душу Курьера – так называлась новая должность. И в этой должности он был неузнаваем: одетый с иголочки, расфранчённый, побритый, сбрызнутый одеколончиком, в тёмных солнцезащитных очках, придающих и солидность, и загадочность.

В город Н. скорый поезд прибыл по расписанию.

Постояв, покурив на платформе, Курьер потоптался под большими электронными часами – условленное место, где его должны были ждать. Долго «светиться» не позволяла инструкция, и поэтому пассажир покинул место встречи.

«Накладка, видно, вышла, – решил Курьер. – Осечка».

Он не только не расстроился – даже обрадовался, на время предоставленный сам себе. Поднял воротник и напялил на нос полукруглые солнцезащитные очки – солнца тут было с лихвой. Раскованно шагая по бульварам и проспектам, солидный гражданин, впервые оказавшийся в городе Н., вдруг поймал себя на странном ощущении: тут было много знакомого, близкого сердцу и долгожданного. В прошлой своей жизни он тут уже гостил, а может быть, и жил, как знать. Удивительное это было чувство. Блаженно улыбаясь, глядя по сторонам, гость придумал себе необыкновенную игру.

Вот он шагает по городу, смотрит на дома и думает: сейчас за этим перекрестком будет Киево-Печерская лавра. И – точно. Пройдя ещё немного, он остановился, перекрестился, глядя на высокий правый берег Днепра – там золотом сверкала, красовалась лавра, занимающая два лобастых холма. Довольный даром провиденья, он дальше топал. И снова затевал игру. «А сейчас я увижу церковь Спаса-на-Берестове – начало двенадцатого века…»

И опять он угадывал; подходил, читал чугунную доску, потемневшую от времени. Посмеиваясь, он пришёл на пристань, ни у кого ни разу дорогу не спросив. Отрешённо посидел на берегу, подышал свежим воздухом, разглядывая речные трамвайчики, паруса респектабельной яхты. Заложив руки за спину, он беззаботно фланировал по набережной, любовался открывающимся видом; слушал, как «реве та стогне Днiпр широкий». И вдруг подумал с грустью и горечью: наверно, где-то здесь находился поворотный круг истории – здесь произошло свержение Перуна. Здесь он, бедняга, с обрыва слетел, побитый камнями, оплёванный. И не отсюда ли ноги растут у всех наших бед и напастей? Предательство языческих богов, предательство своих великих, мудрых пращуров бесследно не проходит.

От крутого берега он шёл другой дорогой и снова угадывал, где и что находилось. В этом городе если не всё, то многое было ему знакомо, ведомо, любо и дорого. Сердце щемило несказанным чувством обретения древней, потерянной прародины. И очень тяжко ему было сознавать, что теперь происходит на этой земле. Хитромудрые, лукавые политики год за годом по живому резали, разделяя славянскую душу, из века в век единую, друг без друга не полновесную; разделяй и властвуй, метод старый.

И вдруг над ухом раздался выстрел!

Солнцезащитные очки слетели наземь – так сильно дёрнулся Курьер, перепуганный «выстрелом» выхлопной трубы; машина проехала рядом. Подобрав солнцезащитные очки и протерев, он увидел мир уже надтреснутым и поцарапанным. И трещины эти на стёклах, царапины, и холодок в душе от холостого «выстрела» – испортили настроение. И тогда – как молния! – пронзила мысль, что приехал-то он не гулять, не глазеть, развесив уши.

Порывшись по карманам, Курьер достал невзрачную бумажку с адресом, который был написан шифровальным текстом.

Дом оказался импозантным, симпатичным особняком, возведённым в духе классических традиций дворцовоарковых построек. Цоколь был со вкусом отделан природным камнем. Красная, металлочерепичная крыша горела на солнце – будто смеялась, дразня дорогими зубами. Под окнами стояли фруктовые деревья, ароматно дышали под ветерком. На калитке красовалась бронзовая морда льва, держащего в зубах кольцо, отполированное руками посетителей.

Встретил Курьера плечистый, упитанный парубок – черноглазый, чернобровый, с крупным носом и плотоядно-алыми губами. Парубок, одетый строго, чопорно, был прохладно вежливый и предупредительно учтивый.

– Как добрались? – поинтересовался. – Что? Никто не встретил? А запасной вариант?

– Пошёл по запасному, – слукавил Курьер, – и заблудился маленько.

– Первый раз тут? Хорошо. – Элегантный парубок вручил ему две объёмных торбы. – Вот груз.

– Понятно. Всё? Могу идти?

– Да ты что, дурилка? – удивился парубок и засмеялся. – Разве так можно? А если мы бомбу предлагаем везти?

Улыбаясь, Курьер хотел сказать, что в людях-то маленько разбирается, всё-таки был инженером человеческих душ. Но не сказал, постеснялся.

Из боковой двери, из кабинета начальника, вышел упитанный, седой человек; левое ухо будто коровой пожёвано; или родился таким или жизнь пожевала. Наклоняясь, он широким жестом расстегнул на сумках молнии и попросил проверить. Две чёрные торбы наполнены были вкусно пахнущими шматками сала и яркими шоколадными плитками. Кроме того – документы какие-то, пачки сигарет.

– Сало в шоколаде? – усмехнулся Курьер. – Я думал, шутит Янус.

Седой начальник почесал пожёванное ухо.

– Какие шутки, хлопчик? – Он ручку протянул, бумагу. – Распишись.

– Где? Вот здесь? Ого! – Ошарашенный хлопчик уставился на бумагу, как баран на новые ворота. – Я что-то в нулях запутался. Это сколько?

– Миллион, – небрежно подсказал пожёванный. – Только не в рублях, а в долларах.

У Курьера даже ноги ослабели, опустился на краешек стула.

– Вы тут золотого поросенка закололи, что ли?

За спиною каблучки зачмокали и перед Курьером появилась дивчина – кровь с молоком: красивая, с гитарообразной, точёной фигурой. Чёрные глаза её обладали странной, колдовскою силой. Зацветая улыбочкой, эта красавица поставила перед ним чашку горячего кофе, в который было кое-что подсыпано…

Сделав несколько глотков, курьер повеселел, закурил сигарету и через пару минут разговора с черноглазой чертовкой весь как-то сразу обмяк, подобрел, сердце подтаяло нежностью.

– Распишитесь, пожалуйста, – попросила колдунья.

– С вами? Расписаться? Да я бы за милую душу! – признался курьер. – Вас как зовут? Не Златоустка?

– Угадали.

Он окурок погасил, от дыма отмахнулся. Взял ручку, над бумагой занёс. И вдруг спохватился – головою тряхнул.

– Мужики! – Курьер поднялся, ручку бросил на стол. – Я этот приговор себе подписывать не буду. Мы так не договаривались.

Хохлушка посмотрела на часы и неожиданно порвала расписку – бросила в мусорную корзину.

– А вот так вас устроит? – Дивчина улыбалась, влюблёнными глазами глядя на него.

Нет, ну до чего же приятная особа, с ума сойти, и пахло от неё райскими какими-то садами, ароматом небесных цветов-духов.

2

Поезд уже стоял под парами; билет был заранее куплен, причём вагон оказался самый хороший; в этом вагоне-салоне было всего пять купе, в каждом из которых ванная комната, душевая установка и вакуумный унитаз. Наполняясь чувством благодарности к тем, кто подарил ему такой вагон, Курьер завалился на кровать, застеленную чистым одеялом в нежных узорах. «Эх! – блаженно потянулся, похрустывая косточками, – хорошо бы сейчас в город Святого Луки завернуть – это неподалёку. Лукоморск теперь называют. Ну, да ладно, сало в шоколаде отвезу, деньжатами обзаведусь, и тогда уже буду кататься, как фон-барон!»

Вагон пошёл, чуть слышно переступая стыки. Безмятежно, бездумно – будто во сне – Курьер смотрел в потолок, размеренно покачиваясь на железнодорожных волнах. Это были редкие минуты благости – за последние годы голодных, холодных скитаний. И минуты эти стали ещё удивительней, когда в чистоте, в лепоте уютного салона зазвучала песня.

Ах, какие песни знает Малороссия! Бог ты мой! Какие широкие, глубокие песни! Да это вовсе даже и не песни, если вдуматься, если не ухом, а духом прислушаться. Задушевное это, протяжное и величавое колдовство кобзарей – ну, с чем это можно сравнить? Так не могут петь простые голоса. Так только могут голосить ветра в степях. Таким богатым эхом, отдающимся в душе и раздающимся в веках – обладают только горы, укрытые папахами тумана. С таким широким и привольным гулом, наполняющим сердце ароматом свежести и воли, может петь только море, припадая к ногам дивных гор и швыряя на щёки соседних садов солоноватые крупные капли. Ах, Малороссия, милая! Да как же тебя не любить, когда именно здесь, среди хат изумительно светлых, точно белённых луной, среди полей твоих, среди церквей – здесь колыбель вековая и хрустальный исток великороссов!.. И точно так же, как птица, никогда не сможет, да и не захочет разделить свои крылья на «ваше» крыло и на «наше» – точно так же будут нераздельны души и сердца народов Малороссии и Великороссии. Вместе, вместе нам лететь в грядущие века, стряхивая с крыльев пыль суеты и странного раздора – только вместе мы непобедимы.

Наслаждаясь народными песнями, Курьер забылся – где он и зачем, куда он едет. Его такое чувство подхватило, будто летит вне времени и вне пространства. Светлым облаком душа его кружилась над Землёй, парила соколом и любовалась степными хуторами, реками, осенними пейзажами, где скрипели старинные мельницы, тащились телеги с волами в ярме.

Разволновавшись, он достал из кармана пустую, помятую пачку – сигареты кончились. Курьер хотел пойти, купить в вагоне-ресторане, но вспомнил про сумку – взял казённую пачку. Покурить можно было и здесь, в отдельном купе, но Курьер об этом даже не подумал, машинально отправился в тамбур, наполненный грохотом, похожим на грохот кузницы.

Молодые пограничники стояли в тамбуре, о чём-то оживлённо разговаривая – до слуха долетали обрывки фраз. Но когда вагоны останавливались – Курьеру слышен был невразумительный какой-то разговор о далёкой Нигерии, о том, что на крыльях аэрофлота прилетел фантастический почтовый голубь. Эту птаху задержали на таможне и повели на рентген, который показал, что нигериец является настоящим живым контейнером. Нигериец умудрился проглотить полкилограмма героина. Тридцать капсул величиной с орех скотчем обмотал и проглотил, и если хотя бы один «орешек» треснул в животе, разгерметизировался, нигериец моментально бы коньки отбросил.

– А что после рентгена? – расспрашивал краснощёкий солдат. – На горшок пришлось сажать?

– Пришлось. – Офицер усмехнулся. – Целые сутки сидел и потел. А полицейские ходили, как золотари, посуду проверяли. Двести тысяч долларов наворотил.

Погранцы расхохотались. Дальше поезд опять загремел во весь дух – заглушил голоса пограничников.

Поглядывая на военных, Курьер постоял возле окошка в тамбуре. Закурить хотел, но вместо этого подошёл поближе к погранцам. Интересно было их послушать.

Бывалый офицер учил «зелёного» солдата, говорил, что никакой наркотической зависимости у собак не бывает – это расхожая легенда неграмотных людей.

– Хорошая собака – целый клад! – Офицер выставил два пальца так, как собака уши выставляет. – Немецкая овчарка взрывчатку отыщет хоть где. Её обучают специально для города. Овчарка так обозначает найденную взрывчатку: найдет и сядет. А вот спаниель, тот хорошо за наркотой охотится. Находку свою обозначает царапаньем.

– А лабрадоры? – вспомнил солдат. – Лабрадоры тоже неплохо умеют искать и тоже царапаньем обозначают…

Они помолчали. Офицер улыбнулся, глядя в окно.

– Собака – это человек. И даже лучше. Человек может предать, продать. У батьки моего была собака. Чёрная такая сибирская лайка с белыми передними лапами, будто в белых лайковых перчатках. Умная сука. Даже через неделю после дождя верхним чутьём брала следы.

Невольно поддаваясь чувству родства, Курьер подошёл к пограничникам. Сигареты вынул.

– Сибиряк? Земляк? – Обратился к офицеру. – Огонёчком не угостите?

– Не курим. – Офицер машинально глазами обшарил Курьера.

– Вы, конечно, извините, может, я помешал, но вы так складно говорили про собак. А вы по какой специальности будете?

– Кинолог, – ответил офицер, поправляя фуражку.

– Кино, значит, снимаем? – пошутил попутчик.

– Да, снимаем… – многозначительно сказал офицер и усмехнулся тонкими губами, на которых виднелась кривая полоска шрама. – Кое-кого снимаем. Кое-куда отправляем. – Он повернулся к молодому сослуживцу. – Ну, что, сержант? Пошли. Пора.

Оставшись в одиночестве, Курьер почему-то почувствовал себя неуютно, хотя как будто не было причины.

А тепловоз тем временем, отчаянно швыряя километры под колёса, выплясывая да вызванивая, во весь дух катился по Степному Крыму. В раскрытое окно терпко веяло сухой, будто поджаренной полынью. Мелькали деревья красножжёного цвета. Пичуги трещали в придорожных кустах, нимало не смущаясь и не боясь обвального железного грома – давно привыкли. В голубовато-белёсом небе полыхало осеннее солнце, накаляя древний полуостров ничуть не хуже, чем в средине июля. На горизонте, словно сказочный мираж, парящий между небом и землей, маячили в дрожащем стекловидном мареве три могучих параллельных гряды – Крымские горы, гигантским чудищем развалившиеся от Севастополя до Феодосии. Мелькали виноградники, табачные плантации…

«О! – спохватился Курьер. – Я же хотел покурить!» Он почиркал зажигалкой, сделанной в виде коня – искры вылетели из-под копыта. Но толку не было; горючка в брюхе рысака закончилась. Собираясь сходить в вагон-ресторан, прикупить огоньку, Курьер остановился в тамбуре плацкартного вагона, где собралось народу как на митинг – курильщики дымили во все трубы. Кто-то вспоминал былое время и говорил, что эти райские места раньше были доступны простому народу.

– А теперь? – печалился мужичок в серой шляпе. – Не послали бы меня в командировку, а послали бы на… – Мужичок похохатывал. – Я уже сто лет, ребята, не купался в море, потому что я всё время купаюсь только в горе.

Раздобыв огонька у курильщиков, Курьер подумал: и ему с командировкой повезло. Потом хлопнули двери – ещё кто-то в тамбур вошёл и басовито загудел:

– У вас тут, мужики, табачная плантация. Чем папироску выкурить – винца лучше примите.

И после этого разговор перекинулся на виноградники. Мужичок в серой шляпе, работящей ладонью убирая улыбку с морщинистого лица, громко стал печалиться о том, как во время «антиалкогольной компании» было угроблено тридцать процентов лучших виноградников.

– А чтобы вам было понятно, господа и товарищи, – сокрушался мужичок, серой шляпой отбиваясь от дыма, – во время Великой Отечественной войны было уничтожено двадцать два процента. Вот такие правители, мать их и батьку. А сколько загроблено техники, на валюту закупленной за границей. На металлолом были пущены целые цеха по разливу вина и водки. Ухайдакали целые заводы.

– Дури было много, – соглашались. – Только рождаемость у нас в те годы увеличилась на полтора миллиона человек. А теперь вымираем.

– Страна парадоксов. Тут любое хорошее дело доведут до абсурда.

Потом переключились на пейзажи за окном: что да как называется и почему. Среди курильщиков нашёлся худощавый «экскурсовод», человек из местных. Перекрывая грохот многотонного железа, экскурсовод стал говорить, что старое название Балаклавы – Симболон, который в 1357 году был завоеван генуэзцами, а в 1475 году захвачен турками. Это они назвали – Балаклава. «Гнездовье рыб», так переводится. В этом гнездовье много чего было. Восточный кусок этого Крымского пирога с девятого века входил в состав Тмутараканского княжества. Жили здесь потомки скифов, готов, тавров, хазаров и печенегов.

– А как насчёт потомков нечистой силы? – неожиданно громко поинтересовался Курьер. – Нишыстазилу знаешь? Нет? А насчёт Князя Тьмы? Откуда он родом? Может, из этого Тмутараканского княжества?

«Экскурсовод» смутился.

– Я не готов ответить на ваш вопрос.

– Ну да! Ты же не юный пионер! – Курьер заговорил как-то странно – хамовато, развязно. Он говорил и глубоко затягивался чужой сигаретой, которую взял из пачки в курьерской сумке. А сигарета была не простая. Курьер подсознательно, мельком отметил неестественно приятный привкус табака, но не придал значения. И вот теперь, когда он докурил до корешка, он как-то диковато развеселился, разговорился и начал подмигивать.

– Все думают, что я – Иван-дурак. А я не пальцем деланный. Я – Златоуст! А вы даже не знаете, кто такой Нишыстазила. Патриоты, бляха-муха, называются. Врага надо знать в лицо, даже если это не лицо, а харя. А кто такой Воррагам? Тоже не в курсе? Как тут всё у вас запущено, кошмар.

3

Жара золотою смолой лениво сползала с лазурного неба – вечер близился. Багряные блики цветочными лепестками затрепетали по Степному Крыму. В прохладном воздухе угадывался запах и привкус недалёкого моря – мерещился расколотым солоноватым арбузом. В раскрытое окошко волнами плескалась фруктово-полынная свежесть. Далёкие вершины гор зарозовели. Сбавляя скорость, ослабляя железные мускулы, тепловоз подтягивался к Балаклаве. Проводник по вагону пошёл, приглушенно долдоня с приятным акцентом:

– Балаклава! Балаклава! Хто просил прэдупрэдить? Разметавшись поверх одеяла, расшитого узорами, Курьер беспечно спал. И вдруг – будто шилом кольнули. Подскочил, потёр глаза, удивляясь тому, что находится на кровати. Когда он сюда забрался? Не помнит.

С минуту полежав как в полуобмороке, он вяло поднялся и застонал. Почёсывая темечко, поглядел в окно. Пожал плечами. Взгляд ненароком упал на курьерские сумки, а точнее, на шкаф, где стояла поклажа. Курьер вдруг отчего-то заволновался, даже побледнел. Ещё не понимая, что с ним происходит, он бестолково закрутился по купе. Второпях схватил зубную щетку, пасту.

Стараясь выглядеть спокойным, он выглянул из купе, и сердце противно заныло. По вагону шли пограничники, а впереди на поводке семенил дотошный спаниель белой масти, в чёрных носочках. Пассажир попятился и машинально сунул зубную щетку в рот – руки должны быть свободными. Двигаясь к туалету, он краем глаза наблюдал за пограничниками. Настырная собачка тянула и тянула поводок, белой мордочкой проворно обследуя каждый сантиметр своего пути. И вот уже проклятый спаниель возбужденно заюлил возле купе Курьера. Агатовыми глазками спаниель многозначительно посмотрел на офицера-хозяина и осторожно поцарапал дверь.

«Хана! – пронеслось в голове. – Как я раньше не догадался?» Он поторопился перейти в другой вагон, только шёл с оглядкой – то боком шёл, то задом. Ударившись затылком о железный выступ, развернулся и побежал, перекрывая дверь за дверью в грохочущих тамбурах, где пахло грязью, угольной пылью, мочой. На площадках немилосердно мотало в разные стороны. Внизу – между вагонными проёмами – синеватой молнией сверкали рельсы. Ветер со свистом вырывался из-под ног – под брюки забивался, низ живота холодил. Потом на пути оказалась открытая дверь в туалет. Заполошный Курьер забежал и закрылся. Не моргая и не дыша, посмотрел на какого-то всклокоченного дядьку – напротив себя. Во рту у дядьки торчала синяя какая-то сигара. Он пригляделся и криво хмыкнул – во рту у него, отражённого в зеркале, торчала зубная щётка. Он вытащил, выбросил щётку и глубоко вдохнул несколько раз – хотел успокоиться.

«А чего это я побежал? – Пошарив по карманам, Курьер достал чужие сигареты, закурил, и опять по мозгам шабинуло что-то приятно-дурманное. Веселея, он подмигнул своему отражению – всё, мол, хорошо, всё нормально, собачка просто ошиблась. Он почти успокоился. Вышел из туалета.

И тут раздались крики – в дальнем конце вагона:

– Вот он! Стоять!

Болезненно улыбаясь, Курьер прошептал:

– Ага! Сейчас!

Дурная травка в сигарете – или что там было? – оказала на него удивительное воздействие; он вдруг ощутил недюжинную силу. Богатырским плечом, которое казалось плечом гранитных гор, он открывал дверь за дверью, уходя всё дальше от погони, но уходя не суетясь, как подобает могучему богатырю. Добравшись до вагона-ресторана, где пахло жареным и пареным, богатырь увидел боковую дверь, открытую настежь, закрюченную специальной страховочной лапой. Ветер бился в тамбуре, гоняя по полу золотисто-жёлтую луковую шелуху. В дверном проёме, как в киноленте, мелькали деревья, кусты, бетонный столб и снова деревья и кусты. Обеими руками ухватившись за поручни, Курьер всем телом выгнулся вперёд, высматривая, куда бы лучше прыгнуть, чтобы шею не свернуть.

И вдруг он замер, глядя на что-то фантастическое. В первые мгновения это было похоже на зыбкий мираж, а затем из горячего воздуха проступили очертания странного поезда, идущего навстречу. Бесшумно, будто на цыпочках, поезд-невидимка катился по бывшей железной дороге, много лет назад разобранной и поросшей бурьяном, дикими маслинами и терновником. Ничего не подозревающая желтогрудая птица оказалась на пути странного поезда – пронзительно пискнула под колесом и пропала, только перья полетели по ветру.

Из кабины паровоза выглянул чумазый машинист, похожий на Старика-Черновика.

– Прыгай! – закричал он. – Садись верхом на молнию!

 

Глава седьмая. Верхом на молнии

1

Закатное солнце кроваво растекалось по тучам. Аромат степной полыни и ещё какой-то крепкий, терпкий дух – как нашатырь – постепенно привёл человека в сознание. Он застонал сквозь зубы. Веки разлепил. Руками пошарил возле себя. Он лежал на копне. Перед глазами сухая травинка торчала. Какая-то козявка ползла по травинке, всё ниже сгибая сухой стебелёк. Затем он ощутил потоки ветра. Вечерняя прохлада заползала под рубаху, разорванную под мышкой и на груди. Приподняв гудящую головушку, человек осмотрелся. Где он есть? Непонятно. Кругом было тихо, но скоро вдали послышался перестук пробегающего состава. И тогда человеку смутно припомнился поезд, с подножки которого он отчаянно прыгнул.

Полежав ещё немного на копне, окончательно придя в себя, он вяло спустился на землю, по-стариковски покряхтывая и удивлённо думая: «Это надо же, как я удачно. Только где же, где же рельсы? Почему не видно? Не мог же я так далеко сигануть от вагона – метров за сто!»

Размышляя о каких-то несчастных метрах, он тогда ещё не знал, что находится за тысячи километров от Степного Крыма. И в том месте, где он находился, железной дорогой даже не пахло. А то, что он принял за грохот бегущего поезда – это был табун коней, вздымающих пыль за рекою.

Не обнаружив поблизости железной дороги, пассажир озадачился, но ненадолго. Он подумал, что прыгнул на другую копну, находящуюся возле железной дороги, и только потом, в беспамятстве, перебрался дальше. Да и вообще, какая разница, куда он прыгнул? Главное – живой.

Воздух сгущался, отдавая прохладцей. Крымские горы, как ему представлялось, темнели, с горизонтом сливались. На землю древней Киммерии нахлобучивались голубовато-сиреневые сумерки. Доносило невнятным, солонцеватым дыханием моря, ароматом виноградной лозы и табачных плантаций, слегка отсыревающих и отяжелевающих от первых дробинок росы. И всё громче, громче цыкали цикады в траве и в кустах.

Пошатываясь, будто контуженый, пассажир побрёл куда-то в полумрак, надеясь набрести на жилище и попроситься переночевать. Небольшая торная дорога подвернулась под ноги. Тёмные дубовые леса вдоль дороги стали подниматься. Мерещились башни и стены – остатки генуэзской крепости в Балаклаве. Буковая роща под ветром зашумела в стороне. Повстречался одинокий граб, торчащий около ручья. Над потемневшей кромкой Южных гор переливчатым светом заплескалась первая звезда. Из глубины Степного Крыма потянуло остудой, и в тёмных камышах за ручейком коростель как будто заскрипел.

Пройдя ещё немного, он увидел краешек сверкающего моря. (Хотя на самом деле это было озеро). Покрытое шёлковым штилем, «море» слегка туманилось. По берегам валялся мусор, битые бутылки. Вишнёвые и тёмно-малиновые отблески заката отражённо плавали по «морю», напоминая краснопёрый косяк. Заря потихоньку зажмуривалась в тучах на западе. Становилось глухо, сыро и жутковато. И такими заманчивыми, такими желанными показались далёкие огни на горизонте – бегом захотелось бежать.

Впотьмах забренчало коровье ботало – небольшое запозднившееся стадо брело в деревню. Пастух на лошади, как богатырь былинный, возвышался на фоне остатков зари.

Подойдя к пастуху, пассажир угрюмо поинтересовался:

– Скажи мне, приятель, не в этой ли ржи Тараса Шевченко папаха лежит?

Пастух неспешно высморкался, ладошку вытер об штаны.

– Тут уже давно не сеют рожь. Всё дурниной позарастало.

– Понятно. А до Балаклавы далеко?

Слово «Балаклава» пастуху было незнакомо. Зато была знакома баба Клава, самогонщица. Пастух за ухом почесал и посмотрел куда-то на закат.

– Ты промахнулся, парень. Баба Клава, аж вон там…

Они ещё немного поговорили, плохо понимая друг друга, и пассажир задумался, бестолково глядя в темноту.

– Где я нахожусь? – Пассажир обеими руками обвёл пространство. – Разве это не Крым?

Всадник улыбнулся, поправляя ногу в стременах.

– И снова ты маленько промахнулся. – Он потыкал кнутовищем в небо. – Ты, мил-человек, на Марсе.

Пассажир взмолился, едва не падая в копыто лошади, и пастух наконец-то смилостивился, сказал, что это – Матушка-Сибирь. Оглушённый, потрясённый и подавленный пассажир долго сидел на поваленном дереве – у воды потускневшего озера, впитавшего в себя последнюю кровиночку заката. Деревенский пастух уже был далеко – в березняке бренчало коровье ботало, будто кандалы звенели: «динь, бом, динь, бом, слышно там и тут, нашего товарища на каторгу ведут…» Пассажир смотрел по сторонам и никак не мог уразуметь, что перед ним действительно – Сибирь. Как это так? Фантастика! Но постепенно приходило осознание, и внутренний голос подсказывал: «Фантастика эта называется телепортация – мгновенное, почти молниеносное перемещение в пространстве. Это всё равно, что сесть верхом на молнию; кажется, так говорил мне учитель…»

Темнота сгущалась, и надо было идти куда-то, искать ночлег.

2

Одинокий огонёк золотился на пригорке – в избе пастуха Чистопольцева, который недавно повстречался. Простодушный, всем ветрам открытый, Чистопольцев любил повторять: «Три невольника на белом свете есть – пастух в чистом поле, зять в доме и собака на цепи». Много лет живущий под солнцем, под дождями и ветрами, этот «невольник чистого поля» имел продубленную кожу, крупными щепотками собранную под глазами, в которых лучилась детская какая-то наивность, душевное здоровье и красота, растворённая в воздухе лугов, сенокосов и чистополья. На скулах розовели румянцы, хотя пастуху уже за пятьдесят. Трудолюбивый, бережливый и припасливый, он в молодости крепкий дом поставил на пригорке, широкое подворье отвоевал у таежной округи; большой огород, выходящий к реке, серебряным хвостом играющей в тальниках, за которыми начиналось ополье, богатое чернозёмами.

Вот сюда, на огонёк, и притащился едва живой, угрюмый пассажир.

– Будто следом шёл, – разглядывая гостя на пороге, удивился хозяин, царапая небритую чалдонскую скулу. – Ну, пришёл, дак проходи, присаживайся.

Волей судьбы приговорённый к вечным скитаниям, Златоуст как-то очень болезненно всегда ощущал дыхание чужого дома, чужой семьи и всего того, что прежде называлось – домострой. Но теперь ему было не до того: кошмарный перелёт «верхом на молнии» контузил. Сидя за столом, он плохо слушал хозяина, рассеяно отвечал на вопросы. В горнице пахло стряпнёй, русской печкой. Хозяйка степенно ходила – крепкотелая, грудастая баба, под которой музыкально скрипели-пели клавиши тесовых, тщательно промытых половиц.

Женщина молча увела двоих детишек в дальнюю комнату, молча постелила чистую скатерть, на скорую руку сгоношила на стол. Появилась простая, своими руками в огороде и в поле добытая пища. Стеклянным рылом замерцала прозрачная бутылка самогона с газетной затычкой.

Приготовив на стол, хозяйка ушла к ребятишкам.

– Значит, говоришь, отстал от поезда? – Чистопольцев разлил по стаканам. – Ну, давай за то, чтобы не отставать от наших поездов.

– Отличный тост, – вяло похвалил сутулый гость. – Только я не буду. И так башка болит.

– Ну, ты как знаешь! – Перекрестясь, хозяин жахнул гранёный стакан и стал аппетитно, азартно закусывать, время от времени посматривая на пришлого.

Был он какой-то маленько пришибленный, какой-то странный. И не пьяный, и не с похмелюги – это хозяин понял. А вот глаза у парня – вроде как «не здешние». Примерно такие глаза были у свояка, запившего на три недели; с топором по деревне носился, искал врагов народа.

– Значит, говоришь, зовут Громила Додоныч? Нет? А как? Горнила? – уточнил хозяин. – Ясно. Ты давеча спросил про эту, как её? Я с бабой Клавой спутал. Балаклава, да? Ну, вот. А это где ж такая?

– В Крыму. Возле моря.

Хозяин перестал хрустеть ядрёным малосольным огурцом. Глаза распухли от изумления. Он подавился и покашлял – огрызок огурца пулей выскочил изо рта.

– Возле моря? – Вытираясь рукавом, пастух покачал плешивой головой. – А Сибирь, она, брат, возле горя. Соображаешь?

– Я в Балаклаве спрыгнул, – подавленно ответил гость, понимая, насколько глупо это звучит.

– А чо ты прыгал-то? Зачем? Зайцем, что ли, ехал? – Такой расклад хозяин понимал. – Билеты нынче вздорожали. Народу скоро ни вздохнуть, ни дёрнуть. А у меня свояк, не к ночи будет сказано, нажрался стеклорезу, так на Луну улетел. Дальше моря твоего.

Гость покачал головой.

– Хорошо бы на пьянку списать. – Да только я не пил, вот штука. У меня там было дело на миллион. Расхожую эту фразу «дело на миллион» Горнила Зазвонович сказал просто так, как люди зачастую говорят затасканными штампами. Но в следующий миг он побледнел и голову руками обхватил. – Там же действительно груз на миллион! Да не в рублях, а в долларах!

Пастух неодобрительно крякнул.

– Все как сбесились на этих долларах.

Покружив по комнате, гость подошёл к порогу, стал обуваться.

– Слушай! – глаза его ещё сильнее вспыхнули. – Далеко до станции?

Хозяин помолчал, глядя на левый, сильно разбитый ботинок странного гостя.

– Через перевал. – Пастух рукой махнул. – Версты четыре. Да только ты впотьмах башку свернёшь. Иди, ложись. Я утречком дорогу покажу. Куда теперь?

– Утро вечера не дряннее, – тихо сказал странный гость. – Так любил говорить мой слуга. Добрый мой и преданный Оруженосец.

«Молотит, прости, господи, как мельница. – Пастух отодвинул стакан с самогонкой. – Ножик надо спрятать от греха подальше». – Он перекрестился на икону, мерцающую дешевеньким окладом в красном углу.

– Хрося! – позвал Ефросинью, жену. – Постели ему!

– Уже постелила, – откликнулась хозяйка откуда-то из-за двери, где посмеивался ребенок, слушая сказку перед сном.

Незваный гость обрушился на чистую постель и так проспал до вечера – Ефросинья будить не хотела, а хозяин вернулся только с первою звездой. Они поговорили тихо, горестно. Ефросинья сказала, что, видно, захворал гостенёк, лежит пластом, лоб горячий, как сковородка. Лежит и поминает какого-то Вора или Гама, и пастуха заодно.

3

Златоуст, конечно, не мог не знать о потаённой силе пастухов; наиболее матёрые, опытные, они могли с нечистой силою сдружиться. Чаще всего эта дружба с каким-нибудь лешим, который владеет таёжной окрестностью. Весной, при первом выгоне скота на пастбища, пастух – так, во всяком случае, было на Руси – совершал потаённый обряд в тайге под тёмной елью. При помощи магического слова пастух подзывал к себе лешего и преподносил ему одно, два или три яйца, которые людям несведущим могут показаться скромным даром. А на самом-то деле это была существенная жертва: на протяжении лета леший возьмёт себе одну, две-три коровы, зато всё время будет помогать пасти большое стадо, охранять от волка и другой какой-нибудь напасти. Такой договор заключали они – пастух да леший. Заключали – буквально. Пастух брал ключ, брал замок, запирал его и прятал ключ где-нибудь в корнях могучей старой ели, похожей на косматую лешачиху.

Вот о чём теперь тревожился болезный, денно и нощно валяясь на кровати в углу за шторкой. «Леший – это ладно, это полбеды, – тоскливо думал болезный. – А вдруг этот пастух не только с лешим связан? Где леший, там и другая сволочь. Может быть и Воррагам, и Нишыстазила…»

Однако время шло и ничего тревожного не происходило в доме пастуха, и человек, выздоравливая, успокаивался. Он полюбил свой тихий закуток за шторкой, полюбил этот сельский пейзаж за окном, где догорали последние погожие деньки.

Красное летечко покатилось под горку. С каждым днём холодало, и дни становились короче. Кажется, только что солнце в облаках и тучах над горами проросло и вот на тебе – сырой угрюмый день пошёл на отдых. Из окна, возле которого лежал болезный, виден был синий излом горизонта, над которым угорал закат, рассыпаясь грудами вишнёво-золотистых угольев. По краям облаков за рекою мерцала прозеленоватая зола, словно искрясь под ветром и осыпаясь. Когда больной вставал и ненадолго выходил на крыльцо подышать – необычайно свежо, ароматно и охмеляюще в воздухе витал ядрёный дух подстывшего, убранного огорода. С тополей и берёз облетали последние листья – задумчивый и тихий, плавный листолёт. Из тайги, находящейся неподалёку, потягивало стылыми хвойными деревьями, жирной, никогда не паханой землей, перемешанной с листьями, грибами и перезрелой рыжевато-красной ягодой, кое-где побитой серебристыми утренниками. Курганами вдали виднелись нагромождения чёрных скал. Туман, протекая над стылой рекой, за берега цеплялся – рвал бахрому на рукавах и оставлял белые лохмотья там и тут. Воздух тушевался, и только в глубине на островах ещё горели холодные пожарища осинников, берёз и тальников – последние лучи туда золотыми стрелами втыкались.

4

Атлантические вихри, закипающие где-то вдоль побережья северных морей, рановато в тот год притащили на крыльях своих тёплый, влажный воздух. Зима в горах растаяла скоро, дружно. И весна взыграла раньше срока. И раным-ранешенько в гости постучался первый гром – в середине апреля, когда ещё в тайге сугробы сладко допревали, а под снегами нежился голубоокий подснежник, спали серебристая ветреница и ландыши.

Ночью, когда гром над крышею разломился гранитной глыбой, Златоуст проснулся в тёмном закутке за шторкой. Мелкий дождик по стёклам стучал, клевал по жестяному карнизу. Собака, подкинутая громом, забрехала в дальнем углу двора. Приоткрыв окошко, вдыхая свежий воздух, Златоуст готов был сигануть в проём и пойти навстречу первому дождю – так сильно истомился он в этом закутке.

Поутру Чистопольцев сказал, глядя на иконку и перекрестясь:

– Перезимовали с божьей помощью. Отзимогорили. Скоро скотинку в поле погоню.

– И мне пора, – сказал квартирант, выходя из-за шторки. – Спасибо вам большое за приют.

– Да ладно, чего там, – смутился хозяин. – Что мы, не русские люди? Садись, Горнила Додоныч, завтракать будем. Как сам-то? Ничего?

– Нормально. Отвалялся. Пора идти.

– Ну, и куда теперь? До Балаклавы?

Квартирант несколько мгновений бестолково смотрел на хозяина.

– До какой бабы Клавы?

Пастух помолчал у порога. Вздохнул. Они теперь как будто ролями поменялись: пастуху было знакомо слово «Балаклава», а квартиранту – нет. Значит, не совсем ещё оклемался. Значит, не надо бы ему в дорогу торопиться. Но постоялец уже заегозился, не остановить.

– Ну, как знаешь, – покорился пастух, – пойду, захомутаю.

И минут через двадцать, мелодично поскрипывая, телега не спеша катилась по просёлочной дороге. После первого, такого раннего дождя было удивительно свежо. Пыль на дороге лежала, ровно посечённая из дробовика – дырки да дырочки… Синева над перевалом разрасталась – облака и тучи с кудрявыми зачёсами степенно проходили над горною грядой и пропадали где-то в каменных мешках, в таёжных крепях.

Станция, куда они приехали, поразила своим убожеством; глядя на неё, даже не верилось, что на дворе уже двадцать первый век. На заржавленных рельсах сидели куры, как на своём законном нашесте, у подножья холма-тупика хозяйничал поросёнок, землю рылом пахал и похрюкивал.

– Сало в шоколаде. – Пастух посмотрел на квартиранта. – Не помнишь? Ты в горячке что-то буровил. Ну, всё, я поеду, дела, Додоныч, некогда.

Они простились, и Додоныч подошёл поближе к поросёнку.

«Сало в шоколаде? – Он засмурел, невольно озираясь. – Какое сало? Что за ерундовина?»

Память ничего ему не подсказала, а вот сердце и душа заныли, затревожились. Продолжая пребывать в недоумении, Додоныч пошёл под крышу кривого допотопного вокзала. Задержавшись около карты железных дорог, он глазами поползал по красным, жёлтым и синим веткам, широко разросшимися по всему пространству огромного Отечества. Удивительно и странно было то, что глаза – опять и опять – возвращались куда-то к Житейскому морю. Глаза искали и находили город Н. Потом глаза скользили по тому маршруту, который он преодолел «верхом на молнии». Он теперь совершенно не помнил себя в роли Курьера – эти страницы были вырваны из книги памяти. И только что-то смутное, тревожное в голове ворочалось, душу бередило. И тревога эта была не напрасной. Если он себя не помнил в роли Курьера – они отлично помнили. Они его давно уже искали. И на первой же крупной станции, на перроне, куда он вышел на минутку свежим воздухом подышать, его заметили.

– Смотри! – сказал один, оскаливая фиксы. – Неужели тот самый?

– Похож! – согласился другой.

– На ловца и зверь бежит. Вот повезло.

Зверь, затравленно глядя по сторонам, с неожиданной ловкостью прыгнул под колёса стоящего поезда, перекувыркнулся на той стороне и припустил, куда глаза глядели. Рискуя сломать себе шею – была, ни была! – затравленный беглец рванул напропалую через овраги и буераки, и в результате выиграл время. Оторвавшись от своих преследователей, он выскочил на станцию, только уже с другой стороны. И выскочил как раз в ту минуту, когда чумазый товарняк отваливал от станции.

Уцепившись за последний вагон, бедолага запрыгнул, лоб едва не расквасил о железные чушки, для стойкости прикрученные проволокой. Отыскал свободное местечко и упал. Затаился, довольный, как ребёнок, тем, что вовремя подвернулся ему товарняк. Правда, блаженствовать пришлось недолго. Бдительная ВОХРА – военизированная охрана – вскоре шуганула «зайца». Он понуро пошёл в тупики, стал выжидать и высматривать. Ему было уже всё равно, куда, в какую сторону помчится товарняк, лишь бы куда-нибудь.

Сначала странник ехал без комфорта – на брёвнах, на кучах угля, а потом добрался до тёплого вагона, груженного посылками, тюками, на которых болтались бумажки с голубыми штемпелями, штампами и ярлыками. Думая разжиться чем-нибудь съестным, он распечатал первую попавшуюся посылку и разочарованно сплюнул. Там были книги. Да ладно бы что-нибудь путное, а то боевики, ужастики, «дефективы», триллеры. Не теряя надежды, он распотрошил вторую, третью пачку. Нет! Везде одно и тоже: в глаза бросались пёстрые обложки с голыми девками, алмазами, кровавыми ножами, пистолетами и прочим «джентльменским набором» современных графоманов.

И тогда он додумался: дверь открыл на длинном перегоне и начал выкидывать ненавистные книги. Кувырком слетая под откос, упаковки разбивались и, трепеща крылатыми страницами, порхали по лугам, болотам, по долинам рек. Упаковки вылетали к полустанкам и сиротливым разъездам.

Разгрузив один вагон, изрядно упарившись, он заметил опасность: видно кто-то кому-то уже сообщил о выброшенных книгах, и вот теперь по крышам товарняка бежали два человека. И не было сомнений, куда они бежали и зачем.

Благополучно уйдя от погони, он пересел на другой товарняк. И здесь уж ему повезло – повстречался почтово-багажный вагон. Суток двое он жил, не тужил, будто в райских кущах – вкусных посылок полно и везде на посылках был обозначен город Лукоморск, древний город Святого Луки.

– Вот спасибо, Лука, вот уважил! – Зевая, беспечный беглец почёсывал барабанное брюхо. – Ты бы ещё догадался, Лука, выслал бы флакончик самогону.

Объевшийся, обогревшийся, он заснул на курганах посылок и проспал те минуты, когда под ним – под полом – перестали тарахтеть колёса. И не услышал он, как с тихим, но зловещим скрежетом распахнулись двери с сорванными пломбами, и вагон стал наполняться головокружительными, соблазнительными запахами юга, ароматом прохладного моря, над которым зацветали звёзды. И вдруг в вагоне свет врубили – несколько лампочек под потолком.

– Приехали! – раздался голос. – С вещами на выход!

– А где это мы? – Он зевнул, продирая глаза. – Город Святого Луки?

– Сейчас узнаешь.

Били его человека четыре, а точнее, сказать – только начали бить, и наверняка забили бы до смерти. Но тут в вечерних станционных сумерках над платанами и кипарисами послышался казённый соловей – милицейский свисток. Разбойника, сожравшего половину вагона, ещё немного попинали, поутюжили туфлями и поспешно скрылись в темноте.

– А может, пристрелить? – услышал он.

– Раньше надо было.

Не дожидаясь прихода милиции, выплёвывая крошево от выбитых зубов и приглушённо харкая кровью, он отполз куда-то в тёплую темень, пахнущую яблоками, грушами и прогорклым мазутом.

Обессилев после битья, он хотел перевести дыхание. Прилёг, на небо посмотрел, а там ни звёздочки. (Он лежал под вагоном). И вдруг – он чуть не вскрикнул! – чёрное, железом пахнущее «небо» над ним содрогнулось и медленно поплыло, наполняя землю железной судорогой. Он оказался в аккурат между рельсами – между колёсами какого-то длинного товарняка. Ни живой, ни мёртвый, он лежал – волос дыбом! – и молил Господа Бога только о том, чтобы никакая проволока, случайно прикрученная к железному брюху вагона, не зацепила бы его, не поволокла за товарняком.

Потом, когда железный гром уехал на колёсах, он долго ещё истуканом лежал между рельсами. Бездумно пятился на бриллиантово сверкавшее созвездие Южного креста и даже не заметил, когда заплакал.

Он посидел на рельсах, ещё теплых после прокатившейся громады поезда. Вытер слёзы рукавом. Поднялся, глядя в сумерки, откуда под сурдинку плескалась музыка, девичий смех. И где-то в подсознании промелькнула гнусная мыслишка о том, что Воррагам когда-то предлагал ему такой вариант: море, пальмы, паруса и девочки. А он отказался. Дурак.

Охваченный тупым отчаяньем, он не знал, что делать.

И тут ему подсказочку подбросили – почти под ноги. Это было оружие. Пистолет, слабо серебрящийся между рельсами – современные пираты впопыхах обронили, когда били его.

Отойдя от железной дороги, он проверил обойму, зловеще мерцающую под луной. Там оставался один патрон. «Вот хорошо, ребята, вот спасибо! – Он ощутил горячее сердцебиение. – Я не жадный, хватит и одного!»

Церквушка, куда он пришёл, стояла на берегу. Там он затеплил свечку перед распятием – за упокой своей погубленной души. Свеча не хотела гореть, вот что странно. Сколько раз пытался возжигать свечу, столько раз она неумолимо гасла. И тогда он оставил свечку в покое – стал бормотать молитву, обращаясь к Богу с пожеланиями добра и мира своей душе, покидающей земные пределы. Но помолиться не дали. Кто-то сзади подошёл, сказал, что церковь закрывается.

Зачем-то прихватив с собой свечу, которую хотел зажечь за упокой, он побрёл в потёмки и при этом так бережно держал заветную свечу перед собой, так нёс её, будто боялся погасить – ладошкою прикрывал незримый огонёк.

Ноги привели куда-то к морю, широко шумящему, зовущему в свои безбрежные пределы. Свеча в его руке вдруг стала разгораться ярче, ярче, и вот уже он видит всё, как днём. Пустые пляжи, пальмы, кипарисы. Потом его внимание привлекла скалистая вершина по-над морем. С этой вершины – в прежней жизни своей – он учился летать.

По каменистому бездорожью он забрался на могучую скалу. Постоял, тяжело поднимая воспалённую голову, совершенно седую, раскрашенную кровью. Посмотрел на небо. «Тут и креста не надо будет ставить, – затосковал. – Южный крест над могилой взойдёт!»

* * *

Хоронили его как последнего Моцарта – в одной могиле с нищими, бродягами и прочими людьми, утратившими человеческий облик в результате нечеловеческой жизни, обрушившейся на родное Отечество. И даже всплакнуть было некому над этой огромной безродной могилой, набухшей на краю какого-то унылого пустыря, примыкавшего к новому кладбищу. И только тихий дождик под тёплым южным небом всплакнул над безымянными бродягами и ушёл на тонких, словно бы от горя подломленных ногах. Потом приходили прохладные утренники – полынь да крапива по утрам и вечерам горькими росами окропляла могилу. Сливы, яблони роняли сладковатую слезу над безымянным сыном. Да ещё соловей иногда объявлялся над этой могилой. Сказочный какой-то соловей, на зиму прилетающий сюда из-за далёких гор, из тех краёв, где была печальная деревня Изумрудка. Вечерами соловей садился на плакучую иву, склонившую свою простоволосую головушку над обрывом, и до рассвета плакал звонким плачем, плакал безутешно и самозабвенно, как могут плакать только по родным или очень, очень близким душам, отлетевшим на небеса.

* * *

Десятка три страниц «Поэмы странствий» в середине оказались чистыми – только рисунки моря, узоры цветов, паруса. Зато окончание этой поэмы было чётко прописано. И вот здесь-то заключалась главная разгадка, почему Златоуст переродился, превратился в Короля Мистимира. После похорон – трудно поверить, а всё-таки факт! – слуга Нечистой Силы пришёл подземным ходом, достал деревянную домовину, в которой покоился несчастный самоубийца, и по каким-то подземным рекам, напоминающим реки подземного Аида, гроб с телом Златоуста был доставлен в царство Нечистой Силы. И там самоубийцу оживили. «От мёртвого осла нам остаются только уши, – сказал Нишыстазила, – а живой будет работать на нас!»

 

Глава восьмая. Полковник простован

1

После прочтения поэмы Азбуковед Азбуковедыч понял главное: предательства не было со стороны Златоуста, были несчастья и злоключения, в которых он запутался, как муха в паутине. Значит, надо помогать несчастному. Надо избавляться от Кокотки Лузы, от Бесцели. Что делать? Побег – это было единственное, что могло бы помочь. Но как это сделаешь, если денно и нощно «всевидящее око» отовсюду смотрит на тебя. Да плюс ещё бритоголовые черти, которые стояли повсюду – возле двери, во дворе.

И вдруг старика осенило: полковник Бычий Глаз, старший брат Златоуста. Вот кто поможет. Надо ему рассказать, что произошло с Иваном, его младшим братом. «Полковник Бычий Вальс поможет! – думал Абра-Кадабрыч. – А кто ещё? Некому больше. Только нужно придумать, как лучше к нему подкатить…»

Вспомнив о полковнике, старик приободрился. И тут же в голове родился план, как можно срочно увидеть того полковника. Нужно задумать книгу мемуаров о последней войне, о том, как героически сражался главнокомандующий Властимир Нечестивцев и его нечестивцы, доблестные воины, сукины сыны, которым надо памятники ставить вниз головой. Будь его воля, старик написал бы такую книгу, в которой каждая страница стонала бы и плакала о Родине, погубленной нечестивцами. Но сейчас нужно было думать о книге, посвященной будто бы этим драным героям. Только под таким предлогом можно вырваться в город Святого Луки.

2

Полковник Простован, герой войны со своим народом, заслужил большие привилегии, жил в особняке с видом на бухту, имел небольшую, но комфортабельную яхту, двое сыновей учились за границей. В городе полковнику, начальнику полиции, почёт и уважение. Всё хорошо. Только эта хорошавость – внешняя. Никто и никогда не заглядывал в душу полковника. А душа его – в походах, в боях, в непогодах, в лишениях и страданиях – возмужала и возмудрела.

Душа прирастает страданием, как это ни грустно. Душа золотеет страданием, и никто не придумал ещё другого рецепта, где вместо горькой пилюли была бы сладкая. Только страдания поднимают человека до небес, до Бога. Страдания даже зверя возвышают над самим собой. И если кто-то думает, что миропорядок за многие века переменился, он глубоко ошибается. Мир стоял и стоит на страданиях. И не надо бояться страдать – это всё равно, что бояться ночи, адской темноты, вслед за которой всенепременно восторжествует новый день – солнце, птахи, цветы. Так что живи и страдай, человек, – за себя и за ближних. За любовь, за мечту и надежду, за милую Родину.

Вот так, немного высокопарно, думал по ночам полковник Бычий Глаз. Неглупый человек, он скоро понял: «за что боролись, на то и напоролись» под руководством Властимира Нечестивцева и целой армии отборных нечестивцев.

Однажды он поехал к себе на родину – ностальгия захлестнула как петлёй, захотелось навестить могилы отца и матери. До посёлка Босиз добирался поездом, а дальше тарахтел на сельском «газике» – под задницу полковнику в районе машину подобострастно выделили. С тяжёлым сердцем ехал он навстречу с прошлым. И даже теперь, по ночам, когда воспоминания окружают и в плен берут, – в глазах полковника предательски пощипывает.

За посёлком Босиз он увидел самолёты, списанные на металлолом, – «кладбище падшего ангела», такая табличка была написана рукою какого-то печального пересмешника. Невесёлое зрелище, только оно ни шло ни в какое сравнение с тем, что полковник видел на задворках Стольнограда. Там ржавели, пропадали сотни «падших ангелов», оказавшихся ненужными для страны. Там были даже «ангелы» штучного производства, такие, например, которые создавались только для того, чтобы преследовать шпионский самолёт U2, или такие, которые встречали космический корабль «Буран». Изначально все эти «падшие ангелы» собирались в одном месте с благородной целью – градоначальники хотели создать крупнейший в стране музей авиакосмической техники. Но, как это часто бывало уже, – великая наша мечта обернулась нашим великим бардаком: самолёты разрушались, самолёты раздербанивали все, кому ни лень.

Дорога от «кладбища падшего ангела» – через гранитную горбину перевала – спускалась к реке Изумрудке, а там уже рукой подать до деревни с таким же названием. И вот здесь-то сердце полковника дрогнуло, словно опять пулю поймало – так с ним случилось на Гражданской войне и спасло только то, что пуля прошла по касательной.

Полковник вышел из машины и по сухой дороге, уже крутившей пыльцу под ветром, пошёл – поплёлся похоронным маршем – через поле, когда-то цветущее от края до края, а теперь забитое чертополохом и всякими другими дурными травами, порою поднимающимися выше человеческого роста.

И деревня Изумрудка утопала в таком же дурнотравье. Русская эта деревня, ещё недавно бодрая, цветущая садами, колосившаяся рожью и пшеницей, год за годом хирела, как большинство печальных наших деревень, которые через край хлебнули горя на своём веку, надрывая становой хребёт под грузом государственных свинцовых мерзостей. Отлучённые от Бога, раскулаченные, при помощи наганов коллективизаченные; рукотворным голодом изморённые; для фронта, для победы отдавшие последних лошадей и сами вставшие под хомуты пахать и сеять – как только ещё они держались на ногах, эти простодушные русские деревни? Откуда ещё только сила бралась в закромах, чтобы рожать, воспитывать нового хозяина земли – взамен того не старого, который был прикладом нагло выбит из родного дома и под ружьями выслан в тот край, куда ворон костей не таскал. А вдобавок к этому – индустриализация, пятилетки. И всё это было пронизано чудовищным духом экспериментаторства, духом борьбы правителей со своим народом – или вполне осознанной борьбы отдельных государственных князей, тихо ненавидящих всё русское, или неосознанной борьбы под святыми знамёнами, на которых были начертаны только благие намеренья. Устроители рая земного, те, кто затеял все эти игры в светлое будущее, – что они хотели получить взамен, разоряя эти бревенчатые гнезда, где из века в век звенели самые звонкие и задушевные песни? Какую такую Новую Русь они надумали взрастить на смену старой? Или вовсе не думали? Дай только саблей помахать да порадеть во благо человечества? И вот теперь, когда сабли ржавеют в земле рядом с бороной да плугом, когда зерно плывёт на теплоходах из-за границы, а свои луга и пашни позаросли дурниной – теперь многострадального нашего крестьянина можно оплакивать самой крупной крокодиловой слезой. Теперь посвящать можно оды ему, ещё недавно осмеянному, оскорблённому и до последней степени униженному «лапотнику», тому великому хозяину земли, которому замены нету и не будет. Не прочитав ни единой книги по агротехнике, великий тот хозяин мог спокойно дать фору любому из тех, кто сегодня книжки эти пишет, сидя на асфальте, и грамотно, культурно призывая сеять разные культуры на полях, забитых травой забвения.

Вот такую горечь он испытал в первые минуты встречи со своею родной Изумрудкой.

Полковник прихватил с собою фляжку с коньяком. Выпил за помин души угробленой деревни и вдруг увидел странное видение. Синие и розовые, тёмные и светлые бревенчатые избы словно бы стояли на своих местах, но стояли не на земле – нижние венцы строений едва-едва касались травы, цветов, а самые лёгкие, небольшие дома были так приподняты, что под ними свободно пролетали деревенские ласточки, проходили куры и петухи. Полковник побродил по улицам и переулкам и удостоверился: ни родных, ни друзей, ни знакомых – никого уже тут не осталось. Родители умерли; брат Иван, как ушёл из дому много лет назад, так ни слуху, ни духу; сестра Надежда замуж вышла и теперь где-то на Дальнем Востоке. Все разлетелись, поразъехались куда-то в поисках лучшей доли. Но светлые тени родных и друзей – там и тут светились, как живые. И себя полковник видел – со стороны. Видел родной семейный самовар, когда-то прохудившийся, залатанный руками Ивана. Самовар стоял посредине стола, как генерал, награждённый орденами и медалями; на груди генерала древние знаки различия: «Поставщик Двора Его Императорского Величества Шаха Персидского»; «Николай II Император и самодержавец Всероссийский», «Франко-Русская выставка 1899 года», «Парижская выставка 1904 года». И ещё какие-то знаки, клейма и оттиски. А вокруг генерала – на крепком широком столе – солдатами стояли стаканы, кружки, чашки, глиняный кувшин, чугунок. И семейство было в сборе – вокруг самовара.

Полковник хотел подойти, посидеть в кругу семьи, но под ногою треснула сухая ветка и видение исчезло. Тогда полковник снова хватанул из фляжки – и другое видение перед ним распахнулось.

Он увидел себя самого – как чужого – со стороны.

В голубовато-розовом предутреннем тумане семнадцатилетний Апора осторожно добрался до калитки соседского дома, где жила Незабудка. Он любил её, а эта дура втрескалась в Ивана, который плевать на неё хотел, ушёл из дому и вестей не подаёт. И вот сейчас Апора вознамерился поговорить с этой строптивой девахой. Апора знал: родители уехали, вернутся не раньше завтрашнего утра. Ловко откинув крючок при помощи специального приспособления, Апора на цыпочках вошёл в избу, где спала Незабудка. Ему просто хотелось поговорить. Ничего дурного Апора не замышлял – это замыслила его молодая горячая плоть. Он присел на край кровати, посмотрел на спящую красавицу, несколько раз вдохнул аромат девичьего тела и потихоньку погладил. А потом уже он плохо помнил себя. Помнил только, что Незабудка почему-то не кричала. Сопротивлялась, но не кричала. Апора не знал, что родители приехали вечером, и потому удивился упорному молчанию Незабудки. Родители спали за стенкой и Незабудка, опасаясь позора, молчала. И потому борьба у них была такая, как это бывает у глухонемых – они только стонали да пыхтели, да изредка ещё рвалась материя: белая ночная рубашка Незабудки расползалась под руками Апоры – в прореху уже выскакивали яблоки грудей, горячие, спелые, твёрдые. В темноте мелькали дико распахнутые глаза Незабудки, мелькали её руки, царапающие морду насильника. Однако сила солому ломит – и Незабудка стала затихать, молча плакать. И ноги её, в промежности уже занывшие от напряжения, стали понемногу поддаваться – раздвигаться, раскрывая лоно. А потом она как будто с чердака упала – с нею это было в детстве, она тогда ударилась об землю и потеряла сознание, чтобы очнуться только через двое суток. И здесь был такой же примерно удар и потеря сознания, только не на двое суток – на две минуты. И потом уже она не сопротивлялась – не было смысла. И только слышно было, как под кроватью скребётся мышь, как-то странно скребётся, доскребаясь до самого нутра Незабудки. И не скоро дошло до неё, какая мышь проникла в её тело. Это была не мышь, а толстый жирный суслик, заполошно забившийся в нору, где было тесно и душно. Обратным ходом двигаясь наружу, суслик опять забивался в нору, всё глубже, глубже выгрызая почву и догрызаясь до глубинных родников, из которых уже кровоточило. И рубашка Незабудки стала розовой от крови, и скомканная простынь, и матрац. Под ней болото противно хлюпало, утробно чмокало. И сверху что-то капало – будто раскалившийся Апора неожиданно заплакал, осознавая, что натворил. И это действительно было похоже на слёзы, кровавые слёзы. Незабудка в беспамятстве сделалась похожей на тигрицу – когтистой лапой вырвала левый глаз Апоры. И не от страсти он мычал и метался в постели – от несусветной боли, перемешанной с любовной сладостью. И у неё, у Незабудки, ненависть к этому проклятому Апоре постепенно переплавлялась в любовь, потому что тело Апоры было похоже на тело Ивана, единственно любимого. Вот так повенчались они – любовью и ненавистью. Так встретили рассвет, закричавший третьим петухом в сарайке под окнами. Потом Апора впал в короткий обморок, задремал. А Незабудка встала, сбираясь найти верёвку и пойти в сарай, покончить с этим позором. Встала, но тут же и села – ноги ослабли, в паху горело. А на полу что-то блестело – словно уголёк из печки. Незабудка тогда ещё не знала, что это – глаз Апоры. С потрохами вырванный, стеклянно блестящий, этот глаз, потерявший своё гнездо, на всю жизнь запомнился несчастной Незабудке, потому что, уходя из горницы, она вдруг босою ногой наступила на этой пузырь, поскользнулась и упала, наделав такого грохота, от которого проснулись родители. Батя, моментально сообразив, что случилось, рванулся в сени – за топором. И в ту же секунду Апора очнулся, подскочил и, сверкая голым задом, выпрыгнул в разбитое окно.

Как он жил после этого? Да вот как-то не помер. Искал погибели в бою – нарочно записался в добровольцы на Гражданскую войну. Но смерть обходила его, только царапала. А после Гражданской полковник Бычий Глаз приказал своему подчинённому: хоть из-под земли, а раздобудь какие-никакие сведенья о Незабудке по фамилии Пепелищева. Её разыскали. Жила в областном городке, воспитывала сына – вылитый полковник Бычий Глаз, только ещё теленочек, ну и с двумя глазёнками, конечно. Полковник перевёз их в Лукоморск. Теперь вот живут, худо-бедно. Теперь уже два сына. Взрослые. За границей учатся. В Кембридже.

Что ещё нужно для счастья?

Если бы такой вопрос был задан Богом, полковник знал бы, что сказать: «Господи, сделай так, чтобы я больше не видел эти кошмарные сны!» Но вопроса такого никогда ему Бог не задаст по той простой причине, что полковник не верит в Бога. И потому до скончания дней, а точней сказать, ночей своих полковник будет видеть одно и то же.

Он видит расстрелы, которыми хладнокровно командовал на Гражданской войне. Сначала он видит себя – лет пяти, шести. Он хулиганит, мальчуганит, как большинство его сверстников. Воробьев стреляет из рогатки. И соловья не жалко, если подвернётся. А вслед за этим он видит буйные густые травокосы возле реки. Раннее утро. Парнишка бредёт по траве, ещё не погубленной, не ужаленной острым жалом литовки. Он идёт, улыбаясь, голубые да розовые ягодки собирает в лукошко. Он проходит через поле – «жизнь прожить, не поле перейти!» – и становится вдруг суровым полковником. И в руках у него уже не лукошко с голубыми и розовыми ягодками. В руках почему-то солдатская каска, полная патронов, которые скалятся голубым и розовым оскалом, отражая утреннее небо, кровоточащее прохладной зарёй. Твёрдой рукою полковник направо и налево раздаёт патроны. Солдаты выстраиваются в шеренгу и по команде полковника – пли! – пускают в распыл гражданское население. И полковник, стоя на возвышении, отчётливо видит, как пуля – медленно, будто бы нехотя – впивается в человека. Яркой вспышкой – наподобие цветка – вспыхивает кровь на месте прострела, а вслед за этим из красной дырки, точно из дупла или скворечника, вдруг вылетала душа в виде белого голубя, в виде белого лебедя. И все эти погубленные души-птицы начинают кружиться над полковником, и небо ему кажется уже с овчинку; полковник прячется в блиндаж, и вдруг – о, ужас! – он превращается в какого-то скользкого гада, который уползает под землю, хрипит и сипит, задыхаясь, зовёт на помощь.

Незабудка приходит к нему. Даёт стакан воды. И так продолжается уже много лет.

Полковник хотел застрелиться, но патроны давно закончились, он всё израсходовал на расстрелах, он выполнял команду: патронов не жалеть.

3

Утром полковнику доложили: какой-то старик, представитель «Издательского дома», настойчиво напрашивается на приём, собирается книжонку сочинить о героях последней Гражданской войны. В первую минуту Бычий Глаз, страдающий мигренью от бессонницы, набычился и жарко засопел, собираясь послать к чёртовой матери этого представителя. В первые дни после победы он бы ещё согласился потрепаться на эту тему, а теперь, когда он вставал по утрам и видел свои руки по локоть в крови – после кошмаров, душивших во сне! – когда он эти руки не мог отмыть ни мылом, ни песком, хоть кожу соскабливай. О каком геройстве он теперь будет рассказывать?

И покуда полковник пыхтел и сопел, собираясь отдать распоряжения, представитель издательства умудрился как-то прорваться через кордоны и просунуть голову в дверь.

– Брат, – заверещал старик, которого сзади, за дверью, должно быть, держал ординарец полковника. – Я по поводу вашего брата Ивана…

Полковник вздрогнул и даже встал.

– Пропусти! – приказал Бычий Глаз.

Аудиенция была короткая, но продуктивная. Никакую книгу ни про каких героев последней Гражданской войны старик писать не думал. Старик предложил ему кое-что почитать на досуге.

– Это ваш брат написал. Златоуст. И он же – Король Мистимир.

– Не понял. Ванька, что ли, король?

– Так точно. Полковник оторопел.

– Так это он, что ли, воду мутит на этом… на книжном фронте?

– Его заставили. Вот как раз по этому вопросу я и пришёл… У них сговор, понимаете, господин-товарищ Бычий Вальс, у них там синдикат. Они Ивана держат на цепи, хотя они сами собаки последние, пиявицы алчные…

«Сумасшедший!» – подумал полковник и хотел нажать на кнопку, вызвать ординарца, чтобы тот взял под белые рученьки и вытурил черномазого. И всё-таки полковник этого не сделал. И потому не сделал, что старик неожиданно стал рассказывать такие подробности о жизни брата, что сомневаться не приходилось – черномазый находится в здравом уме и твёрдой памяти.

И вскоре после этого полковник вызвал двух своих надежных и проверенных архаровцев и попросил не в службу, а в дружбу прокатиться до Стольного Града и навестить господина Бесцелю в издательском доме.

– Надо напечатать кое-что! – Бычий Глаз бумагу протянул. Архаровцы, не дрогнув ни единым мускулом, прочитали бумагу и полковник тут же спалил её в пепельнице.

– Как печатать будем? – негромко уточнил архаровец. – В траурной рамке? Без?

– По обстоятельствам, – ответил Бычий Глаз. – Если не захочет добровольно, значит, придётся в рамке напечатать.

И через день архаровцы пришли на приём в издательский дом господина Бесцели, сказали, что у них срочный заказ от министерства обороны.

 

Глава девятая. Побег

1

Архаровцы не напугали – Толстый Том не робкого десятка, и не таких мордоворотов видел. Дело не в этом. Дело в том, что приближался Апокалипсис. Знакомые астрологи давненько уже поговаривали об этом. Поначалу Бесцеля не верил, но чем меньше оставалось времени до объявленного конца света, тем сильнее ныло ретивое. Надо было что-то делать. А иначе зачем он пахал, недосыпал, копил богатство? Зачем? Чтобы все это прахом пошло в один прекрасный день, который будет страшнее, чем последний день Помпеи?.. Хотя, конечно, и архаровцы его смутили, чего уж тут юлить… Архаровцы были серьёзные, такие документы показали, мама не горюй. Хотя документы, какие угодно, Толстый Том за полчаса вам может напечатать и фото– карточку вклеить. И станете вы – папа Римский или мать Тереза. Это теперь без проблем. Только вот закавыка: информация откуда-то была у архаровцев, такая информация, которую даже не знает «Интерпол». Откуда вдруг такая осведомлённость? Или они действительно – правая рука и левая нога Нишыстазилы? Но почему же Воррагам ничего не знает про эту руку или ногу? Непонятно. Ясно только одно: если этих архаровцев натравил полковник Бычий Глаз – дело серьёзное. Полковник свой первый орден с бриллиантовой соплёй получил за то, что грудью прикрыл полководца Властимира Нечестивцева. Пуля прошла возле сердца и только чудом не укокошила, об этом знали все, кто воевал в Гражданскую. Полководец Нечестивцев после этого хотел своего спасителя пригреть в армейском штабе, но Бычий Глаз отказался и тем самым заслужил ещё большее уважение со стороны Нечестивцева. Короче говоря, у полковника есть покровитель и с этим нельзя не считаться. Но почему полковник бочку стал катить на издательский дом? Непонятно. Можно было бы пожаловаться, куда следует, но жалобу когда ещё рассмотрят, а вот жалобщика быстро могут взять за жабры. Придут вот такие архаровцы и не будут миндальничать.

За окном кабинета смеркалось. Облака на западе стали полыхать золотисто-багровыми скирдами; закат отражался как будто в огромных вертикальных озёрах – многочисленных стёклах высотных зданий, порождая иллюзию пожара внутри. Размерено, сочно колокола зазвонили в каком-то Новом Храме. Невольно дёрнув головой – точно по ушам ударили! – Толстый Том скривился и плюнул под ноги. Торопливо опустившись в кресло, он указательными пальцами уши старательно запыживал. А затем, когда звоны затихли, он достал из сейфа связку ключей, пошёл и отомкнул одну из четырёх дверей с золотым тиснением: «Словарь живого великорусского…» (Последнее слово стёрлось, потому что находилось около ручки).

Натянувши новые чёрные перчатки и прихватив дипломат, господин Бесцеля спустился в кладовые, уставленные полками и разнокалиберными ячейками для слов. По стенам светились какие-то лампочки; размеренно помигивали разноцветные датчики, следящие за температурой и сохранностью каждой ячейки. Привычно отрубив сигнализацию, Толстый Том ушел куда-то в самые тайные глубины кладовой и провёл там несколько минут. В кабинет он вернулся довольный – дипломат распух от груза, распузатился. Постояв у зеркала, директор проверил, насколько хорошо, не подозрительно смотрится он с этим дипломатом. «Нормально, – решил Бесцеля и подмигнул своему отражению. – Да будь я и негром преклонных годов, и то, без унынья и лени, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин. А также и Сталин, и Берия. И я пока не вышел из доверия…» Он достал оружие с глушителем и, отойдя в дальний угол, неожиданно развернувшись, два раза бабахнул в мишень, висевшую на противоположной стене. Подойдя к мишени, Толстый Том скривился. «Одна ушла за молоком, другая за кефиром. Теряю квалификацию. На пенсию пора, Том Томыч. Заждался тебя именной островок в лазурных морях-океанах!»

Крупными своими, квадратными зубами он закусил кончик одной перчатки, потом другой – стянул и выбросил в корзину для бумаг. Походил по кабинету, сел за стол и, закурив сигару, задумчивым взглядом обвёл привычные предметы, вещи. Ему вдруг стало грустно, даже тоскливо – никогда он не страдал такими сантиментами. С чего бы это вдруг? Прикипел к работе? Нравилось печатать «бомбы» для народа? Но хорошего помаленьку. А то нарвёшься – самого могут взорвать. Вот как эти архаровцы, которые недавно приходили. И что они придумали, черти лысые, – жутко даже вспомнить.

…У господина Бесцели на ногах красовались новые ботинки с бикфордовыми шнурками. Архаровцы прижали директора, прикрутили верёвками, подожгли бикфордовы шнуры и спокойно удалились чёрным ходом. Шнурки зашипели как змеи, заискрили белыми бенгальскими огнями. Толстый Том от испуга стал орать, но тут же подавился – рот забили кляпом. Бледнея и краснея, Бесцеля начал подпрыгивать вместе с креслом, к которому привязан – откуда только силушка взялась. Дьявольский шнурок шипел и укорачивался, и вот-вот огонёк доберётся до каблука, в котором спрятана хорошенькая порция тротила – так рванёт, что издательский дом на воздух взлетит.

И только в самый последний миг вдруг появились архаровцы – стояли, сволочи, неподалёку, наблюдали за истерикой директора. И вот после такого пламенного предупреждения Толстый Том, взопревший и взъерошенный, руки вверх поднял в изнеможении – сдаюсь, мол, ребята, согласен на ваши условия. Именно в ту минуту он принял решение бежать за границу. Тем более, что скоро Апокалипсис. Надо подготовиться, хорошенький бункер на острове сделать, забить продуктами.

Вот почему он сейчас прощально-грустным взором обводил рабочий кабинет – привычные предметы, вещи. Не склонный к сантиментам, не любящий миндальничать, Толстый Том встряхнулся, ударяя кулаком по столу и, позвонив кому-то, с неожиданной игривостью воскликнул:

– Карету мне и глобус Марса. Я здесь уже подзадолбался. – последнее словечко было нецензурным и потому распотешило. – Ха-ха, хэ-хэ. Ты как? Готова, крошка? Молодец. О кей. Моё дело подходит к дедлайну. Что это значит? Это значит, дед уже залаял. Дедлайн, крошка, по-английски – крайний срок. Я сейчас заеду. Жди, где условлено.

2

Лишние свидетели были ни к чему, и господин Бесцеля решил обойтись без казённой машины. Перейдя через площадь, он взял свою «карету» со стоянки и помчался куда-то, благоразумно притормаживая на тех светофорах, которые он раньше «в упор не видел». Задержка и разборка на постах полиции могли дорого стоить.

Протекторы взвизгнули и прочертили дымящийся след на асфальте, когда Толстый Том с удовольствием придушил тормоза.

Молодая, богато одетая дама, стоящая на тротуаре, испуганно охнула и отшатнулась.

– Карету мне и глобус Марса! Жить на Земле я задолбался! – приоткрывая окно, крикнул Бесцеля. – Прыгай, крошка! Поживей!

– Это ты? О, господи… – удивилась расфуфыренная крошка, усаживаясь рядом. – Чуть не задавил!

– Ну, ну, не скромничай! – Толстый Том неприлично как-то гоготнул. – Ты сама задавишь, кого угодно. В койке.

– Не хами! – тихо, но властно сказала дама.

Врубая скорость, Толстый Том снова гоготнул. Дальше поехали молча. Трепаться было некогда; движение такое бурное, такое наглое, что не дай бог, авария – на рейс опоздают. По сторонам мелькали разноцветные огни реклам, среди которых попадалась реклама издательского дома господина Бесцели.

Богато одетая дама стала курить – сигаретка в губах заалела кровавой точкой.

– Бес! Ты ничего не забыл? – спросила она, покосившись на Толстого Тома. – Созвонился? Как там?

– Всё в порядке, крошка, – твёрдо заверил Бесцеля. – Поработали на дяденьку и хватит. Здесь ловить больше нечего. Этот наш творец мистического мира ни хрена толкового уже не сотворит! У меня чутьё. Да плюс ещё этот противный старикашка-промокашка, ять его. Какой-то несчастный слуга стал над хозяином верховодить.

Приехали в аэропорт, машину бросили, даже толком не припарковав – больше не понадобится, бери, кто хочет. Но прежде чем покинуть дорогую иномарку, в салоне произошёл вот такой разговор:

– Пошли, красатуля! – Толстяк с неожиданной нежностью посмотрел на подругу. – Что мы тут задницу греем?

– Иди! А я останусь! – Красатуля фыркнула. – Бес! Ну, что ты вылупился? Где мой паспорт?

– О, чёрт возьми! Действительно! – Он покопался в бумажнике. – Вот, держи.

Дама раскрыла паспорт и поморщилась.

– Бес! Ты что, сдурел? Какая на фиг Муза Вдохновеньевна?

– Я так и знал! – Ухмыляясь, он опять покопался в бумажнике. – Это ксива, надеюсь, тебе понравится.

Прочитав новый паспорт, подруга расхохоталась – брильянтовые сосульки-серьги затряслись, позвякивая.

– Томми! Дорогой! Вот за что я тебя полюбила! За фантазию без тормозов! – Глаза её, похожие на золотисто-масляные блинчики, распахнулись на «полсковородки». Она опять расхохоталась. – Вот завернул, так завернул! Ах, Томми! Я тебя…

– Ладно, крошка, обойдёмся без сиропа, время не ждёт.

Благополучно миновав контроль, они через несколько минут уже сидели в чистом и уютном лайнере – в бизнес классе международного рейса.

Небо наливалось голубовато-чернильной теменью. Первые звёздочки в вышине замигали; тонко, призрачно прорисовался месяц над горизонтом. Желтоватая россыпь огней прострочила на взлётно-посадочной полосе, куда не спеша, неуклюже выруливал громоздкий лайнер, приглушенно рычащий турбинами.

Толстый Том достал из дипломата и прицепил на грудь своей подруги «Орден золотого беса».

– А мне-то за что? – Она ухмыльнулась. – Я в этом деле была всего лишь скромной Музой.

– Ты, кокотка Луза, не кокетничай. Заслужила по праву! – Поправляя густопсовую причёску, наползающую на глаза, Толстый Том опять порылся в дипломате и достал увесистую фляжку с коньяком. – Сейчас мы, крошка, врежем. Отметим праздник возвращения в родное стойло. Всё путём и даже лучше. Вот такая вот маржа.

Самолёт в это время – при помощи вспомогательной техники – развернулся на рулёжных дорожках, потихоньку выехал на старт и начал раскалять турбины – гул до того усилился, что у Толстого Тома уши заложило и в глазах зарябило; так у него всегда бывало в самолётах. И потому Толстый Том не увидел, как по самому краю взлётного поля – в нарушение всяких инструкций – понеслась какая-то легковая машина, словно бы старалась обогнать самолёт, помешать на взлёте.

А кокотка Луза увидела машину.

– Пьяный какой-то, – прошептала. – Вот страна, нигде порядку нет.

«Пьяный» этот был – лейтенант Литагин, на свой страх и риск прорвавшийся по лётное поле. Будь у него в запасе ещё хотя бы минута или полторы, он бы успел домчаться до взлётной полосы. Он хотел поставить машину поперёк разгона самолёта – и никуда бы эти голуби не улетели.

3

Утро занималось над Стольноградом, пепельно-розовые облака, пропитанные зарей, кучковались вдалеке, роняя пятнистые тени на крыши домов, нагромождённых в виде спичечных коробков – из окна кабинета генерала Надмирского открывалась широкая панорама.

– Это последнее предупреждение! Больше я вытаскивать не буду тебя!.. – Надмирский, закурив, походил по кабинету, поворчал ещё немного по поводу вчерашнего происшествия в аэропорту и начал успокаиваться. – Значит, упустили? Да никуда он не денется. Сильно жадный до денег. Нигде ему такие доллары и золлары платить не будут.

– Товарищ генерал, во-первых, он все свои счета в нашей стране оголил. Всё забрал подчистую. А во-вторых, улетел не один. С ним кокотка Луза. Ну, та, что музой прикидывалась.

– Какая, к чёрту, муза! – Генерал поморщился. – Девка из борделя. Мы же проверили по картотеке. Работает в основном с интеллектуалами. Художники, писатели, актёры.

– Хлам, короче говоря, – подсказал Литагин.

– Какой такой хлам? Интеллектуалы.

Лейтенант улыбнулся и пальцем прижал поплывшую родинку на верхней губе.

– «Художники, литераторы, актёры, музыканты». В двадцатые годы прошлого века у нас были такие творческие объединения и трактиры: «ХЛАМ» назывались.

Надмирский помолчал, глядя за окно, – в сторону большого нового собора, золотые головы которого маячили вдали между домами. В кабинете стало тихо. Маятник болтал своей ногой, будто постукивал подкованной подошвой, шагая в ногу со временем.

– Бесцелир, Луза, – всё это пешки. Сейчас, когда старик тебе отдал секретные списки… – Руслан Радомирыч медленно раскрыл портсигар с золотым тиснением и резко хлопнул крышкой. – Вот так бы взять, прихлопнуть всё это осиное гнездо!

– Так в чём же дело? – Литагин даже приподнялся в готовности. – Я только «за», товарищ генерал!

– Оно бы хорошо. – Надмирский спрятал портсигар. Внешне он выглядел спокойным, говорил привычно-тихим, немного рокочущим голосом, но Литагин не мог не заметить тревоги в генеральских глазах под козырьками седых бровей. Возбуждённо блестящие зрачки Надмирского сильно «дышали», поминутно становясь большими. Кроме того, папироса – излюбленная «Герцеговина Флор» во время беседы всё время торчала во рту генерала – одна шла на смену другой. Что-то беспокоило Надмирского. Он то и дело поднимался из-за стола, размеренно вышагивал по кабинету, мрачновато посматривая за окно – в сторону Главного Дома Страны.

– Где гарантия, что эти списки – подлинные? – глухо спросил он. – Нет такой гарантии! И никто не даст!

– Да как же? – возразил офицер. – А зачем они держали эти списки под семью замками?

– Кто их знает. А вдруг подстава? Вдруг они нарочно заманили тебя в эту избушку на курьих ножках и дали возможность, так сказать, «незаметно» стибрить. А? Они ведь тоже не дураки, нечестивцы эти. Такую страну повалили, в бараний рог скрутили.

– Ну, и что же теперь? – Офицер поднялся. – Списки на руках, а мы будем сидеть? Надо как-то распознать, расшифровать всю эту нечисть. Двадцать первое столетье на дворе. Век новых технологий. Да это ж, как два пальца, извините. Я уже узнавал.

– Так чего же молчишь? Говори.

– Докладываю. На сегодняшний день существуют три технологии идентификации личности. Первая – по документу, удостоверяющему личность. Вторая – это пароль или индивидуальный ключ. Третья – по особенностям фенотипа. Проще говоря: отпечатки пальцев, голос, радужная оболочка глаза. В мире уже, товарищ генерал, используют современные технологии, которые позволяют создавать так называемые биометрические документы, в электронной микросхеме которых заложена вся информация, необходимая для идентификации.

– Это я знаю, – перебил генерал, которому не понравился несколько нравоучительный тон подчинённого. – У нас началась разработка и внедрение загранпаспортов нового поколения – с чипами, предназначенными для хранения биометрической информации. Никакой Америки ты не открыл. В нашей ситуации нужно действовать более тонко. Есть на этот счёт какие-то соображения?

– Есть. Только нужно проверить.

Генерал остановился возле бронзовой копии маленького памятника Минину и Пожарскому.

– Что творится! – подумал вслух. – А не пора ли нам скликать народное ополчение? Не пора ли браться за оружие?

– Давно пора, товарищ генерал! – запальчиво ответил Литагин и снова приподнялся, выражая готовность.

Генерал закурил – широко отмахнулся от дыма.

– Значит, есть, говоришь, соображения, которые нужно проверить? Ну, иди, проверяй. Жду самого скорейшего доклада.

4

Холодало уже – время двигалось к осени. По ночам ледышки в лужах стекленели. По садам и паркам распожарились красновато-жёлтые деревья и кусты – узорными искрами листья разлетались по ветру. В городских прудах лежали рваные лоскутья небесной синевы и осколки словно бы разбившегося солнца. Оказавшись на Мирском бульваре, Литагин вздрогнул, не увидев бронзовой фигуры Русского Поэта. «Увезли на реставрацию, – вспомнил он газетную статейку. – А может, спёрли, чтобы сдать в пункт приёма цветных металлов!» Фигуры Поэта не было на привычном месте, зато виднелись непривычные пока ещё, но уже уверенно стоящие молоденькие проститутки. А дальше, в том направлении, куда ехал Литагин, вдоль дороги виднелась чугунная узорная ограда, два или три столетия назад кованая старинными умельцами. Местами ограда была разбита – дыры зияли. Рощица тонких берёз была зачем-то под корень вырублена – рабочие в робах за оградой сидели на свежих пеньках, курили, глядя на костёр, чадящий в прохладном воздухе. А неподалёку молодые клёны в белых чулках побелки стояли как бедные родственники погубленных берёз.

Смотреть на это было грустно, даже больно, и в сердце Литагина закипала ненависть к тому врагу, к той нечисти, которая захватила бразды правления. «Если ты ненавидишь – значит, тебя победили! – Он вдруг вспомнил Конфуция и ожесточённо дал по тормозам. – Неужели это правда? Так что же мне, любить их, этих сволочей?»

Добравшись до издательского дома, Литага вдруг почувствовал нечто тревожное, нечто такое, что витало в воздухе, поддаваясь только интуиции, но не поддаваясь рассудку. В издательстве явно что-то случилось. Это он с порога уловил.

В коридоре, почти у входа, стоял пиратский бриг внушительных размеров, краснодеревщиками хорошо отделанный под старину. Весёлый Роджер на мачте брига всегда развивался на ветру – специальный поддув. А сегодня этот флаг был похож на мятую портянку – забыли врубить вентилятор. Только и это не всё. Весёлый Роджер был приспущен.

– Это как понимать? – спросил Литага у охранника.

– Нам не велено, – проворчал молодчик с мордой похоронного агента. – Вам скажут.

Ощущая нарастающее волнение, Ермакей поднялся в приёмную директора. Заплаканная секретуточка – с кругами чёрной туши под глазами – даже не взглянула на него.

– Директор не приехал? – как ни в чём не бывало, спросил Литага.

– Скоро все разъедемся. – Секретуточка всхлипнула красно-лиловым носом. – Разгонят к чёртовой матери…

Ермакей посмотрел на размалёванную девицу.

– А что случилось-то?

Она похлопала длинными ресницами, склеившимися от слёз, что-то хотела сказать и, не сдержавшись, заплакала. Достала носовой платочек и высморкалась, как деревенская баба.

– Идите. – Секретуточка махнула сопливчиком в сторону кабинета. – Он сам расскажет.

– Кто? Директор? Так ты же сказала, что его нет.

– И Мистимира скоро не будет! – Девица опять заплакала. – Осиротеем…

– Что ты буровишь, тётя? – Ещё больше волнуясь и даже робея, Литага подошёл к массивной бронированной двери.

5

В кабинете генерального директора издательства хозяйничал какой-то диковинный пришелец. И хозяйничал он, судя по всему, уже давненько и основательно. По всему кабинету – на широком дубовом столе, на подоконниках и на полу – грудами стояли пачки с книгами и серые сугробы измятых рукописей, зачем-то политых водой. В дальнем углу горел камин, и что-то в нём трещало, будто постреливало, изредка выплёвывая искры, и противно, густо выдыхая клубы ядовитого, тёмно-зелёного дыма.

Литага ужаснулся, когда увидел этого пришельца в кабинете: то ли марсианин, то ли привидение с огромными стеклянными глазами, с длинным слоновьим хоботом, который спрятан за спину.

Остановившись посредине кабинета, привидение повернулось к железной, громко хлопнувшей двери, и несколько секунд смотрело, не мигая и хрипло дыша. А через минуту Литагину стало казаться, будто бы оно – это марсианское создание – начинает серую толстую кожу сдирать со своей кошмарной, безобразной хари.

Содранная кожа оказалась противогазом, а привидение оказалось Стариком-Черновиком.

– Фу! – Утомлённо вздыхая, старик отбросил противогаз на табуретку. – Хорошо, что пришёл, а то одному не управиться.

Литагин растерялся, глядя на противогаз, пролетевший мимо табуретки и упавший на пол, засыпанный отстрелянными гильзами.

– А кто здесь воевал? – настороженно спросил он.

– Время с нами сражается от рожденья до смерти! – высокопарно ответил старик и показал рукой на амбразуру чёрных часов, которые исправно палили каждый час. Отстрелянные гильзы никто в кабинете не убирал после отъезда господина Бесцелира – их накопилось уже предостаточно. Занимаясь неотложными делами, по-хозяйски расхаживая по кабинету, Азбуковед Азбуковедыч позванивал миниатюрными пустыми гильзами – попискивали под башмаками, будто живые, и как-то странно расплющивались, превращаясь в нечто похожее на красновато-жёлтую осеннюю листву. А рядом с этой листвой – не без удовольствия отметил Литагин – валялся разбитый и затоптанный портрет Властимира Нечестивцева, «полководца и главнокомандующего всех наших побед», как написано было на раздавленной рамке.

– А где Мистимир? – спохватился Литага, вспомнив слова секретарши. – С ним всё в порядке?

– Помер, слава богу! – оживленно и даже весело сказал Абра-Кадабрыч и перекрестился. – Царство небесное…

Литагин почувствовал холодок на спине.

– А почему такая радость? Мы же с вами говорили, что он ещё нам нужен – на перспективу.

– На перспективу нужен Златоуст, – многозначительно ответил старик. – И он, слава богу, воскрес. Бороду даю на отсечение.

– Послушайте! – Офицер сердито пнул отстрелянные гильзы, подвернувшиеся под ногу. – Что вы заладили, как дьякон в церкви: «Слава богу, помер! Слава богу, воскрес!» Я всё никак не привыкну к этой вашей абракадабре. Вы по-русски мне скажите, что стряслось?

– Расскажу, милок, а ты мне помогай.

– Я не милок, не надо фамильярничать.

– Ох, какие мы гордые. Ну, извини, товарищ главнокомандующий. Давай, помогай рядовому русской литературы.

– А что вы тут затеяли? – Литагин подошёл к сугробу измятых рукописей. – Все эти бумаги надо спалить к чёртовой бабушке, а вы их водой поливаете. Зачем? Чтоб росли, как цветочки на клумбе?

– Я уже не первые сто лет живу на свете, так что не надо меня учить. – Старик-Черновик подошёл к золотому перу, величиной с карабин – перо стояло в дальнем углу. – Ты хоть и офицер, а я простой солдат литературы, но сегодня, милок, я тебя буду учить. Если ты не супротив.

Офицер вдруг улыбнулся – добродушно, широко.

– Не супротив. Давайте. В чём секрет?

– А дело в том, что все свои бумаги Мистификатор сбрызгивал живой водой.

– Этот секрет шедевра мне известен. Бесцеля приоткрыл завесу тайны.

– Так что же ты мне голову морочишь? – заворчал старик – Теперь-то их надо мёртвой водой поливать, а иначе…

– Всё понял! Извини, Абрам Арапыч. – Офицер лихо руку вскинул «под козырёк» и снова улыбнулся. – Что прикажете делать?

Вдвоём они проворно взялись за обработку многочисленных рукописей и уже отпечатанных книг, разбросанных по кабинету. А попутно Старик-Черновик стал высказывать свои соображения по поводу директора. До сегодняшнего дня старик всё ещё надеялся на то, что Толстый Том вернётся, а теперь понятно стало: улепетнул с концами. Старик это понял потому, что кабинет был заминирован. Если бы кто-то другой, не опытный, вошёл сюда – от издательского дома остались бы одни головёшки. А кроме этого были оставлены мелкие пакости. В работе с детективами и боевиками Бесцеля обычно использовал холостые патроны. А перед отъездом, паразит, засыпал боевые, настоящие.

– Ну, не совсем настоящие, – рассказывал старик. – Сила у них такая, будто укол медицинской иглы. Но если стрельнуть в глаз, то мало не покажется. Вчера в издательство уже звонили пострадавшие. Один читатель, говорит, читал, аж трясся под верблюжьим одеялом. А под конец дефектива глаза чуть не лишился. Хорошо, что очкарик. Пулька выскочила из книги, по стеклу шарахнула, чуть не разбила.

Ермакей хохотнул, покачав головой.

– Нечего всякую дрянь покупать.

А старику в эти минуты было не до смеха. Он подошёл, осмотрел большую дверь с золотым тиснением и надписью «Словарь живого великорусского языка».

– Пулька – это полбеды, – опечаленно сказал. – Пошли в закрома, я покажу. Только возьми фонарь, там нету электричества.

Железная увесистая дверь, снабженная секретными замками, – обложка словаря – с трудом открылась. Они спустились в закрома, уставленные полками и разнокалиберными ячейками для слов, для пословиц и поговорок. Литагин посветил по сторонам – ультрафиолетовый луч из темноты выхватывал какие-то электронные датчики, следящие за температурой; многочисленные погасшие лампочки мерцали, как рассыпанные ягоды, подёрнутые ледком.

– Ну и что мы здесь увидим, в темноте?

– А вот! Посвети сюда!

– Ух, ты… – Литагин присел на корточки, рассматривая дьявольскую хитрушку с таймером. – Бомба? Ничего себе.

– Вот почему я отрубил электричество.

– Правильно. Сапёров надо вызывать. Пускай проверят.

– Сапёры твои посопят и ничего не найдут, – заверил Абра-Кадабрыч. – Всё оружие и вся взрывчатка в подвалах – вроде как бутафорское, не настоящее. Сырьё, как говорится, расхожий материал для боевиков, для дефективов. Но если где-то что-то уже сбрызнули живой водой – может так рвануть, что Хиросима детскою игрушечкой покажется.

Присвистнув, Литагин посветил по сторонам.

– Ну, и что же делать? Как обезвредить?

– Мёртвой водой поливать, больше никак. Пошли наверх.

Гаси фонарь. Только водицы-то у нас не много, вот беда.

Они поднялись в кабинет, отряхнулись от пыли и паутины.

– Абрам Арапыч, а где же её взять? Мёртвую воду.

– За тридевять земель. А где же больше? Он полетел уже туда.

Скоро прибудет.

– Кто? Мистификатор?

– Мистификатор помер, слава богу! – Старик перекрестился. – Правда, «помер» он только в кавычках, но зато вместо него – уже без кавычек – воскрес долгожданный русский Златоуст.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Литагин.

– А ты думаешь, я понимаю? – Старик повеселел. – Муму непостижимо, как она смогла такое чудо совершить. Я говорю про эту славную бабёнку… Хотя ничего удивительного. Любовь, любовь, милок, она такая штука. Любовь, она ведь движет солнца и светила!

 

Глава десятая. Просветление

1

Любовь, что движет солнца и светила – это было единственное, что могло бы спасти Златоуста, который в последнее время стал отчаянно пить – горе своё заливал с тех пор, как узнал, что его предали; и Муза-Луза убежала, скурвилась, и господин Бесцеля дёру дал. И не писалось теперь ни черта – перо из рук валилось, одна только рюмка ещё держалась, да и то подрагивала.

Понимая причину запоя, Старик-Черновик старался щадить самолюбие Короля, но долго терпеть его дикие выходки не собирался. Он в шею выгнал из кабинета Зерру Зеленозмийцева, вечного собутыльника. Стал прибираться в кабинете и ворчать:

– Ох, уж мне эти гении. Ну, сколько, сколько можно керосинить?

Растрёпанная голова Мистимира лежала на столе – как на плахе.

– А где ты пропадал, старик?.. Я звал тебя, но ты не оглянулась, я слёзы лил, но ты не снизошла… – Приподнимая голову, Король хохотнул. – А где мой Зерра? Мой друг, товарищ и брат.

– Прогнал я Зерру, отправил к французскому пэру.

– Ну, сам тогда плесни мне двадцать капель. Надо сделать опрокидонт. Ты что, оглох? Плесни, сказал, покуда не зашиб.

– Ох, как страшно. Мороз по роже. Айда на диван, отдохнёшь.

– Нет! – Мистимир покачал гудящей головой. – Она скоро придёт, и мы начнём работать.

– Придёт она, как же! Упорхнула бабочка. Да не просто так. С деньгами твоими. А с нею Бесцеля. Они давно уже крутили шашни, я говорил, так ты разве услышишь?

Мистификатор голову поднял. Дикие глаза его – глаза человека, стоящего на грани сумасшествия, – яростно забегали по кабинету.

– Что ты плетёшь, старик? Лапти? Или чепчик?

Слуга стал прибирать рабочий стол цвета «мраморная вишня», заваленный объедками, обрывками бумаги, окурками со следами помады.

– Смотри! – Он показал обрывок свежей газеты. – Везде об этом пишут. Позавчера их видели в Лукоморске, шиковали там, белый теплоход гоняли по волнам. Все уже знают, кроме тебя, Фомы Неверующего. Ты всё никак не поверишь. Ну, пойдём на диван, отдохнёшь маленько. Скоро я знатную баньку налажу, попаришься, выгонишь дурь. А потом уж будем думать, как выпутываться из этой истории… Какая, говоришь, история? А помнишь, я рассказывал про Вальтера Скотта? Он получал такие большие гонорары, на которые мог бы жить припеваючи, но он решил дальше пойти. Он стал компаньоном издательской фирмы, которая печатала его книги. Тебе это о чём-то говорит? Ты ведь тоже компаньон издательского дома. Или забыл?

– Помню. Ну и что там дальше было с этим Вальтером?

– Да вот, примерно, тоже, что теперь с тобой. В 1826 году издательская фирма обанкротилась и на бедную голову Вальтера Скотта обрушился долг – больше сотни тысяч фунтов. А он был парень гордый, щепетильный. Отказался от помощи Королевского банка и не принял нескольких десятков тысяч фунтов от безымянных благотворителей. Вальтер Скотт сам себя забил в колодки, в литературные кандалы. Он лихорадочно стал писать роман за романом, один паршивее другого. Ну и всё, сгорел лет через пять. От истощения.

Король задумался, почёсывая лохмы.

– А много там? Долгов-то.

– Мало не покажется.

Дрожащими руками достав посудину из-под стола, Мистимир прямо из горлышка вылакал остатки.

– Да пошли они все… – Он отбросил пустую бутылку. – И ты вместе с ними.

Слуга осторожно подхватил его под микитки, на диван отволок, белым пледом укрыл.

За окном вечерело. Затопив камин, старик задумался, глядя на танцующее пламя. Странное дело, но его почему-то мало волновал кошмарный долг, свалившийся на хозяина после того, как господин Бесцелир и Кокотка Луза так ловко облапошили писателя и скрылись за границей; деньги не волнуют бессмертных.

Самое главное в его раздумьях было: cherchez lafemine – шершэ ля фам – ищите женщину. Он знал, что Мистимир – даже тогда, когда ещё не был таковым – настойчиво, упорно занимался поисками женщины, той неповторимой, ненаглядной, единственной, какую ищет на земле всякий мужчина, только далеко не всякому доводится найти. Как тут помочь хозяину? Старый слуга долго размышлял на эту тему, и не сразу, не вдруг, но осмелился всё-таки сыграть в этой пьесе роль старого сводника – не самую хорошую и не самую благодарную. А что было делать? Смотреть, как этот человек – день за днём и год за годом – гробит свой талант? Нет! Старик решил, во что бы то ни стало, отыскать царевну Златоустку, которая была способна теплом и светом кроткой души своей высветлить даже самую тёмную душу. Да только где её найдёшь, такую Златоустку, в нашем современном мире, который будто бы летит в тартарары. Да и была ли она, Златоустка? Не выдумка ли это?

В общем, старый слуга в роли старого сводника пустился на хитрость, руководствуясь тем, что победителей не судят, и тем, что цель оправдывает средства. В потайном кармане своего хозяина – сроду он не рылся по чужим карманам – слуга отыскал фотографию Златоустки. «Шикарная царевна, ни чо не скажешь!» – подумал старый сводник и начал поиски красавицы, похожей на Златоустку. Но вскоре он притомился и понял, какая это сложная работа. «Вот это я связался! – в минуты отчаянья думал Старик-Черновик. – Лучше десять раз «Войну и мир» переписать, «Тихий Дон» на семь рядов перелопатить!»

И где только он не был, куда только не совался: в модельные агентства, в салоны красоты, в редакции гламурных дорогих журналов. Потом старый сводник пошёл по театрам – пересмотрел кучу всяких спектаклей с участием молодых дарований. Затем стал «бомбить» киностудии, в которых были сотни картотек с широким выбором актрис по цвету глаз, волос, по росту, по годам, по весу и национальности. Он стал постоянным наблюдателем всевозможных конкурсов красоты, на которых выбирали «Мисс города», «Мисс области» и даже «Мисс Мира», «Мисс Вселенной».

И в результате длительных, утомительных, бесполезных своих похождений старый сводник сделал печальное открытие. Женская красота – чисто внешняя – не совпадала с красотою чисто внутренней. Если не все, то многие девушки откровенно использовали внешность для достижения цели, которая была, как правило, настолько мелкой и стандартной, что просто ужас: богатый муж, машина, дом на море или что-то наподобие того. Так что тут и говорить не приходилось о кротости, о жертвенности, о женственности, о нежности этих красавиц. Их души были если не тёмные, то уж никак не светлые, не способные гореть во имя великой Любви. И тогда старый слуга загоревал: «Безнадёжное дело затеял, однако, бороду даю на отсечение. Я с этим делом опоздал лет на сто или двести – тогда ещё и солнце было не запятнано, и русская песня за душу хватала своею простотой, бесхитростностью, и девичья душа изумляла чистотой, глубиной, целомудренностью. В этом слове – в слове «целомудренность» – мы теперь зачастую видим одну физиологию. А ведь это, милые мои, куда как больше: мудрость в человеке была целая. Целомудрие в нём было не порушено. А теперь я ничуть не удивлюсь, если это слово уже исчезло из нашего словаря. Господин Бесцелир – или другие бесы – выкрутили, вывинтили самые светлые, святые слова и святые понятия, за моря увезли и продали, или просто на помойку выбросили!»

Чернолик хотел уже оставить свою затею и вдруг однажды в поезде, когда он возвращался из очередной своей «командировки за царевной» – встретил могучего попутчика. Широкоскулое лицо, рабоче-крестьянское, могучие руки в натруженных венах, как будто верёвками синими густо опутаны. И в этих могучих, намозоленных лапах очень странно смотрелся новый гламурный журнал.

– Я извиняюсь. – Старик-Черновик глазами показал на журнал. – И что же там пишут?

– А я не читал, – простодушно признался могучий мужик.

– А зачем же купили?

– Ну, конечно! Хренотень такую покупать! – Могучий скривился. – Нет, нашёл в вагоне-ресторане. Пришёл пропустить двести грамм и смотрю – какая-то миска знакомая.

– Миска? В смысле чашка? – не понял старик.

Могучий засмеялся, раскрывая журнал и показывая фотографию девушки, завоевавшей корону «Мисс Мира».

– Меня вот эта миска привлекла.

– Красивая, – согласился старик. – На царевну похожа. Но только телом, а не душой. Вот какой кляксус.

– Зато у неё, – вдруг сообщил Могучий, – сестра-близняшка есть. Вот кому корону красоты я отдал бы – глазом не моргнул.

Старый сводник послушал, послушал Могучего и с тихой надеждой сказал сам себе: «Чем чёрт не шутит, надо посмотреть! Может быть, последний шанс!» Он поехал в ту глухую деревеньку, о которой говорил могучий дядька, отыскал красавицу, работавшую в библиотеке, немного с ней поговорил о том, о сём – что читает, что предпочитает. И чем больше старый сводник с ней общался, тем больше изумлялся – в самом лучшем смысле.

«В глубинке, в глубинке, – он восхищённо цокал языком, – вот где ещё затаилась, живёт, цветёт и пахнет красота истинно русская, скромная, кроткая, не разучившаяся краснеть и опускать глаза, умеющая полным сердцем страдать и смеяться, жалеть, любить, надеяться и верить. Без такой красоты – не столько внешней, может быть, сколько внутренней – жизнь очень скоро осатанеет. Жизнь остынет и волком завоет без золотого женского огня души и сердца, согревающего не только дом, но даже мирозданье. Любовь, что движет солнца и светила, одна любовь ещё способна удержать равновесие мира, не дать ему рухнуть в ту пропасть, из которой нам уже не выбраться!»

Ну, а дальше – тайна, покрытая мраком. Что уж там такое он говорил ей, этот старый сводник? Какие жемчуга метал он перед ней? Никому не известно. Только в один прекрасный день – воистину прекрасный! – в богатом холостяцком доме бывшего властителя мистических миров нежданно-негаданно появилась царевна Златоустка. Золотаюшка.

2

Явление это было настолько ярким и неожиданным, что старый слуга испугался, как бы что не случилось с хозяином, – так сильно, так бурно отреагировал, когда увидел девушку, медленно идущую под окнами в саду. Девушка была как видение – в белой шелковой накидке, в золотистой короне, сияющей лучами полуденного солнца. Видение было коротким – бесследно растворилось за деревьями.

– Старик! Ты видел? Кто это? Что это было? – Губы Мистимира, сухие от волнения, потихоньку раззолотились так, как будто из глубины многострадальной души стал проступать Златоуст. – Я звал её… Давно… Я знал, что отыщу…

– И я не сомневался, – ответил слуга.

Мистимир на кровати лежал, хворал после попойки.

– Ну, так что же ты стоишь столбом? Иди скорее в сад и позови!

Слуга послушно скрылся где-то за весенними деревьями. Через минуту-другую вернулся, доложил:

– Златоустка просила передать, что придёт, если ты, Златоуст, перестанешь эту гадость глотать! – Старый слуга наклонился, подбирая пустые бутылки, разбросанные по комнате.

– Она так сказала? Именно так? Да ради неё… – Он перекрестился. – Видит бог, только ради неё!

С тех пор он больше не пил ни капли. Выздоравливал трудно, мучительно. Реальность и вымысел в его голове то и дело менялись местами или вообще переплетались так, что не отделить зёрна от плевел. И даже картины в его кабинете стали странным образом меняться. Вчера ещё он видел «Маху обнаженную», а сегодня перед ним была «Маха одетая».

– Старик! А кто её одел?

– Я. Сгонял в магазин, прикупил, что получше.

Мистимир поднялся, пошатываясь, подошёл к картине. Пальцем потрогал мазок на холсте.

– Работа, конечно, хорошая. Только зачем же портить полотно? Тоже мне – Гойя нашёлся.

– Это уже не Гойя, – вздохнул Абра-Кадабрыч. – Это – горе. Горе на твою победную головушку. Ты все мозги уже пропил, однако. Разве это подделка? У Франсиско Гойи «Маха обнажённая» составляет пару с картиной «Маха одетая». Теперь это, наверно, знает даже школьник. А ты…

Схватившись за голову, Мистимир застонал, а через несколько секунд по кабинету раскатился хохот.

– Во это дал я маху, глядючи на «Маху!» Старик покачал головой.

– Дал, так дал! Не унесёшь… – Слуга посмотрел на тарелку, заваленную плодами райского лотоса. – Ты скоро с этим лотосом забудешь всё на свете, а не только «Маху одетую».

Подойдя к столу, Мистимир взял тарелку – вывалил в корзину для бумаг. Чернокожее лицо старика просветлело. И впервые за несколько дней он широко улыбнулся, сверкая острым зубом, похожим на перо от самописки. И вдруг сказал, глядя на сугробы свежих рукописей:

– Что-то стало холодать. Не пора ли нам поддать?

В глазах Мистимира мелькнуло недоумение, которое тут же сменилось огоньками озорства и азарта.

– А давай поддадим!

И они – в четыре проворных руки – стали бросать в камин бумажные кипы. И заплясал, загорцевал яркий очистительный огонь; подпрыгивал, пощёлкивал, точно колотил каблуками с золотыми подковками. Чёрный раструб камина – квадратный, широкогорлый – не успевал глотать густые клубы дыма. И Старик-Черновик, прослезившись от едкого белесоватого чада, пошёл, раздёрнул шторы и открыл окно, за которым нежно голубело небо и неподалёку за деревьями начиналась красноголосица колоколов – к заутреней службе звонарь созывал, задорно и сочно раскатывалось эхо по чистому свежему воздуху.

3

День за днём он начал поправляться, щеками розоветь; глаза блестели светом воскресавшей радости, когда он видел это чудо – Златоустку. Всё чаще и чаще она приходила, сидела в изголовье, песни пела, раздольные русские песни, в которых много неба, ветра в поле, широкого шума пшеницы и перелётных гусей-лебедей. Златоустка пела так, что он страдал и плакал, потрясённый глубиной и мудростью её простонародного голоса. Откуда эта глубина, откуда эта мудрость у неё, совсем недавно пережившей свою двадцатую или, быть может, двадцать первую весну? Откуда вообще приходят в мир такие изумительные души – кроткие, чистые, цельные, способные и чувствовать и жить по большому счету? Такое ощущение, что Бог посылает в мир людей такие души только лишь затем, чтобы люди не забыли своё предназначение, свою изначальную сущность – быть выше суеты, стремиться к вечному, не предавать свою мечту, свою любовь. А он всё это предал – не за понюх табаку. Он поддался дьявольским соблазнам, напрочь забывая своё предназначение, свою родню и Родину свою. Соблазн велик, но велика и мука за каждую нарушенную клятву, за каждый предательский шаг против совести, против самого себя и против народа, подарившего тебе недюжинный талант.

Об этом и многом другом напевала чудная царевна Златоустка, кротко сидя в изголовье. Она взялась как будто тихо, бережно душу человека пересказывать – многострадальную измученную душу, изломанную страшной эпохой перемен, исстрадавшуюся, избитую кремнистыми дорогами, посечённую градом, дождём, до полусмерти заледенелую в снегах бесконечной бездомности, дошедшую до такого края, за которым гиена огненная. Эти песни его потрясли, подломили гордыню; становясь на колени перед певчею птицей с милым человеческим лицом, словно эта была птица Сирин, он так рыдал, как только зверь, наверное, способен был рыдать, – словно бы нутро кусками вырывая из себя. Рыдал, кусая себе руки, царапая щёки и грудь. В беспамятстве, в неистовстве, доходящем до грани безумия, он целовал ей ноги и просил прощения за что-то… А ещё просил он рубаху русскую принести. А лучше того – золотаюшка своими руками пускай пошьёт рубаху; он хотел бы жизнь начать с нового чистого-пречистого листа.

Золотаюшка так и сделала. И началось волшебство превращения, которое поначалу испугало девушку. Широко раскрытыми глазами она смотрела на седого, теперь уже благообразно ухоженного писателя, прославленного Короля Мистимира, губы которого всё чаще и всё ярче золотились – в глубине его таинственной души начинал воскресать Златоуст.

Наблюдая за этим превращением-перерождением, старый сводник не мог нарадоваться.

Поначалу он терзался угрызениями совести по поводу того, что Златоустка – не настоящая. А потом вспомнил Петрарку и Лауру, Данте и Беатриче. Ни у того, ни у другого не было – ни Лауры, ни Беатриче, бессонными ночами думал старик. Всё это вымысел, игра теней, игра огня воспалённого воображения. По крайней мере, фактов, говорящих об этом, – немало. У многих серьёзных людей есть уверенность в том, что вопрос по поводу реальности Лауры – никогда не будет разрешён. Да, Петрарка о ней самозабвенно писал – тут не поспоришь. Но почему-то Лаура ни разу не упоминается в его письмах, за исключением двух, где он, обращаясь к потомкам, говорит о своей несказанной любви, и в письме, где он пытается опровергнуть обвинения в том, что Лаура – не настоящая. Но что бы там ни говорил сам Петрарка – даже близкие друзья сомневались в реальности Лауры, а это, согласитесь, о многом говорит, поскольку от друзей нам не укрыться. Можно даже представить, что Лаура в принципе жила-была где-нибудь рядом с ним на этой грешной Земле, но тогда возникают вопросы: говорил Петрарка с нею хоть разок? И знала ли она о потрясающих чувствах поэта? И точно так же дело обстоит по поводу прекрасной Беатриче. Безумная любовь Дуранте, который нам известен как Данте, – игра теней, игра огня воспалённого воображения. А царевна Златоустка – вот она, можно потрогать, послушать. Так что всё нормально, не стоит казниться. Радоваться надо тому, что происходит с помощью любви, этой колдовской великой силы.

Старик-Черновик взял несколько страниц, лежащих на рабочем столе, прочитал и воскликнул:

– Ай да сукин сын, хоть и не Пушкин! Он скоро меня без работы оставит. Глянь-ка, что пишет, как песню поёт:

А вслед за этим шли рассуждения о русской женщине.

* * *

Русская женщина испокон веков была довольно кроткой, а теперь это золото в женском характере сверкает всё реже и реже. Теперь – эмансипация. Баба с папиросой, баба с рюмкой вина или водки – в порядке вещей. Здесь, конечно, сказались и революция, и война, и всякие другие лихолетья. Вся история нашей страны – как страшным плугом прошлась по целине целомудренных когда-то, кротких женских сердец. А там, где побывал железный плуг и широко, безжалостно разворошил целинные и залежные земли, полные чудных цветов – мы уже знаем такие примеры – там очень скоро начинает торжествовать такая буйная дурнина, которую уже ничем не вытравить. Примерно то же самое произошло и продолжает происходить с нашими дивными женщинами. И мужики тут постарались, чего греха таить. Мужики в этом деле сыграли далеко не последнюю роль. И эта роль, как правило – роль алкоголика, роль очередного непризнанного гения и просто человека беспринципного, живущего по скабрезной поговорке: наше дело не рожать – дунул, плюнул и бежать. Понятия морали, стыда и совести стали зарастать чертополохом. Изменилась не только распаханная земля – воздух самой эпохи изменился. И в результате – многие женщины заметно огрубели, омужичились. И говорить о кротости нынче не приходится, потому что даже само это слово и это понятие – нечто ископаемое, то, что с трудом можно выкопать из пыльных словарей, изданных в веке прошлом или позапрошлом.

И вот когда ваш покорный слуга встретил эту женщину – тихую, неяркую, умиротворённую – она изумила и покорила своей потрясающей кротостью, первобытной в самом лучше смысле, первородной кротостью, не показной, а очень глубоко и прочно угнездившейся в характере. Я изумился этой кроткой женщине ещё и потому, что она согласилась быть женой и другом человека далеко не рядового, а творческого, возомнившего себя Златоустом. Буйный склад характера подобных «златоустов» нам хорошо известен. Человек с характером таким иногда похож на сумасшедшего с бритвой в руках, который к тому же страдает периодическими запоями – то творческими, то винно-водочными. Он постоянно дёргается и лезет вон из кожи от того, что сам себя как следует не может выразить кудрявым слогом или кучерявой кистью. Так что, если мы учтём всё это и многое другое, что характерно для нашего брата-художника, мы можем смело сказать: памятники надо воздвигать не самим творцам, а их подругам, жёнам, тем добрым женским гениям, которые в душах и сердцах своих так бережно хранят хрустальное понятие старинной русской кротости.

* * *

А через несколько страниц, посвящённых женщине, Старик-Черновик неожиданно встретил приписку, из которой выходило, что Златоуст разгадал загадку Златоустки. «Безусловно, что это прекрасная девушка, – писал он, – но безусловно и то, что это, увы, не Златоустка. И ничего я не могу с собой поделать. Насильно мил не будешь, и чувство благодарности никогда ещё не заменяло чувство любви!»

 

Глава одиннадцатая. Искромётно и солнечно

1

Первоснежье пришло – лебяжьим пухлым пухом натрусилось на деревья, на дома, проспекты и площади Стольнограда. Всё кругом так чудно обновилось, так приятно освежилось, сказочно светлея не только снаружи, но даже будто светясь изнутри. Преобразились золотые головы церквей, старинных башен… Клёны, не успевшие стряхнуть с себя листву, теперь стояли как седые странники в желтовато-красном драном рубище. Присмирели не застывшие пруды, где белыми волшебными цветками красовались лебеди, плавали утки – жирные, прикормленные человеком. Красные розы, припорошённые снегом, застыли на клумбах – словно тонконогие бокалы красного вина с белопенными шапками стояли на серебряной скатёрке-самобранке, гостей дожидались. Над площадями, над крышами задорно захлопали крыльями дикие голуби – вяхири – давно уже прижившиеся в городских гнездовьях. Да что там вяхири, когда уже давно ушастая сова гнездится где-то в дальних чащах Бессеребряного бора. И даже странный ворон – какой-то чёрно-белый, крупный – с недавних пор поселился в том бору.

И вот этот странный чёрно-белый ворон, непонятно почему переполошившийся после первого снега, закружился на рассвете, заметался над вершинами бора, потом над Ясной площадью кругами походил – и неожиданно присел на фигурный фронтон бывшего издательского дома господина Бесцели. А этот фигурный фронтон, надо сказать, только вчера украсила совсем другая вывеска. Искромётно и солнечно – при свете нарастающей зари – на фронтоне горела надпись: «Русское слово».

Чёрно-белый крупный ворон – не похуже дятла с железным долотом больших размеров – стал нахально долбить эту новую вывеску.

Какой-то старик – видно, сторож – услышал стук и вышел на крыльцо.

– А вот я тебе сейчас! – пригрозил он, снимая с плеча золотое перо величиной с карабин. – Ты у меня побалуешь, варнак. Дуй отсель, покуда цел. Кончилось ваше картавое время.

Варнак, приглушённо что-то ворча, благоразумно слетел с фронтона и удалился в направлении заснеженного Бессеребряного бора, чтобы за день отоспаться там, а в темноте опять разбойными делами заниматься.

2

Погожий денёк нарождался над крышами Стольного Града. Народ, проснувшись, радовался первому снежочку – взрослые шли, зачарованно глядя под ноги, хрустели холодным крахмалом и улыбались, как малые дети. А про детей и говорить не приходилось – мелюзга визжала от восторга и подпрыгивала, приветствуя эти поднебесные цветы…

Горожане – из тех, кто здесь ходил уже не первый раз – вдруг замирали, глядя на яркое «Русское слово». У кого-то глаза начинали гореть приблизительно также, как вывеска – искромётно и солнечно. У кого-то глаза оставались равнодушными, серыми. А у кого-то – были и такие, к сожалению, – глазёнки выражали неприязнь и даже откровенное презрение. Ну и, конечно, пошли разговоры по этому поводу – пустые пересуды, сплетни и догадки.

– А где же Король Мистимир?

– Отравили, сволочи!

– Да что вы говорите? Ой, как жалко!

– «Слухи о смерти моей сильно преувеличены». Не помните, кто это говорил?

– Марк Твен. И что дальше?

– А то, что Мистимир бессмертен, господа.

– А я вам говорю, что дуба дал. Могу даже поспорить.

– Ни дуба, ни сосны он не давал. Он ещё себя покажет, вот посмотрите!

– Интересно, а кто же теперь вместо него?

– Какой-то Златоуст.

– А кто это?

– Чёрт его знает.

– И чем же он порадует народ?

– Одному только Богу известно.

Среди спорящих и рассуждающих – то там, то здесь – появлялся темнокожий старик в чёрном рыцарском плаще с яркой заплатой, похожей на листочек сусального золота. Чернокожее лицо его будто светилось, озарённое светом вдохновения и радости.

– Господа! Товарищи! Сограждане! – восклицал он, улыбаясь и сверкая острым зубом, похожим на золотое перо от самописки. – Зачем гадать, хорошие мои? Зачем собачиться? Скоро книжная лавка откроется. Туда уже успели привезти первую партию новых книг нашего нового издательского дома.

– И что это за партия? – съехидничал кто-то. – Коммунистическая?

– Скоро узнаете, – сдержанно ответил чернокожий. За спиной старика загудели:

– Да уж коммунистическая была бы лучше, чем эта ваша демократическая…

– Хватит про политику! – прикрикнул какой-то нервный человек. – А то опять начнёте рвать рубахи! А мне уже и так-то нечего носить.

Большеголовый книгочей вздохнул.

– Что бы вы, ребята, не говорили, а лучше Мистимира вряд ли кто напишет.

– Ой, да перестаньте! – возмутился нервный. – Галиматья была такая, детям стыдно показать! Лично я только поздно вечером или даже за полночь книгу открывал, чтобы рядом не было детишек.

– Ага! Открывали всё-таки! – подхватил ехидный. – А зачем же вы, если…

– Из любопытства и не более того, – ответил нервный, поправляя шляпу и очки. – У меня работа с этим связана. И диссертация…

Чернокожий старик в длиннополом рыцарском плаще повернулся к нему.

– И чему же, простите, посвящена диссертация ваша? Нервный человек сказал несколько смущённо:

– Проблематика русских романов. Классика и современность.

– О! – тоном знатока заговорил чернокожий. – Вам повезло. Вы там найдёте кое-что для диссертации. Бороду даю на отсечение.

3

Зима всё никак не могла угнездиться в каменном гнездовье Стольнограда. Первый снег – пушистый, ласковый подзимок – через день растаял, шнурками-ручейками развязался, разбежался по мостовым и водостокам. Затем второй подзимок попробовал приладиться – прилипнуть к тёплым крышами, проспектам и площадям, заезженным, затоптанным вдоль и поперёк, но и второму подзимку не суждено было задержаться. Свирепые ветры задули, раздевая небеса над Стольноградом, разграбляя то, что было не дограблено в садах – резное золото листвы с гулом уносилось в разбойные карманы темноты. Листодёры гудели кошмарными глотками. Молодые клёны приседали под напором, тонкие берёзы кланялись и выли, растрепавши волос по земле. А старые деревья не выдерживали – с треском рушились, едва не придавливая прохожих. Паруса всевозможных рекламных щитов трепетали на мачтах, рвались на части или целиком слетали с якорей, опять-таки грозя всему живому, находящемуся неподалёку. Кое-какие крыши, не отличающиеся крепостью, дрожали перед свирепым натиском – шиферные шляпы и жестяные фуражки снимали, бросали в грязь. Стольноград как будто превратился в настоящий Ветроград, в котором, кроме ветра, никому уже не прописаться.

Так продолжалось около суток. Затем циклон сместился куда-то в сторону, просветы засинели в облаках, раззолотилось солнышко и наступило затишье – какое-то странно звенящее, затаённо-тревожное. Это безветрие, это безмолвие было похоже на тихий омут, в котором все черти водятся. И точно: ровно в полночь из этого тихого омута вынырнул, быть может, самый главный чёрт. Случилось это – редкие свидетели не дадут соврать – как раз после последнего удара главных часов на главной стольноградской башне.

Сначала над крышами покатились облака и тучи, закрывающие звёзды и новорождённый тонкий месяц. Потом вдруг почему-то пропало электричество, причём погасло только в том районе, где находился издательский дом «Русское слово». В кромешной темноте раздался какой-то приглушённый гул, похожий на звук реактивного лайнера, и в небе – точно молния – проблеснула «реактивная метла», как позднее утверждали очевидцы, которых набралось десятка два, не больше.

Реактивная метла стремительно снизилась над «Русским словом» и огненно-рыжее сопло – теперь уже с гигантским, оглушительным рёвом – стало извергать клокочущий вулкан огня и дыма. Черепичная крыша особняка моментально вспыхнула и затрещала, разгораясь на ветру, гулко распожариваясь. А дальше было то, что только в страшном сне может присниться.

Новые хозяева, как позднее выяснилось, не до конца обследовали и вычистили подвалы бывшего издательского дома господина Бесцели – там были тайники, вмурованные в стены. А в тайниках – под потолок – взрывоопасных штучек нашпиговано. И в результате взрыв получился настолько мощный, что все ближайшие дома – многоэтажные громады – заходили ходором, как будто началось землетрясение балла в три, четыре. В окнах зазвенели выбитые стёкла. На ближайшей колокольне даже оборвался колокол. Воробьи и голуби, ночующие под крышами высотных зданий, целый час потом летали, заполошно вереща. И летал среди них – восторженно каркая – какой-то необычный крупный ворон чёрно-белой масти, никогда в природе не встречавшийся.

В районе взрыва – ясное дело – паника возникла, суета. Милиция примчалась, машины скорой помощи, машины МЧС и ещё какие-то автомашины, полные начальства, по тревоге сдёрнутого с тёплых кроватей.

Подошли поближе. Мрачно стали смотреть на торжество гигантского огня.

Зловещее зарево танцевало на рыжих камнях, на железных балках перекрытия, расплавленных до пластилиновой мякоти. Дым ходил кругами – словно чёрный ворон в небе хороводил, отрясая пух и перья над пожарищем. Вода кипела и парила в лужах и прудах, находящихся неподалёку. Ближайшие деревья, ошпаренные жутким жаром, скукожились, превращаясь в каких-то чудовищных пауков и осьминогов, из любопытства обступивших место взрыва.

Генерал Надмирский стоял возле своей служебной легковушки, нервно смолил «Герцеговину флор».

Из темноты откуда-то Литагин подошёл.

– Доигрались! – Руслан Радомирыч прибавил кое-что с ядрёным перцем. – Как же вы смотрели? Я же сапёров дал.

– Смотрели, – пожимая плечами, виновато сказал офицер. – А тайники пропустили.

– Ну, теперь уж меня точно на пенсию отправят, – обречённо сказал Надмирский, в сердцах бросая папиросу под ноги. – Вашу мать! А что за метёлка летала? Не знаешь? Не видел? Как будто реактивная. Так, по крайней мере, очевидцы говорят.

– Это Воррагам, – глядя в небо, вздохнул офицер. – Ладно, хоть без крови обошлось.

– Да как же без крови? – Надмирский опять не удержался от ругани. – Там же целое море! Вся улица…

Литагин успокоил:

– Товарищ генерал, это всего лишь кровезаменители. Для боевиков, для детективов.

– Да ты что?

– Ну, правда. Я уже ходил туда, смотрел.

– А ну, пойдём, проводишь.

Чем ближе они подходили к бывшему издательскому дому, тем сильнее в воздухе пахло горелым. Над безобразной, чёрной огромной воронкой ворошился пепел – далеко разметелило необыкновенную метель. Картина вблизи была жуткая – как после налёта вражеских бомбардировщиков. От издательского дома осталась только груда головёшек, обгорелые куски металла, оплавленные глыбы камня и кое-что ещё, что остаётся после чёртовой уймы взрывоопасных штучек. Но самое жуткое заключалось в том, что какая-то высокая прозрачная фигура ходила-бродила над пепелищем, не касаясь земли. Привидение это – в ночной тишине – то приглушённо плакало, то хохотало, заставляя вздрагивать и отходить подальше даже самых смелых и отчаянных людей. Прозрачный дух – с невероятной быстротой – вдруг нырял под землю, а затем взлетал под облака, и продолжалось так до той поры, покуда не пришли пожарники с ультрафиолетовым огромным фонарём – призраки боятся ультрафиолета. И постепенно всё утихомирилось.

В небесах начинало светать. Свежий ветер поднимался над Стольноградом, кругом которого столпились кучевые облака с белопенным подбоем. Снег на рассвете повалил – крупный, будто хлопчатобумажный. С каждой минутой морозец прижимал всё смелей, дерзновенней, и уже становилось понятно, что этим снегам суждено упокоиться тут до весны. Да и то сказать – давно пора; земля уже соскучилась по снегу, по той благословенной чистоте, какая у нас на Руси очень остро, до слёз ощущается только в самые первые зимние зазвонистые дни. Бывало, утром встанешь, выйдешь за порог или просто замрёшь у окна, очарованный царством русских великих снегов. Красота. Лепота. За тучами солнце восходит и словно бы руку тебе подаёт – протягивает робкие лучи. И всё кругом – в природе и в душе – начинает искромётно и солнечно вспыхивать, как будто улыбаться навстречу жизни.