I

Над бесконечным пространством лесов Конго царит тропическая ночь. Сквозь плотную толщу ночной тьмы виднеются трепещущие рои светящихся жуков, гордых сознанием того, что они похожи на алмазы. Многомиллионный хор цикад то взрывает тишину, то внезапно умолкает, и тогда можно явственно слышать падение водяных капель, хмурое ворчание хищника или вскрик ночной птицы.

Широкая лента реки, в которой звезды отражаются тысячами искр и стрел, прорезает лесную чащу. Это река Луалаба, впадающая в Конго на расстоянии пятидесятидневного пути на запад. Вот наступает очередная пауза в мелодии цикад, и в наступившей тишине слышится тихий-тихий шорох, легкое шлепанье босой ноги в прибрежном иле и глубокий вздох человека, освободившегося от тяжелой ноши. Темная фигура в сером переднике облегченно распрямилась.

— Хатако, зачерпни немного воды, меня мучит страшная жажда, — прохрипел голос с земли.

Тот, к кому были обращены эти слова, быстро наклонился к лежащему.

— Тише, брат! Белые, наверное, поставили у берега часовых. Потерпи…

Он отвязал тыквенную флягу от ремня, переброшенного через плечо, окинул взглядом берег, потом бросил горсть ила в реку и прислушался. Убедившись, что крокодилов поблизости не было, он вошел в воду, осторожно исследуя ногами глубину, наполнил флягу и неслышно проскользнул назад к лиановой завесе. Раненый приподнялся и стал пить быстро и жадно.

— Лежи тихо, а я пойду посмотрю, где челноки, — прошептал Хатако.

— Оставь здесь свой передник, он виден в темноте, — посоветовал раненый.

— Ты прав, брат, — ответил Хатако.

Он снял передник, и теперь его голое темное тело почти слилось с ночной мглой. Затем он поставил флягу рядом с раненым, погладил на прощанье его плечо, схватил свой длинный, похожий на меч нож и исчез быстро и легко, подобно хищному зверю.

У группы пальм небольшой поток воды ответвлялся по направлению к лагуне. Там должны были находиться челноки. Медленно и бесшумно продвигалась фигура дикаря к самому краю отвесного берега. Зацепившись рукой за пальмовую ветку, он нагнулся над водой. Несколько раз закрывал и открывал он глаза, чтобы лучше видеть. Там, среди корней гигантского дерева стоял челн, который своими расплывчатыми очертаниями напоминал гигантскую черепаху. В нем сверкал едва заметный огонек трубки; свет звезд матовым блеском пробежал по оружию, которое кто-то шевельнул. Послышалось негромкое покашливание.

— Что ты говоришь? — спросил человек, голова которого виднелась на другом конце челнока.

— Ничего. Толкни Нунду, мне кажется, что он спит, — пробормотал курильщик.

Наверху голова наблюдавшего бесшумно спряталась.

«Их трое… мы не можем пробраться к челнокам… мы должны плыть… это будет нелегко моему брату», — шептал он на обратном пути.

Еще тише прежнего ступал Хатако, все время оглядываясь и что-то ища. Около одной пальмы он остановился, пригнул к себе ветку и стал ее ощупывать. Затем он дважды надрезал ее и содрал с нее горсть длинных бастовых лент. Он подошел к раненому, сел у его ног и спросил:

— Сможешь ли ты плыть, брат? Трое аскари у входа в лагуну!

Раненый вздрогнул.

— Ты так неслышно ходишь, как леопард. Я не слышал твоего приближения. Дай мне еще немного отдохнуть! Если ты мне поможешь, я переберусь через реку.

Хатако снял с шеи мешочек, вынул оттуда маленький черный шарик, плюнул на него и стал разминать в руках. Потом он осторожно приподнял раненую ноту брата.

— Расскажи мне, как все это произошло, — попросил он.

Пока он исследовал и ощупывал решу, прикладывал к ней пластырь, а затем крепко перевязывал ногу пальмовым бастом, старший брат шепотом рассказывал:

— Я сам немного знаю, все произошло так быстро… Как раз, когда моя жена снимала с огня вечернюю похлебку, мы услышали, как кто-то закричал: «Мужчины, входите!» Я выбежал из хижины. Кто-то забил в большой барабан. Раздалось всего несколько ударов, как вдруг вокруг деревни затрещали ружья. Я бросился в хижину за копьем и ножом. Когда я опять вышел, ко мне подбежали два аскари, они стали стрелять в меня, и я бросил в одного из них копье. Тогда пришли еще, много-много; всюду в деревне были аскари. У одного из них на ружье был нож, и он бросился с ним на меня. Я вонзил свой нож в его шею и отскочил. Они стали стрелять по мне, всюду они стреляли, всюду была борьба и крики, наши обратились в бегство, женщины кричали, хижины пылали.

Когда я добежал до бананов, что-то ранило меня в ногу, я упал и потерял много крови. Ания, брат нашего отца, бежал мимо, я его окликнул, и он мне помог идти дальше. Но вдруг его голова разлетелась, и он упал замертво. Я пустился бежать и спрятался в бататовом поле. Стрельба прекратилась. Банановая роща была полна дыма, и над ней стояло зарево от пожара. И тогда ты меня нашел…

— Ты думаешь, что все это потому, что мы убили и съели обоих бангала за то, что они грабили наши верши?

Хатако осторожно опустил аккуратно перевязанную ногу и взглянул на брата.

— Да, — сказал он, и его губы обнажили блестящие зубы, — колдун христиан, который в черной рубашке и с фетишем на деревянном кресте, подошел как раз в это время к нам и наговорил нам много злых слов. Сегодня он был при этом, это его дело!

Когда я возвращался из лесу после поисков меда, я услышал голоса многих людей в лощине у двух больших бавольников. Я сразу увидел, что это были аскари. Чтобы узнать о их намерениях, я подошел к ним. Они лежали на траве у двух больших остроконечных хижин из белой ткани. Я спросил одного из аскари, куда они идут, сказав, что я, мол, бангала. И при разговоре я открывал рот только едва-едва. Аскари поверил мне и сказал, что был приказ сжечь нашу деревню и увести в плен всех мужчин, но что они предпочитают убить нас всех сразу, потому что мы хуже диких зверей и ни на что не пригодны. Я дал ему меду и отошел, чтобы вас предупредить. Но в это время меня увидал христианский колдун и закричал: «Ведь это миема!»

Я побежал, но они бросились на меня со всех сторон и схватили. Они силой открыли мне рот и когда увидели, что у меня остро отточенные зубы, по обычаю нашего племени, они сказали: «Правда, это миема. Не убить ли нам его сразу?» Но оба белых не позволили это сделать. Тогда они связали мне руки и ноги кожаными ремнями, били меня, плевали на меня и стали есть мой мед, говоря: «Тебе не нужен мед, потому что ты ешь только человечье мясо, гиена!»

Потом ко мне подошел еще один. Он стал рвать меня за волосы и громко браниться, но, между прочим, он сказал мне на нашем наречии слова: «И я миема. В твоих волосах спрятан маленький нож».

Когда солнце стало освещать низ деревьев, все ушли. В лагере остались только носильщики. Одного из них приставили ко мне. Я сказал ему, что под бавольниками у меня еще мед, чтобы он его принес. Когда он отошел, я вытряхнул нож из волос, взял его зубами и разрезал ремни. Тогда пришел носильщик и сказал, что меда он не нашел, но нашел нож. Он спросил, не мой ли это. Тогда я бросился на него. Он упал и хотел было закричать. Тогда я убил его. После этого я побежал что было мочи в деревню. Но аскари уже там побывали, там был только дым и огонь. Много убитых лежало в лесу, а живых вели по улице. Я бродил вокруг, чтобы поймать колдуна или кого-либо из них. Но я нашел только тебя.

— Скажи, брат, почему другим племенам не нравится, что мы едим человеческое мясо? Знаешь ли ты это?..

Он не получил ответа, потому что внезапно над ними из черноты ночи раздался голос, полный такой невероятной свирепости, что оба вздрогнули.

— Сумасшедшие лесные демоны, — прошептал старший дрожащими губами, — бежим!

Спотыкаясь и хромая, он направился к воде. Хатако, боязливо озираясь, взял свой нож в зубы и последовал за ним. Не успел он подхватить объятого ужасом брата, как раненая нога поскользнулась и он с шумом упал в воду, а в ответ на это с берега раздался выстрел, подобно грому прорезавший тишину.

Они все это время, не подозревая того, лежали около поста аскари. И как если бы этот выстрел был волшебным словом, которое снимало чары со всех тайн, со всех притаившихся страхов и опасностей ночного дремучего леса, — в этот миг тишина сменилась жуткой симфонией: вой, негодующее хрюканье, удары увесистых кулаков, которые в дикой ярости барабанили по могучим грудным клеткам, шум падающих тяжелых тел, которые продирались через древесные вершины, через лианы и кустарники, и среди всего этого — пронзительный рев человека, охваченного смертельным ужасом. Затем все оборвалось резким криком. Гориллы разорвали на части аскари, который осмелился нарушить их покой…

В стремнине оба пловца вели отчаянную борьбу с течением и со своим суеверным страхом перед лесными демонами. Они находились уже на расстоянии всего нескольких метров от противоположного берега, когда силы совершенно покинули раненого. Хатако быстро подхватил тонущего и продолжал плыть дальше. Но вдруг он почувствовал, как кто-то внезапно вырвал тело из его рук, и оно бесшумно исчезло в воде.

— Брат мой! — закричал он и выскочил на берег, но через мгновение уже ринулся обратно с ножом в руке. Ныряя в темном потоке, он почувствовал на своих бедрах скользкий чешуйчатый хвост и в слепой ярости замахнулся ножом. В следующее мгновение удар хвоста крокодила высоко подбросил его над водой и, описав круг, он шлепнулся на прибрежный ил. Без сил, задыхаясь, оглушенный силой удара, он остался лежать, в бессильной злобе сжимая рукоятку своего ножа.

С того берега послышались возгласы, везде замелькали факелы. Дрожащие отражения скользили по водной глади. Зловеще-алая заря от горящих полей деревни миема озарила ночь. Спокойным белым светом сияли далекие звезды, а ночной ветер со стоном пробегал по угрюмому лесу.

Медленно поднялось темное мокрое тело из прибрежного ила. Грозно, подобно лезвию ножа, занесенного в порыве гнева, сверкнули острые зубы. Людоед расправил плечи и скользнул в глубину непроходимой чащи.

 

II

Прохладный ветерок разогнал утренний туман, нависший над рекой. Солнечный свет, проникая сквозь листву деревьев, изливался зелено-золотым потоком лучей. Только на середине реки туман еще кружился, то разрываясь на клочья, то снова сгущаясь в тяжелые облака.

Из серого тумана вынырнул человек. Бесшумно опускалось весло в воду, легко и ловко направляя суденышко к берегу. Вся одежда сидящего в ней человека состояла из передника. Его темно-коричневое тело теперь в зеленоватом освещении принимало цвет старой бронзы. Он был среднего роста, строен, но напрягавшиеся при гребле мускулы свидетельствовали о большой силе. Сбоку, на ремне, перекинутом через плечо, висела фляга, рядом с ней, в кожаном чехле — нож с резной рукояткой слоновой кости. На шнурке вокруг шеи были прикреплены кожаный мешочек и деревянная табакерка; медные браслеты охватывали предплечья, а его пышные волосы были перевиты ниткой из красных и белых бус; на уши спадали два коротких черно-белых обезьяньих хвоста. На его лбу были вырезаны в виде украшения четыре квадратных шрама. Пониже этих шрамов была отвесная складка, спускавшаяся до переносицы. Слегка раскосые глаза горели злым, диким огнем. Когда в это мгновение их взгляд быстро и пытливо скользнул по берегу, в них было что-то, напоминавшее взгляд хищника, преследующего добычу. Хищное животное напоминали также белоснежные остро отточенные зубы, сверкнувшие из-под сравнительно тонких для негра губ, когда он открыл рот для негромкого возгласа торжества.

Он нашел то, что искал. Челн стрелой полетел к маленькой бухте. Прямо из ее глубины росли два раскидистых дерева. С их змееобразно изогнутых веток свешивалась густая завеса лиан, усеянная, подобно драгоценному ковру, блестящими пурпуровыми и белыми чашечками цветов. Она была окаймлена нежной бахромой корней, уходивших в прозрачную воду, зеркальная поверхность которой, в свою очередь, ткала второй такой же пышный ковер. Челн направился прямо на нее, завеса раздвинулась, и за ней открылось зеркало чистой воды, скрытое от посторонних глаз кронами деревьев. Вьющиеся растения соткали между ними непроницаемую стену, окружавшую и прятавшую маленькую бухту. Гребец причалил, поднял растительную драпировку, спрятал свой челн между корней красного дерева и опустил опять зеленую завесу. Затем он сел, вынул из кожаного мешочка такой же шарик, как накануне, пожевал его и намазал массу на две ссадины, красневшие на его бедрах.

Это был Хатако. Все это время он не отрывал глаз от гладкой поверхности воды. Воспоминание о смерти брата еще сильнее разжигало горящее в них пламя. Внезапно он встал, вошел в реку, зачерпнул в руку воды и смочил ею лоб.

Затем он потряс сжатым кулаком и громко произнес:

— Вода, ты велика и могуча, но ты укрывала крокодила, который сожрал моего брата. Ты не виновата, не виноват и крокодил. Виноват христианский колдун и его аскари. За поля моей матери — один, за ее дом — один, за брата моего отца — один, за моего брата — один. Это четыре, которые должны умереть! И еще больше должно умереть за людей моей деревни… И я должен съесть сердце каждого из них, а ты, вода, получишь за каждого по уху и тогда ты будешь знать, что я сделал то, что должен был сделать…

Потом он пригнулся и стал напряженно прислушиваться. Кругом царила тишина. Подобно дремлющему глазу смотрела в небо вода. Тихо качался лист лотоса на зеркальной поверхности. Белый цветок сверкал под лучом солнца. Дикарь вынул свой нож, осмотрел его, затем выбрался на берег и проскользнул сквозь лиановую стену в лес.

Его обдал жаркий душный воздух, наполненный запахом тления. Мрак и молчание царили там. Подобно серым каменным колоннам храма стояли стволы могучих деревьев. Толстые гигантские змеи лиан обвивали их и ползли к свету, а сверху, в свою очередь, спускались вниз, в темноту, воздушные корни и бороды лишаев. Только изредка совсем одиноко стоял зеленый куст в полутьме, а высоко-высоко вершины деревьев сплетались в сплошной, все затеняющий и все погребающий свод; зеленая листва, сверканье цветов и вся животная жизнь развивались там, наверху. Здесь, в вечной ночи вся жизнь представлена только одним видом и в неисчислимом количестве — полчищами муравьев. Они рылись в гнилых деревьях и под землей, кишели на земле, ползали бесконечными рядами по стволам вверх и вниз и падали, как дождь, с ветвей.

Для одинокого путника тьма и безлюдье были союзниками, они хранили его и его тайны. Как тень, скользил он вперед, переходил легким шагом пахнувшие гнилью болота, медленно текущие ручьи и мертвые гниющие стволы, которые под его ногами рассыпались в прах. Только подойдя совсем близко к прогалине, он замедлил шаг. Он обошел ее кругом, заглядывая то тут, то там через густые заросли. Людей не было видно, но серые нити дыма, которые поднимались с обугленных костров, и примятая трава, не успевшая подняться, показывали, что здесь еще совсем недавно были люди…

Дикарь осторожно вышел из укрывавшего его мрака на солнце. Опустив глаза к земле и поводя носом подобно голодному волку, переходил он от костра к костру, нащупывая сорванной веткой, не найдется ли чего поесть. У костра, который был разложен у палатки белых, он нашел полуобгоревшую кость, на которой сохранилось несколько обуглившихся остатков мяса. Он жадно вонзил зубы в свою находку и, обгладывая ее, пошел дальше. Там, где виднелись отпечатки ружейных прикладов, указывавших на место лагеря аскари, его обостренные голодом глаза заметили в траве забытый узелок с поджаренным маисовым хлебом — больше чем надо, чтобы насытиться. Быстро глотая, но насторожив глаза и уши, вышел он теперь на большую дорогу. Подобно словам книжной страницы на дороге читались отпечатки ног аскари и его захваченных соплеменников.

Ускоренным и почти неслышным шагом пробирался дикарь по следам.

Солнце стояло почти отвесно над головой, когда до его слуха донеслись первые звуки человеческих голосов. Тотчас же он покинул дорогу и нырнул в лес. Со зловещей, бесшумной быстротой змеи скользила теперь темная фигура вдоль дороги, пробираясь сквозь чащу и лабиринты корней, перепрыгивая через стволы, перебираясь через ручьи и топи. Гул, болтовня и смех, пение носильщиков, грубые окрики, бряцание оружия и цепей доносились с дороги.

Наконец, преследователь настиг начала сафари. Он притаился за кустом и блестящими глазами наблюдал за проходящим мимо шествием. Вдруг его тело согнулось, напряглось, как у готового к прыжку леопарда, жилы на руке, охватывающей рукоять ножа, вздулись, белые зубы обнажились, а глаза засверкали темным светом. Хатако заметил одетую в черное фигуру миссионера, которого несли на носилках. Но он не шевелился, пока изгиб дороги не скрыл от него проходящих. Тогда он поднялся, пробрался еще глубже в лес и помчался наперерез идущим…

Когда яркая зелень бананов и серый блеск освещенных солнцем крыш деревянных хижин проглянул сквозь деревья, он быстро нырнул в густые заросли тыквенного поля у самой дороги. Напротив было открытое место. Женщины из деревни подметали его, готовили дрова и кувшины с водой для встречи тех, кто приближается к деревне по лесной дороге. Скрытый в зарослях наблюдатель внимательно смотрел, как людской поток хлынул из леса и разлился по лужайке. Подошли аскари, белый офицер развел часовых, раскинули палатки, пленных разместили в центре лагеря, развели огонь и повесили котелки. Когда тени деревьев стали длиннее и окутали лужайку темно-зеленой мглой, наблюдатель осторожно выполз из своего убежища и скрылся в лесу.

Теперь он начал совершать большие круги вокруг лагеря. Ни одну ветку, ни один стебель не задевало гибкое тело, ни один сучок не затрещал под его кошачьим, мягким шагом, и ни одно человеческое движение в лагере не скрылось от пары горящих в темноте глаз. Неутомимо, как волк вокруг стада, кружил мститель вокруг своих жертв… Пока еще ни одна из них не преступила границы леса.

Вдруг он замер, притаившись за высоким кустом. Затаив дыхание, он следил за передвижением одного аскари. Тот шел, по всей вероятности, отправить нужду прямо к кусту, за которым его поджидала смерть. Медленно поднялась рука дикаря с тяжелым ножом, спина и икры напряглись для прыжка, как спущенная пружина взлетело нагое тело в длинном беззвучном прыжке и опустилось на аскари. Только один удар ножом, один хриплый звук, заглушенный черной рукой — и два тела бесшумно опустились на землю. Еще короткий удар, и людоед поднялся во весь рост. Рука его держала бьющийся окровавленный кусок мяса, который он схватил своими острыми зубами и проглотил. Две тонкие кровяные струйки потекли из уголков рта. Он еще раз нагнулся, сделал надрез — и снова его рука подняла нечто, сочащееся кровью, несколько капель которой упали на его плечо.

«Первый — за поля моей матери!» — громко сказал он, пряча отрезанное ухо в свой кожаный мешочек. Мгновение он прислушивался, поднял мертвое тело, которое было больше и тяжелее его самого, отнес его в чащу и спрятал среди волокнистых корней фигового дерева.

Продолжая бесшумно кружить вокруг лагеря, он старательно чистил пучком сорванной зелени окровавленное лезвие, точил его небольшим камнем из своего кожаного мешочка, пробовал его о палец, потом снова и снова проводил по нему камнем. Еще несколько раз подкрадывался он к людям, которые приближались к лесу, но ни один из них не пересек смертельного рубежа…

Опустилась ночь. Огни многочисленных факелов отражались в дикой паре глаз, светившихся во мраке.

Сквозь шум в лагере ясно раздавалась команда, громко выкрикнули чье-то имя, зов повторялся все громче и громче. Лес равнодушно отвечал эхом, он надежно хранил носителя этого имени в своей чаще. Тогда факелы дрогнули, и темные тени понесли их в глубину леса. Они рассеялись между стволами, сновали в разных направлениях, встречались и снова расходились в разные стороны… Черная тень отделилась от волокнистой коры векового дерева и шмыгнула следом за одним из факельщиков.

Вот он остановился, поднял свой факел и заревел свое длинное: «Улунгууу!… Эй, Улун…»

И он замолчал. Серая молния вырвалась из прыгнувшей тени и перерезала ему горло. Тело тяжело осело на землю… Факел зашипел в болоте и погас. Несколько быстрых ударов, замершее клокотанье крови, шуршанье сухой листвы под телом, которое извивалось в предсмертных судорогах, и затем голос, громкий и спокойный:

— Второй — за дом моей матери.

Тень исчезла так же быстро, как и появилась.

Эта смертоносная тень, продолжая скользить среди деревьев, в какой-то момент снова замерла, потом исчезла в зарослях лиан, вышла с другой стороны, скользнула дальше, вдруг припала к земле, насторожилась и в летящем прыжке обрушилась на очередного факельщика. Тень и умирающий человек упали рядом, короткая возня на земле…

— Третий — за брата моего отца! — послышалось в ночной мгле.

Понемногу смолкали безответные призывы. Факелы замерцали в направлении лагеря. Безмолвно и недвижимо стоял лес, надежно скрывая в своей чаще следы кровавых драм…

В лагере поднялась суматоха, шум голосов становился все громче и возбужденнее. Наконец, резкая команда восстановила тишину. Последовала перекличка. Три человека не ответили обычного «Здесь!»

И снова оглашались окрестности звуками, на которые отвечало только эхо…

Глаза наблюдателя видели, как офицер и миссионер стояли рядом и возбужденно разговаривали, указывая на лес. Улыбка торжествующей насмешки искривила при этом рот людоеда. Затем раздалась новая команда, вокруг всего лагеря запылали костры, парные часовые с ружьями наперевес непрерывно ходили вокруг кольца костров. Только изредка какой-либо звук долетал теперь из лагеря, замершего под угрозой неведомой опасности, о которой он знал только то, что она притаилась за кольцом костров охраны, в густых глубинах дремучего леса.

Кто туда входил, тот уже не возвращался.

Когда утреннее солнце прогнало тени даже из-под самых густых сводов листвы, лагерь ожил. Во все стороны были посланы патрули аскари. Они нашли жертвы. Одну за другой их вынесли на полянку. Солдаты экспедиции обступили безжизненные тела и смотрели на рассеченные грудные клетки, из которых были вырваны сердца. Крики возмущения и отвращения, проклятия и угрозы посыпались в сторону леса и на стоявших в отдалении пленных.

— Это дело миема, — сказал офицер стоявшему рядом бледному и безмолвному миссионеру. Он несколько раз нервно затянулся папироской и, пожимая плечами, продолжал: — Но здесь, в этом лесу, не подобраться к этим волкам. Единственное, что нам остается сделать — шагать весь сегодняшний день сколько хватит сил, чтобы перед вечером добраться до крепости. Иначе сегодня ночью повторится то же самое.

Он отдал приказ к немедленному выступлению. Звуки труб созвали в деревню дальние патрули. Многие, ничего не подозревая, проходили мимо дерева, на котором сидел убийца их товарищей.

Когда последний носильщик, опасливо озираясь по сторонам, наконец-то оставил лагерь, Хатако вышел из леса. Небрежно прошел он мимо холма, покрывавшего теперь его жертвы, и начал тщательно обследовать костры. Он нашел достаточно пищи, оставленной при поспешном отступлении гонимыми ужасом людьми.

Он утолил свой голод, но не жажду мести, которая гнала его по следам врагов…

Его кинжал пока бездействовал. Экспедиция шла, сбившись в кучу, под прикрытием арьергарда аскари. Уже последняя куртка защитного цвета исчезла за кустарником. Преследователь быстро и неслышно ринулся за ней и хотел было обогнуть куст, как вдруг остановился как вкопанный и стал прислушиваться. В двух шагах от себя он услышал голос миссионера. Его глаза сверкнули звериной яростью, зубы заскрипели. Он пригнулся и стал смотреть сквозь ветви. Остановка была вызвана сменой одного из носильщиков. Видимо, он поранил ногу и присел, чтобы ее осмотреть. Мститель был уже рядом…

— Четвертый — за моего брата!

Но вдруг он взглянул на убитого и окаменел от ужаса: сквозь приподнятые в предсмертных судорогах губы светились отточенные зубы племени миема!

— Человек моего племени… Прости меня, брат! Но ты, белый колдун, ты должен умереть!

Он стрелой помчался за носилками. Вдруг раздался крик ужаса. Носильщики, увидев как голое, забрызганное кровью тело летело на них, бросили носилки и пустились наутек. Остолбенев от ужаса, миссионер смотрел на занесенное над ним лезвие, на направленный на него кровожадный взгляд. Но в последнее мгновение он овладел собой, быстро схватил лежащее около него тяжелое распятие и ударил им нападающего прямо в лицо. Дикарь отшатнулся, а священник поднял свою сутану и побежал, как он никогда еще в своей жизни не бегал. Одновременно защелкали выстрелы, арьергард развернулся и бежал назад. Вокруг Хатако пули шлепали по листве и срывали кору с деревьев. Хатако прыгнул в чащу и побежал, петляя между деревьями.

Луалаба сверкала в заходящем солнце подобно кровавому потоку. Смягченный зеленовато-розовый свет лежал над тихим маленьким лесным озерком. Черная рука приподняла живую завесу у его берега, и челн с легким всплеском скользнул в воду. Хатако направил его на середину озера. Здесь он встал, открыл свой кожаный мешочек и медленно, одно за другим, бросил в темную воду четыре человеческих уха.

Мгновение он постоял, вытянувшись во весь рост в челноке, потом схватил весло, выплыл на середину реки и скрылся в поднимающемся вечернем тумане.

 

III

Приближалась полночь, и тяжелый дождь с шумом падал с черного неба, когда одинокий гребец причалил к берегу. Он еще довольно долго волочил челн, бредя по илу и тростнику, пока не дошел до места, где уже несколько подобных челноков стояли у берега. Свой он заботливо привязал к старому пню, взял на плечо весло и уверенно зашагал в темноте по едва заметной тропинке. Скоро слабое мерцание огней, собачий лай и людские голоса указали на близость деревни.

Путник издал протяжный клич, ему ответили тем же из хижин, которые темной массой выступили из мрака ночи. Несколько мужчин вышло ему навстречу, они фыркали и ежились под потоком дождя.

Это были жители соседней деревни миема, одолжившие ему челнок для исполнения кровавой мести.

Они повели его в самую большую хижину деревни. Тут уже сидело несколько мужчин, окутанных густым едким дымом, наполнявшим помещение. Потом подошли и другие, привлеченные громкими приветствиями. Хатако стряхнул капли дождя со всклокоченных волос и присел на корточки у порога, зябко потирая руки. Жена хозяина тут же принесла деревянную миску поджаренного в масле сладкого картофеля и поставила ее перед гостем. Хозяин дома отрезал от свешивавшейся с потолка грозди несколько золотистых бананов и положил их перед ним. Излишне было предлагать гостю поесть. Он уписывал еду за обе щеки.

— Был ли белый колдун жирен и вкусен? — спросил один из мужчин.

— О, он очень жирен! Я его видел! — закричал другой и показал руками невероятный живот и щеки. Мужчины залились громким смехом, их коричневые тела изгибались и корчились от удовольствия.

При упоминании о враге по мрачному лицу Хатако пробежало выражение внезапно вспыхнувшей ненависти, затем он тоже рассмеялся и спокойно сказал:

— Он мне не достался. Он ударил меня своим фетишем сюда…

Он указал на кровавый шрам, пересекавший его лоб.

Не прерывая еды, он изложил собравшимся все, что он пережил за это время. Они слушали молча, только время от времени возбужденное или удивленное «Ло!» прерывало живое описание рассказчика:

— Думаешь ли ты, что колдун тебя узнал? — спросил его хозяин.

Хатако утвердительно кивнул.

— Тогда они пошлют аскари по деревням нашего племени, чтобы искать тебя. До тех пор ты можешь отдыхать — будешь нашим гостем. Но тогда тебе надо будет уходить. Ты должен идти очень далеко на восток. Там есть страны, где хозяева — не бельгийцы, но другие белые…

Старик был прав. Уже на другой день Хатако, лениво развалившийся перед хижиной, услышал далекий, глухой бой сигнального барабана, доносящийся из-за готового погрузиться в ночной сон леса: «Миема, слушайте все! Миема, все слушайте! Аскари идут вверх по течению! Они ищут одного миема. Пусть он прячется».

Тяжелым глухим звуком ответил деревенский барабан: «Мы слышали». И после перерыва барабанщики короткими и длинными ударами стали сообщать дальше весть, которая касалась, в сущности, только их. Они хорошо знали, что не только уши миема слышали и поняли барабаны, а потому сделали бы соответственные выводы, если бы одна из деревень не передала весть дальше.

Наутро с восходом солнца Хатако покинул деревню, а вместе с ней и свою родину. В продолжение многих недель он блуждал с утра до вечера по необъятным, мрачным лесам. Только изредка попадались ему деревни, и еще реже решался он в них заходить. Почти каждая принадлежала иному племени, говорила на ином наречии, имела другие обычаи и взгляды, была самостоятельным миром, встречавшим чужого с опаской и даже ненавистью. В дремучем лесу каждый враг другому. Вечерами бездомный путник пробирался к полям, поспешно крал несколько фруктов или клубней, а иногда и заблудившуюся курицу или тощую собаку, и бежал с добычей в свой единственный приют — в лес. У одиноко пылающего огонька он готовил себе пищу и затем спал, свернувшись клубком между корнями или ветвями деревьев. Рано поутру, разбитый, с онемевшими конечностями, он вновь пускался в свой бесконечный путь, — всегда в сторону восходящего солнца. Немногочисленные съедобные лесные плоды, время от времени кусок редкой дичи, убитой им при помощи метательной дубины, несколько раз даже встречный человек, враждебно посмотревший на него и побежденный им, — составляли его дорожный рацион.

Затем он попал в местность, где лес становился все темнее и пустыннее, где не было ни людей, ни селений. Широкие потоки, не видевшие лодки, с шумом катились через лес. На отмелях, подобно гниющим стволам, лежали неподвижно и коварно громадные крокодилы. Далеко раскинувшиеся изумрудные и пенистые болота, в бездонной тине которых стояли деревья на высоких ходульных корнях, и необъятные всклокоченные заросли, едва ли дающие проход жуку-дровосеку, заставляли беглеца искать далекие окольные пути. Все это, в сочетании с постоянно гложущим голодом смертельно утомило и истощило его.

Однажды вечером он с большим трудом пробрался сквозь густые заросли речного берега. Он искал место, где мог бы переплыть реку. Оно должно было быть нешироким, потому что он чувствовал себя слишком обессиленным, чтобы долго плыть. В его жилах бушевал огонь, от которого у него отяжелела голова и дрожали колени. Наконец, он нашел удобное место для переправы, и его глаза заблестели, когда он увидел, что это был брод. Протоптанная людьми тропинка вела к нему с этой и с противоположной стороны. Но сегодня он не был настолько уверен в своих силах, чтобы его перейти. Природная беседка, образованная воздушными корнями дикого фигового дерева, смогла служить, хотя и душным, но верным ночным пристанищем.

Утром, дрожа от холода и лихорадки, терзаемый страшным голодом, он выполз из своего убежища. Вдруг до его слуха донесся звонкий голос. С расширенными от ужаса глазами он вглядывался в тень, отбрасываемую большим красным деревом. Она кишела крошечными светло-коричневыми людишками. Они рубили, рвали, резали что-то большое, красно-коричневое, лежащее на земле. Спутанные суеверные представления, усиленные крайним истощением, закружились в мозгу странника. Теперь карлики его заметили… квакающий звук — и, подобно рою мух, видение вмиг разлетелось и исчезло. Осталось нечто красно-коричневое — это была мертвая антилопа. Голод разгорелся в нем ярким пламенем и заставил забыть всякий страх. Там лежала пища — мясо! Несколькими прыжками он достиг антилопы, рубил, рвал ножом и ногтями мясо с ободранной ляжки и запихивал еще теплые куски прямо в рот. Волна новых сил наполнила его и возвратила ясное, острое мышление. Быстрым надрезом отделил он ляжку и проскользнул с ней в свое убежище.

«Циановая завеса опустилась за ним как раз вовремя, чтобы задержать крошечную стрелу, просвистевшую ему вдогонку. Тотчас же он бросился ничком на землю и стал быстро складывать остатки коры, обломки веток и корней в виде заграждения. Он знал по страшным рассказам стариков у ночного огня, что сказочные маленькие лесные человечки стреляли самой смертью, что раны от этих ядовитых стрел, крошечные, как укус муравья, немедленно открывали дверь на тот свет. Поэтому все то время, когда его руки отрывали от ляжки антилопы нежные куски и направляли их в рот, глаза и уши его были начеку.

Карлики шмыгали между деревьями и кустами, пригибаясь, быстро, как куропатки, обменивались звонкими криками и стреляли из своих луков с ужасающей меткостью. Скоро из каждой едва заметной щели торчала оперенная стрелка. Но ни одна из этих крохотных стрел не могла пробить эластичную лиану. Карлики это тоже заметили и перестали, наконец, стрелять. Их больше не было ни видно, ни слышно, но осажденный слишком хорошо знал, что они были тут, рядом, что они терпеливо ждут его выхода…

Вдруг он услыхал легкий шорох наверху…

Взгляд вверх, молниеносный прыжок в сторону — и все же маленькая царапина на ухе! Раненый дико взревел, бросил свою дубину вверх, высоко подпрыгнул в безумном страхе и бешенстве, желая схватить врага и увлечь за собой в пучину смерти. Но вдруг он остановился как вкопанный. Его взгляд замер от страшного воспоминания.

«Ухо — ухо миема! Мертвый требует его обратно!» — Он проревел это громким голосом, внезапно принятое решение подняло его руку, лезвие его ножа опустилось вдоль головы и сбрило раненое ухо. Горячий ручей крови потек по его шее и плечам…

Тут началась безумная скачка! Вперед, назад, вверх и вниз подпрыгивало обрызганное кровью тело, избегая все новых и новых жужжащих стрел. Это был единственный путь к спасению. У него не было ни ружья, ни метательного оружия…

Спасение заключалось в постоянном движении. Но вот прямо над ним раздалось звонкое щелканье и хихиканье. Он поднял голову. Все ветки были усеяны карликами, которые бегали, ползали, прыгали, нависая над ним как пчелиный рой. Хатако хрипло зарычал и ринулся вперед, сквозь завесу из лиан. Карлики встретили его диким воем. Стрела прожужжала навстречу и застряла в его всклокоченных волосах, но затем тяжелый клинок рассек хохочущее лицо карлика. Звук лопнувшей тыквы, с которым разлетелась голова карлика, перекрылся внезапно раздавшимся низким воем, который, в свою очередь, перекрылся частыми ружейными выстрелами.

Они гремели со всех сторон. Хатако изумленно смотрел на разбегающихся врагов. Он видел, что на них надвигается какая-то опасность извне. Только ли на них? Глаза его начала застилать мутная пелена. Он сделал несколько медленных шагов и рухнул на землю.

Одинокое многодневное путешествие через дремучие леса, полные опасностей и ловушек, путешествие, в котором голод и лихорадка были его единственными верными спутниками, крайнее истощение физических и духовных сил, безнадежный бой со свирепыми карликами, потеря крови из-за отрезанного уха — все это, вместе взятое, сломило его.

Подобный смерти сон властно охватил его и держал в крепких, но спасительных объятиях. Он спал и спал, без снов, крепко, ни разу не просыпаясь в продолжение многих дней. Но в глубине его существа таились источники силы, унаследованные от многих поколений здоровых и сильных предков. Поэтому, очнувшись после столь долгого сна, он почувствовал себя, как и прежде, могучим и гибким.

Первое, что он увидел, были острые, хищные глаза, горевшие на изжелта-коричневом лице.

— Аль хамд уль Аллах (благословен Бог), — произнес по-арабски склонившийся над ним человек низким гортанным голосом. Затем он задал Хатако на диалекте миема ряд вопросов на тему: «Кто? Куда? Откуда?» Хатако ответил на все вопросы за исключением одного: «Почему?» Речь шла о его бегстве с родины.

Длинными желтыми пальцами араб поглаживал свою трясущуюся бороду, тонкая улыбка играла на его строгих губах и в полузакрытых глазах, когда он медленно проговорил:

— У истоков Луалаба барабаны и люди говорили об одном молодом миема, который убил четырех людей из правительственных войск и поднял нож на белого. Во всех хижинах деревень племени миема засели аскари. Они нашли все, даже последнюю курицу для своей похлебки, только не этого миема. И я ничего о нем не знаю! Здесь, у Килонгалонга, лежал у дороги больной миема и его осаждали карлики, эти сыны дьявола, укравшие у меня вчера три слоновых зуба. Аллах возвратил мне мое добро и это была его воля, чтобы я взял больного чужеземца и ухаживал за ним. Теперь он здоров, и я его спрашиваю, не хочет ли он идти со мной и нести ношу? Он найдет соплеменников среди носильщиков, пищу и хорошее вознаграждение, когда мы достигнем моего дома у Альберт-Ниянцы.

Хатако раздумывал. До сих пор неограниченная свобода была законом его жизни. Он смутно чувствовал, что для него начинается новая жизнь, а в ней, казалось, не могло быть этой свободы. Чувство благодарности привязывало его к арабу, который спас его от карликов, этих коварных ядовитых змей, и указывал ему теперь средство избежать голода, бушующей ночной непогоды, враждебных людей и этого жуткого одиночества…

«Я хочу идти с тобой», — ответил он просто. Затем он смешался с толпой людей, сопровождавших продавца слоновой кости в качестве охотников, носильщиков и слуг.

Для дикаря наступило время учения. Ему пришлось познать все законы и обычаи сафари: как удобно и крепко перевязывать тяжести, как мастерить для этой цели из листьев наголовник, как добывать себе хорошее место у огня и для спанья, как позаботиться о том, чтобы не быть в обиде, когда заведующий носильщиками, араб-метис с Занзибара, раздавал дневную порцию бананов, маисовой муки или пшена, и как избежать солнечного удара… Но всему этому нетрудно было научиться. Немного труднее было нести изо дня в день тяжести в течение четырех, пяти, а если нужно, даже семи или восьми часов по скользким тропинкам дремучего леса, через заросли и болота, горы и долины. Но даже и это требовало лишь сильного тела, и, выработав сноровку, можно было выполнять эту работу без особого напряжения.

Но что труднее всего давалось Хатако — это ладить с теми из носильщиков, кто был не миема, смотреть на них как на товарищей, а не как на естественных врагов и добычу. Вот это никак не могло уложиться в голове дикаря, знавшего до сих пор по отношению к другим только беспощадное утверждение своего собственного «я» и своего племени. Всякий чужой был врагом, должен был им быть, потому что он не ел человеческого мяса и презирал миема за людоедство. На каждую обиду, каждое насмешливое или вызывающее слово, даже только на отказ исполнить просьбу у него до сих пор был только один ответ — удар ножом. И было правом и обязанностью каждого миема употреблять в пищу мясо убитого. Дремучий лес с недостатком дичи и с климатом, смертоносным для домашних животных, не мог ее дать. То, что у его предков было необходимостью, для него осталось неодолимым влечением, которое он никогда не мог окончательно подавить. Бурлившая в нем дикость не раз колебала почву, дававшую ему возможность общения с другими людьми, и вовлекала не в одну кровавую схватку. Только значительно позже в нем выработался надежный заслон против этой дикости, самым неистребимым наследием которой было людоедство.

В первое время работа поглощала все силы Хатако. Его хозяин уже несколько лет находился в пути. В ходе своих скитаний он выменял у доверчивых туземцев верхнего Конго за соль, за ничего не стоящие игрушки и блестящую мишуру большое количество тяжелой и драгоценной слоновой кости. Теперь же его тянуло к давно оставленному комфорту родного дома у Альберт-Ниянца.

Однообразными, утомительными дневными переходами шел караван к востоку. Изо дня в день серо-зеленые удушающие стены дремучего леса тянулись по обе стороны дороги, пока, наконец, не появились признаки приближения к границе леса.

Поверхность земли стала незаметно, но неизменно повышаться; реки и ручьи все стремительнее катились к долинам, образуя пороги и стремнины, и, наконец, низвергались с высоких скал.

Тут и там с холмов открывался вид на окружающую местность. Видно было как бесконечные равнины леса переходили в холмы, подобные прибою морских волн.

И, наконец, настал час, о котором везде побывавшие люди сафари часто рассказывали недоверчивому Хатако, — это когда они вошли в страну, покрытую не лесом, а травой. Его взгляд с удивлением блуждал по волнующейся поверхности и ее бесконечным далям. Солнечный свет заливал их с утра до вечера, свободно и мощно бушевали над ними ветры. И почти так же быстро, как они, мчались по равнине люди на удивительных высоконогих зверях. Они жили в больших и просторных домах, построенных только из травы, в которых жило в пять или десять раз больше людей, чем там, на родине Хатако. На их полях росли маис и просо, которые он до сих пор знал только как съедобную крупу, и они держали больших зверей с большими рогами, дающих молоко. Каждый день перехода уводил его дальше в сияющую даль и приносил с собой новые и удивительные открытия.

Все удлиняя и ускоряя переходы, двигались они по землям Мангбалла и Мангбатту. Здесь царили могущественные черные короли. Они жили в обширных палатах с высокими сводчатыми пальмовыми крышами. Их окружали тысячи воинов, сверкающих богатым медным вооружением, а толпы рабов лежали перед ними в прахе. Пытливый взгляд Хатако заметил, что здесь тоже человечьи черепа висели на деревенских заборах. Он знал этот обычай еще на родине и хорошо понимал его значение без объяснений своих товарищей.

Торговца слоновой костью знали все эти племена, но он нигде не останавливался, то и дело подгоняя караван то суровыми словами, то обещаниями. Местность становилась все возвышеннее, и под конец перед ними выросли голубые горы. Им приходилось подниматься, обливаясь потом, по извилистым горным тропинкам. Дикие холодные ветры со свистом проносились по ущельям и леденили детей дремучего леса. Наконец дорога стала спускаться почти отвесно к сверкающей под солнцем безбрежной водной поверхности. Радостным криком приветствовали ее измученные люди. Когда солнце вечером следующего дня отразилось красным заревом в водах Альберт-Ниянца, они достигли цели. Под рев рогов из слоновой кости, треск барабанов и громкие песни носильщиков караван вступил в Меву.

 

IV

На следующий день людей рассчитали. Многие из них в течение долгих лет жили вместе, делили друг с другом трудности пути и работы, смертельные опасности и безобидное веселье, ели из одной миски и спали на одной циновке. Получив деньги, они втридорога накупили у индийского торговца пестрых тряпок и радовались им, как дети. Затем они вместе напились помбе (пиво из пшена). Ночью они, пьяные, повалились на землю и последний раз спали вместе. Наутро они весело встали, обменялись рукопожатиями и разошлись навсегда. Некоторые отправились домой за двадцать пять — пятьдесят дневных переходов, другие нанялись носильщиками на другие сафари, направлявшиеся в неведомые страны.

И перед Хатако положил араб горсточку серебряных монет. Но сейчас же быстро накрыл их рукой, задумчиво погладил свою бороду и внимательно посмотрел на дикаря. Затем он медленно произнес:

— Бог положил тебя на моем пути. Ты язычник и людоед. Но милосердный хочет, чтобы ты стал человеком и правоверным. Ты ничего не знаешь о других людях кроме того, что их можно есть. Но они знают, что у тебя есть деньги, поэтому постараются тебя обмануть. Тогда ты бросился бы на них, и они убили бы тебя как котенка пантеры. Я хочу и дальше заботиться о тебе. Работай у меня в доме! Я найду кого-нибудь, кто мог бы тебя вести дальше, пока ты сам не станешь на ноги. Хочешь?

Они стояли на веранде его дома. Впереди было открытое место, а за ним, сквозь зелень высоких эвкалиптов, виднелись белые стены здания. На обоих башнях развевались флаги, и время от времени из-за высоких стен раздавались трубные сигналы. Хатако указал туда рукой.

— Это бома (укрепление), где живут белые и черные аскари? — спросил он.

Араб кивнул.

Хатако поднял свою тыквенную бутылку и новую метательную дубинку из твердого, как камень, розового дерева, которую он себе вырезал в пути. Складка на лбу углубилась, отчего лицо его стало еще более диким и мрачным.

— Я не могу оставаться здесь. Дай мне мои деньги, — проговорил он.

Морщины вокруг глаз араба задрожали. Лицо озарилось умной улыбкой.

— Хатако, не заменял ли я тебе отца во время пути? Веришь ли ты мне?

Хатако кивнул, не сводя беспокойного взгляда со здания с башнями.

— Я знаю, что ты тот миема, которого искали аскари с Луалабы, — продолжал спокойно араб. — Эта страна принадлежит другим белым, инглези (англичанам). Там, высоко в горах, где аскари внесли всю мою слоновую кость в маленький дом и я должен был им заплатить много серебра в виде хонго (пошлина), там была граница твоей страны. Никогда не ходи за эти горы! А здесь ты можешь жить спокойно.

Хатако пытливо посмотрел на него.

— Я верю тебе. Ты — друг.

В течение месяца оставался он в доме купца. Правда, он не годился для домашней и кухонной работы. Когда однажды ему приказали принести со двора на кухню дров, он принес только одну охапку и куда-то ушел. Толстый повар-суданец, выйдя во двор, обнаружил его под манговым деревом. Он сидел на корточках и совершенно серьезно разговаривал с большим ручным павианом, привязанным к дереву цепью.

— Что ты здесь делаешь, лентяй?! — вскипел суданец.

Хатако даже не взглянул на него.

— Ты что, не слышишь, дикарь?!

В мгновение ока толстяк покатился по песку, как бочка, визжа от боли и бешенства. Хатако схватил его за ногу и повалил на землю, а его друг павиан с быстротой молнии укусил его за другую ногу. Теперь же он сидел на дереве и строил рожи поверженному врагу. Толстяк со стоном потирал укушенную ногу и злобно смотрел на Хатако.

— Это он тебя укусил, — сказал Хатако, показывая на дерево.

С этого дня ему больше не поручали домашних работ. Тем охотнее и лучше справлялся он с другими заданиями. Однажды его хозяин приобрел партию молодых львов и леопардов для перепродажи. Их поручили попечению Хатако. Он целыми днями сидел на отгороженном дворе, играл с молодыми хищниками, поил и кормил их. Он ловко избегал коварных ударов лапой и жадных зубов обоих леопардов, которые были постарше и не так безобидны, а когда они были слишком строптивы, то он их бил своей дубинкой. Обезьяна наблюдала за ними со своего мангового дерева и беспокойно почесывалась. Если же леопарды нападали на ее друга, то она хрюкала и щелкала зубами, потрясала веткой и яростно бегала взад и вперед. Вокруг, из всех окон и галерей испуганные лица смотрели во двор, где играли молодые хищники и их дикий укротитель. Усилия Хатако не прошли даром, и когда через три недели араб продал зверей, они утратили уже значительную часть своей первоначальной дикости.

Когда грузили слоновую кость, Хатако по поручению хозяина присматривал за рабочими. Он добросовестно пересчитывал прибывающие и отправляемые клыки. При каждом пятом клыке (пять было самое большое число, которое он знал) он делал зарубку на палке. Затем он своими ловкими и сильными руками помогал складывать в лодки драгоценный и тяжелый груз. Сопровождая носильщиков, он шел своей бесшумной кошачьей походкой, с дубинкой на плече и неподвижным лицом, устремленным вдаль.

Туземцы на улицах обходили Хатако, шепотом обменивались замечаниями и смотрели ему вслед. Он почти не разговаривал ни с кем, да и не мог, если бы и хотел, так как его познания в кизуахели, разговорном языке восточной и центральной Африки, были очень ограничены. Но нерадивые рабочие вздрагивали, когда чувствовали на себе дикий взгляд этого чужеземца с острыми зубами и только одним ухом…

Иногда по вечерам хозяин звал его на веранду, усаживал рядом с собой и разговаривал с ним на религиозные темы. Он рассказывал об Аллахе, сотворившем мир, о Магомете, его пророке, и о законах, которые он дал людям и завещал в книге, называемой Кораном. Хатако внимательно слушал. Но когда араб сообщил, что правоверному запрещено употреблять в пищу человеческое мясо, его интерес потух.

Однажды с раннего утра к дому торговца стали стекаться люди. Начальство поручило ему организовать сафари в Восточную Африку.

— Это люди идут с одним англичанином в страну, где диких зверей больше, чем людей. Белый собирается охотиться на зверей, а также делать с них картинки. Хотел бы ты тоже с ним пойти? — спросил араб.

— Да, но я не хочу носить на голове ношу! — быстро ответил Хатако.

Араб, улыбаясь, кивнул головой.

Путешественник явился на следующий день. Это был маленький худой человек с большой бородой и спокойными глазами. Араб показал ему участников сафари, а в конце, после нескольких пояснительных слов, — Хатако. Англичанин беглым взглядом окинул людей. На стоящем перед ним человеке, почти голое тело которого дышало силой и первозданной дикостью, взгляд его задержался дольше и с меньшим равнодушием. Глаза дикаря спокойно и с сознанием собственного достоинства встретили его взгляд.

— Спик инглиш? Но? Унаю а кизуахели (говоришь ли ты по-кизуахели)? — спросил он коротко.

— Кидого, бана (немного, господин), — ответил низким голосом людоед.

— Ты, кажется, не из пугливых! Будешь моим оруженосцем. На охоте ты должен быть всегда при мне — но не убегать! Понимаешь?

— Ндио (да), бана! — сказал спокойно Хатако, вскинул в виде приветствия свою дубинку к голове и сел.

— Ты не должен садиться в присутствии белого, — поспешно заметил ему надсмотрщик носильщиков. Но Хатако медленно закрыл глаза, как это делают львы, и молча отвернулся.

Англичанин засунул руки в карманы и обратился к арабу:

— Странный малый! Кажется, он не слишком кроткого нрава, но на него можно положиться. Хорошо, мы посмотрим. Отправляемся завтра. Груз лежит внизу на пристани. В полдень двинемся в путь, — сказал он, уходя.

На следующее утро араб взял Хатако на рынок. Он купил ему короткие брюки защитного цвета, такую же куртку и шерстяное одеяло за треть той цены, которую бы взяли с Хатако. Он подарил ему хороший карманный нож.

Дома он полностью рассчитался с ним и выплатил остаток жалования за четыре месяца. Хатако положил деньги в свой кожаный мешочек; его радовал звон серебра. Он молча кивнул и ушел, но, уже спустившись со ступеней веранды, обернулся, одним прыжком взлетел наверх, схватил желтые руки араба и прижал к груди.

У дома англичанина его ожидал бой (мальчик-слуга). Он передал ему три ружья в кожаных чехлах. Одно из них — тяжелая винтовка на слонов, носорогов и буйволов, второе — магазинное ружье, третье — ружье для стрельбы дробью.

— Ты должен их всегда носить с собой. Ты должен смотреть, чтобы они не упали и не намокли, и никогда не должен их вынимать из чехла без моего разрешения или бана Вермонти. Я научу тебя, как их чистить. Ты, вероятно, не имел еще оружия в руках, потому что ты, как я вижу, шенци тубу (настоящий дикарь), — важно сказал бой.

Он был житель Ламу, умен, проворен, дерзок, плутоват и очень гордился как своей светлой кожей, так и своей магометанской верой и знакомством с европейцами.

— Я понимаю твой лай, шакал. Быть может, когда-нибудь я сдеру с тебя шкуру. Но кажется, что она не дорого стоит, — сказал спокойно Хатако, принимая оружие.

Бой этого не ожидал. Когда он открыл рот, чтобы ответить, в глазах дикаря сверкнул такой огонь, что он счел за лучшее промолчать.

— Хэлло, ты здесь?! — крикнул новый хозяин Хатако, выходя на крыльцо. — Оставайся пока с носильщиками. Пока что я не нуждаюсь в оружии. Нам предстоит еще проделать долгий путь на корабле и по железной дороге, прежде чем мы попадем в страну зверей. Но каждый вечер ты будешь приходить ко мне чистить оружие в моем присутствии.

В сафари участвовали сто пятьдесят человек. С громкими песнями проходило шествие через весь город к пристани. Друзья и родные провожали уезжающих. Голые ребятишки с толстыми животами, с веселыми криками бежали и кувыркались впереди отряда. С веранд, покрытых банановыми листьями, раздавались громкие напутствия черных женщин. Посетители чайных домов, одетые в белое знатные туземцы, сидевшие на скамьях в тени манговых деревьев, вытягивали шеи. Проходя по запруженному людьми и животными рынку, носильщики быстро отделились от каравана, чтобы купить напоследок кто дыню, кто рюмку рисовой водки или что-либо из жирных сладостей, с которых поднимались рои мух. Предводители отряда возвращали лакомок бранью и ударами палок. Каждому из уходящих люди кричали веселое напутствие, только Хатако не воспринимал ничего, кроме боязливо-удивленных взглядов.

В порту главный предводитель отряда сделал перекличку и распределил тяжести. Сафари погрузили на три больших лодки. Под резкие звуки рогов и визгливые крики людей лодки отчалили. Отойдя от берега, они подняли паруса и быстро поплыли по изумрудной поверхности озера. Голубые горы медленно исчезали на западе, а впереди вставали покрытые банановыми рощами берега Уганды.

Караван сошел на берег в Киберо, и в продолжение десяти дней шел по стране, какой Хатако еще в жизни не видел. Здесь не было ни лесов, ни пустынных степей. Вся земля, равнины, долины и даже склоны гор почти до самых вершин представляли собой одно большое поле. Здесь в изобилии росли бананы и сахарный тростник, маис, рис, бобы и тыквы. Почва была жирная и плодородная. Многочисленные реки орошали местность, а маленькие канавы подводили их воду туда, где она была нужна.

За эти десять дней Хатако увидел больше деревень и людей, чем встречал в продолжение ста дней странствования по лесам и степям Конго. Караван останавливался на ночлег только на рыночных площадях деревень. Пища в этой стране была дешева и всюду ее можно было достать, но за дровами приходилось далеко ходить, и они стоили очень дорого.

В Менго они достигли берега большого озера — Виктория Ниянца. В порту стояла большая лодка, на которой был дом. Короткий столб белого цвета возвышался посредине и пускал дым. Когда их привели на палубу, Хатако сразу же осмотрел все ее закоулки. Товарищи объяснили ему, что лодка движется посредством огня, который горит в ее животе. Он слушал это без всякого удивления; ему было ясно, что белые могут придумать и сотворить все, что угодно.

Они отчалили и вскоре потеряли из виду землю. Они видели, как вечером солнце погружалось в воду, а наутро снова поднималось из воды. Около полудня они заметили цепь маленьких островков и приветствовали их радостными криками. Ночью шум в животе корабля прекратился. Он был в порту Кизуму, что в британской Ост-Африке.

Внезапно на мачте вспыхнул белый свет прожектора. Хатако с интересом прищурился, но он не смог разглядеть, как устроена лампа. Дела белых не были доступны его пониманию.

Они стали сносить тюки с корабля через площадь и затем грузить их в большие мрачные повозки. Много таких повозок стояло цепью одна за другой, колеса их опирались на узкие стальные дорожки. Спереди была громадная черная штука с толстым круглым брюхом и двумя яркими лампами на груди. Она была горяча, шипела и выпускала пар и дым. Хатако понял, что она движется при помощи огня и при этом тянет за собой повозки.

Когда погрузка закончилась, им велено было наполнить свои бутылки водой и потом войти в другие повозки, в которых были окна и скамейки для сиденья. Толчок — и поезд покатил в темноту ночи все быстрее и быстрее…

Огни Кизуму погасли вдали, теперь блестели только звезды над горами, которые становились все круче и, казалось, бежали навстречу поезду. Внезапно потухли звезды, и пассажиров обдало клубами едкого дыма. С оглушительным грохотом поезд врезался в сердце горы, опять вылетел оттуда и полетел дальше через высокие мосты над зловещими пропастями. С невероятной силой тащил этот толстопузый огнедышащий черт свои грохочущие вагоны все выше и выше. Ледяной холод врывался через окна.

Носильщики закрыли окна, щелкая зубами, кутались в свои одеяла и теснее прижимались друг к другу. Один из них прислонился к Хатако, но тот откинул голову и оттолкнул его. Затем он отошел в сторону, закутался вместе со своим оружием в одеяло и лег на пол.

Когда рассвело, Хатако заметил, что они мчатся по плоской равнине. Сухая желтая скудная трава покрывала красноватую почву, серые тернистые кустарники тянули кверху сухие искривленные руки, то тут, то там возникали то темная плосковерхая акация, то высокая стройная пальма. Солнце поднималось над далеким горизонтом, пальмовые опахала, колеблемые утренним ветром, озарились красным светом; затем красная заря разлилась по кустам, траве и по всей бесконечной дали.

С бешеной скоростью мчался поезд навстречу солнцу. То здесь, то там мелькала деревенька, окруженная несколькими деревьями и полями. Высокие статные мужчины стояли одиноко на равнине и сторожили свои стада. На железнодорожных станциях стояли в ожидании женщины с кувшинами на головах. Мужчины и женщины были совершенно голы.

— Кавирондо! — сказал один из носильщиков, указывая в окно на страну и ее обитателей.

Все меньше и меньше появлялось людей, потом они исчезли совершенно. Однообразные и безграничные скользили мимо окон вагона серо-желтые пространства пустыни. Начала появляться дичь, сперва одиночная, потом стаями и, наконец, стадами в несколько сот голов. Чаще всего встречались антилопы и газели всех видов, а также гну и зебры. Некоторые стояли неподвижно или бежали спокойной рысцой, другие подобно ветру мчались по равнине или же скакали бешеными прыжками; большая часть их паслась рядом с дорогой, опустив головы и непрерывно обмахиваясь хвостами. Появились страусы, которые бежали наперегонки с поездом. Два носорога бросились было на железное чудовище, но перед насыпью они внезапно остановились в недоумении…

Широкая стена пыли вырастала на горизонте и с неимоверной быстротой приближалась к поезду. Она становилась больше и темнее, неясные очертания ее волновались в красно-сером тумане. С ревом, похожим на шум морского прибоя, налетела она и окутала все тускло-красноватыми сумерками. Завизжали тормоза, и с резким толчком поезд остановился. Волна достигла полотна и перелилась через него. Из клубящихся туч пыли доносился гулкий топот бесчисленных копыт. Это были зебры. Тысячи, много тысяч зебр…

Поезд стоял в волнующемся море мчащихся вперед полосатых тел. Головы носильщиков протискивались в окна. Широко раскрытыми глазами смотрели они на этот мощный поток зверей. Наконец, туча стала редеть. Гул становился слабее; можно было уже различить отставших от стада. Глухо фыркая, с блестящими дикими глазами и развевающимися хвостами неслись они мимо. Далеко-далеко кружилась теперь в степи туча пыли…

Хатако, тяжело дыша, покачивал своей дубинкой.

— Да, это страна зверей, — сказал он двум соплеменникам, сидевшим в том же вагоне.

— Мясо! Много мяса! — согласились они, хлопая себя по ляжкам и обнажая острые зубы. Они присели на корточки и возбужденно описывали поток живого мяса, который они только что видели.

Поезд ехал с удвоенной скоростью. Звери появлялись теперь реже и небольшими стадами. Опять появились поселения людей. Время от времени поезд ненадолго останавливался у маленьких станционных строений. Они были покрыты гофрированной жестью и одиноко жарились на солнце. Вокруг них стояли странные худые люди с худыми лицами, держа в руках большие копья с широкими концами. На голове у них было нечто, отливающее красным светом и похожее на медные каски. Это были мазаи. Их длинные волосы были уложены в виде каски и пропитаны смесью красной глины и жира.

На одной из станций в вагон вошел бой Селим. Когда он увидел Хатако, глаза его коварно заблестели.

— Остерегайтесь вытягивать ноги, а то можете остаться без пальцев, — сказал он, указывая на Хатако.

Носильщики почтительно осклабились. Хатако промолчал, так как был занят очень важным делом — он натирал свое тело жиром. Бой почти задохнулся от злости.

— Теперь понятно, куда девается все масло для оружия! — воскликнул он.

В ту же секунду он летел к дверям, получив основательный удар ногой. Хатако распахнул дверь и вторым ударом ноги вышвырнул своего врага из вагона. Тот с криком вскочил на ноги и бросился догонять поезд.

Начальник станции дал свисток. Поезд снова остановился. В вагон вошел англичанин. Из-за его спины выглядывал бой.

— Что здесь происходит?

— Он вошел сюда и насмехался над миема, бана! — закричали носильщики.

Тогда руки маленького англичанина молниеносно задвигались. Град пощечин обрушился на лицо боя, он с ревом бросился бежать по вагону, англичанин — за ним вдогонку, продолжая щедро награждать его пощечинами, пока преследуемый не покинул вагон. Под несмолкаемый смех пассажиров поезд вновь двинулся дальше. Час спустя они прибыли в Найроби.

Носильщики вылезли из вагонов и разобрали поклажу. Не доходя до города, они расположились лагерем. Здесь, наконец, они развели огонь и в течение трех часов варили и ели. На следующий день они получили на станции массу больших ящиков и тюков. После обеда англичанин Вермон пришел из города с двумястами пятьюдесятью вновь нанятыми носильщиками. Это были вауахели-ватаита, немецкие вани-амвезцы и два мазаи, которые вызвались быть проводниками. Ящики и тюки вскрыли; некоторые заключали консервы и амуницию, но большинство — блестящие медные инструменты и подставки, черные ящики и пакеты — фотографическое снаряжение исследователя. Потом на ослах привезли еще мешки муки, риса и бобов для питания носильщиков. Все это разделили на пятидесятифунтовые ноши и упаковали.

На следующий день появился еще один белый — друг бана Вермона, врач, который должен был его сопровождать. Он осмотрел всех людей. Несколько больных должны были остаться, а затем бана Вермон объявил со своего мула:

— Завтра утром мы выступим в пустыню. Пусть каждый исполняет свой долг! Кто не будет исполнять, того я накажу, а кто убежит, того накажут голод, жажда и дикие звери! Каждый, кто со мной вернется сюда, останется доволен своим вознаграждением!

— Ндио, бана Вермонта, — закричали носильщики.

А магометане пробормотали:

— Иншалла (да будет божья воля).

…Солнце склонялось к западу. В его красно-золотом свете пустынная степь мерцала как сказочный сад. Высокие травы бронзового цвета тихо качались под вечерним ветерком. Отдельные плосковерхие деревья возвышались над беспредельным морем травы.

Две пурпуровые остроконечные термитовые постройки, подобно столбам ворот, стояли у входа в рощу. Отсюда почва резко снижалась, ведя к каменистой пропасти, образованной весенними дождями. Многочисленные следы зверей вели к самому глубокому месту русла. Здесь жаждущие звери истоптали всю почву, чтобы извлечь из нее скудно сочившуюся воду.

В расщелине раздалось фырканье. Три антилопы подняли свои влажные блестящие носы из мокрого песка и посмотрели наверх. Там стоял козел-предводитель; его громадные рога выделялись на фоне багрового неба как два зазубренных меча. Свист — и точно брошенные камни, звери взбежали вверх по откосу и скрылись из глаз. Их рога и спины еще мелькали некоторое время в траве и, наконец, исчезли вдали. То, что заставило их бежать, ползло и извивалось, как длинная узкая змея, по направлению к холму.

Это был караван Вермона.

Впереди, на расстоянии километра от массы носильщиков, вид и шум которых пугал зверей, шел небольшой отряд. Возглавлял его маленький невзрачный дикарь с кожей серо-коричневого цвета. К углам его острых полуприщуренных глаз стекались бесчисленные маленькие складочки, свойственные людям, которые часто смотрят на залитую солнцем местность. Вокруг бедер у него был кожаный передник, за плечами — колчан со стрелами, а в руках — громадный лук. Это был человек из племени кочевников вандероббо, которые живут только охотой. Он служил при экспедиции руководителем охоты и следопытом.

За ним, с дубинами на плечах и копьями в руках, выступали оба мазаи с гордостью и равнодушием, отличающими этот народ завоевателей и разбойников.

На некотором расстоянии от них следовал англичанин с биноклем в руках и ружьем за плечами. Его холодные серые глаза внимательно ощупывали горизонт.

Сразу за ним шел Хатако. Он нес еще два ружья, а на поясе — около дюжины маленьких кожаных мешочков, которые содержали различную амуницию. Его темные глаза наблюдали за каждым движением господина. Он знал, что протянутая назад левая рука означала двустволку, правая — винтовку, а особые движения рукой — патроны или же приказания для следующих четырех носильщиков, несущих камеры, кассеты и штативы.

Шествие замыкал бой Селим, навьюченный походной флягой, ящиком с табаком и прочими предметами обихода его господина.

Так они шли уже в течение трех недель по степи от Найроби до этих мест. Случайные съемки и обработка пластинок подготовили и обучили людей, от ловкости и надежности которых зависел в значительной степени успех экспедиции. Здесь, наконец, они должны были раскинуть постоянный лагерь, из которого предполагалось систематически уходить на поиски зверей, фотографировать и охотиться за ними.

Один из мазаи поднял руку.

— Вода за этим холмом, бана. Там прекрасное место для лагеря.

— Я давно это видел, голубчик, — вот этим! — сказал Вермон и, подмигивая, протянул ему бинокль. Мазаи отпрянул и, как бы защищаясь, расставил пальцы. Эта штука была, наверное, орудием колдовства!

Они поднялись на холм. Черные тут же опустились в расщелину и стали откапывать воду. Европеец сел между термитовыми постройками, наблюдая, как большой огненный шар погружается за горизонт. С шумом подходил караван, во главе которого шли четыре аскари. В день отхода из Найроби, к большому неудовольствию носильщиков, среди каравана появилось восемь таких погонщиков.

Ускоренным шагом, крича и горланя, люди стремились под тень деревьев. Они были рады избавиться на некоторое время от тяжелой ноши, в течение двадцати дней давившей их головы. Здесь стояли шум и гам, как под вечер в загоне для скота. Одни выравнивали и расчищали площадку, другие носили дрова, воду и траву для ночлега. Аскари, чьи товарищи пришли напоследок с отставшими, раскинули две спальные палатки для белых и одну большую рабочую палатку. Начальники раздавали пищу, повар перебирал жестяную посуду и бранился со своими помощниками; оба верховых осла оглашали тишину ночи своим отвратительным дуэтом.

Но страх помешал им допеть мелодию. Внезапно из черной расщелины под ними раздался другой голос. Отрывочное, глухое и хриплое ворчание выросло в мощный рев, который потряс воздух и, повторенный многоголосым эхо пропасти, разнесся далеко по степи. И со всех сторон отвечали ему такие же, исполненные дикой силы, звуки. Вся ночная даль вокруг содрогалась от рева львов. Подобно грому возносилась эта ночная песнь к звездному небу, разносилась по пустыне и постепенно переходила в отдаленный жуткий рокот.

Лагерь мгновенно погрузился в тишину. Черные теснее прижались друг к другу, только время от времени раздавался их почтительный шепот. Стали раздувать огни, и в самых отдаленных углах запылали новые костры.

— Нини? Вана симба вамезема ямбо ту! (Что такое? Господа львы приветствуют нас!) — сказал Вермон, куривший перед своей палаткой.

Его спокойный голос неожиданно громко прозвучал в наступившей тишине. Но на этот раз угодливый смех людей по поводу шутки хозяина звучал не совсем весело.

В ближайшие дни разбивали лагерь. Вермон приказал сделать терновую загородку для защиты от хищных зверей, построить хижины для людей и большое открытое помещение для обработки и сушки шкур и рогов; кроме того, в русле реки были выкопаны колодцы.

Тогда началось его настоящее дело — охота на зверей. Охота с оружием была, пожалуй, не самая трудная. Куда утомительнее и опаснее была охота с камерой. Задача при этом состояла в том, чтобы незаметно подкрасться к зверям на расстоянии нескольких метров (как это необходимо для фотографического снимка). Для того чтобы получить хороший снимок пары жираф, страусов или стада редких антилоп, им часто приходилось совершать громадные переходы по раскаленной пустыне, идя по следам зверей в ожидании того, что легконогая дичь рано или поздно должна остановиться. Затем они часами ползали по земле, продвигаясь дюйм за дюймом, и все же зачастую случалось, что боязливые и чуткие звери в последний момент замечали их и исчезали в клубах пыли. Приходилось снова начинать поход, нередко продолжавшийся дни и ночи, чтобы подкрасться и произвести удачный снимок. А иногда недостаток воды или полное истощение вынуждало их отказываться от погони, продолжавшейся на протяжении многих километров. Начинался долгий-долгий обратный путь под палящими лучами солнца, и ночевки в безводной и бесплодной пустыне под рев диких зверей.

Охота за снимками на такого рода зверей требовала от Хатако затраты только физических сил, и его словно из стали выкованное тело было великолепно приспособлено для такой работы. Но были случаи, когда от него требовалось большее…

Когда они однажды преследовали антилоп, проводник племени вандероббо встретил двух охотящихся соплеменников. Он долго с ними разговаривал, затем доложил на своем ломаном кизуахели: «Бана, там, на расстоянии полусолнца, есть симба-муж (лев), симба-жена и три маленьких. Живут в большие камни. Каждый день солнце там, — он указал на восточное небо на высоте человеческого роста над горизонтом, — все симба выходят, и маленькие делают так, — он стал кататься по земле и, играя, хватать кусты, — а большие смотрят. Хорошо сделать картину. Бакшиш?»

Вермон улыбнулся.

— Понятно. Львиное семейство можно застать в девять часов утра на расстоянии шести часов ходьбы. Хорошо. Ты получишь свой бакшиш. Но прежде эти черномазые должны меня туда проводить. Скажи им это! Сам же ты пойдешь в лагерь и отдашь другому бана письмо. Потом ты приведешь его и еще трех людей с водой к львам. Мы же пойдем прямо туда и будем вас ждать. Ты понял?

Вандероббо кивнул головой и заговорил со своими соплеменниками. Затем он вставил записку в расщепленный конец ветки и направился на восток. Остальные последовали за дикарями на юго-запад, глубже в степь.

Вскоре после захода солнца они пришли к подножию цепи плоских каменистых холмов. Проводники указали на груду скалистых обломков в красном солнечном освещении, которые подобно руинам старого замка смотрели с высоты холма. Дикари знаками объяснили, что здесь нужно остановиться, и сами вошли в ущелье, которое образовалось во время дождей в склоне холма. Подобно охотящимся леопардам, опустив носы почти к самой земле, они исследовали песчаную почву, усеянную многочисленными отпечатками громадных львиных лап. Несколькими словами по-мазайски, но еще яснее посредством своей выразительной жестикуляции они объяснили, что один из симб на закате солнца отправился на охоту, другой же остался при детенышах.

Вермон быстро ответил:

— Мы будем за тем холмом. Вы оба останетесь здесь ждать других. Завтра придет бана-симба с мясом. За едой они менее бдительны, и мы незаметно поднимемся к ним.

Все шло прекрасно. Врач и носильщики пришли к полуночи, и при первых лучах солнца все двинулись по склону холма. Совсем свежий след вел вверх по песку ущелья. Чужие вандероббо, мазаи и носильщики остались внизу. С винтовкой в руке Вермон шел впереди. За ним следом Хатако — он нес большое ружье и штатив. Далее шел вандероббо, нагруженный камерой. Затем шел Риддер, врач, и его маленький бой, мальчик десяти лет, неизменно смеющееся лицо которого не потеряло и сейчас своего беззаботного шельмоватого выражения.

На большом и все увеличивающемся расстоянии крался Селим с двустволкой и несколькими запасными кассетами. Его коричневое лицо стало пепельного цвета, время от времени с его лба скатывались капли пота. Он каждый раз их заботливо отирал. Но когда выступ скалы скрыл его от глаз остальных, он остановился, боязливо прислушался и внезапно, как преследуемый заяц, бросился вниз, в долину. Он промчался мимо оставшихся, которые с испугом и ужасом выглядывали из-за камней, и побежал в степь.

Поднимающиеся люди потеряли в камнях следы и продолжали карабкаться дальше наудачу. Разбросанные в беспорядке обломки скал образовали узкие пропасти, ворота и мрачные пещеры. Взгляд людей впивался в каждую тень, они исследовали каждую пядь земли и объяснялись только глазами.

Легко и бесшумно, с ловкостью ящерицы, скользил Хатако по обломкам скал. На одном высоком камне он остановился, долго всматриваясь вдаль, и, наконец, помахал рукой. Он молча указал на громоздившиеся вокруг скалы, которые образовали вал. Напротив, полускрытая терновым кустом, открывалась расщелина. Свет утреннего солнца окрашивал ее стены в красный цвет, будто бы там горел огонь. На голых каменных глыбах перед ней лежали в беспорядке выбеленные солнцем кости и черепа зверей.

Затаив дыхание, они посмотрели в них и переглянулись. Серые глаза Вермона внезапно заблестели голубым огнем, и он сжал руку Риддера.

— Отлично, доктор. Свет с востока — великолепно! Это будет гениальный снимок!

— Ну, да, если львы ничего не будут иметь против, — пробурчал доктор.

Охотник пожал плечами и осмотрелся. Налево от них скалы образовали узкую расщелину, отделенную от львиной пещеры каменной глыбой высотой в половину человеческого роста.

— Я расположусь там, — прошептал он.

Риддер с сомнением посмотрел вниз.

— Настоящая мышеловка. В случае неудачи симба выудит вас как камбалу.

Вермон молча на него посмотрел. Лицо врача залила краска.

— Ну, да, конечно, пока я жив, этого не будет. Я заползу туда, вправо, и буду стрелять лишь в том случае, если кто-то схватит вас за глотку.

Он прополз между камнями и с ружьем, нацеленным на вход в логово, притаился в углублении.

Вермон деловито установил аппарат, навел его и приготовился снимать. Затем он спокойно оперся о скалу. Хатако присел за ним на корточках и положил тяжелый нож перед собой на землю. Он обнял руками колени и застыл в ожидании.

Вокруг царила неподвижность. Тишина и палящий зной зависли над беспорядочно нагроможденными камнями. Синие мухи жужжали в раскаленном воздухе, ящерицы скользили по камням, а из темной синевы неба доносился звонкий и резкий крик орла…

Вдруг голова Вермона вытянулась вперед, его рука возбужденно сжалась и разжалась, и он опять застыл, будто превратился в камень. Хатако смотрел снизу сквозь угол, образованный его расставленными ногами…

Напротив, на каменных пластах перед логовом, на расстоянии пяти шагов от них спокойно и величественно появился громадный черногривый лев. Он возник совершенно неслышно. Прищурясь, он смотрел на солнце и зевал, раскрывая пасть, в которой поблескивали два ряда острых зубов. Потом он медленно сделал несколько шагов вперед, лениво обернулся и лег, положив голову на вытянутые лапы.

Охотник, напряженно вытянувшись и весь обратившись в зрение, стоял за аппаратом, его левая рука зажала кнопку затвора, а правая поддерживала винтовку. Из логова послышалось мяуканье, и вскоре оттуда, переваливаясь, выкатились два маленьких желтых тела, перекувыркнулись друг через друга и тотчас же начали яростно драться, награждая друг друга пощечинами. Потом у входа появилась львица с третьим детенышем. Вся освещенная солнцем, она остановилась перед пещерой, и высоко подняв голову, устремила желтые, горевшие страшной угрозой глаза прямо на место, где спрятались люди.

— Внимание! — прошептал охотник.

В этой тягостной тишине можно было слышать биение их сердец. Они не спускали глаз со звериной матери. Ее тело медленно пригнулось и напряглось для прыжка. Пальцы Вермона сжались, раздалось звонкое «клик!». Короткий рев — большое желтое тело пролетело по воздуху и всей тяжестью обрушилось в ущелье. Ножка штатива с треском разлетелась в щепки; тяжесть животного прижала Вермона к Хатако, а того, в свою очередь, к скале; неподвижные и беззащитные, они оказались зажатыми среди камней.

Сверху раздался выстрел. Одна лапа львицы вонзилась в плечо Вермона, другая яростно терзала фотографический аппарат, тросик затвора которого запутался в ее когтях, зубы горячо дышащей пасти грызли в щепки приклад ружья, которым охотник защищал свою шею. Он застонал под тяжестью зверя, его широко раскрытые глаза смотрели с мертвенно-бледного лица на страшную голову перед ним.

— Ха… Хатако! — прохрипел он.

Отчаянным усилием дикарь высвободился, прополз между ногами своего господина, поднял нож и вонзил его в брюхо львицы. Обезумев от боли, зверь взвыл, откинулся назад и стал судорожно лизать зияющую рану в брюхе. Тогда Вермон направил в ухо львицы дуло ружья и выстрелил. Тяжелое тело животного рухнуло навзничь и погребло под собой обоих мужчин, потом еще раз взвилось и рухнуло замертво от выстрела Риддера.

Одним прыжком врач очутился около придавленных, быстро схватил Вермона и вытащил его из-под животного. Хатако сам высвободился, постоял мгновение, тяжело дыша, а потом, схватив нож, вскочил на каменную глыбу у входа в расщелину. Но это было совершенно излишне: большой лев лежал, растянувшись, мертвый перед своим логовом. Первый же выстрел Риддера пробил ему голову. А возле него лежал маленький бой и пронзительно звал на помощь. Он держал под мышками по мяукающему и шипящему львенку, которые отчаянно брыкались, кусались и царапались. Хатако быстро отвязал свой кожаный передник и поместил в него двух зверенышей.

Жалобное мяуканье привлекло его взгляд к старому льву, из-под гривы которого выглядывала головка третьего львенка. Они его быстро высвободили; но грузное тело старого льва, падая, проломило позвоночник зверенышу, и удар дубины закончил его мучения.

Вермон медленно приходил в себя. Врач тщательно промыл рану. Кость была обнажена, но не повреждена. На рану тут же была наложена плотная повязка.

Маленький бой созвал людей. Последним пришел Селим. Сначала он издалека с опаской приглядывался ко львам. Хатако так толкнул его, что он полетел на старого льва.

— Он действительно сдох и он меньше может повредить твоей шкуре, чем я, — сказал он сдавленным голосом.

Вермон безмолвно и презрительно оттолкнул Селима ногой, когда тот услужливо протянул ему его походную флягу. Затем англичане при всех горячо пожали руку Хатако.

— Я обязан ему жизнью, — заявил Вермон.

Вечером они уже были в лагере. Той же ночью европейцы проявили пластинку. Она осталась цела, несмотря на то, что львица довольно сильно повредила аппарат, и снимок превосходно удался. Он изображал пригнувшуюся для прыжка львицу, а за ней высоко поднятую, обрамленную гривой голову старого льва с выражением напряженного внимания и устрашающей ярости. Один из отпечатков несколько дней подряд ходил по рукам людей. Изумленно выпучив глаза, склонялись они над снимком, проводили по нему своими черными пальцами, смеялись и испускали вопли удивления, возбужденно обсуждая это колдовство и происшествие, которое было им запечатлено.

 

V

Неизбежный шум лагеря прогнал зверей из его окрестностей. Вермон, рана которого медленно заживала, велел устроить на берегу маленького соленого озера, расположенного в двух днях пути от лагеря, терновое укрепление и поселился там с самыми необходимыми людьми. Отсюда он предпринимал ежедневные проулки на берег, чтобы запечатлеть на снимках богатую жизнь болотных и водяных птиц. В этих прогулках его неизменно сопровождали доктор и Хатако.

Каннибал полностью погрузился в работу. Он превратился в настоящего охотника, хорошо изучив все, что требовалось при охоте за снимками. Одного взгляда, одного движения руки хозяина было достаточно, чтобы он знал, что ему делать. Вермон знал, чего он стоил, и этот молчаливый человек ни разу не проходил мимо дикаря, не сказав ему ласкового слова.

На своих товарищей Хатако обращал теперь еще меньше внимания, чем прежде, но тем больше внимания уделял ему бой Селим. Он устраивал везде, где мог, каверзы ненавистному людоеду. Он портил его еду, выкрадывал его нюхательный табак, разрезал его сандалии, смачивал уксусом оружие, чтобы оно ржавело. Но он был осторожен: никогда и никому не удавалось доказать, что это было делом его рук.

По вечерам у костра Хатако сидел молча напротив него, бросая из-под полузакрытых век взгляды едва скрываемой ненависти на бездельника, которого он даже не мог считать врагом в привычном для себя значении этого слова. Но когда однажды утром он обнаружил, что рукоятка его любимого ножа отломана, он поднял свою дубинку и бросился на кричащего боя. Риддер и несколько носильщиков схватили его и воспрепятствовали расправе. Тогда он пошел к Вермону.

— Вана, я должен уйти или же убить этого человека! — сказал он.

Он говорил хриплым голосом, складка на его лбу углубилась, как надрез ножа.

— Нет, ты останешься, а он уйдет! В конце недели почтальон его захватит в Вуа, — ответил охотник. — Вот, возьми это, возьми! — он протянул ему один из своих охотничьих ножей из лучшей английской стали. Хатако радостно принял подарок и после долгих усилий приделал к нему свою рукоятку слоновой кости.

На следующее утро они заметили на берегу озера стадо буйволов, которые, пощипывая траву, медленно направлялись к югу. У Вермона не было еще хорошего снимка буйволов. Он немедленно решил сфотографировать это стадо и, наскоро собравшись, в сопровождении своего Хатако, боя и двух носильщиков начал преследование. Но несмотря на все старания, на безлесой равнине ему не удавалось подойти близко к животным. Прошло полночи, а те все еще не улеглись и до рассвета ускоренным шагом шли дальше. По-видимому, буйволы заметили, что их преследуют. Вермон настойчиво шел за ними. Животные словно насмехались над ними. Несколько раз охотникам удавалось со всякими предосторожностями подкрасться к ним совсем близко, оставалось только направить аппарат. Но каждый раз животные, предупрежденные черным мохнатым быком, зорко стоящим на страже, в последний момент бросались в бегство.

От этих неудач охотник становился еще настойчивее, еще недоступнее для всех иных соображений, еще нечувствительнее к голоду, жажде и усталости. Они преследовали стадо большую часть следующей ночи, бродя по пустыне; затем небо заволокло облаками, луна скрылась, когда же взошло солнце, буйволов как не бывало… Следы указывали, что животные галопом умчались на юг и должны были находиться на недостижимом расстоянии. Только теперь охотники отказались от дальнейшего преследования.

Силы их были истощены, у них почти не было воды и совсем не было еды. При уходе из лагеря они запаслись пищей только на несколько часов. Ко всему этому выяснилось, что никто не имел понятия, в какой стороне был лагерь. Вандероббо, или же мозаи, были единственными, которые могли бы и теперь указать направление, но во время сборов они были в большом лагере и не пошли вместе с охотниками, а твердая каменистая почва не запечатлела их собственных следов.

Мучимые голодом, не в состоянии найти дорогу в лагерь, они шли наудачу в северо-западном направлении. На этой сухой бесплодной равнине, поблескивающей соляными кристаллами, не водилось дичи.

К вечеру они достигли каменистых холмов, которых еще не видели во время своего пути. Здесь врачу удалось раздобыть дичи. Белые разделили мясо на равные части. Этого далеко не было достаточно, чтобы насытить пятерых изголодавшихся людей, оно могло лишь спасти их от голодной смерти.

Хатако в это время ушел на поиски воды. Когда он вернулся, остальные уже поели. Он пошел к Селиму, который жарил мясо, и потребовал свою часть.

— О, — испуганно сказал тот, — я совсем забыл! — Он указал на огонь. Доля Хатако лежала там, полностью обугленная. Хатако не сказал ни слова, но губы его приподнялись, обнажив зубы, и в его глазах, похожих теперь на глаза пантеры, бой прочел свой смертный приговор. Он боялся спать, боялся отвести глаза от людоеда; мучимый страхом, он старался не отходить от своего господина.

На следующее утро охотники, взойдя на самый высокий холм, огляделись; крутом была совершенно незнакомая местность. Прежде чем спуститься в ущелье, оба европейца долго спорили о том, какое направление избрать. Близко расположенные друг к другу склоны, несмотря на ранний час, были раскалены, как стены печи; кактусы и бледные стебли, усаженные длинными шипами, выползали, как змеи, из расщелин голых скал. Хатако шел впереди; только он обогнул острый выступ скалы, — как вдруг отскочил в сторону: серая глыба около него внезапно пришла в движение, поднялась, оглянулась и с непостижимой, неожиданной скоростью ринулась в ущелье.

— Фару (носорог)! — взревел Хатако.

Затем послышался пронзительный крик, дикий рев, еще крик, два-три раскатистых выстрела, падение камней… Затем все стихло. Хатако, подобно горному козлу, полетел обратно в ущелье и чуть не споткнулся о лежащее и корчащееся в судорогах тело. Его взгляд равнодушно скользнул по нему: это был бой Селим. В нескольких шагах дальше оба носильщика стояли, прижавшись к скале, и смотрели на врача, стоящего на коленях около тела Вермона. Вот он встал, снял шляпу и сложил руки. Хатако вытянул шею, чтобы бросить взгляд на лицо Вермона. Его губы крепко сжались, и взгляд замер. Его хозяин не имел больше лица. У него не было больше головы. Носорог раздавил всю верхнюю часть его туловища.

Врач продолжал стоять неподвижно. Губы его вздрагивали. Вдруг раздался пронзительный крик и внезапно оборвался. Риддер вздрогнул, бросился вниз и осмотрел боя. Рог животного распорол ему живот, швырнул о скалы и переломал все кости.

Из ружей, штатива и одеяла они устроили носилки и осторожно подняли мальчика. Он потерял сознание, но даже в беспамятстве он время от времени испускал страшные крики. Затем врач подготовил своего друга для вечного сна. Хатако безмолвно сложил холм из камней над своим мертвым бана. Риддер тихо склонился над могилой.

В виде прощального привета дикарь положил руку на самый верхний камень. Он смотрел спокойным, потемневшим взглядом.

Они подняли носилки и пустились тяжелыми шагами дальше на северо-запад, в неизвестность. Несмотря на приказы и просьбы врача, Хатако отказывался дотронуться до носилок. Вскоре он начал бредить от голода, из его рта вырывались отрывистые слова, его взгляд бегал по выжженной равнине. Но когда он падал на носилки, то становился неподвижен, дик и терял всякое человеческое выражение.

На закате солнца Селим умер. В тени одинокого тамариндового дерева они опустили носилки. Обессиленные носильщики в изнеможении бросились на землю. Риддер и Хатако пошли еще немного дальше в надежде встретить дичь. С последними лучами солнца они вернулись, так ничего и не найдя.

Наступила ночь. Белый закрыл лицо руками и сидел неподвижно поодаль. Носильщики беспокойно катались во сне и бормотали что-то в голодном бреду. Хатако сидел на земле, опершись подбородком о колени, и пристально смотрел на носилки. Он смотрел и смотрел, ни на минуту не отводя взгляда от мертвого тела…

Наконец он медленно встал, взял свой нож и подошел к носилкам. Большая полная луна заливала своим голубым светом молчаливую пустыню. От тела Хатако на мертвеца падала темная тень.

Хатако наклонился.

— Собака! Твоя шкура принадлежала мне, но я бы тебе ее подарил. Но ты спалил мое мясо, так подай же мне за это свое собственное! — прошептал он.

Вдали выла гиена. Ночной ветер тихо шелестел листьями тамариндового дерева.

— Хатако, что ты делаешь? — раздался в тишине голос врача.

Дикарь вздрогнул, медленно поднял голову, вдруг руки его взметнулись в воздухе, словно они хотели что-то отогнать. Потом он пригнулся и длинными неслышными скачками убежал в освещенную луной степь.

 

VI

Солнце взошло. Блестя росой, раскинулась освеженная равнина в утреннем свете. Будто серебряный щит, блестело на равнине маленькое озеро; легкий ветерок покрывал зыбью его ясную поверхность. На его берегу тысячи водяных и болотных птиц, переваливаясь и прыгая, приветствовали солнце, гогоча и хлопая крыльями. Перья красавцев-фламинго блестели на солнце как пурпурные облака.

На высокой термитовой постройке, опершись на свою дубину, одиноко стоял Хатако и оглядывал местность. За спиной он нес завернутую в листья большую мертвую птицу; с наполненной водой тыквенной фляги стекали блестящие капли. После долгого бега он вчера вечером, истощенный, упал на землю и уснул. Рев хищных зверей и жажда вскоре подняли и погнали дальше. Под утро он набрел на озеро, напился, а потом довольно легко убил своей дубинкой аиста.

Он уже долго стоял здесь и из-под руки смотрел, не отрываясь, на юго-восток. Там, где свинцово-серая полоса горизонта переходила в темную синь, висело на небе что-то сверкающее, светлое, подобно концу снежно-белого пера. Он заметил его прежде, чем взошло солнце. Тогда оно горело на небе, как ярко-красное пламя. Он напрягал зрение до боли, покачивал головой и вновь принимался смотреть. Он все же не мог понять, что это было за чудо, там, в бесконечной дали…

Его взор медленно скользил по окрестностям. Там, вдалеке, однотонную серо-желтую поверхность прорезала темная полоса; это должна была быть долина реки. Прежде чем сойти с холма, он еще раз бросил взгляд на это непонятное нечто, реявшее в беспредельной высоте над землей. Потом оно исчезло, и на месте его зависло светло-серое облако.

Солнце стояло уже высоко, когда он достиг долины реки. Он бросился в глубокую, прохладную тень первого же дерева, положил голову на своего аиста и тотчас же заснул. Он проснулся только под вечер, такой же сильный и бодрый, каким он был до этих тяжелых дней. Он развел огонь при помощи камня и трута, зажарил птицу, поел, напился. Потом он спрятал остатки птицы и пошел вдоль русла реки. Она текла на юго-восток, в ту сторону света, которую он избрал своей целью, не зная, где именно была эта цель и что она из себя представляла.

Тихо и одиноко шумела река. Сквозь вершины деревьев проливался свет вечернего солнца, а внизу, под деревьями, тени становились длиннее и темнее. Он спугнул толпу павианов, которые с недовольным хрюканьем оторвались от воды и с шумом исчезли в кустах. Со стоном и фырканьем вынырнула из воды неуклюжая голова гиппопотама и снова скрылась. Ярко-желтые птицы-ткачихи носились около своих гнезд, которые, прикрепленные к качающимся стеблям, наклонились над водой. Вереница больших черных ворон пролетела с жалобными криками. В багряном зареве вздымался над низиной небесный свод, сиял, переливался всеми цветами радуги и, наконец, угас в нежном голубовато-зеленом сиянии. Тогда все вокруг погрузилось в темно-лазоревую ночь.

Теперь путник оставил долину реки, поднялся на отвесный берег и оглядел степь. В сиянии звезд бесконечный простор был погружен в торжественную тишину. Вдалеке среди ночи пылали огни подобно венку кроваво-красных бус. Они лежали в направлении, избранном Хатако, поэтому он пошел на них. Скоро залаяли собаки. Резкий запах скота повеял над степью. Приглушенный барабанный бой и многоголосное хоровое пение раздавались в ночи, в такт ему слышались ритмичные хлопки, тонкие трели женских голосов и звон железных украшений.

Хатако остановился. С загоревшимися глазами смотрел он на пляшущих, которые, подобно теням, двигались вокруг огней. Сомкнутые ряды поющих мужчин приближались торжественным шагом, притоптывая в такт ногами, затем рассыпались, кружились вихрем и дико скакали. В неровном вспыхивающем свете костров блестели широкие наконечники копий племени мазаи, а над танцующими поднимались выпуклые щиты. Вокруг толпились женщины и старики.

Немного поодаль стояла в качестве зрителей группа мужчин. Они не были так стройны и так хорошо сложены, у них не было жестких, пропитанных жиром кос и своеобразных копий и щитов мазаи. Большинство из них были рослые, широкоплечие люди, одетые в леопардовые шкуры или же кожаные передники, вооруженные неуклюжими пищалями и тяжелыми широкими мечами. Их жилистые, покрытые шрамами тела и острые глаза, внимательно и с невозмутимым спокойствием смотревшие с их обветренных лиц, говорили о дикой, полной опасности жизни. Среди них особенно выделялся своим ростом один старик, который стоял посередине, опираясь на длинное арабское ружье. Его волосы сияли, как белое руно, блестящее черное роговое кольцо придерживало их вокруг узкой головы с откинутым лбом. Его озаренное пламенем лицо, кончавшееся белой пушистой бородой, было изборождено сеткой складок и морщин. Он обернулся и бросил своим товарищам замечание, которое было подхвачено дружным смехом.

Хатако, до сих пор незамеченный, стоял в темноте. Но вдруг он внимательно заглянул в лицо одному из людей. Его глаза заблестели — он увидел у этого человека острые зубы миема.

— Ка амеша! (Приветствую тебя!) — воскликнул он на языке своего племени, вышел вперед и протянул руку соплеменнику.

Между ними завязался оживленный разговор. Остальные молча бросили испытующие взгляды на пришельца, а потом равнодушно отвернулись к танцующим. Хатако кратко рассказал, кто он и откуда пришел.

— Меня зовут Ньира, — ответил соплеменник. — Скажи, куда ты идешь?

— Я не знаю… Страна велика… А вы кто? — спросил в свою очередь Хатако.

— Все эти люди из разных племен. Вот тот старик — зулус. Посмотри на его головной обруч! Его отец был королем Амидулу! Теперь он наш вождь. Мы все испили кровавую чашу дружбы и мы теперь братья и сыновья одного племени. Мы вакуа! (охотники на слонов), — сказал он, подняв голову.

Последние слова он произнес громко и торжественно.

— Оставайся у нас эту ночь, и завтра, и сколько тебе захочется! Будь нашим гостем! — предложил он Хатако.

— Да, — сказал задумчиво Хатако, — сегодня я у вас останусь. Благодарю тебя. И я буду охотником на слонов, или на львов, или на людей, — добавил он тихо.

Длинный Ньира наклонился к нему и заглянул в глаза.

— Если великая сила слонов недостаточно велика, чтобы потрясти твое сердце, то ты можешь остаться у нас навсегда! — сказал он медленно.

Потом он подвел Хатако к старику.

— Бугван, вот это — Хатако, человек с моей родины. Теперь у него нет родины. Я хочу быть его другом.

Старик протянул ему свою длинную худую руку.

— Тогда я тоже твой друг. Приветствую тебя, — сказал он спокойно.

Через два дня охотники за слонами покинули лагерь мазаи. Хатако пошел с ними. Они шли на юг, по направлению к местности, которую они называли Лонгиди. Говорили, что там много слонов. Воздух был тяжелый, небо покрыто тучами, но вечером следующего дня поднялся ветер и разогнал тучи. Туман рассеялся и открыл дали. Но там туманный горизонт не сливался, как обычно, с бесконечностью, там облака толпились, громоздились стеной и открывали величественную горную страну. Поля и ярко-зеленые банановые рощи покрывали склоны, выше к ним примыкали кустарники, которые переходили в дремучие леса, окружавшие подобно поясу всклокоченного мха исполинские горы. Возвышавшиеся над ними желтые, красные и коричневые плоскости переходили в черные крутые скалистые стены, которым не было конца, как если бы они хотели врезаться в небо, а еще выше над ними в неизменной вышине поднимался величественный белый купол. Чистой торжественной красотой сиял он из темной синевы неба, неприступный и отрешенный от людей и суеты мира.

— Перо белой птицы! — воскликнул Хатако.

Взгляд дикаря замер в восхищении и благоговении.

— Эта гора называется Килиманджаро, Там, на самой вершине — страна духов. Никто не имеет права вступить в нее. Если человек осмеливается подняться на ту вершину, они дышат на него своим холодным дыханием, и тогда тело его коченеет. Даже вода под дыханием духов превращается в холодный твердый камень, а воздух — в белые лепестки, которые падают, как дождь, и погребают человека. Но там, внизу, под лесами, — страна, где живут люди, и где много пищи, а еще ниже, вон там, где толпится много маленьких гор подобно стаду коров, там долина, где много воды, деревьев и кустов, растущих так густо, как трава. Это страна слонов! — объяснил ему Ньира.

Хатако слушал, но его взгляд постоянно привлекал этот купол. Окруженный белым сиянием, возвышался он, подобно серебряному щиту, который на своей выпуклости нес небо. Его спутники пошли дальше, только старик стоял еще около него. Он тоже, как зачарованный, смотрел вверх. Но вот спустился прозрачный серый туман, заволок ослепительный блеск, сгустился в серое облако и скрыл страну духов.

— Это нехорошо — говорить о тех, живущих там, высоко… Они это слышали! — сказал старик шепотом, когда они пошли дальше. — Ты это видишь в первый раз, а мои старые глаза часто видели эту страну, но при взгляде на нее мое старое сердце и сейчас поет песню…

После полудня они достигли холмов. Перед входом в долину охотники вдруг остановились; узкая серая лента шла туда от стены, пересекала низину и терялась в густых зарослях у подножия горы. Это был путь слонов. Люди разбрелись, некоторые пошли по следам назад, другие осторожно спустились в долину. Они наклонялись, измеряли рукой громадные отпечатки ног, щупали и нюхали землю у краев, обгрызенные ветки, стебли агав и кучи навоза, которые кое-где лежали на следах.

Они обменивались короткими замечаниями по поводу своих наблюдений. В итоге Бугван произнес:

— Слонов всего одиннадцать. Два старых слона с большими клыками, третий моложе. Три самки и пять слонят с ними. Они в горах. Завтра мы их найдем и поохотимся на них, братья!

— Да, отец, ты верно сказал! — закричали люди с загоревшимися глазами.

Узкой тропинкой они бесшумно поднялись по скату горы и расположились под высокими деревьями, росшими на вершине. Тускло горел их костер. Они старались тихо говорить и двигаться — у серых великанов был тонкий нюх и острый слух. Охотники безмолвно сидели после трапезы на траве; вспышки пламени освещали то колено, то руку, то всклокоченную голову; от порывов ночного ветра глухо шумел лес.

Бугван снял свое роговое кольцо и натер его тальком. Он полировал его, чтобы придать ему блеск, и при этом вполголоса напевал. Это был военный гимн его племени. Полвека тому назад воины, дефилируя перед его отцом, великим королем Чакка, пели эту песню, и вся Африка содрогалась от этого пения и от топота ног зулусов. Глаза старого воина разгорелись. Его пение становилось все более диким; в нем горел огонь минувшей молодости и все же он пел сдержанно и вполголоса, так как этому научила его долгая, полная опасностей жизнь. Он откинул назад голову. Его серые волосы белым пятном выделялись среди мрака ночи; в такт пению он размахивал мечом в длинной, тонкой руке.

Затем он вскочил и потянулся. На фоне звездного неба он казался гигантом. Слегка дрожащими руками он снял с себя оружие, достал из сумки несколько костей, завернутых в белую кожу, и маленький железный котелок, затем молча отошел в сторону.

— Куда ушел Бугван? — спросил Хатако.

Ньиру испуганно закрыл ему рот рукой.

Остальные продолжали невозмутимо сидеть. Никто не проронил ни слова. Лишь ветер шумел в кронах деревьев…

Прошел час, прошел другой… Наконец старик вернулся. Он молча присел на землю. Его лоб был покрыт каплями пота. Лицо казалось измученным и бесконечно старым. Он поставил перед собой котелок, из которого поднимался пар; его белая, как лунь, голова опустилась на колени. Никто из мужчин не проронил ни слова.

— Дауа готова. Пейте, братья, — сказал он неожиданно глухим голосом, не двигаясь с места. — Она крепка и хорошо сварена. Она крепче, чем слоновые клыки, которые мы завтра вечером закопаем в потаенном месте.

— Иншаллах! — пробормотали Али и Хамиз, оба мусульмане.

— Не иншаллах, а я говорю вам, что вы завтра их закопаете! И не только их. Завтра нам много придется копать, братья. Самому высокому воину в стране зулусов нужна большая могила. Я все видел — я вижу все, все…

Его речь перешла в тихое бормотание.

Охваченные суеверным ужасом, мужчины переглянулись. Они молча доставали щепкой застывавшую в котелке коричневую массу. Каждый скатывал ее в шарик и бережно прятал за поясом.

Старик осторожно коснулся рукой колена Хатако.

— Бери ты тоже, малыш. Тебе это нужнее, чем всякому другому! Я вижу твое сердце. Это сердце леопарда, быстрое и полное безрассудной отваги.

— Да, отец, — тихо ответил Хатако.

Он достал себе волшебное средство и спрятал в кожаную сумку. Затем они растянулись на земле и уснули. Только старик бодрствовал. Он бормотал отрывочные слова, с опущенной головой прислушивался к безмолвию ночи и снова бормотал…

На следующий день, в полдень, охотники лежали на выступе скалы и прищуренными глазами вглядывались в поросшую лесом долину.

— Смотрите, там, в чаще деревьев, — шептал вождь, — сейчас появится снова, вот там!

По телу охотников пробежала дрожь. Они, затаив дыхание, вглядывались в долину. В солнечном луче вдруг сверкнули клыки слона — сверкнули и снова исчезли. Потом возникли на миг очертания грузного тела. Маленькое деревцо внезапно пригнулось к земле и снова поднялось с обломанной верхушкой, еще раз блеснули яркой белизной клыки — и слоны, миновав просеку, исчезли в густых зарослях леса. Охотники вскочили на ноги. Они быстро переглянулись, затем поспешно бросились по лесным скатам в долину. Около поваленного дерева они остановились, сняли одежду и натерли голые тела сырой землей.

— Это для того, чтобы слоны не почуяли человеческого запаха, — объяснил один из них недоумевающему Хатако.

Они спрятали все свои вещи в густой заросли бамбука, оставив при себе только оружие и амулеты.

Бугван подбросил в воздух перо. Они внимательно следили за его движением.

— Прекрасно! Ветер дует от слонов! В путь, братья!

Они углубились в лес едва заметной тропинкой, идя гуськом. Дорога вскоре оборвалась. Они медленно подвигались вперед среди зарослей, часто останавливались и прислушивались, затем крались дальше, беззвучно, как змеи. Они держали путь туда, откуда из непроходимой чащи леса до них доносился глухой шум и треск. Они не произносили ни слова. Только время от времени слышался вздох подавленного волнения. Впереди шел старик. Движением руки он указывал, куца надо идти, когда остановиться, когда продолжать путь. Постепенно шум и треск становились более явственными. Стадо, по-видимому, продолжало идти в том же направлении. Чаща леса как бы поредела над головами охотников. Бугван осторожно вытянул голову и огляделся. Он подошел к тропе, проложенной слонами через лес. Вершины деревьев и сломанные кусты усеяли землю. Светлым пятном тут и там выделялись стволы с содранной корой. Огромные кучи навоза еще дымились, воздух был насыщен запахом слонов. Остальные охотники подползли ближе. Их глаза сверкали от возбуждения.

— Они там, на просеке, — прошептал старик. — Ветер благоприятен, трава и мало деревьев. Будьте настороже!

Они крались дальше с бесконечными предосторожностями. Слоны, видимо, остановились. Только все усиливавшийся запах и глухое урчание говорили о том, что они должны быть где-то невдалеке. Высокий зулус бесшумно продвинулся вперед. Перед ним из травы торчал серый пень. Он слегка подвинулся вперед, внезапно остановился, быстро отпрянул назад и сделал товарищам знак: пень перед ним оказался ногой слона!

— Тембо (слон), — захрипел старик. Его вытянутый палец почти касался гигантской ноги. Он с силой вырвал ногу, запутавшуюся в побегах вьющегося растения. Вдруг над ними раздался трубный рев, вершины двух акаций с треском поникли и между ними возникла чудовищная голова. Два гигантских уха раскрылись, как крылья огромной птицы, и на охотников глянули мрачно поблескивающие глаза. Мужчины с криком вскочили на ноги и схватились за оружие, но было слишком поздно. Опустилась чудовищная серая змея, охватила отскочившего назад зулуса, подняла его, и два сверкающих клыка пронзили тело. Затем голова поднялась вверх и бросила в воздух добычу. Высоко над вершинами деревьев пролетело изогнутое тело старого зулуса. Последнее, что запечатлелось в его угасающем взоре, был сияющий ледяной свод над страной духов…

Он упал на землю с широко раскинутыми руками, почти коснувшись Хатако, который с гибкостью пантеры быстро нырнул между серых колонн, поддерживавших гигантское туловище. Тяжелый нож, описав круг в воздухе, глубоко вонзился в ногу слона. Дикарь зашатался от силы нанесенного им удара. Над ним раздался жалобный рев боли и бешенства. Огромное тело рванулось вперед с непостижимой быстротой, но раненая нога подвернулась, хобот со свистом рассек воздух, пытаясь настичь врага, а в это мгновение жгучая боль пронзила вторую ногу. Ревя от боли, слон повалился назад. Быстрым, как молния, прыжком ловкий Хатако спасся от сокрушающей тяжести, готовой его раздавить.

Дикий крик торжества смешался с ревом бегущих слонов, с гулким топотом гигантских ног, с треском ломаемых деревьев. Выстрелы, человеческие и звериные крики, треск падающих деревьев, взлетающие в воздух комья земли и дерна, неистовые движения гигантских тел, быстрое мелькание человеческих фигур, — все это слилось в какой-то ураган. Среди бешеного рева раненых слонов раздавался порой глухой шум падения и душераздирающие стоны раненого насмерть зверя.

На просеке остался только один небольшой слон; обезумев от ярости, с шумом хлопая ушами, он неистово преследовал двух охотников, которые, спасаясь от него, метались из стороны в сторону, но вот снова показалась стройная бронзовая фигура людоеда. Он на бегу размахивал ножом, затем изловчился и с ревом хищного зверя поразил слона в сухожилие задней ноги. Затем он мгновенно отскочил и, почти горизонтально вытянувшись в воздухе, пролетел на вершок от вытянутого за ним хобота. В ту же минуту слон грузно повалился на землю.

Шум и топот убегавшего стада постепенно стихал в чаще леса. На просеке раздались один за другим два выстрела, и все стихло. Издавая отрывистые, хриплые вздохи, медленно умирали слоны.

Измученные, истерзанные вакуа снова собрались. Пот и кровь ручьями стекали по плечам и мускулам ног. Они прежде всего освободили труп зулуса из зарослей низкого кустарника и уложили мертвое тело на мох.

— Смотрите, — сказал Кимбеле, протягивая маленькую капсулу, висевшую на груди покойника. — Она пуста! У Бугвана не было при себе дауа, и поэтому он умер!

Они смотрели друг на друга.

— Хайцуру (это не имеет значения)! Бугван умер, как настоящий вакуа! — пробормотал Ньира и гордо выпрямился.

— Ты верно сказал, Ньира! — согласились остальные и принялись за дело.

Накрыв труп ветвями, они взялись за ножи и топоры. До самого вечера они резали и рубили головы слонов. На небе уже сияла луна и горели звезды, когда они, наконец, выломали шестой, последний клык. Один из охотников несколькими ударами отрезал хобот слоненка для вечерней трапезы.

Усталые и нагруженные охотники потянулись через лес к лагерю. Четверо несли труп зулуса, остальные хрипели под тяжестью огромных клыков.

В полночь на вершине горы запылал костер. Пламя освещало фигуры охотников, хоронивших своего вождя. Они посадили его на свисавшем над бездной утесе, как того требовал обычай их племени. Его седая борода покоилась на мече, положенном на колени; длинные руки охватили лодыжки ног. Широко открытые неподвижные глаза были устремлены на ледяной купол Килиманджаро, сверкавший при свете звезд над тяжелыми облаками.

— Теперь ты можешь постоянно смотреть на него, Бугван! Хорошо тебе? — спросил Хатако. Он заглянул в лицо мертвецу.

— Бугван все видит. Он видит свою родину, страну зулусов, там за горой, — проговорил много странствовавший Хамис.

Вакуа по очереди прошли перед своим вождем с приветствием: «Кваери, Бугван!» (Добрый путь, Бугван!) Затем они притащили огромные камни, сложили их один на другой вокруг трупа и накрыли каменной плитой. Получилась крепкая, прочная крыша, которую не могли опрокинуть гиены.

Тяжело дыша от усталости, они стояли некоторое время вокруг могилы. Затем вышел вперед Ньира. Правой рукой он взял руку Хатако, левую положил на могильную плиту. Его голос громко и ясно прозвучал в ночной тиши:

— Братья, сегодня от нас ушел один, но другой к нам пришел, и достойный, вы видели его дела. Хотите, чтобы он был нашим братом?

— Да, мы хотим, — раздалось как из одной груди.

Ньира вытащил из-за пояса небольшой нож.

— Хамис, ты старший среди нас. Возьми!

Охотник кивнул, затем осмотрелся кругом, взял тыквенный сосуд и ударом меча разрубил его на две половины. Нижнюю часть он поставил на угол могилы; мужчины образовали тесный круг. Они соединили правые руки. Хамис быстрым движением сделал каждому надрез у запястья. Из ран потекли темные ручейки крови; они сливались у узла из сплетенных рук и с плеском падали струей в тыквенный сосуд. Мужчины стояли неподвижно. Кровь стекала все медленнее, затем она стала падать отдельными каплями и совсем остановилась.

Тогда Хамис разъединил руки и поднял чашу.

— Под солнцем и луной, во сне и в бодрствовании, в жизни и в смерти — мы братья! — воскликнул он.

Затем поднес чашу к губам, сделал глоток и передал дальше.

Хатако выпил последним из передававшейся по кругу чаши. После этого все крепко пожали ему руку и, проходя мимо могилы, в последний раз приветствовали мертвого товарища.

Крики хищных птиц уже возвещали наступление утра, когда охотники, нагруженные слоновыми клыками, снялись со стоянки. Их путь освещал одинокий факел. Они то спускались под гору, то поднимались в гору, пока, наконец, достигли дикого ущелья. Здесь, под нависшим утесом, они начали копать песок. Достигнув глубины в человеческий рост, они натолкнулись на кожу антилопы и осторожно ее подняли. Под кожей показалась груда желтоватых слоновых клыков. Они пересчитали клыки, их было тринадцать, — все были на месте. Сверху они положили новую добычу, затем снова все засыпали песком, сравняли поверхность и постарались стереть все следы. Уходя, Хамис бормотал заклинания из Корана, его товарищи-язычники плевали и разбрасывали вокруг потайного склада амулеты и кусочки дауа, чтобы предохранить от воров.

На следующий день вакуа спустились с гор. Скоро они снова оказались во власти безлюдной пустыни. Им приходилось вести суровую жизнь, полную трудов и опасностей. Они жалели порох для добычи, которая могла быть пригодной только для еды. Слоны и только слоны — вот что казалось им единственной целью жизни.

Иногда они целыми днями крались следом за движущимися серыми великанами; с бесконечным терпением и осторожностью подползали они поближе, но часто в последнюю минуту их надежды оказывались напрасны и они вынуждены были поспешным бегством спасаться от нападения рассвирепевших слонов. Из десяти выслеженных или подстреленных слонов им доставался самое большее один, да и тот редко обладал большими тяжелыми клыками. Смерть караулила их на каждом шагу, но они ни за что не согласились бы отказаться от намеченного пути. А путь этот прокладывали следы самого крупного в мире животного.

Месяц за месяцем бродили вакуа по пустыням. Сегодня они охотились у озер Ньира, через неделю в горах Бура, а через несколько дней — на возвышенностях Найвасха. Настало время дождей и снова прошло. Зеленый ковер степей побурел и исчез, слоны удалились в горы и долины рек… Через полгода после смерти Бугвана вакуа, нагруженные слоновыми клыками, снова появились в темно-зеленых горных лесах Лонгидо. И, как уже было однажды, их покинуло счастье, но на этот раз навсегда…

Преследуя большое стадо, они проникли в горные долины западнее Килиманджаро. На поросшем травой скате они окружили слонов. Первые же выстрелы, повторенные раскатистым эхом гор, свалили одного слоненка с единственным клыком, остальных же обратили в дикое бегство.

Но вдруг в торжествующий хор охотников, поглощенных своей добычей, врезалось громовое «Симамени!» (Стойте!) Они в недоумении подняли глаза на скалистый гребень, где увидели желто-коричневых людей, целившихся в них из ружей. Другие появились сзади них, а среди деревьев долины тоже показались вооруженные люди. Они сбегались быстрыми прыжками и окружали охотников тесным кольцом.

— Аскари! Бегите, братья! — закричал Хамис.

Со всех сторон снова раздалось: «Стой! Руки вверх!» Тогда Ньира приложил ружье к щеке. Раздался выстрел.

В то же мгновение все вокруг загремело, в воздухе зажужжали и засвистели пули. Вакуа рассыпались во все стороны, беспорядочно стреляя в желто-коричневых людей. Вдруг Ньира высоко подпрыгнул и свалился на землю.

Хатако бросился к нему.

— Ты ранен?

Ньира ничего не ответил. По его телу пробежала судорога, затем оно вытянулось.

Кимбеле схватил Хатако и поставил его на ноги.

— Беги! Это немецкие аскари! Мы не должны здесь охотиться!

Они стрелой сбежали с горы. Вслед им трещали выстрелы. Кимбеле тоже упал, скатился вниз по скату и остался лежать без движения. Последним прыжком Хатако добрался до дерева. Но вдруг он вздрогнул, поднял ногу и зажал ладонью две маленькие дырочки на ноге, из которых лилась кровь. Он огляделся, разбежался, прыгнул, повис на суке дерева и через мгновенье исчез в темной листве.

Когда ему наконец удалось раздвинуть густые ветви, он увидел, как аскари сносили раненых вакуа к одетому в белое европейцу, который делал им перевязки. Али и Нгуру стояли со связанными руками перед другими аскари с блестящими золотыми эполетами. Рядом с мертвым слоном лежали трупы Ньиры, Кимбеле и еще одного охотника. Остальных Хатако не видел. Из его раненой ноги кровь тяжелыми каплями падала на лист нижней ветки. Из-под мрачно насупленных бровей глаза его были устремлены вдаль, на высокую остроконечную вершину. Высоко, там, где одинокий утес врезался в облака как нос корабля, блестел в лучах вечерней зари маленький серый холмик, — могила Бугвана. Дикарь вспомнил ту ночь, их сплетенные руки и слова Хамиса: «В жизни и смерти». Он резко вскинул голову и мрачно посмотрел в сторону аскари, затем уселся на сук, содрал кору, прикрыл рану листьями и завязал их. Он сидел неподвижно, только изредка меняя положение, чтобы не дать онеметь ноге, и неотступно наблюдал за тем, что творилось внизу. Аскари выломали у их слона клык; другие тем временем хоронили его мертвых товарищей; остальные разбивали палатку.

Когда настал вечер, Хатако слез с дерева и прокрался к месту стоянки. Вблизи от лагеря он лег на землю и медленно пополз. Так ползком, прислушиваясь и снова продвигаясь вперед, он часами осматривал лагерь. Когда стемнело и кругом все смолкло, он прокрался мимо неподвижно стоящего на посту караульного, пробрался между спящими солдатами и приблизился к месту, где рядом с верховыми ослами лежали со связанными руками его два товарища. Он легко коснулся плеча Нгуру. Спящий вскрикнул. Хатако быстро прикрыл ему рот рукой и перерезал ножом связывавшие его веревки. Они осторожно разбудили Али и освободили его…

Они уже ползли к выходу, когда вдруг встал один из вьючных ослов. Он потянулся и огласил воздух громким криком. В ту же минуту перед ним очутился караульный аскари, залитый красным отблеском костра. Он пристально вгляделся в темные фигуры, притаившиеся в траве, и внезапно вскинул ружье.

— Сиама ве (стой), — раздался его окрик.

Беглецы вскочили на ноги, Али и Нгуру исчезли во тьме, но раненая нога Хатако отказалась служить и он свалился на землю. Аскари набросились на него с криком «Караул!», и между ними завязалась отчаянная борьба. Лагерь пробудился, со всех сторон стали сбегаться люди. Дюжины кулаков обрушились на гибкое тело дикаря, его повалили на землю и опутали веревками.

Громкий голос спросил что-то, из палатки раздались торопливые приказания, вспыхнули огни факелов. Аскари бросились во все стороны ловить беглецов. Затем они притащили Хатако к палатке.

— Встань! — крикнул на него офицер.

Хатако не шевельнулся. Он мельком взглянул на офицера и равнодушно отвернул голову. Аскари поставили Хатако на ноги, но как только они разжали руки, он снова упал на землю.

Тогда шагнул вперед другой белый. Это был высокий бледный человек в очках.

— Оставьте его! Разве вы не видите, что он ранен?

Быстро сняв пропитанную кровью повязку, он осмотрел рану. Один из аскари принес белый ящик. Врач заботливо промыл и перевязал рану.

— Это пуля, правда? — спросил он.

Хатако не ответил. Один из аскари толкнул его ногой, но врач отстранил его и нагнулся к Хатако:

— Почему ты не желаешь отвечать? — спросил он спокойно и ласково.

Хатако сжал губы и отвернулся. Врач вдруг взял из рук санитара фонарь и внимательно стал разглядывать тавро племени, выжженное на лбу Хатако.

— Ам мьема!

При звуке этих слов судорога пробежала по телу дикаря. Он слегка привстал и с изумлением посмотрел на белого человека, говорившего на языке его народа.

— Да, бана, я мьема. Но разве ты не белый? — спросил он.

Врач усмехнулся.

— Конечно, я белый. Но я хорошо изучил твой народ и твою родину. Я люблю их. Ну, расскажи мне, кто ты, и поверь, что я твой друг.

Дикарь посмотрел на него испытующе. У белого человека были какие-то необыкновенные глаза, добрые и теплые как вечернее солнце. Сначала запинаясь, но затем все более уверенно, заново переживая свои приключения, рассказал Хатако о своем бегстве с родины, о своем бана, погибшем под ногами носорога, о Бугване, пронзенном клыками слона, он рассказал о данной на могиле Бугвана кровавой клятве, сила которой привела его теперь сюда, к плененным братьям.

Врач молча слушал. Глаза его блестели, когда он встал и с глубоким вздохом провел рукой по лбу. Он обернулся к офицеру и в нескольких словах передал ему рассказ Хатако.

— Африканская песнь Нибелунгов, — закончил он.

Офицер крутил усы.

— Да, жалко парня. Знаете что, доктор, спросите-ка его, захочет ли он стать аскари?

Врач обратился к Хатако.

— Этот бана — вождь аскари, он должен отвести тебя в Моши. Там тебя наказали бы, потому что ты убил слона, а это не разрешается в немецких владениях. Но бана видит, что у тебя сильное тело и храброе сердце, и он хотел бы, чтобы ты стал аскари. Теперь выбирай: принудительная работа с цепью на шее в течение многих месяцев, или служба аскари!

Хатако слушал молча. Лоб его избороздили глубокие складки.

— Аскари? — бормотал он. Я охотился на львов и на слонов…

Затем он вскинул голову и проговорил глубоким, спокойным голосом:

— Хорошо. Теперь я начну охотиться на людей!

 

VII

Вот уже закатилось африканское солнце. Ледяной шлем, венчающий на высоте шести тысяч метров вершину Килиманджаро, вспыхнул пурпуром, засверкал, как объятое пламенем светило, и начал медленно угасать, превращаясь в сизое серебро. В надвигающейся вечерней прохладе с глетчеров, болот, из ледяных ущелий и пропастей вставал серый туман. Дрожа и кружась, поднимались нежные видения, реяли как одеяния фей, как покрывала и знамена над пустынными горами, разрастаясь в гигантов, в чудовищ, сгущались, превращались в волнующиеся мятежные облака. Последние отзвуки жизни — звонко падающие с утесов капли и журчащие между скал водяные струи умолкли, обратились в серебряные жилы, в мерцающие кристаллы, словно кружевной тканью прикрывающие каменную груду утесов. Свет угас, небо и земля потонули в сером море тумана.

Глубоко-глубоко внизу по девственным лесам пронесся порыв ветра. Они глухо застонали, как полчища мрачных чудовищ. Этот звук как бы издалека вознесся к вершинам и снова замер в бесконечной тишине.

Раздался резкий треск. Звук шагов нарушил мертвую тишину. Прозвенел удар железа о камень, под чьей-то ногой раздался плеск воды. Человек наклонился, ощупывая ледяные осколки, покрывавшие землю. Он шагнул через зеркальную поверхность льда, подбитые гвоздями подошвы нашли ступеньку в скале, нога оперлась, и путник поднялся на высокий уступ.

Наверху он остановился в тумане, глубоко вздохнул, охватил руками плечи и попытался проникнуть взором через озаренные последними лучами облака. На нем было плотно прилегающее желтовато-коричневое платье, за плечами виднелся ствол ружья, на заостренном головном уборе летел большой серебряный орел. Это был Хатако, аскари.

Он долго и осторожно оглядывался, затем безнадежно покачал головой и его глаза устремились на сияющий купол. В них вспыхнул огонь гнева. Он сжал губы и враждебно уставился на ледяные поля, которые высоко над ним громоздились до самого неба. Внезапно он поднял сжатый кулак.

— Глаза старого Бугвана всегда смотрели в вашу сторону. Сердце всегда влекло к вам, духи горы! Но он так и не посмел подняться сюда. А я не боюсь вашего холодного дыхания, я вновь и вновь прихожу сюда! И когда-нибудь я проникну в вашу страну!

Громко, вызывающе крикнул он эти слова в мрак ночи. Безмолвные, холодные лежали ледники. Ветер утих. Поднимался туман. Сияние погасло. Самые высокие вершины еще сверкали над морем тумана, как тонущие острова, но затем и их поглотила тьма. Осторожно ощупывая ногами почву, Хатако пустился в обратный путь. Он не придерживался определенного направления. Ему достаточно было сознания, что он идет под гору. Он подвигался очень медленно. Болота, ледяной покров которых был слишком тонок, чтобы его выдержать, беспорядочно разбросанные обломки скал, крутые обрывы и зияющие пропасти, из которых, как из кипящих котлов, вставали плотные клубы тумана, — эти препятствия то и дело вставали на его пути.

Время от времени он останавливался, старался дыханием согреть окоченевшие руки, брал понюшку табаку. Он с тоской смотрел вокруг, ожидая, что вот-вот зажгутся звезды, при свете которых исчезнет туман; затем он прислушивался к шуму горного ручья, который помог бы ему определить, где он находится. Но вокруг все было безмолвно. Только серые клубы без конца поднимались из расселин горы и колыхались в пустынном просторе.

Затем он скатился по гладкой стене. Мороз безжалостно щипал его руки, пальцы совершенно одеревенели. Ему едва удавалось держаться за утес. Наконец ноги его коснулись поросшей травой земли.

— Ло! — вырвался у него вздох облегчения, и он быстро зашагал по пологому скату. Вокруг выплывали скалы и каменные башни, мелькали и вновь погружались в туман. Прямо перед ним вырос огромный каменный массив. Он прошел дальше и обогнул его. Сбоку открылась узкая пропасть, перед которой он внезапно остановился. Он вытянул шею, поднес руку к уху и всмотрелся в клубившееся в темной пропасти облако тумана. Порыв ветра взметнул вверх клочья тумана, и Хатако убедился, что не ошибся: здесь, в этой пустынной расселине, под самым ледяным сводом духов, в тысячах метрах над самыми высокими поселениями людей высоко над девственными лесами горел огонь и перед пламенем двигались, как тени, расплывчатые фигуры…

В его широко раскрытых глазах вспыхнул суеверный ужас.

Он повернул голову и пугливо огляделся вокруг. На него наводили ужас дикие очертания скал, наполненная туманом пустыня, ледяное молчание, окружавшее его. Ужас заставлял дрожать его тело. Хатако готов был броситься на землю или без памяти бежать во мрак ночи.

Но вот из ущелья донесся человеческий голос, и Хатако сразу стряхнул с себя наваждение. Он прижался к скале и неслышно, на цыпочках, стал осторожно пробираться вперед. Он снова услышал голос, грубый и хриплый.

Хатако вздрогнул. Он вытянулся вперед, глаза его расширились, рот открылся от безграничного удивления, но он не видел говорившего, так как его перекрывал другой человек. Он был высок и строен, на его плечи была накинута шкура леопарда, а над головой, подобно темному облаку, качалась корона из черных страусовых перьев. Он поднял руку, сверкнуло острие копья и с угрозой коснулось груди его собеседника.

— Горе тебе, если ты лжешь! — закричал он.

Еще более удивленный, Хатако вскинул голову.

— Мели, король Утшагга! — прошептал он.

Тот, к кому была обращена угроза, спокойным движением руки отвел острие копья от своей груди.

— Пусть носильщики захватят столько оружия, сколько они могут нести, кроме слоновой кости. Я останусь при тебе в качестве заложника, пока они вернутся с хорошими ружьями для охоты на слонов. Два ружья за каждый клык и целый буйволовый рог пороха и такой же рог с пулями, как мы условились…

— Однако, скажи своим людям, что они могут только по двое входить в мой лагерь и должны покинуть его как только будет окончен обмен. После их ухода мои слуги снесут слоновую кость в место, известное только нам. Это не есть недоверие к тебе, Мели, но мы теперь предусмотрительны после того, как король одной дальней страны по окончании сделки напал на мой лагерь, чтобы отнять свою слоновую кость. Он ее не получил, напрасно сложили свои кости его воины, пронзенные пулями моих слуг, и напрасно он после этого посылал ко мне послов с приглашением снова прийти в его страну, чтобы продать ему порох…

Говоривший умолк. Он спокойно уселся у огня и стал потирать озябшие желтые руки. Король молча смотрел на него в упор. Затем он ударил острием своего копья по камням и рассмеялся деланным смехом.

— Ты умен как степной заяц, араб! Сегодня ночью твой слуга может отправиться с носильщиками, а завтра утром на мой двор должны быть доставлены шестьдесят ружей, и тогда, к новолунию, я начну охотиться на чужеземцев, которые пришли сюда и хотят распоряжаться в стране, где только я имею право распоряжаться! Их власть закончится в новолуние, можешь не сомневаться, араб! У меня тысячи воинов…

Его голос становился громче с каждым словом. Он потрясал копьем в украшенной медными кольцами руке. В его глазах загорелся огонь долго сдерживаемой ненависти. Страусовые перья развевались над его головой, как темное пламя.

За этим взрывом последовало глубокое молчание. Бросив исподлобья испытующий взгляд, король неожиданно спросил совершенно изменившимся голосом:

— Но разве у тебя есть столько ружей, араб?

— Да, Мели, — ответил торговец с едва заметной усмешкой, — есть еще много ружей, которых я не продаю!

Он встал и приблизился к костру, пламя ярко озарило его лицо с горбатым носом и узкой бородкой.

Аскари насколько мог вытянул голову из-за утеса, чтобы лучше рассмотреть лицо говорившего.

— Да ведь это Ибрагим, торговец из Конго! — прошептал он и в волнении сдвинул со лба шлем.

В эту минуту приклад его ружья соскользнул с камня. Собеседники вздрогнули и вскинули головы.

— Мту хуко! (Там кто-то есть!) — крикнул один из них.

Большими прыжками мчался Хатако по ущелью, наполненному криками преследовавших его врагов. У тесного выхода он резко свернул и побежал к скату, по которому он спустился в ущелье. Там среди дико громоздившихся скал он мог найти верное убежище.

Он успел опередить своих врагов. Скоро туман скрыл его от глаз преследователей, но все же некоторые продолжали погоню; они следили за стуком его тяжелых башмаков. Они не могли его догнать, но как он ни кружил, ему не удавалось от них избавиться. Хрипя, он на бегу поднял ружье и снова его опустил, быстрые беспокойные мысли пробегали в его мозгу: стрелять, перестрелять как можно больше врагов и умереть, сражаясь? Нет, нет спастись, во что бы то ни стало спастись! Он должен предупредить своих друзей, ведь он один знает, что им угрожает! О, он отлично понял слова Мели! В холодной, безлюдной стране духов он втайне готовил измену, в глубокой тайне — пока Хатако не открыл его плана! И потому он должен теперь спастись!

Он мчался дальше, слыша за спиной крики толпы; но вот что-то живое зашевелилось перед ним, два-три грузных тела, перескакивая со скалы на скалу, с шумом пронеслись под гору, за ними следом катились камни. Хатако поспешно бросился на землю между двумя скалами и прислушался. Да, так и есть…

— Хайя, амекимбиа джини! (Вперед, он скрылся внизу!) — раздавались в тумане голоса.

Топот ног затих в глубине ущелья.

— Ах вы, длинноногие собаки, — тихо засмеялся про себя Хатако, поспешно снимая башмаки, — так быстро, чтобы догнать стадо антилоп, вы все же не умеете бегать!

Лицо Хатако исказилось злобным смехом, он перекинул через плечи башмаки и побежал дальше. Он бежал теперь неслышно, с быстротой и неустрашимостью серны. Легкий и почти бестелесный, как колышащееся вокруг него облако тумана, бежал он с гор по обледенелым скалам, по подмерзшим полянам и зарослям.

После долгого бешеного бега он, задыхаясь, бросился на землю среди заиндевевших кустарников, ползучих деревьев и вереска. Он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоить дико бьющееся сердце, затем поднял голову и стал прислушиваться к тишине ночи. Не слышно было звуков погони. Ледяной ветер свистел в вершинах скал, разгоняя облака тумана, темный и безмолвный расстилался скат горы, ясными, мощными очертаниями в нетронутой чистоте и величии возвышался ледяной купол, страна его мечты, а над ним, среди полчищ сияющих белым светом звезд плыл тонкий серебряный серп убывающей луны.

Беглец долгим взглядом присматривался к светилу… Послезавтра — новолуние Мели!

За глубокими морщинами, бороздившими его лоб, зашевелились беспокойные мысли: в лагере находилась лишь половина отряда, остальные на расстоянии дневного перехода работали по прокладке дороги, пролегавшей через владения Мели.

Он должен спешить, не теряя ни минуты. Путь далек и полон опасностей. Он встал на ноги, дрожа от холода, сорвал с онемевших от холода ног разорванные в клочья носки и снова обулся.

Затем он взял понюшку табака, прислушался и дрожа под порывами ледяного ветра, снова пустился бежать. Теперь местность не представляла никаких препятствий; он бежал по ровному скату, луна и звезды освещали ему путь. Он не слышал и не видел преследовавших его. Думая о них, он тихо засмеялся: кто знает, куда они забежали в погоне за ним?

После трех часов быстрой ходьбы перед ним показались темные стены девственного леса. С болотистой земли, как от невидимых костров, вставал утренний пар. Он ступил с открытого ската горы под прикрытие первых деревьев как раз в ту минуту, когда ледяной купол над ним вспыхнул багряным пламенем в лучах утреннего солнца. Здесь он свернул в сторону и в поисках тропинки пошел вдоль опушки леса. Он долго шел вдоль неприступной стены леса, все не находя дороги, которая открыла бы ему доступ внутрь. Только изредка удавалось утреннему солнцу забросить луч красного света в тяжелый мрак, царивший между стволами и ползучими растениями.

Он уже двадцать часов был в пути без сна; ноги отказывались служить, и мучительный голод терзал его внутренности. Время от времени ему удавалось найти по дороге гриб или пригоршню ягод. Он поедал их на ходу, но они не насыщали; от более же лакомой и питательной пищи: кроликов, карликовых антилоп и белок ему приходилось отказываться, так как выстрел из ружья мог бы его выдать и погубить.

Солнце стояло высоко в небе, а ему все еще не удавалось проникнуть за ограду леса. Он, спотыкаясь, шел дальше. От жестокой усталости ноги его дрожали, глаза плохо видели. Время от времени веки его закрывались, он терял равновесие, качался из стороны в сторону, попадал в заросль или натыкался на дерево. Он с усилием открывал глаза и со стоном прикладывал к ним сырой холодный мох. На небольшом пригорке он бросился на камень, чтобы иметь возможность вытянуть ноги. Но, почувствовав, что не в силах побороть сон, он встал и, прислонившись к камню, попробовал отдохнуть стоя. Прищуря глаза, он всматривался в безграничное серое море леса. Вдруг глаза его расширились, к ним вернулась обычная зоркость.

Над деревьями долины в третий раз взлетела стая птиц, затем снова опустилась и вскоре опять поднялась. Он долго и внимательно наблюдал за этими маневрами, и под конец ему стало ясно, что только проходящие по лесу люди могли вызвать такой переполох. Окрыленный новой надеждой, он потянулся и потряс кулаками, словно желая сбросить с себя бремя усталости. Через высокую траву и кустарник он бросился под гору. По долине протекал ручей, и верно — вдоль него вела в лес тропинка!

Хатако нагнулся над прозрачной холодной водой, сделал несколько глотков и освежил горевшие глаза. Он внимательно разглядывал примятую вдоль дерева траву и на лбу его снова появилась глубокая складка: по тропе только что шли люди, должно быть, Мели и его воины — это доказывали следы остроносых сапог сопровождавшего их араба.

Задумчиво опустив голову, вслушивался беглец в немую речь этих следов. Они говорили ему, что на этом пути он не должен давать воли своей усталости, что воины поджидают здесь человека, знающего самые тайные планы их короля. Но все же это была дорога, наконец-то дорога, и он должен по ней идти! Его сильное, стройное тело напряглось, огонек напряженного внимания загорелся в глазах, тихими и легкими шагами он пустился в путь по найденной дороге. В глубине леса тропинка тонула в полумраке. Холодное влажное дыхание сырости носилось в безлюдном, мрачном лесу, вода каплями стекала по светло-серой листве, струилась по коричневым волокнистым покровам стволов, по покрытым плесенью пням, выступала из мха и из листьев, толстым слоем покрывавших тропинку. Над лесом царила мертвая тишина, только изредка раздавалось тоскливое воркование дикого голубя или печальный крик ястреба.

Путник спешил, но все же с неослабевающей бдительностью прислушивался ко всякому звуку. Он без всякой помехи шел уже больше часа, но теперь с каждым шагом чувствовал, что последние силы покидают его…

Ему во что бы то ни стало надо найти какую-нибудь еду! Мучимый голодом, он огляделся кругом, сорвал несколько зеленых веток и впился в одну из них зубами. Остальные он сунул за пазуху, чтобы на ходу обгрызть и заглушить голод.

…Но внезапно поднятая нога застыла в воздухе. Правой рукой он попытался заменить отсутствующую ушную раковину. Затаив дыхание, он прислушивался несколько секунд, а затем, как тень, скользнул и спрятался в кустарнике. До его слуха долетел отдаленный звук человеческого голоса, тихий шум приближающихся шагов…

Хатако еще глубже залез в кустарник. Каждый мускул, каждое сухожилие в его теле были напряжены до последней степени, глаза сверкали, как у готовой к прыжку пантеры. Он увидел на тропинке молодого воина.

Воин шел беззаботно, негромко напевая и раздвигая копьем кустарник. Видимо, он искал трав, чтобы приправить еду.

Но вот на него обрушился тяжелый удар, из сдавленного горла вместо песни вылетел хрип. Он свалился, хотел было поднять копье, но его руки с непреодолимой силой сжала другая рука. Обессиленный, задыхающийся, он извивался на земле. К самому его лицу придвинулся рот с отточенными зубами и прошептал ему на ухо:

— Если ты издашь хоть один звук, я убью тебя… Сколько вас всех?

При этом аскари немного разжал сжимавшую горло руку.

Воин шумно вдохнул воздух, застоявшаяся кровь отхлынула от лица, которое от безмерного страха покрылось мертвенной бледностью. Обезумевшим взглядом он уставился в дикое лицо, склоненное над ним.

— Отвечай! — прошипел Хатако и чтобы подкрепить свое требование, беспощадно впился в шею врага.

— Да, бана, четыре человека-а, — простонал юноша.

— Где они? Они идут сюда? Скорее!

— Нет, они ждут там — у большого дерева, за двести шагов отсюда!

— Они ждут меня, правда? — тихо засмеялся аскари.

Он поднял колено, придавил им шею воина и достал из-под форменной куртки большой нож с ручкой из слоновой кости.

— Не бойся, я тебя не убью. Но ни одного звука, ни одного движения, кроме того, что я прикажу! — прошептал он, с угрозой потрясая ножом. — Вставай!

Юноша, хрипя, поднялся и, дрожа всем телом, встал перед победителем.

— Возьми свой нож и перережь тетиву лука.

Побежденный покорно исполнил приказание.

Хатако снял с его плеч шкуру антилопы.

— Так, теперь разрежь ее на ремни!

Юноша стал быстро и послушно резать шкуру. Зажав в кулак сверкающий нож, аскари стоял над ним, зорко следя за каждым его движением.

— Довольно! Брось нож и подойди к тому дереву, живо!

Проворными движениями, ни на мгновение не отрывая глаз от лица воина, аскари связал его руки тетивой от лука, а ноги ремнями из шкуры антилопы. Затем он его крепко привязал к дереву. Он сорвал с его бедер пояс, смял его в комок и подошел к нему вплотную.

— Как зовут вашего вождя?

— Найока, бана, — ответил тот и испуганно огляделся.

— Крикни его, да погромче.

— Найока-а-а, — послушно закричал юноша.

Из лесу едва слышно донесся ответ.

— Еще раз, — приказал аскари.

Пленник быстро открыл рот, но не успел он издать звук, как Хатако засунул ему в рот комок полотна. Тот в испуге выпучил глаза, задыхаясь, захрипел и с шумом потянул носом воздух.

Аскари следил за ним с выражением спокойного удовлетворения и при этом внимательно прислушивался, склонив голову. Он услышал чей-то призыв. Голос приближался…

Зажав в кулак оставшиеся ремни, Хатако перебежал на другую сторону дороги и, приготовившись к прыжку, присел у куста.

Вот показался человек. Сетуя на то, что товарищ не откликается на его зов, он подошел к кусту, за которым притаился аскари, приставил руки ко рту и пронзительно закричал:

— Э, Куци!

Но он внезапно умолк, взгляд его упал на дерево с привязанным к нему Куци. Застыв от изумления, он открыл рот и вдруг упал лицом вниз под тяжестью свалившейся на него массы. Кто-то схватил его за руки и отвел назад. Он с ревом повернулся набок, придавленное телом копье вонзилось ему в правое плечо. Невидимая рука со страшной силой рванула копье назад. Воя от невыносимой боли, он поднялся на ноги, его разодранная рука свисала безжизненной плетью. Но он смело и решительно продолжал защищаться левой рукой и ногами, он извивался и изворачивался, пока Хатако не схватил его за горло.

Через минуту, хрипя от боли, с засунутым в рот кляпом, он стоял привязанный к дереву за ноги и за левую руку рядом со своим товарищем.

Победитель вытер со лба капли пота, подобрал свое оружие и оружие обоих воинов, затем, не бросив ни взгляда, ни слова пленникам, повернулся, чтобы идти. Но, сделав несколько шагов, он остановился, покачнулся и провел рукой по глазам. Голод терзал его, как клинок меча, он переворачивал, пожирал его внутренности и разжигал в нем дикое, жадное желание. Когда он снова подошел к пленникам, в глазах его вспыхивало беспокойное пламя. Он порылся в плетеных мешках, висевших у них через плечо, но ничего не нашел. Взгляд, которым он ощупывал их нагие тела, наполнял их сердца невыразимым ужасом: такие голодные и беспощадные глаза они видели у диких собак в пустыне. За его дрожащими губами блестели острые белоснежные зубы, коричневая рука судорожно хваталась за рукоятку ножа. Пленники уставились на него выпученными глазами, их нагие тела дрожали будто под порывом холодного ветра… Но вот он закрыл глаза и медленно отвернулся. Пробормотав несколько отрывистых слов, он покачал головой и ушел…

Около большого дерева, по обе стороны тропинки, кусты были поломаны слонами. Под деревом курился голубой дымок. Хатако свернул с тропинки и медленно, бесшумно прокрался лесом к дереву. Он поднял нос, принюхался и осторожно посмотрел через огромные корни — над огнем варилась в котелке еда. Его ноздри расширились, быстрыми, жадными движениями он облизал губы, затем закрыл рот, и на его коричневом лице вся жизнь сосредоточилась в сверкающих голодным пламенем глазах.

У огня сидели двое мужчин. Они помешивали пищу в котелке и вполголоса переговаривались. В лесу царило молчание. Вдруг под приподнявшейся ногой затрещал сук и между сидящими у огня, как камень, упал человек; вытянутыми руками он с быстротой молнии схватил их за волосы и резко столкнул лбами.

Они упали, как куклы, не издав ни единого звука. Быстрыми и проворными движениями Хатако связал им руки и ноги, затем набросился на котелок. Он схватил его и, чтобы быстрее остудить, вылил содержимое на щит одного из воинов. Он нетерпеливо подул, поспешно запихал себе в рот целую пригоршню и снова полез рукой в дымящееся варево.

Но он не успел еще раз набить рот, как треск ветвей заставил его обернуться.

У дерева стоял воин. Быстро оценив ситуацию, он поднял копье и бросился на Хатако. Но Хатако успел отскочить в сторону и спрятаться за дерево. Здесь он сорвал с плеча ружье и прицелился.

В то же мгновение зазвенело брошенное копье, и воин с громким криком обратился в бегство. Он бежал слоновьей тропой, за ним длинными прыжками гнался аскари. Он несколько раз поднимал ружье, но каждый раз деревья скрывали от него беглеца.

Погоня продолжалась, но вот раздался крик ужаса, воин вскинул руки в воздух и внезапно исчез.

Аскари, беспокойно озираясь, еще бежал за ним, но вдруг отпрянул назад. Резко оборвав бег, он не удержался на ногах и упал навзничь на землю. Под тяжестью его тела затрещали и обломились ветви и сучья. Внизу виднелась темная пропасть — волчья яма для слонов.

Уцепившись судорожно сжатыми пальцами, он висел над пропастью. Его мускулы и сухожилия страшно напряглись, по лбу струился пот. Он не смел вздохнуть полной грудью. Его руки, крепкие, как стальные крючки, постепенно подтаскивали тело, пока ноги не оперлись о твердую землю.

Хрипя от напряжения и страха, стоял он, сжав руками виски, и всматривался в яму, где его караулила смерть. Смерть, против которой протестовало все его существо, ужасная смерть там, под землей, в лишенной воздуха и света зловонной мрачной яме, не та другая смерть, которой он не страшился, не смерть под солнцем или при свете небесных звезд…

Он осторожно поднял палкой ветви, прикрывавшие отверстие западни, заглянул в глубину и его темно-коричневое лицо посерело. Как зубы в пасти крокодила, торчали со дна бесчисленные заостренные колья, и на их смертоносных концах извивалось в предсмертных муках стонущее существо. Он поспешно встал, огляделся, вынул из-за пояса тяжелый нож и срезал у края дороги длинный, раздвоенный на конце шест. Он побежал с ним обратно к яме, наклонился над краем, но застыл без движения и долго смотрел вниз. Потом медленно выронил из рук свой шест: жизнь уже успела покинуть разорванное человеческое тело…

Он глубоко вздохнул и, качаясь, отступил назад. Его снова охватила слабость. Голод терзал его с бешенством хищного зверя. Его корчило от боли, колени начинали дрожать, дурман голода застилал мозг кровавым туманом. Он выпрямился, взвыл, заскрежетал зубами и одним прыжком вновь очутился у края ямы. Дрожащей от слабости рукой он снова схватил шест, просунул его под мертвое тело, хрипя, втащил наверх тяжесть и с неудержимой жадностью бросился на добычу. Несколько быстрых взмахов ножа — и, зажав в кулаке кусок мяса, он скрылся в чаще леса.

 

VIII

Тени деревьев стали длиннее. С болотистой земли поднялся туман и серой пеленой завис в сером воздухе сумерек. Ветер с воем налетал на укутанные мглой верхушки деревьев, с которых сыпались холодные брызги.

С поросших мхом спутанных корней старого дерева встал промокший и озябший Хатако. После того как он утолил свой бешеный голод, он не в силах был противостоять усталости и заснул. Он стряхнул капли воды, вытер насухо ружье и с изумлением огляделся. Он не знал, как долго он спал. Кто знает, не означает ли окружающий полумрак наступление ночи, последней ночи перед новолунием! А что должно случиться в новолуние?

Еще не освободившись от сна, его мысли пытались разобраться в том, что случилось за последние часы. Он вспомнил Мели, короля дшагга. Его планы угрожали гибелью всем немецким аскари и офицерам килиманджарской области. А тот, к кому обращены были слова короля, это был Ибрагим, его старый друг — араб, с которым он давно-давно и на расстоянии многих дней пути отсюда встретился в лесах Конго и за которым последовал дальше к озеру Альберта и в дикое ущелье у ледяных ворот страны духов. Ибрагим не мог знать, что человек, спасавшийся от погони воинов Мели, с давних пор пользовался его защитой. На этот раз старик не мог ему помочь, и ему пришлось спасаться своими силами, пришлось бороться с воинами Мели и с мучительным голодом. Но тому последнему дшагга, который отогнал его от горшка с кашей, тому пришлось утолить голод Хатако собственным телом…

Он ощупал свой живот, и на его лице появилась мрачная улыбка. Он поступил правильно; без пищи он не смог бы идти дальше. А он должен был идти дальше, потому что надвигалась ночь, последняя ночь перед новолунием. Эта мысль заставила его вскочить на ноги и забыть про всякую усталость.

Он снова направился к большому дереву. Ступив несколько шагов, он повел носом — в воздухе пахло дымом. Вскоре он разглядел пламя, красным пятном прорезавшее густой туман. Он понял, что его пленники освобождены и снова поджидают его.

Прячась между стволами деревьев, он стал с трудом прокладывать себе путь через сырые, мрачные заросли. Затем он снова вышел на тропинку.

Быстрым шагом он спускался под гору по скользкой, сильно вытоптанной дороге. Довольно долго он не встречал никаких препятствий. Туман сгустился, дневной свет погас. Он шел, не видя дороги. Он задевал за ветви, а раз даже упал, споткнувшись о корень или камень. Он старался идти совсем неслышно и при каждом невольном шуме злобно кусал себе губы, останавливался и прислушивался. Но кругом царила мертвая тишина, как если бы весь мир потонул в тумане. Стволы деревьев, тут и там выступавшие из серого тумана, принимали жуткие очертания; казалось, что это вставшие из могил мертвецы с мольбой поднимают кривые руки. Куски волокнистой коры развевались как сгнившие лохмотья одежды.

Хатако дошел до прогалины. Над ней, словно рожденные подземным пламенем, колыхались густые клубы тумана.

Он нерешительно сделал несколько шагов. Две человеческие фигуры с криком набросились на него. Из тумана, им ответили другие голоса. Удар копья рассек ему куртку и ремень ружья, другой удар пришелся по фляжке, и копье, отскочив, ранило его в бедро; бросившись с быстротой молнии на землю, он избежал вражеского меча.

Неуловимый, как змея, катаясь по земле из стороны в сторону, он вынул свой нож и быстро вонзил его в навалившееся на него тело.

Его враги, сбившись над ним в кучу, наталкивались друг на друга, некоторые падали на него. Он извивался, вырывался, наносил удары своими тяжелыми башмаками и, наконец, снова встал на ноги. Бросившемуся на него противнику он своим тяжелым ножом рассек занесенную с копьем руку. Он отступил назад, и в разбегавшуюся толпу с визгом полетели пули из его ружья. Он издал пронзительный насмешливый крик и огромными прыжками скрылся в чаще леса.

Он недолго бежал и вскоре бросился в поросшую мхом рытвину. С прогалины доносился шум и крики. Справа и слева от него через лес пробирались посланные за ним в погоню. Он пролежал, неподвижный, как кусок дерева, пока все снова стихло.

Тогда он тихо встал и ощупал запекшуюся рану на бедре; порез был длинный, но неглубокий и не задел кости. Затем он связал узлом рассеченный ремень ружья и с ножом в руке снова прокрался к прогалине.

На этот раз он избегал открытых мест, двигаясь в кустах, окружающих опушку леса. Вдруг ему послышались голоса, показалось, что он видит тусклый огонек… Он отступил в чащу.

Там он, после недолгого раздумья, решил идти налево и уже хотел было снова пуститься в путь, но замер на месте, — до его слуха донесся слабый звон медных браслетов. И на этой дороге, в глубокой тени дерева страж.

Вся страна джагга выслеживала его…

Хатако бесшумно вернулся в чащу леса и снова стал медленно, с трудом пробираться во мраке, натыкаясь на тысячи препятствий. Он не мог найти дорогу. Он потратил много часов на то, чтобы пробираться через бесконечные заросли колючих кустарников, разорвавшие в клочья его одежду. Наконец показалось над его головой небо, разгоряченного лица коснулось свежее сухое дыхание ветра — он достиг границы девственного леса и вышел на равнину. Но самая опасная часть пути была впереди. Ему предстояло пересечь банановую рощу с рассеянными в ней поселениями вадшагга.

Отдохнув немного, он с трудом поднялся на ноги и снова пустился в путь, который, казалось, никогда не кончится. Когда первые лучи утреннего солнца залили равнину серебристо-серым светом, он натолкнулся на отряд воинов. Он увидел, что их слишком много, чтобы можно было вступить в бой, и поспешно обратился в бегство. Они его заметили и погнались за ним, как львы за антилопой. Часами шла дикая погоня через кустарник и через лес, через долины и пропасти. Он бежал изо всех сил, прибегал ко всем хитростям, делал крюки, кружил, прятался, но они его настигали и гнали дальше.

Беглец чувствовал, что силы покидают его. С широко раскрытым, ловящим воздух ртом и дрожавшими коленями он, хрипя, взбежал на холм. Из высокого кустарника доносились глухие крики врагов. Перед его меркнувшим взором засверкали красные искры, в ушах раздавался шум, как от водопада, он споткнулся, упал, снова вскочил на ноги и неуклюжими прыжками понесся дальше, пока перед ним не возникла пропасть.

Вырвавшийся из нее влажный ледяной поток воздуха снова вернул его к сознанию действительности. Охваченный головокружением, он схватился за деревце и со стоном глотнул воздух. Он бросил взгляд в пропасть, затем взгляд назад — его преследователей не было видно. Тогда он взял в руку ружье, отступил на несколько шагов, опустил голову и приготовился к отчаянному прыжку. Его худое тело взлетело высоко в воздух; мгновение он парил над бездной, затем ноги его коснулись края пропасти и соскользнули, не найдя опоры. Падая, он схватился правой рукой за раскачивающиеся от ветра ветви куста. Прутья стремительно опустились вниз, но выдержали. Его тело висело над пропастью. Он закусил зубами ремень ружья, а левой рукой схватил ствол кустарника и последним страшным усилием поднялся на руках вверх.

Его силы были исчерпаны. Качаясь, он сделал несколько неверных шагов, затем свалился в траву у края проторенной дороги и потерял сознание.

Прошло несколько часов. Солнце стояло высоко в небе, палящий зной сжигал тихую равнину.

Хатако продолжал неподвижно лежать у края дороги.

Звук человеческих шагов, как бы из бесконечной дали, донесся до его слуха. Он вздрогнул, тихо застонал и медленно поднял голову. Плотно сжав губы, он положил перед собой нож, оперся щекой на приклад ружья и стал ждать последней битвы. Шаги приближались. Прищуренными усталыми глазами смотрел Хатако через стебли трав на дорогу…

Но вдруг глаза его от изумления расширились, уставились в одну точку и засверкали буйной радостью. Он встал и вышел на середину дороги.

Впереди отряда шел араб. Вот он остановился и прищурил глаза. В нерешительности и сомнении посмотрел он на исхудалое, грязное, покрытое кровоточащими царапинами и рубцами лицо того, кто вышел ему навстречу. Тут же узнав его, он в безмерном изумлении вскинул вверх руки и остановился.

— Хатако, миема!

Аскари подошел к нему, схватил его худые, желтые руки и прижал их к своему сердцу.

— Ибрагим, отец мой! — проговорил он тихим, низким голосом.

— Хатако, миема! — повторил араб и покачал головой.

Он медленно опустил руки.

— Кто долго живет, тот много видит, — добавил он тихо.

Затем он положил обе руки на плечи аскари.

— Откуда ты идешь? — спросил он.

В его суровых глазах загорелся сдержанный огонек глубокой нежности.

— Отец мой, ты уже раз спас меня от карликов в лесу Конго. Спаси меня опять! По всем дорогам караулят воины Мели, чтобы схватить меня, — торопливо проговорил Хатако.

— Тебя? Почему?.. А-а! Теперь я понимаю! Это ты подслушивал там, в ущелье?

Аскари молча кивнул.

Араб задумчиво продолжал:

— Я должен помогать тебе на путях твоих. Такова воля милосердного Бога. Слушай! Скинь живо одежду, спрячь ее вместе с ружьем в тот тюк и возьми на голову ношу, как в старые времена. Среди моих носильщиков никто не станет искать аскари, которого не могли поймать воины Мели!

Поспешно и безмолвно аскари сбросил разодранную одежду и засунул ее в тюк вместе с ружьем, флягой, шлемом, башмаками и гамашами. При этом он резким движением сорвал присохшую к ране рубашку. Рана при этом открылась, и кровь тонкой струйкой потекла по ноге.

— Что это? Дай я посмотрю, — сказал торговец.

— Ничего, пустяки. Удар копья!

Его губы слегка искривились от боли. Араб тонкими пальцами ощупал воспаленные края раны.

— Пока это пустяки, но это может стать не пустяком, если не промыть рану. Внизу безопаснее, чем здесь, там я приложу тебе лекарство и сделаю перевязку. Я вижу, что ты ослабел и устал. Может быть, ты к тому же и голоден? Ты сможешь дойти до стоянки?

Аскари выпрямился. Подоспели еще люди торговца и с открытыми от удивления ртами окружили их кольцом. Сухим, резким голосом он проговорил:

— Пока я в силах стоять, я также в силах идти.

Затем Хатако безмолвно взял из рук одного из носильщиков бамбуковую палку и двух живых кур, привязал их к тюку, положил его на голову и затянул песню носильщиков. Палкой он выбивал такт. Его лицо сразу приняло безобидное и простоватое выражение.

Носильщики широко осклабились от удивления при виде этого мгновенного превращения. Араб, тихо посмеиваясь, поглядывал на своего любимца.

Они остановились на берегу ручья, который, с шумом низвергаясь со скал, протекал по узкой, прохладной лесной долине. Торговец достал из желтого жестяного ларца полотно и мазь; это был тот самый ларец, который когда-то носил Хатако. Он промыл рану, смазал ее мазью и приклеил повязку при помощи смолы. При этом он рассказал, что утром, когда доставлены были выменянные ружья, он покинул стоянку Мели и теперь направляется в свой лагерь.

— Где твой лагерь? — спросил Хатако.

Торговец указал на север.

— Там, на равнине, у реки Химы.

— На равнине? Это хорошо! Позволь мне проводить твой караван до подножия горы, отец! Взоры воинов Мели направлены на вершину горы. Они выслеживают аскари, который должен спуститься с гор. Они не обратят внимания на шенци (бушмена), который с ношей идет из долины в горы. Как ты думаешь, отец?

Хатако говорил глухо и с усилием. Он так тяжело оперся на бамбуковую палку, что она совсем согнулась. По его голым ногам пробежала судорога, он медленно опустился на землю и прислонился спиной к дереву. Крупные капли пота выступили на его лице.

Выражение испуга пробежало по худому лицу араба. Он крикнул что-то старшему носильщику и поспешно достал из соломенной корзины пригоршню фиников.

— Возьми и ешь, пока не поспела еда! — сказал он, садясь рядом с Хатако. — Ты хорошо и умно придумал, но тогда тебе предстоит длинный путь. Прежде всего ты должен поесть и выспаться. Когда ты раздевался, я даже испугался: ты исхудал, как загнанная кляча! Поешь фиников, Хатако!

Слипающиеся от мучительной усталости глаза аскари открылись и глянули на араба. В них блеснул теплый луч нежности, редко согревавший его дикое одинокое сердце. Легким торопливым движением он погладил руку старика. Он медленно поднес ко рту первый финик, затем он стал все поспешнее хватать их и глотать, не разжевывая. Потом он поудобнее протянул ноги, онемевшие от усталости и как бы не связанные с телом, и закрыл глаза. Спать, да, спать, погрузиться в сон, как на дно глубокого озера, проспать целый день и всю ночь напролет, всю прохладную тихую ночь при свете звезд и луны…

Нет! Не надо луны! Новолуние!

Он резко вскинул голову, в его расширенных глазах появилось выражение ужаса, пальцы судорожно сжали руку араба.

— Я должен немного поспать, но обещай мне одно, друг и отец: разбуди меня, как только будет готова еда! Через час, да? Сегодня вечером я должен быть в крепости Моши! Ты мне обещаешь?

Торговец приложил руку к груди и склонил голову.

— Да, я обещаю тебе, спи спокойно. Я знаю, зачем тебе нужно быть в крепости до наступления ночи…

Хатако не дослушал последних слов. Он погрузился в глубокий мертвый сон.

Старик долго и безмолвно смотрел на него. Затем он подсунул ему под голову край ковра и встал. Он велел носильщикам не шуметь и не подходить к спящему. Повар, раздувавший огонь, получил приказ положить в еду масло и зажарить козью печена, которую преподнес ему на прощание Мели.

Когда все было готово, араб сам отнес Хатако еду. Одинокий луч солнца, пробравшийся через непроницаемую листву деревьев, озарил мерно вздымавшуюся грудь спящего; над его головой неутомимо и весело кружилась большая голубая бабочка. Лоб был изборожден глубокими морщинами; руки сжаты в кулаки, как будто они хотели удержать и захватить с собой в царство сна некую неотступную мысль.

Старик поставил у ног спящего дымящийся горшок и, устремив на него взгляд темных глаз, снова погрузился в долгое раздумье.

— Сам не знаю, что влечет меня к тебе, дикарь без роду и без племени, которого я нашел на далеком западе, не знаю, почему мне суждено было встретить тебя в восточной стране… Богу одному все известно, — шептал он.

Внутренним взором, охлажденным годами и долгим жизненным опытом, он прослеживал сложно переплетавшиеся нити своей многоцветной жизни…

Кругом царила тишина, голубой лентой скользили перед ним сверкающие на солнце воды ручья и убегали под темно-зеленый свод деревьев; ропот воды и шум ветра сливались в древнюю и задумчивую мелодию…

Кружившаяся над головой спящего бабочка взлетела над деревьями и затерялась в солнечном блеске. Горшок у ног спящего Хатако уже не дымился, на поверхности каши застыла морщинистая пенка. Именно она и вернула араба к действительности.

Старик вскочил и потряс своего гостя за плечо.

— Что? — пробормотал тот, поднял тяжелые веки, качаясь, встал на ноги, еще опутанный цепями сна, и непонимающим взором огляделся кругом.

Медленным, тяжелым усилием он стряхнул с себя усталость и постепенно вернулся к осознанию действительности. Пот, грязь и запекшаяся кровь покрыли его лицо затвердевшей маской. Он, спотыкаясь, подошел к ручью и погрузил в него голову. Прохладная, пахнущая землей и листвой струя вернула ему силы и бодрость.

Торговец гостеприимным жестом указал ему на горшок. Хатако благодарно взглянул в его бородатое лицо.

— Ешь ты тоже, отец!

Араб кивнул, приподнял полы своей одежды, и оба присели на землю. Темно-коричневая и светло-желтая рука попеременно опускались в горшок; они скатывали шарики и подносили их ко рту. Хатако выловил кусок мяса, разорвал его пополам и предложил половину хозяину.

— Возьми себе весь кусок, ты молод и более проголодался, чем я. Тебе сегодня нужны силы, чтобы спастись от того, кто подарил мне это мясо. Оно от козы, которую Мели дал мне на дорогу…

Рука аскари застыла в воздухе.

— Мели, этот скорпион, заползший в горные скалы! Мели, который заставил своих людей травить меня, как дикого зверя! Но сейчас это не имеет значения… Мясо нужно, чтобы вернуть силы…

Его зубы хищника схватили кусок. Медленно жуя, он оперся виском о кулак, глаза его сверкнули, как костер во мраке.

— Но еще охотнее, чем печень его козы, я съел бы печень самого Мели. В ночь новолуния, может быть…

Низкие, глухие звуки его голоса напоминали далекое рычание льва.

Гнев и отвращение охватили араба. Он перестал есть, но, тщательно вытирая руки травой, вернул себе свое мудрое спокойствие. Выпрямившись и скрестив руки, он спросил:

— Я ничего не знаю о твоей жизни за последние годы, Хатако, и у нас нет времени для долгих рассказов. Но скажи мне одно: по-прежнему ли ты только дикий миема, каким я знал тебя в лесу Конго, или ты аскари и, быть может, магометанин?

На лбу Хатако появились глубокие складки. Подперев голову, он долго молчал. Затем медленно, словно отвечая на собственную мысль, он пробормотал:

— Я не знаю… Во мне открытая рана, она не заживает… Видишь ли, мой отец, часто я думаю, что я уже не миема, но, когда желудок мой требует пищи или кровь — мщения, тогда… Оставь меня, не спрашивай больше!

Он встал, с мрачным видом нагнулся к своей ноше и начал ее связывать.

Араб смотрел на него с плотно сжатыми губами. Затем он быстро снял с шеи тонкую цепочку, на которой висела ладанка, и протянул ее Хатако.

— Возьми и носи это в память о друге. Это верное оружие и надежный щит. Это талисман из Мекки, в нем лежит бумажка, на которой написан самый священный стих из книги, данной нам Пророком, да будет благословенно его имя!

Хатако нерешительно протянул руку за подарком… Он колебался. Потом обернул цепочку вокруг сжатого кулака; глаза его были потуплены, он несколько раз открывал рот, чтобы что-то сказать. Наконец, молча надел на шею амулет и взвалил на голову тюк.

— Пойдем? — спросил он хриплым голосом.

— Да, сейчас. Я знаю, что тебе сегодня предстоит далекий и опасный путь, но еще длиннее и опаснее будет путь жизни, — проговорил старик с умной и слегка грустной улыбкой на губах.

— Хейа (вперед)! — крикнул он носильщикам.

Они подняли свою тюки. Их глаза неотступно следили за шедшим впереди незнакомцем, которому их господин, жесткий, гордый араб, оказывал столько знаков почета. Они вполголоса обменивались мнениями о том, кто он и каковы его намерения. Он молча шагал впереди. Даже самый сильный и самый любопытный из носильщиков не смог его догнать, чтобы вступить с ним в беседу…

Тропинка вывела их из леса. Извиваясь по поросшему кустарником и травой склону, она шла под гору. Постепенно тропинка расширялась, все чаще разветвлялась, и ее начинали пересекать другие дороги. Со склонов гор доносилось позвякивание бубенчиков, блеяние козьих стад. Навстречу их каравану попадались пастухи, дровосеки с топорами, стройные коричневые женщины с вилами, с корзинами или завернутыми в тряпки грудными младенцами на голове и на спине. Голые большеглазые дети, на бархатистой коже которых красиво поблескивали бусы, суетливо шмыгали по глинистым дорогам.

В котловине стали попадаться первые банановые рощи, напоминавшие светло-зеленое озеро, на зеркальной поверхности которого играют солнечные лучи. Они покоились в мягком свете, который, казалось, проникал через зеленое стекло. В зеленом полумраке вырисовывались блестящие коричнево-красные стволы. Горный ветер мягко колыхал зеленые листья. Легко играя, он рвал их бесконечно нежную ткань на тонкие, развевающиеся, как мягкий шелк, полосы. Протекавший вдоль дороги ручей перерезал многочисленные запруды. Через него были перекинуты легкие мосты. От ручья, как сеть жилок, расходились бесчисленные канавки не шире одного фута. Пересекаясь и переплетаясь сложными узорами, они орошали каждый клочок земли. Из рощи доносился яростный лай тощих лохматых дворняжек, глухой рев быков, крики петухов и веселые детские голоса…

Нигде не было видно поселений. Погруженные в зеленый мрак, скрытые за высокими изгородями из колючих кустов, окруженные валами и рвами, они как будто все еще со страхом ожидали разбойничьих набегов мазаи, под постоянной угрозой которых жило это земледельческое население.

Караван шел быстро, дорога вела под гору, и носильщики невольно ускоряли шаг. Хатако, все еще шедший впереди, не задерживался ни на минуту. Время от времени он поглядывал через листву бананов на солнце, которое сегодня необычно быстро совершало свой путь по небу.

Только один раз он остановился и посмотрел вслед отряду юношей, которые молча и поспешно следуя узкой тропинкой, пересекли их путь.

Все они несли на головах продолговатые, обернутые в банановые листья узлы. Вместо кусков ткани их тело прикрывали звериные шкуры. Вместо земледельческих орудий при них были мечи в кожаных ножнах. На блестящих от масла спинах висели тыквенные сосуды, которые им не были нужны в этой богато орошаемой стране бананов…

Аскари следил глазами за отрядом, пока он не скрылся за поворотом пути. Покачав головой, он плотно сжал губы и зашагал еще быстрее…

Бесконечно тянувшиеся банановые рощи осеняли тропинку зеленым сводом. Проникавшие сквозь него лучи солнца все более косо падали на землю.

Всего лишь два часа дневного света и шесть часов ходьбы до лагеря… А ноги так ослабели, ступни так болят от бесконечного бега этих двух дней, голова так тяжела от усталости и бессонных ночей!

Но вот журчание ручья, сопровождавшее все время спутников, умолкло. Горный скат, поросший кустарником и отдельными высокими деревьями, опускался в укутанную туманом равнину. Глубина долины заросла мрачным лесом, а в стороне от него среди темной зелени что-то белело — стены крепости Моши!

Хатако не спускал с них глаз, он как бы хотел притянуть своим взглядом эти белые стены. Цель, казалось, так близка, на расстоянии какого-нибудь часа пути, а между тем он отлично знал, что до лагеря не меньше пяти часов ходьбы.

Тихо и мирно прилепившись к горам, покоился лагерь, окруженный зелеными волнами банановой рощи, и только Хатако и его старый друг знали, что в этих зеленых волнах притаилась измена и смерть, готовые наброситься на свою добычу, как только наступит ночь. Он должен был до всего этого попасть в лагерь, должен!

Жилы на его шее напряглись, подбородок вытянулся вперед, он поспешно ступал большими шагами.

Около дороги возвышались, как сторожевые башни, два обломка скалы высотой с дом. На них стояла кучка мужчин. Их фигуры и тонкие контуры длинных копий отчетливо выделялись на фоне неба.

Караван подошел. Один из мужчин, высокий и стройный, безупречного сложения, со смеющимся лицом, нагнулся с утеса.

— Эй ты! Тебя, наверное, прошлой ночью приласкал леопард и в порыве любви откусил тебе ухо?

Его товарищи громко расхохотались. Подоспевшие носильщики тоже были рады тому, что любимца хозяина высмеяли.

Но араб гневно набросился на них, его костлявые кулаки сыпали удары, обутые в сандалии ноги щедро раздавали пинки, и на курчавые головы носильщиков обрушился целый град ругательств.

Опешив, они быстро разбежались. Только Хатако остался на месте. Его рот растянулся в невыразимо тупую улыбку.

Дшагга со смехом смотрел на него с утеса, но не заметил пожиравшего его из-под полузакрытых век взгляда, которым Хатако старался навсегда запечатлеть в памяти его лицо.

Тупо осклабившись, Хатако медленно двинулся вперед. Тогда дшагга закричал ему вдогонку:

— Эй ты, не повстречали ли вы на пути аскари, спускавшегося с гор?

— Да, он только что прошел мимо, — ответил Хатако с холодной насмешкой в глазах.

— Мимо?! Дурак! — рассмеялся дшагга и бросил вслед удалявшемуся Хатако несколько щепок. Но один из товарищей положил ему на плечо руку:

— Оставь его в покое, он маскини на мунгу (юродивый, слабоумный).

Араб стоял среди дороги и поджидал Хатако.

— Про кого ты сказал им, что он только что прошел мимо?

— Про аскари, о котором он меня спрашивал, — ответил Хатако. Его верхняя губа насмешливо и презрительно подергивалась.

Старик провел рукой по бороде и тихо рассмеялся.

— Они не заметили когтей на бархатной лапке! Но хорошо, что так обошлось, потому что, кто знает, как на этот вопрос ответили бы эти дурни! Поэтому я их поскорее прогнал!

— Да, я сразу понял. Благодарю тебя, мой отец. И смотри, — он запнулся и посмотрел в пространство в поисках слов, — добро, которому ты учил меня и оказывал мне, все это не пропало напрасно. Со мной то же, что и с молодым леопардом, которого они держат в крепости Моши; прошло много времени, пока удалось приручить его. Но и теперь он время от времени перегрызает горло собаке, которая на него бросается. Это я хотел сказать тебе, прежде чем мы попрощаемся, потому что там, у того бамбука, я хочу свернуть с дороги и пересечь наискосок долину, чтобы скорее добраться до крепости! Нужно торопиться… Скажи, Мели ничего тебе не говорил о том, когда и как он собирается привести в исполнение свой план?

Старик покачал головой.

— Нет, Хатако. Когда он покупал у меня ружья, я даже не знал, что он намеревается с ними делать. Эти слова там, в горах, которые исторгла из его груди ненависть, вот все, что я от него слышал. Теперь ступай, сын мой, да хранит тебя Аллах!

Они стояли на поросшем мхом камне и молча держались за руки. На стройных стволах бамбука листья дрожали и колыхались от вечернего ветерка, как связки зеленых перьев. Солнце склонялось к закату, из-за мощных горных громад струились лучи розового света. Хребты и скалы сияли золотым блеском, долины тонули в голубом полумраке…

Как при последнем их прощании у озера Альберт Ниянца, Хатако прижал к своей груди сухую желтую руку араба.

— Думай хорошо обо мне! — пробормотал он торопливо и вприпрыжку пустился бежать по скату.

Достигнув первых высоких деревьев, он еще раз оглянулся. Там, наверху, стоял его старый, единственный друг и смотрел ему вслед…

Хатако знал в долине одну дорогу, которой несколько раз провожал на охоту офицеров. Но теперь с гигантских деревьев на землю спустился мрак, запутался между листьями, стволами и сплетениями воздушных корней, непроницаемой тенью покрыв непроходимые просеки.

Как охотничья собака, потерявшая след, бросался аскари с низко опущенной головой из стороны в сторону. Наконец по нескольким едва заметным приметам он все же признал место, которое искал, и вошел в дремучий лес. Он шел настолько быстро, насколько это позволила заросшая тропа.

Лес замер в торжественной вечерней тишине, лишь изредка раздавался какой-нибудь звук; дневные звери улеглись на покой, а ночные еще не проснулись. В этой тишине отчетливо и громко раздавался шелест сухой листвы под его ногами и шум сучьев и ветвей, которые он задевал своим узлом. Изредка в лиственной крыше открывались просветы. Он с тревогой вглядывался в небо, сиявшее над долиной.

Тихое журчание нарушило безмолвие, затем оно постепенно перешло в плеск и ропот струй — между бамбуками и дикими бананами протекал ручей. Ха-Хатакоступил в воду. Освежающий поток омыл его израненные ноги; затем он стер со лба капли пота и торопливо напился из горсти.

Он стоял, переводя дух. Вдруг в серебристо-серой листве гигантского дерева послышалось странное, постепенно усиливающееся жужжание. Хатако, прислушиваясь, поднял голову. В сумеречном воздухе леса неслись звуки многоголосого пения…

Хатако сделал неосторожное движение — и сразу в ветвях дерева возникли шум и возня. Он узнал певцов девственного леса: это были большие черные обезьяны, за спинами которых от плеч и до хвоста при каждом прыжке развевались, как шелковые знамена, длинные белоснежные гривы волос.

Крик белого ястреба звонко прозвенел в вечернем небе. Одинокий путник встрепенулся, бросился через ручей и снова зашагал в сгущавшейся тьме леса.

Он нетерпеливо вглядывался в окружающий мрак. Наконец между стволами деревьев замелькали светло-серые пятна. Он дошел до опушки леса. Когда он вышел на открытое место, в небе зажигались первые звезды.

Откос, по которому он спускался широким шагом, порос высокой жесткой травой. Когда скат стал менее крут, он бросился вниз бегом. Высокие стебли хлестали его по лицу, время от времени натыкаясь разодранными в кровь ногами на камень, он издавал короткий стон. Вскоре пот градом покатился по его измученному телу, дыхание перешло в прерывистый хрип, бедра и икры онемели и отяжелели, как если бы они вместо крови налились свинцом. Но напряженная, как лук охотника, воля по-прежнему гнала его вперед.

Мимо него, как во сне, скользили окутанные тьмой деревья и кусты; вспугнутые ночные ласточки вылетели из-под его ног. Воздух дрожал от пронзительного пения цикад; глухо кричали совы, издалека доносился собачий лай.

Прохладный ветерок повеял с горных вершин и вдохнул новые силы в неутомимого путника. Он ускорил шаги. Сероватые поля, тенистые насаждения бананов, огни, тихо пылавшие около черных хижин, выплывали у краев дороги и снова тонули во мраке ночи.

У Хатако заплетались ноги, он спотыкался, голова кружилась, кровь громко стучала в висках и застилала красным туманом взгляд, которым он с мучительным усилием старался пронзить ночной мрак.

Снова блеснул огонек. Нет, два… Нет, десять… сто…

Он был в кольце пылающих огней!

В диком страхе впившись в землю пальцами рук и ног, он задыхался, его спина судорожно изгибалась в борьбе с неведомым врагом.

Сдерживая в груди хрип, он прислушался: из окутанных мраком банановых лесов доносился глухой, страшный рев — сигналы, звуки рогов… Мели сзывал свои полчища в бой! Но и усталого путника, свалившегося в пыль дороги, звуки эти призывали к последней борьбе.

Сжав зубы, он поднялся на колени, свалился, снова поднялся, поднял узел и, спотыкаясь, пошел дальше. Снова заревели трубы. Собаки ответили лаем. Впереди вспыхивали красные огни. Они все приближались, и вскоре за черными крышами хижин показались белые стены крепости.

Подгоняемый яростной волей, Хатако шел неверными шагами. Вдоль дороги тянулось просяное поле. Вдруг из него вынырнули темные фигуры и вышли на дорогу. Они остановились и окликнули его. Он продолжал идти, вперив взгляд горящих глаз в белые стены.

— Хей, кто ты? Стой!

К нему подскочил мужчина с фонарем, осветил его лицо и вскрикнул:

— Держи его! Это тот самый аскари, который привязал меня к дереву!

Они подняли страшный рев и набросились на него, дубиной сбив с его головы тюк. Он бросился на землю, вырвал ружье из развязавшегося узла, поднимаясь, взвел курок и, выстрелив в нападающих, бросился бежать. Они с воем помчались вдогонку. Хатако несся огромными прыжками по улицам деревни. Люди с криками рассыпались во все стороны, завидя дикую погоню. Собаки с лаем кидались на них, чей-то удар отшвырнул к стене дома старика, остановившегося посреди дороги. Хатако стремительно бежал вперед. Крики преследователей постепенно смолкли.

— Нани ве? (Кто идет?) — окрикнул его часовой. Он внимательно оглядел вынырнувшего из мрака ночи человека. Свет фонаря осветил искаженное лицо, судорожно раскрывающийся рот и широко открытые, налитые кровью глаза.

— Стой! — снова закричал постовой и поднял ружье.

Прибежавший со стоном навалился на флагшток и крепко охватил его, шатаясь, задыхаясь, хрипя…

— О, аллах! Это ты, Хатако? Что ты говоришь?

В ответ послышалось невнятное бормотание.

Звонкий голос крикнул через плац:

— Постовой, что это были за выстрелы? Кто это такой?

К ним подошел офицер.

Хатако отпустил флагшток и выпрямился.

— Аскари Хатако, бана полковник! Король Меливадшагга… Они наступают… Скорее тревогу, бана пол… бана полков…

Он застонал, как умирающий зверь, вскинул руки и упал без чувств.

 

IX

Медленные, протяжные звуки зори поплыли над лагерем. Стены гулко повторили звуки труб и отбросили их дальше во мрак ночи. Эхо ответило из темных долин и озаренных кострами высот… Но оттуда раздавался также и другой ответ — глухой, протяжный рев рогов. Их мощные голоса ревели из бесконечных глубин банановых лесов, как хор кровожадных, притаившихся во мраке хищников. Волны этих звуков наполнили ночь, ворвались через белевшие в свете звезд толстые стены крепости и проникли в маленькую комнату лазарета, освещенную тусклым красноватым светом ночной лампы.

На одной из деревянных коек больной зашевелился и приподнялся. Громко зевая, он вытягивал руки, тер глаза и в полусне с изумлением оглядывался кругом. Он хрипло откашливался, со стоном пошевелил онемевшими ногами, ощупал ступни, горевшие огнем, повязки на пальцах и, недоумевая, посмотрел на соседнюю койку. На ней лежал человек с плотной белой повязкой на голове и крепко спал. В комнате было жарко и сильно пахло лекарствами. Проснувшийся вытянул голову и попытался рассмотреть черты раненого. Из коридора просунулась в дверь чья-то голова.

— Это ты, Хатако? Лежи, ты не должен вставать, пока тебя не осмотрит штабной врач! Я сейчас его позову…

— Э, Фарзи, постой! — крикнул ему Хатако.

— Ну, в чем дело?

— Почему я здесь лежу? У меня такая тяжелая голова… Дай мне воды, я хочу пить! Я долго спал?

Санитар рассмеялся.

— Да, почти двадцать четыре часа, как собака, побывавшая на охоте!

Хатако оторвал губы от сосуда, из которого пил жадными глотками, и уставился на товарища.

— Двадцать четыре часа? А-а… Вадшагга? Они не пришли?

— Пришли! Но мы им здорово всыпали! Теперь они засели в банановых рощах, воют, как гиены, завидевшие огонь и не смеют приблизиться! Но не все там, и мы опасаемся, что большая часть отправилась в Паре, чтобы напасть на другие два немецких поста. Ты знаешь, они нам прокладывали дороги и брали с вапаре налоги. С Мели у них с давних пор были нелады, он никогда не являлся на переговоры, посылал совсем мало провианта, а наших трех дойных коров, которые вдруг исчезли, тоже, наверное, увел этот вор! Бана полковник по выстрелам вчера вечером и по твоим нескольким словам сразу догадался в чем дело и послал Мамади и Зефу в Паре предупредить те отряды и немедленно вызвать их сюда. Белые из Моши и Ромбо пришли с плантаций и живут здесь, в лагере. Но вадшагги по пути убили госпожу Келлер!

Ты знаешь, это та, с желтыми волосами, которая всегда много смеялась и раздавала нам шоколад, когда мы на обратном пути из Паре остановились на ее плантации. Ее муж в прошлом году умер от горячки…

Сегодня ночью прибежал сюда ее бой с маленьким белым ребенком. Он прыгнул с ним в речку и полночи простоял в воде, пока не убрались вадшагга…

А как ты себя чувствуешь? Эти собаки тебя затравили до полусмерти! Ты взял отпуск на два дня, чтобы снова карабкаться туда на гору, да? Ну, какой же ты дурак, Хатако! Здесь в долине тепло, а в деревне можно достать папиросы, банановое пиво и девушек, а ты бегаешь по вершинам, где так безлюдно, сыро и холодно! Но теперь я пойду за врачом, а ты ложись!

Неизменно веселый, болтливый Фарзи поставил перед Хатако еще одну кружку воды, осклабил круглое блестящее лицо, напоминавшее черную луну, и шмыгнул в дверь.

Хатако продолжал сидеть на краю койки с низко опущенной головой. Усталость двухдневной борьбы за жизнь все еще давила его, но тяжелее давила печаль о смерти этой белой женщины…

Он так хорошо помнил тот день… С куском шоколада в руке и со своей солнечной улыбкой на губах она подошла также и к нему и отступила назад. Она испугалась этого угрюмого, неподвижного лица с глазами пантеры, но верным инстинктом женщины она все поняла, и улыбка снова заиграла на ее губах.

Его лицо оставалось неподвижным, но в глубине его натуры шевельнулось что-то теплое, засиял какой-то свет, — далекое, слабое предчувствие радости, вызванной не видом мяса или дымящейся крови, а смутное желание проникнуть за закрытую дверь, то чувство, которое охватывало его всякий раз, когда он любовался торжественным белым сиянием страны духов. После этого он видел ее еще несколько раз. Она ласково отвечала на его приветствие, а в тот вечер, когда, возвращаясь с лейтенантом с охоты на льва, они зашли на плантацию, она долго расспрашивала его о его родине и о том, зачем он всегда поднимается так высоко в горы, как ей рассказал об этом господин лейтенант. Затем он понес в сад ее ребенка, который только в первые минуты немного боялся его и отталкивал его лицо своими крошечными ручками, мягкими и белыми, как кошачьи лапки. Но затем малютка принялся смеяться и щупать его заостренные белоснежные зубы… И белая женщина тоже смеялась. А теперь она убита, он уже не увидит никогда ее улыбки, прекрасной, как залитое солнцем поле…

Он вскочил, запрокинул голову и обнажил зубы. Прижав локти к бедрам, сжав кулаки, стоял он в полумраке комнаты. Обжигающее пламя ярости и жажды мести пожирало его сердце и заставляло судорожно вздыматься и опускаться высокою грудь. Хриплое рычание вырвалось из-за скрежещущих зубов; огонь ненависти вырывал из них отрывочные слова:

— Мели! Дшаггский пес! Копья твоих воинов пронзили сердце, которое всегда находило для меня слово привета! Это было сердце слабой женщины, и его разорвали твои гиены! За это я вырву из груди твое сердце, собака! Я вырву его, как когда-то вырывал сердца тех, кто убивал людей моего племени! Пусть дух этой доброй белой женщины преследует меня по ночам до конца моих дней, если я не отомщу тебе за нее, ты, дшаггская собака!

Его слова разбудили раненого. Он со стоном повернулся и закричал в бреду:

— А, мама, мама нянги, нинакуфа! (О, мама, моя мама, я умираю!)

Его безумный горящий взгляд упал на Хатако.

— Кто ты?

Миема не ответил. Неподвижно и безмолвно, как деревянная статуя, стоял он в полумраке комнаты, и только в его глазах светился огонь…

Раздался выстрел, за ним другой, третий… Через толстые стены, глухой, как шум далекого прибоя, донесся многоголосый рев. Разорвавшаяся в воздухе ракета осветила на мгновение комнату ослепительно белым светом, совсем близко прогремел залп, затем все снова погрузилось в мрак и в тишину…

Хатако прислушивался, сидя на кровати. Его ноздри слегка вздрагивали. Он принялся энергично растирать конечности, чтобы вернуть им подвижность и гибкость.

В коридоре послышались шаги. Фарзи раскрыл дверь, и вошел полковник и штабной врач.

Хатако вскочил.

— Аскари Хатако вернулся из отпуска, бана полковник! — доложил он.

Полковник кивнул в сторону врача.

— Теперь ты еще под началом господина доктора.

Врач был пожилой человек с мягким изжелта-бледным лицом ученого. Из глубоких темных орбит глядели усталые ласковые глаза. Он задал Хатако несколько вопросов на наречии миема. Хатако отвечал кратко. Затем врач пощупал пульс, выслушал сердце, велел показать язык и осмотрел покрытую струпом рану на бедре. Кивнув с довольным видом, он обратился к полковнику:

— Дальнейшее лечение должен взять на себя повар. Ему следует несколько раз выдать по двойной порции мяса, дать, быть может, еще денек отдохнуть, и он снова будет молодцом! Вы только взгляните на это тело! Я редко встречал подобную силу в таком стройном и гибком теле!

Полковник кивнул.

— Да, я уж обратил на него внимание, когда ребята купались в Химо. Он хороший аскари, а остальные его качества наши господа офицеры тоже умеют ценить… Пожалуй, даже больше, чем надо! Когда кому-нибудь из них приходит фантазия отправиться на охоту за буйволом или львом, то без него дело не обходится… Что же касается его личных дел, особенно в прошлом, то он мне кажется не вполне безупречным. В его лице есть нечто такое, что я не хотел бы в недобрый час повстречаться с ним в девственных лесах его родины!

— Но пусть он нам расскажет, что с ним случилось после того, как он натолкнулся в горах на этого свинью — Мели.

— Что ты имеешь доложить? — обратился полковник к голому аскари, неподвижно, как бронзовое изваяние, стоявшему перед ним.

Кратко, касаясь только фактов, рассказал Хатако, что он слышал и видел в ущелье, как его обнаружили и как ему пришлось пробивать себе путь в лагерь. Он сказал, где и когда потерял свою амуницию и закончил просьбой выдать ему новую. Он не упомянул о том, что торговец оружием — его давнишний знакомый.

Когда он кончил, офицеры молча переглянулись.

Врач кивнул Хатако и, усердно протирая очки, сказал полковнику:

— Когда мы изловили вакуа, а он прокрался в лагерь, как горный леопард, чтобы освободить товарищей, уже тогда я понял, что в нем есть что-то особенное; ведь он и сам-то был тяжело ранен. Я вам как-то рассказывал историю его жизни, это нечто необыкновенное! Жаль, чтобы такой человек оставался простым рядовым, — и я думаю, конечно, не сочтите это за желание оказать на вас давление, что этот его последний славный подвиг мог бы послужить поводом для того, чтобы…

— Я вас понимаю, — засмеялся полковник, похлопывая его по плечу. — У вас, милейший доктор, слабость к этому людоеду! Я уже и сам об этом подумывал, но… как ни странно, но что-то в его существе всегда удерживало меня от того, чтобы дать ему повышение. Своего рода сомнение, недоверие, ну, я не могу точно определить, что именно… Но теперь он, во всяком случае, заслужил награду.

Он обернулся к Хатако, стоявшему в уставной позе, но со странным выражением в глазах, которые, видимо, блуждали где-то далеко…

— Ну, смотрите, доктор, разве он не выглядит так, как если бы он обдумывал, кому из нас вырезать кусок мяса, чтобы отправить в свой живот?

— Быть может, он действительно обдумывает нечто в этом роде, — усмехнулся врач. — О чем ты думаешь, Хатако? — спросил он.

Он знал, что только звуки родного языка находили доступ к душе этого сурового и угрюмого дикаря.

— Я думаю о госпоже Келлер, которую Мели велел убить! — медленно проговорил Хатако.

Врач перевел его слова.

— Видит Бог, я не хотел бы быть на месте Мели! — добавил он. — Он был очень привязан к этой женщине и часто простодушно, как ребенок, говорил мне о ней…

Полковник повел плечами и подошел к Хатако.

— Ты хорошо поступил, я доволен тобой. Теперь пойдем со мной в кладовую получать новое обмундирование. Кстати, получишь куртку с нашивкой ефрейтора, Хатако…

— Хорошо, бана полковник, — тихо проговорил он, последовал за офицерами в кладовую и безмолвно принял новое обмундирование.

Весь следующий день просидел он почти неподвижно на своей кровати, подперев голову кулаками.

Когда в комнату лазарета проникало глухое завывание сигнальных рогов или отдаленный гром выстрелов, он поднимал голову и раздувал ноздри, а затем снова погружался в мрачное раздумье.

Вечером он одолжил у Фарзи маленький точильный камень и начал прилежно точить свой нож. Фарзи принес в узелке земляные орехи, уселся на пол и стал угощать Хатако. Усердно жуя, он сообщал новости: Нанья, толстая жена старого рябого аскари Зефу, хватила вчера мужа сковородкой по голове, и Зефу сегодня утром просил полковника отправить его с отрядом; затем он рассказал, что банановые рощи кругом кишат вадшаггами, которые, однако, не предпринимают никаких военных действий против крепости, и что посланные в Паре все еще не возвратились…

Исчерпав запас новостей, он попросил Хатако рассказать про свои приключения в горах. Но тот ограничился односложными ответами и до ночи продолжал точить клинок.

На другое утро он надел свою новую форму, явился к фельдфебелю и доложил, что он здоров. Тот рассказал ему о его новых обязанностях ефрейтора и тут же послал с четырьмя солдатами нести караул на башне.

Спокойно, как если бы он это делал уже давно, Хатако изложил боевое задание своим солдатам, поправил на одном из них ремень и увел свой отряд.

Фельдфебель молча стоял с заложенными за спину руками, и его глаза, холодные и светло-зеленые, как море его голштинской родины, глаза, которых боялись аскари, так как ничто от них не ускользало, не нашли к чему придраться. Он следил взглядом за новым ефрейтором и, почти не шевеля губами, проговорил себе под нос:

— Прирожденный командир отряда, но только до тех пор, пока он не почует запах крови. Тогда все пойдет к черту — если только я не ошибаюсь в нем, как дурак…

И он вернулся в свою канцелярию.

Из бойниц, прорезанных в толстых стенах башни, открывался вид на склоны гор и на серо-желтую бесконечную равнину. Вблизи ярким светло-зеленым пятном выделялись банановые рощи, более темной полосой стелилось поросшее кустарником плоскогорье, а над ним высился мрачный, серо-зеленый дремучий бор. Медленно плывущие громады облаков окутывали верхний край леса и скрывали далекие высоты страны духов, к которым с мучительной тоской стремился взор Хатако.

Он оторвался от них и стал внимательно вглядываться в равнину. В сияющем блеске утреннего солнца стелилась она под голубым небом. Леса, тянувшиеся вдоль течения рек, темными полосами бороздили ее однообразную желтую поверхность, в бесконечной дали слившуюся с небом. С южной стороны даль замыкала серебристо-серая громада горы Меру, а на севере волнистый простор степи ограничивали высокие и крутые склоны синеватых Паре.

Как ни вглядывались зоркие глаза Хатако в желтую равнину, они не видели, чтобы там внизу отряд людей приблизился к высокой горе…

Здесь, наверху, под крышей из листьев, устроенной над зубцами башни, чтобы защитить караул от стрел, было прохладно и тихо. С гор долетело дыхание свежего утреннего ветерка. Под его дыханием зеленое море банановых рощ легко рябило и волновалось, как вода в озере. Над светло-коричневыми крышами деревенских хижин поднимался дым очагов, петухи криками приветствовали утро, а из дремотных зеленых глубин рощи раздавалось глухое мычание коров. На красном песке плаца, озаренного золотым солнечным светом, бродили куры, а на флагштоке трепетал большой трехцветный флаг.

Вся обозреваемая Хатако местность имела мирный будничный вид. Не мирный и не будничный вид имела лишь тощая фигура одинокого старого марабу, который, неподвижно и безмолвно стоя на одной ноге, словно отдавшись печальным размышлениям, внимательно рассматривал белый человеческий череп, валявшийся в песке у самых ворот лагеря.

Хатако равнодушно посмотрел на марабу и задумчиво устремил взор на веселую зелень бананов.

Там притаились мятежные вадшагга, сотни, быть может, тысячи… Они тихо залегли в зеленом сумраке и поджидали. Тысячи темных глаз были устремлены на эти белые стены; они ждали возвращения своих братьев, спустившихся на равнину, чтобы перебить этих чужестранцев прежде, чем они успеют вернуться в свой укрепленный лагерь. Тогда они будут праздновать первую победу. Их стройным женам придется быстро и без счету подносить горшки бананового пива, веселящего дух воинов; затем колдуньи в одеянии страшных привидений, стуча костями и звеня бубенчиками, будут исполнять дикие пляски духов, а их король, великий Мели, обратится к ним с речью и пообещает храбрым воинам коров, земли и женщин, а трусам — топор палача. Тогда громко протрубит рог, призывая к последней битве, оглушительные крики полчищ Мели разбудят эхо ущелий, и звезды холодным светом озарят тысячи поднятых копий и мечей. И тогда в лагере затрещат ружья аскари и револьверы офицеров, тогда пушки будут с ревом выбрасывать чугунные ядра, а стоящие под чехлами новые орудия, о существовании и действии которых не знает еще ни один дшагга, с воем вопьются своими длинными железными зубами в толпы врагов, и зубы эти будут лопаться и сокрушать своей страшной начинкой тела воинов Мели.

Хатако видел, как эти пушки мгновенно обращали в щепки огромные стволы деревьев. Это было давно, когда эти новые орудия были привезены из Момба и солдат обучали стрелять из них.

Он высунулся в одну из бойниц и со злобной насмешкой вглядывался в лесные убежища вадшагга. Он отлично знал, что наутро после боя тела их воинов будут валяться высокими грудами там на песке, и у старого марабу будет много еды и мало времени для размышлений. Но, как прежде, будут возвышаться эти белые стены…

Зачем, в сущности, вадшагга хотят разбить себе головы об эти каменные стены? Они ничего не выиграют даже в случае победы! Они ведь не получат ни складских припасов, ни ружей убитых аскари. Ведь все заберет себе король, а они останутся его рабами, останутся добычей мазаи, которые снова начнут совершать разбойничьи набеги на богатую страну дшагга, и их король не сможет их защитить — ведь так было с их отцами, когда ими правил отец Мели! Эти рабы — дшагга будут умирать под стенами крепости, а оставшиеся в живых будут работать в деревнях затем, чтобы обогатить властолюбивого, алчного Мели…

— Мели! — Это слово вырвалось из груди Хатако, как грозное рычание леопарда. Его длинные коричневые руки судорожно сжали каменные края бойницы, словно желая их обломать, и под изрезанным складками лбом смертельной ненавистью загорелись темные глаза. Он задрожал и начал беспокойно бегать по тесному помещению. Все его существо было так преисполнено разгорающейся жаждой мщения, что он не расслышал, как к нему обратился один из аскари. Тот с изумлением взглянул на метавшегося Хатако и задумчиво пробормотал:

— Е-е-амекоа, вациму квели саса (Теперь он совсем рехнулся). Омбаша (ефрейтор), э-э! — окликнул он его.

Хатако резко повернулся.

— Что?

— Кто-то поднимается по лестнице, я думаю, что это бана полковник.

Хатако посмотрел на него рассеянным взглядом и глубоко вздохнул. Он решил, как ему заполучить короля дшагга, который принадлежит ему, ему одному…

Полковник поднялся на башню с самым молодым из лейтенантов. Хатако вытянулся и отрапортовал:

— Омбаша Хатако и четыре аскари несут караул, бана полковник! Ничего нового…

Полковник сделал знак «вольно», и маленький лейтенант бросился к Хатако, протянул к нему руку и затараторил на забавном диалекте, представлявшем смесь немецкого с одним из африканских наречий.

— Хэлло, Хатако, старый бродяга! Ну, ты снова попал в хорошую переделку там, в горах? Теперь пришло времечко, которое тебе по душе, верно? Теперь ты можешь изрубить своих черных братьев в котлеты! Видишь, ты уже произведен в омбаша, а если ты будешь и дальше так же отличаться, то тебя произведут в фельдфебели! И тогда мы сможем снова отправиться на охоту и подстрелим симба, правда? Но почему ты корчишь такую рожу, как обезьяна, которую укусил за хвост скорпион, э-э?

Полковник сложил трубу, через которую разглядывал степь, и с легким вздохом сдвинул на затылок свою форменную фуражку.

— Видит Бог, — обратился он к лейтенанту, — я бы хотел, чтобы сегодня наконец вернулись наши люди или хотя бы дали какую-нибудь весть… У меня камень свалился бы с души. Все же хочется думать, что с ними ничего страшного не случилось, потому что иначе этот сукин сын Мели снова явился бы сюда и тыкал бы нам в нос своей победой. Скажите, пожалуйста, фельдфебелю, чтобы ночью караул особенно внимательно следил за всеми световыми сигналами наших людей в степи!

— Слушаюсь, господин полковник! Но я совершенно уверен, что хоть один из гонцов, посланных господином полковником к обер-лейтенанту Лехнеру третьего дня вечером, когда этот людоед примчался со своим известием, благополучно добрался. Жаль, что ему не удалось хорошим выстрелом там же в горах послать этого Мели к праотцам! Тогда бы не было всей этой каши…

Хатако из западной бойницы пристально вглядывался в равнину. В одном месте утес почти отвесно поднимался из лесного ущелья, по которому мчался бурный поток… Но при этом он внимательно прислушивался к разговору офицеров, и по именам, их жестам и некоторым знакомым ему немецким словам довольно быстро понял смысл разговора. Он одернул куртку, приблизился к офицерам, приставил к ноге приклад ружья и вытянулся.

— Надак шаури, бана полковник. (Я хотел бы с вами поговорить.)

— Ну, в чем дело, омбаша?

— Бана полковник, я убью Мели. Позволь мне выйти из лагеря!

— Но как ты собираешься это сделать?

— Я надену кожаный плащ и привяжу себе косу, как у мазаи, я сплету ее из лошадиного хвоста. Ни один дшагга не заметит, что у меня нет одного уха, и не сможет меня признать. Затем я скажу, что меня прислал торговец оружием, остановившийся неподалеку. Он велел мне отыскать короля Мели и передать ему, что у моего господина есть для продажи много хороших ружей. Но он боится воинов Мели, поэтому пусть король сам придет к нему и посмотрит ружья. Если он пойдет со мной, я убью его по пути, если же он не захочет идти, тогда я убью его тут же на месте.

— Браво! — громко воскликнул маленький лейтенант и захлопал в ладоши. — Я всегда говорил, что этот парень ловок, как черт!

— Что ж, попробуй! — усмехаясь, проговорил полковник. — Но ведь вадшагга разорвут тебя на части!

— Лабда (может быть), — спокойно ответил Хатако и посмотрел в упор на офицера.

В его диких глазах горело мрачное пламя.

— А как же ты сможешь незаметно выйти из лагеря?

Хатако вытянул руку и указал на бруствер внизу.

— Я спущусь здесь, бана полковник, по канату.

Офицер взглянул вниз и, слегка покачивая головой, посмотрел на Хатако, а затем на лейтенанта, который возбужденно потирал руки так, что хрустели суставы.

— Что вы на это скажете, бана лейтенант?

— Ну, конечно, ему это удастся, это вполне в его духе! — горячо поддержал лейтенант. — Послушай, я помогу тебе сплести косу, в таких делах у меня есть опыт! Ты увидишь, я из тебя сделаю красавчика!

Полковник, засунув руки в карманы, ходил по площадке башни. Затем он остановился перед Хатако.

— Хорошо, омбаша! Если тебе это удастся, ты получишь большую награду. Я пришлю смену, а ты пойдешь в канцелярию фельдфебеля.

— Ндио, бана полковник, — ответил Хатако и повернулся на каблуках. Тогда полковник наклонился и медленно, тихо проговорил:

— Я знаю, что ты сделаешь все, чтобы наказать убийцу госпожи Келлер.

Не ожидая ответа, он быстро стал спускаться по лестнице, Хатако сжал губы и на мгновение закрыл глаза. Затем он снова спокойно оперся о край бойницы, с неподвижным лицом продолжая вглядываться в степную даль.

 

X

К ночи небо покрылось тяжелыми тучами, предвещавшими ливень. Казалось, что мир погрузился в непроницаемый мрак. Даже белые стены крепости окутала тускло-серая дымка. Призрачным пятном виднелся перед воротами плац. Прилегающие к нему банановые рощи казались бесформенными темными громадами и тонули в черноте ночи. В их глубине бледно-красными пятнами горели сигнальные огни мятежников. Казалось, что, не связанные с землей, они свободно парят в мрачном пространстве.

Ни ветерка, ни звука кругом… Из далекой деревни донесся жалобный вой собаки. Он резко оборвался, и ночь снова погрузилась в глубокое молчание, наполненное немой, гнетущей угрозой…

По тропинке за стеной медленно расхаживал старый суданец-соль (фельдфебель). Стены казармы глухим эхом вторили топоту его тяжелых сапог. У бойниц, черными квадратами прорезавших светлую поверхность стен, стояли аскари. Они зорко вглядывались в беспросветную мглу, прислонившись к шершавым камням и держа наготове заряженные ружья.

В узком проходе между стеной и казармой висел на железной цепи одинокий фонарь аскари, в боевом снаряжении спавших на камнях двора. Время от времени кто-нибудь из спящих стонал во сне или просыпался, дрожа от холода, и теснее прижимался к соседу. Монотонно стучали шаги неутомимого старого фельдфебеля…

Дойдя до фонаря, он вынул из кармана часы, поднес их к прищуренным глазам и взглянул на башню, мощные очертания которой терялись во мгле ночи. Он наклонил голову и прислушался — на башне слышалось шаркание осторожных шагов; в воздухе пронесся свистящий звук и затерялся в мрачной глубине рва за задней стеной.

— Они проверяют, достаточно ли длинен канат. Ну, теперь людоед отправляется в свой страшный путь. Бисмилла (во имя Бога)! — пробормотал старик и скрестил на груди руки.

Затем он снова продолжал свой обход.

На башне от кучки тесно сгрудившихся людей отделился нагой человек и пролез в бойницу, обращенную на запад. На мрачном сером фоне ночного неба можно было разглядеть очертания его невысокой стройной фигуры. У него была прическа мазаи, на спине висел мешок, из которого торчала ручка слоновой кости, а в руках он держал длинную дубинку.

Вот поднялась белая рука, схватила темную руку голого человека и потрясла ее.

— Смотри, не плошай Хатако, напиши открытку, — проговорил звонкий голос по-немецки и продолжал на местном наречии: — Но, подожди-ка минутку…

Белая ручка исчезла, снова поднялась и вложила в темную руку маленький черный предмет.

— Возьми, чтобы не оказаться безоружным. Он заряжен, и ты знаешь, как надо стрелять.

Нагой человек полез в свой мешок, и в его руках сверкнул длинный широкий клинок.

— Я не безоружен, бана лейтенант!..

— Да-да, я уж знаю, твой неизменный нож. Но прихвати также и револьвер, так будет вернее! А теперь — в путь! Ну, вы, за дело! — крикнул он стоявшим сзади.

Они продвинули в амбразуру толстый чурбан. К концу его был приделан блок, по которому двигался канат. Лейтенант взял в руки конец каната, за ним остальные. Голый человек пролез в петлю, проговорил: «Хейа!» (Вперед!) и выпрыгнул из бойницы.

— Квахери! (До свидания!) — прозвучал из темноты его голос.

— Квахери, Хатако! — дружно ответили ему вполголоса товарищи.

Канат натянулся и медленно заскользил сквозь руки людей в черную бездну.

Медленно поплыла вверх белая стена перед глазами Хатако. Из безвестной, ужасающе мрачной глубины доносился оглушительный рев горного потока, и казалось, что серые облака над пропастью с безумной быстротой несутся в страшную высь. Канат медленно раскручивался. Петля впивалась в его тело, и в ревущей черной пустоте, в которой он парил, невидимый кулак схватил и сжал его бесстрашное сердце, и жилы на его шее…

Он судорожно схватил свободной рукой веревку, которая связывала его еще с тем, что прочно покоится на земле; задыхаясь, он повернул шею и прижал откинутую голову к канату. Волокна тихо скрипели под тяжестью его тела. Его охватило неописуемое головокружение, пальцы на ногах свело, он то закрывал, то открывал глаза…

Вдруг он увидел пучок травы, стебли которой трепетали в воздухе. Он полубессознательно потянулся к ним, но они уже были над его головой. Все же при виде этих земных стеблей кулак разжался и отпустил его сердце и шею, он глубоко вздохнул, стер рукой холодный пот и стал внимательно вглядываться в тылу.

Вдруг он вздрогнул и вскрикнул от испуга: колено задело камень. Он просунул вперед дубинку и оттолкнулся от стены. Вода громко шумела, но звук ее падения становился чище, его уже повторяло эхо ущелья. К нему присоединился теперь еще другой шум — ветер гудел в вершинах деревьев. Раскачиваясь в воздухе, он опускался все ниже, — вот он ударился головой о раскачиваемую ветром ветку и в ту же минуту снова задел что-то ступнями и коленями, его встряхнуло, он потерял равновесие и покатился вниз по траве, камням и сырым листьям.

Остановил его колючий куст ежевики.

— Куманина! — выругался он и с силой рванулся из колючих объятий. Вздох, с которым он потирал исцарапанное тело, звучал радостно и легко.

Он три раза коротко и сильно рванул канат и затем освободил его из ветвей куста. После этого он снова подал условный знак. Кольца змеи закачались в воздухе и бесшумно заскользили вверх. Он несколько секунд следил взглядом за вздрагивающим концом каната, пока он не исчез в темноте.

Хатако тихо повернулся и склонил голову. Поток с ревом низвергался по камням. В темных верхушках нависших над ним деревьев глухо шумел ветер.

Холодными пальцами развязал он узел и из заткнутого кожей патрона, служившего ему кисетом, достал понюшку табака. Затем он ремнем привязал к голым бедрам «Браунинг», прицепил дорожную фляжку и накинул на плечи дубленую мягкую кожу. Он еще раз вытянул и размял онемевшие ноги, прислушался и, как зверь, обнюхав кругом воздух, неслышными шагами быстро опустился через камни и корни деревьев к потоку. Течение воды должно было указывать ему путь; прибрежные заросли бамбука должны были скрыть его, потому что никто не должен был видеть, что он спустился с горы…

Под деревьями было так темно, будто между небом и землей натянут толстый черный покров. В непроницаемом мраке ночи сгнившие куски дерева и листья на земле светились синевато-зеленым светом. Но все же ноги Хатако ступали легко и уверенно. Девственные леса родины научили его, не сбиваясь с пути, проходить огромные расстояния по дремучим чащам.

Скрытый нависшими ветвями, поток шумел, бурлил, забрасывал утесы белоснежной пеной и катился дальше по гладким камням дна, чтобы снова дикими прыжками с шумом и ревом низвергаться с высоких утесов. Как привидения, носились во мраке леса хищные птицы и мягкими темными крыльями задевали лицо путника, а высоко над ним, в черных верхушках деревьев, раздавались визгливые крики ночных обезьян. Ветер играл в чаще бамбуковых зарослей, пригибал к земле их высокие стройные стебли и со свистом трепал развевающиеся, как перья, листья.

Глубокий мрак и безлюдье дремучего леса, тяжелый влажный воздух, наполненный горьким запахом плесени, перенесли путника на его далекую родину; лес приветствовал его словами родного языка; перед его глазами проносились картины, словно озаренные вспышкой молнии, а затем снова тонули во мраке прошлого. Они заставляли быстрее биться сердце и вырывали из груди короткие отрывистые звуки. Он снова видел, как, спасаясь от лап гориллы и от выстрелов часовых, он спрыгнул в реку вместе с раненым братом, видел, как ударом ножа раскроил череп своей первой жертве, видел, как белый колдун в развевающейся одежде с криком убегал от него по узкой тропинке и как с ужасом он заметил во рту убитого отточенные зубы родного племени, видел, как, закончив переправу с полным мира и покоя сердцем, бросил вражеские уши в тихие воды лагуны… Такой же кровавой тропой, как и тогда, шел он теперь через лес, но в его груди бушевало пламя мести, и кровь дико кипела в жилах. Он остановился. Грудь порывисто вздымалась и опадала, дыхание вырывалось из нее с громким хрипом, белки глаз сверкали во мраке леса… Успокоившись, он снова продолжал свой путь…

Постепенно кустарник и папоротник все гуще стали заполнять проходы между стволами деревьев. Буйно разросшиеся побеги своим густым сплетением преграждали путь. Путнику пришлось прокладывать себе дорогу с помощью ножа. Работая, он широко раздувал ноздри и жадно ловил свежее дыхание открытой равнины. Ущелье расширилось, лес поредел, и он вышел в поросшую маисом и бананами долину.

Короткими, буйными порывами налетел свежий горный ветерок. Глубокий мрак ночи мало-помалу сменился унылым серым туманом. Пошел дождь. Сначала падали легкие капли, затем полились шумные потоки и разразился ливень. Вода отскакивала от широких банановых листьев, потоками стекала с вершин деревьев, заливала жирный перегной и обращала его в жидкую грязь.

Дождь лил без конца. Его струи с шумом падали на непокрытую голову Хатако, стекали по его толстой косе и громко хлестали по кожаному плащу. Ручьи дождевой воды с шумом потекли через дорогу. Жидкая грязь обдавала его брызгами до самых бедер, его кожаный плащ затвердел и покоробился, он с шумом шлепал по коленям и натирал ногу. Холодная вода стекала по спине, а руки онемели от холода и сырости. Но он не обращал ни на что внимания и не чувствовал никакого неудобства от этого ночного ливня. Его мысли были полны ненависти и жажды мщения, они горячими волнами гнали кровь и согревали тело.

Дождь лил без конца. Окружающий мрак был наполнен шумом плещущих ручьев, бульканием и ударами тяжелых капель. Деревья стонали под ударами ветра, отрясали мокрые ветви и покорно ждали, когда новый порыв ветра снова зальет их потоками воды.

Хатако торопливо шагал по тропинке, ведущей под гору. Он, не задумываясь, решил идти по ней, так как при такой непогоде мало было вероятности на кого-либо натолкнуться. Но если бы он все же с кем-нибудь повстречался, его скрыла бы мгла.

Одинокие хижины неопределенными очертаниями выступали то тут, то там из мрака ночи. Их высокие остроконечные крыши тонули в сырой мгле. Собаки принимались тявкать, их злобный лай переходил в пронзительный вой, но ветер и дождь снова загоняли их в теплую конуру. Слева, среди темных густых садов, белели стены строений кофейной плантации. Беспокойно мигавшие огни освещали веранду дома и темные силуэты грабивших его вадшагга. Путник остановился; держась мокрой рукой за забор, он следил за происходившим. Мрачная улыбка застыла на его залитом дождем лице. Он дрожал от холода. Затем он откинул со лба мокрые волосы и отправился дальше.

Тропинка вывела его на большую дорогу. Он минуту постоял в нерешительности; здесь начиналась опасная часть пути. Он поколебался, но все же вышел на дорогу. Он шлепал по грязи и перескакивал через большие черные лужи; его глаза с тревогой впивались в глубокую тень между стволами с левой стороны дороги. Он не заметил ручейка дождевой воды, текущего через дорогу, поскользнулся и упал на руки и на колени. Он оборвал сорвавшееся с его губ проклятие и, приподнявшись, застыл на месте и прислушался. Ветер гудел в ветвях, капли дождя ударялись о листья и с плеском падали в лужи — других звуков он не улавливал.

Он решил, что ему почудилось, и поднялся было, но вдруг снова бросился на землю и беззвучно, с быстротой молнии, как тень, скользнул за деревья. По тому месту, на котором он только что стоял коленями в грязи, прошла измокшая человеческая фигура — еще одна, и еще одна, а на некотором расстоянии за ними следовала целая группа людей, вполголоса переговариваясь между собой. Хатако неподвижно стоял в темноте и прислушивался к удаляющимся голосам; он ничего не мог расслышать и уже поднял было ногу, чтобы идти дальше, но вдруг раздался слабый звон металла о камень: новые люди поднимались в гору! Они быстро проходили мимо, но вот один остановился прямо перед ним, что-то крикнул ушедшим вперед, они остановились; отставший провел в воздухе своим копьем и чуть не задел Хатако. Тот хотел податься назад, но почувствовал за своей спиной плотную стену стволов и ветвей. Ускользнуть бесшумно было невозможно. Совсем рядом с собой он услышал как острие копья ударилось о корень, еще один шаг, и человек наткнется на него!

Его мысли в бешеном вихре искали выхода, рука схватилась за нож. Он не знал, что делать. Короткий, дикий крик угрозы, хриплый рев вырвался из его горла, и человек отскочил, как если бы его отбросила чья-то рука. «Э! Ангелиени!» (Берегись, леопард!) — закричал он, прыгнул в лужу и исчез в темноте. Остальные, хлюпая по лужам, побежали следом за ним.

— Э-э! — осклабился Хатако, вытянул голову и прислушался. Затем он быстро побежал по дороге, высматривая что-то с левой стороны, и, наконец, со вздохом облегчения прыгнул через канаву и ступил на темную тропинку. Банановые листья вокруг него и над ним ударялись один о другой, звонко хлопая, как мокрые тряпки.

Эту тропинку он знал с того времени, когда ходил с офицерами на охоту. Она круто спускалась к подножию горы, затем шла вдоль берега и терялась в равнине.

Дождь, наконец, перестал лить. Студеный ветер шумел лиственной крышей над головой одинокого путника, дрожащего от холода под мокрым плащом. Он остановился на минуту, выжал воду из своих волос и из привязанной косы, фыркая, похлопал себя руками и застывшими, сведенными пальцами достал понюшку табака. Бросив быстрый внимательный взор на небо, по которому неслись последние обрывки черных облаков, он снова зашагал настолько быстро, насколько это позволяла скользкая глинистая почва и темнота.

Скоро крутизна склона перешла в мягкую волнистость холмов. Темные прохладные банановые рощи остались позади. Вокруг него колыхалась высокая, покрытая росой трава и тянулся дико разросшийся колючий кустарник.

Ему навстречу неслась волна звуков — сначала слабые, как далекий прибой, они с каждым шагом разрастались и, наконец, наполнили воздух мощным гулом и ревом. В этом пении мириад лягушек, доносившихся из болота, слышался то стук сухого дерева, то мелодичный звон бесчисленных колокольчиков. К бурной песне этого хора примешивались и другие звуки. Ночной ветер шуршал и скрипел в зарослях папируса, слышалось журчание и ропот невидимых потоков в беловатом тумане и фыркали чьи-то страшные ноздри, а в гнилостных испарениях болот с тонким пронзительным жужжанием носились рои москитов.

Время от времени из этих болотистых глубин раздавался голос наполнявшей их многообразной жизни. То был голос голодной жадности, или предсмертный крик боли. Огромное тело животного с треском раздвинуло стволы папируса и шумно шлепнулось в болото. Пронзительный крик потряс воздух, стоны и хрип соперников, борющихся за любовь или за добычу, наполнили туманную низину. Спугнутые птицы с громкими криками вылетали из-под ног одинокого путника и прятались в камышах; два гиппопотама, тяжело ступая, фыркая и разбрасывая брызги грязи, пересекли тропу.

На возвышенном сухом месте тонкий тростник сменил непроходимые заросли папируса, высокие стебли которого, сплетаясь сводом над тропинкой, закрывали небо.

Хатако со вздохом облегчения вышел из чащи. Холодный серый свет разгонял тени ночи. Прислонившись к белому стволу засохшего дерева, Хатако оглянулся назад. Его тело дрожало от утреннего холодка. Он стоял неподвижно, не отрывая широко открытых глаз от высоко вознесшейся к небу вершины горы. Полосатые, золотистые, алые облака водили хоровод вокруг горящей пурпурным пламенем ледяной крыши страны духов. Лучи восходящего солнца летали к далеким, безлюдным вершинам, как обагренные кровью копья.

От волнения вытянув вперед руку со слегка согнутыми пальцами, смотрел дикарь на вершину. Губы полуоткрытого рта вздрагивали; при виде этого зрелища в его душе что-то звучало, как если бы таинственная рука касалась натянутой струны, и по телу его пробегала слабая дрожь, словно от внутреннего холода. Утренняя заря осветила его коричневое лицо; его дикие глаза светились тихим, ясным светом, словно полуденный луч проник в вечный мрак пропасти.

Бесшумно, блестя медно-красными кольцами, сползала по дереву большая змея. Она остановилась, свернула в сторону, и передняя часть ее сверкающего тела свесилась с сука. Ее пятнистая желто-красная голова с играющим жалом раскачивалась над головой неподвижно стоящего внизу человека. Грозное шипение послышалось над ним и сразу же вернуло его к сознанию опасностей окружающего его дикого мира…

Он мгновенно отскочил, содрогаясь от того несказанного ужаса, который испытывают дикари перед змеями. В припадке ненависти и мстительной ярости он схватился за нож и прыгнул вперед, чтобы отрубить дразнившую его голову. Но непривычная одежда стесняла его движения, и змея, не искавшая битвы, гибким быстрым движением соскользнула с сука и исчезла в траве.

Он с разочарованием посмотрел ей вслед, еще раз содрогнулся от отвращения и продолжил свой путь. Перед ним возникло болото, зажатое между двумя холмами. Его поверхность заросла водяными растениями. Сотни тысяч сверкающих лазурью цветов образовали великолепный ковер. Он сиял такой ослепительной красотой, что приковал взор дикаря, обычно столь равнодушный к прелестям природы. Он с изумлением смотрел перед собой, затем вскинул глаза к небу, словно желая проверить, не с сияющего ли лазурью свода упал этот чудесный ковер.

Пестрые стаи болотных птиц приветствовали наступление нового Дня хором свистящих, щелкающих и щебечущих голосов. Черно-белые аисты в поисках тепла раскрывали навстречу солнцу сияющие крылья, серые и белые цапли торопливо ныряли в воду, чтобы утолить свой вечный голод, змеино-длинношеие птицы, невероятно вытянув шеи, чистили свое оперение, толстый пеликан, покачиваясь, расхаживал по берегу; огромные дикие утки с громким гоготанием стремительно бежали к воде, спугнув группу красновато-розовых фламинго, хохлатых секретарей и длинноногих ибисов, которые взлетели пестрой шумной стаей и исчезли среди деревьев.

Поднявшись на вершину холма, Хатако приложил к глазам руку и стал вглядываться в далеко расстилавшуюся степь, желтая трава которой была залита теплым золотистым светом утреннего солнца. Над равниной возвышалась кирпично-красная верхушка постройки термитов. Ее-то он и искал. Он отбил кусок выжженного солнцем известняка, разломал и растер его, затем смешал порошок с комочком талька, который он достал из своей кожаной сумки. Красновато-коричневой мазью он натер косу и волосы на голове. Его парик стал твердым и блестящим, как медный шлем. Тщательно очистив с одежды и тела серую грязь гор, которая могла его выдать, он двинулся в южном направлении. Таким образом, он должен был где-нибудь выйти на большую дорогу в Паре.

Строго придерживаясь прямой линии, он шел через молчаливую степь. После ночи, проведенной в непрерывной ходьбе, он чувствовал сильную усталость. Время от времени стремительный бег карликовой антилопы, топот потревоженной при рытье свиньи. или сердитый крик сороки заставляли его вскидывать вверх дремотно свешивавшуюся на грудь голову. Тогда он усилием воли заставлял ноги ступать в нужном темпе.

Темная извилистая линия тянулась по краю степи, резко выделяясь на фоне вялой сероватой зелени. Это был, наверное, лес вдоль берега реки… Теперь путник точно знал, где он находится…

Хатако свернул на восток. Через час он наткнулся на тропинку, сильно вытоптанную людьми в самое недавнее время. Подобно туннелю, она высверлила путь к берегу реки сквозь стену дико разросшихся кустов.

Спустившись к воде, Хатако громким голосом выкрикнул: «Кенге!» Он много раз повторил свой зов и долго ждал, пока ему ответили с противоположного берега. Наконец из непроницаемого мрака прибрежных деревьев на сверкающую под солнцем середину реки выплыло выдолбленное бревно. Старик, нагота которого была прикрыта только крошечной шкуркой, правил неуклюжим челном.

Хатако нагнулся, поднял камешек величиной с орех и положил его в рот. Опустив глаза, он ждал…

— «Иямбо баба!» — поздоровался он со стариком. Голос его звучал неясно, глухо и не так, как всегда.

— «Пеза моя! Унапата реца?» (Одно пезо! У тебя деньги есть?) — спросил старик, не отвечая на приветствие и не причаливая к берегу. В ответ Хатако показал монету в четверть рупии. Угрюмое лицо старика немного прояснилось.

— Входи! Знаешь, все время являются теперь эти наглые вадшагга и велят их переправлять! А затем оказывается, что у них нет денег и они платят мне ругательствами и побоями. Ты мазаи?

— Да. Но что делают здесь в степи вадшагга?

— О, они ведут войну против вазунгу (европейцев)! Они взяли приступом крепость Моши и перебили всех немцев, а теперь со своим королем Мели явились сюда и осаждают других вазунгу и аскари из Паре, которые тоже пришли из Моши. Разве ты этого не знаешь? Ты, кажется, шенци из бара кабиза (дикарь из пустыни), — пробормотал старик, испытующим взглядом смерив Хатако.

Указывая головой направо, он продолжал:

— Зайди-ка за тот холм. Ты увидишь лагерь вадшагга и маленькое укрепление, которое построили себе аскари, но не подходи к ним близко. Вадшагга — отчаянные воры и разбойники. Они совсем обнаглели, задерживают всех мужчин, грабят их и заставляют таскать дрова и воду. Они схватили и увели моего сына. Но я сегодня ночью уплыву вниз по течению. Пусть их сожрут крокодилы, когда они будут снова переправляться через реку! Все, мы приехали. Давай мой пезо!

Из-под корней дерева он достал старую тряпку, развязал ее и стал медленно отсчитывать сдачу. Затем он вскинул на плечи весло и заковылял к своей хижине.

Хатако смотрел ему вслед, тихо шевеля губами. Он вынул изо рта камень, задумчиво на него посмотрел и спрятал в кожаную сумку. С довольным видом он продолжил свой путь. Старик не признал в нем охотника-аскари, которого так часто перевозил вместе с молодым лейтенантом. Теперь он чувствовал себя в безопасности.

Когда старик скрылся из виду, Хатако свернул с дороги и уселся в укромном местечке у реки. Он достал из кожаной сумки палочку с насаженными на нее поджаренными кусочками мяса и два банана. Он жадно жевал, рассеянно посматривая на сверкающую поверхность реки. Он завершил свою трапезу глотком мутной воды и понюшкой табака. Потом еще раз испытал лезвие ножа о ноготь большого пальца, смахнул пыль с темной стали револьвера и взглянул на свое отражение в воде.

Когда он встал, чтобы идти дальше, с холма донеслись отдаленные звуки. Сначала два-три резких выстрела ружей аскари, затем глухой беспорядочный шум и треск вадшаггских пищалей, наконец, несколько приглушенных расстоянием возгласов, и степь снова погрузилась в поющую тишину. Он резким движением вскинул опущенную голову, белые зубы сверкнули, пламя вновь вспыхнуло в его глазах.

Хатако решительно двинулся по своему опасному пути…

 

XI

Плоскую вершину невысокого холма обвивала ярко-красная полоса свежевскопанной земли. Степной ветер колыхал черно-бело-красное знамя, водруженное на венчавшую холм башнеобразную постройку термитов. В лесу, полукругом охватившем холм, шмыгали бесчисленные, как муравьи, воины Мели. Размалеванные лица, искаженные жаждой мести и добычи, были устремлены на холм со знаменем.

Время от времени из-под лиственной крыши доносился пронзительный крик, из-за деревьев грохотал выстрел, густыми клубами поднимался голубоватый пороховой дым или гремело орудие и, с жужжанием разрывая листву и ветви, пролетал осколок свинца.

…Напротив укрепленного холма, у крутого изгиба реки, к склону прилепилась натянутая на четырех столбах ковровая палатка. Вытянув за полог палатки голову, грудь и передние лапы, грелся на солнце огромный гепард. Задняя часть туловища и крепкая блестящая цепь, привязанная к шее, были скрыты тенью крыши. Вооруженные воины сидели на земле или, опершись на длинные копья и на пестро раскрашенные щиты, стояли кучками на узкой каменистой полосе между водой и крутым берегом. Женщины, принесшие с гор в плоских корзинах зеленые и золотисто-желтые бананы, единственную пищу дшагга, брызгались и плескались в мелкой воде. Под деревьями клубился дым очагов. Воины руганью и щедрыми палочными ударами подгоняли вверх и вниз нагих мужчин, таскавших воду.

Вот гепард поднял голову, лениво щурясь, открыл желтые глаза и с тихим рычанием вытянул свое сильное стройное тело. Два вооруженных воина вели человека. Спустившись по склону, они приблизились к палатке, произнесли что-то вполголоса и остановились на расстоянии нескольких шагов.

Из палатки вышел молодой человек необыкновенно высокого роста. Он положил руку на голову гепарда, который начал мурлыкать, как гигантский кот, и спросил:

— Нини? (Что?)

Один из воинов почтительно склонил копье в знак приветствия и доложил, что этот мазаи хотел бы поговорить с королем Мели.

Молодой человек подошел к ним и высокомерным взглядом испытующе посмотрел на мазаи. Только присмотревшись гораздо более зорко, он заметил бы, как слегка дрогнули веки незнакомца. Он стоял перед ним с опущенными глазами и спокойным тупым лицом.

— Что тебе надо? — спросил вадшагга.

— Передать королю Мели кое-что от моего господина, торговца Махмуда-бен-Салека, — глухим, тяжелым голосом ответил мазаи.

— Что передать?

— Это я скажу Мели, королю вадшагга!

— Король Мели не разговаривает со всяким шенци. Король — мой дядя. Скажи мне, в чем дело, и, если слова твои покажутся мне разумными, я передам их королю. Но если твое поручение окажется вздором, я велю тебя высечь так, что ты сможешь потом одеться в лохмотья собственной шкуры и будешь затем таскать дрова для наших очагов! Ну, говори!

— Конечно, ты можешь меня высечь. Но я имею поручение к королю Мели, а не к его племяннику. Король не скажет тебе спасибо, если из-за тебя не получит того, что ему в настоящее время может очень пригодиться! — ответил мазаи своим странным, беззвучным голосом.

Племянник короля поднял было руку для удара, но овладел собой, отступил на шаг и, смерив мазаи взглядом, полным ярости и изумления, медленно, с угрозой проговорил.

— У тебя лицо барана, но твой голос напоминает вой дерзкой гиены. Если он не придется по вкусу королю, то я спущу с тебя шкуру. Жди здесь.

Он вошел в палатку. Равнодушный, почти сонный взгляд мазаи скользил по окружающим людям и предметам. Он спокойно взял понюшку, но его рука со щепоткой застыла в воздухе, как если бы ее остановила другая, незримая рука. Краткий миг, не дольше одного удара сердца — и, овладев собой, во власти единой цели, он спокойно втянул в нос табак. Но из-под полузакрытых век его взгляд впился в высокий шест, стоящий рядом с палаткой. Сверху, осклабившись, глядела отрубленная человеческая голова. Лицо ее было коричнево-черного цвета и испачкано запекшейся кровью. Белки глаз были выворочены вверх. Из-за стиснутых в последней борьбе зубов выглядывал синий язык… В этой осклабившейся роже не было почти ничего человеческого, но все же глаз дикаря уловил что-то знакомое, что остановило его руку и молотом застучало в его мозгу: «Там сверху смотрит лейтенант Лихнер».

Он спокойно спрятал кисет и, как бы оправляя его, ощупал пояс под кожаным плащом.

— Если ты, мазайский подпасок, не скажешь ничего путного, и он разгневается на нас за то, что мы его потревожили, то я отрублю тебе оба уха! — прошипел один из воинов.

— Нет, ты — одно, другое отрежу я сам! — прорычал второй воин.

Сдержанная улыбка злой иронии искривила губы мазаи.

— Входи, ты! — крикнул из палатки высокий юноша и потянул к себе цепь гепарда.

Мазаи поднял глаза к небу, словно приветствуя солнце. Затем он очутился в палатке. Его скрытый за полуопущенными веками взор старался проникнуть в царивший там мрак.

В палатке было почти пусто. На шкуре антилопы, рядом с которой лежало несколько копий, пестро раскрашенный щит из буйволовой кожи и палица из резной слоновой кости, сидел на корточках небольшого роста парень, копьеносец царя. Древний старик с трясущейся головой склонился над наполненным горящими угольями медным сосудом и потирал озябшие руки. За ним на ложе, покрытом шкурой леопарда, полулежал король Мели. Верхняя часть его тела была прикрыта широким мягким плащом из меха черно-белых обезьян. Левая сторона груди была испещрена шрамами от ран, нанесенных еще когда-то леопардом. Король любил, чтобы они всегда были на виду. Исподлобья он смерил входившего косым, почти презрительным взглядом. Медные браслеты на его левой руке тихо зазвенели, когда он передвинул свою длинную серебряную трубку.

— Говори! — произнес он кратко и резко своим звонким голосом.

— Махмуд-бен-Салек, мой господин, повстречал на пути в Монбасса другого торговца Ибрагима из Мева и узнал от него, что король Мели покупает ружья и порох и хорошо за них платит. Махмуд-бен-Салек велел передать королю Мели, что у него есть много хороших английских ружей с патронами, и просит, чтобы король в сопровождении не более двух воинов пришел в палатку Махмуда посмотреть ружья.

Посланец говорил монотонным голосом, как если бы он заучил наизусть свою речь.

Король вытянул вперед голову с заостренным подбородком, как вынюхивавшая что-то собака.

— Ружья с патронами? Сколько? И где лагерь твоего господина?

— Недалеко отсюда, — ответил мазаи. — Если король Мели сейчас же пойдет со мной, он будет у цели, когда солнце будет стоять там, — добавил он, медленно и тяжело выговорив «цель», и указал на место, где солнце должно было быть приблизительно через час.

Гепард на пороге палатки испустил короткое глухое рычание.

— Что тебе надо, Ненда? — спросил племянник короля подошедшего к палатке человека.

— Предводитель Шигалла из Ромба велит сказать, что мы снова схватили трех аскари, прокравшихся к реке за водой. Одного мы убили, вот его ружье и ризасси (патроны), другие убежали в свой лагерь, — докладывал за стеной палатки гонец.

— Хэ, хэ, — засмеялся Мели, хлопая себя по ляжкам. — Они страдают от жажды! Сегодня вечером мы перебьем их, как мух! — Он взял в руки ружье, как бы играя открыл и снова закрыл затвор, и прицелился в стоявшего перед ним.

— Если я нажму это, ты свалишься мертвым, и у тебя в животе будет дыра. Что же, ваши ружья так же хороши?

Мазаи беглым взглядом убедился, что ружье не заряжено, и с неподвижным лицом стоял перед дулом. Но он заметил еще нечто другое, на что и был устремлен его взгляд из-под полузакрытых век. За спиной Мели на его ложе валялась форменная куртка. Пуговицы и погоны блестели матовой позолотой! Она, конечно, была с плеча того человека, отрубленная голова которого качалась там на шесте возле палатки. Обер-лейтенант Лехнер! А аскари там, за холмом, остались без вождя и без питьевой воды, и Мели собирается сегодня вечером перебить их, как мух!

Мазаи плотно сжал губы. Он в первый раз посмотрел на короля дшагга открытым взором, острым, как обнаженный меч. Он гордо выпрямился и, положив левую руку на бедро, ответил:

— Если король Мели пойдет со мной, он узнает, что бывают ружья получше этого!

Король все еще возился с ружьем и не заметил этого взгляда. Это было первое и последнее предупреждение судьбы.

Он бросил ружье на ковер.

— Сколько у вас ружей? — спросил он.

— Очень много. Больше, чем тебе может понадобиться, король Мели!

— Эй, ты, Мрефу, иди со мной! Мы купим оружие, которым нам удастся истребить крыс в Удшагга, — крикнул он и вскочил с ложа.

Он накинул на правое плечо шкуру леопарда, а на голову надел ленту из тонких медных колец, в которую были заткнуты два страусовых пера. Мальчик подал ему палицу и копье. Затем король хлопнул в ладоши, и на пороге появился один из стоявших снаружи воинов.

— Ндици тано, пошли сейчас же быстрого гонца ко мне в Моши и вели сказать моему дяде Кондо, чтобы он сегодня же послал людей со слоновыми клыками дважды, нет трижды число пальцев на обоих руках! Пусть они ждут у моста через Рау, и скажи кому надо, что я вернусь через два часа. Ты понял? Вот мой алама (знак) для Кондо! — он передал адъютанту дощечку, покрытую волнистыми линиями. Тот склонил копье в знак приветствия и поспешно вышел, громко выкрикивая какое-то имя.

Старик, сидевший около жаровни, поднялся, кряхтя и что-то бормоча. Сухими дрожащими ногами он заковылял к выходу и отвязал цепь гепарда. Огромное животное одним прыжком кинулось к королю и, ласкаясь, положило ему на грудь морду.

— Что ты делаешь, Мце? — спросил Мели, сердито отстраняя гепарда.

— Возьми его с собой, возьми его с собой, Мели. Быть может, он поможет тебе! — проговорил старик вполголоса, но с жестом мольбы.

— Поможет? При покупке ружей? А, ты снова возвращаешься к своему вчерашнему предсказанию? Ло, я ему не верю, Мце!

Старик, монотонно бормоча что-то себе под нос, встал у порога. Король вышел, сопровождаемый своим племянником. За ним следовал мазаи.

Старик коснулся своим дрожащим пальцем его покрытой кожаным плащом груди.

— Незнакомец, отчего ты прячешь глаза от Мце? Это бесполезно, уже давно я прочитал в них, что исполняется мое предсказание, я давно его прочитал, давно…

Бросив на него быстрый взгляд, мазаи прошел мимо. Его лицо было замкнуто и неподвижно, но в глубоком молчании, воцарившемся на дворе при появлении короля, он долго еще слышал, как старик бормотал:

— Я давно его прочитал, давно…

— Куда? — спросил Мели через плечо.

Мазан указал на запад.

— Туда, через Коронго (высохшее русло реки, заливаемое только в половодье), а затем в гору!

При появлении короля воины и рабы отскакивали в сторону, не поднимая на его глаз, и приветствовали его, склоняя колени. Племянник следовал за ним развалистой походкой, крутя в руке копье. Мазаи шагал спокойно и непринужденно. Рядом с ним неслышными шагами ступал гепард и время от времени, оборачивая к нему голову, испытующе смотрел на него своими желтыми глазами.

Они все время шли под прикрытием деревьев. Лес кишел вадшаггскими воинами. В густой тени леса непрерывно раздавался грохот их ружей. С холма им отвечали лишь редкие выстрелы. Мимо пронесли раненого. Его серовато-коричневый лоб покрыт потом, из-под руки, прижатой к правой стороне груди, выступали большие пенистые капли крови. Между плоскими корнями дерева стоял на коленях пестро разодетый колдун и пытался влить грязно-зеленую жидкость через плотно сжатые губы человека, молча извивавшегося в предсмертных судорогах. Длинный, почти нагой парень, не глядя по сторонам, перебежал через дорогу с полуразодранными штанами аскари в руке. За ним с громкими ругательствами бежало несколько человек.

Спрятавшись за воздушными корнями дерева, Мели, приложив руку к глазам, пытался разглядеть холм. Он не мог обнаружить там никаких признаков жизни. Земляные стены выделялись кроваво-красной полосой, как незаживший рубец. Изредка из-за них поднималось белое облачко. Сливаясь в одно пятно, безжизненно свисал флаг в знойном неподвижном воздухе.

К дереву подошел небольшого роста человек, на голом туловище которого вздувались огромные мускулы. На его диком, покрытом рубцами лице из-под развевающегося головного убора блестели налитые кровью белки глаз. С коротким поклоном он остановился рядом с королем.

Мели обернулся к нему. С отвратительным, злобным смехом гиены он указал на лагерь аскари.

— Шигалла, посмотри! Сегодня вечером, как только я вернусь, мы разобьем укрепление этих умирающих от голода и жажды кроликов! Надеюсь, что в их жилах найдется достаточно крови, чтобы ты смог помыть в ней ноги и руки!

— Ладно, король! Наши воины позаботятся о том, чтобы хватило крови, — ответил предводитель низким хриплым голосом и отошел в сторону.

Раскаленный невыносимым зноем воздух неподвижно стоял над стеной. Даже в тени деревьев от жары захватывало дыхание. Свод неба как бы опустился, его сияющая синева побледнела, между небом и землей дрожала серебристая дымка тумана.

Когда путники вышли из леса, взоры их обратились на восток. Там, где небо и земля сливается в белой туманной дали, темнела резко очерченная полоса, как бы стена, воздвигнутая на краю света. Над ее зубцами сиял грозный желтый свет.

Гепард беспокойно шнырял взад и вперед. Он останавливался, затем вдруг кидался большими, бесцельными прыжками в сторону, возвращался и в странной тяжелой тревоге терся о ноги быстро шагавшего короля. Тот спотыкался, в бешенстве отгонял гепарда и кричал племяннику:

— Возьми его на цепь, Мрефу! Этот зверь становится совсем несносным! Как только мы вернемся, его придется отослать в Моши.

Юноша молча снял с плеча короткий ремень и привязал его к ошейнику гепарда.

Горячая струя воздуха обдала путников, когда они подошли к Коронго. Они увидели голые каменные стены, красные и горячие, словно раскаленные скрытым внутри огнем. Тусклое серое небо, нависшее над ущельем, напоминало расплавленное олово. Тучи мух с жадным жужжанием поднялись навстречу пришельцам и настойчиво, злобно облепили их покрытые потом лица и тела.

Мели обернулся, отер голой рукой залитое потом лицо и спросил с раздражением:

— Эй, ты, сын дурака, почему бы нам не идти верхней дорогой, где не так мерзко?

— Сейчас мы дойдем до тропинки, которая ведет наверх, король Мели. Позволь мне пойти вперед и показать ее тебе! — ответил мазаи и пошел во главе отряда.

Нечувствительный к парализовавшему все живое зною, он легкими шагами шел в гору. Скат был крут и неприступен. Чахлые вьющиеся растения помогали путникам удержаться там, где глиняная почва осыпалась под ногами.

Он взобрался наверх. Прямо против края ущелья возвышался на другой стороне холм с лагерем осажденных. Окружающая местность тонула в жутком, печальном полумраке, только вершина с постройкой термитов еще пламенела огненно-красным светом, как зажженный факел.

Глубоким вздохом усмирив бурно клокочущее сердце, он вдруг сорвал с себя кожаный плащ, косу и вынул из ножен длинный нож. Озаренный последними лучами ослепительно белого света, прорезавшими, как луч гигантского рефлектора, сине-черную стену облаков, занимавшую теперь полнеба, стоял он на краю ущелья, нагой, со сверкающим ножом в руке.

На холме с постройкой термитов показался человек. Он поспешно сорвал флаг и исчез. Из леса и из чащи по ту сторону холма бешено затрещали выстрелы. Вдруг там наверху все пришло в движение. Коричневые фигуры прыгали через стены и с бурными криками торжества бросались стремительно, как горный поток, вниз по склону холма.

У края леса они остановились и, отдышавшись, снова бешено бросались на приступ. Эхо темного ущелья повторяло громовые крики, дикий, пронзительный вой, треск и грохот выстрелов.

Как готовая к прыжку пантера, с открытым ртом и выдвинутым вперед подбородком стоял дикарь на краю обрыва. Вот голова Мели показалась над краем ущелья… Хрипя, он вспрыгнул наверх и поспешно повернулся в ту сторону, откуда доносился шум битвы, но взгляд его упал на нагого человека, с дикой, страшной угрозой стоящего в трех шагах от него, и застыл в холодном ужасе.

— Унайуа бии Кола? (Ты знаешь госпожу Келлер?) — прохрипел низкий голос дикаря.

Вытянув перед собой обе руки, король отскочил назад. На него надвинулось дикое лицо с острыми белыми зубами — это было последнее, что уловил взгляд короля дшагга. В воздухе просвистел клинок — и вместе с черепом, звеня, разлетелась медная налобная повязка. Прежде чем тело успело грохнуться на землю, клинок снова сверкнул в воздухе и рассек грудь. Коричневая рука дикаря погрузилась в хлынувший поток крови и вырвала трепещущее сердце. С неистовым криком торжествующей мести потряс он им в воздухе, и зубы пантеры с бешенством впились в кровавое мясо.

Пронзительные крики людей и хриплое рычание зверя прямо перед ним заставили его остановиться. Еще мгновение, и на него набросилось гибкое тело. Страшные когти вонзились в его плечи, а перед самым его лицом открылась жаркая красная пасть, готовая схватить его за горло. Покачнувшись назад под тяжестью навалившегося на него тела, Хатако левой рукой с дымящимся сердцем прикрыл шею, а правой с быстротой молнии стал наносить удар за ударом. С глухим стоном боли гепард в безумной ярости вырвал сердце короля дшагга из руки Хатако, со скрежетом впился в него зубами, между тем как из его вспоротого брюха хлынули потоком кровь и внутренности.

Дикарь с отчаянным усилием вырвался из когтей гепарда, который, раненный насмерть, повалился на землю и забился в предсмертных судорогах. В это же время молодой воин с поднятым для удара копьем бросился на убийцу своего дяди, но тот легко, как змея, отскочил в сторону. Копье просвистело в воздухе, и юноша упал вперед, но при падении он успел схватить ногу врага и они вместе грохнулись на землю. Сплетенные тела с хрипом и стонами покатились по траве. Каждый старался руками или зубами перервать другому горло. В смертельной борьбе они изворачивались и поднимались на ноги, катились и извивались, попадали в когти издыхающего гепарда и, сцепившись в клубок, катились к краю пропасти.

У самого края с усилием, от которого жилы у него вздулись, как канаты, а глаза вылезли из орбит, дикарь освободился, наконец, и ухватился за стебли травы. Тело хищного зверя свалилось в пропасть, но отчаянно цепляющиеся руки королевского племянника уже при падении ухватились за ветви колючего кустарника и удержали над бездной тело.

Победитель с дрожащими ногами и прерывисто хрипящей грудью стал на колени у края пропасти и, когда рассеялся дрожащий перед его глазами красный туман, посмотрел на побежденного врага. Тот продолжал висеть над пропастью, держась за ветви. Кровь, пенясь, сочилась из покрывавших его руки и ноги ссадин. В его темных глазах смешались испуг, ярость и ужас. Он, задыхаясь, прохрипел:

— Ты… Кто ты такой?!

Дрожа и шатаясь от слабости и потери крови, медленно поднялся победитель. Качаясь, он оперся на поднятое копье врага. Но и теперь, когда он едва мог говорить, в его словах звучала насмешка.

— Кто я такой? — крикнул он. — Я омбаша Хатако из одиннадцатой дивизии, и я тот мазаи, которого ты хотел избить, но я также и тот носильщик, которого пять дней тому назад там, в горах, ты расспрашивал обо мне же и в которого бросал палками, тупой, слепой дшаггский пес!

Племянник короля с воем покатился вниз по склону.

Внезапно по равнине пронеслись рев и жужжание, заглушившие остальные звуки. Пыль, трава и листья темным столбом взвились в воздух и крутящимся вихрем прорвали сине-черную массу облаков, низвергнувшихся вниз, как рушащийся, все под собою сокрушающий свод. Внезапно стало темно как ночью. Ослепительный отсвет пламени прорезал мглу, гром гулко прокатился над безбрежной степью. Равнина то озарялась ослепительным светом, то снова погружалась в густой мрак. С ревом, как хищный зверь, буря набросилась на лес, ломая, вырывая своими лапами деревья, и с пронзительным воем через сухую стремнину понеслась дальше.

Порыв ветра опрокинул раненого Хатако на землю. Ослепляемый вспышками молнии, он пытался пучками травы остановить кровь, текущую из ран. Его взгляд в поисках чего-нибудь, что могло бы пригодиться для перевязки, упал на труп короля. Хрипя, он сбросил неподвижное тело со шкуры леопарда; склеившимися от крови пальцами нарезал полосы из мягко выдубленной шкуры; затем он приложил к ранам разжеванную траву и осторожно перевязал их полосками кожи.

Гонимая бурей грозовая туча передвинулась на запад. Разразился страшный ливень. Сливаясь с грохотом грома, из леса доносились глухой стук, треск ударов и нестройный рев голосов.

От потери крови у Хатако закружилась голова, и он упал лицом в мокрую траву, но гул отчаянной схватки, которую возобновили там внизу его товарищи, заставил его поднять голову и прислушаться. В его сознании всплыла виденная им картина леса. Как деревья в лесу, так бесчисленны были притаившиеся в нем дшагга. И еще много сотен залегло, должно быть, за другим склоном холма, чтобы с тылу поддерживать прорывающихся товарищей. Там нужен был каждый человек, а он лежал, прикованный к земле своими ранами, как больное животное…

Он заскрежетал зубами, в ярости напряг все мускулы и приподнялся на локте, — вот с другого конца Коронго, терявшегося в степи, послышались дикие крики. Некоторое время он внимательно прислушивался. Он понял, что это прибывали вадшагга. Это подействовало на него как удар кнута на измученное животное. С искаженным лицом он поднялся сначала на руки и на колени, затем с мучительным усилием встал на ноги, зашатался, снова упал, снова поднялся и, наконец, с мутным взором, шатаясь от слабости, выпрямился. Кровь из раны на лбу слепила ему глаза, из разодранных плеч, из бесчисленных ран и царапин стекала по всему телу, но хлеставший дождь смыл алые потоки, холодные струи воды освежили его и помогли напрячь волю для последнего усилия.

Опершись на копье Мрефу, нагнулся он над пропастью и стал вглядываться через серую пелену дождя. Вот появились первые воины. Они стремительно бежали, размахивая кривыми кинжалами и копьями. Широко расставив ноги, он поднял копье, но вспомнил про «Браунинг» лейтенанта. Быстро ощупал себя — револьвер был на месте.

Впереди других с криком бежали двое. Сверху прогремел короткий выстрел. Один упал и схватился рукой за раненую ногу. Другой, дико озираясь, взглянул вверх — и пуля угодила ему прямо в лицо. Он свалился. Бегущие за ним падали на него. В сбившихся в кучу людей градом сыпались выстрелы. Увидев над стремниной одинокого стрелка, который преградил им путь, они подняли дикий рев. Прибывшие вновь наталкивались на эту груду тел и толкали ее вперед, но никто не решался выйти на открытое место. Сначала надо было сбросить в пропасть страшного стрелка. Как горные козлы, бросались они на крутой скат обрыва. Они карабкались наверх, прижавшись к земляной стене, защищавшей их от выстрелов Хатако, у которого уже почти не оставалось патронов. Тогда он переложил «Браунинг» в левую руку, правой схватил свой старый нож и огляделся, ища прикрытия для последней борьбы за жизнь. Но на плоской равнине он ничего подобного не мог найти, только мертвое тело короля дшаггов неподвижно лежало в мокрой от дождя траве. В его мозгу с быстротой молнии пронеслась спасительная мысль. Он бросил оружие. Подхлестываемый опьянением битвы и жгучим наслаждением мести, он высоко поднял труп. Из открывшихся от напряжения ран потоками хлынула кровь. Задыхаясь и хрипя, с трясущимися коленями, он дотащил труп до края стремнины, и стены Коронго гулко повторили его крик:

— Опустите копья, вадшагга, примите своего короля!

Затем он сбросил в пропасть изуродованное мертвое тело.

Оно с тяжелым глухим шумом упало к ногам воинов. Настала мертвая тишина. Онемев от ужаса, уставились вадшагга на искалеченный нагой труп. Затем раздались вопли, вскрики ужаса, бешеный рев. Они наклонялись над телом, содрогаясь, отскакивали назад и бессмысленно толкались на месте, осознав гибель вождя и не зная, что делать дальше. Среди общего испуга и растерянности вдруг загрохотали залпы, послышались громкие крики «ура», и через ущелье потоком устремились люди в коричневых куртках, с блестящими штыками и изогнутыми прикладами. Как сухие листья от порыва ветра, закружились и заметались воины дшагга. Один крик вновь и вновь раздавался из толпы бегущих и, передаваясь из уст в уста, долетал до бьющихся еще в лесу, у реки, в степи и увлекал их в вихрь панического, беспорядочного бегства: «Мели амекуза, кимбиа, вадшагга, Мели амекуза!» (Мели убит, бегите, вадшагга, Мели убит!).

С глазами, горящими дикой гордостью, залитый кровью человек на краю обрыва выпустил в бегущих последнюю пулю. Затем револьвер выскользнул из безжизненно повисшей руки, он запрокинул голову, словно пробудившись от тяжелого сна и погружаясь в новый сон, устремил взгляд вверх. Раскаты грома затихали вдали, серые обрывки облаков стремительно мчались на запад. Вот победоносный луч солнца озарил сверкающие капли и мимолетным блеском зажег дикие глаза бойца. Затем свет сознания померк в них. Коричневое лицо Хатако стало мертвенно-серым, и, вскинув руки, он медленно упал в мокрую траву.

Когда в теплых лучах заката спустился вечер, раненого подобрал небольшой отряд аскари. Ими командовал белый унтер-офицер. Они вели молодого воина-дшагга, очень высокого и стройного, у которого были завязаны руки.

— Э, убитый дшагга, — проговорил один из аскари и коснулся штыком плеча лежащего. Судорога пробежала по обнаженному телу. Раненый застонал и с трудом открыл склеившиеся от крови глаза.

— Это не дшагга, — закричал вдруг пленник пронзительным голосом.

Указывая связанными руками на голую фигуру, он обратился к унтер-офицеру:

— Бана, этот человек убил короля Мели!

Белый холодно посмотрел на него.

— Ну и что же с того? Ведь Мели был мятежником!

Он наклонился над очнувшимся и посмотрел в лицо.

— О! Да ведь это Хатако, наш мьема!

— А да, квели (правда), Хатако, — радостно закричали аскари и бросились к товарищу, чтобы оказать ему помощь.

— Он аскари, говорите вы? Нет, это зверь, пожирающий человеческое мясо! — в бешенстве закричал пленник. — Он изувечил труп моего дяди, вырвал у него сердце и сожрал его! Я видел это собственными глазами!

Белый угрожающе посмотрел на него и стал на колени около Хатако.

— Ты слышал, что сказал этот человек?

— Да, бана, это правда! — проговорил Хатако тихим голосом.

Унтер-офицер содрогнулся и быстро встал. Вытирая руки о полу своей тужурки, он мрачно смотрел на лежащего перед ним человека. Он повел плечами, словно его лихорадило.

— Африка, ужасная Африка, — пробормотал он себе под нос и провел рукой по глазам.

Старый аскари, осматривающий раненого, бросил на него быстрый взгляд.

— Дестури ай миема, бана! Нафанья пини! (Обычай миема, что тут поделаешь!) — сказал он, пожав плечами, затем открыл пакет с перевязочным материалом и занялся своим беспомощным товарищем.

Белый быстро нагнулся и поднял с травы револьвер. Он переводил глаза с людоеда на дно коронго и обратно. Затем он усилием воли стряхнул ужасные впечатления этого грозного дня. Он встал на колени рядом со своими черными солдатами, перевязывавшими раненого, и крепко пожал руку, прикосновением которой еще минуту назад считал себя оскверненным.

— То, что ты сделал с этим мятежным вождем дшагга, Хатако, карается по европейским законам. Но это дело бана полковника. А меня касается лишь то, что ты мужественно нам помогал, а теперь сам нуждаешься в помощи. Но теперь я понимаю ту чепуху, какую несли пленные о злом духе, который низверг в пропасть их короля и многих воинов уложил пулями, которые он разбрасывал голыми руками.

На лице Хатако появилась едва заметная усмешка. Он провел языком по сухим губам и поднял на белого просящий взор лихорадочных глаз.

— Ты хочешь пить?

Он заботливо обнял его голову и приложил свою фляжку к губам людоеда. Хатако жадно стал глотать. Затем он со вздохом закрыл глаза и снова впал в беспамятство. Своими умелыми руками аскари исследовали его тело, сплошь покрытое черной свернувшейся кровью.

Этот мрачный пришелец никогда не искал их дружбы, он всегда был замкнут. Холодный и одинокий, он шел своей дорогой, он никогда не делил с ними их радостей. Но безошибочным чутьем своих бесхитростных душ они всегда понимали, что этот молчаливый дикарь с задумчивым, пытливым взором в борьбе и в нужде окажется хорошим, надежным товарищем…

Когда из-под снятых кожаных перевязок показались глубокие рваные раны на его плечах, из уст всех вырвался крик изумления и испуга.

— Великий Бог, кто его так изранил! — вскрикнул, содрогаясь, белый.

— Хьюю (тот), бана! — просто проговорил старый аскари и серой курчавой головой показал на изогнутую в предсмертной судороге спину гепарда, пестрым пятном выделявшуюся на фоне травы. Только теперь заметил белый хищного зверя, в распоротом брюхе которого копошились рои толстых синих мух.

— И его он тоже одолел! Что за человек! — пробормотал он тихо, покачивая головой и разглядывая Хатако. Он подумал о том, что раны, нанесенные хищным зверем, почти всегда вызывают заражение крови, и быстро обернулся к аскари, которого толстая окровавленная повязка на руке лишала возможности работать вместе с товарищами.

— Ты, Хамис, беги живо к фельдшеру, он должен быть где-нибудь у реки, и скажи ему, чтобы он как можно скорее шел сюда и захватил с собой свой большой ящик с перевязочными средствами и сосуд с водой… И пусть приведет четырех пленных с палками и веревками для носилок. Но живо, слышишь!

Аскари щелкнул каблуками и быстро побежал вдоль ущелья.

 

XII

Когда ночное небо, прояснившееся после дневной бури, осветило степь белыми огнями звезд, оба отряда, или то, что от них осталось, длинной колонной двинулись в обратный путь. Впереди шел авангард, на флангах — прикрытие. Аскари держали в руках заряженные ружья и обменивались только необходимыми замечаниями и то лишь вполголоса. Несмотря на паническое бегство вадшагга, унтер-офицер, в качестве единственного оставшегося в живых белого несший ответственность за сотню черных солдат, не забывал об осторожности.

Он отлично знал, что не все властители Удшагга погибли вместе с прежним королем Коронго. В многочисленных областях горной цепи было немало независимых и сильных вождей, которые охотно заняли бы опустевший престол Моши, тем более, что им в связи с открытым или тайным участием в мятеже, поднятом Мели, приходилось теперь опасаться мести немцев.

Усталым шагом плелись аскари. Их осунувшиеся, покрытые грязью лица хранили следы боев и лишений последних дней. Покрасневшие от бессонницы глаза зорко следили за каждым знаком молодого начальника.

Среднюю, самую большую часть колонны составляли пленные. Они были многочисленнее, чем охрана. Все здоровые пленные несли на плечах грубо сделанные носилки и гамаки с тяжелоранеными аскари. Рядом с носилками, на которых уже несколько часов безмолвно и неподвижно лежал Хатако, шел старший санитар и молча награждал быстрыми и меткими пинками спотыкавшихся носильщиков.

Ночная прохлада позволяла относительно быстро двигаться несмотря на усталость. Когда узкий серп луны исчез на западе, они расположились на берету покрытой туманом реки. Перед ними грозно возвышались темные громады гор.

Они жадно пили и погружали в холодную воду руки и лица. Ударами прикладов и сочной бранью аскари заставили бросившихся к воде пленных построиться в ряды. Фельдшер, вооруженный своей сумкой и маленьким фонарем, тусклый свет которого он заботливо закрывал ладонью, перебегал от одних носилок к другим, поил и утешал раненых, для которых это передвижение на тряских носилках было невыносимым мучением.

Унтер-офицер торопливо подкрепился из фляжки, послал новых людей, чтобы сменить авангард, и со стоном изнеможения свалился на поросший мхом камень. Он сидел сгорбившись и низко свесив на грудь голову. В его сознании вновь и вновь мучительно вспыхивала мысль о его начальнике, обер-лейтенанте, погибшем при первом же нападении мятежников, но и другая дума сверлила его, — забота о судьбе крепости и ее гарнизона. Он послал вперед самых быстрых гонцов, чтобы известить о своем приходе — если только кто-нибудь остался там в живых и мог. принимать сообщения! Вот уже пять дней как он не получал никаких известий из крепости, а только слышал насмешливые крики осаждавших вадшагга, хваставшихся победами своих братьев. Он не хотел и не мог верить их похвальбе, — эту ужасную правду мог бы ему подтвердить лишь знакомый гул орудий, отнятых у побежденных, но его он, слава Богу, ни разу не слышал. И все же…

Но вот в тишине ночи раздался крик, пронзительный, ужасный, леденящий душу предсмертный вопль человека. Вырванный этим ужасным криком из своего раздумья, белый человек вскочил. Вокруг него все смолкло и застыло в неподвижности. На темных лицах матовым светом заблестели белки поднятых к небу глаз. Взгляды старались проникнуть в мрак леса, откуда донесся этот жуткий крик. За ним последовало томительное молчание. В окружающей мгле слышался только глухой ропот реки.

Но вот выстрел прервал мучительную тишину. Грохочущий отзвук прокатился по скалам, и бешеная пальба пробудила новое, долго не смолкающее раскатистое эхо.

Безмолвие ночи мгновенно сменилось ревом и воем голосов, призывавших к нападению и к отчаянной обороне. Страшная паника охватила расположившихся на привал людей. В сознании своей беззащитности пленные с воплями ужаса прятались за аскари, залезали под носилки кричавших и стонущих раненых, прыгали в воду и отчаянно искали спасения в чаще кустов и деревьев. Аскари с ревом врезались в рассыпавшуюся толпу, они рубили, кололи и беспорядочно стреляли по разбегавшимся, как крысы, темным фигурам, а на них самих тем временем градом сыпались выстрелы с крутого берега. Долгий пронзительный свисток белого человека дал сигнал к сбору и положил конец дикой сумятице, оглушительному реву голосов и ружей, безрассудному бегству и бесполезному преследованию.

Через мост с бешеной быстротой промчался человек. Вслед ему полетел град свинца. Среди оглушительного дикого рева едва мог разобрать отрывочные хриплые слова донесения:

— Вана, авангард натолкнулся на отряд Шигалла Ромбо — их много! Два аскари убиты!

Вой хлынувшей на мост толпы заглушил его слова. Призрачные тела, искаженные лица, раскрашенные белыми и черными полосами под развевающимися пучками перьев, сверкающие стальные копья и клинки ножей выплывали из мрака. Воины Шигалла бросились на аскари, как свора диких собак, смешались с ними в ожесточенной рукопашной схватке. Началось дикое побоище. С беспощадным остервенением, с упрямством отчаяния бились люди в мрачной узкой долине реки. Рев, стоны, крики бешенства и боли, глухие удары, стук и звон копий, треск выстрелов вырывались из кипящего моря сражающихся. Люди с глухим шумом валились на землю, корчились и извивались в последней схватке, свившись в клубок, скатывались в воду и с предсмертным криком исчезали в шумных водах потока.

Новые орды дикарей, хлынув из леса, бросались через мост или переправлялись вплавь через реку и с кровожадным воем обрушивались на тающую кучку аскари. Некоторые, не находя противника, как опьяненные кровью леопарды, набрасывались на носилки с ранеными и в безумной жажде убийства вонзали ножи и копья в беззащитных страдальцев. Умирающие с хрипом корчились на скользких, залитых кровью камнях; их топтали ногами другие, продолжавшие битву. Впившиеся друг в друга тела натыкались на шесты от носилок и чудовищными клубками валились на землю.

Удар чьей-то ноги разбил фонарь фельдшера, и горящее масло пролилось на смазанную жиром курчавую голову валявшегося на земле дикаря. Воя от безумной боли, он вскочил с объятой пламенем головой и, пылая как живой факел, кинулся в гущу сцепившихся клубком тел. Сражавшиеся с криками расступились, а он отчаянным прыжком бросился в бурлящий, пенистый поток, поглотивший его страдания и его самого.

Между корнями дерева с диким упорством и ожесточением, как львы, сражались белый унтер-офицер и старый фельдфебель. Решив защищаться до последней капли крови, они разили наступавших врагов. С искривленным ртом и смертельно-бледным лицом белый быстрыми ударами отражал подобранным им дшаггским мечом направленные на него сверкающие острия копий, а раненый и упавший на колени фельдфебель колол врагов штыком.

На носилки Хатако свалился раненый насмерть аскари и скрыл его своим телом от хищных взоров убийц. Из темных глухих лесов своей родины, по которым он бежал в огненном бреду лихорадки, миема, очнувшись, вернулся к грозной действительности этой кровавой ночи. Горячим стеклянным взором он всматривался в этот хоровод смерти, бешеным вихрем кружившийся вокруг него. Смеясь, он обнажил свои белые зубы и уперся коленом в придавившее его тело, от которого только что отлетел последний трепет жизни.

— Бугван, проснись, старина! — закричал он. — Смотри, мазан пляшут вокруг слона!

Ему было весело как никогда. Он поднял руки, чтобы отбивать ладонями такт, но раненые мускулы плеча не повиновались ему и он закричал от боли и глухого бешенства.

— А, это ты, гепард Мели! Ты все еще жив? Хочешь укусить?

Он напряг мускулы, с хрустом выгнул дугой тело, чтобы сбросить с себя тяжесть. Струя липкой крови потекла при этом с шеи мертвеца ему на лицо, его слова перешли в бессмысленное бормотание, бессильные руки, дрожа, ощупывали труп…

Вдруг юношеский голос, звонкий, как труба, покрыл беспорядочный шум:

— Сабли наголо! Бегом вперед!

Над полем сражения зависла гробовая тишина.

Она длилась всего мгновение, затем они поняли! Как стая рыб, спугнутая брошенным в воду камнем, рассыпались дикари и с непостижимой быстротой исчезли между деревьями леса, в бурлящих водах реки, в ущельях и расселинах каменистого берега.

Когда аскари из крепости под командованием молодого лейтенанта с гулким топотом перебежали через мост, они нашли только убитых и тяжелораненых.

— Огня! Зажечь факелы! Санитары! Живо за работу! — выкрикивал звонкий юношеский голос. — Лехнер! Господин обер-лейтенант Лехнер! Иенес! Вейс! — все нетерпеливее раздавался над полем сражения голос, дрожащий от ужаса и отчаяния. Только на последнее имя из темноты отозвалось слабое:

— Здесь!

Тогда в ослепительно ярком свете вспыхнувшего магния из мрака вынырнули хрипящие, шатающиеся фигуры в лохмотьях, залитые потом и обрызганные кровью, с безумно горящими глазами.

Молодой человек в офицерской форме стиснул зубы и превозмог непреодолимое желание закрыть глаза. Он громким голосом отдавал приказания. Все, у кого были руки, энергично взялись за работу. И немало нашлось работы на кровавом поле смерти…

Между высокими корнями деревьев поднялся, шатаясь, европеец, перешагнул через неподвижные тела и, ослепленный светом, ощупью подошел к лейтенанту. Его грудь прерывисто вздымалась, лицо было бело как мел, в дрожащих руках он держал дшаггский меч, с изогнутого конца которого на землю медленно стекали капли крови.

— Унтер-офицер Вейс из Паре вернулся, господин лейтенант, не знаю, со сколькими аскари! — проговорил он тихо.

— Хорошо, Вейс, хорошо, садитесь! Вы ранены? Нет? Это чудо! Бедняга, бедняга!

Голос лейтенанта задрожал. Но он овладел собой и скрыл волнение и душевную муку под потоком обыденной речи.

— Подождите-ка! Вот вам! — он откупорил свою фляжку. — Влейте-ка сначала в свою лампу, она, кажется, тускло горит! Так, а теперь, во-первых: Лехнер и Иенес убиты, верно?

— Да, господин лейтенант, — казалось, что унтер-офицер вот-вот разрыдается, — и остальные, по-видимому, тоже…

Молодой офицер опустил голову.

— Ну, Вейс, мы солдаты и мы в Африке! Теперь расскажите обо всем!

Долго беседовали оба европейца, между тем как на поле сражения мелькали огни факелов и умелые руки отделяли живых от мертвых. Раненых напоили, перевязали и смастерили для них носилки. Трупы убитых дикарей просто сбросили в реку, а тела аскари уложили в длинный ряд под деревьями. Звонко застучали о каменистую землю лопаты и сабли.

Вскоре была вырыта братская могила.

— Тайяри (готово), бана лейтенант, — доложил черный унтер-офицер. Европейцы встали со сложенной для них тучи хвороста.

— «Браунинг» дал ему я. Это чертовски смелый парень! То, что он сожрал сердце Мели, этой черной скотины, ведь, в сущности ерунда! Но я боюсь, что наш начальник иначе отнесется к этому делу. В таких вопросах он страшно щепетилен. Я хочу поздороваться с этим людоедом. Надеюсь, санитар не ошибся и он, действительно, жив, — сказал лейтенант.

Сопровождаемый унтер-офицером, он зашагал по освещенному факелами полю. Но вот что-то упало сверху, с глухим ударом шлепнулось на спину наклонившегося аскари и покатилось в кусты.

— Ну, кто это там бросается тыквами? — проговорил опешивший лейтенант и с тревогой посмотрел вверх.

Аскари вытащил из кустарника упавший предмет.

— Аллах! — воскликнул он, уронил находку и, вытирая руки, с испугом вытаращил на нее глаза.

— Что это такое? Покажи-ка мне! — лейтенант ногой подкатил шар поближе к огню, и оба европейца содрогнулись от ужаса. Это была голова человека. Над почерневшими сморщенными щеками сияли пустые орбиты глаз, из смеющегося рта выглядывали блестящие белые зубы.

Офицер вынул носовой платок, взял череп за волосы и поднес его к огню.

— Это ведь упало сверху, не правда ли? Кто бы это мог быть? — спрашивал он в смущении.

— Бана обалейтнан Ликна, — громко и медленно проговорил среди мертвой тишины низкий голос.

— Кто? Это ты, Хатако? — пробормотал лейтенант. — Что ты там говоришь?

Приподнявшись на носилках, Хатако смотрел на него лихорадочным, но ясным взглядом.

— Это господин обер-лейтенант Лихнер, — повторил он, — я уже видел эту голову на шесте перед палаткой Мели, когда пришел его убить. — Он указал рукой на голову. — Он заплатил и за нее.

Хатако хотел еще что-то сказать, но упал в изнеможении и лихорадочный бред снова увлек его в далекие странствия.

Потрясенный офицер молча положил изувеченную голову товарища на песок. Никто не проронил ни слова. Ночной ветер раскачивал ветви деревьев под усыпанным звездами небом.

…Для Хатако потянулись долгие, унылые дни в гарнизонном лазарете. Уже через несколько дней он был вне опасности. Его здоровая кровь справилась с ядом когтей хищного зверя. Придя в сознание, он с тревожным огоньком в глазах спросил старого штабного врача, сможет ли он двигать руками как прежде. Тот твердо и спокойно ответил ему:

— Да. Но ты должен лежать неподвижно, слышишь? И еще много, много дней…

В свободные от службы часы врач часто сидел около него. Он расспрашивал Хатако о жизни и обычаях его племени. Все это он записывал в толстую кожаную тетрадь. Прерывая собственные слова, Хатако часто напряженным взглядом следил за пишущей рукой и однажды спросил врача, как учатся писать.

— Приятно, должно быть, говорить с самим собой о том, что видишь и слышишь, и читать в книге о том, что другие видели и слышали, и что они об этом думают…

Слегка покачивая головой, словно найдя подтверждение своей давнишней мысли, ученый посмотрел на него своим умным спокойным взглядом.

— Я пришлю к тебе трубача Иоанна и дам ему книгу для чтения, прописи и карандаш. Иоанн учился у миссионеров чтению и письму. Он может тебя научить.

Явился Иоанн и начал учение. Трубач и прежде обучал грамоте кое-кого из товарищей и их детей, но такого ученика, к которому он питал невыразимое отвращение, как к язычнику и людоеду, он еще не имел.

Уже через одну неделю миема, мрачные глаза которого горели жаждой крови, знал весь алфавит — Иоанн тащил каждого попадавшегося ему навстречу в лазарет посмотреть на это чудо. Правда, он не знал, что Хатако с утра до вечера и часть ночи упражнялся в письме или, водя пальцем и тихо бормоча, читал слова и маленькие фразы на своем родном языке, которые написал для него врач…

Когда через неделю Иоанн увидел, что его задача в качестве учителя грамоты закончена, он приложил палец к своему толстому носу и сменил предмет занятий. Со склоненной набок головой он начал излагать христианское учение. Когда с угрожающе поднятым пальцем он говорил об устройстве ада, в его сонных глазах появился блеск и огонь. Об устройстве неба он сам мало что знал. Хатако слушал его, но продолжал писать. Он вырисовывал одну за другой новые и красивые буквы, ряды которых напоминали длинные ленты орнамента, которые мужчины его племени вырезают на барабанах и на деревянных идолах.

Иногда его навещал также старый суданец Соль, рьяный и убежденный мусульманин. В сущности и ему тоже этот людоед внушал отвращение, но не совсем. В его груди билось сердце старого солдата, и сердце это начинало быстрее биться всякий раз, когда аскари рассказывали о бесстрашном дикаре, который со своим ножом шел сражаться со львами и со слонами, которого там, в горах, не смогли изловить бесчисленные вадшагга, который увел из лагеря их короля, убил вместе с его гепардом и, наполовину сожрав, бросил на головы его воинов.

Соль тоже старался в длинных беседах расписывать учения своей религии, но он больше говорил о рае и его радостях.

Его Хатако также слушал молча и продолжая писать. Но в один прекрасный день он поразил старика, связно изложив учение ислама и прочитав наизусть целый ряд стихов из Корана. Тогда Соль отказался от дальнейших попыток обратить этого язычника, который так хорошо знал учение священной книги, но все же не верил…

Иоанн тоже отчаялся. Когда он как-то вновь тоном миссионера стал говорить об общей греховности мира и его, Хатако, в частности, дикарь сказал ему своим низким, спокойным голосом:

— Прекрасно. Речь твоя пропитана жиром, как волосы мазаи! Скажи, люди, подобные тебе, попадают на небо?

— Да! — убежденно воскликнул Иоанн.

— В таком случае я не хочу попасть на небо, — ответил Хатако, взглянул на него молча, с презрением, как смотрит лев на шакала, подобравшегося к его добыче, и продолжая писать.

Иоанн так и остался сидеть с разинутым ртом. Затем он ушел, печально покачивая головой, и больше не появлялся.

Молодой лейтенант тоже всплеснул руками, увидев каллиграфические упражнения Хатако. Он, смеясь, подошел к нему.

— Неужели это правда, что ты учишься читать, Хатако? Ну, я бы скорее поверил, что наш ручной павиан Балдуин стал грамотеем, чем ты, старый потрошитель! Покажи-ка! Парень, да ты пишешь лучше меня! Подожди, когда я поеду в Улейа (Европу), я возьму тебя с собой! Ты сможешь стать пономарем и кастелланом в замке моих предков и писать там хронику моих африканских подвигов! Между прочим, что ты решил насчет крещения? Или ты не хочешь изменить вере отцов в укрепляющее действие жареных человеческих ляжек, и, быть может, мечтаешь о карьере врача в твоих гнилых лесах?

— Я не понимаю некоторых твоих слов, бана лейтенант, — проговорил серьезно Хатако, — но ты возьмешь меня снова охотиться на слонов, когда кончится восстание и раны мои заживут?

— Конечно, сын мой! Но пока что не очень-то весело на Килиманджаро. Знаешь, этот Шигалла доставляет нам немало хлопот. В стране покойного Мели все спокойно и в округе Рамбо тоже, но этот разбойник Шигалла засел в горах с бандой своих и чужих висельников и производит оттуда нападение на наши патрули, на наших носильщиков и поджигает покорившиеся нам вадшаггские деревни. А мы с горстью оставшихся в живых не можем выкурить и истребить эту шайку, и должны ждать, когда подойдет третья дивизия из Момбо и когда нам пришлют подкрепление из рекрутского депо в Дар-ес-Саламе. Но тогда мы спустим с них шкуру!

— В таком случае я буду лежать тихо-тихо, чтобы поскорее выздороветь и тоже пойти с остальными! — проговорил Хатако с загоревшимися глазами.

Офицер нахмурился.

— Да, но я боюсь, что бана полковник перед тем скажет тебе несколько неприятных слов по поводу сердца Мели, которым ты полакомился. Ой, Хатако, ты совершенная скотина! Как это ты только можешь?!

В том, что опасения лейтенанта не напрасны, Хатако убедился, когда через несколько дней полковник делал обход лазарета. В самом конце он подошел к Хатако.

— Ты показал себя храбрым солдатом, но тебя учили тому, что пленные, раненые и убитые у нас неприкосновенны. То, что ты сделал с трупом Мели, показало мне, что ты не умеешь повиноваться. А в таком случае тебе не могут повиноваться другие, и ты не можешь оставаться омбаша. Когда ты выздоровеешь, ты явишься к Исаури! — сказал холодно полковник и удалился.

Хатако с неподвижным лицом снова взялся за карандаш. Его мало трогало, омбаша ли он, или аскари, но скоро его взгляд, оторвавшись от бумаги, устремился на узкую полосу света, проникавшую через окно. Глубокая поперечная складка прорезала его лоб, и в мозгу закопошились тяжелые, беспокойные мысли.

Откуда эта непобедимая жажда истребления, заставлявшая его разрывать врага на части не только оружием, но также и зубами?

Почему этой жаждой был одержим только он, а не негры других племен и не белые? И почему теперь она ему уже не казалась такой естественной, как прежде, и в других вызывала отвращение, а по законам белых людей каралась как преступление?

С трудом, медленно шевелились в его голове эти мысли, кружились как зверь, разыскивающий заметенные следы, и терялись в пустыне непонятного…

Вечернее солнце золотило проникавшую в окно полосу света. Отблеск его озарил мрачные глаза дикаря, и мирная, почти мягкая улыбка сгладила жесткие, суровые складки его рта.

Далеко расстилалось цветущее, освещенное солнцем поле, и в его сердце торжественно задрожал долгий звук. Он сразу понял, что это солнечная улыбка той белой женщины, звучание ее голоса. Он мечтательно закрыл глаза, и свет погас, звук оборвался, и, как лев из мрака ночи, выскочило воспоминание о ее смерти.

Никогда он не увидит этой улыбки, никогда не услышит звука ее голоса. Погасла звезда, недоступно далекая, но горевшая ласковым светом на темном небе его жизни, — никогда, никогда…

В дикой ярости и муке он откинулся назад, изогнулся и вонзил в свою руку острые белые зубы.

— Что ты делаешь, Хатако? — раздался вдруг рядом с ним голос врача.

Он вздрогнул и в жестокой муке молча посмотрел на белого человека. Тот присел на край койки. Его тонкие белые пальцы легко охватили запястье Хатако и, смотря на часы, он спокойно сказал:

— Как ты мог говорить со мной обо всем, что было в твоей жизни, так же ты можешь говорить и о том, что происходит в твоей голове. Как только ты к нам пришел, я сказал тебе, что буду твоим другом, и ты знаешь, что это не были только слова…

Некоторое время Хатако молчал и неподвижно смотрел в потолок. Затем он начал говорить медленно, с длинными паузами между словами, как бы разговаривая с самим собой:

— Видишь, бана Мганга, с тех пор, как я стал аскари, у меня всегда было что есть и была одежда, был кров от дождя и росы, и деньги на табак и на женщин, а также охота и битвы, но сердце мое никогда не было сыто и спокойно. Оно всегда горит и ищет, не знаю чего…

И в моей голове кружатся мысли и вопросы. Почему все такое, какое оно есть? Почему я всегда остаюсь таким, каким был, никогда не забываю добро, которое мне кто-нибудь оказал, но также никогда не забываю и зла, причиненного мне? Отчего то, что я люблю, и то, что я ненавижу, меня всегда наполняет целиком, так что я ничего не слышу, не вижу и не нахожу покоя, пока не помогу друзьям или пока не почувствую на языке вкус крови врага?

Но я не хочу больше быть людоедом, не хочу, чтобы меня презирали и смеялись надо мной мои товарищи, хотя я умнее и сильнее их всех. Не хочу, чтобы меня наказывали белые, которым я обещал верно служить. Видишь ли, бана Мганга, все эти вопросы кружатся и скачут в моей голове и непрерывно стучат в ней, как копыта тысячеголового стада зебр. Вы, европейцы, вы так много знаете, а ты знаешь гораздо больше всех остальных, быть может, ты сумеешь мне ответить и сказать, почему все это так?

Врач мягко провел рукой по лбу дикаря и с тихой усталой улыбкой проговорил:

— Нет, Хатако, я не могу тебе этого сказать. Мы, белые, тоже не все знаем, и вот уже много тысяч лет как самые умные из нас не находят ответа на многие «почему». Но на некоторые из них тебе ответит собственная жизнь.

— О, но когда я состарюсь, мои кости ослабеют и кровь остынет, тогда мне не нужно уже будет это знание! Если люди не могут мне ответить, то я пойду и спрошу богов. Единый бог мусульман и три бога христиан живут высоко на небесах, куда не пробраться мне. Но, говорят, что там, наверху, в холодной стране льдов, живут сильные духи, Бугван говорил, что они всегда там жили и стары, как мир. В таком случае, они должны быть очень мудры и все знать…

Я уже не раз хотел проникнуть в их страну, но мне всякий раз приходилось возвращаться с полпути. Но теперь я снова поднимусь туда и лучше умру, но ни за что не спущусь прежде, чем мне не удастся ступить на самую вершину горы и поговорить с духами о том, о чем я спрашивал тебя, и о многом другом, бана Мганга…

Он замолчал, и в его горящих мрачной страстью звериных глазах засветилось совсем новое выражение — из них струилась доверчивость ребенка, поверившего в сказку.

Сплетя бескровные пальцы рук, ученый с задумчивой улыбкой смотрел на его коричневое лицо.

— Да, поднимись в гору и получи там тот ответ, который получили все, до тебя поднимавшиеся на небо, — сказал он тихо и вышел.

Через неделю Хатако доложил фельдфебелю, что он здоров, и вернулся в роту. Прибыла третья дивизия и пополнение с двумя новыми офицерами. Дивизия снова была разделена на отрады, и было объявлено, что первый и третий отряд на следующий день выступают, чтобы изгнать банды мятежников из их засад в дремучих горных лесах и обезвредить их.

Полковник сам прочитал дневной приказ, который заканчивался так: «Омбаша Хатако за людоедство разжалован в рядовые».

Как каменное изваяние, стоял Хатако перед фронтом. Ни один мускул не дрогнул на его лице с резко выступающими скулами.

— Ты пойдешь и сдашь свою нашивку! — прибавил полковник, холодно посмотрев на разжалованного.

— Ндио, бана полковник, — равнодушно проговорил низкий голос. — Надака шаури!

— Что тебе нужно?

— Бана полковник, я хотел бы, чтобы меня назначили в первый или третий отряд, чтобы отправиться с ними против Шигалла.

На лбу офицера появилась глубокая складка, он открыл было рот, чтобы жестко ответить «нет», но к нему подошел штабной врач, стоявший, скрестив руки, в группе офицеров, и быстро вполголоса проговорил:

— Прошу вас, один момент. Я, как врач, должен заметить, что Хатако был тяжело ранен и долго пролежал в лазарете. Поэтому ему было бы полезно подышать свежим воздухом. Кроме того, я, как товарищ, апеллирую к вашему чувству справедливости, которое не может не подсказать вам, что человек этот, хотя и людоед, но отличный солдат, и я прошу после понесенного им наказания все же дать ему возможность загладить свою вину.

Полковник рассмеялся.

— Вы говорите, как адвокат, который хочет выцарапать убийцу, милый доктор! Ну, ладно, пусть ваш подзащитный людоед отправляется с отрядом и помогает переловить эту банду. Но внушите-ка ему, чтобы он не занимался потрошением трупов!

Затем он сообщил фельдфебелю, что Хатако переведен в третий отряд.

На следующее утро отряды под звуки труб вышли за ворота крепости, миновали деревню и затем, разбившись на взводы, разными дорогами направились к горе. Хатако шел в третьем взводе, который под командованием фельдфебеля выбрал дорогу через Марангу. На его левом рукаве уже не красовалась нашивка омбаша. Когда его взгляд упал на красную ниточку, еще оставшуюся от споротого знака отличия, углы его губ скривились, как если бы ему в рот попало что-то горькое. Затем он спокойно снял ниточку и сдул ее в воздух. Его лицо снова застыло в обычном выражении мрачной замкнутости.

Вечером взвод расположился на лесной прогалине. Хатако нес караул в первой смене. Опершись на ружье, он пристально вглядывался в узкую темную щель, которую образовала в серой, окутанной туманом стене леса спускавшаяся с горы дорожка. Ведь это там он был на волосок от смерти, там чуть было не оборвалась дикая тропа его жизни. Там на него набросились выслеживавшие его воины Мели, но после битвы не он, а многие из его врагов остались лежать в сырой траве. Улыбка заиграла на его губах — он был сильнее и проворнее всех дшаггских воинов — он был непобедим!

Затем он поднял глаза и забылся в созерцании мерцающего ледяного купола, парившего под молочно-белыми облаками…

Через день они расположились лагерем на высоте двух тысяч метров между обледенелыми обломками скал. Днем у них была долгая горячая схватка с бандами Шигалла, перешедшая в дикий рукопашный бой среди беспорядочного нагромождения камней. Успех, которому аскари были обязаны строгой дисциплиной и хорошим вооружением, уравновешивался лучшим знанием местности и мужеством отчаяния, с каким противник защищал последнее свое убежище.

Обе стороны понесли тяжелый урон, но потери повстанцев все же не сломили их сопротивления. Офицеры соединенных отрядов знали, что борьба не прекратится до тех пор, пока будет жив вождь мятежников, отважный и дикий Шигалла.

Костры мигали высокими алыми языками. Черные солдаты, закутанные в свои одеяла, стуча зубами, все ближе продвигались к потрескивающему пламени. Когда в девять часов товарищи разбудили Хатако, чтобы идти нести караул, с глетчеров дул ветер, как ножом резавший лицо и руки. В несколько минут сияющий звездами небесный свод исчез под гонимыми бурей тучами. Несколько раз месяц выглядывал между клочками облаков, оторванными бурей от темных грозных масс, но затем все потонуло в сером море и в пронзительном свисте снежного урагана.

Хатако сменил товарища, который, обсыпанный снегом и закоченевший, стоял, прислонившись к камню и, не в силах выговорить ни слова, едва мог двигаться.

Хатако встал рядом с нависшим утесом. Буря обрушивалась на него со страшной силой, он должен был опираться на ружье, чтобы удержаться на ногах, часто закрывал глаза и отворачивался, чтобы вдохнуть воздух, который был наполнен страшным гулом, тысячеголосым диким ревом бури. Она выла, визжала, свистела, стонала и пищала над изломанными хребтами, в ущельях и провалах и, подобно глухо бушующему морю, замирала глубоко-глубоко внизу в темных лесах, опоясывавших горы…

Вихри ледяных кристаллов, гонимые бурей, со звоном ударялись о скалы. В беспокойно мечущемся пламени костров они вспыхивали пурпурным светом, как осколки рубина.

Хатако, пофыркивая, завязал у шеи болтающиеся наушники своего шлема и засунул онемевшие от холода руки в меховые мешочки, которые сшил себе накануне похода. Среди воя бури он расслышал за своей спиной шаги лишь тогда, когда к нему вплотную подошел фельдфебель, проверявший караульных. Защитив глаза рукой, он следил за Хатако.

— Сразу видно, что ты уже знаком с этим бесовским наваждением! — засмеялся он, поняв назначение смешных меховых мешочков, и покровительственно похлопал аскари по плечу.

— Ничего нового на посту! — доложил Хатако.

— Да, новым это, правда, назвать нельзя, но, во всяком случае, нечто, чего мы давно были лишены, — весело сказал белый и указал рукой на крутящийся вихрь снежной метели.

И Хатако впервые заметил, что глаза фельдфебеля были того же холодно-зеленого цвета, что и ледяные сосульки, свисавшие с утеса над их головами. Широко расставив ноги и выгнув вперед туловище, чтобы лучше противостоять напору ветра, стоял белый человек, и ледяные глаза на его кирпично-красном лице, не мигая, следили за бешеным белым вихрем.

Вдруг он вздрогнул и быстро схватил Хатако за рукав.

— Э, ты не заметил, кто-то прошел? Ты не… вот снова!

Две пары глаз пытались проникнуть через косо падающий ледяной град.

— Вату куоле! Унаона? Вату винис! (Там люди, ты видишь? Много людей!) — прошептал Хатако и своими засунутыми в мешки руками поспешно передвинул предохранитель ружья.

Фельдфебель бросился к солдатам, и его голос, как рев быка, покрывал завывание бури:

— Эй, адуи тапари! (Слушай, враг наступает!)

И уже затрещали выстрелы. Копья и дротики, звеня и дробя камень, замелькали среди утесов в ущелье, где расположился лагерь. Через проход в скалах хлынула, словно гонимая бурей, дикая орда. Засыпанные снегом, вопя и воя, как шакалы, подхлестываемые голодом, мчались воины Шигалла.

Их волна отбросила Хатако к скале, он упал, снова поднялся на ноги, вскакивая, сорвал зубами рукавицу и — пенг! пенг! пенг! пенг! — вонзились в полчище его выстрелы.

Дюжий фельдфебель, как бешеный слон, бросился на нападающих. Как кузнечный молот, работали его безоружные кулаки, они наносили удары, врезались в комок человеческих тел, дробили головы. Из лагеря доносился дикий рев, беспорядочная стрельба и топот сражающихся людей.

Все это продолжалось всего несколько минут, и так же поспешно, как она наступила, орда отхлынула назад. Босоногие дикари бесшумно и быстро, как тени, бросились по обломкам скал к ложбине.

Последним проскочил мимо Хатако низкорослый воин с бычьей шеей и широкими плечами. Горящий взгляд налитых кровью глаз, как искра, ожег Хатако, и на его голову свистя обрушился быстрый, как молния, удар меча. Изогнувшись, Хатако избежал удара, и грозный клинок с глухим лязгом, не причинив вреда, врезался в завязанный узлом шейный платок. В следующее же мгновение страшная фигура исчезла в снежном вихре.

— Шигалла! Хайа, бана! — завопил Хатако и быстрыми прыжками бросился вслед за убегающим.

— Шигалла? — закричал фельдфебель, поднял сломанное копье и быстро побежал за ними.

Во мраке ночи раздавались беспорядочные крики, расплывающиеся в серой мгле фигуры спасались от погони, ветер доносил звонкие крики команды, гремели ружья аскари, а в ответ раздавались крики дикарей. Тут подоспела последняя часть, два взвода третьего отряда, и натолкнулась на бегущих повстанцев. Они оттеснили их в горы и встретили огнем остальных, спасавшихся бегством от преследования аскари.

Дикари бежали врассыпную. Они пробирались поодиночке и небольшими кучками по склону, но наталкивались на патрули аскари, появлявшиеся на каждом шагу из-за обломков скал. Правда, аскари тоже наталкивались во мраке снежной бури друг на друга, не узнавая своих, наносили удары и стреляли вслепую, и многие пали от руки своих же товарищей. Но благодаря численному перевесу в эту ночь бури и ужаса удалось разбить наголову банду Шигаллы и положить конец восстанию на Килиманджаро. В этом снежном буране никому не было пощады. Аскари разжигало давно затаенное глухое бешенство за убитых товарищей и действие стужи, от которой они так ужасно страдали. Вадшагга и воромба бились, чтобы скорее покончить с беспокойным жалким существованием, которое им приходилось вести на этих негостеприимных вершинах вдали от залитых солнцем полей своей родины.

Они бросались на своих же с оружием или душили их руками, сталкивали с обледенелых утесов и вместе умирали на каменистом ложе горных потоков, залитые ледяной водой, в снежных сугробах на дне пропастей или между острыми изломами скал в глубине темных ущелий.

Хатако в сопровождении воинственно рычавшего фельдфебеля беспокойно метался по полю сражения. Только что он видел, как напоминавший буйвола вождь повстанцев, потрясая широким мечом, врезался в кучу сцепившихся в рукопашной схватке, но когда фельдфебель схватился с несколькими противниками, Хатако кинулся ему на помощь и потерял из виду вождя.

Из котловины, как стеной окруженной громоздящимися скалами, доносился дикий рев. Там все жарче кипел бой, и там должен был быть вождь. Скользя и спотыкаясь, Хатако сбежал вниз и достиг сражающихся как раз в тот момент, когда враг обратился в бегство. И, действительно, он увидел того, кого искал. Отделавшись от остальных, быстрее, чем можно было ожидать при его сложении, проскочил он через обломки скал и бросился вверх по крутому склону. Аскари бросился за ним длинными, почти бесшумными прыжками, думая только о том, чтобы настичь врага.

Буря рассеялась так же внезапно, как и наступила. Через серую дымку облаков пробился тусклый лунный свет, и последние порывы ветра замерли во мраке горных ущелий.

Перед Хатако расстилался гладкий, покрытый снегом склон. Далеко-далеко впереди, как темная тень, мчался Шигалла. Аскари на бегу сжимал кулаки, удивленный и взбешенный тем, что другой оказался проворнее его. Он удвоил скорость. Устремив взгляд на скользящую тень, он несся по снегу, а за собой, на далеком расстоянии, но довольно отчетливо, он все еще слышал тяжелый топот фельдфебеля. Так они бежали, забираясь все выше в горы. Вождь, по-видимому, заметил, что за ним гонятся, и бежал изо всех сил, но Хатако и фельдфебель неутомимо следовали за ним по пятам.

Яркий лунный свет заливал сверкающую ледяную стену глетчера. Тускло мерцая, вздымались к усыпанному звездами небесному своду чудовищно изогнутые громады льда. Неподвижный и плотный, как колокол из синего стекла, стоял над ледяными полями ночной воздух. Далеко внизу раздавались последние выстрелы, крики и дрожащие, замирающие звуки сигнальной трубы.

Преследуемый замедлил бег. Но и гнавшиеся за ним тоже хрипели. Дыхание прерывалось, им не хватало воздуха. Но со злобной решимостью они все бежали и бежали, все выше и выше в страну льда и молчания.

Группа обнаженных утесов, как обгорелый остов дома, возвышалась над гладкой пеленой снега. Шигалла нырнул в их тень. Хатако, задыхаясь, с открытым ртом и спотыкаясь, обежал вокруг утесов, но вождя нигде не было. Он с судорожным усилием старался отдышаться.

Снизу по льду бежал фельдфебель. Его тяжелый хрип громко разносился в прозрачном воздухе.

Чутко прислушиваясь и вглядываясь, пробирался Хатако через щели между скалами, так как на каждом шагу он мог наткнуться на притаившегося врага. Но вот тишину прорезал короткий вскрик, за ним последовал глухой шум тяжелого падения. Хатако быстро выскочил на открытое место и увидел, как на сто шагов ниже огромная человеческая фигура поднялась с блестящей ледяной поверхности. У ее ног лежала черная масса. Ледниковую ночь потряс громовой крик:

— Хатако, пьо хапа, Никамекамата! (Иди сюда, он здесь!)

— Ндио! — прокричал в ответ Хатако и со вздохом облегчения сел немного передохнуть.

События и лица жертв восстания дшаггов вереницей потянулись перед его взором, то вспыхивая, то угасая, как солнечные видения. Последним встал в его памяти образ той белой женщины, ее золотая улыбка еще раз наполнила, как свет вечерней зари, его усталое сознание, и затем тихо угасла в холодной белой действительности окружающей его ледяной ночи.

Он медленно встал. Его взгляд упал на вершины, сиявшие над ним серебряным светом, и он остановился, как околдованный. Так близко, совсем рядом с ним сверкали троны, на которых сидят духи, которых он хотел расспросить обо всем, что его тяготило и мучило. Кто знает, когда еще ему придется быть снова так близко к цели своей давнишней мечты? Борьба там, внизу, была закончена. Теперь можно подняться наверх, на вершину! Лучше умереть, чем снова вернуться с полпути!

Он опустил голову и медленно пошел навстречу серебряному сиянию. Все слабее доносился снизу призыв белого — не останавливаясь и не оборачиваясь, поднимался миема по глетчеру.

Луна светила холодным синим светом. По серебристой скользкой тропе шел ей навстречу путник. Он вслушивался в песнь тишины и далекой пустыни вечного льда. Время остановилось. Он не знал, как долго он шел, не знал, кровь ли его так громко пела и шумела, или то были голоса духов, которых он искал. Все медленнее, все неувереннее становились его шаги, потоки искр сыпались из сверкающего льда, гулко, как удары огромного молота, раздавались в тишине удары его сердца, и пар от дыхания клубами вырывался из его широко открытого рта.

Под ним остались ступени, валы и горы льда, темно-синие пропасти, сверкающие стены. Над ним давящими громадами вздымались новые, а он шел выше и выше…

Вот его глаза широко открылись и вновь закрылись перед непостижимым величием представившегося ему зрелища. Он стоял неподвижно, рукой прикрыв глаза.

Медленно, очень медленно опустил он руку и посмотрел наверх. Безграничная и черная открывалась перед ним страшная пропасть, глубины которой тонули в темной лазури ночи. Над мощными глыбами ледяного вала пламенем сияли звезды.

Робко и нерешительно повернул Хатако голову и огляделся кругом! — он стоял на вершине горы духов! Его блуждающий взгляд пытливо проник в черную пропасть и снова вскинулся на сверкающие склоны ледяного вала.

Он все понял! Молчание, холод, страшное одиночество, бесконечная пустота — больше ничего и никого не было на вершине горы!

Он долго стоял, и холод вечного льда проник в его сердце. Но вот в воздухе что-то запело, зазвенело, со дна кратера поднялись клубы тумана, мощно зазвучала вечная песнь бури. Человек на краю ледника поднял голову, воздел руки к гаснущим звездам, и смех горького, но освобожденного познания заглушил буйную песнь бури.