Глава первая. Поезд-невидимка

1

В конце ХХ века народонаселение Земли охватил какой-то массовый мистический психоз. Многие, даже солидные и почтенные люди вполне серьёзно ожидали конца света. Готовились к нему. Только странные были приготовления. Напрочь забывая о душе, которая должна предстать перед Творцом, народ запасался продуктами, спичками, керосиновой лампой и всяким другим добром, предназначенным для спасения тела. И в это время – как всегда в смутное время – появилась куча шарлатанов; гадалки, пророки, мессии торчали в телевизорах, собирали огромные залы и стадионы. Шарлатаны предлагали свои способы – как уберечься от Апокалипсиса. Газеты пестрели всевозможными объявлениями: звоните, приходите, деньгу приносите и мы вам поможем, спасём от грядущей беды.

Вся эта шумиха дошла до Златоуста, который тоже не преминул принять участие в спасении человечества. Он придумал свой рецепт спасения. Только рецепт его был настолько оригинальным, что даже сам Златоуст изумился: как только в голову пришло.

– Почитай, – сказал Старику-Черновику. – Я это написал в ту далёкую пору, когда был Королём Мистимиром. Тогда это было не актуально, а теперь… Апокалипсис уже стучится в дверь…

Абра-Кадабрыч обалдел, когда прочёл.

– Ай, да Плюшкин! Ай, да сукин сын! Вот это выдумал!

– А что? Разве плохо?

Слуга-оруженосец призадумался, искоса поглядывая на хозяина. История несбывшегося гения постепенно становилась похожей на историю болезни этого гения. И самое печальное в этой истории было то, что Старик-Черновик, поначалу выступающий в роли врача, попал под влияние больного гения. Хотя старик, наверное, лукавил. Он вполне сознательно стал помогать больному.

– Неплохая идея. Только мы сами не справимся. Надо с генералом посоветоваться.

– Кто бы спорил. Собирайтесь в Филях и советуйтесь. Только поскорее. Апокалипсис уже не за горами.

Потом, когда уже было поздно, Азбуковедыч неоднократно казнил себя: зачем ввязался в эту авантюру? Ведь сразу же было понятно, что в этом плане спасения человечества присутствуют все признаки душевного расстройства. А старик не только не увидел признаки, он ещё и похвалил, подлил сиропу – давай, давай, мол, дерзай, это как раз то, что нужно. А нужно-то было как можно скорее хватать и вязать сумасшедшего гения, надевать на него смирительную рубаху. Вот что нужно было. Всенепременно. А старик поддержал сумасшедшего. Правда, он был не один. И генерал Надмирский, и другие – кто-то вслух, а кто-то молча – поддержали сумасбродную идею.

И началось воплощение в жизнь этой самой идеи.

Перво-наперво, нужно было построить так называемое «средство передвижения», а такое средство, извините за каламбур, по средствам только миллионерам да миллиардерам. И вот здесь-то понадобились те баснословные гонорары, какие Златоуст сумел-таки отсудить у наглого Толстого Тома, который скрылся за границу, оставив «хрен да рукавицу», как говорил Абра-Кадабрыч. С помощью хороших адвокатов деньги удалось отсудить. Так что заказ на миллион можно было смело запускать в производство. Вопрос только – где запускать? Кто это сможет исполнить? Вся наука, вся техника в стране стоит на коленях или на брюхе валяется. И всё-таки нашли мастеровых людей – в глубинке, в небольшом патриархальном городке.

2

Медвежьегорск – дремучий городок, стоящий за перевалами – давно уже страдал от безработицы. Кто-то шило на мыло менял, пытаясь свести концы с концами; кто-то поневоле стал подворовывать – цветные металлы тащили с завода, безжалостно раздербанивая дорогостоящую аппаратуру, чтобы сдать за копейки – на хлеб. И вдруг позвонили, да не откуда-нибудь – из самого Стольнограда.

Директор завода Пепелищев Мартын Максимович, больше известный как Мартен, чуть со стула не упал от изумления. Сначала ушам не поверил, потом робкая улыбка разгладила глубокие морщины. После разговора – делового, непродолжительного – Пепелищев уже не мог сидеть на месте. Закружился по кабинету, закурил, хотел вызвать бухгалтершу, прикинуть, что к чему, но для начала позвал заместителя.

– Заказ наклюнулся! Прикинь! – глотая дым, взволнованно сказал Мартен Максимыч. – Такой заказ, что мама не горюй! О таком заказе можно только мечтать.

Худощавый заместитель – Замчик, флегматик по натуре и пессимист по жизни – осторожно поинтересовался:

– Что предлагают? Снова оружие делать?

– А когда мы делали? Что ты болтаешь? Замчик равнодушно и тихо уточнил:

– Я не сказал, что делали. Я сказал, что снова предлагают делать. Как это было…

Пепелищев отмахнулся.

– Да я бы их сразу послал. Нет, заказчик предлагает строить современный поезд.

– Только и всего?

– Нет, я не могу сразу всё рассказать, я сам ещё толком не знаю. Главное, что сумма прозвучала! И сумма, я вам доложу, астрономическая! – Директор так разволновался, что даже окурок погасил не в пепельнице, а в цветочном горшке, стоящем на окне. – Так что поезд будет… Я не знаю…

– С брильянтовыми гайками и золотыми колёсами, что ли? – подсказал флегматик и пессимист.

– Что-то вроде того. – Пепелищев как-то по-мальчишески задорно хохотнул. – Погоди, скоро приедет представитель заказчика и всё прояснится.

На другое утро на планёрке директор лишь туманно и тихо намекнул на крупный заказ, а народ на заводе моментально разволновался – людское море зашумело, забурлило в курилках и на улице. (Хотя это море усохло уже – сократилось – до размеров небольшого озера). Все с большим нетерпением ждали, когда же наконец-то на проходной появится представитель заказчика. Даже на станции ждали – караулили поезд, сквозь зубы ругая тех, кто закрыл аэропорт, находящийся в тридцати километрах. Сначала кто-то хитроумный прикарманил тот провинциальный аэропорт, потом до банкротства довёл и вместе с деньгами слинял за границу. И теперь до этой медвежьей глухомани можно было только поездом добраться или на машине – сто пятьдесят километров по горной винтообразной дороге.

Ждали, ждали представителя заказчика – и проворонили по той простой причине, что все подспудно ждали богатого какого-то принца заморского, фон-барона, а приехал обыкновенный старик в затрапезной одёжке.

Охранник на проходной до того оторопел, что даже не сразу пропустил бородатого, чернокожего старика. И опять людское море заволновалось в курилках.

– Представитель заказчика? Из Африки, что ли? – разочарованно переговаривались мужики. – От папуасов, что ли? В каких-то лохмотьях…

– Да-а, ребята! Птицу видно по полёту! Что такой заказчик может заказать? Домовину себе? Гробик с музыкой?

– Видно, снова будем гвозди штамповать. Что с него взять, со старика? Из него же песок уже сыпется. И песок-то не золотой.

Эти саркастические речи в курилках отчасти были оправданы. Представитель заказчика выглядел как-то не очень серьёзно: голова непокрыта, хотя на дворе морозяка; серый скромный пиджачишко, изрядно потёртый во многих местах; во рту сверкает какой-то зуб, похожий на золотое перо или на гвоздь. Но директор завода не торопился выводы делать, хотя и смотрел несколько настороженно.

– Встретят по одёжке, проводят как Муму, – вдруг сказал представитель заказчика, словно читая мысли Пепелищева.

Директор даже вздрогнул и, достав расчёску, старательно взялся прилизывать седоватые кудри, словно пытался вычесать все нехорошие мысли, которые возникли по поводу одёжки странного представителя.

– Может, чайку? – растеряно спросил Мартен Максимович. – С дороги-то? Или чего покрепче – согреться.

– Давайте сразу к делу! – решительно сказал представитель. – Времени в обрез.

– Хорошо. – Директор приободрился. – С чего начнём?

– С красной строки. С пролога, с чего же? – Черномазый представитель открыл дипломат. – То есть, я хотел сказать… Ну, короче, вот аванс. Примите. Распишитесь.

В кабинете воцарилась тишина, потому что директор на несколько мгновений задохнулся, глядя на живые деньги, источающие аромат свежайшей типографской краски.

– Наличными? – Директор чуть ли не по буквам стал откусывать это вкусное слово.

– Да, да, наличники – на ваши окна, в которых белого света не видать от нищеты. – Представитель стал нести какую-то ахинею. – Или вы предпочитаете перевод? С американского доллара? Или с французского франка?

– Нет, нет, ну что вы! – Пепелищев руки вверх поднял. – При любом переводе происходят издержки.

– Естественно. Мне ли это не знать. Наш русский великий настолько богат, что все другие языки – дети малых народов.

Директор, обескураженный фантастической абракадаброй, несмело спросил:

– А какая тут сумма, простите…

Посмотрев по сторонам, представитель заказчика взял со стола бумагу, ручку и нарисовал такую кругленькую сумму, что у директора глаза округлились.

– Вас это устроит? – снисходительно спросил представитель, явно довольный произведённым эффектом. – Ну, вот и прекрасно. Это аванс. Потом будет получка. Потом – премиальные. Это мы гарантируем. Главное, чтоб дело было сделано добротно и поскорей.

– Кровь из носу! – заверил директор, не в силах отвести глаза от живых огромных денег, каких давно не видел.

– Только без крови, – попросил представитель, прижимая чёрную ладошку к сердцу. – И без халтуры. Я вас умоляю.

– Ну, разумеется! – Пепелищев хотел перекреститься, но отчего-то смутился под пристальным взглядом приезжего. – Да мы, да я сам лично прослежу!

– Делать надо не на страх, а на совесть, – продолжал представитель. – Заказчик – я скажу вам по секрету – птица большого полёта. Алхимики, алфизики и всякие другие мудрецы над этим проектом корпели.

– Понимаю, обязуюсь, – клятвенно заверил директор, потными дрожащими руками пряча деньги в чёрную пещеру несгораемого сейфа. – Всё будет честь по чести.

– Кстати! – Представитель протянул казённую бумагу. – Вот ведомость. Заказчик велел передать. Надо, чтоб каждый рабочий своею рукою поставил свою роспись и отпечаток пальца.

Директор на мгновенье замер возле сейфа. Две пачки денег выронил под ноги.

– Да, да, конечно, – пробормотал он, опускаясь на карачки – Кровь из носу, распишемся.

– Крови не надо. Чернилами. – Представитель заказчика улыбнулся, демонстрируя какой-то дурацкий острый зуб, похожий на золотое перо или на гвоздь. – Суммы тут проставлены – против каждой фамилии.

– Как? – опять изумился директор, поднимаясь и читая длинную ведомость. – Все фамилии? Откуда?

И снова старик улыбнулся в дремучую бороду.

– Вы просто не знаете, с каким заказчиком дело имеете. Но вы это скоро поймёте. Вот вы только что сказали: «все фамилии…» А фамилии, голубчик, тут не все. Вы тут не найдёте фамилий ваших родственников и ваших двух любовниц, которые только числятся на заводе, но не работают. Так что всё по-честному. Надеюсь, вы согласны?

Обалдевший директор опять опустился на четвереньки и пополз под стол, куда закатилась ещё одна упавшая новенькая пачка. А когда он выполз, вытирая паутину с ушей, представителя заказчика не было не только в кабинете – и на заводе не было, хотя на проходной никто не видел, чтобы старик выходил.

3

И закипела срочная работа – день и ночь кипела, пылила и гремела инструментами, болтами, гайками, сварными аппаратами и всякими прочими штуками, необходимыми в этой срочной и замысловатой пахоте. Мастера и подмастерья, засучив рукава, клепали, ковали, варили, лудили. И постепенно под сводами огромного гулкого цеха стала рождаться такая «мудрёная чуда» – как говорили рабочие – отродясь такую «чуду» никто не видывал.

По документам строили суперсовременный какой-то поезд. А на деле выходило – чёрт знает что. Рассматривая чертежи, подробно изучая смету, читая длинный перечень дорогостоящих материалов, работяги недоумевали. Строить нужно было роскошные вагоны с персональными холодильниками и почти что с золотыми унитазами, и в то же время сам тепловоз зачем-то оснащали угольною топкой, и тут же планировали поставить – мама родная! – всамделишную лазерную пушку.

Мужики в курилке восхищённо матерились, обалдело хмыкали:

– Кулибин отдыхает рядом с этим поездом.

– Вот уж поезд, так поезд – дурдом на колёсах.

– Мечта, бляха-муха. Вот прокатиться бы.

– Нам теперь кататься только верхом на палочке.

– Это уж точно. Цены-то кусаются.

– Для избранных строим, однако. Для сильных мира сего.

– Куражится кто-то! Деньги некуда, что ли, девать?

Начальник цеха подходил – плечистый, крепкий, до работы жадный Твердохлеб Петро Петрович, на заводе всем известный как Бугро Бугрович.

– Хватит лясы точить! – обрывал Твердохлеб. – Сказано же, срочно! Вам что – премиальные лишние? Давай по местам!

Работяги поднимались. Кто-то плевал в ведро с песком, ворчал:

– Даже папироску ещё не докурили.

– А я – докурил?

– Так ты же не куришь, Бугро Бугрович.

– И тебе не советую! А то оставлю без премиальных! Расходясь по местам, работяги беззлобно поругивались.

– Бугрович, лучше бы сказал, на хрена мы тут турбину ставим? Реактивную.

– Тебя не спросили, – огрызался Твердохлеб, сам толком не зная предназначение этой турбины.

– А какого чёрта на этом паровозе целых три тормозных парашюта? – продолжал допытываться кто-то.

– Оглоеды! Вам какая разница? – рычал начальник цеха. – Главное – деньги. Живые.

И опять работяги сутулились над срочным заказом.

В мартеновской чудо-юдо печи шли последние пирометаллургические процессы плавки и обжига. Последние детали поезда вырезали – где фрезой, где лобзиком, где лазерным лучом. Последние штрихи наносились краской на вагоны. Ювелирный мастер – по золоту и алюминию – твёрдой рукой гравировал таблички, предназначенные для дверей купе. И чего там только не было, на тех табличках: «Нефтяной король», «Алмазный», «Угольный». И ещё черт знает, кто. Получалась огромная свита современных «королей», «князей» и других каких-то типов, относящихся к людям «избранным», «сильным мира сего».

В перекурах мужики переговаривались:

– Ну, теперь понятно, чей заказ!

– Интересно, куда собирается вся эта свора? Как будто на Луну или Марс.

И опять к мужикам подходил неутомимый, непреклонный Твердохлеб – торопил, костерил. Сам пропотевший, как после дождя, Бугро Бугрович и с других требовал такой же самоотдачи, похожей на подвиг во имя труда и хорошей зарплаты.

И вот пришла пора – последние штрихи к портрету поезда были окончены. Под вечер, утомленные как солнце, вышли работяги навстречу представителю заказчика.

Директора, как ни странно, не оказалось в числе встречающих. Был его заместитель, худощавый Замчик, одетый в парадное – стоял как жених на выданье. Замчик этот – флегматик по натуре и пессимист по жизни – за короткое время удивительно преобразился: худощавость его пошла на поправку, да и гардероб заметно поправился: новый костюм, штиблеты. А главное – улыбка на лице, улыбка, про которую Замчик давно уже не вспоминал.

Делегация встречающих была предельно скромная – работу не афишировали.

Чумазое лицо Твердохлеба сияло стальною радостью – передние зубы вставные, дешевые, но такие блестящие, вместо фонарика ночью можно использовать.

– Вы извините, – начал заместитель, – директор просил передать…

– Ну, с директором мы после разберёмся, – перебил представитель, – давайте сразу к делу! Как тут? Что у вас?

– Всё готово! – отрапортовал Твердохлеб, снимая засаленную фуражку, похожую на масленичный блин, пригоревший на сковородке. – Смело можно принимать работу.

Бородатый представитель, шутя, согласился:

– Принять? Оно бы хорошо с устатку. Грамм по двести, да? Начальник цеха пот со лба смахнул фуражкой.

– Давно уже так не пахали, ей-богу. Аж яйца в курятнике звоном звенят.

Представитель заказчика улыбнулся; хорошо было сказано, хотя и фривольно.

– По срокам уложились, – сурово похвалил. – Посмотрим качество. Не напортачили?

Какое-то время черномазый старик ходил вокруг да около новёхонького поезда – как тот цыган на ярмарке возле кобылы. Даже зачем-то колёса попинывал, будто резиновые. Основные гайки пробовал ключом крутить, проверяя, крепко ли закручено. В паровозную топку заглядывал, в реактивное сопло.

Следом шёл Бугро Бугрович – в затылок дышал.

– Всё согласно чертежам, – говорил он, комкая фуражку в здоровенных лапах. – Всё согласно макету.

– Вижу, вижу. Молодцы.

– Ну, а как же, дело-то серьёзное. Столько королей, князей чертова уйма. Тут все шишки – прямо как на дереве. Почти всё правительство…

Представитель заказчика остановился и как-то пронзительно посмотрел на чумазого пролетария.

– А ну-ка, отойдём, покурим.

– Я табаком с недавних пор не балуюсь. – Твердохлеб фуражку нахлобучил. – Дорого нынче.

Отошли подальше от посторонних глаз и ушей. Помолчали, глядя друг на друга.

– А вы откуда знаете насчёт всего правительства? – настороженно спросил представитель.

Бугро Бугрович пожал широкими бугристыми плечами.

– Так там же на дверях таблички.

– Ну и что?

– Так тут же и дитю понятно. – Твердохлеб, волнуясь, фуражку снял. – Из табличек из этих получается перечень всех этих членов, я извиняюсь… членов нового правительства.

Не сдержавшись, старик хохотнул, сверкая странным зубом.

– Глаз у тебя вострый! – похвалил. – И ум далеко не тупой.

– Да ну… – Отмахнувшись, Бугрович покачал седою головой. – Был бы ум, так я бы не горбатился на этом заводе.

Несколько секунд опять напряжённо глядя друг на друга, они молчали. Затем представитель тихонько спросил:

– Ну, и что вы думаете? По поводу того, что кто-то решил прокатить всё наше правительство.

Твердохлеб опять надел фуражку, на глаза надвинул.

– Ну, я же не знаю, куда вы собрались.

– Да я и сам, честно сказать, не знаю толком. Все планы у заказчика.

– Ну, вот видите. Вашему заказчику видней. А нам-то что? Знай, работай да не трусь, как говорится. – Бугро Бугрович кашлянул в большой кулак, испачканный мазутом. – Ну, а ежели честно…

– Да, да, только честно, – подхватил представитель. – Что вы думаете на этот счёт?

Начальник цеха ещё глубже насадил фуражку на глаза. Поиграл желваками. Вздохнул.

– Сдаётся мне, что это – паровоз для сволочей. Но дело-то, конечно, не моё.

– Для одних сволочей? – осторожно спросил представитель. – Вы так считаете?

– Не только я считаю. – Твердохлеб глазами показал в сторону цеха. – Вы у народа спросите.

Представитель сурово посмотрел на него, будто осуждая за такие речи, но тут же в глазах представителя заплясали какие-то восторженные бесенята.

– Ну, вот! – Он ухмыльнулся. – Что и требовалось досказать. Теперь можно смело подписывать акт о приёмке.

– Погодите, – спохватился Твердохлеб, – я, может, лишку сболтнул? Вы извиняйте. Нам-то что? Нам бы лишь бы заказ.

– Всё нормально, всё путём. – Представитель подмигнул. – Это хорошо, что я услышал мнение народа. Для заказчика это очень, очень важно. Пойдёмте подписывать.

Пришли в кабинет заместителя. Там было неуютно, пасмурно.

Какие-то железки валялись на полу.

– Значит, говорите, директор заболел? – спросил представитель. – Век живи, век лечись. А где, кстати, директор ваш болеет? На дому? Или в районной больничке? Или в город увезли? Я хочу навестить, апельсины, знаете ли, соку передать. Святое это дело – больного навестить.

– Простите… – Замчик не скрывал удивления. – Разве я сказал вам, что болеет? Нет, ну что вы! Он в командировке.

– Ах, вот как? А начальник цеха говорит…

– Да он не в курсе, – смущённо пробормотал заместитель, опуская глаза.

Темнокожий представитель помолчал, глядя на мухами засиженную карту, висящую в кабинете.

– Так и вы, должно быть, не у курсе, – сказал он, нарочито нажимая на это дурацкое «у курсе». – Или вы у курсе, что директор в настоящее время пузо греет на Багамах? Если, конечно, в Турцию не перелетел.

Замчик тут же сбросил маску приличия и даже матюгнулся.

– Загорает! В рот компот! Как деньги получил, так сразу хвост трубой.

– Я знаю, – спокойно сказал представитель и повернулся к начальнику цеха. – Ну, что, сынок? Давай, зови народ. Сейчас мы обойдёмся без ведьмы…

Твердохлеб и Замчик переглянулись.

– Без какой такой ведьмы? – спросили почти одновременно.

– Без ведомости, я хотел сказать.

– А-а-а! – снова почти одновременно протянули заводские начальники. – Это можно.

И тут представитель заказчика стал вынимать из кармана пачку за пачкой, и столько он вытащил этих новеньких пачек, пахнущих типографской краской, – «муму непостижимо», где они поместиться могли в таком количестве?

Народ на заводе был не просто доволен – народ был счастлив, когда получил всё, что ему обещали и даже маленечко больше. Давно уже рабочие не видели подобной зарплаты, не говоря уже о премиальных. Народ гудел, фуражки и верхонки в воздух подбрасывал. И черномазого представителя народ готов был на руках качать – большой гурьбою провожали до ворот.

– Если что, обращайтесь, – на прощанье говорили мужики. – Вдруг ещё работёнка.

– Очень даже может быть! – многозначительно сказал представитель, оскаливая острый зуб, похожий на перо или на гвоздь. – Все в один поезд вряд ли поместятся.

– А куда это вы отправляетесь? – поинтересовался кто-то и тут же язык прикусил, потому что была инструкция: лишних вопросов не задавать.

Однако представитель вполне спокойно отнёсся к такой любознательности.

– Скоро узнаете, – заговорщицки пообещал. – И газеты, и телевизоры, и даже утюги скоро будут об этом трезвонить. Ну, всё, ребятишки, пока. Открывайте ворота. Семафоры включайте. Пожилой представитель с какой-то молодой задорной прытью забрался в кабину поезда и, помахав рукою из окна, дал неожиданно громкий, длинный гудок, эхом раскатавшийся по окрестным горам и долам. Но прежде чем уехать на чудо-поезде, представитель заказчика отчебучил такую штуку – хоть стой, хоть падай. Перед тем как заскочить на подножку, старик из-за пазухи достал приказ, подписанный министром машиностроения. Бумага, скреплённая печатями и подписями, радостно и грозно возвещала о том, что старый директор уволен без выходного пособия, а вместо него назначен новый – Петро Петрович Твердохлеб. Старый директор, загорелый и счастливый, через месяц вернувшийся из-за морей-океанов, попытался эта бумагу оспорить в суде, но адвокаты сказали ему, что лучше бы этого не делать, а то ведь можно за решетку загреметь. Но это – через месяц. А что же было через несколько минут, когда новенький поезд вырвался на чистый простор?

4

Неподалёку от Медвежьегорска в горах давно окопалась какая-то воинская часть, следившая за воздушным пространством или за чем-то ещё – часть была секретная, и оставалось только догадки строить охотникам и рыбакам, промышляющим в этом районе. А после революции, всё вверх дном перевернувшей, эта воинская часть – да и не только эта! – наполовину была расформирована «за ненадобностью». (Точно так же, как расформировали-разогнали секретное управление, где служил Надмирский). Однако в этом воинском подразделении остались хорошие знакомые генерала Надмирского, друзья по оружию. Вот с ними-то как раз и договорился генерал: нужен был один тоннель, залегающий на глубине ста метров.

К месту, указанному на карте, приехало два бронетранспортёра – солдаты, вооружённые боевыми автоматами. Командир поставил часовых возле входа в тоннель, у огромных железных ворот, за которыми скрылся новоиспечённый поезд, пахнущий краской дегтярного цвета. Лишних вопросов командир не задавал, однако же немало удивился, разглядывая железную диковину, – ничего подобного не приходилось видеть.

Оригинальным этим железным чудищем управлял оригинальный какой-то чернокожий старик, похожий на чумазого кочегара. Оказавшись один на один с новой техникой, старик стал заниматься колдовством, чудотворчеством или чёрт его знает, или бог его знает, что он там проделывал. (Часовые пытались подсматривать в дырку, проржавевшую на старых железных воротах). Черномазый чудотворец что-то бубнил себе под нос, ходил кругами возле поезда; свечи зажигал; траву пахучую палил. Потом – не похуже попа – многократно окропил крест-накрест. И тут произошло преображение. Капли необычного раствора, попадая на железо, вдруг начинали искрить разноцветными искромётами; гайки засверкали как серебряные и золотые; бриллиантовым оком заиграл прожектор на лбу чудо-поезда.

После такой волшебной процедуры черномазый кудесник приоткрыл железные ворота № 1 – командира кликнул.

– Мне нужно отлучиться, – сказал старик, темною морщинистой рукой показывая на поезд. – Вот, смотрите! Сдаю вам бронепоезд в целости и сохранности, чтобы разговору не было потом. А я ненадолго.

– Какой разговор! – Лейтенант залихватски взял под козырёк. – Муха тут не пролетит, не сядет на него!

Чернокожий старикан усмехнулся, крепко-накрепко закрыл железные ворота № 2, а затем ещё и опломбировал.

В глубоком тоннеле, где находились вторые ворота, был такой колотун – воробей не пролетит, не то, что муха. Тоннель был весь покрыт крахмальными скатёрками измороси. Минут через десять командир по гранитным ступеням поднялся наверх, а вот беднягам часовым пришлось помаяться; солдаты посинели, задубели так, что руки едва-едва держали автоматы.

– Ё-моё! – переминаясь с ноги на ногу, ворчал сержант. – Тулупы надо выдавать!

– Или спирту, – зарычал рядовой, потирая уши. – Загнуться можно! Сколько ждать? Этот черномазый хоть бы сказал.

– Да он, может, по-русски ни в зуб ногой. Это же какой-то негритос.

– Нет, он с командиром говорил о чём-то. – Солдат автоматом показал на старые ворота. – Вон там стояли, про какую-то муху шептались.

– Гранатомет, что ли? «Муха»?

– Наверно. Не знаю.

Часовые, отвернувшись друг от друга, помолчали, поетски шумно шмыгая носами и приплясывая, как это делают на сильном морозе. Рядовой подошёл к воротам № 2, в проржавленную щёлку посмотрел.

– Ни черта не видно, – сказал, постукивая зубами. – Забавный паровоз какой-то. Как бронепоезд.

– А может быть, и правда, бронепоезд?

– Да кому он теперь нужен? Атомный век на дворе.

– Тоже правильно. – Сержант передёрнул погонами. – Вот холодрыга.

– Я отсюда в лазарет уеду.

– Лишь бы не на кладбище.

– Да ладно, шуточки. – Солдат обиделся. – Ты сибиряк, тебе легко. А мне…

– А ты вспоминай своё синее Житейское море, пляжи, солнцем раскалённые как сковородки, на которых бабы, девки жарятся. – Сержант ухмыльнулся. – Согреешься, тля буду.

– Ага, уже вспотел, – хмуро огрызнулся рядовой. – Скорей бы пересменка, а то подохнем!

Солдаты менялись три раза – выходили на солнышко, чтобы простуду не подхватить. Прошло, чёрт знает, сколько томительных часов, прежде чем где-то вверху заскрежетали ворота № 1, и вслед за этим на стенах тоннеля стали загораться лампочки дополнительного освещения, похожие на лимоны.

– Командир идёт, – зашептались часовые. – Да не один, а с этим, с негритосом.

Нацепив очки на нос, черномазый «негритос» самым внимательным образом осмотрел железные ворота № 2 – все пломбы, все печати.

Лейтенант стоял поодаль, сумрачно дышал – струйка пара кучерявилась барашками.

– Всё нормально, – заверил он, – граница на замке!

– Благодарю за службу, – приоткрывая ворота, сдержанно похвалил старик и тут же всполошился: – Мать моя! А где он? Где бронепоезд?

Часовые – вместе с командиром – распахнули заиндевелые полотнища ворот и обалдели от изумления; слова сказать не могли. Поезда в тоннеле не было. В тишине, в полумгле поблёскивали пустые рельсы – как будто скалились железною ухмылкой.

– Угнали? – Черномазый старик запаниковал, но как-то странно, не совсем натурально. – Угнали! Украли! А вы, ротозеи! Граница у них на замке!

Лейтенант поначалу обмяк, а затем стал вытягиваться по стойке «смирно», точно не старик был перед ним – генерал или маршал. Затем, бледнея, командир круто повернулся к часовым.

– Козлы! – заорал, размахивая кулаками. – Под трибунал!

Под расстрел!

Дураковато глядя друг на друга, часовые пожали плечами и вразнобой пытались негромко оправдываться:

– А пломбы? А печати? Товарищ командир! Всё на месте! Мы тут причём?

– Всё на месте! Кроме паровоза! – заорал лейтенант и сделал такое движение, словно хотел кобуру расчехлить.

Старик заметил это и нахмурился, как-то странно, плутовато сверкая глазами из-под бровей.

– Отставить, – попросил по-отечески. – Побереги патроны для врагов.

Посмотрев на него, лейтенант удивился: черномазый был почему-то спокоен. Мало того – он позволил себе даже кривую усмешку.

– Я что-то не понял, – пробормотал лейтенант.

– А чего тут понимать? Угнали на фиг! Ох, люди… – Старик покачал тёмно-седой головой и опять усмехнулся. – Хотя, постой, постой. А может, паровоз за угол завернул? Тут небольшой уклон, а я, старый дурень, забыл под колёса железный башмак положить. Да, да! Скорей всего, что поезд откатился, стоит за углом в тупике.

Лейтенант, окрылённый слабою надеждой, всё-таки выхватил оружие из кобуры и побежал по рельсам вглубь тоннеля, и хотел уже за угол завернуть, как вдруг… Он споткнулся на бегу – фуражка полетела с головы; пистолет обо что-то ударился, и в тёмном гулком горле тоннеля прозвучало громкое: «Бом!.. Бом!..»

И только тогда представитель заказчика неожиданно расхохотался, сверкая своим оригинальным золотистым зубом.

– Командир! Хе-хе… Ты зачем бодаешься с нашим бронепоездом? Гляди, буфера не сломай!

Рослый лейтенант в недоумении почесал ушибленную голову, потом руками шарить стал по воздуху. Нашёл какую-то холодную железку – совершенно невидимую. Медленно двигаясь дальше – как двигаются слепые – лейтенант обнаружил под руками железные какие-то узлы и механизмы поезда. Обескураженный как ребёнок, лейтенант повернулся – широко раскрытыми глазами посмотрел на старика.

– Так это что же? – Голос его задрожал. – Невидимка?

– А разве не похож? – Черномазый самодовольно улыбнулся в бороду. – Всё получилось! Кто бы сомневался!

Лицо командира стало мрачнеть.

– А ты, значит, знал? И решил над нами…

– Знал, да только шибко сомневался, – чистосердечно ответил старик. – Могло ведь и не получиться. Последний раз я такое делал сто десять лет назад.

Лейтенант пошёл, поднял фуражку и пистолет, сел на холодную рельсу и потрогал шишку на голове.

– Вот это паровоз, – озадаченно прошептал, глядя туда, где было как будто пусто. – Американцы, я знаю, самолёт-невидимку построили по технологии «стелс». А это? Как вам удалось?

Черномазый старик улыбнулся, польщённый.

– Ты, сынок, давал подписку о неразглашении? Давал. Так что, смотри, не сболтни. Это государственная тайна.

5

Поезд-невидимка медленно – будто на цыпочках – покинул глубокий тоннель, где произошло преображение простого железа – в железо волшебное, никакому глазу не доступное. Выехав из каменного жерла, поезд-невидимка разогнался до такой кошмарной скорости, что его – незримого – стали принимать за полёт сорвавшейся звезды, потому что за ним развивался огромный серебряный хвост, который всегда развивается вслед за падучими звёздами или за самолётами – инверсионный след. Только странно было тем, кто наблюдал за этой удивительной звездой – она летела низко над землёй и как-то ловко, даже виртуозно умудрялась огибать горные вершины, чтобы не врезаться в них, не разбиться в мелкую звёздную пыль. А впрочем, таких наблюдателей было немного. Странная звезда по-над землёй пролетела несколько секунд и пропала за горизонтом – точно сгорела. Хотя на самом деле эта сумасбродная «комета» опять заскочила в тёмный глубокий тоннель, который своим потайным рукавом доходил до самого Стольного Града.

«Так быстро? – изумился черномазый машинист, глядя на доску приборов. – Вот это скорость! Все стрелки едва не зашкалили!»

Пролетев мимо красного какого-то светофора, торчащего на развилке двух рукавов, поезд-невидимка зарезал штук пятнадцать жирных, обнаглевших крыс, беззаботно бродящих по рельсам – не успели отскочить. Кажется, ещё секунда или две и раздухарившийся поезд-невидимка выскочит не только за пределы Стольного Града – за пределы страны вообще. «Господи! – Машинист растерялся. – А где, какую кнопку нажимать?» Замирая сердцем, он резко надавил на красный круглый поплавок – и тут же за спиною приглушённо хлопнул раскрывшийся тормозной парашют, а вслед за ним сработал второй и третий. Машинист повеселел и уже уверенней нажал другую кнопку, где светилась удивительная надпись: «кнопка превращений».

Раздался лёгкий звон, похожий на разбитую посуду, и поезд-невидимка превратился в нормальный поезд – видимый, тихо скрипящий тормозными колодками.

И тут же возле поезда оказался какой-то элегантный человек, одетый в форму железнодорожника: тёмно-синий китель с галунами, белая рубашка с галстуком.

– Ямщик, не гони лошадей! – весело сказал он, заходя в кабину. – Ну, как? Всё по плану?

– Ямщиком, однако, будешь ты, – сказал черномазый. – Я своё дело сделал.

– Отлично сделал, Абрам Арапыч! Только чем-то, вижу, недоволен.

– А ты чего развеселился? Не на праздник собрались.

– Ну, и плакать по этому поводу я не хочу! Давай, расскажи, где тут, что нажимать. Я, правда, инструкцию выучил, как «Отче наш», но всё-таки…

Абрам Арапыч, прежде чем покинуть кабину, приглушённо проинструктировал человека в железнодорожной форме, и после этого суперсовременный поезд, врубая лобовой брильянтовый прожектор, медленно проехал по рукавам тоннелей и остановился возле широкого подземного перрона, расположенного в самом сердце Стольного града. Где-то ударил станционный колокол и перрон стал заполняться народом примерно так же, как заполняется самый престижный театр.

Расфуфыренные господа и дамы там и тут завиднелись. Какие-то важные «испытанные остряки» – словно цитируя Блока – «заламывая котелки», взялись фланировать около удивительного поезда. Эти люди, довольные жизнью и собой, с лёгкой сытой надменностью переговаривались, покуривая и пошучивая.

– И вы здесь, голубчик?

– А как же! Без меня даже с места этот поезд не тронется.

– Вот уж не думал, что вы здесь в качестве тормоза.

– Именно так. Мне приказано задержать отправку, если они там задержатся.

– Кто? Ах, да! Понятно! Стало быть, ОНЕ тоже с нами поедут?

– ОНЕ всегда с народом. ОНЕ тут пассажир под самым первым номером.

Ямщик-машинист, сидящий в кабине, по секретной связи довольно чётко слышал все эти разговоры на перроне. И на лбу машиниста – как всегда в минуты напряжения – набухла вертикальная вена. Ямщик разволновался, прекрасно понимая, какого пассажира под первым номером все с нетерпением ждут. Зрачки его расширились, руки вспотели. Пытаясь унять волнение, он достал металлическую плоскую фляжку, резким движением свернул ей сверкающую голову – пробка упала под ноги. Запрокинув дрожащую фляжку, ямщик едва не захлебнулся крупным глотком спиртного – капли побежали под губами, на подбородок попали. Но обеспокоенность не только не прошла – увеличилась, потому что на экране монитора ямщик увидел чёткое, панорамное изображение перрона. Время от времени поглядывая на монитор, ямщик стал ребятишек замечать. Беспечные и беззаботные – как все дети на свете – они ходили и бегали около поезда, наполняя воздух щебетом ласточек и весёлой трескотнёй сорок. Заставляя себя успокоиться, ямщик нахмурился и выключил монитор. «Всё идёт по плану! – сказал сам себе. – И не надо лирики. Лес рубят – щепки летят. Да и вообще… Русским языком же было сказано: детей с собой не брать. Нет, они крутые, они блатные, им всё можно! Мне только нельзя!» Он закурил. Детвора, промелькнувшая около поезда, заставила ощутить под сердцем сосущую тоску, перемешанную с озлоблённостью. Он жадно смолил папиросу и думал, что и у него – как в любой нормальной семье – могли бы родиться детишки; тоже бегали сейчас бы, щебетали. А где теперь она, единственно любимая? И где теперь он – чем его заставили заниматься Воррагамы и Нишыстазилы? Они слишком долго запрягали его, русского мужика, и вот теперь пришла пора прокатиться, только прокатиться не по Тверской-Ямской – по Млечному пути помчимся, господа, до станции Космическая Чёрная Дыра.

Отвлекаясь от горестных дум, ямщик посмотрел на часы. Время до отъезда ещё было и он решил покинуть подземелье. Натянув на брови фуражку с эмблемой железнодорожника, он отправился наверх – свежим воздухом подышать и навсегда попрощаться с этим древним, сердцу милым Стольноградом.

 

Глава вторая. Сомнения и убеждения

1

Как сильно, как печально изменился облик Стольнограда. Черты его и раньше страдальчески наморщивались под нажимом времени, под напором завоевателей. Сколько было тут царей, князей, опричников, стрельцов; сколько тут прошло татарских ханов, польских ляхов, наполеонов и наполеончиков разных мастей. А сколько раз горел он – деревянный город, резной от крыльца до креста в поднебесье. И каждый раз он – дерзко и упрямо – восставал из пепла как волшебный Феникс. И потом, уже одетый и обутый в камень, Стольноград взлетал на воздух – рвали динамитом. И опять он воскресал, поднимая головы золотых церквей, монастырей, наполняя души верою, любовью и надеждой… Черты его лица – черты самобытные, неповторимые – внятно и разборчиво проступали сквозь века и сквозь пространства; этого, казалось, нельзя было отнять никакому врагу, никаким непогодам. И вот именно это теперь отнималось – незаметно, подспудно. Капля за каплей Стольный Град обескровливался на закате ХХ века. Мало того, что он утрачивал свои национальные внешние черты – он изнутри менялся. Неуловимо и неумолимо из этого древнего города выветривался русский дух, составляющий основу, тот краеугольный крепкий камень, который был заложен предками в самое основание.

Златоуст, ещё в ту пору, когда назывался Король Мистимир, неоднократно общался с теми людьми, кто занимался тайными и явными делами, направленными на разрушение. Чаще всего общался он с Воррагамом, который оказался удивительно грамотным чёртом.

– Святая Русь, – говорил Воррагам, – как-то очень быстро начала сдавать свои тысячелетние позиции. Вам не кажется? Или, может быть, Святая Русь вовсе и не думала сдавать свои позиции? Может, просто-напросто Святая ваша Русь взяла да повернулась к вам обратной своей стороной?

– Какой такой «обратной»? – удивился тогда Мистимир.

– Да тою самою обратной стороной, которую давно уже заметил ваш великий философ: «Святая Русь имела всегда обратной своей стороной – Русь звериную».

Мистимир сначала растерялся, потом сказал:

– Ну, коли так, то есть надежда, что эта звериная Русь порычит-порычит, помашет медвежьими лапами да и снова к нам снизойдёт – повернётся ликом пресвятым.

– Есть надежда, – согласился Воррагам, поигрывая своею неизменной тросточкой, похожей на метлу. – Надежда есть, но есть и опасенье. А что, если заклинит ваш поворотный круг?

– Почему заклинит? – Мистимир посмотрел на тросточку Воррагама. – Ты, что ли, палку свою в колёса будешь вставлять?

– Не в этом дело, – рассуждал Воррагам. – Дело в том, что вы слишком долго кружитесь – через века и пространства – от Святой Руси к Руси звериной. И где гарантия, что вы не докружились до такого предела, до такой великой неодолимой пропасти, от которой уже невозможно будет отвернуться? Ты не думал об этом, Король Мистимир?

– Думал. И вот что надумал. Надо мне с вами прощаться. Не хочу я больше…

Воррагам захохотал-закаркал.

– Поздно спохватился, голубь! Поздно!

– Да нет, не поздно, ворон, – в том ему ответил Мистимир. – Я от вас ухожу!

2

Златоуст, одетый в форму железнодорожника, вспомнил этот разговор, когда пришёл к месту бывшего издательского дома и с удивлением увидел часовенку с горящею лампадой, памятник Кириллу и Мефодию. Покаянно склоняя голову, он постоял, повздыхал.

– Грешен, Господи! Грешен! – нашёптывал он, глядя на Кирилла и Мефодия. – Раньше надо было всех этих сволочей собрать до кучи.

И вдруг он услышал:

– Не по-божески это! Нельзя!

– А им, значит, можно? – угрюмо спросил железнодорожник. – Они что творят. Вы не видите, что ли?

– Нельзя! – был ему ответ святых равноапостольных братьев. – Ты не имеешь права так вероломно вмешиваться в судьбы людей, как не вмешивается в них даже сам Творец. Разве не мог бы Всевышний собрать всех неугодных себе в какой-нибудь новый Ноев ковчег и отправить его как можно дальше – в Лету? Мог бы. Но Всевышний этого не делает. Насилие никогда не приводит к хорошему. Вспомни, какой лозунг сочинили большевики: «Железной рукою загоним людей в счастливое будущее!» У них ведь были добрые намеренья, которыми, как известно, вымощена дорога в Ад.

– Я никого насильно не загоняю на поезд. Сами садятся.

– Не лукавь, – говорили равноапостольные братья. – Ты решил сыграть на слабости людей. Они испугались конца света, вот и придумал ты свой поезд. Только запомни: никогда не выйдет ничего хорошего у тех, кто вознамерился сыграть на земле роль Господа Бога. А ты затеял примерно это – возомнил себя Великим Судией. Брось эти глупости, брось. Надо переплавить паровоз на гвозди!

Святые равноапостольные братья сильно покачнули в нём уверенность в предстоящей поездке. «Может, правда бросить? На гвозди переплавить, на подковы…» С этими сомненьями железнодорожник пошёл, куда глаза глядели. Но чем больше он бродил по Стольнограду, тем больше мрачнел и подспудно опять укреплялся в своём намеренье отправить поезд именно туда, куда нацелился и откуда возврата не будет.

Шагая мимо казино, мимо кафе и ресторанов, где сидели сытые и благодушные люди – и тут же проходя мимо вонючих мусорных баков, где копались бездомные люди, выискивая жратву – железнодорожник твёрдо говорил себе: «Прочь сомненья! Всё будет, как задумано! Пригласительные билеты были отправлены строго по спискам. В поезд садятся только самые нужные люди: золотограбители и лесоразорители, нефтяные магнаты, обпившиеся дармовою нефтью, алюминиевые короли, скупщики заводов, фабрик и многие другие «порядочные сволочи», присосавшиеся к телу измученной страны. Прочь сомнения!» Железнодорожник голову поднял и, останавливаясь, нервно хихикнул. «Верной дорогой идёте, товарищи!» – прочитал он старый облупленный лозунг, всё ещё крепко сидящий на крыше высотного здания.

3

Стольный Град был залит ярким солнцежаром. И это напомнило деньки весёлой юности, когда он – Иван Простован – впервые прилетел сюда. Вспомнился фанерный «кукурузник», который казался волшебным ковром-самолётом. Через леса и горы – будто в сказке – Ивашка летел сюда, замирая сердцем от восторга и сладкого страха. И точно так же потом замирал, забывая дышать, когда оказался вот здесь, в самом сердце великого Стольного Града. Поражённый красотой и величием города, он земли под собою не чуял, бродя по улицам, проспектам, площадям. Вспомнились походы по редакциям, издательствам. Бог ты мой! Когда всё это было? Или приснилось? Да, Александр Сергеевич? Возле памятника русскому гению железнодорожник снял фуражку с новенькой эмблемой и поклонился. Два голубя, сидящих на бронзовых кудрях, шумно взлетели, обронив перо, медленно кружащееся в воздухе. Терзаемый всё теми же сомнениями – по поводу того, что он собирается сделать при помощи поезда-невидимки, железнодорожник сказал:

– Ты милость к падшим призывал, а я их всех решил… Так, может, зря? Как думаешь?

Русский гений промолчал, только нахмурился – тень пробежала по лицу.

Серые тучи заклубились над крышами новоиспечённых небоскрёбов. Солнце, жёлтыми коврами устилавшее улицы, потихоньку стало сворачивать ковры – голубоватая тень, разрастаясь, накрывала город. В косматых небесах – как зверь в берлоге – заворочался гром, и через минуту-другую тёплый дождь посыпался, только дождь какой-то необыкновенный…

«Что это?! – Железнодорожник с ужасом глядел под ноги – лужа краснела прямо на глазах. – Кровавый дождь? Знамение?» Он остановился, поражённый – кровь начинала пузыриться на асфальте и ручейками утекать туда, где находилась водосточная решётка. Отказываясь верить собственным глазам, железнодорожник посмотрел на небеса. Потом дрожащую ладонь подставил под дождевое просо… Да нет, нормальный дождь, обыкновенный, только на земле он почему-то превращался в кровяные лужи…

И тут за спиною кто-то сказал:

– Марганцовку рассыпал, старый болван.

Ах, вот оно что; эти красные лужи находились перед аптекой, откуда пять минут назад вышел какой-то «старый болван» и, направляясь домой, по рассеянности порошок марганцовки рассеял.

Этот «старый болван» был одет в парусиновые серые штаны с выпирающими коленями, в тёмную помятую рубаху; на голове, укрывая лысину от дождика, набекрень сидела соломенная шляпа желтовато-грязненького цвета; в одной руке – потрепанный, видавший виды медицинский чемоданчик; в другой – деревянная самодельная тросточка. На носу очки с разнокалиберными стёклами – одно стекло заметно толще другого – из-за чего и глаза казались разными: левый глаз был маленький, будто лукаво прищуренный, а правый большой, точно испуганный.

Что-то знакомое было во всём этом облике. Железнодорожник улыбнулся.

– Профессор? Неужели? Психофилософский?

– Честь имею! – Приподнимая мокрую солому над головой и прищуривая разнокалиберные глаза, профессор смущённо спросил: – А вы, простите, что-то не припомню…

– Иван Великогрозыч! – Железнодорожник потыкал пальцем в небо. – Слышали, какая великая гроза тут грохотала?

– Так это ваши, стало быть, проказы? – Пошутил профессор и добавил: – А я давно почуял, что будет дождь. У меня с утра чесались уши. Это к дождю. Есть такая примета.

– Профессор! Вы меня удивляете! – Иван Великогрозыч засмеялся, двумя руками как бы сбивая пыль с ушей. – У вас уже много научных работ, а вы рассуждаете как, простите, бабка-повитуха.

Психофилософский снова прищурил разнокалиберные глаза, глядя на небо.

– Бабка-повитуха, говорите? А между тем, всё просто. Давление падает, барабанные перепонки давят на уши, вот они и чешутся.

– Гениально! Насчёт бабки-повитухи я беру свои слова обратно. Извините.

– Бывает. – Профессор подслеповато посмотрел на Ивана Великогрозыча. – Если бы не ваше оригинальное отчество – ни за что не признал бы, ей-богу. Вот эта встреча.

– Это не встреча. Это прощание.

– Всё каламбурите?

– Да нет, серьёзно. – Железнодорожник, посмотрев на часы, речитативом пропел: – Присядем, друзья, перед дальней дорогой, пусть легким покажется путь.

Они отошли от аптеки, сели на лавку под клёнами – на газетку, которую профессор достал из медицинского чемоданчика и постелил поверх сырой доски.

– Как вы? Где вы? Что вы? – стал расспрашивать Клим Нефёдыч.

– У меня всё отлично! – Собеседник, явно бравируя, взял под козырёк фуражки с железнодорожною эмблемой. – Я теперь ямщик. Поезда гоняю по земному шару.

– Да вы что? – Профессор недоверчиво посмотрел на эмблему. – Переквалифицировались?

– Ну, да. Заставила житуха. А вы?

– Да так, с серединки на половинку.

– Не скромничайте! У вас, читал в газетах, клиника своя. Широко развернулись. Приятно.

Глаза профессора под стёклами очков окутала печаль.

– Было дело. Только теперь меня сузили. Знаете присказку эту: русский человек широк, не мешало бы сузить.

– Достоевский не о русском человеке говорил – о человеке вообще, – уточнил машинист, глядя на сиротскую одежду профессора, специалиста редкой хватки и смекалки. – У вас, я помню, были такие перспективы, какие многим вашим коллегам даже не снились! А чем вы теперь занимаетесь?

Профессор посмотрел на старый медицинский чемоданчик.

– Практикую помаленьку. Зарабатываю на хлеб, на марганцовку. – Он глазами показал на красную лужу, образовавшуюся после просыпанной марганцовки. – У меня тут старушка одна, пациентка, целыми днями дома сидит, обезножила. Дети ей аквариум купили. Старушка смотрит – вместо телевизора. Оно куда полезней для здоровья. Ну, а марганцовку я ей посоветовал для очистки аквариума.

– Со старушкой всё понятно. А вот что же с вами, Клим Нефёдыч? Почему на вас так ополчились? Из-за чего?

– Железожлобин! – Профессор стукнул тросточкой по грязному асфальту под ногами. – Железожлобин! Чума двадцать первого века. Вы разве не помните «Остров блаженных»?

– Ну, как же, как же! Разве такое забудешь?

4

В засекреченную клинику – на «Остров блаженных» – Златоуст попал несколько лет назад, когда только-только спустился с небес, где получил высочайшее образование. Беспечною походкой небожителя – по Млечному пути, по облакам – он возвратился на родную землю и обнаружил там такую «весёлую эпоху перемен», как будто оказался на чужбине в тесном окружении врагов. И вот тогда-то бравые ребята из секретной клиники взяли небесного посланника под белые рученьки и определили на «Остров блаженных». Именно там Златоуст впервые услышал эту странную фамилию – Психофилософский. Правда, пообщаться им не пришлось – пленник благополучно сбежал из клиники. А вскоре – как ни странно – и сам профессор сбежал оттуда, ну, то бишь, уволился. Клинику профессору пришлось оставить по той простой причине, что задачи хозяев клиники оказались совершенно иными, чем профессор представлял себе в начале, когда возглавил клинику. «Остров блаженных» оказался засекреченной кошмарной лабораторией. Эксперименты, производящиеся там, – глубинное проникновение в мозг, давление на психику и всё такое прочее – по циничности своей напоминали фашистские концлагеря, где ставились опыты над человеком. Из подобных секретных мест люди просто так не увольняются – их, как правило, «увольняют», инсценируя несчастный случай или самоубийство. Но профессор Психофилософский оказался счастливчиком – избежал этой печальной участи, потому что согласился работать с властями, но уже не в стенах секретной клиники, где его тошнило от дурных экспериментов. Клим Нефёдыч – не без лукавства – сказал своим начальникам: «Поверьте, я и рад бы тут работать, но здоровье не позволяет!» Ему поверили, но взяли подписку о неразглашении и сказали, что отныне каждый шаг его будет «на контроле». Вот так он стал работать, занимаясь чистою наукой. И всё бы ничего, только профессор неожиданно открыл чуму двадцать первого века – железожлобин.

Рассказывая о своих злоключениях, Клим Нефёдыч неожиданно развеселился, качал головою в соломенной шляпе.

– Грешным делом надеялся, что это открытие может потянуть на Государственную премию, или даже Нобелевскую. А потянуло моё открытие – лет на восемь тюрьмы.

– Ничего себе! – Железнодорожник едва не подскочил на лавке. – Это как же?!

Клим Нефёдыч самодельной тросточкой своей потыкал, показав куда-то в сторону высотных зданий.

– Я недавно был в суде. Еле отвертелся. Всех собак и всех чертей на меня навешали. Законопатить решили.

– Почему? Из-за чего?

Посмотрев по сторонам, Психофилософский наклонился к уху собеседника, словно боялся, что их подслушают.

– Уровень железожлобина в крови у многих наших государственных деятелей давно уже зашкаливает…

– Да что вы говорите? – несколько наигранно воскликнул железнодорожник, зачем-то доставая белые перчатки из кармана.

– Истинный крест! – Клим Нефёдыч осенил себя широким крестным знамением. – Там все как на подбор.

Машинист, натягивая белые перчатки, сказал с печалью в голосе:

– Наивный человек вы, Клим Нефёдыч. Столько лет изобретали велосипед. Я, например, про наших деятелей давно уже знал. А знаете, почему? Потому что многих я уже видел в избушке Царь-Бабы-Яги. Ну, то есть во дворце, который там… Вы понимаете? Надеюсь, вы мне верите?

Психофилософский в знак согласия покачал соломенною шляпой.

– Один коллега, врач больницы для избранных, сильных мира сего… Он первый мне сказал, когда прочёл мои статьи. Не надо, говорит, таким наивным быть, открытие ваше давно уже известно. Особенно – в стенах закрытой медицины. Коллега тогда посоветовал мне успокоиться на этот счёт. А я продолжил свои исследования. Ну, и вот результат. Сначала в клинике моей будто бы нашли большую партию наркотиков, стали тюрьмой грозить. Потом подожгли. – Психофилософский развёл руками, уныло глядя вдаль. – Так что я теперь вольный казак. А точнее – БОМЖ. Без определённого места жительства.

– Это мне знакомо, Клим Нефёдыч. Очень даже хорошо знакомо. А вот я ещё хотел спросить…

– Да ладно, хватит обо мне. Вы-то как? Неужели правда с железными дорогами судьбу свою связали? У вас же был талант, искра божья.

Помолчав, машинист подумал, что профессору можно доверять. Он вкратце рассказал ему о поезде-невидимке, о предстоящей поездке.

Разнокалиберные глаза профессора загорелись живым интересом. А через минуту Психофилософский что-то вспомнил.

– Погодите! – Лоб профессора наморщился. – Так это, стало быть, ваш человек был у меня?

– Какой человек?

– Он просил сделать анализы. Его заинтересовало моё открытие. Чёрный такой, странный. Похож на эфиопа.

– А-а! Ну, да. Помощник мой. Кочегар, можно сказать. Мы ведь этих сволочей не просто так собрали. Строго по спискам.

– Да, да, я помню, уровень железожлобина у них зашкаливает. Я ещё удивлялся, когда делал анализы: откуда, думаю, такие ценные кадры? – Профессор оглянулся, вновь опасаясь, как бы не подслушали. – Ну, и куда вы их теперь?

– В светлое будущее. – Наклоняясь, железнодорожник что-то шепнул на ухо и погромче добавил: – Туда или дальше…

От удивления разнокалиберные глаза профессора – за стёклами очков – стали похожими на белые ложки.

– Да вы что? – пробормотал он. – Правда?

– Ну, а сколько можно церемониться? Или вы знаете какой-то рецепт против чумы двадцать первого века – против железожлобина? Нет? Ну, тогда, может быть, у вас есть какие-то другие соображения, предложения? – угрюмо спросил машинист, надвигая на глаза железнодорожную фуражку. – Нет предложений? Вот видите. Ну, извините, мне пора.

Психофилософский заволновался, поцарапал кончик кривоватого носа.

– А можно, – тихо спросил, озираясь, – можно мне с вами?

– Зачем? Вы что, не поняли, куда мы едем?

– Понял. И всё-таки.

– Нет, вы лучше идите за марганцовкой. Нам не по пути.

– Да как сказать… – Профессор загорячился. – А тут что делать? Клинику сожгли. Квартиру отобрали – я не успел её оформить на себя. Правда, меня приглашали на Запад. Там, конечно, есть большие перспективы.

– Ну, вот и прекрасно. Дуйте на Запад. Куда угодно – только не с нами.

Профессор поморщился.

– Противно мне ехать туда. Лучше я с вами. Железнодорожник нахмурился.

– Мы можем не вернуться. Я не хотел бы грех на душу брать.

– Я тоже не хочу, поэтому поеду.

– Вы о чём?

– Железожлобин у меня самого появился в крови. Понимаете?

– Ба! – Машинист присвистнул. – Пастырь уподобился стаду своему? Это как же случилось?

– Не знаю. – Клим Нефёдыч неохотно начал вспоминать. – Приезжали разные люди, взятки совали. Зачем? Ну, как зачем? Чтобы я им липовые справки выдавал. Такие справки, будто всё у них нормально, нет ни капли железожлобина.

– А зачем такие справки?

– Их принимали куда-то на службу, где всё проверяли – всю подноготную. – Профессор вздохнул. – Я однажды утром отказал одному, а ночью у меня пожар. Вот и пришлось идти против совести. Так что мне, Иван Великогрозыч, лучше с вами уехать, покуда я совсем здесь не ожлобился.

Посмотрев на часы, машинист поднялся.

– Я предупредил. Решайте сами.

Профессор тоже встал. Старый медицинский чемоданчик взял в одну руку, в другую – тросточку.

– Еду! – решительно сказал он, разнокалиберными своими глазами угрюмо глядя на громадные, безобразно торчащие новостройки, добравшиеся до облаков. – Еду! Мне тут больше делать нечего!

– Ну, тогда нам пора. – Машинист по карманам порылся. – Погодите! Где-то у меня должно быть приглашение, а то ещё не пустят. У нас там строго.

– А что за приглашение?

– А вот, нашёл. Смотрите.

– Ох, ты, мать родная! – Профессор прищурил свой маленький глаз и одним большим стал изучать приглашение. – Ишь ты, как сочинили. Заманчиво.

– А вы как думали? Дело серьёзное. И вы, между прочим, в этом деле здорово нам помогли, даже сами этого не подозревая.

Позолотой сверкающие «Приглашения» были исполнены с художественным изяществом и при этом были оснащены такими капитальными защитами от подделки, что ни у кого – или почти ни у кого – не возникало подозрений в их ценности.

«Приглашения» эти, отпечатанные в небольшом количестве, рассылались или прямо лично в руки раздавались только людям «избранным», попавшим в секретные списки. Это была довольно кропотливая и тонкая работа с участием суда присяжных, так, по крайней мере, утверждал Иван Великогрозыч. Длинные списки приглашённых просеивались на десять рядов; скрупулёзно и добросовестно проверялись анкетные данные; генеалогическое древо и многое другое. И в результате отбора – на протяжении долгого времени – «избранных и сильных мира сего» осталось не так-то уж и много, но зато остались только те, за кого единогласно проголосовал суд присяжных. Одним из главнейших критериев выбора приглашённых персон были те несметные богатства, которые самым бессовестным образом оказались украденными у народа: богатства природы; заводов и фабрик; гидростанций; городов и т. д., и т. п. И всё-таки самым главнейшим критерием – самым решающим аргументом – было нечто другое. Железожлобин – вот что стояло на первом месте.

5

Семафор, издалека похожий на журавля, стоящего на белой тонкой ноге, медленно поднял своё сигнальное крыло – путь свободен. Настало время отхода поезда, а пассажир Номер Один всё не появлялся на перроне. Начиная нервничать, машинист ощутил духоту в кабине – снял темно-синий китель с галунами, чёрный галстук расслабил.

– Ну, сколько можно? – пробормотал он, обращаясь к профессору, с любопытством осматривавшему кабину оригинального поезда. – Заставляет себя ждать. Хозяин жизни.

– Подождём, – рассеянно ответил Клим Нефёдыч. – Лишь бы не передумал.

Ямщик-машинист облизнул пересохшие губы.

– Не должно быть. Мы получили подтверждение из администрации.

– Это ещё не факт. – Профессор поднял указательный палец. – У него звериное чутьё на опасность. Я в этом убедился, делая анализ крови на железожлобин.

– Будем надеяться на лучшее.

– Хорошо прозвучало, если учесть маршрут. А если наш Номер Один не появится? Что тогда? Не поедете?

– Клим Нефёдыч! – сквозь зубы процедил машинист. – Не накаркайте!

– Да что я – Воррагам?

– А вы знакомы? – удивился машинист. – Не знал.

– Ну, как же? А «Остров блаженных»? Он же там первую скрипку играл.

– Скрипку! Сравнили! – вскипел машинист. – Да он там был.

– Виноват. Оговорился. – Психофилософский прижал руку к сердцу и посмотрел на железную дверь. – Может, я пойду к себе?

– В смысле – домой?

– Нет, в купе. Вы говорите, у меня тут местечко имеется.

– Погодите. – В руках у машиниста появилась сверкающая фляжка со спиртным. – Сейчас мы с вами по глотку за лёгкую дорожку…

Профессор так изумился, что маленький глаз его за стеклом почти с большим сравнялся.

– Так вы же за рулём? Вы что?

– Помилуйте! – Ямщик хохотнул, показывая на приборы. – А где тут руль? Сплошная автоматика! Это раньше было… Топография, устройство и эксплуатация железнодорожной техники, правила железнодорожного движения. Серьёзная профессия была – ямщик паровоза.

– А что же теперь? Отменили все правила?

– Да вы ещё не поняли, куда попали, дорогой Клим Нефёдыч. Эта техника не то, что на грани фантастики – она далеко за пределами. – Машинист одной рукой приобнял профессора. – Так что глоток для бодрости не помешает.

– Нет, нет, я не буду и вам не советую. Такое серьёзное дело нужно делать на трезвую голову.

Не слушая профессора, ямщик хотел взбодриться большим глотком, но фляжка вдруг застыла возле рта – он стал напряжённо смотреть на экран монитора. Лицо на несколько секунд закаменело, а затем улыбка разомкнула жёстко сдавленные губы.

– Явился! Не запылился! – Машинист потыкал пальцем в сторону экрана. – Видите? Он?

Пожимая плечами, Клим Нефёдыч поправил очки.

– У меня ведь глаза, извините. Один от папы, другой от мамы.

– Он! – уверенно сказал ямщик и отхлебнул из фляжки. – Пассажир Номер Один. Теперь мы можем ехать. Теперь, господин-товарищ Психофилософский, ступайте к себе. Занимайте местечко, согласно билету.

Однако, рано, рано было радоваться. Златоуст до конца ещё так и не понял, с кем начал борьбу не на жизнь, а на смерть.

 

Глава третья. Кто кого перехитрил

1

Человек, сегодня себя называющий хозяином жизни – или, точнее сказать, так называли его прихлебатели, которых всегда предостаточно около трона, – человек этот был представителем нечистой силы, той великой силы, с которой человечество из века в век сражается и непременно продолжит своё сражение, порой похожее на битву муравьёв, отчаянно штурмующих слона. Нишыстазила был непобедим по той простой причине, что он являлся неотделимой частью человечества. Неотделимой и неодолимой частью. Так что на поверку выходило, что люди-муравьи сами себя штурмовали, не понимая этого или упрямо не желая понять и принять такую кощунственную, с их точки зрения, истину: сатана и святость – как ни крути! – две стороны одной медали, которую зовут душою человека; тут бесполезно артачиться, пытаясь одно отделить от другого. Святость – это друг наш, а сатана – наш враг. И вот здесь-то кроется ловушка, раскрытая в виде Библии: «Вы слышали, что сказано: «люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего». А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гоняющих вас, да будете сынами Отца вашего небесного…» Евангелие от Матфея, 5: 43–45.

Парадоксальные слова? Парадоксальные. Но сколько мудрости и сколько необъятной глубины в этих словах – только с океаном, разве что, сравнится. И «хозяин жизни» давно уже в глубины эти занырнул. Не всегда, но часто он следовал этой библейской мудрости, и в результате такие парадоксы получались, что ни в сказке сказать, ни пером описать, но это всё же будет описано чуть позже, а пока – насчёт звериного чутья Нишыстазилы.

Необъяснимым каким-то образом Нишыстазила учуял коварный замысел, который затаился в сверхскоростном и сверхкомфортабельном поезде, способном лететь с быстротой кометы. Звериное чутьё на смерть, частенько дышавшую в затылок, – чутьё на капканы, ловушки и прочие хитрости – в нём было раз вито до филигранности. И этому звериному чутью – ни сто, ни двести лет, ни триста; он сам не знает, сколько; летоисчисление волнует только смертных, а ему, бессмертному, не нужен календарь. Но дело даже не в чутье.

Златоуст немного заигрался и подзабыл, какой такой поезд он сочинил, куда везти собрался богатых пассажиров. Эти богачи – не все, но многие – испугались грядущего Апокалипсиса. Для нормальных людей такая реакция вполне естественна. Да только вот Нишыстазила-то не был нормальным человеком. И никакого испуга перед лицом Апокалипсиса не испытывал. Это даже смешно. Ведь он же сам был архитектор Апокалипсиса – один из архитекторов, если быть точным. Так что ж ему бояться своей работы? Свою работу Нишыстазила всегда любил и веками делал с удовольствием. Вот где просчитался Златоуст. Но даже если бы причина поездки была другая – на пикник, например, или на созвездие Козьего Рога, где имеются друзья-товарищи Нишыстазилы, – даже тогда не удалось бы его перехитрить, перемудрить. Златоуст, как ни крути, был человеком земным и умишко у него был приземлённый. А «хозяина жизни» когда-то переиграть хотели умы внеземных цивилизаций, да и то ни черта у них не получилось.

С первыми серьёзными попытками покушения Нишыстазила столкнулся ещё в юности, когда моря и горы на Земле имели несколько другое очертание; когда континенты были ещё не так далеки друг от друга; когда люди ещё знали язык богов; когда Любви кругом было гораздо больше, нежели ненависти. И в этом окружении Любви, надо заметить, он чувствовал себя довольно неуютно. Ему в таких условиях трудно было работать, добывать хлеб насущный, потому что Любовь – это Чистая Сила и против неё у Нишыстазилы нету козырей. То ли дело теперь! Вся Земля покрыта язвами и жуткими нарывами неприязни, озлобленности, жадности, вражды и лицемерия. Теперь куда бы ни пришёл Нишыстазила – в любое государство, в город и село – везде найдёт приют, везде у него братья, сёстры и племянники; везде и всюду у него родня по духу, что гораздо сильнее, чем родня по крови. Такое время торжествует на дворе. А двор теперь такой большой – величиной во всю планету. Всем теперь давай Нишыстазилу – Нечистую Силу – чтобы скорей да ловчей провернуть своё сомнительное дельце: разбогатеть на мякине; утопить кого-нибудь в трясине; тихой сапою убрать с пути соперника по бизнесу; укокошить ревнивца-мужа, или напротив – от жены своей, пархатой мымры, как-нибудь избавиться, а молодую мымрочку затащить в постель. Да мало ли. Всего не перечислишь. У Нишыстазилы нынче забот невпроворот – везде не поспеешь.

Именно поэтому «хозяин жизни» обзавёлся двойниками, которых правильнее было бы называть «тройниками» или «шестериками» – столько много их поднакопилось за последние два-три столетия, когда он ощутил себя властелином и повелителем этого милого Земного Шарика, крутящегося посреди мирозданья. Двойники – его доверенные лица – сначала исполняли только государственное дело, выступая с долгими речами перед народом, стоя на трибунах во время праздников. Но дальше – больше; время шло, и он утрачивал свой боевой мужицкий пыл, от которого когда-то страдал его бесчисленный гарем, денно и нощно томящийся в золотых будуарах. Теряя молодой огонь-азарт, всегда ему присущий в битвах на кровати, Нишыстазила додумался до того, что двойники заменили его даже в интимных делах, за которыми он стал, как вор, подглядывать в дыру, папиросой прожжённую в чёрном бархате тяжелой занавеси, укрывавшей его неподалёку от страшно скрипящей сладострастной кровати.

Однажды вот такая «поющая» кровать шибко раззадорила, раскалила старческую кровь до того, что Нишыстазила контроль над собой потерял. Разозлился так, как будто бы застукал наглого наездника, сидящего верхом на любимой чистокровной лошади. Выйдя из укрытия, он погасил папиросу на голой волосатой спине наездника, с большой охотой скачущего бешеным галопом – все четыре ножки у кровати, подпрыгивая, цокали сильнее самых крепких кованых копыт. Волосатый наездник, всецело поглощенный бешеным галопом, совсем не почувствовал боли. И тогда Нишыстазила сел на край кровати и закурил другую папиросу, спокойно дожидаясь конца землетрясения, эпицентр которого находился где-то посредине жарких тел, слипшихся от киселя и вскипевшего пота. Потом – по знаку хозяина – пришла охрана и, не давая бугаю одеться, под белые рученьки отвела в сырой и пасмурный подвал. Там, на своеобразном пьедестале, сверкал кошмарный зверь – большая мясорубка, верхний раструб которой был трёхметровой окружности. В железную пасть этого зверя он живьём отправлял только самых любимых врагов, которых он любил, согласно Библии. Любимых врагов у него было немного, и потому он не ленился провожать их до самой последней черты, до той последней точки – в виде красной кнопки – над которой было написано «пуск». Мясорубка, сверкая ножами-саблями, начинала повизгивать – или это голосил любимый враг? – а вслед за тем над верхним большим раструбом фонтанировала кровь, подскакивали косточки, размолотые в щепку, кусками к потолку взлетало мясо, но через минуту всё заканчивалось – в воздухе виднелась только розовая дымка, испарина с малиновым оттенком. А потом – сырое или жареное – хорошо идёт под рюмку водки… Красота для тех, кто понимает… Гуманисты морщились, когда им говорили о вкусах и пристрастиях «хозяина жизни». Гуманистов тошнило как беременных баб, но ежели по совести сказать: человечина, в принципе, ничем особым не отличается от той же собачины, которую китайцы наворачивают с большим удовольствием. Гуманистам нравится телятина, она для них нежнее. Гуманистам подавай рябчиков и язычки соловьёв. Но это дело вкусов, господа, тех самых вкусов, о которых, как известно, не спорят.

Со временем вкусы хозяина изменились до того, что он начал склоняться к вегетарианскому столу. Сам питался петрушкой, морковкой и соком, а все мясные блюда под названием «любимый враг» он охотно скармливал диким волкодавам, которых постоянно держали в должной форме – до того голодными, что эти псы способны были жрать речные камни, вымоченные в крови. Этих чертей он кормил собственноручно. Брал небольшую лопату – втыкал в парное мясо и бросал между металлическими прутьями клетки, в которой бесновались волкодавы. Парная груда мяса мигом исчезала. Хозяин снимал перчатки и смотрел куда-то в тёмный угол. Глаза его туманились, будто наполняясь крокодиловой слезой. Он сопел, часто-часто моргая, и вдруг – двумя пальцами – из своей глазницы вынимал чёрный искусственный глаз, вставленный заморским эскулапом взамен утерянного в результате одного из первых покушений. Было время, когда ещё никто из окружающих не знал, что у хозяина искусственное око, и потому охранники, стоящие поодаль, изумлённо переглядывались. Их ледяные сердца ничуть ни взволновала железная зверюга-мясорубка, за несколько мгновений сожравшая живого человека. Зато их удивил и умилил этот холодный искусственный глаз, лежащий на ладони хозяина, глаз, красновато мерцающий отражённым огнём ночника. Для смазки поплевав на чёрную стекляшку, Нишыстазила привычным движением – легко и ловко – сажал стекляшку в тёмное гнездо пустой глазницы. И тут же холодное, оплёванное око источало длинную слезу, которая на самом-то деле была тягучим плевком, похожим на стеклярус.

Вот так Нишыстазила поступал со своими врагами, которых он любил до слёз, и ничего, что эти слёзы были крокодиловы.

И вдруг он изменил своим привычкам. Это случилось после того, как стали рассылаться первые приглашения на суперсовременный поезд, способный со скоростью света добраться до звёзд и вернуться на Землю. После внимательного изучения «Приглашений», сияющих золотом, хозяин позвал Воррагама – свою правую руку.

2

Странная привычка была у хозяина – привычка «спиной разговаривать» с подчинёнными. Когда Воррагам вошёл в кабинет, хозяин сидел к нему лицом, но как только начал разговаривать, выйдя из-за стола, так сразу же повернулся спиной.

– Хорошее дело затеяли! – одобрил хозяин, через плечо показывая золотом тиснёный пригласительный билет. – Давно хочу проветриться.

– Смею вам доложить, – каркающим голосом начал Анатас, открывая кожаный портфель, – по сведеньям нашей разведки…

– Да в гробу я видел всю эту разведку! – перебил хозяин. – С этой минуты мы с тобой – главная разведка. Просекаешь?

– Не совсем, – виноватым тоном признался Анатас. – Не совсем, не совсем.

– А говорят, что ворон – птица мудрая. – Хозяин усмехнулся. – Или ты от попугая произошёл? Стоишь, долдонишь. Короче, так. С этой минуты мы с тобой становимся помощниками и сообщниками этих заговорщиков, придумавших суперсовременный сюрприз на колёсах.

Воррагам широко разинул клюв от изумления.

– Это как прикажете понять? Ведь там же назревает крупный государственный мятеж, переворот.

Нишыстазила зачем-то понюхал золотом тиснёный пригласительный билет, а затем небрежно бросил «Приглашение», как бросают карту по длинному игральному столу. Воррагам своей трёхпалой лапой ловко поймал приглашение – уже на самом краешке стола.

– Скажи, чтоб секретная служба оставила в покое этих заговорщиков. Пускай собирают все приглашения, тебе передают. А мы потом распишем всё по трафарету. Мы их распределим по самым нужным людям. Кто больше всего нуждается?

– Надо подумать. – Анатас пожал плечами. – Вам видней… Неуловимым, привычным жестом хозяин поправил свой стеклянный глаз, потом достал какие-то бумаги.

– Вот… – заговорил он сам с собою, – вот, например, Кощей Бессмертный. Кеша. Он кто у нас по штату?

– Министр финансов! – подобострастно подсказал Воррагам.

– Правильно. А что он должен делать, министр финансов? Он должен сидеть, над златом чахнуть, каждую копейку народную беречь. А он что себе позволяет? В прошлом году этот Кеша половину годового бюджета страны потратил на своих любимых лебедей, среди которых полчища б… А это, я скажу тебе, великий труд – сражаться с такими полчищами! Ха-ха.

– Ха-ха-ха! – подхватил Воррагам, словно эхо. – Великий труд!

– Короче. – Хозяин стал серьёзным. – Устал наш бедный Кеша. Пускай поедет, малость отдохнёт, развеется, а заодно, кстати сказать, пускай докажет, что он Бессмертный. А то, может, брешет уже не первое тысячелетие, а мы всё никак не можем разоблачить.

– Гениально придумано! – Воррагам закаркал от изумления. – Вот уж никогда б не догадался! Но смею вам сказать, что у меня уже есть около десятка именных приглашений. Как с ними-то быть?

– А ну-ка, покажи, кто там?

– Да вот, например. – Анатас порылся в кожаном портфеле. – Вот, скажем, наша милая Царь-Бабушка-Яга.

Гримаса недовольства исказила лицо хозяина.

– Этой бабушке давно пора на пенсию. Пускай, ведьма старая, прокатится на этом паровозе, сколько можно мотаться верхом на метле. Двадцать первое столетье на дворе как-никак.

– А вот ещё, осмелюсь доложить…

– А это кто? Ну, этого тоже можно командировать. Не велика потеря.

– А этот? А вот этот? Или вот этот…

Зажмурив стеклянный глаз – чтоб не мешал читать – Нишыстазила несколько минут перебирал стопку пригласительных билетов, раскладывая их в виде пасьянса. Его распоряжения были короткими и отличались категоричностью. А напоследок он сказал:

– Посчитай, сколько в поезде мест, а потом дай списки нашего правительства, наших олигархов, нашей оппозиции и всяких прочих мелких подлецов, которые нуждаются в хорошем отдыхе, в оздоровительной поездке к чёрту на куличка, или куда они собираются?..

– Завтра же узнаю и доложу! – заверил Анатас.

Хозяин прошёлся по кабинету, за окнами которого видна была Церковь Сатаны – позолоченный рогатый козёл двоеперстие поднял к небесам; слегка наклонённые пятиконечные звёзды сияли в чёрных кругах, точно в траурных нимбах.

– Ну, всё, иди, – сказал хозяин, поворачиваясь. – Хотя постой.

Я кое-что забыл. К этой поездке нужно подготовить двойника.

– Вашего?

– Ну, не твоего же. – Нишыстазила снова стал «спиной разговаривать». – Двойник должен быть самым лучшим. Его могут рассматривать в упор. Ну, теперь, кажется, всё. Свободен.

Воррагам занервничал, стоя на пороге.

– А как же я, простите? У меня ведь тоже приглашение.

– Ну, с тобой, я думаю, проблем не будет. Ты ведь у нас один из немногих, кто способен летать. Так что соскочишь с подножки и спокойно вернёшься назад.

3

Двойник хозяина – блистательный двойник – в окружении телохранителей на перроне появился в ту минуту, когда уже взволнованный, бледный Златоуст потерял надежду на него, на самого главного, самого ценного пассажира.

Артистично подражая походке «хозяина жизни», жестам его, мимике и голосу, двойник уверенно вошёл в вагон – в тот персональный, который был отделан шикарнее других. И никто не почуял подвоха. Разве что два или три человека – из ближайшего окружения – на несколько секунд почувствовали что-то неладное; у настоящего хозяина левый глаз моргает реже правого или совсем почему-то забывает моргать. Однако Воррагам, крутящийся поодаль, поспешил исправить эту оплошность.

Войдя в персональный вагон, Воррагам на несколько мгновений растерялся, увидев двойника, надменно сидящего в классической позе хозяина: руки и ноги в закрытой позиции – переплетены между собой; рот немного съехал в сторону и вниз – результат болезни на нервной почве. Всё в этом двойнике было настолько безукоризненно – в смысле полного сходства – даже привычная дрожь просом прокатилась под рубахой Воррагама, как это бывало в те минуты, когда он, приближаясь к хозяину, попадал в его энергетическое поле, способное ударить чёрным грозовым разрядом гнева, ослепить внезапной вспышкой молнии, сверкающей во глубине единственно живого глаза.

И даже голос был у двойника – звуковая копия хозяина.

– Дружок, – фамильярно сказал он Воррагаму, – чего они медлят? Пора!

Изумлённый Воррагам поближе подошёл и, не ощутив могучей энергетики «хозяина жизни», понемногу расслабился – опустился рядом с двойником и посмотрел по сторонам, выискивая камеры слежения или другую какую подобную пакость.

– Слушай сюда! – Воррагам заговорил на том наречии, на каком он обычно говорил только с хозяином, если дело касалось чего-то секретного. – Ты меня понимаешь? Ну, вот. Дело в том, что у хозяина левый глаз стеклянный – моргает реже правого.

Растерявшийся двойник, выходя из образа, тихо спросил на том же загадочном жаргоне:

– Ну, так что мне теперь? Подмигивать всё время?

Скрипнула пружина в тишине – Воррагам поднялся и подошёл к окну, поплотней задёрнул золотым узором расшитые занавески, сквозь тоненький зазор пропускающие две-три косых соломинки солнечного света. Потом опять нагнулся – навис над двойником.

– А может быть, мне выклевать твой лишний глаз? – зловеще процедил он. – Стеклянный вставим – будет натурально.

– Ну, что вы, что вы, Анатас! – Двойник перепугался и подскочил с дивана. – Что за шутки? Я постою у зеркала, потренируюсь. Делов-то.

Подойдя к зеркальной глади, обрамлённой золотистым вензелем, Воррагам поправил свой вороной костюм, причесал хохолок и сделал вид, что пальцем сбил с пылинку.

– Потренируйся, милый, сделай одолжение, – с холодной улыбкой сказал Анатас, собираясь покинуть вагон. – А то придётся хирургические меры принимать.

– Не придётся! – Двойник неожиданно осмелел. – Мне приказано не высовываться, а ты… – Двойник распетушился и прикрикнул: – Хам! Или ты хочешь, чтобы я нажал вот эту кнопку и пришла моя охрана? Забыл, кто здесь пассажир Номер Один? Тебе напомнить? Лорд Свинопотамов! Пошёл отсюда! А то будут хирургические меры!

4

Ямщик волшебного поезда, весьма довольный тем, что главный пассажир оказался на месте, стал проверять готовность новеньких приборов, дрожащих стрелками, мерцающих малюсенькими лампочками синего, красного и зеленого цветов. Всё было в порядке – всё на мази. Напялив белоснежные перчатки, ямщик собрался уже закрывать чёрную дверь с хорошим уплотнителем по контуру, с двойным остеклением небольшого круглого окна, набитого воздушною прослойкой, – дверь была как на подводной лодке, способной опускаться на жуткие глубины.

И вдруг перед ним замаячила чернокожая физиономия – Абра-Кадабрыч внезапно появился в кабине. Видно было, что он спешил; запыхался и даже раскраснелся – смуглую кожу пробил румянец.

– Фу-у… – Отдуваясь, старик широко улыбнулся, демонстрируя свой необычный острый зуб, сверкающий золотом. – Чуть не опоздал. А что стоим? Там уже зелёный, зеленей не будет.

Настороженно глядя на него, ямщик недружелюбно спросил:

– Ты чего припёрся?

– Да так, соскучился, – сердито сказал старик, приводя в порядок взлохмаченную бороду. – Зачем же ты соврал, что поезд отходит на два часа позднее?

– Ничего я не соврал. – Глаза у машиниста забегали. – Слушать надо было ухом, а не брюхом.

– Понятно. Значит, пожалел? – Азбуковедыч поклонился. – Премного благодарен вашей светлости.

– Слезай! – Голос ямщика отяжелел. – Я с тобой не поеду!

– Ну, значит, не поедем вообще… – Черновик стал задраивать дверь с уплотнителем. – Вот так-то лучше. Понужай, что рот разинул?

Машинист рукою в белой перчатке схватил старика за чёрный рыцарский плащ.

– Давай, слезай, мне некогда с тобой…

И тут Абра-Кадабрыч вспомнил боевое мастерство, которому когда-то учился в молодости. И в следующий миг белая рука в перчатке была так заломлена, что бедняга ямщик присел и крикнул:

– Ай! Ты что?

– Правильно, – спокойно сказал старик. – Ай! В том смысле, что айкидо, ну и маленько дзюдо. Теперь у вашей светлости, надеюсь, нет вопросов?

– Отпусти! – Машинист зубами заскрипел. – Сломаешь! Отряхивая руки, старик, как ни в чём не бывало, уселся на кожаное место помощника машиниста.

– Погнали! – Он улыбнулся. – Я, можно сказать, этот поезд родил, окропил живой водой и сделал невидимкой, а ты мне прокатиться не даёшь.

– Да что б ты сделал без меня? – Ямщик набычился. – Тут всё моё. Идея и всё такое прочее.

– Да кто бы спорил, командир? – Абра-Кадабрыч показал тёмные, натруженные руки. – Мы вдвоём его родили и вдвоём убьём. Тьфу! Я хотел сказать, вдвоём и поведём.

Голос машиниста вдруг перешёл на нотки заклинания.

– Христом богом прошу! Ну, зачем тебе? Ну…

Подслеповато осмотревшись в кабине, помощник машиниста решительно дёрнул красно-кровавую ручку. Состав чуть заметно дрогнул и покатился по рельсам…

– Сынок! Ну, ты сам посуди, – примирительно заговорил старик. – Ну, что мне без тебя тут делать? С графоманами дружить? Чернила с горя пить? Что я скажу в небесной канцелярии, когда явлюсь туда один? Нет, нет! Мне без тебя никак нельзя. Ты не серчай. Да ведь оно и веселей – вдвоём-то. Разве не так?

– Что ты бубнишь? – меняя гнев на милость, спросил ямщик. Старик махнул рукой:

– Потом поговорим.

Просторная кабина поезда наполнялась рабочим шумом, особенно сильным во время набора скорости: начинал заявлять о себе мощный дизель с агрегатами газотурбинного наддува; тормозной компрессор зашумел; задышали-запыхтели вентиляторы охлаждающего устройства, ну и, конечно, давал себя знать классический грохот многотонных колёс, всё резвее бегущих по рельсам. Но скоро вся эта громоздкая возня должна утихомириться, и поезд-невидимка будет исполнять полёт шмеля…

 

Глава четвёртая. Человек из племени ацтеков

1

Покинув подземелье и набрав головокружительную скорость, волшебный поезд – теперь уже никем не видимый – пролетел над горами и долами, оставляя за собою завихрения кипящего воздуха, разрывающего облака и туманы. Затем, оказавшись в районе мощного Уральского хребта, поезд громогласно гаркнул – будто на прощанье! – и ворвался в тёмный тоннель. Стая перепуганных летучих мышей взметнулась впереди и полетела в световом коридоре прожектора. Летучие мыши, панически попискивая, лихорадочно бились о гранитные стены – безобразные тени метались по каменному гулкому стволу. А потом, на изгибе тоннеля, поезд-невидимка включил тормозной парашют и, чуть замедлив скорость, свернул в другой тоннель, проточенный то ли подземными водами, то ли народами давно исчезнувших цивилизаций, что вернее всего – этот ствол тянулся на много километров и соединялся с другими стволами, давно и прочно опоясавшими Землю, о чём неоднократно говорили и писали учёные.

Напряжённо глядя в темноту, пробитую могучей молнией прожектора, машинист подумал, что вдвоём с помощником и правда веселей.

– Все мы дети подземелья, – сказал он притихшему старику.

– Ты про кого? Про Короленко? Про тяжёлую жизнь городской бедноты в царской державе?

– Причём тут Короленко. Я изучал кое-какие материалы, когда в поход готовился. – Машинист рукой в белой перчатке показал на какую-то схему на свежем ватмане. – В Мексике недавно был обнаружен древнейший тоннель, замурованный почти две тыщи лет назад. Представляешь?

– Я не первые сто лет живу на свете, – напомнил помощник, – но такую древность представить не могу.

– Учёные считают, что такой большой тоннель – дорога в Ад.

– Какие же это учёные, если головы народу забивают такими сказками? – Старик-Черновик неожиданно обозлился. – Если бы Данте сказал нечто подобное – это ещё ничего. А если учёные…

– Лично я в это верю! – твёрдо сказал машинист. – Эта дорога в Ад разрисована символами, указывающими путь к потустороннему миру. А в конце тоннеля есть погребальные камеры, в которых нашли останки правителей древней цивилизации. – Машинист помолчал, наблюдая за плавным изгибом тоннеля, по которому стремительно летел волшебный поезд. – А ещё можно вспомнить историю трёх древнейших народов Америки…

– Ацтеки, майя, инки, – подсказал старик. – Да, я знаю, что у них была эпоха тьмы. Не было ни Солнца, ни Луны. Инки жили в пещерах.

– Ну, вот видишь. Ладно, – сам себя перебил машинист, глядя на карту. – Впереди опасный участок. А ну, поддай-ка жару, кочегар. Понужай табуны лошадей.

– А сколько их тут, нтересно? Машинист ехидно усмехнулся.

– Так ты же говоришь, построил это чудо. Так почему же не знаешь, сколько тут лошадей?

– А ты, ямщик? Ты сам-то знаешь?

– А как же! Могу провести инструктаж. Какая тут стоит турбина? Помнишь?

– Авиационная газовая.

– Правильно. Значит, такая турбина – одноступенчатая – это примерно тысяч семьдесят пять лошадей.

– Муму непостижимо! – Помощник крякнул, представляя тучу разномастных лошадей, скачущих по небу. – Это сколько же сена пришлось бы косить!

– Травы не хватит. – Ямщик развеселился. – Ты учти ещё тот факт, что мы пока на одной турбине едем!

– А где вторая?

– Забыли прикрутить, собаки. Тормознём вон за тем поворотом – прикрутим.

– Нет, ну, правда.

– Инструкцию надо читать. Вторая турбина сама себя включит, когда мы выскочим на заданную скорость.

– А, по-моему, и так летим быстрее ветра…

В кабине замолчали на несколько минут, прислушиваясь к сумасшедшей музыке полёта. Поезд легко и азартно зарывался в какие-то кошмарные подземные глубины, рядом с которыми, кажется, клокочет магма, веками варится на какой-то адской кухне, чтобы сварить, в конце концов, новый Кракатау или Везувий, или вулкан Великогроз. То справа, то слева по курсу звёздами сверкали сталактиты, сталагмиты. В свете прожектора – длинными строчками – золотые жилы вспыхивали и даже самородки, вмурованные в стены древнего подземного тоннеля.

Вначале пути ямщик-машинист перепугался не на шутку, думая, что поезд на таких свистящих скоростях далеко не уедет – разобьётся где-нибудь на первом же повороте. Однако невидимка, похожий на живое существо, наделённое разумом, с каждой минутой вселял всё большую и большую уверенность в сердце машиниста. Напряжённый вначале, взъерошенный, он расслабил галстук, улыбку растянул, зачарованно любуясь картинами подземного царства – временами поезд пролетал по высоким и просторным залам, где мерцали стройные колонны изо льда, стены сияли, точно осыпанные алмазным крошевом. Залюбовавшись, машинист не уловил тот момент, когда колёса поезда перестали заполошно тараторить, потом затихли буфера и сцепки, и всякие другие железяки.

Помощник спохватился:

– А что такое? Слышишь?

– Ничего не слышу.

– Так в том-то и дело! Что за конфуз?

А дело было в том, что поезд-невидимка оторвался от земли – то бишь, от рельсов – и теперь спокойненько по воздуху катился, и в тишине было только слышно, как работает мощное сердце раскалённой машины. И только тогда шибануло по мозгам машиниста: «Всё! Обратной дороги нет! – В груди зажгло, заныло и захотелось рвануть огненно-красный рычаг экстренного торможения. – Куда мы? Зачем? Там же уйма людей. Ребятишек зачем-то ещё прихватили!»

Рука машиниста легла за рычаг. Заметив это, помощник рявкнул:

– Ты что, сдурел? Да если мы рванём стоп-кран на этой скорости… – Старик матюгнулся. – От нас ни черта не останется!

– А с чего ты решил?.. – пробубнил машинист, отходя от тормоза. – Никто и ничего тут рвать не собирается.

Стараясь отогнать растущую тревогу, машинист решил немного поработать кочегаром – собрался угольку подкинуть. Выйдя в специальное помещение, он посмотрел под ноги и поразился. Что за ерунда? Белые куски угля мерцали серебряными гранями. Машинист глазам не поверил. «Белый уголь? Откуда? – Наклоняясь, он поднял кусок. – Ну, точно!»

Белый уголь сиял такими рафинадными ломтями – хоть бери, чаёк хлебай. Изумлённо покачав головой, ямщик пошёл и заглянул в угольный тендер. И там была такая же петрушка – серебристое сияние исходило от угольной кучи.

«Что было чёрным, то станет белым, – вспомнил он странную фразу, непонятно где и когда услышанную. – Погоди, так это что же получается? Все мои планы рухнули? Я ведь поставил на чёрное…»

– Помощничек! – вернувшись в кабину, потребовал машинист. – Дай карту!

Старик протянул ему новую игральную колоду.

– В дурака? – с улыбкой спросил. – Или в гусара?

– А, по-моему, тут и дурак и гусар уже есть, – мрачно ответил ямщик. – Дай карту маршрута, сказал. Не до шуток.

Пытаясь сориентироваться, машинист врубил прибор ночного видения, только и это не помогло – кроме сплошной глухотемени, как будто спрессованной, ничего впереди не просматривалось. Давно уже пропала последняя летучая мышь, давно исчезли сталактиты и сталагмиты, и всякие другие признаки пещер и признаки тоннеля. Впереди – в лучах прожектора – была земная твердь, но вот что странно: поезд-невидимка плавно шёл сквозь землю – как нож сквозь масло.

– Как это так получается? – пробормотал машинист.

– Наш паровоз в другое измерение попал, – подсказал помощник. – Мы теперь вне времени и вне пространства.

– Интересно. А если руку высунуть? Что там нащупаешь?

Воздух? Или всё-таки землю?

– Ты лучше голову попробуй высунь. – Помощник хохотнул, сверкая своим оригинальным зубом, и тут же серьёзно добавил: – Неужели ты не обратил внимания, что все окна тут задраиваются как на подводной лодке? Это к чему? К тому, чтобы умники голову свою…

Ямщик посмотрел на экран монитора.

– Ты лучше скажи, как Воррагам улететь умудрился?

– Улететь? Когда? Не может быть!

– Ну, иди, проверь купе. Оно пустое.

– А ты откуда знаешь?

– Я следил за монитором. Видел, как он спрыгнул с подножки поезда.

– А Нишыстазила?

– Он остался. Пока во всяком случае.

– Остался? – Старик поцарапал дремучую бороду. – Хозяин здесь, а подчинённый дёру дал? Тебе это не кажется подозрительным?

– Друзья познаются в беде.

– Да, но ведь наши друзья ничего не знают о беде. Мы же их спасаем от Апокалипсиса. По нашей легенде.

– А может быть, у них своя легенда? Может, нас перехитрили?

Что-то здесь не то, старик… А что? Понять не могу.

– Скоро поймём. Теперь уже немного остаётся!

Врубив дополнительные прожекторы, машинист увидел широкие – то косые, то горизонтальные – земные пласты. Это были залежи веков и напластования колоссальных древних цивилизаций. Там и тут встречались обломки городов и, может быть, обломки Атлантиды или останки после Армагеддона.

Разобравшись в карте, он взял компас, пригляделся и ахнул: поезд-невидимка шёл совершенно в другом направлении.

– Ты смотри! – Машинист невольно вскрикнул. – Куда он прёт?

– В геенны огненные, – с кривой ухмылкой подсказал помощник. – А вы куда хотели, господин хороший? На Канары?

У машиниста был кошмарный план: достигнув максимальной, запредельной скорости, он хотел изменить направление, заставить поезд сорваться «в штопор» – в тартарары свалиться, на куски разбиться и рассыпаться где-нибудь на дне преисподней, наполненной озёрами крови и гноя. Но поезд – благодаря воздействию святой живой воды, которой он был окроплён во время рождения – поезд начал вести себя как живое разумное существо. Поезд потихоньку выходил из-под контроля человека и попадал под контроль какой-то Высшей Силы, задумавшей весь этот грандиозный миропорядок, населённый звёздами, планетами.

Поезд-невидимка пополз наверх, намереваясь выйти из тоннеля. Состав замедлил ход, и в это время в тамбуре последнего вагона вдруг возникла фигура странного седого пассажира, который не значился в списках.

Этот странный пассажир легко проник через толстые задраенные двери. Постоял в тихом тамбуре. Отряхнулся. На нём были остатки изодранной одежды – дряхлые и грязные лохмотья. Босые ноги были без ногтей – грязные, похожие на лапти, за много лет растоптанные, хорошо разношенные лапти великого странника, долгое время ходившего по кремнистым дорогам впотьмах, где нередко ему приходилось натыкаться на острые камни. Белая, густая бородища была настолько длинная, что странник подпоясался ею – раза два или три – как серебряно-косматым кушаком, согревающим поясницу. Яркий свет электрической лампочки, горевшей на потолке, заставил пилигрима вскрикнуть и прослезиться – такого света он не видел много лет.

Услышав крик, в тамбур выглянул профессор Психофилософский. Вдоволь уже насмотревшись на разных «королей и принцев», едущих на этом поезде, профессор ничуть не удивился, когда увидел нищего бродягу.

– Что случилось? – тревожно спросил профессор. – Глаза?

А ну-ка, давай, голубчик, посмотрю.

Бродяга что-то забубнил на языке древнейшего племени ацтеков, а затем на древнем языке друидов – профессор улавливал знакомые созвучия, но ни бельмеса не понимал. И вдруг из этой белой бороды, обволосатевшей рот, выскочили русские слова, похожие на лепет ребятёнка:

– Лаза, лаза… бо-бо…

– Погоди, – успокоил профессор, – сейчас бо-бо не будет.

– Лаза, лаза! – продолжал твердить бедняга.

Открыв свой чемоданчик, Психофилософский что-то закапал в глаза бедняге, положил на них какую-то тёмную прокладку и наскоро забинтовал.

– Ну, что? Так лучше? Так ни бо-бо?

– Бо-бо ни-ни…

– Во, разговорился. Как Цицерон. – Профессор покачал головой, оглядывая жалкую одежонку нищего. – Вы где, в каком купе? Чего молчите? Ну, пошли ко мне. Я там укол вам сделаю, а то вас трясёт почему-то. Вы не с похмелья? Нет? Ну, извините…

Терпение и милосердие, подкреплённые мудростью, помогли профессору в купе открыть такую тайну, что у него у самого с глазами сделалось «бо-бо» – защипало от жарких, непрошенных слёз. Иногда профессору казалось, что он уже рехнулся в этом необычном поезде, который вовсе даже и не поезд – жёлтый дом на колёсах. Потому что только в жёлтом доме можно было увидеть вот такого нищего бродягу и услышать сумбурный рассказ, то и дело сбивающийся на язык друидов и ацтеков, среди которых бродяге довелось прожить – бог знает, сколько лет. Потом бедняга выдохся, замолк и после горячего укола, кипятком плеснувшего по сердцу, заснул, уронив на пол тугую бородищу, похожую на белого удава.

2

Бродяга этот был – Галактион Надмирский, много лет назад работавший главным инженером на золотом руднике в посёлке Босиз. Трудолюбивый, опытный горный инженер Галактион Надмирский был немного странноватым и замкнутым человеком, которого с юности прозвали Галактикон: в мечтах любил бродить среди галактик он, вот почему – Галактикон. С детства ему хотелось быть космонавтом. Рождённый в центре Стольнограда, парнишка прилежно учился, тренировался. Оканчивая школу, Галактикон стал встречаться с нужными людьми, и вскоре узнал, что в космонавтику чаще всего попадают примерно такими путями: надо закончить хороший технический ВУЗ и пойти работать в ракетно-космическую корпорацию «Молния». Года три-четыре потрудившись там, человек узнает многие тайны и секреты звездолёта и всё, что связано с этапами полёта. И только после этого можно подавать заявку в государственную комиссию по подготовке космонавтов. Комиссия решает вопрос о зачислении в отряд звездолётов – происходит тщательный отбор, отсев. Тут применяется тройное сито. Во-первых, просеивают твою биографию, и если где-то хоть какое-то малое зерно твое попадает под статью Уголовного Кодекса – пиши пропало. Во-вторых, конечно, медицинская комиссия, которую можно сравнить разве что с угрюмыми застенками гестапо с той только разницей, что ты добровольно идёшь на пытки. В течение месяца твой организм выворачивают наизнанку, выискивая в нём такие неполадки, о которых ты ни сном, ни духом. Ну и, наконец-то, третье космическое сито – экзамены, проверка знаний по устройству звездолёта, по системам управления движением, по этапам полёта ракеты. Экзамены эти требуют фантастической памяти, потому что документация, по которой ты готовишься, является строго секретной и забирать её домой, переписывать или фотографировать нельзя. Вся надежда только на собственную память. Так что дорога, ведущая в кабину звездолёта – дорога тернистая. В эту профессию идут фанатики – Галактикон это уяснил, как «Отче наш».

Волевой, упрямый, он ещё с детства отличался удивительным упорством в достижении своих ребячьих целей, которые, конечно, были мелкими и невысокими, не выше потолка, на котором он однажды нарисовал карту звёздного неба, после чего неделю не мог сидеть: отец хорошенько выпорол за это художество, исполненное вскоре после ремонта квартиры. А через неделю, когда сзади всё поджило, юный космонавт опять звёздами усеял потолок, только что заново побеленный. Родители тогда посидели, пошушукались на кухне и постановили – жить под звёздами упрямого сынка.

Ну, а потом пришла весёлая весна – семнадцатая по счёту. Парень влюбился и однажды влип в такую заваруху, которая грозила судом и длинными этапами в Сибирь. Защищая любимую девушку, Галактикон, занимающийся боксом, не рассчитал пушечных ударов – кулаки разлетались как ядра. Троих парней изрядно покалечил, а четвертый скончался в больнице.

– Сынок, – сказал отец, – выбирай одно из двух: или под ружьём в Сибирь поедешь, или добровольно…

И он уехал в город Новобисирск, обсыпанный кухтою, будто новым бисером, заваленный жемчугами никогда не тающих сугробов. Там жили какие-то родичи; там он окончил институт, затем домой вернулся, сделал попытку пробиться в ракетно-космическую корпорацию, но получил решительный отказ – биография безнадёжно подпорчена. И тогда Галактикон уехал на золотые прииски. Сначала с геологами бродил по тайге, позднее добрался до должности главного инженера на руднике БОСИЗ – Большое сибирское золото.

Принципиальный, честный Галактикон строго следил за работой – ни пылинки золотой не давал унести на подошвах золотодобытчиков. И вдруг слушок пополз по руднику, будто кто-то золотишко стал приворовывать, причём не свои, а какие-то пришлые тибрили – приходили по стволу тоннеля, примыкавшего к золотоносному кратеру, уже имевшему такой глубокий и большой диаметр, что даже из космоса видно. И тогда Галактикон – бесстрашная головушка – собрал котомку, взял шахтёрский фонарь и ещё кое-какие мелочи, которые понадобятся для двух или трехдневного похода. Он думал выследить, узнать, кто шакалит, ворует золото. Ушёл Надмирский – и не вернулся. Обратную дорогу потерял. Зато нашёл другие подземные пути, на которых ему повстречались племена ацтеков, инков. Много лет он вместе с ними в Южную Америку ходил – длинными подземными дорогами, слабо озарёнными самородком солнца; было такое, горело сквозь граниты гор, сквозь моря, озёра и долины. Потом другие жители подземных деревень и городов – представители племени майя – ходили с ним до Северной Америки. А затем он уже сам приноровился – изучил язык, обычаи и нравы подземных стран, и его там принимали как родного. Хорошо там было – ни дождя, ни ветра; он привык спать на голой земле, привык и даже полюбил ту скудную еду, которую дарило подземелье. Его не пугала живая трёхпалая лошадь – меригипус, иногда встречавшаяся на пути. Его не волновали мастодонты и динотерии – доисторические слоны, которых учёные давным-давно похоронили в своих диссертациях, а на самом-то деле эти слоны были живы-здоровы и применялись как терпеливая рабочая скотина, как живые машины. Его уже ничто не удивляло под землёй и не пугало. Глаза его понемногу слепли, покрываясь какими-то бельмастыми снежинками. И душа в нём понемногу слепла, глохла и он, скорее всего, на веки вечные под землёй остался бы – благо, что не надо хоронить, а надо просто-напросто найти сухую нишу и вовремя залечь туда, как залегает зверь, когда почует сладковатый запах смерти. Но тут случилось так, что он увидел поезд – какой-то странный поезд, без огней, без привычного шума колёс и жаркого дыхания паровой машины. Видение это было настолько кратким, что он не поверил глазам. Однако он стал приходить к тому месту, где померещился поезд и вскоре понял – это не галлюцинация. Поезда под землёй время от времени действительно проезжают – на перекрёстках пространства и времени. И если изловчиться, запрыгнуть на подножку поезда, можно уехать в прошлое или оказаться в далёком будущем. Так ему сказали древние ацтеки, так говорили инки, майя. И тоже самое сказали ему и Данте, и Вергилий, которых он поочерёдно встретил на пере путьях. Но никто из них не знал, где ходят поезда, которые увозят ни к прошлому, ни к будущему, а к настоящему. Что ему делать в прошлом? Или в будущем? Там нет ни друзей, ни родных. В настоящем, только в настоящем можно быть по-настоящему счастливым человеком. И тогда он стал искать пути-дороги, где можно будет встретить поезд, который довезет его до настоящего.

3

Ошеломлённый этим рассказом бродяги, профессор Психофилософский пошёл в кабину поезда, сияя как мальчик, которому вручили хорошую любимую игрушку.

– Командир! – сказал он, опираясь на самодельную тросточку. – Ты давеча мне говорил про генерала Надмирского.

– Ну, говорил. И что?

– Жалко, что он с нами не поехал.

– Клим Нефёдыч, ты что-то загадками заговорил.

– Я вам скажу разгадку – не поверите.

– Ну, постой пока, не говори. Мы совершаем серьёзный маневр. Черномазый кочегар, стоящий поодаль, подмигнул профессору и прошептал на ухо:

– На таких маневрах наш ямщик на нервах.

Поезд-невидимка и в самом деле в эти минуты совершал какой-то фантастический кульбит. Поезд выходил из жуткого пике. И наконец-то вышел. И скоро стало видно: длинный, светлый «клюв» прожектора, уныло смотрящий вниз, понемногу начал кверху задираться – поезд неумолимо стремился к поверхности.

Тонкий слой земли впереди по курсу как-то странно, горячо заалел.

– Пожар там, что ли? – насторожился машинист.

– Не знаю, – ответил помощник. – Может, вулкан просыпается?

– Нет! – присмотревшись, с улыбкою воскликнул машинист: – Солнце!

– Неужели? Я не первые сто лет живу на свете, но такое чудо впервинку вижу!

– Я тоже, – веселея, признался машинист.

– И я, ребята, первый раз, ей-богу, – прошептал профессор. – Какое чудо, какая мощь!

Да, это было солнце, задремавшее на противоположной стороне земного шара. Мощными лучами пробивая граниты гор, золотое светило растекалось розовато-малиновым морем, волновалось румяным туманом и рассыпалось нежной подсолнечной пыльцой. Потом «разумный» поезд вылетел из-под земли, и в тот же миг все трое, кто был в кабине, почувствовали нежный лёгонький толчок – точно кто-то в спины подтолкнул. Покрутив головой, машинист посмотрел тревожными глазами. Что такое? И тут же он улыбнулся. Толчок этот был – толчок ускорения, вслед за которым к сердцебиению паровой машины и к посвисту первой турбины прибавилась тихая, но яростная песня второго реактивного двигателя.

– Ну, вот, – снимая белые перчатки, подытожил машинист. – Теперь, Клим Нефёдыч, можешь говорить, что там такое стряслось.

Профессор снял очки, и удивительно, даже смешно было видеть его глаза – вполне нормальные, а не разнокалиберные, какими казались они из-за разницы оптики. Взволнованно протерев старомодные свои окуляры, Клим Нефёдыч стал рассказывать о странном пассажире, который сто лет прожил в подземных странах, выучил язык ацтеков, инков, майя. Профессор вкратце пересказал всю историю бедного странника Галактикона Надмирского, много лет назад ушедшего в глубинные миры, а сегодня на ходу запрыгнувшего на подножку поезда.

После рассказа в кабине воцарилась тишина.

– Вот это история, – пробормотал машинист и, сам того не замечая, взял фляжку со спиртом – выпить хотел.

– Погоди! – сказал помощник, забирая фляжку. – Что дальше-то делать?

И опять в кабине повисла тишина.

– Клим Нефёдыч, – тихо попросил машинист, – не в службу, а в дружбу – приведи-ка сюда этого странника.

Уходя, профессор пообещал вернуться минут через пять, но не было его довольно долго.

– Ну, где он есть? – забеспокоился машинист. – Может быть, он вышел покурить с этим человеком из племени ацтеков? Или никакого человека не было? Может, просто наш профессор стал галлюцинировать? Перепады высоты, нервный стресс. Тут ещё не такое увидишь…

– Да, да, – согласился черномазый помощник. – У страха глаза – кулаки. Так настучат по башке, что не дай бог.

 

Глава пятая. Звезда любви

1

Вырвавшись из глубины Земли, поезд-невидимка, продолжая набирать высоту, начал подрагивать, как будто замерзая в холоде космических глубин. Стёкла вагонов покрывались кружевами изморози. В купе становилось прохладней. И повсюду словно барабашки завелись – расшалились кругом, раздурачились. Чемоданы и сумки сами собою вылезали из углов. Стакан с водою подползал к самому краю столика. Фужеры с вином на хрустальных ногах, подскакивая, падали, но не разбивались. Вопреки законам тяготения – стаканы с минералкой, фужеры или рюмки – медленно кружились кверху доньями, и содержимое из них не выливалось. И точно так же плавно плавали в воздухе шляпы, зонтики; туфли на высоких каблуках разгуливали под потолком. Предметы и вещи вполне комфортно чувствовали себя в этой необычной атмосфере.

Гораздо хуже дело обстояло с пассажирами: из некоторых, особенно из тех, кто не отличался здоровьем, содержимое не просто выливалось – фонтанировало. Да это, в общем, и не удивительно: в космонавты никто из них не готовился; никто даже не знал, что это такое – переход из условий гравитации к условиям невесомости. Именно это и происходило: у кого-то стало уши закладывать; у кого-то начались слуховые и зрительные галлюцинации, а кто-то всё острее ощущал нехватку кислорода.

Профессор Психофилософский оказался одним из немногих, кто совершенно спокойно переносил первые признаки невесомости. Более того: профессор стал переходить из вагона в вагон и помогать всем страждущим – клятва Гиппократа для него была священна.

Остановившись возле купе с табличкой «Алмазный король», профессор послушал сдавленные стоны, охи, ахи и чертыханья, долетавшие из-за двери.

– Позвольте? – постучавшись, спросил Клим Нефёдыч.

– Заходи, ять твою, – раненым зверем зарычал бледно-сизый алмазный король. – Дай воды, ять твою…

Клим Нефёдыч поморщился от такого королевского гостеприимства, но делать нечего – сам напросился. Прежде чем войти в купе, профессор посмотрел под ноги и поморщился – ковёр местами был облёван и странно поблёскивал, точно расшитый россыпью крупных и мелких алмазов…

– Держите. – Он протянул больному бутылочку с водой. Продолжая охать, ахать и матерно выражаться, алмазный король сделал пару глоточков. Вагон в эту минуту легонечко тряхнуло на воздушной кочке и страдальцу опять стало дурно. Он позеленел и неожиданно разразился потоком брани.

– Иди отсюда, трах-тах-тах! Чего, трах-тах-тах, зенки вылупил?

– У меня есть нашатырь, – невозмутимо сказал Клим Нефёдыч и вдруг поперхнулся, цепенея от того, что увидел.

Молодого короля стало рвать – алмазами.

Профессор видел камешки, тускло мерцающие на полу, слышал мелкий драгоценный перезвон – камешки десятками рассыпались по ковру, козявками катились под столик, под диван. Всё это профессор отчётливо видел, слышал, но отказывался верить.

«Галлюцинация? – лихорадочно соображал Клим Нефёдыч, на несколько мгновений крепко зажмуривая свои разнокалиберные глаза. – Галлюцинация, да, первые признаки невесомости. Организм сокращает потребление кислорода и возникает избыток гемоглобина, что приводит к понижению деятельности костного мозга. А ещё – скорей всего – повышается уровень железожлобина…»

Пока он думал так – молодого короля уже рвало кровавой желчью или просто-напросто голимой кровью; от сильного сокращения внутренних органов, подчинённых рвотному рефлексу, полопались, должно быть, мелкие и даже крупные сосуды. Это было понятно профессору. Но его с ума сводили эти чёртовы алмазы, горстями вылетающие изо рта алмазного короля. И чем дольше профессор смотрел на дикую эту картину, тем больше понимал, что это никакая не галлюцинация. Он видел, как два или три мелких камушка прилипли к сырому подбородку молодого короля, видел, как один из бриллиантов застрял между зубов, заставляя короля оскалиться кошмарным бриллиантовым оскалом.

– Ну, чего ты, ять твою, уставился? – пробормотал король и, вынув зубочистку, стал выковыривать бриллиант, продолжая повторять, как припев: – Жадность фраера губит, жадность фраера губит.

При помощи флакончика нашатыря Клим Нефёдыч почти привёл в порядок этого «фраера», и осторожно спросил:

– Молодой человек, извините, но мне бы хотелось понять… Почему вы, простите, блюете алмазами?

– Бес попутал, батенька! – со стоном покаялся король. – Я перед поездкой бриллиантов нажрался.

У профессора глаза на лоб полезли.

– А зачем? Зачем вы…

– А чего непонятного? Чтоб никому не досталось!

– И много, простите, вы это… скушали…

– Алмазные копи царя Соломона! Никак не меньше! Профессор ещё больше изумился.

– Крепкий у вас организм.

– И всё-таки не сдюжил, как выясняется… Ять его так… Да не в этом дело. Что толку было жрать, когда мы не спасёмся? Я думал, этим поездом уехать от беды, от Апокалипсиса. А получается – беде навстречу едем.

Осторожно покашливая в кулак, Психофилософский поинтересовался:

– А вы откуда знаете, что беде навстречу?

– Знаю. – Алмазный король простонал. – У меня там свой человек, всю подноготную разведал. Сказал, что, дескать, наш хозяин собирает людей в командировку на тот свет. А если, дескать, кто не согласится – всё равно хана. Или в мясорубку живьём засунут, или что-нибудь ещё придумают. Хозяин – мастер на такие выдумки. Одно слово – Нишыстазила.

– Как?! – невольно воскликнул профессор. – Нишыстазила?

Разве он придумал с этим поездом?

– Ну, а кто же ещё? Какому другому козлу это могло придти в голову? Да не в этом дело, ять твою. Железожлобин у меня – выше крыши. Всё равно не протяну больше двух месяцев. А так – хоть прокачусь. Мне уже теперь по барабану. – Алмазный король с трудом приподнялся, подушку поправил и с неожиданной злобой посмотрел на профессора. – И что это я взялся перед тобою – как перед попом на исповеди? Давай, бери себе штук пять и уходи.

– Кого бери?

– Алмазы. Кого? – Бледный король вздохнул, вытирая мокрый подбородок. – Ты помог мне. Прими гонорар.

Психофилософский покосился на драгоценности. Поморщился.

– Извините. – Он попятился к двери. – Там люди зовут.

Помогая многочисленным больным – насколько это было возможно в походных условиях – профессор едва не рехнулся, наблюдая такие картины, какие ни разу ему наблюдать не приходилось, несмотря на огромный опыт работы в медицине. Появляясь, например, в палате – ну, то бишь в купе с табличкой «Нефтяной король», – профессор видел нефтяной фонтан, тугой струёю хлещущую из горла короля, корчившегося в судорогах. Заходя в палату «Лесного короля» – в богатое купе, пахнущее свежими соснами и земляникой, – профессор находил под одеялом бревно с глазами. «Лесной король» – человек из плоти и крови – самым странным образом превращен был в дерево, уже гниющее, трухлявое, изрядно подпорченное жуками-короедами. Руки лесного короля были похожи на сучья – иголка шприца гнулась или даже ломалась, когда профессор предпринимал попытку сделать укол. А если укол внутривенной иглой удавался – внутривенные иглы похожи на гвозди – на руке лесного короля лениво расплывалась не кровь – желтовато-клейкая смола. А в жилах у какого-то господина, который управлял двумя или тремя ликёроводочными заводами – чёрт знает, что в тех жилах протекало; в левой руке струился чистейший спирт, а в правой – пятизвёздочный коньяк. Как это могло быть? Как человек этот жил? Непонятно.

Впрочем, думать и гадать профессору было некогда – только поспевай по длинным коридорам вагонов, где на дверях сверкают сногсшибательные таблички.

Исполняя свой врачебный долг, профессор оказался в том купе, на дверях которого почему-то не было таблички. Он зашёл туда, заслышав девичьи стоны, вызванные всё той же пресловутой невесомостью или космической перегрузкой; все в поезде от этого страдали, но никто ещё в бреду, в беспамятстве не говорил так много.

Профессор посидел у изголовья, послушал отрывки из печальной девичьей повести о какой-то несчастной любви. Понимающе покачал головой.

– Мне тут делать нечего, – произнес, поднимаясь. – Вам нужен покой – вот лучшее лекарство.

– Нет, – приоткрывая глаза, неожиданно сказала незнакомка. – Мне нужно увидеть его…

– Кого? – спросил профессор, стоя у двери.

– Златоуста.

Чемоданчик с медицинскими причиндалами дрогнул в руке профессора – чуть не упал.

– Кого? Как вы сказали?

– Златоуста. – И опять незнакомка стала говорить, точно в бреду: – Я так люблю его… Давно… Уже сто лет… Я просто погибаю без него…

Вернувшись от двери, Клим Нефёдыч присел на край постели. Разнокалиберные глаза его вдруг засияли от золотого какого-то чувства, всколыхнувшегося в душе.

– Я вам скажу как доктор, как профессор… – Он снял очки, волнуясь. – Человек может прожить без пищи, без воды и без огня, но без любви – извините за пафос – человечество обречено.

– Я так рада, – прошептала девушка, – я так рада, что вы понимаете…

– Ну, я же не бревно, – не без гордости сказал профессор. – Я же не лесной какой-нибудь король. Короче так, голубушка. Вот вы маленечко в себя придёте и я вам устрою свидание.

– Свидание? – Незнакомка вздрогнула. – Я не ослышалась?

– Нет. – Профессор улыбнулся. – Хоть я и не волшебник, но чего не сделаешь ради такой очаровательной девушки.

Мутными глазами удивлённо посмотрев на профессора, незнакомка неожиданно приподнялась.

– Вы не шутите?

– Я теперь серьёзен как никогда. Поверьте.

– Вы его знаете? Вы его видели?

– Знаю. Видел.

– Где? Где? Скажите, умоляю.

– В кабине поезда.

– Какого поезда?

– Вот этого самого, который вас так сильно укачал.

В купе возникла пауза. В глазах у девушки – туманных, прохладных минуту назад – вспыхнули искры надежды.

– Правда? Но если вы шутите… Нельзя так шутить…

– Да нет же. Серьёзно. Только это между нами. Договорились? Девушка приподнялась, придерживая простынь возле груди.

– Отвернитесь, пожалуйста. Я оденусь.

Через пару минут, когда профессор снова повернулся, – он чуть не упал от обалдения. Перед ним стояла цветущая царевна – роскошная корона отяжеляла голову. Профессор – он сначала глаза протёр – с удивлением стал рассматривать золотые, филигранью отделанные пластины, каждая из которых украшена драгоценным камнем и жемчужинами; вершина короны увенчана довольно крупным золотистым яблоком, по бокам которого горели четыре камня: синий и жёлтый яхонты, рубин и жемчуг.

– Галлюцинация, – прошептал профессор, качая головой, – первые признаки невесомости.

– Идёмте! – повелительно сказала царевна и, чуть улыбаясь, добавила: – Если обманули – вам дорого придётся заплатить!

– О, да, Ваше Высочество! – склоняя седую голову, ответил Клим Нефёдыч. – А можно вам задать один вопрос? Как это вы очутились в такой тёплой компании? В поезде этом… Кто же посмел сюда вас посадить?

– Я сама, – спокойно сказала царевна.

– Как? – воскликнул потрясённый профессор. – Значит, вы просто не знали, куда направляется этот поезд!

– Нет, я знала.

Клим Нефёдыч руки вверх поднял.

– Ну, тогда я вообще отказываюсь что-то понимать в ваших царских поступках.

– Я вам попозже разъясню. Идёмте.

Вышли в коридор, устланный богатыми коврами. Девушка в царской короне, шагая за профессором, остановилась, удивляясь непривычной тишине. Ни грохота тебе, ни гула, как это всегда бывает на поездах. Вот что значит, суперсовременный. Подойдя к небольшому окну, окованному морозцем, девушка глянула вдаль и ничего не увидела – пустота от горизонта до горизонта. А когда она вниз посмотрела – ей сделалось дурно.

– Ой, – прошептала она, роняя корону и в полуобмороке повисая на руках профессора. – Ой! Мы что – летим?

– Летим, Ваше Высочество, – ответил провожатый. – Давно уже летим. Сначала мы летели в тартарары, а теперь я даже и не знаю…

Девушка пришла в себя – твёрдо встала на ноги.

– А как же он без крыльев-то? – спросила, пожимая плечами. – Такой большой, железный и летит.

– Не знаю, врать не буду, Ваше Высочество. У ямщика спросите. У машиниста. – Провожатый посмотрел на голову девушки, потом под ноги и растерянно пробормотал: – Ваше Высочество! А где же корона?

– Какая корона? – Девушка улыбнулась. – Вам показалось.

– Да? – как-то вяло удивился профессор, как человек, уставший удивляться. – Переход к невесомости творит чудеса.

Медленно пройдя вперед по ходу поезда, они оказались перед тяжёлой дверью с надписью «Посторонним вдох воспрещен».

– Такую надпись мог сделать только Абра-Кадабрыч, – прошептал профессор, улыбаясь.

– А кто это? – спросила девушка.

– Скоро узнаете. – Профессор нажал на кнопку внутренней связи и представился. – Я пришел. И не один.

– Кто с вами? – уточнил динамик над головой. – Человек из племени ацтеков?

– Плохо слышно, командир, – слукавил профессор. – Пропустите, а то здесь дышать уже нечем, потому что посторонним вдох запрещён.

Тяжелая дверь – медленно, со скрипом – отворилась, и они оказались в просторной кабине поезда, где всё блестело, сияло и помигивало крохотными разноцветными лампочками, похожими на россыпь рождественских огоньков. Современное оборудование здесь удивительным образом сочеталось с патриархальщиной. Рядом с дорогой компьютерной техникой – паровозная топка, в которую старый бородатый кочегар лопатой швырял какие-то серебряные куски, похожие то ли на мрамор, то ли на сахарные головы.

Ямщик-машинист в эти минуты сосредоточенно держал в руках «вожжи» необычного поезда, поэтому не сразу обратил внимание на вошедших. Девушка, приободрённая этим обстоятельством, подошла поближе – получше рассмотреть хотела ямщика, лицо которого наполовину скрывала тень от какого-то мудрёного прибора. Ей только было видно, что этот человек одет с иголочки; голубоватая рубаха с галунами, строгий чёрный галстук, белые перчатки.

Ощутив на себе пристальный взгляд, машинист мимоходом глянул на профессора, на девушку.

– Ну, как? – громко спросил. – Впечатляет?

– Ещё бы! – ответил профессор. – Даже в кино такого не увидишь!

– Кино – это подделка под нашу жизнь, – глубокомысленно заметил ямщик, – живая жизнь куда как интересней! Во, смотрите – ох, какой вахлак летит!

Профессор поправил очки.

– Где? Какой вахлак?

– Метеорит…

– О, Господи! – Девушка отпрянула, поглядев в лобовое стекло. – Да это что ж такое? А если бы он…

– Спокойно, тетя! Полёт нормальный! – заверил машинист. – Только пушка бы не подкачала!

– Какая пушка? – пршептала девушка.

– Лазерная. – Машинист нахмурился. – Попрошу не отвлекать, а то мы кувыркнёмся…

В кабине стало тихо. Перекрестившись, девушка во все глаза смотрела в космическую даль. Стояла, почти не дыша, зачарованная безграничным, тёмным мирозданьем, испещрённым мириадами огней. Поезд-невидимка, пролетев сквозь облака, давно перескочил сверхзвуковой барьер и ушёл в какие-то нежные туманности, похожие на обрывки длинных и широких радуг. То справа, то слева по ходу поезда мелькали большие разноцветные звёзды – как светофоры.

Проворно, ловко нажимая на кнопки, машинист приготовил к бою лазерную пушку. Прицелился, скривив такую физиономию – даже медведь испугается.

В эту минуту, глянув на машиниста, девушка с грустью сказала себе: «Нет! Это не он! Да и откуда ему тут быть?»

Разорвавшийся метеорит брызнул по курсу метеоритным радужным дождем, заставляя девушку вздрогнуть всем телом.

– Если враг не сдаётся, – восторженно сказал ямщик, – его уничтожают. Верно? А? Как я уделал его? Красота! Такое даже в цирке не увидишь. Фу! – Он перевел дыханье, снял белые перчатки. – Ну, теперь-то можно и чайку попить, да, гражданочка? Вас как зовут?

Гражданочка молчала. Скорей всего, не слышала вопроса. Гражданочка во все глаза смотрела вперед. Она была искренне очарована тем, что открывалось её взору. Ну, где ещё можно такое увидеть? Какой-то красный сверхгигант горел впотьмах – наподобие вселенского семафора, стоявшего прямо по курсу. То справа, то слева от поезда опять и опять пролетали мелкие метеориты – серебристо-молочными длинными струями. И музыка откуда-то взялась; кругом звучала странная, таинственная музыка – небесная какая-то, рождаемая такими инструментами, каких мы днём с огнём не сыщем на Земле. Поначалу звуки казались хаотичными, но постепенно из них стала слагаться великая симфония Мира, которую можно слушать и слушать.

Но пришёл чумазый кочегар – помешал симфонии.

– Шеф! – настороженно сказал. – А мы не проскочим мимо нашей Галактики?

– Да уж как-нибудь, – усмехнулся шеф, лицо которого по-прежнему было в тени. – Размеры нашей Галактики – двадцать килопарсек.

– А если на рубли перевести? – Кочегар хохотнул и погладил доску приборов, где мерцали лампочки. – Вот это бронепоезд, мать его…

– Не ругайся, – одёрнул машинист. – Видишь, дама в гостях.

– Извиняйте, – пробормотал кочегар и, подойдя к профессору, тихо спросил: – Это что за краля? Откуда она здесь?

– Любезный, – прошептал профессор, наклоняясь к уху кочегара. – Кто списки пассажиров составлял?.. Нишыстазила? Или вы? Или вы с ним заодно?

Черномазое лицо кочегара вытянулось от изумления и побледнело – от оскорбления.

– Ты что плетёшь, лупоглазый? – сердито сказал он, глядя в разнокалиберные стекла очков профессора.

– Это вы здесь лаптей наплели! – возмущённо зашипел Психофилософский. – А я поверил, связался с вами…

Машинист, загруженный работой, забыл про человека из племени ацтеков, – именно его пообещал привести профессор, а привёл какую-то барышню. И, судя по всему, барышня эта из племени русичей – видно по глазам, по волосам; машинист хоть и занимался сложными маневрами и лазерною пушкой, но всё-таки успел рассмотреть миловидное и скромное личико.

И надо сказать, это личико приглянулось ему с первого взгляда. И потому машинист наконец-то в открытую повернулся к девушке. Он вышел из тени и, поправляя белые перчатки, улыбнулся нежною улыбкой – сам того не замечая.

– Смотрите! – сказал он, показывая белой перчаткой. – Там, по курсу, двойная звезда. Сейчас произойдёт термоядерный взрыв колоссальной силы, и мы с вами, гражданочка, увидим рождение новой звезды.

И вслед за этими словами впереди по курсу что-то ярко вспыхнуло, и гражданочка, внутренне охнув, заплакала вдруг – прослезилась от какого-то странного чувства; ей показалось, что яркая вспышка произошла где-то под сердцем у неё – там зародилась новая звезда, звезда любви.

– Не понял, – удивился машинист. – Неужели вы так сильно перепугались?

– Нет, – прошептала девушка, сквозь слёзы глядя на машиниста и плохо видя его лицо. – Простите…

– А что? В чём дело-то? – суховато спросил он.

Сухость эта смутила её. Уже не глядя на машиниста, она достала носовой платок – промокнула под глазами и отвернулась. Да и в самом деле, что она могла ему сказать? Она ведь и сама была не в силах разобраться, почему её так сильно – так неодолимо! – вдруг потянуло к этому незнакомому человеку.

– Мне сказали, что здесь, – пролепетала девушка, – я смогу увидеть Златоуста.

Лицо машиниста вдруг стало белее перчатки, которую он в тот миг держал у подбородка.

– Помощник! – раздражённо рявкнул машинист, поворачиваясь. – Почему здесь посторонние? Мы приступаем к серьёзным манёврам, а тут…

Обиженно поджав губу, девушка фыркнула и вышла из кабины.

2

А поезд-невидимка в это время начал стремительно снижаться, реактивным гулом распарывая воздух и наполняя атмосферу лёгким запахом гари.

Горы и долины прорисовались внизу. Кучевые облака. Море – или озеро? – блеснуло разбитым гигантским зеркалом. Стая перелётных птиц затрепетала на горизонте. Вожак, почуяв странную железную тучу у себя на пути, издал тревожный крик и первым кинулся вниз – птичий стройный клин сломался, сухими осенними листьями бесшумно ссыпаясь на землю.

Замедляя безумный бег, поезд-невидимка – при помощи волшебной кнопки превращений – мгновенно превратился в обыкновенный, зримый состав на тяжёлых и грубых колёсах. И глотка у него оказалась грубая, лужёная – поезд ухнул могучим филином и чуть набок не опрокинулся; в кабине слишком резко включили торможение. За хвостовым вагоном громко хлопнули, раскрываясь и гудя на ветру два или три, или целых тридцать три тормозных парашюта – зацвели голубыми и оранжевыми бутонами. Из-под колес посыпалась крупная искра, будто пшеница из дырявого мешка. Заскрежетали, заныли тормозные колодки, осатанело загремели буфера, плоскими лбами налетая друг на дружку.

Двигатели стихли, но могучий поезд по инерции метров двести ещё – словно мощный рубанок – страшно строгал колёсами серебряную стружку, приземляясь на какую-то горную гряду. А потом поезд опять бесшумно, медленно поплыл по-над землей, не касаясь ни былинки, не тревожа ни пылинки, но движение это было уже на самом излёте – на последнем дыхании реактивного сопла. И вот остановились наконец-то. И все звуки тоже словно бы остановились, замерли. Тишина обступила состав. Тягучая, пахучая такая тишина – как будто мёдом её обмазали. И только потом – через какое-то время – стали слышны звонкоголосые птахи, в праздничных платьицах сидящие на деревьях под самыми окнами, стёкла которых были кое-где разбиты. И в эти разбитые стёкла – лазурными и ароматными волнами – струился воздух неземного царства, воздух первозданный и целительный, который может быть только в раю.

 

Глава шестая. Заблудившийся капитан

1

Если бы кто-то сказал капитану океанского лайнера, что он изменит курс просто потому, что ему это внушили на расстоянии, на расстоянии в тысячу миль – капитан Бранческо Теккинора расхохотался бы в лицо шутнику или бокал шампанского выплеснул бы в рожу такого шутника. Капитан был волевой – Школа Капитанов не признаёт людей другого склада. И всё же это факт. И с этим нужно было согласиться. А иначе капитану пришлось бы идти под суд – за самовольное изменение маршрута; скандал в ту пору на борту был грандиозный; в каютах первого класса находились влиятельные люди, которые подобных шуток не понимали и не прощали.

Суровый суд – с большими перерывами на лечение капитана – длился в общей сложности два с половиной года. И накопилось около пятнадцати томов этого странного дела – каждый том страниц по двести, если не больше.

В первых томах рассказывалось об устройстве океанского лайнера. Он был настолько огромен, что при его прохождении по главной Лазурной гавани пассажиры, находящиеся на верхней палубе, спокойно могли заглянуть в широкие зелёные глаза стометровой статуи – символ Свободы и Демократии, который, впрочем, так и остаётся только символом; никогда и никакой народ не будет свободным, и никогда не восторжествует демократия хотя бы потому, что само это слово содержит не только намёк на народ «демос», но тут ещё и «демон» на себя намекает. Однако же, всё это к делу не относится.

Итак, огромный лайнер вышел из главной Лазурной гавани, и выходом этим командовал, конечно, сам капитан – сорокадвухлетний Бранческо Теккинора. Капитан, естественно, гордился этим лайнером. Гордился тем, что именно ему был доверен такой роскошный плавучий город, в котором вольготно разместились теннисные корты, рестораны, казино, кинотеатры, библиотеки, бальный зал, бассейны, вертолётная площадка – всего не перечесть.

Находясь на капитанском мостике – иногда едва ли не вровень с облаками – Бранческо ощущал себя Господом Богом, весело идущим по воде. Это ощущение усиливалось во время капитанской вахты – в полночь, когда прямо впереди по курсу открывалась великая звёздная прорва. Небеса горели и вверху, и внизу, алмазно раздваиваясь на поверхности океана. А если ещё вахта приходилась на полный штиль, да ещё на полную, морской водой промытую луну, – в душе капитана возникало такое потрясающее чувство, которое никто понять не сможет, пока не побывает в роли командира вот этого плавучего могущества. Ликуя в душе, торжествуя и возносясь куда-то выше седьмых небес, Бранческо Теккинора однажды ночью, покинув мостик, позволил себе стаканчик хорошего рому, и с тех пор это сделалось неписаной традицией, чтоб не сказать, печальной пагубной привычкой. Скоро стаканчика рому стало уже маловато для того, чтобы в сердце усилился восторг и торжество – это уже достигалось только при помощи второго стаканчика. А вслед за тем уже и третий на подмогу приходил.

И вот однажды в помутившихся глазах у Бранческо Теккинора начались такие чудеса, о которых он старательно помалкивал, чтоб не списали на берег. Иногда по ночам перед ним пролетал Морской дьявол – двухтонная туша, который вообще-то обитал в тропических водах, чаще всего в глубинах Индийского океана, и потому не мог вынырнуть по курсу корабля, находящегося на три тысячи миль от мест обитания Морского дьявола. А он, подлец, выныривал и даже умудрялся пролетать над капитанским мостиком. Треугольная форма Морского дьявола – мокрая, облитая луной или присыпанная звёздным отражением, была похожа на серебрящийся боевой истребитель, собирающийся сбросить бомбу на палубу лайнера. И тогда – в эти несколько секунд, пока продолжалось видение, – торжество в душе у капитана сменялось такою паникой, что он готов был объявлять тревогу на корабле и срочно связываться с военно-воздушными силами своей страны.

Утром, приходя в себя в своей каюте, Бранческо думал: «Пора с этим заканчивать, а то погубишь лайнер, команду и себя!» Опытный Бранческо прекрасно знал, что у капитанов иногда развивается редкая форма помутнения рассудка – возникает жгучее желание отомстить белому киту, морскому дьяволу или ещё какому-нибудь чудищу. «Всё! Всё! – говорил он себе, похмеляясь и приободряясь. – Последний стаканчик!»

Адвокат, исходя из этого чистосердечного признания, заявлял:

– Воля капитана была ослаблена последним стаканчиком, в результате чего он поддался чужому влиянию. Гипнозу, проще говоря. И потому отклонился от курса.

– Гипноз? На таком расстоянии? – изумлялась сторона обвинения. – Не может быть!

– Это зависит от источника гипноза, – утверждала сторона защиты. – А источник нам неизвестен. Имеются только предположения. Это некий Златоуст, русский человек, оказавшийся в наших водах на необитаемом острове.

– Во всех наших бедах виноваты русские! – говорила сторона обвинения. – Это проще простого…

– Точно так же, как в русских бедах виноваты мы, заморские враги, простите за выражение, – отвечала сторона защиты.

Предоставили слово самому капитану. И вот что он рассказал.

2

Океанский лайнер всё больше отклонялся от курса. Капитан не мог это не видеть, но почему-то не исправлял ошибку рулевого. Более того, он приказал «так держать!» Старший помощник капитана попробовал, было, напомнить о маршруте и неустойках, которые грозят… Но капитан тут же напомнил ему, кто командует лайнером и кто несёт ответственность. И тридцатилетний Вестимо Никастару благоразумно замолк, искоса поглядывая на капитана, который был трезвый с утра, но вёл себя, как человек, изрядно клюкнувший. Более того, было заметно, что ведёт он себя как больной, возбуждённый чем-то или кем-то. Капитан поминутно брал бинокль и что-то высматривал в пустыне тропического океана. И высмотрел, наконец.

Можно представить себе глаза Теккиноры, когда он, средь бела дня находясь на капитанском мостике, увидел в бинокль такую картинку: железнодорожный состав, похожий на гигантскую гусеницу или разорванную гармонь, лежал на диком острове, среди буйных поломанных зарослей. Капитан обалдело встряхнул головой – глазам не поверил. «Вчера был опять перебор с этим проклятым последним стаканчиком!» – вспомнил капитан и подозвал старшего помощника.

– Вестимо! Ну-ка, посмотри, что там?

У старшего помощника были тонкие белые пальцы, напоминающие пальцы девушки-скрипачки. Послушно взяв бинокль, Никастару пошарил окулярами по берегу – слева по курсу, мили полторы.

– Какие-то люди, – взволнованно сказал он. – Бегают, машут руками.

– И всё? – недоверчиво спросил Бранческо. – А как насчёт поезда?

Старший помощник в недоумении уставился на него.

– Вы о чём, капитан? Теккинора усмехнулся.

– Я пошутил. Давай сюда…

Когда он снова посмотрел в бинокль – никакого железнодорожного состава не было на берегу, над которым стекловидно подрагивал разогретый полуденный воздух. «Мираж? – опуская бинокль, задумался капитан. – Или что это было?.. И что мне делать с этими людьми, которые там бегают, зовут на помощь? Это, конечно, дело не моё, но всё-таки…»

Огромный пассажирский лайнер, доверенный Бранческо Теккинора, «стоял на линии», как тут принято говорить, – совершал постоянные и длительные рейсы по заранее объявленному расписанию. Перед этим суперсовременным лайнером снимали шляпу всякие мелкие трампы, так называемые «бродяги», которые были на побегушках между разными портами, и расписание этих «бродяг» всегда зависело от наличия партии груза.

Испытывая странное волнение, Теккинора снова отдал бинокль старшему помощнику, словно бы не доверяя сам себе.

– Ну и что они там? Бегают? Или тоже исчезли?

– Куда они исчезнут? Бегают по острову, руками машут.

А остров на карте помечен как необитаемый. Откуда они там?

– Ну и что будем делать, Вестимо?

– Вы капитан, вам решать.

И снова странное какое-то волнение охватило душу капитана. И волнение это перерастало в слепое раздражение. Бранческо посмотрел на пальцы помощника – нежные пальцы девуши-скрипачки – и раздражённо подумал, что Вестимо никогда в своей жизни не сможет принять ни одного серьёзного решения; он будет всё время в сторонке стоять и на скрипке играть – с такими изнеженными пальцами.

– Если взять во внимание судовую инструкцию, – пробормотал капитан, – мы не должны от курса отклоняться. Но есть ещё и кодекс морской чести, есть ещё и совесть, чёрт возьми!.. Правильно я рассуждаю, Вестимо?

– Логично, – согласился старший помощник, украдкой присматриваясь к капитану, глаза которого блестели после принятия очередного стаканчика.

Ещё немного посомневавшись, Бранческо приказал застопорить машины, хотя он делал это – как утверждал позднее – помимо доброй воли. Мощные дизели, неожиданно сбитые с полного хода, недовольно заурчали в утробе лайнера, как разгорячённые зверюги в норах. Крики чаек сделались слышны. Вода, охлаждающая моторы, звонкими свёрлами засверлилась в бортовых отверстиях, выбегая наружу.

С верхней палубы поднялся вертолёт, сверкая стеклянным колпаком, похожим на голову стрекозы. С легким наклоном – по кривой дуге – вертолёт умчался в сторону острова, там покружил, роняя крестообразные тени на воду, на землю; потрещал в тишине раскалённого полдня и возвратился, не отыскав ни малейшей возможности где-нибудь приземлиться – кругом были обрывы, скалы, россыпи гранитных останцев.

Кажется, на этом можно было бы и успокоиться: невозможно приземлиться, так что же тут поделаешь? Значит, не судьба. Правда, были шлюпки, но это уже дело такое тягомотное, кучу времени потратишь, из графика выбьешься так, что потом неустойку платить придётся пассажирам, опоздавшим в порт. И тем не менее, Бранческо – опять как будто помимо воли – отдал приказ:

– Шлюпки на воду! – повелел он, давя на басы.

Вахтенные, одетые в спасательные жилеты, забегали, засуетились на палубах. Лебёдки заскрипели и заржавлено запели – после долгого молчания. Шлюпки – с левого борта и с правого – наперегонки пошли снижаться к синевато-солнечной ласковой воде, в глубине которой смоляными поленьями плавали жирные рыбины, до того непуганые, что даже плавником не шевельнули, когда тень от шлюпки накрыла солнце, рваными блинами пекущееся на воде.

Капитан на всякий случай достал из сейфа свой любимый, старый кольт – короткоствольный, изрядно потёртый «Кольт Кобра» самой первой серии выпуска. Спрятав «Кобру» за пазуху, Бранческо взял на грудь ещё стаканчик рому и, отважно поблёскивая глазами, забрался в широкобортную шлюпку, пахнущую свежим покрасом. Флотская фуражка сидела набекрень, придавая капитану щегольской, пижонский вид. Бранческо поправил фуражку и натянул её так, чтобы ветром не сдуло, и после этого дал отмашку – вперёд. Шлюпка взревела мотором, вспенила воду за кормой и, горделиво приподняв тупой нос, полетела, распуская белые широкие усы, залихватски закрученные на кончиках, как будто намыленные, приготовленные для бритья.

3

Галактикон-Ацтека, неплохо говорящий на двух или трёх языках, вышел вперёд – навстречу шлюпке. Лицо и фигура Ацтеки были настолько оригинальными, что капитан внутренне вздрогнул и с трудом сдержался от того, чтобы не взять наизготовку свой старый, но вполне надёжный кольт.

Ацтека – в изодранной грязной одежде – стоял возле кромки воды. Босые ноги странника – даже при беглом взгляде – казались какими-то обрубленными, уродливыми из-за долгого бродяжничества под землёй. Но главное, конечно, это бородища пилигрима, настолько длинная, что Карабас-Барабас мог бы от зависти удавиться на своей бородёнке, потому что не смог бы свою бородёнку три-четыре раза окрутить кругом пояса, а потом ещё и завязать морским узлом, как это играючи делал человек из племени ацтеков.

От яркого полуденного солнца этот подземный странник постоянно слёзы в бороду ронял – рукавом вытирал. Эти слёзы тронули Бранческо Теккинора, который понял так, что этот здоровенный папуас, как мальчик, от радости плачет, или так унизительно помощи просит.

– Что случилось? – выйдя на берег, спросил капитан, поправляя фуражку.

– Наш паровоз, – объяснил Ацтека, – отклонился от курса и вот результат…

– Паровоз? – Бранческо изумлённо посмотрел на папуаса и вспомнил то, что видел в бинокль: железнодорожный состав. – Так вы сюда, кха-кха, на паровозе?

– Ну, я же говорю, – взволнованно продолжал Ацтека. – Маленько отклонились от маршрута и зацепили за угол…

– За какой такой угол?

– За угол Бермудского треугольника, чтоб ему… Присматриваясь к этому высокорослому плачущему папуасу, капитан вдруг заметил в глазах у него перепляс каких-то сырых чертенят.

«Да это что такое? – В голове под флотскою фуражкой что-то зазвенело то ли от рома, то ли от жары. – Почему он говорит о паровозе? Не о пароходе, а вот именно о паровозе, который я воочию видел в бинокль. И при чём тут Бермудский треугольник? До него триста миль, если не четыреста…»

Бранческо нахмурился. Великодушный настрой спасителя и благодетеля стал его покидать. Мелькнула даже мысль – вернуться в шлюпку, не тратить время на этих бородатых босяков. Однако любопытство – вот черта, которая что угодно может перечеркнуть.

Капитан поднялся на травянистый берег, звенящий всякими козявками, букашками, остро пахнущий травами, цветами и дикими фруктами, из которых как будто сварили варенье или компот: железная громада поезда – он был невидимкой в те минуты – раздавила, размяла и разжулькала половину зелёного цветущего острова. А другая половина – там, где поезд начал приземление – разодрана была, распахана с такою чудовищной силой, что открылись даже белые столбы изломанных костей каких-то мастодонтов или чёрт их знает, кто тут лежал веками, истлевая в этой тёмно-бурой глубине, густо пересыпанной разноцветными ракушками, морскими звёздами и окаменелыми черепахами, похожими на конское копыто.

«А это что? – изумился капитан, среди жаркого полдня ощущая холодок на спине. – Кто здесь приземлялся? Это чёрт знает, что. Надо отсюда поскорее уходить…»

Но уходить было поздно. Из-за кустов и деревьев показался народ. (Хотя на самом деле они выходили из вагонов поезда-невидимки). Необъятная баба какая-то, жутко раскосмаченная, с порванным подолом, открывающим цветные трусы, вдруг забилась в ногах капитана, заголосила в истерике, умоляя спасти, увезти. Жемчужное ожерелье с золотым фермуаром болталось на шее бабы – позвякивало кастаньетами, касаясь модных туфлей капитана. Грязными руками баба сорвала ожерелье – протянула две жемчужные горсти, опять умоляя о чём-то. Жемчужины падали, как затвердевшие слёзы, щёлкали на камнях, раскатывались по траве…

Не понимая чужую речь, только догадываясь, что ему говорят, Бранческо Теккинора брезгливо отодвинулся от бабы. А душа его при этом – морская душа, опалённая ромом – взлетела чайкой над океаном, закружила гордым альбатросом. Капитан в эти секунды был доволен тем, что застопорил машины и приказал обрушить в воду якоря, хотя всё это может боком выйти – выбьются из графика. Но что такое график, чёрт возьми? Человек дороже расписания.

Надвигая флотскую фуражку на глаза, Бранческо вернулся в шлюпку и приказал матросам погрузить трёх-четырёх бабенок – он потыкал пальцем, выбирая тех, кто помоложе и посмазливей. А всем другим, толпящимся на берегу, капитан посоветовал не беспокоиться: всех остальных шлюпки будут на лайнер таскать до последнего – Теккинора слов на ветер не бросает.

4

Молодой адвокат, защищающий капитана, боялся сбиться с хорошо отрепетированной речи – поминутно заглядывал в свои конспекты и продолжал настаивать на полной невиновности подзащитного, который находился якобы под сильным воздействием гипноза.

Капитан, распорядившийся в первую очередь погрузить на шлюпку двух-трёх бабенок помоложе и посмазливей, откровенно говоря, не думал делать ни вторую ходку, ни тем более третью. Он подумал, что надо поскорее уходить от этих сумасшедших людей, приехавших сюда, по их же собственным словам, на каком-то поезде. (На суде капитан уже не говорил, что видел поезд в бинокль, иначе его самого могли бы считать сумасшедшим).

Сделав ручкой людям, остающимся на диком острове, капитан уже, было, направился к шлюпке. И тут перед ним появился тот человек, которого позднее на суде будут звать Златоустом, виноватым во всей этой истории.

Одетый в форму железнодорожника, хитромудрый этот Златоуст сделал как-то так, что капитан – в добровольно-принудительном порядке – остался заложником на острове на то время, покуда шлюпки не перевезут всех людей, оказавшихся на диком острове. И при этом вышеупомянутый хитрюга Златоуст, ни дна ему, ни покрышки, не проявил никакого насилия над капитаном. На чистом английском Златоуст пригласил капитана в тенёк на пенёк и начал ему что-то рассказывать, сияя золотыми устами. И капитан заслушался, не вдруг сообразив, что ему рассказывают уже не по-английски. И опять же капитан ничуть не изумился тому обстоятельству, что он прекрасно понимает великий и могучий русский язык, хотя он, признаться, в этом языке – ни в зуб ногой. Это было общение, похожее на сладкий сон, где у тебя всё получается, кроме одного – проснуться и уйти.

И настолько этот Златоуст заворожил капитана, настолько охмурил-обворожил своими чарами – это просто ужас, господа присяжные и судьи. Воля капитана была сломлена. И если бы только хитроумный этот Златоуст попросил капитана остаться на диком острове – Бранческо, ничтоже сумнясь, отдал бы команду сниматься с якоря и уходить без него. Бранческо Теккинора в те минуты находился в какой-то нирване, в прострации. А потом вдруг заболела голова, жутко заболела. И потому капитан плохо помнит минуты возвращения на борт.

Смутно вспоминается красное пятно заката – надкушенным яблоком солнце лежало на лазурном блюде океана, истекало соком где-то в немыслимых розовых далях. Помнятся обрывки из тех картинок, на которых были шлюпки, уже поднятые на борт и закреплённые по-походному. Запомнились тяжёлые бомбы якорей, несколько часов назад взорвавшие зеркальную поверхность и разворотившие тучи ила на дне – эти бомбы на якорных цепях со скрипом потянулись к «бомболюкам». Потом заработало мощное сердце машины, получив приток горючей крови. Встряхнулись, набирая обороты, закипели винты за кормой. Вода буграми встала вдоль бортов и пошла вприсядку плясать и притопывать, хрипловато булькая, точно похохатывая. Над океаном стала сгущаться дегтярная темень – вспыхнули яркие южные звёзды. Но этого капитан океанского лайнера уже не видел, господа присяжные и судьи. Капитан, потеряв сознание, до обеда проспал в своей каюте. Поднялся разбитым, нетрудоспособным. И неизвестно, как бы он поправил своё здоровье, повреждённое чужою волей, если бы ему на помощь не пришёл самый небольшой, самый невинный стаканчик испытанного огнеподобного рому.

 

Глава седьмая. Страницы из жизни счастливых

1

Сколько времени прошло – никто не знал, часов они, счастливые, не наблюдали, дней недели не знали, летоисисления не ведали. Может, годы прошли, может, десятилетия миновали с тех пор, как они глазами проводили океанский лайнер. Проводы эти почему-то хорошо запомнились. Огромный океанский лайнер, словно белое облако, удаляясь в предвечернюю дымку, хрипло рявкнул на прощанье – эхо раскатилось и погибло в безбрежных просторах, и стало тихо так, как в первый день творения. И люди, оставшиеся на диком острове, многозначительно переглянулись.

– Что ты сделал с этим капитаном? – удивлённо спросил человек из племени ацтеков. – Они обычно с гонором, с крендебобелем, а этот шёлковый.

– Ничего особенного, – скромненько ответил машинист, – по душам поговорил, сказку рассказал да расспросил о жене, о дочери.

– А ты откуда так английский знаешь? И откуда ты знаешь генерала Надмирского?

– Сдаётся мне, – не сразу ответил машинист, – у нас теперь будет много времени для разговоров. А пока нужно подумать о ночлеге.

Островитян, оставшихся посреди океана, было четверо: машинист; профессор Психофилософский; человек из племен ацтеков и девушка, удивительно красивая, очаровательная, которая в эти минуты могла бы спокойно плыть на богатом океанском лайнере, но выбрала судьбу совсем другую.

Она даже имя выбрала себе другое.

Машинист – когда пришло время знакомиться – несколько фривольно обратился к ней:

– Тебя как звать, мадам?

И она ответила, потупив очи:

– Золотаюшка я. Златоустка.

Изумлённый машинист рот забыл закрыть.

– Не понял, – пробормотал он, ощущая, как подскочило давление. – Злато…золотаюшка? Откуда?

– Оттуда, – прошептала она, глядя вдаль. – Вы, наверно, забыли заимку в далёкой тайге. И совсем забыли бедную девушку, то есть, меня, Златоустку…

Он подумал, что сходит с ума – голова закружилась. Он зачерпнул рукою воду под берегом – во рту пересохло. И не сразу понял, что пьёт солёную…

Обескураженный, рассекреченный Златоуст пошёл куда-то, словно камнем стукнутый по темечку – голова гудела. Он ровным счётом ничего не понимал, кроме того, что влюбился в эту девушку, которая, конечно, была не Златоустка, но была божественно прекрасна. «Златоустка? Надо же! Откуда она знает всю подноготную моей любви, моих пристрастий и привязанностей?» – удивлённо думал рассекреченный Златоуст, забывая, что он писал романы, в которых излагал факты своей биографии, хотя и прикрытые именами героев. Но разбираться в этом было некогда – наступала темнота. Нужно срочно разводить костёр, а сделать это сложно после недавнего тропического ливня.

В поисках чего-нибудь горючего, Златоуст наткнулся на прицепной вагон, под потолок набитый книгами. И тут ему стало тошнёхонько, когда обнаружил на пачках фирменные знаки синевато-багрового цвета…

– Бесцеля? Вот это встреча! – пробормотал он, распотрошив три-четыре пачки. – Откуда? Кто этот вагон прицепил? Догоняет меня моё прошлое, никуда не сбежать, не укрыться.

Настороженно поглядывая по сторонам, словно опасаясь обнаружить ещё что-нибудь из весёлого прошлого, он развёл огонь возле вагона – книгу за книгой стал раздирать, швырять в костёр.

Профессор Психофилософский сзади подошёл. Разнокалиберные глаза его округлились.

– Вы что творите? – Он даже взвизгнул от возмущения. – Как во времена великой инквизиции!

– Так надо, – сквозь зубы процедил инквизитор. – Идите и займитесь чем-нибудь.

– Да вы… – Профессор хотел продолжать возмущаться, но увидел сурово-печальные глаза инквизитора и тихонько сказал: – Вы объясните, что происходит?

– Я сжигаю то, что может увеличить присутствие железожлобина в крови.

Это профессору было понятно.

– Хорошее дело. Бог помощь. А я пойду, ребятам помогу.

Книги, толстые как кирпичи, сначала неохотно поддавались пламени, но затем затрещали сухими дровами, всё жарче и всё ярче, словно дразня темноту длинными и злыми языками. И вдруг эти «сухие дрова» постреливать начали будто бы сучьями – искры закружились над костром, угольки друг за другом полетели красными жуками. И порохом запахло, очень явственно запахло…

«Стоп! – догадался бывший Король Мистимир. – Патроны взрываются! Те самые патроны, которые господин Бесцеля не жалел, горстями бросая в боевики, детективы. А если там тротил? Или динамит? О, господи! Этот остров к звёздам улетит! Что делать?»

Подумав, он стал действовать как хороший сапёр: прежде чем бросить книгу в костёр, осторожно вскрывал её и, потея от напряжения, обезвреживал всё, что могло стрелять или взрываться. И после этого яркий костёр «великой инквизиции» горел уже спокойно. Хотя сюрпризы всё-таки продолжались время от времени. Специальный порошок, так называемый «нишыстазол», обладающий наркотическим действием, незримо рассыпанный между страниц, неожиданно стал тёмно-ядовито зеленеть на огне. Пьяный дух повалил от костра, наполняя голову дурманом. Раскоронованный король пошатнулся, дико хохотнул и вдруг застыл с широко распахнутыми глазами; позеленелые страницы начинали скручиваться на огне и превращаться в маленьких, проворных змеёнышей, расползающихся по траве, по кустам. Попробовав догнать одного такого гадёныша, бывший король чуть голову не размозжил о камень. Потом он всё-таки поймал проклятого змеёныша, стал рассматривать и поразился: миниатюрное изображение доллара изумрудно искрилось, кривилось в мерзопакостных зрачках гадёныша, который был настолько хладнокровным, как будто со льдины сбежал – не с огня. Брезгливо ударив змеёныша оземь, человек попытался его растоптать, но не тут-то было.

Оскаливая зубы, змеёныш неожиданно тяпнул за обувку – чуть не прокусил. Отпрыгнув, раскоронованный король обескуражено покачал головой: под ногами задымилась дырка – змеёныш улизнул под землю.

«Во, страсти-мордасти какие! Мистификатора давно уже нет, а детище его живёт и процветает! – изумился он. – Вот уж поистине: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся».

Среди сухих бесчисленных боевиков, детективов и триллеров стали попадаться сырые книги, которые Мистификатор когда-то стряпал довольно торопливо, на потребу. Эти книги угарно чадили, ни в какую не желая разгораться. Обливаясь слезами и кашляя, бывший король грязную дулю стал показывать костру, как бывало в детстве:

– Куда фига, туда дым! Куда фига, туда дым! – затараторил, вытирая слёзы.

Однако дым не слушался этих заговоров – чёрными клубами валил прямо в лицо, неизменно следуя в ту сторону, куда пытался отойти раскоронованный.

Первая ночь оказалась для них сущим адом. Дикие звери бродили поблизости – жуткие глаза горели то в камнях, то за деревьями. Полуразрушенный поезд оказался ненадёжным укрытием – зверьё заглядывало в окна, занавешенные обгорелыми тряпками; зверьё бродило по пустым вагонам, тамбурам, наполняло тишину остервенелыми звуками, особенно громкими и душераздирающими около последнего вагона, где были спрятаны тела двух пассажиров, погибших во время крушения. Тела были обнаружены ближе к вечеру и потому их не успели предать земле – завернули в тряпки и в целлофан – спрятали в железных ящиках, чтобы ночное зверье не сожрало.

2

Утром, когда солнце только-только умывалось в океане – на розовые щёки плескало волнами – островитяне из кабины поезда вынули лопаты, лом, кирку. Почва на острове оказалась кремнёвая, и оставалось только изумляться, как по этой почве прошнуровались корни экзотических деревьев, способных добывать себе пропитание «из ничего». Могилы получились неглубокие – трудно пробиваться на два метра, как это принято при нормальном человеческом погребении. Васильково пахнущие трупы завалили крошевом сухой земли, но более того – россыпью камней. И после этого профессор Психофилософский неожиданно запричитал голосом унылого сельского дьячка:

– Господи Боже наш, Господи Боже, в вере и надежде помяни живота вечного раба твоего… короля, прости, Господи, имени даже не знаю…

Все, кто был рядом, изумлённо уставились на «дьячка». Великогрозыч – все к нему обращались теперь только по отчеству – изумлённо признался:

– Вот уж не подумал бы! Вам бы ещё рясу да кадило…

– Отец у меня из колокольных дворян, как называли их раньше, из рода священнослужителей, – пояснил профессор. – Я с малолетства наслушался…

Покончив с этим печальным обрядом, островитяне на несколько минут поникли и притихли. С каким-то первобытным суеверием глядели на две сиротливых могилы, взбугрившиеся на возвышенности острова, на зелёном пятачке поляны, где нашли свой последний приют два самозваных короля – «Алмазный» и «Лесной». Угрюмо потоптавшись около могил, островитяне ушли, чтобы никогда уже туда не возвратиться. Великогрозыч сходил в кабину поезда, фляжку со спиртным принёс и предложил помянуть, но оказалось, что никто, кроме него, эту гадость не потребляет. Значит, в горьком одиночестве придётся…

Он вскоре охмелел и закручинился, говоря, что это он загубил королей. А профессор, с головы которого ни волоска не упало во время крушения поезда, утешал хмельного машиниста, говорил, что короли всё равно бы скоро душу богу отдали. У тех королей в крови был такой процент железожлобина, с которым не живут. Железожлобин, уверял Клим Нефёдыч и даже крестился, страшнее раковой опухоли; так что не надо казниться.

Машинист потихоньку, полегоньку прикончил фляжку и согласился с профессором.

– Ну, эти короли – чёрт с ними! Кровь из народа пили! – Он махнул рукою в сторону могил. – А вот старик!.. Старик на совести моей, тут уже нет оправдания.

– Какой старик? – спросил профессор. – А! Этот, кочегар?

Вы про него?

– Кочегар? – возмутился Великогрозыч. – Чтобы я больше этого не слышал! Это был мой верный и преданный слуга, Оруженосец от литературы. Моя родная кровь! Как он мечтал, как хотел, чтобы я стал великим Златоустом!

– Ну, так вы и стали, – заверил профессор. – Я читал, я честно говорю…

– Ерунда! И вообще… – Разволновавшийся Великогрозыч едва не выкрикивал слова отчаянья: – Я ума не приложу! Где? Что могло случиться?

Маленький глаз профессора прищурился за стеклом – он внимательно смотрел одним большим.

– Что? С кем случилось? – Профессор землю тросточкой поковырял. – Признаться, я проспал, да, да. Безгрешным сном младенца. Правда, я догадался пристегнуть себя ремнями безопасности, как было инструкцией предписано. Потом просыпаюсь – вагоны лежат на боку…

Великогрозыч стал рассказывать, как во время приземления Абра-Кадабрыч куда-то бесследно пропал. В кабине поезда – после приземления – на несколько секунд возникло задымление, а потом, когда облако дыма рассеялось…

– Непонятно, – рассказчик потерянно смотрел по сторонам. – Куда он исчез? Испарился как дым.

Тросточка профессора – будто ненароком – начертила на песке большой вопросительный знак.

– Без вести пропал? Не так ли? Ну, значит, есть надежда, – утешил профессор. – Надежда, сами знаете, умирает последней.

– Надежда вообще не умирает! – воскликнул Великогрозыч. – Это говорил мой преданный и верный слуга.

– Хорошо говорил, – удивился профессор. – Толково.

– Он был вообще уникальный. – Машинист пятерней поцарапал под сердцем. – Надо было мне за ним записывать, а он ходил за мной, за дураком, записывал…

Высокая трава неподалёку зашабуршала. К ним подошёл Ацтека, босыми ногами спокойно ступая на острые камни, на корни растений – даже смотреть неприятно, а ему хоть бы хны.

– Хозяйка зовёт, – почтительно сказал Ацтека, показывая в сторону костра. – Хозяйка сготовила завтрак.

– А может быть, обед? – уточнил профессор. – У кого часы? Они – все трое – посмотрели друг на друга и засмеялись, разводя руками.

– Ничего, по солнцу будем жить, посолонь, – объявил Великогрозыч. – Если никуда не торопиться, можно никуда не опоздать.

3

После полудня стало припекать. Скукожились цветы, поникли травы, словно обожженные костром. Кокосовый орех на дереве в тишине потрескивал как под ножом – под золотыми лучами. Лианы, крепко обнимающие деревья, заметно ослабили свои объятья – повисли драным ситцем. Изумрудный мох, со всех сторон оконопативший стволы, побледнел на полуденной стороне древостоя. Листва на ветках, прячась от жары, потихоньку в трубочки сворачивалась. Нагревающийся камень, пощёлкивая, растрескивался, будто на каменке в бане после ковша кипятка. Полуразбитые прочные стёкла железнодорожного состава время от времени издавали жалкий птичий писк и высыпались на землю, сверкая как драгоценности.

Златоустка, которую все называли хозяйкой острова, повязала голову платком и ушла на берег мыть посуду. Галактикон-Ацтека отправился на поиски пещеры, убеждённо сказав перед этим, что нет на белом свете уголка, где бы не имелось хоть маленькой дыры, которая непременно ведёт к большому подземному ходу, а через него уже куда угодно можно уходить.

Иван Великогрозыч и профессор нашли себе укромное местечко – в густой тени под неохватными кокосовыми пальмами. Какое-то время молчали. Каждый думал о чём-то своём.

– Солнцежары! – с нежностью заговорил профессор. – Сто лет я не был там. А теперь-то уже и подавно…

– Где? Где вы не были?

– Родная деревня моя – Солнцежары. – Профессор назвал заповедную область, где находилась деревня, и опять вздохнул. – Там, правда, солнце не жарило так, как здесь, но кто-то назвал: Солнцежары. Здорово, не правда ли?

– Народ-Златоуст. А у меня – Изумрудка. Тоже неплохо, да?

Профессор снял свои разнокалиберные очки, протёр помятым и потасканным носовым платком. Лицо его вдруг сделалось таким серьёзным, будто бы взошёл на кафедру.

– Ну-с! – негромко начал, водрузив очки на переносицу, прорезанную глубокой морщиной. – Что будем делать, любезный? Как будем жить? На Большую Землю на большом корабле мы с вами плыть отказались. Значит, надо нам подумать о весёлой нашей перспективе.

Согласно покачав головой, Великогрозыч спросил:

– А сами что думаете по этому поводу?

– Ботаникой хочу заняться! – Профессор с детской улыбкой посмотрел на цветы, на травы, поникшие от солцежара. – Тут раздолье ботаникам!

– Ну, да. – Машинист ухмыльнулся. – Хоть становись на четыре копыта и жуй.

Они посмеялись, но как-то невесело. Великогрозыч обратил внимание на солнце, золотым копьём пробившее тень густых деревьев.

– Ты, гляди, как жарит! Это где же мы приземлились? Как будто в районе экватора. Хотя по карте экватор, кажется, был далеко. И вообще… Мне бы не хотелось на экваторе. У меня мозги вскипают на жаре.

Клим Нефёдыч засмеялся почти беззвучным смехом. Прищурился, глядя на небо.

– А мне так здесь, ей-богу, по душе. Стану бабочек ловить, изучать ботанику.

– Бабочками не прокормишься. А у нас продуктов немного в поезде.

Профессор широко развёл руками, словно стараясь обнять округу.

– Батенька! Вы находитесь в раю. Какие проблемы? Тут как в магазине, чего только нет! Кофе, какао, гвоздика, корица. Смотрите сюда. Вот авокадо. Кардамон. Бананы. Арахис. Ананас. А вот сюда смотрите. Сахарный тростник, мускатный орех, ваниль, кунжут, тамаринда…

– О, господи! Ну, всё! Я, кажется, объелся! – Великогрозыч изумлённо посмотрел на профессора. – И откуда вы всё это знаете?

– А вы что думали? Что я купил профессорскую степень? Жара усиливалась. Дрожащий воздух вдалеке стал переливаться, приобретая всевозможные оттенки разнотравья и разноцветья, над которыми закипала жарынь. И вдруг перед ними – в дрожащем хрусталевидном воздухе – возник мираж. Видение. Это была Златоустка – прошла, в чём мама родила, только лишь на голове корона красовалась. Золотые, филигранью отделанные пластины лучезарно горели на солнце, готовые расплавиться и обронить драгоценные камни. И точно также – нестерпимо ярко! – на вершине короны полыхало крупное золотистое яблоко с четырьмя камнями по бокам: рубин и жемчуг, синий и жёлтый яхонты; яблоко было увенчано крупным золотым крестом, оконечности которого сияли жемчужинами; нижняя часть короны отделана собольей опушкой.

Два островитянина обалдело посмотрели друг на друга, как бы желая спросить: «Неужели ты видишь именно то, что вижу я сейчас?» А потом они – как по команде – опустили глаза. Великогрозыч тихонько присвистнул, потирая влажные виски. А профессор Психофилософский снова снял очки и едва не разбил – выпали под ноги, на траву.

– Вот тебе и солнцежары! – пробормотал он, наклоняясь за очками, сквозь которые преломилось и увеличилось яркое золото острых лучей.

Никак не ожидая натолкнуться на мужчин, притаившихся в тени деревьев, Златоустка вскрикнула подбитой птицей, всплеснула крыльями – и по земле, по камням с колокольным перезвоном покатилась металлическая посуда, только что вымытая у берега.

– Ой! – прикрываясь, девушка сконфузилась. – Я не заметила, простите.

– Ничего, – приободрил Великогрозыч. – Мы зато заметили.

– Перестаньте! – возмутился Клим Нефёдыч, протирая очки. – Я, например, человек близорукий…

– А я – близоногий, ближе ног своих не вижу, – весело признался Великогрозыч, помогая поднимать раскатившиеся металлические чашки и тарелки. – А ты, хозяйка острова, я вижу, искупалась?

Длинные мокрые волосы девушки поблёскивали капельками воды.

– Там как в бане! – сказала Златоустка, дразня белозубой улыбкой. – Теперь опять придётся идти, посуду мыть.

И девушка, всё ещё продолжая конфузиться, растворилась в дрожащем хрусталевидном воздухе, который способен рождать миражи и видения. Великогрозыч посмотрел ей вдогонку и мечтательно, протяжно заулыбался.

– А мы чего тут киснем? – спросил он, поворачиваясь. – Идёмте, искупаемся.

Клим Нефёдыч глаза опустил.

– Да я, – пробормотал, – без плавок.

– Ну, хоть в трусах, надеюсь? – Великогрозыч неожиданно развеселился и обнял профессора. – Мы же с вами теперь дикари. Папуасы. Можно хоть голышом. Или, по крайней мере, в набедренной повязке.

– Вы так считаете? – спросил профессор, внимательно разглядывая лист, только что сорванный с дерева.

– Ну, можете прикрыться этим листиком. А что вы там увидели?

– Как мудро всё устроено в природе. – Клим Нефёдыч стал рассказывать и пальцами показывать. – Для этих лесов характерны большие осадки. И вот смотрите, какой листок. Вот это – так называемый «капельный сток», чтобы вода побыстрее стекала. Мало того, что канавка придумана. Вы посмотрите, потрогайте. Эта канавка из воскового налёта.

– Это хорошо. – Великогрозыч хмыкнул. – Только я не понял: мы искупаемся или будем листики жевать?

Вода на мелководье прогрета была до самого донца – каждая ракушка обласкана лучами, каждая песчинка. Непуганая рыба – незнакомого обличья и странной расцветки – стояла на мели, стараясь держаться голубоватой тени от скалы. Песок под ногами – когда вошли в лагуну – показался не мокрым песком, а словно бы сухим, прогретым на вершок. Забывая обо всём на свете, резвясь, как дети, они пытались голыми руками рыбу ловить, но это оказалось делом бесполезным. Крупная рыба, словно отлитая из серебра и червленая золотом узорных плавников, лениво и сонно стояла в затени, едва-едва работая малиново-красными жабрами, но стоило приблизиться руке человека – откуда только прыть бралась у этого литого живого серебра.

– Бесполезно, – сказал профессор. – Они тут не дурнее нас. Великогрозыч «острогу» нашёл на берегу – длинную палку, с одного конца заострённую. Медленно шагая по мелководью, не дыша высматривая скользкую добычу, «первобытный охотник» с удивительной ловкостью умудрился наколоть на острогу штуки четыре крупных рыбины и ещё с десяток мелюзги.

– Хватит для первого раза, – объявил не без гордости. – Уха будет на ужин.

– Вы как настоящий дикарь, – похвалил профессор. – Какой азарт, какая страсть!

«Дикарь» потрогал обломившийся кончик остроги.

– Сюда бы наконечник. Металлический. Я тогда бы и на ужин наловил, и на базар маленько…

– Увы, придётся нам довольствоваться подручными средствами.

– Не придётся! – многозначительно возразил охотник с деревянной острогой. – Златоуста из меня не получилось, – самокритично признался. – Буду златокузнецом. А что вы так смотрите? Дед у меня дружил с кузнечным делом, батька тоже. Буду строить кузницу. Буду кузнецарь. Счастье-то надо нам где-то ковать или нет?

Купальщики вышли на берег, сели на жаркий песок, в первые секунды ощущая сковородочный припёк на ягодицах. Морская вода освежила, приободрила. Разнокалиберные глаза профессора помолодели, лучисто глядя из-за стёкол. И глаза Великогрозыча – широко раскрытые зрачки – наполнились голубовато-солнечными искорками.

С берегового гребня камешки посыпались – подошёл Галактикон-Ацтека. Пополоскал босые ноги, помолчал и взялся как будто шаманить или заниматься чародейством – бородищу свою начал отматывать от поясницы. И чем больше отматывал – тем больше становились глаза у тех, кто видел это чудо необыкновенного размера. Размотав бородищу, Ацтека снял драные и пыльные лохмотья, под которыми оказалась белое-белое, точно белёное тело. Но эта была белизна не болезненная: тугие мышцы проступали; синие вены из-под кожи выпирали узловатыми верёвками и верёвочками. Не обращая внимания, что его рассматривают, как диковину, Галактикон полез купаться, «забывая» бороду на берегу. Ему пришлось идти на глубину – метров на двадцать – прежде чем борода на песке зашевелилась и змеюкой поползла за своим хозяином.

Вволю наплескавшись, Ацтека развалился на песке – бороду развесил на прибрежных ветках, будто невод после рыбалки.

– Пещеру отыскал, – сообщил он глухо, как бы нехотя. – А вот насчёт пресной воды – извиняйте. Нету здесь ни родника, ни речки, – пояснил Ацтека, вытирая слезящиеся глаза. – Придётся нам, ребята, искать себе другое место жительства. Благо тут архипелаг – Архипелаг счастливых островов, я бы сказал.

– Погодите! – вспомнил профессор. – А золотаюшка еду готовила.

– Это вода из баков поезда, – напомнил Великогроз. – Там ещё осталось на два, на три денька, а потом не знаю, хоть репку пой.

– А зверьё? – не унимался профессор. – Как оно тут без воды?

Ацтека пожал плечами.

– Ну, может быть, и есть где-то в горах. Не спорю.

– Весёлое начало. – Великогрозыч в сердцах воткнул «острогу» на три вершка в песок – и поломал. – Что будем делать дальше?

– Искать, – вытирая слёзы, сказал Галактикон. – Завтра лодку сделаем, осмотрим Архипелаг счастливых островов.

Они помолчали, слушая ласковый шелест прибоя.

– Надо идти, в вагоне чем-то окна заколачивать, двери, – спохватился Великогрозыч. – А то ночь настанет, так несдобровать.

– Не пропадём! – Галактикон порылся по своим лохмотьям, вытащил оружие. – Вот что у нас для обороны!

– Это где же вы взяли? – спросил профессор, не то удивляясь, не то пугаясь.

– Нашёл. Вот там, у берега.

Профессор – не притрагиваясь к оружию – с трудом разобрал потёртую нерусскую надпись на рукоятке.

– Кольт Кобра! – Он покачал головой. – Ты смотри-ка! Откуда эта кобра здесь? Дикий остров и на тебе…

– Капитан потерял, – догадался Великогрозыч. – Он тут ходил, я помню, пистолетом в кустах размахивал, всё думал, что тигра какая-нибудь бросится на него.

И вдруг над ними раздался выстрел.

Все замерли. Все разом посмотрели на Ацтеку.

– Батенька! – сдержанно возмутился профессор. – Нашли игрушку!

– Да вы что? – Галактикон нахмурился, пряча оружие. – Я и не думал стрелять. Что я, дитё неразумное?

В горячих небесах над островом опять раздался раскатистый выстрел грозы, потаённо идущей на приступ, – ни облака, ни тучки не видать. Но через минуту-другую над островом уже захороводил ветер, веретеном кружа длинную серую пряжу. Солнце померкло. Вода зароптала под берегом. Пальмы заскрипели, будто с места на место переступая волосатыми ногами. Экзоти ческие мелкие пичуги – как разноцветные листья, подхваченные ветром, – полетели куда-то вглубь острова, где была ухоронка. Дельфины, стремглав проплывающие около острова, закричали, как стайка детей, просящих о взрослой помощи. А взрослым этим людям – им самим бы кто помог в эти минуты. Ветер настолько усилился – хоть грудью ложись на него, шагая вперёд. Пыль горстями летела, кружилась, а вместе с пылью камешки по лицам хлестнули картечью. А вслед за этим грянули картечины дождя, а если точнее сказать – дикого тропического ливня: по целому ведру, если не больше, извергается на каждый квадратный сантиметр. За два, за три часа такого извержения земли уже не видно – потонула. Зато вдруг ты увидишь драную, ощипанную курицу, плывущую откуда-то с горной вышины; только это не курица – это орёл, сбитый как палками, струями тропического ливня. А следом будут плыть и вертухаться в грязной пене разноцветные птахи, не успевшие укрыться в пещере: голубая сойка, красный кардинал и пурпурный певун. И даже сильный и свирепый леопард, потоком сбитый, скомканный, будет кружиться в водоворотах, будет реветь, как подстреленный, острыми когтями пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь. И даже волосатый труп младенца может проплыть перед твоими изумлёнными глазами, и ты – от ужаса – не сразу догадаешься, что это обезьяна угодила под колотушки ливня, танцующего и сумасбродно ликующего, как шаман, сам собою заколдованный. А следом за этим – не только неохватные деревья поплывут, через колено сломленные молнией, обрушенные ветром или смытые кошмарным кипятком – пудовые камни, корячась каракатицами, поползут с пригорков, поплывут, качаясь, и друг о дружку приглушённо бухая. И не скоро, ой, не скоро закроются хляби небесные, глядя на которые ты готов на колени упасть и взмолиться: господи, помилуй и спаси! ну сколько можно?

Эти жуткие тропические ливни русским людям запомнились тут – как репетиция всемирного потопа.

4

Сначала треволнения терзали сердца островитян: в любой момент могли нагрянуть здешние власти, могли турнуть и даже арестовать. Однако за три года – или, может быть, за тридцать три – никто ни разу не потревожил, и постепенно в душах островитян укрепилось чувство законной земли – Архипелаг счастливых островов, которых было три; маленькие, но удаленькие островки, омытые тёплым океаном. Главный островок был только с виду небольшой, а на самом-то деле – целый день будешь ходить, не обойдёшь. Иллюзия обширного пространства возникала тут из-за того, что островок – во времена господнего творения Земли – получил в подарок живописную гряду невысоких гор, у подножья поросших густым, непролазным кустарником и лесом. За гранитной грядой – с высоты перевальчика – открывалась тихая долина, усыпанная яркими цветами и такими высокими травами, которые местами подвластны одной мачете – длинному и тонкому широкому клинку.

В самой середине Главного острова появилась добротная хижина. Куполок домашней церкви золотился между кокосовыми пальмами. Иногда в тишине спозаранку позванивал колокол; такое создавалось ощущение от звонкой и задорной наковальни – кузница была неподалёку, в ней каждый день трудился Кузнецарь, так он сам себя именовал.

Вечерами, когда влажный воздух становился пепельно-синим, в просторной хижине загорался удивительный светильник – волшебным образом откованная роза, добела раскалённая посередине, а по краям золотисто-алая и голубовато-тёмная. Светильник стоял на дощатом столе, вокруг которого собиралось дружное семейство: Златоустка двойню родила.

Детишки спать ложились после ужина, а родители за разговорами иногда засиживались до туманной зорьки. Потом ложились и они; и в дальнем, самом тёмном углу начинали гомонить какие-то райские птицы – скрипела деревянная кровать, украшенная коваными птахами, скрипела и пела, не в силах сдержать неистовую песню о любви. Когда затихали эти райские птицы, звезда в окно смотрела, играя гранями, похожими на грани драгоценного камня. Нежный тёплый ветровей листву перебирал на деревьях – за тонкою стеною хижины. Шум прибоя докатывался, как вздохи и выдохи могучего моря.

– Господи! – Улыбчивый голос золотаюшки был похож на птичью скороговорку. – А я ведь почти разуверилась в том, что мечта моя когда-нибудь исполнится.

– Что за мечта? – интересовался Кузнецарь.

– Ну, вот эта… что мы будем вместе. Хоть в шалаше, хоть в хижине, да вместе.

– Сумасшедшая, – с улыбкой говорил Кузнецарь. – Такую авантюру затеять могла только сумасшедшая…

– Или очень любящая!

– Ну, с этим трудно не согласиться. Любовь – это всегда на грани сумасшествия, по краю лезвия. А ты, как сказала тогда, что ты Златоустка, что я забыл заимку и всё такое прочее… – Кузнецарь поцокал языком. – Я чуть не рехнулся. Честно. Что это такое, думаю? Откуда она здесь? Ей же, думаю, сейчас лет пятьдесят уже, если она жива… А этой Златоустке – семнадцать с хвостиком. Золотаюшка! Не жалеешь, о том, что…

– Я ни о чём не жалею. – Она закрыла ему рот ладошкой. – Я сама так решила.

– Да-а… – насмешливо и удивлённо протянул Кузнецарь. – Начиталась девушка романов Златоуста и решила стать Златоусткой. Не думал я, что книги так способны переворачивать людские судьбы.

– Ещё как способны!

Согретые теплом и нежностью друг друга, они лежали молча, отрешённо. Потом Кузнецарь под ухо прогудел:

– Ты говоришь, была пора, когда ты разуверилась в том, что мечта твоя когда-нибудь исполнится. А я… – Он почесал небритую щеку – щетина затрещала под пальцами – Ох, Златоустка! Золотаюшка моя! Да ведь и я ходил по краю пропасти! А теперь вот мы посередине – посередине самого райского острова!

Жена засыпала, и он осторожно вставал, поправлял на ребятишках одеяльца и потихоньку выходил из хижины.

Ночь была тёплая, влажная. Густо и пряно дышали папоротники, орхидеи, лианы, плотно обвившие огромные стволы. Полоска прибоя белела во мгле за деревьями. Он босиком прошёл по тёплому песку тропинки, улыбаясь и думая, что начинает ходить как неприкаянный странник Ацтека, не признающий обуви.

«Где он теперь? – Кузнецарь на звёзды посмотрел. – Давно ушёл. Пора бы и вернуться…»

Он постоял в тишине и уюте скромной домашней церкви, наблюдая за трепетным сердцебиением пламени – лампадка постоянно теплилась возле образа святого Николая Чудотворца. Потом, не зная, куда себя деть от бессонницы, пошёл на кузницу, там посидел на пеньке, подпоясанном двумя железными ремнями – по верхнему краю и нижнему, чтобы не раскололся.

В этой скромной кузнице он занимался художественной ковкой с применением тайной магии – такую магию постигает только Кузнецарь. Вот почему здесь было много интересных и необычных вещей и предметов.

Особого почтения заслуживали Семь Чудес Света, исполненные с большой любовью и мастерством. Миниатюрная пирамида Хеопса сверкала золотом. Висячие сады Семирамиды поражали изумрудным богатством. Александрийский маяк помигивал рубиновым оком. Храм Артемиды в Эфесе; Статуя Зевса в Олимпии; Мавзолей в Геликарнасе; Колосс Родосский… Всё, что разрушило время, всё, что уничтожили пожары и землетрясения – всё было тут волшебным образом воскрешено. (Не для себя старался, для ребятишек). Кроме этого, здесь по разным углам серебрецом сверкали старинные доспехи; обоюдоострые мечи и длинные копья; тяжёлые щиты с какими-то рыцарскими вензелями.

Все эти штуки были на виду, но кое-что хранилось в деревянной резной шкатулке, изнутри оббитой багровым бархатом или чем-то на него похожим. Едва ли не каждую ночь Кузнецарь открывал шкатулку – долго смотрел и горестно о чём-то размышлял.

В шкатулке странным огнём горели – словно только что вынутые из горна – маленькие, остренькие перья для письма. И столько их тут было, и все они такие разнообразные – диво дивное. Среди этих перьев были даже такие лёгкие, что их могла бы птица носить на своём оперении, как носят золотое украшение. Эту деревянную шкатулку с перьями Кузнецарь никому не показывал, потому что если бы спросили у него: зачем ты, дядя, с таким тупым упорством и постоянством занимаешься ковкой всех этих перьев – ничего вразумительного он бы ответить не смог. Кузнецарь забыл, что в прежней своей жизни хотел быть Златоустом, но жгучее это хотение, должно быть, крепко сидело где-то в глубинах подсознания, вот почему он ковал и ковал золотые лёгонькие пёрышки – работа ювелирная, не каждому с такою совладать.

«Зачем? – размышлял Кузнецарь. – Может, сыну сгодится? Хотя, если честно сказать, меньше всего мне хочется, чтобы сын пристрастился к этой кошмарной каторге, которая зовётся литературой. И не случайно Овидий признался в своей поэтической автобиографии, что размахивал розгами, выбивая из мальчика жгучее желание сделаться поэтом…»

Так он думал трезвой головой, а сердце ему подкидывало тайные подсказки: сынок-то растёт не простой. День за днём сынок душою своей так расцветает, словно год за годом – мудрая душа ему досталась; хотя она, такая, всем нам достаётся, а мы оглупляем потом – кто во что горазд.

До утра томился Кузнецарь каким-то неясным томлением, бродил по кромке тихого прибоя, словно бы катающего берестяную грамоту – то развернётся белый пышный свиток, то свернётся. Затем, облюбовав нагретый камень, Кузнецарь сидел на берегу, смотрел на яркий лунный луч, фосфористо-зелёный у самого берега, а дальше синевато-серебристый, пугливой стрелой улетающий в немыслимую даль – в туманную дымку морей-океанов. Время от времени Кузнецарь наклонялся к воде и зачем-то пытался поймать ускользающий лунный луч – зачерпнуть в ладонь хотя бы каплю малую от того небесного огня, который всегда так пленил и очаровывал. И всякий раз, когда он руку разжимал – видел подобие мокрого жемчуга; капля за капелькой сбегали с ладони, а затем он видел будто бы сырого мотылька с тонкими лунными крылышками; ладонь подсыхала от нежного бриза – и мотылёк улетал, возвращался к луне. «Вот так и мечта! – думал седой Кузнецарь. – Это нам только кажется, что мечты имеют свойство исполняться. Нет, ребята, нет. Как нельзя лунный свет удержать в кулаке, как нельзя поймать падучую звезду, так и мечту приручить невозможно!»

В раздумьях шагая по кромке песчаного берега, Кузнецарь не заметил, как попал на восточную сторону острова, где стояла хижина старого профессора, который в последние годы как будто не старел, а молодел; удивительным образом на него подействовала здешняя природа, климат, вегетарианская пища, а главное – подчёркивал профессор – полное отсутствие железожлобина.

Тонкая и гладкая кора тропических деревьев, растущих возле хижины профессора, блестела так, словно это были стволы слоновой кости: свет горел в окошечке профессора, косыми лучами касался деревьев. Свет был не простой – горела золотисто-красная свеча, которую с полмесяца назад профессору подарил Кузнецарь. Свеча была откована особым, древнерусским способом, которым хорошо владели пращуры, неспроста считавшиеся златокузнецами – это были мастера от Бога. Вот у кого надо было учиться рукомеслу – вместо того, чтобы горы бумаги изводить на всякую галиматью. «Кузнецарь» – это, конечно, от скромности он так себя возвеличил. А ежели по совести, так просто самозванец. Нет, он, конечно, знает кое-какие таинства, секреты, но ещё больше всё-таки не знает, только догадывается. Если бы дед или прадед отковали такую свечу – ей гореть бы целый год, если не больше. А у него полмесяца прошло – и чахнет свечка. Потому что недоделал, не сумел – тяму не хватило. Завтра или послезавтра подновить бы надо свечку, а то профессор окончательно глаза сломает, изучая своих букашек да таракашек, тычинки да пестики.

Он хотел зайти, попроведать профессора, но в эту секунду красновато-розовые блики затрепетали в окне, и свечка зажмурилась – её накрыли специальным железным колпаком, чтобы не мешала спать.

«Ну, вот и ладушки. – Кузнецарь широким шагом направился обратно. – Этот старик пускай поспит, а я пока с другим стариком потолкую, всё равно не спится».

На кузнице он распалил горнило и подошёл к высокой какой-то фигуре, накрытой парусиновым тентом. Когда он стянул парусину – открылся памятник. Точнее говоря, пока ещё не памятник, а только заготовка, «предисловие» к памятнику. На круглом постаменте, на котором укоренилась могучая фигура, огнём сверкали строки: «Старику-Черновику, великому литературному негру нашей великой словесности, с благодарностью от Златоуста».

Тёмными погожими ночами, чтобы никто не видал, Кузнецарь на лодке несколько раз мотался к железнодорожному составу, безобразно валявшемуся на соседнем острове, на месте неудачной посадки. Стараясь не греметь ключами, откручивал кое-какое железо и потихоньку отвозил на Главный остров, пугливо пригибаясь при свете луны, неожиданно выползающей из-за облаков, и ощущая себя контрабандистом, перевозящим незаконный товар через хорошо охраняемую границу. Когда железа накопилось предостаточно – переплавил и залил в большую глиняную форму, заранее приготовленную. И на другое утро, когда он сбил запёкшуюся глину – родилась могучая фигура человека, пока что не имевшего ни уха, ни рыла, но это уже были мелочи. И день, и ночь неутомимый Кузнецарь, применяя белую магию для чёрной своей работы, подпиливал, подравнивал, и постепенно из железного куска стал проглядывать облик великого оруженосца от литературы – облик Старика-Черновика, одетого в чёрный рыцарский плащ, на котором – на уровне сердца – сияла заплата из чистого золота.

– Заплатка – это полбеды, – говорил он, обращаясь к памятнику. – Золотое перо величиной с карабин – вот проблема! Где столько золота найти? Молчишь? А у меня имеется мыслишка. Профессор подсказал. Психофилософский откуда-то узнал, что за нашими островами – мы их называем Архипелаг счастливых островов – где-то здесь в 16 или в 17 веке кораблекрушение было. Золота чертова уйма осталась на дне. Может, правда, может, нет. Придётся проверять – нырять. Глядишь, да соберу на золотое перо – килограмм эдак пять. Или сколько весило оно? Молчишь, старик? Ну, ладно, я думаю, ты скоро заговоришь, опять начнёшь плести абракадабру…

Если бы кто-то услышал такой монолог – наверняка решил бы, что кузнец головой захворал. Однако он отлично знал, что говорит. Скрупулёзно работая над образом оруженосца и преданного слуги, Кузнецарь лелеял в сердце жаркую надежду и мечту. Недаром же он был когда-то Златоустом, недаром научился оживлять героев. Да и не только героев. Железный поезд, окроплённый живою водой, стал живым существом, не совсем, конечно, идеальным, ну так что же: у кого издержек в работе не бывает, только у ленивых.

Фантастика, быть может, но Кузнецарь вполне серьёзно задумал воссоздать прекрасный образ Старика-Черновика – и оживить его. Идея была настолько невероятная, что Кузнецарь ни профессору, ни даже своей женке не говорил.

– Ребятишкам только рассказал, они у меня, знаешь, какие мудрые, – Кузнецарь опять стал беседовать с памятником. – Ой, какие детки у меня! Какие детки! Жалко, что ты не понянчил. Ты бы их полюбил. Это же внуки твои. Или правнуки. Мы же с тобою – родная кровь!

Покидая кузницу, он блаженно улыбнулся, думая о детях, о том, что впереди ещё один огромный, чудный день, который будет наполнен детским щебетом, игрой и лучезарным смехом, звонче которого ничто на земле не звенит.

5

Он оказался хорошим отцом, да и не могло быть по-другому; слишком долго он стремился к этой «должности», истосковался, измаялся. Возомнив себя Златоустом, он годами «рожал и воспитывал» многочисленных своих литературных деток – то прозаических, то поэтических. Красивые, но всё-таки бумажные, с чернильной кровью в венах и артериях, с тугими сухожилиями строчек – литературные детки казались ему важнее и ценнее живых, настоящих. И только теперь он смотрел, насмотреться не мог на детей из крови, из плоти, из первых безудержных слёз, из капризного крика и неудержимой солнечной радости, то и дело искрящейся в глазёнках, золотящейся на губёнках.

– Это ж надо было быть таким болваном! – говорил он, прижимая к сердцу мальчика или целуя девочку. – Муму непостижимо, как я жил без вас!

Голубоглазая девочка с удивлением уставилась на него, не в силах что-то постигнуть.

– Папа! А разве нас когда-то не было?

– Да кто тебе сказал? Всегда вы были. Только сначала в мечтах, в проекте…

– А что было потом? – заинтересовался мальчик. Мать с отцом переглянулись, пряча улыбки.

– Подрастёшь, сынок, узнаешь.

– Нет, – сказал упрямый мальчик, – я сейчас хочу узнать! Родители расхохотались, покрываясь пятнами смущения.

– Ладно, сын, проехали. – Отец махнул рукой. – Проехали мы, значит, и остановились на этом острове! – Он посмотрел на глобус, который сюда привезли из кабины поезда; хотел найти счастливый островок, затерявшийся среди океанских лазурных разливов, да только где его найдёшь, такую кроху.

И тогда он с детворою принимался рисовать Архипелаг счастливых островов и сам себя при этом чувствовал архисчастливым. Каждый день он был теперь в таком архисчастливом настроении; улыбался, полыхал азартными глазами. Одетый в расписную русскую рубаху, которую пошила Златоустка, он с утра объявлял: сегодня, мол, на острове праздничный денёк. Это мог быть праздник святого какого-нибудь, праздник земледельческий, праздник морской. А иногда он вытворял такие чудеса: закатав рукава бе лоснежной праздничной рубахи, брал бумагу, карандаш и спрашивал детей, что нарисовать.

– Птичку? Сейчас намалюем! – Сделав несколько бойких движений карандашом, отец отдавал рисунок детворе. – Нравится птичка? Я не сомневался. А вот сейчас она вам ещё больше понравится. Ну-ка, давайте картинку сюда.

Залихватски подмигивая детворе, он сворачивал аккуратный кулёчек. Держал возле сердца, потом возле уха – к чему-то прислушивался. И медленно, медленно разворачивал. И вдруг из кулёчка выпархивал самый настоящий соловей, оставляя в воздухе пушинку. Это была невзрачная, маленькая птаха, которую даже можно спутать с воробьём. Покружив над головами детворы, соловей садился не куда-нибудь, а на старенький глобус – на шестую часть Земли с названьем Россия. Опуская крылья и немного сгорбившись – точно под грузом таланта! – соловей начинал колдовать. Соловей этот не пел, он искрящимися звонкими брильянтами хижину переполнял; брильянтами и жемчугами, свежими росами, цветами и травами, лунным светом, призрачным туманом, в котором скрывались чугунки, кастрюли на печи и всякая другая бытовая штука, отягощённая земным притяжением. И пропадали стены, и потолок улетал восвояси. И возникала в вышине радуга роскошных звуков, состоящих то из нежной и тихой печали, то из громкой, безудержной радости. Эта скрытная и осторожная птица, которую в природе трудно даже заметить, во время пения, раскаляясь до самозабвения, напрочь забывала обо всём на свете – точно также как любой другой истинный певец – и тогда можно было подойти вплотную, и даже в руки можно было песню взять.

– Только сначала руки нужно вымыть, – предупреждал отец. – Иначе нельзя…

Ребятня бежала руки мыть, а когда возвращались – соловья уже не было в хижине. Готовые разреветься, ребятишки глазёнками хлопали.

– А где? Где соловейко, папа? Где? Улетел? А он прилетит? А когда? – Дети смотрели на него как на Господа Бога. – А ещё! – попросили они. – Покажи!

– Я не волшебник, я только лечусь, – шутил он, вспоминая Абра-Кадабрыча. – Может, вы сами попробуете?

Подражая отцу, пострелята начали сворачивать кулёчки и разворачивать, надеясь, что оттуда птичка вылетит. Да не тут-то было – не получалось.

– А как же вы хотели? – улыбался Кузнецарь. – Такому волшебству нужно учиться. – Он погладил девочку по голове, поцеловал макушку, пахнущую цветущим лугом. – Ну, что тебе, пригожая моя? Цветочек? Нет проблем, золотаюшка. Смотри. Опля! Готово! Бери, держи. Видишь, какой красивенький.

– А как его звать?

– А зовут его, доченька, стрела купидона. Видите, какая шикарная стрелка торчит.

Жена, всё это время зачарованно смотрящая на волшебство-колдовство, подошла поближе, пригляделась.

– Какая стрела? Это лилия. Чего ты детям голову дуришь?

– Да, это лилия, лапушка. Это лилия, которую зовут ещё стрела купидона. Иди-ка, доча, мамке подари цветок.

– Нет! – сказала девочка, прижимая лилию к груди. – Это мой цветок. Ты мамке свой подари.

Отец расхохотался.

– Вот так и вырастают куркули, – сказал он, вынимая из бумажного кулька вторую стрелу купидона.

Златоустка была обескуражена такими чудесами.

– Как это так у тебя получается? Сколько смотрю, не пойму.

– Язык богов, – скромно отвечал он. – Когда-то я умел творить ещё и не такое, а потом, э-хэ-хэ… чёрт попутал. Ну, да ладно, не будем о грустном. У нас ещё в запасе столько веселого…

И так у него было – едва не каждый день. Своими чудесами он терпеливо и долго потешал детвору; улыбаясь, качал на коленках, тискал в объятьях, целовал. Потом – раскрепостившись душой и сердцем, раздурачившись – сажал на закорки себе то парнишку, то девчонку и принимался таскать по хижине. Потом – охотно и легко – становился лошадью, а точнее, конём Пегасом. Опускаясь на четвереньки, катая детвору на хребте, этот Пегас наполнял тишину чистокровным серебряным ржанием, сказку рассказывал о какой-то золотой уздечке, при помощи которой можно поймать Пегаса. Детвора от души хохотала, ремешком стегала по бокам Пегаса, который в ответ норовил лягнуть, куснуть. А потом детвора вновь затихала в объятьях отца – колдуна и волшебника. Прикрывая глаза и покачиваясь, он принимался напевать колыбельные русские песни. А когда глаза его снова открывались – в них было столько печали и муки, что детвора замирала чуткими сердечками. Умом не понимая, что происходит с добрым волшебником-отцом, детвора чуяла что-то неладное, что-то больное в груди у отца. И тогда они молча гладили папкину грудь, гладили небритую щеку, широкий и высокий лоб, где от напряжения проступила вертикальная синяя вена. Скрипя зубами, он молчал и только щурился, чтобы сдержать на ресницах закипающие слёзы.

В эти минуты он ясно и отчётливо осознавал, что жизнь была растрачена впустую, что никогда он не увидит взросления своих детей, не говоря уже о том, чтобы увидеть внуков. Сколько лет безвозвратно потеряно! Какие химеры он строил себе! Какие дворцы на песке возводил! Какую ахинею сгородил один из Гонкуровских братьев, когда сказал: «Человеку, целиком посвящающему себя литературному творчеству, не нужны чувства, женщины, дети, у него не должно быть сердца, только мозг». Вот под этим флагом, похожим на портянку – как теперь ему всё чаще думалось – он прожил свои лучшие годы. И нечем оправдаться перед Богом. Нечем. Потому что теперь перед глазами у него стоит литературный лев – Лев Толстой, окружённый многочисленным семейством. Вспоминается Бах, который набабахал аж двадцать детей. Вспоминались и другие творцы и мыслители, которые оставили потомство не только в виде книг, в виде картин или музыки.

И однажды во время игры с детворой случилось то, что называется – игра не доведёт до добра. Нервы сдали у него – со звоном лопнули. Он побледнел и быстро ушёл куда-то в дальний, тёмный угол хижины и там приглушённо и страшно рыдал, зарываясь лицом в подушку, рыдал, перетирая зубами наволочку, рыдал настолько сильно, бился там в таких кошмарных судорогах – кровать тряслась, готовая рассыпаться. И детвора, и мать – застыли в столбняке, пугливо и беспомощно глядя друг на друга. Мать потом спохватилась – взяла детишек за руки и поскорее увела из хижины.

Оглушённый внезапно нахлынувшим горем – жизнь прокатилась мимо! всё пропало! – он медленно поднялся, мучимый стыдом перед семейством, которое перепугал. Уйдя на кузницу, он достал из загашника два стакана, бутылку и позвал к себе в гости стародавнего друга, товарища и брата – Зерру Зеленозмийцева. Вдвоем они запойно глушили несколько дней. Зерра, собака, ничуть не пьянел, у него была столетняя закалка, а Кузнецарь потихоньку превращался в ходячий кошмар; обрастал щетиной дикобраза, обзаводился полупудовыми мешками в подглазьях.

6

Зеленозмийцев долго не мог проникнуть на Архипелаг счастливых островов, но потом случилось кораблекрушение где-то в океане во время шторма – контейнеры с грузом упали за борт, их носило по морям, по волнам, и один контейнер к берегу прибился; в контейнере оказались ящики с гавайским ромом и ещё с какой-то крепкой чертовщиной. Вот так Зелёный Змий – старый друг, товарищ и даже брат – стал приходить к нему в гости. Они обнимались, совершенно искренне радуясь друг другу, – разлука была очень долгой. Целыми ночами в кузнице текли сердечные беседы, позвякивали старинные чарки, искусно отлитые и откованные. Дело доходило до раздольных песен, и тогда Зеленозмийцев горевал:

– Жалко, нету балалайки!

– Как это – нету? Я сделал. – Кузнецарь доставал инструмент. – У меня тут всё, как у людей.

– Вот это здорово! Значит, будем жить и не тужить! Давай, наяривай!

И пьяный Кузнецарь наяривал, высекая искры, а Зелёный Змий приплясывал – то на полу, а то на пятачке прохладной наковальни. Потом опять звенели под старину исполненные чарки, опять они в обнимку сидели возле горна, по душам беседовали.

– А куда ты столько доспехов наковал? – спрашивал Зеленозмийцев. – Щиты, мечи да копья. И зачем тебе, скажи на милость?

– А ты не проболтаешься?

– Могила!

– Ну, давай шепну на ухо.

– Мать моя! – послушав, Зелёный Змий вскочил. – Ты что удумал?

– Всё нормально. Сядь, не суетись. Там есть ещё? Ну, наливай, покуда не прокисла.

Зеленозмийцев ходил по кузнице, осматривался, не скрывая интереса.

– А это что мигает красным глазом?

– Александрийский маяк. Чудо света.

– А это – изумрудом всё усыпано…

– Висячие сады Семирамиды. Слышал про такие?

– Ну, как же, как же! Сады зелёные, а я – Зеленозмийцев. Мы почти родственники. – Зерра хихикал, рассматривая вещи и предметы. – А это что за шкатулка? Ох, ты! Золотые пёрышки? Да такие тонкие, да такие звонкие. Вот что значит мастерство. Вот что значит магия кузнечных дел.

– Это что! – небрежно стал брехать поддатый Кузнецарь. – Вот когда мы блоху подковывали, вот где было мастерство, вот где пригодилась белая магия чёрной кузнечной работы!

В кузнице горела красно-золотистая свеча из металла, тоже откованная с помощью магии – несколько ночей подряд могла гореть. Зелёный Змий при свете этой волшебной свечки рассматривал тонюсенькие пёрышки, потом большие брал – величиною с гроздь.

– А зачем ты столько перьев наковал? Ты же вроде как того – покончил с писаниной? Или нет?

Кузнецарь помолчал, глядя в пустую чарку, будто в прорубь.

– Рембо, – заговорил он тяжёло и гулко, – Рембо перестал творить, выйдя из отроческого возраста. Лермонтову было 27, когда он погиб. А Есенин? А Пушкин?

– А Златоуст? – не без ехидства подсказал собутыльник.

– А что Златоуст? – Кузнецарь набуровил себе полную чарку. – Златоуст ещё не сказал последнее слово…

– Ох, ты! Интересно. И что же это будет? Если не секрет.

– Не проболтаешь? Нет? Это будет «Большой кулинарный словарь».

Зеленозмийцев чуть не выронил шкатулку. Расхохотавшись, Кузнецарь забрал коробку с перьями. Спрятал в укромное место.

– Зерра! Ты кроме этикеток что-нибудь читал? Только честно.

– Обижаешь, дядя! Я могу тебе про Вакха закатить двухчасовую лекцию. Про Бахуса могу, про бога Диониса с виноградной костью… кистью…

– Молодец. А «Горе от Дюма» кто написал?

– Ну, так Дюма и написал от горя. И школьник знает.

– Шутки шутками, – серьёзно сказал кузнец. – Именно Дюма перед смертью «Большой кулинарный словарь» стал писать. Он всю жизнь грозился накропать эту поваренную книгу, да всё некогда. Вот и мне всё было недосуг. А теперь, я думаю, пора.

– Помирать, что ли, собрался? Брось! Давай лучше в лавку сгоняем и сделаем опрокидонт!

И они, шатаясь, горланя песни, уходили ночными тропами в сторону «лавки» – большого металлического контейнера, спрятанного где-то в расселине скалы.

Над океаном стояла чистая огромная луна – разбитыми стекляшками сверкала на траве, на воде. Кругом чернели тени, как будто нарисованные углем – причудливые тени скал, деревьев. С пьяных глаз они попёрлись куда-то не туда. Кузнецарь икнул, при ярком свете полнолунья растерянно глядя на то место, где должен быть контейнер.

– Зерра! Ты не Сусанин? Нет? И я не Сусанин… – Кузнец матюгнулся. – А кто же нас тогда сюда завел?

Они расхохотались, крепко обнимая друг друга и похлопывая по плечам. Клятую лавку искали почти до утра. Протрезвели, продрогли. Молчаливыми стали, угрюмыми. Кузнецарь, как ни старался, не мог найти приметную скалу, в расщелине которой застрял контейнер, выброшенный волнами. Разводя руками, он вздыхал и, запрокинув голову, смотрел на небеса, точно по звездам хотел сориентироваться. Потом смотрел на горы, облитые луной, казавшиеся крепкими сахарными кручами. Какие-то ночные птицы заполошно взлетали из травы, из кустов, пугая горящими глазами, точно углями, вынутыми из горна. Зеленозмийцев, как слепой кутёнок, ходил и ходил по пятам кузнеца, надеясь на то, что вот-вот обнаружится лавка. Но вскоре он плюнул в сердцах и, опускаясь на камень, заявил, что дальше не пойдёт: в таких потёмках сам чёрт ногу сломит. И только на рассвете стало ясно, что все их поиски изначально были обречены. Ночью – при свете огромной и чистой луны – пришёл прилив, затопивший прибрежные отмели, скалы, кусты. Большая, мускулистая вода подняла контейнер, застрявший в скалах, и унесла, играючи, в ту сторону, откуда принесла – в открытый океан, сверкающий как будто разбитыми стекляшками, лунными бесчисленными бликами.

Это был последний его загул – больше такой слабины Кузнецарь не допускал. Времени – он это шкурой чуял – у него оставалось немного, жалко было тратить на пустяки.

7

С огромным удовольствием он занимался воспитанием детей, только иногда воспитывал весьма оригинально. Богатый жизненный опыт и знания мудреца – если говорить без ложной скромности – давно убедили его в том, что было время на Земле, когда народы могли общаться телепатически, без слов понимая друг друга. И только позднее – в процессе деградации человека, в процессе его бестолковой борьбы за блага цивилизации – люди утратили волшебный дар. Однако в детях – от года до четырёх – этот божественный дар сохраняется. И Старик-Черновик когда-то говорил ему, и профессор Психофилософский подтверждал – и многие другие учёные умы – все в один голос заявляли, что именно дети ещё способны говорить на языке богов.

И он решился на эксперимент, который спервоначала до того жену перепугал – аж заплакала, бедная, глядя на ребятишек, молча разговаривающих с папкой.

Кузнецарь улыбался.

– Ну, что это за слёзы? Что за горе ты себе придумала?

– А ты? – шептала Златоустка. – Сидите, в молчанку играете. Он подходил, обнимал, гладил пахучие волосы.

– А если мы станем орать? Что тогда? Тебе будет легче?

– Да ну вас… – Она пыталась отстраниться. – Ну, что это такое? Сидят, как эти… как воды набрали в рот.

– Мать! – Он опять улыбался. – Мы же не просто так сидим, мы беседуем. И ты подсаживайся. Глядишь, мы и тебя кое-чему научим.

– Мне и так хорошо.

– Вот то-то и оно! – сокрушался Кузнецарь. – Язык богов забыли, предков предали и сидим, довольные. Хорошо нам, красота.

Язык богов – деванагари – они изучали с утра, когда всё ещё свежо и в сердце, и в природе. Обычно после завтрака начинался небольшой и увлекательный урок. Отец, уже успевший смотаться на рыбалку, привозил с собою каких-нибудь морских обитателей и молча спрашивал – что это, мол, такое? На земляном полу просторной хижины появлялся голубовато-бледный шар, с одной стороны выпуклый, а с другой – поросший длинными жёсткими корешками. Девочка странные эти уроки нехотя усваивала. Не разжимая рта и морщась, она отвечала: «Это медуза!». Отец, опять же, молча, говорил: «Ясно дело, это не курица. А как звать медузу?»

Парнишка был смышлёный, бойкий. Не раскрывая рта, он твёрдо ответил отцу:

«Это морская оса. Ядовитая».

Отец обнимал его, гладил умную головушку, пахнущую солнцем и солёным морем.

«Далеко пойдёшь! И высоко взлетишь!»

Немая эта сцена – ненатуральная, непривычная – порождала в душе Златоустки испуг и невольный протест. Ей было неприятно видеть напряжённые глаза детей, будто бы сидящих на горшках. Ей было даже маленько брезгливо смотреть на мужа, который тоже глаза выпучивал, словно страдал базедовой болезнью. Но самая большая неприятность и досада – как ни странно – заключались в том, что отец и дети прекрасно понимали друг друга. В эти минуты золотаюшка себя ощущала какой-то ущербной, ненужной в этом доме, в этой семье. Между ними появлялась отчуждённость. Женщина подспудно раздражалась, начиная то краснеть, то потеть. И вдруг ладонь её – настойчиво и требовательно – стучала по столу.

– Ну, хватит! Сколько можно издеваться? Вы по-человечески можете сказать? Мне ведь тоже интересно. Я вам не чурка с глазами.

Кузнецарь, довольный уроком телепатии, переставал «издеваться».

– Эта морская оса, – говорил он уже детям и жене. – Запомните, как выглядит. Морская оса – самая ядовитая медуза в мировом океане. – Отец приподнимал морскую осу за длинные и тонкие волосья. – У этой чертовки яд настолько сильный, что даже взрослый человек через несколько минут может умереть. Так что, дети, вы одни не вздумайте ходить купаться.

– Мы не будем купаться, – обещали дети, – мы только посмотрим на корабиль.

– Никаких кораблей. Никто нас тут не должен видеть. Я вам уже говорил.

– А почему? – тихо удивлялся мальчик. – Я корабиль хочу посмотреть.

Какое-то время отец отчуждённо молчал. На столе, в плетёной корзинке, краснели и желтели яблоки. (Кузнецарь с большим трудом вырастил тут яблоню, усердно поливая, удобряя). Он молча взял два яблока – красное и жёлтое – покрутил их, покрутил и спрятал: в каждом кулаке по яблоку.

– А ну, – хитровато спросил, – где красное, где жёлтое?

Дети стали гадать. Он послушал, послушал – показал две пустые ладони.

– Ой! – ребятишки стали смотреть на потолок, под стол. – А где они, папка?

– Вот так, как эти яблоки, – наказывал отец, – так и нас никто тут не должен видеть. До поры, до времени. А уж потом, когда вы подрастёте…

– А кто нас ищет? – заинтересовался мальчик. – Если мы играем в прятки, значит, нас должен кто-то искать.

– Логично. – Кузнецарь потрепал парнишку по вихрам. – Мы этот разговор потом продолжим, да?

– Ты только обещаешь! – с обидой в голосе ответил сынишка. Уже находясь у двери, Кузнецарь обернулся. Брови, подгорелые на кузнице, вскинул от удивления.

– Я что-то обещал вам и не выполнил?

– Да! – Сынишка смело посмотрел ему в глаза. – Кто говорил нам про какой-то поезд, который невидимка, с крыльями который…

– Ах, вот оно что! Да, говорил, было дело. Говорил, что скоро поплывём смотреть. – Кузнецарь ладонью шлёпнул себя по лбу. – Забыл, тетеря! Ну, так давайте решать на семейном совете. Вон мамка – за ней будет самое главное слово.

– Можно подумать! – Золотаюшка усмехнулась. – Как сами порешите, так и будет. Но одних я вас не отпущу.

– А если не отпустишь – мы улетим! – неожиданно проговорился мальчик и тут же понял, как нехорошо он поступил, выдал строжайший секрет.

Глаза у Златоустки округлились. Давненько уже догадывалась, только не верила, что Кузнецарь дойдёт до этого – начнёт детей, как журавлей, в небеса забрасывать.

 

Глава восьмая. Полёт-фантазия

1

Всё началось так безобидно, так мило. Отец, без ума, без памяти влюблённый в своё чадушко, время от времени подбрасывал мальчишку в воздух – так нередко делают отцы, играя со своими спиногрызами. Посмеиваясь, он подбрасывал чадушку над головой – и ловил. Подбрасывал – и ловил. И они вдвоём при этом веселились от души – и отец хохотал, и мальчишка. И вдруг отцу однажды стало не до смеха. Кузнецарь стал обращать внимание на то, что мальчик – на секунду, на две и на три – задерживается в воздухе. Это могло показаться, но нет. С каждым днём, с каждым разом такие задержки не только повторялись – удлинялись по времени. А потом возникла закономерность: чем выше он подбрасывал мальчика, тем дольше тот задерживался в воздухе, разводя руками, словно крыльями – сынишка свободно парил над землёю. Летел! И лицо его при этом было счастливым, в то время как папаша был с каменным лицом, испуганным.

«Ты смотри-ка! Вот журавль! – поставив мальчика на землю, изумился отец. – Радоваться этому или печалиться? Я ведь тоже когда-то летал, надежды подавал. А что в итоге? Лучше было б не летать, а по земле ходить за плугом, за сохой…»

Вскоре после этого открытия в гости к ним пришёл крёстный отец – профессор Психофилософский, живущий в своей хижине на другой оконечности острова. Кузнецарь сказал насчёт того, что крестник вытворяет…

Разнокалиберные глаза профессора заблестели.

– Дар левитации, – сказал профессор и прочитал краткий курс по поводу парения предметов и человека в воздухе. – Это явление психокинетического характера. Это, батенька, нарушение законов гравитации. И люди, и животные могут парить и даже летать на какие-то расстояния. Левитацию нередко практикуют медиумы, шаманы, йоги. Правда, нужно войти в состояние транса. Редкое это явление – левитация.

Кузнецарь задумался.

– И что нам делать?

Клим Нефёдыч поцарапал клинышек белой бородки.

– В Индии, в Тибете к левитации относятся с большим уважением. Они этот феномен изучают и добиваются, между прочим, потрясающих результатов. Мы, правда, крещёные люди. Но у крещёных тоже были эти штучки. Святые отцы русской православной церкви обладали этим странным даром.

– Наши святые? – Кузнецаря как будто молотом по лбу. – Да это кто же?

– Серафим Саровский, например. Василий Блаженный. Да, да! Свидетелей было немало. Серафим Саровский мог подниматься в воздух во время чтения молитвы. Василий Блаженный на глазах у многочисленной толпы через Москву-реку не раз переносился какой-то неведомой силой.

Нервно усмехаясь, Кузнецарь пробормотал:

– Так, может, он святой у нас? Парнишка.

– Ну, святой, не святой, а то, что необычный – это факт. Ты ведь правду мне рассказал по поводу камней, которые обратно закатывались в гору. Нет?

Осенив себя крестным знамением, кузнец побожился: да, так оно и есть, мальчишка вытворяет чудеса.

Началось это с того, что камень после дождя с горы кубарем скатился к зелёному подножью, где стояла хижина и где играла девочка – сестрёнка. Мать испуганно сказала, что этот чёртов камень чуть было сестрёнку не зашиб. И тогда братишка – от горшка два вершка – выйдя из хижины, стал сердито и пристально смотреть на проклятый мокрый камень, дымящийся под солнцем. И в следующий миг сотворилось нечто невероятное. Пудовый каменюка зашевелился и медленно, как бы нехотя, начинал с боку на бок закатываться в гору – камень совершал обратный путь и останавливался в том гнезде, откуда только что вылетел. Отец, в это время вышедший из кузницы, обалдело наблюдал – глазам не верил. А поздней он выковал несколько шаров – от килограмма до пуда. Они с парнишкой уходили подальше от хижины, там отец поднимался на вершину скалы, бросал шары оттуда, а парнишка, обладая мистическим, гипнотическим взглядом, эти шары в гору закатывал. А затем уже и просто баловство пошло – кружка с чаем, чашка с едой – всё это ползало и ездило по столу, пододвигаясь к мальчику. Одежда, которая висела на гвозде, сама собой снималась и ползла – когда нужно было одеваться. И снова потрясённый Кузнецарь думал о том, что парень – весь в него: «Ведь и я когда-то глазами заставлял шевелиться предметы! – вспоминал он далёкую молодость. – В деревне меня даже прозвали колдуном. Вот ведь как родная кровь передаётся. И что мне теперь делать с этим сыном колдуна? Может, запретить ему это баловство? Пускай растёт нормальным человеком. Зачем, кому нужны все эти фокусы? Хватит того, что я в своей жизни нафокусничал…»

Крестный отец и кузнец поговорили по поводу волшебного дара левитации и пришли к такому выводу: нужно парнишку учить, а то в один прекрасный день полетит под облака и шваркнется на камни, мокрого места не сыщешь.

2

По утрам, когда туман курил свою огромную сырую папиросу по-над морем, когда солнце только-только из воды показывало красный гребешок, отец поднимал мальчугана. Собирались они основательно, не спеша – как бы чего не забыть. Из тёмного угла вынимали парус, местами драный, штопанный; брали многочисленные рыболовные снасти. Всё это делали они медленно и даже как-то демонстративно – для отвода материнских глаз. Никакой рыбалкой они заниматься не думали. Занятия у них были такие, что если бы узнала Златоустка – или с ума бы от страха сошла, или моментально запретила бы. Но мать не знала, мать с улыбкой провожала рыбаков.

– Добытчики! – улыбалась женщина. – Ни свет, ни заря. Вы бы хоть позавтракали. Ваша рыба от вас не уйдёт.

– На пустое брюхо легче, – говорил парнишка и замирал, едва не пробалтываясь. – Легче рыбалить…

Золотаюшка родом была из поморского края России, поэтому имела свои представления о рыбалке.

– А вот у нас, – говорила, – когда поморки отправлялись весновать – ну, то бишь, рыбу ловить на озёрах – они всегда старались быть сытыми и деньги иметь при себе.

– Ну, мы же не поморки, правильно, сынок? – Отец приобнимал парнишку. – У нас другие приметы. Пошли.

По тёплому песку, не успевшему за ночь остыть, они спускались к берегу. В тихой, полупрозрачной заводи стояла морская лодка – большая, деревянная, с крепким кованым носом, с широкими вёслами, с железным трёхпалым якорем, который отец выковал недавно – взамен утерянного на глубине. В ласково-тёплой воде возле лодки живыми серебринками сонно плавали рыбёшки, краснеющие плавничками; они моментально шарахались под босыми ногами парнишки, стремглав разлетались на разные стороны – подальше от берега.

Весла начинали по-старчески покряхтывать, и лодка пропадала за пологом тумана. Мальчик смотрел на солнце, всё вышё вздымавшееся над океаном; потом смотрел на рыбину, взыгравшую перед носом лодки. Перо от подушки, застрявшее у мальчика в вихрах, выпало на воду – поплыло беленьким парусом.

Туман понемногу развеивался – нежный бриз набегал. Не теряя времени, отец начинал утренние уроки, вопросы задавал – по поводу бриза, к примеру. Парнишка был смекалистый, многое знал уже о направлениях бриза, которые менялись дважды в сутки. Бриз дневной или морской имел привычку набегать откуда-то с моря на остров, разогретый солнцем, и потому обладал зарядом освежающим, воздух влажнел от него. Бриз ночной – береговой – щёки надувал на тёплом берегу, дул в сторону моря и потому имел характер нежный, ласковый.

– Отлично! – хвалил отец, выслушав дитя. – Тебе в полёте это пригодится.

Лодка подошла к назначенному месту – кованым рылом ударила в прибрежный камень, таящийся на дне. Мальчик в воду соскочил – облегчить лодку. Руки у отца были могучие – Кузнецарь как-никак; одной рукой он ухватился за железную широкую ноздрю аккуратно кованного кольца – лодка заурчала, заскрипела брюхом и до половины вылезла на берег.

– Успели! – Голос тятеньки повеселел. – В самый раз!

– Куда успели?

Отец, глуховатый, как все кузнецы, не расслышал. «Успели» – это он говорил по поводу солнца, встающего из тумана в северо-восточной стороне, где едва проступали очертания острова. Скала за скалою, выходя из тумана, поднимались по-над водой, распрямляли гранитные хребты, расправляли каменные плечи в лохмотьях зелёной одежды. Утёс под названием Гордый – так нарекли его – самый громадный утёс, возле которого остановились, в эти минуту казался королевским, царственным утёсом – на голове у него сидела золотая корона солнца.

– Это, я скажу тебе, сынок, самая прекрасная минута! Почему? Потому что, когда ты стоишь на скале – ты одинакового роста с солнцем! Соображаешь? – Отец потрепал его по вихрам. – Настоящая птица – одного роста с солнцем, одного роста с небом! Ну, ладно, хватит попусту лялякать. Я воду греть начну. А ты уже в тёплую, да? Не дрейфишь?

– Ну, вот ещё! – Парнишка улыбнулся, глядя, как по воде рассыпаются драгоценные камешки из жёлто-красной солнечной короны – лучи зацепили вершину утёса и отскочили на голубовато-гладкую водяную поверхность.

Подавая пример отваги, отец поднимался на Гордый утёс и отчаянно прыгал оттуда – водичку «грел» для сына. Но «грел» не просто так. Он старался вспомнить, как он летал когда-то, когда незабвенный Старик-Черновик преподавал ему подобные уроки. И вскоре он неплохо «стариной тряхнул». Ласточкой спрыгнув с утёса, он чуть-чуть задерживался в воздухе – парил по-над водой, широко раскрытыми руками разрывая клочья тумана. Правда, он парил-летел всего лишь несколько секунд, чтобы тут же – в трёх-пяти метрах от сына, стоящего под скалой – тяжко плюхнуться в воду, вздымая брызги с такою силой, точно глубинная бомба шарахнула. Стая рыб, кормившаяся в наскальных водорослях, серебряными стрелами шуровала куда подальше, с перепугу иногда выскакивая на поверхность и мерцая слюдяными мокрыми боками. Клочья жёлто-бурых, красных и сине-зелёных водорослей, оторванные от утёса, клубками всплывали. Пузыри бурлили как в тёмно-синем большом котле, дошедшем до кипения.

Мальчуган снисходительно смотрел на отца.

– Да кто же так летает? Так только эти, пингвины.

Выходя из воды, тятенька широко улыбался – крепкие зубы сверкали, как будто в воде успел поймать какую-то рыбёшку.

– Я, сынок, отяжелел. Грехи на дно влекут. Это тебе, безгрешному, сейчас легко.

Парнишка, не моргая, несколько секунд рассматривал отца, который во всём для него был пример.

– А какие, папка, у тебя грехи?

– Ой, сынок, не спрашивай. Грехи не пироги: пережевав, не проглотишь. – Кузнецарь, нахмуриваясь, пристально глядел куда-то вдаль. – Один паровоз чего стоит, не говоря уже о мелочах. Ну, да ладно, что ж теперь? Ещё Платон, сынок, сказал, что море смывает все беды. А знаешь, почему? А потому, что химический состав морской воды очень похож на состав плазмы крови. Это мне уже другой учёный, крёстный твой сказал. Однако, мы, сынишка, отвлеклись. Ты как? Готов? Ну, вот и прекрасно. Пошли.

Желтовато-бурый утёс, задиристо вздёрнутый над морем, снизу казался не таким высоким. А вот когда мальчонка впервые оказался на самом верху – на каменном пупке – и посмотрел оттуда вниз. Ой, ё-ёй! Этот Гордый показался такою громадой, что если не получится взлететь – разобьёшься вдребезги о «каменную» воду, на которой колышется отражение угрюмого утёса. Обнимая сына, Кузнецарь под своей тяжёлою ладошкой чётко ощутил его сердечко, громкое, горячее сердечко, готовое выскочить.

– Перед первым прыжком так всегда. Ты вот что запомни, сынок. В каждом человеке от рождения – в его душе, как в клетке – всегда живёт волшебная, сказочная птица. Она там не просто живёт, она там страдает, томится. И если человек сумеет с ней договориться – обязательно будет летать. Я видел подобных людей. Они легко и весело летали над Землёй, летали сквозь века и сквозь пространства. Что это за люди, спросишь ты? Это великие люди – поэты и художники, музыканты и мыслители, это просто монахи, затворники, это бородатые отшельники, которые однажды сбросили с себя вериги, цепи скучной, обыденной жизни и решили воспарить над суетой!.. Да, сынок, обманывать не буду – человеку летать нелегко. Человеку проще в навозе копаться, чем крылья себе отрастить. Человеку летать нелегко и опасно. Бывали в этом деле и сломанные рёбра и сломанные хребты. Такая судьба поджидает людей вольнолюбивой и гордой породы – из них получаются птицы, которые стремятся к звездам, к солнцу. Это, сынок, нелёгкая работа – отрастить в себе крылья, зато это самая светлая доля – быть вольнокрылым. Пускай сначала в мыслях и мечтах – это уже хорошо, а там, глядишь, и первый шаг под небеса уже не страшно сделать. Смелость города берёт, сынок. Да что там города – и небеса, и моря-океаны. Всё тебе будет доступно и всё тебе будет подвластно. И вот тогда ты увидишь Россию, которая ждёт, не дождётся тебя за синими морями, за горами.

3

Мальчик верил отцу. И однажды всё получилось так, что лучше не придумаешь. Он полетел. Поначалу он даже не понял, что это такое. Уши вдруг заложило; шорох волн пропал и птичий звон на острове замолк в тот раноутренний час. И только воздух начал «говорить». Воздух под руками-крыльями становился удивительно вязким, медовым от запаха экзотических деревьев, травы и цветов, распаренных за ночь, вольготно распускающих листья, тычинки и пестики. На склоне ближайшей горы, в зарослях можжевельника, стояло большое туманное облако. На воде возле берега белой рваной простыней полоскалось отражение или это была бледная громадная медуза. Покружив несколько секунд над островом, мальчик руками-крылами поймал нужный ветер, мускулистый, свежий, даже рубашонка затрещала по швам.

Горбушка родного островка скоро пропала – чёрный бугорок, поросший лесом, задрожал по-над водой, размылся на крохи и начал отрываться от воды, точно собираясь в небо улететь, а через минуту вообще пропал из виду. И сразу на душе у мальчика стало неуютно – незримой пуповиной он был привязан к этому острову, где мамка родила его в морской воде. (Профессор Клим Нефёдыч роды принимал).

Вспомнив про мамку, мальчик совсем позабыл про отца, который в эти минуты с ума сходил, наблюдая за улетающим сыном. А парнишке горе не беда! Весело было ему, отчаянно-весело.

Дельфины внизу повстречались – шли попутным курсом, играли друг с дружкой. Заметив мальчика, дельфины стали выпрыгивать так высоко, что порой летели вровень с ним.

– Крёстный сказал, что вы умные, – вспомнил мальчик. – Он сказал, что вы даже умнее человека.

Довольные похвалой, заострённые мордочки дельфинов с маленькими глазками, с «улыбающимися» ртами казались удивительно приветливыми, осознанными. Спинными плавниками взрезая в облако, они проносились так близко от мальчика – рукой можно погладить.

Вожак дельфинов, отчаянно выпрыгивающий выше остальных, ответил мальчику:

– Правильно твой крёстный говорит. – Мозги у нас весят килограмм и семьсот грамм, а у человека – килограмм четыреста. Вот и прикинь.

Потом дельфины скрылись под водой, трудно им было летать, сильно тяжёлые. Зато в воде, задорно издавая «щебеты» и «свисты», о чём-то разговаривая друг с другом, дельфины полетели с такою скоростью – мальчик потерял их из виду. Растерянно глядя по сторонам, он вдруг увидел то, что отец обещал показать – брошенный поезд.

Мальчик мягко приземлился, чайку напугал, дремавшую на камнях у воды. На поляне, у дерева, обрубленного молнией, находились могилы самозваных королей – Лесного и Алмазного. Только теперь это были не могилы – разрытые ямы, оставшиеся после вакханалии зверей. Большие камни цвета гуммигута – золотисто-берёзовые и жёлто-оранжевые – были разворочены лапами зверей. И тут же – в кустах и деревьях – валялись обглоданные кости и что-то очень ярко вспыхивало время от времени, попадая на солнечный свет, просеивавшийся сквозь деревья. Мальчик подошёл поближе и обомлел. Это были алмазы; два или три таких камешка он видел у отца.

И только он подумал про отца – сбоку мелькнула горбатая длинная тень – тятенька на лодке из-за острова выскочил, торопливо скрипя уключинами. Лодка причалила.

– Ну, ты, сынок, даёшь… – бледный от перенапряжения, мокрый от пота закричал отец. – Едва нашёл. Вот молодец! Вот учудил! Или тебя ветром унесло?

– А я вот что нашёл! – сказал мальчик, отвлекая отца.

– Алмазы? Где? А-а-а, там? – Отец размахнулся и зашвырнул драгоценные камешки. – Кошмар это, сынок, а не алмазы. Потом расскажу. Ну, ты меня перепугал. Ну, да ладно, слава богу, всё в порядке. Ты смотри, как тут всё изменилось. Не узнать поляну.

В полдень, когда стало припекать, Кузнецарь присмотрел уютное местечко – под скалой и двумя огромными деревьями, густо обвитыми лианами, живой спиралью уходящими в самые кроны. Надёргали рыбы на удочку, в тени раззолотили костерок, приготовили ушицу и поели с превеликим удовольствием. На верхосытку попили какого-то белого соку, похожего на птичье молоко, – отец ножом открыл «бочку» пузатого дерева. Малость отдохнули, а потом поплавали в Лазурной бухте, неподалёку от лодки, стоящей на приколе. Мальчик, рождённый в море, плавал азартно, легко – совсем как дельфин. Плавал с открытыми глазами – вода прозрачная. Плавал долго, с любопытством и восторгом созерцая подводный мир, где рыбки и рыбы, ракушки и донные растения были для него привычными игрушками. Потом они пошли искать волшебный поезд – ушли от лодки так далеко, чуть не заблудились в прибрежных скалах и дикоросах, царапающих руки и ноги.

Солнце уже опадало на голубоватые вершины гор, дрожащих в далёком мареве, когда отец сказал:

– Надо возвращаться. Не найдём, однако. Сын посмотрел с недоверием.

– А он, что ли, правда, летал? Тот паровоз.

– Летал, сынок. Летал как сокол. Мальчик задумался, глядя на небо.

– Так, может быть, он улетел?

– Да ну… – Отец в недоумении тоже на небо уставился. – Хотя, кто его знает! Он же всё-таки волшебный поезд был.

– Поезд-невидимка? Да? – уточнил парнишка. – Так мы его просто не видим. Он, может, вот тут лежит, а мы не видим.

– И такое может быть, – согласился отец, поднимая парус над лодкой, прогревшейся под солнцем.

Кузнецу и в голову не могло прийти, что береговая поляна, куда приземлился волшебный поезде, рыхловатая почва поляны давно осыпалась – под тяжестью поезда и под воздействием неутомимых волн, точивших камни. Это хорошо ещё, что поезд-невидимка пролежал какое-то время; Кузнецарь успел на лодке вывезти всё, что только можно; так у них появились вилки, ложки, поварёшки и всякая другая мелочь, позарез необходимая в хозяйстве; так у него на кузне появилась куча металла, который он позднее переплавил на разные полезные изделия. В общем, поезд ему сослужил хорошую службу – на ноги помог подняться на диком острове. Ну, а позднее, в один прекрасный день – а вернее, ночью, при большой луне, когда бурлил прилив – громада железнодорожного состава зашевелилась, тарахтя буферами и сцепками; колёса провернулись в траве и в корнях деревьев, и поезд потихоньку поехал в свой последний путь. У песчаного берега – метрах в десяти от того места, где лежал состав – под водой начинался глубокий отвесный обрыв. Поезд, грохоча и стеная железом, перевалился с боку на бок – вслед за кусками обвалившейся земли – перекувыркнулся раза два и шумно ухнул в воду, чуть не до луны вздымая брызги, переполошив колонию чаек, береговое зверьё, чутко спавшее в норах, перепугав косяки глубоководных рыб. Ударившись о тёмный скальный грунт под водой, железнодорожный состав поднял чертову тучу ила, песка и водорослей, заставляя всё живое разбежаться в панике. И лунный свет как будто испугался – вынырнул из водяной пучины и закружился волчками, снегом завьюжил на мутной поверхности, где закачался десяток жирных рыбин, оглушенных, будто взрывом динамита, перевернувшихся белыми брюхами кверху и оттого похожих на беремя берёзовых дров, рассыпанных по воде.

4

Научившись летать, мальчик стал думать о Родине своих родителей, Родине, которую звали Россия. А ещё эту Родину звали – Отечество. Эти думы – светлые, высокие – отец посеял в голове парнишки. Он часто детям на ночь сказки рассказывал, потом перешёл на былины, легенды и притчи, которые имели одну и ту же тему: «Родина не там, где сытнее и теплее – родина там, где Россия!»

Вечная теплынь, говорил отец, надоедает. Здешняя природа и зимой и летом – одним и тем же цветом. То ли дело – в России! Зима так зима – торжественная поступь краснощёкого Деда-Мороза и юной, задорной Снегурочки. Какое это счастье, ребятишки, – глазами окунуться, душой ополоснуться в белизне нашей русской бескрайней равнины! Какая благодать войти в леса, цветущие обильным черёмуховым снегом, задумчиво притихшие настолько, что упадёт снежинка за версту – запоёт комариком под ухом. И леса, и горы, и долины – каждую хвоинку, каждую былинку – обштопала да обвязала метель-белошвейка. Тихо-тихо. Но вдруг да засмеётся, да захохочет где-то колокольчик под дугой – тройка помчалась по снегу, сани скрипят и протяжно поют серебром полозьев по дороге. На площадях по городам и сёлам нарядные ёлки стоят, мерцая звёздами, шарами, увешанные пряниками, картонными зайцами, рыбами. Ледяные крепости, дворцы стоят на площадях. Ледяные медведи и лешие. И детвора катается на горках ледяных, словно бы отлитых из голубовато-лазурного хрусталя. И детвора, и взрослые коньками там и тут на реках, на прудах и на озёрах расписывают лёд, местами такой прозрачный, что ты вдруг себя ощущаешь стремительным и лёгким небожителем, танцующим в небесах.

– А что такое лёд? – интересовались ребятишки.

Отец глядел на них, как баран на новые ворота. Головой качал.

– Никогда бы не подумал, что не смогу объяснить эти три обыкновенных буквы: лёд. Хотя… – Он ободрился. – Вы же пробовали мёд? Ну, вот. Лёд – это мёд, только каменный, зубы сломаешь. А есть ещё мороженое.

– А это что такое, пап?

– Морковку пробовал? Ну, вот. Только слаще и насквозь промёрзла.

– А как это – промёрзла?

– Холодрыга потому что! – И отец начинал уже не хвалить, а вроде как наоборот, поругивать те края, где мёд превращается в лёд и где морковка называется мороженое. – Нет, конечно, не всё там прекрасно, как только в сказке можно расписать. Конечно, холода в стране России кусаются. Собачий холод по три-четыре месяца гуляет по дворам, по улицам, по лесам, полям. Только что ни говори, а ведь именно холод – как это ни странно – именно холод позволяет нам оценить всю прелесть домашнего уюта, где золотом пылает родименькая печь. Именно холод даёт нам возможность оценить всё очарование вешнего тепла, когда оно несмело шагает по Руси, похрустывая прелыми снегами, покуривая первыми туманами в распадках и логах.

Вдохновляясь, отец начинал как-то так говорить, что губы его золотились, и мамка называла его – Златоуст.

5

Ожидание весны – вот чудо из чудес на русских землях. Вся душа в тебе дрожит, как струночка, от холода дрожит и от нетерпения – ждёт, дождаться не может вешнего денька, щедрого на солнечную ласку, на перепляску весёлых капелей. После того, как на Сретенье повстречаются Зима с Весною – по новому стилю это происходит в начале февраля – вся природа словно бы вздыхает с облегчением: перезимовали, слава богу. И воздыхание это – февральские ветра, день ото дня теплеющие, набирающие силу и задор. А там, глядишь, и синий март открыл свои глаза в полнебосвода – смотрят на тебя, чаруя, вселяя в сердце нежность и любовь и чувство новизны всей этой жизни, которая не может усидеть на месте. С каждым утром в марте, если прислушаться, жаворонок в поле журчит животворящим ручейком, капельки которого звенят у Чайковского в его бессмертных блистательных «Временах». А ручеёк настоящий, затаившийся под снегом, всё громе и громче начинает настраивать волшебную флейту, хорошо известную не только Моцарту, но и всякому другому, кто душой не глух. И вырастает под окнами хрустальный частокол вверх головой – сосульки; день ото дня всё звонче звенит капель, словно бы скачет туда, где апрель. И всё выше, выше солнце над миром поднимается. И вот уже взялось оно так припекать, так прижигать, что слезки на колёсках – от восторга! – по щекам покатились. И уже невозможно в избе усидеть, уже тебе охота куда-нибудь сбежать – в леса и горы, в степи. И, забывая лютые деньки, ты начинаешь веселеть и твёрдо думать, как хорошо, однако, жить на белом свете – особенно в России хорошо, потому что здесь и только здесь воочию так ярко можно видеть обновление природы. Как царственно, как величаво выходит она из сугробов, точно из белых платьев – бросает их, изношенные, в серых пятнах и даже в прорехах. И начинает матушка-природа новые наряды примерять – цветистое, душистое убранство. Да разве забудешь когда этот юный ликующий цвет, этот кровь будоражащий дух – русский дух великой и всепобеждающей весны. Эти звонкие утренники, полные сырых туманов, ленивой опарой текущих по логам и распадкам. Это сонное солнце, ещё только едва-едва процарапавшее глаза где-то в таёжных крепях, в гранитных синеватых кручах. Солнце ещё медлит, с боку на бок переворачивается, последнюю минуточку хочет прихватить – чуток понежиться, не отпуская от себя золотое остриё луча, пока ещё не греющего землю, бояркиной иголкой не колющего глаз. Многие помнят, наверно, в жизни своей такое весеннее утро – цвести ему и пахнуть в нашей памяти до скончания нашего срока земного.

И ему, тому, который мечтал быть Златоустом, посчастливилось полной грудью вдохнуть воздух волшебного утра. Они тогда с отцом спозаранок выехали. Уже туман рассыпался росой – по дороге, по травам. Куда они, зачем поехали тогда? Теперь не вспомнить. Зато крепко-накрепко в память впечаталась подкова на счастье – новая подкова блестела на заднем копыте коня, вчера только подкованного. Временами ёкая утробной селезёнкой, вороной жеребец бодро копытил мягкую дорогу, оставляя на ней полумесяцы неглубоких оттисков, – исправно тянул телегу по-над краем сонной тайги. Было тихо, только где-то в глубине ершистых древостоев соловей-разбойник догуливал своё – словно сверкающей саблей свистел, разрезая воздух на куски, но слабела сабелька, слабела и не так уже задорно получалось, как это было ночью под луной; устал разбойник, осоловел соловушка, спать ему пора. Зато проснулись другие певчие. Сойка подавала голосок. Посвистывали рябчики, синицы. Глухарь на токовище горло надувал – разбарабанило песней, которая душу рвала, наружу просилась. И там, и тут вдоль дороги темнели молодые кедрачи – глядели хмуроброво, нелюдимо. Рядом пихты, ёлки притаились, прячут лица в серых накомарниках – белесоватый мох висит на ветках. А затем дорога пошла повеселей да посветлей. Белые берёзы всё чаще выбегали на обочину, будто голоногие девчата, из любопытства привстающие на цыпочки: кто там едет? не жених ли? А дальше – за пологим поворотом – и того чудесней. Из-под полога деревьев – прямо под копыта, под колёса – гурьба за гурьбой выбегало весёлое племя цветов. И такое буйное, такое первозданное торжество природы было сплошь и рядом – редкий художник руки от бессилья не опустит или напротив – руки вверх поднимет, сдаваясь перед натиском невероятно сочных, дерзких красок, вместе с туманом сошедших с неба. Только от неба, от Господа Бога даётся нам такая красота, задарма даётся и потому не ценится до поры, до времени, пока мы не открутим голову этой первозданной красоте. А уж когда открутим, снимем голову, тогда уж мы поплачем по волосам. Вволюшку поплачем, слезами поливая воспоминания о и колокольчиках, жарках, о марьиных кореньях, о диких маках и горицветах. Помянем скоро мы и журавельник, и ветреницу, и ландыши, и сон-траву, и дивного размера венерин башмачок, который красавица Венера обронила, гуляя по здешним местам. Уже теперь во многих уголках страны одни воспоминания остались от полян и лугов, от перелесков и пригорков, по которым длинно раскручивались синие ленты цветов, облака придорожных кустов, осенённые яркими разбрызгами животворного цветочного огня – хоть руки грей. И всё это когда-то смотрело на тебя вполне осмысленно, и не только руки – душу грело. Глаза природы – то синие, то карие зрачки цветов – всегда осмыслены и зачастую наполнены такою вселенскою печалью, которую постигнуть могут только мудрецы. Что это за печаль? Что за тоска? Весенняя природа, она будто чует своей тонкой кожей, чует, как недолго ей торжествовать. К середине лета, с началом травокоса вся эта красота однажды содрогнётся в раноутреннем тумане и стройными рядами упадёт под ноги весёлых косарей. Только с приходом будущей весны эти поляны опять воскреснут, и ещё задорней станет подниматься разнотравье, расфуфыриваться будет разноцветье. И опять на лугах, на кулигах, облитых золотыми солнцепёками, зашумят шмели и пчёлы, зазвенит разноголосое птицепение. И на сырой дороге снова покажется вороной или белый коняга, утробно ёкая селезёнкой. И снова с горы на горушку со скрипом покатится старенькая скромная повозка, в которой находится русоволосый конопатый отрок. Ещё ни сном, ни духом не знающий о том, что он поэт, он уже полной грудью вдохнул всю эту радость жизни, яростное буйство солнечной весны, чтобы чуть позднее сделать выдох – зазвонистыми песнями, стихами и романами. А для того, чтоб запеть в полный голос – нужно летать научиться.

Так говорил отец. И потихоньку приучал детей к полётам. Сначала только сына приучал, а позднее думал за дочку взяться. Но планам этим – к сожалению или к счастью – не суждено было сбыться.

6

Однажды, как всегда с утречка, собрались «на рыбалку», приплыли на место, мальчишка с вершины хотел сигануть. И тут внизу раздался крик – душераздирающий, отчаянный и тонкий, заставляющий вздрогнуть даже самых дальних чаек, кормящихся рыбёшкой. Кузнецарь посмотрел – сердце охнуло.

По берегу – по самой кромке – бежала Златоустка. Бежала, несчастная, падала, в кровь разбивая колени, руки, то и дело буксовала в сыром песке. Вставала, опять кричала, махала белым платком, похожим на крылатую чайку, лихорадочно бьющуюся в руке. Потом эта «чайка» упала на камень и там распласталась – два крыла забелели крестом на гранитном камне, похожем на чёрное надгробье.

– Нет! – послышался крик на разрыве сердечной аорты. – Нет!.. Нет!..

Отец и парнишка вздрогнули на вершине Гордого утёса. Медленно, уныло Кузнецарь покинул вершину. Мальчик сидел у него на руках и совершенно спокойно смотрел на мать. А Великогрозыч готов был сквозь землю провалиться. Страшно ему было в эту минуту посмотреть на жену. Стыдно было смотреть в любимые, заплаканные очи, едва ли не до крови распяленные ужасом, рвущимся откуда-то из глубины, из того дремучего нутра, из которого на Божий свет явился этот бесценный комочек жизни, этот мальчик, которого отец несколько минут тому назад своею собственной рукой чуть не столкнул в могилу. Так думала бедная, бледная женщина, случайно узнавшая от крёстного, что мальчик-то у них летать умеет и высоко уже летает по утрам – выше самой высокой скалы.

* * *

Ночь он провёл на кузнице. В хижину идти не посмел. И Златоустка к нему не пришла. И вторую ночь прокуковал мужик среди молотков, наковальни, среди серебристых каких-то рыцарских доспехов, щитов и копий, на острия которых был наколот свет ущербного месяца, кособоко смотревшего в пыльное оконце тесной кузницы. И только на исходе тридцать третьей ночи – зарубки на дереве делал – он решился пойти на штурм. Сначала сходил к воде, искупался, плавая будто между лилий – между трепетных, неярких звёздных отражений; потом песком растёр себя, как жёсткою мочалкой, ощущая упругую силу в своём мужицком молоте.

В дальний угол хижины, где спала жена, Кузнецарь прошёл на цыпочках, а затем забыл про осторожность. Не говоря ни слова, ни полслова, как зверь добычу, он сграбастал сонную жену – горячую и мягкую, пахнущую медом родного пота, и оттого особенно желанную. И заскрипела-запела кровать, из-под которой полетели соловьи и жаворонки, прославляющие любовь. И даже затряслась бамбуковая крыша, вытряхивая из себя каких-то пичужек, прилетевших на ночлег, мотыльков каких-то и жучков, мелкой дробью сослепу бьющихся в окно, словно бы желающих спросить: «Что происходит? Может быть, землетрясение? Вулкан проснулся?»

Землетрясение закончилось ближе к рассвету. Бриз пошёл набегом на деревья. Замолчали цикады в кустах под окном. Криво ухмыляющийся месяц, долго смотревший в окно, неспешно отодвинулся в туман, погасил свою бесстыжую ухмылку и по облакам ушёл куда-то за моря-океаны, за горы.

Утомлённая землетрясением, Златоустка всё же не забыла, зачем подпустила к себе этого ирода-мужа, способного убить родимое дитя. Взволнованно дыша, она приподнялась.

– Ты должен дать мне слово, что больше никогда…

– Я никому и ничего не должен! – твёрдо и жёстко заявил Кузнецарь. – И ничего худого я детям не желаю. – Он обнял её, шумно понюхал пахучие волосы, от которых сладко щемило сердце, и мужицкий молот набухал впотьмах под одеялом.

– Перестань, – прошептала она. – Скоро дети проснутся. Он с неохотой отступился – отодвинулся от горячего тела, чтобы лишний раз не обжигаться умопомрачительной и пьяной страстью, которая была в нём так сильна, как будто лет семнадцать ему исполнилось и он впервые рассмотрел все бабьи прелести, мелькающие в золоте банного туманного оконца, озарённого керосиновой лампой.

– Ладно. – Он руки за голову заложил. – Тогда послушай, лапонька, что я скажу. Люди умеют летать. – Он улыбнулся, глядя в бамбуковый потолок. – Ты хотела, чтоб я дал тебе слово? Добро! Я даю тебе слово, что никогда не буду заставлять летать ни сына, ни дочку. И слово моё будет крепче железа. Ты веришь? Ну, а теперь послушай.

– Сторговались. – Жена улыбнулась, зная о том, что Кузнецарь слово не бросит на ветер. – Ну, сказывай сказку.

– Угадала. Это действительно сказки, – проговорил он, глядя за окно, где промелькнула птица. – Сказки и легенды всех народов мира рассказывают о каких-то крылатых и не крылатых таинственных существах, похожих на человека. Раньше всех летающими людьми заинтересовались за морем-океаном. У них губа не дура. Я, когда там был со Стариком-Черновиком, царство ему небесное. Мы встречали охотника, который был в лесу и примерно в пять часов утра услышал в небе странный звук, а потом увидел человека, приземлившегося на поляну. Охотник просто обалдел. А когда он попытался догнать эту огромную птицу, шагая по следам, оставленным в снегу, было уже поздно – следы пропали на краю каньона. Человек улетел. Представляешь? Или взять другой пример. Это уже в Англии…

– А ты там тоже был? – удивилась жена.

– Лапушка! – Он усмехнулся. – Лучше спроси, где не был. Это Старик-Черновик, царство ему небесное, дал посмотреть белый свет. Ну, так вот. В Англии мы тоже имели беседу с двумя очевидцами, которые встречали таинственных летающих людей, имеющих крылья, примерно такие, как у летучих мышей.

– Фу, какая мерзость, – прошептала Златоустка, ещё крепче прижимаясь к мужу. – У них там, за границей, чёрте что…

– И у нас не хуже. Вспомни Воррагама. Я тебе рассказывал.

Это огромный ворон-человек.

– Я не поверю, пока не увижу своими глазами.

– Я бы тоже не поверил. Однако, факт есть факт. С этим оборотнем, с Воррагамом, я встречался. К сожалению. И у меня такое ощущение… – Он хотел сказать, что встретится ещё, но промолчал.

За окошком хижины светало. Пора было вставать.

– Зачем ты всё это рассказываешь? – Золотаюшка зевнула. – А?

– Хочу, чтоб ты уразумела: люди когда-то очень даже запросто летать могли, точно так же, как могли разговаривать на языке богов. А теперь всё это стало дикостью. Хотя всё как раз наоборот. Дикость, именно то, что мы разучились летать и позабыли язык богов.

Они помолчали. И вдруг из детского угла раздался тонкий, плачущий голос девочки:

– Ой, мамочка! А он опять, опять…

Переглянувшись, родители разом подскочили – лбами едва не столкнулись. В детской комнате – так назывался дальний угол хижины, отгороженный стеною из бамбука, – стояли две кроватки, на одной спала дочка, на другой сынишка. И вот теперь – в раноутренних сумерках – одна кровать была пуста, а на второй сидела до смерти перепуганная девочка, дрожащим пальчиком показывала куда-то за окно, раскрытое настежь; ветер занавеску вытягивал из хижины.

– Не кричи, – негромко предупредил отец. – Тихо, дочка, тихо. А то братишка твой может упасть. Это он, скорей всего, во сне летает.

Мать на подкосившихся ногах вышла за дверь и заплакала, глядя в предрассветные, розоватые сумерки над поляной, где росла единственная яблоня на острове. Над яблоней парила большая птица, одетая в белую рубашонку.

 

Глава девятая. Гостинцы

1

Человек из племени ацтеков почти не жил на острове – не сиделось на месте этому страннику, он словно задыхался вольным воздухом земли, уставал бесконечно плакать на свету – глаза слезились. Перекрестившись на красное солнышко и поклонившись, Галактикон-Ацтека уходил куда-то глубокими подземными путями, известными только ему одному. Иногда пропадал месяца на два, на три, иногда на полгода. Возвращаясь, он снова крестился на красное солнышко – если дело было днём, или на звёздное небо, если дело к вечеру. Молча обняв Кузнецаря, пилигрим садился где-нибудь неподалёку от кузнечного горна, задумчиво смотрел на пламя, и снова и снова слёзы утирал рукавом – сухие глазоньки его, привыкшие к потёмкам, опять отсыревали. Великогрозыч никогда ни о чём не расспрашивал пилигрима – как-то так само собою это между ними повелось.

Посидев какое-то время под крышей, Галактикон уходил из кузницы, или из хижины кузнеца. Долго бродил по берегу, в воду по колено заходил, смотрел, как рыбки тычутся в тупые пальцы без ногтей, сбитых о кремнистые подземные дороги. Потом Ацтека навещал «свой» большой валун – излюбленный, имеющий гладкую выемку, похожую на седло. Поудобнее расположившись в этом жёстком седле, странник слушал разговор прибоя, крики чаек; смотрел на дрожащую тонкую нить горизонта; на соседний остров, похожий на голову пловца, едва проступающую из воды. И при этом Ацтека всё время глубоко и жадно дышал, дышал, дышал – надышаться не мог, до смерти истосковавшись под землёй по свежему воздуху, пахнущему ласковым морем, травой, цветами, деревом.

И только после этого – вволю насмотревшись, надышавшись – он душой и телом возвращался к нормальной жизни. На лицо, молочно-бледное, едва-едва глядевшее из моха бородищи, возвращалась улыбка – выныривала откуда-то из-под усов, чтобы с каждой минутою становиться всё шире и все лучезарнее.

К нему возвращалось глухое, чуть хрипловатое слово, намолчавшееся где-то в глубине гортани или в тех неведомых колодцах подсознания, где оно дремало в долгом ожидании минуты, когда его окликнут и призовут. Прокашливаясь, Ацтека начинал «гостинцы раздавать», так он это дело называл – новостями делился: где был, что видел, какими слухами сегодня полнится Земля.

Ребятишки, особенно первое время, пугались этого странного странника, одетого в серые лохмотья. Босые ноги странника были без ногтей – пальцы заросли неровными буграми да кочками, на которые жутковато смотреть. Серебристо-белая, густая борода настолько длинная, пушистая, что он под землёю разматывал бороду и спал на ней, всё равно что на верблюжьем одеяле. Этой бородищей однажды он и подкупил детишек: привязал один конец к дереву, отошёл в сторонку и приглашал детишек покачаться на бороде, как на мягкой шерстяной качалке. Но главное – улыбкой подкупил. Широкая, простосердечная улыбка была у него – обнажались крепкие и светлые зубы, один в один сидящие, как зёрна в молодом кукурузном початке. И чем больше детвора смотрела на эту бесхитростную улыбку, тем меньше пугалась страхолюдного странника. Чуткие детские души скоро угадали в этом страшном человеке родную душу – светлую, почти ежеминутно искрящуюся радостью, какая может быть только в первые детские годы. Улыбка Ацтеки – обворожительная, широкая – даже зверя иногда обезоруживала. А ещё – глаза его, неизъяснимо добрые и нежные – глаза святого или безгрешного ребенка.

Он любил рассказывать сказки детишкам, а иногда и взрослым сообщал такое, что было похоже на сказку.

2

В последнем своём путешествии Ацтека повстречал избушку на курьих ножках, проследил за нею и посчитал своим долгом предупредить кузнеца: нечистая сила скоро сюда притопает. Кузнецарь не то, чтоб не поверил – не захотел поверить, но изменился в лице.

Они вдвоём сидели рядом с кузницей – под навесом из пальмовых листьев.

– Весёлые гостинцы ты мне принёс, Ацтека! Неужели эти черти сюда придут? В такую даль идти – все куриные ноги оттопчешь. Да и зачем?

– А ты разве не знаешь? Не догадываешься? – Галактикон вздохнул. – Ты думаешь, они тебе простят?

– Не знаю. Столько лет уже прошло…

– Старая любовь не ржавеет, – печально сказал пилигрим. – А старая ненависть и подавно.

Кузнецарь призадумался.

– Просьба у меня к тебе, Ацтека.

– Говори. Ты же знаешь, я сделаю всё, что только в силах… Ты же меня, можно сказать, вытащил из могилы.

– Да брось ты…

– Ну, как это «брось»! Если бы не поезд-невидимка, так ходить бы мне впотьмах, мытариться до скончания веку! – Ацтека посмотрел на свои ноги, изуродованные кремнистыми путями. – Ну, так что за просьба?

– Ты забрал бы моих… – Кузнец рукою показал на хижину. – Ребятишек да жену. Уведи их отсюда.

– А ты? Будешь тут сидеть и ждать Армагеддона? Апокалипсиса? Или про что ты мне давеча так складно говорил?

– Нет, я только в порядок приведу оруженосца и тоже уйду.

– Какого оруженосца?

– Памятник. Я обещал увековечить старика. Ты ещё не видел? Завтра покажу. – Кузнецарь поднялся, рассерженно сверкая глазами. – Вот люди! Огурцу уже поставили памятник. Поставили чижику-пыжику, мать его! А в Лукоморске, в городе Святого Луки, знаешь, кому там памятник? Конь в пальто стоит на пьедестале! Что «ха-ха»? Я тебе серьёзно говорю… А Старику-Черновику, неутомимому литературному негру, великому труженику, помогавшему сеять разумное, доброе, вечное – Старику-Черновику до сих никто не удосужился… А я обещал ему… Завтра увидишь… Он теперь уже почти что как живой. Остаётся только окропить живой водой да прочитать молитву «Воскрешения».

Ацтека помолчал, не совсем понимая, что буровит кузнец.

– Ну, ладно. – Он вытер слезу рукавом. – Памятник – это дело твоё. Обещал, значит, надо поставить. А я тебе вот что хочу сказать. Помнишь, я рисовал тебе карту Подземного Мира?

Они прошли на кузницу и Великогрозыч, порывшись в пыльном углу, достал хрустящую бумагу, похожую на древний папирус. Галактикон склонился над паутиной карты, начал рассказывать и показывать.

– Я могу их сюда увести. Могу – вот сюда.

– А где безопасней?

– Подальше от этого острова. Тут вулкан просыпается.

– Вулкан? Да ты что? А как же ты узнал?

– Элементарно. Когда я спускаюсь под землю – вон там, за скалами – там всё подземелье сейчас… – Глаза Ацтеки загорелись каким-то жутковатым восторгом. – Там как будто волшебное царство. Всё червонным золотом горит, а это верный признак того, что там уже вскипает лава и вот-вот наружу хлестанёт.

– А где она может прорваться?

– Да мало ли где! Слабое место всегда найдётся. Но скорее всего может вырваться вот здесь, на вершине утёса, где ты парнишку своего летать учил.

– А когда это может случиться?

– Ну, тут уж я руками разведу. – Ацтека слёзы вытер со щеки. – Природа – она ведь баба, а баба тварь капризная и непредсказуемая. За исключением твоей Златоустки, – спохватываясь, добавил странник. – Так что долго рассусоливать не надо. Может рвануть хоть завтра, хоть послезавтра.

– Тогда тем более надо моих отсюда уводить. Да и профессора прихватить не мешает, хватит ему тут ловить букашек да изучать таракашек. А я закончу с памятником и приду в то место, которое ты обозначишь на карте.

– Заблудишься! Ты что? Как слепой кутёнок заплутаешь. Даже и не рыпайся. Мы вот что сделаем. Я за тобою сам приду – поближе к той поре, когда вулкан созреет. – Галактикон помолчал. – А пока есть время, ты меня уважь по старой дружбе.

«Уважить» странника – это означало вывезти на море, устроить рыбалку. Вот как странно жизнь меняет привычки и вкусы. Галактикон, никогда не страдающий страстью к рыбалке, после долгих своих подземных походов завёл привычку душу и тело полоскать в открытом море, часами занимаясь рыбной ловлей. Безусловно, Кузнецарь «уважил» пилигрима, как всегда уважал после его прихода из похода.

Рано утром, когда ещё солнце ворочалось под толстым одеялом океана, Кузнецарь с Галактиконом под парусом ушли по туманной воде, нацеливая лодку в ту степь, где на примете имелось уже два или три «прикормленных» местечка. Вспоминая далёкую родину – русскую тайгу, порожистые реки – Ацтека ловил себя на мысли, что морская рыбалка нравится ему гораздо больше, чем рыбалка на реках. Тут никогда не знаешь наверняка, что клюнуло и насколько эта рыба велика. С берега ты можешь легко ловить кефаль, саргану, морского бычка. А в открытом море – тут вообще дух захватывает. Какие только черти тут не водятся. Дорадо, паламут, морской окунь – лаврак; барабулька, тунец, камбала, барракуда. А порой зацепится даже осьминог – незваный гость, или даже акула; было и такое.

Однако в этот раз им не подфартило. Как ни изловчался, как ни ухищрялся и один рыболов, и другой – то снастями, то наживкой – всё без толку.

Солнце уже палило, отражаясь от зеркала бескрайней воды, уже хотелось спрятаться под навесом грубого тента, а они всё торчали, всё творили какие-то заклинания, пытаясь хоть какого-нибудь гостя выманить из глубины. Но если уж не повезёт, так не повезёт по полной программе. Сначала снасть за что-то зацепилась на дне. Освобождая снасть, Кузнецарь занервничал, а надо было очень аккуратно, короче, порвал. И Галактикон отличился: покачнулся и плечом подломил опору, на которой держался парусиновый тент – солнце взялось палить без перекура и такое возникло ощущение, что волосы трещат на голове, как это в бане бывало, когда пару до угару поддадут. А под конец всех этих неурядиц Великогрозыч едва бинокль не утопил; этот бинокль был с поезда, также как и многие хохоряшки.

Бинокль задрожал в руках, когда Великогрозыч приметил яхту – белую, длиннорылую, полным ходом идущую в сторону острова. Сердце ёкнуло. И Галактикон встревожился. Какая тут рыбалка? Якорь из воды по-быстрому достали, свернули свои снасти, подняли парус и вперёд. Да только вперёд не очень-то получалось. Мёртвый штиль упал на море – одни лишь солнечные зайцы ликовали. И пришлось попеременке – до кровяных мозолей – на вёслах горбатиться.

3

Рыбаки вернулись мрачные – с пустыми руками, с дурным предчувствием. Ацтека остался на берегу, пошёл осматривать остров, не затаилась ли где белая яхта, которую они видели в бинокль. А Кузнецарь направился в хижину.

Обострившимся чутьём – на чистом воздухе чутьё становится особенно тонким – он почуял какую-то перемену. Бегло посмотрев по сторонам, увидел на столе нечто такое, чего отродясь не бывало: заморский белый сыр, жареные колбаски, оливы и маслины, масло, свежий хлеб с кунжутом.

– Это что за гостинцы? Откуда? – угрюмо спросил.

Златоустка смотрела на него глазами преданными, но слегка весёлыми, не совсем подходящими для этой минуты.

– У нас были гости, – стала рассказывать, – пришли к полудню. Какие-то не русские, я плохо поняла. Что-то лопотали здесь, вот угощенья оставили.

– И что им надо было?

– Да просто так, я поняла. Мимо проплывали, решили заглянуть на огонёк.

– Наш огонёк с воды и ночью-то не видно. – Кузнецарь нахмурился, глядя в глаза жены. – А ты чего это развеселилась?

– Я? Ну, вот ещё! – Жена опустила глаза; она уже истосковалась по общению с людьми; она год за годом дичала на этом острове, но пожаловаться мужу не могла, боялась гнев навлечь на свою голову.

И тут вошёл парнишка – тоже какой-то весёлый, беспечный.

Он что-то жевал, сладко жмурился и почмокивал.

– Это что у тебя? Мальчик улыбнулся.

– Дядя угостил.

Насторожившись, Кузнецарь на корточки присел, хотел посмотреть, что за угощение, но парнишка дожевал и проглотил гостинец – сырые губы вытер рукавом.

– Вкуснятина, папка! Тебя угостить?

– Так ты уже слопал.

– А там у нас много… – Мальчуган, улыбаясь, подошёл и приподнял деревянную крышку с серебристым кованым кольцом. – Здесь много, хватит всем.

Заглянув под крышку, отец побледнел.

– Лотофаги! – Его мгновенным жаром обдало. – Лотофаги!

– Какие лото… флаги? – удивился мальчик, глядя на испуганного отца. – Ты чего?

Лихорадочно что-то соображая, Кузнецарь покружился по хижине. Лицо его сделалось серым, чугунным.

– А дочка? Спит?.. Понятно… А кто ещё питался этой пакостью? – Не услышав ответа, он повернулся к жене и прикрикнул: – Кто жрал, я спрашиваю!

Золотаюшка вздрогнула.

– Ты почему кричишь? Я не глухая. Это, во-первых, а во-вторых, почему же это пакость? Это…

– Это райский лотос! – сдерживая ярость, прорычал Кузнецарь. – Разве я тебе не говорил? Забыла? Разинула рот на дармовщинку! – Он подхватил деревянный бочонок, оттащил к обрыву за хижиной – швырнул на камни, зубасто торчащие среди кустов. Вернулся, вымыл руки, взъерошенные волосы пригладил.

Ацтека, встревоженный грохотом взорвавшейся бочки, осторожно приблизился к хижине.

– У вас тут всё нормально?

– Нормальней некуда! – Великогрозыча слегка потряхивало. Он покружился по хижине и вдруг остановился напротив человека из племени ацтеков. – Слушай! А ты что-нибудь знаешь о райском лотосе, о лотофагах? Знаешь? Ну, будь тогда другом, расскажи вот этому милому семейству, а то они отца уже за дурака считают. Расскажи, я прошу. А то у нас тут гости были. Лотофаги. Расскажи. А вы сидите, слушайте. Мать, ты только дочку, дочку разбуди, пускай послушает. – Трясущимися руками Великогрозыч достал шкатулку из красного дерева, потемневшего от времени, обитую бархатом изнутри. – А ты, сынок, держи подзорную трубу, скоро ты увидишь этот остров.

И Галактикон стал рассказывать древние легенды и предания о лотофагах, пожирателях лотоса, о милых людях, гостеприимных, щедрых. Они живут в просторах океана, в тёмных дебрях острова Бурьяна, который испокон веков славится недоброй колдовскою силой. Лотофаги питаются плодами лотоса. Что здесь дурного, казалось бы? Да вроде ничего. Только сладкие эти плоды – плоды забвения. Тот, кто попробует райскую мякоть лотоса, навсегда забудет своё прошлое, родину забудет, своих близких и на веки вечные останется на этом острове Бурьяне. Даже Одиссей чуть было не попал под эти чары. И человек из племени ацтеков едва не пострадал.

В хижине стало так тихо – слышно было, как ветер листочек за листочком шевелил под раскрытым окном.

Златоустка улыбнулась, не глядя на Ацтеку.

– Хорошая сказка.

Кузнецарь поднялся из-за стола и, подойдя к Галактикону, тихо, но твёрдо оповестил:

– Завтра утром мы будем готовы к тому, чтобы выйти. Время сказок закончилось. Теперь будет проза. Иди, Ацтека. Извини. Нам надо собираться.

Жена, вдруг проявляя недюжинную волю, наотрез отказалась куда-либо уходить, да ещё под землю.

И тогда Кузнецарь – не хотел, да пришлось – рассказал ей всё, что услышал от странника, недавно побывавшего в далёком Стольнограде. Там произошли кошмарные дела.

Генерал Надмирский, генерал Твердохлеб и несколько других людей, перешедших на сторону несогласных с политикой государства – среди них был и полковник Бычий Глаз – организовали вооружённый мятеж. И тогда полководец Властимир Нечестивцев – стратопедарх, так по старинке Ацтека называл полководца – поднял по тревоге войска. И опять Гражданская война загрохотала на полях. Брат на брата пошёл, сват на свата. Всю страну разделила одна баррикада – как великая Китайская стена. На одной стороне – генерал со своими солдатами. На другой – стратопедарх с толпою нечестивцев. На площадях и улицах – танки, пушки, установки «Дождь» и «Град». И появилась реактивная метла, раскалённым соплом обжигая золотые купола соборов и монастырей Стольнограда. Первая кровь пролилась на мостовые. Начались грабежи, мародёрство. Начались расстрелы без суда и следствия. Расстрелы как с той стороны, так и с этой. Людей, захваченных в плен, просто выводили во дворы, ставили к стенке и поливали свинцовым ливнем из автоматов. И вот что особенно страшно. Два этих фронта, разделённые стеною баррикады, даже не заметили, когда вдруг объединились, почти породнились одним порывом и одним огромным чувством – чувством лютой ненависти, которая дремала в каждом бойце и в каждом гражданине, в ту пору оказавшихся на баррикадах. Среди бела дня на площадях – не вынимая папироски изо рта – насиловали девушек и женщин. На фонарях, на деревьях чёрными гроздьями развешивали своих врагов заклятых – если представлялась хоть малейшая возможность. Спешили как те, так и эти, и в лихорадочной спешке они даже порой не замечали, что уже убивают своих, что уже перешли на другую сторону. Да это уже было и не важно. Два этих фронта, породнившиеся горячей кровью ненависти, стали одним каким-то огромным вурдалаком, неземным чудовищем, азартно пожирающим не только человеческое мясо – чудовище камни жевало, изрыгая огонь; чудовище с невероятной лёгкостью крушило стены жилых домов или казённых строений. Чудовище топтало сады и парки, железнодорожные мосты. Чудовище срывало золотые головы церквей – кресты с колоколен летели к чертям. Пьяное от крови, от безнаказанности, чудовище забыло, зачем оно пришло на эти улицы, проспекты, площади. Чудовищу было уже наплевать, за что оно воюет, что защищает. Жажда крови и жажда насилия – вот единственная цель таких чудовищ, которые зовутся гражданская война, переворот, революция…

Кузнецарь замолчал, напоследок сказав, что избушка на курьих ножках уже в пути, что она вот-вот притопает сюда.

– Зачем? – не поняла жена и удивилась, услышав ответ. – За тобой? А ты причём?

– Так я же – Златоуст. Я словом останавливаю солнце и словом разрушаю города. И они прекрасно знают, что я не могу тут сидеть, сложа руки.

Жена побледнела.

– Ты с нами не пойдёшь?

– Потом догоню. Златоустка заплакала.

4

Море штормило всю ночь и потому не спалось – за широким шорохом прибоя чудились подвижки земной коры, будто вулкан просыпался. И перед рассветом, когда волны притихли под берегом, не спалось; в перезвоне птичьих голосов мерещился перезвон боевого железа, в порывах ветра чудились шаги под окнами. С первыми лучами солнца Галактикон-Ацтека спустился под землю, уводя за собой ребятишек, Златоустку и седого профессора, который то и дело останавливался.

– А как же Великороссович? – так профессор называл Великогрозыча. – Почему он остался, а я должен идти?

– У него там какое-то срочное дело. Я отведу вас в надёжное место, потом за ним вернусь.

Метров сто они прошли в полной тишине – дыхание друг друга было слышно.

– А как же коллекция моя? – спохватился профессор, глядя назад и поправляя свои разнокалиберные очки. – Феланопсис. Маранта. Колерия…

Проводник сердиться начинал; время поджимало.

– Если бы вот так, как вы, ребятишки канючили – это я мог бы понять. Но вы же взрослый человек. Что вы, в самом деле? Вы посмотрите, что происходит!

В эти дни подземелье под островом напоминало заколдованное сказочное царство, украшенное червонным золотом, от которого пыхал жар, клубками катился пар – в той стороне, где была огромная кухня вулкана, где варилась кошмарная магма, лениво закипая, набирая чудовищную силу и готовясь к могучему, кошмарному прыжку под небеса.

Зачарованные этим сказочным царством, ребятишки присмирели. И профессор притих, осознавая опасность и в то же время любуясь удивительной картиной, созерцанием которой мало кто может похвастаться.

Ацтека поторопил:

– Надо идти, покуда эти розы не увяли.

В руках у взрослых были огненные розы; Кузнецарь напоследок применил свою магическую силу; поколдовал на кузне – отковал три ярких розовых цветка, которые были способны светиться три дня и три ночи подряд. (Цветы были горячие, а стебли холодные).

Уходя подземными дорогами – уже довольно далеко от острова – Галактикон-Ацтека замер на одном из поворотов. Душа заныла, сердце затревожилось, когда разглядел едва-едва заметный смутный огонёк – его глаза впотьмах давно привыкли доставать гораздо дальше простого человеческого глаза.

Златоустка уловила смутную тревогу в поведении проводника.

– А что там? – насторожённо спросила. – Ацтека, что там?

Он помолчал. Босую ногу почесал об ногу.

– Почудилось, – пробормотал проводник и дальше повёл свою примолкшую компанию, отгоняя от себя самые печальные предположения.

Увы! Зоркий глаз Ацтеки не ошибся. Это были ОНИ…

 

Глава десятая. Казнить нельзя помиловать

1

Нечистая сила потерпела поражение в далёком Стольнограде, и ей приходилось теперь подобру-поздорову копыта свои уносить, куда подальше. Вот почему избушка на курьих ножках оказалась опять под землёй – эти черти с ведьмами ушли в подполье, затаились на время, нужно было боевые раны зализать, силы подкопить для нового броска. Нечестивцы – полководцы нечистой силы – то и дело собирались на совещание во дворце, который чёрт знает как умудрялся помещаться внутри избушки на курьих ножках.

И однажды кто-то из нечестивцев на совещании упомянул имя покойного Короля Мистимира – теперь уже никто не вспомнит, с чем было связано упоминание. А другой нечестивец неожиданно стал утверждать, что Король, мол, умер, но всё-таки – да здравствует король. Он, дескать, жив, курилка, и процветает где-то на Архипелаге счастливых островов. Стали смотреть по карте и никакого такого архипелага не нашли. А потом какой-то нечестивец раздобыл газетку, где давно уже пропечатали странную заметку о заблудившемся капитане Бранческо Теккинора, которого даже судили из-за того, что он самовольно изменил курс океанского лайнера и причалил к дикому острову, на котором якобы находился железнодорожный состав – за тысячу миль от ближайшей железной дороги. И тогда открылась тайна, уже покрытая пылью и поросшая травой забвения. Поезд-невидимка не упал в тартарары, как это планировалось теми, кто готовил маршрут. Поезд приземлился на каком-то необитаемом острове. Океанский лайнер забрал пассажиров с этого острова и они куда-то исчезли; никто из них не появился в Стольнограде, потому что «хозяин жизни», то есть, Нишыстазила послал их на верную смерть. Вот они и «умерли», бесследно растворились где-то в Туманном Альбионе, в Америке и прочих заграницах. А машинист волшебного поезда – раскоронованный Король Мистимир – стал примерным семьянином и детишек воспитывает на острове.

Нишыстазила выслушал два или три доклада разведки. Задумался. Что делать? И тут на глаза ему попалась книга Короля Мистимира. Оригинальная такая книга. Это было ноу-хау издательского дома господина Бесцели. Оригинальность этой книги заключалась в том, что название – «КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ» – было вмонтировано в обложку, а между словами названия, будто рыбка в аквариуме, плавала точка. Наклоняя книгу вправо или влево, читатель мог эту точку остановить после слова «казнить», или точка могла замереть после слова «нельзя». И содержание книги странным образом менялось в зависимости от того, где читатель поставил точку. Если казнить – получался триллер, кровью наполненный так, что хоть страницы выжимай. Если помиловать – на страницах книги, в основном, в конце было полно сиропу, изготовленного по рецепту английского аптекаря по имени Хэппи Энд.

Вот эту книгу Нишыстазила повертел в руках, сквасил морду, словно квасу прокисшего напился, подозвал Воррагама и говорит:

– Что-то ни хрена не получается у меня с этой точкой, не могу поставить ни там, ни там. Да и никто, наверно, кроме короля, не сможет. А ну-ка, Воррагам, сходи-ка за три моря, попроси, чтобы король поставил точку.

И в тот же день, и в тот же час избушка на курьих ножках отправилась в поход.

Причин для расправы с предателем было предостаточно. Когда он работал на них, он узнал много такого, что знают только нечестивцы самой высшей марки. Это во-первых. Во-вторых, разведка доложила: раскоронованный Король Мистимир сотрудничал с генералом Надмирским, а значит, способствовал его победе. А в третьих, этот перебежчик на своём проклятом поезде увёз чёртову уйму самых лучших нечестивцев, которых с большим трудом растили на люциферме. Короче говоря, пришла пора ответить ему за все свои деяния.

И только одно обстоятельство смущало Воррагама: книга, которую Нишыстазила вручил перед дорогой. «КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ». Надо, чтобы автор сам поставил точку. Что за блажь ударила в голову хозяина? И попробуй ослушаться. Тогда уж тебя самого казнят, даже не думая, где ставить точку. Но ведь это рискованно. Очень рискованно. А если этот автор возьмёт и фортель выкинет: «КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ. ПОМИЛОВАТЬ». Скорей всего, что так оно и будет. Даже к бабке не ходи. К ба бе-яге. И что тогда? А тогда опять же Воррагам будет крайний – не исполнил приказ.

2

Избушка на курьих ножках из-под земли возникла на закате – в розоватом тумане. Могучими куриными ногами, похожими на лапы слона, избушка напропалую пошла по высоким папоротникам, орхидеям, оставляя за собою чёрные следы, пахнущие падалью и смрадом. По замшелой старой крыше избяной изредка постукивали бананы, кокосы, срывавшиеся с деревьев, за которые избушка задевала то задом, то передом. Врассыпную разбегались, но не успевали убежать и погибали под куриными ногами: гигантские муравьеды, жуки, лягушки, ящерицы, змеи. Перешагивая через деревья, поваленные старостью, через камни, одетые в зелёную замшу сырого мха, избушка оказалась на поляне, посреди которой стояла яблоня – её с трудом взрастил, взлелеял Кузнецарь. Боковые ставни избушки приоткрылись, она повернулась и, двумя стеклянными глазищами посмотрев на яблоню, подошла к ней и зачем-то повалила, растоптала. Красные и жёлтые, зелёные с червонною подпалиной – яблоки градом покатились по траве, по камням, захрустели под куриными ногами, на которых сверкали стальные острые когти, похожие на якоря от громадного парохода. Вдохновенный Кузнецарь в этот час творил при помощи своей старинной магии – на задворках кузницы ходил кругом железной фигуры Старика-Черновика. В руках у мастера блестела склянка с живой водой. Только что он окроплял фигуру и прошептал молитву «Воскрешения». И вдруг услышал, как застонала и охнула яблоня, переломившись, – яблоки разноцветным градом полетели.

«Ладно, хоть успел!» – промелькнуло в голове кузнеца.

Дверь избушки со скрипом открылась. На поляне появился Воррагам в чёрных очках, в чёрном фраке и в чёрном цилиндре. Господин Бесцеля, обвешанный оружием, старчески покряхтывая, вышел на поляну. А вслед за ними два каких-то полуголых папуаса – аборигены с ближайших островов.

Кузнецарь, не теряя хладнокровия, разглядывал гостей. За несколько лет, покуда не виделись, Воррагам почти не изменился, а вот Бесцеля заметно сдал – густопсовая причёска полиняла и осыпалась; одежда, разрисованная в духе боевиков и детективов, сильно поистёрлась – видно, плохо дело шло в издательстве, или где он теперь подвязался.

– А где хлеб-соль? – прокаркал Воррагам. – Хреновастенько встречаешь гостей!

– Зато хорошо провожаю! – сказал кузнец и посмотрел на молот, возле которого уже стояли два папуаса.

У Воррагама был соблазн забросить книгу и натравить аборигенов, чтобы тут же связали кузнеца по рукам и ногам. Но этого делать нельзя было ни в коем случае. Толстый Том, скотина, может настучать хозяину, за ним такое водится. И Воррагаму – хочешь, не хочешь – пришлось исполнять дурацкий обряд, который никто из нечестивцев никогда, наверное, не исполнял. Воррагам сунул книгу под нос этому несчастному «писсателю» и спросил, не хочет ли он точку поставить в названии.

Странно было то, что «писсатель» ничуть не удивился, будто знал и ждал именно этого предложения. И уж совсем было странно, дико и необъяснимо то, что «писсатель» сделал в следующую минуту. Он взял своё старое детище, горько усмехнулся, глядя на название и, наклоняя книгу от себя – от сердца – поставил точку так, что Воррагам разинул рот и чуть глаз не выронил. Толстый Том, заметив замешательство, подошёл, посмотрел на установленную точку и обрадовался.

– О кей! – Он решительно сделал отмашку. – Аборигены!

Берём на цугундер!

Сверкая кольцами, продетыми в ноздри и уши, аборигены подскочили, связали по рукам и по ногам Кузнецаря, который даже не думал сопротивляться, хотя его недюжинная сила, умноженная яростью, могла бы тут всех разметать.

Опомнившись, Воррагам заговорил, вращая тросточку перед собой:

– А ты почему такой смелый? Амриту пил на небесах? Надеешься на бессмертие?

– Нет. Я выпить хочу свою горькую чашу.

– Похвально! – И Воррагам стал командовать, причём говорил не по-русски. Покорно подчиняясь, кланяясь при каждой команде, папуасы быстренько обследовали кузницу, притащили доспехи, копья, меч и какую-то шкатулку с позолоченными и посеребренными перьями, откованными в большом количестве.

– И на фига они тебе? – Бесцеля брезгливо поморщился, разглядывая перья. – Ты же давно завязал с этим делом. Семьяни ном примерным заделался. А где, кстати, детки? Где баба? Спрятал? Ну, ничего, мы найдём! – Толстый Том, сопя и перхая, стал рассматривать разнокалиберные перья; тут были и вполне нормальные, годные для писанины, и такие, которые могли бы служить остриём для копья.

И вдруг Воррагам хохотнул своим вороньим скрипучим горлом и что-то сказал аборигенам, которые метнулись исполнять команду.

– Вначале было Слово и Слово было Бог? Кажется, так говорится в вашем священном писании? – Воррагам ухмыльнулся от мысли, внезапно его поразившей. – А ты хотел быть вровень с Богом, да?

– Ты хоть и в чёрном, Анатас, да не похож на священника, я перед тобой исповедоваться не буду.

Это спокойствие духа и твёрдость подспудно раздражали Воррагама – хотелось увидеть врага на коленях, облитого слезами, измазанного соплями.

– Значит, ты хотел быть вровень с Богом? – Глядя куда-то на гору, Анатас поправил чёрные очки. – Сейчас ты будешь вровень. Эй, папуасы! Берите перья, те, что потолще, молотки берите!

– А чо мудрить? – В руках Бесцели заблестели два ствола. – На фига нам делать из него героя-мученика? Тоже мне Исусика нашли…

– Спрячь! – приказал Воррагам. – Причём тут Исусик?

Книжки, дядя, надо не только издавать, но и почитывать.

– Да что вы говорите? – ехидно удивился Толстый Том. – Ну-ну, и что ты вычитал?

– А то, что распятие было всегда настолько жуткой и унизительной казнью, что его применяли только в отношении рабов или бунтовщиков. – Воррагам тросточкой потыкал в сторону приговорённого. – А этот хрен моржовый? Кто он такой?

– Раб! – согласился Толстый Том, изумлённый поворотом дела. – Бунтовщик! Предатель! Переметнулся на ихнюю сторону. Сука. И все деньги со счётов моих забрал. Такого не то, что распять – живым на куски надо резать!

Аборигены притащили крепкий свежий крест, имевший поначалу шестиконечную – православную – крестовину. Однако Воррагам приказал обрубить крестовину, обкорнать до того, чтобы она заимела Т-образную форму, так называемый разбойничий крест; в Древнем Риме восставших рабов распинали на подобных крестах.

Бесцели эти приготовления казались театральными.

– Какого чёрта! – зарычал он, вынимая финку. – Давай лучше порежем на куски!

– Можно, конечно, и порезать, сырым сожрать или зажарить, но… – Воррагам тросточкой потыкал в сторону избушки на курьих ножках. – Разве ты не слышишь глас народа? Глас народа надо уважать!

И только тогда приговорённый обратил внимание: около избушки на курьих ножках столпились какие-то люди, звери, черти рогатые, домовые и лешие. Сначала он подумал, что это нечисть, а потом как будто варом обварило. Бывший Король Мистического мира стал узнавать своих «детей» – многочисленных литературных героев, среди которых кого только не было. Когда-то «папаша» играючи убивал этих «детей», насиловал, резал, в петлю заталкивал, бросал под колёса поездов и машин. И вот пришло возмездие.

– Распни его! – с кошмарно-сатанинским наслаждением кричала толпа литературных детей, с ненавистью глядя на отца. – Он возомнил себя богом! Распни его! Распни!

И дальше всё поплыло как во сне – в тяжёлом, мучительном, жутком. Его подняли на скалу, на голую вершину. Далеко было видно – привольно. Солнце ещё держалось над океаном, но тёмно-алый нижний край уже хлебнул водицы и отяжелел, сбавляя жар, – солнце начинало мокнуть, остывать; вода под ним кипела и туманилась, наполняла дымом притихшую округу. Альбатросы реяли в дальнем далеке. Плаксиво, тонко вскрикивали чайки. Внизу прибой гудел. Пронзительный и тонкий крик дельфина, похожий на крик ребёнка, заставил вздрогнуть и подумать о том, как хорошо, как вовремя ушла семья.

И тут он почувствовал первый укол золотого пера, похожего на гвоздь. Раздался приглушённый стук. Захрустели пробитые сухожилия, кости. Кровь покатилась в потные ладони, сведённые судорогой. Он побелел, взопрел от боли, но ни стона, ни крика палачи не дождались. Он только заговор шептал сквозь зубы:

– Стоит Понтий Пилат с ключами, стоят сорок бесов со злыми очами, толпа стоит возле креста, ждёт распятия Христа. Кто по Нему слезу проливал, того за грехи Он прощал. Господи! Рабов этих прости, грехи им отпусти, и пошли к моим врагам Ангела-усмирителя, а мне с небес пошли Ангела-сохранителя…

Золотые перья одно за другим пробили ему руки, пробили ноги. Потом его подняли на кресте. Закрепили над океаном, полным закатной крови. Это был странный закат. И Воррагам, живущий чёрт знает сколько, мрачно глядя на зарево, передёрнул плечами. «Точно также солнце меркло в небесах, когда был убит Юлий Цезарь, – вспомнилось ему. – И примерно такой же закат полыхал, когда Христа распяли…»

Абориген в это время поднял копьё, сверкающее пером-остриём, и хотел проколоть обнажённую грудь казнимого человека, хотел ударить в сердце, но не успел. Где-то поблизости, в земных глубинах, раздался рокочущий звук, похожий на зарождение грома, и монолитная скала под ногами вдруг зашевелилась, расколотая во многих местах. И человек на кресте содрогнулся.

«Апокалипсис? – подумал сквозь боль и муку. – Армагеддон?» Он давно уже знал, он предчувствовал: вот-вот наступит нечто жуткое, грозящее гибелью не только ему одному – всему человечеству. В последние ночи и дни предчувствие печального пророчества обострилось; перед грядущим Третьим Тысячелетием предстоял парад планет и ожидался Армагеддон, а также Апокалипсис. Поначалу из простого любопытства, а затем уже всерьёз Кузнецарь ночами глядел в небеса, пытаясь поставить туда воображаемое зеркало, как это делали астрологи и предсказатели. Они утверждали: если поставить воображаемое Космическое Зеркало перед Землею – в небесах *** вот такого-то года можно будет увидеть зеркальную симметрию звёзд, которые выстраиваются в таком порядке, в каком выстраивались во времена первого пришествия Христа, вслед за которым грянет Апокалипсис и Армагеддон.

И вот он грянул – изо всех орудий.

3

Вулканическое жерло за несколько мгновений изрыгнуло десятки тонн базальтовой лавы, которая, гудя и улюлюкая, вскипая и фонтанируя, потекла раскалённой рекой, устремившейся к подножью горы. Море под скалами заклокотало, сварившаяся рыба стала всплывать. Земля содрогалась и воздух гудел. Там и тут взрывались вулканические бомбы, летели шматки раскалённого шлака. Небеса над океаном на сотни километров озарились, ввергая в священный ужас рыбаков и корабелов, заставляя в панике метаться косяки дельфинов, сводя с ума живые гигантские торпеды голубых и розовых китов, бросающихся на берег.

Извержение вулкана едва не уничтожило Архипелаг счастливых островов и чуть не потопило три-четыре корабля, оказавшихся в этом районе. И несколько дней после этого люди не видели солнца – припорошенное тоннами пепла, оно почернело над океаном. В ближайших городах и поселениях возникла паника, сопровождавшаяся кликушеством: «Армагеддон! Апокалипсис!» Несколько дней и ночей было душно и сумрачно, будто и в самом деле наступил «конец света». Но потом, слава Богу, маленько рассосалось на небесах – ветер очнулся, растрясая вулканическую пыль. А ещё позднее Архипелаг счастливых островов сделался пристанищем любопытной публики, непонятно откуда разузнавшей об этом Архипелаге.

Рыбаки, моряки и всякие другие любопытствующие – на парусах, на моторах – потянулись к небольшому островку, чудом уцелевшему после извержения вулкана. Магма к той поре уже остыла. И столько там народищу собралось – причалить и приткнуться негде. Столпотворение началось. Зеваки торчали на скалах, гроздьями висели на уцелевших деревьях. Народное море шумело, то и дело заглушая море настоящее. Судили, рядили, гадали, глядя на огромную дыру в земле, откуда волнами валил черно-фиолетовый, серою пахнущий дым.

– А это что такое? – слышались возгласы. – А чёрт его знает! Вулканическим взрывом из-под земли выбросило какую-то полуобгорелую избушку на курьих ножках, а также золотые обломки огромного дворца, построенного, как утверждали знатоки, в необычайном стиле – стиле «вампир». Видны были фрагменты фронтона, обломки колоссальных колонн, похожих на слоновью кость. Встречались обгорелые куски тяжёлого трона, оббитого кровавым бархатом, напоминающим человечью кожу. Виднелось нечто похожее на искорёженную корону с полуразбитыми алмазами чёрной воды – «Корона Нишыстазилы», как потом писали журналисты и утверждали знатоки кабалистических знаков. Кроме того, ходили пересуды и кривотолки о каком-то человеке, которого два капитана совершенно случайно увидели в бинокль за несколько мгновений до извержения. Человек этот был на скале, на кресте, а затем примчалась Золотая Колесница, чтобы вместе с этим человеком улететь в небеса.

 

Глава одиннадцатая. Млечный путь к божественным пределам

1

И ничего нельзя уже переписать в судьбе – ни строчки, ни буквы не заменить, не исправить, не подретушировать.

Книга жизни кончилась. И остаётся только две-три страницы, на которых сверкают последние строки – вот они, сверкнули, полыхнули, словно яростная молния, а вслед за этим раздался громоподобный, хлёсткий удар кнута.

И тут же с тихим гулом прокатилось по небу волшебное какое-то видение. И там, где Млечный путь белоснежным большаком уходил за горы – вдруг обозначилась огромная тень. И обозначились контуры летящих коней – русская тройка; кони-кологривы. И в тот же миг по-над Землей заговорил весёлый бойкий колокольчик, а следом послышалось то, что зовётся «ямская гармонь»: шаркунцы, колокольцы поддужные и хомутные – все они разом и наперебой зазвонисто и чисто засмеялись, эхом рассыпаясь по горам и долам.

Размеренно работая копытами, крылатые кони прошли по вершинам деревьев, ступили на взволнованную морскую воду – спугнули стаю чаек и парочку великолепных белых лебедей. А потом – удивительно быстро – кони-кологривы ступили на остров; под копытами загрохотало, искры посыпались и разноцветные камни с горы полетели в воду. Скользящие следы от колесницы, как только она чуть коснулась земли, были похожи на росчерк двух параллельных звёзд – следы фосфоресцировали в вечерних сумерках.

Возничий, на самой вершине так ловко остановивший коней-кологривов, спрыгнул с облучка и подбежал к большому окровавленному кресту.

– Живой? – спросил тревожно. Приоткрывая глаза, человек прошептал:

– Было время – был куда живее.

– Молодец! – Возничий головою покачал. – Силён, бродяга! Шутит! Ну, потерпи, сейчас я дам тебе глоток живой воды – будешь как новенький.

– Со старыми дырками! – опять прошептал человек, болезненно пытаясь улыбнуться.

– Да-а! – Возничий посмотрел на дырки в ладонях, оставшиеся от громадных перьев, похожих на золотые гвозди. – Что придумали! Ироды! Гвозди какие-то…

– Это моя работа, – прохрипел бедняга. – Мы же все кузнецы… счастья своего и своего несчастья… Ну, где там живая водица? Давай. – Он пригубил из какой-то сверкающей склянки. – О-о-! Хорошо. Сразу боль отступила.

– Погоди, и смерть отступит!

– Ну, это уже вряд ли… А ты… ты кто такой? Откуда ты, сынок? Я же сказал тебе, ступай домой. Ступай. Сын за отца не ответчик.

– Не узнаёшь? – Возничий засмурел. – Вот это плохо. Ну, погоди, сейчас…

Покряхтывая, возничий взял распятого – и чуть не уронил на камни у подножия креста. Какое-то время человек лежал, не шевелясь, только изредка моргал, глядя на лёгкое белое облачко, проплывающее над ним.

– Дай-ка мне ещё глотнуть.

– Держи, милок. Глотай.

– Хорошо. – Человек затосковал. – Хорошо, но мало я пожил. А так хотелось бы…

– Увы! – сказал Возничий. – Карета подана!

Живая вода помогла – в глазах бедолаги прояснилось.

– Старик? – Он слабо улыбнулся. – Азбуковедыч? Ты?

– Я за него! Оклемался? – Возничий встряхнул сыромятным кнутом, куда вплетены святящиеся жилы синих и красных маленьких молний. – Ну, так что? Тебе получше?

Человек поднялся. Побледнел от слабости. Капли пота заблестели на висках, где трепетали тугие и синие витиеватые вены.

– Вот спасибо, старик. Оживил.

– Ну, а как же? Ты ведь тоже хотел оживить старика. Только ты, чудилка, забыл, что я бессмертный! – сказал возничий, глядя в сторону кузницы, где стоял высокий памятник, одетый в чёрный рыцарский плащ, сияющий золотою заплатой на уровне сердца. – Отличная работа, между прочим. Жалко, если пропадёт.

– Ерунда, – хрипловато прошептали. – Меня сейчас другое беспокоит. Дуэльная пара. Ведь они же, пистолеты, выстрелить должны.

– На этот счёт ты можешь не волноваться, – ответил возничий. – Наши пистолеты уже выстрелили. Да-да! Из одного ствола пришлось приговорить Воррагама, а из другого Бесцеля получил свою пулю!

– А Нишыстазила?

– И он получит!

– Ну, добро, если так. Я надеюсь.

– Именно так. Ну, что? Пойдём? Или боишься?

И тут перед глазами у него замелькала какая-то серенькая мошкара, похожая на толкунцов. Но это были не толкунцы – это были буквы, которые постепенно становились чёткими словами. Эти слова когда-то он, Златоуст, написал для себя самого: Живи на этом белом свете так, чтоб не бояться однажды оказаться на свете том; живи азартно, жадно, да только всё же помни о самом главном – о высоком предназначении сердца, о великом стремлении духа. А в чём оно, твоё предназначение? Тебе подскажут совесть и судьба, непременно подскажут, поскольку так задумано Всевышним, так жили наши предки и завещали нам – идти по совести и по судьбе. Иди походкой гордой – и тебе, и мне, и всем нам есть чем гордиться на русской земле. Живи светло и молодо, работай и люби, рубаху рви от песни или пляски, гусарствуй, коль душа простора просит, воли требует и грозовых раскатов с блеском молний. Пусть будет так, но только при всем при этом необходимо знать и крепко помнить, что каждый день твой, каждый час неумолимо, неостановимо приближает тебя к той черте, за которой уже ничего не изменишь – ничего нельзя будет ни переписать, ни перестроить, ни попросить прощения за свои прегрешения. Будет поздно, потому что солнце твоей жизни упадёт за чёрный горизонт, и никто уже не сможет солнце это снова запалить на небесах – такое чудо из чудес не повторяется. Вот почему тебе и мне, и всем нам надо постараться прожить на этом белом свете так, чтоб не бояться однажды оказаться на свете том, где строгий Судия со всех нас непременно стребует внятного и честного ответа.

И снова прозвучал вопрос над ухом:

– Ну, так что? Пойдём? Готов?

Он был душой давно уже готов и, тем не менее, прошла как будто вечность, прежде чем он решился – сделал шаг вперёд и оказался внутри Золотой Колесницы. О, как тут было хорошо, уютно. Сидение сделано из кучевого, белоснежного облака, прошитого яркими строчками крохотных молний, напоминающих нитки серебряной и золотой канители в царских палатах. Окно кареты занавешено розовым кружевом – отрезок от зари. Когда он угнездился поудобней и вдохнул полной грудью – голову закружило горним ароматом разнотравья, какое находится где-то на лугах и полянах Небесной России.

– Держись! – предупредилвозничий, взбираясь на облучок. – Теперь остановка не скоро!

Пассажир посмотрел из оконца кареты, светлый цветок заприметил между камнями.

– До свиданья, друг мой, до свиданья, – прошептал он, – милый мой, ты у меня в груди…

Расправляя вожжи, возничий взмахнул кнутом. Над горами полыхнула молния – удар кнута заставил задрожать и горы, и воды. С деревьев, стоящих поблизости, хвоя полетела, листва. Кони расправили крылья и оттолкнулись копытами от Земли. В глазах у пассажира – от перепада давления – на несколько мгновений помутилось, а потом…

Бог ты мой! Он увидел Землю с высоты, словно кто-то выхватил его из этой жизни и показал совсем другую, которая, быть может, доступна только избранным. Такое волшебство иногда бывало с ним – необыкновенный творческий подъём душу закидывал за облака, но никогда ещё так высоко и стремительно душа не взлетала.

Сначала кони-кологривы пролетели по тёмному какому-то пути – по чёрным тучам, что ли? Но скоро свет перед глазами полыхнул. Океанская равнина, горы, долы замелькали внизу.

– Азбуковедыч! – закричал пассажир из кареты. – Уважь напоследок! Прошу как родного! Дай круголя!

– Это можно. – Возничий воодушевился. – Это мы, сынок, сейчас. Я тебе давно хотел сказать, что ты, что мы… родная кровь…

– Я это знаю. Мы с тобой потом поговорим. Гони, гони, ямщик.

Океан остался за спиною – далеко внизу. Они сделали круг над родными краями – над русскими полями, над берёзами. Золотая Колесница дальше понеслась, и очень скоро перед глазами распростёрлось Мирозданье. В полумгле засверкали алмазные россыпи различных созвездий, планет – яркие огни то приближались, то пропадали. Размеренно покачиваясь – точно баюкая путника – Золотая Колесница плавно и стремительно куда-то улетала. Большие задние колеса неудержимо крутились в воздухе – звёздная пыль клубилась по Млечному пути. Колёса временами буксовали, зарываясь в тягучие туманности, – и снова тройка дружно выносилась на чистые небесные просёлки, на перекрёстки. И пассажир кареты вдруг увидел на прозрачной росстани двух голопузых амурчиков, с любопытством и страхом наблюдающих за полётом колесницы.

Распахнув окошко, пассажир подумал про своих детей, оставленных где-то на грешной Земле. Сердце тихо заныло.

– Эй, ребятишки! Привет! – Он помахал рукой. – Что? Стрелы кончились?

– Нет! – улыбаясь, отозвались амурчики. – Много ещё.

– Ну, так в чём же дело? Почему сидим? Работать надо!

– Да мы и так стараемся…

– Ой, глядите, проверю! – Он пальцем пригрозил, шутя. – Может, мимо стреляете? Что-то мало любви на Земле!

– Нет, мы хорошо стреляем. Показать?

– Ну, давайте, пострелята! Постреляйте! – Он развеселился от такого каламбура, и вдруг…

Золотая стрела бесшумно просверкнула в воздухе, и в груди человека жарко вспыхнуло прощальное чувство любви и нежности ко всему живому на Земле. Он заскрипел зубами и отвернулся, чтобы не разрюмиться.

– Господи! – вслух подумал, кусая губы. – Кто бы только знал, как больно да как жалко отрывать от сердца эту жизнь!

Потом посыпались дождинки на дорогу, звёздная пыль повлажнела, шелковисто шелестя под колесами и отлетая серебристыми пельменями из-под копыт. В раскрытое окно ворвалась капелька, вторая, третья. Вытирая дождинки с лица, он ощутил солоноватость – крупные тёплые слёзы капали из голубых каких-то огромных глаз – это Мирозданье плакало над ним, уже слабеющим, уже почти не сожалеющим о своём исчезновении с лица Земли. Кажется, он засыпал, забывался, но это был не сон, не забытье – это был переход в мир иной, переход, который всегда происходит бессознательно в буквальном смысле: человек лишается сознания, чтобы очнуться уже в другом измерении. Именно так и случилось.

Через короткое время он вздрогнул, очнувшись, и даже не удивился тому, что чувствует себя примерно так же, как это было на Земле – в другом измерении, в жизни другой. Он спину выпрямил, расправил грудь, и стал смотреть в окна кареты, наслаждаясь чудесными видами.

Золотая Колесница катилась всё дальше и дальше – кони-кологривы будто знать не знали, что такое усталость. И сколько так проехали, сколько промчались быстрее ветра – одному только Богу известно. Далеко внизу давно уже остались города и сёла, поля и горы земной страны России; давно уже сорвался поддужный серебристый колокольчик – падучей звездой просверкнул, прозвенел в тишине над голубоватыми, раздольными степями, над хвойно-косматыми гривами соснового бора. Давно уже проехали Небесную Россию, которая не могла не ослепить Божественными храмами, стройным и чистым Кремлём, не похожим на тот, что остался в туманной далёкой бездне, в земной суете. Небесная Россия в ту пору веселилась и плакала, пела и звенела малиновым колокольным горлом, отмечая горький и весёлый праздник – Прощеное Воскресенье.

Колесница ненадолго останавливалась на просторах Небесной России. Пассажир выходил из кареты, на колени перед кем-то становился.

– Простите, люди добрые! – покаянно просил, отдавая поклоны. – Простите!

В ответ ему шептали:

– Господь простит!

– Нет! – Он качал головой. – Это вряд ли…

– Бог милостив, простит, – опять шептали. – Вот, возьмиа на дорожку, пригодится.

Он заглянул в котомку и обрадовался радостью ребёнка.

– Яблоки? Вот спасибо, родненькие, вот угодили путнику, я как раз об этом-то и думал…

2

Довольный, хотя и опечаленный в душе, он ехал всё дальше и дальше. Как славно, как радостно было ему подниматься к вечному, нетленному горнему пределу. Душа замирала в предчувствии прекрасного безбрежного покоя. Душа ликовала, предвкушая милость желанного труда. Он теперь знал, чем будет заниматься среди воздушных гор, среди воздушных долов. Он будет разводить волшебные сады. Он будет лелеять сказочные яблоки, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой – не без помощи Бога! – писать на яблоках добрые, светлые мысли. И тихими осенними ночами, в пору больших звездопадов, он будет яблоки эти – как звёзды – сбрасывать на дремлющую Землю, на ветки туманных садов, где трепещет последнее жёлто-багряное листовьё. И ничего об этом не знающие люди станут от чистого сердца угощать друг друга добрыми, светлыми мыслями, мечтами и нежными песнями, молитвами, сказаньями, любовью и надеждами на лучшее, только на лучшее. А как иначе-то?

Примерно так он думал, затаив прощальную улыбку, и уезжал всё дальше, дальше от Земли. Давно уже пропали верстовые знаки, сияющие в виде расплющенных звёздочек. Пропала ночная темень. Яркое, негреющее солнце вдалеке распустилось чародейным цветком – лучи-лепестки широко затрепетали над миром. Запорхали, запели нарядные птицы, каких нельзя услышать и нельзя увидеть на Земле. Здесь была и птица Сирин, лицом похожая на Златоустку, и другие птицы, которых он пока не узнавал в лицо…

Так прошёл первый день в небесах – будто век миновал. И всё равно пока что не приехали к тем желанным пределам, где можно предстать перед Господом Богом. Кони-кологривы, отдыхая после грандиозных перегонов, пощипывали синевато-изумрудные туманы, растущие на обочинах звёздной дороги. Выходя из кареты, человек изумленно посматривал по сторонам. Улыбаясь чему-то, он дышал полной грудью – не мог надышаться воздухом нового мира, воздухом новой эпохи. И дальше, дальше мчались кони-кологривы, копытами взрывая серебряный песок на перекрёстках Млечного пути. И постепенно – встречными ветрами – с души человека сдувало все мёлкое, мирское, суетное. И он даже сам не заметил, когда наступил тот великий, тот долгожданный предел, где нужно было оставить коней-кологривов. Здесь нужно было надеть на себя звёздами расшитую одежду небожителя и пешком с батожком по воздушным горам подниматься туда, откуда ты однажды пришёл на Землю, чтобы воплотиться в образе своём и прошагать своим земным путём, который был начертан именно вот здесь, на огромных небесных скрижалях. И прежде чем отправиться туда – в бессмертие, в бесконечность мирового здания, человек перекрестился, поклонился всему дорогому, земному и прошептал напоследок:

– Дай Бог тебе здоровья, Родина моя! Живи и царствуй!

Мечтал и надеялся он, что отныне будет жить, не тужить в этих райских садах, но, увы, – судьба среди Божьих пределов была ему предписана другая. И судьбу эту он – сам себе уготовил. Он, овладевающий языком Богов, оплошал однажды, перепутал формулы счастья и несчастья, и вот теперь под этим откровенным солнцем он скоро почернеет, постареет. Он превратится в старика-черновика – особый род небесных вечных тружеников. И теперь ему судьба – ходить-бродить среди седых созвездий, среди могучих выстывших миров и, страдая вековой бессонницей, смотреть и смотреть на далёкую милую Землю, высматривать крупицу будущего гения, ученика своего, из которого когда-нибудь вырастет, всенепременно вырастет великий Златоуст.