Понедельник, 16 апреля 2001 года

(перевод Ильи Косарика)

Он никогда не задумывался над тем, что это значит, когда говорят: мертвые нас переживут. На минутку он откинул голову назад. Пока его глаза еще закрыты, он снова видит себя, как стоит перед заклинившейся дверью на чердак и прислушивается к глухо доносящемуся через деревянные перегородки писку. Еще во время его приезда в субботу ему бросилось в глаза, что в окне с западной стороны дома под самой крышей нет стекла. Там постоянно влетают и вылетают голуби. Поколебавшись немного, он надавил плечом на чердачную дверь — при попытке открыть ее она каждый раз поддавалась на несколько сантиметров. Писк и шум крыльев при этом усиливались. После короткого и оглушительного взвизга петель, вызвавшего на чердаке полный переполох, дверь открылась настолько, что Филипп смог просунуть в щель голову. И хотя освещение оставляло желать лучшего, он с первого взгляда оценил весь ужас ситуации. Десятки голубей, годами вившие здесь гнезда, покрыли пол толстым слоем дерьма, где по щиколотку, а где по колено, с лихвой завалив весь чердак пометом и птичьими костями, а в придачу еще дохлые мыши, личинки-паразиты, возбудители болезней (туберкулезные палочки? сальмонелла?). Он тотчас убрал голову, с грохотом захлопнув за собой дверь, неоднократно убедившись, что запоры прочно сели на место.

С телецентра, возвышающегося, подобно кораблю, на соседней горе Кюнигль, непосредственно над кладбищем в Хитцинге и строго распланированным парком дворца Шёнбрунн, приезжает Йоханна. На старом, тяжелом «оружейном» велосипеде черного цвета, отданном ей Филиппом много лет назад. Она прислоняет его к привезенному еще с утра контейнеру для мусора.

— Я привезла завтрак, — говорит она, — но сначала хочу посмотреть дом. Ну, давай шевелись.

Он знает, что это не просто одномоментный призыв, а одновременно и требовательная заявка на возможные совместные действия долгосрочного характера.

Филипп сидит на открытом крыльце виллы, унаследованной им от скончавшейся еще зимой бабушки. Прежде чем надеть ботинки, прищурившись, он пристально глядит на Йоханну. Щелчком большого и указательного пальца он как бы между прочим (а может, демонстративно?) отправляет наполовину выкуренную сигарету в еще пустой контейнер, говоря при этом:

— К завтрашнему утру будет полный.

Потом встает, входит через открытую дверь в прихожую, направляется к лестнице, которая кажется очень широкой по сравнению со всем остальным, что дошло от прежних времен.

Йоханна несколько раз проводит ладонью по старому, отлитому из пористого сплава пушечному ядру, выступающему в нижней части перил.

— Откуда это? — хочет знать Йоханна.

— Спроси что полегче, — отвечает Филипп.

— Но такого не может быть, чтобы у бабушки с дедушкой застряло в перилах лестницы ядро и ни одна собака не знала, откуда оно взялось!

— Ну, когда общаешься не очень часто…

Йоханна пристально смотрит на него.

— Ты со своим проклятым безразличием…

Филипп поворачивается и идет налево, к одной из высоких двустворчатых дверей. Открывает ее. Входит в гостиную. Йоханна позади него морщит в затхлом воздухе полутемного помещения нос. Чтобы придать комнате более привлекательный вид, Филипп распахивает ставни на двух окнах. У него такое ощущение, будто мягкая мебель увеличилась при внезапно хлынувшем свете в размерах, раздулась, что ли. Йоханна подходит к часам с маятником, висящим над письменным столом. Стрелки показывают без двадцати семь. Она тщетно прислушивается, не тикают ли часы, и потом спрашивает, ходят ли они вообще.

— Ответ тебя не удивит: понятия не имею.

Он также не может сказать, где находится ключ, чтобы завести часы, хотя можно предположить, что он все-таки вспомнит, где тот лежит, если хорошенько подумает. Летом в семидесятых, после смерти матери, когда никак нельзя было поступить иначе, он провел здесь два месяца вместе с сестрой Сисси, которой по завещанию достались две страховки жизни и доля во владении сахарным заводиком в Нижней Австрии. В те времена дедушкино министерство уже давно было в чужих руках, а сам дед целыми днями разъезжал где-то с важным видом, этот седой старик, каждый субботний вечер подтягивавший маятник и превративший этот ритуал в трюк или священнодействие, присутствовать при котором дозволялось лишь внукам. Казалось, что старый человек властвовал над временем, помогал ему осуществлять свой бег или мог помешать этому.

Филипп рассматривает две фотографии, висящие по бокам часов, а следовательно, и над письменным столом. А Йоханна открыла дверцу часов и заглядывает внутрь механизма (как кошка в темное голенище сапога). Потом она выдвигает по очереди ящички конторки, расположенной над крышкой стола.

— Кто это? — спрашивает она между делом.

— Справа — дядя Отто.

Про левую фотографию Филипп ничего не говорит. Йоханна сама все знает. Однако он снимает ее со стены, чтобы рассмотреть поближе. На ней его мать в одиннадцать лет, снимок 1947 года, сделан во время съемок кинофильма Надворный советник Гайгер, она стоит и смотрит на воды Дуная. Прогулочный катер плывет вниз по течению, за ним тянется черный дым из трубы. За кадром под аккомпанемент цитры Вальтрауд Хаас поет: Мариандль-андль-андль.

— Твоя мать и потом все еще хотела стать актрисой? — спрашивает Йоханна.

— Я был слишком маленький, когда она умерла, я не мог поговорить с ней об этом.

Он не знает, кого еще, кроме матери, он мог бы про это спросить, отец смотрит на него выпученными глазами, а у него самого не хватает решимости приставать к нему с вопросами, вероятно, он просто не хочет ничего у него спрашивать. Самое неприятное, что про свою мать он практически ничего не знает. Любой домысел — полная дрянь, тягостное, гнетущее чувство, когда приходится прилагать усилия и напрягать фантазию, выдумывая что-то, как это могло быть на самом деле.

Он гонит свои мысли прочь и говорит, чтобы Йоханна слышала его голос:

— Мне все же кажется, они все были немного актрисами. Все в духе Вальтрауд Хаас — хорошенькие, блондинки и очень жизнерадостные. А вот мужчины не были типажами отечественного синематографа. Правда, я полагаю, это была напускная трагичность.

— А что потом?

— На эту тему я давно уже все сказал. Брак моих родителей был не из тех, что называют счастливыми. Так, довольно жалкое и нудное сосуществование.

Он делает паузу и, пользуясь возможностью, запускает руку Йоханне за шиворот.

— Нахожу крайне бессмысленным пытаться что-либо наверстать. Поговорим лучше о погоде.

Филипп целует Йоханну, не встречая ни сопротивления, ни возражения.

О погоде сегодняшнего дня, которую Йоханна принесла на своих волосах, о погоде грядущих дней, вырисовывающейся из слов, графиков и компьютерных предсказаний в ее сумке.

— О погоде вместо любви, о забвении вместо смерти…

— Очень остроумно. Ничего другого тебе в голову не приходит? — спрашивает метеоролог Йоханна, полусмеясь и при этом снисходительно-милостиво покачивая головой. И поскольку это то, что Филиппу хорошо в ней знакомо, он на минуту чувствует какую-то особую близость с ней. Точно так же, полусмеясь, но с кислой миной, он поднимает плечи, будто извиняясь за то, что ничего лучшего не хочет или не может ей предложить.

— Да что тут много говорить, — продолжает Йоханна, — твое семейное отсутствие честолюбия — давно уже не новость.

С другой стороны, Филипп уже много раз пытался ей объяснить, что она смотрит на вещи не с той стороны. В конце концов, это не его вина, что в свое время ему забыли привить вкус к чувству семейной гордости.

— Проблемами своей семьи я занимаюсь ровно в той мере, в какой ощущаю, что это идет мне на пользу.

— Звучит прямо как нулевая диета.

— А как это еще должно звучать?

Он вешает обратно на стену фотографию, где его мать запечатлена еще девочкой, что означает: он хочет продолжить экскурсию по дому и осмотреть с ней другие помещения. Он идет к двери. Когда он оборачивается и смотрит на Йоханну, она качает головой. Неодобрительно? Разочарованно? Ну да, он знает по собственному опыту, что иногда разговариваешь как со стеной. Не обращай внимания, пройдет, думает он. Секунду Йоханна пристально смотрит на него, а потом спрашивает, нельзя ли получить эти часы с маятником в подарок.

— Да, пожалуй.

— Может, тебя с ними что-то связывает?

— Нет. Просто мне пока не хочется ничего раздаривать.

— Бог мой, забудь про это. Мне совершенно не обязательно иметь эти часы.

— Тем более что одни у тебя уже есть.

— Тем более что одни у меня уже есть. Точно.

И опять лестница, кабинет, швейная, веранда, еще раз лестничная клетка и застланная ковром лестница, две руки, мимоходом поглаживающие пушечное ядро, которое в любой добропорядочной семье стало бы точкой отсчета в семейной хронике, к которой все и всегда непременно бы возвращались.

Филиппу вспомнилось, как однажды, во время их редких приходов в гости, бабушка стращала его и грозила: если он не будет слушаться, она посадит его на ядро и отправит назад к туркам. Угроза, прочно засевшая в его мозгу, даже вместе с бабушкиным выражением лица и интонацией ее голоса.

Они спускаются с верхнего этажа, в душе у них неприятный осадок от недавних разногласий, они спускаются быстро, почти не разговаривают, оправдывая себя тем, что голодны. Скорей вниз. Йоханна помогает расчистить на кухне стол, который выглядит так же, каким его обнаружил Филипп, — с гнилым яблоком в светло-голубой фруктовой вазе. В итоге Йоханна настаивает на том, чтобы позавтракать на крыльце, места там достаточно, и уже стало теплее (в этом раздражающе чужом великосветском квартале вилл и тротуаров, по которым никто не ходит). Тем не менее Йоханна прихватила подстилку. Они сидят, Филипп — широко расставив и вытянув ноги, Йоханна же, напротив, с плотно сжатыми коленями. Филипп пытается смягчить то неприятное впечатление, которое он вызвал у нее во время осмотра дома, и рассказывает о трухлявых, полусгнивших стульях, расставленных во многих местах вдоль стены сада. Очень таинственно. По стулу в сторону каждого из соседних участков, — выходит, чтоб подглядывать за соседями. Филипп сообщает, сколько меда еще есть в подвале и сколько сортов домашнего варенья.

— Я не люблю варенье, — надувает губы Йоханна, ей сейчас совсем не хочется разговаривать.

Она выплевывает оливковые косточки в контейнер. Прислушивается, как они звонко стучат по потрескавшемуся металлу. Филипп, весь в волнении, в чем не хочет сам себе признаваться, убивает время, наблюдая за голубями, которые летят в сторону исторических памятников австрийской столицы или на чердак, принадлежащий отныне ему. Непрерывное движение жизни, то взад, то вперед.

— Бред какой-то, — бормочет он через некоторое время.

И еще раз, кивнув:

— Бред. С ума можно спятить, а?

Чуть позже Йоханна прощается. Она целует Филиппа. Уже с бельевой прищепкой на правой брючине, она заявляет, что так между ними дальше продолжаться не может.

— Типично, — добавляет она, после того как Филипп вроде хотел что-то ответить, но так ничего и не произнес. — Нет ответа, значит, и нет интереса, точь-в-точь как к своей родне.

— Тогда, значит, мы это уже обсудили.

Он не понимает, чем недовольна Йоханна. В конце концов, это ведь она никак не может расстаться с Францем. И все время, как ни крути, гордится тем, что живет, как она утверждает, в одном из самых стабильно развалившихся браков в Вене. Ему не нужна любовница, которая спит с ним через раз. И в этом постоянный упрек Филиппа Йоханне.

Она насмешливо вздергивает брови, прощается еще раз, теперь уже без поцелуя, намекая как бы на то, что и предыдущий поцелуй она готова забрать назад. Она уже собирается отъехать, но Филипп вдруг поднимает за багажник заднее колесо, так что Йоханна крутит педали впустую. Дорога у нее впереди легкая, без дорожных указателей, без начала и конца, самая надежная дорога, какую только можно себе представить. Все время прямо. Не заблудишься. Филиппа совершенно не трогает, что Йоханна вопит:

— Отпусти меня! Ну отпусти же, ты, идиот!

Но он не отпускает. Он ощущает в руках ритм педалей, словно бьется ее пульс.

— Какая великолепная езда на месте! И никогда не узнаешь куда!

Йоханна звонит как сумасшедшая.

— Отпусти! — кричит она. — Ты идиот!

Он смотрит на ее вихляющуюся задницу, туда-сюда. И думает, думает обо всем: о ее теле и о том, что и на сей раз они не перепихнулись, что они топчутся на месте, и если не она, так он уж точно.

— Погляди! Какие пустые здесь улицы, участки и тротуары! Руки, сумки, дни!

— Я опоздаю! Мне нужно нарезать кадры сбора урожая моркови! Для вечернего прогноза погоды! То, что ты сейчас делаешь, лишено всякого смысла! Подумай лучше о погоде! Боже мой! Смотри не надорвись! Да отпусти же меня! Отпусти-и-и!

Филипп считает, если уж во что-то ввязался, то все равно не стоит слишком убиваться из-за этого, даже если это и нелегко. Поэтому он опускает заднее колесо на землю и с силой толкает Йоханну вперед, а сам бежит за ней следом. Она почти теряет равновесие и с трудом пытается удержать велосипед. Почтальонша отпрянула в сторону, когда Филипп с Йоханной вылетели из открытых ворот на улицу. Но на самом деле Йоханна трезвонит только для него.

— Возвращайся! — кричит он, когда начинает отставать от нее. Он машет ей вслед. Спицы сверкают на солнце. Все еще звоня, Йоханна сворачивает в переулок и продолжает звонить дальше, а Филипп закуривает сигарету и задумывается, зачем она приходила. Ну зачем? Зачем, собственно? Ответа он не находит. С одной стороны, он не хочет тешить себя ложными надеждами (она находит его милым, но слишком простодушным и потому выбрала уже однажды другого). Но, с другой стороны, он не хочет быть невежливым (у него есть дела поважнее, чем однажды в обласканный погодой понедельник быть невежливым). Так что он снова садится на крыльцо, на коленях бабушкина почта, которая приходит регулярно, хотя получательница вот уже несколько недель как умерла, и мысленно обращается к другой теме.

Он представляет себе вымышленную школьную фотографию, сорок сплошь шести-семилетних учеников сидят за партами. Они не подходят друг другу ни по годам, в которые родились, ни по местам, в которых выросли. Вот этот паренек, уже будучи взрослым, сражался на второй турецкой войне и притащил с нее пушечное ядро. А этот, в третьем ряду от двери, отец Филиппа, пока еще с молочными зубами. В этом же классе сидит и его мать, она еще совсем девочка. Один из школьников, он станет позднее известным борцом, Альберт Штроухал, а другой — Юрий, сын советского коменданта города. Филипп просматривает ряд за рядом и задает себе вопрос: что получилось из них, из всех этих мертвых, которых с каждым днем становится все больше? Маленькая девочка с косичками, положившая, как и остальные дети, свои белые ручки перед собой на парту? Она всегда стеснялась поднять руку, когда ей нужно было в туалет. Ее зовут Альма. В молодости она вышла замуж за юриста управления городских электросетей, ставшего впоследствии министром. В этом браке у нее родилось двое детей. Один из них, ее сын, погиб в 1945 году в битве за Вену в возрасте четырнадцати лет, а ее дочь, младший ребенок в семье, сыграла небольшую роль вместе с Хансом Мозером и Паулем Хёрбигером в фильме Надворный советник Гайгер. Эта очаровательная девочка тоже здесь, среди учеников. На фотографии она сидит во втором ряду у стены. В юном возрасте она познакомилась с парнем, который был старше ее на шесть лет, и поссорилась из-за него со своими родителями. А что парень? Его мы уже видели, вон он, на парте сзади нее, у двери. Славный малый, хотя и не совсем тот, за кого стоит выходить замуж. Будучи уже молодым человеком, он придумывал разные настольные игры, из-за которых в итоге прогорел. Хотя одна из них оказалась довольно успешной: Знаешь ли ты Австрию?

А тот, в первом ряду у окна: это я. Я тоже один из них. Но что я могу сказать о себе? И что я должен о себе сказать после того, как передумал обо всех остальных и не стал от этого счастливее.

 

Вторник, 25 мая 1982 года

Еще полусонная, она замечает, как тает темнота и одновременно набирает силу свет, проникающий в большую комнату, забитую темной мебелью. Неплохо было бы обзавестись какой-нибудь автоматикой, чтобы, не вставая с кровати, открывать окно: долой этот спертый воздух, смесь дыхания, запаха матраца из конского волоса и напрочь сгоревшего молока. Три дня назад, пока она была на экскурсии в Калькванге, ее муж целых восемь часов кипятил пол-литра молока. Когда Альма вернулась домой, а на плите и в кастрюле вместо молока только спекшиеся черные сгустки, она сразу догадалась, что, даже если не считать всех усилий и времени, затраченных на оттирание плиты с помощью чистящих средств и мочалки из проволоки (кастрюля тут же была отправлена на помойку), запах не уйдет так быстро из недавно покрашенного дома. Сегодня она, возможно, уже перестанет ощущать его. Потому что привыкла. Но любой, кто переступает порог, сразу начинает воротить нос от этой типично старческой вони. Это вызывает у нее опасение. Ладно, возможно, она пессимистка, возможно, слишком чувствительна, потому что все эти штучки наводят ее на мысль, что однажды дальше так продолжаться уже не сможет. Щипчики для ногтей в холодильнике, грязная майка, которую Рихард не снял, надев поверх чистую. Пицца в духовке прямо в пластиковой упаковке. В общем-то все это безобидные мелочи. Но ее это все же пугает, кажется ей ужасным, поскольку можно предположить, что со временем станет еще хуже. Однажды Рихард возьмет и спросит, а что, Волк и семеро козлят — это история про то, как убивали детей? Подобные перлы отчебучивал в конце жизни его отец. Принялся вдруг, как довелось как-то раз услышать Альме во время посещения дома престарелых, кукарекать и что-то говорить по-петушиному, передразнивая петуха в телевизоре. Подожди, все еще впереди. Пока до этого еще не дошло. В беспокойстве она ворочается в постели. После бесконечных попыток найти удобное положение она остается в той же позе, полулежа на животе, правая рука согнута в локте и лежит на затылке, левая — поперек груди, пальцы на шее и правом ухе, одеяло зажато промеж ног, чтобы ляжки не касались друг друга. Голова Альмы свесилась до полщеки с кровати, чтобы лицо обдувал свежий воздух, идущий снизу. Еще несколько минут. Подождать.

Так.

День свадьбы Ингрид, ее дочери, и одновременно день смерти ее матери. Лишь когда Альма увидела во время похорон выжженные на временном деревянном кресте даты рождения и смерти, она поняла, что мать прожила почти сто лет. Сто лет. Это не так-то просто осознать, и надо этим проникнуться. Мать Альмы, будучи ребенком, наблюдала, как ее отец, Альмин дедушка, возился со стеклянным газовым фонарем, стараясь прибавить света. Сегодня трудно себе такое даже представить. Она играла в Вене на берегу реки, там, где сейчас проходит линия метро, а на работу ходила недалеко от Карлсплац через мост Елизаветы, украшенный статуями, которые стоят сейчас в Ратуше, в одном из ее внутренних двориков с аркадами. Иногда она рассказывала про швейную машинку с ножным приводом, на которой ей, девочке, давали поучиться шить. Тогда это было почти чудо техники. Она до гроба с гордостью показывала всем сшитую на этой машинке нижнюю юбку, и это во времена, когда люди уже сбросили атомные бомбы и увидели Землю из космоса.

— Грустно, — тихо вздыхает Альма, как будто недостаточно просто подумать так.

Альма сама видела, как приходил мусорщик. Он звонил в большой медный колокольчик, и ее мать бежала вниз с вонючим помойным ведром и жаловала мусорщику, чтобы умилостивить этого примитивного человека, две сигареты только за то, чтобы он аккуратно подал ей помойное ведро с кузова своей машины вниз, а не шваркал его, как обычно, об землю. Бамц! С тех пор семь десятилетий осталось позади, а лучше сказать — утекло, потому что осталось позади звучит так, будто можно пойти и поднять. В этом году Альме исполнится семьдесят пять, а потом Рихард отметит свой восемьдесят второй день рождения. Она знает, это можно истолковать по-разному, и многие были бы счастливы дожить до такого возраста. Но если тебе уже удалось это сделать, разменять, так сказать, восьмой десяток, о котором другие только мечтают, то мысли о тех, кому это удалось в меньшей степени, являются слабым утешением, потому что собственная жизнь не становится от этого легче.

С тех пор, как у Рихарда перестала соображать голова, стало заметно, что и тело приходит в упадок. Его забывчивость имеет даже некоторый шарм по сравнению с другими, более неприятными проявлениями старости, уже давно ставшими заметными и превратившимися в нечто уродливое и безобразное. Шаркающая походка на подкашивающихся ногах, каждый шаг требует особого внимания, напряжения глаз, словно с минуты на минуту все может оборваться. Смерть для Рихарда не является больше далекой точкой в конце пути, к которой так или иначе все приближаются, а угрозой, исходящей из непосредственной близости, и с этим приходится считаться, когда строишь планы на какое-то обозримое будущее. Рихард, если он, конечно, не забывает обо всем тут же (как случается со многими другими вещами), обладает теперь новым ощущением времени касательно того, что ожидает его в будущем. Для подсчета лет, сколько еще осталось, сгодился детский принцип: что нельзя сосчитать по пальцам одной руки, является величиной неопределенной, а следовательно, не стоит о нем и задумываться. Раз, два, три, четыре, пять — если все в порядке, а если так не получается, то отсчет пойдет в обратном направлении: пять, четыре, три… Ну а там уж недолго осталось.

Альма догадывается, что Рихард мыслит именно такими категориями. И хотя он упорно избегает говорить на эту тему, она прекрасно знает, что оставшаяся Рихарду часть пути, независимо от ее продолжительности и качества, позволяет ему радоваться жизни — и это, пожалуй, одна из причин, почему ему не хочется вставать утром. Его редко встретишь до десяти. Альма с удовольствием узнала бы, на что Рихард тратит столько времени в своей комнате, посещают ли его те же мысли, что и ее. Но скорее всего, сил у него хватает только на то, чтобы лежать и пялиться в потолок, страстно желая, чтобы все в один прекрасный момент опять стало как прежде и возвратилось на свои места. Если я буду твердо в это верить, все так и будет. Альма, которая никогда не была соней, предпочитает вставать рано. Ей нравится, когда в течение четырех часов она находится в саду и в доме одна. В окружении звуков, запахов, воспоминаний — о тех годах, когда она ходила в начальную школу, где даже самым маленьким читали классиков: люди проходят мимо друг друга, и ни один не видит боли другого. Или что-то в этом духе. По утрам ей приходят на ум подобного рода вещи. Эти мысли на утренней зорьке уносят ее далеко-далеко. Гораздо дальше, чем мысли по вечерам, так она считает. Она должна признать, что это одна из причин, почему она не помогает Рихарду встать утром с постели, как бы подло ей это иногда ни казалось.

Она садится, высовывает из-под одеяла ноги. Ухватившись обеими руками за край кровати, она сидит, скрючившись и втянув голову в плечи, уставив взгляд в колени, на которых натянулась ночная рубашка в меленький голубенький цветочек. Через какое-то время, откинув с лица седые волосы, она берет с кресла халат, набрасывает его на себя и идет к окну, открывает его. Две птицы летят, опережая день, на запад по затянутому дымкой небу. Альма следит за ними взглядом. Потом опускает глаза вниз, на сад, на домик с ульями, где через час примется за работу. По прогнозу обещали улучшение погоды на всех фронтах. День постепенно набирает силу. Потемневшие на солнце, местами почти черные доски домика вобрали в себя всю черноту ночи. Но светло-бирюзовые ставни рядом с дверью да лишайник на черепице уже светятся в предрассветных лучах, застрявших в верхушках деревьев. И снова взгляд на ульи, на топорной работы домик, замерший на одном месте под шорох раскидистых веток и напоминающий сбоку своим видом число «пи», такой же иррациональный, как и само это число. Альма все время думает об этом маленьком домике, где живет шесть пчелиных семей и где каждый день есть для нее работа на недели и месяцы вперед, что уже само по себе удивительно.

Вчера в газете для пчеловодов новейшие рекомендации по предотвращению роения пчел:

Если запечатанные ячейки пчелиных маток в поврежденных ульях уже вскрылись, то толку от них будет мало. В дальнейшем же рекомендуется прибегать к силовым методам. Например, убивать матку. Или запирать старых маток в самих ульях, навешивать на леток заградительную сетку. Всяческие советы, давным-давно известные каждому пчеловоду, но никогда не упоминавшиеся раньше, когда Альма еще только училась пчеловодству. В то время у Альмы пчелы не роились годами, а это означает, что встречаются такие пчелы, у которых потребность в роении заторможена, отсутствует предрасположенность к этому.

Этих пчел Альма с удовольствием вернула бы сейчас назад.

Она стоит в ванной комнате и чистит зубы, моет руки и лицо холодной водой, причесывается. Глядя по утрам на бесцветность своих губ, она думает, что работа с пчелами не убила в ней желания ощущать себя молодой женщиной. Но когда она смотрит на свое отражение в зеркале, то внутренне все-таки вешает немного голову: ничто не может скрасить ее удивление, что сквозь эти морщины и складки уже невозможно разглядеть ту молодую женщину, какой Альма была когда-то. Хотя на фотографиях, пожалуй, — да, очень все интересно. Когда она раскладывает фотографии в ряд, они производят впечатление документальной записи определенного периода ее жизни. Пять часов вечера: цок, цок, цок. А в зеркале? Ничего похожего. А что же в зеркале? Это что — я? А кто же? Конечно, я. Да, да, да. Посмотри-ка получше. Ну, хорошо, хорошо: с зеркалом не поспоришь. И тогда ею овладевает грустное чувство, будто ее в чем-то обманули, в том, например, какая она когда-то была и какой теперь, стоит вот и не может себя найти. Любопытно, что эти мысли никак не выходят из головы. Если спросить ее, то она предпочла бы, чтобы в жизни наступила такая фаза, когда ты наконец смиряешься с этим и перестаешь искать отговорки для произошедших изменений якобы временного характера. Макияж уже не вернет стабильность и не приукрасит правду, придаст только силы на борьбу с привыканием к неизбежности старения, о чем каждый раз напоминает утренний страх. Несколько лет назад Рихард сделал замечание, которое не случайно застряло в памяти Альмы: для того, чтобы чувствовать себя счастливым, надо воспринимать все вещи вокруг в розовом свете, даже если на самом деле это не так, и со временем эта способность не только не утратится, а постепенно превратится в привычку.

Вот как просто.

Ей так хочется вернуть назад те моменты, когда она восхищалась Рихардом. Но многие из них уже никогда не вернутся. В последнее время один удар следует за другим. Зачастую даже трудно поверить, что этот человек, с которым она живет под одной крышей, тот самый, который в юности поразил ее своим умом. Римский патриций называли его коллеги. Тогда жизнь казалась бесконечно долгой. Они радовались будущему и ждали. Но что конкретно? Чего они ожидали? Теперь она и сама не знает. А что сейчас? Часто кажется, да так оно, собственно, и есть, что ничего этого и не было.

В начале прошлой недели, когда Альма готовила сливочный штрудель (Рихард привык со временем есть все такое сладкое, что уже забыл вкус кислого), он пришел к ней на кухню и пожаловался, что у него сломалась вставная челюсть.

— Покажи-ка, — сказала она.

Рихард подчинился, снял верхний протез и протянул ей.

Из-за гнилого коренного зуба Рихард не смог в свое время принять участие в праздновании по поводу подписания в 1955 году Государственного договора о независимости Австрии. Он отсутствует на всех официальных фотографиях и в кадрах кинохроники. От скрежета зубов в досаде на это оптическое отсутствие, отнявшее у него долю его участия в этом историческом событии, а также оттого, что после удаления больного зуба начали гнить соседние, Рихард принял решение, что от несправедливостей подобного рода в будущем его оградят протезы. И хотя Альма во многих отношениях (собственно, во всех) считала такую реакцию полной глупостью, ей не удалось отговорить мужа от однажды принятого решения. За один прием у врача, продолжавшийся далеко за полночь, Рихарду выдрали все зубы, пустоты зияли вверху и внизу. По слухам, несмотря на боль от экзекуции, он без конца засыпал от анестезии. Ассистентка доктора Адамеца все время пыталась разбудить господина министра, брызгая ему в лицо водой из пульверизатора, как это делают во время мытья окон. Рассказывали, помогало ненадолго. Но самым комичным, если в этом вообще было что-то комичное (тогда, не сейчас, сегодня уже многое кажется комичным), стало то, что сразу после приема Рихарду выписали непомерно большой счет. Его храп в ординаторской доктора Адамеца отозвался эхом на страницах газет, где потребность министра во сне (понятие полное бессилие больше подошло бы для данной ситуации) связали с самоотверженным служением родине. Во время торжественной речи по случаю выхода Рихарда на пенсию его зубы даже сравнили с печенкой министра иностранных дел Леопольда Фигля, испортившего ее себе на переговорах с русскими. Определенная доля иронии, конечно, здесь присутствовала, так, по крайней мере, считала Альма.

— Это все старье, — ругался Рихард на прошлой неделе. Похоже, он был изрядно раздражен.

— Ну успокойся же, — сказала Альма. Она осторожно вертела в руках протез верхней челюсти.

Это были те самые зубы пятидесятых годов, дорогие, как целый мопед, австрийская ручная работа с использованием тогда еще совсем новых советских космических технологий. Но и это чужеземное изобретение все-таки тоже не было рассчитано на века, и с середины семидесятых Альма предпринимала всякие робкие и не очень попытки уговорить Рихарда сделать новые протезы. Но он оставался глух к ее словам. При этом ему приходилось иногда довольно туго, временами он срывался и заявлял, что челюсти плохо подогнаны и прикус нарушен. Он частенько носил их не во рту, а в кармане брюк, то и дело садился на них, но, к сожалению, им ничего не делалось.

И когда он заявился с ними на этот раз, Альма понадеялась, что эпоха зубов периода Государственного договора наконец-то закончилась. Но не тут-то было. Тщательный осмотр показал, что заподозренные Рихардом трещины были не чем иным, как выпуклым рельефом его собственного нёба.

— Ни о какой поломке и речи нет. Подызносились и плохо вычищены, вот и все.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Рихард. В глазах выражение несказанного удивления и уже ставшего привычным недоверия, словно, сквозь тернии и волчцы продираясь, он пытается понять, что замышляет против него Альма.

— Можешь радоваться. Что касается техники протезирования, то и через тридцать лет твои зубы по-прежнему безупречны. Можно только мечтать о том, чтобы хоть вполовину оказаться такими бессмертными.

— Что за глупости! Мне кажется, мечтать можно только о том, чтобы они прослужили еще хотя бы пару лет.

Альма попыталась внятно объяснить ему в двух словах про все так называемые трещины и налеты, образовавшиеся на них, все эти коричневые отложения любых оттенков, которые спереди выглядят как коррозийные пятна, а сзади как налипшие на коренные зубы склеившиеся массы. Свое отвращение она постаралась скрыть. Тем не менее высказанные ею суждения вызвали его сочувственные взгляды, пренебрежительные взмахи рукой и покровительственные реплики, сводящиеся к тому, что у нее в голове вообще уже ничего не осталось.

Это его идея-фикс. Все, что она говорит, в конечном счете оказывается смехотворным, банальным или абсолютной глупостью. «Ты в этом ничего не понимаешь», — слышит она, как правило. Да еще эта надменная важность министра, у которого семь пядей во лбу. Вечно одно и то же. Сколько еще можно! Она больше не реагирует на это, поскольку каждое ее возражение неизбежно натыкается на стандартный аргумент, что она (Альма) страдает манией преследования. Ну что с этим поделаешь? Да и смысла возражать нет. Со временем свыкаешься с этой ролью. Она ограничивается тем, что уговаривает себя, будто подобное поведение Рихарда — специфика мужчин, родившихся еще до Первой мировой войны, конечно, оно характерно не только для них, но для них особенно. Это было связано с тем, чему учили тогдашних мальчиков в так называемых хороших домах и школах: женщины должны вести домашнее хозяйство, проявлять иногда активность в постели (но не слишком часто и не утомительно), а чтобы рожать и воспитывать детей, интеллигентность не нужна, поскольку необходимая тонкость ума и смекалка вкладывается в них благодаря эпизодическим общениям с главой семейства. Или благодаря передаче его мыслей на расстоянии, потому что отцу разговаривать с детьми некогда. Что же касается принятия решений, ведения финансовых дел и всего того, что связано с техникой, женщина должна помалкивать, да-да, жить с кляпом во рту. То, что Альма излишне часто следовала этим правилам и тем самым совершила не одну ошибку, она заметила, когда было уже поздно. В первый раз в 1938 году, вскоре после аншлюса, когда Рихард по только ему одному известным причинам передал магазин белья ее матери торговой сети и распорядился в Регистрационной палате вычеркнуть фамилию Артхофер, хотя в то же самое время было подано множество прошений на приобретение еврейских магазинов и началась борьба за передел собственности и захват более выгодных позиций в государстве и обществе. Альма не очень верила, что Рихард не хочет примкнуть ни к новым властям, ни к немецким магнатам чулочной промышленности рейха. Но она так и не докопалась до сути. Что же все-таки за всем этим стояло? Какое-то выражение скрытого и затяжного упрямства, длившегося, ни больше ни меньше, почти целых десять лет и сыгравшего в итоге Рихарду на руку. Лучше поздно, чем никогда. Рихард никогда ни перед кем не отчитывался, что касалось его работы, за все это время вплоть до 1945 года. Головной болью были только интересы Альмы, хотя продажа магазина белья была частично компенсирована практически одновременной покупкой пасеки доктора Лёви, и пчеловодство стало новым занятием для супруги, притом без особых общественных амбиций и к тому же в собственном саду.

— Эти зубы сломались, жаль, конечно, но они свое отработали, — сказал Рихард с важной миной на лице.

— Еще нет. Но как хочешь, можешь завещать их церкви, пустить, так сказать, на благотворительные цели.

— Твои насмешки — это как раз то, чего мне сейчас так не хватает. Давай назад. Я сам о них позабочусь.

— Тогда зачем ты пришел ко мне, если мое мнение тебя не интересует?

— Потому что в данных обстоятельствах мне нужны не добрые советы, а помощь. Меня надо записать к зубному врачу.

— Он тебе тоже не скажет ничего другого. Нет там никаких трещин. Покажи, где ты их нашел?

— Да уж нашел!

Рихард вытянул вперед ладонь, в то время как другую все время держал перед отвисшим, как у карпа, ртом.

— Дай сюда, ты ничего в этом не смыслишь.

Альму даже тронуло, когда она увидела, как Рихард стоит и его одолевают искренние сомнения: ну кто же, кроме жены, может помочь ему в решении его проблем? Но, поскольку он обошелся с ней грубо и бесцеремонно, у нее мало было причин оставаться с ним любезной. Пусть возьмет себя в руки. Но одновременно с этим она подумала: какой же он несчастный и никогда уже не сможет смотреть на мир такими глазами, как она. Время понимания для него прошло, вместо этого появилась неуверенность и, что еще хуже, злость из-за этого. Альма давно подметила, что в ситуациях, когда Рихард вынужден показать свою слабость или, как минимум, не может привести весомый аргумент, очень скоро доходит до того, что он втайне сжимает кулаки. Она вспомнила, как самые первые открытки, посланные Петером Ингрид, были написаны азбукой Морзе, что было похоже на арабский, такое же нагромождение точек и черточек — короткая, длинная, короткая, короткая, короткая, длинная, короткая, короткая, длинная, короткая, длинная, длинная, длинная, короткая. Много текста там не было, больше приветы оттуда и оттуда и про погоду, но все это выглядело гораздо веселее, чем просто привет издалека и про то, какая там погода.

(И это в стране, в которой приветствия на открытках, содержащие не более пяти слов, десятилетиями поощряются льготами на почтовые расходы, как будто слова добавляют почтальонам лишний вес и потому надо быть заинтересованными в гражданах, которые ради экономии пары шиллингов отказываются писать больше, чем только мама, у меня все хорошо!)

Увидев эти таинственные для него знаки, Рихард подумал бог знает что: тот, кому в голову пришла подобная идея, может додуматься и до чего-либо другого. Факт. Тайны. Дурацкие приколы и шутки. И что такому типу надо? Еще до того, как Петер объявился собственной персоной, его авторитет уже упал в глазах Рихарда. И Ингрид, вся в отца, тоже уперлась и встала в позу. Все, что последовало за этим, была одна нервотрепка.

Альма вложила протез в протянутую руку. И пока он поспешно и наполовину со скепсисом засовывал его себе в рот, громко стуча зубами, она махнула рукой и спокойно произнесла:

— Пусть будет по-твоему. Я позвоню доктору Венцелю.

Больше она ничего не сказала, безо всякой злобы посмотрела на Рихарда и тщательно вымыла руки маленьким кусочком пахнущего лимоном рыжего мыла. Она подумала о желтых кувшинках, плавающих в вазе с зубными протезами, — идея романа, который она читала на Пасху, очень мило, правда-правда, очень даже мило. Там была ваза с зубными протезами и водой, заросшей водными растениями. Уже при чтении она думала о Рихарде и сейчас, моя руки, увидела вдруг перед собой на мгновение те слизистые водоросли, поросшие мхом ракушки и медленно оседающие экскременты рыб. Она затрясла головой. Брр! Так все оно и было. После недолгого раздумья она признала случившееся извиняющим обстоятельством для Рихарда, потому что он, с одной стороны, понятия не имел, что протезы надо чистить, а с другой — потому что после подобных разговоров ей казалось, что у нее самой свихнулись мозги.

— Могу я рассчитывать на врача? — спросил Рихард.

Альма кивнула, в нерешительности она вытерла руки кухонным полотенцем и, прежде чем опять заняться обедом, посмотрела Рихарду вслед. В своей обычной манере он зашаркал заплетающимися ногами из кухни вон. Ей казалось, что он доволен результатом их завершившегося спора, получив своего рода моральное удовлетворение. Ну что ж, пусть! Но только он даже не обратил внимания, что вместо стоматолога она назвала ему фамилию домашнего врача.

На следующий день в половине десятого Рихард еще не встал с постели. Стуком в дверь Альма напомнила ему о приходе врача, на что он ответил, что не испытывает симпатии к врачам, особенно к тем, которые могут лишь подтвердить, что его уже давно пора сдавать на металлолом. На повторный вопрос Альмы он буркнул, что не хочет вставать с постели, потому что неважно себя чувствует. О подробностях своего плохого самочувствия он не стал распространяться и не захотел встать и открыть дверь.

Это уже не в первый раз, когда Рихард из-за внезапно нахлынувшего на него приступа слабоволия меняет свои планы, прибегая к сомнительным доводам. Но поскольку Рихард запирается уже несколько лет, Альма испугалась. Она подумала: может, он действительно серьезно болен, только относится к этому с пренебрежением, потому что болезнь для такого мужчины, как он, не что иное, как тяжело переносимый позор, сравнимый разве что с преднамеренной порчей чужого имущества. Однако по его тону она поняла, что настроение у него на удивление отнюдь не такое уж дурное. Это показалось ей еще одним плохим признаком. Так что было правильно, что она позвонила доктору Венцелю и попросила его зайти.

Доктор Венцель пришел на двадцать минут позже, один раз основательно постучал Рихарду в дверь и, выдержав паузу, громким голосом назвал свое имя и профессию, что возымело действие. Рихард услужливо (поспешно и дисциплинированно) открыл дверь и сказал:

— Большое спасибо, что вы пришли.

Он был в шлафроке нараспашку и выглядел изнуренным. На пижаме большие пятна пота, словно сон и сидение в комнате были для него напряженной работой. У Альмы защемило сердце, когда она увидела его таким измученным и обессиленным. У него в самом деле был вид полной развалины. Плачевная картина. Поэтому она, чтобы не усугублять его положение, скрылась из виду.

Доктор Венцель долго пробыл у Рихарда. Беседа продолжалась добрых пятнадцать минут. За это время Альма успела починить свой плащ — на левом рукаве разошелся шов. Когда доктор Венцель спустился вниз, он сообщил, что важнейшим результатом беседы явилось одно доверительное высказывание: Рихард сломал себе голову, раздумывая, где достать денег. Значит, он просто не соображает, что достаточно всего лишь дойти до банка и снять со счета столько, сколько необходимо.

Доктор Венцель сказал:

— Это очень прискорбно. Конечно, для всех наступает такой момент, когда силы покидают человека. Не хочется верить в это. Но ведь Рихард хотя и в отставке, а все-таки министр.

— Забудьте про это! Последнее «прости!», как говорили семеро швабов. До свидания, ба-ба! Так было, когда он уезжал в командировку: До свидания, Рихард. До свидания, Альма, ба-ба.

Доктор Венцель пояснил, что Рихард прекрасно понимает, насколько сильно в настоящий момент загнан умственно в угол (подлинные его слова). Рихард находится в темной зоне сознания между фактическим состоянием, которое он по понятным причинам отвергает, и работоспособностью прошлых лет, о которой вспоминает в критические моменты, имея собственное представление о том времени, но из этого не следует, что он знает, как добиться улучшения ситуации. Теоретически он понимает свои прежние возможности, отчего сегодняшние дефекты в его умственной деятельности еще сильнее отягощают его психику. По-видимому, именно поэтому ему хочется в первую очередь говорить о славном прошлом, а о сегодняшних временах только как бы между прочим, при этом со злобой и ожесточением.

— Вам сейчас лучше всего запастись нечеловеческим терпением, стать, что называется, толстокожей, — посоветовал доктор Венцель.

— Легко сказать, но долго так не продержаться. Со временем это здорово надоедает.

— Не стоит принимать все так близко к сердцу.

— Ну, ладно, посмотрим. В любом случае я постараюсь.

Доктор Венцель распрощался. Не успел он уйти, как вниз спустился Рихард, одетый на выход: два пиджака, один поверх другого. Пиджаки прекрасно подходили друг к другу по цвету и делали Рихарда в плечах очень даже импозантным. Он созвонился с фрау Цирер, своей многолетней секретаршей, и спросил, когда можно зайти к ней.

— Замечательно! Тогда я буду у вас примерно через час.

Альма, ожидавшая чего угодно, стала опасаться, что Рихард попросит фрау Цирер сходить с ним в банк. Поэтому она спросила:

— Куда ты собрался?

— Нанести визит.

— Но для этого необязательно надевать два пиджака.

После некоторых препирательств ей удалось уговорить его снять один пиджак. Тогда он ворчливо сказал:

— Поскольку ты задержала меня, мне придется взять машину.

— Пожалуйста, не забудь, что на твоей карточке по уплате дорожного налога нет марок за этот и предыдущий месяц.

Он сделал большие глаза.

— На твоей налоговой карточке нет пошлинных марок! — повторила Альма.

— У меня создается впечатление, ты все это специально выдумываешь для того, чтобы позлить меня. А у меня сейчас как раз туго с деньгами.

Она показала ему свою карточку.

— Такую же надо иметь и для твоей машины.

До него опять не дошло, и, когда Рихард с удвоенной энергией повторил, что все делается для того, чтобы только вывести его из себя, Альма оставила эту тему, вспомнив дельный совет доктора Венцеля, данный ей несколько минут назад, — она не должна принимать все близко к сердцу. Ну, пусть. Вот он, закат жизни. Она сказала самой себе: мне нужно постепенно научиться думать совсем по-другому. Пожалуй, я лучше пошлю вслед за ним патрульную машину. Он ведь сам признает, что больше не может держать правильную дистанцию. Кроме того, я несколько недель назад сама видела, как он, доедая салат, все пытался подцепить вилкой нарисованные на тарелке листочки. И лишь только после третьей или четвертой попытки до него дошло, что тарелка пуста.

Так что Альма предоставила Рихарду свободу действий и сделала вид, что его уход ее нисколько не беспокоит.

— Где моя шляпа? — спросил он.

— На крючке на вешалке, — сказала она снисходительно.

И чуть позже добавила более доброжелательно:

— Береги себя.

Но пока машина еще только выезжала из ворот, она позвонила в полицию с просьбой отобрать у Рихарда права. Потом звонок в палату парламента, где ей сказали, что фрау Цирер сегодня выходная. Она попробовала позвонить ей домой. Ей повезло. Альма сказала, что, прежде чем она выскажет свою просьбу, она должна кое о чем рассказать, например о том, что Рихард повсюду утверждает, будто она (Альма) называет его убийцей. И о том, что перед уходом он надел на себя два пиджака, объясняя это тем, что ему больше нечего надеть. Наконец она подошла к главному и попросила фрау Цирер избавить ее от унижения, если Рихард попросит сопровождать его в банк.

— Вы хотите этим сказать, что господин министр тронулся?

— Я не произносила этого слова.

— Да, не произнесли, но вы так расписали мне господина министра, что иначе как тронулся это назвать нельзя. А когда я видела его в последний раз, в нем и намека не было на такое состояние, о котором вы рассказываете. Вы не всегда правы, госпожа доктор Штерк. Еще несколько лет назад я была шокирована, когда вы сказали господину советнику коммерции Лонарделли, что ваш муж не соображает, что говорит.

Фрау Цирер еще целую минуту читала ей наставления, полные упреков, так что Альма оторопела и даже утратила дар речи. А когда дело дошло до Ингрид — Альма якобы нарушила в свое время тайну переписки, прочтя письмо Рихарда Петеру, — она положила трубку. Альма считала, что не должна позволять, чтобы ей предъявляли подобные обвинения. В конце концов фрау Цирер (следует полагать) она сама увидит провалы памяти у Рихарда. Они настолько очевидны, что не заметить их невозможно. Или все же? Нет. Альма покачала головой, пораженная ненавистью к себе и передергиванием фактов. Но она не жалела о разговоре. К тому же убедилась, насколько правильным было суждение Рихарда, вызвавшее у нее в свое время больше удивления, чем понимания: собственные ошибки не прощают тем, кого ты обидел.

Точно: Рихард не может ей простить, что никогда не был с ней откровенен, и сейчас мучительно пытается скрыть от нее свою забывчивость. Фрау Цирер не прощает ей того, что со злобным и вероломным важничаньем всегда пренебрегала доверием Альмы. А сестра Рихарда Неси не прощает ей того, что она (Неси) пытается получить обманным путем наследство и постоянно грабит Рихарда, снимая с его счета деньги в пользу своих детей, хотя давно уже не секрет, что она обманула Рихарда, назвав ему заниженную сумму своей вдовьей пенсии.

Ну что тут еще можно сказать?

Вывод один, видит Бог: добром тут и не пахнет.

Альма прерывает работу с заградительными сетками, потому что ее только что ужалила вторая пчела. И этот укус пришелся почти на то же место, что и первый, — в бедро, а это очень болезненно, Альме даже кажется, что задета надкостница. У Альмы покраснение на ноге размером с ладонь, место заметно опухло и болит. С подкормкой в каждой руке, хромая, она идет в подсобку, смазывает место укуса мазью. Переведя в кресле дух, она через пять минут встает и вышвыривает с полдюжины сотовых рамок, которые валяются здесь уже целую неделю. Рихард все это время настолько держал ее в напряжении, что не доходили до них руки. Выбросив рамки, Альма еще раз осматривает ногу. Опухоль увеличилась. Альма полагает, что как минимум один из укусов попал в чувствительный кровеносный сосуд. Теперь уже и колено болит, и даже чуть-чуть остальные суставы, то ли от пчелиного яда, то ли оттого, как предполагает Альма, что яд вкупе с погодой настолько понизил кровяное давление, что механизм удаления отходов из организма не срабатывает. Так как уже почти половина одиннадцатого, Альма решает часок отдохнуть. Вообще-то она собиралась до обеда еще опрыскать фуксии и узамбарские фиалки, вчера она перенесла их в беседку, увитую плющом, или хотя бы смазать кисточкой листья, чтобы уберечь цветки от тли. Но получается так, что придется отложить это на послеобеденное время, равно как и обработку муравьев, которые разносят тлю. О продолжении работы с ульями и думать нечего, потому что повышение температуры воздуха не будет способствовать тому, чтобы эти бестии стали более миролюбивыми.

На первом этаже ничто не говорит о присутствии Рихарда. Когда Альма заходит на кухню, чтобы сделать себе припарку с раствором уксуса, она тем не менее замечает, что Рихард уже встал. На столе лежит перекидной календарь из сберкассы, на обороте страницы от прошлой недели недописанная телеграмма. Рихард просит в ней своего друга Лойсла найти ему служанку.

Дорогой Лойсл точка большая просьба точка подыскать мне для дома…

На этом текст обрывается, потому что Рихард, очевидно, забыл, как пишется слово прислуга. Он испробовал полдюжины вариантов и, должно быть, сам пришел в ужас от всех этих попыток, потому что настолько позачеркивал все написанное, что стержень шариковой ручки даже разодрал в нескольких местах бумагу. На следующих за этим листках календаря остались глубокие, пересекающиеся вкривь и вкось следы чирканья. В какой-то момент Рихард оставил свои попытки. Альма надеется, что на этом вся его затея и закончится (к чему нам прислуга и какое, скажите на милость, Лойсл имеет к этому отношение?). Но она считает, что на это не стоит обращать внимание, скорее это так, вздор, продолжения которому (возможно) не будет. У Альмы давно уже пропало всякое желание ломать себе голову из-за подобной ерунды.

Она выдрала и скомкала листок календаря. С глаз долой — из сердца вон. В первую очередь все, что связано с Рихардом. Она принимает аспирин и для верности еще пирамидон. Затем удобно вытягивается в гостиной на кожаной оттоманке, которая уже рассохлась и пахнет пылью. Она моментально засыпает под развевающиеся на ветру занавески и несмотря на тиканье часов да свистящий звук, издаваемый качающимся туда-сюда маятником. При этом ей снится Ингрид, да так отчетливо, что, проснувшись, она еще какое-то время лежит, чтобы побыть под впечатлением сна. Она боится, что он моментально исчезнет, как только она встанет, и того чувства счастья, которое она испытала, уже не будет, ведь она видела свою дочь без ощущения, что ее нет в живых.

Во сне Альма шла вместе с Рихардом и Ингрид, которой тогда было около пятнадцати, в Мауэрбахе по заросшему мхом мостику, к сожалению, его уже больше нет. С него прекрасно было видно вершину горы в Тульбинге, а в глубокой воде под самым мостом всегда стояла форель. Вдруг они увидели купающуюся Ингрид. Альма с удовольствием следила за ее сильными движениями, радовалась красивому телу и думала при этом (уже в какой раз): а ведь есть люди, которые утверждают, что эта прекрасная девушка мертва. Ингрид выскочила из воды и опять стояла на мостике, сдержанно улыбаясь, как всегда, когда чему-нибудь особенно радовалась. Она показалась Альме выше и тоньше, чем в последний раз, только вот лицо немного располнело. Волосы были собраны в конский хвост, а блузка напоминала ту, что Альма подарила ей как-то на Рождество, — в цветочек из хлопчатобумажного крепа, опять вошедшего сегодня в моду. Альма смотрела на Ингрид и была счастлива, такой сияющей она выглядела. Она заговорила с Ингрид: как замечательно, что ты пришла, ведь мы не виделись с твоей свадьбы.

Что было потом, Альма уже не помнит, хотя проснулась она не сразу. Однако после этого сна на нее не нахлынуло чувство печали (ах, она ведь умерла!), — она утонула, поэтому ты и видела ее купающейся. В большей степени ею овладело счастье неожиданно постоять рядом с человеком, которого не видела давно, испытывая при этом отрадное чувство: она меня не забыла и я ей все же не безразлична.

Удивительно то, что лишь спустя полгода после смерти Ингрид Альма стала видеть ее во сне, и эти сны с тех пор не прекращаются. Она часто видела раньше во сне и Отто, обычно, как он возвращается из русского плена, в котором никогда не был, потому что в свои четырнадцать лет был слишком молод, чтобы попасть в плен. Эти сны продолжались до 1957 года, а потом внезапно прекратились.

Один раз, она видит это и сейчас, Отто вернулся через Венгрию, сон был связан с венгерским восстанием, и это был последний сон о нем. Она услышала шаги. Кто это может сейчас прийти? Это был Отто, у него белокурые волосы — как тогда, до того, как его подстригли под ежик в юнгфольке. Под мальчишескими глазами сине-черные тени, как в австрийских кинохрониках у возвращавшихся из плена. Альма спросила: сынок, ты действительно вернулся домой и это не сон, как раньше? И тогда он ответил: мама, я пришел через Венгрию, и я испытываю большое облегчение, что наконец-то я с вами, и это действительно не сон. Я остаюсь дома.

Теперь же Альма живет с ощущением, как будто все, что происходит вокруг, могло случиться только во сне. Она все время думает, что ей надо проснуться, но вряд ли это что даст, потому что в ее снах отражаются желания, а не страхи. Поэтому она с такой легкостью и осознает в совместной жизни с Рихардом, что это не сон. И незачем щипать себя за руку, от этого сон только улетучится, и притом окончательно.

Она садится в кровати. Вот уже несколько минут на кухне Рихард с остервенением крутит ручку радиоприемника, не задерживаясь ни на одной волне дольше чем на секунду. Он прошелся уже по городам на шкале приемника как минимум три или четыре раза, проверив все атмосферные помехи на их передачи, вероятно, пытаясь таким образом обратить внимание на то, что он с детства привык, чтоб ему подавали обед с боем часов в полдень. Альма склоняется над своей ногой, она выглядит значительно лучше, чем час назад. Она встает и медленно идет по направлению к кухне. Каждый раз после общения с одним из своих юных чад-призраков, она ощущает внутренний прилив сил, необходимых ей для будней с Рихардом.

— Что ты ищешь? — спрашивает она.

— Да ничего. Может, какой хороший концерт духового оркестра. Немного маршевой музыки.

При этом он выключает радио и, вместо того чтобы покинуть кухню, как делает обычно, когда приходит Альма, садится к столу и пьет кофе, который сварил себе сам.

Альма замечает, как растет ее напряжение. От одного только присутствия Рихарда пульс начинает биться чаще, и ничего не меняется оттого, что в настоящий момент Рихард, похоже, чувствует себя более или менее прилично. Она сильно громыхает кастрюлями, чтобы он не затеял разговора. Но в этом есть и свои минусы, потому что образ Ингрид растворяется, причем слишком быстро, как и годы, пролетевшие тогда словно в одну минуту. Альма хотела восстановить контакт с Ингрид и думала, что времени еще предостаточно. Но в действительности, оглядываясь назад, она сознается, что это требовало большего мужества или, по крайней мере, больших усилий, чем она тогда прикладывала. А потом Ингрид вдруг умерла.

Ей опять вспоминаются письма, которые писала ей Ингрид в последние годы. Положительные эмоции окончательно пропадают. Альма задается вопросом, куда она дела письма. Она не может найти их уже несколько лет, несмотря на многочисленные поиски, она запрятала их слишком основательно.

— Как у тебя дела? — спрашивает Рихард во время образовавшейся в кухонном грохоте паузы.

— Так, ничего.

— Это звучит как отговорка.

Альма оборачивается к мужу. Она с удовольствием рассказала бы ему о своем сне, но обычно она скрывает от него подобного рода вещи, сама не зная почему. Вероятно, потому, что так повелось — не говорить много о детях. Где они оба сейчас? Кто-нибудь может ответить ей на этот вопрос, собрав все свои знания воедино? Пожалуй, нет. Главное для Альмы — ее готовность верить в то, в чем можно найти утешение, пусть ничтожное. Ах, как глупо! В раковину с грохотом падает из рук стакан. А как быть, когда шагам на втором этаже нет никакого объяснения: может, Отто все-таки вернулся? Нет. Или Ингрид ищет свои любимые заколки для волос, которые она забыла во время своего внезапного ухода из дома и которые вместе с остальными мелочами до сих пор лежат в выдвижном ящичке в ванной? Нет. И еще раз нет. Нет и нет.

— А как у меня могут быть дела? — спрашивает Альма.

Жестом Рихард приглашает ее сесть с ним за стол. Он не убирает протянутую руку, пока не убеждается, что она выполнит его просьбу. Она наливает себе чашку кофе. Когда Рихард закуривает сигарету, она составляет ему компанию, потому что теперь это случается довольно редко, чтобы они вместе сидели за столом и разговаривали.

— Мне кажется, я наполовину уже на том свете, — говорит Рихард.

— Мы оба стареем, а старость ни к кому не благоволит. Так что не очень-то обращай на это внимание.

(Но ей определенно говорить об этом проще, чем ему.)

— Моя особенно ко мне неблагосклонна. Жизнь обращается со мной крайне жестоко.

(Альма опять удивлена, Рихарду не составляет никакого труда рассуждать о философских вещах, тогда как порой он не может сказать, какой сегодня день или месяц. У нее нет объяснений, отчего это так происходит.)

— Ну, мы тем не менее не будем спорить о том, все ли уж так плохо у тебя. Может, оно не все так безрадостно и плохо, будем, во всяком случае, надеяться, что хотя бы не безнадежно.

(Общие фразы, которые ни к чему не ведут, но ими, тем не менее, обмениваются с ровесниками, чтобы успокоить друг друга.)

— Ума не приложу, что уж тут хорошего. От болезней стареешь, а от старости делаешься больным, а от того и другого одновременно — умираешь. Хуже всего то, что ни дома, ни в школе меня к этому не готовили. Ну, про то, что умрешь, говорили, конечно. Но никто тогда от этого не предостерегал, потому что о смерти думали меньше всего.

(За долгое время он впервые произносит слово смерть без страха.)

— Я это тоже представляла себе иначе до того, как стала взрослой.

(Она смеется, но очень коротко и как-то неуверенно.)

— Очень правильно, так оно и есть. Я тоже представлял себе все иначе.

(Она думает: я с удовольствием поговорила бы с ним о его юности, сравнив ее со своей. В Майдлинге у меня была почти такая же свободная жизнь, какой живут сегодняшние подростки, во всяком случае, по сравнению с ним. В его сугубо клерикальной, богатой семье у него практически не было пространства для игр.)

— Могу я тебя о чем-то спросить? — говорит он.

— Что тебя тревожит?

(Она смотрит, как Рихард наблюдает за тлеющей сигаретой, словно черпает в ней силу. Он говорит, не поднимая взгляда):

— Хотелось бы знать, как это начнется, когда не сможешь больше повернуть головой ни влево, ни вправо. Наступит это внезапно или подкрадется незаметно?

— Я думаю, это длительный процесс. Когда начнется слева, то с этим еще, пожалуй, можно справиться, а вот когда и справа, то это уже конец.

(На минуту она кладет свою руку поверх его и тихонько сжимает. Сопереживание, исходящее от кончиков пальцев.)

— Это как магнит испортил компас, — говорит он. — В океане есть такие места, когда стрелка компаса начинает бешено вращаться.

(Из-за чего корабли сбиваются с курса, полагаясь только на волю ветра. Но сказать об этом Альма не решается. Как не хочет она упоминать и о том — хотя ей пришло это в голову, — что существует и другая, тропическая часть Атлантики, которую испанцы назвали el Golf о de las Damas, потому что управлять кораблем там настолько легко, что штурвал можно доверить даже нежнейшим женским ручкам. Бывает такое в жизни? Должно быть. «Дамское море», хм! И могло ли такое произойти у нее с Рихардом? Когда все началось и когда кончилось? И как проходил переходный период? Резко или с нарастающим бризом? Она пытается перенестись назад, в спорные времена. Она закрывает глаза, и всплывают воспоминания детства. Нет, детство не в счет, размышляет она, детство и без того всегда пролетает слишком быстро, это должно было быть позже. Должно. Потому что и позже она много раз была счастлива, вспомнить хотя бы, как у Ингрид впервые начались месячные. Но чтоб беспечно и совсем без всяких забот?)

— Помнишь, — говорит она, — как до Первой мировой войны летом на улицы всегда выезжала поливалка? Ты должен это помнить.

(Совершенно заурядное явление: две крепкие лошади тащат здоровенную бочку на четырех колесах, из которой сзади обильно льется вода. В жаркие летние дни этой водой поливали пыльные улицы. За этими поливалками всегда бежала ватага ребят, они закатывали штаны как можно выше, чтобы поглубже зайти под струю. Девчонки, если они вообще тут были, находились далеко позади, сняв туфли и шлепая по воде босыми ногами, потому что задирать высоко юбки не полагалось. Альма тоже с удовольствием побежала бы рядом с ними, но она знала, что подобным образом развлекаются только уличные дети, те, чьи отцы свистят, засунув пальцы в рот. Ее матери, которая часто смотрела в окно, явно не понравилось бы, если бы ее дочь оказалась в этой компании. Тогда Альма не находила в запретах матери ничего предосудительного.)

— У нас в Майдлинге в районе Тиволи было полно уличных мальчишек, и для них поливальная бочка стала новой забавой, сменившей «диаболо» и игру в «классики».

(Имена этих детей, которые Альма когда-то знала, уже забыты. Их местечковая речь отшлифовалась в Вене, как галька в глетчере. Скрип давно сгнивших бочек, ржание лошадей да отзвуки эха босых детских ног по мостовой еще призрачно звучат, каждый отдельным звуком в отдельно взятой мысли, возникающей в медленно высыхающих мозгах, становится пылью воспоминаний, оседающих в субстанции событий, которые уже не потревожат ни ветер, ни время.)

— У нас в Хитцинге не было уличной ребятни, — бормочет Рихард.

(Петер был явно одним из них, этот гаврош из подворотни, хотя и родился несколько позже, думает Альма.)

— И босоногие со временем тоже исчезли.

(Он уходит в себя, закрывает на минуту, обессилев, глаза, потом добавляет:)

— А как мы, собственно, вышли на эти темы?

(Конец разговора.)

Уничтожена уже четверть аргентинского военно-воздушного флота. Железная леди торопит свою гвардию. Британское командование ставит перед войсками задачу вернуть острова в течение не ближайших недель, а нескольких дней. Аргентина, в свою очередь, объявляет о скором поражении британских войск. На сегодня более 450 жертв. Королева беспокоится за принца Эндрю. Президент Австрии Кирхшлегер отправляется с официальным визитом в Москву. Кирхшлегер в интервью газете «Правда»: между Москвой и Веной царит полное взаимопонимание. Выбранный в 1955 году курс развития Австрии является правильным и неизменным. Политика нейтралитета всегда оправдывает себя во времена международной напряженности. Начиненный взрывчаткой автомобиль унес в Бейруте жизни 14 человек. Цитата дня: героическая смерть — трагическая случайность осколка снаряда. Это написал Карл Краус в Первую мировую войну. Войска Хомейни снова одерживают победу. Саддам Хусейн приветствует вступление Египта в войну на стороне Ирака. Смена власти в ЦК. Юрий Андропов избран в понедельник Генеральным секретарем ЦК КПСС. В югославской провинции, заселенной в основном албанцами — как только что стало известно, — опять начались беспорядки. Протестующие албанцы выступают за образование собственной республики Косово. Федеральный парламент выделяет 18,4 миллиарда шиллингов на прибавку к пенсиям. Больничные расходы легли тяжелым бременем на бюджет 1982 года. Трагический конец австрийской экспедиции на вершине Чо-Ойо в Гималаях. Прогноз погоды: повсюду ожидается безоблачная, солнечная погода. С середины недели на западе и юго-западе местами возможны грозы. Ветер северо-западный, позднее его сменит юго-западный. Максимальная температура воздуха 21 градус.

После сытного обеда Рихард возвращается в подвал доделать никому не нужную и бессмысленную работу: наклеить новые этикетки на хранящиеся там запасы. При этом он украдкой поедает ложками мед, но это не страшно (это маточное молочко — корм пчелиных маток, и он полезен для мозга). Альма складывает грязную посуду в мойку. Прежде чем она вернется к прерванной до обеда работе, она немножко поиграет на поперечной флейте. Когда Рихард громко зовет ее из сада по имени, она играет Баха и только что добралась до середины Трио-сонаты фа мажор.

На сигналы тревоги это не похоже. Альма надеется расслышать в его голосе особенную радость, которую испытывает человек, когда хочет поделиться с кем-то взволновавшей его, но безобидной новостью. Она прерывает игру, обтирает мундштук ладонью, кладет флейту на пюпитр и высовывается в окно.

— Что такое? — спрашивает она.

И тут же замечает роение пчел перед одним из ульев.

— Они вылетают! — кричит Рихард.

Он стоит на безопасном расстоянии, в десяти метрах, под вишней. В правой руке сигарета, зажженным концом направленная на себя. Довольный, кивая головой, он бросает взгляды то на растущий рой, то на Альму. Альма стремительно отходит от окна, прямо в тапочках выбегает через веранду из дома и, чуть не споткнувшись на четырех ступеньках, выскакивает в сад. Остановилась, чтобы оценить обстановку. Она видит: рой намеревается сесть на макушку старой сливы, где его будет довольно трудно поймать, может, с высокой стремянки, если повезет.

Она кричит:

— Уходи, Рихард, ты все равно не сможешь помочь мне!

Она бросается к крану под верандой. Быстро, насколько ей это удается, она соединяет поливочные шланги, чтобы обрызгать пчел. Несколько раз это давало результат. Но сейчас она сама вся мокрая. Открывая кран, она забыла, что надо только крутить, но не тянуть, иначе можно сорвать вентиль с резьбы. Вода вертикально бьет вверх из трубы прямо на Альму. Она быстро перекрывает трубу правой рукой, но вода с шипением вновь окатывает ее. Однако, сжимая левой рукой шланг, она добивается необходимого давления, и струя воды, изгибаясь дугой, достает до верхушки сливы. Потерявший ориентир рой, волнообразными движениями, напоминающими развевающееся знамя, сползает нерешительно вбок, вправо между деревьями. Рихард делает несколько шагов в сторону Альмы, чтобы помочь ей с краном.

— Уходи! — кричит она вновь.

Тогда он перемещается к скульптуре ангела-хранителя около огорода и так громко сморкается в носовой платок, что звук разносится по всему саду. Поверх платка он следит за развитием событий.

Альма использует передышку и пытается найти, куда отлетел кран. Он лежит у ее ног. Она хватает его и, когда вставляет обратно в трубу, оказывается под душем в третий раз. Она бросает взгляд на пчел, те кучкой устремились на макушку вишни. Оттуда их еще труднее снять, чем со сливы. Она устраивает пчелам проливной дождь еще разок. Пчелы беспорядочно мечутся вверх и вниз и замирают на мгновение беснующимся роем, прежде чем пуститься наутек через огораживающую участок стену, на соседнюю территорию, к Вессели, где их ожидает тишь да гладь да божья благодать. Задыхаясь от волнения, Альма следует за ними. Стоя на одном из старых стульев с веранды, расставленных вдоль стены специально для таких случаев, она смотрит, как рой на вполне доступной высоте садится на старую айву.

Альма кричит:

— Фриц! Сюзанна!

Она кричит снова, пока Фриц не появляется в окне, никелированная оправа вспыхивает на солнце. Альма объясняет ему, в чем дело. Она притаскивает из подсобки переносной ящик для пчел, торопится выйти на улицу, Фриц ждет ее у калитки. Как обычно в это время суток, он уже слегка подвыпивший и совершает свой непременный ритуал при встрече — целует ручку.

— Если бы ты не хромала, тебя запросто можно было бы принять за Бо Дерек.

Альма не знает никакую Бо Дерек. Возможно, какая-то полузнаменитая особа. Но она может себе представить, что это намек на ее мокрые космы и, должно быть, комплимент, хотя и сомнительный, как это, впрочем, и принято у дипломатов.

— Давай, пожалуйста, без лишних церемоний, жизнь и так довольно напряженная штука.

— Не вижу никакой связи. В каком мире ты живешь?

— Я?

— Ты. И ты правильно меня поняла.

Он с удовольствием смотрит ей прямо в глаза.

Лет двадцать назад это заставило бы ее поволноваться, она и сейчас волнуется, но это волнение другого сорта, похожее на то, как смотрят нервозно на часы, особенно когда это операторская работа французских киношников «новой волны», в принципе давно уже не новой, но остающейся такой для Альмы. Она думает: надо бы снова как-нибудь пригласить Фрица с Сюзанной на обед, в последний раз это было уже несколько месяцев назад, и я понятия не имею, в Рихарде ли дело или у меня самой пропало желание, и Кинасты тоже заходят все реже с тех пор, и разговор каждый раз как-то не клеится, и с Груберами то же, в конце концов всем это надоедает, и они правы.

Она входит в калитку, которую придерживает для нее Фриц. Дорожка, выложенная бетонными тротуарными плитками, плитки уложены в три ряда, на стыках трава и мох, потому что так лучше выглядит. Альма направляется к айвовому дереву. Фриц следует за ней. От избыточного веса, табака и алкоголя у него прерывистое дыхание, он с трудом говорит у нее за спиной на ходу, сопит, ему не хватает воздуха, он задыхается:

— Мне нравится, что ты имеешь дело с пчелиной маткой, с царицей, которая справляет свой свадебный полет.

Альма ставит ящик для пчел на газон, польщенная легким флиртом:

— Ты ничего не смыслишь в пчелах.

— Тут твоя правда, — соглашается он, — прошу прощения.

— Это старая матка. Ее свадебный полет состоялся прошлой весной. Запасов в ее семяприемнике хватит еще по меньшей мере на три года.

— Каких запасов?

— Для откладки яиц. Матка оплодотворяется только раз в жизни.

Фриц морщит лоб:

— Зачем же разводить такие скучные и безрадостные виды? Это ведь может и на тебе отразиться.

Альма дает ему подзатыльник, шлепая по берету. Вместо того чтобы поправить берет, Фриц изображает обиженного и, наоборот, надвигает его еще глубже на лоб.

Он — отпрыск побочной ветви одной австрийской актерской фамилии и был воспитан с осознанием своей неординарности, сложности характера, непредсказуемости желаний и непоследовательности действий. Альме он нравится. Правда, с годами он немного увлекся ролью обаятельного сердцееда, знающего, что его время уже ушло. Тем не менее это человек с большим опытом игры в непостоянство. Полная противоположность Рихарду. У того все должно быть стабильно, просчитано, он всю жизнь соблюдал форму и формальность, как его учили тому в родительском доме за обеденным столом: локти прижаты к телу, указательные пальцы лежат на ручках вилки и ножа, а зубцы и острие не следует задирать слишком высоко.

Фриц говорит:

— В качестве компенсации за применение физической силы я получу от тебя полкило меду.

Альма, бормоча что-то про себя, больше не обращает на него никакого внимания. Она изучает образовавшуюся в листьях айвы, на уровне своей головы, живую гроздь, эдакую растерзанную, громко жужжащую массу, не имеющую четких границ, но с четким радиусом внутри, так что это призрачно парящее копошение находится скорее в состоянии покоя, нежели движения. От роя исходит необычно сильный запах солода и плесени, потому что пчелы основательно намокли. Альма зачерпывает большой деревянной ложкой часть этой массы, в том месте, где она особенно густая. Формация растягивается, словно иллюстрируя японскую мудрость, что нападающего врага в форме горы надо встречать, приняв форму моря. Словно каша, перетекают пчелы через край черпака, некоторые сами залетают в ящик, из чего можно предположить, что Альма захватила матку с первой попытки. В прошлом году она никак не могла ее найти, когда метила цариц, а в этом видела лишь раз, но, пока она доставала кисточку, эта бестия уже скрылась. На этот раз Альме повезло больше. Осторожно, чтобы не раздавить пчел, она закрывает крышку ящика. Остатки роя распадаются и готовятся к отлету домой, через стену. Альма благодарит Фрица, который держится на расстоянии, оставаясь любезным зрителем. А по душам они поболтают (по полной программе) на следующей неделе.

— Тогда я тебе и мед дам.

Он раскидывает руки и смеется:

— То, что даришь другим, остается твоим, а то, чем владеешь, — потеряно навечно.

Вернувшись в сад, еще вся мокрая, она видит, как рой залетает обратно в улей. Рихард не замечает ее, он пропалывает грядки. В лучах мягкого послеполуденного солнца он насвистывает как ни в чем не бывало мелодию из Летучей мыши. Слышно чириканье птиц, и если налетает ветерок, то и шелест листвы. На террасе по цветкам фуксии маршируют вверх и вниз муравьи и беспрепятственно поедают пасущиеся на них стада тлей. Вокруг скульптуры ангела-хранителя летает стрекоза, она издает такой звук, как будто кто-то пролистывает большим пальцем страницы тоненькой книги. Пчелиный народ скидывает с прилетной доски дохлых сородичей, жизнь требует своего и освобождает себе пространство. В природе полная гармония и покой. Похоже на милую идиллию на окраине Вены.

Альма идет через сад к подсобке. Она ставит ящик с пчелами на выступ за дверью — матка и ее вассалы пусть посидят там еще немного. Она примет сначала душ. А в оставшуюся часть дня законопатит все щели в стенках и внимательно осмотрит остальные ульи, чтобы эти бродяги больше никуда уже не улетали. Блошиный цирк какой-то, думает она.

 

Среда, 18 апреля 2001 года

Вся первая половина дня у Филиппа просто не клеится.

Положив руки на колени, он сидит на крыльце, откуда ему виден и выезд на дорогу, и траектория полета голубей, возвращающихся из города. Он ест шоколадные конфеты с начинкой, пропитанной шампанским, подаренные его бабушке на ее последний, девяносто третий день рождения. Между делом он читает, не заостряя внимания и как бы пробуя текст на вкус, сначала Zoo, или Письма не о любви, а потом Станиславиков. А если точнее: Старый, молодой и маленький Станислаус — книжка, которую Филипп очень любил в детстве и сейчас понятия не имеет, каким образом она попала к его бабушке. Лучше я почитаю Станиславиков, говорит он сам себе. Или сам напишу книгу: Блеск и нищета Станиславиков.

После полудня он слоняется с бутербродом в руке по прихожей. И никак не может заставить себя еще раз подняться на чердак, чтобы выгнать оттуда голубей. Голуби деморализуют его и отбивают всякое желание работать. Не потому, что он слишком морален или что его желание слишком сильно. Но надеяться на что-то надо. Он не поднимается выше первой ступеньки. Долго стоит в начале лестницы и пытается не чувствовать себя так скверно. Машинально гладит отполированное множеством рук ядро. Он спрашивает себя, знал ли кто из их семьи что-нибудь о происхождении ядра. Вполне возможно, что дом купили уже вместе с ядром или оно было найдено, когда рыли подвал, а возможно, оно попало сюда из театрального реквизита. И пушечное ядро тоже имеет право на судьбу, не обязательно богатую событиями, например, им никогда не стреляли, его только переносили или перекатывали и в конечном итоге оно стало украшением лестницы в богатом буржуазном доме. Такой совершенно бесславный жизненный путь. Но могли быть и другие варианты. Можно представить себе, скажем, графа, который долгие годы монотонно обрабатывал ядро напильником. Неделю за неделей, год за годом, пока ядро не стало таким маленьким, что его можно было вложить в пистолет. А потом, словно подбор калибра был единственным смыслом и целью этого бесконечного пиления, граф выстрелил бывшим пушечным ядром из пистолета себе в голову. Для доброго дела и времени не жалко. Да-да. А нужно ли оно было? Стоила ли игра свеч? Все это бесконечное пиление?

Все равно что подняться на чердак и убедиться в том, что ему и без того известно, — Филиппу все кажется в высшей степени бессмысленным. Это ничего не даст, говорит он себе. При этом тянется к телефону и звонит на фирму, где заказывал контейнер для мусора. Изначально он договорился, что контейнер будут вывозить каждые три дня. Но это здоровенное помойное ведро так и стоит там без всякой пользы для дела.

Филипп ждет, и, пока ему в телефонной трубке играет инструментальная обработка Mais Que Nada, у него в голове крутятся мысли о том, с какими трудностями ему пришлось столкнуться в последние дни. Помимо чердака ему еще пришлось повозиться со старой мебелью, она вся рассохлась, отовсюду выглядывают скобы, а шурупы в раздолбленных дырках торчат только для виду, да к тому же их головки настолько стерлись, что ни одна отвертка не возьмет. Накануне, пытаясь вытащить мебель из дома, Филипп промучился несколько часов. А что-то он просто не смог сдвинуть с места.

— Что я могу для вас сделать? — спрашивает юный женский голос на другом конце провода.

Филипп напоминает себе, что теперь повсюду в каждый конкретный момент в расчет принимаются только конкретные факты, да и те ненадолго. Поэтому на вопрос он отвечает кратко и целеустремленно: контейнер для мусора, который ему доставили, вследствие непредвиденных обстоятельств не стоит пока опорожнять. Он (Филипп Эрлах) перезвонит через пару дней.

— Я приняла вашу заявку, — говорит женщина.

— Большое спасибо. До свидания.

— Всего хорошего, — говорит женщина.

Филипп облегченно плюхается на крыльцо. Полученную в результате телефонного разговора передышку он хочет использовать для того, чтобы основательно поразмыслить. Собственно, ему надо продумать план расчистки дома. Но мысли постоянно уходят в сторону, и он уже представляет себе, чем займется, когда с уборкой будет покончено.

Было бы замечательно, если бы дом был пустой, и не просто пустой, а вычищен, выскоблен, выдраен, и все окна нараспашку. Кругом сплошной сквозняк. А во все комнаты он поставил бы письменные столы, в каждой комнате по письменному столу, для каждого из той школьной фотографии свой письменный стол. Он принялся бы синхронно сочинять биографии детей, как Анатолий Карпов в сеансе одновременной игры с семью или десятью признанными шахматистами: один румын, два украинца, один француз, один американец, одна венгерка, одна китаянка и один азербайджанец.

В передней части подвала он поставил бы самый массивный стол — для жизнеописания одного из дедушек, знаменитого тем, что у него с трудом поддаются подсчету приставки пра-. Потребовалась бы большая настольная лампа, чтобы рассматривать и изучать полуистлевшие листки, разложив их на столе. Упомянутый предок был во времена второй турецкой осады тайным агентом на службе императорской армии и во время одной из вылазок попал в руки мусульманских завоевателей. Турки вшили ему в живот пушечное ядро, убившее накануне племянника их военачальника, и в таком виде отправили его обратно к императору. Тайный агент, работавший доселе только на свою карьеру, приобрел громкую репутацию сердцееда, усмирявшего свой скрытый недуг — холод в нижней части живота — по ночам с помощью исключительно молоденьких девиц. Благодаря своему поразительному чутью на погоду этот человек приобрел большую известность и сегодня считается основоположником науки систематических наблюдений за погодой в столице империи, в Вене: Станислаус Ксавер Штерк. Он один из тех мужчин, которые стоят на фотографии на заднем плане, слева от стеклянного шкафа с чучелами животных, старший из них двоих: господин классный учитель.

Справа от шкафа стоит викарий. Он выглядит так, словно на него вот-вот набросится дикая кошка, стеклянные глаза которой отражают вспышку фотокамеры: Станислаус Баптист Штерк. Это прапрадед автора, служащий Венской северной железной дороги императора Фердинанда и одновременно дамский угодник, поскольку в семейных хрониках про далеких предков нет ничего, кроме того, что они были отъявленными сердцеедами. Письменный стол для Станислауса Баптиста можно было бы поставить в подвале в той части, где предусмотрено место для стола Станислауса Ксавера. На зеленом сукне этого стола была бы навалена груда неразобранных пожелтевших бумаг, на основе которых можно было бы с легкостью дословно реконструировать аудиенцию у императора, на которую Станислаус Баптист был приглашен в 1847 году по случаю одного своего полезного изобретения.

Император:

Значит, вы утверждаете, можно предупредить грозу над одной из моих коронных земель?

Станислаус Баптист:

Например, над Аустерлицем, где ваше императорское величество милостью Божьей является королем Богемии.

Император:

Ну, это и так всем известно.

Станислаус Баптист:

Прошу прощения, ваше величество, 22 июля сего года там соизволила случиться сильная гроза.

(Взмахом руки император приказывает ему говорить быстрее.)

Станислаус Баптист:

Молния ударила в телеграфные провода вашего светлейшего величества, и попавший в провода электрический заряд пробежал многие километры до самой Вены, где по ту и эту сторону Дуная царила роскошная монаршая погода.

Император:

Забавно, откуда наш любимый Господь Бог берет столько разной погоды.

Станислаус Баптист:

Провода пели и потрескивали как никогда. И вдруг все бездействовавшие телеграфные аппараты Северной венской железной дороги императора Фердинанда включились сами собой, из металлических частей пультов управления с громкими хлопками вылетали огромные искры, провода начали плавиться, так что пение замолкло. Телеграфировавшему как раз в этот момент во Флоридсдорфе Станислаусу Баптисту Штерку, то есть мне, был нанесен такой сильный удар, что он со вставшими дыбом волосами слетел со стула и угодил спиной в открытый шкаф с папками.

Император:

О-хо-хо! О-хо-хо! Крепкий парень этот Штерк. Не хотелось бы мне оказаться у него за спиной.

(Император неторопливо, милостиво смеется, Станислаус Баптист смеется вместе со своим императором, тоже сдержанно, словно подражая его величеству. Император жестом подает ему знак продолжить рассказ. Станислаус Баптист вытаскивает из жилетки свои заметки с записями, о чем еще следует сказать.)

Станислаус Баптист:

Чтобы в дальнейшем предотвратить подобную угрозу телеграфным служащим вашего величества, означенный Станислаус Баптист Штерк, то есть я, сконструировал такое устройство, которое позволит гальваническому электричеству, используемому в электрическом телеграфе, благополучно трудиться в аппаратах, а опасное грозовое электричество обезвредит, направив его в землю.

Император:

Таким образом, Станислаус Штерк провозглашает себя изобретателем телеграфного громоотвода.

Станислаус Баптист:

На том основании, что грозовое электричество пусть лучше вызовет разрыв цепи, чем распространится по тонким проводам, тогда как гальваническое электричество пусть бежит по тонким проводам, не приводя к разрыву цепи.

Император:

Браво, браво, дорогой Штерк! Вот он, настоящий верноподданный, истинное украшение отечества!

(Император дает распоряжение секретарю выдать три золотых дуката Станислаусу Баптисту Штерку. Станислаус Баптист Штерк принимает дукаты с наипокорнейшей благодарностью. После чего пятится к двери, непрерывно отвешивая поклоны императору.)

(Конец сцены)

И хотя Филипп доволен этими набросками, он все же не уверен, пригодятся ли они ему в дальнейшем. Возможно, это ни на чем не основанные домыслы, своего рода причудливое хождение по воде, не совсем пассивное, но и не очень продуктивное. Скорее деструктивное.

— Это все какие-то бирюльки, которыми ты отгораживаешься от серьезного разговора, — сказала недавно Йоханна в аналогичной ситуации.

Думая о Йоханне, Филипп чувствует себя неуютно. Он откладывает свой блокнот в сторону и встает перед крыльцом, пытаясь отвлечься. Сначала он пробует, не удастся ли ему выполнить сальто на сработанной на совесть штанге для выбивания ковров. Не удалось, хотя он очень старался. Только кровь ударила в голову. Он подтягивается на руках, но и подтягивание скорее напоминает барахтанье в воздухе. Пять раз. И когда он внимательно изучает свое тело, голышом изгибаясь перед зеркалом шкафа, ему остается только констатировать, что ничего примечательного в себе он не обнаружил. Конечно, весь вопрос в том, как на это посмотреть, говорит он какое-то время спустя и делает упор лежа. Но это ему кажется бессмысленной глупостью, он бросает это занятие и начинает разминать ноги ходьбой вокруг дома. Он оставляет свои следы на гравии на площадке перед воротами, там, откуда начинается выезд на улицу и где поднимается нагревшаяся за день пыль. Он срезает десяток желтых и оранжевых тюльпанов, выросших после смерти бабушки сами по себе. Он помещает тюльпаны в большую вазу и ставит ее на окно в кухне, открыв обе ставни, потому что погода хорошая. Не откладывая, он сверлит дырки в сиденьях стульев, расставленных вдоль стены, чтобы они окончательно не прогнили из-за скопившейся там в углублениях дождевой воды. Кидает украдкой взгляды на соседний участок, но вновь никого там не находит, ни одной живой души. Стул, развалившийся под ним вчера, он доламывает до конца и кидает в контейнер. Подходящую замену он находит в швейной комнате. И в этом стуле, в самой глубокой точке сиденья, Филипп сверлит дырку. Довольный, что хоть что-то сделал, он возвращается на крыльцо. При этом он ругается на постоянное отсутствие соседей и говорит, как это здорово, что есть на что ругаться, не испытывая при этом угрызений совести.

Эту и некоторые другие мысли он записывает в блокнот и потом надоедает ими своему приятелю, который позвонил, чтобы узнать, не ушел ли он (Филипп Эрлах) в подполье, может, он по уши погряз в работе, что и является причиной отсутствия каких-либо сведений о нем, жив ли он вообще и не стоит ли уже потихонечку копить на венок с красными розами.

— Нет, нет и да, да, — отвечает Филипп.

Приятель, ученый муж, обращает его внимание на то, что дьявол, когда хотел ввести Иисуса в пустыне в искушение, использовал цитаты из Библии, а потому и он выспрашивает обо всем, что происходит с ним. Пару раз Филипп из вежливости смеется, что является ошибкой, потому что из-за этого бессмысленный разговор только затягивается. Под конец приятель хочет договориться о встрече. Но Филипп открыто говорит ему, что хотел бы по возможности воздержаться как от посещений, так и от приглашений сходить куда-нибудь. Приятель делает вид, что это заявление его разочаровало. Потом он спрашивает, над чем Филипп сидит в настоящее время.

Чтобы уйти от ответа, Филипп заговаривает о шоколадных конфетах, о начинке с шампанским, конфеты эти, как он предполагает, уже неоднократно сменили своего хозяина, возможно, даже в той же самой подарочной упаковке. Срок годности истек более двух лет назад, шоколадная оболочка давно утратила свой блеск и покрылась белым налетом. Филипп рассказывает про пушечное ядро и упорного графа. Но это тоже ошибка, уже вторая. Или третья? Потому что приятель поправляет его, Ян Потоцкий, польский граф и автор Рукописи, найденной в Сарагосе, не уменьшал калибра ядра, а вытачивал узоры на самоваре.

— Точнее говоря, на кранике этого самовара.

— Это невозможно, — говорит Филипп.

— Никаких сомнений, — настаивает приятель. — И делал это Потоцкий, когда пил чай с друзьями. Ни о каком пушечном ядре и речи идти не может.

— Ну, уж прямо так. Самовар! И узоры на кранике!

Но то, что говорит приятель, звучит убедительно, ибо он утверждает, что прочел всю книгу, оба тома, предисловие и послесловие и еще бог знает что другое, а вот источники Филиппа диффузные (точь-в-точь как у Дуная) и путаные. Все только предположительно, и ничего определенного. Он может отговориться лишь тем, что Потоцкий точно не стал бы возражать против подобной неопределенности.

— Так или эдак, но работа серьезная, — говорит Филипп и быстро заканчивает разговор.

В душе и по не имеющим ничего общего с фактами причинам Филипп в настоящий момент полон решимости настаивать на версии с пушечным ядром, хотя бы из преклонения перед хрупкостью мира, который каждый строит себе сам.

Мысли о настойчивой работе напильником, может, и не совсем то, поскольку факты — вещь крайне упрямая, насколько это можно себе представить. Да и все так говорят. Филипп огорчен, что и эта история недостоверна или на самом деле была не такой, как ему хотелось бы. Но он тем не менее сопротивляется и упорно не соглашается с другой версией.

А позже, когда он опять сидит на крыльце (солнце слепит ему глаза, пока он пребывает в ожидании звонка от Йоханны, на который в любом случае не ответит), его вдруг осеняет. Он примирится со всеми этими перевешивающими чашу весов мелочами. И какое-то время он ощущает себя выше безнадежно тщеславного торжества фактов. Потому что на крыльце все принадлежит ему. Здесь он единственный и полновластный хозяин и погоды, и любви, и польского графа, и всех голубей на крыше, и этого великого одиночества. Он говорит себе: если бы над домом завис воздушный шар и кто-то смотрел бы оттуда на мои угодья, что бы он подумал обо мне? Надеюсь, у него сложилось бы благоприятное впечатление, и, не настаивая на этом, можно все же предположить, что я тем не менее (тем не менее является здесь главным) дал ему достаточно поводов завидовать мне.

И пока он так рассуждает и хочет, чтобы Йоханна была пассажиркой на том воздушном шаре в поисках завтрашней погоды, с сигареты, которую он потягивает как обычно, время от времени, с длинными интервалами, сам по себе осыпается пепел. Носком ботинка он отбрасывает его в ямку, где обосновалась мокрица, на самой нижней ступеньке с отшелушившейся шпатлевкой.

В дыму последней затяжки он вкладывает в уста юного Станислауса следующие слова:

— Можно задавать себе очень много разных вопросов. Замечательно также, что над многими из них можно призадуматься. Но этим, собственно, все и ограничивается.

 

Суббота, 6 августа 1938 года

Рихард в Нижней Австрии, он едет по лесистой местности и направленным светом фар нащупывает то пропадающую, то надвигающуюся на него кромку дороги, маневрируя на каждом перекрестке по разбитой проезжей части. Ему хотелось бы знать, куда подевались все указатели, и кто перевернул те немногие, что остались, и зачем платить налоги, если на дорожную разметку нельзя положиться, и станет ли все при новой власти лучше — и дороги шире, и луна светлее, и ориентация более перспективной. Под давлением новых превосходящих сил сместились даже границы мечтаний: наступает эра великого рейха, империи порядка и справедливости. Ну да, думает он, представить себе можно все что угодно, даже самое невероятное, но нужно исходить из того, что есть в действительности, почему он и не очень верит заверениям национал-социалистов. О том, чтобы хотеть верить, пока и речи не идет. Умнее было бы (по крайней мере желаемый эффект был бы достигнут с большей долей вероятности), если бы он не позволил так быстро уговорить себя вновь пойти на такого рода собрание. Хотя по причине случайного нахождения в этих местах в командировке отказаться тоже было довольно сложно. Напрасные поиски неубедительно звучащих отговорок лишь смутили бы его, поэтому он и согласился, недолго думая. Конечно, он пойдет, хотя бы из-за солидарности с достойными (достойными сожаления)…

(Спокойно!)

— И где конкретно это будет происходить?

Он последовал за представителями Нижнеавстрийского крестьянского союза в Ратцерсдорф, — точка на карте севернее Санкт-Пёльтена, где, как говорят, нечего опасаться провокаций со стороны местных властей. А все ведь финансовые проблемы, чтобы оказать поддержку семьям единомышленников — сторонников христианского социализма, которых после вступления германских войск отправили в Дахау, и никто теперь ничего не может сказать про то, когда их выпустят. Рихард пообещал сделать весомый денежный вклад, и поскольку после этого обещания без него спокойно можно было обойтись, его никто и не удерживал, когда он попрощался, даже не допив пива. Это ему не понравилось. По крайней мере, парочку вежливых слов в знак благодарности в свой адрес он бы с удовольствием выслушал.

А то вот блуждает уже полчаса в ночи по незнакомой местности, между маленькими, зажатыми лесными просеками деревушками без намека на уличное освещение (какой замечательный рыночный потенциал, приходит ему в голову). Дома выскакивают на свет, словно зайцы, и исчезают опять в темноте, где на расстоянии вытянутой руки уже ничего не видно. Никакого намека на местных жителей, ни души, все уже спят. У Рихарда болит поясница, он наваливается верхней частью туловища на руль, вытягивает шею, чтобы взгляд не отставал от стремительных фар. Когда на одном большом перекрестке свет вдруг выхватывает из темноты указатель на Кремс, а не на Санкт-Пёльтен, он, потеряв терпение, поворачивает в ту сторону и приезжает в Вену только к полуночи.

Не спит лишь Фрида, няня (она же служанка по дому и девочка на побегушках). Она сидит на кухне у стола с алюминиевым покрытием и пишет письмо. И пока она выводит свои закорючки, она бормочет себе под нос каждое слово, слог за слогом. Рихард на лестничной площадке, со шляпой в руке, вывернув шею, пытается разобрать отдельные слова из этого бормотания, доносящегося до него. Он напряженно вслушивается и понимает, что, оказывается, можно иметь противоречащие друг другу помыслы: не обманывать Альму, пройти на кухню и попросить няню дописать письмо потом. Он вспоминает, как перед его отъездом во второй половине дня Фрида расстелила в саду одеяло и разлеглась на солнце, чтобы на природе наверстать те часы сна, которые она недобрала ночью. Она мазала лицо кремом, и пока она этим занималась, Рихард смотрел на нее, ее короткие темно-синие штанишки, пеструю майку с поперечными полосками, белый, завязанный с двух сторон узелками платок на голове. Спереди из-под платка выбивалась часть рыжих волос, предмет гордости этой особы, справа узелок платка раскачивался около упругой груди Фриды. Сейчас, когда он думает об этом, ее соски кажутся ему похожими на два сморщенных торчащих глаза, которые гневно преследовали его днем на окольных дорогах в Ибс и по пути в Ратцерсдорф.

Что происходит? Да то же, что в последние месяцы происходило слишком часто: заместитель директора управления городских электросетей дискредитирует себя связью с этой девахой. Доктор Рихард Штерк, под сорок, в силу занимаемой должности и заслуг вполне уже зрелый человек, знающий о своей слабости, не в состоянии положить этому конец. Он не может отделаться от нее, хотя уже самое время. Как только он принимает решение, что это будет точно уж в последний раз или только что было, его сразу охватывает тоска по тому мгновению, когда он вновь набросится с поцелуями на эту по-детски пухлую толстушку из винодельческой деревни. Ему и хочется, и колется, как сейчас. Уже с теплым, грубым платьем Фриды в одной руке, он, внюхиваясь в ее подмышки, поглаживает другой рукой жирок там, где в него врезается бюстгальтер (красный лифчик, спереди немного светлее, чем сзади), а когда он расстегивает его и белые груди Фриды вываливаются наружу, сама она начинает монотонно призывать на помощь всех своих двенадцать сестер и братьев, причем поименно, и тогда он решительно отрекается от нее, что такая же святая правда, как и то, что вот он стоит сейчас здесь, чтобы незамедлительно и так же решительно овладеть ею. Он поворачивает ее, она с готовностью наклоняется вперед, и летняя ночь, и стрекотание кузнечиков, и запахи кухни, и стук мухи по стеклу, и… и… и блестящие в своей непристойной влажности бока Фриды, ее прогнутая спина под лампой на потолке и гаснущий блеск тела, когда Рихард наклоняется вперед, чтобы потискать большие груди Фриды, а потом руками в сторону и немного вверх ее ягодицы. Фрида кусает себя в правое запястье, потому что у нее вырывается стон, когда он с силой и стремительно проникает в это блаженно теплое, запрятанное под жесткими волосами лоно, обуреваемый переполняющей его похотливой страстью и терзаемый не менее сильным раскаянием. Его тревожит предчувствие, что похоть быстро пройдет, а раскаяние останется. Раскаяние остается и не покидает его и тогда, когда он, задерживая дыхание, укладывается в постель рядом с Альмой. Оно не проходит даже с пеной для бритья, которую он соскребает утром с лица, сверлит у него в животе, пока он звонит по телефону и сообщает, что не придет сегодня на работу, потому что результаты командировки может с таким же успехом подытожить и дома. Это даже соответствует действительности, хотя нормальным образом не дает ему права не являться на работу. Более того, эти выходные он решает провести с детьми и Альмой, а заодно найти способ, как незаметно прекратить все то, что и начинаться не должно было. Он не собирается проводить остаток своей жизни столь беспорядочно и нечистоплотно, такое даже в страшном сне не может привидеться. Часто он испытывает к самому себе отвращение, но не только к себе, а и к Фриде тоже, из-за нее у него столько неудобств, что даже в собственном доме он не может свободно перемещаться из комнаты в комнату. Я не должен вести двойную жизнь, внушает он сам себе за обедом. Для верности он повторяет это несколько раз, скандируя с каждой ложкой вегетарианского супа-лапши: я не должен вести двойную жизнь. А в конечном итоге он не знает, пугает ли его эта идея или — что еще хуже — льстит, поскольку подобная двойная жизнь вот уже пять с половиной месяцев, с конца февраля, прекрасно сходит ему с рук, лучше (хотя и не легче), чем он мог предположить.

До сих пор Альма делала вид, что у нее нет никаких подозрений. Про позднее возвращение Рихарда домой накануне она вообще ни слова не сказала и даже не спросила о том, как прошла командировка, что его задевает. Похоже, никому нет дела до того, что его несколько дней не было дома. В настоящий момент, как говорит Альма, он не что иное, как кормилец и глава семейства. А кроме того, любовник служанки. Вполне возможно, что Альма не только догадывается об этом, даже если и притворяется, что превратно истолковывает кое-какие факты. На днях она припомнила ему, что семье он уделяет слишком мало времени и сил, что приходит вечно уставший и измотанный и что без кругов под глазами она, наверное, его и не узнала бы. Она поинтересовалась также, высыпается ли он, без всякой задней мысли, как ему показалось, очень заботливо. При его довольно скромных потребностях в сне, Рихард все же опасается, что ее мыслительный процесс пошел в ненужном для него направлении. Не может же его переутомление объясняться только одной работой, Альма может истолковать это по-своему. Когда это было, чтобы он зевал днем? И круги под глазами? Нарушениями сна он не страдает, да и ночная духота не действует ему на нервы, пищеварение тоже в норме, а как иначе, он ведь не пренебрегает тем комбинированным питанием, которое соблюдается в семье ради детей, а тогда о чем говорить. На трудности, связанные с политическими изменениями, он тоже не может без конца все сваливать, тем более что появились кое-какие признаки, на которые раньше никак нельзя было рассчитывать, что своей должности он не лишится.

Тринадцатого марта, в день, когда начали входить германские войска, в воскресенье утром Рихард был поднят с постели полицией и доставлен в комиссариат на Лайнцерштрассе. У него забрали ремень и шнурки от ботинок, не вернув ни того ни другого, когда днем перевозили его за собственный счет на такси в полицейскую тюрьму на бульваре Елизаветы, где продержали несколько часов под надзором, если можно так выразиться, в катастрофически переполненной камере, что он воспринял как угрозу; в камере ни на минуту не затихал спор: коммунисты спорили с христианскими социалистами, а христианские социалисты с социал-демократами, в свою очередь социал-демократы с коммунистами по вопросу, на чьей совести лежит то, что случилось сегодня с любимым отечеством. Больше всего Рихарда беспокоило, что у большинства мужчин были и ремни, и шнурки в ботинках, правда, у некоторых был разбит нос или губа или имелись другие, менее заметные повреждения на теле. Под глазами синели круги цвета распустившихся фиалок, прихлопнутые дверцами такси пальцы почернели. У тех, кто не спорил, настроение было подавленное, и Рихард был самый подавленный из них, потому что у него не было бойцовского опыта гражданской войны в феврале тридцать четвертого, как у большинства присутствующих здесь, и он был совершенно не знаком с подобной ситуацией. С усиливающимся страхом готовил он себя к первой ночи под арестом, которая так и не состоялась, потому что вся эта акция, по крайней мере в его случае, была актом запугивания. После краткого ночного допроса имперским чиновником Третьего рейха, у которого нелегалы проходили по отдельному списку, Рихард подписал одно из сложенных стопкой клятвенных многостраничных обещаний, содержание которого ему объяснили по-немецки коротко и ясно — от него ожидают больше никогда не заниматься политикой. Как будто он когда серьезно занимался ею. После этого его отпустили домой. Он помнит лишь, что по всей форме распрощался с чиновником и тихо прикрыл за собой дверь, словно внутри кто-то лежал при смерти. На лестничной клетке он встал по стойке «смирно» и, исполненный достоинства, насколько ему позволяли незашнурованные ботинки, стал спускаться по широкой каменной лестнице. То, что у него пронеслось тогда в голове, потом быстро рассеялось, но чувство столкновения с гигантской государственной машиной осталось у него в памяти: словно каждая ступенька, на которую он давил своим весом, готова была запустить в действие некий механизм, в результате чего незамедлительно последовал бы новый арест, а может, и удары по лицу. Он чувствовал, что за ним наблюдают и даже преследуют его, и, несмотря на неприятное отсутствие некоторых частей его туалета, он не решился взять такси, чему, собственно, не было разумно объяснимых причин. Разве если, что все водители такси казались ему представителями Великой Германии. Он предпочел долгую езду на городской электричке, сел в задний вагон и даже там, трясясь на стыках рельс от непонятного страха, подумал, насколько внешне призрачно его внезапное освобождение, хотя с тех пор никакого дальнейшего беспокойства с ним так и не приключилось.

Выйдя с приятным ощущением после обеда на веранду, он стучит, проходя мимо, по барометру, успокаивая себя уговорами, что в случае чего переедет обратно в пригород, на то он и богатый человек, и будет наслаждаться семейным уединением. Он прихватывает с дивана подушку, в другой руке скучнейшие мемуары Генри Форда, которые он не может осилить вот уже несколько недель, равно как и сегодняшние австрийские газеты, теперь это почта рейха, и выходит в сад. В носу щекочет, он окидывает взглядом газон и пытается смотреть глазами счастливого отца семейства на разбросанные повсюду игрушки и ставшие слишком узкими для детской коляски садовые дорожки и укатанную по их краям траву. Ингрид вскоре уже будет ходить самостоятельно, а самое главное, ее не придется возить по саду, как сейчас, укачивая, чтобы она заснула. Езда коляски по дорожкам портит их окончательно. Возможно, свою лепту внес и педальный автомобильчик, выигранный Отто в детской лотерее в прошлом году, из которого он уже скоро вырастет. Если бы Отто хотя бы не ставил его вечно посреди площадки перед воротами, этот сорванец. Рихард смотрит в его сторону, мальчишка с кошкой в руках лениво лежит на теплых каменных плитках в беседке, увитой декоративной фасолью, и ковыряет в носу.

— Пришлешь мне открытку? — спрашивает Рихард.

— Я? — поднимает голову Отто.

— Знаешь откуда?

Отто снова глядит на него и вытирает пальцы о кожаные штаны с вышитыми на правой ляжке эдельвейсами, кожа издает скрипучий звук. Отто замер, обдумывая, насколько верной была его реакция, потом он опять гладит кошку, что при его сопливых пальцах кажется ему более безобидным.

— Сверху, — говорит Рихард. — В жизни можно подняться вверх или упасть вниз. Когда ты на самом верху, то можешь парковать свою машину поперек въезда в ворота. Вот что я имею в виду.

Рихард опять смотрит на площадку перед воротами, где появляется Фрида, она толкает перед собой детскую коляску, совершая круги вокруг дома. Рыхлый грунт хрустит и скрипит под большими резиновыми колесами. Вот сейчас коляска достигнет возле фигурки ангела-хранителя, установленной здесь матерью Рихарда во время войны, садовой дорожки и, покачиваясь, въедет на плитки.

— Она уже заснула? — спрашивает Рихард.

Фрида качает головой.

— А почему ты не пойдешь с ней в парк?

Фрида заливается краской и наполовину руками, наполовину животом нажимает на дугообразную ручку коляски, чтобы немного ее покачать. Рессоры скрипят, требуют смазки.

— От солдат сейчас нигде не спрячешься, — говорит она, смущенно хихикая, ее бюст колышется быстрее обычного, как и по ночам, когда проходит ее неотесанность, эта пугливость из-за тоски по родному дому и неспособности хотя бы вполовину говорить по-немецки грамотно. Рихард стал теперь обращать внимание на подобные мелочи, на ее застенчивость, когда она голодна, ее пугливое вздрагивание, когда Альма резко обращается к ней, и на то, как Фрида ежедневно трет те места, где вызывает зуд засохшая слюна Рихарда (в то время как Фридина слюна, по-видимому, порождает у него кошмарные сны).

Он отходит в сторону и пропускает Фриду с коляской. Она проходит мимо него с робкой неловкостью. Рихард тоже чувствует себя не очень вольготно. Как и во время совместных обедов, он чувствует, что ситуация стала вовсе ненормальной. Эти отношения не имеют будущего и тем не менее полны очаровательной прелести и привлекательности, которая не ослабевает, и все так и остается непонятным, во что это выльется. А в данный момент он не знает, должен ли он положить этому конец, и притом чем быстрее, тем лучше, поскольку не обладает талантом вести беспорядочный образ жизни, к тому же печальным образом в одностороннем порядке. Все как-то неопределенно и непредсказуемо, и ему не нравится, что ситуация выходит из-под контроля.

— А в город будут подтягивать еще и другие части? — спрашивает Альма.

— Открой глаза и увидишь, — отвечает Рихард.

Он берет второй шезлонг, прислоненный снаружи к столбикам беседки. И, пока он его раскрывает, добавляет к сказанному:

— Кстати, насчет того, чтобы открыть глаза: в туалете в мансарде правая створка окна плохо закрывается, туда затекает вода, и оконная рама и балка под ней уже начали гнить. В этом можно убедиться, если высунуться.

Альма потягивается в шезлонге, на ней белое летнее платье в голубой горошек, с рукавами фонариком, эдакая большая женщина, невозмутимая и в силу своего крупного и костлявого телосложения скорее лунной, нежели земной красоты. Она перелистывает несколько страниц книги, чтобы посмотреть, сколько осталось до конца главы, закрывает книгу и кладет ее в тень под шезлонг. Ее глаза выглядят от чтения сонными. Она вскидывает брови и, скосив глаза, смотрит на Рихарда снизу вверх дольше обычного.

— Я не высовываюсь из окна туалета наружу. Зачем мне это?

— Будь добра, вызови мастера, пусть он там все поправит. Я даже не возражаю, если он по своему усмотрению приведет в доме все в порядок и покрасит что надо. По северной стороне стена под водостоком тоже вечно мокрая. Вероятно, желоб прохудился, его надо внимательно осмотреть.

— Спросить фрау Мендель? Может, ее зять захочет прийти.

Рихард надевает от солнца свою капитанскую кепку и устраивается в шезлонге поудобней. Тот скрипит под тяжестью его тела.

— Я встретил ее пару дней назад на главной улице в Хитцинге, не могу сказать, что она была особо приветлива.

— Фрау Мендель?

— Да, фрау Мендель.

Альма потягивается и делает глубокий вдох, набирая в легкие воздух сада.

— Я полагаю, что в общении с ней придется учитывать в ближайшее время те обстоятельства, в которых она сейчас находится. И если у нее плохое настроение из-за этого, меня это нисколько не удивляет.

Она закрывает глаза.

— Что мудро, то мудро, — буркает миролюбиво Рихард себе под нос.

Умение логически мыслить, думает Рихард, сильная сторона Альмы, кроме нее он не знает никого, кто бы так проницательно мог понять состояние другого человека. Похоже, этот талант у нее от рождения, заложен в ее психику. Этот дар есть нечто, что особенно беспокоит его в ней и от чего он сам бы не отказался. Ведь он, как правило, плохо разбирается в людях, да и в Альме тоже, вечно пребывающей в состоянии пуленепробиваемого покоя. Очень часто, если бы он мог понять, что творится в ее душе, ему было бы гораздо легче строить с ней взаимоотношения, глядишь, получалось бы нечто большее, чем просто обыденное банальное общение, сопровождающееся временами стычками. Без Альмы, считает он, его жизнь была бы безрадостной. Как бы было без нее, он точно сказать не может, но думает, что довольно скучно. Ему вдруг приходит на ум разное, что связано с ней, о многом он уже позабыл, и сегодня его это уже не раздражает. Например, когда они девять лет назад только познакомились, она старалась быть современной молодой женщиной и, к неудовольствию его отца, носила очень короткую прическу. Почти засыпая, Рихард открывает глаза и украдкой смотрит на Альму. Она надела солнечные очки и опять читает роман Шницлера, делая карандашом пометки на полях, эти таинственные значки, смысл которых ему непонятен. Может, с сожалением вспоминает о своем образовании? Да нет. А если? Чуть-чуть, наверное. Когда она забеременела… Как это тогда было? Она в свойственной ей манере все обратила в радость, распахнув объятья навстречу всему, что должно было произойти, ведь она так любит жизнь! (ее собственные слова). Эту ее черту он заметил в ней гораздо позже. Ну а он что? Он сказал: теперь мы поженимся. Есть дом. Большой дом. И будет куча детей. Не получилось. Путаются ли в голове Альмы похожие мысли с тем, что она читает? Ему бы хотелось это знать. А вторая беременность, с Ингрид, от которой врачи ее настойчиво отговаривали и которая действительно чуть было не закончилась трагично? После родов она не влезала ни в одно платье, но жир она постепенно согнала, и в верхней части тела тоже, так что для него там мало что осталось. Все должно быть так, как было раньше, говорит он себе. Как в те годы. А что потом? Как же можно быть таким глупым? Куда подевался его рассудок? И с этой няней. Все стало таким ненадежным. Даже супружеское ложе. Что творится в голове Альмы? Она точно не обрадовалась бы, если бы… Скорее всего, перестала бы делить с ним постель, нет, секундочку, она этого не сделает, но и проверять, как будет на самом деле, тоже не стоит. Он ее любит, готов целовать ноги, обе ноги, каждый пальчик. Всю ее… Смешно, служанке он целует ножки, в то время как Альме, красота которой до сих пор заставляет сильнее биться его сердце, он, как правило, разве что задирает подол ночной рубашки. Она моложе его, месяц назад ей исполнился тридцать один. Ему нравится, как она раздвигает ноги, не то чтобы чуть-чуть… А понравится ли ей сзади? Вполне возможно. О чем он, собственно, думает? Какая разница, он все равно никогда ее об этом не спросит, потому что его уважение к ней не позволит ему это сделать. Он не знает, почему так и правильно ли это, как и не знает, правильно ли он обращается с детьми, что там правильно, а что нет, и насколько далеко можно заходить в играх, чтобы дети не теряли к нему уважения. Нечто подобное происходит и в его отношениях с Альмой в постели. И… Ах, как много мыслей проносится у него в голове. Он пытается поймать хотя бы одну, но они уносятся прочь, непослушные, как дети, разгоряченные игрой. А его отец, он вообще-то разговаривал с ним, когда он, Рихард, был маленький? Он не припоминает, чтобы подобное случалось. Взаимопонимание значило для него — что-нибудь поручить детям. А во всем остальном они должны расти, как цветы в горшках, никакого сравнения с сегодняшней свободой. Цветы в горшке, да-а. Он задумался о цветах в горшках.

Чуть позже ему становится зябко, несмотря на летнюю духоту, из чего он делает вывод, что спал довольно долго.

Не открывая глаз, Рихард поворачивается на бок, складывается, подтягивая колени и прижимая локти к туловищу, чтобы подремать в такой позе еще немного. У него приятное туманное состояние, он вдыхает запах крашеного льна шезлонга, слегка затхлый, а на подушке под головой сладких слюней своей двухлетней дочки. Трава кругом источает мягкую теплоту — и лета, и Бога, и всего мира вокруг. За спиной он слышит семенящие шаги, то приближающиеся, то удаляющиеся, и звонкий смеющийся голосок Ингрид. Он понимает, что этот смех и разбудил его. Плещется вода, и Альма кричит:

— Вот сейчас я тебя поймаю!

И опять этот звонкий радостный смех, к которому примешивается топанье сандалий Альмы, очень громкое, словно Альма только делает вид, что бежит. Выставленное наружу ухо Рихарда ловит этот звук на плитках садовой дорожки. Он вслушивается во все эти шумы и шорохи, притягивает их к себе, прежде чем они растворятся в глубине его сознания: трение и поскрипывание качелей на резиновых муфтах, которые Рихард вырезал из старых покрышек, чтобы не повредился сук, на котором висят качели, потом опять семенящие шаги Ингрид, ее протяжный, тоненький и пронзительный голосок, от которого, как бы абсурдно это ни звучало, Рихард чувствует себя в полной защищенности. Уже давно он так не лежал, все кажется ему таким мирным, свободным от забот. Его охватывает чувство удовлетворения, и на какое-то мгновение возникает ощущение уверенности, что он не просто частица этого круговорота звуков, а его эпицентр, фокус силового поля семьи, ее базис во плоти, вслушивающийся в то, что происходит в надстройке. Доктор Рихард Штерк: каждое семейное действо есть атрибут его могущественной персоны. Так он представлял себе, пока не женился, — и, конечно, он знает (в чем не желает открыто признаваться), что именно здесь берут свое начало его безумные мечты.

Вздыхая, он переворачивается на спину и потягивается, слегка приоткрывая при этом глаза, лишь узкая щелочка. Его взгляд медленно скользит по газону меж деревьев к веранде. Около еще не очень высокой яблони, посаженной его отцом, он видит свою дочь, бегающую вокруг ствола. Кто-то привязал ей на голову огромный лист ревеня. Она делает неуверенные шажки, покачивается, словно груженный до краев баркас, на своих маленьких босых ножках и с толстым слоем пеленок на попке. А позади с лейкой в руках бежит Альма. Она каждый раз осторожно брызгает Ингрид из носика лейки на плечи и на спинку воду и еще, еще немного, пока Ингрид не направляется к площадке перед воротами. У обеих сияющие лица. Рихард смотрит им вслед, но вот они исчезают за воротами, и тогда Рихарду с его шезлонга их уже не видно. Теплый воздух доносит до него радостные визги Ингрид.

— А правда ли, — интересуется качающийся на качелях Отто, — что можно сделать сальто, если раскачаться посильнее?

— Кто это тебя надоумил? — спрашивает Рихард.

— Фрида.

— Глупости. Ты разобьешь себе голову об ветки.

— А если ветки спилить?

— Тогда осенью у нас не будет яблочного сока.

— А правда, что теперь, когда мы тоже немцы, нам некого больше бояться?

— А это тебе кто сказал? Уж точно не Фрида. Она каждого солдата боится.

— Фредль, сын фрау Пувайн, так говорит.

— Ну, в каком-то смысле он даже прав, потому что до этого мы боялись только немцев, а теперь это отпало, потому что мы сами стали немцами.

— А мне нравится, что мы стали немцами. И больше всего мне понравилось, когда с самолетов стали сбрасывать свастики из алюминиевой фольги.

Утром 12 марта при низко стоящем солнце это было похоже на огромный косяк сверкающих рыб.

Широко расставив ноги, Отто откидывается назад, раскачивается, взлетает до верхней точки и разбрасывает руки в стороны, имитируя самолет. Когда сиденье мчится вниз, цепь качелей дребезжит. Перевернувшись на сто восемьдесят градусов, Отто плюхается с глухим ударом на все четыре конечности на землю — летним солнечным днем это обычное явление в саду, нечто, на что бы Рихард вовсе не обратил внимания, если бы чаще бывал днем дома.

Он кричит вслед убегающему Отто:

— А где Фрида?

Отто замедляет бег и оборачивается.

— Сидит на веранде и пишет письмо.

— Пожалуйста, попроси ее принести мне пиво из подвала.

Как только он это произнес, он увидел, что Фрида встала на веранде из-за стола и бросила на него короткий взгляд. Чтобы дом хорошо проветрился, дверь и большинство окон распахнуты настежь.

— Отто, не надо, все в порядке! — кричит он.

Но мальчик уже не слышит его и топает вверх по четырем ступенькам веранды. А, да ладно. Рихард вытягивается всем телом. Скрестив руки под головой, он неотрывно глядит на ветки над ним, сквозь которые проглядывает туго натянутое послеполуденное небо и летят пересекающие его наискосок вороны, устремляясь навстречу вечеру. Пока сад пребывает в этом роскошном и сочном спокойствии, Рихард размышляет о том, что такое семейная жизнь, из чего она, собственно, состоит. И прежде всего, почему все ведущие специалисты по семейным вопросам, эти ученые головы, не объясняют членораздельно и обоснованно с научной точки зрения, что с семьей надо проводить целые дни. Например, все выходные. Это ему непонятно. Он угрюмо проводит ладонями по шершавым подлокотникам шезлонга. Когда из-за дома показывается Альма с плачущей Ингрид на руках, он поднимает спинку шезлонга и теперь уже сидит, почти как в кресле.

— Вот увидишь, до свадьбы заживет, — утешает Альма Ингрид. И Рихарду: — Она споткнулась о ящик из-под бутылок, в котором Отто держит кузнечиков.

Альма относит лейку к колодцу и освободившейся рукой проводит плачущей девочке по щеке. В это время в дверях веранды появляется Фрида с бутылкой пива в руке и надетым на горлышко стаканом. Отдав пиво Рихарду, она помогает Альме с Ингрид, покрасневшей от напряжения, но плач уже проходит.

— До свадьбы заживет, — снова говорит Альма.

Ингрид прячется в халате Фриды. А Фрида встала тем временем на колени и бормочет что-то непонятное на своем деревенском диалекте. Она зажимает Ингрид у себя между ног и двумя пригоршнями воды, налитыми из лейки, смывает ей сопли с лица. Фрида вытирает девочке лицо подолом халата, при этом Рихарду открывается вид ее голой ляжки. И опять в его мозгу всплывают ставшие привычными картины — нежная кожа с внутренней стороны ноги, мягкий холмистый пейзаж из мускулов и жира, рыжеватые волосы, узкой полоской тянущиеся до самого заднего прохода. У него все это как сейчас перед глазами. При этом никаких похотливых ощущений, а если все же, то это похотливое чувство — часть жалости к самому себе в его теперешней ситуации, отчего у него сжимается горло. Все еще продолжая поглядывать на Фриду, он машинально открывает пиво и не замечает, что поверх ляжек Фриды на него смотрит Ингрид.

— Бум! — говорит она.

— Бум! — вторит ей Рихард. От этого действительно можно свихнуться, тяжело вздыхает он про себя. Он глядит на ребенка, щечки под глазами еще немного блестят, там, где по гладкому личику текли горькие слезы. Тот факт, что это маленькое, ни к чему не пригодное создание считается его дочерью, удивляет его с каждым днем все больше и больше.

— Хорошо поспал? — спрашивает Альма.

В первую секунду, когда ему вдруг вспоминается его командировка, он готов с ходу заявить, что честно заслужил право немного вздремнуть. Но в то же время он соображает, что проведенное с коллегами из немецкой фирмы NEWAG время лишь частично является причиной его потребности поспать.

— Спасибо за заботу, — буркает он.

Альма присоединяется к нему и делает большой глоток пива. Она говорит:

— В Пенцинге стреляют теперь почти каждый день.

Рихард прислушивается. За монотонным жиканьем ручной газонокосилки у соседей он различает глухие удары, пробивающие в небе дырки, словно оно картонное.

— Вероятно, они переучиваются и стреляют из новых орудий. А может, просто рады, что теперь не надо больше экономить боеприпасы, как это было при наших.

Альма облокачивается на спинку шезлонга.

— Нашим следовало бы и на улицах поэкономнее обращаться с пулями.

Рихард ловит взгляд Альмы. Ему кажется, она принадлежит к тому типу людей, у которых первые морщины появляются между бровями на переносице.

Он громко говорит:

— Если было бы заранее известно, как будут развиваться события дальше, можно было бы вообще отказаться от излишней пальбы и с гораздо большей пользой провести время.

— Фрау Лёви уверяет, что они только переждут весну, а потом начнется война.

Он кивает с задумчивым выражением лица, хотя и находит эту оценку событий несколько преувеличенной. Правда, накануне, во время встречи в Ратцерсдорфе, он сказал то, что повторяет сейчас:

— Похоже, они на это способны.

А про себя добавляет:

— Да защитит нас небо.

— Лёви уезжают к старшей дочери в Лондон. Они ищут покупателя для своего дома. По слухам, интерес проявил какой-то родственник Паулы Вессели.

Рихард протянул руку под шезлонг за газетой:

— Надеюсь, что окружение останется таким же солидным, как и сейчас. Любопытно, кто здесь поселится.

Притеснения судетских немцев, так это называется, продолжаются. Политическое затишье в Венгрии не следует расценивать как результат благодатного влияния беспечного летнего воздуха. Торжественное открытие Геббельсом выставки Германского радиовещания в Берлине — величайшая из имевших до сих пор место демонстрация достижений в области радиовещания; хотят стать сильнейшей радиовещательной державой мира. Сан-Жан-де-Луз: якобы каталонский комитет большевиков провел заседание министров; подробная информация о военном положении в Каталонии; национальным летчикам удалось успешно разбомбить позиции испанских большевиков. Витторио Муссолини, сын дуче, находится в поездке по Германии с целью ознакомления со страной. Спад жары в Австрии: после неоднократно поднимавшейся выше 30 градусов температуры с запада медленно надвигается область пониженного атмосферного давления, в Вене безоблачно, около 28 градусов. Список дешевых товаров массового потребления пополнился новым важным артикулом — спичками. Зальцбург, премьера «Свадьбы Фигаро», Эцио Пинца исполняет свои напутствующие Керубино на ратные подвиги куплеты «Non più andrai» (farfallone amoroso, notte e giorno dintorno girando), в оркестре и на сцене вдруг гаснет…

На этом Рихард прерывает чтение, потому что в ворота въезжает «штейр» с открытым верхом. Машина разворачивается и, скрипя галькой, останавливается перед автомобильчиком Отто. Из машины выходит Кробат, сокурсник Рихарда, которого он не видел уже много лет. На нем немецкий мундир и соответственно прилизанные волосы с прической на пробор. А Рихард? С взъерошенными со сна волосами и капитанской кепкой на макушке, в простой рубашке и стоптанных парусиновых туфлях. Идя навстречу Кробату и вдыхая теплый запах травы и пыльной гальки, он решает попросить Альму купить ему такие же новые туфли, лучше сразу две пары.

— Мне сказали, я найду вас дома.

Кробат говорит немного с прононсом, на венский манер, что напоминает Рихарду о том, как они вместе ездили к любителям природы с научными степенями и Кробат нанимался поработать тренером по бегу на коньках в Хоймаркте, чтобы немного поправить свое довольно скудное финансовое положение. Тогда Кробат отставал во всем, человек с ничего не значащим лицом, к которому Рихард всегда относился немного с презрением. Но, глядя на него сейчас, он вынужден признать, что его собеседник, несмотря на всю свою угловатость, выглядит живее и на несколько лет моложе, чем он сам.

А тогда они разве не были на «ты»?

— Надеюсь, не помешал? — спрашивает Кробат.

— Извольте. Чем могу быть полезен?

Как бы проверяя прочность отношений, он кладет Кробату руку на плечо, ощущая ладонью искусственное плечико униформы. После нескольких реверансов в сторону Альмы Кробат поворачивается к Рихарду и просит поговорить с ним с глазу на глаз.

— Что-то важное? — спрашивает Альма, скрестив руки на груди и упрямо не двигаясь с места.

— Да ничего особенного, — говорит Кробат. Но звучит все ровно наоборот.

— Пожалуйста, позаботься, чтобы нам не мешали. И пусть Фрида принесет кофе.

При этом Рихард пытается угадать, что послужило причиной его визита, имеет ли он какое-либо отношение к вчерашней встрече в Ратцерсдорфе. Он пристально смотрит на Кробата, чего тому, собственно, нужно. Самое правильное было бы поменьше говорить, насколько это получится. Он старается казаться спокойным. Ни в коем случае не выдавать свою неуверенность. Он входит в крытую беседку, там со стороны веранды стоит летний столик, даже с букетом цветов, входит слишком напряженно, весь натянутый, как струна, движения деревянные, плечи прямые, словно демонстрирует свою выправку. Мужчины садятся. Рихард надеется, что Кробат для начала поговорит на отвлеченные темы, вспомнит пару историй из студенческой жизни, а уж потом приступит к сути разговора. Но после обмена короткими репликами по поводу Отто, которого они прогоняют из беседки (как похож мальчуган на Рихарда, вот на чем держатся семьи и т. д.), и несколькими словами на интересующие их общие темы (как принципиально и насколько к лучшему изменилась обстановка в стране за последние недели), Кробат переходит к главному пункту разговора: поданный в суд иск против охранно-страховой компании выглядит по меньшей мере смешно, если учитывать внешние обстоятельства дела. Потому как, продолжает Кробат:

— Тогда все попадут под колесо истории.

Перед командировкой через знакомого адвоката Рихард напомнил охранно-страховой компании, что пора уже произвести выплату по возмещению убытков. В случае задержки сроков им будет грозить новый иск, который, по мнению Кробата, ни в коем случае не следует подавать.

— А почему смешно? — спрашивает Рихард. — Эта компания по круглосуточной охране и возмещению понесенных за время охраны убытков действовала с помощью всяческих ухищрений, пыталась увильнуть от выплаты суммы убытков или вообще не реагировала на запросы. Согласно договору о возмещении ущерба, если не достигнута обоюдная договоренность, сумма должна быть взыскана в судебном порядке в течение шести месяцев. Именно этот шаг и сделан. Я считаю это нормальным процессуальным актом, принимая во внимание поступившие сигналы, что эта охранно-страховая компания собирается использовать все возможности, чтобы увильнуть от выплаты возмещения убытков.

Кробат пять минут читает Рихарду лекцию о грядущих судьбоносных переменах, об охватившей город эйфории и о том, что поведение Рихарда бросает неблагоприятную тень на его политические установки.

Когда, перейдя к резюме, Кробат делает намеки, что готов объяснить еще раз все сначала, декларируя при этом, что жертвы требуются сейчас от каждого, Рихард осторожно произносит:

— Я и не подозревал, что этот вопрос носит политический характер.

— Вот тут вы на ложном пути, — возражает Кробат с невозмутимостью, от которой веет уверенностью, что Рихарду с ним лучше не спорить.

Рихард прислушивается к приближающемуся сзади тихому скольжению сандалий по газону. Это Фрида, она принесла кофе и чашу с малиной. Отодвигая в сторону вазу с цветами, Фрида перегибается через плечо Рихарда. Он чувствует нажим ее упругой груди и воспринимает это как скрытое напоминание о минувшей ночи. Отклонившись чуть в сторону, Фрида расставляет чашки и розетки с особой медлительностью движений, что Рихард тоже относит на свой счет. Он нюхает хорошо знакомый запах духов, ее тела, издающего более сильный запах, чем малина на столе. Кробат тоже пялится на девушку, и Рихарду приходит вдруг в голову, что на Фриде надета как раз часть того выцветшего белья, которое косвенно является предметом их разговора. Кое-что из пострадавших в тот день вещей Альма принесла домой с тем расчетом, чтобы, если дело дойдет до судебного разбирательства, их можно было предъявить в качестве доказательства.

Пока Фрида разливает кофе, Рихард вспоминает отдельные связующие моменты: 12 и 13 марта, в субботу и воскресенье, немецкие войска вошли в Австрию, именно в те дни в магазине белья родителей Альмы, которым она заведует, выставленные в витрине в большом количестве образцы потеряли на ярком солнце свой товарный вид. Приставленный к магазину полицейский от охранно-страховой компании предпочел размахивать флагом на въезде в город, празднуя свое новое гражданство, вместо того чтобы выполнять возложенные на него обязанности.

Он говорит:

— Невозможно отрицать того, что охранника на посту не было.

А Кробат:

— Можно ли упрекать его в том, что он распознал историческое значение момента, как этого, впрочем, следовало ожидать от каждого.

Какое-то время Рихард смотрит вслед степенно удаляющейся Фриде, потом искоса на Кробата. Он считает, что не обязан следовать изворотам его причудливой логики.

— Надеюсь, из этого не вытекает правило, что можно пренебрегать своими обязанностями. А если да, то тогда эта охранно-страховая компания должна воздать сторицей своему человеку за понимание исторического момента и возместить клиенту понесенный ущерб согласно правилам приличия.

В прошлом году лишь после долгих колебаний Альма продлила договор с этой компанией, в работе которой то и дело выявлялась халатность, а причиненный ущерб никогда не возмещался. Высокую стоимость услуг своей компании в сравнении с другими предложениями ответственный инспектор объяснял тем, что в случае понесенного убытка клиент имеет дело с фирмой, которая надежно и ответственно относится к взятым на себя обязательствам. Упомянутый инспектор, господин Больдог, знал о прошлых недочетах в работе компании и торжественно заверил, что подобное больше никогда не повторится и что в противном случае следует обращаться непосредственно к нему. На том и порешили.

О невыполнении охранником своих обязанностей было доложено, равно как и о факте, что в указанные дни ярко светило солнце, что даже охранностраховая компания никак не может оспорить, поскольку об этом сообщалось в газетах и кинохронике. Правда, при первой реакции на иск утверждалось, что солнечный свет в середине марта не имеет еще достаточной силы, чтобы причинить означенный ущерб. Как будто господам неизвестно, что для некоторых товаров достаточно четверти часа прямых солнечных лучей, чтобы обесцветить краски. При этом не играет никакой роли, насколько выцвела вещь, в книге учета убыток фиксируется одинаково. Все эти аргументы были приведены неоднократно, однако эксперт страховой компании, то есть заинтересованной стороны, решил спорные вопросы не в пользу Альмы. Независимую экспертизу никто не заказывал, потому что это, как пытались их убедить, слишком дорогое удовольствие, так что за полгода было только потеряно время.

Но теперь Рихард, кажется, понимает, что приведенные им объяснения ничто по сравнению с политическими аргументами Кробата, будь он хоть тысячу раз прав: чистое безрассудство, которое мало кого интересует.

У Рихарда ходит кадык. Он говорит:

— И куда же обращаться за возмещением убытков?

— Можно? — спрашивает Кробат, кивая. Он пододвигает к себе бронзовую пепельницу и закуривает.

— Подумайте о собственной выгоде, о том, что при стремительно растущем спросе благодаря явному большинству мужского населения города и деньгам, пущенным в оборот, у вас больше не будет конкуренции. Вы не поверите, как многое стало возможным, о чем еще несколько недель назад просто нельзя было мечтать. Как быстро выстраивается будущее.

— О будущем сейчас только и говорят, причем не иначе как с восторгом.

— И правильно, скажу я вам.

Мужчины смотрят друг на друга в упор. Через пару секунд Рихард упирается подбородком в воротник, подавленно внимает речам Кробата, а потом, сам не зная почему, думает о том, что, заводя семью, он хотел, чтобы наступили такие времена, когда никаких перемен больше не будет. Быстрая прокрутка кадров назад: опись товара отпадает сама собой; волнения и перевороты на протяжении всей его непредсказуемой жизни и новая форма государственного устройства и правления каждые пять лет; новые деньги; новые названия улиц; новые формы обращения и приветствий. Один сплошной хаос. По окончании детства спокойных периодов как таковых не было вовсе или — крайне редко, и все настолько запутано, что он даже не может определенно сказать, до какого момента он отмотал бы время назад, если бы мог.

Он слышит, как Кробат говорит:

— Да забудьте вы это белье.

Забыть это белье, причем совершенно безболезненно, как вода забывает иногда замерзнуть. Может, и время способно забывать течь своим чередом?

На секунду Рихарду привиделся остов мира, словно скелет умирающего человека. Он чувствует, насколько все бессмысленно и нереально и что когда-нибудь и он умрет. Мысль — как заноза в голове.

А больше всего его угнетает, что он умрет не австрийцем.

— Если я вас правильно понимаю, то перед лицом будущего, на которое работаете вы и ваши соратники по партии, все свои личные интересы я должен отодвинуть на задний план.

— Но вы можете пойти на то, чтобы подкорректировать ваши взгляды. Вы талантливый человек. И, принимая во внимание ваши способности, у вас есть на это все основания.

— Сейчас почти для всего легко найти все основания, — говорит Рихард.

Кробат откашливается, придвигает стул поближе к столу и пробует малину.

— Не так-то легко найти дом, у которого все четыре стороны смотрят на юг.

Трава растет, ставни выцветают, черепица крошится с наветренной стороны.

— А у вашей супруги должна появиться жгучая потребность переехать со своим магазинчиком куда-нибудь в более скромное место, если, конечно, это удастся сделать, не производя чрезмерных затрат. Сегодня даже внешняя форма аризации больше никого не заботит.

Рихард лихорадочно пытается найти ни к чему не обязывающий и в то же время не индифферентный ответ. Он говорит:

— Это означало бы, одной витриной больше…

Он соскребает что-то твердое с крышки стола, машинально отправляет себе в рот. И только потом соображает, что это мог быть мушиный помет. Он уже раскусил его зубами, а потому резко хватает чашку с кофе и прополаскивает рот одним большим глотком. Он не в состоянии помочь себе, его заботы и тревоги растут выше головы и превосходят его силы.

Из дома слышатся размеренные звуки флейты Альмы — звучащие каждый в отдельности или плотными пассажами, они разливаются в желто-зеленом воздухе. А еще раздается лязг цепей и скрип веток груши под тяжестью качающегося Отто.

Когда Кробат вновь заводит речь о будущем и мечтает с задранным вверх подбородком о том, как будут проводиться силовые акции, Рихард откидывается назад, словно так ему лучше видно. Он пытается еще раз все взвесить, а главное, обдумать все основания, сбалансировать, так сказать, аргументы Кробата с предложенной ему дилеммой и найти таким образом приемлемое решение: ясно одно, мало надежды на то, что коварная регулярность политических переворотов в будущем прекратится, ибо «партайгеноссен» Кробата не продержатся и нескольких недель, а коль скоро так, то, вероятно, разумнее найти с новыми господами общий язык и вести себя по отношению к ним лояльно, что было бы только естественно. Он, доктор Рихард Штерк, не тот человек, который мыслит себя вне времени и эпохи, он заслуживает немного покоя, так он считает.

Кробат, словно идя в ногу с мыслями Рихарда (как в строю, нога к ноге), тоже апеллирует к благоразумию Рихарда, иначе тот в противном случае может вляпаться в аферу.

— Вы поступили бы правильно, если бы перестали относиться к этому легкомысленно.

— А я этого как раз и не делаю.

— И вам нужен добрый совет.

Но поскольку Рихард не отличается особым чутьем, он сомневается. И поэтому предпочитает обсудить все с Альмой. Если бы суметь правильно подойти к этому вопросу. Если бы знать, что будет дальше и в каком направлении развиваться. Это совсем не просто — оценить обстановку и выработать свою позицию, притом что желаемые условия жизни в данном предложении не рассматриваются.

Кробат предостерегает:

— Иначе однажды наступит раскаяние, и не то чтобы вероятно, а совершенно определенно.

— Хорошо, я приму это к сведению, — соглашается Рихард, произнося это максимально нормальным тоном, на какой только способен. Но уже в следующее мгновение он думает: черта с два! Что касается отклонений от нормы, интимные отношения со служанкой довели его до предельных границ нагрузки. А если сейчас он поддастся еще и на этот соблазн… Если возросшая клиентура борделей, а с ними и потребность в нижнем белье могут принести ему утешение и забвение, то проще вырыть в саду яму, залить ее водой и барахтаться у всех на виду в этой грязи. Хватит с него! Он думает, что, если бы вступление войск состоялось на две недели раньше, он никогда не связался бы со служанкой, это точно. У него нет таланта к неупорядоченному образу жизни, и этот талант ни с того ни с сего ниоткуда не появится, у него уж точно нет, так ему представляется. А теперь ему надо как можно скорее покончить с тем, чего и начинать не нужно было.

В общих чертах у него даже возникла идея, как действовать дальше: абсолютно не важно, какое решение пробьет в последний момент страховая компания (а пробивать ей придется, я даже допускаю, что будет приведено компетентное доказательство, что в означенные дни солнце в столице вообще не светило), он вынет свои деньги из дела и вынудит таким образом Регистрационную палату аннулировать в реестре торговых фирм запись о нем. Доктор Кранц из земельного арбитражного суда в долгу перед ним, так что Рихард может рассчитывать на скорейшее завершение дела. Он отдает себе отчет в том, что Альме эта новость не понравится, но ее мать вечно озабочена проблемами ухода за своим мужем, чем и объясняется полная занятость Альмы в магазине, просто беда какая-то. Зато, если в будущем Альма будет сидеть дома, служанка и вовсе не понадобится. Это вполне устраивает Рихарда. И тогда все быстро встанет на свои места. А все, что было, канет в прошлое, став ему наукой.

Он делает глубокий вдох. Мысль о том, что, по крайней мере, дома опять все будет спокойно, кажется ему даже реальней, чем он сначала об этом подумал, он полностью поглощен ею в данный момент. Кробат делает последний глоток кофе. Рихард порывается налить еще, но Кробат, прикрыв чашку рукой, отказывается от предложения под предлогом, что ему пора. Кробат напряженно смотрит в сад, и Рихард прослеживает его взгляд. Темная вишня, за ней увешанная плодами груша, на которой неподвижно висят качели, пятнистые в солнечном свете. А дальше — стена, а за ней соседи, которые собираются переехать в Лондон.

И только посмотрев еще раз, Рихард понимает, что Кробат сосредоточился на Отто. Мальчуган уверенно вышагивает по кромке стены, бог знает, как его опять туда занесло. Заметив, что мужчины наблюдают за ним, Отто кричит:

— Они застелили весь газон коврами.

Широко расставленными глазами, унаследованными от матери, Отто еще раз смотрит на соседский участок, потом оборачивается и кричит:

— А по деревьям развесили занавески и ковры поменьше.

Он смеется в их сторону.

Рихард кричит в ответ:

— Смотри, как бы выбивалка для ковров не прошлась по тебе.

Семенящими шажками Отто бежит по кромке стены, зыркая глазами по сторонам, — форпост того, что Кробат называет будущим. Для Отто и Ингрид все то, что не приемлет Рихард, станет нормой. Ингрид просто не будет знать ничего другого, ей поведение отца будет казаться когда-нибудь странностями старого и разочаровавшегося человека, для которого прошлогодний снег символизирует золотые времена, как для одноногого отца Рихарда его не существующая больше нога — поля сражений в Галиции.

— Ваш мальчик производит впечатление счастливого ребенка, — говорит Кробат.

Потом неожиданно, выдержав паузу:

— Берегите его.

Рихард в нерешительности, как реагировать на это и что ответить. Лучше промолчать.

Кробат встает. Направляясь к машине, он благодарит Рихарда за потраченное на него время, говорит, как приятно было повидаться вновь, передает наилучшие приветы госпоже супруге — и: хайль Гитлер!

И пока Рихард подыскивает подходящие слова для прощания, Кробат уезжает. Делая медленный выдох, Рихард ждет, когда «штейр» вырулит на улицу, потом стоит, подавленный, нерешительный, уперев руки в боки, тупо смотрит на пустые ворота, где в течение еще нескольких секунд серый дым выхлопной трубы загазовывает воздух. Потом отворачивается от площадки и окидывает взглядом раскинувшийся перед ним в царственном спокойствии сад, нигде ни души. Отто, по-видимому, принял мудрое решение и слез со стены или идет по ней за домом.

Рихард зовет его.

Никакого ответа.

Рихард считает, что Отто был и есть сопляк. Его уже давно занимает вопрос, не идет ли детям во вред, что Альмы по полдня нет дома, и чем больше он об этом думает, тем гениальнее кажется ему идея расстаться с магазином. Своего места он уж как-нибудь не лишится, нет, а если все же… да нет, хотя от них… ах, да что там, ясно, от них всего можно ждать. Слава богу, он богатый человек, и как только он разделается с этой историей и избавится от магазина, он сможет держаться в тени, и ничего не произойдет. Не высовываться почем зря, а то, чего он не знает о городском электрохозяйстве, того и знать необязательно. Талантливый человек, это даже Кробат заметил. Держаться незаметно. Перед Альмой он оправдается: на него оказывают давление сверху. Он думает, что доводов будет более чем достаточно. А потом: покончить с этим магазином, положить конец собственной неуверенности в торговых делах, никаких больше споров с поставщиками по поводу прочности бумаги для фирменных пакетов, которые все время рвутся, или неприятностей с декоратором витрины, мало того, что не приходит с утра, как договаривались, является в самый разгар дня, мешает всем и еще требует прибавки.

Осенний сезон для них уже не начнется (если все получится), а что останется после быстрой распродажи, можно будет незаметно отдать представителям Нижнеавстрийского крестьянского союза, возможно, вместо обещанных в Ратцерсдорфе денег, таким образом, Рихард сделает кое-что полезное для семей арестованных соратников. Служанку он уволит (да, так), а Альме, напротив, увеличит в качестве компенсации сумму расходов на хозяйство и два раза в год деньги на обновление гардероба, одновременно надо будет выяснить у доктора Лёви, можно ли выделить пасеку из общей массы продаваемого имущества. Таким образом, Альма удовлетворит давнишние требования своего отца и к тому же заимеет свой собственный обетованный уголок. Так, во всяком случае, Рихард себе это представляет.

Ингрид ковыляет по четырем ступенькам веранды вниз, выпущенная на волю, как только Кробат уехал. С детской серьезностью, широко раскрыв глаза, она смотрит на отца, а проходящая мимо кошка трется о ее левую ногу. Через минуту Ингрид нагибается, все время повторяя имя кошки, пытается поднять ее за передние лапы, но добивается лишь того, что кошка вытягивается и становится ростом с ребенка, кошка соприкасается с землей лишь двумя тонкими задними лапами.

Глядишь, и Рихард скоро почувствует твердую почву под ногами. Может, сквозь ожидаемые возможности проступят очертания будущих констелляций, гораздо больше соответствующих желаниям и таланту Рихарда, нежели те, что сейчас. Соображения по поводу постоянно меняющейся политической обстановки, как ему кажется, имеют прямое отношение к этой надежде (может, конечно, он совершает ошибку всей своей жизни), равно как и его соображения относительно магазина белья и Фриды. Ему ясно, мир будет и дальше претерпевать изменения в той или иной степени. И хотя в общем и целом кажется неправдоподобным, что желаемые обстоятельства начнут именно в этот момент претворяться в жизнь, сам он останется таким, какой есть, и будет ждать случайной гармонии с пока еще совершенно неясным будущим.

Должен, обязан, мог бы.

Он вслушивается в звуки за каменной стеной. Издалека слышна теперь уже почти каждый вечер духовая музыка, рожки, тромбоны и контрабасы. А в перерывах глухие удары со стрельбища. На минуту он задумывается о Фриде, о том, что скоро она опять окажется в своей темной комнатушке, будет лежать и вдыхать запахи утиных болот родной деревни, так хорошо знакомой ей с детства. Рихарду уже сейчас немного не хватает не самых белоснежных, немного грубоватых простыней в комнате Фриды, где он спал когда-то ребенком. Но мгновение спустя и это все выглядит иначе: воспоминания последних дней, отрезки жизненного пути, отмеченные поразительной несостоятельностью, уже завтра, к величайшему счастью, не будут иметь к нему никакого отношения.

С воинственными криками индейца из-за угла выбегает Отто и направляется к Ингрид с кошкой, угрожающе пританцовывая вокруг них. Кошка вырывается из рук Ингрид и большими прыжками уносится прочь. Ингрид настороженно выпячивает губы и сдвигает брови, точь-в-точь как это делает Альма. Отто продолжает вопить и танцевать на месте.

— Отто, прекрати, — резко и строго говорит Рихард.

Взмахом руки он подзывает мальчишку и отвешивает ему оплеуху. Он убежден, что Отто это не повредит и немного дисциплины ему не помешает.

— Нечего бегать по стене, и убери свой автомобиль на место.

В задумчивой медлительности мимо летят пчелы.

Блуждают солнечные блики.

Раскачиваются тяжелые головки цветов.

В воздухе пахнет средством для чистки ковров.

Ангел-хранитель застыл без движения.

Ветер постепенно сдувает краски с окружающего мира.

На дворе трава, на траве дрова…

И как еще долго все это не канет в вечность?

Рихард исходит из того, как долго он будет все это помнить.

 

Воскресенье, 29 апреля 2001 года

К следующему приходу Йоханны ванная комната настолько вычищена от хлама, что она, несмотря на побитый кафель и осыпающиеся с потолка клочья старой краски, залезает к Филиппу в ванну. Йоханна говорит, что от постоянного сидения на крыльце у него уже появились веснушки, хотя обычно они проступают в разгар лета. Она смотрит на него, ему нравится, когда она так смотрит, нравится и то, что она говорит, хотя ему не очень понятно, что кроется за всем этим, может, легкая критика? Или она хочет продолжить разговор с прошлого раза, касающийся отсутствия у него семейных амбиций? Нет. Точно нет? Тем лучше. На семейном фронте без перемен. Йоханна добавляет горячей воды. Вода течет по рыжеватым разводам под краном до тех пор, пока на лице у Филиппа не появляется румянец. Сначала запотело окно, а потом и светло-голубая плитка на стене. Йоханна вытягивается, насколько позволяет ванна. Потом спрашивает:

— Слушай, Филипп, можно я останусь у тебя на пару дней?

Вспоминая вчерашний телефонный разговор (да и многие другие, которых было немало), Филипп не особенно удивляется. Возглас Йоханны: я не хочу тебя потерять, я лучше расстанусь со своим мужем! Потом короткая надежда, что она на самом деле и взаправду это сделает, и сразу вслед за этим опять откровенный насмешливый смех (а он — как дурак в колпаке, который ходит по кругу на башенных часах, появляясь, когда дверца распахивается, и исчезая потом снова), ибо намерение это пройдет без последствий и на сей раз, как инфлюэнца или галлюцинация.

— Чему обязан на этот раз? — спрашивает он.

Все очень обыденно, как всегда.

Йоханна повздорила с Францем, а Юлия (дитя, навеки связавшее их отношения) на выходные останется у родителей Франца в Неккенмаркте. Поэтому дома Йоханна никому не нужна.

Полулежа-полусидя, они баламутят воду и разговаривают о том, что накопилось у Йоханны за последнее время, — о Франце, который, по утверждению Йоханны, пребывает сейчас в творческом кризисе. Она приводит подробности: Франц не работает и целыми днями только говорит о том, какие в нем борются идеи. Он часами разглагольствует о телесных формах и интуитивном в искусстве и о том, что он собирается навязать миру свои абсолютные условия. Он вроде понимает, что подобная затея кончится ничем, но все только потому, что ему не дают реализоваться тупые, заурядные люди. Под ними он, естественно, подразумевает ее, Йоханну, говорит Йоханна. И смеется. Вчера вечером он носился по квартире и бесконечно вопил, что весь мир — это сплошной бип! бип! би-и-ип! Он хватался за свои скульптуры, прятался за них и опять вопил: Бип! Бип! Бипер! В своей бесцеремонной манере. А после этих бесконечных бип! бип! ничего не объясняя, он вышел из квартиры и отправился в новую мастерскую. Новая мастерская, из-за которой возникает столько проблем. Франц ни в коем случае не хочет давать от нее кому-нибудь ключ, даже Йоханне, своей законной жене.

— Он аргументирует это тем, — говорит Йоханна, — что мои требования — это попытка заполучить над ним власть, потому что у меня появится возможность его контролировать. А если я пытаюсь доказать, что ключ мне нужен не для утверждения собственного «ego» или для того, чтобы завладеть его собственностью, тогда он задается вопросом, зачем мне в таком случае вообще нужен этот ключ. И раз я так и так собираюсь извещать его о своем приходе, тогда это всего лишь пустые угрозы, которых он не понимает.

Филипп замечает:

— Хорошая аргументация, против которой особо не возразишь.

— Возможно. Тем не менее это наглость. Ведь мы муж и жена.

— Кому ты это говоришь.

И хотя Филипп воспринимает игру ума вокруг брака Йоханны как ненужную нагрузку, как ловушку, в которую он однажды уже угодил, он думает: а может, все это совершенно нормально, — если у тебя связь с замужней женщиной и матерью ребенка, то приходится постоянно разбираться в психологических подоплеках отношений этой женщины с ее мужем и наоборот. И тут ему вдруг приходит в голову и он поражается сам на себя: столько лет мириться с таким положением как с чем-то само собой разумеющимся — быть вторым номером и безропотно довольствоваться со дня свадьбы Йоханны ее любовью на пару часов и без возражений принимать ее заверения, что она любит его гораздо больше, чем Франца, раз до сих пор не произвела от того на свет пятнадцать детей, а ограничилась одним, и то незапланированным, ребенком.

Йоханна продолжает:

— Этот ключ от мастерской стал своего рода символом власти. Но я сказала вчера Францу, что плевала на то, чтобы передавать ключ из рук в руки ради сохранения мира. Теперь пусть думает, что он с успехом защитил сферу свою интимных отношений с искусством, а заодно и со своим творческим кризисом.

И после небольшой паузы:

— По-моему, пусть катится к черту, и чем быстрее и раньше, тем лучше.

Но все эти заявления и как бы замелькавшие надежды на счастье не производят на Филиппа после стольких лет разговоров об этом должного действия.

— Я весь внимание, — только и говорит он.

— Вот увидишь, — уверяет Йоханна. — У меня с Францем не получится уже ничего путного.

— Как сказано, я весь внимание.

— Подожди еще немного.

— Да я уж подожду, это точно. Кто долго ждет, тот и королем стать может.

— Спорим?

— Правда, голым королем.

(Подведем итог: Йоханна никогда не стала бы меня обманывать или только в крайне редких случаях. Мы могли бы быстренько сотворить ребенка, или двух, или даже… Нет, ничего этого не будет.)

— Ну давай поспорим, — настаивает Йоханна.

— Кружка пива в Техасе, американские бои без правил в грязи и впредь для меня привилегия секса без презерватива.

— Получишь.

— После дождичка в четверг.

Она насмешливо поднимает брови.

— Потому что я выиграю.

Она лупит руками по воде и без оглядки разбрызгивает ее Филиппу в лицо и на дверь. Потом еще раз напускает горячей воды. Пена для ванны почти полностью осела и растворилась, остатки ее образуют неровные линии вокруг выступающих над поверхностью воды частей тела. Они кругами поднимаются с льющейся водой и доходят Йоханне до груди. Филиппу бросается в глаза, что соски Йоханны торчат вызывающе радостно, что не соответствует ее общему настроению, зато вполне гармонирует с теплым и влажным помещением, мягким, насыщенным парами светом, исходящим из голой лампочки под жестяным колпаком.

Филипп говорит:

— Я не могу похвастаться, что я абсолютно незакомплексованная личность, но ключ от дома дам тебе без колебаний. Тем более что у меня есть не менее дюжины дубликатов.

— Очень прошу тебя, ну пожалуйста.

Он смотрит ей промеж ног. Ему хочется увидеть ее промежность в скользкой, голубоватой от ароматической соли воде. Но у нее на лобке, на жестких волосах зависли жемчужинками маленькие капельки воздуха, и это настолько его удивляет, что он переключается на другие мысли. Сердцебиение постепенно успокаивается, и он смотрит, а как у него там, не висят ли такие же маленькие жемчужинки и на его не таких жестких волосах. Нет, не висят, нет там ничего, и ему очень хотелось бы знать, почему такая дискриминация.

Йоханна тем временем продолжает рассуждать:

— Франц до такой степени меня раздражает, ты не поверишь. Он, и он, и только он. Он, он, он. Только один он. Я больше не могу это выдержать. Он и его скульптуры, он и его мастерская, он и его город, он и его машина, он и его черный верблюд. Его фотографии, его ботинки, его штаны, яйца, его голова и его плохое настроение. Он жутко действует мне на нервы своей персоной.

— Знаю, знаю, — говорит Филипп, давая ей понять, что он в курсе того, что еще может сказать Йоханна.

И чуть позже из тех же соображений он повторяет:

— Удивлен, крайне удивлен.

Вскоре они вылезают из ванны и встают под душ. Еще стекает, булькая, вода, а они уже спустились вниз, в швейную комнату, единственное, кроме ванной, помещение, расчищенное Филиппом. Вместе с мебелью исчез и несколько печальный запах полировки, вощеной бумаги, хранившейся в шкафу, да и самих старых людей. С верхнего этажа Филипп притащил пружинный матрац, застелил его чистым бельем и расположил под окном. Филипп тащит Йоханну на этот матрац. Он нервничает, но не из-за бабушки с дедушкой, этого застывшего изображения супружеской пары, холодно глядящей на него со стены, а от осознания, что переспит сейчас с Йоханной и в эти выходные дни это будет единственный раз, когда Йоханной движет уверенность, что развод с Францем уже решенный вопрос. И дело тут не в его, Филиппа, желании и воле, стоит ему лишь об этом задуматься. Он уверен, что фантазии Йоханны о разводе есть не что иное, как революция последних дней апреля, анархическое междуцарствие, которое даже май не переживет. Все это представляется ему как перемигивание с недомолвками и ложью, как перманентная смертность надежд. Тем не менее он запускает сзади свою левую руку в расставленные с готовностью ноги Йоханны, средним пальцем вперед, и все лишь потому, что не хочет упустить короткую передышку, предоставленную ему ссорой Йоханны с Францем, не получив от этого сексуальной выгоды. Он чувствует прикосновение ее языка к своему правому плечу, неутоленное, печальное наслаждение.

— Ты слышишь? — спрашивает она.

И потом, прежде чем ее язык заскользит по его шее:

— По шкале Ламонта силу ветра в четыре балла определяют по тому, как он воет в трубе.

Действительно, в трубе воет.

Среди ночи его будит звонок сотового телефона Йоханны. По тому, как она отвечает, ясно, что на другом конце Франц. Она говорит, что находится у подружки, и что ее только что рвало и еще у нее понос, и что она чувствует, что через пару минут все начнется сначала. И если он хочет что-либо сообщить, пусть говорит, да покороче, потому что она не хочет одновременно и в сортире сидеть, и по телефону разговаривать. Через секунду, что-то бормоча, она нажимает на красную кнопку, потом выключает телефон и опять обращается к заметкам Филиппа, от чтения которых ее оторвали.

Вся эта ситуация кажется Филиппу похожей на странный, но почти реальный сон. Он прижимается к голым бедрам Йоханны. В этом положении он с удовольствием бы опять заснул и посмотрел бы, будет ли продолжение сна. При этом он слышит, что говорит Йоханна, и в ее голосе по-прежнему звучит оттенок раздражения:

— Я сейчас как раз читаю, что ты тут набросал о своих предках и происхождении этого пушечного ядра. Не самая светлая мысль, я знаю, но ты такой же халтурщик, как и Франц. Ты пишешь прилежно, и это тебе легко дается, но на самом деле у тебя каждое слово сплошной сумбур, потому что в действительности неясен замысел. Пустое времяпрепровождение. Знаешь, я, наверное, могла бы согласиться с тем, что благодаря неудачному стечению обстоятельств ты слишком рано оказался оторванным от генеалогической связи поколений, которая обычно или, по крайней мере, не так уж редко существует в роду, именно благодаря ей и передается от одного поколения к другому история рода. Но я должна тебе напомнить, что по меньшей мере твой отец еще жив.

— Но только он разучился разговаривать за минувшее столетие.

— И поэтому лучше накручивать собственные истории рода, да? Хотя за одно это тобой уже можно было бы восхищаться. Я думаю, что смогла бы, если бы ты не выпендривался, а действительно по-настоящему взялся за работу, то есть я хочу сказать, если бы ты историю своего рода — ну ладно — пусть бы выдумывал, но без выпендрежа. Не обижайся на меня, но на роль отпрыска описанных здесь героев ты совершенно не годишься.

— Ну да, я уже подумал, — смущенно бормочет сонный Филипп.

Он догадывается, что Йоханна снова весьма трезво смотрит на вещи с полным сознанием того, что он, Филипп Эрлах, не тот человек, который вырвет Йоханну Хауг из ее пропащего брака.

— Так о чем ты подумал? — спрашивает она.

Но он не договаривает фразу до конца, и чуть позже, после того как Йоханна отпускает критическое замечание, все сказанное ею уже больше не волнует его. Пусть говорит что хочет:

— Если это будет продолжаться в подобном тоне, то в конечном счете я буду только реветь. Все идет к этому. Но мне такого не надо, я об этом сразу заявляю.

 

Вторник, 1 мая 2001 года

Йоханна непременно хочет принять участие в демонстрации и настаивает на том, что они поедут на велосипедах из протеста против снова принятого управлением городского транспорта решения не прекращать работу и 1 мая. Она аргументирует это тем, что раз уж сегодня ни одна свинья не соблюдает поста, так следовало бы по меньшей мере смириться и дать возможность колоннам пройти во время социалистических праздников по улицам. При ближайшем рассмотрении это умозаключение кажется Филиппу логичным, и он тоже готов следовать этой логике, и даже больше того: он просовывает между спицами по спирали красную гофрированную бумагу, да так ловко, что у глазеющих на них прохожих начинает кружиться голова. На велосипедах Филипп с Йоханной смотрятся великолепной парой, и во время демонстрации гвоздика в петлице Филиппа выглядит как орден опереточного большевика. Филипп стоит на Рингштрассе среди пенсионеров с профсоюзными значками на лацканах под цветущими каштанами с блестящими жирными листьями. Мимо проходят парадом марширующие ряды демонстрантов, и Йоханна среди них. Он тем временем вспоминает те песни, что слышал от своего отца, хвастуна и воображалы, научившего Филиппа петь их, чтобы ему было что подбросить (как говорил отец) во время школьных походов: Avanti popolo! и Vorwärts und nicht vergessen!

Та-та-ра-та! Дзинг-бумс-та-ра-ра! Дзинг-дзинг! Оп-ля-ля!

Вечером по дороге домой, когда Филипп и Йоханна обгоняют на своих притягивающих всеобщие взгляды велосипедах других, тоже возвращающихся домой демонстрантов, которые волокут за собой по земле флаги и чем-то напоминают части разгромленной армии, Йоханна хочет узнать, готов ли Филипп выслушать приятное известие. Прелюдия и определение приятное известие настораживают его, поскольку ему известна относительность того, что в газетах именуется словом «счастье». Тем не менее он дает Йоханне возможность обхватить себя за плечо, чтобы приблизиться к нему во время оглашения означенного известия. Наполовину с гордостью, наполовину с насмешкой она сообщает ему, что договорилась с одним знакомым на стройке и, несмотря на подробно описанное ею ужасающее состояние чердака на вилле, завтра с утра придут двое работяг. Им дано указание помогать Филиппу при всех работах по дому, быть всегда у него под рукой и в случае необходимости даже подхватывать его под руки. Во всяком случае — таково мнение Йоханны, — приход этих мужчин на пару дней оградит его (да, Филипп, тебя) от выдумывания биографии предков и историй про пушечное ядро.

Вместо решительного отпора, что, по мнению Филиппа, было бы нормальной реакцией на эту провокацию, он издает стон. Пока он яростно жмет на педали, Йоханна еще сильнее хватает его за плечо. И лишь через несколько сотен метров, между Майдлингом и Шёнбрунном, когда его гневный запал вот-вот испарится, он решается на протест:

— Какой же я после этого король, если мне нужны герои труда, к тому же нелегалы, чтобы вычистить родовое стойло от навоза. Я прикажу обезглавить их, одного и другого! Точно! На том и стою, я — мерзкий и ничтожный король!

 

Белое воскресенье

[31]

, 8 апреля 1945 года

(перевод Татьяны Набатниковой)

Вена — фронтовой город. Стуча тяжелыми деревянными подошвами, с фаустпатроном через плечо, пятнадцатилетний Петер Эрлах перебегает улицу и ныряет в причудливые развалины углового дома, где заняли позицию унтер-офицер и еще четверо юнцов из гитлерюгенда. Поверх обломков разбитой кирпичной кладки и сквозь зияющие оконные проемы нижнего этажа мальчишки видят первых в своей жизни большевиков, разведгруппу, свернувшую в переулок с южного направления. Впереди усатый офицер с автоматом наперевес, за ним солдат, он толкает перед собой детскую коляску на высоких колесах. Остальные пехотинцы с ружьями на изготовку держатся чуть поодаль. В основном коренастые, с серыми, изможденными от боев и недосыпа лицами, в грязных солдатских шинелях. Пузырятся плохо заправленные в кирзовые сапоги брюки, шинели, несмотря на ветер, нараспашку — в точности как описывалось в одной из книжонок для гитлерюгенда: в надежде, что пулю поймает шинель. Каски ни одной, сплошь обтерханные ушанки с оттопыренными ушами, как крыльями у чучел птиц. У двоих в шапке торчат тюльпаны, видимо, сорванные в уже захваченном ими дворцовом парке. У кого-то в уголках губ прилипла махорка. Ну и видок, подумал Петер, не хватает только лошаденки в навозе.

— Приготовились, — командует шепотом унтер-офицер, он у них за старшего.

Один из мальцов, доброволец, лет четырнадцати максимум, хоть и врет, что ему уже пятнадцать, ползет по-пластунски, огибая обломки стены, к бывшему краю тротуара. Целится из своего трофейного французского карабина в медленно приближающихся солдат. Раздается резкий выстрел, красноармеец, который толкал перед собой коляску, тут же с криком падает. Коляска опрокидывается, оттуда на подстреленного сыплются буханки хлеба и боеприпасы. Остальные большевики, не отвечая на огонь, бросаются в открытые ворота дома, прячась от автоматной очереди, которая застрочила сразу после выстрела. Это один из гитлеровских юнцов завертел для устрашения ручку украденной из августинской церкви пасхальной трещотки, зубья которой обиты железом. Тра-та-та-та-та. Хватает на четыре-пять секунд. Дольше этот обманный трюк не действует.

Подстреленный большевик, лежа посреди улицы, продолжает издавать крики, а стрелок отползает назад, к остальным ребятам. Углом приклада своего карабина он делает засечку в штукатурке стены, на которой уцелела информация для прежних жильцов. Потерев плечо после отдачи оружия, он говорит:

— В яблочко.

Довольно шмыгнув носом сквозь корочки засохших соплей, он снова принимается заряжать свое оружие. Крики раненого перешли уже в едва слышные стоны.

— Я тебе что, приказывал стрелять? — кричит на него унтер-офицер.

Но по его виду заметно, что не так уж он и недоволен тем, что наконец они ввязались в бой. У него уже не раз проскальзывало, что он намерен заработать ЖК-1, по его мнению, вполне разрешимая задача, поскольку фольксштурм — народное ополчение, а не регулярная боевая часть в строгом смысле; он надеется, что и небольшие успехи будут оценены по достоинству.

Чтобы оставаться на острие клинка, как выразился старший, он с Петером и еще одним мальцом прыгают через пролом в подвал разбомбленного дома. Остальные подают им туда три фаустпатрона и две магнитные мины. Через сообщающиеся между собой подвалы соседних домов маленький отряд подбирается ближе к тому месту, где укрылись большевики. Люди в подвалах не обращают внимания на солдат гитлерюгенда, волокущих за собой оружие. К раздающимся наверху автоматным (или трещоточным) очередям — тра-та-та-та — жители дома, сидящие на скамейках и чемоданах, тоже в большинстве своем равнодушны. Никто не проронил ни слова, ни привета. Они сидят безучастно, сгорбившись, неповоротливые от множества накрученной на себя одежды. Петеру приходит вдруг на ум, что вот уже два дня, как их поставили под ружье, а что-то не видно ни девушек, ни женщин, бросающих им под ноги цветы, и это, если честно, вызывает у него разочарование.

Когда они выбираются наверх из третьего подвала, автоматного огня уже не слышно. Вслед за старшим Петер крадется по стенке через парадный ход в сторону улицы, стараясь ступать осторожнее и не греметь своими стоптанными «гойзерами». Но большевики, похоже, отступили. Подстреленного красноармейца и коляски на дороге, помеченной лужей крови, уже нет, и кирпичики хлеба большевики тоже забрали с собой, о чем Петер сожалеет больше всего, поскольку паек, полученный накануне, был совсем скудный, а он дал маху и неосмотрительно съел все в первый же день. А ведь его предупреждали, что он должен растянуть полученное как минимум на два дня.

(Ему бы следовало помнить список из десяти заповедей, которым его снабдили перед отправлением в лагерь гитлерюгенда его образцовые сестры: не съедать в первые же часы весь свой походный паек и всегда вставать рано, чтоб не стоять вечно в очереди в клозет; одеваться тепло, прочищать нос и чтоб ничего не натворить, а то мама больна, а у папы и без того нервы никуда.)

Петер прижимается к воротам дома, открытым внутрь, выглядывает за угол и видит, как пятится советский офицер, прикрывая своих пехотинцев. Солдаты заворачивают с коляской и лежащим в ней поперек телом раненого в боковой переулок, туда же скрывается вслед за ними и офицер. Со стороны руин вдогонку офицеру раздается выстрел, но русского уже не видно. Из-за гулкого эха улица кажется еще пустыннее.

Гитлерюгендцы устроили в парадном второй наблюдательный пункт. Непрерывно зондируя местность, прислушиваясь к каждому шороху, доносящемуся до них, они выжидают минут десять, но ничего существенного не происходит. Они боятся, но вместе с тем сами на взводе, что частично объясняется сознанием смертельной опасности, а частично убеждением, что страха по ним незаметно, а если и заметно, то все равно они не струсят. Если им и приходилось слышать споры среди товарищей, то уж никак не о трусости, на этом все сходились во мнении: трусость — последнее дело. Своенравные, они кичливо обсуждали, что бы еще усовершенствовать в их униформе, где что на них плохо сидит и какие есть хитрые приемы глажения синих брюк, чтобы стрелка держалась как на матросских клешах. Они говорят про мальца, который стрелял, он появился среди них накануне в таком безупречно пригнанном обмундировании, как будто был откомандирован поздравить с днем рождения фюрера. Они завистливо обсуждают его портупею из настоящей, свежесмазанной кожи, а не из папье-маше, как у них. И, как и накануне, когда они ночевали в кинотеатре «Беллария», речь опять заходит о возрасте этого пацана. Старший хвалит его за дух самопожертвования и волю к победе, называет его образцом, dulce et decorum est pro patria mori, это он нам показал. Но ему приходится прервать свою едва начавшуюся речь, поскольку со стороны города по улице мимо развалин приближается гражданский.

Пожилой мужчина идет в кальсонах, а свои черные линялые тиковые брюки тащит на себе, только внизу они завязаны узлом и заполнены, судя по всему, мукой. Это раздутое, готовое лопнуть, словно утопленник, тулово мужчина волочет на себе, кряхтя и чертыхаясь, но с усердием удачливого добытчика, направляясь по тротуару к засевшим в подъезде мальчишкам.

— А ну-ка по домам, — рычит на них старик, качая головой, обнаружив в открытых воротах вооруженных сопляков. Он замирает на мгновение в согбенной позе, как бы силясь понять, что все это значит и к чему может привести то, что он стоит посреди улицы в драных кальсонах и сползших носках.

— Черт знает что, — говорит он.

Он вытягивает свои обсыпанные мукой руки вперед, расставив локти на манер штангиста, чтобы ловчее обхватить эту пузатую карикатуру на самого себя. Еще раз тихонько ругнувшись, он тащит свою ношу дальше.

— Там внизу русские! — кричит ему вдогонку Петер.

— Пускай они его пристрелят, — шипит унтер-офицер, — видишь, что это за тип.

Он плюет ему вслед, а мужчина удаляется вниз по улице на своих бледных, с синими вздувшимися венами на тонких, как у кузнечика, ногах, имеющих жалкий вид по сравнению с набитыми мукой штанами, объем которых свидетельствует о прошлом и грядущем — о лучших временах, которые бывали и, может быть, еще вернутся.

— Прострелить бы ему эти штаны, — предлагает Петер во искупление вины, что хотел предостеречь мародера от русских. — Давайте прострелим ему штаны, — повторяет он и смеется, представляя, как из них сыплется мука, будто зерно в «Максе и Морице».

Другой малец тоже прыскает.

— Вот жлоб, — говорит он, но не двигается с места.

Старшему предложение Петера не кажется таким уж смешным, и он сшибает у Петера берет с головы:

— Береги патроны, раззява, еще пригодятся.

Сохраняя невозмутимость (а может, апатичную покорность), Петер подбирает с пола берет. Он не любит своего старшего, который с самого начала не стремился завоевать особую любовь своих солдат. В начале февраля в лагере военной подготовки в Юденбурге он настоял на понижении Петера в звании, застукав его, когда тот ночью мочился в раковину. Подумаешь, обычное дело. А он: разжаловать! На плацу перед строем учинил разнос, а потом сорвал с него лычки шарфюрера. Это было ужасно. Такой позор.

Петер нервно зевает. В животе у него урчит. В памяти тут же возникает шутливая присказка про еду, которую они выучили в летнем лагере. Звучала она так: «Пусть живет, пусть живет, кто еду тебе дает. По башке получит тот, кто еду у нас крадет. Тому не жить, тому не жить, кто нас решил еды лишить».

Три недели перед каждой едой все выкрикивали одно и то же.

— Мародеров надо бить, — говорит он.

Но его уже никто не слушает.

С юго-запада враг целый день бьет над головами гитлерюгендцев из всех батарей вдоль радиальных улиц по 1-му району, поразительно быстро выпуская заряд за зарядом. Судя по взрывам, больше всего достается домам вокруг Штифтгассе. Петер удивляется, как быстро привыкаешь к канонаде — все равно как к поездам, которые проезжают позади их дома. Петер вспоминает, что его мать стала любить проходящие поезда по мере того, как прогрессировала ее болезнь, она говорила, что ночами, когда она лежит без сна, шум поездов напоминает ей о давних поездках в гости и на экскурсии. Потом, когда у него появится время (очень не скоро), надо будет все это хорошенько обдумать. А сейчас не до того. И когда он вспоминает, с каким облегчением воспринял возможность уйти по призыву из этой тягостной домашней обстановки, ему становится совестно. Но и это ощущение тут же перекрывается требованием момента. К упорному грому артиллерийского обстрела примешивается и быстро нарастает лязг и визг плохо смазанных гусениц танка. Снизу на улицу въезжает танк Т-34 с намалеванной впереди красной звездой. Башенная пушка поворачивается вправо, наклоняется и выпускает по руинам проносящийся с пронзительным свистом снаряд. Он гулко детонирует. Страшный грохот в правом углу квартала. Взметнулись тучи пыли, летят камни — остатки руин, звенят стекла в уцелевших пока домах. Невидимо, но где-то совсем рядом, в одном из боковых переулков из радиомашины раздается скрежещущий металлом голос с венским акцентом, призывающий сложить оружие.

— Мы пришли сюда как освободители, — заявляет голос.

У унтер-офицера набухли жилы на шее, он хмыкает:

— Курам насмех.

В то время как голос из радиомашины пытается придать своему утверждению достоверность ссылкой на Московскую декларацию, старший пристраивает фаустпатрон на плечо Петера и, подталкивая его ближе к воротам, добавляет к лозунгам, доносящимся из переулка:

— И все немецкие мужчины будут кастрированы.

Эта перспектива кажется Петеру убедительной даже при поверхностном рассмотрении, как-никак, ведь именно русским отводится в новом мировом порядке роль чистильщиков сортиров. И рассчитывать на снисходительность с их стороны не приходится.

Из танковой пушки следует второй выстрел, опять по руинам. Петер даже не может понять, то ли он ощутил пушечный грохот ушами, то ли ногами, так его сотрясло. Он встает за углом на колени и, склоняя голову влево, расправляет правое плечо, на котором лежит железная труба фаустпатрона. Унтер-офицер снимает его с предохранителя и откидывает прицельную планку, как это было показано на схеме в газете несколько дней назад в целях молниеносного обучения ополченцев.

— Вот сейчас мы им устроим, — говорит старший. — Самое позднее на Рингштрассе они вляпаются в ловушку, и все покончат жизнь самоубийством.

Он берет танк на прицел, ждет, когда тот подойдет на расстояние в сорок метров, и поджигает запал. Граната, выброшенная из трубы трехметровой струей огня, несется к цели. Когда Петер открывает после взрыва глаза, он видит, что правая гусеница танка разорвана. Люк танка открылся изнутри, и большевик, даже среди сплошного огня все равно в меховой шапке, выпрыгивает оттуда, отстреливаясь из автомата. Но он не успевает направить дуло на ворота дома, пуля, пущенная со стороны развалин, попадает ему в голову. Без единого звука он падает на землю (а может, просто звука не слышно).

Теперь Т-34 разворачивается поперек улицы, ворочаясь с трудом, как издыхающая со стоном стальная жаба, и ползет по булыжникам мостовой к воротам дома на противоположной стороне. Ворота помечены буквами РБУ — расположение бомбоубежища (русский быстрее учи, острили они во время ночевки в кинотеатре «Беллария», к великому неудовольствию старшего). Стальное рыло утыкается в ворота, уцелевшая гусеница сносит столб ворот и, поскольку въезд узковат для танка, он врезается по диагонали на два метра в глубь дома. И тут мотор глохнет. Пускач дергается с ревом три или четыре раза, изрыгая на середину улицы клубы черного дизельного дыма, который рассеивается очень медленно. Из заднего топливного бака вытекает горючее. Унтер-офицер бросает ручную гранату, со страшным треском раздается взрыв, поднимается столб пыли, потом загорается задняя часть танка. Черный дым, вырывающийся из языков пламени, перекрывает ворота плотной завесой. За этой завесой слышны отрывистые голоса, это остальной экипаж прячется в укрытие. Проходит две или три минуты, потом внутри танка загораются боеприпасы, чудовище вздрагивает, покачиваясь от взрывов, и, наконец, последний мощный взрыв разрывает его пополам. Петер чувствует взрывную волну и содрогание земли. Трещины в стенах каменных домов стремительными огненными змеями извиваются по фасаду, будто прочерченные неистовым карандашом — снизу вверх и сверху вниз. Лопаются стекла, осколки сыплются на улицу. Большой кусок картона, которым был забит оконный проем, раскачивается в дыре, три или четыре раза меняя направление. Все выглядит ошеломляюще. Петера больше всего удивляет, что дом выдержал это сотрясение и устоял.

— Было на что посмотреть, — говорит он.

— Заткнись, — осаживает его унтер-офицер.

Но Петер и второй пацан не могут удержаться от смеха. На короткое время усмехается и старший. Но его тут же сотрясает нервная дрожь, и он спохватывается.

Пока Т-34 горит, Петер сожалеет, что его отец не видит этого, ему бы понравилось. В последнее время отец совсем его не хвалил, а только выражал свое недовольство, и это ранило Петера больше всего. С тех пор как матери становилось все хуже и хуже (или с тех пор, как прекратились известия о победах, трудно судить), его отношения с отцом резко ухудшились. Иногда Петеру кажется, что они с отцом в их обоюдной неспособности справиться с раком матери превратились во врагов, тогда как лучше бы им было сплотиться и действовать воедино как мужчинам, по примеру сестер, которые объединились с матерью по женской линии. Отец во всем искал крайнего, и им чаще всего оказывался Петер, и отец его бил, тогда как сестры отделывались сердитым окриком. А тут еще одна воздушная тревога за другой, ни газа, ни света, младшая сестренка то и дело ревет и писается по ночам, постоянная забота, где взять дрова, найти калорийную пищу, обезболивающие медикаменты, потому что весь морфий идет на фронт. Если сейчас еще и войну проиграют, отец этого не выдержит. Петер и думать боится, чем все это кончится.

Второй танк, американского образца, объехав квартал, направляется к руинам с поперечной улицы. Один выстрел следует за другим, пушку поддерживает автоматчик, рассыпая очереди полукругом из левого открытого люка. Взлетают фонтанчики грязи, над руинами и мокрыми фасадами соседних домов кружат мелкие облачка пыли и дыма. Танк уже почти достиг руин, и тут к нему подбегает сзади четырнадцатилетний доброволец (и откуда только взялся?), прыгает на корпус в облаке дизельной копоти и скопившихся и поднятых в воздух шлаков войны, шлаков последних недель, прижимается к башне и ползет вперед. Автоматчик, то ли привлеченный шумом, то ли по подсказке седьмого чувства, быстро ныряет в люк, и не успевает малец сорвать кольцо со своей ручной гранаты, как люк уже закрыт и задраен изнутри.

Экипаж танка уже заметил и других гитлерюгендцев, крадущихся вдоль стен вслед за старшим, поскольку товарища, как он сказал, в беде не бросают. Танк разворачивается, чтобы взять группу на прицел. Тем временем четырнадцатилетний соскальзывает с танка, бежит рядом с медленно вращающимися приводными колесами и, поравнявшись с дулом башенного орудия, вытягивает вверх правую руку и забрасывает в ствол ручную гранату с только что сорванным кольцом, и она там взрывается со смачным хлопком. Правда, спустя две секунды начинает строчить лобовой пулемет, но подбегающие подростки находятся вне зоны радиуса его действия. За исключением Петера. Тот получает удар, и у него такое чувство, будто он споткнулся на ровном месте. Фаустпатрон выскальзывает у него из рук и с грохотом падает на землю. Петер оступается, но удерживается на ногах и бросается вперед. Обежав танк слева и не раздумывая о том, что произошло, он прыгает щучкой в зияющий оконный проем нижнего этажа внутрь развалин, где укрылись еще двое его товарищей.

— Ложись! — кричит старший, который — как четырнадцатилетний перед этим — взобрался на танк и прилепил магнитную мину на основной люк башни. Унтер-офицер поджигает запал. Словно в ответ на стук, крышка люка открывается, на улицу выкатывается ручная граната, без всякого размаха, ее будто выплюнули. Вместе с тем мина, магнит которой, судя по всему, никуда не годится, сползает с крышки люка на крыло танка, а оттуда вниз на мостовую. Танк дергается и идет вперед. Мгновение спустя мина и ручная граната ахнули единым оглушительным взрывом, который гулко резонирует между домами. Мотор танка ревет, всей своей тяжелой массой он поворачивает направо и громыхает по улице в черных клубах сажи горящего Т-34.

Пыль, поднятая взрывом, залепила Петеру глаза, они слезятся. Он не может даже как следует вдохнуть и без конца кашляет, в ушах стоит звон, он прислушивается, но не слышит ни криков, ни стонов, только треск вражеских снарядов, который на мгновение кажется ему шуршанием кирпичного крошева в трещинах штукатурки. Высоко в небе, затянутом тонким слоем облаков, слышен гул самолета, но и этот шум приглушен для него до ирреальности (а от танка вообще ничего не доносится, даже всхлипов мотора). Петер приподнимается, прижимая ладонью к телу раненую окровавленную руку, на зубах скрипит земля. Еще раз откашлявшись и отплевавшись, он выходит из развалин в медленно оседающую, а местами еще вздымающуюся вверх или уносимую в сторону пыль. Старший лежит ничком посреди дороги, у него снесло половину головы, мозг вывалился наружу, странно припорошенный кирпичной пылью и мелкими обломками стены. Второго парня, что был вместе с Петером в воротах, нигде не видно. Четырнадцатилетний же стоит, оцепенело прислонившись к растерзанной стене, у самого оконного проема, в который сиганул, спасаясь, Петер.

Петер поражен, как стоит этот пацан: брюшина, очевидно, разорвана, сквозь клочья окровавленной униформы проглядывают такие же окровавленные внутренности, которые парнишка держит руками, чтобы они не вывалились. Правый глаз, если это еще можно назвать глазом, не блестит, нижнее веко свисает тряпкой, а под ним виднеется голая кость. Правая половина лица залита кровью, крупными каплями она капает с подбородка частой очередью на его правый рукав. Мальчишка не обращает на это внимания. Левым глазом он глядит на Петера, выражение его все еще детского лица знакомо Петеру по выражению лица умирающей матери. Не то чтобы мальчонке уж очень больно, скорее он в страшном замешательстве, исполненном ужаса, не веря тому, что это уже конец. Паренек делает попытку шагнуть к Петеру. Он отталкивается плечами от стены, но его туловище не может держаться само по себе, без опоры, и он опять отшатывается назад. Петер стоит как вкопанный, не сводя с него глаз. Он поражен, как сконцентрирован тот на себе. Это не пугает Петера, только трогает. Как странно. Слабо шевеля губами, будто ругаясь, мальчонка делает еще одну попытку шагнуть, словно хочет израсходовать последние крохи жизни, какие у него еще остались, на эти один или два шага. Но сил не хватает. По-прежнему устремив на Петера левый глаз, мальчишка вдруг оседает и валится на бок невероятно мягким движением, как плавно падающая матерчатая лента. Колени касаются земли, подгибаются, лицо безвольно ударяется о мостовую, плечи странно складываются. Мальчишка еще раз дергается, будто хочет замереть навытяжку, чтобы отдать честь, а потом успокаивается и лежит тихо и спокойно, судя по всему, война для него закончилась (но не обязательно, что начался мир, вообще ничего не началось).

Война, несколько цифр, статистика, заводские марки, инциденты (последствия) и тут и там какое-нибудь событие, которое касается далеко не всех.

Хотя его раненая рука на перевязи, Петер поддерживает ее другой рукой. Взгляды, которые он бросает, оглядываясь на город, от которого мало что останется, если война продолжится еще какое-то время с той же ожесточенностью, такие же панические, как когда он смотрит на промокшие места своей повязки, где просачивается кровь. Его слегка знобит, то ли от ранения, то ли от уколов, которые ему сделали на перевязочном пункте в здоровую руку и в грудь. Было чертовски больно. Но боль не интересовала никого, сейчас не до боли. Раз он ходячий, то должен идти, сказал санитар, и поэтому Петер идет, обливаясь потом, хрипя и еле волоча ноги, через Каленбергские виноградники, после того как грузовик военно-санитарной службы подбросил до Нусдорфа его и еще одного гитлерюгендца, который прятался в подвале руин. Ноги у Петера тяжелые. Когда он их передвигает, все время спотыкаясь, у него такое ощущение, будто к подошвам пристала военная грязь половины города. Но он не поддается позывам присесть и отдохнуть, подгоняемый тем, что еще сказал ему санитар: каждый, кто претендует на койку в лазарете, все равно что добровольно сдается в плен. Дольше двух дней обороне натиск большевиков не сдержать. А потом гуляй себе на здоровье и спокойной ночи, любимый город (вот тебе и вся родина). Когда Петеру невмоготу, он закрывает на ходу глаза и концентрируется исключительно на том, чтобы идти дальше. А потому его автоматически передвигающиеся ноги, эти как бы не его шаги для него все равно что отбивки, удерживающие его мысли: войну надо было прекратить еще тогда, когда их положение было лучше. А город вовсе не потому берут с такой осторожностью и заботой о целостности зданий, что Австрия пала первой жертвой гитлеровской агрессии, а чтобы можно было переселить в Вену население Сталинграда (это он тоже услышал на перевязочном пункте). И кастрация немецких мужчин, о которой говорил старший, когда голос из радиомашины призывал их сложить оружие. И… И… Что-то во всем этом есть нереальное. И сама местность, по которой он идет, спотыкаясь, тоже похожа на комнату ужасов: скрюченная, словно в агонии, виноградная лоза, по склону стелется кисловатый дым пожарищ, подгоняемый постоянным бризом с Дуная. Даже здесь, в виноградниках, где не видно никаких разрушений, все покрыто серой пеленой и замусорено войной. Обрывки бумаги, разбитые ящики и выброшенные остатки вооружения. Противотанковая пушка с развороченным стволом застряла между виноградными лозами, а перед нею лежат трое добровольцев азиатской наружности, смертельно пьяные. Петер и его спутник, так и не расставшийся со своей трещоткой, быстро проходят мимо. Минуту спустя они видят слева, чуть выше по склону могучее вишневое дерево с полураспустившимися почками, готовое вот-вот зацвести; а на нем висит здоровенный солдат. Табличка на груди гласит, что он трус и дезертир, а бечева с виноградной лозы уже глубоко врезалась в его вытянувшуюся шею. Они удивительно быстро добираются до этого места, — дерево и повешенный растут у них на глазах, словно их кто наказывает. Хотя увиденное не так потрясает ребят, как это было бы пару лет назад (когда их самой большой бедой было, если они ничего не понимали на уроках математики), им все равно не по себе даже от одного беглого взгляда. Так и подкатывает к горлу. Или это тошнота от уколов, которые ему сделали? Ох и больно же было. Мальчонка, что идет с Петером, ускоряет шаг. Петер не останавливает его, хотя ему трудно поспевать за ним. Ему кажется, что дерево с повешенным было гораздо выше обычной, нормальной вишни. И его удивляет, что он еще может думать о таких вещах.

Ребята уже почти миновали это место, они стараются смотреть прямо перед собой. Вот теперь оно точно позади.

— Не надо мне было идти с тобой, — канючит плаксиво мальчишка. — Если нам попадется пост полевой жандармерии и они спросят документы, меня тоже повесят.

Петер возражает сдавленным голосом:

— С чего это?

— Как дезертира. У меня нет приказа на марш.

— А ты и не маршируешь.

— Но я покинул знамена Адольфа Гитлера.

Во время присяги Петер не видел никаких знамен, внешняя обстановка была более чем заурядной, ни тебе триумфальных арок, ни салютных залпов, не было и глубокомысленных речей, музыки и обязательного жаркого из свинины, которое досталось соседскому сыну два года назад. А ему четыре дня назад, по дороге на строительство баррикад, отказали в трамвае в бесплатном вермахтовском проездном билете из-за его нарукавной повязки члена гитлерюгенда. Он так до сих пор и не знает, куда ему прибиться.

Петер говорит:

— Забудь об этом. Если хочешь знать, наша присяга не была настоящей.

— Попробуй это кому-нибудь сказать, тебя тоже повесят.

Петер задумывается:

— Лучше всего ссылаться на приказы. Например, старший приказал нам отступать к Дунаю, если погибнет.

— Опять же причина для повешения. Если они узнают, что ты врешь, мы оба кончим на виселице.

Мальчишка внезапно начинает пугливо озираться. И хотя ничего подозрительного вокруг нет, лицо его бледнеет и мрачнеет.

— Ты как привидение увидел, — говорит Петер.

— А ты нет? — спрашивает мальчишка.

Они растерянно смотрят друг на друга.

— Не знаю.

— У тебя уже и цвет лица подходящий для повешения, лучше не придумаешь.

У Петера перед глазами мать, ее искаженное раком лицо, которому прощание, когда все, кроме Петера, отправляются к родным в Форарльберг, придает дополнительную жесткость: мертвенно-бледная костлявая маска, будто вырезанная для кукольного театра, тонкие губы, пергаментная кожа и желтые, совершенно потухшие глаза, которые временами — в зависимости от света — излучают некую угрозу. Петер пытается сообразить, жива ли еще мать в эту минуту. С момента разлуки у него никаких вестей, а для смерти, проносится у него в голове, восьми дней вполне достаточно. Три дня назад он пытался дозвониться до отца, два часа сидел и ждал на почтамте соединения, и вот телефонная барышня вызывает для разговора с инженером Эрлахом в Фельдкирхе, да, это он, Эрлах из Вены. Отец? И после этого связь обрывается. Возобновить ее не удалось, только деньги зря пропали, а когда он к вечеру попытался еще раз, заявки на переговоры уже не принимали.

— У нас нет никаких приказов. Если нам никто не приказывает, то и приказов у нас нет, — говорит Петер.

Мальчишки сворачивают в Айзерненхандгассе в сторону городка Каленбергердорф, где у Петера живет дядя, брат его отца. Они идут вниз, через виноградники, и перед ними открывается вид на гавань Кухелау, зелено-серый Дунай и северные районы Вены на другой стороне реки. Еще издали они слышат взрывы смеха, а вскоре после этого песню, Где Тироль граничит с Зальцбургом, на два голоса, при этом те, кто поет вторым голосом, как это обычно водится, горланят громче. Мальчишки добираются до городка. Они пересекают площадь Святого Георга, минуют старый давильный пресс, без которого не обходится ни один винодел, торгующий молодым вином; половина железных частей пресса уже проржавела. Отсюда Петер видит расположенный далеко внизу двухэтажный дом, там над подвальным этажом живет со своей семьей дядя Йоханн. Кверху поднимается светлый дым, пронизываемый на высоте конька редкими солнечными лучами, разорвавшими облака.

В палисаднике сжигают гору бумаг. Дядя Йоханн шурует граблями тлеющие книги, картинки и документы, он стоит спиной к улице. Чуть дальше, на крыльце шестилетняя кузина Петера Труде играет в глажку: камнем она гладит лист бумаги, избежавший пока огня. Девочка тоже целиком поглощена своей игрой, так что измученных ребят, грязных, как трубочисты, спотыкающихся на выбоинах в кривом переулке, она замечает лишь тогда, когда они останавливаются у ограды и приветствуют их:

— Хайль Гитлер, дядя Йоханн! Сервус, Труде!

В стремительном военном темпе несется позади них к Дунаю дозорная машина вермахта, выкрашенная в защитный цвет. Труде поднимает голову, смотрит застывшим взглядом на Петера, потом переводит его на отца. Лишь когда отец поворачивается от огня к улице, Труде тоже встает перед крылечком, но не подходит сразу к ограде, а нагибается за клочком бумаги, который жаром унесло от костра. Она комкает его и бросает назад в тлеющую кучу. Комок окрашивается красным, раздувается, но языков пламени так и не видно.

— Что, выполнил свою норму? — спрашивает дядя Йоханн, глядя на перевязанное плечо Петера.

Петер прослеживает его взгляд, повязка стала красновато-коричневой от мази, цинковой эмульсии и крови, которая никак не хочет остановиться и все продолжает сочиться, хотя санитары чем только не набили пулевое отверстие, видимо, ваты натолкали. По спине Петера струится холодный пот. Здоровой рукой он поглаживает локоть, как будто этим утешительным движением можно уменьшить боль.

— Навылет, — сообщает он.

— А кость?

— Судя по пулевому отверстию, задета вскользь.

— Очень больно? — спрашивает Труде, тоже подойдя к ограде.

— Да уж, — говорит Петер.

— Тебя наградят? — хочет знать Труде.

Но на сей раз дядя Йоханн не дает племяннику ответить. Он подталкивает Труде:

— Ступай в дом, к маме, скажи ей, пусть соберет еды на двоих в дорогу. И быстро, марш!

Труде медлит. Мальчишка из гитлерюгенда, спутник Петера, упер трещотку в правое колено, крутнул ручку, и Труде как ветром сдуло.

Дядя Йоханн строго смотрит на мальчишку, недовольный шумом.

Петер говорит:

— А я думал, мы сможем остаться.

Дядя отходит назад к бумагам, которые никак не хотят гореть. Он поднимает стопку полуобугленных документов, ворошит их и осторожно укладывает бочком, чтобы между ними прошел воздух. Некоторые тонкие истлевшие обрывки взмывают вверх, как воздушные змеи, парят, соскальзывая, невесомые, по краю вихревого потока воздуха в сторону и опускаются на землю в виде кислого удобрения, которое ближайший дождь смоет в почву.

Дядя Йоханн снова оборачивается к ограде:

— Я был бы рад тебе как племяннику, но не как солдату. Русские-то где. Ты должен понять. Семья. Теперь лучше держаться нейтралитета.

Петер чувствует себя так, будто только что проснулся и его тут же избили до полусмерти. Ему хочется сказать про мать, про старшего, схватить свой карабин и попросить еще раз как следует. Но он, идиот, оставил карабин на перевязочном пункте посреди тамошних воплей и отрывистых команд.

— Дядя Йоханн, если хочешь, мы выбросим униформу и всю амуницию.

Дядя снова ворошит горящие бумаги граблями, с некоторым остервенением, которое передается огню.

— С твоим ранением держись от меня подальше, Петер, как мне ни жаль. Все из-за русских. Чтобы не попасть под подозрение. Как я уже сказал, мы теперь придерживаемся нейтралитета.

Нейтралитет, думает Петер, но что это значит?

И в ту же минуту он понимает (и это только дополнительно усиливает его ощущение полного бессилия), что все поставлено с ног на голову, что все то, к чему он привык, чем обладал и чему его учили, отныне больше не в счет. Он чувствует, как медленно остывает на его теле пот, а в ноздрях у него прочно сидит запах пепла сгоревших бумаг, и ему кажется, что силы разом покидают его. Еще никогда в жизни Петер не чувствовал себя так отвратительно, каждая косточка дает о себе знать, кровь пульсирует толчками и шумит в ушах. Его раненое плечо болит так, что он с трудом выдерживает. Ему хочется сесть, он никуда не уйдет, он смертельно устал, так тяжко давит на него груз всего случившегося: бессмысленные смерти, печаль того, что жизнь, которую навязал ему отец, превратила его в идиота, его пустой желудок, судорожно сжимающийся с того момента, как дядя Йоханн послал Труде за едой, причем приступы учащаются. Петер опасается, что его сейчас вырвет.

— Кто это распевает там внизу? — спрашивает он словно в пустоту, с оцепенелым, отсутствующим взглядом. Если бы нарастающий гул канонады не перекрывал собой все остальные звуки, он услышал бы очередную народную песню, которая вплетается в грохот войны: Высоко в горах Дахштайна…

— Прямо слезу прошибает, — говорит мальчишка.

— Они там в подвалах спустили вино из бочек, — поясняет дядя Йоханн. — Зондеркоманда СС. Теперь допивают то, что было уже розлито по бутылкам, чтоб не досталось врагу. Я думаю, они хотят продемонстрировать, какое действие может оказать вино на русских, если кто-нибудь припрятал бочку-другую.

Он еще раз подходит к ограде:

— Люди рассказывают, что у них там голые бабы пляшут на столах и стоя писают в стаканы офицеров. Но я ничего не хочу утверждать, потому что своими глазами не видел.

Он качает головой. В этот момент из двери выходит тетя Сусанна с маленьким свертком в руке. Она одета в черное. Петер вспоминает, что брат тети Сусанны погиб в начале марта. Об этом Петер совсем забыл.

Когда она передает сверток через ограду, ее лицо слегка разглаживается. Она говорит:

— Нам ведь и самим не хватает. Так что ищите где лучше.

Она кладет ладонь на затылок Петера, взъерошивает его волосы и коротко прижимает пальцами то место на шее, откуда уходит в голову пульсирующая жила. Петер чувствует, как в мозг проникает что-то холодное да так и застревает там. Он слышит словно издалека свой собственный голос, повторяющий снова, спокойно, даже слишком спокойно и монотонно:

— Мы можем зарыть униформу в винограднике…

Тетя Сусанна отдергивает руку, пожимает плечами, взгляд ее говорит то же самое.

— Внизу на причале стоит корабль, там солдаты-власовцы, они боятся бреющих самолетов и ждут ночи, чтобы плыть дальше. Идите туда. Говорят, они будут пробираться на запад, там оно и посытнее.

— Но если мы в винограднике всю амуницию и униформу…

Она снова медлит и смотрит на Петера — не то чтобы колеблясь, а скорее удостоверяясь в его настойчивости. И потом говорит:

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — вторит ей дядя.

Мальчишки еще стоят у ограды. И, наконец, уходят, глядя прямо перед собой, чтобы невзначай не встретиться глазами. А пьяные эсэсовцы выводят тем временем В Люнебургской пустоши. Небо продолжает затягиваться тучами. Низкий свет обвел края и обозначил закругления ландшафта темными контурами. Вместе с дымом, насыщенным угольной пылью, прокрался мрак, и ночь без труда завладела миром.

Война, несколько цифр, статистика, заводские марки, инциденты (последствия) и тут и там какое-нибудь событие, которое касается далеко не всех.

Непроницаемая темнота плотно лежит на лениво текущем Дунае, на едва различимых берегах и виноградниках, сбегающих к обшарпанным баржам. В некоторых местах небо и ландшафт сливаются в одну спекшуюся массу, словно война вытянула из холмов и реки некую фосфоресцирующую эссенцию, которая прежде, в мирные ночи, придавала им гламурный блеск. Когда взметывается короткой вспышкой огонь из орудийных жерл или трассирующие пули оставляют на низко нависшем небе цветные зарубки, все это совершается, очевидно, для того, чтобы выявить различие между светом и тьмой, с тем чтобы остающаяся затем темнота могла сгуститься еще плотнее. Петер лежит навзничь на тонком соломенном тюфяке на палубе «Alba Julia», а мечущиеся по небу столбы света от дальней батареи прожекторов — всего лишь гигантских размеров стеклоочистители, которые стирают все, что могло бы сохранить или отразить свет, любую самую маленькую его частичку.

«Alba Julia» — румынское грузовое судно, которое пробивается вверх по течению под военным флагом рейха. Команда состоит из украинских солдат, которые под конец воевали на стороне вермахта в Будапеште. Большинство солдат, как и Петер, лежат на палубе. Они храпят, стонут и кашляют почти без перерыва, так что эти звуки сливаются в непрерывный хор. И другой солдатик гитлерюгенда тоже храпит во сне рядом с Петером. Давно ли? Этого Петер сказать не может. Его жизненный опыт позволяет ему сделать посреди этой черноты лишь одно заключение: когда-то снова будет день.

Петер таращится в холодную тьму широко открытыми глазами. Мимо проносятся картинки и видения, периодически повторяясь, крутясь в его голове, как дребезжащий волчок, как насаженные на вращающийся валик. Он думает: прямо как в волшебном цилиндре, той штуковине, которую он видел как-то давно в фойе кинотеатра «Аполлон». Аппарат состоял из полого, длиной около метра, с легкостью вращающегося цилиндра, в котором были узкие прорези на одинаковом расстоянии друг от друга. Нарисованные на внутренней стороне фигуры были расположены таким образом, что при сильном вращении они смотрелись сквозь щели цилиндра во взаимосвязанном движении. Петер вспоминает одну такую череду картинок: мавр снимает с себя надоевшую ему голову и, немного помедлив, отдает ее своему соседу.

Похожим образом (угрюмое ощупывание головы, проявление интереса к голове со стороны соседа, снятие головы и передача ее) следуют друг за другом и прочие картинки в воспоминаниях Петера.

Мимолетные, словно размытые в тумане картины воспоминаний: кухня-столовая на первом этаже в Блехтурмгассе. Середина тридцатых годов, еще до школы Петера, когда они временами спали по двое, а короткое время даже по трое в одной кровати.

Первый арест отца, в 1936 году, из-за взрыва телефонной будки, который, однако, не удалось повесить на отца.

Вскоре после этого второй арест, в 1937 году, из-за вымпела со свастикой.

(Петер это точно помнит, или он помнит то, что отец потом рассказывал сотни раз: корпоративное государство наложило на отца арест на три недели, хотя по тогдашним предписаниям владение вымпелом со свастикой или подобным значком не было запрещено, а запрещалась только его публичная демонстрация. Эта демонстрация стала предметом доноса соседа, социалиста, который (клятвенно) утверждал, что при особо ярком освещении, когда занавесок на окне нет или они в виде исключения не задернуты, можно видеть с улицы вымпел, висящий на стене над радиоприемником; правда, если только идти вниз по улице под определенным углом.)

Затем: как Петер восьмилетним протискивается сквозь плотную толпу ликующих людей и вдруг видит фюрера, который приветствует из своего лимузина население Вены.

Счастливое время после аншлюса, когда отец вдруг снова оказался при хлебной должности и в достатке, и все напряжение с него спало, и появилась вдруг просторная квартира в том же доме этажом выше, и клозет там был уже не в коридоре, и иногда на кухонном столе появлялись даже цветы, а у детей — наилучшие перспективы.

Как он семь лет назад, почти день в день, так сошлось, гулял у воды по парку рядом с отцом воскресным днем. И как отец открылся ему, что конечно же именно он и его сотоварищи взорвали тогда телефонную будку и оставили на стенках свастику, и как он рад приезду единомышленников из рейха и что стол в будущем станет сытнее.

Громкий арест соседа, который за год до этого добился осуждения отца, и плачущая жена соседа, как она стояла у них под дверями и просила отца замолвить словечко (соседу вменялось в вину, что он взорвал крольчатник у одного нациста в соседнем доме, что наверняка не соответствовало действительности).

Как они оборачивают с матерью школьные учебники.

Как он сражается подушками с Ильзой, младшей сестрой, которая еще два года назад делила с ним комнату.

Постели, выбрасываемые из окон еврейских квартир напротив.

Обсуждение с отцом дел на фронте и гордость оттого, что на ближайшую тысячу лет им обеспечено жизненное пространство на Востоке.

Как Ильза обожгла себе пальцы, пытаясь вынуть из кухонного шкафа горячий осколок бомбы.

Пара несправедливых затрещин.

Общий вечер, который они в прошлом году провели вместе с другими венскими группами. И тот священный момент: флаг внести! После чего унтер-офицер вонзил от усердия острие древка в деревянную балку потолка так, что флаг потом только с большим трудом вытащили оттуда.

(Это было так забавно, что Петер засмеялся. Он был не единственный, кто смеялся, но он смеялся явно громче всех, и унтер-офицер узнал его по голосу. На следующий день Петера муштровали три часа. Строевая подготовка, смир-рно, кругом, марш, марш, нале-во, напра-во, в ружье, смир-рно, внимание, на караул, смотреть прямо, живо, марш, левой, два, три, четыре, левой, два, три, четыре, потом в гору и снова с горы, у Петера уже и дух вон, а тут еще раз, и снова живо, потому что унтер-офицер готов поклясться, что обнаружил большевистского шпиона, голову на отсечение, по стойке-е-е смир-рно!!! если там наверху не… Петер, задыхаясь: разрешите доложить, большевистского шпиона не обнаружено! Унтер-офицер самодовольно: провалиться мне на месте, если нет, марш, марш… И каждый раз с песней… Красные знамена полыхают на ветру… наше знамя сильнее смерти, пока Петера не вырвало.)

Шоколадный пудинг с «канареечным молоком» на его четырнадцатый день рождения, весной прошлого года.

И нетопленые спальни минувшей зимой, когда отсыревали стены. Рождественская елка в гостиной. Там тоже не топлено, и несколько печенюшек на ветках на второй день праздника раскисли от сырости. Они буквально капали с дерева.

И отказ больной матери от того, чтобы при каждой воздушной тревоге ее спускали в подвал.

(У нее по всему телу кровоподтеки, синие, почти черные пятна, хотя мать поднимали всегда с большой осторожностью. Она аргументировала тем, что, таская ее в подвал, спасти не спасешь, а погубить погубишь. И между невозможностью спасения и муками она выбирала страх. Когда все свистело и громыхало, она оставалась лежать в квартире и что есть силы кричала. Наконец-то можно было не сдерживаться ради детей, она кричала, выражая свой некончаемый страх из-за угрозы уничтожения: сирена, внушавшая ужас малолетним гонцам, бегущим по улице. После этого она казалась отдохнувшей, если изнеможение можно назвать отдыхом. После воздушных налетов мать, как правило, быстро засыпала.)

Еще одна картинка: как мать на прощанье своим гребнем аккуратно разделяет ему волосы на пробор (он этого не любил) и как он при этом узнает в ее улыбке прежние черты (это он очень любил; кто же не любит, когда мать остается прежней?).

И еще одно, уже напоследок: как тот малец из гитлерюгенда, что прибился к ним в первый день боев, пытался шагнуть к нему, удерживая руками кишки. С этим одноглазым взглядом, который будто говорил: это могло произойти и с тобой.

И потом снова все сначала: восемнадцать, или двадцать четыре, или тридцать шесть картинок, которые по кругу рассказывают одну историю, иногда не в том порядке (так что не вполне ясно, действительно ли мавр хотел отдать свою голову), но картинки те же самые, что скопились у Петера за его пятнадцатилетнюю жизнь, как будто она уже сделала полный круг.

Картинка, которая нравится ему больше всего, изображает нечто безобидное: он и его двумя годами старшая сестра Хеди на Кирпичном пруду, где они летом строят глиняную горку. Как он, с разбега, в высоком прыжке, со следами глины на спине от предыдущих разов, прыгает в глиняный желоб, куда Хеди только что вылила ведро воды.

И картинка, которая нравится ему меньше всего, нечто тоже совершенно безобидное, по крайней мере, в ней нет ничего коварного, подлого и жестокого: как в семье его постепенно оттесняют от больной матери то в один угол, то в другой, пока наконец не отодвигают на самый край, потому что он только делает свою работу, но никому не помогает, даже если хочет быть полезным.

(Когда единственное мужское дело — сносить мать в подвал — полностью отпало, Петер только путается у всех под ногами, особенно с тех пор, как закрылась школа. Он часто завидовал своим сестрам, которые благодаря муштре по ведению домашнего хозяйства в рядах Союза немецких девушек имели свои преимущества: они действовали ловко и решительно и мыслили целесообразно: когда они смазывали матери пересохшие губы кремом Nivea, то попутно, не докучая ей, убирали со лба слипшиеся волосы и как бы между прочим проверяли, нет ли жара. Или когда мать просила одну из девочек подложить ей подушку под спину, чтобы легче дышалось, или когда ей нужно было растереть холодные ноги: тут девочки буквально расцветали, словно их подменили, потому что им больше не нужно было стоять истуканами, скрывая свое смущение. Его же не просили ни о чем, хотя он тоже готов был включиться в общее дело. Но он все же считался компетентным во всем том, что происходило за пределами дома. И мать ждала, что вот он вернется, возьмет ее за руку и будет все рассказывать. Но ему нечего было рассказать, видя, что она умирает.

— Расскажи, что там делается на улице, Петер.

— Да ничего особенного, все как обычно.

Стоило матери отвернуться, как он вставал или снова исчезал из дома. Наконец он получил повестку в ополчение, то был приказ фольксштурма, он ждал его уже несколько недель).

Разом все позабыто, и он рад, что еще жив. Он крутится, ищет более удобную позу. Насколько позволяет раненая рука, закутывается поплотнее в вермахтовское одеяло, которое получил от украинского солдата, перед тем как судно отчалило от пристани. Он смотрит в небо, куда уходят мертвые и где по-прежнему нет ни проблеска света. Он слышит только шумы, которые кажутся частью этой бездонной тьмы: стук работающей против течения машины, отдающий в больную руку, и таинственное потрескивание в швах и местах заклепок шпангоута, повторяющееся так же нерегулярно, как и булькающие удары волн, рассекаемых носом. Временами отзвук шагов солдат, укутанных в задубевшие от грязи шинели, они несли вахту и неустанно пялились глазами в темноту. Иногда стук приклада, когда эти солдаты составляют винтовки, звучит не менее гулко, у самого уха Петера, как будто мир полый, как железная банка из-под чая.

На Дунае — река делает в этом месте широкий поворот — следы (войны) уже начинают стираться.

Кильватер разглаживается.

Указательные таблички, убранные с улиц Нижней Австрии, чтобы красноармейцы заблудились в этой бестолковой стране, опускаются на каменистое дно.

Истощенные, одетые в полосатые пижамы пленные, которых целыми днями гнали вдоль берегов Дуная на запад и пристреливали местные эсэсовцы, если те падали от изнеможения, теперь тоже куда-то подевались.

Дунай шумит себе, течет мимо, а море так и не становится от этого полнее.

Этим все и кончается.

 

Среда, 2 мая 2001 года

Рабочие, которых нашла ему Йоханна, приехали в новом ярко-красном «мерседесе», но в одежде с пятнами краски, олифы и цементного раствора, и это тут же снимает вопрос, не ошиблись ли они адресом. Филипп задает себе еще несколько напрашивающихся, не лишенных предвзятости вопросов, но внешне сохраняет невозмутимость и продолжает сидеть на крыльце, пока эти двое идут к нему от ворот.

Оба выглядят как запоздалая иллюстрация к вчерашнему Дню труда и солидарности: тот, что старше, среднего роста, угреватый и сильный, в коричневой шляпе, совсем маленькой. Второй тоже среднего роста, но астенического телосложения, бледноватый, с опущенными плечами.

— Штайнвальд, — говорит тот, что в шляпе.

— Атаманов, — представляется бледнолицый.

После выворачивающего скулы зевка с неприкрытым взглядом на покоробленные, заляпанные засохшим бетоном полуботинки на ногах рабочих Филипп тоже называет свою фамилию. Потом осведомляется, не чердак ли они приехали чистить.

— Да, — отвечает тот, что в шляпе.

— У вас есть резиновые сапоги? — спрашивает Филипп.

Как и следовало ожидать.

— А респираторы? — хочет знать Филипп и снова получает отрицательное мотание головой.

— Вы случайно не хотите сказать, что пропустили ту серию, в которой капитан бригантины Джеймс Уандин получает на борт в качестве груза гуано? В Южной Америке, на Галапагосских островах, на природе, на морском берегу? Как вы себе думаете, что там у меня на чердаке?..

Но рабочий в шляпе, Штайнвальд, протискивается мимо Филиппа в дом.

— Справимся не хуже, чем в кино, позвольте.

Другой, Атаманов, следует за ним, как бычок на веревочке.

Филипп уверен, таково было первейшее указание Йоханны.

Лица рабочих, после того как они вышли с чердака, Филипп не комментирует, но вниз по лестнице снова идет впереди, и ясно одно: мужчины ничего не имеют против того, чтобы отступиться от инициативы, за которую они опрометчиво ухватились в самонадеянной вере, что справятся с чем угодно. Филипп указывает путь к кухонному столу, и, пока булькающая в кофейной машине вода превращается в пар, а потом снова в жидкость, тот, что постарше, Штайнвальд, тычет указательным пальцем в стол и перечисляет, что еще необходимо, кроме резиновых сапог и респираторов:

— Перчатки, защитные очки и — и — компрессор-очиститель.

Филипп режет хлеб, открывает холодильник, осматривает его содержимое. Он выставляет все, что есть: хлеб, масло, мед (медосбора 96-го года), свежее молоко. Он тоже садится за стол. Жуя и прихлебывая кофе, он договаривается с рабочими, что они поедут все закупать, а он, Филипп, останется дома, потому что ждет звонка и почтальоншу.

На вопрос, купить ли резиновые сапоги и ему тоже, он отвечает:

— Желтые, сорок второго размера.

— Значит, сорок первого, — поправляет его Штайнвальд все тем же рассудительным, но решительным тоном, так что Филипп предпочитает не возражать. Он настаивает лишь на том, чтобы сапоги были желтые, как когда-то в детстве. Снаружи желтые, а внутри красные.

Он вручает Штайнвальду, который, судя по всему, играет роль босса, все деньги, какие у него есть при себе, и еще столько же достает из чайника, в котором бабушка, несмотря на наличие сейфа, хранила свою заначку. Штайнвальд и Атаманов выходят из дома. Филипп наблюдает из окна, как они смотрят снизу на чердак. Он знает, что самый неприятный из всех мыслимых и немыслимых звуков тот, который издают голубиные коготки, когда они топчутся по отливу окна. И еще всплеск крыльев, когда голуби приземляются. Филипп никогда еще не слышал более мерзких взмахов крыльев.

Уже полдень, когда красный «мерседес» снова въезжает в ворота. Машина останавливается перед гаражом в облаке пыли. Рабочие выходят, и Штайнвальд ворчит с откровенным упреком в голосе, что на первом строительном рынке желтых резиновых сапог не оказалось и они потеряли больше часа времени, что делает сапоги для него (Филиппа) неоправданно дорогими. Ни слова не проронив на сей счет, Филипп все же доволен этим первым доказательством их надежности. Он бы с удовольствием сделал себе фото с себя и своих помощников, оно получилось бы замечательным: Штайнвальд и Атаманов в их темно-серых сапогах по бокам, и он в своих желтых сапогах в центре смотрится как важная персона. Он стоит на снимке на шаг позади рабочих, широко расставив ноги, уперев руки в бока и выдвинув таз вперед, улыбается, но почти незаметно, и весь в целом смотрится как полный идиот, купающийся в счастье. Это представление нравится ему тем больше, чем дольше он смотрит на Штайнвальда и Атаманова. Один в своей приплюснутой, слишком маленькой шляпе, другой с восковым лицом и шевелюрой как у Фернанделя, пусть волосы темные и уже с проседью, хотя парню нет и тридцати. Когда рабочие снова сидят на кухне, а Филипп варит обед, он думает, что вечером надо позвонить Йоханне и потребовать назад свой фотоаппарат.

«Дорогая Йоханна, — скажет он ей, — ты полтора года назад взяла мой фотоаппарат, когда аппарат Франца был в ремонте. Я хотел бы знать, у кого из нас жизнь в полном беспорядке: у тебя или у меня?»

На обед у них спагетти. Филипп еще не справился со своей порцией, а Штайнвальд и Атаманов проглотили уже двойное количество, тихо злясь, что Филипп уговорил их поесть под тем предлогом, что потом у них уже не будет аппетита. Сигналы нетерпения приступить наконец к работе усиливаются. Тем не менее Филипп пытается втянуть их в разговор. Штайнвальд, со складкой между мохнатых бровей, на все отвечает резко и односложно, а Атаманов, как все это время, не говорит вообще ничего. Атаманов тихий, спокойный, сдержанный, Филипп и голоса-то его почти не знает. Он дважды обращается к нему напрямую, и когда Атаманов понимает, что обращаются к нему, он смущенно выдавливает: «Мало по-немецки». Филипп смотрит на Штайнвальда. Тот, нервничая, сообщает, что сам знает Атаманова всего шесть недель. Что Атаманов в Вене ненадолго, просто хочет заработать денег, которые ему нужны для того, чтобы в конце июня жениться. Штайнвальд говорит недовольным тоном, одновременно сгребая остатки еды в кучку указательным и большим пальцем. Складка между его бровями так и не разглаживается. Филипп же, напротив, по-настоящему радуясь такому известию, поздравляет Атаманова с намерением жениться. В следующий момент Штайнвальд встает и скрывается в передней, куда за ним незамедлительно следует Атаманов. Слышится треск разрываемого нейлона, скрип и топот. Когда Филипп выходит в переднюю, Штайнвальд и Атаманов стоят уже в своих темно-серых резиновых сапогах и в респираторах.

— Прямо какие-то противогазы, а не респираторы, — свирепо говорит Штайнвальд.

Защитные очки сдвинуты на лоб.

На первый взгляд вид у обоих молодецкий, но при повторном они не производят впечатления парней, одержимых чертовской решимостью. Филипп предлагает им сигареты. Но, не удостоив это его предложение вниманием или, вернее, не поддаваясь на новую попытку отсрочить поход на чердак, работяги вскидывают на плечи лопаты и топают наверх по лестнице.

Филипп остается в передней. Он разглядывает остальные покупки. Особенно ему нравятся его новые сапоги с красной каймой поверху, с зеленой подкладкой, подошвы тоже зеленые, в тон его любимой рубашки. Он всовывает ноги в сапоги, сидят они так себе. Могли бы быть и на размер побольше. Респиратор и защитные очки он надевает как полагается, тяжелые рабочие рукавицы натягивает еще в передней. Экипировавшись таким образом и напевая La Paloma, он направляется к лестнице. Но уже на втором этаже он сворачивает, поскольку самое большое зеркало в доме находится в бывшей бабушкиной спальне. Чтобы впустить побольше света, Филипп открывает ставни. Некоторое время он разглядывает себя в зеркале. Затем переходит от фонографии к фотографии, развешанным по стенам: частью над кроватью, частью над туалетным столиком, все на одном и том же фоне накатанного на стены зеленого узора картофельной ботвы. В овальных, круглых, прямоугольных и подковообразных рамках, увитых фарфоровым плющом и металлическими розами, все лица родные и не очень, вся рассеявшаяся по миру, разлетевшаяся и вымершая семья. Филипп узнает их всех, в любых возрастах.

Он спрашивает себя, узнали бы его близкие его самого, Филиппа Эрлаха, тридцати шести лет, холостого.

В респираторе и защитных очках он не похож ни на дядю, ни на сына, ни на брата. Скорее на странное явление — человека, который, защитившись от бактерий и прочей нечисти, спустя десятилетия отваживается выйти на зараженную вымершую местность, чтобы взять пробы культурного слоя. Ради документирования погибшей культуры.

Разве не минула целая вечность, убеждает он себя, и на какое-то мгновение верит, что в таком наряде ни перед кем ни в чем не должен отчитываться. Он даже находит в себе мужество открыть бабушкин комод, забитый старыми бумагами и всяким хламом. Он вытягивает ящики комода с некоторым равнодушием, ощущая себя почти в нейтральном, ничейном помещении, где находится случайно, как бы мимоходом, и все-таки осознавая, что практически приступает к началу задуманного — сдвинулся с места (как выразилась бы Йоханна). Сам он никогда бы так не выразился. Однако путь на чердак он все-таки продолжает с некоторым чувством тревоги.

Как только он открывает на чердак дверь, пульс его учащается вдвое. Сквозь хлопанье крыльев и писк птенцов, акустически сливающиеся в сплошной единый звук, Штайнвальд кричит ему, чтобы он исчез. В голосе Штайнвальда, искаженном респиратором, звучит неприкрытый ужас. Филипп видит, что Атаманов стоит у окна, Штайнвальд посреди помещения, вокруг обоих летают голуби, из крыльев которых сыплется белая пыль. Оба то погружаются в спиральные водовороты этой пыли, то вновь выныривают из них. Оба уже обгаженные, будто их вываляли в свежем помете. Весь чердак покрыт известковым белым слоем. Но это не белизна заколдованного снежного ландшафта, а зловещая пудра зомби. Непрерывно кружащие перед Штайнвальдом и Атамановым птицы производят впечатление жесткого киномонтажа. Оба кажутся беспомощными роботами, лупоглазыми и бессловесными. Световые рефлексы дрожат на штыке лопаты Атаманова. Филипп еще думает, что эти люди, несмотря на весь ужас, в который они угодили, кажутся все же менее растерянными, чем он, глядя на них. Потом Штайнвальд, размахивая лопатой, добирается до двери и дает ей такого пинка, что Филипп едва успевает отпрянуть. Дверь захлопывается у него перед носом.

Он с облегчением выдыхает, потом делает глубокий вдох и, прислушиваясь к шумам, которые печально и глухо пробиваются сквозь дверь, обещает себе, что при первой возможности даст им понять, что обиделся.

— Ну, ты, щенок, чего тебе тут надо! — во все горло орет за дверью Штайнвальд.

Филипп морщится. Потом спускается ступенька за ступенькой, выколачивая из себя пыль, которая, как он и боялся, въелась ему в рубашку и брюки. Он выходит наружу и идет по гравию площадки в сад, на свежий воздух. Бродячая кошка издает при его появлении истошный вопль и опрометью кидается в кусты у стены. Он садится на бывший постамент ангела-хранителя — так, чтобы ему беспрепятственно видеть чердачное окно.

Атаманов тем временем разбивает лопатой стекло и второй оконной створки. Птицы, которым Атаманов указывает лопатой дорогу, беспорядочно вылетают на волю. Тем же методом Атаманов не дает голубям, желающим вернуться назад, сесть на подоконник. Так продолжается добрых полчаса, пока чердак не покидают штук сорок голубей. За ними следуют еще не оперившиеся птенцы. Они падают с лопаты Атаманова замертво и приземляются между притулившейся к стене дома полуистлевшей поленницей дров и проржавевшим ограждением огорода. Dead and gone. Кошка выскакивает из кустов и, схватив зубами растерзанный трупик, опять исчезает. Филипп, встав на точку зрения, что не должен присутствовать при этой части работы, тихо вздыхает и тоже направляется в сад, но в сторону стены.

Ведь может так быть, размышляет он, что когда-нибудь время, проведенное с Йоханной, покажется ему несущественной частью его жизни или что он окончательно примирится с тем, что облака проплывают мимо, ничего не обещая или ничего не удерживая, одна череда за другой, снова и снова оголяя небо, чтобы дать понять, каково оно в действительности и каков всамделишный голос Йоханны, ее движения и что у него нет выбора, когда он внушает себе, что любит Йоханну. Йоханна же, напротив, пользуясь этим, вот уже ровно десять лет попеременно придает ему то больше, то меньше значения, во всяком случае, не столько, чтобы раскрывать все свои карты. Такова погодная сторона их взаимоотношений, драма их отношений, так сказать. И (думает Филипп): у меня есть своя гордость, которая позволяет мне оставаться невиноватым.

Это та мысль, которой он, собственно, хочет и будет предаваться в дальнейшем. Но он уже доходит тем временем до первого стула, встает на него и, благодаря толстым рукавицам, которые он так и не снял, подтягивается за зубцы кирпичной стены настолько, что может заглянуть в ту часть сада, которая до сих пор оставалась в мертвой зоне, недоступной его взгляду. Там какой-то мужчина, стоя на коленях, вычищает проволочным скребком мох, наросший в щелях между плитами крупнопористого бетона.

— Привет! — кричит Филипп.

Тут же звук собственного голоса напоминает ему, что на лице у него респиратор и защитные очки. Мужчина поднимает на него взгляд из-под мохнатых светлых бровей и теряется, но совсем ненадолго, до обидного ненадолго. Филипп-то считает, что заслуживает несколько большего удивления. Затем мужчина начинает вопить, грозя кулаком в сторону Филиппа, чтобы черти побрали его, да поскорее. Филипп смотрит на разъяренного человека и одновременно чувствует, что его рубашка задралась, под рубашкой обнажился пупок и ему холодно от стены. Он разрывается надвое между угрожающими жестами мужчины и приятным ощущением своего оголившегося живота. Собственно, он не прочь еще немного повисеть на напрягшихся руках. Но мужчина уже вскочил и прицелился, чтобы метнуть в Филиппа проволочный скребок, так что Филипп предпочитает скрыться. Он озадаченно плетется к следующему стулу. Достав из кармана брюк фото, прихваченное из бабушкиной спальни, он садится, заслышав за стеной голоса.

На фото — мальчик в красных, великоватых ему купальных трусах. Это Филипп, четырехлетний и светловолосый. Он стоит по колено в траве. Весь фон составляет трава, переходящая в белый, обрезанный зубчиками край. Мальчик на фото обеими руками сжимает большие садовые ножницы с желтыми ручками. Его взгляд направлен вверх к объективу, с недоверчивым выражением, как будто от него только что потребовали чего-то невозможного, например, немедленно отдать садовые ножницы, пока он не устроил ими кровавую резню. По выражению лица мальчика нетрудно понять, что сейчас что-то будет. Сейчас он расплачется.

Голоса, которые Филипп слышит за стеной, детские, и он представляет себе, что они принадлежат его старым и проверенным друзьям, которые все еще остаются детьми и ждут его, вот уже двадцать восемь с половиной лет, упорно, терпеливо и с надеждой. Может, им, как ученикам начальной школы, дано задание написать в тетради по чистописанию, что счастье приходит к тем, кто умеет ждать. Десять, двадцать, двадцать один, двадцать два раза писать одно и то же до полного отупения, до безучастности, в которой уже ничто ничего не значит. Голоса за спиной Филиппа все больше размываются, потому что он старается понимать их как можно меньше, думая в это время, что в жизни всегда так, будто пытаешься одну и ту же фразу написать в тетрадке на сей раз еще лучше. Может, от этого мы и мучаемся.

Когда Филипп возвращается к дому, створки чердачного окна сняты с петель, а проем забит картоном от коробки. Голуби снова и снова налетают на этот картон, снова и снова коготками вперед, пытаясь разорвать его, и все время жалобно пищат. Другие голуби скребутся по черепице конька, дождевого желоба — всюду, куда могут опуститься. Штайнвальд и Атаманов сидят на крыльце, на излюбленном месте Филиппа. Они без всякого удовольствия пьют пиво, которое они, как предполагает Филипп, взяли из холодильника. Вид у них угрюмый и несчастный или, во всяком случае, такой, будто у них не осталось сил еще и гордиться проделанной работой. Совершенно явно, им не до разговоров; они даже на приветствие Филиппа не отвечают. Респираторы и очки они сняли, на лицах остались от них только четкие контуры. Незащищенная кожа покрыта той же белой пылью, что и волосы, вставшие дыбом от пропитавшейся жиром пыли. Филипп же, хоть он и взмок от пота и очки его по краям запотели, стоит все еще в полной экипировке, как будто битва против власти тьмы еще не окончена и он готов сражаться с опущенным забралом. Через запотевший плексиглас он видит печальные взгляды, устремленные на его желтые резиновые сапоги. Подошвы сапог слегка испачканы землей, тогда как сапоги Штайнвальда и Атаманова заляпаны голубиным пометом и облеплены пухом.

— Ну вы молодцы, вот это я понимаю. Настоящие герои труда, — смущенно произносит Филипп.

Никаких комментариев. Но это им обоим не в упрек.

— Вы можете воспользоваться ванной на верхнем этаже. Там есть даже походная аптечка для оказания первой помощи, правда, я не знаю, что в ней.

Из царапин на шее Атаманова сочится кровь. Штайнвальд кивает, ловко сплевывает отхарканную слизь в контейнер, но не делает попытки встать. При всей выдержке, с какой он учинил на чердаке эту зачистку, такой любезности новоиспеченному владельцу виллы он не окажет.

— В любом случае спасибо, — говорит Филипп.

Ситуация мучительна для него. Он поджимает губы. С некоторым отчаянием он хватается за створки окон, прислоненные у двери. Осторожно удаляет острые остатки стекла и тащит рамы к своему велосипеду с намерением, как он оповещает рабочих, отвезти их к стекольщику.

По дороге туда он выдумывает себе следующие фотографии, все крупнозернистые, в слегка поблекших тонах. Он напоминает себе еще раз не забыть позвонить Йоханне насчет фотоаппарата, на этом, и только на этом, основании. Это он непременно должен отчетливо донести до нее, чтобы она не подумала, что он просто надоедает ей.

 

Вторник, 12 мая 1955 года

В коридоре слышны шаги. Она опускает ночную рубашку, подол которой держала в зубах, и отпирает дверь, чтобы отец не мог обвинить ее в том, что она в последнее время постоянно баррикадируется в ванной. Пусть не выдумывает. Едва задвижка отодвинута, как он входит, в шлафроке из красного бархата, с одутловатым лицом и набрякшими веками; поседевшие волосы топорщатся на той стороне, на которой он спал, это придает его виду что-то беспомощное и безобидное; но Ингрид этим не обманешь. Вежливо, как полагается примерной дочери, она желает ему доброго утра.

— Доброе утро, — говорит и Рихард. Но даже то, как он отвечает на ее приветствие, дает почувствовать его дурное настроение, которое не оставляет его вот уже несколько дней. Он сильно нервничает из-за переговоров о Государственном договоре, их заклинило как раз на статье 35 и на правах разведки шурфами на нефтеносных полях вдоль Марха. Вдобавок ко всему дает о себе знать больной зуб.

Он открывает кран и моет руки. Потом, повернувшись к Ингрид, ищет с суровой складкой между бровей ее взгляда и говорит:

— Не хочешь извиниться за вчерашнее? Это было бы добрым знаком и говорило бы в твою пользу, что ты способна понять свою ошибку.

Еще несколько недель назад Ингрид не удержалась бы от встречного вопроса, за что (скажите, пожалуйста) она должна извиняться. Или сделала бы встречное предложение, что извиняться должен он, именно за то, что уперся и не хочет считаться со счастьем дочери. За ночь она десятки раз прокручивала в голове фразы, в которых речь шла о любви и которые, как ей казалось, должны были убедить ее отца. Но теперь она упорно молчит, что стало уже привычным, сунув в рот зубную щетку, она принимается чистить зубы, чтобы отец больше не ждал от нее ответа и не надеялся на перспективы второй попытки. Она приветлива. Сердечно пожелала ему доброго утра. Этим она не уронила своего достоинства. Все остальное было бы в ее глазах излишним и будило бы лишь видимость, что и на сей раз все пойдет так, как хочет отец. Он претендует на правоту во всем. Всемогущий папа. Все, что исходит из его уст, закон. Но таким разговорам Ингрид больше не придает значения. Она уже вышла из того возраста. Вечно один и тот же тупик. Как будто ей больше нечего делать.

— Ни бе ни ме ни кукареку, — говорит Рихард.

Он ополаскивает себе лицо, со стоном отфыркиваясь, лицо, в котором Ингрид не находит никакого сходства с собой. Он прополаскивает рот одолом, поскольку воспаленный зуб противится зубной щетке. Громко булькает, прополаскивая горло. Потом подставляет расческу под струю воды и приводит в порядок волосы. Между делом оглядывает и оценивает Ингрид, глядя на нее в зеркало. Ингрид тоже разглядывает себя. Она видит, что последние недели и месяцы оставили на ней свои следы: обилие учебы в сочетании с обилием лжи довольно утомительны. Раньше она выглядела лучше. Пригнувшись под рукой отца, поднятой кверху, она смывает зубную пасту, дважды набрав в рот воды. Когда сразу после этого она собирается выйти из ванной, отец говорит:

— Ты меня удивляешь. Такое поведение больше приличествует пятнадцатилетней, но уж никак не девятнадцатилетней. Как тебе не стыдно.

Ингрид и это принимает к сведению без комментариев. Она заявляет, что плохо себя чувствует, и это звучит как отговорка, хотя ей действительно (может, это нервы?) муторно.

— Мне нехорошо, — говорит она.

После этого она скрывается в своей комнате. Одеваясь, она возмущается тем фактом, что никто, кроме Петера, не воспринимает ее всерьез. При одной лишь мысли о прошедшей масленице в ней поднимается такая горечь, что хоть впору вой или снова ложись в постель. Не то чтобы она упрекала своего отца за то, что он не в восторге от Петера или за то, что неделя в Арльберге оказалась неудачной. Его «нет» — это дело вкуса. Но то, что он ее любовь, которая явно не поверхностное увлечение, никоим образом не принимает всерьез и называет очередным капризом — против этого она решительно восстает. Ее отец обращается с ней, как с ребенком, у которого хотят отнять игрушку, а теперь, когда просочились слухи о помолвке, он хочет покончить с этим делом, потому что эта глупость кажется ему достаточным доказательством того, на какие необдуманные поступки способна его дочь. Точнее: она втюрилась так, что рехнулась и легла с Петером в постель. Нечто, случившееся, естественно, давно, но для ее отца до сих пор находящееся за пределами его понимания. Для него шестая заповедь — первая заповедь. Не существует ничего другого, что представляло бы равносильную угрозу его системе ценностей и так же оскорбляло бы его любовь к порядку и чистоплотности. Дерево, змея, яблоко, Цербер, геенна огненная, муки ада и поджаривание живьем на огне. Сплошь синонимы любви. Если бы ее отец знал, что она уже давно женщина, он бы ее, наверное, держал под домашним арестом. Куры должны оставаться в курятнике.

— Надеюсь, что здравый смысл в тебе скоро возобладает.

Они сидят втроем за завтраком, Рихард в одном из своих официальных костюмов, он пьет кофе, при каждом глотке запрокидывая голову. Когда Альма предлагает ему булочку, он отказывается, ссылаясь на зубную боль. Разговоры же, видимо, наоборот, смягчают ее; конечно, может быть и так, что слова приносят ему облегчение, поскольку обезболивающие таблетки, которые он проглотил в ванной, начнут действовать только через четверть часа.

— Ибо одно мне не хочется оставить без внимания: я все-таки не годами веду переговоры с Советами, чтобы моя дочь успела за это время лишиться разума. Целых семнадцать лет за нас все решали другие, распоряжаясь нами. Семнадцать лет вероломства, лжи и разочарований. Полжизни я терпел это катастрофическое безумие чужой власти над собой. И теперь, когда отношения понемногу проясняются и постепенно снова начинаешь чувствовать себя хозяином в собственном доме, я не позволю, чтобы разлад в мою душу вносила собственная дочь.

Он подносит кофейную чашку ко рту и с горькой гримасой делает еще один глоток.

— Договорились?

Нет.

Если подумать, может, и у министра иностранных дел Фигля тоже болят зубы и поэтому он пьет больше, чем следует. И вообще, ей осточертела мания величия ее отца и всей этой банды комитатчей, ведущих переговоры. При этом они не просыхают, насколько ей известно. Какое это имеет отношение к Государственному договору? Как будто русских можно удивить попойками. Уж это она точно знает, русские даже не заметят, что кто-то может много выпить, они к этому привыкли. И уж никак не предоставят Австрии Государственный договор в качестве признания их профессионального умения пить. Если бы все было так просто, то венгры поменьше бы играли в футбол, а больше тренировались в пьянстве. Гораздо вероятнее, что пять лет назад в ЦК КПСС, еще при Сталине, было решено дать Австрии в мае 1955 года Государственный договор, и так оно и будет сделано, строго по плану, независимо от водки. Несмотря на это, господа в правительстве ликуют по поводу своей выносливости и переговорной изощренности, не хватает только, чтобы в газетах писали, что Государственный договор был бы подписан и раньше, если бы в первые годы их лучше кормили. Поставки гороха Советами постоянно связывают теперь с судьбой рядового австрийца. Поистине курьезно. Съел ли этот среднестатистический австрийский Войцек весь свой горох? Забавный казус с этим субъектом, австрийцем по национальности. И те слащавые речи, которые будут вслед за этим снова звучать у них за обеденным столом, заранее бесят ее. Но если отец хочет узнать, что такое по-настоящему жесткая позиция, пусть сразу отправляется после завершения переговоров с московскими парламентариями от здания Союзнического Совета домой и попробует на деле осуществить то, чем только что угрожал: прервать контакт между нею и Петером. Ну давай, посмотрим, что из этого выйдет, на что сгодится тот опыт, который он приобрел в общении с homo sovieticus; да он только будет биться об стену лбом, потому что не принимает в расчет силу их чудодейственной любви. Ингрид тогда тоже упрется рогом, с нее станется, и уж лучше пусть все будет так, как есть, по принципу: ты не любишь меня, я не люблю тебя. Эту любовь она доберет в другом месте. И если ее отец заинтересован в хороших отношениях с дочерью и откажется ради нее от проявления своей власти, у них будут настоящие, теплые отношения, Ингрид тоже смягчится. Но ясно только, что это, так она себе представляет, в высшей степени неправдоподобно, на какие-то компромиссы ее отец, возможно, пойдет, но лишь на самые минимальные, такова его суть, но такова же и ее суть. Жизнь будет состоять из компромиссов — с родителями, с Советами, с Петером, с детьми, которые когда-нибудь родятся у них с Петером.

Она дотрагивается до живота — почти рефлекторное движение. Вот уже больше пяти недель. Потом намазывает медом булочку, и пока отец говорит — о невеже и сопляке (имеется в виду Петер) и о том, что наказание последует неминуемо (это про нее), — она задает себе вопрос, любит ли она отца. И если да, то как сильно? Хороший вопрос. Но как она может любить того, кто стоит на пути ее счастья? Того, для кого не существует аргументов, связанных с чувствами? Потому что чувства — вещь ненадежная. Потому что любовь — это настоящий бич. Неграмотный в чувствах? (Это она вычитала в одном романе.) Не признающий ничего, кроме доводов рассудка. Ужасно. Ужасно. А тогда ответ: нет. Уважать: да. А вот любить: нет. И далее: любит ли его хотя бы мать? Не менее хороший вопрос. Ответ: может быть. (То есть это вовсе не исключается.)

Ингрид разглядывает своих родителей (исподтишка?): один из них — олицетворение образцового патриота, которому злые силы осложняют жизнь, и ему приходится опасаться, что сквозь трещины и лопнувшие швы в его австрийскую душу проникнет нечистый дух. Другая — обкатанная на мельнице брака домашняя хозяйка, флейтистка и пчеловод — старается избегать любых конфликтов, минутку, нет, она только делает вид, что избегает их, стараясь уладить все потом и разгладить то, что можно разгладить, и справедливости ради надо о ней сказать, что она добивается от своего мужа как бы между прочим большего, чем Ингрид всем своим бунтарством. Иногда Ингрид кажется, что (пусть это и не идеальная любовь) за тем, что связывает ее родителей, стоит нечто большее, чем просто привычка.

Ингрид с удовольствием поговорила бы со своей матерью о том, какие чувства она испытывает к своему мужу. Но как ни хочется ей этого, разговор этот не может состояться, потому что Ингрид пришлось бы задавать вопрос как посторонней. А она — и их дочь (и эту сложность Ингрид понимает интуитивно) и является реальным плодом любви своих родителей, даже если таковой на самом деле больше и нет. Ингрид — воплощенное (так или иначе) будущее того, что ее родители когда-то значили друг для друга. В этом пункте она даже готова вступить в права наследства. Но было бы лучше, если бы ее родители сохранили в войну и Отто, считает она. Ей постепенно становится в тягость, что на ее персоне сосредоточены все ожидания их юности, расцвета, подъема и лучших времен. Она — не будущее своих родителей. Она — свое собственное будущее. Больше всего ей хочется сказать: папа, не надейся, что порядок, заведенный твоими родителями, повторится еще раз. Мир меняется, он меняется там, где этого никто не ожидает: в облике дочерей, например.

Рихард распространяется как раз о неопределенности экономического положения Петера и о том, что многие молодые люди сейчас из-за военной и послевоенной ситуации оказались сильно отброшенными назад в своем профессиональном развитии. Тем более безответственно, считает он, отягощать сердце девушки, которая на шесть лет моложе, мыслями о браке, если твоя собственная учеба вот уже несколько лет буксует на месте и если вообще нечего больше предъявить, кроме долгов.

Ингрид хотелось бы выяснить, каким образом до отца дошла эта информация, а поскольку отец не перестает поносить деловую никчемность Петера, она встает горой за своего любимого (за него, единственного, и причем навеки):

— Папа, я как никто знаю, что Петер вкалывает изо всех сил и старается выйти в люди. Это честная работа.

— Но до вас что, еще не дошло, что честная работа начинается там, где она что-то приносит, а не только обходится в копеечку другим? Похоже, и тебе в этом вопросе отказывает смекалка. До тех пор, пока эти его игры не будут приносить доходы, они пустое дело и больше ничего.

— Да, поскольку, по-твоему, человек должен получить сначала наследство, чтобы иметь возможность с чего-то начать. Все остальные — жулики и ничтожества.

Альма взывает, пытаясь увещевать:

— Ингрид…

— Мама, это так несправедливо, что он становится между двумя людьми, которые любят друг друга. Петер не виноват, что на его отца был наложен запрет на профессию и он теперь не может финансировать его учебу. В глазах папы Петер должен искупать грехи своего отца. Это несправедливо. Папина антипатия — тотально предвзятая. И он еще ожидает от меня рукоплесканий.

— Я уж точно не более предвзят, чем ты, и разница лишь в том, что ты ни на секунду не включаешь свои мозги.

Слышно, что к дому подъезжает служебная машина отца, и поскольку теперь Ингрид уверена, что разговор надолго не затянется, она говорит первое, что приходит ей на ум:

— Это ты маме вешай на уши. Со мной такие штучки не пройдут.

На шее у Рихарда вздувается жила, и кровь приливает к больному зубу. Он поднимает на нее глаза, а Ингрид опускает, напротив, взгляд вниз, к намазанной медом булочке, словно пригибаясь под грозными словами отца:

— Это уже предел! Я не позволю разговаривать со мной в таком тоне! Я ожидаю от тебя, что ты подчинишься семейным устоям этого дома, в противном случае пеняй на себя и будь готова к последствиям! Это тебе ясно?

И только после этого — молчание. Похоже, что все обдумывают свое мнение. Альма тоже вроде бы ищет, что сказать. Но явно — без всякого успеха. Через несколько секунд, словно он лишь с запозданием полностью оценил масштаб наглости последнего замечания Ингрид, словно ее слова с особой тяжестью давят ему на мозг, Рихард ударяет ладонью по столу так, что подпрыгивают чашки.

— Хватит! Я не желаю больше быть для тебя тем, на ком ты срываешь свое дурное настроение. До тех пор, пока ты сидишь за моим столом, будь добра делать то, что я скажу. Понятно?

Ингрид смотрит на него, стиснув зубы. Еще немного, и она швырнет о стену цветочную вазу или встанет из-за стола и просто уйдет. На нее действует центробежная сила не меньшая, чем на цепную карусель в Пратере. Но еще года два, самое меньшее, Ингрид будет зависеть от своего отца, этого козыря у него не отнять, она знает, ей нельзя доводить дело до крайности.

Неужто же отец прав, а она нет? Разве он когда-нибудь любил так, как она? Этого она представить себе не может, хотя ей жалко мать.

— Понятно или нет?

— Да, — еле слышно говорит она, присмирев, но не потому, что боится, а ясно понимая, что ничего другого отец и не желает слышать и что ей не удастся пока подвигнуть его на другое мнение. Тем самым, она не видит никакой возможности быть одновременно честной и счастливой.

— Значит, я могу рассчитывать на то, что больше ты не будешь мне устраивать эти глупости?

Она считает, что все зависит от того, что понимать под глупостями, и кивает, разглядывая при этом оконное стекло и растущие за ним фруктовые деревья, на которые взбиралась в детстве. Отто тоже на них лазил. Хотела бы она знать, какие воспоминания рождаются в умах ее родителей, когда они смотрят в окно.

Глупости, глупости.

— Ну, это уже обнадеживает.

Рихард, распухший и красный (щеку со вчерашнего дня разнесло еще сильнее), но вместе с тем и успокоенный, что Ингрид молча смотрит в окно, как будто там что-то отвлекает ее.

— Это тебе же во благо.

Примирительно, возможно, в надежде, что он сумеет понять ее правильно:

— Я тоже так считаю.

И хотя нельзя с определенностью сказать, что имеет в виду Ингрид, этого ответа достаточно.

Рихард встает, бормочет что-то о переговорах до отупения и о достижении компромисса. Альма прижимается губами к его здоровой щеке, которую Рихард ей подставляет. Ингрид следует примеру матери. Доброе дело на сегодня сделано. Рихард берет шляпу и удостоверяется перед зеркалом, что шляпа сидит прямо. Он быстро выходит из дома, слегка постанывая, усталый уже с утра. Дверца машины захлопывается. Когда машина отъезжает, Альма говорит без гнева и укора:

— Ах, Ингрид, Ингрид.

Ингрид принимается убирать со стола грязную посуду.

— Думаю, после этого придут месячные.

И Альма, тоже совершенно спокойно, будто проявляет к месячным Ингрид определенный интерес:

— Пожалуй, мне стоит начать записывать твой цикл, любопытно, что из этого получится.

— Ну давай, теперь твоя очередь меня клевать.

— Я не клюю тебя. Меня беспокоят твои дела. Но и ты должна проявлять хоть минимум понимания по отношению к родителям.

Ингрид составляет посуду в мойку и мысленно обещает Богу, что исправится, если только придут месячные, и сходит тогда снова исповедаться: я ведь и не молюсь больше, а только ругаюсь и богохульствую, нарушаю обет, данный Богу, я не чту своих родителей, упряма, грешу непослушанием, строптивостью, убиваю их нецеломудрием своих мыслей и взглядов, и одно уже то, что я лгала, лицемерила, повторяла чужие ошибки, множила их, предавалась гордыне, злорадству, пустословию, гневу и нерадению. Но самый мой большой грех — прелюбодеяние.

А матери она говорит:

— Я проявляю к вам столько же понимания, сколько и вы ко мне. Так что мы квиты.

Полчаса спустя она прощается и отправляется в университет. Но вместо того, чтобы поехать на велосипеде к Хитцингскому мосту и оттуда дальше городской электричкой, она выруливает на дорогу через Лайнц и Фазангартенгассе в сторону Майдлинга. Как плохая девчонка, какая она и есть, она ни с кем не желает считаться, и чем больше она удаляется от родительского дома и все ближе подъезжает к складу Петера, тем слабее чувство подавленности, с нее слетает всякая печаль и уже приветливее кажется ей этот пасмурный день, эти улицы, почтовые машины, желтые от цветочной пыльцы сточные канавы, причесанные и принаряженные люди. Витрины, дома. Все кажется ей таким беззаботным, даже свистки, вызванные ее быстрой ездой. Я еду с такой скоростью, какая мне нравится. Мимо нее пролетают шеренги домов. Тут и там, где дома еще не восстановлены, сохранился запах ужаса того времени. А во всем прочем все так, будто здесь уже царит свободный мир, будто прошлое уже отпустило этот город. Вернее: будто эти места уже выплюнули свое недавнее прошлое.

Она вспоминает слова девушки, занятой, в отличие от нее, физическим трудом:

— Наше прошлое слишком велико, чтобы такая маленькая страна могла его осилить. Это как откусить большой кусок, можно и подавиться.

Она сворачивает на насыпную дорожку, ведущую к складу Петера, резиденции его маленькой фирмы «Веселая гостиная» (почему бы нет?). Петер арендует помещение бывшей велосипедной мастерской среди редко используемых гаражей на задах улицы, спускающейся к ручью и на луга. По цепи на воротах и висячему замку Ингрид еще издали ясно, что Петера пока нет. Она проезжает мимо склада со смешанным чувством разочарования и вместе с тем облегчения, что хотя бы сама уже тут. Она катит еще сотню метров до трактира, притона апачей, как назвал бы это ее отец, с окнами, не мытыми уже несколько месяцев, с лозунгами на стенах, оставшимися еще с последних дней войны: Ура победоносной стране чудес! Nadeschda umirajet poslednej. Велосипед дребезжит, въезжая в проржавевший стояк. Через тамбур, в дверь. В пивной за столом для завсегдатаев сидит один-единственный однорукий мужчина. За другим столом покачивается на стуле какой-то бездельник с закатанными рукавами. Он считает на счетах. Увидев Ингрид, он издает свист.

— Не свисти, дождь накличешь.

— Не с той ноги, что ли, встала сегодня?

Ингрид поворачивается к парню спиной, не говоря больше ни слова, и, скрестив руки, останавливается у грязной еще со вчерашнего дня стойки, глядя на кусок орехового торта в витрине, словно век его не ела. Через открытые двери с кухни доносится бульканье готовящегося обеда, на заднем дворе выгружают ящики с напитками, хозяйка с оханьем составляет их штабелями. Ингрид знает женщину с тех пор, как знает Петера. Петер здесь обедает, когда бывает на складе, он выполняет для хозяйки мелкие поручения, красит ржавые железные стулья в саду и подправляет площадку перед домом, посыпанную щебнем. Взамен ему разрешено пользоваться туалетом и телефоном, а иногда зимой (но подробности об этом Ингрид не стремится знать) и переночевать на скамье у печки.

— Петер не звонил? — спрашивает Ингрид, когда хозяйка возвращается в трактир.

— И не позвонит, пока я не получу от него как минимум сотню шиллингов.

Хозяйка цедит пиво для бездельника, который протянул ей пустой стакан.

— Значит, не звонил? Я имею в виду, его все еще нет?

— Я же сказала.

— А вчера? — спрашивает она.

— Пусть бы только попробовал.

Ингрид знает, что Петер кругом в долгу, как в шелку. Но то, что ему больше негде одолжить, кроме как у соседки, для нее неприятная новость. Это она ему скажет. И дерзкое поведение хозяйки ее возмущает, что такое, что она, вообще, о себе воображает, бегемотиха? Но поскольку вчера Ингрид была у бабушки Штерк, которая потеряла представление о том, чего стоят деньги, она достает из портфеля кошелек и, роясь в нем, загораживает его своим телом. Потом протягивает хозяйке стошиллинговую купюру.

— Где это видано, что девушка дает парню деньги, чтобы он выкрутился!

— Не ваше дело, — говорит Ингрид.

Она краснеет от гнева и стыда и бросает деньги на стойку, даже не взглянув, не промахнулась ли. И, не попрощавшись, идет к двери, вон из трактира. Она хватает свой велосипед за руль и толкает его к складу, продолжая злиться, теперь главным образом на себя. Получила по заслугам. Что за манера носиться сломя голову и лезть куда не просят? Она вынуждена признать, что не так уж и не права хозяйка, да и отец критиковал ее не без оснований. А она в ответ готова была швырнуть в стенку цветочную вазу или вцепиться хозяйке в волосы. Она вообще в последнее время стала такой гневливой, что ее даже тошнит. Несколько дней назад, в Старом городе, на Верхнем рынке один пожилой мужчина сделал ей замечание, что она опрокинула его велосипед. Ингрид в мгновение ока выхватила из сумки брюкву, держа ее в руке как булыжник, и швырнула бы ее в голову старому человеку, если бы вокруг не стояли люди. А так она только огрызнулась, что, мол, старикан должен получше приглядывать за своим велосипедом. И хотя она действительно никак не была причастна к тому, что велосипед упал, собственное поведение ей самой показалось неадекватным, и когда она ехала домой, ей было стыдно за свой приступ ярости.

История Ингрид Штерк, размышляет она. Что это была бы за история? Пожалуй, мелодрама. Мелодрамы легко распознаются по тому, что в их названиях присутствуют женские имена.

Она прислоняет велосипед к голубым воротам с голубыми пятнами, краска кое-где уже облупилась. Потом садится на низенькую каменную оградку, отделяющую площадку соседского гаража, заросшую бурьяном. Солнце показывается из-за туч и освещает всю местность. Ингрид ощупывает свой живот, от которого можно ожидать дальнейшей драматизации событий — вот уже две недели, как он странно разбух, это не проходит и не проходит, хотя она совсем мало ест. Она ничем не может объяснить такое состояние, потому что вроде бы не с чего. Несмотря на это, она не может отделаться от подозрения, что опять беременна. В первый раз она тоже не могла подумать, что Петер был неосторожен, а вот поди ж ты, и уже давно были бы заметны последствия, если бы, на ее счастье или на беду (как на это посмотреть), беременность не закончилась выкидышем. Это было ужасно. Она до сих пор еще не забыла этот ужас, хотя прошло уже полгода. Этот эмбриональный комочек, лежащий в унитазе, пришлось просто смыть, потому что отец уже стучал в дверь, мол, сколько она еще собирается занимать ванную. Ее первое дитя. Она потеряла его в ванной. Всякий раз, как она вспоминает об этом, ее прошибает холодный пот. Пальцами обеих рук она вдавливает в себя живот выше паха; очень все странно. Она говорит себе: если живот и дальше будет таким, как сейчас, надо сходить к врачу, чтобы он ее обследовал. Если что, то лучше знать об этом как можно раньше. Если ничего нет, то и не надо думать об этом. А пока она поклялась себе, что никому не скажет ни слова, в том числе и Петеру, который в конечном счете будет рад беременности, об этом он не раз ей говорил и написал в последнем письме с настойчивым требованием, чтобы она сделала прививку от краснухи. Вот дурень, ну просто жуткий дурень. Неужто он не видит, как ей хочется прочно встать на ноги, чтобы не пришлось в браке быть духовно зависимой, как ее мать. И она еще раз недовольно надавливливает пальцами на низ живота с неприятным чувством, что это ей ни о чем не говорит, по крайней мере, ни о чем определенном.

Иногда в детстве у нее был надутый живот, тугой, как барабан. Отто подшучивал над ней и после еды проверял, достаточно ли тугой у нее животик. Они ложились на диван в гостиной или в саду, под открытым небом, с ощущением счастья, потому что в небе не гудели вражеские бомбардировщики. Отто барабанил по ее пузу. Она помнит, как Отто (однажды) ей сказал (он состоял еще в младшем отряде гитлерюгенда и приносил домой со своих сборищ этот чудовищный диалект, к неудовольствию родителей: внезапно Ингрид явственно слышит ломающийся голос Отто), он заявляет, барабаня по ее пузу, она запомнила эту фразу:

— Я запишусь добровольцем в Имперский колониальный союз, выучу суахили и возьму в жены десяток негритосок.

Это было смешно, они долго смеялись.

Несмотря на это, Ингрид не может припомнить, чтобы так уж оплакивала Отто. Они все были подавлены, соседи тоже, и никто не знал, какая доля общей подавленности вызвана тем или иным поводом. Поводов было предостаточно. А потом — орды красноармейцев в саду, они лазили по деревьям — искали в скворечниках припрятанное немецкое добро. До каких скворечников не могли добраться, те сбивали выстрелами вниз. Ингрид помнит, это было через несколько дней после гибели Отто, в середине апреля, как один из этих жутких азиатов заглянул в ее комнату с яблони, готовой вот-вот зацвести. Одно из самых сильных впечатлений тех дней. Ингрид стояла у окна, ее взгляд на мгновение встретился с чужими глазами на широкоскулом лице молодого солдата. Потом он отвернулся. Вскарабкался выше, потряс скворечник, и оттуда вылетел черненький дрозд.

Жалость к этому дрозду запомнилась Ингрид сильнее, чем скорбь по Отто. Может, потому, что Отто часто уезжал из дома, в лагеря или с гребцами на каноэ. Может, потому, что в ту весну события обрушивались одно за другим, наслаиваясь друг на друга, и, поскольку скорбь по Отто была постоянной, эту боль, оглядываясь назад, нельзя отделить от всего остального. Красноармейцы шагали по улицам сомкнутыми рядами, пели меланхолические песни, за ними ехал обоз, груженный коврами и перинами, поверх восседали восточные женщины в гимнастерках. Большой отряд солдат несколько недель квартировал на нижнем этаже. Потом въехали еще и британские офицеры, и места совсем не осталось, хоть плачь. Нехватка еды, купанье в пожарном пруду, свалка отбросов, санобработка дустом. Когда привозили пленных, Ингрид то и дело бегала посмотреть, не окажется ли среди них Отто. А вдруг он жив? Рождественская речь Фигля, что он не может дать людям свечи и не может дать стекло для застекления окон, а может дать только веру в эту страну. Две волны гриппа. Голодная Масленица. И не успели оглянуться, как пролетел год с момента гибели Отто. Ингрид перешла в гимназию. На соседнем участке крутились киношники. Ее отца позвали в министерство, а потом он стал министром. Оккупационные войска разместились в казармах. Первый отпуск за границей. Первое бальное платье и новые подруги. Посещение зоопарка, где ее сфотографировал один студент. Его звали Петер. Он зарабатывал фотоаппаратом, купленным на черном рынке. Приработок у медвежьей клетки. Фото на память для солдат Красной Армии и для советских служащих, зеленая решетка, за ней ходит по кругу как заведенный гималайский медведь — как символ победы в Великой Отечественной войне.

И Петер. И Петер. И Петер.

Сердце, чего ж тебе еще надо?

И вот, удобно оседлав верхом каменную оградку, что в Хитцинге было бы немыслимо — а так у Ингрид есть где разложить учебник по анатомии, в котором она, однако, не очень-то далеко продвинулась, — она ждет своего возлюбленного. Она сидит в этот пасмурный полдень, сняв синюю вязаную кофту и положив ее позади себя, чтобы она оказалась под головой, если ей захочется откинуться, как уже бывало. От чтения и свежего воздуха клонит в сон, она зевает, но сопротивляется — и сонливости, и нарастающему чувству покинутости, которое подтачивает ее настроение. Минуло утро, наступает день и постепенно набирает обороты. Заслышав тревожные гудки, Ингрид представляет себе аварию, кювет, звон разбитого стекла и картинки из анатомического атласа. Терпение ее кончается, досада, что Петер не появляется, тоже проходит, она простит ему все, лишь бы только был цел и невредим.

В два часа она наконец слышит характерное тарахтенье и поворачивает голову. Машина, старенький «моррис» из оснащения британской армии, въезжает в поле ее зрения, маленький комби с фермерским кузовом и створчатыми дверцами в задней части, которые надо приподнимать, чтобы они закрылись. Старательно объезжая выбоины, машина ползет вниз по улице. Когда она со скрипом и скрежетом сворачивает к воротам, волна счастья перекрывает все тревоги Ингрид.

Она говорит в открытое боковое окно:

— Где ты так долго пропадал? Если бы ты знал, как я рада, что ты приехал.

Петер выходит, они обнимаются. Ингрид не намного ниже его. Они прижимаются друг к другу бедрами, Петер обеими руками притискивает ее ягодицы. Через некоторое время он отстраняется, гладит ее щеки, указательным пальцем приподнимает ее подбородок, чтобы всмотреться в лицо. Она чувствует запах машинного масла на его руках. Это оттого, что на бензоколонке он всегда чистит себе ботинки промасленной ветошью.

— Фу, от тебя воняет, хоть нос затыкай.

Еще один поцелуй (от которого у нее перехватывает дыхание). Потом Петер сжимает левую грудь Ингрид под гладкой тканью ее платья, с этой лукавой (от которой дрожь пробирает) улыбкой, и говорит:

— Никак, у тебя грудь подросла за время моего отсутствия.

— Разве что от скуки.

Этот прирост, в отличие от прироста объема ее живота, можно было бы расценивать положительно.

Они смеются. Петер растирает свои колени, затекшие после долгой поездки. Он идет к воротам, по пути доставая из кармана брюк связку ключей. Ключ со скрежетом и визгом поворачивается два раза в висячем замке. Ингрид спрашивает, как он доехал. С грохотом вытягивая цепь из проушин ворот и разводя створки в стороны, Петер сообщает, усталый и счастливый, что опоздал потому, что вечером накануне у него лопнуло колесо в районе Фёкламаркта.

— Врагу не пожелаешь. Такой взрыв! Треск и шум! Черт знает что! Мне показалось, что взрывная волна аж внутрь машины достала.

Он втягивает голову в плечи.

У него изящные, но в то же время мужественные черты, упрямое, спокойное лицо, из-под густой, темной шевелюры светятся живые глаза. Ингрид нравится, что он не склонен к огорчениям, у него, что называется, толстая кожа, и этим объясняется изрядная доля его притягательной силы для нее. И в награду за испорченное детство она нуждается в неунывающей витальности куда больше, чем в надежности, которая всегда значилась у нее на первом месте в перечне желаемого, и не только под влиянием отца.

Он говорит:

— Запаска у меня была. Но обод у нее в морозы треснул, поэтому мне пришлось ползти черепашьим шагом. Но все же лучше, чем отдавать в балансировку в Верхней Австрии. Здесь мне это Эрих сделает, он передо мной в долгу.

Он закрепляет створку ворот на стене склада, потом опустошает переполненный почтовый ящик. Ингрид, немало удивленная таким спросом на фирму, несущую одни убытки, заводит свой велосипед в залитое светом помещение. Здесь два верстака, токарный станок и пресс для корректурных оттисков, на котором Петер больше не работает с тех пор, как заказывает печать в Оттакринге. Ящики из-под боеприпасов служат сиденьями и одновременно складом для поломанных инструментов. Чучело барсука, украденное из разбомбленной гимназии, на задней полке уткнулось носом в коробки с самой первой версией игры Знаешь ли ты Австрию? Игра? Да. Географическая и туристская игра, в центре внимания которой находится маленькая оккупированная (может, вскоре обретущая независимость?) республика во всей своей красе и безобидности.

Несколько коробок этой игры Петер выгружает из багажника «морриса», два десятка рекламационных экземпляров, которые ему вернули во время его представительской поездки по южным федеральным землям и по зальцбургским долинам. Он вздыхает:

— По-прежнему недостача всего, кроме работы.

— Забудь ненадолго про работу.

Ингрид проходит за Петером внутрь склада. Там пахнет бумагой, сырыми опилками, ржавчиной и машинным маслом. Немного холодновато. Они садятся рядом на ящик от боеприпасов, прижимаются ладонями, сплетают пальцы и стискивают их до побеления суставов.

— Ты, конечно, проголодался после долгой поездки.

— Не то слово. — Петер делает выдох. И добавляет после паузы: — Но в последние дни я так часто бывал в трактире, что мне туда уже не хочется.

— Тебе просто не хочется возвращать деньги госпоже Штёр.

Его улыбка кривится, он глядит (как бы это сказать?) словно побитый в двойном смысле, виноватый и… Он что, стыдится? Стесняется, во всяком случае.

— Мой друг, об этом мы еще поговорим.

А пока Ингрид оставляет его в покое. Она берет свой велосипед и едет к Грайслеру. Когда она возвращается, уютом все еще не пахнет, и Петер все с той же кислой миной, одетый в повседневное, в обвисших джинсах (и где он их только подобрал?) и неприглядном сером халате, подаренном старшей сестрой на последнее Рождество. Он возится с расклеившимися играми. Ингрид тоже переодевается, как обычно, когда приезжает на склад, она боится запачкаться. Она перевезла сюда любимые старые платья, которые дома ей нельзя надеть даже в сад, платья как декларация независимости, так ей кажется, подходящие для холостяцкой обстановки склада, подходящие здесь ко всему временному и неустроенному, к отсутствию удобств, к покореженной, видавшей виды, но действующей электроплитке, на которой она готовит для Петера еду. Кармашки из теста с капустой, пряностями и яйцом, а к ним салат, хлеб, пиво.

— Мой руки, обед готов!

Петер вешает серый халат на крючок у раковины и основательно моет руки по локоть. Потом садится к столику, выщербленному ножами, который Ингрид освободила и передвинула на середину помещения вместе с двумя ящиками от боеприпасов. С нескрываемым зверским аппетитом он придвигает к себе тарелку, наполненную Ингрид, берет вилку и склоняется над едой. Ингрид наблюдает, как он уписывает еду, как делает глотательные движения. Иногда сжимает его плечо или бедро, будто желая удостовериться, что он здесь. Его глаза, его рот, каждый дюйм его тела. И его пальцы. Ей нравится смотреть, как он берет ими что-нибудь. Хлеб. Как подносит хлеб ко рту, как откусывает. Он смотрит на Ингрид поверх своей руки. Подмигивает ей. Это радует ее. Сытый, он трогает свой живот. Ингрид тоже трогает живот (надежда, вот уже несколько дней, что нехорошее самочувствие вызвано всего лишь запором, ну пожалуйста, Господи!). Петер подставляет стакан, она еще раз наполняет его, а Петер подбирает на тарелке остатки капусты с последним кусочком хлеба. Запивает большими глотками, издает сытый стон и откидывается назад, опершись руками о ящик. Кажется, сейчас он улыбнется.

— Я тебя люблю, — говорит он.

А Ингрид, принимаясь мыть посуду:

— И правильно делаешь. Но в настоящий момент гораздо важнее объяснений в любви, которые даются тебе без усилий, ответить на несколько вопросов.

Ингрид хочет знать, кому Петер должен и сколько. Сколько непоступивших платежей еще можно ожидать реально, а не иллюзорно. И где его кинули. Каков складской запас, за вычетом того, что ему придется выбросить, потому что — еще один промах в жизни Петера Эрлаха, еще один удар ниже экономического пояса — грядет Государственный договор, и границы между зонами исчезнут. Затем: на какие доходы он рассчитывает в месяц, прикидочно, включая то, что приносит ему репетиторство. Каковы текущие расходы, включая ремонт «морриса», у которого с печальным постоянством то рвется тормозной трос, то, как вчера, лопается колесо.

И:

— Сколько тебе еще, собственно, осталось учиться? Хорошо бы заняться учебой, тогда я была бы совершенно счастлива.

Она вытирает руки грязным полотенцем, потом берет бумажку и карандаш в намерении привнести в жизнь Петера математический порядок и подогнать ее под расчеты, не прилагая к стараниям Петера никакого другого мерила, кроме вычисляемого успеха; в счет не идут ни знакомства, которыми он обзаводится во время поездок, ни возможность посмотреть на маленький мир, что, по словам Петера, имеет свою ценность. Он должен наконец, умоляет Ингрид, начать мыслить экономически, ее отец совершенно прав, когда говорит, что счастье двумя пальчиками не возьмешь.

— А неплохо было бы.

— Бесплатно дается только смерть.

Ингрид энергично придвигается ближе к столу и подкладывает под себя ногу, чтобы сидеть повыше. Раздвинув локти, она расчерчивает огрызком карандаша обрывок бумаги на графы.

— Ну, выкладывай, рассказывай по порядку, я должна все знать.

Сложение и вычитание, время от времени округление, но не в пользу Петера, что не встречает возражений, и так шаг за шагом, Ингрид готова держать пари, что цифры по-прежнему приукрашены. Восемь плюс семь, плюс одна, плюс одна, плюс девять, плюс две, двадцать восемь, еще восемь, еще две, две плюс восемь, плюс три, плюс две, плюс девять, плюс семь, плюс одна, тридцать две, прибавим сюда две, еще три и плюс четыре, плюс девять, плюс три, плюс пять, плюс семь и шесть, тридцать семь. Округляем:

— Сорок тысяч шиллингов долга, двадцать тысяч шиллингов непоступивших платежей. Петер, да ты увяз по шею.

Петер смущенно принимается за свою работу, а Ингрид смотрит, как он готовит к рассылке поступившие заказы — с терпением, которое кажется ей обреченным; эта работа словно наркоз для него. Ингрид пишет в начале и в конце расчетного листка: СРОЧНО ПРИНЯТЬ К СВЕДЕНИЮ! встает и пришпиливает листок к доске объявлений, слева от входа. Затем, вернувшись к ящику, она высказывает все, что накопилось у нее на душе: я должна сказать тебе это ясно и недвусмысленно, — и она должна признаться себе, что ей это приятно: говорить со взрослым мужчиной на равных, не заглядывая просительно в глаза, как ребенок, эти чертовы шесть лет разницы в возрасте, которые со стороны совсем незаметны.

Итак, набрав в легкие побольше воздуха:

— Твои вечные банкротства сидят у меня уже в печенках, они длятся столько, сколько я тебя знаю, и иногда я спрашиваю себя, есть ли вообще надежда, что когда-нибудь что-то изменится к лучшему. Всякий раз, когда думаешь: ну вот, сейчас все выправится, — возникают новые осложнения, это действительно как злой рок. Если папа узнает, что ты даже обедаешь в долг, это будет вечный позор, но, с другой стороны, справедливый: ну да, можно понять родителей Ингрид, поскольку Петер не встал на ноги, он делает из себя посмешище, гоняясь за вшивой мелочевкой. Любимый, я знаю, что ты действительно стараешься и делаешь все, что в твоих силах, но так много всего, что становится у тебя поперек дороги и с чем ты не можешь сладить. Поэтому я тебя не упрекаю. Однако хоть какой-то успех нужен тебе позарез. Я в полном отчаянии, что у тебя одни неудачи. Все или, скажем, многие молодые люди, которые думают о женитьбе, во всяком случае, те, кто твердо стоит на ногах, имеют приличный заработок, но у нас, скажу тебе по секрету, все надежды отодвигаются в недосягаемую даль, а по времени — когда рак на горе свистнет. Не смотри на меня так, ведь это правда. Мне кажется, понадобятся годы, пока ты к чему-нибудь придешь, и мы так и останемся вечными женихом и невестой. Эта проклятая машина, извини, пожалуйста, обдирает тебя как липку, ну признайся, и в этой поездке ты потратил больше, чем заработал, и даже если вышло ни вашим, ни нашим, все равно этого мало, твои поездки должны приносить что-то еще, кроме отравления атмосферы выхлопами. Опять же, за шину пришлось заплатить. Делаем вывод: как только дела наладятся, от этой тарахтелки надо будет избавиться, и нечего ее оплакивать, купи себе штайровский фургончик, хоть ты и ругаешься, что он очень маленький, а все разглагольствования об «опеле», «форде» или «ДКВ» — это мания величия, ведь не для того же ты покупаешь машину, чтобы нам можно было спать в ее фургоне. Ведь это так, Петер. И я от тебя такое уже слышала. Знаешь, иногда мне все видится в розовом свете, а потом я опять впадаю в уныние и не верю, что со временем все наладится, что хотя бы долги будут выплачены, появится немножко оборотного капитала и квартира, в которой можно будет свободно двигаться, и ребенок не будет лежать на ящиках, и не будет слышно, как соседи ворочаются в постели. Ты собираешься этого достичь лет этак через пять-десять, да и то еще под вопросом, но я замучаюсь ждать, нынешнее положение у тебя длится с тех пор, как я тебя знаю, и оно не меняется, потому что твои дела оттесняют твою учебу. И было бы ради чего. Радость моя, я все время вспоминаю одно папино высказывание, что надо всегда стремиться держаться выше средней планки, и не только в моральном смысле, он, я думаю, и во время войны так себя держал, и, как многого можно достичь, видно по его теперешнему положению. Подумай, например, о твоих знакомых, люди они все симпатичные, но они как птицы небесные и наверняка высоких моральных качеств, да только это и все. Ты у них считаешься богатым человеком, они не понимают, что это не жизнь, потому что сами сидят в еще худшей луже и ничего не могут позволить ни для себя, ни для своих детей. Хочешь, я назову тебе их имена? Но это не наш мир, мы должны добиться большего, ты в первую очередь, ты не понимаешь этого так, как я, однако тебе не придется все делать одному, я тоже буду зарабатывать вместе с тобой, хотя бы временами. Ты ведь наверняка не хочешь, чтобы женщина в итоге зарабатывала больше мужчины, но в теперешнем положении это неизбежно произойдет, разве ты хочешь этого, ну вот видишь, а дело ведь не только в заработке, ранг и титул тоже играют роль. Тяга людей к сплетням велика. Ты меня знаешь, я говорю все это не для того, чтобы тебя обидеть. Но я не могу каждому приводить в качестве оправдания историю твоих неудач, я хочу начать свой брак при хороших обстоятельствах, чтобы иметь возможность гордо сказать: он архитектор, дипломированный инженер, мы имеем на это право, нам предстоит чудесная жизнь, хоть она и не устлана розами, но для счастья достаточно. Понимаешь, что для меня важно? Только не держи меня за высокомерную дочку министра, которая купается в деньгах, и не подумай, что ты недостаточно хорош для меня, у меня и в голове ничего подобного нет, кроме нормального здравого смысла и понимания того, что есть вещи, которые не обойдешь. Ты должен все-таки понять, если мы поженимся, родня захочет знать, что у тебя и как, и они все попадают, когда узнают, что ты репетитор, который делает долги распространением настольных игр. Поверь мне, я действительно говорю это не для того, чтобы тебя обидеть, и не для времяпрепровождения, я по-настоящему тревожусь об этом. Не должен папа оказаться прав, такой роскоши я ему не доставлю. Боже мой, если бы мы не любили друг друга так, все было бы проще, но я не могу представить себе жизни без тебя, я подумать об этом не могу, мы останемся вместе, что бы ни было, такого разочарования, как с Гертой, тебе не придется пережить во второй раз. Но, пожалуйста, прошу тебя, садись в зимний семестр за учебники, вот увидишь, это выйдет тебе дешевле, чем мотаться по обледенелым и заснеженным дорогам, как в прошлом году. Эти жуткие поездки. На погоду нельзя полагаться, как и на многое другое, и меня бы, глядишь, избавил от бесконечных бессонных ночей. Подумай над этим. Может, ты сможешь под конец сдать экзамен, это предел мечтаний, ведь тебе уже двадцать пять, Петер, и такого быть не может, чтобы у человека была такая странная работа, которая только съедает его деньги. Тебе самому должно быть ясно, что долго тебе так не продержаться. На прошлой неделе я дала денег госпоже Хастрейтер, чтобы она купила новое постельное белье, но она была вынуждена их взять в счет уплаты за жилье, она уже столько раз ссужала тебя. И госпоже Штёр я дала сегодня утром денег, это не в укор, но это не дело, чтобы девушка давала парню деньги на жизнь. Не могу же я вечно потрошить своих бабушек, это позор. Давать тебе деньги — все равно что лить воду в решето, ты знаешь, папа подумывал о том, чтобы оказать тебе финансовую поддержку, но, когда он увидел, что об учебе и речь не идет, он отказался от этой мысли. Скажи, пожалуйста, ты меня вообще-то слушаешь или ты думаешь: а, пусть себе говорит, я буду делать то, что считаю нужным, такое подозрение у меня возникает, потому что ты совсем не реагируешь. Только потому, что ты старше меня на шесть лет, ты не можешь думать, мол, кто такая Ингрид. Хорошо, тем лучше, тогда еще раз: спустись на землю от своих «как-нибудь» и «когда-нибудь» и подумай о том, что ты должен сделать для твоей будущей семьи, все затраты на жилье, одежду и еду, когда я буду жить с тобой, кто должен это финансировать, когда все постоянно дорожает? Столько репетиторских уроков ты давать не сможешь. А учеба тебя не погубит, вот увидишь, и ты еще получишь в качестве вознаграждения меня. Я сделаю твою жизнь такой, что тебе десятикратно все возместится. Что такое два года по сравнению с жизнью, которая нам предстоит, они пролетят, и не заметишь, и только когда мы будем независимы и никто не будет нам указывать, у нас будут свои четыре стены, будут дети, тогда мы поймем, что все муки оправданны, а до того времени я буду пользоваться всеми удобствами, какие мне предоставлены дома, я буду собирать приданое, я не позволю, чтобы нас разлучили, и буду старательно учиться в университете, чтобы не отстать от жизни. Если и ты вернешься в университет, папа, разумеется, станет податливее, и от этого мы все только выиграем. Между нами, для свадьбы действительно рановато, в конце концов, нам самим это только в ущерб, девятнадцать — это все же мало, да и для тебя лучше подождать, чтобы созрели все условия. Что касается мозгов, то у тебя их хватит на троих, только не забывай их перед употреблением включать, ну а прочие ошибки, любимый, тут надо что-то делать, иначе останешься голым и босым, твоя неряшливость и безалаберность, мое мнение ты знаешь, зря мы, что ли, с тобой в горах об этом говорили, но ты всегда оправдываешь это отсутствием времени. Нет никакого отсутствия времени. Я скорее поверю, что тебя дома в детстве этому не научили, а потом ты слишком долго жил один или снимал жилье. Это пропотевшее белье и одежда — действительно что-то ужасное, отталкивает людей от тебя и вредит делу, сам ты этого не замечаешь, а другие думают: какой неряха, от такого нечего ждать аккуратной работы, а эта красивая девушка, где она его только откопала, такие вот дела, так что ты сам строишь преграды на своем пути, и всему этому ты должен положить конец, в противном случае ты всегда будешь в проигрыше. У тебя иной раз такие грязные ботинки, будто ты вылез из дымохода. Итак, подумай об этом и не изобретай отговорок, их нет, пойми это, пожалуйста, ты должен это преодолеть в первую очередь в себе самом, а потом, когда и я буду сама распоряжаться собой, что уже в обозримом будущем, тогда нам не придется снова думать об этих проблемах с самого начала. Запасись терпением, и ты многое мне облегчишь, Петер, посмотри на меня, пойми меня, пожалуйста, правильно, это только на первый взгляд выглядит так, будто осложняет нам нашу общую цель, но ты должен приложить железную волю и энергию и действительно попытаться дать папе доказательства твоих стараний. Я, разумеется, не жду подвигов, но если я ради тебя делаюсь сильнее, а я делаюсь сильнее, то имею в виду, я должна быть уверена, что не бросала слов на ветер, что ты все слышал и принял к сведению, это, к сожалению, черта, которой мне в тебе не хватает и которая у папы присутствует с избытком — трезвость ума.

А теперь опять поглубже вдохнуть, выдохнуть, хорошо, она довольна, все прозвучало как по-писаному, с чувством реальности у нее все в порядке, в конце концов, ведь кто-то должен сохранять трезвую голову, и зачем стесняться в выражениях, она не собирается скрывать свои мысли. А Петер? Похоже, ее проповедь подействовала. Он даже не пытался ее перебить, только поглядывал на нее время от времени с видом мученика задумчиво или растерянно (?), но явно безропотно (как лошадь в грозу), готовый проглотить и это: он продолжает орудовать молча, с каменным лицом, взгляд тупо устремлен на работу. Ингрид видит, как он нечаянно обламывает голову у игровой фигурки.

— Мне тебя действительно жалко, но я все еще не готова. Представь себе, папа знает о нашей помолвке.

И к тому же я беременна, если на то пошло. Она чуть не сказала ему, но все-таки сдержалась, потому что Петер вдруг откладывает работу. Он вскидывает испуганный взгляд на Ингрид, и странно, у нее возникает ощущение счастья, что объясняется только неодолимой силой их любви.

И май ломится в этот радостный для нее момент в открытую дверь и пробивается сквозь стеклянные блоки на крыше. Собственно, тепло и мирно, как в пустыне.

Ингрид говорит:

— Для меня загадка как, но почта сработала быстро.

Виски Петера блестят от пота, он прижимает ко лбу полупустой стакан холодного пива, прокатывает его дважды туда и обратно.

— Как он это воспринял?

Излишний вопрос, поскольку он точно знает, что ничего хорошего ее ответ ему не сулит.

— Ну, не то чтобы бушевал, по крайней мере, поначалу. Просто он не согласен, что его поставили перед свершившимся фактом, он не признает помолвку. Дал мне моментально почувствовать, что его переговоры сейчас куда важнее. Но я тоже сказала ему, что свой выбор сделала.

— И ему придется с этим смириться.

— Ты в это веришь? Под конец он, как обычно, всех достал, заявив, что он хозяин в доме, что его принципы, бла-бла-бла… и что я еще несовершеннолетняя. Он сказал, что мы злоупотребили его доверием, и в этом он не совсем не прав. Что не позволит выставлять себя дураком. Но верхом всего было то, как он опять попытался принизить мои чувства. На сей раз он утверждал, что «Ромео и Джульетта» — это пьеса не о силе любви, а о проклятье полового созревания. Он прикрылся этим и пригрозил мне всем, чем только можно, в первую очередь тем, что я тебя больше не увижу.

— Чтобы из нелегальной семейной пары получилась нелегальная любовная пара.

— Милый, ты видишь, мне наплевать на все запреты, я здесь. Я даже сомневаюсь, удастся ли ему запретить мне поездки в Альпы со студенческим клубом. Тем не менее мы должны постараться не усугублять эти трения. Поверь мне, я его знаю, мы не должны без конца портить ему настроение. Пока я в его власти, он от меня не отстанет.

Пауза.

— А пока что тебе отказано от дома.

Петер, бледный в уголках рта, безвольно опускает руки, рубаха ему велика и болтается на нем. Он тупо (бессильно?) смотрит на Ингрид, все в нем мертво, он кажется ей в этот момент таким хрупким. Наверняка в последние дни он ничего не ел, чтобы сэкономить деньги, ну конечно же, он совсем отощал, одни ребра торчат, как же она сразу не заметила.

С горькой улыбкой он говорит:

— Ну-ну. Отказано от дома. Только потому, что я… Черт, да я и рыпаться не стану. Сдаюсь без боя.

— Ему только того и надо.

Потом в десятый раз — все, что Рихард имеет против Петера, полный обзор: что он ветрогон в глазах Рихарда, это самое первое, и что Петер эту славу целиком подкрепил тайной помолвкой (нельзя за это на папу обижаться, поскольку это прямая противоположность тому, о чем он нас просил). Что Петер на шесть лет старше Ингрид, что он никто и ничто и за душой у него ничего нет и что его ничему не научили, как полагается поступать в таких случаях. Далее: что отец Петера дважды привлекался к ответственности чрезвычайным судом за противоправные действия и что после нескольких месяцев принудительных работ на кирпичном заводе был на полтора года отправлен в психушку Святого Мартина под Триммингом, для исправления взглядов, что мало чего дало. Как утверждает Рихард. И откуда он только все знает? И что за таких замуж не выходят.

— И меня, свою дочь, он считает дурочкой из глухого переулочка, но не исключает и простую глупость, подвигнувшую меня на этот безумный поступок.

— Ну, это уж. Ну тут…

Ингрид по-прежнему сидит на ящике из-под боеприпасов, спиной к столу. Петер ходит по мастерской взад и вперед, упрямо мотает головой и облекает ругательства, которым с удовольствием дал бы волю, в форму тихой критики, мол, от министра можно было ожидать большего.

— Все правительство — это один прискорбный случай, — говорит он. — Но я еще десять лет назад понял, куда заводит политика.

— Петер, если бы не война с Кореей, мы бы с тобой не переспали. Ну, не сразу…

— Что хорошо для нас, плохо для Кореи. Твой отец, кажется, видит все наоборот. — Петер кривит в гримасе рот: — А что, собственно, говорит твоя мать?

— Мама? Она придерживается нейтралитета. Главное, чтоб я ей обещала быть всегда послушной.

— Видимо, и эта наша встреча — нарушение договоренности.

— Милый, они об этом не узнают. Сегодня, когда я уходила, мама сказала: чтоб я больше не слышала жалоб. И я ей обещала, что от меня жалоб не будет, она может быть спокойна.

Ингрид встает, обнимает Петера и целует его, ее язык тоже очень активен. Она всовывает руки в задние карманы его джинсов. В этот момент раздается смущенное покашливание. Ну и ладно. Не так уж Ингрид и хочется целоваться, просто ей показалось, что это надо сделать.

Помеха — один из добровольных помощников Петера, мальчишечка лет шести, белобрысый, косой, с одним заклеенным глазом: крест-накрест четырьмя полосками пластыря телесного цвета. На мальчишке короткие штанишки, надетые поверх шерстяных колготок. Хотя обе створки ворот стоят нараспашку, он не осмеливается въехать внутрь на своем самокате.

— Ну, как дела? — спрашивает Петер.

— Ничего.

— Смотри-ка, что у меня есть для тебя.

Петер ищет свою куртку, находит ее среди вещей, которые Ингрид убрала со стола. Шарит по карманам, наружным, внутренним, звякают ключи, шелестит бумага. Он идет к воротам и протягивает мальчишке наклейку с изображением высокогорного альпийского перевала Гросглокнер. Для заднего крыла самоката, говорит Петер. Пацан вне себя от восторга, долго благодарит и кланяется, как будто получил для своего транспортного средства номерной знак.

— Вот папа увидит!

Мальчишке хочется тут же наклеить картинку. Но когда к воротам подходит и Ингрид — ее тянет на свежий воздух, он уезжает. Кричит, что его ждет мать, уже от дороги (со щебенкой), подогнув толчковую ногу, как будто крик может затормозить движение. Голос смолк, нога снова оттолкнулась, шурша башмаком по щебню.

Слегка накрапывает, но Ингрид не уходит. Она смотрит вслед мальчишке, пока тот не скрывается за углом трактира. Ее взгляд скользит по дуге — через цветущий луг на другом берегу ручья к островку тополей, перед которым строится поселок из маленьких домиков, все они в разных стадиях готовности. Дребезжащий шум бетономешалки уже давно нарушает здешнюю мирную тишину. Проносятся две ласточки. Правильно, в газетах писали, что они уже прилетели. Ингрид некоторое время наблюдает зигзаги их полета, они то скользят, то снова ускоряют движение, разрезая крыльями воздух. Ингрид приходит в голову, что теперь, когда дни стали теплее, для склада наступает лучшее время. Летом в нем стоит удушающая жара, зимой там мерзнешь, потому что невозможно как следует протопить помещение, и это плохо сказывается на здоровье Петера.

В прошлом году, в конце ноября, коммивояжерская поездка Петера затянулась. Он добрался до самых дальних курортов зимнего спорта, чтобы получить заказы. По нескольку раз задерживался на день-другой, пока не поджимало время возвращения в Вену. А в Вене стояли трескучие морозы, пробирало до мозга костей. И хотя Петер натягивал на рот и нос шарф, который ему связала из остатков шерсти Ингрид, он сильно простудился во время работы на складе, и эта простуда беспощадным образом сказалась на бизнесе. Петер неделю лежал в постели с высокой температурой, потом еще неделю был почти глухой. У Ингрид до сих пор стоит перед глазами картина, как он пытается считывать слова с ее губ. Ни один врач не брался ему помочь, все говорили, что надо ждать, когда пройдет насморк. И она, и без того загруженная проблемами в университете и дома, добровольно впряглась в эту беду и металась между истерикой и отчаянием, потому что, с одной стороны, ей стоило труда держать Петера подальше от склада, а с другой — она не могла взять на себя и половины его работы, которая лежала без движения. Две недели она крутилась, сорвала себе нервы — и все без особого успеха. Когда в первое декабрьское воскресенье Петер рано утром услышал тиканье будильника, для него началась рождественская торговля. Снова шанс заработать денег. В начале года он упрямо забил склад под самую крышу, чтобы впредь быть во всеоружии на случай подобной непредвиденности. Но теперь и эта мера, судя по всему, выйдет боком из-за угрозы заключения Государственного договора (выражение Петера). Как только договор будет подписан, Петеру придется менять поле игр, где обозначены границы оккупационных зон. Если бы об этом мог узнать ее отец (полагает Ингрид), то его и без того неистовое рвение на переговорах удвоилось бы.

Она бросает камешки в ручей, немного опечаленная предстоящим расточением сил Петера. Шум бетономешалки перекрывает треск мопеда, который преодолевает сопротивление щебня. К облегчению Ингрид, мопед сворачивает, не доехав даже до гаражей, и с тарахтеньем скрывается среди жилых домов.

Петер за это время передвинул на прежние места стол и ящики и, кряхтя, вкатил вручную «моррис» в мастерскую. Он закрывает левую створку ворот, скрипя шарнирами, и вставляет стоймя штангу в металлическое кольцо на полу. На мгновение он замирает, чтобы глянуть на стройку за полем. Перед каркасом дома стоят мужчина, женщина и двое детей. Мужчина и дети, заложив руки за спину, принаряженные в выходную одежду, с косичками, с проборами, как на праздник Тела Христова.

Ингрид прослеживает взгляд Петера. Дети заставляют ее вспомнить про живот. Спустя мгновение ей в голову приходит веселая мысль, что все это она делает для того, чтобы у ее детей было прекрасное прошлое. Идея ей нравится, она обдумывает, не рассказать ли об этом Петеру. Но он еще, чего доброго, примется фантазировать. Она берет кофту и покропленный дождевыми каплями учебник по анатомии и входит внутрь. Петер закрывает за ней вторую половинку ворот. Теперь лучи проникают только через стеклянные блоки на крыше, падая конусами, которые распространяют спокойный, приглушенный свет. Ингрид и Петер сообща освобождают фургончик. Петер выметает веником деревянные ребра днища, а Ингрид накачивает ножным насосом два надувных матраца. Она мечтает о настоящем супружеском ложе, валяться на надувных матрацах со временем уже поднадоело. Петер притягивает ее к себе, как это было в пансионате по дороге между Земмерингом и Винер-Нойштадтом, та ночь остается для нее незабываемой. Как Петер лежал на ней, а она целиком зарылась в него; это делало ее такой счастливой, что она готова была примириться с любыми последствиями. Одно только свежее и накрахмаленное постельное белье чего стоило, тогда как здесь у них всего лишь два вермахтовских одеяла, вонючий спальный мешок и медвежья шкура, которую Ингрид похитила с чердака (еще хорошо, что шкуры до сих пор никто не хватился, она боится, что из отсутствия этой шкуры родители могут сделать выводы, причем правильные). Она засовывает надувные матрацы в машину, застилает их одним из двух военных одеял. Потом начинает раздеваться, без напряжения и спешки. Петер, понемногу снова собравшийся с духом, тоже раздевается. Он садится в открытый сзади фургончик, развязывает шнурки, глядя при этом на Ингрид, которая расстегнула свой лифчик и повесила его на открытую дверцу «морриса». Ингрид любит, когда Петер смотрит, как она раздевается. Она наслаждается его вниманием. Одно дело — раздеваться в тесноте, в ванных комнатах, кабинках для переодевания, спальнях, у врача, и совсем другое — раздеваться в просторных помещениях, здесь, на складе, который, как ей кажется, растягивается еще больше, когда она, голая, пересекает его, направляясь к перекладине, предназначавшейся до войны для подвешивания велосипедов. Она вешает на перекладину свою одежду и возвращается к Петеру, который так и сидит на краю фургончика, теперь тоже голый. От работы с бумагой ладони у него сухие, он кладет их на ее бедра, трогает ее ягодицы, сжимает их, ощупывает, гладит ее спину — там, где почки. Его ладони ложатся на ее груди, кружат по ним, лаская их. Через некоторое время он запрокидывается назад, раскрывает объятия, и Ингрид взбирается на него, в пресный запах резиновых надувных матрацев, в пропыленность солдатских одеял. Она целует соски Петера, слизывает соль из углубления его шрама на плече, на задней стороне, где шрам более рваный, чем спереди, на месте вхождения пули. Левую пятерню она запускает в нечесаную гриву Петера и игриво целует его, чмок в лоб, чмок в щеку, в другую. На ее вкус, так она бы еще немного поласкалась и пообнималась. Но Петер отстраняется от нее и дает ей понять, что она должна лечь на спину. Опять же нельзя сказать, что он сейчас — воплощенная нежность. Но поскольку Петер в этот день и без того принял уже достаточно критики, Ингрид подчиняется его указаниям и впускает его в себя. Не так бурно, хочется ей сказать, ты с твоей избыточной сексуальностью, ясно, что его надо хоть немного притормаживать, не так глубоко, ведь нам некуда торопиться. Но они несколько дней были в разлуке, и он не может сдержаться. Эта дурацкая поездка по карсту в южных предгорьях Альп, ради чего, спрашивается, пять напрасно потерянных дней, скорей бы уже Петер избавился от груза этого бизнеса, от этого смерча из маленьких и больших неприятностей, от которых ему все труднее уворачиваться. Этот бизнес приносит ему достаточно бед, она была бы счастлива, если бы Петер продал лицензию или хотя бы отправлял в разъезды кого-то другого, иначе и в будущем останутся заботы и тревоги и работа до поздней ночи. А какое будет счастье, если Петер снова пойдет учиться, они могли бы учиться вместе, вместе ходить в библиотеку, в студенческую столовую, вполне ведь возможно и без тех нищенских грошей, которые он зарабатывает своими играми, думает она. А «моррис» тем временем качается, Ингрид слышит амортизаторы, эта телега вся ходит ходуном и скрипит, как старая детская коляска. Только бы опять не вылетела пробка из надувного матраца. Ингрид крепко прижимает Петера к себе, он, хрипя, зарывается лицом в ямку у нее на шее. Он запускает руки под ее ягодицы и растягивает их в стороны, все учащая свои толчки, тебе нравится? ну да, да, он раздирает ее и гладит пальцем ее анус. Она раздвигает ноги как можно шире, вытягивает вверх ступни, следя за тем, чтобы не занозиться о деревянные ребра боковой обшивки под железными траверзами. Да, это любовь, высшая Божья милость и воля. Она исторгает несколько сдавленных стонов, а когда вспоминает, что она не в родительском саду, а на складе, стоны переходят в крики, которые, однако, быстро стихают, поскольку Петер уже кончает.

Вознесение (на небеса)? Для Ингрид из горизонтального положения? На сей раз ни с места. Она сжимает ляжки, может, чтобы потереться о бедра Петера. Нет, не получается. Она ласкается о плечо Петера и закрывает глаза, слушает, как бьется сердце, часто-часто, как у мальчишки, который быстро бежал, а теперь с утихающим пульсом идет по лугам домой.

Она говорит:

— В один прекрасный день мы поженимся.

На мгновение ей кажется, что она может завернуться в собственные слова, но потом все же натягивает на свое нагое тело медвежью шкуру. Между ног мокро, там дует, и ей становится немного холодно. Ее правая рука все еще с Петером, она обхватила его липкий, опадающий член.

— Это называется атрофированный, — говорит она через некоторое время, и в ее голосе еще слышатся отзвуки стонов. — Я выучила это слово в начале недели: когда что-то уменьшается, в медицине говорят: атрофируется.

Петер зевает так основательно, что у него хрустит челюсть.

Она смеется:

— И дух из тебя вон, да?

Петер зевает еще раз, даже не пытаясь подавить зевок или хотя бы прикрыть рот ладонью. Он извиняется, прошедшей ночью он почти совсем не спал из-за аварии с шиной. Вскоре он засыпает, сломленный скорее рабочей усталостью, чем посткоитальной потребностью в сне, как сурок, ей-богу, его теперь и барабанной дробью не поднять. А она, Ингрид? Она смотрит на потолок машины, одна ее рука лежит под затылком Петера, другая между ее согнутыми в коленях ногами, указательный и средний пальцы прижаты к клитору, занятые выяснением, что тут еще можно предпринять. Высвобождая левую руку из-под головы Петера, правой она производит легкие вибрации, потом кладет левую руку на низ живота и подтягивает его вверх, что дополнительно стимулирует ощущения, она недавно это обнаружила, потом левую руку на правую грудь, тоже хорошо, потом вниз между ног, но не сверху, поскольку там доступ перекрывает правая рука, а снизу, можно и сзади, под левым бедром, лучше, если она ляжет на руку попой, но, к сожалению, она уже знает по опыту, что рука от этого быстро затекает. Левым указательным и средним пальцем она стимулирует себя внутри, что очень приятно, и при этом думает про половой акт, это происходит автоматически, так же, как перед этим она думала о долгах Петера. Ей представляются быстро сменяющиеся, бессвязные картинки с частями тела, и торопливыми движениями. Глаза она закрыла, целиком сосредоточившись на себе, и в целом очень спокойна, ни один мускул не напряжен, потому что это может загубить «о» или как оно там называется. Она дышит медленно и глубоко животом (беспокойное дыхание тоже может испортить все дело). Затем она точно чувствует, что кончает, и как только к этому идет, она делает глубокий выдох и продолжает в то же время гладить себя, а потом прекращает, очень хорошо, очень интенсивно в начале, энергичные сокращения, быстро редеющие и стихающие, может, через минуту. В следующий миг ей нехорошо, вялость, кружится голова, она полагает, что это связано с понижением мозгового кровоснабжения. Но и это проходит. Она вытирает пальцы о солдатское одеяло и подкатывается к Петеру, кладет голову ему на плечо. Она чувствует себя прекрасно, но немного униженно из-за всей этой тайной суеты. И немного нервно. Вот именно, нервно. Потому что уже пора собираться домой. Но дома ее не ждет ничего хорошего, поэтому она продолжает лежать, предаваясь своим мыслям: как бы ей получше обустроить свою жизнь. Во-первых, во-вторых, в-третьих. Однако изрядно побитая картина мира ее родителей для нее, как она считает, не годится, а поскольку Петер застрял в переходной фазе, где ей тоже не за что зацепиться, ее мир трудно поддается расчету. Мысли соскальзывают, ни на чем не задерживаясь, но машинально салютуя фактам. И, подобно ее расплывчатым меркам ценностей, постепенно расширяются и ее зрачки. Через десять минут после Петера засыпает и Ингрид. Когда она снова просыпается от сильных менструальных болей, она, еще не открывая глаз, уже знает, что темно и идет дождь. Воздух наполнен гулким звоном капель, порывы ветра бросают их на ворота.

Осторожно, чтобы не стукнуться головой, Ингрид выбирается из машины. Шершавый пол студит ей босые ступни. Вытянув руки, она на ощупь пробирается вперед, к ближайшему выключателю на средней опоре стены и зажигает свет. Ее глаза еще не привыкли к свету двух сорокаваттных лампочек, она ищет свой портфель, в нем есть прокладки, потом снимает с перекладины одежду, стараясь не мешать Петеру спать. Он укрылся одеялом с головой и продолжает скрипеть зубами. Ингрид торопливо одевается, потом снова влезает в машину к Петеру, в поднимающееся из-под одеяла тепло. Целует Петера за ухом и в висок, обнимает его, насколько это возможно, запускает руку в его волосы, густые и колючие от стрижки (когда он в последний раз стригся?) и влажные, это приятно на ощупь, как что-то родное и близкое. Он лепечет во сне или в полусне (она не знает), дважды:

— Хватит. Ну хватит!

Ах, как очаровательно!

Ингрид проверяет, правильно ли застегнула пуговицы на платье и кофте, потом выключает свет, выходит на дождь и садится на велосипед. Она едет назад той же дорогой, какой приехала сюда, на сей раз не торопясь. Из-за менструальных спазм ей не очень хочется двигаться, она все равно промокнет, хоть быстро, хоть медленно ехать. А шум, который поднимется дома, не станет меньше от того, притащится она без пяти сколько-то или пять минут после столько-то. Счет ее грехам зашкаливает за черту, и ей остается уповать лишь на то, что ее отсутствие никому не бросилось в глаза. Все это она уже проходила и раньше.

Перед Штранценберггассе она спрашивает старого человека, который час.

— Без двадцати десять, — отвечает тот.

Ингрид благодарит его и желает ему спокойной ночи. Мужчина, приподнявший для приветствия свою блестящую от дождя шляпу, вдруг ни с того ни с сего добавляет:

— Иду поставить свечки на могилы, чтобы моим покойникам тоже была хоть какая-то радость, раз уж они умерли.

Небо затянулось низкими тучами, легкие капли падают сквозь серый свет газовых фонарей на пленку воды, в которой отражается свет и проезжающий по луже велосипед. Мокрые шины тихо шелестят по потревоженному дождем асфальту. Через квадраты открытых окон доносятся волны эмоциональных радиоголосов, затихающих в палисадниках, засаженных овощами. Жесткий намокший подол трется о колени, когда Ингрид нажимает на педали. Проносятся друг за другом две машины, непрерывно гудя, как на свадьбе.

Если повезет, то другие события окажутся сегодня важнее, чем я.

Ехать бы все дальше и дальше по улицам, ведущим к дому, а потом прочь оттуда, по дорогам, что уводят, минуя дом.

 

Четверг, 3 мая 2001 года

На следующее утро голуби все еще здесь. Филипп спрашивает себя, помнят ли птицы, что случилось вчера. Может, в мозгах голубей недостаточно серого вещества, чтобы заметить Штайнвальда и Атаманова. Может, они уже забыли рабочих и учиненную ими кровавую бойню. Филипп считает это вполне вероятным, вспоминая одно утверждение Йоханны, что память золотой рыбки простирается не дальше двух секунд в прошлое, этого не хватит даже на один круг в аквариуме.

Несмотря на вчерашнее побоище, воркование голубей звучит как всегда.

К обеду начинает моросить дождик.

— Ну и погода, — говорит Штайнвальд.

Они с Атамановым с раннего утра приспособили светло-голубую трубу из жесткого пластика диаметром добрых полметра, выведя ее из чердачного окна прямиком в контейнер. Они кидают в эту трубу лопатами голубиный помет, кучу за кучей, да так быстро и ловко, что и Филиппу тоже хочется засучить рукава и поучаствовать в деле. В заросшем бурьяном углу сада он роет ямку для убитых птенцов. Их неправдоподобно много. Сначала Филипп принимается пересчитывать их, но после двадцати пяти его энтузиазм угасает. Остальных он складывает в ведро и делает две ходки. Потом зарывает яму, утрамбовывает землю и мочится на следы своих рифленых резиновых сапог в надежде, что это удержит соседских собак от соблазна порыться в его и без того неухоженном саду.

Когда он возвращается к контейнеру, тот уже наполовину полон частично засохшего в корку, частично вязкого месива из помета, перьев и костей, в котором кишат черви и прочая нечисть. Филипп обнаруживает также мышиное гнездо, что его только подстегивает позвонить на фирму, которая занимается доставкой контейнеров. Он просит увезти этот контейнер как можно скорее и привезти новый. Между тем в контейнер продолжает что-то валиться сверху по трубе — то ли живое, то ли мертвое — с шорканьем и скребущим шорохом, от которого ему делается не по себе. Филипп хочет отнести Штайнвальду и Атаманову чего-нибудь выпить, для поднятия духа. Он поднимается на чердак с тремя бутылками пива. На всякий случай осторожно стучит перед тем, как войти. Когда мужчины оборачиваются, вид у них побитый, без тени притворства. На Штайнвальде нет лица, как будто он выпал из телевизора с зеленым экраном. Он сплевывает и признается Филиппу, что на сей раз даже его вырвало.

— Правда, только один раз.

Филипп смотрит на Атаманова. Тот бледен как всегда, тупо смотрит на свои сапоги и вытирает пот с затылка уже мокрым, грязным платком. Хотя Филипп и не просил их прилагать к его чердаку столько усилий, ему совестно, этакое пристыженное классовое сознание от мысли, что богатые не переложили бы эту работу на бедных, не будь она такой грязной. Он открывает и себе бутылку пива и чокается с рабочими.

— За то, чтобы у нас было меньше врагов, чем капель в пустой бутылке.

Он пьет большими глотками. И ловит себя на том, что от неловкости даже закашлялся вместе с Атамановым. Он стыдится и этого и совершенно некстати заводит речь об исчезнувшем ангеле-хранителе.

— Когда я был маленький, на постаменте из песчаника слева от въезда стоял ангел-хранитель. Хотел бы я знать, куда он девался.

Штайнвальд не поддерживает этого разговора, а Атаманов, пожав плечами, отгораживается языковым барьером, дающим ему надежное укрытие. Атаманов молчком вдавливает свой окурок во влажную грязь, под которой проступают подгнившие доски. Без видимого отвращения они со Штайнвальдом возвращаются к своей тошнотворной работе.

— Если вам что-нибудь понадобится, дайте мне знать.

Филипп смывается. Он спускается на один этаж, в бывшую спальню своей бабушки, два окна которой выходят на юг и на запад (на зады). Он вытягивается на той половине кровати, которая меньше продавлена, и несказанно благодарен, что голуби, оставшиеся в живых, улетели, по крайней мере перед дождем, в сторону города.

В спальне тихо. Филипп, правда, слышит режущее ухо шарканье лопат по доскам чердака и временами ощутимые шаги, которые мысленно связывает с темно-серыми резиновыми сапогами. Но шаги и шарканье достигают его слуха приглушенно, это деформированные почти до неузнаваемости сегменты действительности, которые в их глухой лихорадочности давят на его душу, но скоро забываются, когда он заносит в свою записную книжку некоторые мысли.

Будучи ребенком в несостоявшейся семье, научаешься хотя бы одному (пусть не нежности и не способности к разговору): жить с чувством неуверенности. В плохом браке нет стабильности. И взгляд навостряется на непредвиденное. Это должно как-то помочь человеку (помогите! помогите! S.O.S.) устроиться в жизни.

Как-то должно. Должно бы.

Ха-ха.

И все-таки: вот человек (я) испытывает привязанность к женщине (Йоханне), которая дает обоснованные прогнозы о том, что нас ждет, к женщине, которая стремится уменьшить меру ежедневной неуверенности.

Но втайне каждому хотелось бы знать, каким станет будущее, даже если только ради того, чтобы облегчить себе настоящее, воображая, будто знаешь, что делаешь.

Йоханна, метеорологиня, лягушка, наквакавшая дождь (наседка, высиживающая погоду?), говорит: чем богаче духовно ты, Филипп, пытаешься быть, тем больше ты бежишь от этого впереди себя. Твой ум — это твое предпочтительное средство уклониться от того, в чем твой ум, собственно, должен найти применение. Ты с пристрастием ввязываешься в вещи, которые безобидны и неопасны, — во все то, что не стоит того. Во все то, что лежит вне твоего «я». Ты трусишка. Трусливее кролика.

И далее: все, что ты делаешь, это попытка сохранить контроль. Твоя пассивность — это стратегическая пассивность, которая должна уберечь тебя от опасности оказаться перед лицом неприятности. Твой отец сделал своей профессией задачу минимизировать вероятность дорожных происшествий, а ты пытаешься сделать то же самое в твоей личной жизни. Ты думаешь, что можешь избежать катастрофы или хотя бы упростить свои проблемы тем, что двигаешься как можно меньше. Твоя стратегия состоит в том, что ты стоишь в трех метрах от дороги — ценой того, что жизнь проходит мимо тебя. И все это только ради того, чтобы не нарваться на катастрофу.

— Да-да, я и сам это знал. Я об этом уже думал. Чтобы не было катастроф. Кролик. Не сказал бы, что это что-то новенькое. И все же спасибо за науку.

Дождь утих. Сложив губы трубочкой, Филипп сосредоточенно тащит коробку из-под бананов со всевозможными бумагами, которые он выудил из бабушкиного комода, к контейнеру для бумажного мусора, стоящему на улице. Он думает, что заинтересовался бы этим гораздо больше, если бы это выбрасывал не он, а соседи. Но вот: не повезло.

Контейнер уже полон до краев тем, что он сам же туда и набросал. Приходится опрокидывать его на бок и ногой уминать бумагу, чтобы вместилось и остальное.

 

Понедельник, 7 мая 2001 года

Контейнер для мусора, который поменяли в пятницу после обеда, снова заменяют, и когда новый контейнер, к тому же и по виду новенький, стоит у лестницы, у Филиппа наконец появляется чувство, что можно, собственно, вплотную браться за работу. Он не глядя выбрасывает все, что оставила ему бабушка. При виде вновь доставленного и чистенького контейнера такой образ действий кажется ему уже менее неприличным, чем раньше, хотя все же еще достаточно неприличным, так что ему приходится успокаивать себя: только не думай, что мог бы найти применение той или иной вещи, не слушай взывания Йоханны к твоей совести, игнорируй нашептывания, пытающиеся убедить тебя, что ты перегибаешь палку и что такой человек, как ты, который так себя ведет, всю жизнь будет одиноким и отвергнутым. Лишний раз вспомни о том, что самозащита — это здоровый рефлекс и что тебе самому решать, что для тебя хорошо, а что плохо. Вспомни о том, что фамильная память — традиция, выдуманная теми, кто не мог перенести мысли, что умрет и окажется в забвении. Подумай об индейских племенах, где наибольшее уважение достанется тому, кто основательнее всех уничтожит свое имущество, и продолжай работу, поскольку она необходима и благотворна.

Среди выброшенного, честно признаться, много целого, добротного и пригодного к употреблению, по крайней мере с точки зрения целесообразности. Поэтому Филиппа не удивляет, когда Штайнвальд во время совместной вечерней трапезы заводит речь о том, действительно ли вещи, попавшие в контейнер, нельзя использовать, или все-таки их лучше подвергнуть еще одной проверке.

— Точное попадание в цель, — отвечает Филипп.

И добавляет, что ему все равно, что будет со всем этим барахлом, после выброса в контейнер прекращаются всякие его претензии на обладание ими.

Тогда Штайнвальд и Атаманов полностью освобождают багажник «мерседеса». Они прихватывают даже бутылки с черепом и костями на этикетках, которые Филипп отставил в сторонку как спецмусор.

Когда Филипп выражает сомнение, что это, пожалуй, уже перебор — продавать спецмусор, Штайнвальд говорит:

— А почему бы и нет? Время все делает ценным.

Для такой точки зрения Филиппу решительно недостает понимания. Он возражает, делает ответный выпад, парирует удар:

— Этот пример точно так же можно перевернуть с ног на голову. Время все делает ветхим, дряхлым, лишним, ненужным, все списывает в утиль.

Штайнвальд пожимает плечами и захлопывает багажник. Потом тащит на чердак кассетный магнитофон, от которого Филипп избавился ловким броском метателя час назад, и теперь у них там будет музыка. Кассет в «мерседесе» Штайнвальда предостаточно. Филиппу остается только сказать, что он этой музыки терпеть не может. Элтона Джона он обзывает, к возмущению Штайнвальда, запредельным идиотом, что оказывается еще не самым страшным ругательством из тех, которые употребляет Филипп, поскольку у Штайнвальда есть еще кассета рок-группы «Scorpions». Филиппу нравится только одна кассета, она принадлежит Атаманову. На ней записаны украинские пляски, и она-то и стала, если Филипп правильно понял, главной из причин, почему Атаманов так нуждается в деньгах для своей предстоящей свадьбы. Атаманов твердо решил пригласить играть на свадьбе самых дорогих музыкантов, каких только можно раздобыть у него на родине, восемь человек, половину оркестра.

Под эту музыку Филипп отплясывает ночью два часа подряд в резиновых сапогах на полу великолепно вычищенного, но все еще вонючего чердака. Окно снова застеклено, стекла такие прозрачные, будто их и вовсе нет, светит полная луна. И мера отмерена тоже полностью. Держа в руке бутылку вишневого ликера с ромом, снимающего кризисы, хотя его бабушка применяла это, предположительно, для тортов и печенья, Филипп кружится, вытянув руки, по кругу и пытается забыть, что Йоханна так все еще и не отдала ему фотоаппарат. После 1 мая она ни разу не показалась ему на глаза. Он пляшет как безумный, растаптывает несколько кубиков крысиного яда, а в паузах между музыкальными номерами вдыхает затхлый запах плесени и гнили, исходящий из каменной кладки, и слышит, как за деревянной обшивкой по чердаку бегают мыши.

 

Суббота, 29 сентября 1962 года

Дождь между тем прекратился. Еще бегут ручейки по бороздкам, которые вода проделала в гравии у ворот. Но на западе, откуда пришли тучи, уже опять проясняется. Свет робко сочится сквозь рваные облака. Того и гляди, там, наверху, лопнут последние швы.

— Мерзавцы. Ну, погодите, я вам еще покажу…

Он поднимается на крыльцо. От сырого фасада исходит затхлый запах строительного раствора времен Австрийской империи. Он прислоняет зонт, одолженный у кельнера, и отпирает дверь. В тщетной надежде, что кто-то выбежит к нему навстречу и возьмет у него пальто, обходит он комнаты нижнего этажа. Творожная запеканка, вынутая из духовки, еще в форме, остужается на кухне. Других признаков присутствия Альмы он не обнаруживает.

— Альма!.. Альма!

Жена отзывается с верхнего этажа, но неразборчиво: должно быть, что-то вроде «я здесь!». Но он прекрасно разобрал одно: Альма не находит нужным ради него даже открыть дверь своей комнаты.

Он бросает портфель на письменный стол в своем кабинете. По пути назад в прихожую скидывает ботинки. Наступив левым носком в собственный мокрый след, он подумывает, что хорошо бы принять горячую ванну, прежде чем надеть сухие носки. Может, ванна — хорошее начало, может, в ванне ему удастся успокоиться или хотя бы привести себя в нейтральное состояние, в котором ему легче будет принять новую ситуацию. Может, ванна благотворно подействует на него и в ожидании приезда Ингрид с Петером. Они хотят забрать кое-какую мебель для дома, приобретенного месяц назад, заведомо нервный момент, от которого Рихард предпочел бы уклониться: у этой пары свой особый стиль, которому еще надо уметь соответствовать.

Расслабься, неизменно требует от него Альма. И он ей неизменно отвечает: я не могу расслабиться, как остальные, мне чувство ответственности не дает.

Он идет наверх в ванную и открывает кран. Ждет, когда пойдет горячая вода, потом затыкает слив, берет из шкафа флакон с пенным средством и выливает в ванну один колпачок темно-зеленой жидкости. Вода наберется минут через десять. Он выходит, идет по коридору направо и осторожно стучится в спальню Альмы.

В светлой комнате с двумя окнами Альма читает книгу, полулежа-полусидя, головой к изножию кровати, для лучшего освещения.

— Уже вернулся? Это удивительно.

— В порядке исключения.

— Такого за тобой не водилось.

Это верно, представить себе невозможно, чтобы он, за семь недель до выборов в Национальный совет, пусть даже и в субботу, уходил из дома так ненадолго.

— Я собирался еще зайти в министерство и спокойно поработать над меморандумом по Асуанской плотине. Но дождь загнал меня домой.

— Погода спутала все карты.

Альма не сводит с Рихарда глаз. Он чувствует себя неуютно под ее взглядом, возможно сознавая, что настал момент сказать ей, что он больше не нужен партии. Надо бы сказать ей, что скоро будет чаще бывать дома. Надо бы сказать ей, что ситуация напоминает ему о его кузене Лео, который до 1953 года был в плену и после долгого отсутствия лишь с трудом вернул себе права хозяина дома. Надо бы сказать ей, что он напускает себе ванну, чтобы освежить то смутное представление, какое он имеет о частной жизни. Так много надо ей сказать, а главное — прозревает он сквозь внезапный ужас — придется заново привыкать доверяться Альме.

— Кельнерша в кафе «Доммайер» сказала, что плохая погода — от спутников, которые летают в космосе и не пропускают солнце. Может, и Дунай однажды замерзнет.

Альма кивает. Рихард явно разучился говорить что-нибудь так, чтобы рассмешить других. Он подходит к окну, выходящему на зады, в сад. Гардины раздвинуты. Сквозь дождевые потеки он смотрит на фруктовые деревья, облетевшие несколько дней назад. Туман стоит над газоном по пояс. Взгляд Рихарда на мгновение расфокусировался, одновременно его объял ужас оттого, что его окружает пустое пространство, пустоты больше, чем требуют его представления о почтительной дистанции. Как ни мала страна, на которую он тратит столько сил (или уже оттратился), и как ни обозримы дом и сад, принадлежащие ему, только ему одному, однако ж, все еще есть где потеряться.

— Что ты читаешь? — спрашивает он.

— «Бабье лето».

— Чье это?

— Штифтера.

— А, Адальберт Штифтер.

— Это одна из книг, которые у нас от Лёви. Тут стоит дата, Рождество 1920 года, и цена, 24 кроны.

— Интересная книга?

— Если кому нравятся душевные излияния и пространные описания природы.

— То есть лучший пейзаж на природе — это человеческое лицо.

— Как сама Австрия, которая, как известно, есть рай земной.

Ясно, она его разыгрывает. Ну и ладно. Даже если для этого нужно проделать долгий путь, с годами ко всему привыкаешь.

— Мирная, приветливая и прекрасная страна.

Альма потягивается, поворачивается на бок, лицом к Рихарду. На ней голубое платье, подчеркивающее грудь, с большим каре. По ее голосу слышно, что она подперла подбородок рукой.

— И забывчивая, не сказал ты. Страна, при въезде в которую надо или позволительно — смотря по ситуации — отказаться от прошлого.

(В которой наказывают или награждают забвением, смотря по тому, с какой стороны ты въехал, слева или справа, как в кругосветной игре, на которой Петер окончательно обанкротился.)

Слова Альмы оседают в голове Рихарда вяло, как хлопья пепла. Он садится на край кровати, расстегивает молнию сбоку на платье Альмы и запускает туда руку, на талию. На лице Альмы ничего не отражается. Дыхание остается ровным. Она походит на человека, который ненадолго присел отдохнуть или едет себе на поезде и никого не ждет. Она вращается в своем собственном мире, который не включает в себя Рихарда, вращается на своих скоростях — удаляется от Рихарда, покорно снося его прикосновения.

Как все же редко Рихард думает о том, что большая часть счастья, отпущенного ему в этой жизни, воплощена в Альме, там оно хранится в неконвертируемой для него валюте и потихонечку истлевает. Но вместо того, чтобы раскрыться ей в своей беспомощности или просто сказать, что он по-прежнему любит свою жену, после стольких лет, и что ему не составляет труда в этом признаваться, он спрашивает:

— А почему, собственно, так получается, что ты уже несколько месяцев не приближаешься ко мне?

Он смотрит в сторону южного окна. Чешет в затылке. И осознает, что ему неясно, что он должен говорить дальше.

— Да всего лишь в прошлое воскресенье, — напоминает ему Альма, укоризненно качая головой, скорее забавляясь, чем тревожась от возникшей проблемы, которая кажется ей, вероятно, надуманной.

Рихард пытается вспомнить и действительно вспоминает, в воскресенье это было, внизу в гостиной, на оттоманке. Он поворачивается к Альме, полный раскаяния, он знает, что зашел не с того конца и теперь больше ничего уже не добьется.

— Значит, мне так показалось.

— Что позволяет заключить, что ты, как только надеваешь брюки, сразу с головой окунаешься в работу.

Они смотрят друг на друга. Рихарду приходит в голову, как двадцать лет назад Людвиг Клагес утверждал: если в браке партнеры сексуально подходят друг другу, все остальное не так важно. Они с Альмой слушали доклад Клагеса вместе в Концертном зале Бёзендорфер, и с тех пор Рихард считал это гарантией того, что их брак с Альмой в безопасности. Ему с самого начала нравилось в Альме среди прочего то, что она за несколько недель доказала всю несостоятельность его глубинных страхов в отношении женского пола. В юности он и надеяться не смел, что встретит образованную женщину, с которой ему не придется всякий раз прибегать к риторике, чтобы уговорить ее лечь с ним в постель. Все его наблюдения в кругу семьи и знакомых не оставляли на это надежды.

Он говорит:

— В последнее время мне стало казаться, что это для тебя уже ничего не значит.

— Раньше действительно значило больше.

Она заглядывает в свою книгу, будто желая удостовериться, что с ходу найдет то место, где остановилась.

— Я понимаю, — говорит Рихард.

Он обиженно поднимается с кровати. Скрестив руки на груди, снова подходит к окну. Он знает, что, если спросит сейчас о причине, она ответит уклончиво, со ссылкой на книжную цитату, или скажет то, что он и сам знает и не хочет, чтобы ему об этом напоминали. Например, что не очень тянет целовать мужчину с вставными зубами. Это она сказала ему несколько лет назад, он помнит об этом, он знает это, зачем же лишний раз повторять.

— Наверное, со временем надоедает все, — произносит он многозначительно.

Альма застегивает молнию на платье.

— Все? — переспрашивает она.

— Да, если делать это достаточно долго. И работа тоже.

Он нервничает. Досада. Стыд. Страх? Озлобленность? Не в первый раз он вынужден сказать себе, что Альма стала жесткой, самоуверенной женщиной. Она смолчит на многое, думает он. Но палец ей в рот не клади. Давно уже он не видел ту ее пугливую улыбку, которую помнит с юности. Да и есть ли она еще?

— Только идиоту не покажется нелепым изо дня в день раскачиваться взад и вперед, совершая эти утомительные телодвижения.

Альма смеется, наморщив лоб:

— Странная картина.

И тут же, в другом тоне, без малейшего интереса к тому, что он имеет в виду:

— Тебе надо бы взглянуть на ванну.

Расслабленно раскинув ноги и уронив руки вдоль тела, Рихард лежит в горячей воде и думает о том, что Альме он нужен так же мало, как и партии. Его так называемые друзья по партии. Ничего себе друзья. Отодвинули его на запасной путь без единого вразумительного довода. Может, потому, что он не годится для телевидения, где экран искажает тебя, как рыбий глаз. Или ребята воображают, что сами выглядят как Джон Фицджеральд Кеннеди. Эти болваны. Можно было бы ухохотаться, если бы еще не тянуло блевать, глядя на них. Это уже перехлестывает через край. Разглагольствуют о политическом шарме и о запросах времени, а того не хотят понять, что важнейшие основы жизни — чувство ответственности, основательность и авторитет. Доктор Клаус? Это и есть человек будущего? Вы так считаете? При всей симпатии, позвольте усомниться. Хорошо, скоро они сами увидят, какие ничтожные решения принимались в последнее время. Уже налицо первые горькие пилюли, когда избирателей просто загоняют в руки социалистов. Глупость непостижимая. Пустоголовые все вместе и каждый в отдельности. Он чертыхается. И с остервенением плещет себе в лицо и на голову пригоршни воды, хотя знает, что выглядит сейчас как полный идиот. Обманутый, одураченный, униженный идиот. Еще один вклад в его омраченное настроение, в дополнение к тотально ошибочному прогнозу погоды и к дистанцированности Альмы. Можно сказать, даже решающий вклад: как неблагодарность мира.

Главный урок, который, по его мнению, преподала ему жизнь: не делай людям добро, если хочешь получить благодарность. Центральным побуждением должна быть внутренняя потребность действовать, все остальное только вредит и достаточно часто приводит к разочарованию. Получишь благодарность — хорошо, но рассчитывать на нее не надо. Рихард обнаружил, что благодарность и признание часто воздаются людьми, на которых не рассчитывают. Ими оказываются те, за кого вступаются, не думая, твои это избиратели или противоборствующей партии. Главное, чтобы ты считал дело справедливым и проводил его с железной последовательностью. Но в этом пункте он не встречает понимания большинства соратников по партии. Только что, во время разговора с глазу на глаз в кафе «Доммайер» в Хитцинге, доктор Горбах снова сказал, что нельзя пренебрегать интересами партии. Но что такое интересы партии? Верное и справедливое — всегда в интересах партии, это надо подчеркнуть вдвойне. По плодам их узнаете их. В качестве политического мандата он брал обязательство работать не только в пользу тех, кто его выбирал, а для всех, на нужды всех. Ведь он не партийный министр, а министр всей Австрии. Вот платформа его политических убеждений. Но соратник по партии, не важно какой, в наше время считается чем-то большим, чем приличный человек, не принадлежащий к партии. Даже не допускается мысли, что человек из партии противника может быть честным и иногда правым. Эта установка сейчас господствует во всех фракциях. Да и сам он, если признаться, долгое время после Второй мировой войны считал христианских социалистов лучшими людьми, так же как и социал-демократы считают себя лучшими. А национал-социалисты, воображавшие, что стоят превыше всего? Спасибо фюреру, народу и отечеству. К какому отрезвлению (мягко говоря) эта оценка привела при национал-социалистах, известно. Но все остальные ведь были уверены в справедливости их самооценки, в том числе и Рихард, который наконец решился пойти в политику. Он приложил много усилий. Он верил, что все христианские социалисты будут поступать так же, как он, будут стараться бороться в себе с теми чертами, которые они осуждают в своих политических противниках. К сожалению, к концу карьеры ему пришлось полностью пересмотреть это убеждение. Он должен признать, что быть христианским социалистом не означает автоматически быть демократом, не означает автоматически и того, что человек печется не только о собственном комфорте, не означает, что он непредвзято выслушивает мнение противника, не означает, что знает, сколько ему можно выпить, а сколько уже нельзя, не означает, что человек чувствует себя обязанным отказаться от того, в чем в свое время обвинял коммунистов, а именно, что они хотят ввести многоженство. Его партийные соратники делают теперь то же самое. А тут еще Кеннеди, трубят во все трубы, полный восторг. И у социал-демократов за кулисами все выглядит не менее печально, если не хуже. Такой трам-тарарам и тоже полный восторг. И все же, пусть его убеждения дорого обошлись ему, пусть партийная верхушка не сказала ему спасибо и хочет теперь отодвинуть его в сторону, он не раскаивается, что вложил столько сил и времени в партийную работу. Может, какие-то семена упали на благодатную почву, может, его представление о фундаментальных обязанностях публичного политика через несколько лет снова войдет в моду. Но для него самого тогда будет уже поздно. Будущее — это его воздушные корни, его корни-мечты, корни воздуха его родины. Еще раз перезимовать, как в войну, когда он на несколько лет затаился, — для этого он уже стар. Либо он остается и танцует на балу, либо он больше там не появляется. Конец карьеры, сервус.

Он считает, что заслуживает других проводов, и, если оглянуться назад, его ошибкой было то, что после выборов он не вернулся в управление городских электросетей. Но теперь эта мысль для него утомительна, почти неприятна, потому что направленные в прошлое спекуляции бессмысленны. Решающее же: а) что сейчас эта дверь для него уже закрыта, потому что б) в управление его не взяли бы из-за предпенсионного возраста, и в) следовательно, его ждут садово-огородные работы, игра на цитре, теннисные турниры и членство в комитете проведения балов с почетным правом открывать бал первым вальсом с женщиной, которая, как пробьет полночь, будет торопить его уехать домой. Нет уж, спасибо. Когда он расписывает себе все это в деталях, ему становится плохо, по-настоящему муторно, даже в животе урчит. Словно лягушку проглотил. Он жил только работой, неделями без выходных и праздников, в которые он как политик ратовал за право людей на частную жизнь, тогда как у него самого дома множились лишь поражения, приводя к тому, что он все дальше уходил в сторону министерства. Там начиная с 1948 года он делал все, что было в пределах его возможностей, чтобы дела в стране шли как можно лучше. Именно в том году был погашен последний газовый фонарь в Вене и чуть ли не каждую неделю священник освящал где-нибудь трансформаторную будку. Это он, доктор Рихард Штерк, патриций, распорядился строить машинные залы электростанций высокими, как оперные театры. Он участвовал в создании базы, необходимой для расширения благосостояния. А теперь? Теперь они вышвыривают его домой.

Доктор Горбах сказал в кафе «Доммайер»:

— У тебя наконец будет время заняться всем тем, чем ты всегда собирался заняться.

Рихард отказывается его понимать.

— Это высказывание я вставлю в рамочку, — ответил он.

А? Что? Как вы сказали? Он должен теперь играть роль одиночки? Читать книги одну за другой, как Альма, чтобы становиться все умнее, не имея возможности применить этот ум на деле? Это походит на издевку. Хотя все правильно, времени ему всегда не хватало. Но времени совсем в другом смысле, времени как срока, времени на подготовку к изменяющейся ситуации, которая грозит перерасти сейчас в переизбыток свободного времени. Никогда не было ничего такого, чем Рихард собирался заняться. Он-то считал, что его собственное будущее достаточно тесно связано с будущим страны и что результаты этого автоматически скажутся и на нем. Фундаментальное заблуждение, как до него теперь дошло. Отечество спасено, но к нему это не относится. Он, выстрадавший вместе с другими членами правительства все переговоры по Государственному договору, отсутствует на важнейших официальных фотографиях. Не повезло ему. А ведь достаточно долго был важной птицей. Ладно, посмотрим, как он с этим справится. Ты уже взрослый, доктор Штерк, так что давай действуй. Правильно, я взрослый. И хочу, чтобы со мной соответственно и обращались. А на них мне наплевать. И черт с ними.

Рихард, кряхтя, кладет голову на задний край ванны, она приятно холодит ему затылок, ему уже кажется, что не так все плохо. Он смотрит в потолок и чувствует, как все его тело размягчается. Духовно же он, напротив, ощущает себя очень сконцентрированным после всех этих волнений, ясно мыслящим, что в последнее время случалось с ним достаточно редко. Наверное, потому что он постоянно был перегружен работой.

Может, ему следует попытаться извлечь из этого пользу и снова вернуться к естественнонаучным интересам, которые были у него в молодости. Может, этой сухой материей удастся несколько уравновесить коварную смесь из почетных должностей и плохо складывающейся частной жизни. Например, он мог бы наконец прояснить для себя вопрос, обнаружил ли кто-нибудь, почему вода временами забывает замерзать. Он слышал об этом в школе, и с тех пор этот феномен никак не идет у него из головы. Тогда считалось, что забытый процесс наверстывается при малейшей вибрации, причем за доли секунды. Это ему импонирует. Интересно было бы узнать, в чем тут дело. То есть вообще-то ему все равно, если не считать того, что здесь таится зародыш надежды: все упущенное можно как-то наверстать.

Может, и время иногда забывает проходить, залежавшееся время, которое нужно встряхнуть для того, чтобы оно прошло? Сто лет, которые пройдут как краткий миг, причем совершенно безболезненно?

Обдумывая эту мысль, он даже смог представить себе, что будет наслаждаться изменившейся ситуацией. Только бы удалось успокоиться, вытеснить все, что гнетет его и хватает за душу. А поскольку он человек методичный, он тотчас же хватается за этот проект, причем в части того, чего ему всю жизнь не хватало: времени.

Раздвигая и сдвигая ноги, он нагоняет волны, смотрит на движение этих волн и при этом размышляет, действительно ли время работает. Ну да, думает Рихард, работать-то оно работает, да только не на него, не на других, а может, только само на себя. Можно ли выйти победителем в гонке со временем? Разве что как в сказке про ежа и зайца — репродуцируя себя: см. Ингрид, которая сделала его дедушкой. Можно ли взять время за руку — как отец берет за руку сына и ведет его к бездыханному зайчишке.

Теряет ли время свое значение со временем?

Он знает, его персона потеряет значение, и не только значение, а и размах, и силу воли, привлекательность, духовную восприимчивость. Этот список можно продолжить. Но он не станет углубляться в детали, ведь славное чувство, что еще можно как-то утвердить себя, в любом случае минуло.

Волны в ванне набегают друг на друга, на живот и на края ванны и разбиваются: терпят аварию. Рихард сползает в воду глубже, теперь колени его согнутых ног торчат, как острова, голова ушла под воду, глаза он закрыл и нос зажал пальцами. Примерно так будет выглядеть его будущее. Приятно теплая вода, льнущая к его телу, мутная водица сентября 1962 года, так выглядят будни, старческий покой, одиночество, грусть, окружающее пространство, дистанция и гибель. Отфыркиваясь, он снова выныривает. Намыливает голову, пускает на нее горячую воду. Моет подмышки, скребет свое тело, снова лежит не шевелясь. Его живот бессильно выпирает, вялый трясущийся жир с множеством складок, без малейшего налета загара, даром что лето только что осталось позади. Никаких мускулов, только разбухший жир, жир семи сытых лет. На нем темные и седые волосы, вокруг бледного пупка, будто их затягивает туда магическая сила. Волосы вяло шевелятся в легком волнении воды, вызванном его дыханием и пульсом, а может, то дрожат слегка его руки. Может быть. Сам-то он лежит без движения вот уже несколько минут. Он закрывает глаза. Да. И в воспоминаниях всплывает время, когда они с Альмой начали было купаться вместе. Начали и снова перестали.

Когда это было? Он не помнит точно. Но не с самого начала, а скорее в сороковые годы, когда Альма больше не купалась с детьми и дети подолгу находились вне дома. Отто — с гитлерюгендом и в походах на каноэ, Ингрид в обязательных школьных лагерях. Отто мертв уже дольше, чем жил. А Ингрид? Она создает ему такие сложности, которые трудно переносить. Выходит, кругом виноваты другие. Тут он вдруг припоминает… Не всегда было так. Когда же это было? Начало лета 1943-го. Или 1944-го? Озеро Мондзе. Черная Индия, это он еще помнит. Черной Индией называлась маленькая гостиница, в которой разместили класс Ингрид. Он смутно припоминает тон детской гордости в голосе Ингрид. Девочка на службе в летней Черной Индии, знаменосная служба в штурмовой группе в Черной Индии. Служба на кухне, служба в обеденном зале, горничная служба, служба в прачечной, служба по чистке обуви, служба затемнения. Он видел список подразделений, когда навещал Ингрид — во время долгосрочного понижения Ингрид до клозетной службы. Худосочная девочка с ножками Пиноккио, которой не хватало железа, чтобы хоть немного порозоветь. При раздаче еды она выразила протест, что порция на тарелке учительницы больше, чем у нее. Шум, который повлекло за собой это ее замечание, несмотря на грохот войны, дошел до самой Вены. Когда Рихард приехал, — этого он еще долго не забудет, — смертельно несчастная девочка бросилась к нему и весь день обнимала его за шею, то плача, то цепенея, то давая клятвенные заверения впредь включать мозги и думать, прежде чем что-то сказать. Запуганная, загнанная и оттого разом поглупевшая. Такой он свою Ингрид не знал. Зареванное жалкое создание. Он дал ей выговориться на смотровой скамейке с видом на Мондзе, в котором отражались горы и облака. Сквозь рыдания она то и дело всхлипывала: папа, это послужит мне уроком, клянусь тебе. Да-да, это правильно, дитя мое, вот увидишь, все уладится. Или что-то подобное из расхожей премудрости. Тут ведь часами приходится выступать перед Национальным советом, а когда у собственной дочери беда, в голову не приходит ничего путного.

Он должен признать, что война и для детей была мерзким временем, даже летом на Мондзе, особенно когда ребенку не повезло с тем, что родители находились в оппозиции к господствующему мнению. Тут не спасала ни температура воды, ни гребля на лодке, ни сбор цветов. Если посмотреть в этом свете, конфликт Рихарда с Ингрид начался уже тогда. То, что девочка столкнулась со всей жесткостью воспитательных методов своего времени, было определенно связано с тем, что она оказалась дочерью политически неблагонадежного отца. Возможно, она сама это почувствовала после того, как Рихард не смог во время своего приезда добиться смягчения штрафных мер. Чтобы девочка знала, как должно вести себя. Да и военное увлечение Отто легче объяснить на этом фоне как компенсацию за ошибки его отца. Нет бы Рихарду раньше догадаться. Ведь это лежало на поверхности. Конечно, все это лишь оттого, что наци были ему не по нутру. Напряжение возникло сразу, со времен аншлюса — и по сей день, хотя, казалось бы, антифашизм давно обратился в фамильное серебро, любой антифашист — желанное наследие для детей и внуков, которому цены нет.

И чему, простите, учит нас этот опыт? Где благодарность? Да! Где? Где она? Куда она подевалась?

Рихард встает в ванне и пускает на себя душ, с некоторым удовлетворением, что обнаружил в своей жизни еще одну несправедливость.

В Йемене, по словам очевидцев, революционные силы формируют правительство. Бедуины угрожают гражданской войной. Гибель имама в пламени королевского дворца подтвердилась. В компартии Китая вперед выдвинулись сторонники жесткой позиции. Бойкот против негритянских студентов привел к государственному конфликту в США. А что итальянский министр иностранных дел Пиккиони? На заседании ООН он утверждает: Южный Тироль является юридической проблемой, и, как уже объявил австрийский министр иностранных дел Крайский, осенью продолжатся двусторонние переговоры. Свыше 800 жертв наводнения в Испании. Генерал Франко видит будущее Испании в социальной монархии. Социал-демократическая партия Австрии выступает за изменение конституции. Вице-канцлер Питерман в своей речи на открытии избирательной кампании СПА привлек внимание общественности тем, что выступил за легализацию пропорционального представительства для обеспечения сотрудничества между крупными партиями. Австрийская народная партия начинает свою избирательную кампанию 1 октября публикацией предвыборного обращения к избирателям. Неделю спустя народная партия огласит свою избирательную программу и устроит митинг в честь открытия кампании в Венском концертном зале. Кроме обычных избирательных собраний, народная партия в ходе избирательной кампании проведет по всей Австрии ровно 500 «молодежных парламентов» и столько же «тинейджерских вечеринок». Среди пропагандистских средств народной партии — пластинка с музыкой «диксиленд», записанной оркестром Оттакрингского молодежного клуба, которая перебивается лишь рекламным текстом «С легкой музыкой — часы, с народной партией — годы счастливого будущего». Погода ожидается мягкая, но неустойчивая. Временами небольшой дождь. В полуденные и послеполуденные часы будет преобладать солнечная погода.

Когда бежевый микроавтобус, где-то одолженный Петером, сигналя въезжает в ворота, стрелка показывает чуть больше четырех часов и погода снова хорошая. Солнце, проглядывая сквозь редкие обрывки облаков, становится молочно-размытым, а то и желтым, как бутерброд с маслом. И ветер — в районах, что повыше, чем тот, где стоит их вилла, — дует сильнее. Ветер волочит по саду тени облаков и перетаскивает их через каменную стену, к соседям.

— Я прошу тебя, Рихард, как бы Ингрид ни вела себя, не забывай, что она у тебя единственная дочь.

— Я постараюсь.

Альма и Рихард выходят перед клумбой с розами, что за беседкой, на подсыхающую площадку. Лужицы поблескивают на осеннем солнце. Петер разворачивает автобус и подгоняет его задом к дому, чтобы удобнее было грузить мебель. Выходит Ингрид — в кожаных сапогах до колен, в коротком розовом платье с плиссированным подолом и в черной кожаной куртке. Ее светлые, песочного цвета волосы мотаются сзади, завязанные конским хвостом. С сигаретой во рту, она берет с переднего сиденья дитя — девочку, которую зовут Сисси и которая с последнего раза, когда ее видел Рихард, тоже успела стать блондинкой. Она уже недели четыре как научилась ходить; об этом Альма уже говорила ему. Ингрид ставит Сисси на ножки. Девочка семенит по кругу. Альма обнимает ее. И хотя тисканье ребенка и приветственные восклицания придают моменту радостный оттенок, Рихард чувствует себя как в обществе, правила поведения которого понять не в состоянии. Под сердечностью Ингрид ему чудится легкая взвинченность, и это впечатление подтверждается, когда он с грубоватым смущением включается в приветственную церемонию.

Он присаживается перед внучкой на корточки и говорит:

— Ах, какая ты худенькая. Тебя что, родители не кормят? — Еще произнося это, он понимает, что даже безобидная шутка вроде этой чревата подвохом, и смеясь добавляет: — Твоя мать была такая же. По наследству переходит не только мебель.

Ингрид, качая головой, растаптывает сигарету. И произносит:

— Ну и ну!

Только и всего, но этого хватает, чтобы между отцом и дочерью установилось привычное отчуждение.

Рихард бегло гладит дитя по легким волосикам и снова выпрямляется, ища взгляда Ингрид. Она смотрит на него, сдвинув брови. Ему кажется, что она хочет спровоцировать его на еще какое-нибудь неосторожное замечание. Он не знает, что сказать, разве, может, что то была шутка, нечаянно вырвавшаяся у него. Но даже этого ему не хочется говорить в свое оправдание. Он и так уже сыт по горло тем, что вынужден постоянно оправдываться перед Ингрид.

Он стоит в нерешительности, но тут Альма приходит ему на помощь и переводит разговор на главную тему: что давно уже пора разгрузить в первую очередь нижние помещения, а то там совсем нечем дышать, мебель заполонила все пространство. В гостиной вообще как на складе торговца старьем.

— И это не только моя вина, — говорит Рихард. — Не думайте.

В последние недели войны, когда Восточный фронт приближался куда быстрее, чем ожидалось, один из самых насущных вопросов был: как защититься от грабежей. На грузовой машине управления городских электросетей (из-за своей важной в военном отношении должности Рихард имел бронь) он вывез наиболее ценные мелкие предметы обстановки на электростанцию в Зальцбург. Но большая часть мебели осталась. Они обсудили ситуацию вдвоем с Альмой, сидя на кухне, причем не пререкаясь, поскольку приходилось думать в условиях стремительно развивающихся событий, и достигли полного согласия в принимаемых решениях. Рихард позвал в дом столяра, который из-за нехватки одного пальца был признан негодным для службы в вермахте. Этот человек скрепил всю габаритную мебель специальными скобами. В течение двух дней он клеил, загонял штифты, привинчивал и сошлифовывал головки винтов, пока все шкафы и кровати не стали неразборными. Рихард сыграл на громоздкости мебели, на ее неподъемном весе и на лени русских, которым и по соседству хватало чего грабить.

— Это была твоя идея, — говорит Альма.

— Я и сегодня горжусь, что смог убедить тебя в ее правоте.

— Ну, не знаю.

— Вспомни, что было с соседями.

— Все равно, в другой раз я бы подумала.

— Тогда ты радовалась, что мы почти ничего не потеряли.

— Я же не предвидела, что всю оставшуюся жизнь мне придется по нескольку раз в году вызывать грузчиков мебели.

Рихард весь напрягается. Он знает, что эта акция давно обернулась подвохом, потому что после войны мебели не вернули ее прежний вид, сперва в этом не было острой необходимости, а потом — из опасения скорее разрушить ее, чем сделать для себя удобной. Раз за разом это мстило за себя, когда очередной шкаф требовалось передвинуть — то при покраске стен, то при циклевке полов. Некоторые предметы мебели уже не подлежали выносу из комнат, потому что не проходили в двери или оказывались неподъемными по лестнице, ведущей наверх. По этой причине некоторые комнаты оставались неизменными чуть ли не четверть века. Рихарду это не доставляло неудобств: он, наоборот, ценил, что, возвращаясь домой, находит все вещи на своих местах. Альма же с досадой называла это «мое окостенелое жилье». Ведь она проводила дома куда больше времени. Как прежде, так и теперь. И Рихард даже может ее понять. Но все же предпочел бы, чтобы изменения в доме произошли когда угодно, лишь бы не сегодня. Сегодня с него и так всего хватает.

— Старое и добротное, это я в них и ценю, — говорит он.

А Ингрид лапидарно:

— А я нет.

Будто пригвоздила, нет, приклеила ему ярлык на лоб, поплевав на него предварительно: негибкий обыватель, пережиток прошлого. Не то чтобы старый, а устаревший. Некоторое время он прикидывает, промолчать, что ли, не давая Ингрид лишнего повода для колкости. Ибо то, что его жизнь в целом стоит ей поперек горла, она уже не раз давала ему понять. Он медлит. Но в конце концов решает не спускать ей с рук.

— Это не доказывает, что ты знаешь жизнь лучше. Это лишь подтверждает, что у нас разный опыт и поэтому мы придерживаемся разного мнения.

— Уж последнее бесспорно.

— И очень жаль.

Жаль? Ну, это Ингрид как-нибудь переживет. Слезинки не проронит по герою своего детства. Она лишь пожимает плечами.

А Рихард удивлен, как привычно он воспринимает эти жесты Ингрид. Со временем у него выработалась устойчивость к ее манере закатывать глаза, не отвечать на вопросы и отпускать иронически «ага».

Они входят в дом, не задерживаясь надолго в комнатах нижнего этажа. Изогнутые ножки комодов с пузатыми лампами на них, книжные шкафы с застекленными дверцами, задрапированными изнутри занавесочками со складками, бидермайерские шкафы и с резными спинками диваны — все это для Ингрид мрачная рухлядь, которую она раньше любила, а теперь она для нее все равно что бывшие одноклассники, оставшиеся на второй год, с ними и поговорить-то не о чем.

— Выручай меня, Ингрид, — умоляет Альма. — С тех пор, как появился телевизор и мы переставили диван, у меня не осталось угла для моего задумчивого кресла.

Поджав губы, Альма неодобрительно оглядывает комнату. По телевизору идет передача Let’s learn English, новости и полный веселья и юмора скетч в театре венской семьи актеров Лёвингер («Трое деревенских святых»). Она поворачивается к Петеру:

— Задумчивое кресло — это место, где я думаю. Рано или поздно мне приходится думать о каждом из вас.

Зять с загнанно-хмурым лицом кивает и смущенно обнимает Ингрид за талию. С некоторой неуверенностью в голосе он предлагает разобрать в следующие выходные кое-какую мебель, которая мешает. Уверяет, что умеет обращаться с инструментами, еще с давних времен, до продажи лицензий на игры. Ингрид подтверждает, что у ее супруга золотые руки. Рихард, держась на заднем плане, надеется, что никто не сможет прочитать скепсис на его лице. Он бросает взгляд на часы с маятником и отмечает для себя, что вечером его надо будет подтянуть, уж очень медленно они бьют.

— Я бы предпочла, чтобы мебель еще послужила, — говорит Альма.

— Тебе придется примириться с тем, что наша дочь предпочитает мебель из стальных трубок.

— А вы что-то имеете против нее? — спрашивает Ингрид.

— Нет, — говорит Рихард.

— Вот и прекрасно.

Изогнувшись телом так, чтобы маленькая дочка могла опереться на ее бедро, Ингрид поворачивается на каблуках и шагает в швейную комнату, оттуда — в кабинет, потом — в столовую, а затем на веранду. Перед испанским дубовым сундуком, в котором раньше хранились детские игрушки, Ингрид останавливается и спрашивает у матери, можно ли ей взять этот сундук. Зачем спрашивать, разве Альма сможет сказать «нет»?

Альма вытаскивает оттуда скатерти, салфетки, подсвечники и свечи. Ингрид между тем подходит к дверям веранды и спрашивает, каков был в этом году урожай в саду.

— Вишни хорошо плодоносили, ранний урожай и такой прекрасный. Но из-за дождей в конце июня зачервивели и стали годиться лишь на корм птицам.

Рихард рассказывает еще про абрикосы (заморозки во время цветения), про яблоки эрцгерцога Иоганна (стабильный сорт, дерево в лучшей поре), про сливы (дерево стареет). Но его объяснения вроде как не доходят до Ингрид. Его дочь смотрит в сад и видит там себя, бегающую между деревьями.

Он перебивает себя:

— Оглядываясь назад, всегда испытываешь ностальгию.

Ингрид отвечает сухо, пробормотав вполоборота и тем не менее горько:

— С тех пор как мне указали здесь на дверь, моя ностальгия не так велика.

Рихард спрашивает себя, для чего он вообще открывает рот. Нормальный разговор, похоже, давно уже невозможен. Каждое слово встречается в штыки. И незачем их зря тратить. И что пользы теперь вспоминать, что в детстве Ингрид слепо верила ему? Теперь даже не верится, но ведь и в начале гимназии она испытывала постоянную потребность поделиться с ним. После того как в саду у соседей, родственников Вессели, где она играла в бадминтон, ее пригласили участвовать в съемках фильма «Надворный советник Гайгер», она во всех подробностях рассказывала ему, как к ней подошли, а потом еще раз — на случай, если какая-то мелочь была упущена. И это тоже позади: ушло, ушло, ушло.

Он говорит:

— Теперь много пишут о том, как важно вовремя уйти из родительского дома.

— Значит, ты находишь хорошую сторону и в том, что прогнал меня.

Да, ушло.

— Ну, если тебе хочется видеть это в таком свете.

— Да, мне хочется видеть это в таком свете. Я даже могу сказать тебе почему. Потому что тебе всегда нужно быть правым, любой ценой.

Рихард сдается. Его мозг сегодня измучен и забит вопросами и атаками прошлого, но у него хватает ума понять, что все это бессмысленно. Разговор ходит по кругу. Это так. Что было, то было: когда Ингрид однажды опять вернулась домой в полночь, да еще и огрызалась, его терпение лопнуло, он полчаса орал на нее, а потом велел ей убираться. Но только потому, что ему больше ничего не пришло в голову в ответ на ее молчание, то строптивое, то презрительное. Он просто сорвался. Тем более что он и перед этим был не в духе, все как всегда, одно к одному: его секретарша опять забеременела. Но на следующее утро он принял меры, он не из тех, кто не признает своих ошибок. Я не настаиваю на том, что сказал вчера. Тем не менее Ингрид ушла в тот же день, как будто собранный чемодан давно стоял в ее шкафу и она только ждала повода, чтобы достать его оттуда. Такое насторожит кого угодно. В глазах Рихарда это пробудило подозрение, что Ингрид покинула дом в тот момент, когда можно было свалить всю вину на других и не брать на себя ответственности за происшедшее. У него самого тогда был единственный выбор: либо видеть свое имя вывалянным в грязи и не обращать на это внимания, либо дать согласие на немедленную свадьбу. Что он тогда и сделал волей-неволей. То, что теперь Ингрид занимает позицию упрощенного толкования тех событий, остается на ее совести, ей так удобнее, чтобы и впредь отыгрываться на родителях, выплескивая на них все свое неудовольствие. Ну и зачем ему из-за этого волноваться, рискуя получить сердечный удар? Даже комоду не выпрямишь ножки.

Ингрид выжидает несколько секунд, не последует ли выпадов со стороны отца, и говорит:

— Счастье, что я здесь еще изредка бываю и вижу теперь, что это просто дом как дом, не более того. Всего лишь дом с садом.

Значит, все же ностальгия, вертится у Рихарда на языке, с известной долей удовлетворения. Однако он сдерживается. Он хорошо владеет собой, кроме того, знает, что последнее слово все равно останется за Ингрид, хотя бы в силу того, что она моложе. Это ее козырь.

Альма освобождает сундук. И на этот раз она немедленно переводит разговор на другую тему: на состояние здоровья некоторых соседей, у которых оно оставляет желать лучшего. Ингрид без сопротивления втягивается в беседу. У кого желчные колики, у кого рак, у кого нервы. Рихард тем временем помогает зятю вынести сундук, зять явно не в своей тарелке. Петер дважды благодарит и сообщает, что позаимствовал автобус «фольксваген» у своего коллеги по работе и что он (Петер) удачно вписался в попечительский совет по безопасности дорожного движения. Он рассказывает, что собирается составить фотографический свод всех наиболее напряженных перекрестков республики и собрать статистику несчастных случаев, произошедших на этих перекрестках. Посмотрим, что из этого получится. Дважды сказав до того «так-так», Рихард переключается теперь на «интересно-интересно».

Они возвращаются в дом, там женщины как раз поднимаются по лестнице. Рихард и Петер присоединяются к ним. Теперь внучку несет Альма, и та, положив подбородок на плечо Альмы, смотрит вниз на Рихарда, который опирается левой рукой на пушечное ядро у основания перил. Взгляд Сисси притягивает Рихарда. С внезапным сердцебиением он замечает в этой девочке следы и своего присутствия. И это пробуждает в нем порыв гордости. На протяжении нескольких ступенек ему кажется, что он осуществится в своей внучке, даже тогда, когда его самого уже не станет. Но мгновение спустя его гордость на полпути отступает, ибо налет сожаления напоминает ему о том, что в повседневности этого ребенка он присутствует не так уж часто. На Новый год да на время сбора абрикосов, если погода благоприятствует. Не менее тревожит его и тот факт, что семья Ингрид способна увеличиваться, тогда как его собственная семья отпадает от него по частям.

Он старался жить правильно, действовать, думать, чувствовать по совести, по правилам, которые внушили ему родители. Он делал то, что должен был делать, а ведь такое может сказать о себе далеко не каждый. Его действия всегда были продиктованы заботой о благе других. Несмотря на это, все от него отворачиваются.

Они продолжают обход. Поначалу Ингрид привередничает и наверху. Но все меняется, когда очередь доходит до детских комнат. Ингрид тотчас веселеет, увидев мебель в комнате Отто, она просит отдать ей весь гарнитур, маленький, выкрашенный в светлобирюзовый цвет шкаф, нескладно стоящий на своих прямых ногах из вишневого дерева, мальчишескую кровать с плетеной вставкой в изголовье, стол, два стула и комод такого же бирюзового цвета, средний ящик которого Сисси пытается выдвинуть со всей силой своего маленького тельца.

Рихард готов держать пари, что Альме жальче всего комнату Отто. От задумчивого кресла — в комнату плача и назад, это для нее налаженный маршрут. Он пристально следит за Альмой. Но она контролирует себя. Как уже не раз, она подавляет свои чувства, никто ничего не замечает (таково впечатление Рихарда). Она осмеливается лишь задать вопрос, не планируют ли Ингрид и Петер пополнение семьи. Представить себе невозможно, что бы было, если бы этот вопрос задал он, Рихард.

— Пока я не закончу учебу, об этом не может быть и речи, — решительно заявляет Ингрид. — Учеба однозначно на первом месте.

Ингрид открывает шкаф. По комнате распространяется запах порошка от моли. С10 и что-то еще. Рихард с удовольствием привел бы химическую формулу, но не может сейчас ее вспомнить. И словесное название этого порошка тоже выпало у него из головы.

— Какой экзамен самый первый? — спрашивает он.

— Там видно будет.

— Но ты, надеюсь, узнаешь, какой экзамен будет первым?

— Ох!

В ответе Ингрид чувствуется неопределенность.

Тут Рихард поднимает левую бровь, словно удивляясь тому, что слышит, губы его делаются тонкими, и Ингрид вовремя одумывается, что в первую очередь должна сдать экзамены, пока не встала на ноги, ведь отеческая рука с деньгами (как ни крути) протянута ей пока безотказно. На одной влюбленности далеко не уедешь. С тем немногим, что Петер зарабатывает в попечительском совете по безопасности дорожного движения, немыслимо ни гнездо, которое Ингрид сейчас обустраивает, ни продолжение учебы. Их семью тянет на себе Рихард. Единственное проявление авторитета, которое дозволяется ему без встречной критики, в том и состоит, чтобы поддерживать под руки трех этих подопечных.

Ингрид со вздохом признается:

— Из-за мороки с покупкой дома мне пришлось снова переписать учебный план. Я сильно надеюсь, что и с Сисси будет намного легче, как только мы въедем в дом.

Альма, как будто ее, в отличие от супруга, совершенно не касается, будет ли Ингрид разыгрывать перед отцом свой спектакль вечной студентки, или все же закончит учебу, не в пример своему муженьку, подает голос:

— Я рада, что мебель Отто попадет в хорошие руки.

Как раз в этом-то Рихард и сомневался.

Ингрид и Петер берут лишь то, что не отличается солидностью и добротностью, недолговечную мебель, подсобные шкафы, то, что не напрягает их, оставляя то, что уже устарело, берут все нетяжелое, что не требует особого внимания и поддержания сохранности (ни клеем, ни скобами). Что не внушает уважения. Мебель как символ безразличия, для легкомысленного отвыкания от прошлого, думает Рихард. И внутренне он отвергает такую позицию — ибо при этой позиции, считает он, нельзя пустить корни.

После того как определены к выносу также кровать и шкаф из ее бывшей собственной комнаты, Ингрид говорит:

— Что не войдет в автобус, мы заберем в следующую субботу, когда Петер придет разбирать для мамы мебель в гостиной.

На мгновение она задерживает взгляд на муже. Рихарду бросается в глаза замедленность движений ее век.

— О’кей, — говорит Петер.

— О’кей, — ставит точку Ингрид.

Разговор снова застопоривается. Четыре человека, четыре непрошеных гостя в собственном доме. И еще дитя, которое ничего не знает и не узнает, но которое неожиданно становится темой для разговора — посреди молчания вдруг обнаруживается, что оно обкакалось.

— Да, никак, от тебя пахнет?

— Да, мне кажется, попахивает.

— А у вас есть с собой подгузники?

— В машине. Она ведь какает как по часам.

— Мы, женщины, спустимся вниз.

— Папа, не мог бы ты пока поискать на чердаке мою игрушечную кухню для кукол? Ну, ты помнишь, я по ней с ума сходила. Петер пусть тебе поможет.

Уже спускаясь вниз, Ингрид кричит:

— Возможно, она в моем старом чемодане, который в черно-белую клетку.

Рихард не в восторге от этого задания, тем более что его зять — не тот человек, наедине с которым ему хотелось бы подниматься на чердак. Он спрашивает себя, чего это его госпоже дочери взбрело в голову запрячь их в одну упряжку. После всего, что случилось, никак нельзя рассчитывать на дружбу между ними. Но что ему остается? Он с неудовольствием поднимается по двум лестничным пролетам, уходящим в темноту. Перед дверью на чердак он оборачивается, чтобы удостовериться, что его зять следует за ним. Когда и Петер доходит до площадки, Рихард толкает дверь. Петли издают мрачный стон, отчего застоявшийся воздух редко посещаемого помещения кажется еще более спертым. В воздухе словно присутствует уже почти невесомый, лишенный своего цвета след минувших событий, серый пепел воспоминаний, остывший с течением лет.

В голову ему не приходит ничего лучшего, и тогда Рихард говорит:

— Завтра мне предстоит произнести небольшую речь по случаю шестидесятилетия Леопольда Фигля.

Он пытается влезть в шкуру своего зятя, и это смягчает его недовольство тем, что Петер, видимо, придает данному обстоятельству еще меньшее значение, чем он сам.

— Значит, ему уже шестьдесят, — глубокомысленно замечает Петер.

— Что значит уже? Для здорового человека шестьдесят лет ничего не значат.

— Может быть.

Выражение лица Петера спокойно, почти безучастно. Он протискивается между дымоходными трубами и расставленным между ними хламом, будто опасаясь, что вещи, доживающие здесь свои ненужные дни, могут схватить его щупальцами, так кажется Рихарду. Доски пола скрипят. На школьной парте у южного окна угрожающе качнулась склеенная цветочная ваза. Там даже чернильница стоит, будто в любой момент кто-то может прийти, сесть и начать списывать из воздуха дадаистские стихи, в которые слетается, к радости домовых, летающая кругом пыль.

За окном мокрый сад, каменная стена, в стороне наискосок — дома соседей за бахромой пожелтевших и шуршащих по-осеннему верхушек деревьев. Между остроконечными фронтонами — провисшие телефонные провода, которые давно уже похожи на склеротические артерии, забитые бляшками от потерянных голосов, пробежавших за эти годы по ним.

— Но Фигль не здоров, к сожалению. Его состояние будит больше опасений, чем надежд.

Петер слегка приподнимает брови — то ли это относится к предмету, который он видит, то ли это случайность, но уж никак не жест взаимопонимания между ними. О самочувствии бывшего канцлера Петер не расспрашивает.

— Я думаю, — говорит Рихард, — его здоровье вошло уже в заключительную фазу скатывания под горку. Да и начальная фаза тоже была стремительной. Шесть лет Дахау, это даром не проходит.

Реакции никакой, даже сигнала взглядом в знак того, что Петер воспринял сказанное. Разговор со всей очевидностью иссяк, так и не начавшись. Рихард между тем заводит длинный монолог, полагаясь в присутствии своего зятя на те приемы, каким он научился в обращении с политическими противниками.

Он излагает биографию первого избранного после войны канцлера и нынешнего главы правительства Нижней Австрии. Он опробует различные изюминки предстоящей речи, например, что Фигль и его соратники, к которым Рихард может причислить и себя со времен чистки 1938 года, могли бы достать для этой страны звезды с неба, причем особые, красные, пятиконечные. Такие мужчины, как Леопольд, становятся все большей редкостью, порода вымирающая и умная, но не вследствие образования, а по жизненному опыту. Только не надо пугать лошадей, несколько раз напоминал Фигль советским эмиссарам во время переговоров. Если бы не дипломатическая ловкость и умение Фигля, говорит Рихард, сегодня его собственный двор — и не один только он — был бы частью какого-нибудь нижнеавстрийского производственного комбината.

Он подмигивает, хотя находится вне поля зрения Петера. Тот как раз поднимает сигнальный фонарь железнодорожника.

— Остался от русских, они были здесь расквартированы одно время, — говорит Рихард.

И неутомимо продолжает, полностью сосредотачиваясь на своей речи, которую, как он специально подчеркивает, увенчает то, что он пожелает юбиляру еще многих лет: тот сможет еще лично отчитаться за работу на своем высоком посту. А всем последователям Фигля он настойчиво порекомендует при этом не забывать, что некоторые из них не то что не смогут этого сделать, а будут к тому же обязаны ответить за содеянное.

Пока Рихард все это говорит, больше думая о себе самом, чем о выдающейся личности своего коллеги по партии, Петер в тусклом свете, проникающем сквозь грязные стекла, выгребает содержимое крестьянского шкафа. Вокруг его головы кружатся пылинки. Время от времени он сощелкивает с какой-нибудь из надписанных коробок, которые вытаскивает, катышки мышиного помета, и они прыгают в пыль и катятся по полу. Петер добирается до чемодана. Но в нем оказывается лишь старая пуховая перина; совершенно нерациональная вещь. С большим трудом удается затолкать перину обратно. Замки вяло щелкают на облезлых дужках.

Снизу слышатся деловые голоса женщин. О чем они только говорят?

— Уж если остановиться на примере Леопольда Фигля. Он пытался так сформировать Австрию, как представлял себе это в бараках Дахау. Я думаю, что результат его труда говорит сам за себя.

А Петер только пыхтит от напряжения, прокладывая себе путь через отбракованный домашний хлам. Он осматривает рождественские ясли и детский педальный автомобильчик Отто, у которого сломано заднее колесо. Он поднимает с пола книгу, подходит к окну и раскрывает ее. Так тихо, что слышны булькающие и сосущие звуки паука, впившегося в муху. Может, пылинки в лучах света тысячами мелких столкновений и создают вместо романтики воспоминаний атмосферу нервной враждебности: да, верно, дети катались здесь на роликах, но это было тогда, когда из-за противопожарных мер во время бомбежек союзников на чердаках разрешалось держать только огнетушители и ведра с песком. Рихард мог бы поговорить и о войне, на которой Петер был ранен. Но именно в этот момент до него и доходит, что в глазах Петера он старый дурень и что Петер не собирается раскрывать рот, чтобы сделать хотя бы шаг навстречу своему тестю. Мучительное положение двух людей, которым не о чем говорить, но они вынуждены это делать, чтобы ситуация не стала еще мучительнее и не приобрела намеренно односторонний характер. Его зять не испытывает никакого неудобства, этот ветрогон, у которого нет никакой фамильной гордости, этот бабник и линялый социалист, который шурует на чужом чердаке и находит там лишь мертвый инвентарь, потому что его собственное прошлое, совпавшее с нацизмом, выпотрошено, нет, упразднено.

Рихард думает, что надо было пять лет назад сунуть этому Петеру пухлый конверт и потребовать, чтобы он больше не показывался на глаза и попытал счастья где-нибудь в другом месте. Это обошлось бы дешевле, чем покупка дома.

Как и сегодня утром в кафе «Доммайер», где он имел обескураживающий разговор с доктором Горбахом с глазу на глаз, он чувствует безутешность и бессилие перед лицом всего того, с чем не может согласиться. Неопределенная, глухая печаль овладевает им, у него такое чувство, будто он, еще живой, скорбит по своей собственной жизни.

И поскольку его речь иссякла, Рихард заставляет себя принять участие в поисках игрушечной кухни. Он смотрит там, куда Петер пока не отважился заглянуть, сохраняя положенную дистанцию по отношению к своему тестю. Только теперь Рихарду бросается в глаза, что кровать, рядом с которой он стоит, попала сюда из бывшей комнаты няньки. Кровать без матраца, один остов. Рихард поднимает лежащую на решетке папку большого формата со старыми гравюрами и офортами. Некоторые пружины лопнули, на остальные тоже нельзя положиться. Странно и то, как они раньше-то выдерживали. Странно, что Рихард в иные ночи был счастлив с Фридой. Странно, но на какой-то миг ему мерещится рыжеволосая двадцатилетняя девушка, стоящая на кровати на коленях, совершенно нагая, в противоположность неуместной фигуре его зятя, который, казалось, и раньше видел все насквозь, а теперь разглядел сквозь пружинную сетку и фибровый чемодан.

— Наверное, это он и есть, — говорит Петер.

Рихард, отсутствующе, как будто не зная, радоваться ли ему находке (он помнит, как плакала Фрида, когда ее уволили, она сто раз написала на обоях комнаты Я ненавижу тебя, но это обнаружилось лишь тогда, когда девушка была уже в поезде), говорит:

— Да, кажется, это он.

Они целиком забили грузовой отсек автобуса. У Рихарда такое подозрение, что Ингрид и Петер хотят по возможности сократить свой визит, и то, что Сисси раскапризничалась и хныкает, им как нельзя кстати. Загонять детей спать в семь часов вечера — изобретение обывателей, а ведь Ингрид, как замечает Рихард, не признает обывательщины. По куску пирога Альмы — проглочено, по стакану пива — выпито. Корзина румяных осенних яблок приготовлена, чтобы взять с собой. Деньги на бензин щедрой рукой отца протянуты. Рад стараться. И при этом у Рихарда отчетливое чувство, что ему все безразлично, что бы он ни делал, и что у него пропал дар уверенности в себе и он больше не принадлежит к людям, дела которых могут еще поправиться. Автобус покачнулся, свет фар скользнул по мокрому гравию, и шины тут же перекинули камешки грязной стороной вверх. В окно справа высунулась рука, коротко взмахнула и снова скрылась. И автобус, с покосившимся, болтающимся бампером, выезжает в сумерках за ворота, над которыми светится в небе желтый полумесяц, устойчиво лежа на боку над Венским лесом. Может, месяц и есть причина того, что на деревьях еще мерцает зелень.

— На сегодня все, — говорит Рихард.

Альма, видимо, тоже испытывает некоторое замешательство от этого визита, потому что вдруг решает собрать в сумерках орехи.

Некоторое время Рихард следит за ней с крыльца, запах опавшей листвы щекочет ноздри. Он смотрит на часы. Без двадцати восемь. Он сморкается, закрывает глаза и снова открывает их, заслышав приближающиеся по гравию шаги Альмы. Она не спеша подходит с ведерком в руке. Рихард кивает ей. Что? Он и сам не знает что и быстро отворачивается. С чувством глубокой подавленности он уходит к себе в комнату и запирается там.

 

Вторник, 22 мая 2001 года

— Ну чистой воды катастрофа, — говорит Филипп, когда Йоханна снова объявляется. — Это просто возмутительно, настоящий скандал, что ты позволяешь себе не показываться три недели! Уму непостижимо. Если бы мне снова пришлось давать интервью и меня бы спросили, что я считаю самым большим скандалом на свете, я не задумываясь выпалил бы: самый большой скандал — это Йоханна Хауг, причем такой невероятный, что у тебя тут же началась бы икота. А ты лежишь себе на моем матраце и выражаешь недовольство постельным бельем, спишь со мной дважды, заводишь будильник, а как только снова окажешься дома, так сразу забудешь, что была у меня. Все как с гуся вода. Признайся, даже тебе стыдно!

Йоханна дрыгает ногами, ерзает голой попой по простыне, сбрасывает ногами одеяло и говорит: прежде чем дело дойдет до ее признаний, Филипп сам должен признать, что постельное белье ужасно.

— Ну надо же, фиолетовое, — говорит она. — Да, оно делает ужасным все, что приближается к постели ближе, чем на два метра, но я-то, как назло, лежу прямо посередине.

Она смеется и целует его, и он тоже смеется, хотя ему не до смеха, но Йоханна заражает его. Он не хочет поддаваться, он знает это, все еще смеясь, ни Йоханне, ни цвету постельного белья.

— Ты, гадкий метеорологический утенок, — говорит он, досмеявшись до конца. — Режиссеры, снимая кино, прилагают столько стараний с погодой, это сразу бросается в глаза, ну, или должно бросаться. Недавно у них лягушки падали с неба дождем, миллионов сорок, что, несомненно, войдет в историю кино. Но это все цветочки по сравнению с тем, чего я натерпелся от тебя.

— Ах!

(Может, мне надо было просто выйти прогуляться, или прокатиться на велосипеде, или громко спеть, или побоксировать подушку. Как хорошо знать, что и это тоже пройдет.)

Филипп набрасывает на себя кое-что из одежды. Прежде чем они с Йоханной сцепятся, что не заставит себя долго ждать, он на минутку выходит один в сад. Там ветер вертит и кружит листья, которые за ночь покрылись зернистой серостью. Только что было еще светло. Филипп встает, широко расставив ноги, перед сливой с корявыми ребристыми ветками, уже отцветшими, достает свой липкий, влажный пенис и мочится на ствол с приятным жжением в мочевом канале оттого, что он только что трахался. Звезды стоят неподвижно. Дом при скупом освещении уже внушает надежность, от былой его ветхости и запущенности не осталось и следа. Даже неприятные воспоминания, что упорно подстерегают его за окнами, на мгновение блекнут. Филипп стряхивает последние капли и медленно углубляется в темный сад со странной решимостью, иногда сомнениями, потом вдруг упорством, спотыкаясь обо все ловушки, которые расставила ему эта ночь.

Он слышит голоса родителей и дедушки с бабушкой, странно близкие, но слабые и неуверенные: комендантский час, мой мальчик, комендантский час! Возвращайся! Еще три затяжки сигареты — и возвращайся! Путы ночи спали и обтрепались на концах. Ложись к ней на матрац, ложись к ней и ничего не говори.

Утром по улице мимо дома плетутся школьники, много школьников. В половине восьмого их поток иссякает. Пауза. Потом несутся еще двое — они опаздывают. За спиной Филиппа одевается Йоханна, собираясь уходить. Филипп целиком сосредоточился на том, что происходит снаружи, и слышит, поскольку его окно открыто, крики детей. Звонкие голоса — кульминация дня. Филипп припоминает совет отца: во время драки повиснуть на ранце противника и, как только тот окажется на земле, сразу врезать ему. Когда он снова поворачивается к Йоханне, у него такое чувство, будто он только что вернулся с такой драки. Йоханна поправляет свой бюстгальтер, разглаживает блузку и объявляет, что уходит (кто бы сомневался). Он прощается с ней без зубоскальства. Их обычные шуточки — самое худшее, с некоторых пор в них появилось что-то лживое или ведущее ко лжи. Он говорит:

— Чао, белла.

И больше ничего не добавляет, хотя этим определенно не исчерпывается то, что им надо сказать друг другу. Он концентрируется на том, чтобы перевести те секундные взгляды, которыми они обмениваются, в часы и дни, когда они не увидятся.

One, two, three, four, five, six, seven, all the children go to heaven…

Он думает, что все всегда так, будто пробуешь написать в тетрадке одну и ту же фразу, только каждый раз красивее. Может, от этого мы такие несчастные.

А ее уже и след простыл.

Во второй половине дня к Филиппу приклеилась усталость, словно налипшая грязь, и ему безразлично, что он напрасно прожигает время, поскольку планов у него нет никаких и ему даже нечего отложить на завтра. Штайнвальд и Атаманов заявятся только в два или в половине третьего. Работа с инвентаризацией бабушкиного и дедушкиного имущества оказалась более доходной и не такой потной, как срывание старых обоев. В костюмах, будто купленных у «Caritas» на Миттерштайг, они выходят из красного «мерседеса», припарковав его у гаража, захлопывают дверцы и направляются к Филиппу. Тот, как обычно, сидит на крыльце, обложенный книгами и бумагами, но не работает, поскольку, разморенный теплом и событиями прошедшей ночи, то и дело клюет носом. Штайнвальд и Атаманов останавливаются перед Филиппом, они хотят выплатить ему часть выручки от продажи имущества предков или предложить зачесть им ее в счет их почасовой оплаты. Филипп не может взять в толк, чего им от него надо, поскольку ни на какие деньги не рассчитывал, и слушает их вполуха. Он продолжает разглядывать их костюмы, очень убедительные, особенно тем, как их носят Штайнвальд и Атаманов. Филипп и до того не мог себе представить их в новой одежде. Он думает: если бы я вырядился в такое, я походил бы на клоуна. А они выглядят как люди, занятые важными делами, и им не до глупостей. Он завидует своим помощникам и говорит им еще раз с характерным для него благожелательным равнодушием, что выручка от выброшенных им вещей его не интересует ни при каких обстоятельствах. Они пожимают плечами, но не оттого, что не знают, как им быть, нет, а скорее чтобы просигнализировать ему, что не вполне понимают его упорство. Атаманов чешет за оттопыренным ухом. Потом оба разом поворачиваются, как по команде, и подходят к мусорному контейнеру, заинтересованно роясь в нем, не выбросил ли Филипп за это время еще что-нибудь полезное.

Филиппу, забытому в этот момент на крыльце (за ненадобностью), как-то не по себе. Он косится в сторону контейнера и жалеет о том, что отказался от общих дел со Штайнвальдом и Атамановым. Не из-за денег, а из-за самих дел. Он поднимается с крыльца, потирая зад, и слоняется вокруг «мерседеса», который стоит с открытым багажником. Только теперь он замечает, что переднее сиденье в машине отличается от заднего и что внутри развешано множество ароматических елочек, даже на потолке. Когда Штайнвальд подходит к машине, чтобы погрузить в багажник проигрыватель и последние выходные туфли дедушки, Филипп спрашивает, зачем в машине столько освежителей воздуха. Ему кажется, вопрос напрашивается сам собой. Однако он не находит понимания. Штайнвальд смущенно скребет въевшуюся в мозоли левой руки грязь и отвечает, что при всей симпатии не хочет об этом говорить. Филипп и так ни во что не вмешивается, отчего лучше не становится, и не интересуется ничем. Сейчас он обдумывает, как Штайнвальд осмеливается такое ему сказать, ведь обычно он рта не раскрывает, разве что зевнуть, поесть или прокомментировать сделанную или предстоящую работу. Но Филипп к нему не цепляется, зная, что Штайнвальд и Йоханна — одна упряжка. Уж лучше промолчать, чем услышать от Штайнвальда то, что он постоянно слышит от Йоханны: все бесспорно, как тот факт, что трупы воняют.

Несколько дней тому назад, вспоминает он, Штайнвальд отказался подвезти его (Филиппа) до моста Кеннеди. Филипп хотел поесть там мороженого с бананами и малагой, но так и остался дома от растерянности, что Штайнвальд отказал ему без объяснения причин.

Штайнвальд поворачивается к нему спиной и демонстративно плюхается на водительское сиденье так, что машина качается. Поворот ключа зажигания. Голос по авторадио, приглушенный помехами, квакает что-то про коровье бешенство и падение цен на мясо. Штайнвальд заводит мотор и прогревает его. Поправляет зеркало заднего вида. Потом машет Атаманову, чтобы тот поторапливался. Скрипит гравий. «Мерседес» уже у ворот, выкатывается на улицу и исчезает. В подавленном настроении, как и до того, Филипп садится туда, где ему самое место и где жизнь имеет для него хоть какой-то приемлемый вкус: на крыльцо. Потягивая большой палец правой ноги, что вызывает ощутимый и слышимый щелчок сустава (как будто больше и делать нечего), он выжидает момент, когда будет самое время за что-нибудь взяться — за письма, например, которые он нашел утром в ящике для обуви.

Но часы уходят, один за другим, а Филипп так и не может взяться ни за что серьезное. Он по-прежнему не готов к опасности узнать больше того, чем хочет, или всколыхнуть нечаянно то, что уже наполовину устоялось и улеглось у него внутри. Таким образом, он мало чего добивается, разве только, что загоняет себя в дурное расположение духа. Но в половине седьмого снова возвращаются Штайнвальд и Атаманов с новым садовым грилем (красным) в багажнике, который они дарят Филиппу за его щедрость, а вдобавок — свиные отбивные, сосиски и пиво для гриль-вечеринки персон на десять как минимум.

Филипп по-настоящему радуется, в том числе и тому, что его отвлекли, и требует от обоих, чтобы те позвали своих родных и знакомых. Штайнвальд мрачнеет, а Атаманов впадает в депрессию. Рабочие предпочитают заняться наведением порядка: относят за гараж несколько подгнивших досок, ноги у обоих колесом, зад оттопырен, чтобы не пострадали костюмы. Филипп живехонько бежит к стене, узнать, не удастся ли обнаружить кого из соседей, которые захотели бы принять участие в гриль-вечеринке. Он взбирается на каждый стул, подтягивается на руках и кричит «алло!» в соседские сады. Но все его «алло!» затухают, как отпасованные, а сам он падает на стул, как сброшенный со стены. Где-то сипит вода — поливают газон. На террасах лежат вещи, каких Филипп прежде не видел. К ним добавился желтый шезлонг. Но на нем нет подходящей к нему женщины или хотя бы презрительно фыркающей дочки богатых родителей с учебником на лице для защиты от солнца. Вообще никого. Совсем никого.

На пути к последнему стулу он представляет себе, как окликнет сейчас через стену дочку родственников Вессели и спросит, как дела и есть ли у нее друг. Если нет, то он приглашает ее к себе в сад, чтобы познакомиться с ней. Не хочет ли и она с ним познакомиться и прогуляться, скажем, вдоль стены сада, раз семь или восемь. Он предложил бы это дочери родных Вессели, если бы она лежала на желтом шезлонге или подпиливала себе ногти на ногах, сидя на диване-качалке. Но как по ту, так и по эту сторону стены все тихо, и если он задержит дыхание, то слышит, как в его голове гудит усталость.

Вот только госпожа Пувайн дала себя уговорить, подруга его бабушки, которая в конце апреля забрала фарфоровую фигурку, обещанную ей Альмой Штерк. Госпожа Пувайн приводит с собой господина Прикопу, восьмидесятилетнего старика с единственным клочком седых волос на лбу и большими водянистыми глазами. Господин Прикопа делает сентиментальные снимки Филиппа, Штайнвальда и Атаманова на память (a little out of focus). Филиппу удается уговорить Штайнвальда и Атаманова тоже надеть резиновые сапоги. И так они позируют, напряженно глядя в объектив и щурясь на закатное солнце, будто стоят навытяжку под непрерывными яркими вспышками блица, — перед домом, перед контейнером для мусора и рядом с постаментом исчезнувшего ангела-хранителя (где подобравшийся к самому песчанику коровяк уже заметно подрос). Под конец Филипп и его помощники фотографируются в открытом окне чердака, сдвинув головы и обнявшись за плечи, с более убедительными улыбками, чем это было в саду. Пока поднимались по лестнице, с лиц мужчин будто спали застывшие маски, по крайней мере, улыбка Филиппа исходит от самого сердца. Временно он даже примиряется с голубями, которые по-прежнему держатся поблизости — на желобе и на щипце крыши.

Один из голубей взлетает.

— Щелкайте! — кричит Филипп господину Прикопе.

Господин Прикопа растерянно вращается вокруг своей оси. Потом опускает фотоаппарат и так беспомощно смотрит вверх на чердак своими большими водянистыми глазами, что Филипп невольно смеется. Момент смеха Филиппа господин Прикопа тоже пропускает. Филипп лупит кулаком по щербатому подоконнику и выкрикивает господину Прикопе одно указание за другим, так что бедняга уже совсем не знает, что делать. Он снимает свой пиджак, передает его госпоже Пувайн в заранее протянутую руку, достает из кармана брюк большой белый платок и, кряхтя, вытирает пот со лба.

Позднее вспыхивает несколько звезд, чтобы корабли могли ориентироваться в поисках южных островов. Филипп кладет на решетку гриля отбивные и чокается со своими гостями. Жир, вытекающий из отбивных, шипит на углях. На душе у Филиппа легко и спокойно. Он с шутками уговаривает гостей поесть, а когда госпожа Пувайн или господин Прикопа спрашивают его о чем-нибудь, он дружелюбно кивает или отвечает, что ничего не знает, и просто делает красноречивые жесты, создающие видимость, что он набирает разгон для подробного ответа. Но чаще всего он ничего не говорит.

Штайнвальд, напротив, выпивая одно пиво за другим, краснощекий, как зазывала на ярмарке, или пожиратель кнёдлей на спор, или борец по пережиманию рук, дает госпоже Пувайн пространные разъяснения обо всем, что она желает знать. Даже о новой короткой стрижке Филиппа он высказывается одобрительно. Хотя перед этим делал вид, что не замечает никаких перемен.

После того, как госпожа Пувайн и господин Прикопа ушли, Филипп и его помощники некоторое время стоят при тусклом освещении, а на них пышет жаром гриль. Они продолжают пить пиво, но теперь маленькими глотками. Они чокаются уже неизвестно в который раз за дальнейшее продвижение работы и успех. Полагая, что выбран благоприятный момент, Штайнвальд говорит, что считает самым разумным, если они с Атамановым на весь срок работы, которую еще предстоит сделать, поселятся в пустующих комнатах верхнего этажа:

— Места ведь много.

— Что-что? — спрашивает Филипп, как будто не расслышав.

Но Штайнвальд, по-прежнему уверенный, что высказал хорошую идею, невозмутимо добавляет:

— Тогда за работу, которую мы будем делать по вечерам, вам не придется нам платить, а мы сэкономим на оплате жилья, что особенно хорошо для Атаманова с его свадьбой.

Филипп делает большой глоток. Он раздумывает, чего они от него хотят. Если он правильно понимает, их подослала к нему Йоханна, а Йоханну ему никогда не понять, или, по-другому (сложнее): он вожделеет ее больше, чем понимает.

Он глядит на Штайнвальда искоса и говорит:

— Бойлера не хватит на троих.

И делает выразительное лицо.

— Мы будем мыться холодной водой, — отвечает Штайнвальд.

Атаманов многозначительно кивает, будто понимает каждое слово, что устыдило Филиппа, он сам не знает почему, настолько, что он тоже согласно кивает.

Некоторое время они молчат.

Филипп потом долго лежит без сна. Вокруг него постоянно раздаются какие-то шорохи. Скрипят полы, что кажется ему неправдоподобным. Или он слышит, как стропила на крыше с затяжным стоном мостятся в удобное положение, будто деревянная телега, на которой Филипп уезжает, со скрипом сворачивает на беспокойную улицу незадолго перед тем, как окончательно развалиться. Он то и дело просыпается, переворачивает одеяло на сухую сторону и испытывает страх.

В просторном, немного осевшем доме с его полупустыми и пустыми комнатами.

 

Четверг, 31 декабря 1970 года

Она тоже не знает, почему люди умирают ночью. Она и сама чувствует себя ночами разбитой, не может сосредоточиться и нормально работать. Кроме того, ее охватывает ужас, что жизнь подходит к концу, ночью как-то особенно, тогда как днем царит покой и некая умиротворенность. Она не очень любит ночи. Днем все как-то попригляднее.

Ингрид звонит по домашнему телефону госпожи Граубёк, но никто не берет трубку. Однако через десять минут ей перезванивает господин Граубёк и спрашивает, не случилось ли чего. После того как Ингрид информирует его о тяжелом состоянии его жены, он спрашивает, нельзя ли ему приехать с детьми.

Сестры быстро выкатывают остальных пациенток в коридор и отбиваются от их назойливых вопросов. В ординаторской Ингрид находит два оставленных букета и переносит их в палату госпожи Граубёк. Дыхание госпожи Граубёк влажное и хриплое, будто на грудь ей давит чудовищная тяжесть. Ингрид отсасывает умирающей верхние дыхательные пути и вводит ей подкожно последнюю дозу морфия. Предусмотрительно открывает форточку, чтобы не слишком пахло.

Смерть, спустя ровно час, не становится от этого менее трагичной. Мрачные церемонии (опуститься у кровати на колени, зажечь свечи, петь псалмы в сослагательном наклонении прошедшего времени) даются Ингрид тяжело и на этот раз. И потом синюшный, почти черный труп, какого Ингрид никогда еще не видела, и горе близких, как будто биение сердца этой молодой женщины поддерживало жизнь не только в ее собственном теле. Сестра Гитти взяла на себя заботу о ее муже, мелком служащем с курчавыми волосами. Ингрид занялась детьми — девяти, десяти и четырнадцати лет. Это страшное потрясение для них. Все рыдают. И хотя по опыту она знает, что это лучше, чем молчаливое окаменение, которое длится потом недели и месяцы, Ингрид принимает это так близко к сердцу, что плачет сама, обнявшись со старшей дочерью госпожи Граубёк, не расцепляясь с ней до тех пор, пока обе не успокаиваются. Ингрид хватает ртом воздух, как будто перед этим быстро бежала. Потом она просит родных умершей покинуть палату, ей нужно выполнить все формальности. Она светит в зрачки умершей, которые стали мутными и утратили круглую форму, проверяет стетоскопом сердечную деятельность, закрыв при этом глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Как в большинстве случаев, она и на сей раз не то чтобы не слышит ничего, однако это всего лишь приглушенные шумы, доносящиеся из коридора и отдающиеся эхом в неподвижном теле мертвой, что само по себе кажется несколько мистическим, тревожным и вместе с тем утешительным, но все же мистическим. Ингрид отдает распоряжение, чтобы труп переместили в подвал. Она еще раз разговаривает с господином Граубёком, который многократно благодарит ее за участие. В половине пятого, через полтора часа непрерывного напряжения, когда родные уехали домой, Ингрид тоже может удалиться в сестринскую и попросить себе кофе. Она закуривает сигарету, сползает на стуле как можно ниже и вытягивает ноги. Так она сидит, пьет кофе, курит, уставившись перед собой в стенку, и слушает царапанье чернильной ручки сестры Бербель, которая делает свои записи. Из коридора доносятся то шаркающие шаги пациента, убивающего так свое время, чтобы не лежать в постели, то — спустя продолжительное время — визгливый скрип колес тележки уборщицы, которая пришла делать влажную уборку. Ингрид вдруг обращает внимание, что вентилятор в сестринской гудит очень громко.

С пяти до семи Ингрид спит. Под конец ей снится, что она должна убрать в сторонку труп, жуткое дело. Соответственно этому и ее настроение, когда она просыпается от шума снегоочистителя во дворе. Хотя еще темно, снег отбрасывает немного света в тесное помещение, так что Ингрид встает, не зажигая электричества. Она чистит зубы, когда звонок телефона отзывается дребезжанием медицинских металлических шкафчиков. Это сестра Бербель хочет знать, как дела у Ингрид. Ингрид спешит к ней и помогает взять кровь. Больше ничего не было? А как себя чувствуют остальные? Госпожа Микеш, голова торчит из розовых кружев ночной рубашки, упорно не позволяет взять у нее кровь, с одной стороны (впечатление Ингрид), потому, что госпоже Микеш этот отказ нужен психологически, она извлекает из этого энергию для выздоровления, с другой стороны — для того, чтобы создать повод втянуть Ингрид в бесконечный разговор (тоже в терапевтических целях). Ингрид оставляет госпожу Микеш недовольной сидеть в кровати, а сама уходит по другим делам. Затем она выпивает чашку черного кофе и докладывает коллегам, сменяющим ее на дежурстве, обо всех событиях прошедшей ночи: госпожа Граубёк умерла, ее смерть — это катастрофа. Госпожа Микеш — старая ведьма и зануда.

Старший врач доктор Кальвах гладит Ингрид по голове, и она воспринимает это как выражение высшей благожелательности. Такие вещи Кальвах никогда прежде не допускал, это как отеческая ласка. Ингрид рада этому. Коллега Ладурнер вдруг разоткровенничалась и рассказывает всем, что она в ссоре с мужем и потому не торопится домой, хочет проучить его. Как дети, честное слово. Ингрид никогда бы не стала так делать. Но ей на руку, что коллега Ладурнер решает свои супружеские проблемы с помощью работы, это снимает с нее самой чувство вины за то, что она убегает из дома при первой возможности. Она быстренько перебирает в уме все, что ей предстоит сделать в первой половине дня, потом объявляет коллеге Ладурнер:

— А я замужем одиннадцать с половиной лет.

— Мне столько не выдержать, — говорит Ладурнер.

А другая молоденькая сестра добавляет от себя:

— И мне тоже, тем более что скоро появится новое законодательство о разводе. Уж тогда мы прижмем мужчин.

После ужасной смерти госпожи Граубёк сестра Бербель посвящает Ингрид во все тайны больницы. Как только кто-нибудь умирает, можно рассчитывать на то, что узнаешь самые сокровенные секреты, это Ингрид уже не раз замечала. Тут люди пускаются во все тяжкие: кто-то в слезы, а кто-то в откровенность. Судя по слухам, коллега Ладурнер согласует свои ночные дежурства с одним ассистентом из хирургии, египтянином. Ингрид спрашивает себя, почему же она такая дура и никак не научится ходить на сторону. Видимо, потому, что теперешней ее нагрузки — муж-дети-профессия-дом — и без любовника хватает ей выше крыши. Любовной интрижки только и недостает, чтобы уж точно угодить в сумасшедший дом.

Три приема и телефонные звонки по поводу ее расчетов с AUVA и с ратушей. Женщина из AUVA знает Ингрид даже по имени, и это озадачивает Ингрид. И в ратуше люди тоже услужливы. И те и другие пришлют ей все счета за 1968 год. И благотворительный фонд получит, таким образом, то, что ему надо.

Утренняя летучка — хороший шок для того, чтобы проснуться окончательно. У шефа повадки как во времена национал-социалистов. Ингрид прошибает холодный пот. На сей раз шеф обеспокоен тем, что некоторые коллеги ходят на вызовы по домам, тогда как у них еще не закончилось служебное время. Он говорит, что осушит это болото. И называет даже имена, при всех, что вызывает смущение на лицах старших врачей. Но большинству действительно достается по заслугам. Потом один коллега принимает похвалу за дела, которые на счету Ингрид. Ни коллега, ни Ингрид не произносят ни слова. Она только сердится, нет бы ей сказать: это была я, пусть это услышат хотя бы коллеги, что сидят рядом. Надо было сказать. Но она и рта не раскрыла, может быть, потому, что после гнетущих событий прошедшей ночи не может взять в толк, как вообще возможна такая несправедливость и почему главврач не видит по ней тот ужас, который ей еще предстоит как-то изжить.

Снова к делам, и самый громкий смех вызывает шутка старшего врача Кобер:

— Пять женщин на цепи, и все на кухне. Сидят как миленькие и не пикают.

Ингрид смеется по долгу службы.

— А ведь правда, лопнуть можно. Ха-ха-ха.

Кери же, наоборот, злится, мол, Кобер сама себя отхлестала по щекам, потому что это женоненавистнический анекдот. Ингрид сразу видит, что мужчинам он нравится. Кери, глупая курица, не может взять в толк, что загнала себя этой выходкой в тупик. Ингрид обсуждает сей премаленький случай с коллегой Ладурнер, та соглашается и говорит, что тоже бы поостереглась такое рассказывать.

Скорее прочь отсюда.

Укутавшись как следует, Ингрид спускается на лифте вниз. Ей нравится грохот роликов и глухие шорохи трения канатов друг о друга в шахте. В коридорах амбулатории выкликают фамилии. Задолго до кабинета слышно, как работает проявитель рентгеновских снимков. Ингрид на ходу обеими руками нахлобучивает на голову синюю шерстяную шапочку, привычным движением врача натягивает перчатки и вырывается сквозь вращающуюся дверь на волю, в колючий холод, на котором сразу цепенеет. Или это облегчение оттого, что ночное дежурство позади? На короткое время, пока она лениво сметает снег со стекол своего «жука», а ветер сбоку бросает ей сметенные снежинки в лицо и рот, она испытывает что-то вроде счастья. Скребут и шаркают лопаты дворников, по переулкам разносится этот звук. Наискось летит вертолет, рывками продираясь сквозь порывы ветра. Видеть, как он приземляется в утренней мгле, — тоже приятное чувство.

Когда она заводит машину двумя очередями сорочьего треска стартера и потом разогревает с трудом схватившийся мотор, уже без двадцати минут девять. Холод собачий. Четыре градуса ниже нуля.

Со скребущими по стеклу дворниками Ингрид едет к «Пальмерсу» и вознаграждает себя за службу двумя гарнитурами черного нижнего белья. Когда после доверительного разговора с сестрой Бербель она прилегла поспать, ей пришлось поставить диагноз, что белье, которое она носит, уже обветшало и не годится для любовной аферы. Ингрид надо бы побольше уделять себе внимания, несмотря на ее занятость на работе и дома. Она тут же едет в парикмахерскую. Только подъехав и мельком глянув сквозь стекла витрин, она понимает, что хиппи на свете все еще маловато. В парикмахерской полно народу, а многочасовое ожидание Ингрид никак не подходит, поскольку она не знает ни одного магазина, где можно было бы купить время. Итак, вперед по магазинам, сделать покупки, пусть наскоро, лишь бы побольше. Причина: она не может сосредоточиться на том, что приготовить для своей банды на Новый год. Она загружает покупки в багажник, а потом направляется на другую сторону улицы к табачному киоску. Она забыла свои сигареты в ординаторской. Пиши пропало.

Владелец киоска говорит:

— Госпожа доктор хорошо выглядит.

— У меня чудесные дети и замечательный муж, — отвечает Ингрид. Тот в курсе. Но ее всегда успокаивает, если не каждый видит по ней с первого взгляда, каково ей на самом деле.

Следующее неотложное дело — отдать проявить рождественские пленки. И еще раз заехать в магазин — она забыла купить салфетки. Сейчас уже четверть одиннадцатого. Если она поторопится, то приедет домой вовремя и успеет поспать на кушетке под утренний показ фильма. В телепрограмме наконец-то опять стоит «Надворный советник Гайгер» с одиннадцатилетней Ингрид в эпизодической роли, этот фильм не показывали уже давно. Радость от того (или приступ сентиментальности?) побуждает ее уступить соблазну и купить бутылку абрикосового шампанского. После ночного дежурства она всегда немножко не в себе и бывает склонна к спонтанным покупкам. Ну и что такого? Подумаешь! Она считает, что заслужила сегодня бутылочку любимого абрикосового.

Дома ее встречает жуткая грязь в прихожей и Кара — собака, которая на радостях готова проглотить Ингрид, хотя Каре это на пользу не пойдет, она и без того слишком толстая. Видимо, дети впустили Кару в дом из-за ее боязни шума, вот и Петер, который, как Ингрид слышит, работает в своей мастерской, с благодарностью воспользуется грохотом новогодних петард как поводом забуриться в подвал, вместо того чтобы выйти с детьми погулять. В день великих новогодних баталий с фейерверками и пальбой.

Ингрид не может принять за чистую монету антипатию Петера к пиротехнике и салютам, в конце концов, хлопки зажигания гоночных машин доставляют ему видимое удовольствие. По ее мнению, Петер где-то вычитал о новогодней симптоматике у бывших участников войны, так же как некоторые женщины узнают из книг про мигрень и, когда надо, ссылаются на нее. Война для него — вид мужской мигрени, очень хитрый и изощренный. Умная отговорка. На второй день Рождества Ингрид делала уборку. Окна и двери стояли раскрытыми для проветривания, и дверь от сквозняка с грохотом захлопнулась; Петер, заснувший было на тахте, так испугался, что рухнул на пол. Однако вопрос (скептический): разве и дети не упали бы при таком грохоте с тахты? И: Петер и без того все свое свободное время проводит в подвале, в твердом убеждении, что его усердие у верстака уравновесит другие его слабые места в семейной жизни. И с этой точки зрения, считает Ингрид, ей незачем особенно жалеть господина специалиста по уличному движению.

Она относит обе сумки на кухню. Прежде чем забрать из машины остальные покупки, она включает в гостиной телевизор, чтобы он пока нагрелся. Внутри ящика что-то сверкает, экран уже мерцает зеленым, постепенно заливаясь молочной яркостью, контуры приобретают четкость, вот и титры показались:

Действие этого фильма разворачивается в сегодняшней Австрии, бедной и полной забот стране. Но не пугайтесь: фильм покажет вам совсем немного таких сцен.

— Этого еще только не хватало, — говорит Ингрид, зевая.

После того как перед ней пробежали словно в тумане первые кадры фильма, она идет в гараж за напитками. Заварив кофе, она разрезает на ломтики яблоко, а в это время до ее слуха знакомо долетает скучающе-чванливый голос Ханса Мозера, и она отчетливо представляет себе кадры, которые мелькают в пустой гостиной. Она дает Каре валерьянки и успокаивает ее, поглаживая и приговаривая ласковые слова. Она убирает покупки, раскладывая все по своим местам. Абрикосовое шампанское? С ним она уже не раз имела дело, лучше оставить его для утреннего новогоднего концерта 1 января, когда придут соседи, у которых нет телевизора. Не с соседскими ли детьми ушли кататься на санках Сисси и Филипп? Очень может быть. Она надеется, что Сисси тепло одела своего младшего брата. Вечные болезни детей ее уже замучили. То корь, то скарлатина, то ветрянка, то конъюнктивит и так далее. Все, что ей сейчас нужно, — это спокойно стартовать в Новый год.

Ингрид ложится на кушетку. Направив теплую струю обогревателя себе на ноги, она укутывается в плед, скрестив руки на груди. Перед тем как задремать, она смотрит еще минут пять «Надворного советника Гайгера». Ханс Мозер, правая рука надворного советника, пытается выменять у крестьянки яйца на вазу, но та готова обменять яйца только на печную трубу, а печную трубу можно выменять только на манекен для портнихи, а манекен для портнихи — на надгробный венок, а надгробный венок — на сидячую ванну, а сидячую ванну — только на подштанники, а подштанники — только на попугая… — увлекательная путаница, манящая погрузиться в сумбур сновидений.

Ингрид просыпается оттого, что Петер на кухне роется в выдвижном ящике среди вилок и ножей. Она поднимает тяжелые веки. По наплывающим сквозь сон мутным кадрам — надворный советник встречает любовь своей юности, Марианну Мюльхубер, которую бросил восемнадцать лет назад, — Ингрид видит, что не проспала и получаса. Надворный советник обещает все искупить и загладить, он собирается дать своей бывшей возлюбленной и уже семнадцатилетней дочери Мариандль свою фамилию, которая им обеим положена по праву. Но бывшая возлюбленная высмеивает его:

— Ну как же, ведь мы теперь живем в эпоху искупления вины и возмещения ущерба, не так ли? Искупление! Возмещение! Я эти слова больше слышать не могу!

Ингрид знает, что Марианна Мюльхубер, поколебавшись и посомневавшись, примет его предложение в надежде вернуть благодаря замужеству себе австрийское гражданство, которого ее лишили в сумятице военного времени. Очень романтично — надворный советник, который сейчас невыносимо льстив, снова покинет свою семью, уйдя со свадебного банкета, потому что последует вызов по службе.

— Вот задница, — не может сдержаться Ингрид.

— Ты что-то сказала? — спрашивает Петер, показываясь в дверях — стройная фигура в костюме, предназначенном для служебного кабинета: брюки и свежая рубашка.

— О нет, нет, — отмахивается Ингрид, отрицательно качая головой и глядя мимо Петера.

— А мне почудилась задница.

Ингрид медленно садится, подтягивает колени к груди и обхватывает их руками — ее излюбленная поза. Кивает головой в сторону телевизора. Делает пробный глоток кофе, который еще не окончательно остыл. Взгляд у нее рассеянный, она немного огорошена и разочарована.

— Через десять минут господин надворный советник будет оправдываться тем, что его зовет служба и что у него только потому нет времени на семью, что он в лепешку расшибается для народа. Обычная демагогия. Я удивляюсь, как этот закостенелый реализм до сих пор не бросался мне в глаза. Я-то всегда полагала, что снялась в слащавом отечественном фильме. Вот как можно заблуждаться.

Петер некоторое время смотрит на экран.

— Должно быть, я проглядел в программе, что его опять будут показывать.

Потом он мягко теребит затылок Ингрид, его обычная манера. На большом пальце у него пластырь, он трет ей кожу. Поскольку Ингрид не реагирует, Петер осведомляется, неужто она все еще в обиде.

Ее удивляет, как это он не забыл их разговор двухдневной давности, в этом она видит верный знак того, что его мучает совесть. Она ухватывается за это и пытается (естественно, она пытается) объяснить, вначале тихо, растягивая слоги, постепенно все взволнованнее, почему спор нельзя просто завершить: оттого, что уже прошло два дня и предстоит Новый год, лучше не станет. Она аргументирует тем, что такое банальное примирение, притом что ничего не изменилось, долго не продержится и к тому же было бы нечестным. Он должен наконец разобраться с фактами и избавить ее (Ингрид) от своих вечно одних и тех же ответов, которыми он отделывается от нее. Пусть она во всем дура дурой, но если он хочет исправить ее в этом отношении, пусть он сперва выглянет в прихожую, а потом бросит взгляд в раковину, в которой громоздится грязная посуда не только с завтрака, но и со вчерашнего дня. На все ведь есть дурочка Ингрид, она за всеми приберет. И неужели он при всем при этом всерьез считает, что ей не на что сердиться.

— Нет, ну почему же…

Он произносит это очень мягко — и лучше бы остановился на этом. Но он продолжает, что находит ее поведение тоже весьма своеобразным и не собирается мириться с таким положением вещей. Ее профессиональная деятельность идет во вред семейной жизни, и он не может на это спокойно смотреть.

Сверкнув на него глазами, она тут же снова их закрыла. Она говорит, и лишь на конце фразы ее глаза снова открываются, направляясь в сторону телевизора:

— Для чего тогда я столько училась, если не могу использовать свое образование. Ты ведь знал, что берешь в жены будущего врача.

Ответа нет. То, как беспомощно он топчется в дверях, и есть ответ. Ему нечего сказать в свое оправдание.

Ингрид потирает холодные руки, лежащие все еще на подтянутых к груди коленях. Взгляд ее прикован к телевизору. Она ищет, за что бы зацепиться мыслью, и наконец цитирует фразу, которую недавно произнес канцлер Крайский:

— Онемел, как пугало на огуречном поле.

Петер жалуется:

— Что-то ты сегодня такая агрессивная.

Ингрид вяло огрызается:

— Еще бы.

Она действительно впала в раздражение, едва обменявшись с Петером несколькими фразами. Она говорит себе: что он о себе вообще воображает? В наступающем году ей исполнится тридцать пять, у нее уже появляются первые седые волосы, а он считает, что может распоряжаться ее жизнью. Ей было достаточно сложно освободиться из-под власти отца, и ей не нужен мужчина, который точно так же хочет доминировать над ней, вместо того чтобы поддержать ее усилия или хотя бы признать, что он внушает ей чувство неполноценности. Хотя она несет гораздо большую нагрузку, чем он, ей никогда не достается похвалы, кроме, пожалуй, что еда была вкусной. Многочасовая возня у плиты вознаграждается, поскольку это отвечает представлению о примерной супруге, домохозяйке и матери, такие изображения красуются на фасадах муниципальных строений: этакий домовой сверчок в деревянных башмаках и с узелком волос на затылке, со снопом колосьев в охапке и облепленный детьми. А остальное? Ни слова признания. Старательно избегается все, что могло бы пробудить впечатление, что она способная или, не дай бог, желанная. Такого эгоизм Петера не допускает. Он не в состоянии сдвинуться из центра в сторонку, это общая патология всех мужчин, в этом они все одинаковы, а если и не все, то большинство. Ингрид гарантированно не одна такая с мужем, который любит только себя. Все это достойно сожаления, большого сожаления, к тому же так называемый глава семьи однозначно не обладает необходимой проницательностью. С таким же успехом можно пытаться обучить Кару таблице умножения.

Как прошло дежурство, Ингрид?

Об этом ее никто не спрашивает.

Но раз уж она об этом думает, то ставит Петера в известность, что ей удалось перенести следующее дежурство с воскресенья на понедельник. Она уже несколько дней не отдыхала толком, и ей необходимы нормальные выходные, чтобы отоспаться и восстановить силы. Поскольку Петер на следующей неделе еще свободен, ему ведь это, собственно, все равно.

Петер приходит в страшное волнение, он так много наметил на понедельник, исходя из того, что Ингрид останется дома и будет заправлять всей лавочкой (его выражение). Он договорился с двумя коллегами пойти на городской стадион, на футбол.

— Очень мило, — говорит Ингрид. Секунду спустя она кривит рот: — Детям не впервой оставаться дома одним. Я сильно подозреваю, что и сегодня они остались без родительского присмотра. Так что это хорошая тренировка для понедельника.

— Дети не проблема, я отправлю их с мальчишкой Андричей в город, там что-нибудь да будет происходить, например, на Ратушной площади погашение почтовой марки в день ее выпуска. Но я не могу отправить вместе с ними и рабочих, которые явятся ремонтировать ванную. Кроме того, я не знаю, где ты хочешь повесить зеркало в ванной.

Он несет явную чушь, думает Ингрид, и, чтобы затормозить его, пока он не все еще вывалил на нее, она трижды повторяет, что в этих вопросах она ему не помощница, тут уж ему придется самому напрячь свои способности. В этом она следует примеру Сисси. Дочери нет еще и десяти лет, а стратегически она хитрее, чем почти тридцатипятилетняя мать. Сисси давно смекнула, насколько выгодней бывает прикинуться в таких случаях дурочкой. Прагматизм как самооборона, глупость как форма вежливости: Мне очень жаль, но я это не могу. Я в этом не разбираюсь. Это мне действительно не по силам. Ингрид надо вызубрить эти фразы и довести их до автоматизма, ничего другого, как она понимает, ей не остается. Либо ты даешь мужчинам возможность почувствовать их превосходство, либо они в твои игры не играют.

Но будет ли в понедельник хотя бы приготовлена еда, спрашивает Петер. Ингрид воспринимает это как наглость. Как только наступает черед Петера заменить ее, он впадает в панику, а горькая пилюля, как всегда, достается Ингрид. К тому же свои деньги она зарабатывает куда более тяжелым трудом, чем господин специалист по дорожному движению свои, он целыми днями катается где хочет. Если искать критерий разницы их профессиональной нагрузки, то достаточно задуматься над тем, кому из них что снится. Если Ингрид постоянно прокручивает во сне больничные проблемы и рада, если просыпается посреди такого сна, то Петер покупает во сне «альфа ромео» и наутро не сразу приходит в себя от блаженства. Он даже бахвалится тем, что на службе играет с коллегами в дартс. Может, потому дома ему так трудно и пальцем шевельнуть.

Она говорит:

— Как прикажешь, так и будет.

Без лишних слов она встает и с сощуренными сонными глазами направляется на кухню.

Когда она проходит мимо Петера, он терпеливо говорит (вполне возможно, ради примирения):

— Я знаю, ты в последнее время несколько взвинчена.

— Ты хочешь сказать, что не стоит принимать всерьез то, что я говорю?

Она осуждающе качает головой и снова отворачивается. У нее нет желания спорить, на это у нее сейчас нет лишней энергии. Направляясь на кухню, она полагает, что их разговоры с Петером на сегодня закончены. Что за идиот! Вот уж правда, так правда. Он видит в ней уборщицу, кухарку, гувернантку для детей и время от времени любовницу, которую, однако, не может удовлетворить. Последние разы, когда он извинялся за преждевременную эякуляцию, можно по пальцам пересчитать. А список ролей для ее перевоплощения можно продолжить: прачка, гладильщица, машинистка. Причем дармовая. Вот они, плоды долгой борьбы женщины за эмансипацию. По Ингрид хорошо видно, куда эта эмансипация завела. Плевать ей на весь этот левый поворот в политике, о котором громко кричат только на улицах. А дома по-прежнему: тссс!

С сигаретой в губах Ингрид перемывает часть посуды. После того как Петер обиженно удаляется в подвал, она снова растягивается на кушетке, подложив под щеку локоть, и сквозь прядь волос следит за происходящим на экране, не чувствуя утраты от пропущенных эпизодов. Она так хорошо знает этот фильм, что легко может восстановить недостающее по памяти. Кроме того, за те двадцать три года, что этот фильм существует, в голове Ингрид тоже произошел некоторый отбор. Есть любимые сцены, которые ведут собственную жизнь вне фильма, тогда как другие сцены, тоже вне связи с фильмом, совершенно утратили свое значение, мертвый материал, который можно было бы вырезать без ущерба для фильма, по мнению Ингрид. Эти сцены она безучастно пропускает, используя паузу для того, чтобы подумать о текущих заботах, о прошедшей ночи или чтобы помечтать. А потом она снова попадает в ловушку происходящего на экране и не может оторваться.

Если оглянуться назад, такой же фрагментарный отбор она обнаруживает и в собственной жизни. Там нет непрерывного порядка течения событий, нет строгой хронологии. Ее жизнь видится ей беспорядочным нагромождением отдельных этапов, к одному из которых принадлежит и эпизод съемок в этом фильме. Она сделала то, она сделала это, а в целом она не сделала ничего такого, что ей существенно помогло бы на следующем этапе.

Ингрид засыпает, но опять лишь на несколько обрывочных минут. Вернувшиеся домой дети и лай собаки вырывают ее из сна. У Филиппа подкашиваются ноги, его пальцы в мокрых варежках побелели, но он улыбается своим задубевшим от холода лицом и дважды делает «бр-р-р». Ингрид раздевает его, растирает, тащит в его комнату, где он настаивает на том, чтобы носить свою университетскую пижаму как тренировочный костюм. Начиная с Рождества он не надевает дома ничего другого, кроме своей университетской пижамы, и днем тоже, потому что завидует Сисси с ее университетским пуловером, из-за чего Сисси, чтобы не отставать от него ночью, ложится спать в университетском пуловере, с единственной разницей, что не надевает под пуловер ночную рубашку. Прима!

— Завтра пижаму надо постирать, — говорит Ингрид.

Она помогает Филиппу одеться, требует, чтобы он спустился вниз и посмотрел по телевизору маму, как она выглядит в черно-белом изображении девочкой в платье с передником. Какого, собственно, цвета было то платье? Они с топотом сбегают по лестнице в гостиную. Там Сисси уже переключилась на другую программу. Ингрид прикрикивает на нее, чтобы она сейчас же вернула фильм. Сисси покорно слушается, притворяясь, что была не в курсе, и тут же рассказывает, что Филипп во время катания на санках, когда ему разрешили скатиться вместе с неким Ганси, чуть не расшиб себе лоб, не хватило каких-то десяти сантиметров. Ганси, говорит Сисси, толстый, как набитый мешок (видимо, это ее поразило), и инсулинозависимый диабетик (что, должно быть, тоже ее поразило).

— Ты не могла бы хоть раз дать своему языку передышку на пять минут, — просит Ингрид.

Филипп выходит из гостиной и возвращается с оранжевыми лыжными очками Сисси. Он делает фильм цветным и выражает надежду, что при помощи очков лучше сможет разглядеть маму, когда она появится в кадре. Сисси отвешивает Филиппу подзатыльник: он что, не слышит, что мама хочет смотреть телевизор, а потом дает ему совет на следующее Рождество пожелать себе в подарок буерлецитин, причем на первом месте в списке, чтобы угомониться (это и Ингрид пригодилось бы, она и так уже съедает у детей тайком биосолодовую карамель). Как будто забыв, о чем только что говорила Филиппу, или считая, что уже достаточно подлизалась, Сисси в десятый раз на этой неделе заводит речь о том, что хочет проколоть себе уши. Ингрид хотела бы знать, откуда у девочки эта навязчивая идея. Но поскольку в этот самый момент телевизионная картинка портится, потому что Петер включил в подвале дрель, Ингрид не успевает приступить к очередному обсуждению этой темы. Стены дома и трубы дрожат от высокочастотной вибрации, по экрану бегут белые и серые линии, прерывая мать Мариандль посреди ее удивления, как это ее утонченный муж, господин надворный советник, за ее спиной дал разрешение несовершеннолетней Мариандль на брак.

Голова Ингрид не выдерживает этих наложений — смеси отечественного фильма и звуков грохочущей дрели, проникающих ей прямо в мозг. Она не понимает: как все эти двадцать три года она не замечала этой чудовищной несуразицы? Как она могла не видеть, что покинутая женщина с внебрачным ребенком сумела выстоять все тридцатые годы и войну, чтобы спустя восемнадцать лет явился этот господин надворный советник и великодушно объявил себя тотальным главой семьи? Представить только, что эта сентиментальная пошлятина была для нее, девочки, воплощением высшего счастья на просторах родных пейзажей. Только подумать, как трогал ее этот фильм с его хэппи-эндом и ее подруг тоже, в этой коллективной грезе, которую он порождал, подхватывал и укреплял в них. Если еще подумать, как сильно она и спустя годы мечтала о таком надворном советнике и его тупом образе жизни и что карточку с автографом улыбающегося, как Папа Римский, Пауля Хёрбигера она до сих пор хранит среди своих самых бесценных сокровищ; если подумать обо всем этом — да еще в свете ее собственной жизни и ее теперешней ситуации, — то сделается просто тошно.

Через пять секунд Петер досверливает свою дырку, и картинки возвращаются в спокойное состояние, но потом дрель снова на три секунды все смешивает. Ингрид посылает Филиппа в подвал сказать отцу, что дальше можно будет сверлить только после обеда. Филипп, не снимая оранжевые лыжные очки, выбегает и потом возвращается с известием, что папа управится через три минуты. Фильм тоже. И действительно, восстановленные кадры удерживаются в равновесии лишь на несколько секунд, а потом опять начинают дрожать, потрескивать и шуметь; как будто Петер в подвале чего-то не понял. Mio marito. Ингрид злится на него.

— Что он там строит? — спрашивает она резко.

— Модель Оперного перекрестка, — наивно сообщает Филипп.

Ингрид несколько раз гневно топает ногой. Потом выходит в прихожую, распахивает дверь на лестничную клетку и кричит вниз:

— Проклятье, я хочу досмотреть фильм до конца! Тебе мало того, что твои перекрестки интересуют тебя гораздо больше!

Она поспешно возвращается в гостиную, как раз вовремя, чтобы не пропустить собственное появление в кадре. Ее выход кажется ей на сей раз чрезвычайно коротким и бессодержательным. У Ингрид такое ощущение, что она теперь полностью отрезана от тогдашней девочки. Внешние следы стерлись так и так, как и тогдашние желания и мечты, никакой связи с тридцатичетырехлетней женщиной, бледной от недосыпания, у которой гудят ноги после дежурства, она сидит на кушетке в маленьком домике 18-го района Вены и непонимающе смотрит в телевизор, пока ее собственный мирный призрак образца 1947 года бродит по экрану.

Филипп, прекратив кусать губы, заявляет, что из-за сплошной музыки и других людей так и не увидел маму и хотел бы знать, как фильм попадает в телевизор.

— Электрический ток поступает из розетки, а передача — из воздуха. Она проникает сквозь стены, в противном случае телевизор можно было бы смотреть только на улице. Но как происходит проникновение передачи сквозь стены и почему у людей, живущих позади зенитных установок, экран перечеркивает посередине вертикальный столб, я не могу тебе объяснить. Лучше всего спросить об этом папу, заодно пусть он скажет тебе, почему дрель искажает изображение.

Ингрид принимается готовить, чтобы не было потом разговоров, что она не делает свою работу. Среди свистящих и урчащих кастрюль, пока она режет, шинкует и трет на терке, сдабривает еду пряностями, она заново проигрывает тогдашние сцены. Она двигается своим телом, постаревшим больше чем на двадцать лет, так, как она двигалась тогда, но не уверена, что это получается у нее достаточно убедительно. У нее такое ощущение, что вся ее легкость осталась где-то на обочине.

Даже Кара, собака, войдя в кухню, лишь коротко глянула на Ингрид и снова вышла.

Беседа за едой протекает нормально и благожелательно. Когда Сисси закрывает рот, Ингрид рассказывает какие-нибудь пустяки из больничной жизни, лишь бы не возникла пауза, тишина, как ей известно, угнетает Филиппа. Ингрид сделала наблюдение: когда за столом тихо, Филипп начинает играть с едой. И наоборот, если рассказывают истории, он исправно ест. Так что она рассказывает, как один ее коллега снискал себе похвалу за ее работу. Потом ей приходит в голову, что сестра Гитти рассказала за завтраком, и это она тоже выдает с большой охотой: новый главврач не в курсе, что сестра Марго замужем за старшим врачом доктором Фельдхофером, и главврач, которому ассистировал Фельдхофер, постоянно заигрывал с сестрой Марго. Наверно, возникла ужасная неловкость.

Филипп бодро ест и зачарованно слушает, словно он в цирке. Никому, кроме него, эта история почему-то не интересна.

Филипп говорит:

— Было бы лучше, если бы еды не было.

Мгновение спустя он встает из-за стола, не спросясь, и поднимается на верхний этаж. Сисси использует эту возможность и тоже встает, она просит бинокль, чтобы понаблюдать за птицами в кормушке. Петер, польщенный, достает бинокль и тоже, воспользовавшись ситуацией, смывается в подвал. Ингрид погружает руки в воду, которой заполнена раковина, ставит тарелки в сушилку, чтобы стекали. Временами, когда у нее плохие дни, такие мелочи кажутся ей страшнее войны и зимы.

А теперь затычки для ушей, в такие дни это единственная возможность заснуть на часок. Шум, суета, дети, которые хлопают дверьми, и не дают их друг другу открыть, и ссорятся из-за любого клочка бумаги, и для Ингрид нигде не находится места, кроме как в собственном теле. Она затыкает уши, надевает на глаза повязку, укрывается с головой, темно, как в подвале, и полная независимость от окружения и семьи. С затычками в ушах Ингрид осознает жесткие границы своего тела, ей представляется при этом стальная труба, тяжелая и полая. Наружные шумы почти исчезают, но донимают внутренние: дыхание, сглатывание, биение пульса.

Пугающий эффект — из-за двух маленьких затычек в ушах чувствовать себя запертой — не дает ей заснуть.

В тот день, когда переговоры по Государственному договору пришли к завершению, а Ингрид заявилась домой только в одиннадцать часов, потому что спала с Петером на складе и много времени потратила на пустые разговоры, она ожидала хорошей взбучки. Однако из-за зубной боли ее отца, которая настолько обострилась, что даже начались нарушения зрения, никто ничего не заметил.

Наутро Ингрид сказала:

— Должно быть, я все проспала.

И ее отец сказал:

— Мне бы твой сон.

Ингрид выходит в туалет, и ее мучит жажда. Она видит, что Филипп сидит на верхней площадке лестницы со своей крошечной моделью трактора, тупо уставившись в пустоту. Ей становится его жалко, совестно перед ним, и она вынимает из ушей затычки, одевается и созывает всю остальную семью. Мол, кто хочет проветриться, тому на сборы пять минут.

Сисси ворчит, но подчиняется.

Петер не делает даже попыток, что совсем не удивляет Ингрид. Он ссылается на свою лодыжку, которую подвернул на Рождество, когда сверзился в прихожей с роликов, подаренных Сисси Христом-младенцем. Всегда у него что-нибудь не так.

— Так и быть, прощаем.

Хотя: зачем же притворяться. Если он не может гулять, сделал бы с детьми круг по Вене на общественном транспорте, они этому всегда рады.

Короткий вопрос.

Короткий ответ:

— Но ты ведь уже оделась.

Господин завсегдатай подвала. Он даже не знает, чего лишается, отказываясь провести время с детьми.

Ингрид затягивает резинки на штанинах Филиппа, надетых поверх сапог, протягивает шнурок с варежками через рукава комбинезона, надевает на него шапку с ушами, а на собаку ошейник с поводком и целует Петера в щеку. Петер подставляет ей и другую, так что ей приходится снова целовать его при детях. Не стоит придавать этому значение. Петер обещает отвечать на новогодние телефонные звонки и навести порядок в подвале, где лежит уголь. Ингрид уверена, что через три минуты после их ухода он будет сидеть перед телевизором. Наверняка на каком-нибудь канале есть спорт, тогда ему возместится то, что дети, как он недавно жаловался, подпускают его к телевизору только тогда, когда удобно им. Бедняжка. Как его не пожалеть. Так много людей, которым он нужен только тогда, когда раскрывает свой кошелек.

— Турецкий шанцевый парк или Шёнбрунн? — спрашивает Ингрид.

— Шёнбрунн, — в один голос отзываются дети.

Ингрид тоже больше по душе Шёнбрунн, там дорожки лучше расчищены и по ним легче ходить. Она усаживает детей и собаку в машину, перебрасывается словечком с соседкой, которая вытряхивает из окна скатерть, — тоже женщина на грани распада брака; ее муж, по слухам, пошел по стопам своего умершего отца, что конечно же прискорбно…

Ну, поехали.

Дворец Шёнбрунн кажется на сей раз приплюснутым и массивным. Желтизна фасада поблекла от печного угольного дыма, привкус которого ощущается в воздухе. Аллеи почти безлюдны, живая изгородь покрыта шапками снега, а голые ветки лиственных деревьев четко прорисованы на бело-сером фоне, вороны на ветвях, черные комочки, будто их младенец Христос набросал. Холодно. По небу ползут серые облака, и Филипп, который не захотел оставить дома санки, тянет их со скрежетом по мелким камешкам и замерзшим листьям в утоптанном снегу. Иногда Филипп убегает вперед, переваливаясь в своем толстом утепленном комбинезоне неуклюже, как пингвин. Он то и дело озирается по сторонам. От зоопарка или стрельбища слышны выстрелы и музыка, эти шумы быстро стихают на снегу, как будто донеслись сюда издалека. Чудесная атмосфера, находит Ингрид. Она наслаждается всем этим и говорит себе: вот радость, если Новый год будет такой же чудесный, как этот день. Как знать, может, свинка счастья заодно опять проглотит и все дурные предзнаменования.

Кара таскает за собой на поводке Сисси вдоль и поперек дорожек, и у Ингрид есть время подумать. Только, к сожалению, большого успеха в этом деле она не достигает, по крайней мере, в поисках, как улучшить текущую ситуацию. Слишком поздно она поняла, что это глупо — постоянно стремиться быть хорошей женой. Вместо того чтобы принимать поцелуи и розы как возмещение за свои мучения, лучше бы она вовремя воспитала из своего мужа помощника, чего теперь от него уже не добьешься. Теперь он все с себя свалит по принципу «раз дурак — всегда дурак». Ингрид ведь не спорит, что она и сама виновата, поскольку сама же первая ратовала за все удобства Петера и потом недостаточно энергично пресекала это. При этом (все это очень сложно) она не может припомнить ни одного примера, подтверждающего, что Петер способен извлечь уроки из их конфликтов. Видимо, еще его мать допустила какие-то ошибки в его воспитании.

И в то же время типично для нее самой: стоит Ингрид обнаружить в Петере больное место, как она тут же начинает ему сочувствовать. Ей вспоминается смерть госпожи Граубёк сегодня ночью (странно, что она порой умудряется забыть о ней) и то, что Петеру, когда умерла его мать, было всего пятнадцать, это было в войну; а ранняя игра в войну — это тоже негативно сказалось на нем, хотя сорокалетний мужчина и тогдашний мальчишка — далеко не одно и то же, и то время, когда они встретились и познакомились, чего только не было до того и после. Всем предыдущим и последующим, как правило, пренебрегают. Война легче, а еще легче военное детство, хотя никто не задерживается на войне и в детстве. По себе самой ей трудно судить, что было бы в ней другим, если бы не было войны. А по Петеру? Весь этот комплекс так прямиком и ведет к неудачам их брака, во всяком случае, если Ингрид хочется поудобнее устроиться в размышлениях об этом. Вот она видит Петера-подростка, как он держит свою раненую руку, как у него из носа текут сопли и как он сам говорит (а она ему верит): все против меня, одни в меня стреляют, другие бросают в беде, в первую очередь своя же семья.

На дорожке появляется темно-рыженькая белочка с белым пятном на груди, останавливается, поднимает голову и смотрит на Филиппа, ковыляющего ей навстречу. Белка, кажется, раздумывает, в какую сторону ей кинуться. Потом над парком, защищенным высокими стенами, гремит выстрел, и белка бросается в заросли живой изгороди. Филипп бежит к тому месту, где она скрылась, заглядывает в гущу зарослей, Сисси дает ему пинка, и он падает головой в кусты. Вот здорово! Гопля! Ингрид прикрикивает на Сисси. Филипп гонится за смеющейся сестрой с воплями, словно сто чертей. В потасовке его не остановит даже то, что она в два раза больше. Он вопит:

— Ах ты, зараза!

Но поскольку Филипп забывает про слезы, Ингрид тоже смеется. Она бы посоветовала Сисси приберечь такие повадки для ее будущих мужчин.

Вскоре после этого Ингрид берется тащить санки, поскольку Филипп уже запыхался. Ну вот, теперь он снова оживает.

— Ты самая лучшая мама, — хрипит он задыхаясь, по-прежнему беззаботный (это в нем хорошая черта — отсутствие злопамятства). С кончика носа свисает прозрачная капля, но, судя по всему, она ему не мешает. Ингрид все же вытирает ему нос, придерживая его за воротник. Она думает: единственный положительный результат из всего этого — дети.

Проблемы начались в годы второй половины учебы, когда занятия доводили Ингрид до грани нервного срыва, а от Петера она не получала никакой поддержки. Это началось еще в Хернальсе, до того, как Петер продал лицензии на свои игры. С продажей лицензий в конце 1960 года, во время беременности, когда Ингрид носила Сисси, она надеялась, начнется лучшая жизнь. Но вместо этого все пошло еще хуже. Ингрид лежала в больнице, Петер разъезжал по служебным делам, потому что фотографировал свои перекрестки. Она была на последнем издыхании, а снаружи, из одного заведения, где практиковались ранние возлияния, постоянно доносились по утрам шлягеры, Труде Херр, Вико Торриани, это ее изводило. Потом слишком короткие посещения Петера в отделении для рожениц и его уверения, что ему нечего особенно рассказывать о его новой работе.

Бесконечные одинокие прогулки на Вильгельминенберг с детской коляской, а позднее наводящее скуку кормление уточек с Сисси, когда Ингрид позарез нужно было заниматься. Однажды, когда они уже вчетвером ездили за покупками, в 1965-м или в начале 1966-го, Филиппу еще и года не было, Сисси вырвало, прямо на Филиппа в коляске и на покупки, которые Ингрид туда сложила. Филипп орал как резаный. А что Петер? Покраснел до корней волос и огляделся, не смотрит ли кто на них. На всякий случай отстал на два шага, чтобы никто не подумал, что он имеет какое-то отношение к этому безобразию. Если что-то шло вкривь и вкось, виновата всегда была Ингрид, потому что Петер ни во что не вмешивался. Отличная логика. Ингрид могла бы привести десяток примеров, множество случаев, которые она не может забыть. У нее это как у слона, во всяком случае, до тех пор, пока она не избыла свои обиды. А избыть их она может только теперь. Потому что лишь теперь, когда Филипп ходит в детский сад, Ингрид хотя бы иногда находит время обдумать то, что нужно было сделать еще тогда. Беда в том, что в водовороте повседневных забот она не находила времени осознать и потому не могла оценить, как мало поддержки она получала со стороны Петера. Именно потому ей и приходилось пробиваться и перемогаться одной. Страх оказаться перед родителями несостоятельной доделывал остальное. И так, между молотом и наковальней, проходили годы.

Ни разу ей не удалось добиться получить помощницу по дому или няньку для детей. Петер становился поперек дороги с одним и тем же аргументом, что ненавидит эти полусемейные связи, что не хочет стоять навытяжку перед чужими людьми и постоянно выполнять роль шофера. Так и шло. Предложение ее отца освободиться от налогов на няньку, проведя ее в качестве помощницы по упорядочению его рукописных трудов, даже не обсуждалось. И расплачивалась за все Ингрид. Если бы не госпожа Андрич и другие соседки, ей впору было бы повеситься.

Она была молодая, хоть и не казалась такой уж юной: двадцать, двадцать два, двадцать четыре. Она не всматривалась в свое отражение, а может, и не хотела видеть то, что следовало бы оценить более критично. Не то чтобы ее некому было предостеречь. Сама виновата, теперь она только так может сказать. Ибо теперь ей приходится признать, что она многое себе напридумывала. Большое счастье, например. Если быть честной, его у нее никогда не было.

А теперь? Теперь приходится пожинать плоды. Она должна приложить все силы, хоть это и нелегкая задача, к тому, чтобы любить Петера таким, какой он есть, — с его дружелюбной, беззаботной, последовательно отстраненной, въевшейся в кровь равнодушной повадкой.

Если продолжить, то с его в высшей степени порядочной, добродушной, самоуспокоенной, нет, непритязательной, обезоруживающей и нетребовательной натурой, закаленной войной и нуждой, научивших его оборонительной манере поведения, избеганию ненужных контактов и так далее и тому подобное…

От суживающейся у грота Нептуна аллеи доносятся крики и смех. Мгновение спустя в поле зрения Ингрид вторгаются подростки, разговаривающие между собой по-итальянски. Они образуют две пары и танцуют вдоль аллеи вальс без музыки. Снег скрипит у них под ногами, они смеются и выкрикивают: «Auguri!» Кара лает. Сисси смотрит невозмутимо, Филипп раскрыл рот и немного возмущен. Ингрид чувствует огромную радость, она обменивается с подростками улыбкой, закидывает концы своего красного шарфа, так гармонирующего с ее густыми волосами, за спину и тоже делает два оборота в ритме вальса. С воображаемым партнером и сигаретой в руке. Впервые за этот день у нее возникает ощущение твердой почвы под ногами.

Вена и вальс, раньше (раньше!) это значило для нее чрезвычайно много.

Когда зажигаются фонари, они уже снова дома. Петер встречает свою семью у дверей, Кара тут же пробирается в дом и шлепает на кухню. Ингрид, расстегивая свое мокрое пальто, получает поцелуй, не совсем как в кино, но все-таки. Она радуется этому, тем более что по-прежнему мысленно наполовину с вдохновенно танцующими подростками. А дальше еще лучше: при вопросе, что это на него нашло, уж не выпил ли он в ее отсутствие все абрикосовое шампанское (он отрицает), Петер снисходит до признания, что не может представить свою жизнь без них троих. Это тоже радует Ингрид, хотя Петер дает тем самым понять, что рассматривает жену и детей как личную унию.

Петер помогает детям снять сапоги. И докладывает Ингрид, кто звонил и кому звонил он сам.

Он говорит:

— Труде велела спросить, не нужен ли нам календарь. Она нам пришлет.

— Очень трогательно, что она о нас помнит.

Когда Ингрид заталкивает детей в ванную, Петер даже приносит ей чашку кофе с теплым молоком и шапочкой пены сверху. Очень внимательный. Как будто его подменили.

Как подменили? Разумеется, Ингрид из многолетнего опыта знает движущие механизмы этого преображения. Но все равно попытки Петера к сближению и жесты примирения ей приятны. Она всегда была отходчивой. Желание, чтобы снова все стало лучше, имеет под собой прагматическую основу: потому что есть дети. Она твердо надеется, что ни один из них не унаследует отцовскую бездарность к партнерству. Еще она, конечно, надеется, что навязчивость, с какой Петера затягивают побочные дела, тоже не передастся детям. Иначе туго им придется, бедняжкам.

Она имеет в виду возню Петера с моделями в мастерской и игры, от которых он никак не мог отказаться, пока не попал в совершенно безвыходное положение. Показательные примеры в части радикальных мелочей. Когда-то поначалу его игры сигнализировали для Ингрид его свободу и жажду приключений, креативность и волю к самоутверждению. Но насчет всего, кроме воли к самоутверждению, Ингрид ошиблась. На самом деле это было продолжение собирания окурков в гороховое время, возникшее в первые послевоенные годы, родившееся из нужды, совершенно неэффективное, в конце концов, бессмысленное предприятие, которым Петер занимался, чтобы увильнуть от более серьезных планов.

Знаешь ли ты Австрию?

Ингрид думает: медленно, очень медленно, но картина все же сложилась.

Она намыливает детям головы и промывает их тонкие, легкие волосики, как это делала и ее собственная мать, когда Ингрид с Отто вместе сидели в ванне. Ингрид уже почти не помнит Отто. Но в памяти почему-то сохранилось, что мать называла Отто енотом, а ее (Ингрид, Гитти) хорьком. И она называет Филиппа енотом, а Сисси хорьком. Дети пронзительно визжат, и хотя Ингрид вымоталась на дежурстве и на прогулке, и хотя у нее от холода побаливает голова, она уговаривает детей посоревноваться, кто дольше продержится под водой. Дети зажимают носы и по команде На старт! Внимание! Марш! набирают открытыми ртами побольше воздуха. Перед тем как сверкнуть попками, уйдя под воду, они крепко зажмуриваются. Их лица с надутыми щеками кажутся под толщей воды размытыми и увеличенными. Ингрид думает о рыбках, снующих под мостом. Скрежет трамвая на Пётцляйндорфштрассе слышен теперь так же хорошо, как тиканье счетчика газовой колонки.

Они повторяют игру несколько раз подряд. Один раз дети что-то кричат под водой, а потом спрашивают, поняла ли Ингрид, что.

— Капитан Дунайского пароходства?

— Нет! — визжит Сисси.

— Тогда еще раз.

Ингрид сидит около ванны, пьет по глоточку кофе. Воздушные пузырьки лопаются на поверхности воды. Голоса детей поднимаются к Ингрид глухо и искаженно, но все равно понятно.

— Попокатепетль?

— Нет!

Плеск бурный, но слишком быстрый: был — и нету. Все проходит, а время вообще летит как на крыльях. Что я сделала за это время? За последние шесть месяцев? За последний год? Много было хлопот с детьми. Сисси на будущий год пойдет в гимназию, Филипп в школу, и тогда самое трудное с ним будет позади. А со мной? Все, что происходит, связано с детьми. Я выстраиваю годы по событиям, которые касаются меня косвенно. Раньше — я познакомилась с Петером, а на следующий год я кончила школу, а еще через год был мой первый выкидыш, и опять же через год я ушла из дома, потом я получила диплом. А теперь уже дети идут в школу, болеют скарлатиной и так далее. А я: живу при них.

Дети моют свои гениталии, а Ингрид рассказывает им, что в зоопарке в то время, когда Петер работал там фотографом, погиб тюлень — проглотил фотоаппарат советского солдата. И что у советских солдат раскосые глаза, как у маленького Водяного в любимой книжке Филиппа (волосы у него, кажется, зеленые? в них запутываются водяные лилии, когда он мчится сквозь водоросли верхом на обросшем мхом карпе).

На детей это производит впечатление, они снова ныряют. Ингрид должна засекать время. Она сидит, глядя на часы, прошло десять секунд. Сейчас вынырнет Филипп, да так, что все стены будут забрызганы, и с изнеможением и огорчением прохрипит, что Сисси опять его победила.

Может, это последний раз, когда дети ныряют на спор, думает Ингрид. Внизу тем временем звонит телефон. Петер зовет ее, и она сбегает вниз по лестнице, хотя дети еще не вынырнули. Она считает, что, если на детях еще и осталась какая-то грязь, она отмокнет сама по себе.

Это ее отец с поздравлениями и пожеланиями счастья в новом году, в голосе чувствуется осадок всего того, что было сказано между ними прежде, дополненный несколькими словами, которыми он обменялся с Петером. От имени Альмы (как он говорит) он сетует на то, что Ингрид не пришла к ним на Рождество.

Ингрид прижимает трубку плечом и вытирает мокрые руки о платье. С тех пор как Петер и ее отец пустили в ход кулаки, когда они разъединяли мебель в гостиной, контакты между 13-м и 18-м районами сведены к минимуму.

— Рождество — это праздник мира и покоя, папа. — Ингрид не проявляет враждебности, но явно дистанцируется. (Песни, объятия, поцелуи, игры в благодарность и дурацкие притворные речи — всего этого ей совсем не хотелось.) — А мне совершенно необходим покой и мир.

Отец снисходительно вздыхает. Таким мягким она его давно не помнит. Он еще раз повторяет приглашение на первый день нового года. Но поскольку Ингрид, помимо пиротехники, не хотела бы начинать новый год семейными выстрелами и взрывными эффектами, она переносит свой визит на день, примыкающий к ее следующему ночному дежурству.

Она тут же говорит:

— Лучше я приеду одна.

Петера ей даже спрашивать незачем, а дети, которым у дедушки с бабушкой скучно, горнолыжный спуск и прыжки с трамплина с таким же успехом могут посмотреть и дома.

— Мать огорчится. Ей хочется повидать внуков. — После паузы он спрашивает: — Как у тебя-то дела?

— Я думаю, ничего, ну, так, серединка на половинку. Я бесконечно занята. Ничего нового.

— Тебе надо бы поберечь себя, — советует Рихард.

— Мне себя? Скорее другим — меня.

Но отец на это не реагирует.

— Ты уже знаешь, в какой области будешь специализироваться, когда отработаешь… — Он не может вспомнить нужное латинское слово и потому говорит: — …положенный срок?

— В гинекологии.

(Если вообще будет специализироваться.)

Он смеется. Ингрид кажется, что он хочет продемонстрировать свое особое чувство юмора, когда говорит:

— Я искренне благодарен судьбе, что мне до сих не требовалась помощь в двух областях медицины: в гинекологии и психиатрии.

После этого отец некоторое время говорит о левом сдвиге в политике после недавних выборов, чему Альма втайне рада. Он как бы вскользь замечает, что такое развитие событий, вопреки предположениям, вовсе не оставляет у него ощущения бессмысленно прожитой жизни. В настоящий момент одни стоят других. Он рассказывает о положении внутри партии. Большинство историй Ингрид слышит уже во второй или в третий раз, но она не останавливает его и терпеливо выслушивает все, ей от этого ни тепло ни холодно. Одно из преимуществ лет, прожитых с Петером, — то, что она научилась понимать другой пол. Лучшего объекта, чем отец, для применения этих знаний не найти.

Проходит пять минут, прежде чем Ингрид удается дружелюбно прервать обстоятельный монолог отца вопросом, какие у них были подарки на Рождество.

— Мама получила миниатюрный сейф от фирмы «Вертхайм», а я огнетушитель для машины.

Это становится все оригинальнее. Но все же лучше, чем у нее, когда дарят то, что и без того давно пора было купить.

— Кстати, — говорит Рихард, — мама велела спросить, достаточно ли у тебя сумочек.

— Их никогда не бывает достаточно.

— Да, разумеется.

Молчание в трубке.

Мимо проходит Петер — из гостиной на кухню. Касается шеи Ингрид. У нее мурашки бегут по спине — приятные или неприятные, она сказать не может. Но ей кажется, что Петер специально для этого встал от телевизора.

Рихард спрашивает:

— А что вы делаете сегодня вечером?

— Приглашение в Земмеринг, на которое Петер дал себя уломать, отменяется, потому что там все заболели. Если дети сейчас поспят часа два, то мы пойдем к китайцу, а нет, так останемся дома.

— Будешь есть утку?

Она с шумом выдохнула:

— Не знаю, я думаю, у меня будет время выбрать, что заказать.

— Зачем же еще идти к китайцу, если не есть утку?

Этот род критики для Ингрид слишком высок, то есть она просто пропускает такие комментарии мимо ушей, и остается одно: отца уже не изменить, его всезнайство и манера командовать будут только возрастать (а ей на это плевать).

Дети наверху кричат, что они уже готовы.

— Передай маме привет и новогодние поздравления.

— Мама хочет сама с тобой поговорить. Я передаю ей трубку.

— Алло, Ингрид?

— Мама? Я не могу дольше разговаривать, дети в ванной и зовут меня. Я приеду во вторник.

Вес без одежды:

Филипп 19,5 кг

Сисси 32 кг

Ингрид 62 кг

Петер сушит детям волосы феном и дает им немного поесть. Ингрид тем временем стоит под душем и испытывает чувство вины оттого, что внутренне замыкается, как только начинает говорить с родителями. Как будто она безмерно заинтересована в том, чтобы между нею и родителями все оставалось так, как оно есть сейчас. Конечно, у нее достаточно причин повернуться к родителям спиной. Но вместе с тем нельзя оспорить, что у нее нет ни времени наладить отношения, ни потребности взять на себя с улучшением отношений лишние обязательства. Иногда ей кажется, что она такая несносная и резкая прежде всего по инерции: чтобы ее оставили в покое. Притом что о покое нет и речи, поскольку она чувствует себя виноватой, ведь она хорошо растрясла мошну своих родителей. Это чувство вины ведет к тому, что она хочет исправить свои ошибки; это опять же связано с ее потребностью в покое. Сейчас, например: она решает сразу после душа под каким-нибудь предлогом перезвонить и быть приветливее. Но это сразу ее отпугивает, поскольку маловероятно, что после этого она будет чувствовать себя лучше. Разве ты будешь после этого довольна? Окутанная водой и паром, она приходит к выводу, что она сама и есть самая большая эгоистка из всех.

Контрудар, парирование:

Нет, Ингрид, глупая ты курица, ты должна освободиться от этого идиотского представления, поскольку оно все ставит с ног на голову. Ты не можешь сделать всех счастливыми. Необходим еще и некоторый минимум энергии для самой себя. Вспомни, что написано в женском журнале Cosmopolitan, который завалялся в ординаторской: Свою энергию используют для себя, а что останется — для других. А ты делаешь все наоборот. Ты недостаточно эгоистична, это видно каждому. Чем постоянно искать оправдания своему поведению, пусть лучше другие останутся с носом. Что, не так?

Но муки совести остаются, невзирая на все уговоры, и Ингрид дает себе слово, хотя бы во вторник, когда она приедет к своим родителям, попробовать начать все сначала. Сделать, так сказать, почин, не больше того. Ее от этого не убудет.

Ингрид вытирается и одевается для вечера. Раз уж подвернулся случай, она находит в выдвижном ящике открытку с автографом Пауля Хёрбигера и сжигает ее в унитазе. Открывает форточку, чтобы выветрился дым. Потом спускается вниз, где Петер дурачится в игровой комнате вместе с детьми. Филипп пару раз обнимает Петера и прижимается к нему, так что Ингрид даже ревнует. Петер ничего не делает для детей, но стоит ему только поиграть с ними, как они так и льнут к нему. Ингрид этого никак не может понять. Воспитывает детей она, а сливки снимает Петер.

— Мне не хотелось бы нарушать вашу идиллию, но если вы двое (она указывает на Сисси и Филиппа) немедленно не ляжете в постель, то и китаец отменяется, а что с возу упало, то пропало. Я не шучу. Быстро!

Когда потом перед телевизором падает ее зажигалка, Петер немедленно нагибается и поднимает. И когда она чихает, он тут же говорит:

— Будь здорова.

Эта непривычная внимательность озадачивает ее. Начиная с обеда, то есть вот уже часов шесть, Ингрид не слышит ни слова критики, никаких назиданий и обидных интонаций. Петер даже ищет повода прикоснуться к ней, хоть и не всегда галантно, вот сейчас он убрал ей за ухо прядь влажных волос. Однако благие намерения налицо, и поскольку Петер не занудствует, как большинство мужчин, она тоже не хочет нарушать гармонию вечера. Несколько раз она удерживается от замечаний, готовых сорваться с языка. Ведь получается же. За это ей воздастся добром, а может, все это курам на смех.

Может быть, Петер почуял, куда ветер дует, может, он испугался возможного расставания, какое угрожает Андричам. Может, это задевает его гордость, и он вспомнил на несколько дней о своих домашних обязанностях. Есть над чем подумать.

Кстати, Андричи: Ингрид интересно, устроит ли господин Андрич в полночь фейерверк, как в прошлый Новый год. Тогда не было ни ветерка, и весь дым от ракет завис на террасе и становился все плотнее, пока господин Андрич и его помощники (к ним присоединился и Петер после того, как мальчишка Андричей сдался) совсем не скрылись в дыму, и лишь их смутные силуэты сновали среди пиротехнических ракет и ящиков с напитками. Ингрид давно так не покатывалась со смеху, как в ту новогоднюю ночь 1969-го при виде этих кашляющих в дыму мужчин. В ликовании полуночного вальса и радостного колокольного звона, в ярких вспышках искр и взрывах смеха они все-таки бодро довели свою новогоднюю миссию до конца. У прекрасного голубого Дуная…

Кара прыгает к Ингрид на кушетку и зарывается холодным носом ей в подмышку, положив передние лапы ей на бедро и на ладонь. Снаружи опять пальба. Звук такой, будто соседские мальчишки взрывают банки из-под колы или кто-то лупит палкой по почтовым ящикам. Пока не начался настоящий грохот, надо еще раз дать Каре валерьянки и потом запереть ее в подвале.

— Чего тебе пожелать на новый год? — спрашивает Петер.

— Благие пожелания? Это опиум для несчастных, — отвечает Ингрид. Она гладит собаку. Через некоторое время она произносит: — Знаешь, от пожеланий мне и в минувшем году толку не было, их еле хватило до Богоявления.

Петер что-то смущенно бурчит, но и возразить ему нечего, или не может подобрать нужных слов. Но по нему видно, что его бы добрые пожелания утешили.

Он сидит рядом с ней, сгорбившись и подавшись вперед, катая в пальцах сигарету, выпятив губы. Некоторое время он смотрит на экран, даже смеется пару раз, будто раздваиваясь, но, выждав немного, выпрямляется и хочет поговорить о том, что будет дальше. Ингрид курит и разглядывает дым своей сигареты, оставаясь безучастной к сменяющим друг друга картинкам на экране. Она благожелательно отвечает, что все сказала ему еще позавчера и ей нечего к этому добавить.

Петер говорит, что ему трудно примириться с ее позицией. Она переводит это на себя и говорит, что ей так же трудно принять его позицию. Петер гасит свою сигарету и сидит, засунув руки в карманы, приподняв плечи. Ингрид протягивает ему единственную соломинку, пусть и словесную, которая еще имеет для нее какой-то смысл:

— Это настоящее достижение, что мы продержались весь нынешний год. Дальше, может, окажется легче.

Тем не менее: заветные желания на новый, 1971 год у нее есть. Желания. Они всегда есть, хотя пора уже отвыкать от них.

Пустые слова, ничего больше.

Сиди теперь смирно у своего разбитого корыта.

От недосыпа у нее ноют зубы и стоит пеленой смутная боль в голове. Мысли ее расплываются тем больше, чем дольше она сидит. Но одно ей ясно: она ни в коем случае не готова оставить свою работу. В этом она не уступит. Она любит свою профессию. Она выбрала ее сама. Ей нравится входить в больницу, раздеваться до белья и влезать в белые штаны и белый халат до колен. В этой профессиональной спецодежде она чувствует себя современной, самостоятельной и сильной женщиной. Ее записи в историях болезни. Отношения с пациентами и персоналом. Она нравится себе при этом, это наиболее полно отвечает ее представлениям о себе самой, это то, что ей нужно.

Между тем уже половина седьмого, и она слышит, что дети наверху опять бегают. Их легкий топоток, от которого дрожит абажур лампы, когда они гоняются друг за другом по комнатам.

 

Четверг, 31 мая 2001 года

Под утро Филиппу снится сон: будто он трудится в колхозе «Победа коммунизма» и встречает там невесту Атаманова, которая работает оператором машинного доения. Оператор машинного доения. Это выражение озадачивает Филиппа даже во сне, и ему кажется, что своей странной ходульностью оно как бы заранее ручается за все, что еще произойдет потом: женщину зовут Ася, а почему бы и нет, они на Украине, в Криворожской области. Там у Филиппа и начинаются отношения с Асей, в помещении, где рядами стоят пятидесятилитровые молочные фляги и сепаратор размером со стол. Детали соблазнения обычные, и, как и полагается в таких снах, женщине нравится то, что с ней делает Филипп. Она кричит от счастья, это производит на Филиппа особенно сильное впечатление, как и вообще вся она: ей лет двадцать пять, она темноволосая, у нее своеобразное широкое лицо, высокие скулы, нависшие веки и слегка оттопыренная верхняя губа. Она среднего роста, практически без грудей, но две верхние пуговки расстегнуты, что каким-то образом возмещает отсутствие бюста, как будто намекая на то, что ничего обещано и не было, и в этом вся прелесть. На самом деле у Филиппа такое чувство, что невеста Атаманова в чем-то ему отказала, как будто это было ее решение, особый вид заносчивости — не иметь бюста. Это ощущение приводит его в замешательство, и вдруг невеста Атаманова стоит в отдалении от него, снова полностью одетая, и он понимает, по-прежнему во сне, что сон успел сделать скачок за то время, пока он был в замешательстве, и отнял у него финал полового акта. Филипп и Ася покидают помещение. Теперь на невесте Атаманова — потертая кожаная куртка, в которой она похожа на партийную соратницу времен классовой борьбы. От нее исходит решимость и убежденность, что вызывает зависть Филиппа, так что ему самому хочется стать коммунистом, иметь красный паспорт и таким путем найти выход из своего бедственного положения. Он говорит об этом невесте Атаманова, уже в одном из коровников, и на какое-то мгновение ему кажется, что сейчас он разразится слезами, растроганный глубиной и значительностью своих чувств. Но невеста Атаманова едва взглянула на него и потом сказала:

— В политике я ничего не понимаю.

Чрезвычайно озадаченный этим сном и исполненный желания в будущем стать лучше, Филипп, проснувшись, первым делом идет к контейнеру с бумагами, чтобы из письменного наследия бабушки спасти то, что еще уцелело (я стану целеустремленным, ответственным, перерабатывая руду прошлого). Но, увы, ему не везет. Нет ему счастья. Не везет, и все тут. Один выбрасывает, другой подбирает. Кроме нескольких пожелтевших инструкций по применению (пылесос, ультрафиолетовая лампа, миксер, телевизор) и выскользнувшей почтовой открытки пятидесятых годов, на которой изображена пара лапландцев в национальной одежде во время доения оленихи, все личное и все книги, которые он выбросил, нашли своего интересанта в чужом лице. Подавленный, понимая, что связи невосстановимы, он садится на крыльцо и выщипывает из памяти обрывки писем, которые читал.

Филипп ходит в детский сад с большим сопротивлением.

Ему не вполне ясно, сколько реальности содержит в себе это замечание в отношении него, прекратил ли он свое сопротивление по прошествии более тридцати лет, когда повторяет эту фразу, и сделал ли шаг вперед и ходит теперь добровольно, хочет ли ходить или больше не обязан никуда ходить.

Он ждет, сам не зная чего.

Около десяти приходит почтальонша. Филипп целует ее, как уже было не раз, укрывшись от посторонних взглядов в тени стены. Потом спрашивает ее (под впечатлением романа Вильгельма Раабе), сколько километров в день ей приходится проходить.

— Километров десять, — отвечает она.

Он говорит ей, сосредоточенно подсчитывая, что она, вместо того чтобы обойти кругом земной шар, для чего ей понадобится, проходя в день по десять километров, чуть больше десяти лет (тогда ей будет далеко за тридцать), топчется все время на одном месте. Несмотря на многие километры, пройденные с почтовой тележкой, она даже из Вены не выходит и даже из 13-го района. Она непонимающе задумывается на некоторое время и потом говорит с равнодушной миной, что ей это безразлично и что ей больше хочется пообниматься, чем разговоры разговаривать. Можно подумать, Филипп все это говорит ради разговоров. Они еще немножко целуются. Но это не совсем то, что может прорасти. Филипп ошеломлен, насколько холодным оставляют его эти прикосновения, разрешенные почтальоншей.

Обман и измена — последняя вспышка и тем самым последняя надежда любви. Вот что это значит. Но Филипп возвращается к себе на крыльцо таким же подавленным, каким его покинул. Сверкают молнии, начинается дождь. Потом разражается ливень. Капли барабанят вовсю, что акустически особенно заметно по медному козырьку над дверью. Словно костяшками пальцев стучат. Гравий на площадке перед воротами подскакивает вместе с каплями. Время от времени дождь стихает, но ненадолго. Сильно парит. Все в сером мареве. Зеленые деревья, зеленые кусты, зеленые ставни на окнах. Зеленое и серое. Никакого красного «мерседеса», потому что Штайнвальд и Атаманов заняты другими аферами. Никаких телефонных звонков. Никакой Йоханны. Ничего.

От ярости Филипп затягивает ремень на одну дырочку туже и, невзирая на дождь, идет к перекладине для выбивания ковров, где ему удается подтянуться до бедер и сделать переворот — впервые с тех пор, как он силился выполнить этот трюк. Он тут же пробует повторить свой успех, поскольку чувствует в себе достаточный кураж, но соскальзывает с мокрой от дождя перекладины и со всей силой шмякается о землю. Легкие его судорожно сжимаются, и, пока он изо всех оставшихся сил прогибает поясницу и ждет, когда снова сможет вдохнуть, он напоминает себе, что надо сохранять спокойствие и не цепляться за жизнь. Вот он уже снова нормально дышит или почти нормально. Некоторое время он так и лежит на траве — досадная соринка в глазу Господа нашего и Творца — с вызывающей заносчивостью, которая удерживает его от проклятий. Дождь стегает его по лицу (мелкий дождь нисходит на него), и он чувствует, как у него на затылке неуловимая боль и неприятный жар ритмически работают над шишкой. Он не хочет даже потрогать эту шишку, из упрямства, не из страха, из чистого упрямства.

Но когда спустя некоторое время он лежит в ванне, то все-таки дотрагивается до нее и очень удивлен, что волосы слиплись от крови.

— Боже правый, что это со мной?

Вечером он сидит с перевязанной головой перед телевизором и чувствует себя сравнительно неплохо. Возвращаются Штайнвальд и Атаманов. Филипп их уже заждался. Он слышит, как они наполняют холодильник, несколько раз поднимаются по лестнице на верхний этаж и снова спускаются. Они разместились в бывших детских комнатах, самых маленьких в доме, как бы демонстрируя, что у них есть совесть и они претендуют на самый минимум; а заодно помогают Филиппу обживать дом, и не более того. Через некоторое время Штайнвальд стучится в дверь Филиппа. Он входит и осведомляется, будет ли Филипп ужинать с ними. Получив положительный ответ, Штайнвальд просит, с самой невинной миной, не мог бы Филипп, пока идет дождь, ничего не выбрасывать в контейнер. И сообщает, кстати, что крыша дома течет.

Филипп отрывает взгляд от экрана и спрашивает себя, что еще успеет прийти в голову Штайнвальду до того, как он наконец заговорит о перевязанной голове Филиппа. Штайнвальд продолжает, что Атаманов только что поднимался на чердак забрать оттуда кассетный магнитофон и сделал это удручающее открытие (капает вода, даже король ничто по сравнению с непреложным фактом). Штайнвальд, извиняясь, разводит руками:

— В нескольких местах.

— Плохая новость для такого закоренелого бездельника, как я.

Штайнвальд чешет голову под шляпой. Он почти не снимая носит свою маленькую коричневую фетровую шляпу, из-под которой выбиваются темные кудри.

Филипп говорит:

— У вас миленькая шляпа, Штайнвальд. Она напоминает мне шляпу нью-йоркского полицейского из американского фильма Французский связной. Ну, помните, Джин Хэкман, погоня, когда шикарный лимузин гонится за поездом городской железной дороги, которая проходит по эстакаде.

Штайнвальд сжимает губы так, что они белеют. Филипп думает: ну вот сейчас Штайнвальд переведет разговор на тему повязки. Но нет. Штайнвальд игнорирует повязку, как будто убежден, что Филипп вымогает из него сочувствие, и сверх того полагает, что надежнее всего оставаться чуждым всякой угодливости, он лишь добавляет по-деловому, перед тем как уйти, что они с Атамановым не смогут починить крышу. Но, если Филипп хочет, он может подобрать надежную и недорогую фирму и проконтролировать работу. Штайнвальд непринужденно смотрит на Филиппа, и Филипп, не зная, что ответить, бурчит недовольно «спасибо» и снова поворачивается к телевизору.

До ужина остается еще час времени, и Филипп, как обычно, постоянно переключая каналы, дольше всего задерживается там, где говорят или что-то зачитывают вслух. Может, говорит он себе, встретится фраза, которую он сможет ввернуть Йоханне или которая пригодится ему в какой-то другой связи — с Атамановым и Штайнвальдом, в разговоре с почтальоншей, при разглядывании фотографий, которые висят в бабушкиной спальне над комодом. Ему нужно много всяких фраз.

Я еще слишком мал для твоих сказок на ночь. Там будет официальный прием, наденьте что-нибудь темное. Почему ты мне сразу об этом не сказала? Нельзя же впускать такого клоуна. Да и молодые коллеги напирают сзади со своими детскими шуточками, но мало-помалу все мелкие критиканы отваливают в сторону. Ну хватит, Эдда, прекрати свое нытье и стенания, возьми себя в руки! Добрый вечер, Йоханна расскажет нам, какой будет погода. Ему срочно нужен врач! Пропустите меня! Если ты сейчас не уйдешь, я вышвырну тебя, а если мне это не удастся, я позову кого-нибудь на помощь. Завтра мне надо снова вернуться, а я еще совершенно не созрел для этого. Кто выигрывает? Никто, просто одна сторона проигрывает медленнее, чем другая. Это самое верное слово. Я не хочу, чтобы мне приходилось выпрашивать каждую пару чулок. Минуточку, отныне это твоя история, но уже никак не наша. Не ломай себе мою голову. Ложись спать, само все пройдет. Все склоняет к лени. Вероятность дождя шестьдесят процентов. Ветер северо-западный. It’s a crying shame. Говорят, правда, там случаются оперные сцены, но это все одни уловки.

На стене в туалете университета Филипп прочитал как-то фразу:

«Однажды я услышал трубный глас, но не знал, что это значит».

Такие вещи почему-то запоминаются.

За ужином они говорят про шишку Филиппа, и Штайнвальд рассказывает про несколько несчастных случаев на стройке, свидетелем которых был сам или о которых слышал от других. Самое сильное впечатление на Филиппа производит потерянный глаз. У полностью загруженного тягача на стройке лопнула шина, и давлением воздуха отшвырнуло камешек с такой силой, что он выбил глаз одному рабочему. Этот рассказ поражает Филиппа. Он погружается в мысли об огромном седельном тягаче, о черной повязке для глаза, о морских разбойниках и флибустьерах, которые похищают дочерей польской шляхты, и некоторое время просто молчит. Но потом, уже лежа в постели (слушая, как один из рабочих играет на поперечной флейте, просто для своего удовольствия), он рад, что поранил голову, и ищет положение, при котором чувствовалась бы шишка, но не чувствовалась боль.

С опозданием до него доходит, что у него тоже есть в запасе история про грузовик. Теперь он сердится на себя, что упустил случай рассказать историю, которая пришлась бы так кстати. Хотя Штайнвальд и Атаманов еще не легли спать, а занимаются на верхнем этаже благоустройством своих комнат, Филипп сопротивляется потребности встать еще раз. Но для того, чтобы в следующий раз за ужином держать эту историю наготове (ему приходит также в голову, что и Йоханна еще не знает этой истории), он рассказывает ее себе самому не меньше четырех или пяти раз, в различных вариациях.

Во всех версиях ему шестнадцать и он сбежал из дома. Один раз его подбирает финский дальнобойщик, который едет в сторону Греции, в другой раз бургенландский, направляющийся в сторону Франции. Оба шофера заезжают среди ночи на небольшую парковочную площадку и ложатся головой на руль с намерением часок поспать. С этого места история развивается по одной и той же схеме: в отличие от шофера, Филиппу совсем не хочется спать, потому что он не устал. Кроме того, ему досаждает включенное на полную мощность отопление, а шофер, беспокоясь за свою слегка простуженную шею, запретил открывать окно. В кабине царит гнетущая жара. Филипп, скучая, смотрит в сторону дороги, на фары, сверлящие темноту. Через некоторое время на почти пустую площадку въезжает седельный тягач и пристраивается прямо перед ними. Фургон подает назад, расстояние между ними медленно сокращается. В этот момент шофер рядом с Филиппом просыпается, отрывает голову от руля, видит в полусне приближающиеся задние огни, лицо его искажается от ужаса, он упирается в руль и давит на тормоза, но они не реагируют Шофер в панике, сейчас он врежется в идущую впереди фуру, он, широко раскрыв рот, снова жмет на тормоза. Но и на сей раз никакого результата. Шофер уже начинает выворачивать руль. Но тут Филипп хватает его за плечо и кричит (тут возможны варианты):

— Мы стоим, эй, да мы же стоим!

 

Пятница, 1 июня 2001 года

Наутро Филипп усталый и разбитый, голова у него гудит, как колокол. Он долго не может подняться с постели, тело словно окаменело, он чувствует себя таким несчастным. Не в силах снова заснуть, он лежит под одеялом до тех пор, пока не уезжает «мерседес». Потом он сидит на крыльце, неумытый и небритый, с пустой головой, какой-то весь сам не свой, хотя кофе выпил за двоих, зевая и протирая глаза, и чувствует себя отхлестанным по щекам жаркой погодой. Он записывает это в свой рабочий блокнот, потом смотрит на школьников, проходящих мимо по улице. Он вспоминает незабвенный запах разлитых чернил и мелких крошек, который всегда поднимался со дна его портфеля да так и не выветрился до конца из его памяти. Он вспоминает свою школьную тетрадку по чистописанию. Он смотрит на голубей, на их неприхотливый, будничный полет в том сегменте сада и неба, который виден ему с крыльца. Он зевает. И ждет, не произойдет ли что-нибудь. Ждет, не переспит ли почтальонша с ним и сегодня.

Приходит почтальонша. И даже она говорит нечто значительное:

— На большее нет времени.

Она пугливо смеется и быстро натягивает брюки.

Провожая ее из дома, Филипп видит, что в дверь на веранду невзначай залетел голубь. Взъерошенная птица сидит нахохлившись, кораллово-красные чешуйчатые лапки вонзились когтями в перила лестницы, в полуметре от пушечного ядра, и смотрит на Филиппа своими маленькими грязно-оранжевыми глазками. Филипп растерян, не зная, что делать раньше. Потом решает сперва проводить почтальоншу до ворот. Оба испытывают неловкость и смущение. Их приключенческий азарт иссяк. Чтобы как-то отвлечь ее, Петер рассказывает, как однажды, это было два года спустя после смерти матери, отец уговорил его помочь почтальону разносить по домам телефонные справочники. Дело было зимой, снег по колено, но это отвечало интересам семьи. К вечеру Филипп должен был устать как собака, чтобы его отец мог беспрепятственно пойти к соседке, не боясь, что сын проснется среди ночи. Филипп смеется и пожимает плечами — жест, который в равной степени относится и к его отцу, и к почтальонше. Они целуются на прощанье, как и в прошлые разы, укрывшись в тени от стены. Потом Филипп без спешки возвращается в дом и выгоняет голубя на волю через входную дверь.

Голубь летит на крышу. Кофе стынет. Солнце раскаляется. Филипп сидит с бутербродом на своем привычном месте, где в это время дня уже, вообще-то, не выдержать. Он ни на что не может решиться. Он изучает передвижение полуденных теней. Он расчесывает комариный укус под левым коленом. Зуд постепенно стихает. Иди в комнату Штайнвальда, которая содержится в безукоризненном порядке, посмотри оттуда в окно или из заднего окна бабушкиной спальни, твоего любимого. Сходи на Лайнцер-штрассе и забери фотографии, которые уже наверняка давно готовы.

Филипп уговаривает себя.

И остается сидеть на крыльце.

Он пытается представить, что делают сейчас Штайнвальд и Атаманов, где они сейчас. И где там Йоханна. Он бы ей с удовольствием позвонил, но не смеет, потому что боится помешать ей, или стеснить, или вызвать подозрение, что хочет от нее чего-то, а то и ждет. Он знает по опыту, чем это обычно кончается, когда он звонит Йоханне, не имея ясного представления, какую цель тем самым преследует (разве что претендует на ее чувства). Поэтому он берет себя в руки, хотя не любит, когда ему приходится это делать.

— Это тоже путь ко лжи, когда приходится держать себя в руках, — говорит он себе и поднимается с крыльца, упираясь руками.

Его круги вдоль садовой стены начинаются с некоторых пор с северной стороны: после того как у этих соседей наполнили бассейн, он надеется наконец-то там кого-нибудь застать. Солнечные зонты раскрыты. Кругом валяются белые резиновые шлепанцы. На сей раз на воде покачивается даже надувной кораблик, и это может указывать на то, что непосредственно перед появлением Филиппа в бассейне плавала школьница или директор банка. Однако жители по-прежнему невидимы, как вымерли, или сидят в засаде, или у них много дел, или ушли проконтролировать уборщицу, или поругаться с супругой, или посчитать деньги, или помешать в кастрюле, или стонут и кряхтят, потому что на пороге выходные, или, мокрые от липкого пота, эпилируют ноги, или сочиняют стихи о природе, или разучивают гаммы за звуконепроницаемыми окнами, например, на трубе.

В следующем саду Филиппу везет больше. Там, где несколько недель назад ему угрожали проволочным скребком, сегодня сидит на одеяле в траве молодая женщина и читает. Рыжая, веснушчатая. Она не замечает Филиппа либо потому, что он почти не производит шума, либо потому, что погружена в чтение так, что не замечает ничего вокруг себя. Филипп некоторое время смотрит на нее. Потом окликает ее и спрашивает, что это за книга.

Она поднимает голову, не особенно удивленная, и показывает ему книгу, но из-за большого расстояния Филипп ничего не может разглядеть.

— Интересная? — спрашивает он.

Женщина делает неопределенное движение рукой, которое либо ни о чем не говорит, либо о том, что не очень.

Тогда Филипп предлагает ей чтение из собственных запасов, женщина может перелезть через стену и выбрать себе книгу.

— Не получится, — кричит она, радуясь своему аргументу. — Я беременна.

Это сообщение неожиданно задевает Филиппа. Он думает: ну вот, опять меня опередили, ты пропускаешь в жизни все, она вот беременна, а у тебя опять ничего.

Женщина говорит:

— Близнецы.

— Что-что?

— У меня будут близнецы, — кричит она и радуется, как будто только что узнала об этом.

Филипп тоже рад, ибо ему еще не приходилось слышать от женщины, что она беременна близнецами.

— Вот здорово, — кричит он. — И уже известно, кто отец?

Женщина смеется и слегка краснеет. Она качает головой, но так, что ясно: это не отрицательный ответ на вопрос Филиппа, а всего лишь готовность продолжить разговор. Филипп тоже смеется. От смеха ему больно локоть, и он взбирается чуть повыше, чтобы занять более удобное положение. При этом с него сваливается правый резиновый сапог. Потом он лежит животом на черепице, ею — с уклоном к дому — покрыта стена, и лежит так, что его туловище торчит над стеной, будто высовывается из жерла пушки, направленной в небо. Филипп не знает, куда девать руки, и чувствует себя странно посторонним или кажется себе очень глупым или только что очнувшимся от сна, и говорит, чтобы отвлечь ее от своего неприглядного положения:

— А ведь могло быть, что этот счастливец — я.

Женщина с любопытством смотрит на него сквозь завиток, как будто эта мысль заслуживает раздумья, а потом говорит:

— Нет, это не вы.

Но это было бы возможно, думает он. Конечно, возможное в форме прошедшего времени — это пустое. И все же Филипп доволен ее ответом.

Некоторое время они болтают о близнецах, как это будет, когда дети уже научатся ползать и вдруг расползутся в разные стороны. Однако недостаток комфорта пребывания на стене через некоторое время не дает Филиппу свободно вздохнуть, у него начинают болеть ребра, так что разговор приходится прекратить. Женщина кивает, когда он извещает ее о своем уходе. Она машинально берется за живот, но не спускает с Филиппа глаз, пока он не скрывается за стеной.

Вообще-то Филипп на всех стенах своей жизни — второстепенная фигура, вообще-то все, что он делает, это сноски, а текст к ним отсутствует. Нечто вроде того бедного чистописания, говорит он себе, и говорит он это со смешанным чувством гордости и упрямства, ибо мысль, что он ищет близости только там, где ему не грозит опасность быть присвоенным, на мгновение представляется ему доказательством его суверенитета — хотя вместе с тем ему ясно, что он притворяется перед самим собой. И все-таки (все-таки, все-таки) он чувствует, что эта мысль укрепляет его (а встреча с беременной немного улучшила его настроение), и он решает воспользоваться попутным ветром и сорвать обои в своей комнате, бывшей швейной.

 

Пятница, 30 июня 1978 года

(перевод Юлии Райнеке)

По шипящему радио передают доклад об альтернативных источниках энергии, в котором говорится о том, что увеличивающееся содержание углекислого газа в воздухе может привести к потеплению земной атмосферы, из-за чего ледяные массы обоих полюсов частично растают, что, в свою очередь, вызовет подъем уровня моря на пять — восемь метров. Венеция по горло, Нью-Йорк по колено в воде.

— Тогда давай лучше поедем в Нью-Йорк, — говорит Сисси, будущая профессиональная революционерка, жующая с открытым ртом жвачку от укачивания.

Ее мечты о приключениях на отдыхе Петер представляет себе очень живо, они наполнены запахом мусора, подземкой, площадями с играющими на флейте панками, а в музеях портретами инопланетян с обоими глазами на одной щеке. Вдобавок ко всему — длинноволосые типы, которые стоят на углу и шикают вдогонку каждому, кто проходит мимо.

— Сколько всего прекрасного ожидает нас на побережье Адриатики, — говорит он.

— Да уж чего там прекрасного, — дерзит Сисси, семнадцатилетняя стройная девушка среднего роста с огненно-рыжими, кудрявыми, совершенно хаотично подстриженными волосами.

— Солнце и море, — отвечает Петер.

— И колокольчики на рыбацких сетях, которые звучат точь-в-точь как на альпийском пастбище с козами. Добро пожаловать домой.

Они находятся на пути в Югославию, где провели большой отпуск и в прошлом году. На этот раз они собираются жить в кемпинге, так как в прошлом году состояние гостиниц в основном оставляло желать лучшего, даже Петер был удивлен, он никогда еще не видел такого убожества, даже в пятидесятые годы, когда объездил со своими играми всю Австрию и не был особо разборчив в выборе пристанища. Продавленные кровати, отсутствие в туалете главной его составляющей — воды. В один из последних дней, что было под Дубровником, на них напали блохи. Когда Петер проснулся от укусов и включил свет, то увидел, как сотни блох скачут по нему и детям. Как пыль, танцующая на чердаке в солнечных лучах.

Он разбудил детей и крикнул:

— Быстро собирайте вещи!

Через пять минут они выскочили на улицу и переселились в гостиницу напротив, не получив назад денег за первую комнату, им было сказано, что надо ждать управляющего. Обратную дорогу в Вену нельзя было назвать комфортной. Однако было весело: кто прихлопнет больше блох. Смеху целое море. Дома Петеру, правда, пришлось потратить добрых триста шиллингов на разные противоблошиные порошки, спреи, да еще и ошейник от блох для Кары. И несмотря на это, еще три недели подряд какая-нибудь уцелевшая стая нет-нет да и нападала на одного из детей.

Чтобы на этот раз избежать подобных неприятностей, решили разбить палатку под Пореком. Под оливковыми деревьями, среди диких черепах. Более приятное соседство. Будет просто чудесно.

Сисси все равно недовольно ворчит:

— Папа, я не хочу в палатке. Ну пожалуйста.

Он в ответ:

— Ходатайство отклоняется.

— Я уже не маленькая и сама могу присмотреть за собой. Даже родители Эдит разрешают ей ездить за границу с Jnter Rail.

— Возможно, потому, что родители Эдит сами не ездят отдыхать. Тут тебе больше повезло.

Сисси нервно оттягивает и отпускает резинку, которую она носит на левом запястье — от сглаза (один из типичных ответов Сисси на глупые, по ее мнению, вопросы). Тоном снисходительного негодования она заявляет:

— Только меня опять никто не спрашивает.

— Я сейчас прямо разрыдаюсь. Да тебе понравится, к тому же отдохнешь.

— Как будто мой отдых — твоя единственная забота…

— По крайней мере, одна из них, боже мой.

— Без вас я бы лучше отдохнула.

— Уснув в тамбуре где-то между Инсбруком и Неаполем. По моему скромному разумению…

— Все лучше, чем в палатке под ваш храп.

— Да это собака храпела.

Ах вот как? Правый уголок рта Сисси не поддается искушению левого растянуться в улыбке. Только голова трясется от беззвучного смеха. Холодным тоном она произносит:

— Хорошо, пусть будет так, я не стану разуверять тебя в этом. Есть еще и другие причины, почему этот отпуск пойдет мне во вред. Потому что семейная жизнь разрушает личность.

— Перестань, это уж слишком.

— Да стоит только поглядеть вокруг.

— Очень интересно, куда же глядят твои глаза?

— А мне интересно, почему именно ты и есть тот человек, который знает, что для меня лучше.

Петер снимает правую руку с руля, некоторое время управляя одной левой. Шутливо (раньше у него это еще лучше получалось) поднимает указательный палец правой руки в проеме между передними сиденьями и провозглашает:

— Потому что у меня за плечами побольше лет, чем у тебя.

— Мне столько же лет сейчас, сколько маме, когда ты с ней познакомился.

— Тогда тебе, должно быть, известно, что твоя мама в те времена обязана была являться домой не позже шести вечера, иначе ей пришлось бы несладко. Она все еще ездила со своими родителями на отдых, когда ей уже стукнуло двадцать, и не в Югославию, а в Бад-Ишль.

— И она терпеть этого не могла. Как и я не выношу тащиться с вами куда-то.

Немного погодя, с выразительным вздохом:

— Как бы я хотела иметь более либерального отца.

Машина проезжает по автобану мимо Земмеринга, там, в Шотвине, садовый домик у родителей Ингрид. Последнее, что слышал о нем Петер: им пользуется сестра его тестя. Тетя Несси и ее семья, настоящие снобы.

— Я — либеральный, — возражает он. — А потом ты еще упрекнешь меня и в полнейшей безучастности, как уже раньше бывало.

В зеркальце заднего вида он ловит взгляд Сисси. Какой-то момент она выдерживает его взгляд, усталая улыбка на губах красноречивее всех слов. Петер знает, что она не особенно ценит его внутренние качества, воспринимая отца со смесью сожаления и удивления, в которой перевешивает первое. Надо бы послать ее на две недельки каникул к одному из дедушек, она даже сама может выбрать к какому. Да она бы и половины срока не выдержала и вернулась, хочется надеяться, с более скромными запросами и более объективным взглядом на то, что понимается под либеральностью.

Сисси говорит:

— Ты либерален, только пока тебе это удобно.

— Если бы я хотел удобства, ты бы уже давно сидела в поезде, мне бы это дешевле обошлось. По-моему, я на удивление либерален, терпелив, добродушен и великодушен. Точно такой, какими бы я хотел видеть собственных родителей. Потому что я тоже желал, чтобы они были либеральнее.

— Они были нацистами, — заявляет Сисси.

Хотя упрек кажется отчасти адресованным и ему и хотя ему уже осточертело чувствовать себя виновным за свое рождение, за свой год рождения, за свое детство, будто запертое в сейфе с ядом, Петер оставляет реплику дочери без ответа. Он не хочет разругаться с ней еще до начала отпуска. После смерти Ингрид он разработал стратегию своих отношений с детьми. И он прекрасно понимает, как прав его коллега, пытавшийся на днях утешить его, объясняя, что совсем не просто завоевать доверие семнадцатилетней девушки, если имеешь несчастье быть ее отцом.

Ничего не поделаешь. Он пытается предоставить детям как можно больше свободы в разумных пределах. За что получает минимум признательности, с чем он, впрочем, научился мириться за четыре года, на протяжении которых воспитывает детей один. Пока он не испытывает по какому-то поводу беспокойства (уж это они должны признать за ним), он им не надоедает. А когда кто-то из них непременно хочет услышать его мнение, он пытается сформулировать его как можно нейтральнее, чтобы не ошибиться. Он редко жалуется на ужаснейший свинарник в их комнатах. Выходящий за все разумные границы телефонный счет он упоминает только в связи с соседями, которые пользуются той же линией и жалуются на ее постоянную занятость. Два часа назад, когда они с Филиппом уже были готовы к отъезду, пришлось мириться с тем, что стиральной машине, забитой майками Сисси, требуется еще около часа. Он не сказал, что на последней неделе, да и сегодня утром, было достаточно времени для того, чтобы вовремя постирать майки, и не сказал, что это так похоже на его дочь, хотя это действительно было для нее типично. Он мирится с такими вещами, хотя это портит ему иногда настроение. Тогда он уговаривает себя, что поведение Сисси имеет и свои плюсы. Например, когда он опаздывает сам, Сисси этого даже не замечает. Чтобы убить время, они с Филиппом лупили футбольным мячом по воротам гаража, так дико дребезжавшим, что господин Андрич подошел к забору и посоветовал им поживее целехонькими отправиться в отпуск. Наконец, в три часа пополудни, когда зазвонили церковные колокола, на час позже условленного времени, Сисси засунула свое мокрое белье в пластиковый пакет, который запихнула в и без того переполненный багажник. Петер удержался и не сказал на это ни слова, также оставив без комментариев поведение Сисси, когда та захлопнула за собой дверцу машины со словами «Чертов отпуск!».

И они отправились в путь — here we go, here we go, — и Петер запел развлечения ради песенку о Джимми Брауне, был такой моряк и так далее. Затем он благоразумно признал, что Фредди Куинн по сравнению с Дэвидом Боуи полное ничтожество, разумеется. Но лучше уж Фредди Куинн, чем «Молчание в лесу» (или песенки, которым его научили в детстве).

— Согласимся с этим, дамы и господа?

Машина миновала небольшой перевал и покатила под уклон. Они проезжают мимо многочисленных пансионов, поворот налево, прямо, поворот налево, поворот направо, за следующим поворотом открывается вид на южные предгорья Альп.

— Обещаю вам четырнадцать дней хорошей погоды, — объявляет Петер. — Я угостил рюмочкой шнапса своего тезку-святого, так что он нас не подведет.

Филипп тихонько смеется и отодвигается от окна, спасаясь от солнечных лучей, которые светят с его стороны — ему напекает руку и ногу.

— Ты что так расселся? — ворчит Сисси.

— Я?

— Убери ногу на свою сторону!

— Мне жарко у окна.

— Перед отъездом у тебя было достаточно времени, чтобы сообразить, с какой стороны будет светить солнце, когда мы поедем на юг.

— А ты тогда не свешивай свои волосы на мою половину.

— Я и не свешиваю.

— Еще как свешиваешь.

— Да заткнись ты.

— Дура.

Филипп опять отодвигается в свой угол. Через некоторое время он смеется, немного лукаво, как гном.

Сисси жалуется:

— Папа, эта свинья пукает, у меня сейчас кровь носом пойдет.

— А что я? — откликается Филипп.

Его нежное мальчишеское лицо с непропорционально большими, потому что уже вырос, зубами заливает краска — от щек до самого лба и до корней волос.

— Кто портит воздух, ты или Господь Бог? — спрашивает Сисси.

— Но я ничего не могу поделать, — оправдывается он, снова заходясь в тихом смехе гномика, исходящем не то из носа, не то из живота. Немного погодя он, икая, отворачивается к окну и начинает рассматривать плотную стену из деревьев и кустов.

— Дурак, — резюмирует Сисси, сдувая с лица прядь волос и заправляя ее за правое ухо.

Теперь испорченный воздух доходит и до Петера, он опускает боковое стекло. Однако Сисси, сидящая за его спиной, как за надежным укрытием, ворчит, что поток ветра лохматит ее волосы. Ах вот как? Петер снова поднимает стекло.

— Вон там, впереди, это Медвежья стена, — объясняет он, вглядываясь в плывущий в дорожном мареве горный склон. — А за ним альпийское пастбище, его отсюда не видно.

Как и ожидалось, его комментарии проигнорированы. Петер — единственный, кто испытывает какую-то солидарность с австрийскими пейзажами, кто видит больше, нежели открытые пространства и безлюдные деревни, словно слепленные из песка и распадающиеся сразу, как только машина оставляет их позади. Филипп засыпает. Сисси хоть и смотрит в окно, но с таким видом, словно пытается отыскать там смысл жизни, который, кто его знает, может, и содержится в воздухе в виде крошечных частиц материи. Хочется пожелать ей в этом успеха.

— Ну порадуйся хоть немного, — просит ее Петер.

— А я не рада, и все тут, — брюзжит она, очаровательно показывая ему язык.

Отпускное настроение что-то никак не складывается. Притом что все вздохнули с облегчением, узнав годовые отметки в школе, включая и Петера, который, не получив на подпись ни одной контрольной, не исключал неприятных сюрпризов. У Сисси за год несколько троек и даже двойка по математике, которой, по ее словам, она вполне могла бы и избежать. У нее нет прогулов, значит, ходит в школу охотно, и даже создается впечатление, что в каникулы ей не хватает школы со строгим распорядком дня. Филипп же, напротив, в течение добрых полугода ходит в школу с зеленым лицом и нуждается на каникулах в отдыхе от «ужасов капиталистической системы успеваемости» (по выражению Сисси). Последние контрольные он зарубил полностью, абсолютно выдохшись к тому времени, а также и потому, что в начале июня пришлось усыпить его любимицу Кару. Свою роль наверняка сыграло и то, что некоторые учителя (особенно преподаватели старшего поколения) имели зуб на маленького флегматика. Накануне Троицы (Петер узнал об этом окольными путями) учитель истории на виду у всего класса вытряхнул на пол портфель Филиппа. В нем оказался наслоившийся и окаменевший мусор последних лет: сломанные карандаши, содержимое точилки, кусочки ластиков и клочки бумаги, канцелярские скрепки, огромное количество крошек, а также заплесневелые остатки бутербродов, сросшиеся в одно целое с салфетками, в которые они были когда-то завернуты. Фу, какая вонь, можно себе представить. А кто ему, собственно, рассказал об этом? Филипп к тому же — единственный в классе, кому так искренне удается забывать о послеобеденных занятиях в школе. С футбольным мячом под мышкой он звонит в двери одноклассников, чьи матери, многозначительно кивая, замечают, что лучше бы ему сидеть сейчас за партой вместе с другими. Да, вот уж действительно маленький простофиля. Его можно только от души пожалеть. Даже Петеру до сих пор не удалось обнаружить в сопляке никаких талантов. Ловкостью он, во всяком случае, тоже не отличается: просто невозможно научить его свистеть, засунув два пальца в рот или с помощью травинки, у него только щеки потом болят. Деловой хваткой мальчишка тоже не обладает. Когда он должен стоять на площади и навязывать прохожим бойскаутские лотерейные билетики, он, возвращаясь вечером домой, приносит их все до единого обратно, кладет на кухонный стол и беспомощно пожимает плечами в безмолвном ожидании (надежде?), что добрый домовой все за него сделает как надо. В нем напрочь отсутствует тщеславие — ни в спорте, ни в отношениях с девочками, которые, правда, его еще совсем не интересуют. Смелость ему тоже не присуща. И в самом деле, что за бедолага.

— Филипп, помнишь, как в парке «Пратер» тебя вырвало после езды на «американских горках»?

— Думаю, у меня боязнь высоты.

— А в комнате смеха? Ты так застеснялся своего вида, что тут же захотел уйти оттуда.

— Мне было еще плохо после «горок».

— Повезло же мне с братиком, — вздыхает Сисси.

— Она вовсе не это хотела сказать, — вмешивается Петер. — Сисси, у тебя замечательный брат. И у тебя есть все причины гордиться им.

— Только он что-то пукает многовато.

— Дура.

— Эй вы, там сзади, держите себя в руках.

Они проезжают Мюрцталь и едут дальше в юго-западном направлении. На съезде с автобана у местечка Мюрцхофен, на обочине кукурузного поля, граничащего с лесом, стоят дети и продают вишню. Для защиты от солнца они привязали к жерди, вбитой в землю, старый зонт, который бросает тень на ящики с вишней.

Петер останавливается и покупает полтора килограмма.

Они снова в пути, и он разрешает детям выплевывать косточки из окна. Теперь, когда воздушный поток заносит обратно в машину неудачно выплюнутую косточку, с заднего сиденья доносится даже смех. Это кажется им ужасно смешным. Сам он косточки проглатывает. Когда он был маленьким, считалось, что это помогает пищеварению.

— Моя первая машина. Рассказывал ли я вам когда-нибудь…

— Десять раз уже, папа.

Он замолкает и на секунду опирается обеими руками о руль, всматриваясь в ярко освещенную улицу.

— Сисси, ты же совсем не знаешь, что я хочу рассказать, — укоризненно замечает он.

— Ну давай.

— Сигнализация, которую я в первый год…

— Из-за которой, если открыть одну из дверей, начинал реветь гудок.

Сисси умело выстреливает косточкой через весь салон в окно Филиппа — чпок, и косточка вылетает наружу. При этом Сисси скашивает глаза на брата.

— Эй! — возмущается Филипп.

На ее губах играет улыбка. Слышится шелест растрепавшегося бумажного кулька. Сисси отправляет в рот еще одну вишню.

— И что соседи тебя поколотили, потому что сигнализация срабатывала каждый раз и тогда, когда ты сам открывал машину. И по утрам, и по вечерам.

— Я очень рад, Сисси, что ты так хорошо проинформирована. Значит, у тебя достаточно пищи для размышлений.

Немного погодя он добавляет:

— Конец сороковых — начало пятидесятых, скажу я вам. Что за луна. А какие сибирские ночи. Я вам уже рассказывал о своей работе во время каникул на строительстве электростанции в Капруне?

— И не раз.

— Мда.

В зеркальце заднего вида он бросает взгляд на невыспавшееся (усталое?) лицо Сисси. Он наблюдает (по крайней мере, отчасти), как она кончиком языка подталкивает косточку к мягко округленным губам, как набирает полную грудь воздуха, как наклоняет голову и затем вскидывает ее, одновременно выстреливая косточкой в свое окно, шумно причмокивая — «чпок!».

Петер ловит дочь на слове:

— Если подумать, Сисси, сколько я вам всего рассказывал, то получается, что я совсем неплохой отец.

— Ты счастлив, когда сам слушаешь свои рассказы.

Она произносит это колко, не колеблясь, на лице, как всегда, ни тени сомнения по поводу тона, единственного для нее в общении с членами семьи.

— Потому что из тебя слова не вытянешь, — спокойно продолжает Петер. — Как только я делаю попытку задать тебе какой-нибудь вопрос, тут же слышу, что не имею права лезть тебе в душу. В чем дело? Я не понимаю.

Она пожимает плечами и вскидывает брови, словно желая этим сказать, что и не нужно все понимать.

— Твой брат не так скуп на информацию. Из него не надо каждое слово клещами вытаскивать.

— Да потому что ему и рассказывать-то нечего.

— Откуда ты знаешь? — протестует Филипп. — Конечно, мне есть что рассказать.

— А вот и нет.

— А вот и да.

— Одну ерунду. Целую кучу разных глупостей.

— Вовсе нет.

— Хвастливые выдумки из твоих приключенческих романов.

— Неправда. Я могу не меньше тебя порассказать.

— А что? — спрашивает Сисси и подначивает брата. — Ну давай, не будь занудой, вперед, что ты можешь рассказать?

Филипп на мгновение отворачивается к окну. Монотонно читает названия двух населенных пунктов на дорожном щите:

— Пеггау, Дойчфайстриц.

Затем он снимает с левого уха висевшую на нем веточку с вишнями, отправляет ягоды в род, отрывает от каждой ножку, высовывает в открытое окно и дает встречному ветру подхватить их.

— Ну давай, Филипп, расскажи нам что-нибудь, — просит Петер.

На лице мальчика обиженное выражение. Он открывает рот, но тут же закрывает его снова, не произнеся ни слова.

— Я жду с нетерпением, — добавляет Петер.

Его жилистые, загорелые руки сжимают верхнюю половину руля. У цементного завода под Пеггау он резко вписывает машину в крутой левый поворот. Филипп наваливается на Сисси, которая отпихивает его назад в угол.

— Сиди на своем месте.

— Что я могу поделать?

— Вон там есть ручка, держись за нее.

Правая рука Филиппа тянется наверх, к ручке над окном, обтянутой тканью. Свободную левую он кладет себе на живот, немного двигает ею туда-сюда и зевает. Затем уныло отворачивается в сторону, и одна прядь волос на макушке встает торчком из-за резкого завихрения воздуха в машине. Он осматривает свой нетренированный правый бицепс, напрягая и расслабляя руку. Поверх бицепса он видит пейзаж, то открывающийся взору, то вновь исчезающий, а после Пеггау какое-то время наблюдает за медленно текущей, безмолвной рекой, похожей на серо-голубую ленту.

Вот какой-то прохожий на другом берегу бросает в воду палку, чтобы его собака достала ее. Филипп следит за собакой, но машина уже проехала дальше и делает новый поворот.

— Филипп, мне было бы очень интересно послушать одну из твоих историй, — произносит Петер.

Автомобиль тем временем преодолел подъем и начинает катиться под горку. Петер машинально переключает скорости. Осмотрев дорогу перед собой, он через плечо бросает взгляд на сына. О чем думает сейчас Филипп? Трудно сказать. Неподвижно и отстраненно сидит он в своем углу, прислонившись к дверце боком. Может статься, что под сонливостью Филиппа скрывается обостренная бдительность. Петер слышит, как Сисси начинает щелкать резинкой на запястье. Он буквально чувствует, как больно от этого руке. «Сейчас опять посыплются колкости. Надо бы чем-то занять этих двоих», — думает Петер.

— Может, вы что-нибудь споете? А? Ну как? — раздается его предложение потомству. — Для поднятия духа и общественной морали. Что? Ну-ка, ну-ка! Вот так! Это мне нравится! Это мне по душе.

Мальчик отвечает на его вызов, ничего особенного, конечно, но все-таки: Когда же наступит настоящее лето, такое, как раньше не раз бывало. Это простенькая песенка о солнечных ожогах, которые подстерегают на местных пляжах на берегу, о нормированном распределении воды и о надежде на то, что и в будущем нас ожидают жаркие дни полныесолнцасиюнядосентября-я-я. Ни слова о любви, разбитом сердце или жажде свободы в грешном далеке. Смешная и незатейливая песенка. Филипп поет ее медленно и тягуче (так течет летом река, неся свои мутноголубые воды), и хотя он не без шарма подражает гортанному голландскому акценту Руди Каррелла, песня звучит трагично.

Когда он заканчивает пение, Сисси говорит:

— Сейчас чудесное лето, не понимаю, что с тобой.

— Но не как раньше.

— А когда было это раньше?

— Ну тогда, раньше.

— Когда раньше?

— Когда мы с мамой были в Венеции.

Год от года таких непроизвольных воспоминаний детей об Ингрид становится все меньше и меньше, утихает и боль, которую эти фразы пробуждают в своем тихом брожении. Петер помнит, как пугался он поначалу, когда дети, сидя, например, за кухонным столом, вдруг замечали:

— Сегодня мы в первый раз едим яблочные оладьи без мамы.

При этом дети не бросались в слезы, они произносили эти фразы чаще всего как бы между прочим, ну, если поточнее выразиться, как прискорбные указания на то, как сильно все переменилось и, словно цепная реакция, затронуло бесконечное множество различных мелочей. Дети делали эти замечания, потому что в них они чувствовали возможность как-то зацепиться за прошлую жизнь с Ингрид методом от противного: мы делаем это, а вот мама этого уже не делает.

Ингрид. Этот замечательный, унесенный смертью и такой далекий теперь человек. Они только что приехали тогда из Венеции. Там они без проблем отыскали площадь Святого Марка, используя как указатели гладко отполированные миллионами рук углы улочек и перила мостов. Это была идея Ингрид.

Потом это воскресенье. Последний день перед тем, как Ингрид должна была после отпуска вернуться на работу в больницу. Она собирает купальные принадлежности и сажает детей в свою машину. Ее молодая коллега-врач, муж которой имеет моторную лодку, пригласила их поехать покупаться. На Ингрид красное бикини, которое Петер купил ей в Италии на уличном базаре, она смеется и наслаждается солнцем, неспешным течением Дуная, жизнью. Она еще так далека, очень далека от смерти и в то же время, как и каждый из нас, отделена от нее всего лишь случайностью. Она говорит, какой чудесный сегодня день, прыгает с носа лодки, ныряет в воду, брызги разлетаются от ее ног, вода смыкается, и Ингрид уже больше не поднимется на поверхность. Одна минута, две минуты. Так быстро, так легко умереть, никакого движения на воде, ни одного звука не доносится из глубины, не следовало переходить с Дунаем на «ты», утонуть можно и в его прекрасных водах. Как? Что произошло? Ее браслет зацепился за велосипед, затянутый в грунт и наполовину торчащий из донной гальки, она дергает руку, вместо того чтобы вытащить ее из браслета, выскользнуть из него, как она часто, не обращая внимания на это, стаскивала его перед сном с запястья, часто, уже сидя на краю постели, разговаривая при этом и не глядя на то, что делает, у нее уже гематома на руке, ломаются ногти другой руки, рвется мышечная ткань плеча, она дергает, браслет гнется, но держит ее, раз и навсегда. А Ингрид? Она глотает дунайскую воду, вода проникает в легкие, она откашливается, но под водой не получается кашлять, она врач, она знает, это не поможет, под водой нельзя откашляться, она знает, что человек умирает, когда вода проникает в легкие, она не хочет умирать, не хочет, она еще надеется, дергает и рвет руку, она бьется, но она висит на браслете, если бы браслет сейчас сломался, то да, она бы наверняка, отпусти, скорее наверх, если бы браслет сейчас, она бы еще наверняка, но он держит, нет, да отпусти ты, но нет, она бы наверняка еще смогла, она цепляется за жизнь, отпусти, ба-ба…

Ужасающая действительность: это не только спокойное, расправившееся по течению реки тело и распущенные волосы, которые течением относит в сторону, не только последний пузырек воздуха, поднявшийся из легких Ингрид на поверхность, чтобы задержаться там на мгновение сверкающим колпачком на спокойно движущейся воде и навсегда потом исчезнуть. Это и то, что происходит в лодке и в воде вокруг нее, где продолжается жизнь (о чем поют шлягерные певцы). Муж коллеги ныряет в поисках Ингрид до тех пор, пока не захлебывается сам. Его жена выпускает все сигнальные ракеты, какие только есть в ящике со спасательными средствами. Женщина выбрасывает буек, бросает на воду спасательный круг, который дрейфует вниз по течению Дуная. Сисси зовет маму, раз двадцать подряд, и зов затихает, мама, мама, уносимый прочь речным ветром, девочка, Сисси, должна была бы звать мать, опустив голову под воду, но нет, она не делает этого, она сидит съежившись в лодке, ей тринадцать, на узкой пластмассовой скамейке, Сисси, зажав голову между коленями, закрыв ее руками, она плачет. А Филипп, он смотрит на воду, он ждет, что мама вынырнет, его мама, смеясь, покажет им язык и еще камышовую тростинку, через которую она дышала под водой, как в том вестерне Джон Уэйн, Rio Lobo, этот фильм Филипп смотрел вместе с отцом, он считает до ста, мама, ну ты и напугала нас, это уже и не смешно вовсе, потом он начинает сначала… семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один…

Говорят, если окунуть голову в Дунай, в реку, которая каждый день разная, то можно услышать звук, похожий на пение, издаваемый, по слухам, донной галькой, перекатываемой подводным течением.

Такой невероятный случай, совершенно нелепый случай.

Петеру хотелось бы, чтобы Ингрид вернулась посмотреть, как он справляется без нее, так как ему кажется, что справляется он совсем неплохо, с тех пор как они пережили то первое время, когда он жил со свинцовым грузом на сердце и под тяжестью бремени диктовал детям домашние задания, на что Сисси однажды заметила:

— Папа, мне кажется, ты соскучился по своим школьным годам.

Ему хотелось бы, чтобы Ингрид вернулась и согласилась бы с ним, как им сейчас было бы хорошо, потому что с тех пор много чего случилось и изменилось, время многое расставило по своим местам.

И ему хотелось бы, чтобы они снова были одной семьей, а мир вокруг — таким прекрасным, как в альбоме, где цветут деревья в саду, а заходы солнца несказанно великолепны, и чтобы они читали вместе хорошие книги, а дети гордились бы ими и с радостью возвращались домой.

И ему хотелось бы, чтобы Ингрид сидела рядом с ним в машине, на переднем сиденье, где лежат сейчас фотоаппарат и узкопленочная видеокамера, и чтобы она время от времени клала бы свою ладонь на его колено и сжимала его пальцами.

И ему хотелось бы, чтобы они были счастливы до конца своих дней, он то ли уверен в этом, то ли вбил себе в голову, что они могли бы быть счастливы, он очень часто думает об этом, мрачно, болезненно, смутно, да, представлять себе можно многое, за это денег не берут.

И это ничего не стоит, совершенно бесплатно.

Потому что он, нет, не то чтобы не знал, а, чтобы ему было полегче, немного подправил свои воспоминания, но все же он знает, что их брак был не тем, каким они его себе представляли, и ингредиентов для долговечного счастья не хватало, и что, по крайней мере, Сисси, уже достаточно взрослая, чувствовала неладное. Знает он и о том, что последние годы перед смертью Ингрид были самыми неудачными годами его жизни, а это кое-что значит для того, кто и до и после чаще всего находился в стане неудачников, у кого поражения наслаивались друг на друга, как известковые бляшки на стенках артерий при атеросклерозе.

Сколько бы раз он ни думал об этом, кажется, что все это произошло как будто вчера.

Когда вечером, накануне смерти Ингрид, он позвонил домой, она послала к телефону кого-то из детей.

Сисси: У меня все в порядке. У нас моросит дождь.

Он: Могу я с мамой поговорить?

Сисси: Да.

Он: Я слышал, у вас дождь.

Ингрид: Да, мне, по крайней мере, не придется поливать.

Он: Трава уже опять выросла?

Ингрид: Да, разумеется.

Он: Здесь, в Мюнхене, только вчера шел дождь, а сегодня чудесная погода. Что нового дома?

Ингрид: Да вроде ничего, у нас все хорошо.

Молчание в трубке.

Он: Тогда поцелуй детей за меня.

Ингрид: Хорошо.

Он: И тебя я тоже целую.

Ингрид: Спасибо, до скорого.

Вот так обстояли дела. Довольно печально. Да, печально. Особенно в последние годы они много ссорились, чаще всего из-за какой-нибудь мелочи, совершенно незначительного пустяка, например, ее последний подарок на его день рождения — книга Александра Шпёрля «С автомобилем на “ты”». Перед глазами Петера стоит и первое причастие Филиппа. Странно это было. Если бы он не знал, что так оно и было, ни за что не поверил бы, что в свое время мог выдавать такие перлы:

— Мой сын не наденет эту бабочку.

Что Ингрид парировала так:

— Если тебе первое причастие действует на нервы, то это твоя проблема, а сейчас лучше не вмешивайся.

И еще она сказала:

— Очевидно, ты просто не можешь перенести, если в центре внимания находишься не ты, а кто-то другой.

А он ответил:

— Хватит с меня, не могу больше слушать этот вздор.

Ингрид добавила огоньку:

— Твоя реакция доказывает, что я сказала правду, и ты не можешь этого вынести.

Когда он вспоминает такие эпизоды (а за ними сразу родителей Ингрид, проклятые старики), его охватывает отвратительное настроение, он чувствует, как что-то гложет его внутри, и больше всего ему тогда хочется, чтобы у машины выросли крылья, так ему неприятно, так он подавлен тем, что не может отменить того, что было. Такое происходит с ним раз в несколько дней (или часов?), берет в свои клещи, и приходится думать, как отвлечься (или на чем сорваться, как забыться). На этот раз он изо всех сил пытается увлечь детей пением, ну давайте, вперед, сони такие, avanti, «Греческое вино», «На реках Вавилона», «Фиеста Мексикана». И это помогает. И когда Сисси, которую пение так мало занимало вначале («Лучше уж я буду ссориться дальше»), когда она своим сине-красным от вишен ртом тоже начинает подпевать красивым альтом, то как это надо понимать? Каникулы, что ли, начинались? Развеваясь на ветру, — Петер подпевает припев своим раскатистым и подрагивающим баском, потом растроганно, как под Рождество, выводит Тихую ночь, болезненный комок в горле, потому что в этот момент ему кажется, что они как будто, ну что? что? эта мысль ему на редкость хорошо знакома: как будто они одна семья.

Он знает, конечно же он знает слишком хорошо, это не продлится вечно, возможно даже, и не очень долго. Как только они выйдут из машины, каждый вновь побежит в своем привычном темпе дальше.

В Граце, за главным вокзалом, Петер сворачивает с шоссе. Он не направляется к южной развязке, откуда можно выбраться на автобан, а ведет машину на юго-восток, к окраине города, где он (маленькое служебное задание) собирается осмотреть один перекресток, на котором в начале недели случилось ДТП со смертельным исходом. Газеты давали по этому поводу сбивчивую информацию.

— Это обязательно? — спрашивают дети в унисон.

— Много времени это не займет.

Для того чтобы они не очень возмущались по поводу задержки, он проезжает мимо тюрьмы Карлау.

— Тут вам есть на что посмотреть. Вон те здания, там, впереди, похожие на монастырь, а на внешней стене поверху колючая проволока. Это тюрьма.

— Потрясно, — говорит Филипп.

— Ах, как интересно, — язвительно передразнивает его Сисси и нравоучительно добавляет: — Вот потому и существует столько фильмов про тюрьмы, что многим людям кажется интересным, когда другие лишаются свободы.

— Но это же интересно, — обороняется Филипп.

Петер приходит Филиппу на помощь, выдвигая аргумент, что все, что запрещается обществом, концентрируется в тюрьмах, что и придает делу притягательность, привлекает к ним особое внимание. Так ведь?

— Очень привлекательно, — произносит Сисси.

А Петер продолжает:

— Лучшее доказательство тому, что и ты предпочитаешь курить сигареты, содержащие травы, продающиеся в аптеке только по рецепту. Причину этого соблазна ты спокойно могла бы расценить с немного большей объективностью, в интересах самопознания.

На это Сисси ничего не отвечает. Но когда Филипп хочет купить в киоске мороженое и Петер на центральной улице разворачивается не совсем по правилам (представилась такая возможность), она нарочито громко вздыхает:

— Господин инспектор из попечительского совета по безопасности дорожного движения, мое почтение.

Ему глубоко на это наплевать. Пусть ворчит, если ей нравится. Филипп получает свое мороженое. Вкусно? А он, Петер, получает свой перекресток. Находит он его сразу.

— Сейчас вы сможете минут десять понаблюдать за работой вашего отца. Прошу должного внимания.

Он произносит это как шутку и на самом деле питает мало надежды на восхищенные взоры детей, следящие за каждым его действием. Особенно насчет Сисси не питает он таких иллюзий. Однако признается себе в том, что ее признание очень много значило бы для него. Очень много. Он осознает это, но достаточно осторожен, чтобы не подать и виду.

— И эту работу кто-то должен делать. Все-таки это лучше, чем посещать фабрику туалетной бумаги.

Петер Эрлах, сорока восьми лет, проживает в Вене, в 18-м районе, на Пётцлайнсдорферштрассе. Четыре года, как вдовец, что накладывает определенный отпечаток. Двое детей, семнадцати и двенадцати лет. Он эксперт по дорожному движению, его мнение имеет вес во всех соответствующих инстанциях. Стройный, мускулистый мужчина, при первом взгляде ему можно дать около сорока, подвижный, разговаривающий спокойным тоном, слегка растягивая слова, он имеет приятный, характерный голос и симпатичную улыбку, которая редко переходит в смех. У него узкий череп и сильно развитый подбородок, так что широкий рот как будто расположен не между щеками, а выдвинут немного вперед. Глаза широко посажены, а густые темно-каштановые волосы зачесаны на одну сторону и разделены ровным пробором. Он хорошо загорел, потому что в его родном подвале над верстаком у него висит кварцевая лампа. Он выглядит как человек, имеющий чувство собственного достоинства, знающий, какое производит впечатление. При этом по характеру он тихий и задумчивый, человек, никогда не требовавший от жизни чего-то особенного. Может, только чтобы его оставили в покое. Он уравновешенный, точнее, умеет держать себя в руках. Смену настроений он воспринимает, как нечто, имеющее циклический характер, нечто растущее и убывающее, как луна и народные приметы (например, после дождя светит солнце, притом всегда). У него нет друзей, есть много знакомых. Знакомые его любят, считают надежным и умным, хотя говорит он мало. Когда его не трогают, он тяготеет к уединению. Одиночка, если хотите. Человек, который будет благодарен, если ему не нужно ни под кого подстраиваться. Время от времени он спит с одной библиотекаршей из Технического университета. Но так как женщина замужем, их отношения кажутся ему ни к чему не обязывающими. Интрижка в обеденный перерыв, которую он держит в тайне от детей. Маленькая игра в прятки. В другой ситуации, когда он был менее осмотрителен, его обвинили в том, что своим еще не притупленным интересом к женщинам он умаляет авторитет покойной матери. С тех пор официально он представляет собой образец добродетели.

Важно еще упомянуть следующее: как разработчик общей теории о транспортных узлах он получил международное признание, указав, в общем-то, на простые, само собой разумеющиеся вещи. На то, что перекрестки следует понимать как активные катализаторы систем распределения движущегося транспорта. И на то, что суть перекрестка есть его использование в дорожном движении, точнее: что перекресток, спроектированный и построенный, выполняет свое истинное назначение только тогда, когда дорожное движение, проходящее через него, отводит ему некую роль, которую он и играет. И еще: что существуют механизмы, провоцирующие нарушение правил, и что, следовательно, только тот перекресток, который функционирует для всех участников по разумным критериям, является безопасным.

Он ставит машину на обочине у въезда со стороны дороги на бензозаправку с двумя бензоколонками, достает из бардачка блокнот, берет с переднего сиденья фотоаппарат и выходит из машины. Щурясь от яркого солнца, он окидывает взглядом бензозаправку без видимой спешки и не выказывая любопытства. Делает первые записи. Наводит фокус и ставит диафрагму. Щелкает затвором. Затем подвергает перекресток тщательному осмотру. Работает он собранно, жаркое солнце подпекает то лицо, то затылок, запах машин щекочет в носу, но он любит этот запах.

Это транспортный узел с тремя развилками, образующими косую «Т», где одна из боковых дорог впадает в главную с сильным сквозным движением. Более слабая ветка имеет исключительно местное значение и вливается в главную дорогу снизу, под острым углом. Из-за этого пространство получается труднообозримым, тем более что перекресток заужен из-за частных владений. Петер обнаруживает, что по главной оси, которая сама по себе хорошо обозрима, транспорт передвигается на больших скоростях. Тем не менее для машин, идущих на поворот, не предусмотрена полоса торможения и заблаговременного перестроения, а значит, нет и места для ожидания стрелки. Это плохо сказывается на движении. Особенно губительна ситуация для машин, едущих из города и совершающих левый поворот. На пересечении перекрестка разделительная полоса не обозначена. Машина, которая хочет повернуть с главной дороги на второстепенную, будет делать это по возможности быстро, чтобы выскочить из беспрерывного потока транспорта. При этом может получиться так, что эту машину занесет на полосу встречного движения. Бабах! Петер запечатлевает на пленку ход одного из таких поворотов, стоя у гаража бензозаправки. Через минуту он пересекает главную магистраль на левую сторону там, где вливается второстепенная дорога и где многократная маркировка мелом подтверждает работу полиции в начале недели. Петер рассматривает эту маркировку. Стрелки, границы аварии, тормозные следы. Он фиксирует поблескивающие на солнце пластмассовые осколки, сметенные в сточную канаву. Вокруг него бурлит движение, но Петера это не беспокоит, он воспринимает его без страха, но не без внимания, с четким ощущением того, что с ним ничего не случится, потому что его слух выделяет из общего шума любое отклонение от нормы. Дело опыта. Он делает еще снимки. Отходит дальше по второстепенной дороге. Немного повыше, там, где основную дорогу пересекает еще одна побочная, в глаза бросается гостиница, а перед ней на площадке девочка, отправившаяся на каникулы в поход на ходулях. Петер с минуту наблюдает за девочкой. Затем переходит еще раз на противоположную сторону дороги и фотографирует перекресток в направлении города. Теперь в кадр попал и гараж бензоколонки. Правый край объектива захватывает бежевый «опель-манта», приобретенный Петером в прошлом году. Дети за это время уже вышли из машины. Наверное, лучше было припарковать автомобиль в тени.

— Я уже почти закончил, — кричит он.

Он быстро просматривает свои записи, проверяя, все ли учтено. Сделав еще одно фото, он закрывает объектив и с карандашом наготове под перезвон колокольчика заходит в мясную лавку, входная дверь которой смотрит прямо на место дорожного происшествия, а сам дом вклинился между обеими развилками, повернувшись узкой клинообразной стеной к дороге с преимуществом правого движения.

Заказав шесть булочек с салями и огурцом, он задает несколько вопросов: бывали ли на этом месте ранее ДТП с человеческими жертвами и столкновения машин, слышен ли иногда визг тормозов, притом что до столкновения дело не доходит?

— Да, бывает, — отвечает женщина за прилавком.

Она очищает ножом от пленки большой кусок венгерской салями и кладет его на электрорезку.

— Доктор мне не разрешает волноваться, а то, мол, получу инфаркт, и тогда крышка. Но мне кажется, дело в желчном пузыре. С инфарктом у меня проблем еще не было, а вот с желчным пузырем да.

На лице у женщины множество морщин. У нее старые руки, а на правой не хватает мизинца вместе с суставной впадиной. Морщинистый кусок кожи на культе темнее, чем кожа рук, так что и вен не видно.

— Тут визг стоит, как в свинарнике. Люди доставляют свои машины через каждую пару лет на освящение. А потом мчатся на авось по дорогам, уверенные, что раз Господь Бог вчера миловал, то и сегодня все обойдется.

Тяжкий и душный воздух в мясной лавке наводит Петера на мысль, что он дышит сальными испарениями. Лавка, кажется, специализируется на сухих колбасах, правда, и на том, чем можно перекусить между обедом и ужином. Две запотевшие печки, стоящие в прохладном помещении, предлагают на выбор три вида горячего мясного хлеба. В животе Петера начинает урчать. Он ощущает пот в подмышках и на груди. На перекрестке было градусов тридцать, если не все сорок.

— Просто беда, — говорит женщина. — Не для слабых нервов.

Привычным движением она рассекает шесть булочек пополам. Попутно она продолжает распространяться о разных подробностях, насколько они ей известны. Некоторые комментарии, кажущиеся особенно правдоподобными, Петер записывает в блокноте, например, что ограничительный столбик напротив острого угла дома долго на месте не задерживается, его постоянно сшибают.

— Могу себе представить, — замечает он.

Спустя мгновение, после того как женщина, вздохнув, добралась до конца своего рассказа, он добавляет:

— Дороги без всякого понятия.

— Это люди не имеют никакого понятия.

Женщина нарезает вдоль два больших маринованных огурца, распределяет ломтики по булочкам, накрывает их вторыми половинками. Готовые бутерброды она заворачивает в вощеную бумагу и складывает в бумажный пакет. Петер покупает еще две бутылки минералки. Женщина протягивает ему пакет.

Подавая деньги, Петер говорит:

— Некоторые дороги имеют нежелательное свойство приводить к ускорению движения именно в тех местах, где оно должно замедляться. В случае с данным перекрестком следовало бы либо запретить движение мимо острого угла, либо эту развилку (он начинает жестикулировать) в месте ее пересечения с главной дорогой так развернуть влево, то есть на юг, чтобы она подходила к главной под прямым углом. Параллельно с этими мерами я бы рекомендовал место слияния дорог отодвинуть на несколько метров назад. Мы бы получили при этом преимущество, которое заключалось бы в том, что таким образом на главной дороге появилось бы место для полосы перестроения, на которую могли бы заранее выезжать поворачивающие налево машины, а на этой развилке можно было бы соорудить островок безопасности. С его помощью можно было бы тормозить идущие на большой скорости транспортные потоки и одновременно создать для них дополнительную полосу. Все эти меры не только привели бы к повышению проходимости этого участка и значительно улучшили бы обзор, но и помогли бы избежать большинства столкновений. Однако условием для таких изменений является снос этого дома.

— Миленькая перспектива.

Лицо женщины остается довольно безучастным. Она выдает Петеру сдачу, животом задвигает ящичек кассы и вытирает руки кухонным полотенцем.

— Вы никогда не замечали, что анютины глазки сажают преимущественно на могилах и на островках безопасности? — спрашивает она.

— Мне никогда не бросалось это в глаза.

— А вы задумайтесь над этим.

Петер поворачивается к двери.

— Большое спасибо за информацию.

Он выходит на улицу, на яркое солнце и жару, и от внезапной перемены у него перед глазами начинают плясать желтые искорки. Он прищуривает глаза, и когда он снова оборачивается к двери, где стоит провожающая его хозяйка мясной лавки, то спиной ощущает нестерпимый жар, будто удар плетью. Ему кажется, что дом нависает над ним, и в ту же минуту ему представляется, что женщина продаст дом сразу же, как только подвернется выгодное предложение. Зажатый меж двух дорог, перед дверью совсем нет свободного места. Такой шанс дважды не получают.

— Местами для стоянки вы тут тоже не избалованы. Так что можете считать, что вам повезло, — произносит он буднично.

Он поворачивается, и в нос ударяет запах нагревшегося асфальта. Он проходит по тому самому месту, где три дня назад истек кровью молодой мотоциклист. При этом Петер представляет, как мог бы выглядеть перекресток после перестройки. Да, если подумать, то действительно выходит, что клумбы на островках безопасности часто засаживаются анютиными глазками. Он даже знает, почему. Дело не в призраках мертвецов, которые ищут на окровавленных перекрестках потерянные на обочине очки, шляпы и портфели. Должно быть, причина в том, что анютины глазки — он тоже их не особенно любит — дешевы и таят в себе признательность. Как хризантемы. Букет хризантем он принес накануне вечером на могилу Ингрид.

— Вжик — и готово.

Дети набрасываются на булочки с колбасой; кажется, что, как и всегда, они соревнуются, кто быстрее заглотит свои булки.

— Да не торопитесь вы так.

Откусывая и жуя, Филиппу все же удается задать вопрос, интересный ли это был перекресток.

— Смотря что понимать под словом «интересный». Две дороги, одна — ах! другая — ох!

(Как бомбы и гранаты, как плоть и кровь, как отдых и покой.)

Перед тем как сесть в машину, Петер утоляет сильную жажду. Заправив машину бензином, они отправляются дальше, все трое непрерывно жуя. По радио передают шестичасовые новости.

О том, что в Национальном совете на последнем пленарном заседании перед летними каникулами разгорелся огромный скандал по поводу проекта изменения закона о трудовых камерах, внесенного СПА. И что главы шести земель, члены АНП, проголосовали за народный референдум по атомной станции в Цвентендорфе. Крупное наступление эфиопцев против Эритреи. Бонн принимает на себя председательство в ЕС. Ханс Кранкль в течение следующих трех лет будет отзываться на имя Хуан. Новое приобретение футбольного клуба «Барселона» было встречено бурной овацией сотен поклонников и 120 журналистов в аэропорту столицы Каталонии. Советский Союз готовит космический полет на Марс с экипажем на борту. Принцесса Анна в Вене.

Филипп, по просьбе Петера, наизусть отчеканивает список состава команды, которая неделю назад в рамках чемпионата мира по футболу нанесла поражение нынешнему чемпиону мира. Затем Филипп перечисляет все голы, на какой минуте они были забиты и кто из вратарей играл в воротах. Он называет также единственную замену игрока в австрийской команде — на семьдесят первой минуте Франц Оберахер вместо Вальтера Шахнера. Желтые карточки для Кройца и Цары. Арбитр — Абрахам Кляйн, Израиль. Так проходит некоторое время. Потом Филипп собирается затеять спор с Сисси, какого цвета будет следующая встречная машина. Однако терпит неудачу со своим «дурацким предложением». Ребячество. Драматизация того, что все равно произойдет. Петер предлагает себя в замену.

— Белая.

— Голубая.

Они спорят пять раз подряд. Но ни разу ни один из них не выигрывает, посему они бросают эту затею. Филипп достает свой комикс про Астерикса. Сисси глазеет на летний пейзаж. Петер тем временем ломает голову над тем, чем бы таким немудрящим занять детей. Чем же? Хороший вопрос. Он делает пару попыток, но вскоре замолкает, чтобы не натолкнуться снова на неприятие своих идей. Нелегко выдумать для детей что-то новенькое и занимательное и одновременно не показаться им по-взрослому скучным или чересчур любопытным.

Он заглатывает остатки второй булочки и делает третью попытку. Кстати, когда во время войны продукты выдавались только по карточкам, мясники в один миг приобрели удивительную способность отрезать мясо с точностью до грамма, и эта самая способность так же в один миг внезапно исчезла, как только карточки отменили: «А что, если чуть больше?»

— Потрясающий феномен, а?

В награду он получает одно из привычных колких замечаний Сисси, которая на этот раз ссылается на Эрнесто Че Гевару:

— Капитализм когда-нибудь задохнется в своих противоречиях.

Петер принимает это к сведению. Пусть будет так. В конце концов он ловит себя на мысли о том, что он — в который уже раз? — пытается при помощи быстро мелькающих за окном картин познакомить детей с отечественным культурным достоянием, когда по ту сторону реки Мур, прячущейся за деревьями, открывается взору башня замка Вайсенегг. Неуклюже замаскированный монолог, главная цель которого, как и разговоров с покойной Ингрид, — заключить самого себя в объятия.

За Вильдоном на Сисси нападает словоохотливость — то ли от скуки, то ли от потребности выговориться, такой же беспомощной, как и у ее отца. Пихнув брата, она говорит:

— Объясни-ка мне еще раз, почему ты хочешь стать парикмахером.

Филипп поднимает глаза от комикса и отвечает:

— Я вовсе не собираюсь быть парикмахером.

— Но это ведь хорошая профессия.

— Оставь меня в покое, я не хочу быть парикмахером.

— Но ты же постоянно твердишь, что хочешь стать парикмахером.

— Я еще ни разу не сказал, что хочу им быть.

— А эта профессия была бы для тебя то, что надо.

Филипп изо всех сил пытается спрятаться за комиксом. Сисси не отстает, и он говорит:

— Оставь меня в покое с твоей дурацкой чепухой.

— Почему это дурацкая чепуха? Делаешь женщинам «химию» и варишь им хороший кофе, пока они сидят под сушкой.

— Папа, скажи Сисси, что я не хочу быть парикмахером.

— Сисси, оттачивай свой странный юмор на ком-нибудь другом.

— Я просто интересуюсь, кем он хочет стать в будущем, — парирует хитрюга Сисси и снова поворачивается к Филиппу: — Если ты не хочешь стать парикмахером, то кем же ты тогда хочешь быть?

Филипп смотрит в окно на трассу строящегося автобана к югу от Лебринга, на грузовик, который приближается к ним, направляясь к новому мосту через автобан, под которым они как раз проезжают.

— Ты хочешь стать укладчиком асфальта? — спрашивает Сисси. — Тогда у тебя будут мускулы, круглый год загар, в общем, просто класс. Девочкам это нравится. Знаешь, а ты ведь довольно симпатичный паренек.

Филипп кривит лицо. Уроки последнего времени научили его игнорировать комплименты Сисси. На похвалы попадаются только дураки.

— Ты симпатичный, но немного маловат ростом, — говорит она. — И я боюсь, что ты уже больше не вырастешь. Останешься таким же маленьким, как сейчас.

— Неправда.

— Это называется нехватка гормона роста. Тебе уже не поможешь, потому что ты повзрослел, у тебя уже появляется пушок над верхней губой. Но не грусти. Красота — это еще не всё.

— Не будь такой жестокой с ним, — вступается Петер.

Он потирает щеки. И думает о том, как в последние годы Сисси заботилась о Филиппе и как часто она из-за этого испытывала большую нагрузку. Петер всегда снимал перед ней шляпу и поэтому на многое смотрел сквозь пальцы. Сейчас его мучает вопрос, не оттого ли в последнее время — когда же это началось? — Сисси так резка с Филиппом, что ее маленький братик постепенно становится самостоятельным.

— Я же сказала, что он симпатичный паренек.

Филиппа, впавшего наконец в ярость, прорывает:

— Папа, у этой дуры плохое настроение только потому, что она влюбилась на школьном вечере.

Еще до того, как Петер успел набрать в грудь воздуха, чтобы попросить Филиппа выбирать выражения, Сисси прошипела:

— Заткнись!

— Папа, его зовут Валентин! Он…

Фраза остается незаконченной. Сисси набрасывается на брата, хватает его за шею и закрывает ему рот рукой. Филипп продолжает говорить, но так как он не может теперь издать много звуков, а то, что ему удается пробормотать, заглушается угрозами Сисси, то разобрать ничего не возможно.

— Успокойтесь вы там, сзади, хватит. Слышите? Я сказал, хватит. Перестаньте.

Так как дети не реагируют, Петеру приходится зарулить на стоянку при автобусной остановке и подождать, пока они утихомирятся сами. В довершение дети награждают друг друга привычными банальными ругательствами (исключение: парикмахер-задница с ушами). Потом они отодвигаются в свои углы, сидят там, будто аршин проглотили, уставившись прямо перед собой.

Петер, почти не повышая голоса, замечает:

— Сисси, не стоит вымещать свою досаду на Филиппе.

Она медлит с ответом.

— Как меня это все раздражает. Не понимаю, почему я должна ехать с вами в отпуск.

— Со старым нацистом и кандидатом в парикмахеры. Ты это хочешь сказать?

Она сглатывает, приходится сдерживаться, чтобы не расплакаться. С большим усилием она подавляет свой стыд, а пару слезинок, которые все-таки выступают, она стряхивает, сильно поморгав.

— Я просто сваляла дурака.

— Как раз на эту тему я и хотел поговорить. У твоего господина Че Гевары явно были не все дома. Задача революционера — делать революцию. Это в самый раз для поэтического альбома. А он идет с пятнадцатью парнями в боливийские джунгли и собирается таким манером свергнуть правительство. Ну уж увольте! Что это такое? В джунглях только змеи. И потом истерично размахивать автоматом во имя народа и за страдание масс. Так и хочется спросить, в своем ли уме был господин доктор и его бойцы.

Против всякого ожидания Сисси поднимает на него глаза, худенькие руки скрещены на груди. Ее коротковатая майка задралась, и виден голый живот. С выражением полнейшего недоумения она произносит:

— Ты просто ничего не понимаешь, ты слишком стар для этого.

При этом голос ее полон такой грусти, что Петеру уже больше ничего не хочется говорить.

Он делает глубокий вздох, это помогает снять напряжение. Он чувствует себя изнуренным, он действительно устал.

— Завтра мы будем на море, тогда все будет выглядеть совсем по-другому.

Он заводит мотор, выжимает сцепление и говорит:

— Тогда снова в путь.

Here we go… Here we go. И так они и едут, молча, хотя языки у всех хорошо подвешены, значит, дело обстоит совсем плохо, под высоким куполом неба, где солнце стоит уже не так высоко, и тени еще не так плотны, в сопровождении голодных птиц, которые чертят в синеве пересекающиеся черные линии, через деревни, просвистанные ветрами, меж подсолнухов, буйствующих в пыльных садах, мимо Лейбница, через Мур и снова прямо, трактирчик у моста, перед тем как снова переехать Мур, двадцать шиллингов тому, кто мне скажет, сколько раз мы сегодня пересекали Мур, неправильно, сын мой, вот сейчас уже в седьмой раз, и тормозим, тормозим, вот вам и сюрприз: прямо перед въездом на мост машина попадает в хвост автомобильной пробки, которая тянется далеко вперед, до пограничного пункта, Шпильфельд, тот же Шпильфельд (и Штрас тоже) — одна из восьмидесяти восьми (позднее девяносто двух) остановок в игре — бывшей игре? — Петера «Знаешь ли ты Австрию?», на которой сейчас делают деньги другие, одна из остановок, какие сегодня уже были, ну? а? кто может их мне перечислить? Вена, а еще? Еще раз двадцать шиллингов. Но у Петера у самого острая нужда собрать все эти остановки, он погружается в воспоминания, в мозгу запах склада в Майдлинге: деревянная стружка, пролитый клей, подмокшая бумага и пепел, пепел, когда он и беременная Ингрид осенью 1960-го все вычищали, а оставшиеся коробки и фигурки от игры и весь мусор (медвежью шкуру) сожгли на площадке перед воротами. Сказать вам? Все слышат? Вена, Леоберсдорф, Винер-Ной-штадт, Земмеринг, Брук, Грац, Шпильфельд/Штрас.

Знаешь ли ты Австрию?

Так постепенно и так медленно, что и в самом деле можно составить себе представление.

У Сисси на носу зеркальные очки от солнца. Она сидит с поникшей головой, немного измученная, как кажется, смотрит в сторону, не позволяя видеть ее насквозь, чтобы понять, каково ей на самом деле. На всякий случай она укрылась под пенной маской (если говорить ее языком). Когда Петер выходит из машины, чтобы получше ознакомиться с ситуацией, а Филипп следует за ним, Сисси не делает никаких попыток выбраться из своего укрытия. Вопрос Петера, может, лучше отвезти ее к поезду, чтобы она могла вернуться в Вену, она, кажется, вовсе не слышит, а если и слышит, то оставляет без внимания.

Вот и пойди догадайся. При всем своем желании Петер и понятия не имеет, что это за странный такой период в жизни девочки. Единственное, что он знает, это то, что сейчас они едут в отпуск вместе в последний раз и что ему очень жаль, потому что, несмотря на ее капризы, она милый человечек. В следующем учебном году она заканчивает гимназию, и как только она начнет студенческую жизнь, то дома ее уже не удержать, на этот счет он не строит иллюзий. Ему будет ее недоставать, наверняка. Есть надежда, что она будет часто заходить, к обеду или ужину или когда поссорится с другом. Один-единственный раз было такое: какой-то мальчик из отряда скаутов злоупотребил ее доверием. Она была смертельно несчастна и плакала. Петер утешал ее общими, пустыми фразами, которые обычно вызывают у нее негодование. Но он держал ее руку, а она — его, а потом она уснула у него наверху. Давненько это уже было, года полтора назад. И с тех пор бывают моменты, когда кажется, что она ищет его близости. Но в основном она ведет себя по-другому: бесшумно открывает и закрывает двери, проскальзывает по дому на цыпочках, и еще она постоянно и очень обстоятельно качает головой, что бы он ни делал, выпивал ли стакан воды или сморкался. Что-то в его манере жить ей не нравится. Это длится зачастую неделями. Он чувствует это уже ставшее рефлексом покачивание головы, или эти косые взгляды, или и то и другое вместе, когда они находятся в одной комнате. Проходит немного времени, и она с шумом удаляется. Он не имеет ни малейшего понятия, почему и что с ним происходит, что он делает не так и в каком таком долгу перед своей дочерью.

Сплошь загадки.

Он наклоняется и просовывает голову в салон:

— Если здесь вдруг все придет в движение, а меня еще не будет, тогда просто толкайте машину вперед.

И снова она щелкает резинкой на руке, в последние годы это стало у нее привычкой. Сухо она парирует:

— Ты просто супер, папа.

Он берет узкопленочную камеру с переднего сиденья, включает ее и снимает Сисси через боковое окно. Во второй раз за сегодняшний день она показывает ему язык, блестящий от слюны и солнечных бликов. Петер заходит на полосу встречного движения и снимает пробку панорамным планом. С камерой у правого глаза он проходит вдоль ряда плотно стоящих друг за другом автомобилей в направлении границы, скрученная вереница потрепанных машинок гастарбайтеров с отвисшими до земли кузовами и перегруженными багажниками на крышах. Среди них изредка попадаются немецкие и голландские домики на колесах, сзади на них прикреплены велосипеды, складные и горные. В кадр попадают отпускники, нетерпеливо топчущиеся на месте. Турки, которым пробка вообще нипочем. Двое из них непрерывно заходятся смехом. Стриженные наголо дети машут обеими руками. Собака медленно бредет по обочине, обнюхивая выброшенный мусор. А вон там молодая женщина, видимо югославка, в курчавых волосах которой запуталось какое-то насекомое, она стоит на обочине и хлопает себя по голове руками, в то время как крупный мужчина того же возраста невозмутимо наблюдает за происходящим, скрестив руки на мясистом затылке. Жук падает на землю, женщина раздавливает его носком туфли. Приводит в порядок прическу. Когда она замечает, что ее снимают, посылает в жужжащую камеру воздушный поцелуй. Прежде чем выключить камеру, Петер ведет ее справа налево, чтобы еще раз запечатлеть неподвижную колонну ожидающих автомашин.

— Один час ждать, — говорит югославка, смущенно засмеявшись. Крепкая, громко смеющаяся молодая женщина с приятным круглым лицом, в джинсах и блузке.

Сопровождающий ее мужчина, голый до пояса, сидящий в машине с открытой дверцей, дважды поводит плечами и говорит:

— Нет, что страшно. Потом идет вперед.

Петер останавливается и заводит короткую беседу. По ходу выясняется, что оба работают на одном текстильном предприятии в Тернице. Работой они недовольны, но ничего лучшего найти не могут. Тем не менее настроение у них хорошее, даже когда они жалуются на условия труда. Чувствуя близость границы, они вновь обретают уверенность в себе, которую у них отняли при въезде в чужую страну.

— Сигарета? — спрашивает мужчина и протягивает Петеру пачку.

— Я бросил, — отвечает тот.

И тем не менее уже через пять минут знакомство укрепляется и переходит границы простого обмена репликами. Ситуация, когда люди прикованы в пробке друг к другу словно цепью, бампер к буферу, порождает этакое приятное чувство общности, тем более приятное, что ни к чему не обязывает.

— Мы едем во владения Иосипа Броз Тито в отпуск.

И что он любит еду, запеченную на углях, и запах пряных трав, дико растущих там, куда они едут: фенхель, тимьян, розмарин.

— Да-да, — говорит женщина. За этим следут хриплый, гортанный смех. — И у нас тоже.

Далеко впереди затарахтели стартеры, заработали моторы, колонна продвигается на несколько метров дальше.

— Вы нас посетить в Сплит с жена и дети, — говорит югослав, продвинув машину в образовавшееся впереди пустое пространство.

— Двое детей, — говорит Петер, — жена — нет.

Его правый указательный палец показывает на небо, где постепенно рассеивается свет. Слабо веет запахом мочи с дорожной обочины.

— О, — произносит югославка своим странным голосом. А потом улыбается так добродушно, что и Петер не может удержаться от улыбки. Обратное сцепление.

Колонна опять продвигается еще на две машины вперед.

Петер оборачивается:

— Ну мне пора.

Он жмет руки супругам-гастарбайтерам и возвращается к своему автомобилю, чтобы его отсутствие не привело к дальнейшим семейным неурядицам.

Когда он уже видит свою машину, он вновь поднимает камеру и наводит ее на детей, стоящих на обочине. С непроницаемым лицом Сисси кривляется для камеры. Филипп изображает силача, оскалив зубы и опустив уголки рта, он демонстрирует свои смехотворные бицепсы. В движениях детей все еще сквозит что-то от ссоры, в глазах отблеск воинственности, гнева и беспомощности. И все же есть какая-то необъяснимая привлекательность в этой попытке внести свой вклад в семейный архив, такая сила и красота, вызывающая в Петере чувство, которое спокойно можно назвать нежностью.

— А это что такое? — спрашивает он осторожно, остановив камеру.

Это майки Сисси. Зачем спрашивать? Они сушатся, разложенные на капоте и на крышке багажника. На зеркальце заднего вида со стороны водителя висит тряпка, которую Сисси отрыла из-под вещей в багажнике и оттерла ею поверхности автомобиля от грязи. Петер запечатлевает на камеру и майки. Он подходит очень близко. Когда-нибудь потом, когда он будет устраивать в подвале дома показ, сочные краски батика побледнеют и приобретут зернистость и бархатистость, как воздух раннего утра, как что-то, что получит свое значение только в будущем, как то, что и станет этим будущим.

— Я пойду пешком до границы, — говорит Сисси.

И уходит.

Петер смотрит ей вслед с закрадывающимся ощущением потери. Как она спотыкается о щебенку на обочине дороги, несчастная девочка, в туфлях, которые хорошо выглядят, но в которых ее ноги, должно быть, ужасно потеют. Ее волосы. Ее спина. Ее попка. И что она не оборачивается назад. Это удручает его, хотя он знает, это то, что ей сейчас необходимо, полтора часа, на которые она может ускользнуть от семьи и быть предоставлена самой себе, чувство (непосредственный опыт свободы?), смягчающее ее тоску и приближающее к ответу на вопрос, который задал себе Чингисхан во время одного из монгольских нашествий: «Где же мое место в этом потоке?»

— Она не в духе, — говорит Филипп.

— Мне тоже так кажется, — отвечает Петер.

Медленно течет время. Догорает солнце, оранжевый диск спускается все ниже и ниже, его контуры, размытые маревом, задевают поросший лесом холм за замком Шпильфельда, через мгновение он уже краснеет, а после того, как Петер передвигает машину еще немного вперед, диск вновь показывается на свободном небе там, где в пейзаже на западе прорезь. Неровности вдалеке сглаживаются. Поднимается легкий ветерок. Потом закат солнца как кровавая резня. Поросшие лесом холмы, кажется, вот-вот ухнут вслед за солнцем за скользкую линию горизонта. А небо рвется воздушным змеем вверх и без остатка растворяется в вышине.

 

Пятница, 8 июня 2001 года

Филипп сидит на ступеньках крыльца, гладит забредшую соседскую кошку, с которой его связывают дружеские отношения, правым указательным пальцем теребит шерстку за ухом и одновременно другой рукой почесывает себе живот. Он наблюдает за машинами, проезжающими мимо ворот, за женщинами с детьми, которые даже не поворачивают головы в его направлении, хотя вид, открывшийся бы им, был бы ничуть не хуже другого. Но нет. Женщины и дети им не интересуются. Не кричат петухи. Не лают собаки. Воркуют голуби. Остывает кофе. Что кофе остывает, что медленно догорает солнце, в принципе суть одно и то же. А он только впустую тратит время, предается мечтам и исписывает свои блокноты сплошь одними намеками и противоречиями.

Даже сноровка в ловле мух больше не радует его. Он скармливает мух кошке.

— Что мне теперь, по-твоему, делать? — спрашивает он кошку. Она благосклонно мяукает. И вдруг Филиппу становится очевидно, что он достиг того момента, когда больше не хочет оспаривать тот факт, что делает что-то неправильно. Он не знает что, это лежит за пределами его понимания, но, без сомнения, он совершает ошибку.

Ничегонеделание тоже может обострять ситуацию.

Тотчас, как будто это она подала ему эту мысль, из-за угла выруливает Йоханна. Она подъезжает на велосипеде прямо к его ногам, и, пока он злится на то, что два часа назад снял с головы повязку и в конце концов принял душ, она сообщает, что привезла ему кое-что почитать. Сияя, она достает из корзинки багажника и передает ему большого формата том в зеленой обложке с мраморными разводами, но без тиснения, весом не менее трех кило. Филипп осторожно открывает книгу и читает вслух:

— «Сборник Императорской академии наук. Естественно-математическое отделение. Семьдесят третий выпуск. Юбилейное издание по случаю празднования пятидесятилетия Императорско-Королевского центрального института метеорологии и земного магнетизма. Вена, 1901».

В то время как Йоханна гордо замечает, что книге сто лет, Филипп задается вопросом, должен ли он в будущем размышлять о любви, когда размышляет о погоде (кто это может понять?). Он заговаривает на этот счет с Йоханной. Та отмахивается. Немного погодя, однако, говорит, что да, она действительно думает, ее бы возбуждало, если бы он во время занятий любовью зачитывал ей статью о содержании воды в облаках. Она несколько раз кивает головой, плотно сжав слегка выпяченные губы. После возникшей паузы она кивает еще раз и разражается смехом.

Как она смеется!

— Итак: «О содержании воды в облаках, абзац, доктор Виктор Конрад, абзац, скобка, физико-химический институт Венского университета, скобка закрывается, абзац. С пятью текстовыми фигурами, абзац, тире, абзац, скобка, зачитано на заседании семнадцатого мая тысяча девятьсот первого года, скобка закрывается, абзац, тире, абзац. Первое исследование содержания воды в облаках и тумане было осуществлено Шлагинтвайтом в тысяча восемьсот пятьдесят первом году. Он провел длительное время в приюте Винсента, скобка, три тысячи сто пятьдесят один метр, скобка закрывается, расположенном на склонах горного массива Монте-Роза, чтобы определить содержание углекислого газа в воздухе на этих высотах…»

Хихиканье Йоханны, стягивающей с себя майку и лифчик по пути в комнату Филиппа.

— «Так как Шлагинтвайт при этом…»

Снова хихиканье.

— «…проводил исследуемый воздух через материал, поглощающий углекислый газ, и вывел содержание СO2 из увеличения веса абсорбируемой субстанции, его, возможно, посетила мысль о том, чтобы провести воздух во время тумана через вещество, поглощающее воду, скобка, хлористый кальций, скобка закрывается, и вновь через увеличение веса определить общее содержание воды в количестве поглощаемого воздуха, затем вычесть влажность воздуха, скобка, воду в газообразном состоянии, скобка закрывается, и таким образом получить содержание воды в жидком состоянии, которая во взвешенном виде распылена в виде капель в воздухе. Таким образом Шлагинтвайт насчитал в кубическом метре облака около двух целых и семидесяти девяти сотых грамма воды в жидком состоянии».

Филипп прерывает доклад и спрашивает уже полностью раздевшуюся и лежащую на спине Йоханну, похожи ли, по ее мнению, облака больше на дождь или на небо?

Не отвечая, она поворачивается, берет у него из рук книгу и бросает ее рядом с матрацем. Книга с шумом падает на пол.

— Йоханна! — протестует Филипп. — Статья о содержании воды в облаках должна возбуждать тебя во время занятия любовью, а не до того.

Но она уже не слушает его. Он раздумывает, что ему сейчас делать, может быть, повторить вопрос, считает ли она облака ближе к небу или дождю, и что родственнее лету — весна или осень. Но потом он говорит себе, что в данный момент это не важно и, возможно, никогда больше не будет интересовать его, его мучают совсем другие вопросы, но и они могут подождать до тех пор, пока он и Йоханна не будут лежать изможденными друг рядом с другом.

На этот раз даже Йоханна пытается как можно дольше растянуть время от прибытия до момента «нужно идти», как будто сейчас, когда постельное белье белое, ее нельзя мысленно устранить со сцены. Филипп находит ее прекрасной в это мгновение и охотно спросил бы ее (Йоханна, скажи-ка), бывают ли и у нее моменты, когда стены и полы и сами моменты отсутствуют. И готова ли она тогда отвергнуть любую железную логику, а с ней и угнетающую смехотворность и сказать: я есть и буду, кто и где я есть, и так долго, как захочу.

Он не спрашивает ее, нет. Но потом, после, когда момент прошел, могла бы она…

— Нет, это просто невозможно, Филипп, ты хочешь перевернуть законы жизни.

Йоханна убирает мокрую от пота прядь волос с лица Филиппа. Ее взгляд говорит ему, что это безнадежно.

— Потому что только идиоты не меняются. Каждый разумный человек смотрит вперед, а для того, чтобы смотреть вперед, надо знать, что позади тебя. Ты не можешь обманывать сам себя, утверждая обратное.

Он думает: так мало, совсем немного, в чем мне придется обманывать самого себя, оно уместится на ногте большого пальца, все, что я должен наврать, я могу записать на этом ногте, а остальное так же просто, как и погода.

Йоханна, сидя на нем, долго наблюдает, глядя сверху вниз и время от времени переводя взор на окно или потолок. В конце концов, когда все передуманное ею становится несущественным, она напоминает ему о его высказанном много недель тому назад намерении сорвать обои в этой комнате, где они только что занимались любовью. Она кивает. Филипп представляет себе, как красиво выглядела бы комната, если бы под обоями проступило то, о чем он мечтает. Маленькие различные знаки, а ставшие грязными язычки обоев поотходили бы сами во многих местах, высвобождая подпорченный клейстером красный цвет стен, который напоминает ему Марокко, где он еще никогда не был и куда не собирается ехать.

— Йоханна, — произносит он.

Да нет, это ничего не даст, это бессмысленно. Лучше было и вовсе не начинать эту фразу.

Йоханне слова даются легче.

— Послушай, — говорит она. — Все, что ты делаешь, не сулит ни малейшего успеха. И что меня больше всего раздражает, так это то, что я — часть твоей неудачи. Потому что ты не хочешь ни за что браться, разве что за меня, да и то недостаточно крепко.

Под шелест и перешептывание подкрадывается ночь. Он размышляет об упреках Йоханны, очень долго, о том, что его последняя книга не принесла ни успеха, ни прибыли. О пяти годах с Эллой. О других событиях, теперь уже далеких. О своей семье, матери, отце, о том, что Сисси слишком рано выскочила замуж и уехала в Нью-Йорк. И о том, что Йоханна тоже застряла в болоте своего брака и ждет того, кто ее подтолкнет, поможет начать другую жизнь. Он совершенно не может сориентироваться. Так много вертится у него в голове, и все это вместе настолько сбивает его с толку, что он теряет нить и ничего не может возразить. Он слегка касается груди Йоханны, и на одно мгновение ему кажется, что это прикосновение есть нечто долговечное, мгновение, повторяемое до бесконечности, сохраняющее свою легкость в этой повторяемости и одновременно увековечивающее ее. Филипп крепче сжимает в объятиях талию Йоханны и утыкается лицом ей в бок.

В этом положении он углубляется в раздумья по поводу одной вещи, о которой где-то читал. Что некоторые ощущения навсегда оседают на коже, например прикосновение холодного дула пистолета, приставленного к виску. Ему бы хотелось, чтобы его рука обладала памятью и могла бы запомнить округлости грудей Йоханны и то ощущение, которое они в нем порождают. Как-то в детстве Филипп в течение нескольких недель упорно пытался накормить пальцы своих ног. Он также подолгу держал на весу то одну ногу, то другую, для того чтобы они могли получше увидеть мир. Сисси еще годы спустя дразнила его за это, потому, видимо, ему это и запомнилось или, по крайней мере, он знает, что был в его жизни такой период.

Когда Филипп просыпается, уже темно. Йоханны рядом с ним нет, и он очень остро ощущает отсутствие ее тела, но по запаху он чувствует, что ушла она только недавно. И простыня еще хранит их близость. Он говорит себе: если Йоханна однажды все-таки осуществит свое намерение и оставит Франца, то она наверняка уйдет и от него тоже, потому что их встречи потеряют свою таинственную заманчивость, и тогда ему будет не хватать запаха, который она успевает оставить на простыне в свои немногочисленные визиты. Мысль о том, что этот запах когда-нибудь исчезнет, мучает его нестерпимо, пока он лежит вот так, бодрствуя, и понимает, как легко будет Йоханне однажды взять и не быть больше рядом с ним. И даже если только ради того, чтобы показать ему его главную ошибку, чтобы доказать, как она права и умеет добиваться своей правоты. Йоханна хочет идти дальше. А он хочет остаться. Остаться на этой постели. Остаться на этом крыльце. Он хочет вдыхать запах гравия на площадке и аромат Йоханны. Он не хочет прочь, нет, он не хочет. Господи, Ты, могущий просветить откровением сердца волхвов, не просвещай, пожалуйста, мое.

Филипп раскидывает руки во всю ширь матраца, почувствовав облегчение и одновременно страх, потому что Йоханна все еще здесь. Не рядом с ним, а в кухне. Оттуда слышатся звуки ее голоса и ее приглушенный смех, время от времени прерываемый клокотанием посудомоечной машины и почти неотличимым от него бормотанием — бур-бур-бур, — издаваемого низким голосом (Штайнвальд?). Это продолжается несколько минут. Затем Филипп снова засыпает.

Около семи уходят Атаманов и Штайнвальд, еще через час за ними следует и Йоханна. Филипп провожает ее до ворот. Так как у нее мокрые волосы, а он уже вызвался починить ее велосипед — чему очень рад, потому что хотя бы сегодняшнее утро было избавлено от десятиминутного стрекотания фена на самой высокой скорости, — Йоханна заказала такси. Она в хорошем настроении и избегает тем, затронутых прошедшей ночью, или, по крайней мере, искусно лавирует вокруг них. Пока они ожидают такси, пока мыльная пена еще лопается в ушах Филиппа, она говорит, что Штайнвальд очень порядочный человек, он (Филипп?) в принципе тоже, но только временами. Улавливает ли он (Филипп!) глубокий смысл сказанного. Большой вопрос. Штайнвальд якобы влюблен в парикмахершу. Та поет в одном женском ансамбле, в репертуаре которого исключительно песни моряков, они так и называются Э-ге-гей, на борту! Море, Капитан Ахаб и еще… Филипп прерывает ее на полуслове:

— Голубка, Белый корабль идет в Гонконг, Гитара и море, Любовь моряка.

Он собирается запеть: «Э-ге-гей! Мир прекрасен, и пусть он вертится». Но Йоханна опережает его поцелуем и говорит, что он был мил. Филипп не настаивает ни на настоящем времени в этой фразе, ни на разъяснении понятия «мил».

Йоханна садится в такси. Такси отъезжает.

Филипп остается на площадке перед воротами и невольно прислушивается к голубям.

Некоторые голуби продолжают свои бессмысленные занятия: воркование и царапанье по жести когтями. Филипп поднимает глаза на крышу. Насчитывает семь птиц, которые предпочитают его крышу другим. Он спрашивает себя, почему, почему, почему. Ведь нет больше ничего, что могло бы их удерживать. Они должны просто убраться отсюда. Мир, в конце концов, велик, как говорится и судя по тому, что слышится со всех сторон. Он хлопает в ладоши:

— Ищите себе другое жилье! Мир велик! По крайней мере, так говорится! Убирайтесь отсюда! Понятно? Вам понятно?

Он кричит очень громко и машет руками в сторону города и зоопарка Лайнца, где в утреннем тумане проступают леса, по которым гуляют полуприрученные кабаны.

Но он может кричать и жестикулировать сколько угодно. Голуби даже не перестают ворковать.

 

Четверг, 14 июня 2001 года

Филипп чинит велосипед Йоханны. Он ставит его вверх ногами на место, где раньше стоял большой мусорный контейнер, а теперь не стоит, потому что даже у него уже не осталось ничего приличного, что можно было бы выбросить. Пока он думает обо всем том, о чем должен бы спросить Йоханну, и о том, как редко ему удается осуществить это намерение в те короткие промежутки времени, когда они видятся, он очень добросовестно чинит велосипед. Он заменяет колодки ручного тормоза и лампочку заднего габарита, подправляет натяжение цепи, закрепляет руль, подтягивает пару болтов и смазывает все, что положено. Работает он очень сосредоточенно, так что часа через полтора уже все готово. Рановато, по его разумению, поэтому он еще и моет велосипед с помощью поливального шланга, которым уже неоднократно пользовались Штайнвальд и Атаманов. Он моет и свой велосипед. Он поливает овощи на огороде. Кто его знает, что там еще пытается пробиться из-под земли. Земля уже вся потрескалась из-за постоянной жары. Он приходит к выводу, что лето принялось за дело серьезно. Погода такова: выть хочется.

— Как глупо было полагать, что могло бы случиться по-другому, — сказал старый Станислаус, когда лоск уже наведен.

Филипп садится снова (снова) на ступеньки крыльца, погружаясь в запах гравия, и уныло живет своей жизнью, устремленной к вечеру, он ждет, блокнот с текущими записями рядом с ним, покусывая конец карандаша, возвращения Штайнвальда и Атаманова. На Йоханну рассчитывать уже не приходится.

Однако раньше появляется свет, причем такой, будто у Филиппа на носу солнечные очки с зелеными пластмассовыми стеклами. Чуть погодя начинается град и барабанит добрых пять минут, в районе половины шестого. Филипп смотрит на часы. Градины диаметром в сантиметр. За самыми крупными он совершает прыжки, и, пока они тают на его ладони, он ощущает гордость, как будто они сошли на землю по его велению и только на его угодья. Это невероятно и нелогично, но логика здесь и не требуется, а мысль о том, что град на этот раз выпал только для него, ему приятна, хотя при этом он чувствует себя так одиноко, как еще ни разу за последние несколько месяцев. Потому что рядом с ним ни души. Потому что вся его любовь псу под хвост. Потому что на небе бьют хвостами темные рыбы. И так далее и так далее.

Какое-то отношение к этому всему имеет его мать. Как будто она вышла ненадолго в магазин, а он остался дома. Но он не может точно определить, откуда взялось это ощущение, эти расплывчатые контуры воспоминания, которое уже почти стерлось в памяти и не подлежит восстановлению в его четких очертаниях.

Вечером он жарит для Штайнвальда и Атаманова шницели, такое желание высказали оба, после того как Филипп прямо-таки замучил их требованиями назвать свое любимое блюдо. Филипп подозревает, что его нелегальные рабочие впредь не хотят доставлять никаких неудобств и стараются вести себя как можно незаметнее, потому и просят только о самом банальном и простом. Под стук молоточка, отбивая мясо, Филипп напевает «Красавца-незнакомца», что настраивает его на веселый лад, как и вся готовка, потому что он может заниматься ею, не доводя себя до отчаяния. Он панирует мясо, ставит вариться рис, моет, режет, трет, рубит и шинкует ингредиенты для салата. Он выкладывает два шницеля в разогретый жир, что тотчас приводит к шипению и дыму, и он вынужден схватить сковороду и слить слишком горячий жир в раковину. Что оказывается ошибкой, так как жир остывает и забивает комком сливную трубу. Филипп замечает это, когда чистит сковороду, чтобы сделать вторую попытку с соскребенными шницелями. Вода стоит в раковине. Даже полный чайник кипятка, выливаемый вслед за жиром, не меняет положение дел. Слив остается закупоренным. Штайнвальд мог бы на бис повторить фразу, которой он отреагировал на сообщение Филиппа о том, что он писатель:

— Кто ж не умеет писать.

В тот раз Филипп чуть не поперхнулся от смеха, а сейчас ему стыдно, как будто его нелегальные работнички неизбежно подумают, что он полнейшее ничтожество, один из тех, от кого всему миру одни убытки: «Ты, слабак! Сюрреалист недорезанный!» Филипп падает в собственных глазах и становится противен самому себе, что в конце концов и является главной причиной, по которой он замалчивает свою неудачу перед Штайнвальдом и Атамановым.

Также успешно удается ему предотвратить попытку своих помощников перемыть посуду после ужина, напомнив Штайнвальду о том, что тот собирался показать ему предложения, поступившие по поводу протекающей крыши. Три предварительные сметы расходов, по цене незначительно отличающиеся друг от друга. Штайнвальд советует принять предложение с самой ранней датой начала работ, так как ранняя дата имеет преимущество в том, что Штайнвальд смог бы проследить за выполнением работ и сверить счет, а иначе он уже будет исполнять на Украине роль брачного свидетеля Атаманова.

«Какого черта?!» — выстреливает в мозгу Филиппа, и в течение некоторого времени ему никак не удается придать мыслям ясность, настолько он чувствует себя обойденным, оттесненным на обочину, отстраненным. Как назло, именно Штайнвальд! Брачный свидетель! Филипп колеблется. Охотнее всего он бы встал и вышел из комнаты. Но во внезапном припадке оптимизма его охватывает глубокая убежденность в том, что Атаманов пригласит на свадьбу и его (Филиппа, вот было бы здорово) и что аргументы в пользу наиболее раннего срока — это всего лишь прелюдия.

Филипп говорит:

— О’кей, чтобы не пересекалось со свадьбой Евгения.

Штайнвальд кивает. Филипп ждет, разливая мандариновый ликер. Атаманов тоже кивает. Филипп признается себе в том, какое облегчение ему приносит мысль, что скоро он будет сам себе хозяин, еще до того, как они (Штайнвальд и Атаманов, счастливчики) отправятся на свадьбу. Оба радуются вместе с ним. Филипп уже думает, что Атаманов сейчас похлопает его по плечу и произнесет приглашение. Но нет. Атаманов почесывает, — это у него, должно быть, нервный тик такой, как другие, например, лезут обниматься, — за своими и правда жутко оттопыренными ушами и продолжает просто так сидеть.

Про себя Филипп твердит (очень много всего и примерно в таком порядке), что просто представить себе невозможно поездку на Украину с этими миссионерами-неудачниками. Что дороги на Украине плохие и слишком опасные. Что перемена места — это всего лишь плохая шутка. И еще говорит он себе (прямо в лицо), что подобные отговорки ничего не стоят и что Йоханна права, называя все в нем и в его поведении типичным до мельчайшей детали. Сейчас его мало интересует, надо ли что-то делать или не делать, чем-то быть или не быть, скорее его занимает возможность думать обо всем мыслимом посредством самых обыденных слов.

Разглядывая уши Атаманова, он говорит себе, что так оно Атаманову и надо, если он не может засунуть себе за ухо карандаш, потому что карандаш там не будет держаться, и с этим он от души поздравляет незадачливого жениха.

До самой ночи они играют в настольный футбол, уже не в первый раз, это спасает от утомительных разговоров. Хотя немецкий Атаманова не безнадежен, но общение с ним вгоняет собеседников в пот, а толковой беседы все равно не выходит. Филипп великолепен в защите и прекрасный бомбардир с дальних позиций, но у ворот полный неудачник, в результате чего проигрывает большинство партий. Он много смеется из-за переполняющего его честолюбивого напряжения и грозит своим соперникам ужасными разгромами. Атаманов идет спать. Штайнвальд и Филипп играют последнюю партию, и как только становится очевидно, что Филипп проиграет и ее, Штайнвальд начинает вдруг рассказывать, что свой «мерседес» он приобрел исключительно выгодно потому, что в автомобиле два летних месяца подряд пролежал самоубийца.

Хотя Штайнвальд сам заговорил на эту тему, она пробуждает в нем ощутимую робость. Он прямота-ки выдавливает из себя подробности крошечными порциями. Филипп выводит мяч к воротам Штайнвальда. Но мяч останавливается цветом противника кверху.

— Так вот зачем подвески-ароматизаторы в салоне, — говорит Филипп.

Штайнвальд кивает и, послав мяч к воротам Филиппа с не большим успехом, чем Филипп раньше, объясняет с прежней неохотой, что у него нет в распоряжении достаточной суммы денег, чтобы полностью обновить машину изнутри. До сих пор ему удалось поменять лишь обшивку пола и дверей и передние сиденья. Он замолкает. Мяч Филиппа пролетает в миллиметре от ворот Штайнвальда. Но вратарь последнего и не двигается с места. Штайнвальд выпрямляется. Машина надежная, кроме того, можно ездить и с открытым окном. Свободным ударом он отправляет мяч прямо к воротам Филиппа. Тот отбивает в угол. Испытывая облегчение оттого, что партия еще не проиграна, Филипп спрашивает, кем был покойник. Штайнвальд не знает. В машине остались личные вещи, которые озадачили его. Тем не менее он не имеет ни малейшего понятия.

— Хорошенькая история, — добавляет Штайнвальд со вздохом, падает на ближайший стул и остается там сидеть. Его крайний нападающий не принимает никаких мер, чтобы выполнить положенный угловой.

Филипп не может заснуть. У него щиплет глаза, и усталость хоть и чувствуется, но только в суставах. Захватив пачку сигарет, почти опустошенную бутылку вишневого рома и наполовину выпитую бутылку мандаринового ликера, которому уже лет двадцать по меньшей мере, но к которому впервые притронулся только он, Филипп устраивается на плоской крыше гаража, пускает длинные струи дыма в прохладу ночного воздуха и ждет северного сияния. После необычно сильной вспышки на солнце в эту ночь до Земли должны добраться большие поля электромагнитных частиц.

Филипп наблюдает их около половины второго ночи, маленькие, нервно подрагивающие полоски зеленого, а местами и фиолетового света. Он делает три, четыре глотка мандаринового ликера. Именно Штайнвальд! Свидетель! На Украине! — думает он. Да это же все просто бред и ложь, сплошная гнусная ложь, обман, надувательство, наглость и вздор. Эти острова на юге и не существуют вовсе. Сто процентов. Спорим. Хочется упасть и умереть. Их никогда и не было. Есть только плохие дороги, болота, пропасти, воющие волки и воры, которые забирают все, даже Луну, которую они делят между собой на фазы. Я плюю Луне в лицо и — последнее усилие — стираю ладонью с неба северное сияние.

Нам не нравится Украина, говорят молодые лисицы, укладываясь спать у черта на куличках.

 

Понедельник, 9 октября 1989 года

Когда накануне вечером Альма откачивала мед из первых четырех рамок, раздался приглушенный хлопок. Она на всякий случай отключила медогонку, а потом никак не могла вновь запустить аппарат. Подождав, она еще раз попыталась включить машину, и та вдруг снова заработала. После четвертого отключения, хотя Альма специально установила переключатель на холостой ход, а не на «ВЫКЛ», потому что прошлый раз при этом заискрило, переключатель опять не сработал. Тогда Альма принесла отвертку и изоленту и попыталась сама устранить поломку. Не совсем безупречным способом: она перемкнула выключатель тонкой проволокой. Треску было много. Она, как могла, вернула все назад, собрала, как было, и попробовала еще раз запустить машину. К ее удивлению, аппарат включился в положении «ВЫКЛ». После этого она не притрагивалась к выключателю и управляла медогонкой с помощью вилки и розетки. Все шло хорошо, пока она не закончила работу. От электрической открывалки она отказалась, открыв банки с прошлогодним медом обыкновенной вилкой, как раньше. Да в этот раз и открывать пришлось меньше, чем в прошлый.

Вызванный на другой день электрик сразу выяснил, что медогонка в порядке и Альма своими манипуляциями с проволокой даже ничего не нарушила. Сначала испортился выключатель — из-за пыли, наслоившейся за долгие годы. Потом Альма не так смонтировала выключатель, из-за чего он вдруг начал работать наоборот.

— Все покрывается пылью, — нравоучительно изрекает электрик. Он продувает сжатым воздухом открытые контакты, покрывает их тонкой, блестящей пленкой машинного масла, распыляемого из флакона. Устанавливает выключатель на место. Затем он осматривает стиральную машину, которая вот уже неделю угрожающе грохочет. Дужка от бюстгальтера попала в барабан. Электрик мгновенно вытаскивает ее клещами. Это Альма и сама могла бы сделать. Она оплачивает ремонт наличными и провожает мастера к двери. Потом она возвращается в подсобку и чистит медогонку, из которой за ночь стек весь мед. Остатки она разливает по банкам. Потом прибирается в подсобке, готовя ее к зиме. Кроме всего прочего, она делает то, что должна была сделать уже много раньше, — убирает старые ульи с их привычного места возле шкафа и ставит их к стене, граничащей с котельной, для того чтобы проход к двери в сад стал посвободнее.

Когда Альма разглядывает результат своего труда, ее вдруг охватывает ужас, как будто она сделала ошибку. Ей кажется, она предала Рихарда, потому что эти ульи они ставили к шкафу вместе, а заодно и Ингрид, потому что ульи стояли там во время ее последнего приезда, когда она помогала ей на пасеке. Альма обзывает себя «глупой курицей». И хотя разум твердит ей, что так оно намного лучше, что ей уже давно надо было додуматься до этого, она ощущает легкую грусть, а в сердце закрадываются угрызения совести из-за того, что она не может подождать с нововведениями, пока не умрет и Рихард.

По рекомендации доктора Венцеля три года назад Альма отправила Рихарда в дом для престарелых, это было летом 1986-го, когда сады стали радиоактивными. Тогдашнее решение не было внезапным, уже давно было ясно, что когда-нибудь придется это сделать. Тем не менее Альма до сих пор не может оправиться от этого шага. Снова и снова видит она перед собой глаза Рихарда, огромные от страха, ей хочется взять его руку в свою и сказать ему: так, все, хватит, пойдем домой. Частенько, особенно в последнее время, она с нетерпением ожидает этого момента. Она и сама не знает, что тогда с нею будет, но с тех пор, как душевное здоровье Рихарда окончательно расшаталось (и было покончено с тем изнуряющим состоянием полурассудка-полубезумия, от которого мурашки по коже бегали), она снова сильно привязалась к нему. Поначалу она часто забирала его днем домой, иногда по его настойчивой просьбе. Но даже дома он чувствовал себя не в своей тарелке, так сильно он сдал. Ощущение такое, будто некий саморазрушитель выгребает по методу Стаханова при поддержке целой армии крепких помощников весь разум из мозговых извилин Рихарда, день за днем, до тех пор, пока в них ничего не остается, и только сырой ветер гуляет по пустым закоулкам этой бедной души.

На прошлое Рождество Альма хотела, чтобы Рихард встретил праздник в родной ему обстановке. Но он сидел с отсутствующим взглядом и большую часть времени думал, что находится в церкви, — вероятно, из-за свечей. Несколько раз он неожиданно заводил «Благословен Бог и Отец Господа нашего», а когда наконец Альме удалось разъяснить ему, к чему тут елка и подарки (Рихард, это тебе, смотри, вот рождественские подарки для тебя, Рихард, рождественские подарки, сейчас Рождество), на его глазах выступили слезы, потому что на елке горели настоящие свечи и он испугался пожара в доме. Альма принесла из подвала огнетушитель и положила его Рихарду на колени, что его немного успокоило. Он обнял огнетушитель и пропел первую строчку рождественской песни «Тихая ночь! Святая ночь!» На полуслове оборвав пение, он пожелал себе, чтобы это было его последним Рождеством. В конце концов он заявил:

— Пойдем отсюда, это место не для нас.

Едва Альма успела показать ему, где он находится, вот твоя кухня, твоя гостиная, которую мы вместе обставляли, вот наша настырная мебель, вот твой кабинет, твой канцелярский шкаф, твой письменный стол, за которым ты писал свои речи. Едва только показалось, что он уразумел, по чьему дому совершает экскурсию, послышалось:

— А где же мы будем спать? Они положат на кровати кого-то другого, а нам с тобой кроватей не достанется. Тебе надо поговорить с этими людьми, отдать пропуск и попросить отпустить нас. Мы пешком пойдем до следующего города, найдем там комнату и посмотрим, что будем делать дальше.

Все эти праздничные дни его не оставляла тревога за спальные места. Он не прекращал размышлять о том, куда еще они с Альмой могли бы податься. И было невозможно отвлечь его от этих мыслей больше чем на час.

А сейчас? Сейчас дела обстоят так, как будто именно спор за постель привел к тому, что следующее Рождество для него действительно больше не наступит.

Четыре дня назад, в четверг, надворный советник доктор Синделка, сосед Рихарда по комнате в доме для престарелых, был найден в кровати Рихарда. Последний же лежал на полу с переломом бедра и многочисленными ушибами. Что произошло? Так как свидетелей не было, а Рихард к тому моменту, когда его нашли, уже забыл, как очутился в сем незавидном положении, остается только гадать. По всей вероятности, доктор Синделка, тоже безнадежный склеротик, заблудился в комнате и решил, что его кровать противозаконно оккупирована Рихардом. Мужчины не могли терпеть друг друга с самого начала, отчасти по причине разных политических взглядов, отчасти из-за ревности — каждый полагал, что другой находится в лучшей физической форме. Должно быть, Синделка напал на Рихарда, размахивая деревянной одежной вешалкой, и ему удалось таким образом скинуть Рихарда с кровати и завладеть ею. После этого Рихард был отправлен в больницу в Лайнце, где его хотели немедленно прооперировать. Но при подготовке к операции выяснилось, что у Рихарда ярко выраженная анемия — причина неизвестна, — из-за чего операция была отложена на неопределенное время. Рихард получает теперь консервированную кровь, а со вчерашнего дня и кислород, потому что сдает сердце, как сообщили Альме. Вследствие чрезмерного напряжения и тяжелых повреждений у Рихарда в легких стала скапливаться жидкость. Он почти не принимает пищу и разговаривает все время с лампой на потолке, вызывая в своем воображении вещи и людей, принадлежащих к его прошлому. Лишь его словарный запас, по крайней мере вчера, был значительно шире, чем до несчастного случая. Ну хотя бы это. Во время посещения Альмы, получая от медсестры укол разжижающего кровь средства, Рихард, как и в старые времена, начал угрожать адвокатом.

Слабо, но разборчиво он бормотал:

— Адвокат напомнит о неисполнении обязательств. В случае несоблюдения срока, длящегося в течение шести недель…

И потом одно из этих придуманных слов, которые часто помогают Рихарду в таких случаях. Нечто не похожее ни на заявление, ни на жалобу, но он наверняка имел в виду что-то в этом роде.

— Пока шесть недель пройдут, мы уже и отмучаемся, господин доктор, — успокоила его медсестра.

А Рихард в ответ, почти что благосклонно:

— Это я порекомендую всем членам парламента.

Да какая, скажите на милость, разница, где стоят в подсобке эти старые ульи?

Никакой. Нет никакой разницы. Да, я понимаю. С какой стороны ни посмотри, абсолютно все равно. Дело только в том, чтобы сохранить все так, как было, когда еще была семья. Построить бы себе подобие маленького алтаря для моления о своей бренной ноше, а в доме хозяйничать по собственному усмотрению и себя немного ограничивать, но из-за себя самой, а не из-за Ингрид или Рихарда. Ингрид (она в первую очередь) наверняка посмеялась бы над колебаниями и угрызениями матери.

Для успокоения совести Альма все-таки хотела бы переставить ульи обратно и сделала бы это, если бы чувствовала, что сможет вынести физическое напряжение, связанное с обратной перестановкой. Но она этого не чувствует. Посему она откладывает все на потом. Нацепив стоптанные садовые башмаки, она выходит в сад, чтобы не спеша вычистить домик с ульями, источник ее душевного тепла и равновесия. Полстолетия назад, когда осенью, после аншлюса, Рихард купил этот пчелиный домик у соседа, поспешившего покинуть страну, и распорядился перетащить его с помощью лебедки через стену, Альма никогда бы не подумала, что то, что она испытала тогда, она будет испытывать всегда при работе с пчелами, не важно, во время войны, или после смерти детей, или сейчас, когда Рихард тоже постепенно уходит от нее.

Рихард лежит в двухместной палате, в дверь которой Альма сначала тихо стучит, прежде чем повернуть ручку и войти. Маленькая комната выглядит просторнее, чем накануне, потому что второй кровати нет. Рихард лежит, вытянувшись, на своей койке, как мышь в мышеловке. Одеяло плотно облегает его тело, руки лежат поверх него. В правом запястье, между узловатых жил, торчит канюля, по которой в тело Рихарда поступает кровь. Его голова покоится ровно посередине подушки, словно выставленная напоказ. В ноздри вставлены две резиновые трубки, челюсти плотно сомкнуты, а тонкие губы будто спаяны. Глаза же, наоборот, широко раскрыты. Не реагируя на приветствие Альмы, он озадаченно смотрит в потолок, словно видит там вещи, Альме недоступные. О чем он думает в этот момент, в каком мире находится? Альме очень хотелось бы знать.

— Это я, пунктуальна, как англичанка.

Но Рихард, кажется, снова не узнает ее, даже по голосу.

— Это я, Альма. Не хочешь взглянуть на меня?

Она снимает куртку, вешает на дверной крючок. Принесенные фрукты она кладет на столик у окна и подвигает стул к кровати Рихарда. Прежде чем сесть, она склоняется над лицом мужа и целует его в желтоватый бледный лоб, в то место, куда не достали удары Синделки. Кожа у Рихарда горячая. В белках глаз видны лопнувшие сосуды. С сухих, как солома, ладоней сходит корка, под которой можно разглядеть зеленоватые вены.

— Несси? — спрашивает он, имея в виду свою сестру, умершую в начале года, которая навещала его, только пока была возможность его в очередной раз обобрать.

— Это я, Альма, твоя жена.

Он поворачивает к ней голову и разглядывает ее так, будто она сбежала из зоопарка. Затем улыбается и с трудом произносит:

— Берегись.

Выражение, знакомое Альме по прошлой жизни. Она решает, что этим он хочет сказать, что она ему нравится.

— Я красивая? — спрашивает она.

Он кивает. Спустя некоторое время он отчетливо произносит хорошо и да, потом даже выговаривает почему и еще что-то по поводу чего-то белого, что Альма, однако, понять не может. В связи с чем ей кажется, что Рихард хочет спросить, почему он лежит тут или почему она пришла только сейчас. Хотя вообще-то под этим можно понимать многое. Почему Отто его не послушался. Почему Ингрид дует через соломинку в свой лимонад. Кислород, который Рихард получает через трубочку, для увлажнения просачивается через емкость с водой, закрепленную на стене. В широком сосуде образуются большие пузыри. Слышится громкое бурление.

— Ничего не поделаешь, — говорит Альма. Один из ее стандартных ответов, который, к сожалению, не всегда подходит. (Вариант: Можешь не волноваться.) И на этот раз ей опять не удается скрыть, как мало из сказанного Рихардом она смогла понять. Рихард реагирует грубо. Она берет всю вину на себя и просит его повторить сказанное, потому что в последнее время у нее ухудшился слух и с первого раза она не все может уловить. Она еще может понять, что под пфтарить надо понимать повторить, но прочая толчея звуков остается для нее загадкой, поэтому она отвечает просто что-нибудь (если я тебя правильно понимаю) и на всякий случай добавляет:

— Иногда у меня прямо каша в голове.

Это также раздражает Рихарда.

— Да-да, — произносит он, хмуря лоб, как будто подозревает Альму в том, что она не слушает его, или не прилагает достаточно усилий для понимания, или выбирает плохой момент для того, чтобы продемонстрировать ему, что у нее в голове одна труха. Дурой родилась, дурой и осталась. Однако, когда немного погодя он начинает делать знаки руками, Альма наконец понимает, что он просит ее подать ему очки, которыми он не пользовался вот уже многие месяцы. Альма находит очки на полочке над раковиной рядом со стаканом для вставной челюсти, которую она недавно отдавала в ремонт. Цепляя дужки очков за большие, хрящеватые уши, Альма старается не задеть раны. Лицо Рихарда просветляется, потому что он снова лучше видит. Теперь Альме кажется, что Рихард наконец по-настоящему осознал ее присутствие и рад, что она рядом. Он переводит на нее взгляд. Сейчас ей верится, что в его взгляде она улавливает определенную ясность, за которой прячутся еще связные мысли.

И тогда она начинает рассказывать о переворотах у восточных соседей, о Венгрии, где в эти дни рухнула диктатура пролетариата, о ситуации в ГДР, где сорокалетняя годовщина государства рабочих и крестьян была отмечена массовыми арестами. Михаил Горбачев был в Берлине и вдохновил на дальнейшие реформы. Это произвело впечатление. Она рассказывает о выборах в земле Форарльберг, где абсолютное большинство получила АНП. О дятле, который долбит новую водосточную трубу у Вессели, их соседей. Да, он все еще жив, сегодня утром он снова был там. Малолетняя дочка их сына, который теперь живет в их доме, не дает достать ружье из шкафа, такая же сентиментальная, как и я. Только представь себе, я неделями откладываю и не подстригаю траву в саду, потому что в прошлый раз случайно зашибла веретеницу и лягушку. Около полудня ко мне заглянули двое рабочих с улицы и предложили убрать палую листву. Под деревьями уже кислятиной пахнет, особенно с плодовых деревьев осыпаются листья, но трава слишком высокая для работы с граблями, да к тому же как подумаю о веретенице с лягушкой… в общем, я отправила рабочих восвояси. Мне кажется, что в последнее время я стала немного странной. В этом наверняка вина восхитительного одиночества, в котором я живу, одной быть иногда не очень легко. Когда весной мне пришлось ликвидировать трутневый расплод, мне это так тяжело далось, это было такое же похожее чувство, как и при последнем подстригании травы, будто я совершенно жалким образом не справилась со своим делом. Вместо того чтобы сказать себе: «Да что, в конце концов, случится, если у меня не получится. Ну будет у меня вместо пяти только четыре улья или вместо четырех только три, подумаешь, несчастье какое». Но нет, я была совершенно подавлена этим и теперь просто не смогу уже больше никогда убить пчелиную матку только потому, что она лишняя. Думаю, отчасти дело в детях, из-за того, что они умерли. После стольких лет даже странно, что эта боль еще не переболела. Думаю, это уже никогда не изменится. Знаешь, когда матка погибает в брачном танце и рой ползает у летка в ее поисках, тогда я спрашиваю себя, погибнет ли теперь и этот улей и почему я не слежу внимательнее, почему они у меня умирают, стоит мне лишь повернуться к ним спиной. Не могу и передать тебе, как я рада, что скоро придет зима. Сегодня утром я готовила к зиме пчелиный домик, на этот год все, покончено с делами, погода была очень подходящая, совсем как мое настроение, так себе, но мне не в тягость. Сильно ветрено. Ранним утром, если ты заметил, небо было словно раздутое, а ночью вдруг случился такой грохот, и я уже хотела было полицию вызывать, потому что сначала никак не могла понять, в чем дело, а потом увидела, что от ветра с полки свалилась одна книга. Одна из твоих. Она, должно быть, стояла совсем с краю, nomen est omen, она так и называется The Outsider. Откуда она у тебя? Онамне до сих пор не попадалась. Думаю, лучше всего будет, если я ее прочту, может быть, начну уже сегодня, потому что ты, собственно, тоже был аутсайдером. Мне кажется, это меня в тебе больше всего и привлекало. Я еще прекрасно помню, как мы с тобой познакомились, мы тогда были помоложе, чем сейчас, такими молодыми, как сам двадцатый век, и мы совершали с университетской группой любителей природы восхождение на Ракс, шли по открытому склону Даниельштайг, ты со своим значком туриста на лацкане, и ты сказал, что жизнь — это юдоль печали и что она совершенно бессмысленна, а я ответила: взгляни на эту озаренную солнцем вершину, на горные сосны, на глыбы скал, и то, что я могу всем этим наслаждаться и чувствовать свою силу на восхождении и радоваться этому, вот из-за этого и стоит жить. Это было в 1927 году, помнишь? Я не переставала надеяться, что смогу избавить тебя от пессимизма, поэтому регулярно давала тебе мои бутерброды. Так как у тебя водились деньги, ты никогда не брал с собой бутербродов, а у нас денег вечно не хватало, и поэтому мы брали бутерброды и ели их на ходу. Да, чудесное было время, двадцатые и тридцатые годы, мне кажется, для меня они были тем, что называют расцветом сил. Я была счастлива, я имею в виду: в том смысле счастлива, что не предполагала тогда, что жизнь окажется большой гонкой с препятствиями, которая в конце концов утомляет. А для тебя расцветом сил были пятидесятые, мы с тобой как-то говорили об этом, ты назвал их поздним подарком, хотя думать о том, что война — родоначальница всех вещей, нельзя, оно и не так вовсе, война — родоначальница только новых войн, и ничего больше. Мне кажется, в пятидесятые ты вновь обрел ту эпоху, в которую родился, — время перед Первой мировой, никакой существенной разницы между седобородым Реннером и седоусым Францем-Иосифом, да и вообще на первый план вышла старая гвардия, за исключением Фигля, хотя и у того на каждый обед сплошь косули да фазаны, а значит, он, по существу, тоже из стариков. И все эти господа, я могла бы их перечислить поименно, всю эту галерею, как раз они и заправляли в пятидесятые. Для молодежи места не было, Рихард, ведь тебе это нравилось, так ведь, ты тоже был с ними, когда старики взялись за дело и принялись трудиться, создавая свою, лучшую Австрию. Прошлое, только как один пример, было для молодых вводящим в заблуждение понятием, потому как вдруг оказалось, что у нас теперь свое собственное исчисление времени, как, скажем, раньше было два прогноза погоды — один для туристов, другой для крестьян. Ты меня, конечно, извини, Рихард, но сегодня мне кажется таким абсурдом, что то, что в других местах произошло только что, в Австрии существовало уже давным-давно, а то, что другие испытали давно, у нас в Австрии было взлелеяно, как последнее слово в истории. Разве тебе временами не казалось, что на самом деле иногда не поймешь, правил ли император Франц-Иосиф до или после Гитлера? Думаю, к этому все и шло, как в настольной игре, когда одна фигура перепрыгивает через другую, выгодная фигура идет впереди невыгодной, и Гитлера вдруг отодвинули в прошлое, за Франца-Иосифа, это и есть то, что проложило дорогу пятидесятым, то, что сделало Австрию такой, какая она сейчас, только никто уже не вспоминает об этом, разве что только очень смутно. Могу тебе сказать, я была ужасно рада, что у нас по соседству жили шведские дипломаты, а позднее голландцы из «Юнилевера», они смеялись, когда их парнишка, придя в первый день из школы домой, описал в туалете всю стену, и ему не надо было в наказание стоять на коленях, и его не пугали, что злой черт Крампус принесет на Рождество только картошку и угли, чтобы ребенок не озорничал, у них считалось, что дети имеют деятельную фантазию и она должна проявиться в полной мере, чтобы потом из детей вышло что-то толковое, там скорее няньку отругали бы за чрезмерную суровость. Такие вот у них были понятия, для меня вначале — маленький культурный шок, но потом я быстро поняла, в каком направлении надо идти, ведь если подумать, ничего страшного нет в том, что дети соорудили сигнализацию против Крампуса, она даже сработала. О таких вот вещах я сегодня жалею, то есть о том, что их раньше не осознавала. Жаль и того, что мне нельзя было тогда сопровождать тебя в Швецию, когда они запускали ту электростанцию, помнишь, ты тогда был министром, кажется, что было это совсем недавно, а ведь вот уже скоро двадцать лет, как у руля социалисты, и один год уже совсем ничего не значит, Рихард, нам и потом надо было побольше путешествовать, но теперь уже все ушло, я и сама не хочу, потому что когда я вдали от дома, то думаю о нем целый день, дома и правда лучше всего, не то что где-то в гостях, а чтобы спать там, об этом и речи не может быть, и поработать там нельзя, только светские беседы вести, а ты же знаешь, я в них не сильна, и с питанием на чужой стороне, каким бы хорошим оно ни было, у меня тоже всегда трудности, мне не нужен дополнительный шик, который мне только желудок портит, тогда уж лучше овсяные хлопья с молоком недели напролет. Кстати, пока не забыла, Гретель Пувайн сейчас во Флоренции, да знаешь ты, Гретель Пувайн, которая живет на Бекгассе, я слышала, что поехала она не так уж и одна, как утверждает, ну а если и так, она же вдова и с самого начала не очень-то горевала, так что пусть наслаждается. В Италию мне тоже как-то захотелось снова, помнишь, как мы ездили по Италии на велосипедах, в 1929 году, еще до свадьбы, напрягись, Рихард, твой отец, истый католик, чуть не прибил тебя, потому что это было еще до женитьбы, по крайней мере, это ты мог бы вспомнить, мне кажется, это было вчера, мы ехали вдоль реки По до самой Венеции, а под Местре, после того как опоздали на корабль, я впервые в жизни услышала, как кричит осел, рано утром, когда светало, помнишь, мы ночевали в сарае одного крестьянина, который выращивал дыни, этот непривычный крик вырвал нас из глубокого сна, я была так напугана этими жуткими звуками на рассвете, потому что никогда в жизни не подумала бы, что их издает осел, мне хочется смеяться, как только подумаю об этом, с мелодичным «и-a» из наших детских песенок это действительно имело мало общего, мне скорее почудилось, будто бы ржавой пилой разрезают на куски рассвет, такое сиплое «a-и, a-и», я хорошо помню, как была напугана, а ты обнял меня и сказал: осел, это осел. Рихард, откуда ты знал, что это был осел, ведь даже у нас в Майдлинге не было ослов, так что в Хитцинге наверняка тоже, поэтому я и не поверила сначала твоему объяснению, хотя тогда я верила тебе во всем, в основном слепо, уж можешь мне поверить, ты не имеешь ни малейшего представления, как я в то время тобой восхищалась, я не забуду, как мы в горах, во время прогулки по верхней дороге от горы Параплуи к заповеднику Шпарбах, встретили эту даму, по внешнему виду настоящую даму, помнишь, она несла с верхней луговины целую охапку редких горных лилий, в этом я тогда не увидела ничего особенного, ты же потребовал от нее объяснений, а когда она только задрала кверху нос, ты назвал ее прямо в глаза «дурой», таким дерзким ты был, когда был уверен в своей правоте, мне было стыдно за тебя, но в то же время я тобой гордилась, потому что мне дома привили, что соревноваться надо только в вежливости, от тебя же, напротив, я научилась тому, что бывает и по-другому, не только вежливость, это одна из причин, почему я обращаюсь сейчас с тобой так, будто все эти годы ты был для меня верным и заботливым мужем, это объясняет также и то, почему мне совершенно чужда сама мысль о том, что я могла бы провести жизнь с другим мужчиной, желать этого значило бы хотеть быть другим человеком, иметь других детей и пережить совсем другое, знать другие вещи, чем те, которые мне известны, Рихард, все эти вещи и моменты я хочу сохранить как можно дольше, они еще не исчезли, раз я рассказываю тебе о них, я рада, что в мои восемьдесят два у меня еще более или менее ясная голова, только не завидуй, время добирается и до меня и разрушает больше, чем мне хотелось бы, все эти болячки, а особенно вечная усталость, она меня очень угнетает, знаешь, мне теперь требуется для всего гораздо больше времени, чем я рассчитываю, то, что я раньше делала походя, превратилось в нескончаемую процедуру уравновешивания сил, то есть чем меньше дел, тем больше они занимают времени, чтобы сохранялась моя полная занятость, трудолюбивый конь ведь не жиреет, зато устает, можешь себе представить, я едва ли выполняю за день план, который составляю для себя утром, у меня дел невпроворот, а работы от этого меньше не становится, целый букет с утра до вечера, сейчас мне вспоминается, что как-то раз и дети тоже поощипывали цветки с горных лилий, это было во время войны, у смотровой вышки, рядом с горой Параплуи, я там с детьми выкапывала папоротник, а Отто, у него постоянно возникали такие идеи, взял и напудрил пыльцой лилии дочерна нос Ингрид, Отто было тогда лет двенадцать, а Ингрид соответственно лет семь, как вспомню это, боже мой, пыльца летела с тычинок как в сказке, но была одна загвоздка, представь себе, к моему удивлению, краску невозможно было смыть полностью, и когда Ингрид на следующий день собралась в школу, ты ее выругал, сказал, что она похожа на муравьеда и ей должно быть стыдно, так ты сказал Ингрид, своей дочери, ее звали Ингрид, если ты постараешься, то вспомнишь ее, это нетрудно, много лет назад у тебя была дочь, ее звали Ингрид, а у твоей дочери есть тоже дочь, Сисси, это твоя внучка, ну напрягись, у тебя внуки, Сисси и Филипп, твое смышленое потомство, Сисси и Филипп, Сисси появлялась несколько лет назад, расспрашивала о своей матери, интересовалась корнями, чтобы получше чувствовать себя в Нью-Йорке, о себе она немного поведала, и в этом году я не получила от нее традиционную открытку с днем рождения, не было от нее и открытки из отпуска, не знаю, какой вывод мне следует сделать из этого, может быть, она не была в отпуске или, что вероятнее всего, это первая из тех открыток, которую я не получу от девочки, нет, она уже молодая женщина, дай-ка подсчитать, Рихард, ей уже двадцать семь, минуточку, двадцать восемь, первые свои неудачи она уже оставила позади, с ума можно сойти, что она так долго делает в Нью-Йорке, пол земного шара между ней и Веной, она живет в Нью-Йорке, Рихард, она журналистка, социолог, если меня не подводит память, у нее есть дочка, ее зовут, только не удивляйся, Parsley Sage Rosemary and Thyme, что в переводе значит Петрушка Шалфей Розмарин и Тимьян, выбирай любое, только не Тимьян, это было бы очень странное имя, даже в этой семье, а твой внук, Филипп, помнит ли он, как в детстве любил жевать пчелиные соты, полные меда, я его недавно видела по телевизору, я почти уверена, что это был он, он похож на тебя, напоминает тебя, у тебя более сильные гены, чем у меня, рот, глаза, форма головы, это все твоя порода, и интерес к политике тоже, представь себе, он участвовал в демонстрации против спекулянтов и в пользу увеличения жилплощади, в первом ряду он шел, с огненно-рыжими волосами, стоящими дыбом, будто его подключили к розетке, я подумала, может быть, мне стоит предложить ему комнату у нас в Хитцинге, он может и две занять и три, у нас их предостаточно, что ты думаешь насчет того, чтобы оставить дом ему в наказание, а Сисси завещать деньги, хотелось бы знать, как они это приняли бы и как ему живется, бедному парню, помнишь, как он два или три раза тайком приезжал к нам в Хитцинг, чтобы выпросить денег на свой аттестат, оценки нельзя было назвать сенсационными, я ему посоветовала протереть штаны до дыр, засев за зубрежку, такой хорошенький парнишка, он мне всего наообещал, и что он в следующем году лучшим в классе будет, без проблем, ну, не будем преувеличивать, на носу у него были каникулы, а они у нас длятся достаточно долго, чтобы снова вовремя усыпить честолюбие, потом он в благодарность добросовестно тряс мне руку, и я подумала: из молодых, да ранний, это было еще до смерти Ингрид, а теперь с рыжими волосами, словно буек-маячок, и такой же тощий, как раньше, тут не много изменилось, а как он умел радоваться, во все лицо расплывался, потом уж это как рукой сняло, несколько раз, когда он еще заглядывал к нам, вот беда, думаю, для обоих внуков наших, не повезло им, что их мать так рано умерла, я имею в виду Ингрид, твою дочь, у тебя была дочь, подумай, и тогда вспомнишь, твою дочь звали Ингрид, это не проверка и не каверза, пожалуйста, не смотри на меня так недоверчиво, Ингрид мы ее назвали, имя Ева тоже стояло вверху списка, помнишь, тогда это было так важно, да, можно ли умереть от забывчивости, как от удушья, ты хотел назвать ее Евой, я — Ингрид, нет, Рихард, твою внучку зовут Сисси, нет, Ингрид была твоей дочкой, Сисси — твоя внучка, а у Сисси тоже дочка, Розмари, но это уже слишком сложно, я не хочу еще больше запутывать тебя, Рихард, кстати, старые часы в гостиной опять идут правильно, пару недель назад на них пропало много времени, и теперь они идут опять почти точно, ты понимаешь, почему, Рихард, понимаешь, я этого не пойму.

— Что? — спрашивает он.

— Ты понимаешь?

— Что?

— Не важно, Рихард.

— Что?

— Радуйся, Рихард, важно — не важно, да — нет — ничего этого больше не существует.

— Что?

— Да, боже мой, что? Что? У меня тоже много разных «что?».

Например, вот об этом мне очень хотелось бы поговорить.

Но она этого не делает вот уже много лет: почему он переписал садик в Шотвине на свою сестру. Этого она никак не могла понять. И почему в 1938-м, без всяких видимых на то оснований и ничего не объясняя, он забрал свои деньги из магазина матери, этого она тоже не могла уяснить. И зачем эта ложь про Гаштайн, в 1970-м, от этого больнее всего, как подумаешь об этом, а оно часто приходит на ум. Из переписки между Рихардом и Несси, которая обнаружилась в письменном столе Рихарда, следует, что в 1970 году он был в Гаштайне не только со своими родственниками, но и с Кристль Цирер. Альма месяцы напролет только бы и спрашивала: что? что? Вот это ей очень хотелось бы знать: что заставило его обмануть ее, взяв в сообщники свою родню, это сборище лицемеров. Она с удовольствием сказала бы, что находит это подлостью и что это было главной причиной, почему в первые месяцы пребывания Рихарда в доме для престарелых она, Альма, в общем-то совсем не злопамятный человек, пропустила многие из заранее оговоренных посещений, отказываясь от них в самый последний момент. Ей тогда было как-то все равно.

— Помнишь, как вы тогда ездили в Гаштайн, ты, Несси и Херманн? В семидесятом? Ты никогда ничего не рассказывал мне о том отпуске.

— А?

Тайны, которые он надежно хранил. А для чего? Для кого? Да ни для кого. Для того, чтобы однажды не суметь раскрыть их самому себе. Сокровища, про которые он забыл, где они зарыты. Деревья, которые должны были служить приметами, Рихард, деревья попадали. Ручьи, которые должны были служить приметами? Ручьи, мне кажется, Рихард, они нашли себе другое русло. Реки. Они разлились. Озера. Они повысыхали. Где была река, теперь озеро. Как рыбий помет, опускаются события на дно, на дно моря. Но давай оставим это.

Альма встает. У нее пересохло во рту. Не найдя чистого стакана, она пьет, согнувшись, из-под крана. Ей жаль, что она пыталась выспросить у Рихарда подробности того гаштайнского эпизода. Ей хочется загладить свою вину. Она снова садится к кровати и, так как в комнате они по-прежнему одни, поет для Рихарда песню «Зима прошла», которую они любили петь вместе больше сорока лет назад. Она поет тихим голосом, и у Рихарда в голове, должно быть, наступает просветление, потому что он начинает гладить ее руку и продолжает гладить, пока звучит песня. Когда Альма заканчивает петь, он несколько раз пытается приподняться. Но его тело не слушается, как перестал слушаться несколько лет назад его мозг, как много лет назад перестали слушаться его дети. Его увядшее лицо раздраженно напрягается, во взгляде ярость, углы рта горько опускаются, как будто он хочет сказать: трудную работу пришлось проделать, прежде чем оказаться здесь, и это награда, не может быть, что это награда. Он с трудом пытается произнести несколько фраз, превращающихся в нечленораздельные звуки, прежде чем снова опускается на подушку от легкого нажима руки Альмы.

— Ничего, Рихард. Не надо. Не волнуйся. Не беспокойся больше об этом.

Слышится его недовольное ворчание, однако теперь он лежит спокойно.

— Не волнуйся, — мягко повторяет Альма.

Секунду спустя стук в дверь. В палату входит медсестра, молоденькая девушка с очень коротко подстриженными темными волосами и хрипловатым голосом, и спрашивает, не желает ли господин доктор соку.

Сестра подает Альме стакан с желтой жидкостью, пахнущей апельсиновым сиропом, и соломинку. Альма осторожно просовывает трубочку между губ Рихарда. Он делает медленные, маленькие глотки, при которых сильно выступают жилы на шее. Кадык на горле мечется вверх-вниз.

— Я пришлю кого-нибудь, чтобы повесить новый сосуд с кровью, — говорит медсестра.

Альма бросает взгляд на пластиковый мешочек с кровью и надписью вверх ногами, покачивающийся на штативе возле кровати. Когда Альма пришла, из него еще падали в маленький цилиндр медленные и крупные капли, а оттуда текли по резиновой трубке, которая ведет к правому запястью Рихарда. Теперь мешочек пуст.

Медсестра выходит. Через минуту заходит женщина-врач и привычным движением перекрывает наполненную кровью трубку под мешочком. Молодая женщина выкручивает трубку из канюли, торчащей из запястья Рихарда. Одной рукой она держит трубку отверстием вверх, а второй брызгает в канюлю прозрачную жидкость — для промывки, объясняет она. Маленькой красной крышечкой она закрывает канюлю. Потом одаривает Альму ободряющей улыбкой, говоря:

— Перед операцией консервированная кровь его немного напитает, он будет чувствовать себя бодрее.

Врач бросает взгляд на содержимое утки, закрепленной сбоку на койке, и идет к двери с пустым мешочком из-под крови. Еще в дверях она начинает стягивать с пальцев белоснежные перчатки.

— Ингрид тоже была врачом, — говорит Альма.

Но Рихард, закрыв глаза, не реагирует на обращенные к нему слова. Он производит впечатление обессиленного и засыпающего человека. Осторожно Альма снимает с него очки. Кажется, расставание с ними не занимает его. Альма кладет очки на тумбочку, возле стакана с соком. Она встает. Некоторое время она стоит со скрещенными на груди руками и смотрит в большое окно, через которое проникает матовый послеполуденный свет и падает на столик с поверхностью из резопала и на вазу с цветами, которые Альма принесла вчера, на лежащие рядом свежие фрукты. Зелень деревьев (снаружи) и белизна палаты (внутри) как-то утомляют. Альма надеется, что Рихард погружается в спокойный сон, без угрозы наступающего разрушения, без духов, без разницы между живыми и мертвыми, которых так легко перепутать. Помнит ли и знает ли Рихард во сне все то, что знал раньше? Сомнительно. И кто там в его снах, дети — Отто, Ингрид, и в каком возрасте, и она сама в каком возрасте, с какой прической, еще с короткими волосами, и где — дома, в саду, в ванной? Рихард издает тихий стон, клокотание из горла. Альма возвращается к нему. Она гладит его лоб, запавшие виски, пушок над ухом, окрасившийся средством для заживления ран. Надворный советник доктор Синделка. И этот туда же. Рука Рихарда, его ногти, особенно ногти, выглядят как у трупов из учебника вводного курса для будущих медиков. Учеба, которую она так никогда и не закончила. Она приподнимает нижний край одеяла, осматривает сломанную ногу Рихарда, которая лежит, вывернутая наружу, с желтоватой шиной из пенопласта. Дряблое тело Рихарда выглядит немощным, почти невесомым, кожа на здоровой ноге испещрена паутинками тонких голубоватых сосудов (как папиросная бумага в фотоальбомах), кости тощие, полые, расшатанные. Вдруг Рихард распахивает на мгновение глаза, но сон одолевает его, изможденный возрастом, напитанный консервированной кровью, он что-то буркает, как хрюкает (доволен? надеюсь, что да), хрюканье сливается с бурлением вздымаемой кислородом воды. Альма тщательно укрывает Рихарда. Под конец она еще некоторое время разглядывает своего мужа, при этом размышляя (грустно? да, грустно) о том, что он теперь принадлежит к тем, кому история уже ничем не сможет навредить.

Дома Альму встречает Минка, ее кошка. Она подходит к Альме и дает себя погладить. Время от времени она вопросительно мяукает, затем вспрыгивает на пьедестал из песчаника, ее любимое место, с тех пор как подростки-вандалы сбросили с него скульптуру ангела-хранителя и потехи ради обломали ему крылья. Кошка задирает вверх хвост и вертится на пьедестале по кругу, лапки плотно приставлены друг к другу, а Альма проводит рукой по темной полоске вдоль хребта — вниз, вверх и обратно. Крепкое тельце животного вздрагивает, и кошка спрыгивает на землю, сопровождает Альму в дом, мяукая, торопится впереди нее внутрь дома. Альма дает ей поесть. Альма тоже чувствует себя обессиленной, голодной. Она проглатывает большой бутерброд с колбасой и сидит некоторое время с отсутствующим взглядом, поставив локти на стол и подперев руками голову, слушает хруст кошачьего корма, звук лакаемого молока.

Пока ты придешь, мама, я стану скисшим молоком в треснутом стакане.

Поев, кошка довольно зевает, отрыгивает, облизывает мордочку, проводит по усам передними лапками, слышится звук, похожий на вздох.

— Так-так. С тобой-то что?

Снова зевнув, кошка смотрит на Альму пустыми глазами, Альма тоже встает и направляется в гостиную. Для чтения она опускается на оттоманку. Однако ее хватает только на пару страниц, после чего она тоже засыпает на час, слава богу и к сожалению. К сожалению — потому что она лучше потратила бы это время на что-то, что доставляет ей радость. Слава богу — потому что, проснувшись, она чувствует себя отдохнувшей и не такой разбитой.

Альма встает, потягивается. Раздвинув шторы на окне, она снова берет в руки книгу, быстро продвигается вперед, тридцать, сорок страниц, пока не натыкается на место, где речь идет о прощении (я ни на кого не таю обиды, прощение — это чистящее средство универсума, против прощения все другое бессильно, ну-ну). Поездка Рихарда в Гаштайн упорно вклинивается между строк, и хотя Альма, продолжая читать, упорно борется с этим, она уже не может снова подхватить нить повествования. Через некоторое время буквы начинают прыгать и кружиться у нее перед глазами, и она решает положить символический конец гаштайнскому инциденту, снеся на чердак письма Рихарда и Несси. Она говорит себе: зачем обременять себя такими вещами, это ничего не даст, все прошло. В 1952 году они с Рихардом совместно пришли к выводу, что фрау Цирер из всех кандидаток больше всех подходит на должность секретарши. Жаль только, что этот выбор оказался таким неудачным для Альмы. Но грустит ли она по этому поводу сейчас или не грустит, затаила ли она обиду или нет, это не изменит ничего в том, что было между Рихардом и фрау Цирер, и, напротив, это очень сильно повлияет на то, как Альма будет чувствовать себя сейчас, думая о Рихарде и фрау Цирер.

Альма находит в подвале картонную коробку среднего размера и несет ее в кабинет Рихарда. Это помещение в основном осталось таким, каким его покинул Рихард, с его когда-то начатыми и так и не законченными заметками на письменном столе, с пишущей машинкой, в которую вставлен чистый лист, изогнутый валиком, а перед ней, на белесом пятне, где поверхность стола истерлась, лежит одна из многочисленных перьевых ручек, подаренных Рихарду за время его службы. На стене висит вставленная в рамку фотография Рихарда и семьи Хрущевых на плотине в Капруне. Снимки гидроузлов на Дунае. И между книжной полкой и шкафом для документов — карта их маленькой республики, которая имеет форму куриной ножки. Из ящиков стола и шкафов тянет пролитыми чернилами, раскрошившимися цветными и простыми карандашами, канцелярскими скрепками, медленно ржавеющими навстречу будущему. Открывая четвертый ящик, Альма находит — в который уже раз? — письма от Несси и Херманна, милых родственничков. Не просматривая их в очередной раз, Альма швыряет всю пачку в коробку, вдобавок, чтобы уж не зря трудиться, она отправляет туда же прочие разные письма, адресованные Рихарду, и несколько папок. Прижав коробку к груди, она медленно поднимается по лестнице под самую крышу, куда она не забиралась с начала лета. Тяжелый воздух, гнетущая тишина встречают ее плотной стеной, тепло и влажно, слышится только легкое поскрипывание деревянных балок, подслушиваемое мышами из матрацев, набитых соломой. Альма помнит еще запах чердака, полностью освобожденного от хлама в условиях военного времени, и излучаемое досками, будто шероховатое, тепло, царившее там добрых полгода, и так отличавшееся от тепла веранды или пчелиного домика (где темное дерево пахнет на солнце всегда немного паленым). Она помнит, как Отто, образцовый член гитлерюгенда, цвет нации, строго и по-деловому инструктировал ее, как правильно обращаться с брандспойтом и ведром с песком. Она помнит, как Петер на последнем лестничном пролете уронил боковую стенку разобранного бидермайерского шкафа и, не сказав ни слова, пулей вылетел из дома, после того как они с Рихардом полдня не могли найти общего языка ни по поводу способа переноса мебели, ни по поводу мировой политики безопасности. Она помнит. Помнит. Сплошь такие вот истории. Она ставит коробку на узкую кровать за лестничными перилами, поверх нескольких других коробок, покоящихся на больших размеров папке, наполненной (чем-чем-чем?) уродливыми охотничьими эстампами и французскими модными журналами, оставшимися от родителей Рихарда. В одних местах вещи разложены по порядку, в других же царит невообразимый кавардак, будто некоторые углы ведут пассивное существование, а некоторые еще активны: открытые чемоданы, шаткие пирамиды из коробок, свернутые рулонами ковры, коньки (хрупкие, будто из папье-маше), на крючках — ранцы, словно приготовленные к школе, коробки со школьными тетрадями (десять сложноподчиненных предложений с союзом что), санки (или то, что когда-то было санками), старые перины со свалявшимся пухом, армейское одеяло времен вермахта, банки из-под кофе («Арабика», «Майнль»), коробки из-под печенья («Хеберляйн», «Хеллер») с неизвестным содержимым (почтовые марки с писем? оторвавшиеся пуговицы?) и пыль, на всем пыль, словно тугой перевязочный материал, хлам этот будто сломанная нога Рихарда, а пылевой бандаж оберегает его от болезненного груза времени. Кажется, что вместе с влагой из предметов постепенно выдавливается и их значение. Куда ни посмотри, составленные и сложенные вещи слеживаются и склеиваются в некую субстанцию, материю, которая, как отстойник, смешивает поколения, лепит из них насыщенную, давшую усадку, обесцветившуюся историю семьи.

Альма прокладывает себе путь между мебелью и хламом, мимо детской педальной машины Отто к выходящему на западную сторону окну и открывает его, чтобы впустить свежий воздух. Когда она пытается закрепить левую створку, из стены вываливается болт, на котором держится кольцо. Альма думает: да, правильно, такое уже было, у нас такое частенько случалось. Летом. Она поднимает болт, вкручивает его как может в расшатавшееся гнездо, потом цепляет крючок за кольцо, щелчком выбивает сухие останки мух и мышиный помет из щелей рамы, сильно потрескавшейся за долгие годы, и выглядывает наружу, всматривается поверх садов и домов в сгущающиеся над землей сумерки. Порыв ветра, гуляющего по венской долине, шевелит сухую листву на деревьях, наполовину вырисовывающуюся в блеклом свете, наполовину исчезающую в темноте. Над зоопарком Лайнца собираются густые облака, кучевые и слоистые, с шапкой сверху и кисточками на брюхе. Небо на этом участке полностью затянуто, под ним — плотная тень. Пестрая листва деревьев почти уже не видна из-под нее. Тучи наплывают, ленивые и тяжелые, словно привлеченные приглашающим взглядом Альмы. Скоро и верхушки и коньки крыш, которые еще виднеются вдалеке, сольются с мрачным фоном и растают в нем.

Альма ждет со скрещенными на груди руками и высматривает. Она не знает кого и что.

Тогда, чуть позже полуночи, когда Ингрид пришла и разбудила ее, потому что кто-то постучал в дверь и Ингрид испугалась, это был Отто, который не мог проникнуть внутрь. Ингрид заперла двери на все замки. Последняя ночь Отто в родном доме, перед тем как он вновь отправился на строительство баррикад и добровольно присоединился к одной из боевых групп. Два года назад он еще писал письма из палаточного лагеря гребцов на каноэ. На бумаге с музицирующими ангелами. Ангелов он срисовал откуда-то через кальку и раскрасил акварелью.

Комментарии излишни.

Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих. / На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею. / На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона (Псалом 90,11–13).

Истинно и правдиво.

Да?

Еще раз?

Быть такого не может.

Нерешительно Альма отворачивается от окна. Она идет к двери, затворяет ее за собой, уносит с собой думы о детях, спускается вниз по лестнице, тихо, будто вслушиваясь во что-то, внимая другому голосу. Ее правая рука скользит по отполированному (протертому до дыр?) тысячами прикосновений детских ладошек, взрослых рук пушечному ядру, которому, по расчетам Отто, потребовалось бы двадцать семь с половиной часов, чтобы на боевой скорости облететь экватор (эту задачку ему пришлось решить для школы в качестве наказания). Она на мгновение замирает. Задумчиво. Удивленно. Складка между бровей. Она разглаживает на боках платье. Вдруг она чувствует, как пуст дом, совсем не так, как вначале: Отто и Ингрид, часто ее мать, и Рихард, который радовался, когда приходило много гостей. Из пяти человек, которые жили здесь, осталась она одна. Она кивает, медленно, несколько раз. Потом идет вниз по лестнице, в подвал, и достает из большого холодильного шкафа часть лучших припасов, которые она попридержала для гостей, а теперь медленно поедает их сама, потому что больше не хочет никаких визитов. Она складывает запасы в кухне, чтобы оттаяли. Оттуда заворачивает в гостиную и включает телевизор в надежде услышать добрые вести о соседях на Востоке. Однако монотонность новостных сообщений, абсолютно безучастных, на этот раз особенно глубоко потрясает ее. Не досмотрев программу новостей, она переключает на другой канал, где идет какая-то невинная чепуха с комиком Фрицем Экхардом. Но этот китч тоже выше ее сил, а документальный фильм о возникновении жизни оказывается ей не по зубам, хотя тема эта ей интересна. В нем рассказывается о цепочках аминокислот, которые скручиваются в спирали и в определенном порядке присоединяются друг за другом. И все же, как из этого возникает жизнь, остается ей неведомо. Она выключает телевизор, немного разочарованно. Берет книгу про аутсайдера, которая прошлой ночью упала с полки, посмотрим, может быть, удастся с ее помощью узнать что-нибудь о Рихарде. Но и здесь — одно разочарование. Уже на первой странице она спотыкается о множество незнакомых слов, не встречающихся в их англо-немецком разговорнике. Так, несолоно хлебавши, она ставит книгу обратно на полку. Идет назад к дивану, ложится, поворачивает лицо к большому окну, ноги слегка подогнуты, колено к колену, щиколотки плотно прижаты. В этом положении Альма прислушивается к хорошо знакомым звукам дома, мирно, спокойно, терпеливо лежит она так, одинокая, но не в неприятном смысле слова, то есть не то чтобы одинокая, а просто одна. Возможно, удрученная, да, немного подавленная, потому что способность к познанию нового ослабла и у нее. Часто, когда, несмотря на постоянно увеличивающиеся в своем количестве упражнения в искусстве отхода от дел и сбережения сил, она уже ранним вечером ни на что не годна и ощущает только потребность ни о чем не думать и тихо лежать, она говорит себе: «Это снова был не мой день, но он должен скоро наступить». Она и сейчас говорит это себе: «Это снова был не мой день, но он скоро наступит». Одновременно с этим она без горечи признает, насколько бессмысленно ее желание, потому что этот день не может наступить, она и не могла бы знать, как и когда. Так и лежит она, не ожидая ничего, пристально всматриваясь внутрь себя, не чувствуя себя ни счастливой, ни несчастной, не в состоянии заснуть, и ей кажется, что комната покачивается вокруг нее, где-то далеко от нее. Порывы ветра набрасываются на окна, неплотно прилегающее стекло тихо дребезжит, через четверть часа на дом обрушивается ливень. Альма прислушивается к звукам извне, ее сердце колотится, щеки горят, она слышит, как хлещет дождь и булькает вода, а затем приглушенные раскаты грома, которые накладываются поверх прочих звуков. Эти раскаты заставляют ее встать, выключить лампу под потолком и через высокое окно взглянуть в сад, на ульи и деревья, упирающиеся в небо своими кронами, черное на черном. Там, наверху, ни единого проблеска света. Альма думает: хоть бы не затопило веранду, как в прошлый сильный ливень, этого ей еще не хватало. Она вызывала трех специалистов, и никто не мог посоветовать ничего, кроме капитального ремонта дома. Но для кого? Для меня? Для меня не стоит, ту пару лет, что я еще проживу, дом продержится, а потом пусть другие о нем позаботятся. И третий эксперт поддержал ее в этом. Он посоветовал ей лучше ничего не трогать, пока совсем не станет худо, от снега, обледенения и жары едва ли найдется по-настоящему хороший материал (посмотрите, как трескаются дороги от мороза). С тех пор Альма опасается, что однажды наступит тот день, когда будет уже совсем худо. А в остальном, по ее мнению, дом еще должен послужить, большего от него и не требуется.

Гроза приблизилась. Льет как из ведра. С промежутками в три-четыре секунды вспыхивают зигзаги молний, большинство из которых раздваиваются вилкой. Молнии белого цвета и ослепляюще яркие, иногда отдающие в синеву, а иногда окрашивающиеся в оранжевый цвет. Множество молний не сопровождается никаким звуком, только время от времени издалека доносятся легкие, нарастающие и удаляющиеся раскаты. Альма хотела бы сосчитать секунды, но из-за того, что молнии сверкают часто, а гром доносится редко, она не может различить, к какой молнии относятся эти раскаты. Поэтому она просто считает про себя, испытывая приятную онемелость от механического нанизывания чисел, наблюдая за разрывами теней в саду, за секущими струями дождя, от которых она не может оторваться, двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, чтобы не думать обо всех тех вещах, которые стали похожи на привычные старческие боли, возникающие там, где из-за слишком больших нагрузок все износилось, там, где из-за бесконечных повторов две мысли давят на чувствительные нервы.

О том, что она не смогла положить голову Отто себе на колени. Она может думать сколько угодно, но ничто не может перевесить мысль, что она не держала в объятиях своих детей, когда они умирали. Иногда она думает с тихо тлеющей под пеплом злостью: дети должны были лучше беречь себя. Но на самом деле это упрек в ее адрес, потому что беречь и защищать детей — одна из задач матери. Она так бы хотела исправить это, она бы хотела — ну хотя бы — положить себе на колени голову мертвого Отто и голову мертвой Ингрид. Как будто это бы спасло? Может быть. И своего мужа, Рихарда, она посадила бы в большое кресло, которое он любил в последнее время. Она принесла бы ему скамеечку для ног, обтянутую зеленой материей, и подставила бы ее ему под ноги, тогда все были бы в сборе (дождь хлещет с новой силой), словно всё в порядке (снова оранжевая молния), может, и не в порядке (что за дрянная погода), но все-таки лучше.

Однажды Альма зашла в ванную, Ингрид сидела на унитазе совершенно заспанная, ей тогда уже было семнадцать или восемнадцать. Альма погладила ее по голове и прижала к своему животу, как в старые времена.

Да, старые времена. Славные старые времена, в которых так легко увязнуть.

А сейчас?

Сейчас, последний раз в этому году, розы утоляют свою жажду.

Сейчас ветер придавливает к земле цветы на могилах, если цветы не пластмассовые.

Потом раскат грома, совсем близко, как будто со стен попадали все фотографии, и люди с фотографий, и козленок с часов.

В школе Альма узнала, что для человеческого глаза цвета на быстро вращающейся ветряной мельнице смешиваются, голубой и желтый — в зеленый. Однако если при полной темноте молния осветит колесо вращения на сотую долю секунды, то его можно будет увидеть словно застывшим, все цвета четко отделенными друг от друга. По этой же причине торопящиеся в свои гнезда птицы будто застывают в воздухе, когда их внезапно освещает молния. Точно так же застывают и воспоминания, как будто память раскладывает цветовой замес прошлого на его составные части, выделяя отдельные цвета, как будто память на мгновение пригвождает к непогоде птиц (голубей), которые годы назад все куда-то торопились.

Ветер рванул створку окна, створка дернула крючок, крючок потянул болт за кольцо, болт рванулся из дерева, дерево поддалось, и болт выпал на пол. Некоторое время освободившаяся створка окна хлопает в порывах ветра над западной окраиной столицы федерации, Вены, бессменной королевы на Дунае. Петля скрипит, створка немного поворачивается в сторону устало ожидающих детских игрушек, писем, чей адресат затерялся. Створка поворачивается туда-сюда, туда-сюда. Потом порыв ветра швыряет ее о стену, и стекло осколками вылетает из рамы.

Альма ставит рюмку горькой настойки «Fernet» на ночной столик (за то, чтобы не умирать в одиночестве). Раздевается, натягивает свежую ночную рубашку, ту, с божьими коровками. Залезает под тяжелое одеяло, берет с тумбочки «Зеленого Генриха» и наклоняет настольную лампу так, что пучок света падает на раскрытые страницы.

Как она только здесь оказалась? С ума можно сойти. Представить невозможно. Как же все-таки? Так быстро все случилось, недолго раздумывая, раз обернулась, раз взглянула — и уже всё позади.

(Аплодисменты. Занавес.)

В комнате на стене висит рисунок пером, лист формата DIN-А3, который внук, Филипп, прислал бабушке, когда ему было двенадцать, судя по дате. Внизу справа торопливой смесью из строчных и прописных букв он приписал название: ноги МОЕЙ сестры СИССИ. И в самом деле рисунок предлагает взору немногим больше этого: опускающиеся сверху брюки-клеш, верхний край листа едва выше колен, левое колено отмечено четырьмя вертикальными и одним продольным штрихами. Внизу, где заканчиваются брюки, носки в рубчик, но можно еще разглядеть ноги под брючинами. Потом тупоносые ботинки, практически одни подошвы. Левый ботинок, развернутый в сторону, лежит почти что горизонтально, в то время как правый, стоящий прямо, наклоняется немного вперед и в противоположную сторону, из-за этого, а также из-за треугольных отверстий брючин видно, что Сисси в момент создания рисунка лежала на спине, может быть читая, на своей кровати, а возможно, спала, на постели Филиппа, оттого и ботинки.

(Аплодисменты. Занавес.)

Кое-что еще — что, Альма?

Она спрашивает себя, почему люди скорее готовы поверить фантастической идее о Боге и вечной жизни, нежели тому, хоть об этом и нелегко помыслить, что со смертью все заканчивается и мы (мы) больше уже не выйдем сухими из воды. На протяжении всей жизни человек испытывает постоянное желание, чтобы ему повезло, и до самой смерти цепляется за ничем не подкрепленную надежду на то, что так оно и будет продолжаться вечно.

Как про нее говорили в детстве, жаль, что в ней пропал мальчик. Да?

Как выглядела в те времена Тиволигассе в Хитцинге? Широкая серая улица, серая-серая, ухабистая и пыльная.

Минуточку…

21 февраля 1945-го, когда из разбомбленного зоопарка улетели редкие птицы и позалетали, спасаясь, в разбитые окна вилл в Хитцинге. Оставшиеся в городе дети устанавливали местонахождение птиц, в ту пору это выражение было в ходу — установить местонахождение. Вместе с сыном доктора Йокля Отто поймал тукана, которому уже была уготована участь найти свой конец в кастрюле у Йоклей в качестве разнообразия скудного пайка в последние недели.

Ты еще помнишь? В последний год войны ты научилась проверять, разбавлено молоко или нет. Если окунуть вязальную спицу в молоко и на ней останется капля или след от молока, значит, оно не разбавлено, а если все стечет, значит, добавлена вода.

Скисшее? В треснутом стакане?

Это Ингрид написала или Отто?

Почтовая открытка?

Нет ответа.

За всех живых и мертвых.

(Аплодисменты. Занавес.)

Кое-что еще — о чем ты, Альма?

Она видит во сне маленьких поросят. Она со своим отцом разгружает телегу, полную маленьких поросят, относит их по одному в погреб и кладет на полки, где они послушно лежат, все, кроме троих.

Ее отец говорит:

— Этих троих мы не возьмем.

Но эти трое — самые красивые свинки из всех.

Альма снова кладет бойких поросят рядом с другими, и они остаются послушно лежать.

(Браво. Аплодисменты.)

Всевидящий там, наверху, узнаёт и отличит сон розы от сна лилии. Это сказал кто-то, когда Альма была еще маленькой, иногда она пытается вспомнить, кто это был, но не может.

Люди говорят много.

Забывчивость — лучший помощник палача.

Человек не живет даже единожды.

Жизнь состоит из множества дней. И этот день закончится.

В мемуарах графини де Жанлис, издание первой половины девятнадцатого века, пятьдесят первая, и последняя, глава посвящена речевым шаблонам, с помощью которых путешественник общается со своим врачом на смертном ложе. Транскрипция фраз на чужом языке.

«Мне конец?»

«Придется ли страдать от сильных болей?»

«Я готов предстать перед Господом».

(Аплодисменты.)

В уже погасшем телевизоре, пока он еще работал и если была включена нужная программа (если-если-если), три года назад умерший русский режиссер отвечал на вопрос, что есть жизнь:

— Катастрофа.

Следует скрывать то, к чему имеешь некоторую склонность.

Да?

:?

Да.

(Black out.)

 

Среда, 20 июня 2001 года

Утром Штайнвальд и Атаманов приварили свадебный подарок Штайнвальда — обручальные кольца — в моторном отсеке «мерседеса», пряча их там от таможенных и налоговых служб, которых они опасаются. Сейчас они стоят рядом с Филиппом в раскованных позах и наблюдают за рабочими, с помощью автокрана разбирающими большие участки крыши и складывающими черепицу у кромки. Когда кран некоторое время не используется, Атаманов вычищает водосточный желоб. В это время Штайнвальд приносит из подвала топор. Он собирается срубить растущее слишком близко к дому абрикосовое дерево, чтобы кран смог заехать и за дом. Филипп не вмешивается, он понимает, что дерево мешает. Однако когда он удаляется к своему крыльцу, он думает: как жаль, что вместе с деревом исчезнет и щетка, висящая на нем. Кто-то привязал ее щетиной вверх к ветке, которой требовалась подпорка. Но дерево было тогда молодым и выросло с тех пор еще почти на полметра.

Топор методично входит в ствол. Повернув голову на стук, Филипп слушает удары и (и) при этом представляет себе, как от них начинает сотрясаться земля под домом, как в комнате Атаманова падает на пол лицом вниз фотография его невесты, как с трудом удерживается сложенная на обрешетке черепица. Штабеля ее рассыпаются, черепица скользит по крыше, съезжает через край и со страшной силой обрушивается на Филиппа.

Его отец часто рассказывал одну и ту же историю — о том, как в пятидесятые годы самое сильное из когда-либо зарегистрированных землетрясений в Австрии застало его в Естественно-историческом музее, как нарочно, в окружении чучел животных. Животные вдруг задвигались и целыми рядами попадали со своих шестов, камней и подставок. Стекла витрин полопались, а он, отец Филиппа, только с трудом удержался на ногах, разинув рот и выпучив глаза, потому что совершенно не мог понять, что происходит. Этот рассказ глубоко впечатлил маленького Филиппа, он не переставал удивляться, представляя себе падающих животных: снежную козу, яванского носорога, сицилийского карликового слона. Однако со временем Филипп убедился, что отец обманул его. Вероятно, кто-то рассказывал ему о том землетрясении и его последствиях для Естественно-исторического музея или отец прочел об этом в газетах и допридумывал пару деталей. Как бы то ни было, Филипп тоже может прекрасно выдавать эту историю за свою собственную.

Он слышит, как падает абрикосовое дерево. Вскоре после этого он направляется за дом, чтобы посмотреть, как продвигается там работа. Атаманов стоит возле крана и, заложив руки за спину и запрокинув голову, наблюдает за кровельщиками, которые заменяют подгнившую обрешетку крыши. Раздетый до пояса Штайнвальд, сдвинув на затылок шляпу, вырезает заросли кустарника промеж оставшихся деревьев. Вообще-то Филипп собирался рассказать Штайнвальду историю о чучелах и землетрясении в Естественно-историческом музее, но вместо этого напускается на него, крича, чтобы тот оставил наконец в покое сад. Штайнвальд сдерживается, прекращает работу, не двигается с места и только слегка краснеет. Филипп с трудом пытается совладать с собой. Я с этим покончу, думает он, они же меня просто ставят в дурацкое положение (они просто ставят меня в дурацкое положение!).

— Я больше не позволю так себя унижать. Вы меня постоянно водите за нос.

Штайнвальд морщит лоб, озадаченный тоном Филиппа. Он собирается что-то возразить. Но не успевает вымолвить и слова, Филипп поворачивается к нему спиной и размеренным шагом, с высоко поднятой головой возвращается обратно к крыльцу.

Там он ужасно злится на свое поведение. Напустившись на Штайнвальда, он сразу же понял, что сад вряд ли истинная причина для такой сцены. На самом деле он (Филипп) в ярости, потому что Штайнвальд и Атаманов не хотят либо приглашать его на свадьбу, либо брать с собой на Украину; да только какая разница. Некоторое время Филипп раздумывает, как исправить случившееся. Но он ничего не может придумать, по крайней мере чего-то такого, что не вызвало бы нового припадка ярости. Несколько раз он встает со ступенек, заглядывает за угол дома, но не может заставить себя подойти к Штайнвальду и извиниться. Он мрачно удаляется в сад. Встав рядом с одним из стульев, он прислоняется спиной к стене и наблюдает за кровельщиками, передвигающимися по скату крыши в тяжелых башмаках и с килограммами инструментов на поясе. Двое рабочих мочатся на свежеуложенную черепицу. Это якобы ритуал такой, кроме того — экономия времени. Ребят трудно в чем-либо упрекнуть. Работа спорится. Пока кровельщики опорожняют свои мочевые пузыри, Филипп осознает, что скоро останется один: кровельщики уйдут, Штайнвальд и Атаманов уедут на Украину. Через два дня. Йоханна в припадке не зная чего купила себе новый велосипед, а ее старый, им починенный, стоит в его гараже. Уже несколько дней Йоханна не показывается. Не слышно и детских голосов из соседского сада, которые Филипп слышал еще час назад.

Когда он услышал детские голоса, ему показалось, будто он сам играл еще вчера. Но сейчас, без голосов за спиной, он не может объяснить, как возникло это впечатление. Сейчас ему кажется, что он — всего лишь большой хвастун, который все выдумывает: погоду, любовь, голубей на крыше, бабушку с дедушкой, родителей и свое детство — его он тоже (всего лишь) выдумал.

Он продирается к западной части стены, там он пытается выдрать из земли елочку, едва достающую ему до бедра, но ему это, однако, не удается, он только оцарапывает себе ладони. Не желая просить у Штайнвальда топор, он приносит из подвала тупую ножовку, которая постоянно застревает в стволе, так что Филипп несколько раз чуть не получает вывих запястья. Он пилит как сумасшедший и почти доводит мышцы до спазма, но тут деревце наконец ломается. Остается только перепилить кору. После чего Филипп отправляется с елкой под мышкой к Штайнвальду, протягивает ему дерево и просит позаботиться о том, чтобы кровельщики укрепили елочку на коньке крыши.

— Вечером я хочу устроить небольшую вечеринку, этот день стоит того, чтобы его отпраздновать. Дом ведь почти как новый.

Prepared for the future.

Штайнвальд с минуту пристально смотрит на Филиппа, будто у того горячка, затем требует:

— Сначала возьмите свои слова назад.

Вот собака, проносится у Филиппа в голове, это шантаж. Он набирает в грудь воздуха. Негодяй.

— Я беру свои слова назад.

Штайнвальд кивает. Берет елку, прислоняет к стене дома, ощупывает свою рубаху, висящую на ветках сирени, и протягивает Филиппу сигарету. Они долго молча курят. Затем Филипп идет в дом, заказывает по телефону еду и выпивку на пятнадцать человек, фейерверк и несколько факелов. После всего этого он полностью посвящает себя задаче пригласить как можно больше гостей.

Йоханна говорит, что у нее на вечер уже запланирована встреча, а кроме того, этой ночью обещают дождь.

Филипп спрашивает, это что, метафора или она вновь предпочитает лучше говорить о погоде.

— Циклон господствует на всех фронтах.

Она ворчливо отделывается от его реплики и заявляет, что на ее приход рассчитывать нечего, совершенно определенно, помимо запланированной встречи она терпеть не может мясо-гриль, это слишком напоминает ей о ее первом месте подработки в каникулы — на Венской ярмарке. Кроме того, есть еще ребенок и Франц (и его брюки, яйца, башмаки, ноги, ключ от мастерской, дом, картины, письменный стол, черный верблюд и город).

Потом еще:

— Мне завтра рано вставать.

Ах вот оно что.

— Я уже все понял.

Ничегошеньки он не понял. Больше всего он не любит, когда чувствует, что его бросают, оставляют на произвол судьбы (это ему никогда не нравилось), а также когда Йоханна дает ему понять, что он пристал к ней как банный лист, действуя ей на нервы. Сваливается ей на голову и сваливается. Как муха в суп, как незваный гость, который хуже пьяницы.

Незадолго до Рождества он потребовал от Йоханны объяснений. И получил:

— Мне кажется, ты частенько путаешь две вещи: когда не приемлешь ты сам и когда не приемлют тебя.

— Вот как?

— Тонко подмечено, а? Наверняка ты еще не думал об этом в таком ракурсе.

На этот раз лучше уж промолчать, чем отреагировать на такую удручающую оценку. Лучше уж. Лучше он заявит ей: Йоханна, пока не забыл, сообщаю, что решил поехать на Украину с Атамановым и Штайнвальдом.

— Через два дня отправляемся.

Йоханна кажется озадаченной.

— Ах вот как, — произносит она. И потом добавляет: — Черт побери, таким я тебя совсем не знаю, таким решительным.

Пауза. Очень напряженная. Филипп говорит:

— У кого нет друзей, тот сам себе враг.

Пауза, вновь напряженная (сдержанная, удивленная, отчаявшаяся, обдумывающая).

— Ты уже купил свадебный подарок, и если да, то какой?

Молчание. Можно вместе считать секунды. Филиппу вдруг приходит в голову, что в новых телефонах не слышно шума в проводах.

Йоханна смеется (развеселившись?):

— Так я и знала! Посылаю тебе рабочих, которые подставляют свою спину и берут на себя твои трудности на семейном фронте, а ты растрачиваешь освободившуюся энергию на то, что бегаешь хвостиком за этими унылыми типами. Что тут можно сказать? Удачи тебе. Надеюсь, что от этих двоих ты заразишься тягой к разгребанию дерьма.

После того как Филипп не реагирует и на этот жестокий анализ (его сумасбродства — его трагичности — его социальной неустроенности?), потому что прощание, через которое предстоит пройти, напрягает его уже заранее, Йоханна завершает разговор призывом при случае повзрослеть, чтобы потом не удивляться, что с ним стало.

Так, без этого тоже никак нельзя было обойтись.

— Чао.

— Ба-ба.

Возможно, думает Филипп, это превосходный признак взросления, когда систематически теряешь надежду на то, что все еще может в любой момент повернуться к лучшему. Он находится на самом верном пути. Тут даже начинает вдруг угасать и надежда на то, что на вечеринку в честь новой крыши соберутся гости. Он говорит себе, что Йоханна должна была бы громко хлопать в ладоши, если бы видела, как безрадостно плетется он к стене сада.

Во время последнего визита Йоханны, с неделю назад, когда ранним утром красный «мерседес» выехал за ворота, они вместе принимали ванну. Йоханна — на женской половине, как она называет более удобную, покатую, часть ванны, а Филипп поясницей на ребристой вращающейся ручке для регулирования слива воды. Они говорили о работе Йоханны на телевидении и о бабушке Филиппа, которая в преклонных летах решила освежить свои знания английского языка. За это время Филипп дважды вымыл волосы Йоханны шампунем с липовым цветом, про который она говорила, что он хорошо пахнет. Она хотела, чтобы и Филипп подтвердил, что пахнет хорошо. Она сидела перед ним, между его ног. Он смывал пену с ее волос и поднимал их, чтобы струя душа достала и до затылка. Вода стекала в сливное отверстие с клокотанием, потому что Йоханна, быстро сдвигая и раздвигая ноги, делала волны. Филипп сказал, что это бурление звучит так, словно под ванной живут привидения. Йоханна смеялась. Филипп тоже смеялся. Когда он вылез из ванны, чтобы освободить место, клокотание стихло, хотя Йоханна продолжала сдвигать и раздвигать ноги. От шампуня, стекавшего в воду в течение последнего получаса, Филипп стал совсем липким, и поскольку полотенца вчера были отправлены в грязное белье, он проскользил по полу на резиновом коврике в комнату бабушки, где лежали чистые полотенца. Когда он вернулся оттуда, Йоханна стояла, выпрямившись во весь рост, в ванне, невероятно большая и широкая и такая далекая, сияя от счастья, которого он никак не мог понять. Обеими руками она выкручивала волосы.

Филипп стоит у стены сада на последнем из стульев и прислушивается, затаив дыхание.

Однако отсутствие соседей грозит ему скандалом.

Он идет к фрау Пувайн и преподносит ей вишни. Господин Прикопа также сердечно приглашен. Он трижды звонит на почту, пытаясь разыскать почтальоншу. Но ему упорно отказывают и не называют фамилию сотрудницы.

Тогда он звонит своему коллеге. Там не берут трубку.

Он набирает номер отца. Тот дома.

— Эрлах.

— Привет, пап, это я, Филипп.

— Какой сюрприз. Удивил так удивил.

— Как у тебя дела?

— Не жалуюсь. А у тебя?

— Тут сейчас кровельщики. Чинят крышу.

— Значит, ты весь в делах?

— Можно и так сказать. А ты?

— Только что сложил в папку лицензии, которые они вернули мне сегодня по почте. Под конец года игру снимут с производства.

— Знаешь ли ты Австрию?

— Да. И это после сорока одного года. Плюс те годы, когда я сам был полновластным хозяином игры.

— И это когда я даже ночью думал, знаю ли я Австрию.

— Да, жаль.

— Пап, сегодня вечером я устраиваю небольшую вечеринку с грилем. Не хочешь прийти? Тогда и поговорим об этом.

— А я там кого-нибудь знаю? Кроме тебя?

— Фрау Пувайн?

— Понятия не имею, кто это.

— Господина Прикопу?

— Того, с телевидения? Смех — дело серьезное?

— А разве он не умер?

— Другого Прикопу я не знаю.

Молчание в трубке.

— Думаю, мне лучше остаться дома. И все же спасибо тебе, что вспомнил про меня. Ты на меня не обидишься?

— На что ж тут обижаться?

— Ну вот и прекрасно.

— Тебе грустно, что игру больше не будут выпускать?

— Немного. Но не так, чтобы очень.

Молчание в трубке.

— А ты помнишь, как в самом первом выпуске игры гласило последнее правило: проигравший не должен смеяться. В то время мне, двадцатилетнему, это казалось очень оригинальным. Как будто в Австрии кто смеется, когда проигрывает. Да мы почти всегда были в проигрыше. А сегодня, когда я включаю телевизор и вижу эти развлекательные шоу с молодыми людьми, добровольно позволившими запереть себя в четырех стенах, получается все как раз наоборот. Кто проигрывает и вылетает из игры, тот выходит перед камерой и говорит: огромное спасибо, было очень здорово, я горжусь тем, что сумел остаться самим собой. Это мне непонятно. Когда проигрывал я, то после этого я всегда становился другим. Я не любил проигрывать. Проигрыши никогда не шли мне на пользу.

Молчание в трубке.

— Только идиоты никогда не проигрывают, — говорит Филипп.

— Игру можно было бы еще раз модернизировать. С другой стороны, что уж теперь говорить, что прошло, то прошло. Я тебе никогда не рассказывал, что ДКТ до войны называлась «Спекуляция» и что нацисты хотели ее запретить, потому что они были против денег? Тогда игру в мгновение ока переименовали в Коммерческий талант, что придало ей аспект образовательной игры, и она пользуется успехом до сих пор. Немцы без всякого стеснения называют ее «Монополией».

— Знаешь ли ты Австрию? Это ведь тоже звучит как познавательная игра.

— Она таковой и является. Ну, да ладно, я уже сказал: проехали и забыли. Не переживай за меня. Может, и вправду не обязательно знать, как быстрее всего добраться от Куфштайна до Брука-на-Лейте. Если честно, то и мне это уже совсем безразлично: я предпочитаю оставаться дома. О’кей? Пойду снова прилягу. Как мило, что ты позвонил, Филипп.

— Ты тоже звони.

— И не сердись на меня, что я не приду. Да и дождиком в воздухе пахнет.

— Йоханна тоже так говорит.

— Йоханна, та, что была раньше?

— Да, она.

— Видишься с ней изредка?

— Вот именно, что изредка.

— Я не хотел быть назойливым.

— Ничего страшного.

— Ну, будь здоров.

— Ты тоже.

Филипп кладет трубку. Он подходит к двери, куда только что доставили заказанную еду, и бросает одно рыбное филе рядом со ступеньками крыльца. Филе предназначено кошке, которая в последние два дня тоже не удостаивает Филиппа посещением (потому что на чердаке она наелась крысиной отравы и окончила свой жизненный путь в шкафу на верхнем этаже — но Филипп этого еще не знает). Он втыкает факелы в землю, протягивает удлинитель в сад и запускает свадебную музыку. Он даже вытаскивает в сад кухонный стол и застилает его белой скатертью, чтобы все смотрелось прилично. Затем он снова влезает на стулья у стены в надежде пополнить короткий список гостей, готовых принять его приглашение.

Пожилой господин, пару недель назад угрожавший ему проволочной щеткой, собирает малину. Филипп привлекает его внимание, пожелав ему доброго вечера. Мужчина поворачивается к Филиппу, меряет его внимательным взглядом. В первую минуту Филипп сомневается, что тот его узнает. Все-таки при их первой и последней до сих пор встрече на Филиппе был респиратор и защитные очки. После нескончаемо долгой секунды, во время которой Филиппу кажется, что он чувствует запах гриля, а также слабую надежду, которая и сбивает его с толку, — у него нет ни малейшего повода надеяться на то, что сосед также ответит приветствием, тот отвечает, правда, не очень дружелюбным тоном, но и не очень недружелюбным, однако с таким демонстративным выражением терпения, которое дает Филиппу понять, что все всё о нем знают. Лучше бы ему и сейчас иметь на лице респиратор и защитные очки, да еще в придачу завязанный на затылке платок, закрывающий рот и нос. Он смотрит на соседа, обиженный, оскорбленный, испытывая неловкость, и в то же время, хотя внешне он остается спокойным, умоляет о сочувствии, упав мысленно на колени перед соседом-противником, мысли которого так ясно вырисовываются перед глазами Филиппа: вот это, значит, и есть новое поколение, этот маленький шпион и уклонист, он выучился карабкаться по родословному древу семьи, пригнутой ветром к земле, и сейчас использует приобретенные таким образом навыки для того, чтобы взбираться на стулья, расставленные вдоль садовой стены. Филипп начинает говорить. Мужчина вновь принимается за свое размеренное занятие, хотя и прислушивается, что выражается в нечастом поглядывании на собеседника, к тому, что излагает Филипп: он приглашает мужчину на вечеринку, вместе с семьей, вместе с дочерью.

— Она ведь ваша дочь? — спрашивает Филипп, чувствуя, как пылают его уши.

— Да, — отвечает деревянным голосом сосед и окидывает Филиппа нелюбопытствующим взглядом, ожидая, не сообщит ли тот чего еще.

Поскольку Филиппу в голову не приходит ничего лучшего, он добавляет:

— Я с ней познакомился. Она ожидает близнецов.

Мужчина кивает, но так, будто он на самом деле собирался осудительно покачать головой, но не сделал этого из вежливости. Теперь уже и Филиппу становится окончательно ясно, что разговор перешел все границы дозволенного.

— Я был бы очень рад, если бы вы пришли, — быстро произносит он и в этот момент действительно так думает. И еще — не хочет ли сосед вишен, у него навалом вишен. Нет, у нас есть свои, отвечает мужчина, указывая на дерево позади него, гнущееся под тяжестью плодов.

Сосед удаляется в направлении дома. А точнее: оставляет Филиппа без внимания.

Последний, в свою очередь, возвращается к площадке, туда, где Атаманов разгребает угли под решеткой гриля, а Штайнвальд стоит среди смеющихся кровельщиков и наблюдает за тем, как на коньке крыши устанавливается срубленная Филиппом елка. Филипп рад, что у рабочих такое хорошее настроение.

Один из них кричит:

— Дереву шляпа идет однозначно больше, чем тебе, для твоего черепа она слишком мала.

Только теперь Филипп догадывается, что шляпа Штайнвальда нахлобучена на макушку деревца и таким образом венчает крышу. Штайнвальд не протестует, даже робко посмеивается. Однако круги под его глазами чернее, чем когда-либо, углы рта опущены, плечи ссутулены. Очевидно, он не знает, как себя вести. Кажется, что он немного стесняется вмятины, оставшейся от шляпы на сальных волосах. Снова и снова он потирает голову. Один из рабочих замечает это и произносит, с точностью подтверждая поговорку о том, что стоит только раз споткнуться, как тут же и наподдадут вдогонку:

— Смотри только, чтоб фантомные боли тебя не замучили.

Штайнвальд осыпает кровельщика и стоящего рядом с ним подмастерье рядом ругательств, произнесенных сквозь зубы. Он сплевывает. В это же время рабочие убирают стрелу автокрана. Все еще хохоча, кровельщики подходят к столу, чтобы посмотреть, чем можно поживиться.

Они берут поджарившиеся колбаски, быстро открывают пивные бутылки с помощью своих зажигалок, слизывают капли с бутылочных горлышек, запрыгивают в кабину автокрана и уезжают еще до прибытия следующей партии гостей. Филипп ждет вместе с Атамановым и Штайнвальдом, не проронив почти ни слова (как обычно), или, лучше сказать, Атаманов и Штайнвальд перебрасываются время от времени парой слов. Филиппу, напротив, не до разговоров, потому что он боится, что произнесенные слова укажут ему на то, как скверно его положение дел. Постепенно небо затягивается облаками. Лишь Венский лес озаряется редкими закатными лучами, там, где за горизонтом свет пробивается сквозь облака. И тут в воротах появляются фрау Пувайн и господин Прикопа, они преподносят Филиппу бутылку вина, завернутую в подарочную бумагу — головки сухоцвета на голубом фоне. Филипп и представить себе не может ничего более безрадостного, чем бутылка вина в подарочной бумаге с золотой ленточкой на горлышке. Сейчас, вот сейчас он со всей остротой чувствует, как всё это убого, а если и не всё, то все же предостаточно, так что и остальное кажется не менее убогим. Он близок к тому, чтобы разбить бутылку о цоколь и с проклятиями покинуть собственную вечеринку: прочь отсюда, под одеяло, впиться зубами в подушку. Иногда это просто отлично помогает — вцепиться зубами в подушку. Однако, поскольку мужества у него не хватает даже на это, он ждет еще час, пока на небе не появляются первые звезды. Тогда он как следует раскуривает свою сигарету и, в надежде придать вечеру новый поворот, поджигает ею заказанные для фейерверка ракеты. Те со свистом взмывают в небо, разрываются там с громкими хлопками и забрасывают разноцветными искрами сад, дом, елку со шляпой Штайнвальда на макушке, соседей.

Настроение остается таким же.

Штайнвальд все еще не в духе, что он и демонстрирует с большим талантом в своей угловатой манере. Мрачно, покачивая головой с кислой миной, он швыряет куски мяса и половинки сладкого перца на решетку гриля и непрестанно выискивает места, куда он еще не сплевывал. Когда Филипп пытается поймать его взгляд, тот раздосадованно смотрит на него так, что Филипп понимает: стоит ему только сказать что-то не то, как он тут же схлопочет по морде. А когда Филипп пытается выведать у Штайвальда, откуда у того этот костюм — широченный, бежевый, с огромными нагрудными карманами, напоминающий Филиппу азиатских диктаторов, — Штайнвальд бормочет что-то невнятное, отказываясь повторить сказанное, из-за чего Филиппу приходится додумывать ответ самому (мать Филиппа часто говаривала: надо только сжать кулаки и молчать). Даже с фрау Пувайн, с которой Штайнвальд так хорошо общался в прошлый раз, он неразговорчив, причем настолько очевидно, что она вскоре оставляет свою затею выманить собеседника из бутылки, в которую он залез. Она поворачивается к Филиппу и рассказывает (хочет он того или нет, а он не хочет, потому что эти детали досаждают ему, показывают, как мало он знает, как мало он получил, как много ему было нужно, необходимо еще и сейчас и чего он никогда не получит): об Альме Штерк, его бабушке, которая никогда не упрекала своих внуков за то, что они не появляются у нее, и об Ингрид Штерк, его матери, когда она была еще ребенком, такая хорошенькая, и как жаль, что Ингрид умерла такой молодой, и что так и остался неразгаданным вопрос, почему Ингрид просто не выскользнула из браслета (ну да, ну так).

Филипп делает все возможное, чтобы обуздать рвение фрау Пувайн, с которым она жаждет поделиться своей информацией. Она чудовищно подробна в своих воспоминаниях. И пока в ее мозгу отыскиваются разнообразнейшие детали, лишь изредка побитые молью забвения, Филипп размышляет о том, почему он не хочет слышать эти типичные для своего жанра, в среднем скорее приемлемые эпизоды из детства и почему они ему кажутся произвольными, случайными, даже постыдными. Фрау Пувайн пространно повествует о том, как одиннадцатилетняя Ингрид поставила себе целью смастерить из каштанов и зубочисток всех животных и птиц Шёнбруннского зверинца, и далее о том, как она, Ингрид, была в то время по уши влюблена в ее, фрау Пувайн, сына Манфреда, Фредля.

— Она писала ему любовные письма. Фредль говорит, одно из писем у него еще сохранилось.

Этого Филипп уже не может вынести. Прежде чем фрау Пувайн углубится в дальнейшие подробности, Филипп использует возникшую в разговоре паузу, заполненную лишь сентиментальным смешком соседки, и переводит разговор на другую тему. А именно: он спрашивает о точности хода часов с маятником, которые он отдал фрау Пувайн.

Та, как кажется Филиппу, решает, что он хочет забрать часы назад. Она отвечает уклончиво: мол, то отстают на пару минут, то спешат, но это не имеет никакого значения, раньше или позже, больше или меньше, какая теперь разница. Она тут же вежливо прощается, кивая на грозящую испортиться погоду. И вправду — на небо наползают тяжелые тучи.

— Не беспокойтесь, — говорит Филипп. — Они пройдут стороной, дождя не будет.

Фрау Пувайн и господин Прикопа приводят тем не менее столько причин, что их хватило бы для извинений до конца недели. Они берут друг друга под руку и устремляются, шаркая, к воротам и, ни разу не обернувшись, исчезают за воротами и за стеной сада.

Филипп остается один с Атамановым и Штайнвальдом. Так они и стоят — один, второй, третий. И Филипп думает: кристально чистые личности так не выглядят. Стоит повнимательнее присмотреться, и увидишь, что это никакая не декларация независимости и не спасение трех жизней, это фиаско, три печальные фигуры, безосновательно надеющиеся на то, что надежда есть, болезненно осознающие, что ничто не осталось таким, как было, и ничто не останется таким, как есть.

— Возьмете меня с собой? Когда поедете послезавтра? — спрашивает Филипп, подспудно ощущая, что при всей гордыне и стыде, которые он испытывает, ситуация для этого вопроса сейчас вполне подходящая. Того гляди, начнется дождь, точно, как предсказала Йоханна. Звезды, по которым отыскивают свой путь корабли, стерты с неба. Поднимается ветер, бриз, он может изменить все. Вот уже сверкает молния. Раскаленные нити, ветвясь, извергаются из туч, у которых подбрюшье все сплошь в желтых складках. Через несколько секунд раскат грома падает словно груда камней в соседский сад и отдается в саду Филиппа вибрацией под ногами.

Штайнвальд смотрит на Атаманова, они обмениваются парой слов, Филипп их не понимает. Филипп безудержно падает в пустоту, а там ничего нет, что могло бы принести облегчение. Он чувствует себя одиноким, хотя и не может до конца признаться себе в этом, но таков он на самом деле. Луч автомобильной фары скользит по воротам. Филипп смотрит в его сторону. Вскоре не слышно уже и шума машины. Темнота вновь смыкается, плотнее, чем прежде. Штайнвальд и Атаманов продолжают держать совет. Филипп засовывает руки в карманы брюк, приготовившись к защите. Оба кивают друг другу. На одну секунду Филиппу кажется, что он забыл, по какому поводу Штайнвальд и Атаманов могут кивать друг другу. Они кивают и нерешительно выдавливают из себя:

— О, мы не знали, да-да, конечно, мы не подумали об этом.

— Это значит: да?

— Да.

Значит, он может поехать вместе с ними, взаправду. И хотя ему пришлось навязываться, чтобы добиться этой милости, он радуется или, по крайней мере, рад тому, что вместо помощников обрел спутников, тому, что в течение нескольких дней он будет с ними одно целое, этого он не ощущал уже давно. Он чувствует неуверенность в себе перед опасностями, которым собирается подвергнуть себя: другие погодные условия и что-то еще, что ему наверняка предстоит испытать, много больше того, что он может себе представить (а представить себе он может многое, уже хотя бы благодаря своей профессии). Тем не менее он готов сейчас же броситься в дом и начать собирать вещи: загранпаспорт, адаптер для розетки, глазные капли, хорошие средства от поноса и алкогольного отравления… Надо позвонить Йоханне, нет ли у нее каких советов.

Да, конечно, мой дорогой: не следует удерживать путешественника.

Спасибо.

Штайнвальд ударяет кулаком правой руки по левой ладони и заявляет, что должен достать свою шляпу с крыши, несмотря на начавшуюся грозу и мрак сгустившейся летней ночи. Несмотря на пыльный голубоватый отсвет, которым площадка перед воротами отвечает на разряды молний. Поднимается ветер. Всего через несколько часов, еще до рассвета, как утверждает Штайнвальд, его шляпа приземлится в Богемии (а если и не в Богемии, то у соседей, которые не явились на вечеринку). С помощью Атаманова Штайнвальд притаскивает самую длинную лестницу, она была за гаражом. Но лестница едва достает до края водосточного желоба. Штайнвальд скрипит зубами. Филипп видит, что тот не собирается так легко сдаваться. Поэтому он предлагает поставить нижний конец лестницы в багажник «мерседеса», того «мерседеса», в котором он уже скоро отправится в путь, уже послезавтра.

— Так можно удлинить лестницу на недостающие полметра, кроме того, в багажнике лестница будет более устойчива.

Штайнвальд, развернувшись, с удивлением смотрит на Филиппа, ага, это уже что-то, должно быть, этот парень вовсе не так глуп, как я думал. Он хвалит практичность Филиппа. Филипп радуется, его глаза блестят и широко распахнуты. Штайнвальд подгоняет машину, заправляет концы брючин в носки, вешает пиджак на открытую дверцу. Затем проворно карабкается по лестнице вверх. А Филипп за ним. Просто так. Из-за стольких разных причин, лишающих друг друга смысла, что в конце концов Филипп не знает зачем. Он продвигается по решетке от перекладины к перекладине, он хочет на самый верх, это, по крайней мере, ему ясно, на самый-самый верх, до щипца крыши и… и… — основательно освистать оттуда раскинувшийся под ним город.

А потом он сидит верхом на коньке только что отремонтированной крыши и просто радуется, ошеломленный той душевной смутой, в которой пребывает, сильно удивленный боязливым и в то же время стыдливым ощущением счастья, поглядывая влево и вправо, сбитый с толку темными, наползающими друг на друга крышами соседских домов, привлеченный огнями города и лицом Штайнвальда.

Штайнвальд сидит напротив него, шляпу он мельком осмотрел и вытряхнул. Сейчас она у него снова на голове, одной рукой он придерживает ее за поля, наклонив голову вперед, так что ветер придавливает шляпу, вместо того чтобы сорвать ее. Печаль Штайнвальда развеялась. Он меряет Филиппа взглядом, как и тот его. Филиппу кажется, что Штайнвальд доволен. Внизу играет свадебная музыка, разрываемая ветром в клочья, она порхает по саду и над садом, который теперь как на ладони перед Филиппом. У пьедестала ангела-хранителя, где мечутся на ветру огоньки факелов, Атаманов упражняется в танце, выполняя точные па и напевая при этом. До крыши его голос доносится редко и обрывочно, потому что звуки развеиваются по всем направлениям. Падают первые капли, быстро учащаясь. Ветер ненадолго стихает, но потом поднимается вновь, дуя еще сильнее, чем прежде. Футболка трепыхается на груди Филиппа. Но он крепко сидит в седле. Он прижимает ноги к крыше, вытягивает свои длинные руки ввысь и наблюдает за облаками, проносящимися над ним.

Совсем скоро на коньке крыши дома своих бабушки и дедушки Филипп свободно поскачет в большой мир, займется паркуром — пустится в удивительно дальний путь, где нет границ, но есть препятствия. Все приготовления сделаны, карты изучены, пути назад отрезаны, дороги вперед расчищены, все разобрано, переложено, передвинуто, душевное оснащение в порядке. Он отправится в путешествие со своими спутниками, для которых он чужой и останется таким, совсем скоро отправятся они туда, к украинскому южному морю, по плохим дорогам, через болота и над безднами. Его будут преследовать воры, которые преследуют его всю жизнь. Но на этот раз он будет попроворнее. Он будет попирать льва и дракона, петь и кричать (кричать-то уж точно) и от души смеяться (да? точно?), пить струи дождя (вполне возможно) и… и раздумывать… раздумывать о любви.

Он машет на прощание рукой.