Уединенный дом

Мечта девяти мрачных, томительных лет наконец исполнилась в мае прошлого года — я снова ехал в Африку.

Последние дни морского переезда я проводил на носу корабля, напряженно вглядываясь в пенящуюся синюю даль Индийского океана. Мне предстояло вновь увидеть Африку впервые после 1917 года, — когда я, после трехлетних приключений в африканских степях, с незажившими еще ранами, уезжал в качестве английского военнопленного из Дар-ес-Салама в Индию.

Долгожданный берег выделился наконец из морской синевы; перед носом нашего корабля открылась гавань Момбаза, началась высадка. Я чувствовал себя, словно во сне, и оставался в этом состоянии все время — даже когда уже ехал по Уганской железной дороге сперва до Вой, а потом по местам, которые я проходил пешком одиннадцать лет тому назад. Тогда эта пустынная область была одной из самых диких и неисследованных во всей Африке. На карте она была отмечена белым пятном с буквами «Б. в. д. о.», что означало: «Без воды, дорог и обитателей». Это было правильно. Неправилен был последний пункт «о.», так как обитателей там оказалось больше, чем мне, тогда еще новичку в африканских степях, хотелось: там жили тысячи, даже десятки тысяч, диких зверей!

Я ехал теперь в вагоне железной дороги, построенной во время войны, через обширную, задумчивую степь и с недоумением глядел на красно-пыльную дорогу, извивавшуюся вдоль полотна, среди унылых кустарников. Да, это была моя тогдашняя дорога — самая жуткая, по какой мне когда-либо приходилось странствовать!

Поезд, все время изгибаясь, повернул на восток. Внезапно справа перед глазами появилась могучая сизая громада, высоко поднявшаяся над степью. Это была гора Килиманджаро, серебристая вершина которой сияла как купол огромного храма. Мне еще настойчивее почудилось, что я вижу дивный сон.

Я сошел с поезда в Моши и начал обходить гору полукругом, устраивая длительные привалы. Я был похож на кусок железа, движущийся в поле магнитного притяжения. Магнитом для меня была эта, ни с чем несравнимая, величественная голубая вершина. На реке Зоньо я увидел этот снежный купол перед собой справа, а налево от меня возвышалась почти такая же грандиозная гора Меру, алеющая в зареве заката. Между двумя великанами горами видна была коричневая степь, сливавшаяся с горизонтом. Я знал, что эти степи, простирающиеся к северу и к западу, занимают громадные пространства, равняясь целым странам, и что они заселены бесчисленным количеством диких зверей разнообразных пород. Я решил, что здесь мне будет хорошо и что здесь-то и нужно поселиться.

Очень близко оказалась ферма бура Абеля Балдана, к которому у меня были рекомендации. Он принял меня с необычайным бурским, почти арабским гостеприимством. Меня даже не спросили, откуда я явился, когда и куда думаю продолжать путь, а просто выбросили из небольшой комнаты в окно седло, автомобильный холодильник, несколько львиных шкур и мешок с маисом, выгнали пинками трех собак и коротко сказали: «это ваша!»

Но «моим» оказалось не только это, а все, что находилось на ферме старика Балдана: негры, фордовские автомобили, мулы, собаки, большие миски мяса, большое количество кофе. Даже нескончаемые молитвы, проповеди и священные песнопения должны были послужить мне на пользу.

Я собирался вторично побывать на Кибо и впервые подняться на Меру, намеревался охотиться на диких зверей, заснять кадры, — словом предполагал сделать так много дел, что нужны были целые месяцы для их выполнения. Между тем к моему хозяину с каждым днем прибывало все больше и больше гостей, и у него проявлялась, на мой взгляд, чрезмерно старательная и шумливая набожность. Поэтому я решил построить себе отдельное жилье.

Целыми днями неустанно бродил я по окрестностям, взбирался на холмы, пробирался среди зарослей и отовсюду видел величественную ледяную вершину Кибо; одно место казалось мне лучше другого, и я никак не мог остановить свой выбор на чем-либо определенном.

Наступил краткий период дождей. Грозовые тучи громоздились вокруг ледяной вершины. Они возвышались гигантскими грудами и по ночам освещались зигзагами молний. Затем барометр быстро поднялся, и высокие тучи исчезли. Выпало несколько хороших дней. Я решил тотчас использовать их и поднялся на горный хребет с обеими дочерьми Балдана, наряженными в бриджи цвета хаки.

Здесь я встретил и привел с собой вниз двух негров, сыгравших большую роль при постройке моего дома. Одного звали Ионатан, он отличался религиозностью, другого — Улимали, он выделялся своим особенным запахом.

Однажды на вершине холма, взобравшись на плечи моих спутников, я любовался местностью через пышные заросли кустарника. Холм круто обрывался под моими ногами. Широкая ярко-зеленая долина спускалась к темным лесистым берегам реки Зоньо, а за ней высилась необычайно красивая ледяная поверхность горного массива Кибо, рдевшая в лучах заходящего солнца, как громадный граненый космический рубин. Я был так поглощен созерцанием этой сказочной красоты, что совершенно забыл, на чем я стою, и полетел вниз в кусты совместно с моими черными друзьями. Когда они высунули из ветвей исцарапанные лица, испуганно глядя на меня, также изрядно пораненного, я спокойно вытер кровь со вздувшейся губы и сказал им:

— Ну вот, здесь мы и останемся, друзья мои.

Затем я быстро сделал снимок с моих молодцов, удрученно сидевших в кустах на корточках, как раз в том месте, где пять недель спустя стоял мой письменный стол. Через час я уже отправил их в ночную мглу, одного на север, другого на юг, чтобы нанять и привезти из Кибаното и Машабе людей для постройки.

Улимали вернулся через три дня и привел девять человек, Ионатан же вернулся двумя днями позже и никого не привел. Зато он притащил обезьяну, которую получил в подарок, когда с горя от своей неудачи сидел за выпивкой в богатой банановым пивом местности Кибаното. Сам я со старшим сыном Балдана, Томасом, направился в Моши. Я закупил там инструменты, гвозди, известку для штукатурки и целый транспорт досок на лесопилке. Около трех часов пополудни, в страшную жару, я пустился в обратный путь на тяжело нагруженном форде Балдана. Дорога оттуда обычно продолжается часа четыре, но у меня на эту поездку ушло почти четыре дня. Сначала наш автомобиль задавил теленка из стада туземцев мазаи, а когда мы вытащили его из-под колес, разразилась первая гроза. Через полчаса стало так темно и хлынули такие потоки, что я не мог отличить, едем ли мы вдоль дороги или по руслу реки Веру-Веру. Вскоре мы застряли. Пришлось выгрузить все, втащить машину на холм и по колено в воде переносить в нее наши вещи. То же самое произошло при следующем подъеме. Такие злоключения стряслись с нами еще раза два, а затем настало утро. Взошедшее солнце осушило на нас грязь, и мы могли соскоблить ее ножами. Выехав в степь, мы застрелили антилопу и съели ее зажаренную печенку в качестве завтрака. Через полчаса разразилась очередная гроза; при этом мы случайно угодили в ручей и пока снова все выгружали, вытаскивали с помощью восьми мазайских быков наш автомобиль, чинили его и вновь нагружали, опять наступила ночь, и на нашу беду снова началась гроза. Так прошел второй день. На третий день у нас кончился бензин, и Томас Балдан отправился на ближайшую ферму, чтобы попросить лошадь и поехать верхом в Моши за топливом для машины. Я тем временем застрелил дрофу и зажарил ее на костре, куда набросал пропитанной маслом шерсти, употребляемой для чистки автомобиля, так как дрова отсырели. Потом я занялся отскабливанием от досок распустившейся известки и обратным водворением ее в мешок. Почтенный торговец из Индостана уступил мне ее в виде одолжения за тридцать марок, а половина ее оказалась пеплом.

Незадолго до захода солнца мы с новым бензином опять загромыхали полным ходом и вдруг со страшной силой наскочили на каменный выступ при переезде в брод реки Зоньо. Пострадал нос Томаса, а также передняя ось автомобиля и еще многое. Жалкие остатки моей извести расплылись по реке Зоньо. Тут мы с Томасом дуэтом выпалили два-три изречения, взятых, поверьте, не из библии. Оставив все в клокочущей воде, мы поплелись пешком через степь домой.

На следующий день одиннадцать моих молодцов перетаскивали наш груз на головах, а два автомобиля и дюжина быков вытащили искалеченную машину и доставили на ферму Балдана.

После этого мы принялись за постройку дома. Первым делом вырубили и расчистили в густом кустарнике место для стоянки. В виду довольно неприятной близости льва, негры тщательно заплели все отверстия в кустах колючими ветками. К вечеру второго дня вершина моего холма была тщательно очищена от всякой растительности за исключением двух больших деревьев, нарочно оставленных мной для тени. Трое из моих людей сидели на самом верху холма с молотами и кирками и, сбивая твердое острие скалы, взывали к милосердию Аллаха.

Я вычистил для себя местечко под засохшим толстым и высоким деревом, чтоб устроить там свою мебельную мастерскую. К сожалению пришлось при этом потревожить три семьи, имевшие право на это же жилище и занимавшие в дуплистом дереве три этажа. В нижнем этаже жил престарелый медоед со своей женой. Я от души жалел, когда с ним в первый же вечер приключилось несчастье: он попал в силки, поставленные для леопарда, и так как при всех моих попытках освободить его прищемленную лапу он яростно рычал и молниеносно поворачивал оскаленную пасть, я принужден был в конце концов пристрелить его. Это был самый крупный медоед, из всех виденных мною. Все, кто рассматривал впоследствии его шкуру, говорили то же. В Африке его шкура висела над моим обеденным столом, а дома она висит в моем кабинете. Зато я хорошо позаботился о его вдове: ежедневно клал ей перед дуплом кусочек мяса, несколько бананов, а иногда даже немного меду.

Второй этаж в этом дереве занимала многочисленная семья сов, каждый вечер затягивавшая хриплыми голосами глубоко печальную перекличку. Верхний этаж занимал ястреб, — философ, презиравший мир с высоты своего величия.

Уравнивание холма было длительной и тяжелой работой, но выбивание отверстий для свай в этой каменистой почве, состоящей из вулканического пепла, туфа и твердых как стекло пород лавы, представляло форменную муку, и Аллах действительно не мог сердиться на своих черных детей, если они при каждом ударе молотком призывали его на помощь, так как около половины этих ударов попадало на их собственные руки.

Наконец и это дело было закончено. Наступили дни, когда в бесконечной тишине нашей степи ничего другого не было слышно, кроме песен моей пилы и рубанка и стука моего молотка. Все мои молодцы рассыпались по лесу, чтобы нарубить строевого леса и нарезать лиан, прутьев и лыка. Ими связывают все части в африканских постройках, и это держит крепче гвоздей и винтов.

Негры умеют и знают значительно больше, нежели мы это себе в Европе представляем: они удивительно хорошо плетут, вырезают по дереву, и также куют. Они могут за две недели научиться играть на музыкальном инструменте, передавая любую мелодию, в шесть недель они могут научиться языку, но с трудом понимают, что такое прямая линия! Когда я клал рядом с приволакиваемыми ими гигантскими змеевидными деревьями прямую доску и настойчиво указывал им на разницу, стараясь объяснить, какой вид должно иметь прямое дерево, они не понимали. «Эгээ наона заза, бана» (Я теперь вижу), — бормотал малый, засунув палец в рот, и отправлялся со своим ножом в окрестности за новым деревом, а вечером появлялся со стволом дерева в виде ползущего червя. Мне не оставалось ничего другого, как пойти самому в лес и отметить деревья, подходящие для постройки.

Бревна крепко вколотили в почву на расстоянии полуметра друг от друга. В верхний вилообразный конец вставили и прикрепили стропила для крыши. Затем с наружной и с внутренней стороны каждого ряда бревен привязали длинные прутья на расстоянии ладони один от другого. Образовавшуюся таким образом решетку заполнили и замазали «одонго». Прилагаю тут же рецепт одонго: находят постройку термитов, разбивают ее ссохшуюся, твердую как камень красную глину, смешивают ее с одной третью свежего коровьего помета и поливают водой, затем самый сильный негр колотит в общественный барабан, а остальные несколько часов подряд танцуют в этом месиве. Если затем хорошенько замазать полученной массой все бревна и прутья, получится такая стена, которую не пробьет даже носорог.

До сих пор мы носили воду наверх из реки. Поэтому я с первого же дня приступил к рытью колодца. Это было не трудно, пока рыли толстый слой чернозема и лежащий под ним слой из легких вулканических извержений, но когда начались твердые порфировидные породы, тогда мои молодцы стали смотреть на рытье колодца, по два часа в день, как на какое-то наказание. Вскоре это наказание стали называть «бана гайе»; когда кто-нибудь из людей, даже по африканским понятиям, был слишком ленив, его приговаривали к лишней смене для рытья колодца. Больше других выпадало таких принудительных смен бедному Улимали. Он всегда отсутствовал, когда бы я, весь в поту, не показывался из-за моего рабочего дерева, чтобы произвести подсчет людей, занятых постройкой дома. Тогда мне оставалось только сильно потянуть носом воздух кругом, и, благодаря особому резкому запаху, можно было тотчас же разыскать Улимали. Обычно я находил его сидящим задумчиво и тихо в тени кустов, где попрохладнее.

Пока просыхал сырой одонго, половина людей привязывала стропила для крыши, другая же половина, запасшись большой кистью бананов для продовольствия и мешочком, наполненным медными монетами, отправилась вверх, в близлежащие гористые местности, чтобы закупить «мокомбе» — сушеные банановые листья. Этими листьями, наложенными слоем в полметра толщиной, покрывается крыша. Сквозь такую покрышку не может проникнуть даже стремительный тропический ливень.

Через несколько дней посланные люди вернулись. Громкое хоровое пение уже издали указывало на их приближение. Каждый из них изящно пританцовывал, шагая впереди длинного хвоста черных красавиц, несших мокомбе в больших свертках на головах. Все негры натерлись маслом, чтобы придать себе больше привлекательности, причем от каждого из них сильно пахло банановым пивом. При караване находилось несколько мальчиков-подростков, из которых я оставил двоих у себя в качестве водоносов.

Я за эти недели работал, как в лучшие времена своих африканских скитаний. Я закончил две двери, рамы для трех окон, обеденный стол, а также громадный письменный стол и комод. Мне оставалось сработать еще скамью, несколько стульев и кровать.

Большую помощь в этом деле оказало мне ружье. Я пошел в степь Герарагуа и застрелил, при восторженном одобрении моих негров, сначала молодого бычка из породы гну, мясо которого оказалось замечательно мягким и сочным, а затем двух старых самцов зебры. Шкуру, содранную с них, положили на два дня в воду, а затем изрезали на ремни шириной с палец. Я срубил несколько молодых деревьев и нарезал из них ножки для кровати и планки для рамы. Прибив довольно часто зебровые ремни, мы прикрепили их вдоль рамы и переплели поперек, крепко приколачивая каждую полоску. Также по-робинзоновски мы соорудили скамьи и стулья.

Маленькую каморку, пристроенную мной к дому, мне с трудом удалось сделать совершенно темной из-за обилия и силы африканского света. В ней я проявил снимки вкусного гну и двух моих полосатых поставщиков ремней. Затем я выставил пластинки для просушки и прикрыл их от солнца моим свитером. «Будьте осторожны и не дотрагивайтесь до этих стекол, они мокрые и должны высохнуть!» — сказал я своим верным слугам, после чего старательный Улимали, когда солнце поднялось высоко, заботливо снял мой свитер, чтобы стекла получше высохли. Когда я заметил случившееся, снимки гну и зебр превратились уже в черную массу; стекла с треском были разбиты о голову удивленного Улимали. К счастью у меня был сделан второй, запасной снимок. Впоследствии нашлось более человеколюбивое и остроумное применение для испорченных снимков: стекла очищенных негативов вставлялись в длинные рамы и заполнили постепенно мои три окна. В Африке фотографировать не очень-то просто!

Стены были еще сырыми и пол из одонго, накатанный и утрамбованный, был еще совсем мягким, когда я переехал в свой дом. В этот день я собирался усердно поработать, но когда я, сев за письменный стол, увидел в окно гору Кибо, озаренную вечерним закатом, во всей ее величественной и пышной красоте, я так и остался сидеть, любуясь ею, пока на ледяной вершине не погас последний пурпуровый луч и не засияли на небе большие блестящие звезды.

Позже я просиживал так многие тяжелые дни и, пристально глядя на дивную картину, я забывал свои невзгоды и муки.

Все вечера после тяжелой дневной работы я просиживал на веранде. Птицы-носороги летали над моим домом, издавая жалобные звуки, точно плачущие дети. Каждый вечер стая этих птиц шумно пролетала мимо меня, всегда в одно и то же время.

Вокруг в темных кустах рычали леопарды, и в ответ своим смертельным врагам испуганными лающими звуками отвечали антилопы. Антилоп в соседстве было так много, что я назвал, по предложению моих помощников, эту местность и дом «Понго», что означает антилопа. Это название впоследствии было принято почтой и официальными учреждениями. Среди тысячи таинственных голосов ночи порой раздавался громоподобный рев льва, заставляя приумолкнуть пиликание цикад и кваканье лягушек. Тогда выше вздымалось пламя костров, и негры заглушали свой страх громким хоровым пением, к которому присоединялся странный стук, доносившийся из колодезной ямы.

В одну из первых ночей меня посетил высокий и редкий гость. Я проснулся от странного звука, похожего на скрежет чьих-то зубов. Так как у меня еще не было петель, дверь была лишь прислонена; зубовный скрежет в темноте слышался чуть ли не у самого моего уха. Мне стало решительно не по себе. С молниеносной быстротой перекинулся я на другой конец кровати и схватил ружье. Снаружи кто-то отскочил, царапая лапами. Но когда я вышел на веранду, уже никого не было видно. На земле я различал следы громадной гиены. Следы были так несоразмерно велики, что я испугался. При этом посещении бесследно исчез клубок оставшихся ремней зебры. На другое утро один белолицый и четырнадцать чернокожих людей ломали себе головы над этими невероятно большими следами, и только в полдень проезжавший мимо нас бур объяснил мне этот феномен: следы принадлежали не гиене, а огромному леопарду. Виновником пропажи, очевидно, был он же.

Иногда я просыпался ночью, потому что в пустые отверстия окон пробирались нахальные дикие кошки. Часто вдруг слышен был приближающийся грохот и гром, и почва начинала колебаться, словно при землетрясении: это было стадо зебр в несколько сот голов, мчавшееся каждую ночь мимо дома к реке Зоньо на водопой.

Однажды к нам явились пять довольно угрюмых людей племени вамеру. Им очевидно очень сильно хотелось найти пристанище, и так как они, несмотря на свою привычку к безделью, как помесь людей племени мазаи и ватшага, все же выразили желание заняться физическим трудом, я оставил их у себя. Я велел им пока выкорчевывать пни, рыть землю для сада и строить лестницы. Я рассчитывал со временем брать их с собой на охоту, занятие более всего подходящее для этих удалых ребят. Но одного из них через несколько дней забрал патруль из туземцев аскари; дело шло о двух маленьких убийствах; другого, Оль Нтаи, стройного красивого юношу, убил первый лев, попавший в мои силки. Зверь могучим ударом лапы переломил ему спинной хребет. Кровь истого мазаи не выдержала соблазна: он непременно захотел пронзить своим копьем шею льва, когда тот, уже смертельно раненный выстрелом в лопатку, еще раз приподнялся.

Я выкопал этому юноше могилу в долине перед моим домом, под высокими деревьями, и посадил на ней сладко благоухающие белые нарциссы, цветущие после дождей в степи; через некоторое время я посадил еще кругом розы, образовавшие вскоре непроницаемую цветущую заросль.

Розы, нарциссы, степные лилии и голубые лианы были посажены также кругом моего дома и скоро застлали все зеленой пеленой, в которой тут и там пестрели яркие цветы. Словно воплощенный наяву сказочный домик карликов, стоял на вершине холма мой дом, поглядывая вниз в долину. Днем ледяной шлем Кибо отражался в его окнах, а ночью лунный свет через высокие деревья падал серебряными пятнами на его объемистую крышу.

Через день после того, как все было готово: людская, кухня, птичник и наконец рабочая мастерская, которую я соединил с чуланом для припасов, — Ионатан, вопреки моему запрещению, велел сжечь вырубленные и засохшие кусты. Внезапно поднялся ветер, погнавший пламя на наши постройки. С громким криком мы все бросились с одеялами на крыши, стараясь затушить искры. Однако рабочая мастерская и чулан сгорели со всем содержимым; погибла в огне моя еще ни разу не использованная палатка, погибли все инструменты, все запасы муки и маиса, шкуры льва и двух леопардов и шкуры других зверей.

Когда я спросил совершенно убитого горем Ионатана, что теперь делать, он, воя, предложил работать на меня даром год, три года или столько лет, сколько я захочу. Через три дня, после того как я отправил лишних рабочих, Ионатан, бывший до сего времени десятником, в первый раз спустился для работы в еще не оконченный колодец. После обеда я ушел к Балданам, чтобы занять немного муки и маиса для людей. Когда я вернулся, оказалось, что Ионатан исчез.

В сущности на него нельзя было пенять: ведь он получил воспитание в одной из миссионерских школ!

 

Вверх

По правде говоря, следовало бы все автомобили в Африке послать к черту! Они идут совершенно в разрез с ее стилем. Однако я никогда не встречал, чтобы кто-либо из людей, бранящих автомобили, отказался сесть в них, если это сокращало на пятьдесят километров путь через адское пекло пустыни. Я тоже не удержался от искушения. Случилось так, что как раз у специалиста по починке автомобильных холодильников, незадолго до нашего подъема на Килиманджаро, неожиданно вышел бензин, немного не доезжая фермы Балдана. И Аллах повелел, чтобы старику Абелю пришло на ум одолжить этому проезжему бидон бензина, под условием починить сломанный когда-то мной и Томасом грузовик!

Итак, когда Томас и обе его сестры, мои спутники по поездке на Кибо, к моему великому изумлению вдруг приехали за мной во вновь воскресшей машине, я сел в нее без возражений. На гору ведут две прямые дороги. Одна из Нового Моши в Старое Моши, другая от реки Гимо на Марангу; оба начальных пункта отделены от нас пустынной, нестерпимо жаркой степной равниной.

Недалеко от Нового Моши в радиаторе машины стало что-то бурлить. Это дала течь одна из недавно запаянных трубок, по которой шла вода для охлаждения мотора. Отец и сын некоторое время осматривали и ощупывали трубку, затем долго ни слова не говоря курили, после чего старик, спокойно сплюнув, сказал:

— За эту работу я должен был бы уплатить лишь три четверти бидона бензина. Бушмэн!

Бушмэн, готтентотский мальчик, рожденный в Трансвале, был помощником и опорой старика Балдана. Когда леопард пожирал козу, или у старика сырел табак, когда пропадала курица, не хватало отвертки, воды во рву или дров на кухне, во всем был виноват Бушмэн, за все он должен был отвечать, получая незаслуженные пинки.

Бушмэн спрыгнул с повозки и благоразумно остановился подальше от старика. Он спросил: «Что прикажете?» Старик в ответ издал несколько звуков, определяемых языковедами как «африканские». Бушмэн помчался по дороге в облаке пыли, словно желтенькая собачонка. Никто ничего не спрашивал и не давал никаких объяснений. Мужская часть общества молча курила, женская грызла шоколадные конфеты с начинкой и тоже упорно молчала. Было тихо, и раскаленная степь дышала адским полуденным жаром.

Через час с лишним появилась вдали тучка пыли и быстро стала приближаться. Перед нами остановился автомобиль с насквозь пропитанным маслом черным монтером и с маленькой обезьяноподобной фигуркой Бушмэна. С неприступностью, свойственной каждому специалисту, безразлично какого бы цвета он ни был, негр принялся с паяльником и гаечным ключом работать над дырявой трубкой.

— Хорошо ли ты починил? — спросил его по окончании работы Балдан на скверном кизуагельском наречии, на котором говорят все буры.

— Да, бана, трубка продержится дольше всего автомобиля, и мне причитается за работу пятнадцать шиллингов.

Памятуя знаменитый выступ в реке Зоньо, я счел обязанностью уплатить эти пятнадцать шиллингов из своего кармана.

В Моши мы купили несколько банок с консервами и порядочное количество шоколада и конфет; по внезапному наитию я прибавил к этому большую бутылку коньяка марки «три звездочки». Чтобы уберечь бутылку от всяких случайностей, я запрятал ее в жестяной сундучок, в котором лежала моя одежда.

Затем мы вновь въехали в степь и потащились по размытым, растерзанным, покрытым толстым слоем красной пыли, дорогам, через изъеденные термитами, трещащие и гулко скрипящие мосты, или там, где их не было, — прямо через поваленные деревья, кустарники и камни, гремя по безводным руслам рек, шумя, пыхтя и сопя, то спускаясь, то опять подымаясь и направляясь все дальше и дальше.

Перед нами простирались бесконечные степные равнины, тянущиеся через всю Кению, через страну Сомали вплоть до Абиссинии. Направо, в восточном направлении, высокие отроги гор Паре исчезали в туманной дали, а налево гора то терялась в серых и белых облаках, то вновь появлялась над этими облаками, высоко уходя своей серебристой белизной в голубое небо. Все лица в автомобиле были обращены к этой острой белой линии — цели нашей поездки.

Через Гимо было переброшено нечто вроде моста, пользование которым представляло большую опасность. И действительно, из-под наших колес несколько бревен свалилось вниз по пенящимся скалистым выступам. Баас только сплюнул спокойно им вослед. Здесь начался, для глаза почти незаметный, но для мотора чувствительный, подъем. Через пять минут вода в холодильнике уже кипела. Пришлось остановиться и подлить холодной воды, после чего мы поехали дальше, но та же история повторялась каждые десять минут. Через три часа старый форд, хоть и сильно упарился, все же взобрался на пятьсот метров вверх. Мы уже различали здания миссии и хижины племени ваджаггов в Марангу, выглядывавшие из банановых и апельсиновых рощ, как вдруг машина опять зашипела и снизу вылетело громадное облако пара. Горячая струя обдала мне очки и нос и я скатился направо. Старому Абелю обожгло щеку, и он свалился на левую сторону. Из-за облака пара слышен был только угрожающий крик: «Бушмэн!»

Как неповинный Бушмэн расплатился на этот раз, мне неизвестно. Извержение холодильника немного улеглось, и я видел, как Бушмэн вместе с Томасом возился с брезентовыми лоскутьями и проволокой над сломанной трубкой, накладывая на нее временную повязку. Когда я затем сел с ошпаренным носом обратно в грузовик, у меня было видение: мне мысленно представилось лицо европейского шофера, которому кто-либо предложил с такой машиной и с таким холодильником подняться на эту гору!

Но очевидно могущество Аллаха может простираться и на фордовские автомобили. Кипя и пыхтя, пуская облака пара, наша машина через полчаса все же пробралась через черноземную почву банановых плантаций Марангу и остановилась на идиллическом берегу реки под одиноко стоящим деревом с необычайно раскидистыми ветвями. Это было как раз то дерево, под которым я отдыхал двенадцать лет тому назад! Солнце садилось; сверху еще раз блеснул ледяной алмаз Кибо, неописуемо торжественный, далекий и неприступный. Затем вокруг вершины сгустилось покрывало из облаков, глухо шумя пронесся ветер из девственных лесов, шепчась с громадными шелестящими листьями бананов. Мы поставили палатку, то есть, вернее говоря, привязали ее с одной стороны к ветвям деревьев, а с другой — к повозке, так как все колья для палатки остались на ферме, конечно по вине Бушмэна.

На другое утро старик выпил три огромных чашки кофе и, поцеловав на прощание своих двух дочерей, Биену и Маргарет, и сына Томаса, уехал, пожав мне руку со словами: «Привезите мне их домой в полном порядке». Машина загромыхала в обратный путь со своим обвязанным тряпками холодильником и «скверным мальчишкой» Бушмэном, к далекой реке Зоньо.

Я же принялся за работу. Мальчиков для услуг за это время собралось множество; они стояли вокруг с выпяченными животами и с любопытством наблюдали за нами.

— Послушайте, дети, — сказал я на их наречии, — кто из вас знает дом человека по имени Ионатан, он проводник на гору Кибо?

— Мими наюа, бана! Воте ванаюа, бана! Мими вилевиле! (Я знаю, господин! Я тоже знаю! Мы все это знаем!) — завизжали хором толстопузики.

— Хорошо, ты самый большой и можешь добежать скорее других. Беги к нему и скажи ему, что приехал тот человек, которого он водил на Кибо последним до начала войны, и что он хочет, чтобы Ионатан снова повел его наверх! Ты понял, мальчик? Когда ты вернешься, ты получишь полшиллинга.

Затем я отправил нескольких мальчиков за дровами, бананами, яйцами и курами. Со своим помощником Деренгия я стал наблюдать за вершиной Кибо, чтобы заснять ее, когда она выглянет из облаков. Я постарался также присвоить себе из близлежащего сада миссии несколько бамбуковых палок для нашей палатки.

Когда я вернулся, кто-то, держа под мышкой петуха, встал с камня перед моей палаткой и, протянув мне петуха, сказал:

— Ямбо, бана, мими таяри! (Здравствуй, господин, я готов!)

Это был Ионатан. Я крепко пожал ему руку, спросил его о здоровье. Но он едва отвечал на мои вопросы, пристально и как будто с интересом глядя на реку. Вдруг я услышал всхлипывание, он вытер рукавом рубашки свой нос, и тогда только я увидел, что старик плакал.

После обеда он привел толпу приблизительно в пятьдесят человек. Двое из них уже в тот раз были со мной наверху. Их я конечно выбрал в первую очередь. Еще один короткий и толстый парень, показав своей мазайской дубинкой на мою маленькую кинематографическую камеру, сказал: «Эту вещь я знаю — «Уфа Сафари». Я нанял его немедленно, поняв, что он пригодится. Четвертого я выбрал за его необычайно честное лицо и сильные мускулы. Он оказался потом одним из самых преданных негров, каких я когда-либо встречал, кроме того, этот парень оказался хорошим каменщиком и садовником. После них я выбрал еще двенадцать человек, условился с ними насчет жалованья и доставки для каждого из них по два одеяла и паре ботинок. Затем я произнес, как принято, вступительную речь, в которой я им сразу объяснил, что на горе дороги плохи, что там очень сыро и холодно, и что пусть они не жалуются на это, когда будут наверху. Кто не хочет, говорил я, должен отказаться тут же на вышине одной тысячи метров, а не там, где вышина достигнет пяти тысяч метров. Они ухмылялись, но никто из них не отказался.

Мне бросилось в глаза, что ваджагги, слывшие раньше за довольно зажиточных туземцев, теперь казались очень бедными и обносившимися. И действительно, мои прежние слуги стали сразу жаловаться на теперешние плохие времена, начавшиеся с войной. Остальные пришедшие и не нанятые мной бедняки казались такими разочарованными и грустными, что я счел своей обязанностью угостить всех жирным ужином и пообещал им небольшое вознаграждение за напрасную дорогу.

Деревенские мясники продали мне полбыка; но когда я вынул кошелек, чтобы расплатиться, Ионатан, до сих пор сидевший задумчиво и рисовавший на песке разные цифры, вскочил. Целый поток ругательств излился на голову мясника, и Ионатан заплатил ему только треть цены, которую тот требовал с меня. Торговец индус доставил нам рис, бобы, маисовую муку и сало, в то время как мои пятнадцать негров примеряли в глубине его лавки обещанные мной ботинки. По крайней мере десять человек из них никогда не носили такой обуви, и некоторые явились ко мне с двумя правыми или двумя левыми башмаками, или же просто надевали их наоборот, правый ботинок на левую ногу, а левый — на правую. Все тридцать одеял взял на себя Ионатан, потому что одеяло слишком соблазнительная, вещь для негра.

— Подумай, господин, — сказал Ионатан, — они все славные люди, но ведь может случиться, что кто-нибудь из них ночью заболеет и внезапно уйдет домой, а из-за своей больной головы он может забыть оставить одеяло.

Для тех двух-трех дней, которые нам предстояло провести на горе, я отрезал кусок мяса весом в тридцать килограммов и повесил его перед палаткой. Оставшееся мясо, по крайней мере сто килограммов, пошло в лагерь носильщиков. На другое утро не осталось даже такого кусочка, который мог бы насытить ворону.

Свежий, необычайно легкий и приятный ветерок весело развевал знамя над головой Ионатана. В темно-зеленых, освещенных солнцем склонах горы стократным эхом отдавались песни наших носильщиков, когда мы поднимались вверх по узким, в один фут шириной, тропинкам, идущим в глубокой тени банановых и апельсиновых деревьев. Что за чудо красоты и плодородия эта страна джаггов! Хижины с толстыми остроконечными крышами, в зелено-золотом сумраке банановых рощ, казались таинственными. От стен хижин до бананового леса только два шага, но даже на этой узкой полоске растут дынные и апельсиновые деревья, а под ними сладкий картофель и тыквы. По стенам хижин вьются толстые стебли, и огурцы длиной в человеческую руку свисают в отверстия низких дверей.

Особо крутые холмы, плохо поддающиеся дренажу, оставлены под маленькие луга. Они дают сено и траву для молочного скота ваджаггов, единственного племени, держащего скот в хлеву на сухом корму в восточной Африке.

Иногда между бананами встречается полоска земли, засаженная несколькими десятками кофейных деревьев. Продавая их урожай, джагга покупает себе сало, рубаху или материю для одежды, а остатком выручки платит налог за хижину. Все остальное, необходимое ему, он производит сам.

А прежде всего ему необходимы бананы; они его хлеб и первейшая насущность. Он знает их несколько дюжин сортов; некоторые сорта отваривают как овощи, некоторые пекут; другие сорта сушатся и из них приготовляется мука, а есть сорта, которые джагга съедает как лакомство. Некоторые бананы идут на корм скоту, другие употребляются для приготовления пива довольно хорошего качества, производимого в больших количествах.

Чудесные листья бананов, блестящие при свете тропического солнца и развевающиеся при малейшем ветерке, точно нежные шелковые ленты, приносят разнообразнейшую пользу. Кроме того, что они с мягким шелестом бросают на красную вулканическую землю дорог густую пальцевидную тень, они доставляют джагги настил для крыш, обшивку для стен, материал для плетения корзин и мешков, в качестве лыка для всевозможных плетений и связываний. Из них же приготовляют удивительную материю для непромокаемых пальто и зонтов от солнца. Но даже на этой необычайно плодородной почве негру ничто не дается без напряженной работы. Все его благополучие зависит от искусственного орошения, и эти, так называемые, дикари достигают в проведении орошения и в усердном постоянном его поддержании действительно достойных изумления результатов.

После двухчасового пути мы оставили позади себя возделанную часть горы и погрузились в зону девственных лесов. Здесь мы могли наблюдать с каким умением улавливался малейший родничок, спрятанный под папоротниками и мхами, и проводился по бамбуковым трубам вниз через крутые склоны, глубокие пропасти. Из многочисленных маленьких источников вода проводилась через тщательно оберегаемые рвы по узким каналам на плантации.

Нас поразил резкий контраст между светлой, приветливой, плодородной местностью, которую мы только что прошли, и угрюмыми, безжизненными, погруженными в меланхолическую тишину девственными лесами, в которые мы теперь вступали. Как будто мы с экватора неожиданно попали прямо в Лапландию.

Внезапно Томи Балдан остановился. Втягивая носом воздух, он воскликнул: «Там слоны!» и указал рукой направо. Сейчас же замолкла болтовня наших носильщиков, они остановились у поворота дороги и с опаской начали поглядывать на ложбину, тянувшуюся вверх по косогору; она была прямая, как стрела, точно ее проложили тут посредством полдюжины паровых катков.

— Тембо, бана, винги зана! (Слышишь, господин, слоны, их очень много!) — сказал вполголоса толстый носильщик моей камеры и до того смешно стал вращать белками своих глаз, указывая на ложбину, что обе девушки покатились со смеху.

Ионатан испуганно повернул к ним голову, услыша непочтительные звуки вблизи их величеств слонов, и, упав на колени, разразился молитвой, которой его обучили миссионеры. Меня возмутила эта идиотская набожность; я не дал произнести даже нескольких слов, толкнул в спину, распорядился сделать остановку и принести дров для приготовления кофе. Томи кофе не пил. Ему, как сыну одного из величайших охотников Африки, хотелось помчаться вслед за слонами. И до самой хижины Бисмарка Томи с огорчением уверял меня, что сегодня он впервые в жизни увидел слона, который мог бы дать более ста кило слоновой кости, и что он не мог застрелить это животное потому, что проклятые англичане объявили эту гору запретной для охоты. Так как я защищал «проклятых» англичан и находил их постановление целесообразным, мы горячо спорили в продолжение всего пути к хижине Бисмарка, и Томи до следующего утра со мной больше не разговаривал.

Хижину мы нашли в ужасном состоянии: пол был местами проломлен, а местами сгнил; крыша ввалилась, столы, скамьи и ставни были сожжены взамен дров, глиняная печурка была наполовину разрушена, а железная плита украдена. Уже при первом моем подъеме я провел здесь ночь, замерзая от холода даже при закрытых окнах и дверях и при сухой погоде. Сейчас же лило как из ведра, и сквозь все отверстия и щели проникала отвратительная, пронизывающая сырость. Небольшое количество дров, находившееся в хижине, ушло у нас на варку пищи, а все, что росло снаружи, так же годилось для топлива, как мокрая губка. После полуночи все мы наконец отрешились от всякой попытки выспаться; мы сидели закутанные в пальто и одеяла и старались поддержать смехотворно крошечное пламя сгнившей половицей. В лесу безудержно лило и шумело, и плотный, холодный туман пронизывал наше неуютное жилище. Я благословлял изобретение твердого спирта, так как не будь его, нам пришлось бы пуститься в путь в эту холодную сырость даже без завтрака. Дождь безнадежно лил, и мы получали его, так сказать, из первых рук, потому что края тучи задевали за верхушки деревьев, при малейшем ветре вода струилась потоками прямо на голые спины носильщиков. Но они переносили это с той же невозмутимостью, как и обезьяны, всю ночь не перестававшие причмокивать, хохотать, громко кричать.

Наша тропинка превратилась в месиво вроде жидкого мыла, и ежеминутно кто-нибудь из бедных носильщиков проваливался со своей многопудовой ношей в мокрую заросль. Обе девушки держались молодцом, зато Томи с первого же шага начал ворчать, как раздраженный бульдог. Но даже в эту ужасную погоду можно было добраться без особенного напряжения на Килиманджаро. Массив горы образует здесь почти до самой седловины постепенный, довольно легкий подъем.

После двух часов ходьбы мы увидели, что деревья поредели и стали низкорослыми. Ветер еще более посвежел и угнал дождевые тучи вниз. Нас окружал холодный, как лед, сухой туман. Последние хвойные деревья девственных лесов, не превышавшие человеческого роста и окруженные белыми облаками, смутно мелькали вблизи. Жирный, сырой чернозем леса сменился каменистой, твердой почвой, поросшей травой; каменные плиты, покрытые мхом, и голые, высокие скалы, похожие на башни, чередовались с расщелинами и пропастями, наполненными щебнем разбитых скал.

Плоский откос был покрыт вереском. Увидев, что его засохшие веточки достаточно сухи, так что можно было попытаться разжечь ими огонь, я приказал остановиться. Сунув в руки носильщика моей камеры котелок, я послал его за водой. Но мы уже сожгли целые охапки нашего легкого топлива, когда он вернулся, к сожалению, с пустым котелком. Воды не было! Из наших платьев еще текла ручьями вода, и мир вокруг нас и под нами, казалось, состоял исключительно из воды, а этот парень вернул мне пустой котелок. Я сейчас же послал еще четверых за водой по разным направлениям; мы, оставшиеся, сожгли за это время половину всего запаса вереска на Килиманджаро. Через полчаса все посланные вернулись, и ни один из них не нашел ни единой капли воды.

Лично убедившись, после целого часа поисков, что в этих ущельях, где скалы и камни были насыщены водой, действительно невозможно зачерпнуть ни одной кружки воды, мы пустились в дальнейший путь без согревающего кофе. При порывах ледяного резкого ветра мы поднимались через быстро мчавшийся белоснежный туман по пустынной вершине все выше и выше.

Я шел впереди каравана и увидел направо в одном из ущелий блистающий белизной квадрат на скале и под ним обуглившиеся ветви костра. На этом квадрате удивленному миру крупнейшими буквами возвещалось, что сие место было высшей точкой, достигнутой сэром Виатт при его восхождении на Килиманджаро! Я остановился на минуточку, подивился и покачал головой. Затем у меня явилась мысль, что эта высокопоставленная персона вряд ли выбрала бы это место для бивуака, если бы здесь не было возможности приготовить чашки чаю, почему и следовало заключить, что поблизости должна была находиться вода. И действительно, после некоторых поисков я обнаружил под нависшей скалой человеческие следы и, идя по ним, через четверть часа утомительного карабканья нашел небольшое отверстие в скале, наполненное до краев чистой и свежей водой. Но и здесь, не будь у нас твердого спирта, мы остались бы без кофе, так как, несмотря на все наши поиски, вокруг не оказалось ничего пригодного для разведения костра. Приятно согревшись горячим напитком, мы набрались такой беспардонной храбрости, что Биена чернильным карандашом написала по-английски на квадрате нашего высокопоставленного предшественника следующее: «Несколько проклятых буров и немцев отсюда только и начали свое восхождение»; она подписала наши имена и поставила число.

Ледянисто-холодные, обвеваемые ветрами и туманами вершины, замерзающая трава и вереск, блестящие соломенные цветы и очаровательные темно-голубые печеночницы; изредка одиноко стоящий куст можжевельника; в небе сплошная масса светло-серого тумана, а под нами по откосам горы и в глубокой равнине огромное, серое бушующее море облаков, — вот какой был вид на высоте трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Но воздух этих горных высот был так легок, что я не чувствовал ни малейшей усталости от четырехчасового подъема, — наоборот, все бодрее и быстрее шагал вперед и скоро очутился далеко впереди всех остальных. От прежней тропинки почти не осталось следа. Но эту местность я при своем прежнем шестидневном пребывании в хижине Петра очень хорошо изучил, вплоть до каждого горного ручейка и каждой скалы, и все это сохранилось у меня в памяти.

Последний подъем в пятьсот метров я преодолел в какой-нибудь час. Мои ноги, казалось, сами собой летели по разрушенным, покрытым растениями камням. Туман поредел, стал прозрачным, сквозь него проступила глубокая синева неба. Глухой однообразный шум нарушил тишину горной выси; с каждым моим шагом этот шум нарастал, пока не превратился, наконец, в настоящий грохот. Тогда только я понял, что странное, своеобразное растение, называемое джонстонианой, которое я увидел еще раньше, растет на берегу пенящегося и шумящего ледникового ручья. На противоположной стороне с высокой гладкой скалы глядела хижина Петра. Солнце отражалось на ее блестящей крыше из волнистого железа, а стены окружены были туманом.

Немного позже я стоял перед дверью хижины, глядел, как солнце садилось за резко очерченным краем горной седловины, как ярко сияли в пламени заката темные скалы на вершине Мавенци и мощный ледяной купол Кибо, и вспоминал тот час, когда двенадцать лет тому назад посланец принес мне сюда весть о возникновении того пожара, который впоследствии охватил весь мир.

Когда пришли остальные, уже стемнело. Носильщики устали, но были довольны, а девушки были в полном восторге от этой экскурсии. Только Том, недовольный трудным подъемом, все время ворчал. Пока не прибыли последние пять человек, которым было поручено кроме их небольшой ноши захватить еще и дров из лесной полосы, мы, конечно, не могли зажечь костра и мерзли порядком. Но чувство холода и голода и даже раздраженность Тома исчезли, когда над темным силуэтом Меру поднялась луна. Сказочный ледяной купол засветился в голубом сиянии, поднимаясь над черной вытянутой седловиной к сверкающему звездами, глубокому, как пропасть, небу. Вид этот сверкал такой неземной красотой, что нам казалось, будто бы мы перенесены на луну или на какую-либо другую потухшую планету мирового пространства. Сырые камни быстро покрылись сверкающей ледяной коркой, и ветер, дувший с ледников, остро резал лицо и руки, но мы, погруженные в созерцание, стояли недвижимо.

Наконец мы услышали звук шагов по замерзшим лужам. Пришли наши носильщики с дровами, и скоро запылал в печурке хижины веселый потрескивающий огонь. Негры тоже развели большой костер перед своим навесом. Его яркое пламя, несомненно, было видно с Вапара на отдаленном плоскогорье. Всю ночь мы поддерживали огонь в печурке, кутаясь в то же время в пальто и одеяла, и все же на другое утро все сознались, что сильно мерзли ночью. Внезапный крик девушек заставил меня выбежать из хижины. Они показывали, онемевшие от удивления, на полное ведро, в котором вся вода до дна превратилась в лед. Это было зрелище, никогда не виданное молодыми девушками, родившимися в Африке.

Следующий день мы готовились к экскурсии на самый ледник. Часть носильщиков отправилась вперед, чтобы притащить дров и воды в пещеру Майера, где туристы проводят последнюю ночь перед восхождением на ледник. Остальная часть негров спустилась вниз в девственный лес, чтобы принести сюда новый запас дров. Я же, с носильщиком камеры Думу, поднялся на пятьсот метров по хаосу скал из лавы до горной седловины и сделал снимки для фильма, а также сфотографировал наверху при ярком солнечном сиянии обе одинокие вершины гор.

И здесь, на высоте четырех тысяч шестисот метров, мне впервые в жизни пришлось испытать горную болезнь. Ужасная головная боль, головокружение, тошнота и бесконечная усталость подавляли меня, и я замечал, как с каждой минутой я становился все раздражительнее; но все это быстро прошло, когда мы стали спускаться обратно к хижине Петра. Только сердце долго еще билось неровными толчками и невольно сжималось при мысли о том, что предстояло еще выдержать послезавтра на высоте шести тысяч метров.

Следующей ночью было еще холоднее, хотя температура и не спускалась ниже шести или восьми градусов мороза; все же этот холод был почти невыносим для нас, поднявшихся из степи с ее полуденной жарой в сорок градусов. Когда мы на следующий день пошли дальше, у всех болела голова, а Томи, едва высунув нос наружу, тут же вернулся, положил шляпу и палку, уселся у печки и сердито заявил, что останется здесь. Я ограничился ответом «ладно» и пошел вперед. После недолгих препирательств с братом, девушки поспешили за мной.

Погода была ясная, и, по мере того как солнце поднималось, становилось теплее. Но вскоре снизу, из болот, поползли туманы. Странная джонстониана все еще поднималась то тут, то там из осоки и мха.

Но как тяжело нам было подниматься! Мне лично было еще труднее, чем при вчерашнем подъеме. Голова трещала от боли, и при более крутых подъемах темнело в глазах. Каждые пятнадцать минут мы останавливались, чтобы отдышаться. И мне стоило каждый раз неимоверных усилий установить кинокамеру и снять хоть некоторые из грандиозных видов на Мавенци, где темные растрескавшиеся каменные массы, как громадные стены, громоздились к небу. Коричневато-красные облака струились по мертвым ущельям. На крошечных пространствах ровной земли лежал блестящий снег. Один раз мы даже заглянули в темную глубину потухшего кратера сквозь расщелину, образовавшуюся, вероятно, от действия вулкана Кибо, разорвавшего его стену. Внутри кратера лежал голубой снег. Над черными зубцами его вершины парил одинокий орел.

Повсюду виднелись давнишние следы диких животных. Антилопы и даже носороги переходили на этой огромной высоте гору, но никаких других следов животной или растительной жизни не было; ни мха, ни стебелька травы, ни птицы, ни даже мухи.

Когда мы, смертельно усталые, присели у дороги, мимо нас прошел носильщик с моим жестяным сундучком; я вспомнил о лежащей в нем бутылке с тремя звездочками и кажется в первый раз в жизни прибегнул к алкоголю. Свершилось чудо! Через несколько минут мы встали полные энергии и решимости, и когда Ионатан уверил нас, что остался только последний подъем до плоскости горной седловины, мы бросились вверх почти бегом. Мы очутились еще на сто метров выше, все время приходилось хвататься за болезненно бившееся сердце.

Лежащая перед нами огромная седловина, покрытая красно-коричневым, фиолетовым и черно-синим песком и мелким щебнем, внушала нам робость. Ветер бушевал на этой высоте с непреграждаемой силой и поднимал танцующие колонки пыли над пустынным пространством. По ту сторону плоскости поднимались блестящие ледниковые хребты глетчера Кибо. Пред нами была равнина; это показывали прежде всего наши ноги, которые лучше всякого нивелировочного инструмента чувствовали, что здесь подъем едва заметен.

Перехода по этому плоскогорью я никогда не забуду! Мы, качаясь и падая, продвигались на тридцать, сорок шагов, затем ноги подкашивались, сердце давало перебои и потом колотилось с быстротой и силой рвавшейся из упряжи лошади; ужасная, наводящая тоску тяжесть сдавливала грудь, и мы валились на землю, тяжело дыша и хватаясь за грудь и за голову. Ионатан, тоже, видимо, ослабевший, помогал нам подниматься, а глоток коньяка придавал нам новую энергию двигаться вперед еще на сотню метров. Но здесь, наверху, мир был как будто заколдован. Темные массивы Мавенци позади нас казались все такими же близкими, а ледяной купол впереди нас все таким же далеким.

Маргарет держала носовой платок у рта, и я видел, что он покраснел: она кашляла кровью. Через четверть часа и у меня из горла и носа потекла кровь. Маленькая Биена лучше других переносила подъем и поддерживала свою сестру.

Наконец, я упал в полубеспамятстве возле одиноко возвышавшейся скалы. Очнувшись, я стал размышлять, разумно ли идти дальше. Я чувствовал себя умирающим. Внезапно ужасный холод пронзил меня, и я понял причину: солнце спряталось за вершину Кибо, огромная кобальтово-синяя тень от вершины упала на равнину. Я решил, что нам необходимо в течение ближайшего часа достигнуть пещеры Майера, иначе мы неминуемо погибнем здесь от леденящего холода ночи. Пришлось опять вынуть бутылку с коньяком. Шатаясь шли мы вперед, задыхаясь и падая, снова подкреплялись коньяком и снова, качаясь, двигались дальше. Прошел час. Погас последний красный отблеск на ледяной вершине, скрывшись за густеющими, тучами; ледяные кристаллики посыпались из тумана, завывающий ветер гнал их по темнеющей пустыне. Теперь и коньяк не помогал. В глазах темнело; кровь все время текла по моему свитеру; сердце снова остановилось на несколько секунд, я упал, теперь мне было уже безразлично, замерзну я или нет. Меня схватили и подняли чьи-то руки, и кто-то стал толкать вперед. Предо мной двигался фонарь, подальше мерцала другая красная точка. Это наши носильщики вышли нам навстречу, они уже внесли обеих девушек в пещеру к бодрящему и несказанно благотворно действующему огню. Бедным замерзшим парням глоток коньяка тоже дал некоторое облегчение. Ионатану и еще одному негру, заболевшим горной болезнью, дали аспирину.

Когда я, как неуклюжий майский жук, с великим трудом карабкался вверх по обломкам камней, эта пещера показалась мне маленькой по сравнению с тем, какой я ее видел прежде, и Ионатан подтвердил, что «Ньюмба я мунгу» — «Дом божества», как это убежище ими называется, несколько лет тому назад частью провалился. Маргарет, которой я помогал подниматься, услыхав эти слова, тотчас же повернула обратно, заявив мне, что ни за что не будет здесь спать. У нее нет охоты быть заживо погребенной. Я с трудом дышал, и мне особенно тяжело дались те полчаса, когда пришлось уговаривать и убеждать Маргарет, что нельзя спать снаружи при этой ледяной вьюге и десятиградусном морозе. Если бы она настояла на своем, это равнялось бы преднамеренному самоубийству. Она долго упрямилась и нервничала, но все же под конец удалось убедить ее улечься при входе в пещеру, где она была по крайней мере защищена от ветра. Все остальные улеглись, белые и черные вместе, в одну кучу, прижимаясь друг к другу. Разведенный в середине пещеры костер немного согревал холодный воздух этого ледника.

Ночь прошла в тревожной от неимоверного холода дремоте, в тяжелых мучительных снах. Снаружи бушевала вьюга. Сквозь щели и отверстия так сильно продувало, что зола и искры сыпались на нас, а дым временами совсем не давал дышать. Время от времени кто-нибудь из спящих резко вскрикивал во сне или хрипел от недостатка воздуха, как в предсмертной агонии.

Около трех часов утра мы приготовили отвратительный на вкус кофе и около четырех вылезли из пещеры разбитые и нисколько не отдохнувшие.

Ветер улегся, и небо было совершенно чисто. Сонмы ясных звезд, белых и крупных, тихо излучали свой свет. Несмотря на то, что луна уже зашла, было так светло, что моя резко очерченная тень двигалась впереди меня. Я обернулся и с изумлением посмотрел на Венеру. Она висела как большой электрический фонарь на ночном темно-синем небосклоне. Перед нами виднелись ледяные потоки глетчера. Тяжело опираясь на палки, мы с трудом тащились или, вернее говоря, ползли вверх со скоростью улиток.

Каждые тридцать, сорок шагов мы принуждены были то останавливаться, чтобы отдышаться, то садиться по крайней мере на пять минут, чтобы дать успокоиться сердцу, работавшему словно мотор.

Наконец солнце поднялось из моря туч и туманов, и массив Мавенци загорелся ярким пламенем. Огромное туманное облако поднялось из гигантской воронки кратера — вероятно, такой вид имел он во времена своей вулканической молодости. Глетчеры Кибо лежали перед нами бело-голубые и серебристые; глубокие зеленые и синие тени темнели в складках ледяного покрова, а небо было прозрачно, как стекло. Мы довольно круто поднимались по песку и мелким камням к выступу, окружавшему с левой стороны глетчер Ратцеля. Двенадцать лет тому назад этот выступ на склоне был менее резко очерчен. Глетчер тогда спускался ниже и покрывал выступ своими ледяными массами.

Подъем становился все круче, но странно, что сегодня восхождение мне и моим спутникам доставалось легче, чем вчера. Когда мы снова присели при свете сверкающего солнца, нас неожиданно закрыла тучка, с непонятной быстротой появившаяся из пустого пространства, и засыпала наши согнутые спины колючими ледяными иглами. Метель, словно бриллиантовый дождь, играла в косых лучах солнца. Облако повисло на одной из лап ледника. Ионатан посмотрел туда и что-то пробормотал. Честный Думу, несший спотыкаясь мою камеру, внезапно прошептал: «Нахака кабица, бана!» (Я больше не могу, господин!) Осторожно поставив камеру на песок, он бросился во всю длину на землю и натянул свой шерстяной колпак на лицо — движение, которое я часто наблюдал у умирающих аскари. Я дал ему глоток коньяка и сейчас же отослал в пещеру к ожидавшим нас сотоварищам. Камеру взял Ионатан и поплелся с ней вслед за мной. Еще через несколько сот шагов слабый возглас дошел до меня сквозь бесконечную пустоту; это Биена сообщала мне, что сестра ее не может продолжать путь и что она последовала за Думу. Я и Биена продолжали карабкаться вперед. У Ионатана, лицо которого стало пепельно-серым, я забрал камеру и потащил ее дальше.

Я боролся за каждый шаг вперед. У меня опять пошла кровь из носа и горла, а под конец и из ушей. Предо мной возвышалась скала фиолетово-темного песчаника; я хотел взобраться на нее, чтобы впервые снять панораму ледника; но на первом же подъеме у меня потемнело в глазах, и я вместе с моей камерой скатился вниз.

Неизвестно, сколько времени я оставался без сознания. Когда я открыл глаза, то увидел Ионатана, примостившегося немного ниже меня, и услышал его бормотанье. Вероятно он опять читал молитвы. Но Биены я, к великому моему удивлению, не видел нигде. Я стал звать ее и Ионатана, но мой голос был так слаб, что не доходил даже до Ионатана. Тогда с тяжелым сердцем пришлось отказаться от почти достигнутой вершины. Я спустился, скользя на штанах по песку и щебню, и увидел прямо под собой сидящую Биену. Мой крик не достигал ее, но брошенным маленьким камешком я попал в нее. Она встала и медленно подошла ко мне. Лицо ее было бело, как полотно, а губы — сини. Первым делом мы все отпили из бутылки с коньяком, затем я посоветовал девушке пойти обратно, но она отрицательно покачала головой и энергично зашагала вперед.

Задыхаясь, я вновь взобрался до песчаника скалы. Предавшийся полной апатии Ионатан, после моего продолжительного бомбардирования в него камнями, подал мне камеру, и я, стоя наверху, шатаясь из стороны в сторону, снял панораму ледника. Как раз когда я кончил, Биена, несколько ушедшая вперед, внезапно покачнулась и, упав навзничь, осталась неподвижно лежать. В это время густая, серая туча, как чудовищная змея, перекатилась с восточной стороны ледника и покрыла ее маленькую фигурку, одетую в хаки.

Я стоял и смотрел на нее, понимая, что каждая секунда промедления может оказаться гибельной. Я знал, что здесь бывают снежные бури, налетающие сразу чуть ли не из голубого неба, и через несколько минут после жгучего солнца может наступить такой холод, от которого трескаются камни.

Но я сам внезапно окоченел и онемел, я почувствовал себя не в силах сделать еще хотя бы один шаг; мне казалось, будто у меня иссяк последний запас сил в мускулах и мозгу и мое тело превратилось в пустой мешок кожи. Меня охватило отчаяние, хотелось броситься на землю, лежать и больше ничего!

Ветер обсыпал мое лицо снежной пылью. Буря стонала и завывала в ледяных ущельях, словно раненый зверь. Я пролежал вытянувшись не больше десяти секунд. Но этих нескольких секунд полного покоя было для меня достаточно, чтобы освободиться от опасного приступа горной болезни. Быстро добрался я до Биены, привел ее в себя и поставил на ноги несколькими каплями коньяка; когда из снежной метели показалась фигура Ионатана, я без слов указал им обоим вниз.

Только один момент я был в нерешительности, — неужели я не смогу и во второй раз подняться на Кибо, неужели я должен теперь бросить все перед последними семью-восемьюстами метров пути? Нет, погода может внезапно измениться к лучшему, а пока я отдохну! Ветер пронизывал до мозга костей. Я втиснулся как можно глубже в расщелину скалы и попробовал спокойно и глубоко дышать. Но сейчас же холод стал пробирать меня снизу, и я ощупью установил, что сидел прямо на льду. Мое тело тряслось от холода, а дикий ветер вырывал у меня последний пригодный для дыхания воздух. Я понял, что мне необходимо идти или назад или вперед, но нельзя оставаться на месте.

Крепко держась обеими руками за выступ, я стоял сильно нагнувшись, чтобы противостоять буре, и со злобой глядел на бесконечные массы все время набегавших из глубины неба туч. Раньше часа, а может быть даже двух или трех часов, эта буря не пройдет, а до тех пор я мог раз десять умереть. Я вскинул на плечи штатив моей камеры и зашагал вниз, подгоняемый ветром.

Вторично попробовать подняться на вершину было невозможно; мы сегодня же должны были спуститься в хижину Петра, так как дров у нас могло хватить только до сегодняшнего вечера. Для того же, чтобы из хижины еще раз подняться сюда, у нас не было с собой достаточно продовольствия. Сейчас же внизу под скалой из песчаника я встретил вышедших в поиски за мной Думу и Улимали с фонарями; сильно согнувшись, они пробирались вперед, борясь против снежной метели. Я знал, чего это стоило несчастным неграм, и запомнил их поступок навсегда.

До трех часов пополудни мы спали в пещере, как убитые. Затем мы сожгли последние дрова, чтобы сварить для всех кофе, и пустились в обратный путь при чудном солнечном сиянии и совершенно тихой безветренной погоде.

Сверкающие ледники Кибо поднимались к голубому небу, тихие и величественные, и близко глядел на нас сверху шлем вершины.

Низменность была сплошь закрыта безбрежным морем облаков, клубящихся в непрестанном движении. Словно затерянный остров, выделялось плоскогорье посреди него. Направо виднелись причудливые формы вершины Кибо, налево — темные циклопические сооружения Мавенци, между ними ровная, сероватая, пустынная поверхность седловины, а дальше небо и облака.

На небе уже зажглись звезды, когда мы достигли хижины Петра, усталые, голодные, а главное мучимые жаждой. Там мы выпили весь запас чая и кофе, съели в полнейшем молчании каждый по два или по три бифштекса и залегли спать. Я проснулся через час и до утра не мог заснуть от переутомления.

Без особых трудностей и приключений мы на следующий день после обеда прибыли в хижину Иоанна, на три четверти разоренную и раскраденную. Здесь, на опушке девственного леса, мы провели тихие послеобеденные часы, глядя на изумительную поляну, сказочно пестревшую цветами и бабочками. Здесь же мы переночевали, хорошо отдохнув во время спокойного, глубокого сна, а на другое утро отправились по еле заметным тропинкам в глубь леса. Около полудня в этой сырой тенистой чаще стало пасмурно. Насыщенные водой туманы тянулись сквозь своды высоких деревьев и падали вниз бесконечным мелким дождем. Узкие тропинки становились все более непроходимыми, все чаще мы соскальзывали с них, и кто-либо из носильщиков со своей тяжелой ношей спотыкался о корни и камни. Но совершенно скверной стала дорога после того, как стаду слонов вздумалось сойти вниз под гору как раз по нашей тропинке! Тут дорога превратилась в длинную цепь глубоких ям, вроде больших баков для кипячения белья. Каждая яма была до краев наполнена красноватой, глинистой жидкостью. В некоторых из них вода была зеленоватого оттенка, и жидкость оказывалась значительно гуще, — это были те ямы, в которых слоны оставили о себе «память» в виде лепешки величиной с большую голову. Как раз в такую яму угодил ящик со всеми моими снимками Кибо.

В Моши я кое-как высушил снимки и, так как вскоре после этого судьба подвергла меня длительному сидению дома, я их все проявил, но из них ни один не оказался годным.

 

Не повезло!

Низкие скалистые горы, серо-зеленый занзибарский кустарник, пучки выцветшей сухой травы, между которой проглядывает кирпично-красная земля; известково-белые, рассыпающиеся кости зверей, повсюду свежий и сухой помет. Дрожащий слой воздуха над степью Герарагуа насыщен солнечным зноем. Далеко на западе виднеются в серебристой мгле, закрывая горизонт, дикие формы Лонгидо и Ольдоньо Эбор. На севере поднимаются могучие силуэты Килиманджаро, и плотные облака в виде гусениц ползут по черным массам его горных лесов. Огромная грозовая туча, прямая как башня, застыла над вершиной глетчера.

Бац! Внезапно я во всю длину вытянулся на горячей, как печь, земле: одна нога попала в нору земляного поросенка, а лицо угодило в лепешку гну, к счастью сухую.

— Тьфу, пакость! Дай мне бутылку, я дальше не пойду! — воскликнул я. Утомленный негр испуганно очнулся из полусонного состояния, в котором он двигался, и бросился мне помогать.

— Оставь, мне здесь хорошо лежать, я не пойду ни шагу дальше, — ворчал я.

Пока я вливал себе в рот ужасную жидкость застоявшегося девятичасового чая, смешанного с ручейком пота, лившегося с моего лба, негр поднял упавшее ружье, проверил курок и посмотрел сквозь трубку прицела. Затем он сунул мне его в руку со словами «сава, сава» (в порядке). Смахнув со лба пропитанный потом и жиром хохол, он искоса поглядел на бутылку, облизывая свои засохшие губы.

— На, выпей, — сказал я великодушно. Поднявшись, я, кряхтя, закурил папироску, очистил грязь и пот с очков и поглядел на грозовую тучу над горой.

Через полчаса бесшумно, как вождь индейцев, я огибал большую гранитную скалу. На расстоянии тридцати шагов впереди себя я увидал старого бородатого быка, удивленно уставившегося на меня. Свое удивление он унес с собой в загробную жизнь, так как через десять минут он лежал выпотрошенный в степи, а рядом с ним стоял Деренгиа и, держа высоко в левой руке кусок его печенки, правой отрезал себе аппетитные кусочки, падавшие ему прямо в рот.

Внезапно его блаженный взгляд изменился и стал суров, а замазанной кровью рукой он безмолвно указывал в степь. Я направил глаза по его указанию и увидел сернобыка, самого прекрасного из когда-либо виданных мной; он стоял посреди своего стада на вершине холмика и внимательно разглядывал нас. За таким ориксом, вероятно за этим же стадом, я гнался весь день, чтобы снять его для фильма. Усталость, жажда, голод, злоба и проклятия были забыты. Я мчался за козлом изо всех сил, словно волк на Аляске в ночную стужу, прыгая через камни и корни, обходя осторожно развалившиеся скалы, пробираясь сквозь тернистые кусты, скатываясь по скользящим камням и высохшим руслам дождевых потоков. Я проходил по ярко освещенным, раскаленным отвесам, полз на животе по степной почве, имевшей температуру хорошо вытопленной печи, разрывал себе колени и руки о шипы, прыгал, чтобы спрятаться под укрытие, и обливаясь потом, мчался через ямы, выслеживая зверя до боли в глазах. Наконец я увидел все стадо, стоящее напротив меня, на ближайшем подъеме. Я опять пополз за ним, воя от боли, напряжения и охотничьей страсти, опять подкарауливал и злобно вытирал потные очки — и снова видел на расстоянии пятисот метров чудесного сернобыка, глазевшего на меня с полным сочувствием.

Эта приятная игра продолжалась приблизительно часа два. Я снова и снова подкрадывался к спокойно, по-видимому, пасущимся животным, все осторожнее и тише подходил к ним, и каждый раз, когда я был так близко, что мог бы начать снимать, я видел лишь хвосты, исчезающие в облаке пыли. Под конец я упал в кусты, полные шипов, ободрал себе локти и одну бровь и, припав лицом к земле, так и остался лежать, покорившись своей судьбе. Когда Деренгиа, все время следовавший за мной, захотел вытащить меня за ногу из кустарника, я злобно лягнул его.

Когда мы, шатаясь, с дрожащими коленками, добрались, наконец, при закате солнца к нашему гну, мы увидели кучу коршунов и марабу, бурно заседавших над моим быком и теперь при нашем приближении с возмущенными криками поднявшихся в воздух. Вдруг Деренгиа остановился, дотронулся до моей руки, раскрыл рот и состроил хитрую рожу.

— Погляди, гну еще жив, — пролепетал он на своем языке.

— Ты с ума спятил! — возразил я спокойно и зашагал дальше.

— Квели (это правда), гну живой, я вижу, гну трясет животом.

Я поглядел на него с сожалением; но все же он, вероятно, что-нибудь да видел; поэтому я приставил к глазам бинокль и стал наблюдать сквозь стекла. Наконец я понял, в чем дело. Из круглого, как шар, живота гну свешивался тихо качавшийся хвостик, а владелец этого хвоста торчал в животе и поедал внутренности. Его-то мне и нужно было в моей злобе! Я взял приготовленное к выстрелу ружье и быстро двинулся к трупу быка. Противное животное было так углублено в свое занятие, что не услышало моих тихих шагов в подбитых резиной охотничьих сапогах. Я подошел на расстояние пяти шагов к трясущемуся хвосту, и тут мне пришла в голову предурацкая мысль. Я тихо положил ружье и сделал два огромных прыжка, чтобы поймать зверя живьем. Мне мерещились двести марок, обещанные Гагенбеком за хорошего шакала.

К сожалению, зверь в животе гну не интересовался ни наукой, ни тощим кошельком немецкого писателя. В последнюю секунду, почуяв беду, он выскочил из живота и шмыгнул у меня между ног. Я быстро бросился за ним и успел схватить его за хвост. В ту же секунду он с молниеносной быстротой укусил меня в обе ноги; я крепко выругался и ударил его, перекинув за хвост через голову, о крепкие рога быка гну. Мне хотелось его только оглушить, но он пискнул и предпочел отправиться тотчас же к своим праотцам.

Деренгиа ушел, чтобы поискать остальных людей, которые должны были давно прийти сюда; я остался сидеть в мягком свете заката на своем гну и созерцал погибшие двести марок, а также маленькие раны — их было семь — от зубов на икрах обеих ног. Отдыхая, я думал о происшествиях этой удачной охоты.

На западе угасал день так, как он угасает в африканских степях, горя и пламенея. Началась симфония дикой, горячей, голодной жизни африканской ночи. На расстоянии десяти километров в окружности все, кто обладал клыками, подкрадывались к моему быку со всех сторон. Почуяв приближение сторожа, звери начинали кричать, визжать, выть, хрипеть и рычать каждый по-своему. Когда три льва одновременно зарычали чуть не прямо в мое ухо, мне стало не по себе, и я два раза подряд выстрелил в темную степь. На короткое время стало тихо, затем опечаленная родня убитого шакала снова завыла кругом, несколько гиен стали вторить им могильными голосами, лев протестующе зарычал.

Грозовая туча над горой засверкала зигзагами молний, дальний гром угрожающе прокатился над темной землей, серп молодого месяца плыл, как опрокинутая лодка, поверх холма. Вдали замерцали, словно светлячки, факелы моих молодцов. Я услышал их крики, которыми они старались заглушить свой страх перед ночной степью.

Когда я в своей палатке мыл ноги в брезентовой ванне, Деренгиа, медленно ворочая глазами, сказал:

— Лакини, бана, гую даму зана (Однако он очень ядовит, господин).

— Это я знаю, мой милый, — ответил я задумчиво и прибавил еще несколько капель сулемы в воду.

До следующего дня все шло благополучно; затем маленькие ранки стали чесаться, гореть, болеть и распухать все больше и больше. Около полудня мои икры походили уже на спелые томаты. Тогда я понял, в чем дело, и, поспешно уложив все вещи, приказал сколотить носилки из досок и палок. Оставив двух сторожей у палатки и багажа, я смог только, закусив губы от боли, кинуться на носилки. На плечах четырех носильщиков я закачался обратно по степи Герарагуа по направлению к Моши и госпиталю. Четверо носильщиков следовали за нами для смены. Первые шесть часов я еще ругался, проклинал и стонал вперемежку, затем у меня и на это не хватило сил. Когда меня на другой день принесли в Моши, я уже был несколько часов без сознания.

О последующих днях и неделях я могу сказать мало хорошего. Оба английских врача, любезные и деловые люди, уже несколько раз смазывали пилы, которыми они хотели отрезать мне израненные части ног. Я каждый раз протестовал, учитывая, что ноги мне еще пригодятся. Врачи снова впрыскивали мне морфий или другие болеутоляющие лекарства и снова вдоль и поперек надрезали мои икры.

В эти болезненные и бесконечно долгие тропические ночи, проведенные мной в госпитале, я успел обдумать и взвесить все грехи и глупости совершенные мной в жизни, а в особенности я убедился, как неумно руками за хвост ловить шакалов, хотя бы и по двести марок за штуку; эта последняя глупость чуть не стоила мне ног, четырех месяцев потерянного времени и не сотен, а тысяч марок.

Меня отпустили в конце концов как раз в день моего рождения, и я получил в подарок на дорогу два крепких костыля. На этих костылях я ковылял еще несколько недель по веранде моего маленького домика и глядел вниз на степь, где так много гну, лосей и антилоп носилось на своих здоровых ногах в недосягаемом расстоянии от моего ружья и моей камеры для киносъемки. Как только я смог опять стать на свои толсто забинтованные ноги, я, конечно, сейчас же вновь заковылял на охоту.

 

Горе с лосями

В один прекрасный день прикатил на своем грохочущем фордовском грузовике мой сосед Балдан и поднялся на мой холм; выпив сперва весь мой кофе, он полчаса разговаривал о приближающемся периоде дождей и о здоровье своих трех сыновей, затем он стал вздыхать над своими изуродованными руками, делавшими его неспособным стрелять. Пятнадцать лет тому назад он без ружья вступил в поединок с леопардом. Балдан был самым сильным человеком Восточной Африки; леопард остался убитым на месте, но зато его партнер получил на память прокусанное сухожилие и заражение крови, от которого он еле вылечился, полгода пролежав в госпитале. Я теперь был также специалистом по заражению крови, и это нас особенно сближало.

Поговорив еще о наших сковородах и горшках, не видавших уже несколько недель свежего мяса, старик Балдан с бурской медлительностью постепенно подошел к тому, что в сущности привело его ко мне: в состоянии ли я присоединиться к нему для охоты на лося. Он знал, где их найти. Получилось положение, как в сказке о хромом и слепом: я, не умея ходить, мог стрелять, — а он, умея ходить, не мог владеть ружьем.

— Да, жаркое из лося вкусная вещь, — сказал я, озабоченно и мечтательно косясь на кусок прогорклого сала, которое мой повар должен был зажарить мне сегодня к обеду. — Но, мистер Балдан, — возразил я, — в степи много шипов и острых камней, а я и без того готов кричать от боли.

Старик три раза молча затянулся из своей ужасно вонючей трубки, оглядел комнату, сопя нагнулся и, разорвав пополам шкуру антилопы, лежавшую у меня перед кроватью, дал мне в руки обе половинки и посоветовал окутать ими мои ноги поверх бинтов. Это, по его словам, будет не хуже наилучших заказных лондонских сапог. Я надел эти «лондонские сапоги», и следы, которые я, будучи в них, оставлял на земле, были так же круглы и изящны, как след двухгодовалого слоненка.

Лица моих людей, мальчика Деренгиа и повара, сияли от радости, когда я, после долгого перерыва, опять собрался на охоту. Повар с кровожадным лицом чистил и точил ножи и топор, а Деренгиа набил карманы моей охотничьей куртки хаки таким количеством патронов, что ими можно было уничтожить всех лосей и антилоп Восточной Африки. Он же соорудил мне в автомобиле Балдана сиденье из шкур, мешков и одеял и сунул мне в руки дальнобойный маузер, калибра 9,3 с подзорной трубкой.

Я примостился как можно крепче наверху. Когда старый форд начал прыгать через ямы, камни и кочки в степи, я при каждом толчке корчился от боли, пронизывавшей мои раненые ноги, и волосы у меня становились дыбом при мысли о том, как мне придется с этими ранеными икрами бежать сквозь кустарники за быстроногим лосем.

И действительно, об ощущениях, пережитых мной, когда я ковылял за широким старым Балданом, я лучше промолчу. Шипы действительно не проникали сквозь мои патентованные сапоги, но зато как давали знать о себе камни! За полчаса такого хождения я, несомненно, искупил пятьдесят процентов всех грехов моей жизни.

Мы оставили грузовик наверху. Нам нужно было пройти широкую долину, прорезанную лужами, заросшими камышом, по направлению к двум низким вершинам, за которыми невероятно острое зрение бура приметило нечто живое. Старик несся туда со сжатыми кулаками и так громко сопел, что, казалось, самый отдаленный лось давно должен был услышать его и удрать. О том, что мне тяжело было идти, Балдан давно забыл.

Он ушел далеко вперед от меня, и, когда я решился поднять глаза от ужасных камней под ногами, я увидел его на вершине, телеграфирующим мне трубкой и обеими руками. Собрав последние силы я доковылял до него; от адской боли слезы невольно текли по моему лицу.

Конечно, я не мог ступать моими беспомощными колодками так тихо, как требовала охота на чуткого зверя, и я с некоторым злорадством видел, как кулаки старика с мольбою двигались над травой. Но в конце концов я добрался наверх. Очутившись рядом с ним, я схватил в руки свои культяпки и в течение четверти часа строил рожи, точно влюбленная горилла.

— Вот, вот, — довольно жирный зверь, — стреляйте же, стреляйте! — прошептал Балдан, указывая пальцами сквозь траву.

Вместо ответа я не мог удержаться, чтобы не толкнуть его легонько локтем в живот.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил он.

— Чтоб вас удар хватил, — проворчал я, озлобившись, но по-немецки.

Тут появилось мое ружье и над ним лицо Деренгиа. Я схватил ружье, а он безмолвно, на пальцах, показал мне, что здесь стадо в двенадцать штук.

— Тише, тише, — шептал Балдан, пока я поднимал ружье; в этот момент у него изо рта вывалилась трубка и с треском разбилась о камень.

Я видел, как в десятую долю секунды между стеблями травы промелькнуло нечто серо-синее, и моментально выстрелил. Последовал глухой звук падения, затем могучий треск и шум ломающихся ветвей, послышался топот галопирующих тяжелых тел. Затем все стихло.

Старик вскочил, показывая мундштуком трубки налево вниз. Там, между кустами акации, теснились могучие тела животных; они двигались некоторое время в разные стороны и затем тихо остановились, подняв свои головы с великолепными рогами. Лоси беспокойно прислушивались, не разобрав еще, с какой стороны произведен был выстрел.

— Ты попал в него, — промолвил Деренгиа тихо, но Балдан взволнованно указывал на особенно крупный темно-серый экземпляр, медленно следовавший за стадом.

— Вот он! Вы его только ранили, скорей прикончите его выстрелом в лопатку!

— Только ранил? — спросил я удивленно, — ручаюсь, что я попал в лопатку.

— Нет, я ведь ясно вижу кровь на его ноге, стреляйте скорее!

Я плохо вижу вообще, а если на очках стоят капли пота, я вижу, конечно, еще хуже, значит я плохо прицелился, и старик был прав. Я снова выстрелил; я успел разглядеть, как животное закачалось, затем от начавшегося в стаде переполоха поднялось густое облако пыли и закрыло все. Балдан стоял Наполеоном на вершине горы и показывал мундштуком трубки, в каком направлении бежало стадо. К нашему удивлению, оно бежало не от нас, а кругом холма еще ближе к нам! При полном безветрии полуденной жары животные все еще нас не учуяли.

— Что теперь делать? Где он? — спросил я.

— Не знаю, я его не вижу. А вот, вот он бежит со всеми! Вы промахнулись! Что с вами сегодня? Скорей, вот он стоит, стреляйте еще раз, но на этот раз хорошенько! Помилуйте, промахнуться в зверя величиной с ворота!

Я возмутился! Быстро проверив ружье, я толкнул стоявшего впереди меня Деренгиа в бок; он меня понял, присел на корточки; тогда я положил ствол своего ружья на его плечо и, очень тщательно прицелившись в лопатку лося, выстрелил. Животное тут же свалилось и больше не двигалось.

— Наконец-то! — заорал старик и помчался с шумной тяжеловесностью носорога вниз под гору по направлению к «мясу».

Тогда поднялся Деренгиа и, показывая на ближайшие кусты, спокойно произнес:

— Там лежит другой! Он только что опустил голову и умер!

— Что такое?! — пробормотал я и, бросив ружье, направил туда подзорную трубу.

Действительно там тоже лежал убитый лось! «Вот так беда!» — подумал я, почесывая в затылке, и тут же я мысленно увидал параграф закона об охоте: — «Всякие нарушения законов об охране диких зверей караются отнятием разрешения на право охоты, конфискацией оружия и денежным штрафом в размере от ста до пятидесяти фунтов стерлингов или тюремным заключением на срок не менее трех месяцев!» — По-моему разрешению мне полагалось застрелить только одного лося!

— Беда! — повторил я, разглядывая убитое громадное животное, до которого я кое-как доковылял. С горя я сел на его круглый живот, обнял свои больные ноги и, опершись подбородком на колени, старался себе представить картину своего пребывания в африканской тюрьме.

Глядя с тяжелым сердцем вдаль по направлению моего первого выстрела, я с удивлением стал примечать коршунов, кружившихся над этим местом и один за другим спускавшихся туда. Тут я почувствовал, как у меня волосы стали дыбом от ужасающего предчувствия. Я схватил свои костыли и заковылял туда со всей мне доступною скоростью. Через десять минут я стоял перед третьим или вернее перед первым застреленным мною лосем. И он также поражен был метким выстрелом в лопатку. Я снова промолвил: «Беда» — и замолчал. Чем карается двойное нарушение закона об охоте, я не знал; вероятно, придется отсиживать всю жизнь!

Долго сидел я почти такой же убитый, как лось подо мною, когда я услышал из травы голос Балдана; он кричал мне:

— Вы видели другого? Вот не везет! Все же насчет крови я сказал правильно: у него на ноге длинное красное пятно! Откуда бы это?

— Что же нам делать?!

— Делать-то что??

— Да, да, — подтвердил я добродушно и стал вертеть один большой палец вокруг другого. — Давайте подадим прошение, чтобы нам разрешили отбывать наказание в общей камере, там мы лучше обсудим это печальное событие!

Он беспомощно покачал массивной головой, вдребезги раскусил мундштук трубки и, нагнувшись, стал осматривать рану убитого лося.

— Прекрасный выстрел в лопатку, — сказал он рассеянно. — Но что же действительно делать? — Вдруг, оживившись, он спросил меня шепотом, видел ли негр этого лося. Я отрицательно покачал головой. Тогда он начал с торопливым усердием обламывать кругом ветки и бросать их на лося. Я понял и последовал его примеру. Через две-три минуты от нашего злодеяния не видно было ни следа.

Затем мы вернулись к своему месту с безобидным и беспечным видом.

По условленным трем сигнальным выстрелам грузовик с треском спустился вниз, и негры принялись потрошить обоих животных, а мы оба следили за тем, чтобы никто из них не приближался к тому месту позади холма, где лежал третий лось. Когда мы после долгой возни погрузили, наконец, обоих громадных животных и пустились в обратный путь, старик после долгого размышления, предварительно выкинув изо рта последний кусочек своей трубки, промолвил: — Мне действительно нелегко лгать, но ведь они нам голову сорвут! Мы можем признать только одного лишнего застреленного зверя, и лучше всего нам сделать это добровольно и немедленно.

Бушмен, маленький шофер-готтентот, очень удивился, когда на его радостный возглас: «Вон еще стоят большие лоси», — старик молча нахлобучил ему своей тяжелой рукой шапку на глаза.

Я поступил, как было условлено, и в тот же вечер подал заявление инспектору по охоте. Целую неделю ничего не было слышно, затем Балдан принес из Моши известие, что инспектор отправился в длительную служебную командировку и что благодаря этому можно надеяться, что вся эта история забудется. Сообщив это, он разрезал на ремни обе лосевые шкуры, употребляемые бурами для упряжи.

Время все лечит; оно излечило под конец и мои ноги, и я уже совершил новую экскурсию в Ольдоньо Эбор, когда по возвращении домой нашел извещение инспектора по охоте, что он не подвергает нас наказанию, но просит меня немедленно доставить в его канцелярию в Моши шкуру и рога застреленного сверх нормы лося.

Таким образом миновал страх тюрьмы, но где достать теперь шкуру? Я тотчас же ночью помчался с этим распоряжением на ферму к Балдану. Многочисленные родственники, которых здесь как всегда было вдоволь, сильно недоумевали, о чем это мы со стариком шепчемся в саду. Балдан посоветовал мне немедленно отправиться в экскурсию и сделать вид, будто я письма еще не получил. Таким образом мы выиграем время. Сам же Балдан завтра же пошлет своих сыновей на охоту, чтобы они застрелили лося по имеющимся у них разрешениям; шкуру этого лося мы могли затем немедленно отправить в Моши.

Я так и сделал: сбежал в Умбулу. Через десять дней приблизительно старик прислал мне вестового с письмом, в котором сообщал, что Томас действительно застрелил лося, но кожу, положенную для очистки в воду, к сожалению, затащил крокодил. Сын его Иоан находился сейчас в пути, чтобы застрелить другого лося…

В историю с лосем, очевидно, вмешалась нечистая сила! Мне же стало казаться, что каждый стражник племени аскари поглядывает на меня испытующим глазом, и я скрылся на двести километров дальше в степь Зеренгети. Здесь, в глубоком уединении, я в течение четырех недель ничего не слышал, кроме тяжелого топота диких стад, громоподобного рычания львов и шелестящего шума ветра в море трав, ничего удивительного, что я ничего не знал о бессмертном эпизоде с лосем. Когда я вернулся и в первый раз пил кофе в доме Балдана, я с замирающим сердцем спросил, получил ли, наконец, инспектор шкуру.

— Да, получил! — проворчал старик, усиленно попыхивая из своей новой трубки. — Стоила она мне пять с половиной фунтов стерлингов.

— Пять с половиной фунтов? Почему? Разве вы ее купили?

— Ну, конечно! Ах, вы этого еще не знаете: когда негры повезли сдавать шкуру Иоана инспектору, ее ночью, во время привала, стащила и сожрала гиена.

 

Поездка на Меру

Когда я, сидя у подножия ледника Ратцеля на Килиманджаро, не мог из-за боли в сердце идти ни вверх, ни вниз, я грустно разглядывал степной ландшафт, расстилавшийся у моих ног. Внезапно на западе поднялись тяжелые тучи, и очистился громадный массив раскаленного золота: это была гора Меру.

Я долго глядел на нее. Мне никогда не приходилось быть даже вблизи этой горы, но мысленно я начал рисовать себе картины всего того, что я когда-либо слышал о ней. Я представил себе высокие стволы ее сумрачных кедровых лесов, поднимающихся к небу, ее бездонно глубокие темные овраги, по которым, пенясь, несутся в долину горные потоки, огромный полукруг ее кратера, окруженный отвесными, как стены, скалами, горные вершины, покрытые сверкающим снегом и отражающиеся в водной поверхности нагорного болота, слонов и носорогов, купающихся в золотисто-коричневой воде, и под конец самого себя, потрясенного радостью при проникновении в это удаленное от мира нагорье, оживленное лишь гигантскими растениями, такими же животными и подземным пламенем. «Эту высоту, — говорил я себе, — я смогу одолеть, 3700 метров сердце мое выдержит, итак ввысь!»

В лице Л. я нашел подходящего спутника для подъема на гору; ему приходилось бывать на кофейной плантации на самой Меру, а во время войны он командовал постом высоко на горе! Мы начали путешествие от его дома у реки Энгаре-Наироби. Восемь негров, а именно: повар, двое служителей и пять носильщиков, выступили в путь рано утром, так как предстояло пройти сорок пять километров. Мы же вдвоем уселись в форд, принадлежащий соседнему фермеру-буру, и помчались по гладкой горячей и пыльной степной дороге. В этих уединенных местах теперь уже многие, как я упоминал раньше, пользуются автомобилями. Люди, знавшие только старый способ передвижения по экваториальной Африке, а именно передвижение с караваном носильщиков, могут погрустить над прошлым; но технический прогресс нельзя удержать здесь, как и нигде в мире.

В Найроби, главном городе колонии Кения, начинается замечательная холмистая местность, один из самых своеобразных ландшафтов мира. На пространстве многих миль равнина сплошь усеяна сотнями тысяч холмиков. Их можно сравнить с бесчисленными бородавками на гладкой коже человека. Указывая на эти разнообразные и фантастические остатки скал, разрушенных ветром и непогодой, Л. пояснил:

— Это лежит вторая половина Меру, которой недостает наверху. Вы видите, что кратер в нашу сторону открыт полукругом. Половина кратера взлетела на воздух при последнем извержении Меру, превзошедшем по ужасающей силе все, нам людям известное или даже воображаемое, и свалилась на равнину в виде нескольких тысяч раскаленных обломков скал.

Я поглядел на это поле развалин и, взглянув затем на дикие неприступные очертания Меру, попробовал представить себе, какие силы нужны были для того, чтобы перебросить сюда из той голубой дали это бесконечное количество скал, каждая из которых была не меньше огромного четырехэтажного дома.

Было самое жаркое время года. Еле возможно было дышать. Близ дороги встретилась нам серая и запыленная ферма какого-то бура. Проехать мимо считается в Африке оскорблением, и мы должны были слезть и отведать кофе с пирогом, претерпевая при этом осаду не менее двадцати тысяч мух. Тоненькая девушка с милой прической придвинула нам стулья, затем появилась с дымящимися чашками в руках солидная женщина с несоответствующими ее комплекции двумя ниспадающими косичками. Но когда с пастбища пришел седеющий небритый отец семейства и представил нам тоненькую особу как свою жену, а толстую особу как свою четырнадцатилетнюю дочь, я чуть не свалился со скамьи от удивления перед этим чудом природы.

Просидев из вежливости четверть часа, мы загрохотали на машине дальше по направлению к Меру. Грандиозная гора поднималась перед нами мрачно и угрожающе. Приблизилась группа деревьев и кустарников, образующих стену на берегу реки Энгаре-Наньюки. Ее русло окаймлялось цепью пустых солончаковых болотистых ям. Земля между ними отсвечивала ржавым кирпично-красным, беловатым и охровым тонами вулканических выделений. Это указывало на то, что мы приближались к кратеру. Между лужами, отливавшими цветами радуги, росла зеленая жесткая осока.

Пропрыгав еще один или два километра по талькам и скалистым уступам, наша машина проехала немного по пахнущему натрием болоту, облепливая грязью свои колеса, затем упрямо остановилась. Мы вылезли в густое болотное месиво и, сказав «хэрио» (прощай) нашему шоферу, решили одолеть пешком последние три километра, отделявшие нас от фермы Вантер Мерве, где мы наметили наш первый ночлег. Стая белых цапель взлетела впереди; множество следов антилоп перекрещивали еле заметную тропинку. Прямо перед нами возвышались к небу темные скалы Меру. Видны были в ущельях стада слонов и носорогов, и я с грустью вспомнил о своих двух ружьях, висевших в гостиной у Л. Меру считается заповедником, охота воспрещена даже на его отрогах, поэтому здесь не разрешается ношение какого бы то ни было оружия.

Мы молча шли рядом. Бесконечно мрачный и угрюмый вид местности действовал на нас угнетающе. Высокие тонкие стволы железного дерева тянулись вверх по реке; они отделяли маисовое поле, частью обглоданное зебрами и антилопами. Из загородки для скота поднялась при нашем приближении гудящая туча мух, вслед за мухами появились грязные дети. Они заговорили с нами на кизуагельском наречии и рассказали, что их отца и матери нет дома. Когда еще несколько ребят этой семьи и дюжины две собак стали вылезать из разных отверстий их убогой покосившейся хижины, мы оставили мысль о ночевке под этой кровлей и направились к апельсиновой роще. Здесь мы нашли наших негров, наслаждавшихся фруктами; мы попросили их расчистить место под лагерь. С радостью я заметил, что вода в протекающем ручейке без привкуса натрия, следовательно, можно было надеяться на приличный кофе. Я покорно влез вместе с моим спутником в его крошечную палатку, которую он называл своей собачьей будкой, и прекрасно проспал там всю ночь. Снаружи храпели наши носильщики, журчал ручеек и шумели от ночного ветра апельсиновые и железные деревья.

На другое утро Л. разбудил меня восторженным криком. Выбравшись из палатки, взглянув по направлению его протянутой руки, я увидел вершину Меру, блистающую выпавшим снегом в золотистом сиянии утренней зари. Все предвещало хорошую погоду.

Целый час мы медленно поднимались вдоль шумящей пенящейся Энгаре-Наньюки через поле, усеянное отвратительными острыми камнями величиной с человеческую голову. Отсюда я снял вид на полукруг кратера. Мы сняли также исподтишка воинов племени мазаи, примостившихся у дороги. Я предательским образом втянул их в разговор и незаметно сфотографировал. Затем мы перешли по древесному стволу речку и направились вверх.

Обрывки облаков, висевшие на скалах, растаяли в голубой синеве неба, сверху из темной зелени лесов подул бодрящий ветерок. Крутые холмы, через которые мы перебирались, представляли удручающее зрелище: они были покрыты черными обуглившимися и заплесневевшими трупами деревьев. Здесь бушевал когда-то один из тех лесных пожаров, которые в несколько часов уничтожают вековые леса.

После двухчасового подъема мы добрались до «дома лесничего» — цели нашего сегодняшнего пути. Он расположен на уступе скалы, в нескольких метрах от которой бушевал пожар. Серо-зеленой стеной поднимался здесь над хребтом и оврагом девственный лес. Бесконечно далеко развертывался вид на степь, отливающую золотисто-желтым цветом, и вдали вздымался огромный массив Килиманджаро. Точно серебряный колокол, блистала вершина Кибо. Вокруг нашей лесной хижины с грохотом низвергались водопады в неизвестные глубины темных ущелий; из чащи леса доносился воющий, похожий на детский плач, звук птицы-носорога.

Дом лесничего нельзя было занять под ночлег, потому что в нем расположились негры, состоявшие сторожами по охране диких зверей. Мы оставили несколько человек для очистки нам места для палатки позади дома, а с остальными отправились тотчас же искать воды. Вода, низвергавшаяся в овраги, не годилась для питья, потому что содержала натрий. Кицимото (что означает «горячая работа»), один из моих людей, неутомимый веселый парень, скоро нашел маленький родник недалеко от хижины. Затем мы с большими ножами в руках пробрались в густые заросли леса и стали искать тропинку, ведшую до 1914 года из хижины вверх в гору. После четырех часов трудных поисков мы ее обнаружили, и когда, вспотевшие и ободранные, выбрались, наконец, из чащи, встретили негра с письмом от живущего внизу фермера, приглашавшего провести у него вечер. Л. принял приглашение, я же отказался и провел после обеда, состоявшего из бараньей печенки и печеных зеленых бананов, чудесный вечер в полном одиночестве.

Кругом шумели горные потоки, низвергаясь в черные пропасти; насекомые кружились вокруг фонаря, а миллиарды сверчков так стрекотали, что в воздухе стоял гул; на темно-синем бархате неба сияли белые звезды. Сильный ветер шумел в высоких кедровых деревьях и раздувал пламя, освещавшее голые черные тела негров, расположившихся вокруг костра.

Ночью дикий горный ветер чуть не сорвал нашу палатку. Кроме того здесь, на высоте почти 1760 метров, было довольно холодно; спал я поэтому плохо.

Утром около половины восьмого, когда густой туман немного рассеялся, мы снова двинулись в путь. Первая часть дороги была ужасна. Буйно разросшиеся побеги среди опрокинутых и наполовину обуглившихся гигантских кедровых деревьев образовали вперемежку со сгнившими стволами и ветвями почти непроходимую чащу.

Изредка этот хаос прорезали дороги, проложенные слонами и носорогами. Мы ежеминутно наталкивались на их старые и новые следы.

Затем началась полоса девственного леса. Сумрачные проходы, серые, покрытые мхом и лишаями высокие колонны со сплетенными в непроницаемую крышу верхушками. Прекрасные папоротники, растущие между огромными, похожими на гигантских змей, корнями.

Внезапно веселая болтовня наших людей замолкла; из леса послышался далекий глухой треск. «Тембо» (слоны), — вполголоса проговорил Мтонья, наш повар, показывая в чащу леса. «Ханцури» (ничего не значит), — ответил я, улыбаясь и шагая вперед. Однако у меня было совсем не спокойно на сердце. Мы шли молча вперед. Вдруг на верхушках деревьев над нами послышался шум. Мы увидели обезьян, черных, как бархат, с чудесными белоснежными пучками шерсти на плечах и на хвосте. Они, хрюкая, пробирались по веткам деревьев.

Шум и грохот направо от нас становился все сильнее. Кацимото взволнованно бормотал что-то про себя. Мы неслышными шагами шли по мягкому, как шелк, мху. Теперь и я почувствовал острый характерный запах слонов, но их пока не было видно. С деревьев падали душистые иглы; большие ярко-красные цветы, похожие на хризантемы, горели в зеленеющей тени. Ярко окрашенные бабочки, величиной с раскрытую ладонь, порхали взад и вперед. Мы опять пересекали тропинку толстокожих. Наши люди, нагибаясь, показывали на плоские, величиной с бадью, отпечатки, сообщая нам, что слоны прошли здесь полчаса тому назад. Дорога становилась круче. Между стволами деревьев поднимались неуклюжие скалы. Мы, задыхаясь, карабкались вверх, и понемногу шум пасущихся позади нас слонов затих. Но все чаще стали попадаться места остановок носорогов. Мне мерещилось, что один из огромных серых камней вдруг оживет и, превратившись в носорога, кинется на нас.

Перед нами поднималась крутая каменная кладка. Мы были на высоте 2260 метров. С той стороны открывалась широкая долина. Через нее шумно протекала река. На берегу этой реки мы сделали обеденный привал и около двух часов пополудни отправились дальше.

Изредка над нашими головами открывался просвет и можно было увидеть высокие стены кратера. Все прекраснее становилась вокруг нас галерея из кедровых деревьев, напоминающая колоннаду храма, все мягче цветной ковер под ногами, все легче и душистее воздух. Под конец наша тропинка перешла в тропу для носорогов и слонов, местами покрытую сухим навозом. Эти тропы расходились по всем направлениям и заводили нас то вправо, то влево и даже вниз. Мы таким образом потеряли много времени, и к пяти часам все еще не видели кратера. Тогда мы пробрались сквозь узкое ущелье на поляну; стены этого прохода были отшлифованы до блеска толстокожими великанами, проходившими здесь в течение столетий. На этой поляне мы решили расположиться на ночлег.

Место было очень странное; почва состояла из вулканического туфа, на котором не росло ни одной травинки, а весь воздух гудел от заглушенного шума. Причину этого шума мы скоро открыли: его производил ручеек, падавший в отверстие невдалеке от нашей стоянки. Он протекал под тонкой корой земли и только в конце поляны опять появлялся наружу. По этому ровному месту, пригодному для установки нашей палатки, проходили две тропы носорогов.

Уже до захода солнца стемнело; тяжелые серые тучи поднялись снизу и окутали нас холодным неприятным туманом. Начал накрапывать дождик, где-то поблизости шумела и гремела гроза, озаряемый молнией туман бросал зловещий свет. С холодными, как лед, руками и ногами мы, после скудного ужина, забрались в нашу палатку. Замерзшие негры зажгли костер; поднимавшееся пламя его доходило чуть ли не до верхушек деревьев.

В течение ночи ни один носорог нас не потревожил. Солнце уже высоко поднялось позади туч, когда мы проснулись. Умываясь, мы заметили, что вода в речонке была на 13° Цельсия теплее утреннего воздуха; от нее шел теплый пар.

К великому нашему удивлению, через полчаса, после краткого подъема, мы увидели дно кратера. Мы были на высоте 2600 метров. Перед нами лежала большая открытая котловина; на ней росли единичные огромные кедровые деревья, сплошь обвешанные мхом и лишаями; кусты можжевельника и вереска на свежей зелени луга придавали ландшафту вид северного парка. А кругом на невероятную подавляющую высоту поднимались стены кратера. Диаметр почти круглого дна кратера равнялся приблизительно двум километрам.

В громадном дупле старого седобородого лесного великана мы устроили свое крошечное жилище. Я быстро снял несколько видов и залез в палатку, заставив всех негров накинуть на нее свои одеяла, пока я лежал внутри нее на животе, заряжая аппарат новыми пластинками. Скоро после этого вернулся Л. со своей первой разведки. Он повел меня, весь сияя от внутреннего умиления, мимо черно-серой полосы из чистой лавы; ее твердые, как стекло, глыбы с острыми краями еще не имели никаких следов растительности. Поток лавы вел прямо к юго-западному углу кратерного котла, и в конце его поднимался серо-синий конус, почти геометрически правильной формы; высшая точка этого конуса точно соответствовала внешнему валу кратера. Формация эта даже нашему мало опытному глазу показалась самого недавнего происхождения.

Только здесь могла находиться та дымовая труба, которая до войны выбрасывала еще дым и огонь. Туда, значит, нужно было взобраться поскорее!

Мы собрали наспех все необходимое: веревку, несколько ножей для кустарника, фонари, чай и шоколад для подкрепления, кроме того, взяли инструменты и фотографические аппараты. Мы нагрузили пятерых из наших людей этими вещами, и затем без промедлений быстро пошли вперед, потому что на такой высоте никогда нельзя ручаться за погоду.

В нижней части пространства, покрытого лавой, виднелась тропа, проложенная носорогами; в одном месте лежал такой свежий помет, что от него еще шел пар, но дальше вверх кончались всякие следы толстокожих животных. Поэтому мы решили воспользоваться для подъема одним из «коронго» (овраг, по которому стекает дождевая вода). Но эти коронго оказались довольно неудобны для подъема. Отвесные или нависшие скалистые плиты, вышиной в четыре, пять и даже в восемь метров, заставляли нас подниматься сбоку, по краям, и обходить плиты сквозь спутанный тернистый кустарник. Эти обвалы повторялись приблизительно каждые 200 метров. В самом коронго кое-где росла трава, а на стенах виднелись соломенные цветы, знакомые мне уже с верхних ступеней Килиманджаро; кроме того попадались чудесные пурпурно-красные цветы, похожие на нарциссы.

Чем выше мы поднимались, тем круче становился подъем, тем меньше было воздуха для дыхания. Особенно неприятно было то, что мы в этом русле, в два метра вышины, не могли видеть цели, к которой мы шли, и не могли определить, на сколько мы продвигались вперед. А дорога становилась все круче. Из глубоких боковых оврагов на нас сыпался град камней и устремлялись лавины пепла. Под конец мы стали продвигаться вперед только на пять метров в четверть часа, пока, наконец, всякое продвижение по коронго стало вообще невозможным. Мы стали карабкаться вверх по краю слева; все сыпалось и обваливалось под нашими ногами. После неимоверных усилий нам в конце концов удалось попасть на откос конуса. Сердце так стучало, что мы минут десять пролежали рядом, не в силах сделать малейшее движение или промолвить слово. Здесь была уже высота в 3500 метров.

Л. выпил глоток чая, я подкрепился папиросой, а затем началась последняя, самая тяжелая часть пути: преодоление самого крутого подъема в 165 метров, состоявшего из тонкого, как пыль, и текучего, как вода, вулканического пепла. Здесь мы продвигались вперед лишь вершками, прижимая далеко раскинутые руки и ноги плотно к золе. Мы плотно закрывали глаза, перед которыми кружил огненный туман, и открытым ртом, задыхаясь, глотали воздух.

Когда я, при следующей передышке, зарыл глубоко в пепел руки, ища опоры, я их отдернул с испуганным криком и, думая, что ошибся, снова сунул их туда же. Тогда я увидел, как Кацимото, храбро ползший с нами до этого места, вдруг вскинул в воздух свою черную, как смоль, ногу и, потеряв при этом равновесие, полетел с быстротой стрелы вниз, в неведомую глубину, укутанный черной тучей пепла.

— Что случилось? — спросил меня Л.

— Почва горячая, дотроньтесь, — ответил я взволнованно.

— Я заметил это еще внизу, — возразил мой флегматичный спутник.

Как мы одолели последние пятнадцать метров, я не могу описать, но когда я, очнувшись, открыл глаза, я увидел, что мы достигли вершины.

Пуф, пуф! Вдруг послышалось рядом со мной; горячая струя пара попала мне в правое ухо; я так испугался, что, несмотря на бесконечную усталость, прыгнул, как лягушка, в сторону. Возле меня из щели вырывался желтоватый пар, пахнущий испорченными яйцами.

Крики приползших негров показывали, что и они заметили много странностей. Везде между камнями и пеплом шипело и сопело, и вырывались струйки пара, а из одного отверстия вылезло нечто серое, похожее на губку. Я осторожно дотронулся: вещество было настолько горячо, что с трудом можно было держать его в руке, за полминуты оно побелело, затвердело и стало похоже на гипс. Тут и там виднелись круглые пятна, блестевшие то желтым цветом, то ярко-зеленым, то коричневым или пурпурно-красным.

Мы проползли еще немного вперед и неожиданно очутились на краю кратера. Он был приблизительно в двести метров ширины и такой же глубины. Дно его, насколько мы могли видеть, было покрыто пеплом и камнями. В подзорную трубу мы разглядели, что там кое-где росла трава и кустики; с противоположной стороны безостановочно вырывались две сильные струи пара. На разъеденных камнях везде выступали крупные кристаллы серы или белесоватые пористые выделения. Пока мы стояли, поднимая от сильного жара почвы то одну, то другую ногу, внезапно раздался из глубины кратера глухой, угрожающий звук. Мы замерли. Этот страшный рокот продолжался около полминуты, затих минуты на две и снова послышался. Мы безмолвно глядели друг на друга. Лица наших негров посерели.

— Квели шайтани (это дьявол), — прохрипел Мтонья, повернув в холодном ужасе белки глаз в темную глубину кратера.

— Значит, он еще действует, — тихо обратился ко мне Л. Я утвердительно кивнул головой, так как был убежден в этом с первого взгляда на конус.

Солнце сияло, но здесь, наверху, дул холодный ветер. Мы с полчаса просидели, тесно прижавшись друг к другу, с восторгом любуясь изумительным видом. Внизу, в долине кратера, великаны девственного леса казались нам крошечными. На массиве горы шумели окутанные туманом девственные леса; блестящие ленты рек обвивались вокруг последних отрогов холмов, как будто покрытых пушистым мхом. Блестели озера и болота, и степь вдали мерцала золотистой желтизной. За степью, на востоке, поднимались спокойные, величественные очертания Килиманджаро. На севере лежал, как лиловатые облака, горный хребет Паре, а позади этого хребта еле заметно серебрились контуры цепи Узамбара. Между всеми этими группами гор волнами перекатывалась в безграничном пространстве степь.

Начался спуск или, вернее говоря, сползание.

Л. испытующе осмотрел и ощупал свои штаны и удовлетворенно кивнул; затем он сел и с головокружительной быстротой исчез в облаке пыли. Я спустился таким же способом, а за мной последовали туземцы. Кусты вереска на время задержали мой спуск не особенно нежным, но зато весьма действенным образом. Мтонья, спускавшийся рядом со мной, прозевал направление и, пролетев с диким криком мимо кустарника, грохнулся на камни коронго. Он ударился головой, но это ему не особенно повредило. Внезапно я увидел вылезающего из кустарника Л.; он торопливо ощупывал свою тужурку. Когда я до него добрался, он стоял, блаженно улыбаясь, и радостно показывал мне уцелевшую фарфоровую головку своей дедовской трубки, взятую этим чудаком на вершину Меру. В следующее мгновение он дымил сильнее всех нас и даже сильнее извергающих дым отверстий конуса.

Теперь не хватало лишь Кацимото, раньше всех нечаянно съехавшего в долину. С ним обошлось не так благополучно. Он сидел в овраге на камне, грустный и посеревший, похожий на сверток тряпья; он сильно разбил себе оба колена и плечо. Нелегко было нам доставить его домой не причиняя боли, а мне трудно было не выть, как побитой собаке, при каждом шаге, так как от острых, как стекло, глыб лавы раны на моих искусанных шакалом ногах снова вскрылись. Добравшись до стоянки, я опустил воспаленные ноги в ведро с холодной водой и, наслаждаясь освежающей ванной и чашкой крепкого кофе, выслушивал доклад остававшегося в лагере Деренгиа. Он рассказал мне о носороге невероятной величины, выбежавшем на нашу поляну. Носорог, почуяв стоянку, остановился и с четверть часа глазел на окаменевшего от страха негра. Затем носорог, словно вспомнив о чем-то, двинулся в другом направлении. Провожавшие нас негры до поздней ночи рассказывали о наших приключениях на горе, на которой живут шайтаны. Мы же были настолько утомлены, что не стали даже есть, а поскорее забрались от холода в нашу собачью будку. Я долго не мог заснуть от переутомления, и только что задремал, как меня внезапно разбудило нечто неожиданное. В полусне мое ухо уловило странный звук. Это не был ни шум Энгаре-Наньюки, ни вой ночного ветра, ни отдаленный грохот падающих камней, — это было нечто другое. Я напряженно прислушивался — и опять уловил глухой тяжелый топот, приближающийся с жуткой быстротой.

Носорог! — И, несмотря на множество одеял, в которые мы были закутаны, с невероятной быстротой выбравшись из палатки, мы вскарабкались на высокие корни старого кедрового дерева.

Задерживая дыхание, мы прислушивались в темноте; звезды поблескивали сквозь тихо качавшиеся ветки. Мои глаза быстро привыкли к полумраку, и я заметил носорога. Неподвижное серое животное стояло на блестевшей инеем траве не далее десяти метров от нас. Оно не двигалось, и мы тоже не решались сделать малейшее движение; мне казалось, что в глубокой тишине вполне отчетливо слышен громкий стук моего сердца.

— Он чует нас, — прошептал мой спутник.

И в ту же минуту, словно взрыв, раздалось тяжелое сопение. Великан повернулся и шумным галопом, с невероятной легкостью и быстротой, промчался совсем рядом с нами. Он пыхтел, как быстроходный пароход. Прямо через большую лужу он вбежал в узкий лес и вломился с другой стороны в кустарник, с треском сминая все кругом.

— Будем надеяться, что он в темноте не упадет! Нет ли у вас спичек? — сказал со своего корня Л., спокойно набивая трубку.

Когда мы ранним утром проснулись, вся поляна была покрыта чудесным белым инеем; кусты можжевельника блестели, как бриллианты, а со скал дул холодный резкий ветер, — трудно было поверить, что эта местность находилась на расстоянии всего нескольких километров от экватора, а не в Северной Канаде!

Л., указывая на восток, проговорил:

— Посмотрите, какое странное сегодня солнце!

Но я, заранее раздраженный при мысли о предстоящей мучительной дороге, ответил еле взглянув туда:

— Ну, конечно, от подымающихся туманов!

Мы поспешно начали спускаться. Через час мы отдыхали на прелестной лужайке, прорезанной веселыми ручейками. Следуя особо сильному подземному гулу, мы нашли сбоку от нас русло Энгаре-Наньюки. В него вливался чудесным водопадом другой ручей. Хрустально чистая вода текла по пестрым камням; справа поднималась кроваво-красная стена, вышиной около ста пятидесяти метров. Мягкая, шелковистая трава колыхалась от свежего ветра. Отсюда вела вниз слоновая тропа, вероятно великаны приходили купаться в этой мелкой воде.

В послеобеденный час при ужасающей жаре мы погрузились опять в непроходимый хаос сгоревшей лесной полосы и, наконец, добрались до лесничьего дома.

Мы как раз вовремя попали под крышу, потому что белые, пронизанные солнцем облака превратились в тяжелый темно-серый свод, на котором вспыхивали бледно-желтые молнии. Под мрачным, покрывающим весь горизонт куполом гремел гром. На той стороне ближе к Энгаре-Наироби стояла стена страшного, низвергающегося потоками ливня.

Совсем низко над нами сырой свистящий ветер гнал тяжелые тучи; они мчались вокруг высоких стен кратера и разражались на южной стороне длительными грозами. Удары грома гулко перекатывались среди громадных скалистых вершин.

На другое утро около семи часов мы отправились дальше. Мы надеялись получить у Мерве автомобиль для обратного путешествия. Но бура не было дома. Я с горестью поглядел на свои ноги, верхняя часть сапог была уже надрезана, чтобы освободить опухоль. Приходилось покориться необходимости семичасового пути пешком по раскаленной степи.

Солнце жгло и пекло. Кругом на горизонте опять собирались грозовые тучи, но благодаря вчерашнему дождю с севера дул сильный прохладный ветер. Далеко впереди стояли тихо и одиноко леса зонтичной акации. Раза два под их плоскими вершинами пронеслись, как привидения, крошечные головки жирафов на непомерно длинных шеях. Затем деревья исчезли. Степь лежала гладкая, как тарелка, и под конец перешла в то странное холмистое пространство, где похоронена вторая половина кратера Меру. Мы шли быстро, и я противился всякой остановке, хорошо зная, что после отдыха мне уже не встать. Над далеким и темным массивом Меру горел пожар вечернего заката, когда мы добрались до первых маисовых полей фермы моего друга. Из моей левой ноги текла кровь и гной, и недалеко от дома я свалился почти без чувств.

Но посредством хорошей чашки кофе и рюмки коньяка жена Л. вернула мне способность разговаривать. Первые слова, с которыми она обратилась ко мне, были:

— Итак, вулкан еще не совсем потух?

Несмотря на ужасную усталость, мы в тот вечер легли не раньше трех часов. И нам, и остававшимся дома было о чем рассказать. Предыдущей ночью в загон для скота залезли три льва и растерзали быка. Но рабочие-негры храбро кинулись на зверей и одного из них насмерть пронзили своими копьями. Кроме того нам рассказали, что вчера утром от семи до половины восьмого было полное солнечное затмение. Л. поглядел на меня и напомнил, как я отозвался о каких-то туманах на склонах кратера и не заметил солнечного затмения. Мы долго говорили о том, чего здесь можно было ожидать в будущем, так как мы были первые, определившие с неоспоримой достоверностью, что «он» еще не потух.

 

Охота с камерой

Над степью Войтана поднималась грозовая туча. Она ползла с севера черно-серая, грозная, застилала горизонт, заставляя постепенно отмирать яркий свет африканского ландшафта и превращая его в серо-желтую мглу. Это было в конце июля рокового 1914 года.

Я стоял на вершине пустынного холма со своими двумя «ищейками» из племени вандороббо. Я до того запыхался, что еле произнес, наконец, слово «вопи» (где?). Глаза туземцев, окруженные бесчисленными морщинками, как у всех людей, наблюдающих даль, прищурились, и один из них, подняв маленькую тонкую руку, проговорил: «Хуко, бана» (Там, господин). Я все еще пыхтел, как горный локомотив, когда направил туда свой объектив Цейса. Мои руки при этом так тряслись, что пришлось два раза приняться за бинокль, пока я разглядел, что две обломанные ветки, виднеющиеся меж мимоз, были не ветками, а шеями наших жирафов.

Мы сказали: «Твига квету» (наши жирафы), так как мы со вчерашнего дня гнались за ними, но не с ружьями, а с камерой. Там действительно торчали эти две невероятно длинные шеи, освещенные ярким солнцем, а от акации отделились еще три жирафа и вышли на маленькую полянку, освещенную слепяще резким, прекрасным светом для съемки. Ищейки-негры были уже выучены. Как только животные вышли на освещенное место, они помогли мне поставить штатив и камеру. «Упецу, бана, тацама юа» (Торопись, господин, взгляни на солнце), прошептал один из них, показывая на поднимающуюся грозовую тучу. Я сам знал, что через минуту будет поздно, что света не будет, и поэтому с великой поспешностью работал над камерой. Телеобъектив был уже наставлен, я бросил еще один быстрый взгляд на животных, они стояли великолепно, я нажал затвор, — и… забыл выдвинуть крышку кассеты. Лишняя секунда, понадобившаяся мне, чтобы вынуть крышку и вторично нажать затвор, оказалась губительной. Когда я снова поднял глаза, животные были уже в тени от тучи.

Охотясь с камерой, я так уже привык ко всяким несчастьям, что не стал даже ругаться. С этими «твига» я со вчерашнего дня много раз почти налаживал съемку, но всегда только «почти». Был послеобеденный час, и, если бы я даже смог еще раз приблизиться к моим длинношеим объектам, сейчас уже нельзя было рассчитывать на хорошее освещение. Но для съемки диких животных требуется высочайшее терпение.

Бросать начатое дело нельзя было, и туземцы, чтобы не потерять из виду жирафов, направились по склону холма. Я уже спустился по другому склону и свистком призвал остальных негров-носильщиков. Я наполнил карманы шоколадом, а фляжку свежим чаем и отправился дальше по следам обломанных веток, оставляемых нам идущими впереди для указания пути.

Это было около пяти часов пополудни, а в десять часов вечера я все еще шагал и шагал…

Близко прижавшись друг к другу, мы поочередно дремали на холодном ветру, все время прислушиваясь и приглядываясь к темной маленькой котловине внизу, где жирафы остановились в рощице из акаций. Около четырех часов утра начало накрапывать; скоро пошел дождь, а затем полило, как из ведра. Мы мерзли как собаки, но оставались на том же месте: нечего было и думать о возвращении, так как степь внизу превратилась в сплошное болото, — чуть ли не в озеро.

Когда мы окончательно закоченели, дождь прекратился: замерцал печальный холодный рассвет, выделяя усталые серые лица негров. В поднимающихся из земли испарениях не видно было больше наших жирафов. Мы протанцевали воинственный танец, чтобы размять окоченевшие суставы, затем мои негры стали с присущей им чудесной ловкостью вылущивать из мокрых, как насыщенные водой губки, ветвей сухую лучину. Мы развели громадный костер и приготовили в горшке из глинисто-желтой дождевой воды и горсти сырого чая с мокрым сахаром напиток, который я приправил порядочной порцией виски.

Вскоре мы снова побрели по промокшему лесу за жирафами и нашли в конце концов их круглые и глубокие, как миски, свежие следы в промокшей почве. Полные радостной надежды, мы последовали за ними при проглянувшем солнышке.

Через час мне опять почти удалось сделать снимок, но на этот раз камера в решающий момент соскользнула по промокшей земле. До полудня снова адски поливал нас дождь. Затем мы несколько часов с голодным желудком искали следы и накрыли, наконец, наших жирафов в маленькой ложбине. У меня было такое чувство, что, если и на этот раз будет неудача, со мной случится припадок буйного помешательства, до того во мне все кипело от злости.

Мои славные вандороббо взобрались на вершину, чтобы отрезать животным путь через хребет, при мне остались только мой малолетний носильщик ружья и негр с камерой. Для съемки мне нужно было, чтобы солнце светило сзади. Здесь, внизу, было немного топко, и уже несколько раз я обходил помет, несомненно принадлежавший буйволам; раз мне даже показалось, что я чую характерный запах буйвола.

Я предался надежде увидеть, наконец, в траве мраморные спины заколдованных жирафов, как вдруг маленький Саиди схватил меня за ногу и с широко раскрытыми от ужаса глазами указал дрожащим черным пальчиком налево в траву. Святой Непомук! В десяти метрах от нас стоял могучий старый буйвол, обивая хвостом свои замазанные навозом бока и качая тяжелой головой! Он, очевидно, почуял находившихся на вершине двух вандороббо. Осторожно и быстро мы поползли обратно.

У входа в долину я остановился, чтобы отдышаться и подумать, что теперь предпринять. С жирафами было покончено; добраться до них мешали буйволы. В таком случае нужно было по крайней мере снять этих уродов! Старый буйвол все еще стоял в траве, задумчиво качая головой и помахивая хвостом. Он даже сделал мне одолжение и выступил на несколько шагов из травы. Все уже было готово для съемки, как вдруг направо от нас что-то зашумело в темно-зеленых кустах. Затаив дыхание, мы с вытянутыми шеями глядели в кусты и прислушивались. Шум приближался. Становилось жутко, и вдруг из-за ближайших ветвей показалась влажная морда теленка-буйвола, и бледно-голубые невинные глаза его уставились на нас с безграничным удивлением. Мы трое долгое время также пристально глядели ему в глаза, пока теленок не испугался; животное сделало несколько шумных прыжков в сторону и, сопя и пыхтя, помчалось нервными скачками к старому буйволу и к подошедшим к нему самкам.

— Проклятое животное! — проворчал я ему вслед.

Внезапно маленький Санди запищал. Я обернулся. Оба негра со всех ног бежали один вправо, другой влево. В следующий момент я увидел буйвола, мчавшегося на меня, как сорвавшаяся скала. Я бросился бежать с такой же сумасшедшей быстротой, как и мои негры.

Как успел я пробежать довольно большую лужайку и как влез затем на акацию Гербера, полную шипов, — совершенно не могу сказать; знаю только, что я тогда, наверное, побил мировой рекорд на быстроту бега и лазанья на деревья и что между кончиками рогов буйвола и моими штанами оставалось весьма небольшое расстояние.

Этот проклятый буйвол больше двух часов бегал вокруг моего дерева с задранным кверху хвостом, опущенной головой и злобно горящими глазами; иногда он подбегал к дереву и потрясал его головой. Время от времени он отбегал к тем двум пальмам, на которых, как громадные сливы, висели оба негра, и пробовал их стрясти. Затем он упорно возвращался к моему дереву. Я редко видел такую гибель злости, как у этого буйвола.

Я бы до сих пор сидел еще на этой акации, если бы дамам моего преследователя не надоела эта история и они не поднялись бы вверх по откосу. Я видел, как в этом дьявольском буйволе происходила борьба между обязанностями семьянина и злостью. Решив, наконец, последовать за своими коровами, он, уходя, все время оборачивался, как бы ожидая, не настолько ли я глуп, чтобы раньше времени спуститься. Я не сделал старому дьяволу этого одолжения и выждал четверть часа, после чего очень осторожно слез вниз; затем я еще долгое время простоял у дерева, так как можно было опасаться, что коварное животное спряталось где-нибудь поблизости в кустах. Наконец я, прихрамывая, пошел искать камеру, и о диво! Отброшенная в сторону, она повисла на лавровых кустах и была совершенно цела, даже затвор не открылся.

Через полчаса пятеро жалких, голодных людей тащились через степь, и самым медлительным из них был я; акация Гербера оставила мне чувствительную память своими шипами длиной с палец.

И все же приблизительно через неделю я неожиданно сделал съемку нескольких жирафов и зебр, пасущихся почти всегда вместе. И освещение и позы были неважные, но после всех бесплодных усилий, какие я затратил на съемку жирафов, этот снимок был мне мил и дорог. И он остался единственным. В последующие годы, когда буря мировой войны перекидывала меня вдоль и поперек по степям восточной Африки, я часто видел этих больших, своеобразно красивых созданий и даже несколько раз наблюдал, как потухает взгляд в чудесных мягких глазах смертельно раненного в сердце животного. Волна сумасшествия и истребления, охватившая тогда все человечество, не остановилась и перед этими невинными созданиями: негры племени аскари были голодны. Но о съемках тогда не могло быть и речи.

И мой единственный снимок жирафов погиб вместе с другими ста десятью снимками, собранными мной за семь месяцев невероятных усилий и мытарств, погиб в водовороте крови и грязи.

 

Бедовые толстокожие

Слонов и носорогов я всегда избегал. Помимо того, что разрешение на охоту за ними стоит больших денег, у меня всегда было предубеждение против этих толстокожих ударных бойцов. Мои личные приключения с толстокожими не особенно потрясающи, но все же их было достаточно, чтобы установить мои к ним отношения, а то, что я кроме того слышал об их обращении с людьми, заставляло меня возможно быстрее уклоняться от встречи с этими чудовищами.

Первого слона я увидел в 1914 году в девственном лесу на Килиманджаро. Здесь, наверху, я уже привык к обглоданным, вырванным с корнями и расщепленным деревьям и к протоптанным в лесу просекам. Эти просеки часто покрыты громадными кучами навоза, каждая из которых заполнила бы две большие тачки. Я привык также к своеобразному запаху слонов, наполняющему затхлостью леса, и кроме того я верил словам туземцев, утверждавших, что серые великаны мало ценят знакомство с нашей сомнительной породой.

Низко опустив голову, я спускался в одиночестве с горы по лесной лужайке, вооруженный лишь горной палкой. Причиной моей задумчивости было принесенное мне за полчаса до этого известие о начавшейся мировой войне. Весь покрытый пылью, измученный негр принес мне эту весть на высоту 4500 метров.

Предо мной проплыла густая полоса тумана, но туман был такой плотный, что я невольно поглядел ему вслед; при этом я забыл опустить поднятую ногу и ощутил в спине такой холод, точно мне за ворот опустили ледяную сосульку. Это был не туман, а слон. Совершенно бесшумно — и это было особенно жутко — продвинулся он мимо меня в лес.

У меня захватило дыхание, и, когда эта каменно-серая туша исчезла за деревьями и я уже собрался сбросить многопудовую тяжесть со своего сердца, мои обострившиеся глаза внезапно открыли в темной мгле леса еще несколько, и довольно много, таких серых туманов. Они скользили, молчаливые, как привидения, между стволами и кустарниками. Впечатление от этих огромных скользящих тел было чудовищным, потрясающим.

Осторожный уход слонов говорил о том, что они заметили меня. Как велик страх этих великанов перед неотразимой силой нашего оружия и перед нами, крошечными двуногими! Это соображение все же не помешало моим коленям подгибаться от страха. Я тихо присел и внезапно почувствовал сильное отвращение к хождению в одиночку.

После этого приключения прошел целый год. Раз в чудесную лунную ночь я только что по обязанности службы начал обход своего железнодорожного участка. Вдруг я услышал стук копыт скачущей между рельсами лошади.

— Вана Гайе, веве? (Ты ли это, господин?) — вскричал всадник и, бросившись ко мне, схватил меня за руку. Он тащил меня, рассказывая при этом задыхающимся от усталости и волнения голосом, что к его хижине подошел большой-большой слон. Теперь слон стоит возле его дома и глядит внутрь.

— О бана! — молил он. — Мой ребенок в хижине! Слон сломает крышу! Идем скорее и застрелим его!

— Слон? Вот проклятье! — вырвалось у меня, и я невольно остановился.

При мне было ружье, заряженное дробью. Но я не мог признаться в этом чернокожему, и кроме того его ребенок был в опасности. Я не знал, чем я смогу помочь ему, но все же я помчался вместе с ним. Этот негр был сторожем на линии, и его домик находился у самого пути приблизительно на расстоянии километра. На бегу он отрывочно сообщил мне, как он ушел на линию для обхода своего участка, а жена его отправилась в деревню принять участие в «нгоме» (танец туземцев). Когда он возвращался, он увидел слона, выходившего из маисового поля и направлявшегося к его хижине. Слон обошел вокруг домика, поднял прислоненную к стене деревянную ступу и, осмотрев ее, отбросил далеко в поле, затем он толкнул дверь и засунул туда свой хобот; в конце концов он принялся снимать настил зелени с крыши. Тогда перепуганный негр бросился догонять меня.

Я бежал наперегонки с несчастным отцом, и в моем сердце было лишь одно горячее желание, чтобы слону надоело бесплодно снимать настил зелени и чтобы он отправился поскорее восвояси.

Но он был еще тут. Когда мы медленно и тихо огибали последние маисовые кусты, мне стало почти дурно при виде открывшегося зрелища: над стропилами крыши возвышалась к молочно-белому небу чудовищная туша. Слон стоял неподвижно и, насколько я мог различить при слабом лунном свете, с тихим удивлением качал головой. Его громадные уши, величиной с дверь, были к счастью отвернуты назад, а не торчали, как это бывает, когда эти животные раздражены или готовятся к нападению.

— Мтодо янгу, мтодо янгу! (Мой ребенок, мой ребенок!) — завывал рядом со мной бедный негр.

У меня на лбу выступил пот. Что мог я сделать вооруженный этим негодным ружьем! Ветер дул в нашу сторону, и слон не мог нас учуять. Я вспомнил, что эти толстокожие очень плохо видят, и стал медленно, шаг за шагом приближаться к нему, и с каждым новым шагом у меня было ощущение, будто у меня вырывают коренной зуб. Слон все еще стоял и мотал головой между стропилами крыши. Весь настил зелени с этой стороны он уже сбросил.

Глядел ли он внутрь дома на спящего ребенка, я не знаю, я не видел его глаз; я даже не знаю, сколько времени я стоял с поднятым наготове ружьем. Я ждал. Если бы показался хобот, держащий ребенка, я бы выстрелил, и моя несчастная дробь вероятно поспособствовала бы лишь тому, что он бросил бы ребенка и схватил бы меня за шиворот.

Ночной ветер приносил иногда из деревни звуки барабанной музыки, сливавшиеся со стонами несчастного негра возле меня. У меня самого подкашивались ноги и дрожали руки. Наконец серый великан медленно поднял голову с хоботом — в хоботе ничего не было. Он постоял еще минутку, медленно переступая с ноги на ногу, продвинул свое могучее тело кругом дома, остановился перед дынным деревцем вышиной в два метра, выдернул его с корнями из почвы и, подняв деревце хоботом в виде зонтика, отправился тихим шагом обратно в маисовое поле.

Когда за громадой слона сомкнулись шуршащие стебли маиса, я почувствовал потребность в отдыхе и присел, а чернокожий бросился в дом и вернулся через минуту с ребенком. Сжав свои маленькие черные кулачки, ребенок спокойно спал.

Моя третья встреча со слонами была еще более неуютна. Мы несли караульную службу и остановились на ночь близ реки Рамисси на британской стороне в слоновой траве. Это растение не потому называется слоновым, что слоны едят его стебли толщиной с маисовый стебель, а потому что эта трава выше всякого слона. Мы расположились в ней, улегшись длинной цепью вдоль тропы этих чудовищ. Москиты кусали совершенно невыносимо, поэтому я натянул на голову свою куртку и велел своему юному помощнику плотно застегнуть ее на мне.

Во сне я слышал гром, и в следующий момент меня разбудила чья-то дергающая рука. Оглушающий крик и шум приближались к нам с быстротой урагана. Это был тяжелый, громоподобный топот, сопровождаемый треском стеблей и хриплым визгом.

— Тембо! (слон) — орали наши негры. Меня больно ударил по носу чей-то сапог, отчего я снова упал, затем мне пришлось выдержать поединок с моей застегнутой на голове курткой, и, когда я, наконец, благополучно вылез из нее, перед моими глазами предстало видение: будто вокруг меня под ночным небом двигаются с быстротой ста километров в час церковные башни. Эти башни падали, нагибались и катились в погоне за убегающей перед ними толпой. Люди съезжали вниз по скользкой глине и попадали, наконец, ныряя и брызгая, в темные воды реки Рамисси.

Река кишела крокодилами, и, несмотря на мой великий страх перед серыми животными-великанами, все еще бегающими с растопыренными ушами и качающимися хоботами по траве, я первый выбрался обратно на берег.

Через несколько минут грохот убегающего стада затих. Мы сосчитали мокрые головы наших людей: все были налицо, несмотря на то что мы попали в стадо взбесившихся толстокожих. Пострадал лишь стальной сундучок нашего офицера. Слон превратил этот прочный сундучок в стальной смятый ком.

Со слонами у меня не было больше приключений, но носорог позволил себе со мною нехорошую шутку. Это произошло на южном склоне гор Улюгуру. Нападение воздушной флотилии в горной долине с такой быстротой рассеяло небольшое количество моих аскари и других негров, что я не мог погнаться за ними на моих изъеденных песчаными блохами ногах. Англичане спускались со всех сторон через горные проходы, и я не знал, не были ли они уже впереди меня, когда я один, с оставшимися у меня тремя зарядами в кармане, пробирался по горам. Я не знал ни дороги, ни где находились наши отряды.

После трехдневного безнадежного скитания в девственных лесах горного хребта я случайно попал на большую дорогу, проложенную незадолго до войны, и на ней я увидел следы лошадей и мулов! Значит англичане были впереди меня, потому что у нас не было кавалерии. Я спустился около полудня с высокой насыпи дороги в темный туннель, проходивший рядом. Вдруг я услышал далекий глухой рокот. Первая моя мысль была об английском бронированном автомобиле. Лучшей защитой против них, конечно, было оставаться на месте. Рокот приближался, перешел в сильный шум, а затем в глухой гром, и внезапно я понял, что шум шел не с дороги, а приближался с невероятной быстротой именно сюда вниз к месту моего уединения. Я вскочил, но в проход ко мне уже ворвалось нечто гремящее и пыхтящее, как локомотив при быстрой езде.

Никогда в жизни я не делал более резких прыжков, чем те три-четыре прыжка вон из туннеля. Позади меня, не более чем в двух шагах, гнался чудовищный носорог.

Последним боковым прыжком я вскочил на откос шоссе, а живой локомотив промчался дальше и скоро исчез в облаке пыли. Наверху я просидел не двигаясь с четверть часа на солнышке.

Когда в 1925 году я вновь увидел пустынную степь этой обширной, дикой страны и, вооруженный камерой, гонялся за разнообразнейшими животными, я часто встречал носорогов, но никогда больше не видел слонов. Мой страх был так же велик, но страсть к сниманию зверей все же преодолевала его. При этих съемках я несколько раз думал, что настал мой последний час, однако он оказывался не последним. Неприятный момент пережили мы, когда такой тяжеловес ночью подошел на несколько шагов к нашей палатке в котловине кратера Меру и неподвижно остановился, окутанный туманом. У нас не было с собой оружия, и мы должны были просто выжидать, что предпримет это чудовище. Ночной гость решил в конце концов удалиться, и то же самое сделал через несколько дней глубокой ночью другой носорог, на которого я чуть не наскочил грузовиком моего друга бура. Но как эти чудовища расправляются с автомобилями, я, спустя некоторое время, узнал из двух случаев, происшедших недалеко от моего жилища. Одна предприимчивая американская дама ехала в так называемом экскурсионном автомобиле через степи Теаво. Она остановилась на минуту, когда ее малолетний служитель подливал воды в холодильник. Вдруг из кустов бросился на автомобиль носорог, перевернул его, растоптал в бесформенную массу несчастную женщину и, проткнув несколько раз своим рогом негритенка, исчез в кустах.

Приблизительно часом позже проезжал здесь же другой автомобиль. Путешественники увидели в траве опрокинутую машину, подъехали и нашли умирающего мальчика; тот только успел вкратце рассказать о случившемся, как злобное чудовище, точно лавина, снова выкатилось из кустов и растерзало двоих. Третий путешественник, старый английский правительственный чиновник, в испуге отбежал в степь и оттуда стал стрелять из скорострельного ружья по чудовищу, пока оно, тяжело раненое, не убежало.

Другая история, в которой противником автомобиля был слон, прошла более миролюбиво и не без некоторых комических моментов. История эта случилась с Грязным Томпсоном, ирландцем по происхождению. Томпсон ехал на фордовском автомобиле через степь Герарагуа по дороге, по которой он уже сто раз проезжал, не встречая крупной дичи. Когда он, обогнув поворот, въехал в ущелье, он заметил, что посреди дороги стоял громадный слон. Томпсон остановил машину и с недоумением глядел на слона. Тот стоял молча и в упор глядел на него. Томпсону было некогда, он потерял терпение и стал гудеть рожком, а затем — пьяный ирландец был на все способен — он стал бомбардировать слона комьями грязи. Но тот только поблескивал глазами и помахивал ушами, не двигаясь с места. По какой-то причине Грязный Томпсон не мог ехать обратно. Собравшись с силами, он дал полный ход и помчался прямо на слона.

Томпсону повезло: слон слегка отступил, и Томпсон промчался мимо него, низко нагнувшись над рулем. Он почувствовал сильный толчок, потрясший весь автомобиль. Выехав из ущелья, Томпсон обернулся и заметил, что на автомобиле нет кузова. Крышу держал вдали слон, и Томпсон видел, как разбойник слон бил ею по откосу ущелья, пока крыша, несмотря на все проклятия Томпсона, не стала похожа на сломанный зонтик. После этого Грязный Томпсон купил себе свидетельство на охоту, разрешающее уничтожать слонов, и, забросив дела, покинув жену и ребенка, кипя злобой, помчался по степям Герарагуа, стараясь найти слона, стащившего у него верх автомобиля.

Через три месяца я оставил эту страну, а Томпсон все еще не разыскал слона.

 

Странная охота на львов

В некоторых случаях испытать небольшой страх неплохо. Например, при охоте на диких зверей в Африке. Страх придает приключениям, как соль супу, пикантность и вкус. Однако слишком большой страх в Африке считается постыдным. Трусы получают насмешливые клички от негров, которые одарены острой наблюдательностью и большой меткостью слова. А кличку ничем с себя не смоешь.

Двое молодых коммерсантов, сидевшие днем над книгами в конторе, а вечером за стаканом вина на веранде, не раз слышали рев льва с полуострова Хонгалиани. При этих звуках в их сердце поднималось желание, как им казалось, также и мужество встать когда-нибудь лицом к лицу с этим хищником, повалить его метким выстрелом и видеть себя затем обязательно снятыми с ружьем в руке, попирающими ногой убитого короля пустыни и вперившими победоносный взгляд в бесконечную даль. Им уже мерещилась такая карточка в увеличенном виде в рамке под стеклом.

Поэтому единственному плантатору, живущему на полуострове, выпивка была обеспечена, когда он попадал в город. Нужно было потратить много алкоголя, чтобы заставить разговориться этого молчаливого человека, и еще больше приложить усилий, чтобы заставить его перевести разговор с интересующих его цен на каучук к неинтересующей его теме об охоте на львов.

— Когда я застрелил последний раз льва? Да, это было приблизительно недели две тому назад. Этот негодяй разорвал у меня теленка, и я поставил капкан; на третью ночь он попался, и я покончил с ним счеты. А по какой цене в прошлую субботу котировался цейлонский каучук?

— Пятьдесят три и три десятых, Шлютер. Но скажите, пожалуйста, можно ли застрелить льва из карабина калибром в девяносто восемь? Дело в том, Шлютер, — продолжал молодой человек, — нам бы ужасно хотелось застрелить льва, и мы были бы вам бесконечно благодарны, если бы вы прислали за нами гонца, как только лев попадется в капкан. Мы бы тотчас же приехали к вам на полуостров. Разумеется мы заплатим гонцу, а шкуру льва оставим вам.

Плантатор почесывал небритую бороду и ворчал.

— Знаете, господа, дело это спешное. Надо сейчас же следовать за львом, потому что он может черт знает куда убежать с капканом, а капкан дорого стоит.

— Мы заплатим и за капкан, если он пропадет. Подождите нас, Шлютер! — упрашивал другой.

— Ладно. Если уж вам так хочется пристрелить этого разбойника, я извещу вас в следующий раз. Шкуру можете взять себе, потому что из этой дрянной кожи ничего нельзя сделать.

Оба молодых человека рассыпались в благодарностях, напоили старика допьяна шампанским и, приготовив ружья и кодаки, стали ежедневно поджидать черного гонца, внимательно прислушиваясь, не звучит ли рев львов особенно кровожадно.

Наступил наконец желанный день. Обвешанные каждый ружьем, браунингом, охотничьим ножом и кодаками наши приятели прыгнули в лодку и, куря от волнения одну папиросу за другой, стали расспрашивать рабочих с плантации о породе, величине и кровожадности попавшегося в капкан «симбо» (льва). Плантатор поджидал их на пустыре и объяснил им, что лев застрял в непролазной чаще из камыша и тернистых кустов.

— Нам придется потратить не мало времени, чтобы выманить этого кота из чащи; идемте скорее, — пробурчал старик.

— Влезть в эту чащу, вероятно, нельзя? — спросил один из молодых людей, закуривая папиросу.

— Влезть? Да там ничего не разглядишь на десять сантиметров от носа, и поэтому вы не увидите льва, пока не наступите ему на хвост! А тогда он вас конечно поймает за галстук раньше, чем вы успеете чихнуть. Здесь есть только два места, где лев может выбраться наружу. Встаньте вы оба около одного из них, а я стану около другого. Затем негры будут кричать, шуметь и бросать туда камни, пока лев не выпрыгнет. Тогда моментально стреляйте, иначе дело будет плохо. Лев и на трех ногах прыгает как блоха. Ну, вот мы и пришли!

Они дошли до места. Ярко-зеленый камыш, высокий болотный пырей, засохший, искривленный терновник и взъерошенные кусты с темными листьями вроде лавровых образовали дикую непролазную чащу. Группа черных загонщиков, вооруженная камнями и палками, была наготове. Над чащей стояла тишина. По знаку своего хозяина негры образовали цепь вокруг этого места, а он повел своих гостей на противоположную сторону. Там на почве были видны следы двух больших мягких лап и резкий след от якоря капкана.

— Видите, здесь он влез, и отсюда он вероятно появится обратно. Ты, Замли, вскарабкайся на дерево, может быть, ты увидишь его. А вы встаньте направо и налево и будьте внимательны. Я пойду к проходу на другой стороне. Итак, действуйте.

Он удалился. Оба молодца взяли ружья в руки, заглянули в аппараты для съемки и закурили. Поднялся адский шум. Негры кричали, визжали и свистали, ударяли одной палкой о другую, бросали камни и комья земли в чащу. Взлетела стая птичек. В роще было тихо.

Оба охотника на львов переступали с ноги на ногу. Они нервно перебирали пальцами затворы ружей, вытирали капли пота со лба и пристально глядели то на островок из кустов, то вокруг себя, то друг на друга.

— Вы бледны, бана! Может быть там уже нет зверя? — сказал один из них, дергая свой воротник.

— Вероятно он еще в кустах, но, может быть, он освободился от капкана! Мне, кажется, дурно от жары…

Продолжение фразы замерло в новом сумасшедшем шуме, поднятом загонщиками; некоторые из них проникли на несколько шагов в чащу. Замли, сидевший на верхушке дерева, зажигал пучки смолистых веток и бросал их в чащу. Вдруг в зарослях раздался короткий заглушенный звук, как удар по барабану, и резкое, зычное рычание. Невероятным прыжком негр спрыгнул с дерева и попал прямо на нагнувшегося молодого человека, с беспокойством глядевшего вслед своему убегающему товарищу.

С душераздирающим криком охотник громадными прыжками мчался от чащи, бросая на бегу ружье, камеру и сумку с патронами. Он несся по долине, словно преследуемый чертом, а за ним следовал его друг и заразившийся их страхом Замли, затем один за другим все негры, захваченные паникой. Позади них грохнули два выстрела. Это увеличило страх, и беглецы помчались с невероятной быстротой вверх по откосу, сталкиваясь друг с другом, падая и кувыркаясь один через другого. Когда Замли опрокинул наземь безоружного охотника, тот в ужасе заорал:

— Он меня настиг, он меня настиг! Стреляйте! Он меня настиг!

Ему казалось, что его сцапал лев.

Внизу около убитого льва стоял плантатор, глядя с открытым ртом на барахтающуюся, орущую и разбегающуюся толпу. Он приложил руку к уху и прислушался к незнакомому слову «мията», звучащему из толпы.

— Что значит мията? — крикнул он снизу.

Но ответа не было. Под конец он увидел, что от всей толпы остались лишь два его гостя. Один, придерживая руками свои штаны, удалялся в кусты, другой одиноко сидел на солнышке. С тех пор они навсегда остались с кличкой «бана Мията».

 

Машинист

Когда старику Висмену говорили о львах, он выходил из себя. Он жил около двадцати пяти лет в Африке и ни разу не видел ни единого льва, не слышал поблизости его рева даже в таких местах, где туземцы покидали свои деревни из-за львиного засилья. Зато некоторым везет.

В этом отношении нечто исключительное произошло с одним машинистом Узамбарской железной дороги. Этот молодой человек прибыл в понедельник из Германии. В тот же день он явился к начальству и во вторник приступил к работе в железнодорожной мастерской, а в среду его прикомандировали к машинисту товарного поезда. Это была его первая поездка в глубь Африки.

Африканские экваториальные дороги отапливаются дровами, заготовленными по пути штабелями. Оба машиниста остановили паровоз за тридцать километров до Момбо, и негры, работавшие у топки и тормоза, стали с шумом и гамом кидать поленья в тендер.

Новичок минуты две смотрел на их возню, затем загляделся на освещенную вечерним закатом пустынную степь. Тысячи таинственных голосов манили к неслыханным, ярким и диким приключениям. Море травы колыхалось под дыханием вечернего ветерка; в глубокой дали виднелись туманные очертания кустарников и деревьев, озаренных золотистым светом. Точно колокольчик, прозвучал вдалеке манящий призыв какой-то птицы.

— Что это? — спросил молодой мечтатель своего товарища.

— Это, должно быть, цесарка!

— Сколько времени мы здесь простоим? — торопливо спросил новоприбывший.

— Минут двадцать.

— Одолжите мне ваше ружье. Мне очень хочется пробежаться немного вглубь; может быть я подстрелю эту цесарку, и тогда у нас будет хороший ужин.

Старый машинист рассмеялся.

— Я уже знал, что будет дальше, когда вы стояли и глядели в даль. Я вас понимаю, и со мной было то же самое, когда я был новичком в этой стране обезьян. Умеете ли вы обращаться с этой штукой? Хорошо! Вы знаете, что мы останемся здесь лишь двадцать минут, но вы не знаете, что здесь очень легко заблудиться. Не теряйте из виду железнодорожной насыпи! Около нее с вами ничего не случится. Вот вам ружье, ступайте!

И новичок двинулся с такой быстротой, точно намеревался подняться сегодня же на дальние откосы горы Паре, окрашенные в темно-фиолетовые и золотисто-коричневые тона. Кругом простиралась молчаливая степь, освещенная последними лучами солнца, словно золотистый сказочный сад. В котловине уже лежал белый туман, по небу тянулись яркие лучи и умирали в голубоватом и светло-зеленом свете, а через несколько минут опустились на землю тени тропической ночи.

Молодой человек остановился, оглянулся и отогнал от себя соблазн подальше углубиться в эту безграничную тихую пустыню. Вот насыпь; ближайший путь вел мимо большого дерева. С ружьем в руках он медленно побрел, поглядывая на шумящую крыльями стаю пролетевших над ним журавлей. Внезапно он остановился и повернул голову. Не шевельнулись ли невдалеке от него ветви? Большое дерево образовало вместе с кустами нечто вроде закрытой, темной беседки. В сердце машиниста что-то екнуло — он остановился, наклонившись вперед, и усиленно прислушивался в глубокой тьме. Ничего! Но вот! — снова тихое движение. С быстротой молнии мелькнула мысль: какие здесь есть животные? Может быть это кабан? Почти бессознательно он поднял и приложил ружье к щеке. Где шевелились ветви? Кажется именно там, куда он теперь целился. Он выстрелил.

В ответ послышался ужасающий звук: короткий, глухой рев, полный страшной угрозы. Стрелок испугался и побежал. Как сумасшедший мчался он по темной степи. Запыхавшись взбежал он на насыпь и прямо вскочил на паровоз.

— Дружище, что случилось? В кого вы стреляли?

— Не знаю. Там возле кустов — какое-то животное — оно так страшно рычало… тут вот, совсем рядом.

— Рычало? И вы действительно попали в него? Надо сходить посмотреть. Эй, Гамис, возьми-ка фонарь, пойдем с нами! В ружье был хороший заряд!

Через пять минут они осторожно раздвигали ветви «беседки», и рука негра медленно просовывала фонарь в темноту; вдруг негр содрогнулся, и все три человека окаменели от удивления — перед ними лежала могучая туша мертвого льва с громадной гривой.

 

Бана Ниати

Помимо ужасных обезьян африканский плантатор больше всего проклинает диких кабанов. Повсюду, где можно найти немного влаги, речонку или болотистые лужи дренажа и где поблизости имеются туземные или европейские плантации, годные для разорения и опустошения, там всегда поселяются многочисленные стада кабанов. Против павианов плантаторы держат негров, вооруженных ружьями, а против кабанов — львов. Последние очень лакомы до свинины. В обильных свиньями плантациях обычно поселяются лев со львицей. Тогда плантатор должен только заботиться о том, чтобы его козы и телята не разгуливали ночью, ибо не следует вводить в искушение ни человека, ни льва. Плантатор старается также и сам избегать этого желтого охотника на зверей, то же самое соблюдает и лев, и тогда обоюдные отношения налаживаются деловито и ко взаимной пользе.

Бана Ниати долгие годы прекрасно ладил с четою своих львов, но в один прекрасный день его мальчик-пастух хватился нового козла, привезенного из Европы. На другое утро мальчуган побрел с тяжелым сердцем по следам козла и внезапно очутился перед угрожающе рычавшей львицей. Она стояла над окровавленным трупом драгоценного племенного козла! Мальчишка, весь дрожа, помчался домой и должен был предстать перед лицом бана Ниати (господина Буйвола). Он оправдывал свою кличку, будучи действительно очень горячим.

Бана Ниати зарычал, как дикий бык, и так как он не мог застрелить мальчика, он помчался и застрелил львицу. Еще дрожал кончик хвоста львицы в предсмертной судороге, как бана Ниати уже пожалел о совершившемся. С того дня он всячески оберегал своего овдовевшего льва.

Зато он был крут и горяч со своими помощниками, и они часто уходили от него из-за его ужасного характера. На последнее объявление бана Ниати откликнулся один управляющий из юго-западной Африки. Они письменно пришли к соглашению, и нового помощника ждали в середине следующего месяца.

Уже в начале месяца он был в Дар-ес-Салам, намереваясь осмотреть окрестности, а главное познакомиться с четвероногими обитателями страны, так как он страстно увлекался охотой. В один прекрасный день управляющий слез с поезда и, узнав дорогу к плантации бана Ниати, стал быстро подниматься туда. По дороге он встретил рабочих, во главе с гоаназцем верхом на ослике. Они несли на станцию большой груз каучука. Расспросив кое-как на своем плохом кизаугельском наречии, куца и откуда караван держит путь, управляющий узнал, что это рабочие бана Ниати, т. е. Дрегемюллера.

— Бана Дрегемюллер! К нему-то я и направляюсь! Верно ли я иду?

— Да, господин, — ответил конторщик-гоаназец, слезая с осла. — Возьми, господин, этого осла, тебе будет удобнее; один из людей пойдет с тобой и покажет тебе дорогу.

Проезжий, утомленный жарой и крутой дорогой, охотно взял свежего сильного осла, но отказался от провожатого и быстро поехал дальше. Дорога шла поднимаясь и опускаясь по холмам. Перед путником вздымались высокие голубоватые горы Улюгуру. На круглой, крутой вершине, перед серо-зелеными каучуковыми рощами, стоял жилой дом. Очевидно, это была плантация Дрегемюллера. Дорога сворачивала в сторону по обширному валу, покрытому кустарником. Плантация снова исчезла из глаз; на вершинах гор отражались теплые тона заката, на долины и овраги ложилась синеватая тень.

Всадник сидя подремывал, ослик усердно стучал копытами и вдруг остановился. Всадник поднял глаза и застыл от ужаса — посреди дороги недвижимо стоял громадный лев и пристально глядел на него желтыми глазами.

— Черт возьми! Что такое?! — рука охотника потянулась к ружью; он соскочил с ослика и стоя уставился на льва, который в свою очередь продолжал смотреть на него в упор, не двигаясь с места и слегка помахивая кончиком хвоста. У нашего героя заколотилось сердце, он никогда в жизни не видел льва! Ружье дрожало в его руке, но охотник овладел собой, крепко сжал зубы, и дуло его ружья следовало за движениями головы готовящегося к прыжку льва. Затем он нажал курок, инстинктивно прыгнул в сторону и выстрелил вторично. Лев исчез. Согнувшись, стрелок осторожно продвинулся вперед. Вот на этом месте стоял могучий зверь — но ни капли крови! «Неужели промахнулся?! Не может быть, я стреляю безупречно! Но куда же он девался», — шептал охотник. Налево высокий куст закрывал вид, стрелок быстро обежал куст и чуть не упал, наткнувшись на льва. Зверь лежал мертвым на спине со скрюченными лапами. Охотник постоял над ним, качая головой, затем сообразил: прыжок был направлен не на него, а в кусты, зверь готовился к бегству как раз в тот момент, когда смертельный выстрел попал в его мозг. Лев умер во время прыжка.

Волнение и радость обуяли охотника. Он махал ружьем, танцевал, смеялся и ликующе кричал:

— Мой первый! Уложил двумя выстрелами такого огромного зверя! Мне необычайно везет! — Он перекинул ружье на спину и запел так громко, что эхо загудело в горах Улюгуру.

Вдруг низкий, басистый голос произнес:

— Это что такое?! За каким чертом, сударь вы мой, позволяете вы себе стрелять в моего полуручного льва?! Да еще на моей собственной земле! С ума вы спятили? Такого нахальства я с роду не видывал! Кто вы, шут вы этакий гороховый? Откуда вас принесло? Я вам!..

— Позвольте! Ведите себя, как человек, а не как скотина! Полуручной лев! Да вы пьяны, что ли!

— Что? Что вы изволите говорить? — взвизгнул бана Ниати; он побагровел, у него перехватило дыхание, и он начал топать ногами. Запустив пальцы за ворот злосчастного охотника, он рванул его и тот застонал, как подстреленный гну. В этот момент осел высунул голову из кустов. — Мерзавец! — заорал самодур, — вы стреляете в мой скот и позволяете еще оскорблять меня! Стрелять я тоже умею! Вот вам! — Он сорвал с плеча ружье, мгновенно прицелился и выстрелил; осел свалился замертво. — Вот вам! — визжал срывающимся голосом бана Ниати. — Если вы теперь же, пока я сосчитаю до трех, не уберетесь отсюда, клянусь вам, я застрелю вас, как бешеную собаку.

Охотник, бросив злобно вспыхнувший взгляд на беснующегося, потянулся было за ружьем, но разум в нем победил, и он, повернув назад, быстрым шагом начал спускаться с холма.

Наверху бана Ниати стоял еще с ружьем на прицеле.

— Эй вы, как вас зовут? Я еще подам на вас в суд! — кричал он сверху.

— Меня зовут Пассауф, и я служу на плантации Дрегемюллера!

— Что такое? Где? Вы, значит!.. Нет, служить вы там не будете! Никогда! Потому что плантация Дрегемюллера принадлежит мне!

— Вот как?! В таком случае знайте: этот осел тоже принадлежит вам! — крикнул новый помощник, исчезая за поворотом.

 

Мой лев с муравьями и лев с матрацем мистера Домен

Первый лев убит мной не совсем обычным и не особенно героическим образом.

За полгода до войны как-то ночью я стоял под проливным дождем в степи Мазаи. Заложив руки в карманы и втянув, как марабу, голову в плечи, я сосал давно потухшую трубку. На меня потоками лил неописуемый дождь, известный лишь обитателям тропиков. Где-то вблизи лежал белохвостый бык гну, застреленный мной перед заходом солнца, а может быть, его уже не было, его давно могли съесть гиены и львы, если только они не утонули еще в этих потоках. Я ждал, что и сам утону. До полуночи я надеялся на приход моих отставших от меня людей. Я тщетно подавал им сигналы выстрелами и расстрелял почти все мои патроны. Нигде не было видно ни малейшего кустика для защиты от ливня. Но час тому назад, окоченевши от холода, с одеревеневшими от долгого стояния ногами, я все же пробовал искать убежище. Во время этих безнадежных поисков я свалился в коронго (овраг с дождевым потоком), ободрал себе левое колено, потерял шляпу и чуть не утонул в мчавшемся по коронго горном ручье.

Я стоял теперь наверху, весь дрожа, насквозь промокший. Вокруг меня клубилась серая мгла. Я впал в мрачное оцепенение.

Вдруг где-то вблизи глухо раздался выстрел. Я завопил:

— Гамисси! Эй, Гамисси-и-и-и! — и, отдав задеревеневшими пальцами ответный выстрел, стал прислушиваться.

— Езекиль! Езекиль, веве? Ндьо гапа упеци! (Это ты, Езекиль? Иди скорей сюда!) — послышался заглушенный ответ, выходящий словно из-под земли.

Кто же это призывал библейского пророка Езекиля?!

— Слушай! Нани ве? Вапи ве? (Кто ты и где ты?) — прокричал я в ответ.

— Гапа хини катика коронго! Нани ве? Ндьо упеци зана! (Я здесь внизу в коронго! Кто ты? Иди скорей сюда!)

Теперь по кизаугельскому произношению я узнал достоверно, что сидевший внизу в коронго человек, призывавший Езекиля, был англичанином. Я проревел:

— Иду, сэр! — и настолько быстро, насколько мне позволяло мое больное колено, заковылял вниз в овраг.

— Алло, алло! Пожалуйста, скорее! Я не могу больше терпеть! — послышалось снизу.

Я прыгал, скользил и скатывался вниз, все время перекликаясь с англичанином. Он лежал, плотно прижавшись к отмели над обрывом; его ноги свисали в воду. Он, как и я, свалился и, повредив себе правую ноту, не мог выбраться отсюда.

Нелегко было тащить его наверх. А надо было торопиться, потому что вода в овраге заметно подымалась.

Когда мы взобрались наверх, подул сильный ветер, дождь прекратился, и через час над степью мерцало холодное звездное небо. На берегу коронго мы нашли группу деревьев; я выудил из воды мчавшиеся мимо кусты и, настругав лучины и выковыряв из оставшихся патронов порох, выстрелом зажег костер. Мы просидели у костра до утра, ели шоколад англичанина и пили мой чай, курили и рассказывали всякую всячину друг другу, убеждаясь все больше, что у нас одинаковые мысли и чувства, одинаковые интересы и радости. И мы решили объединиться и сообща делать то, что привело нас в степь Мешай: наблюдать африканский мир животных, рисовать и фотографировать. Таким образом я познакомился с Гордоном Домби.

На следующее утро мы вместе поплелись в его лагерь; он прихрамывал на правую, а я на левую ногу.

В начале краткого периода дождей мы подошли близко к озеру Наиваша. Прошел целый ряд душных, безветренных дней, угрожавших грозой. Мы оба, одетые в вечно сырые от пота, прилипающие к телу одежды из хаки, жаждали освежиться купаньем и по этой причине приступили к своему последнему переходу уже в три часа утра. Около девяти часов обширная, отливающая серыми тонами водная поверхность лежала перед нами. Утомленные носильщики отстали от нас приблизительно на один километр; с нами был только мой малолетний помощник, помогавший мне снять ботинки. Езекиля мистера Домби, крещеного негра, нигде не было видно. Домби сидел на берегу на камне, свесив ноги в воду. Позади нас со стороны каравана носильщиков послышался грохот как бы сбрасываемых на землю ящиков.

Я быстро повернулся, но вспотевшие стекла очков не дали мне возможности что-либо разглядеть.

— Что случилось? — флегматично спросил Домби, обернувшись. Новые оглушительные крики, быстро приближающийся тяжелый галоп, крик Домби «о ужас!», все это смешалось воедино. Нечто громадное, темное, окутанное облаком пыли промчалось между мной и вскочившим с места англичанином и, взметнув тучу брызг, бултыхнулось в воду.

Мой мальчишка свалился на спину и глядел на меня выпученными белками глаз, а сзади раздавались вопли быстро подбегавших и дико жестикулировавших носильщиков. Я расслышал слово «симба». Наконец я надел на нос протертые очки и взял в руки свой винчестер. Домби, стоя на берегу, спокойно произнес:

— Ну-с, мистер Гайе, идите сюда и стреляйте. Вы убьете вашего первого льва!

— Льва?! В воде? — спросил я удивленно.

— Не спрашивайте, а стреляйте! — воскликнул он, засунув руки в карманы.

Я не стал больше разговаривать и выстрелил три раза подряд. Темная голова один раз показалась из воды, и бьющая лапа разметала брызги, затем неподвижное тело всплыло на поверхность.

Когда ликующая толпа вытащила из воды тело льва, загадка разрешилась. Негры внезапно завизжали и стали прыгать по мелкой воде, снимая пальцами что-то со своих рук и животов. При этом они тихо скулили:

— Сияфу! А, ло сияфу! Винги зана!

Сияфу — страшные африканские муравьи. Они тысячами набрасываются на мертвых или спящих животных и так присасываются, что их нельзя оторвать: голова муравья остается в ране и вызывает нагноение. Несчастное животное — это была львица — подверглось нападению этих ужасных насекомых. Глаза, уши, ноздри, пасть, горло и остальные части тела львицы кишели насекомыми, укус которых жжет, как огонь. Поэтому она, мучимая ужасающей болью, бросилась в воду, чтобы избавиться от своих преследователей. Но ей ничто не могло уже помочь, и мой выстрел избавил ее от бесконечных страданий.

Вечером мы сидели в палатке, и я вдруг рассмеялся. Домби вопросительно посмотрел на меня.

— Я подумал о том, что надо мной будут смеяться, когда я дома расскажу, как я застрелил льва, добровольно кинувшегося в воду.

— Смеяться, конечно, станут, но не так, как надо мной, когда я рассказывал о своем льве с матрацем.

— О льве с матрацем? А что же это такое? Расскажите!

— Хорошо, слушайте. Я остановился лагерем у горы Кения и только что улегся спать, когда негры начали голосить: «Симба, симба!» Я вскочил, схватил свое ружье и выбежал наружу. «Где симба?» Они все разом кричали, перебивали друг друга и указывали факелами то в одну, то в другую сторону. Я ничего не видел и не мог разобрать, в чем дело. Скоро я услышал шум в моей палатке. Я вбежал туда и увидел льва, держащего в пасти мой матрац и выбегающего в противоположную дверь. Вероятно я состроил такое же недоумевающее лицо, как вы сегодня утром. Прошло некоторое время, пока я собрался с духом и погнался за ним. Матрац мы скоро нашли немного растерзанным (вероятно лев искал меня в нем), но вполне пригодным для употребления.

— А льва вы не поймали? — спросил я, смеясь.

Мистер Домби меланхолически покачал головой:

— Нет, но лев поймал мою лошадь. Мне эта история обошлась в восемьдесят фунтов стерлингов. Пока мы разыскивали старый тюфяк, лев в другом конце лагеря съел мою лошадь!