Плотогон

Едва утренний луч солнца заглянет через оконце в комнату, Локи вскакивает, платок на плечи, и выбегает вон. За ночь Мустъйыги избавилась от ледяного покрова, вышла из берегов и широким потоком устремилась в долину. Большущие льдины, точно белые лодки, крутит течением, они погружаются, потом выныривают, сталкиваясь, разлетаются на тысячу кусков.

А-а! - мысленно восклицает девушка, вот отчего не спалось ей и всю ночь снились жуткие, диковинные сны,  вот отчего! И Локи прижимает к глазам кулачки и трет ими сонные глаза, словно жеренками, переступая в снегу покрасневшими озябшими ногами.

Все канавы, дорожки, межкочья залили журчащие струи, они будто змейки, горбясь и извиваясь, весело устремляются по склону, соединяясь друг с другом в бесшабашном беге, ширясь и прихватывая по пути прелые листья, ветвяник, мшинки, - они несут их в широкую реку, как в праздничный танцевальный зал. Снег колкий и сыпкий, на ветру под солнцем он проседает, леденеет, а с ледяных кристаллов слетают капли, как с просыхающей бороды.  Лес пробуждается от зимней своей спячки-качки, все зеленее верхушки елей, а разлапистые сосновые ветви увешаны срывающимися водяными каплями и звенят птичьим щебетом. На голых рябинах так и висят осенние гроздья, красновато-заледенелые. Холмы и косогоры высвобождаются из-под наметенных сугробов; смурая голубика и зяблые брусничные стебельки тянут головки, будто из-под овчинного тулупа. Воздух синь, напоен влагой и солнцем.

Вдруг Локи вздрагивает, поднимает нос, как гончая, алые губы приоткрываются, будто она хочет вскрикнуть — вокруг скворечни на верхушке сосны кружат, насвистывают первые скворцы! Эта новость, это событие распирает ее, она бросается в дом и кричит: «Папа, папа, скворцы!» Из угла комнаты поднимается лесник Сильвер Кудисийм, седой и трясущийся; откашливается, зевает, потягивается и только после этого тягуче произносит: «Видно, опять будет половодье, весна пришла так вдруг — в лесу еще полно снегу!»

Ох уж эти леса, мрачно думает Локи, ни конца им, ни краю! Куда ни глянь — верхушки елей, густые сосняки, топи да болота. Верно, и волки за зиму не успевают обшарить эти немереные леса. Так и качаются до самого моря, безрадостно-угрюмые. А в засушливое лето, когда Мустъйыги усыхает до тоненькой, похожей на извивающего ужа струйки, деревья стоят, как свечи, и роняют желтоватые слезинки смолы. Сухой мох на солнце буреет, трава жухнет, ветви обвисают, даже птицы умолкают и засыпают в кронах. А вечером между деревьев плутает какая-нибудь притомленная и сникшая от солнца фея или с наступлением ночи летит домой запоздалый домовой, сверкая глазами и оставляя за собой огненный хвост. Редко об эту пору, очень редко забредает сюда какой охотник или путник, потому что нет здесь ни людей, ни домов.

Одни лишь хутор Хабаханнеса стоит на пригорке, но Хабаханнесы надменны и спесивы: когда говорят с Локи — цедят по словечку, будто собаке куски бросают с барского стола. Сам старый хозяин не ходит, а шныряет везде да ругается, где его нога ступила, там уж ни травинке прорасти, ни мшинке подняться. Скаредный он, злющий, и когда, случается, бог пошлет ему в наказание град или недород, так он остервенело вскидывает к небу кулаки, что твои финские ножи. Бороденка торчком вроде сохи, а глазки маленькие, налиты злобой и презрением. Зато его дочка Малль частенько ездит в город, гонору она непомерного, ничего не делает, лодыря гоняет. А случись зайти на хутор незнакомцу путнику, та и расплывается, весь дом сразу лучится весельем и радушием. А Хабаханнес хватает чужака за руку и ну кружить по полям, по лугам, вон, мол, какой большой да богатый у него хутор. Он несется, как обезумевший конь. Форсит, бахвалится, волоча за собой пришельца вроде клока сена, зацепленного оглоблей. Когда они, наконец, добираются до дома, тут уж Малль открывает свои сундуки, шкафы и ящики, а сама при этом щебечет словно птичка. И когда незнакомец прощается, старый Хабаханнес долго трясет его руку, а Малль выходит на порог, печально смотрит вслед уходящему и произносит с мольбой в голосе: «Возвращайтесь поскорее!»

А кто пожалует к бедненькой Локи? Показать гостям нечего, похвастать нечем. Есть, правда, старый комод в углу лачуги, но там в ящиках обитают мыши и больше ничего. Все вещи Локи на ней: ветхие лохмотья в дырах и дырочках, совсем как решето. Вот отчего Локи чурается людей: если кто-то и забредет сюда, Локи бегом прячется за дерево и оттуда выглядывает, провожая незнакомца испуганными глазами, как фея охотника. Есть у Локи лишь сияющие глаза и радость, от которой перехватывает дыхание. На ее оклики в лесу птицы стрелой взывают ввысь, а долины отзываются веселым эхом. И Локи боится своей щемящей радости, особенно весной, когда из-под спуда вырываются вешние воды и Мустъйыги шумно несется к морю. Тогда на реке появляются плотогоны с песнями, с криками, и лес наполняется их озорным смехом. Они собираются из дальних сел и городов и спускают плоты к морю. На излучине Мустъйыги, что против хутора Хабаханнеса, они останавливаются, разводят на берегу костер и ждут догоняющих. В избушку Локи они не заходят, они идут на хутор Хабаханнеса, покупают хлеба, молока и резвятся себе там. По вечерам играет их гармоника, и они танцуют с криками, воплями, а девушка у них одна только Малль Хабаханнес. «А что, других девушек здесь нет?» - спрашивают раскрасневшиеся парни, утирая пот. «Нету!» - отвечает Малль, и старик Хабаханнес вторит ей: «Нет как нет, ничего не кажешь!» - « А там что за лачуга, или она совсем пустая стоит?» - интересуются парни. «Там одни медведи обитают!» - смеется Малль, и старый Хабаханнес добавляет: «Ну да, одни медведи, ничего не скажешь!»

Пока стоят плотогоны, старый Кудисийм беспокоен, напуган и от Локи ни на шаг. «Не ходи к плотогонам, - остерегает он, - дурные они люди и ничего хорошего тебе не сделают. Увезут на плотах, поразвлекаются недолго да и бросят, как отгоревшую спичку. Куда пойдешь, кому тогда покажешь свои грешные глаза?»

Локи слушает отцовские наставления и к плотогонам не идет, потому что отец старый и хворый, с каждой весной он все больше усыхает, как трухлявый пень. Локи не идет к ним, но не отрывает глаз от их смеющихся лиц, жадно, пристально следит за каждым их движением. Ох, до чего ей охота сесть однажды на плот, чтобы повидать мир и людей, чтобы быть им равной! Она еще ничего не видала, ни с кем не разговаривала, звери да птицы лесные только были ее товарищи. Локи срослась с этим лесом, хотя мыслями она далеко, блуждает странными путями.

Но вот парни снова сталкивают плоты на воду, заливают кострища на берегу и отплывают с песней, и только Малль Хабаханнес грустно смотрит вслед, пока еще различимы их фигуры и слышны их голоса. А Локи, хоронившаяся за деревом, падает на мох и долго, долго скулит, сама не зная отчего.

- Скоро будут плотогоны! - вдруг произносит Локи. - Они не задержатся, раз скворцы уже здесь!

Сильвер Кудисийм шевельнулся на постели, но промолчал. Да Локи и недосуг ждать ответа, у нее теперь дел и забот не оберешься. Каждый день, каждый час приносит что-нибудь  новое. Мустъйыги с каждой минутой поднимается, земля показывается из-под снега и льда, как птенец из скорлупы. На пригорках зацветают первые подснежники, и Локи уставляет ими столы, подоконники, лавки, так что старику Кудисийму и присесть негде.  Одна за другой со свистом и клекотом появляются перелетные птицы, Локи видела даже коршуна, кружившего над избушкой. Птичий щебет, клики, свист наполняют лес, словно зовы страсти. Первая бабочка с налету ткнулась в стекло и долго махала обессилевшими крылышками. Ночи стоят теплые, ветреные, болота парят и журчат, пробуждаясь от зимней спячки. Вода стоячая, журчащая полнит леса, поля и луга. Зазеленела первая трава, и деревья одеваются листвой.

Локи прислушивается, но еще не доносятся с реки песни. Припозднились нынче плотогоны, думает Локи. Малль расфуфырилась и в нетерпении ходит по берегу или садится в плоскодонку и гребет против течения туда, откуда ждет плотогонов. Но под вечер она возвращается в одиночестве. Где-то далеко-далеко, будто глухие взрывы, слышатся удары топора.

Дни идут, проходит неделя, и наконец-то с реки послышались крики плотогонов. Но первые плоты проносятся мимо и не останавливаются. На них старые бородатые мужики, шляпы надвинуты на самые газа, во рту трубки. На плотах есть и женщины, сидят на корточках, в излучинах они помогают мужикам держать плоты по течению. К полудню показались и другие плоты, но они тоже не останавливаются.

Хабаханнес стоит на берегу и окликает:

- Бог в помощь, плотогоны!

- Спасибо на добром слове! - отвечают ему.

- Что, нынче и не останавливается? - спрашивает он.

- Ничего не знаем, - отзываются плотогоны, быстро проплывая мимо.

- Времени, что ли, нет? Что за спешка? - кричит Хабаханнес им вслед, но плотогоны уже не слышат, течение уносит их все дальше.

- Ишь, заважничали! - расстроенно отзывается Малль.

- Точно, заважничали, не подойди! - ворчит Хабаханнес и, ругаясь, уходит домой. Малль плетется за ним, глаза полны злости и стыда.

Ночью и на другое утро проплывает еще несколько плотов.

- Правей держи, слева толкай! Хвост по течению! - и вот уже унесло их вниз по течению. Не поют они этой весной, не играют, мчатся мимо, словно всадники. Серьезны, деловиты и, видно, ни к чему им хутор Хабаханнеса. Локи прислушивается к их выкрикам. Ни одного знакомого голоса, все чужие, неизвестные, ни один из них не проплывал раньше в их краях.

- Папа, - восклицает Локи, - они спешат, они так спешат!

- Верно, Локи, верно, - отвечает Кудисийм и улыбается, не в силах скрыть от дочери своей радости и довольства.

- Отчего они спешат? - допытывается Локи.

- А кто его знает, - отвечает Кудисийм, - может, настроение такое — кто ж их разберет.

В полдень проплывает еще один плот, и на этом все. Последний тоже проскользнул, как на пожар, словно торопясь вслед за остальными.

В речных излучинах распускается черемуха, появляются ласточки, выпи и снегири, листва пестрит цветами, что твой ковер. С приходом вечера зудят комары, трава и мох кишат червячками, букашками. А Локи не находит себе места — сумрачна, печальна и молчалива. Как быстро проходит весна, думает она, как невыразимо быстро. Приплыли, прокричали да и скрылись, смеха и того не слышно было, глаз даже не показали — унесло их течение, словно вихрь. Теперь уже некого ждать, и лето промелькнет, как одно мгновение и опять задуют ветры и ляжет ледяной покров. Так и жизнь пройдет, и ничего не случится, ничего не станется — только шум лесов не прекратится. И Локи вдруг сделалось безмерно жаль себя, себя и своего отца, привороженного жить в этой пуще.

Прошло несколько дней, и тут появляется еще один плот.

На нем всего один человек, Локи уже издали видит, какой он неспособный — не удержать ему плот посреди течения. Рыская от берега к берегу, застревая в пойме, он останавливается, ждет и, кажется, совсем  не торопится. Он отдается на волю потока, а сам даже рукой не шевельнет. Бревна крутятся в воде волчком, концы часто уходят под воду, а он себе полеживает на плоту, как на неуправляемой лошади. Возле хутора Хабаханнеса, где Мустъйыги резко поворачивает, течение выбрасывает плот на берег, однако плотогон при этом сидит как ни в чем не бывало.

Локи таращится на него, не в силах скрыть удивления.

Может, он хворый, ослаб и не в силах вести плот или с ним что-то приключилось?

Локи летит к отцу.

- Пошли, пошли! - возбужденно кричит она, - с плотогоном несчастье. Течение вытолкнуло его на берег, и сам он теперь не справится!

Старик Кудисийм откашливается, недоверчиво смотрит на дочку, но Локи пристала, как репейник, тянет его за собой.

Когда они вдвоем подходят к плотогону, тот сидит на бережку, весело наигрывает на каннеле и присвистывает.

- У вас что-то случилось? - заикаясь, обращается к нему Сильвер Кудисийм. - Вам никак не толкнуть плот на стремнину, а надо бы плыть дальше?

- Нет, - улыбается незнакомец. - Много дней у Господа, а у меня времени еще больше!

Солнце садится за краснеющие леса, зубчатые края облаков окаймлены пламенем. Незнакомец подставил лицо северо-восточному ветру. Сняв шляпу, он произносит:

- Простите меня, я плотогон, зовут меня Тоомас Нипернаади! Я остановлюсь здесь и, возможно, сильно огорчу вас, но мне, в самом деле, не хочется лететь вперед на ночь глядя!

- Чудной человек, совсем чудной! - бормотал старик Кудисийм шагая домой.

*

В излучинах реки закружили утки. Со стороны болота доносились жалобные клики водяного кулика. Настал вечер, на потускневшем небе зажглись звезды. Устал, остановился перевести дыхание ветер, поникли кусты, слышался шум воды и пылкий птичий пересвист. Жадно напитавшись соками, земля гнала в рост деревья, кусты, цветы, и они, нетерпеливо ожидая цветения, наполняли воздух душистым дурманом. Стрекотали кузнечики, жужжали жуки, щебетом щеглов полнились леса и луга.

Тоомас Нипернаади лежал на плоту, смотрел в небо и слушал ночные голоса. С юго-запада поднимались над лесом черные караваны облаков, но, забираясь в небесную высь, рассыпались на звенья и таяли как дым. Над головой сияла Большая Медведица, сверкал и искрился Млечный Путь. Тоомас лежал недвижно и жадно ловил каждый звук, словно всем существом сопереживая каждому свистевшему, каждому щебетавшему. В полночь, когда птицы поугомонились, он взял каннель и заиграл. Его репертуар был обширен — старинные, давно позабытые песни о Майских Розах, Гирландах, Розамундах, томящихся в башнях замков, и несчастных Женевьевах, изнемогающих от любви. В самых трогательных местах он тихонько подпевал, приходил в умиление, и в больших глазах его поблескивали слезы.

Только под утро, когда засветлел небосвод, он отложил инструмент и на миг закрыл глаза. Но сон его был краток и беспокоен, в следующую же минуту он был на ногах. Убежав в лес, останавливался возле каждого дерева, разглядывал каждый цветок, брал на ладонь каждую букашку и с улыбкой наблюдал, как она копошится. Утомившись от этих занятий, он садился под дерево на мох и прислушивался с разинутым ртом, как в лихорадке сверкая глазами. И только когда солнце уже осветило округу, он возвратился к плоту, взял с хабаханнесовского забора сетку и стал забрасывать ее в излучине реки.

Поймав пару щук, он направился к лачуге Кудисийма.

Он осторожно отворил дверь и, увидев, что Локи и Кудисийм еще спят, тихонько захлопотал у плиты. Потом поставил еду на стол и крикнул:

- Эй, христиане, кушать подано! Ну, вы и разленились!

Локи подскочила, будто ее ужалила гадюка. А Кудисийм в испуге открыл глаза и молча вытаращился на незнакомца.

- Бедновато живете, - произнес Нипернаади, оглядевшись.

- Бедно, - подтвердил очнувшийся Кудисийм. - Пошли бы вы лучше к Хабаханнесу, он богатый, плотогоны всегда к нему ходят.

- Отчего же это Хабаханнес так разбогател? - с улыбкой спросил Нипернаади.

- Так и он не отродясь богатым был, - пояснил Кудисийм, - он тоже и голод повидал, и нищету. И его били, да так, что зубы изо рта летели. Он в молодости-то известный ворюга был, так что многим хотелось ему ребра посчитать. А он тогда возьми и убеги от людей в лес и стал тут поля распахивать. Да только этой работой никак не прокормиться было, хлеб поднимался — мыши не спрятаться, и из каждой щели нищета склабилась. Ну а потом он в Риге на рынке купил за двадцать целковых клеща и сразу же поля заколосились, а закрома наполнились, что твои сугробы. Теперь-то и горя не знает, да вот жадный стал, ходит надутый как индюк, взгромоздится на свои бочонки с маслом да и повез в город!

- А вы его клеща видели? - поинтересовался Нипернаади.

- Кто же другим своего клеща показывает?! - посетовал Кудисийм.

- А я видела! - вдруг с жаром говорит Локи. - Как-то раз ночью, в грозу, к Хабаханнесу в дымоход прямо как огненная струя влетела. Малль, правда, говорила, что молния ударила, да только знаю я эти сказки!

- Почему же вы не завели себе клеща? Или это грех? - допытывается Нипернаади.

- Да какой же он грех, тварь она тварь и есть, - отвечает Кудисийм. Просто не повезло мне купить клеща, И я ведь однажды двинул по Рижской дороге, да вот угораздило дурака по пути в трактир завернуть в Лагрикюла, а там, кстати, всякого сброду полно, и среди них мой знакомый, портной Штокроос, пропустили мы с ним стопку-другую, поговорили о том о сем, он и спросил, куда, мол, ты, Сильвер, едешь? Далеко, говорю, собрался, глядишь, не один день уйдет, мне, говорю, эта нищенская жизнь вконец опротивела, и шепчу портному на ухо, что еду клеща покапать. А Штокроос на это говорит: «В Риге-то клещи недешевы, а что в них особенного; они же из редкой метелки да ольховых углей сделаны. Чего тебе в такую даль мотаться, если и здесь вполне приличных клещей делают?» Меня будто оглоблей огрели. Вцепился в его рукав, пристал к портному, как репей, и канючу: «Штокроос, а Штокроос, сделай мне клеща, сделай клеща! Вот тебе двадцать пять рублей, возьми все себе, только сделай нормального клеща!»

«Не нужны мне, дурень, твои деньги, - говорит портной, - а если уж ты так просишь и по-другому дело не порешить, то ладно, приезжай ко мне недельки через две за клещом». Я до того обрадовался, что насилу заставил портного взять три рубля, в задаток, что ли, в ту же ночь мы их и пропили.

И через две недели я у портного. Штокроос про клеща и думать забыл, спрашивает: что, Сильвер, может, дело у тебя какое? «Как же так, - говорю ему, - я за своей тварью!» Штокроос тут как застонал, голова, вот, разболелась, и погода совсем негожая, чтоб клеща делать, и материала-то подходящего как раз нехватка. А только я и не думал от него отставать, тут он вконец рассердился и говорит, ладно, получишь ты своего клеща! Только запомни хорошенько три вещи: как домой отправишься, не вздумай оглядываться, не вздумай чертыхаться и не вздумай воздух портить тоже. Если не выполнить эти три условия, большая беда может случиться. Только как домой приедешь, можешь клеща с телеги снять и посмотреть на него. А теперь садись в телегу и жди!

Сел я в телегу, жду. И вскоре приходит портной, что-то несет под фартуком, положил его на задок телеги. «Теперь поезжай, - говорит на прощание, - да помни, что я тебе сказал!»

Еду я, значит, домой, счастливый, довольный. Строю всякие планы, как теперь жить стану, какую работу клещу задам. А как верст пять проехал, чую, горелым пахнет. Что бы это, думаю, значило, клещ дымит или что случилось? Оглядываться нельзя, я дальше гоню. Едва только версту проехал, чую, спина моя прямо горит. Тут я спрыгнул с телеги и вижу: задок пламенеет, солома все сгорела, мешок в огне, пиджак и тот занялся. Я пытаюсь спасти, что можно, а сам ругаюсь на чем свет стоит и портного проклинаю. Ну, погоди у меня, чертова кукла, горящие угли мне в телегу совать! Я такого надругательства над крещеным людом не потерплю, пусть меня хоть сто клещей слопает, хоть сам рогатый!

Прошло несколько дней, пока мне понадобилось в Лагрикюла, захожу к Штокроосу. Он меня издалека завидел, подбегает и весело так спрашивает: «Ну, Сильвер, доволен клещом?»

- Ты, головорез, - это я ему в ответ, - какого черта ты надо мной поиздевался?

- Как это? - недоумевает Штокроос.

- А так, - говорю, - что сунул мне в телегу горящие угли! Насмеялся надо мной, будто я тебе глупая скотина, бздюх какой-нибудь или что-то вроде этого!

- Да нет, - уверяет меня портной, - такого я сделать не мог! Неужели ты, Сильвер, думаешь, что я  в состоянии так надуть тебя, хорошего и честного человека? Да тебе стыдно должно быть подозревать приятели в эдаком свинстве. Тут дело в другом. Скажи-ка, ты не чертыхнулся ли случайно? - «Нет», - твердо отвечаю я. - Может обернулся? - «Нет, - говорю, - я только тогда за спину глянул, когда телега уже запылала». - А воздух не портил? - допытывался Штокроос. - «Нет, как будто не портил, а ели и было дело, так так самую малость!» - отвечаю. - Ну, вот, вот оно! - завопил портной и волчком вокруг меня завертелся. - Дурак ты несчастный, негодяй проклятый, что ты натворил! Кричит он и звереет на глазах. - Осрамил ты меня, и счастье свое просадил — больше я никаких дел с тобой иметь не желаю. Чтоб тебя бык забодал, чтоб тебя волк задрал, будь здоров! - И портной захлопнул дверь прямо у меня перед носом.

- Я после частенько задумывался, - окончил свой рассказ Кудисийм, - что же Штокроос — честный и справедливый человек или просто негодный обманщик?

Видно было, что история с клещом до сих пор наводила тоску на старого лесника, он сдернул со стены ружье и быстро вышел.

- Посмотрю, может, птица какая попадется, - бросил он мрачно.

- А есть люди, что в клещей не верят, - вдруг заговорила Локи, - они даже в фей не верят, говорят, это чушь! Вот смешные!

И вдруг кровь приливает к ее щекам, она теряется, робеет и стыдливо прячет глаза.

- Люди глупы, Локи! - ободрил ее Нипернаади. - Ни во что они не верят, ничего не знают. Только то они принимают, что можно пощупать, в то верят, что можно в рот сунуть. Ох, силы небесные, мало ли мне приходилось воевать с клещами или улаживать дела с феями! А попробуй расскажи об этом какому-нибудь дурню — да он от хохота повалится или объявит тебя умалишенным.

Он перевел дух и воодушевленно продолжил:

- Знаешь, Локи, вот смотрю я на тебя и все больше склоняюсь к мысли подарить тебе клеща. Дома у меня их целая дюжина, хлопают и свистят словно попугаи в клетке. Скажем так: одного самца и одну самку, чтобы они потом размножились и стало бы их много, как кузнечиков в стае. Ты только вообрази, Локи, как пятьсот, нет, тысяча клещей кружит в воздухе, и у каждого в клюве для тебя что-нибудь хорошее. Как они пашут, сеют или жнут хлеб, как добывают золото и осушают болота, пасут молодняк и ходят на медведя, строят дома и нянчат детей. То тут, то там вспыхивают, и в воздухе запах смолы и дыма. А маленькая Локи, как королева среди них, повелевает тысячью послушных рабов!

- Клещи не размножаются никак, клещей делают руками, - робко вставила словечка Локи.

- Да что ты, - изумился Нипернаади, - как же я этого не замечал? А я-то думал, как вот вернусь домой, а у меня вместо дюжины этих тварей будет целая сотня! Смехота. Ну да ладно, я думаю для начала тебе и двух хватит, на так уж много тут у вас работы. Самое главное — нужно раздобыть телку, поросенка и хижину подправить.

Он взял девушку за руку:

- Бедняжка, как ты здесь прозябаешь? Зимой, когда воют ветры над лесами, твоя избушка может развалиться от первого же их порыва. Не скучаешь ли ты здесь, когда встают ледяные мосты между лесами и болотами, а волки да голодные вороны вязнут в сугробах? Ни друзей у тебя  тут, ни людей — один отец только, да и он уже совсем забыл про пыл и проказы юности. Растешь, как деревце на голой поляне, не к кому ветви приклонить. У тебя мягкие руки и теплое сердечко, но мягкость рук и сердечное тепло так при тебе и остаются. Ах, Локи, видно, придется мне перебраться сюда и стать тебе другом, стать твоим товарищем.

А может, тебе лучше поехать со мной и я покажу тебе мир, какого никто еще не видал? Верно говорят, мир дурной, отвратительный, он живет страстями, грехом и ложью, а только я думаю , зачем показывать все это Локи? Я хотел бы, чтобы эта жизнь была для тебя чужой, чтобы ты жила теми сновидениями, которые соткались в этих лесах, и чтобы ни одного облака не появилось на твоем небосклоне.

- Ладно, - оборвал он себя, - к чему об этом говорить. - он решил быть сдержанным и серьезным, но не находил слов. Локи ни разу даже глаз не подняла, она вся горела и дрожала. С ней еще никто так не разговаривал.

Вернулся Сильвер Кудисийм, снял с плеча ружье и пожаловался:

- Ничего не вижу, глаза не те, разве так птицу достанешь.

- Погоди, - улыбнулся Нипернаади, - если позволишь, теперь я схожу.

Когда же он взял ружье и вышел, Локи последовала за ним, повиснув на нем, как часы на цепочке.

*

Нипернаади не уплыл ни в этот день, ни на следующий. У него вдруг оказалась масса других дел и занятий, которые отнимали все его время. С ура до позднего вечера он чинил избушку Кудисийма: латал крышу, менял стропила и легели, даже печь привел в порядок. Старик Кудисийм смотрел и дивился, но не решался слова сказать. «Добром это не кончится, - бубнил он себе под нос, - нет, не к добру это!» От отозвал Локи в сторонку, покачал головой и озабоченно спросил, что за интерес у этого плотогона торчать тут. Но Локи только рассмеялась и развела руками.

А вечером Нипернаади взял каннель, побежал к реке; он играл, пел и говорил Локи:

- Знаешь, Локи, - говорил он, - если у  милой девушки есть славная избушка, быть того не может, чтобы она долго жила в ней одна. Тогда-то дела наладятся. А если даже никто сам не придет сюда, то уж я не своем плоту промчусь по рекам и морям и каждому, кого встречу, расскажу о бедняжке Локи, которая живет в лесах, словно околдованная принцесса, а глаза у Локи,  скажу я им, черные, как влажная земля, щечки розовые, как свет зари, волосы льются по плечам, как лесные ручьи... А плечи у Локи, скажу я им, как белые паруса, уста, как розовый сад, окруженный высоким валом — туда заглядывают лишь солнце да ветер. А счастье, скажу я им, как облака, что вмиг развеиваются, как бутон, что расцвел и быстро увядает, - пусть поспешат, не то опоздают, как опоздал я!

Его глаза горели, голос дрожал. Он отбросил каннель, схватил девушку за руку и продолжал, как в жару:

- Прости меня, Локи, что я остановил свой плот перед твоей избушкой, но ты же слышишь как перекликаются иволги, как насвистывают снегири, а соловьи, они просто обезумели! Разве ты не видишь, - каждое дерево, каждый куст, каждая былинка даже — расцвели пышным цветом, а я увидел тебя. Ах, боже, с ума можно сойти, как заслышишь в весеннем лесу токованье глухаря, а пышная земля, что исходит паром вожделения, готова родить...

- Ладно, - оборвал он себя, - не надо было всего этого говорить!

- Возьми меня с собой! - сказал Локи вдруг.

Нипернаади вскочил, как ужаленный.

- Локи, тебе хочется поехать со мной? - удивленно воскликнул он. - Ты хочешь поехать, даже если мой рассказ о клещах — чистый обман? Да ведь так и есть, так оно и есть, милая Локи, никакой дюжины клещей у меня дома нету, я и сам не знаю, зачем наговорил все это, но, конечно, это глупость несусветная. У меня всего один попугай и один клещ, но такой старый и такой седой, что я уж и не знаю, клещ он еще или просто старая метелка! Ах, боже, прости меня, Локи, опять я заврался, и попугая у меня нет, а даже седого клеща нету, метелка вот есть, обычная метла. И ничего больше, ничегошеньки, иной раз стыд берет — нищему и то подать нечего. Он тебе поет, руку протягивает, а воздать ему нечем, и бежишь от него, как зачумленный — а у самого будто муравьи по спине бегают! Я иногда даже карманы зашиваю, все равно в них класть нечего.

- Возьми меня с собой! Умоляюще повторил Локи.

- Ты в самом деле хочешь поехать?

Он снова присел рядом с девушкой, улыбнулся, погладил ее по голове, и пальцы его подрагивали.

- Я знаю, - сказала Локи, - что должна оставаться здесь, если уеду — отец сойдет в могилу. Но я боюсь, что ты уйдешь и я никогда тебя не увижу. Я в своей жизни видела много плотогонов, они проплывают мимо, и ни один еще не объявлялся на другой год. Одни костровища да головешки остаются на берегу.

- Знаешь, Локи, - обрадовался вдруг Нипернаади, - я ведь не плотогон. И насчет бедности не все так просто. Правда, если говорить начистоту, то десяти жилетов у меня нет и в каждом жилетном кармане миллионы не обретаются, но кое-что у меня все-таки есть. Да-да, дела не так уж плохи, если поискать хорошенечко, что-нибудь да найдется. Видишь ли, Локи, я так себе думаю — отца надо бы поддержать. Он ведь такой старый и немощный, и жить-то ему осталось недолго. Та что можно и по-другому это дело устроить: я гоню плот до моря, получаю у своего еврея жалованье и возвращаюсь сюда.

Настала ночь. Где-то в отдалении не переставая куковала кукушка. Летучие мыши кружились над водой. Из избушки доносилось беспокойное покашливание Кудисийма.

- Вот что, Локи, - воскликнул Нипернаади, - давай-ка я столкну плот на воду и прокачу тебя! Ты ведь и не представляешь, каково это — мчаться вместе с быстрым потоком. Это и возвышено и жутко сразу. Вода бурлит и пенится вокруг, над тобою небо сверкает, искрится звездами, а под тобой будто сказочный ковер, и ты мчишься в бескрайнем пространстве. А я крепко-крепко обнимаю тебя, так что тебе и дух не перевести. Нет, ты боишься кататься в ночи? Потом ведь плот можно бечевкой затащить обратно, против течения, мне это совсем не трудно. А хочешь, подхвачу тебя на руки и пронесу один-два километра? Смотри, какие у меня мышцы, ты будешь у меня в руках, словно перышко. Или еще лучше — сделаю тебе из ивовой коры замечательную дудочку, ты будешь играть, а аккомпанировать на каннеле? Это совсем не так скверно, как ты, может статься, думаешь.

Он опечалился и вздохнул:

- теперь я точно знаю: ты не веришь мне, ты думаешь, что я обманщик и больше не вернусь. Думаешь, что я негодник и врун, и не надо тебе уже ни дудочки, ни играть!

Он хотел было встать и уйти.

Локи бросилась ему на шею и воскликнула:

- Я тебе верю, верю!

Она поцеловала его, вскочила и птицей метнулась к избушке.

- Локи, Локи! - кричал он ей вслед.

Он вдруг словно обезумел, бегал взад и вперед, повторяя имя девушки.

- Локи, - говорил он сам себе, будто поглаживая каждое слово, - маленькая Локи, я вернусь и не обману тебя. Ты же такая маленькая, что даже букашка рядом с тобой кажется огромной горой. Я не смею даже взять тебя на руки, ты словно песчинка, которая может проскользнуть сквозь пальцы.

Разговаривая сам с собой, он долго ходил по лесу, исполненный нежности, опьяненный. Он подыскивал Локи новые сравнения и был счастлив, если это удавалось. Было уже поздно, когда он наконец вернулся и полез спать на чердак. Губы его  шевелились даже во сне, как будто он продолжал ласково лепетать.

На другой день утром, когда Нипернаади проснулся, перед лачугой стоял Хабаханнес. В зубах его торчала трубка, которую он не вынул, даже когда заговорил.

- Сильвер, пень старый, у тебя вроде плотогон стоит? - крикнул он через порог. - Я не поверил, говорю, разве нормальный плотогон протиснется в дверь сильверовой лачуги, может, горбун какой. А Малль все не отстает, говорит, будто уже который день он тут и очень даже статный. Но я не поверил, пришел сам посмотреть.

Так и не дождавшись ответа, он нетерпеливо спросил:

- Ну так что, тут он? Или, может, нету?

- Есть, есть! - ответил Нипернаади, слезая с чердака.

- Так ты и есть плотогон?! - Хабаханнес сделал большие глаза. - До сих пор заведено так было, что плотогоны у меня останавливаются, там, где есть поесть и выпить, и жизнь повеселее. Ну, плотогон, бери, значит шапку и пошли, тут нам смотреть не на что.

Нипернаади сел на траву и засмеялся.

- Что, не пойдешь? - рассердился Хабаханнес. - Что, собак за тобой прислать? И полей моих видеть не хочешь, и с дочкой моей поздороваться не желаешь? Что, давно тебе резра не пересчитывали? Или этот старый пень околдовал тебя — как пес на цепи, сидишь у его лачуги? И даже взглянуть не хочешь на мое добро?

Нипернаади поднялся с травы, подошел к Хабаханнесу и сочувственно произнес:

- До чего ж ты, Хабаханнес, беден, невыразимо беден. Чего я только не видел в миру, но такого нищего хозяина еще не встречал. Птица летит, а она не твоя, букашка ползет, а и она не твоя. А твои поля, что болота — один мох растет да вода журчит. А твой дом как улей, только крохотной букашке впору. И карманы твои пусты, и свищет в них ветер. Иначе ты бы не оставил Кудисийма без помощи, хоть одну-то телку дал бы ему. Но ты сам нищ и убог, и у тебя нет даже второго пиджака, чтобы пожертвовать соседу!

- Он мне велит добро разбазаривать, - зло закричал Хабаханнес, - свою животину я должен отдать старому пню!

- Да у тебя у самого ничего нет! - нетерпеливо вставил Нипернаади. - Видно, придется мне просить пастора, быть он собрал для тебя сколько-нибудь марок, не то совсем оголодаешь. Живот к спине присохнет, его тогда ни керосином, ни бензином не отделить. Тоже мне богатство у него, тоже мне состояние! Да ты лучше загляни разок ко мне, я покажу тебе свои богатства, так ты не сходя с мета ослепнешь и оглохнешь. Тысяча моих кораблей бороздит моря, и все полны золота, зерна и шелков. Тысяча поездов мчится по земле, и груз их дороже двух королевств, вместе взятых. Сотни тысяч рабочих, как муравьи, добывают мне в недрах земли золото и серебро, и каждый из них горбить под тяжестью мешков с золотом! Приди взгляни на мои поля, они начинаются там, где встает солнце, и кончаются там, где оно вечером садится, и вся эта нива золотится пшеницей. Приди взгляни на мои заводы, там трубы стоят гуще, чем всходы ржи на твоем поле, и под каждой трубой на меня и только на меня трудятся десять тысяч рабочих. А может, хочешь увидеть мои леса, где у меня лосей и косуль больше, чем крыс в твоих амбарах?

А-а, ты скалишься, ты лопаешься от зависти и думаешь, ох и горазд этот плотогон хвастать. Нет, братец, я совсем не плотогон, а на то, чтобы гонять на плотах по рекам, у меня есть другие причины. И изучаю земли и примечаю людей; а как нахожу вора или жулика, отправляю его за решетку. И о тебе, Хабаханнес, я ничего хорошего подумать не могу, нет, никак не могу. Ты ли в молодости не гонял на чужих лошадях и не рыскал ночами по чужим амбарам?

У Хабаханнеса трубка выпала изо рта, но он не поднял ее с земли.

- Бешеный, бешеный! - прохрипел он, кипя злобой. - Плотогон бешеный!

- Ничуть не бывало, - улыбчиво проговорил Нипернаади, - зато я знаю хабаханнесовы грехи. Думаешь, я даром трачу время и языком тоже чешу так, для развлечения? У меня немало друзей среди влиятельных господ, с их помощью одолеем и Хабаханнеса!

- Бешеный, бешеный! - возопил Хабаханнес и припустил во всю прыть к дому.

- Собирай батраков, собирай собак, сделаем из плотогона котлету! - заорал он, вбегая во двор. - Вором меня обзывает, угрожает тюрьмой, я, говорит, беднее нищего. А у него состояния больше, чем в двух королевствах, вместе взятых, так эта мразь говорит!

Он уже не в силах был сдерживать ярость. Но когда Малль повелительно и жестко глянула на него, вдруг стих, сник и стал подробно рассказывать дочери результаты своего похода.

- Вот это парень! - в восторге воскликнула Малль.

- Да уж, парень, ничего не скажешь! - с издевкой отозвался Хабаханнес. - так поносит да хвастает, что волосы дыбом становятся.

- А может, и впрямь богат, - размышляла Малль, - а то зачем ему об этом говорить?

- Так, может, богат? А может, и нет? - рассуждал Хабахханнес. - Этих нынешних не разберешь, сам пастух-пастухом, а в карманах денег без счета. Иначе не плевал бы на мое добро, не сидел бы у этого хрыча. Должно у него что-то быть, дом какой-нибудь в городе, бакалейная лавочка или галантерейный магазин. А может, это его лес сплавляли по весне, парни плыли впереди, а хозяин на последнем плоту следом? Так оно, видно, и есть, так и есть, потому и плотогоны этой весной не посмели здесь остановиться, пронеслись словно ветер.

Ох, как Хабаханнес теперь пожалел, что так повелительно и надменно разговаривал с плотогоном! Он отлично знает, что Малль этого дела не оставит, душу вынет, а придется ему искать примирения с плотогоном. И сюда придется его заманить, хоть на минутку, чтобы Малль его повидала, посидела бы с ним и оставила бы его, Хабаханнеса, в покое. Вот почему он не мешкая берет шапку и выходит.

- Схожу-ка потолкую с ним еще разок, - примирительно произносит Хабаханнес, - может, теперь уговорю зайти?

- Попроси, залучи его! - кричит Малль вслед отцу.

И от он уже издали снимает шапку, улыбается, снова здоровается с плотогоном, отыскивает в траве свою трубку и дружески объясняет, что совсем ни к чему плотогону так уж гневаться, никаких к тому не причин.

- Это у нас так принято — как незнакомого завидишь, сразу обругай его почем зря и смотри, что дальше будет. Стоит ли из-за этого плохо думать или зло держать.

Потом они разговаривают о том о сем, и когда наконец, Хабаханнес настоятельно просит навестить его, Нипернаади уже не перечит. Чуть не в обнимку они идут к хутору Хабаханнеса, где Малль уже поджидает их возле раскрытых сундуков и шкафов.

А когда вечером Нипернаади возвращается домой, в руках он держит увесистый узел и тащит на веревке телку. Животное он заводит в хлев, а узел развязывает на траве.

- Локи, Локи, - весело зовет он, - беги скорей сюда! Посмотри-ка, что принес нам клещ Хабаханнеса — тебе три новых юбки, а отцу телушку. Ай да клещ, сам сатана взял бы его! Я смотрю, удивляюсь, - кто это несется так, что земля дрожит, пыль столбом, а глазищи у него краснющие, огромные как колеса. И что ты думаешь? Клещ!

Локи заметалась то к юбкам, то к телке, глаза сияют, щеки пылают от неожиданной радости.

- Что, и вправду клещ? - недоверчиво спрашивает она. - Вправду клещ и никакого здесь нет обмана?

От радости они скачут как дети.

Только старик Кудисийм качает головой, подозрительно оглядывает телку и бормочет себе под нос:

- Не к добру это, ох, не к добру!

*

Утром Нипернаади сталкивает плот на воду, привязывает его к дереву и объявляет Локи, что сегодня вечером ему, наконец, пора ехать.

- Наотдыхался вдосталь, - с улыбкой говорит он. - Один бог знает, что подумает мой хозяин, еврей, обо всем этом. Остальные уже давно привели свои плоты, а я все тяну и не думаю являться. В конце концов пришлют полицию, этим веры нет.

Локи приуныла, и он гладит девушку по голове и успокаивает ее:

- Не грусти, Локи, скоро я снова буду здесь. Теперь тебе и волноваться-то не о чем, ты же теперь богата. Домик поправили, в хлеву телка стоит, даже новые наряды в шкафу есть — радуйся и терпеливо жди своего Нипернаади. Эх, будь твой отец не так стар, махнули бы сегодня же вместе!

Перед отплытием ему пришлось еще много побегать, многое сделать.

Надо сходить в лес, побродить в извивах речки, перед отъездом он еще хочет все повидать. Даже к Хабаханнесу он отправляется, чтобы распростится с хозяевами. Малль идет его провожать, заходит к Локи в избушку.

- Глупая ты, Локи, жаль мне тебя. Влюбилась в парня и невдомек тебе, что он тобой только играет. Нет, нет, не возражай. Мне ли не знать разговоры да уговоры плотовщиков. Я ведь догадываюсь, что ты намерена сделать. Ты вот как думаешь — вечером, только Кудисийм заснем, а Нипернаади тронется в путь, ты вскочишь на плот, бросишься ему на шею и уедешь вместе с ним. Вот что ты намерена сделать!

- Нет, нет! - возражает Локи сквозь слезы.

- Не ври, - злится Малль, - а то зачем плотогону отправляться в дорогу на ночь глядя? Или ты думаешь, я этих вещей не знаю? И я пару раз поддавалась их уговорам, да только все кончалось тем, что после нескольких дней путешествия по Мустъйыги тебя свезут на берег и пообещают вернуться за тобой. Ты ждешь-пождешь день, другой, но никто не появляется, никто и не думает появляться. И ты чувствуешь себя втоптанным в грязь листом, даже ветер не выдернет теперь тебя в полет. Да и куда плотогону деть жену: ни дома у него нет, ни ушла, где приютить возлюбленную.

Локи плачет, а Малль все продолжает:

- И Нипернаади не лучше, - убежденно говорит она, - он всего лишь плотовщик, заедет денька на два, на три, чтобы потом исчезнуть навсегда. Конечно, он пообещает вернуться, отчего же не пообещать — так ему проще без шума и слез уехать отсюда. Поэтому, Локи, будь благоразумна — не надейся, не строй планов, себя только осрамишь и все! И об отце подумай, он твоего позора не переживет!

И Малль уходит, хлопнув дверью.

В дверях появляется Нипернаади и смятенно замирает: Локи плачет.

- Локи, - восклицает он, - что они с тобой сделали? Поди назвали меня обманщиком, отняли у Локи последнюю искорку надежды? И ты уже мен не поверишь, что бы я ни сказал, чего бы ни пообещал?

Он вытирает девушке глаза, подсаживается к ней и с жаром продолжает:

- Нет, теперь никаких сомнений: ты поедешь со мной! Иначе быть не может, ни дня, ни часа не хочу жить без тебя. И даже не будь у нас ни кола ни двора, посмотри, Локи, на эти руки, с ними-то мы не пропадем. Ах, как я хочу работать, заботиться о том, чтобы моей малышке Локи было хорошо и чтобы на ее губах ни на миг не гасла улыбка. Как я мог даже подумать, что малышка Локи останется здесь среди лесов — будет ждать, ждать, а из глаз ее будут капать слезы, кап-кап, словно из раны на березке. Это было бы безумием, преступлением и бог знает чем еще!

Он стал ласковым и шептал, будто в жару. Подхватил девушку на руки, гладил и обнимал ее.

- Быстро собирай свои узлы, - говорил он, - не теряй времени, и как настанет ночь, приходи на плот. А  отцу через день-другой можно будет послать письмо, чтобы он не очень злился, мы же счастливы и скоро вернемся. Нам только нужен был пастор и маленькое путешествие. А он, как получит от нас такое письмо, он тоже засмеется и запрыгает как безумный. Вот это молодежь, скажет, ай да молодежь, вот им как загорелось-то! Так ты едешь со мной?

Локи поднимает заплаканные глаза и силится улыбнуться.

- Нет, ты еще не отвечаешь, ты еще отворачиваешься, ты все еще не хочешь поверить плотогону! - вдохновенно воскликнул Нипернаади. - Глаза твои уже хотят улыбнуться, а губы капризно кривятся, и ты ничего не говоришь. Неужели ты правда думаешь, что Нипернаади может тебя обмануть?

Он вскочил, закружил по комнате, потом снова подбежал к девушке.

- Почему ты мне не веришь? - сокрушенно вопросил он. - Что мне сделать, чтобы ты перестала сомневаться? Малль из зависти возвела на меня напраслину, и малышка Локи уже не в силах утешиться!

- Погоди, - ударил он себя по лбу и зашарил в карманах, - вот, возьми этот нож, он будет доказательством, что Нипернаади никогда не лжет. А вот зеркальце, смотри, какая красивая кожаная оправа. Возьми еще и этот штопор, и мою записную книжку, в ней столько прекрасных стихов, которые я в молодости набрал в разных книжках и которые были мне так невыразимо дороги.  Господи, Локи, мне больше нечего дать тебе в залог моей любви и нежности.

Он шарил в карманах, возбужденный, несчастный.

Но тут он что-то вспомнил, и на лице его появилась счастливая улыбка.

- Вот оно, - радостно засиял он, - не такой уж я бедняк! Я нашел наконец вещь, которую вручу тебе, Локи, в доказательство своей верности! Бери мой каннель. Локи, бери мой прекрасный каннель! И пусть даже все силы ада встанут на моем пути, все равно я вернусь за своим каннелем.  Нипернаади без каннеля — это дерево без души! Пошли, Локи, каннель у меня уже на плоту, принесем его сюда и отдадим Локи, чтобы она больше меня не подозревала!

- Не нужно, я и без каннеля верю тебе!

- И без каннеля веришь мне? - удивленно переспросил Нипернаади.

- Возможно ли это? - спросил он. - Ты веришь мне и без каннеля? И поплывешь со мной?

- Да! - ответила Локи.

Только этого и ждал Нипернаади. Снова он весел беспокойно бегает туда и обратно, прощаясь с каждым деревом, с каждым птичьим гнездом. Повечерело, тучи-рыбы поплыли по небу, подгоняемые ветром. И тут вдруг он вспоминает, что у телки в хлеву нет подстилки, не на шутку пугается, быстро лезет на чердак и принимается сбрасывать оттуда солому.

- Тебе пора идти на плот! - кричит он Локи, не прерывая работы.

- Да, да! - отвечает Локи, но она не радуется, не вскрикивает — ходит как во сне, не отрывая глаз от земли. А когда изредка поднимает глаза, из них жемчужинами катятся слезы.

Закончив свое последнее дело, Нипернаади тихонько открывает дверь и через порог заглядывает в дом. Сильвер Кудисийм уже спит, седая борода торчит кустом. А кровать Локи пуста.

Верно, уже пошла на плот, думает Нипернаади и чуть не бегом направляется к реке.

- Локи, ты все же пришла! - радуется он, завидев сидящую на плоту девушку. Она укуталась в платок и сложила перед собой узелки. В темноте Нипернаади на ощупь высвобождает плот и выталкивает его на середину течения.

В черном небе светятся редкие звезды. Стремительно проносятся мимо деревья и кусты. Какая-то напуганная птица взлетает с луга и, жутко ухая, скрывается в лесной чаще. Нипернаади стоит на плоту, ведя его, как корабль. На поворотах он бежит то вперед, то назад и багром направляет плот.

Потом садится рядом с девушкой и берет ее руки в свои.

- Почему ты такая грустная, ни словечка не скажешь? - озабочено спрашивает он. - И руки у тебя сегодня такие холодные, окоченевшие — как будто незнакомые. Смотри, смотри, звезда упала, длинный огненный хвост протянулся по черному небу, словно дракон. Это к добру, малышка Локи, звезды всегда падают к добру. Слышишь, как шумит в ночной тиши вода, ты ведь не боишься? Как мне развеселить тебя, что тебе рассказать, чтобы твои черные думы развеялись, как тучи? Ах, Локи, радуйся, кричи, жизнь встает перед нами, как волшебная сказка! А хочешь, я сыграю тебе на каннеле и спою о рыцаре, которого звали Синяя Борода, и его семи женах? Ты молчишь, мне стало страшно с тобой.

- Что я должна сказать тебе? - тихо подсмеиваясь спросила девушка.

Нипернаади прислушался, отпустил руки и разочарованно произнес:

- Даже голос у тебя сегодня какой-то чужой, никогда он не был так сух. Локи, скажи мне, что с тобой?

Девушка стянула с головы платок, повернулась к парню и засмеялась.

- А я не Локи! - сказала она.

- Малль! Малль! - вскричал Нипернаади и подскочил. - Какой дьявол занес тебя ко мне на плот? Назад, немедленно назад!

Он схватил багор и стал править к берегу.

Малль встала, подошла к Нипернаади и тоном не допускающим возражений, произнесла:

- Брось дурачиться, плотогон! Тебе нет никакого смысла бежать обратно. Да и куда ты поедешь с той девчонкой, что выросла в лесу? Или думаешь сам поселится в лесу и похоронить себя в этом болоте? Ты похож на свои разговоры, а они у тебя неспокойные, мечутся то туда, то сюда. Ты и одного лета там не выдержишь: первую неделю будешь петь и веселиться, на вторую загрустишь, а на третью почувствуешь, как Локи тяжелым камнем давит тебе на сердце. Вот ты какой, плотогон!

Когда Нипернаади отбросил багор в сторону, девушка подошла совсем близко и умоляюще произнесла:

- Возьми меня с собой, Нипернаади, на год, на неделю, хоть на одну-единственную ночь! Чем я хуже Локи?

Нипернаади бросился на плот ничком.

- Локи, Локи! - всхлипывая, шептал он, как безумный.

- Локи не для тебя! - зло отрезала Малль. - Это я запретила ей ехать с тобой и объяснила, что ты обманщик!

Нипернаади встал, закинул каннель за плечо и, когда на повороте плот подошел близко к берегу, прыгнул на сушу. Не говоря ни слова, серьезный и мрачный, он вытолкнул плот с девушкой на середину течения.

- Помогите, помогите! - закричала испуганная девушка.

Плот быстро несло по течению.

 

Тоомас Нипернаади

Напевая и посвистывая он шел по пыльному тракту.

Ночевал он в лесу, на берегу озера или в излучине реки, с восходом солнца затаптывал костровище, раскидывал тлеющие головка и снова шагал вперед. Шел он не спеша, не имел никакой цели и был весьма своеобычен. Часто задерживался полюбоваться меняющимся пейзажем, внимал птичьему щебету, сам переполнялся радостью и весельем. А то останавливался где-нибудь на берегу озера и, лежа в траве, часами смотрел на белые облака в бездонной синеве.

Был он высок, худощав, большие глаза лучились весельем, а называл он себя Тоомас Нипернаади. Отвечая на расспросы любопытных, широко улыбался и говорил, что, вот, решил попутешествовать, посмотреть, где, собственно, земля кончается. Притомившись, садился у дороги, играл на каннеле и пел, правда, голос был скрипуч и некрасив. Потом вставал и долго вглядывался в лежащие перед ним окрестности. Пересохшие нивы пылили, далеко на горизонте с горящего болота поднимались клубы желтоватого дыма. Леса синели в жарком мареве.

Случилось в это самое время помереть хозяйке хутора Кроотузе вдове Лийз, по покойному мужу Ныгикикас. А было это так, что пастух Янка, прикорнув после обеда у плиты, вдруг услыхал непонятный хрип и, приоткрыв сонные глаза, увидал последнюю схватку хозяйки со смертью. Дрожа от испуга, он не мог отвести от нее глаз, но когда вдруг хозяйка содрогнулась и подбородок ее беспомощно отвис, Янку словно ветром вынесло во двор.

- Нечистый хозяйку прибрал! - завопил он, распираемый чувством безмерной радости и свободы.

Трое мужчин, сыновья покойной, валявшиеся на траве с разинутыми ртами, разом уселись и испуганно уставились друг на друга.

- Что сказал этот шкет? - наконец спросил старший сын.

Они ждали материнской смерти со дня на день, не смея подступиться к ее постели. Все подсылали пастуха в дом — поглядеть, что там больная, чем занята. Пасту смотрел, прикидывал, а потом угрюмо и безнадежно сообщал, что ничего хорошего ждать не приходится — эта здоровячка еще не скоро покинет мир. И сыновья опять ложились на траву, глядели на облака, позевывали, изводясь в ожидании известий получше.

Матери они боялись пуще смерти — характером покойная отличалась суровым, она частенько охаживала тяжелым кулаком непослушных сыновей. Да и что оставалось ей делать, ж,ли хуторские угодья были заброшены, хлеб неубран, скот неухожен, а сыновья коротали дни то на охоте в лесу, то на рыбалке на озере, а то и на гуляньях, пыряя врагов ножичками. Хуторской работы они чурались, ленивы были и драчливы. От отца покойного, церковного старосты, чтя жизнь износилась на дороге между домом и церковью, кроме лени, наследовали они позаимствованные из библии имена: старший в часть святого Петра был наречен Пеэтрусом, средний в честь Павла — Паулусом, а младший в честь Ионафана Ионатаном. - «Спасайся, кто может, сыны Израилевы грядут во всей своей силе и могуществе!» - вопили деревенские мальчишки, завидев братьев. Волей-неволей приходилось им для защиты своей чести хватать дубины и ножи. И после этого можно было с полным правом неделями залечивать раны: где-нибудь на чердаке, подальше от материнского ока, вздыхать, охать и бить баклуши. Тогда Янка становился их единственной надеждой и опорой — таскал им в убежище хлеб и мясо. Но горе было сыновьям, если мать находил их, - вся деревня ходуном ходил от сыновних воплей и материнской брани. Так и приходилось хозяйке управляться на хуторе самой или же нанимать батраков.

И вот, когда мать скончалась, испуг и растерянность овладели ими. Долго обговаривали они свое новое положение.

- Слушай, шкет, - произнес наконец старший из братьев, - тут ничего лучшего не придумаешь: давай-ка обеги всех соседей и сообщи о нашем горе. Но смотри, оборванец, сделай это как положено, чтобы в деревне не подумали, будто мы тут веселимся или что-нибудь в этом роде! Скажи, мы, мол, от горя пластаемся, словно быки, молнией к земле прибитые, волосы на себе рвем, головами о землю-матушку бьемся в отчаянии. И еще скажи, если они тут же не придут, нас постигнет печальная участь нашей матери. Ну вот, а теперь беги!

Янка припустил по полю. Мальчишку распирало от гордости — ему доверили такое важное поручение. В пылу усердия перебегая от хутора к хутору, он не удосуживался пересказывать подробности кончины. Дернув дверь, бросал через порог: « Лийз Ныгикикас померла — идите скорей посмотреть на нее!» - и хлопал дверью, чтобы с тем же воодушевлением лететь на следующий хутор.

На большаке ему повстречался Тоомас Нипернаади.

- Лийз Ныгикикас померла — иди посмотри! - и ему крикнул Янка на бегу.

Нипернаади приостановился и оглядел пастушонка.

- Постой-ка, пострел, - улыбнулся Ниперанаади, - погоди немного, расскажи хоть, кто была эта Лийз Ныгикикас?!

- Некогда мне! - серьезно ответил мальчик и, тем не менее, опустился рядом с Нипернаади на обочину.

- Ты что, не знал эту ведьму? - удивленно спросил Янка. - Боже ты мой Иисусе — да это был дьявол во плоти. Мы ее смерти ждали сил нет как, а она все не кончалась. И скрипела и пищала, пока дух не испустила. Она ведь, зараза, злая была жутко, если к ней в лапы попадешь — жизни ни жди. Как вихрь носилась по хутору - тут мы уши прижмем и кто куда — в лес, в канаву, а кто аж прямо на крышу.

- Надо же, - удивился Нипернаади, - кто же это «мы»?

- Я и сыновья, кто ж еще? - охотно объяснил Янка. - Я, Пэтрус, Паулус и Ионатан.

Тут Янка принялся во все подробностях живописать все, что знал: покойницу, братьев, хутор и окрестности, родственников и соседей. Когда он понял, что рассказал вполне достаточно, ему вдруг вспомнилось важное поручение — парнишка подскочил как ужаленный.

- Боже мой, - испуганно спохватился он, отирая губы рукавом, - надо же дальше бежать. А ты пойди погляди на покойницу, обязательно сходи. Сыновья там сами ничего сделать не сумеют. Они от горя пластаются, словно быки, молнией к земле прибитые, и смерть вот-вот настигнет их самих.

Нипернаади подумал, усмехнулся, огляделся и зашагал в сторону Кроотузе.

На дворе хутора он увидел, что сыновья все еще сидят на траве и молча таращатся друг на друга. Он прислонил каннель к стенке, снял кепку, поздоровался с каждым за руку и скорбно сказал:

- Здравствуйте-здравствуйте, дорогие родичи, тяжкое горе постигло нас.

- Такое горе, - отозвался за всех старший, - ума е приложу, что теперь делать, как быть. Смерть настигла нашу матушку слишком неожиданно — кто бы мог такое предвидеть? Надо, наверно, известить о ее смерти и звонаря и пастора, они, наверно, все, устроят, как положено. И этот Янка чертов никак не возвращается, его бы к пастору и послать!

- Ничего, справимся, - ободрил их Нипернаади.

Он пошел впереди, а братья робко потянулись за ним следом, войдя в дом, Нипернаади остановился у постели умершей, шевеля губами, тихо прочел молитву, потом закрыл покойнице глаза. Затем он тщательно обшарил изголовье, изножье постели, сундуки. Вытащил из-под матраца хуторские бумаги и пачку денег. Документы он вручил старшему брату, деньги же аккуратно пересчитал, объявил сумму братьям и убрал всю пачку в ларец, закрыл его, а ключ положил пока к себе в карман. Покончив с этим, он принес со двора доски, положил их на лавки и с помощью братьев уложил покойницу на подмостки.

- Остальным займутся женщины, - произнес он.

Вскоре большая комната и правда заполнилась женщинами. Вздыхая и причитая, они покрутились вокруг умершей, словно сороки вокруг еще шевелящегося зверя. А потом вдруг подскочили к покойнице, и разом работа закипела; грели воду, доставали из сундука чистую одежду, и вот уже труп хозяйки у женщин в руках вертелся, как узел с бельем, который моют и трут чуть ли не в самозабвенном ожесточении.

Нипернаади распоряжался при этом как свой человек. В шкапу он отыскал водку, выпил сам, дал приложиться женщинам и без устали нахваливал прекрасный характер покойницы. Потом он вышел.

Он поспешил к озеру. Солнце розовело  встречь наступающему вечеру. Воздух стал синь, и лучи пробивались, как сквозь туман. Озеро покрылось красноватыми пятнами. Облака отражались в нм плещущимися лебедями. Нипернаади сел на берегу и стал смотреть. В куге играла рыба.

Вдруг он услыхал, как вскрикнула девушка. Вскочил и бросился на крик.

- Гадюка, гадюка! - кричала обнаженная девушка, выбегая из воды.

Нипернаади накинул ей на плечи платок и подхватил на руки.

- Глупышка, не кричи, в воде от гадюки зла не будет, - он улыбался.

Девушка испуганно взирала на незнакомца. Мокрые волосы облепили ее плечи. По щекам и алым губам сбегали капли воды. Она обомлела, потом затрепыхалась.

Нипернаади рукавом насухо вытер ей рот, набросил на плечи рубашку, юбчонку и сказал:

- Не бойся, я не злой человек. Здесь я никого не знаю, мой дом далеко отсюда, за лесами, за полями. Решил вот попутешествовать и нежданно-негаданно оказался на похоронах двоюродной сестры. Тебя как зовут-то?

- Милла, - застенчиво ответила девушка.

- Ты не бойся, Милла, а давай лучше будем дружить.

Чуть поодаль стояла рыбацкая лачуга. Это было глинобитное сооружение, на затылке которого громоздилась широкая крыша. Из маленькой трубы вился дымок. Девушка нетерпеливо посмотрела в ту сторону.

- Твой, что бы, дом? - спросил Нипернаади.

Девушка кивнула. Ее разгоряченное лицо было обращено к заходящему солнцу и глаза сверкали в сполохах заката. Испуг она уже пережила и теперь колебалась, то ли сразу бежать домой, то ли остаться ненадолго. Алые губы расплылись в улыбке, она оглядела нежданного спасителя и, чтобы только не молчать, проговорила:

- Лийз была дрянной человек, а братья — бестолочь один к одному.

- Это точно, - сразу согласился Нипернаади. - Разве это люди, разве это хутор! Ветер задувает со всех сторон света, в доме зуб на зуб не попадает. Поля заброшены, скотина некормлена. Один-единственный разумный человек — пастушонок.

- Янка мой братец, - потупилась девушка.

- Ну да? - удивился Нипернаади, - что же ты не пришла посмотреть на покойницу?

- Братья меня терпеть не могут, - объяснила Милла. - Они высматривают отцовские сети и неводы, а потом тайком вытаскивают оттуда все жерлицы и донки. Я с ними часто схватываюсь, воюю — отец-то у меня старый, совсем никудышный, только и может, что сидеть, с удочки глаз не сводить. А так ему без меня и шагу не ступить. С этими братьями я прямо замучилась, и хуже всех Ионатан — злой, шкодливый, ни на миг покоя не даст. То мою лодку затопит, то камнем в окно швырнет, так и норовит какую-нибудь пакость учинить.

Наступил вечер. Теплый и душный. Озеро потемнело, краски на его глади потухли. Длинные тени от кустов и деревьев зарябили по воде. Тут и там поднимался сизый туман. Из камышника донесся задышливый кашель.

- Вот видите, надо ехать за отцом, - сказала девушка и пригнула в лодку. Одна быстро заработала веслами, капли воды взлетали вокруг нее, словно ледяные брызги, за лодчонкой потянулся длинный переливчатый хвост.

- Ау! - крикнула девушка, сложив весла в лодку и прислушиваясь. Над камышом показалась белая голова и концы удочек.

- Сюда, сюда! - прохрипел старик.

Нипернаади направился к дому.

На окне горели свечи. Из комнаты неслось скрипучее бабье пение. Братья сидели на траве и переругивались.

- Повторяю еще раз — и это будет последний, - кричал Пеэтрус, - хозяином хутора должен стать Ионатан! Он самый младший и должен нас слушаться. Младшие слушаются тех, кто старше и умнее, - это закон любой нормальной семьи. По-другому оно и быть не может, иначе не видать бы нам ни порядка, ни справедливости. Хутор достанется Ионатану, он парень молодой, не так сильно испорчен, как мы с Паулусом, и еще сможет исправиться и стать крепким хозяином. А мы с Пушусом уйдем отсюда, хутор этот нам не нравится и люди тоже. Они с нас по семь шкур сдерут, если мы тут останемся, соседушки наши. Пока мать жива была, еще ладно, они хоть боялись — не дай бог пасть разинет или кулаки пустит в ход, а теперь никакого жить не будет.

- Да уж, - поддакнул Пулус, - двинем куда подальше. А годика через два-три, когда дела на хуторе пойдут в гору, Ионатан, само собой выплатит нашу долю, не отдавать же такое добро задаром.

- Выплатит — не выплатит, а хозяином будет он, - отрезал Пуэтрус. - Мы и хозяйку ему присмотрим, свадьбу сыграем, крестины, пусть только хутор возьмет.

- Нет, ни за что! - кричал Ионатан, размахивая руками. - Не выйдет из меня хозяина. Какой я хуторянин, я и сохи-то в руках не держал, а когда сеять, когда жать — понятия не имею. И разве на меня соседи меньше зубы точат? Слопают со всеми потрохами. Да пусть хоть сам сатана забирает этот хутор, но как только тронетесь — я с вами.

- Ну нет, так не пойдет! - разозлился Пеэтрус. - Один из нас должен стать хозяином и остаться на хуторе. И хорошо бы устроить это без лишнего мордобития. Соображаешь Ионатан, - без мордобоя. Это же стыд и срам — не успела матушка помереть, а мы уже хутор спустили, нет уж, одному из нас надо собрать в кулак всю свою волю и умение, чтобы хутор был как с картинки. И самый подходящий для этого человек — Ионатан.

- Да уж, - вторил ему Паулус. - Ионатан останется на хуторе — это как пить дать. На заплатить нам он должен. Надо все посчитать: постройки, поля, скотину — все как следует оценить и записать. И когда время приспеет, братец Ионатан, разумеется, выплатит наши доли честь по чести, как тому и положено быть.

- Нет, нет, - упорно отбивался Ионатан. - Скорее в лес сбегу или к Истукану в батраки пойду, а здесь не останусь. Где мне брать батрачек и батраков, хозяйка откуда возьмется? А как вся эта орава появится на хуторе, у меня-то что за жизнь тогда будет?! Не выйдет из меня хозяина, хоть красного петуха под стреху пускайте!

Уже взметнулся кулак Пеэтруса, уже Паулус вскочил, набычившись, но тот вдруг за их спинами раздался голос Тоомаса  Нипернаади:

- Милейшие родственники, зачем ссориться — хозяином хутора буду я!

*

Он подсел к оторопелым братьям и заговорил:

- Конечно, братцы, что за радость настоящему мужику ноги за плугом мять или телкам хвосты крутить. Если уж говорить начистоту, как оно между родственниками и принято, по мне тоже лучше бы дьявол побрал эту маету, эту нескончаемую работу на хуторе, хоть на части разорвись, а толку все равно никакого. Несчастное затхлое зернышко, что достанется тяжкими трудами, пойдет на уплату налогов да на ублажение попа. Так что работай, надрывайся, быстро состаришься,, изогнешься, как занесенная в дом можжевеловая ветка, глаза нагноятся, нос посинеет и распухнет, будто всю жизнь из трактира не вылезал, и ни тебе радости ни удовольствия от такой жизни. Вспахал, посеял, но не ждать тебе спокойненько всходов — лети со всех ног в церковь молиться, чтобы отец небесный не залил твои угодья дождем, не сжег засухой, не побил заморозками, не положил бурей, чтоб не опустошили их дикие звери — все твои труды в руке Божьей, как трепещущая пташка в когтищах ястребиных. Страшись, дрожи изо дня в день, из ночи в ночь, следи за облаками, наблюдай за ветром, потому что любой «благословенный» миг может обернуться для тебя погибелью, все, что посеяно, - втоптанным в грязь. Я ведь и сам имею хутор, я его, заразу, всю жизнь держу, похоронил там свою молодость, все силы угробил, и если сейчас вы как на духу спросите меня, скажи, дорогой  Нипернаади, положа руку на сердце, хоть раз в жизни доставил тебе твой хутор хот малюсенькую радость, то придется мне понурить голову и умолкнуть. Сорок лет у меня за плечами, с малолетства я пахал, бороновал, растил телок и свиней, косил сено и удобрял поля, но, скажу вам, дорогие ребятки, радостей у меня меньше было, чем зерен у вороны в снежную зиму. Отдал я хутор младшему брату, и, поверите ли, прямо глыба с меня свалилась, я быстро распрощался с друзьями, знакомыми и пошел поискать, где же земля кончается.

И вот теперь смотрю я на вас и думаю, как велики и необъятны своды небесные, как немощен и слаб сын человеческий под ними — это же трое сильных, умных мужиков — и должны убивать себя работой на хуторе. Ведь ее может делать любой Истукан, который всей своей плотью и малой толикой разума уцепился за землю, как репейник за обочину. Добро бы еще был майорат или что-нибудь в этом роде, тогда и гордись , а бобылям — чему завидовать. Хутор — он дураку в насмешку, умному — в наказание!

- Правда, вот правда! - радостно встрял Ионатан.

- Конечно, правда, а ты пасть не разевай! - одернул его Пеэтрус.

- Я и говорю, - продолжал  Нипернаади, все более воодушевляясь, - в наше время человек живет с торговли и для торговли. Сейчас настоящий мужчина — купец да барышник, это они всегда получают денежки, а мы всегда их отдаем. Вот я о вас и подумал — что если вам втроем сложиться да и открыть, ну, скажем, какое-нибудь кино? Сейчас такие аппараты есть — сунь в него картину, и он, аппарат этот, такое тебе продемонстрирует, что живот лопнет со смеху. В городе эти аппараты теперь на каждом углу работают, а деревне-то они в диковинку. Можно, к пример, кочевать с одной ярмарки на другую, всего-то и нужно, что соорудить балаган из брезента, а там заводи аппарат, и деньги потекут рекой. А чтобы подогреть любопытство деревенских, можно у входа мартышку держать или что-нибудь в этом роде.

Ах, ребятушки, жизнь тогда начинается, когда у тебя карманы оттопыриваются, тут уж все эти Истуканы, Миллы и как их там еще с визгом побегут за вами. Развернется дело — заедете на хутор, побыть денек-другой, местных посмотреть, себя показать. Вам и заговаривать ни с кем не придется — Истуканы сами прибегут к вам и станут просить утешить их добрым словом. А вы усмехнетесь в кулак и велите Янке спросить, что, собственно, угодно этому господину Истукану?

Чем вам плохо, матушка оставила вам чуть не мешок денег, можете употребить их и так и сяк, как душе угодно.

- Это верно, - согласился теперь и Пеэтрус.

- Это дело надо бы как следует обмозговать, - сказал Паулус.

- Вечно ты со своими мозгами! - досадливо заметил Ионатан. - Ой, ребята, вот это был бы номер! Только вообразите себе на минутку, как у старого Мадиса Сиркуля, Истукана и Микка с Дырамаа рожи от зависти перекосит, если нам подфартит и в один прекрасный день мы заявимся на хутор господами. Голову даю на отсечение, что Сиркуль повесится на первом же суку, а Дырамаа от зависти совсем сопьется. Да они семь свиных шкур сожрут, смолой и дымом плеваться будут! Сыновья старой Лийз, эти пьяницы и лоботрясы, станут-таки мужчинами, да еще какими — в целом уезде не найдется такого, кто стоил хотя бы их мизинца! Ах, черт возьми, этот план по мне!

А  Нипернаади продолжал:

- Оно ведь как заведено — деньги любят деловых ребят. Но если уж потекут, то не остановишь. И тогда знай подставляй мешок побольше, чтобы они текли привольно и мимо не падали. А там не за горами то время, когда вы наденете шикарные пиджаки и придете взглянуть, как живут-поживают старые друзья и знакомые. Тут вы, понятно, скупите хутора всех этих Истуканов, Сипкулей- и Дырамаа со всем движимым и недвижимым барахлом, разумеется, шика ради, для забавы, чтобы все эти хуторские земли слить и устроить приличную усадьбу. На берегу озера можно будет построить шикарные апартаменты, а на том холме — хорошую текстильную фабрику. Истуканы и Сиркули, которые тем временем уже спустили денежки, за свои хутора полученные, пойдут к вам батраками, надсмотрщиками, конюхами или еще кем-нибудь. Вот тебе и Ныгикикасы!

- Отличный план, просто замечательный, - с наслаждением произнес Пеэтрус, - нам позарез большие деньги нужны, чтобы натянуть нос всем этим недоделанным. Я бы, черт возьми, всех их зазвал в трактир и напоил бы за свои пречистые до смерти!

- А я бы для начала нанял здоровяков и оборванцев, чтобы они задали им по первое число! - высказывается Ионатан.

- И нахлобучка от пастора не помешает, - добавляет Паулус, - интересно, сколько пастор взял бы за то, чтобы врезать как следует с кафедры Истукану?! Что-нибудь вроде того, мол, дрожи, трепещи, беспутный отпрыск рода человеческого, врата ада разверзлись перед тобой, словно пасть разъяренного быка. Я, Истукан, наслышан, что ты беспутничаешь, нарушает сон невинных девиц, что напиваешься, как последняя свинья! Да низвергнется на тебя огонь и пепел, пусть запаршивеет весь твой скот! Позор тебе, старый прохвост, побируха несчастный! - Да, такая вздрючка с кафедры совсем не помешает. Представляю, как вытянулась бы физиономия у этого богобоязненного старикашки. За такое дело я готов заплатить, и как следует заплатить!

- Теперь мать по-быстрому похороним и айда отсюда! - выпалил Ионатан. - А что если завтра же отнести ее в часовню?

- Нет, так не годится, - возразил Пеэтрус, - покойник три дня должен лежать в гробу, и только потом можно им распоряжаться. Да и не горит у нас ничего, можно и потерпеть денек-другой.

- Это верно, - согласился Паулус, - нужно еще все обмозговать, да и с хутором пока дело темное. Кто же будет на хуторе, когда мы уедем?

- Понимаете, - объяснил  Нипернаади, - раз уж я оказался здесь и мне стало вас жаль, то я могу, недолго, правда, посмотреть за этим хутором. Сами понимаете мне это — ни уму ни сердцу. Но на первых порах, думаю, смогу вам помочь, пока не подыщется толковы арендатор или испольщик. Но батраков надо будет нанять, сторговать хозяйку — с этим я, наверное, управлюсь. Вот так-то, дорогие. А развернете удачно свое дело — в это я верю как в самого Господа бога! -  тогда можете все устраивать, как захотите. Главное, чтобы вы смогли поскорей отсюда уехать.

В черном небе зажглись звезды. Поперек Млечного Пути, словно огромный корабль, встало облако, желтое от выплывающей луны. Ближний лес дышал жарой и смолистым духом. Какая-то птица вскрикнула во сне, испуганно поднялась, потом снова тяжело опустилась на дерево. Мерцающим серебром отливало озеро, мучимые жаждой деревья мочили в нем ветви. По ту сторону озера ухала сова, по-над водой будто стая ласточек кружили летучие мыши. С хутора все еще доносились песнопения и молитвы. Кто-то мрачным голосом читал библию, будто молотом отбивая каждое слово.

И вдруг  Нипернаади почувствовал, что хватит с него разговоров. Он устал от долгих рассуждений. Воодушевление иссякло, запас слов исчерпался. Он провел рукой по мокрому лбу и встал. Да какое ему дело до всего этого, всех этих Истуканов и Сиркулей, братьев и хутора. Пусть поступают как хотят, его это не касается.

- Пора на боковую, - сонно произнес он. - Вы тут думайте, мозгуйте и решайте, а завтра мне скажете.

Он приподнял шляпу, взял стоявший у снетки каннель и полез на сеновал.

Оттуда еще какое-то время доносилось тихое теньканье струн.

Наутро его разбудил Ионатан.

- Решено, - радостно сообщил он. - Всю ночь рядили и спорили, а под утро поладили. Мы бы не толковали так долго, да все этот Паулус, он у нас человек особенный, не то чтобы он был против, но он любит судить и рядить подолгу. И ничего с им не поделаешь. А теперь договорились до того, что я уже и объявление в газету послал, мол, Ионатан Ныгикикас с хутора Кроотузе Викавереского уезда хочет за большие деньги купить настоящую мартышку.  Мы так подумали, что без мартышки это дело не пойдет. Чтобы у деревенского человека денежки выманить, одной картины мало, ему ведь не только увидеть, ему и пощупать надо. А с хутором решение такое — владей и управляй ты им прямо с сегодняшнего дня.

Нипернаади протер глаза и долго не мог сообразить, где он и с чем к нету пристают. Вчерашние разговоры позабылись, улетучились. И лишь постепенно, разглядев толком Ионатана и выслушав его, он припомнил вчерашнее.

- Так, так, - оживился он, - значит, все уже в порядке — не могу тебе сказать, до чего это здорово.

- Здорово, ага, - обрадовался Ионатан. - Пеэтрус сам обещал съездить в город, купить аппарат и доподлинно выяснить, как с этой штукой обходится. А пока вся эта история будет в тайне, чтобы соседи не пронюхали. Сделаем вид, будто ты наш новый арендатор, но и мы остаемся на хуторе и ни о чем особенном не думаем. А как мать похороним и привезем из города аппарат, берем на конюшне лошадь, грузим все на нее и поехали с ярмарки на ярмарку! Ну, мы разгуляемся, сердцем чую, как все будет распрекрасно!

Они спускались по приставной лестнице, и Ионатан трещал без остановки. Он был невыразимо рад, что избавился от тяжкой хозяйской доли, и будущее виделось ему чудесным. Он не знал, как благодарить незнакомого родственника, который явился к ним на хутор нежданно-негаданно и так круто повернул их жизнь к веселью. Братья поручили ему заботиться о незнакомце, и он уже который час ходил вокруг клети и не осмеливался влезать наверх. Он приготовил гостю на краю колодца краюху хлеба и кружку молока и теперь звал его позавтракать.

Во дворе появился Паулус со звонарем. Его пригласили положить покойную в гроб и отпеть ее, под мышкой он нес библию и несколько книг псалмов. Пеэтрус к тому времени  уехал в поселок за гробом и водкой. Янка и какой-то незнакомый человек резали у хлева телка. Вокруг них прыгали и лаяли собаки. С края крыши на обреченное животное жадно взирали стая ворон, а самые жадные в предвкушении добычи кружились чуть не над головой Янки.

Нипернаади ушел к озеру. Он должно и пристально всматривался в заросли куги и, разглядев там седую голову старика, торопливо зашагал к хижине Миллы.

- Здравствуй, девица! - крикнул он, открывая дверь и выглядывая девушку в темной комнате. - Ты здесь или нет тут тебя?

- Здесь, здесь, - отозвалась девушка из темного угла.

Нипернаади опустился на лавку, сдвинул шляпу на затылок и воодушевленно заговорил:

- Я принес тебе, девушка, добрые новости: с сегодняшнего дня я — хозяин Кроотузе, как тебе нравится такой оборот? Заплатил им за хутор наличными, а то где им, бедолагам, деньги-то взять: мать похоронить надо, самим жить на что-то надо?! Жаль, конечно, было такие деньжищи разом из кармана выкладывать, но я думал о тебе, Милла, ты же не бросишь меня здесь, среди чужих людей. Я ведь один-одинешенек, ни друзей у меня, ни родственников, которые помогали бы мне на хуторе или в поле. Ты ведь почти наверняка пойдешь ко мне в хозяйки. Тебе доверим весь скот и закрома, ты ведь не будешь водить меня за нос. Подыщешь мне пару батраков, работящих ребят поздоровее, чтоб не пили и не буянили, чтоб работали как лошади. Я здесь чужой, сама понимаешь, откуда мне знать, как и что тут делать? Да, кстати, твой старик тоже мог бы перебраться на хутор, что ему чахнуть в темной хижине?! Ах, Милла, я так думаю, скоро настанут наши лучшие деньки!

Девушка слушала разинув рот и слова не могла сказать.

А  Нипернаади и не ждал ответа. Поговорил еще о том о сем, живехонько поднялся, простился и был таков.

Он прошелся по межам, посмотрел, как зреют хлеба послушал птичьи голоса. Его  распирало от радости, он смеялся и говорил сам с собой. Серые тени облаков летели по полям, ветер взметал над проселком хвосты пыли. Он углубился в лес, обнаружил лисьи следы и принялся искать нору.

Домой он пришел под вечер.

*

Когда хозяйку похоронили и, помянув ее, каждый отправился своей дорогой, когда выпили и пошумели вволю, на хуторе лихорадочно стали готовиться к отъезду. Пеэтрус купил в городе аппарат, фильмы, брезент и все необходимое; Паулус старательно подготовил поклажу, а Ионатан по два раза на дню бегал спрашивать на почте, нет ли писем на имя Ионатана Ныгикикаса. Но обезьян никто не предлагал, и братья уже начала терять надежду.

Однажды утром Ионатан прибежал с почты взбешенный. Он ругался, плевался и грозился именем всевышнего и всех святых страшно отомстить.

- Это все Истукановы дьявольские происки! - кричал он, багровый от гнева, протягивая братьям письмо. Коротенькое, оно состояло всего из одного вопроса, дескать, Ионатан Ныгикикас с хутора Кроотузе Викавереского уезда собрался жениться, раз ищет себе через газету мартышку?

Два дня держали военный совет — что этому дьявольскому отродью сделать: бежать ли прямо к уряднику, передать дело в суд или подпалить Истуканов хутор? Но все эти меры казались пустячными, поэтому жаркие споры и раздоры никак не утихали.

Однако на третий день утром прибыло письмо из Латвии, у какого-то попа есть, мол, настоящая мартышка. Братья так обрадовались, что все планы мести тут же были отложены и началось обсуждение того, как заполучить из Латвии драгоценную зверушку. После долгих взвешиваний и споров порешили, наконец, что Ионатан лично поедет за мартышкой.  Нипернаади торжественно отсчитал ему денег на дорогу, Паулус ради Бога заклинал быть в долгой дороге вежливым, воздержанным, скромным, не драться и не пить слишком много; Пеэтрус дал добрый совет, что делать с мартышкой на обратном пути, чем ее кормить, как поить — и парень пустился в путь. Когда он садился рядом с Паулусом в телегу, чтобы ехать на станцию, в глазах у него стояли слезы, будто он уходил в рекруты или навеки отбывал в Америку.

Ионатан уехал, и нетерпеливое ожидание воцарилось на хуторе. Только и говорили, что о мартышке да о поездке Ионатана. И хотя Пеэтрус, по календарю изучая дни ярмарок, составлял маршрут будущего путешествия, а Паулус корпел над прошениями в разные ведомства, мысли их неизменно блуждали вокруг мартышки. Дни бежали, а Ионатан не объявлялся.

- Небось, запил, зараза, транжирит, паразит, денежки в каком-нибудь захудалом трактире и даже думать забыл о нашем поручении! - расстраивался Паулус.

- А может, какая закавыка или несчастье случилось в дороге, - угрюмо отзывался Пеэтрус.

Нипернаади, казалось, все эти обезьяньи проблемы нисколько не трогали. Он коротал золотые денечки то в разговорах с Миллой в лачуге, то со стариком на рыбалке, а то и просто ходил по лесам, по лугам. Иногда брал каннель, играл, пел и возносил хвалу Отцу небесному за то, что тот ниспослал такие прекрасные солнечные деньки. Когда же Пеэтрус после энергичных настояний Паулуса завел с ним осторожный разговор, мол, как же работа, содержание хутора и как оно дальше будет,  Нипернаади озлился и резко ответил:

- А что я могу сделать, если вы все еще торчите на хуторе? Тут нужно хозяйка, а разве нормальная девушка пойдет на хутор, когда здесь молодых парней, что голодных волков?

Пеэтрус вполне удовлетворился таким ответом, а на ворчание Паулуса больше не обращал внимания.

Однажды, когда братья с  Нипернаади валялись на траве, во двор вдруг влетел Ионатан и закричал:

- Поклажа готова? Лошадь запрягли? Мы можем ехать!

Братья вскочили и бросились к Ионатану. Тот держал на руках маленькую мартышку. Измученная долгой дорогой, она дрожала мелкой дрожью. На голове у нее была красная шапочка, а на шее — веревка.

- Вот она, вот она! - кричал Ионатан, демонстрируя братьям драгоценного зверька. - Ну помучился, ну пособачился, доложу я вам.

- Где ты был так долго? - зло спросил Паулус.

- Думаешь, до Латвии добраться — раз плюнуть?! - ответил Ионатан, - Да я чуть не весь земной шар объехал, прежде чем попал куда нужно, я этого попа у черта на рогах достал. Ох, братцы, я вам такое порасскажу, вы про такие переделки узнаете, в каких ни один христианин еще не бывал, целый месяц будете слушать.

Но сейчас никому не хотелось выслушивать истории Ионатана, всех интересовал зверек, которого он держал в руках, да так крепко, что у того проступали ребра. Даже Пеэтрус нежно погладил мартышку — свое добро, дорогое и такое красивое.

- А как ее назовем? - спросил Паулус.

- Мика, я назвал ее Мика! - образовался Ионатан. - Прежде ее звали по-другому, но больно замысловато, уже из головы вылетело.

- А она красивая! - с улыбкой заметил Пеэтрус.

- И стоила пятьдесят рубликов золотом! - опять оживился Ионатан. - Ох и пособачился я с этим дьявольским попом, но длиннорясый уперся всеми копытами и ни на мизинец не уступил. Мика ему вместо сына, говорит, и только великая нужда заставляет его продать мартышку. Делать нечего, выложил этой твари полсотни золотом и взял зверушку.

Против цены никто не спорил. Но тут братья опомнились — вдруг кто-нибудь чужой увидит их сокровище — и поспешили в дом. Целый день они сидели вокруг мартышки и радовались. Даже Янку с пастбища позвали, пусть тоже полюбуется на чудесного зверька.

А под вечер сходили в баню, как следует побрились, Паулус поставил на свою больную ногу банки, оделись во все праздничное. Когда приготовления были окончены, еще раз справились в календаре, где в ближайшее время будут большие ярмарки, сердечно распростились с  Нипернаади, Янкой, хутором, скотиной и даже с собаками, взгромоздились на телегу и с песнями отбыли. Больше всех радовался Ионатан, он верещал, как поросенок, застрявший в изгороди. А Паулус пообещал не  надевать шляпу, пока видны будут крыши и трубы родного хутора.

Хотя отъезд держали в тайне, в тот же вечер о нем узнала вся деревня. А на другое утро в Кроотузе, тяжело дыша, прибежал Истукан, чтобы лично выяснить у  Нипернаади подробности. В ярости распахнул он дверь, встал посреди комнаты, потряс тяжелой палкой и спросил казенным и дрожащим голосом:

- Это правда, что Ныгикикасы уехали с хутора, дабы шляться по ярмаркам, представлять народу непристойные зрелища и этаким ломаньем вымогать деньги? И если это правда, то не думает же  Нипернаади, что в целом свете сыщутся люди, которые пойдут за свои пречистые смотреть на это жулье, да еще в таком количестве, чтобы Ныгикикасы смогли на них хорошенько заработать! Это же как если бы всевышний плюнул в лицо всему крещеному люду, да ежели эти пьянчуги, эти бандюги будут процветать, то все церкви разом опустеют, и даже самые почтенные прихожане станут расхаживать с финкой в зубах и камнем в кармане.

Быть того не может, чтобы Ныгикикасы стали процветать, не будет тогда на земле ни порядка, ни справедливости! А может,  Нипернаади случайно знает, что парни поехали на ярмарку просто лошадей воровать, и может, лучше заранее известить о том полицию и высочайшие власти?

Нипернаади лежал на кровати и, выслушав длинную тираду Истукана, лениво поднялся.

- Нет, соседушка, - с серьезным видом произнес он. - Ныгикикасы отправились с самыми честнейшими намерениями. И то, что дело их пойдет, так же несомненно, как господь на небесах. Не за горами то время, когда они предстанут здесь миллионерами и всем нам придется трепеща ползать перед ними и поклоняться им!

- Ну, это без меня! - выкрикнул Истукан, вскипая гневом, голова его затряслась.

- Не зарекайся, - укорил его  Нипернаади, - деньги имеют большую власть, а то, что они получат деньги, можешь не сомневаться. Кто знает, может, не сегодня-завтра они скупят наши хутора со всеми потрохами!

- Ну, этому не бывать, есть еще Бог на небесах! - рявкнул Истукан и вылетел за дверь, осеняя себя крестным знамением.

Нипернаади смотрел ему вслед и видел, как он побежал за хлев. Там его дожидались Мадис Сиркуль, Мику с Дырамаа и еще целая орава мужиков и баб. Едва Истукан подошел, они разом накинулись на него: раскудахтались, раскричались хуже, чем в аду.

Они еще долго ругались, размахивали руками, но  Нипернаади не было никакой радости слушать их. Он побежал к Милле.

- Послушай-ка, - грустно начал он, - если ты вообще собираешься когда-нибудь пойти ко мне в хозяйки, то давай сейчас. А то и впрямь все может окончиться очень печально. Несказанная была глупость покупать этот разваленный хутор. Какого дьявола я с ним буду делать? По правде-то говоря, я не имею ни малейшего представления ни о хуторе, ни о земледелии. Сапожник я по профессии, чиню сапоги, постолы, по надобности и новые лажу. Мое дело — за столом сидеть и колодку обстукивать, и чтобы передо мной сиял стеклянный шар, как шар земной. А теперь они, шуты гороховые, бросили меня на хуторе одного — что мне, бедному, делать? За плугом никогда не ходил, я даже быка от коровы не отличу. Да из-за меня все коровы окочурятся, все лошади околеют.

Ах, Милла, слыхала ли ты когда-нибудь, как визжат голодные свиньи? Я бегу в дом, прячу голову под подушку, да еще полушубок сверху, но визг все равно прямо в ухо! Понимаешь, голубушка, дома визжат мои свиньи, и без тебя мне туда дороги нет. Ну, скажи сама, рассуди, что мне делать, как мне быть?

- Зачем же вы покупали хутор? - спросила Милла.

- И каких только глупостей не спрашивают люди, - расстроился  Нипернаади, - ну такие глупости, что и ответить нечего. Вот детишки, бывает, спрашивают — мамочка, а почему кошки обязательно рожают кошечек, а не слоников? Ну откуда же мне знать, черт побери, почему они не рожают слоников, могли бы и родить раз-другой, шутки ради! Откуда мне знать, зачем я купил этот хуторе зачем бросил этим мошенникам что скопил, - дескать, нате, ребята, берите, подавитесь, заработанное кровью и потом бедного сапожника, все, что он сколотил на колодке за свою жизнь!

Тут он вдруг смягчился.

- Прости, Милла, - нежно сказал он, - не без задней мысли покупал я хутор. Да, конечно. Я понимаешь, так подумал; живет там на озере, в темной лачуге, девушка, а что если купить хутор и позвать ее в хозяйки? Какой резон ей отказываться, вот и зажили бы мы вдвоем, как у Христа за пазухой. Я подумал, может, и сапожнику перепадет капелька счастья, сколько он за свою жизнь горбился, сколько бедствовал. И еще я подумал, что когда придет время, я скажу девушке, знаешь, детка, надевай-ка свою праздничную юбку, сходим поглядим, как там господин пастор поживает, что он поделывает. Может, примет нас и скажет нам несколько добрых слов? Вот как я , бедный сапожник, думал, когда покупал этот хутор.

Милла, зарумянившись, взглянула на  Нипернаади своими большими глазами и застенчиво опустила их долу.

- У вас негодные мысли! - прошептала она.

- Почему негодные? - удивился Нипернаади. - Что ж я, вообще не гожусь? Или ты любишь другого?

Девушка вскочила со скамейки и отбежала в угол.

- Нет, нет, нет! - всхлипывая, воскликнула она.

- Так, значит?.. - удивился  Нипернаади.

Он вмиг посерьезнел, лицо его сморщилось, он замер посреди комнаты, потом схватил шляпу, но прежде чем выйти, сказал:

- Всего тебе доброго, Милла. Больше я тебя не побеспокою.

Он успел отойти довольно далеко, когда Милла бросилась за ним. Подбежав к  Нипернаади, она остановилась, застенчиво глядя в землю и не открывая рта.

- Ты, кажется хотела что-то сказать? - спросил  Нипернаади.

- Да, - тихо ответила девушка. - Я пойду к вам хозяйкой, но вы никогда не должны больше говорить такие негодные слова.

И, сказав это, она побежала домой.

- Пойдет, пойдет! - выкрикивал  Нипернаади. Отчего-то им вдруг овладело нетерпение, опьянение, как мальчишка, он поскакал в лес, кружил меж деревьев, срывал цветы и насвистывал. Ему все было теперь нипочем, он смеялся, пел и был счастлив.

Потом он припустил в осинник, где Янка пас коров.

- Слушай, малыш, - радостно воскликнул он, - знаешь новость: завтра на хуторе будет новая хозяйка!

- Кто это? - спросил пастух.

- Милла! - торжествующе ответил  Нипернаади.

- Это девушка, что живет на берегу озера? - разочарованно протянул Янка, будто Милла не приходилась ему сестрой. - Нашел чему радоваться, ни капли не лучше покойной хозяйки!

- Она что, злюка?

- И еще какая! - авторитетно заявил Янка. - Господи ты Боже и все святые пророки, опять пойдут нахлобучки, опять начнется живодерство.

И он сплюнул, тяжко вздохнул и, прихрамывая, погнался за коровой, которая забрела в рожь.

Утром Милла пришла на хутор. В руках у нее был узелок, она кинула его на хозяйкину кровать и тут же выбежала во двор заниматься хозяйством. Целыми днями возилась она на хуторе, и  Нипернаади видел ее, только когда она пробегала мимо. А вечерами, когда все дела были сделаны, она торопилась домой, ухаживала за отцом, варила ему еду и прикладывалась ненадолго к подушке, чтобы наутро снова быть на хуторе.  Нипернаади пытался приостановить ее, то играл на каннеле, то заводил песни, разговоры, но девушка не давала сбить себя с толку. Как комета носилась она по хутору.  Нипернаади сидел, смотрел и в конце концов не выдержал — пришлось и ему впрячься в работу. Ругался, бранился, но трудился с утра до вечера.

- Ох и славное занятие я себе подыскал! - вздыхая, повторял он.

*

Шли дни, о братьях не было ни слуху ни духу.

И вдруг однажды ночью  Нипернаади услыхал во дворе страшный шум, крики. Он сдернул со стены ружье и выскочил во двор. Ох и удивился же он, увидев на возу братьев, которые ругались из-за того, кому распрягать лошадь. Они словно с войны воротились: у Пеэтруса рука на перевязи, у Ионатана забинтована голова, да так, что из-под повязки сверкал только один глаз, а Паулус стонал и охал, у него, мол, все до единой косточки ноют.

- Какой черт вас так скоро пригнал? - удивился  Нипернаади. - Или власти запретили все ярмарки?

- Хорошо ему тут окорок жевать да языком трепать, - разозлился Ионатан. - Он же понятия не имеет, как крещеному люду достается порой хлеб насущный!

- Так что, прогорело предприятие? - спросил  Нипернаади.

- Не совсем чтобы так, - объяснил Пеэтрус, - предприятие пошло лучше и не надо, а вот с другими делами швах!

- Да что тут объяснять, пошли лучше в дом, я такой голодный, что невареные ками есть буду! - канючил Паулус.

Охая и поминая всех святых, они по одному спустились.  Нипернаади отогнал телегу, отвел лошадь на конюшню и, хмурый, пошел в дом следом за братьями.

- Страсти Христовы и тайная вечеря! - причитал Ионатан. - Слава богу, хоть мартышка и аппарат целы. Такого избиения и кровопролития я еще не видывал. А когда наконец подоспели урядники, площадь мигом опустела — ни одного паразита, чтоб схватить его за глотку и отвести в каталажку.

- Я все ревел: урядник, урядник, а полиция в самый нужный момент как сквозь землю провалилась! - рассказывал Паулус.

Когда они наелись, привели себя в порядок, промыли раны, Пеэтрус стал рассказывать:

- Значит, как дело было? На трех ярмарках все шло как по маслу — народ валом валил смотреть нас, аж за дверьми еще оставались. По этому случаю мы пропустили рюмочку-другую и на четвертую ярмарку прибыли уже тепленькие. Но и это бы не беда, только Паулус, он за кассой сидел, остался без мелочи- нечем сдачу давать, он за ней отлучился. А карманники и всякая сволота — лови момент — вломились всей оравой без билетов. Понятно, Ионатан, праведная душа, не стерпел такого, тут же набросился на них. Да сгоряча не заметил — поддал и тем, кто честно сидел с билетами. И пошло-поехало, поначалу кто оплеуху отвесит, кто скромно ногой под зад даст, но бабы-то визжат, мужики ревут — тут народ совсем озверел. В минуту все перемешалось, тот охаживал этого, а этот того; кто под руку подвернулся, тому и досталось. Успел в дверь выбежать — твое счастье. Сколько черепов раскроили, сколько костей переломали — воители раз и врассыпную, и на поле битвы остались только мы трое. До того несчастные, до того измученные, что пришлось у народа на ярмарке просить помощи, чтобы наше добро погрузили в телегу, мы уже никуда не годились. Вот, значит, прибыли домой, подлечить раны, в себя прийти.

- Теперь опять в уезде порадуются: получили Ныгикикасы по первое число, и поперли их со всем барахлом домой — запричитал Ионатан.

- Не бывать этому! - крикнул Пеэтрус, - Никто не должен знать о нашем возвращении.

- Эти пронюхают! - тянул свое Ионатан.

- По запаху почуют, что мы на хуторе торчим, - вздохнул Паулус.

- Тогда поступим так, - решил Пеэтрус, - мы с Ионатаном будем сидеть дома тише воды ниже трава, никому показывать свои сломанные руки-ноги не будем. Мирно станем посиживать дома, как господа: мы никого, мол, не принимаем. А Паулуса, снаружи на нем следов драки нет, отправим в трактир разгуляться. Пусть пьет, болтает, выхваляется и сорит деньгами, дает всем понять, что теперь у нас денег куры не клюют. Весь уезд должен узнать, что Ныгикиасы стали настоящими людьми. И пусть Паулус обронит мимоходом, что приехали мы всего на день-другой, потому что еще кое-какие аппараты должны прибыть из города.

Никто не возражал. На другой день утром Паулуса отправили в трактир, дав ему денег и Христом-богом заклиная пропить только определенную сумму, научили, что говорить в кабаке и как держаться.

К полудню Паулус вернулся, блестяще выполнив поручение. Он даже встретил Истукана, хвастался напропалую, показывая ему деньги, и звал в кабак. Истукан плюнул и пустился наутек, летел что твоя комета, с хвостом пыли. Братья развеселились, нахваливали Паулуса, пили, пели и строили радужные планы на будущее. Тут же они клялись друг другу: пока ездят — капли в рот не брать, не драться, не ссориться, держаться вежливо, прилично, отвезти заработанные деньги в банк и быть всем заодно. За этими делами и разговорами никто и не заметил, как мартышка выскользнула за дверь.

Первым хватился Ионатан. Он побледнел и вскрикнул:

- Мартышка пропала!

Все повскакивали и бросились во двор.

Мартышка сидела на заборе, в красной шапочке и синих штанишках. При виде приближающихся мужчин она спрыгнула с забора и припустила полем прямо к хутору Истукана. Мартышка бежала впереди, за ней Ионатан, потом Пеэтрус, Паулус и последним ковылял  Нипернаади.

- Мика, Микочка, вернись! - плаксиво взывал Паулус.

- Мика, не нарывайся на скандал! - увещевал Ионатан, грозя кулаками.

А Мика большими скачками несся впереди, остановится, присядет и с новой силой мчится дальше. Мужички, отдуваясь, бежали следом. Паулус приманивал ее ласковыми обещаниями, Пеэтрус показывал кусок сахару, бранился и грозил Ионатан, ничего не помогало.  Мартышка вприпрыжку неслась впереди, будто поддразнивая своих преследователей.

Неподалеку от хутора Истукана стояла рощица. Добежав до нее, мартышка одним махом вскочила на ветку березы и вытаращилась на людей. Они растерянно сбились под деревом, не зная, что делать.

- Слушай, паршивец! - крикнул Ионатан, - заклинаю тебя именем Господа: слезай! Слезай по-хорошему, я последний раз говорю!

- Надо будет притащить из дома лестницу, - рассудил Пеэтрус.

- Без нее не обойтись, - поддакнул и Ионатан.

- Ничего, жрать захочет — спустится, - сказал Паулус.

- Ты, значит, собираешься неделю тут проторчать, пока у нее аппетит разыграется? - рассердился Ионатан.

Пришлось-таки сбегать домой за лестницей. Но когда Ионатан полез за мартышкой, та, как белка, перепрыгнула на другое дерево. Ионатан, ругаясь последними словами, слез и переставил лестницу к этой березе. Однако едва он добрался до верхушки дерева и протянул руку к мартышке, та снова перемахнула на макушку ближайшей березы.

- Так ничего не выйдет, - рассердился Паулус, - Мика тебя боится, ты же вечно на него злился и мучил без причины. Его надо приманить лаской, попросить по-хорошему.

Теперь Паулус попытал счастья. Уж он приманивал мартышку: и языком цокал, и свистел с переливами, и пальцами щелкал, и сахар показывал, христом-богом умолял мартышку быть такой любезной и подпустить к себе поближе. Однако едва Паулус, выбиваясь из последних сил, достиг вершины дерева, Мика опять перепрыгнул на следующее.

- Так его, паршивца, не возьмешь, - ругался Паулус, спускаясь. - Видно, придется подождать, голод заставит его слезть.

- Ладно, ты, старый дурак, дожидайся, а я не стану! - крикнул, побагровев, Ионатан. - Пятьдесят рублей золотом отдал за него, оставить такие деньги на дереве болтаться и ждать, когда все образуется?! Мику надо достать!

- Ну и доставай! - закричал Паулус, толкая лестницу в руки Ионатану, - я с этим отродьем ничего не могу поделать. Он как глухарь — попробуй подойди. Да на такие просьбы и приманивания уже и черт рогатый слез бы, а этот, видал, не идет, хоть сиропом его поливай, хоть душу ему прозакладывай!

Крики, гомон, погоня за обезьяной привлекли множество деревенских. Бабы, мужики, ребятня, подбородки торчком к небу, как ручки от сохи, прыгали, скакали среди берез, горланя что есть сил. Каждый выражал величайшее изумление беспардонностью мартышки, диву давались, какая она потешая, как одета, какие деньги за нее плачены, но никто не мог толком посоветовать, как залучить мартышку с дерева.

- Прогремела бы небесная канцелярия, долбанула бы молния, тогда-то она точно спустилась бы! - сказал один.

- И град бы ее, наверное, согнал, - сказал другой.

А третий сказал, что надо бы принести ружье и пугануть ружьем, может, тогда посмирнеет и слезет. Последний совет буквально взбесил Ионатана. Он уже  бросился было на старика, который посмел заговорить о ружье, но вдруг Нипернаади громко произнес:

- Все очень просто, надо спилить деревья. Мартышка до того напугана этим диким шумом и гамом, что даже силы небесные не заставят ее спуститься. Она скорее околеет на дереве, чем сдастся. Вернее будет принести пилы и топоры, чем переливать здесь из пустого в порожнее да суматошиться с лестницей.

- Верно, верно! - раздались голоса, - куда ей деваться, когда рощу спилят!

Топоры и пилы не заставили себя ждать, и дерево за деревом с шумом и треском валились на землю. Множество мужиков и баба были страшно заняты делом, всякому хотелось поучаствовать в невиданном событии. Мужики скинули пиджаки, бабы подоткнули юбки, яростно поплевали на руки, и завизжали пилы, застучали топоры. Общая цель объединила друзей и врагов, сало не до ссор и сведения счетов, никто даже внимания не обратил на то, что Ионатана забинтована голова, а у Пеэтруса рука на перевязи. Все взоры были устремлены вверх, на ту, что перепрыгивала с дерева на дерево.

Близился вечер, когда мужики с ликованием подступили к последнему дереву. Мартышка раскачивалась мелькала в листве на тонкой верхушке. Словно с тонущего корабля, испуганно смотрела она вниз, где шумело и кричало человеческое море. Дерево окружили плотным кольцом, как петлей, чтобы, упав вниз, мартышка не убежала.

Но когда со стоном рухнуло последнее дерево, крупными прыжками мартышка подбежала прямо к Ионатану, и прежде чем он в возбуждении успел что-нибудь сообразить, вскочила ему на плечо, а с плеча — за пределы круга и в паническом страхе бросилась прямо в рожь.

- Сатана тебя раздери! - завопил Ионатан, едва сдерживая слезы, подступившие к горлу. - Она была у меня в руках, почти совсем в руках!

- Ну и руки же у тебя! - выкрикнул Паулус, багровея от гнева.

- Сопляк!

- Молокосос!

- Ах ты, пентюх!

Проклятия сыпались градом на голову Ионатана. Изрядный труд оказался напрасным: свалено столько прекрасных деревьев. Лениво натягивались пиджаки, опускались юбки. Злобой и яростью горели лица людей в свете закатного солнца. Молча они смотрели друг на друга, как быки, готовые столкнуться лбами.

И тут раздался громкий, повелительный голос  Нипернаади:

- Быстро окружайте поле!

Мужики, бабы, кряхтя и отдуваясь, побежали к полю ржи, вытоптали его совершенно, а мартышку не нашли.

- Да это сам нечистый! - ругались мужики.

- Вот, смотрите, смотрите! - крикнул кто-то.

Обезьяна вприпрыжку добежала до края поля и скрылась во ржи Сиркуля.

Мужики, бабы, ребятня, кто с палкой да камнем, кто с топором да пилой, а кто и просто с голыми руками, кинулись за мартышкой. Опьянение, охотничий азарт охватили всех — мартышка должна была схвачена, чего бы это ни стоило.

- Теперь тихо и осторожно! - крикнул  Нипернаади. - Берите поле в кольцо и осторожно двигайтесь к центру. Бросьте палки, пилы, топоры -нельзя же убить зверя! И не орите!

Поле окружили и медленно стали сходиться, все теснее стягивая петлю вокруг мартышки. Начало смеркаться. Словно подкошенная, падала рожь под ногами. Затаив дыхание, серьезные, красные от возбуждения люди безмолвно продвигались вперед.

Вдруг Янка закричал:

- Есть, есть!

Он судорожно ухватил мартышку за ноги и звал на помощь. В два прыжка Ионатан оказался рядом с ним и дрожащими руками подхватил зверька на руки.

- Ах ты, падло, наказание божье! - воскликнул он, сверкая глазами, то любовно целую мартышку, то яростно стискивая ей хвост. - Вперед надо тебя посадить на семь веревок и держать за семью замками.

- Поймали паршивку, - ликовал народ.

И только теперь заметили, что день склонился к вечеру, только теперь вспомнили, что дома брошены дела, и — топоры на плечо, пилы в руки бегом по домам. Серьезные и важные , словно с пожара, который удалось погасить с огромным трудом. «Поймали паршивку!» - повторяли они злорадно, для самих себя подчеркивая важность собственных трудов.

Отдуваясь и кряхтя, двинули к дому довольные братья, все-таки заполучили свою дорогую зверушку.

Даже  Нипернаади чувствовал себя героем и шел, весело насвистывая.

Несколько дней спустя в Кроотузе появился курьер из уезда.

- Плохо дело, ребята! - крикнул он уже издалека, - так плохо, что дальше некуда! Теперь вам житья не будет, и самое верное вам теперь бежать в лес и искать подходящий сук. Это мой вам дружеский совет, потому как старина Ныгикикас был мне приятель — мы с покойным не одну рюмочку пропустили! Вы же, братцы, совсем сдурели, вас теперь только тюремная решетка исправит да смертная казнь!

- Что мелет этот старый хрен! - хмуро спросил Ионатан.

- Никакой я не хрен, - разозлился курьер, - я послан именем высокого суда, чтобы раз и навсегда положить конец всем вашим безобразиям — раз и навсегда. Уж вы поиздевались над крещеным людом, поводили за нос честных людей, пообижали бедняков, попортили невинных девушке, чаша терпения переполнилась: ждет вас петля, и никуда вы теперь, ребятушки, не денетесь!

Во-первых, вы, Пеэтрус, Паулус и Иоатан Ныгикикасы, с хутора Кроотузе Викавереского уезда, обвиняетесь в том, что злонамеренно и предумышленно, будто дикие звери ил им наподобие, вытоптали ржаное поле Мадиса Сиркуля, и отныне там ничего не растет и не зреет, почему выше поименованный Сируль требует с вас возмещения ущерба за погубленные хлеба шестьсот семьдесят крон и четыре цента.

Во-вторых, вас, мерзавцев, обвиняет хозяин хутора Лайксааре, Пеэтер Истукан, что вы самовольно, среди бела дня вырубили его рощу, которую он оценил в триста сорок крон, требуя немедленной уплаты этой суммы и одновременно обращаясь в высокий суд с просьбой привлечь вас к ответственности по всем соответственным статьям, которые есть в законе, за произвол и расхищение чужого имущества.

В-третьих, Микаэль Дырамаа обвиняет вас в том, что вы согнали все село, чтобы изничтожить его ржаное поле, и требует с вас шестьсот шестьдесят крон, а также за произвол, подстрекательство народа и разбойный набег привлечь вас к уголовной ответственности, как это предусматривает закон и как беспощадно карает закон такое тяжкое преступление заточением в тюрьму на несколько десятилетий.

В-четвертых...

- Господи, да хватит уже! - вздохнул Ионатан, - у меня уже волосы дыбом стоят, голова кругом идет, меня с минуты на  минуту вытошнит!

- У этого язык без костей, знай себе мелет, ведь не прикусит никак! - расстроенно сказал Пеэтрус.

- В-четвертых, - продолжал курьер, - вас, Пеэтрус, Паулус и Ионатан Ныгикикасы, опять-таки с хутора Кроотузе Викавереского уезда, обвиняет Яан Куслап в том, что вы украли топор, один, и пилу, одну. Причем в краже со взломом, что закон толкует как самое безобразное, самое гнусное деяние!

- В-пятых...

- И это еще не все?! - вздохнул Ионатан.

- Курьер прав, видно, не миновать нам теперь каторжных работ! - захныкал Паулус.

- В-пятых, завтра вам надлежит явиться в управу и дать свои объяснения, потому что все эти обвинения в срочном порядке будут переданы в суд! А теперь, - закончил курьер, - если у вас в доме еще осталась после поминок капля-другая, то я бы с удовольствием промочил горло.

Пеэтрус сам побежал за полосканием, Ионатан притащил на закуску свиной окорок, а Паулус нес все, что оказалось под рукой: молоко, хлеб, соль и оставшуюся с обеда гречневую кашу. Он безоглядно тащил все это и ставил перед курьером. Курьер ел, пил и помалкивал.

- Господи Божечки, что же будет, что же теперь будет? - едва не причитал Паулус.

- Может, курьер скажет, как нам быть? - осторожно поинтересовался Пеэтрус.

- Сказать-то скажет, если только захочет! - рассудил Ионатан. И шепнул Пеэтрусу, что курьеру надо дать денег, тогда он станет сговорчивее, он же эти судебные дела знает не хуже, чем учитель азбуку. Пеэтрус и выложил тысячную на краюху хлеба — курьер не моргнув глазом сгреб ее в карман.

Как следует закусив, он взял бутылку водки, приподнял шапку и направился к двери.

- Ничем не могу помочь, ну ничем, - сказал он выходя, - Придется вам, жуликам, отсидеть, и благодарите бога, если не попадете на виселицу.

И время от времени останавливаясь, чтобы приложиться к бутылке, он побрел обратно в управу.

- Ох и пройдоха! - разозлился Ионатан. - Попадись он мне еще раз — семь шкур спущу! Ест, пьет, даже деньги берет, и ни одного доброго слова. Еще и жуликом обзывает!

- Чего теперь гоношиться, - вздохнул Паулус, - теперь с нас самих эти семь шкур спустят.

- Да, дело нешуточное, чтоб черти взяли эту обезьянью охоту! - посетовал Пеэтрус.

- Теперь эти Истуканы до на добрались, - сказал Паулус, - и они нас в покое не оставят, пока мы ужами не будем перед ними ползать. Где взять эти сумасшедшие деньги, что с нас требуют за вытоптанные поля и порубленный березняк? Да еще и в тюрьму запрячут, вот тебе и процветающее дело, и помещичье звание. Придется все продать: хутор, скотину, инвентарь, аппараты, мартышку и ту придется с аукциона пустить. И будем уездными нищими, сделают на побирушками.

- Надо удирать, пока не поздно! - воскликнул Ионатан.

- Куда ты денешься, если суд тобой заинтересуется, - мрачно отозвался Пеэтрус. - Достанут, из лисьей норы вытянут! Да и куда тебе бежать-то, повсюду управы и полиция.

- Тогда надо немедля ехать в городи и нанимать хорошего адвоката! - воскликнул Ионатан. - Что же мы, дадим себя обобрать средь бела дня и заковать в кандалы?! Я так скажу: пусть на этот процесс уйдет хоть все наше имущество, правда должна быть на нашей стороне!

- Правда на нашей стороне, - расхохотался Паулус, - не видать нам больше этой правды. А то, что рощу вырубили, пока за мартышкой охотились, поля вытоптали — это не правда?  Ох, крестное знамение, до сих пор в ушах треск падающих деревьев и визг пил, вжик и вжик! Какой нам еще правды! Мы теперь по уши виноваты, и ничего тут уже не поделаешь.

- Я не виноват! - разозлено крикнул Ионатан, глядя на Нипернаади, который сидел на пороге и играл на каннеле. Парня раздражало уже одно то, что для  Нипернаади их беда, как с гуся вода, знай себе тренькает на этой дурацкой игрушке, будто ничего не случилось.

- Я знаю, кто виноват, - сказал он, отчеканивая каждое слово. - Вот этот человек виноват. Разве не он подбил нас ввязаться в идиотское предприятие в тот момент, когда мы, оглушенные смертью любимой мамочки, и двух слов связать не могли? Разве не он погнал меня в Латвию за мартышкой, которая стала главной причиной всех бед? Разве не он давал умные советы и подбивал, мол, ребята, чего ждете, давайте валите рощу? Мол, ребята, чего пялитесь, топчите поле, и возьмите мартышку. Если бы не он, ничего плохого и не случилось бы: мартышка сидела бы на макушке дерева, а мы бы внизу преспокойно выпивали. Куда нам спешить-то было, и что плохого в том, что Мика решил слазить на дерево? Обезьяны всю жизнь лазили по деревьям, не рубить же из-за этого целый лес!

- Ионатан прав, - сказал Пеэтрус.

- Это верно, святая правда, - поддакнул Паулус.

- И вообще, мы ничего не знаем: кто он такой и откуда. Кто видел его документы? А вдруг он беглый каторжник?! Ходит по хуторам, представляется добрым родственничком, прибирает к рукам все хозяйство, нанимает батраков, хозяек, кладет в карман чужие деньги и выдает тебе по частям, да еще и выговаривает тебе, как мальчишке! Я вот что скажу: со мной в жизни всякое случалось, но чтобы меня вот так за нос водить и всю жизнь псу под хвост — такое еще не бывало!

Нипернаади перестал играть. Брови его нервно задергались, к щекам прилила кровь. Он поднялся и сказал:

- Ни в чем я не виноват. Предприятие ваше пошло лучше не надо, хутор я поставил на ноги, а если вы мной недовольны, так я могу уйти.

- Он поставил хутор на ноги, нет, вы слышите — соловьем разливается! - крикнул Ионатан. - И возле моей невесты увивается, хозяйкой ее сюда привел с вероломными намерениями, а то, что девушка работала носилась так, что ноги все в мозолях, это он тоже считает своей заслугой!

- Кто велел рубить рощу Истукана? - вскочив, спросил Паулус и взмахнул кулаком.

- Кто погнал народ в ржаное поле? - крикнул Пеэтрус.

- Кто виноват во всех наших несчастьях? - орал Ионатан. - Ну, я скажу, никогда еще у меня так не чесались кулаки! Из-за него мы потеряем все сое состояние, из-за него нас посадят в тюрьму! Вот она, справедливость, в этом мире, так вот и страдают невинные люди!

- Что тут рассусоливать, намять ему бока! - закричал Паулус. - Никогда еще не дрался с таким удовольствием, как сейчас. Да, пырял я финочкой безвинных, а жулика порезать — радость-то какая будет.

 Пеэтрус сбросил пиджак, раздувая ноздри, как разъяренный бык. Он побагровел и мрачно глядел перед собой.

Нипернаади подхватил каннель, словно желая защитить свой дорогой инструмент. Потом смешался и в растерянности остановился.

- А ну, выходи, кровопийца! - заорал Ионатан.

- Сейчас мы тебя научим мартышек ловить. - закричал Паулус. - сейчас покажем, как лес рубят и новины палят. Ты только не плачь, когда слишком жарко станет!

Он схватил дубинку и бросился на  Нипернаади.

Но в этот момент во двор с плачем вбежала Милла. Она кинулась Ионатану на шею и, всхлипывая, спросила:

- Правда, это правда, что тебя завтра посадят в тюрьму?

Пеэтрус и Паулус остановились, свесили головы и мрачно, исподлобья смотрели на Ионатана.

А  Нипернаади шляпу цап, каннель за плеча и чуть не бегом пересек двор и — в поле. И не умерял шага, пока не вышел на большую дорогу. А шляпу он держал в руке — пока видны были крыши и трубы Кроотузе.

 

Ловец жемчуга

После многодневных странствий по лесам и дорогам достиг он нагорья, откуда видно быть далеко вниз. За дальними лесами синело море. В зарослях ольхи и черемухи вилась, бежала к нему речка, словно девушка-болтушка, спешащая домой. Под неоперившимися деревьями краснели крыши хутора, над которыми кружили стаи ласточек. Поодаль поднималась белая башня кирхи и господский дом, укрытый осинами. Весенний вечер был напоен цветеньем и смолистым духом.

В раздумье он разглядывал открывшийся вид. Улыбнулся, а потом стал быстро спускаться.

Он был высок и сухощав,  с жилистым, обожженным солнцем лицом, на котором большой кривой нос торчал топорищем. Шел он вприпрыжку, кокетливо, как сорока, длинные руки болтались, словно флаги на ветру. Обут он был в большие расхлябанные сапоги гармошкой. Через плечо у него висел каннель, а больше ничего при нем и не было. Широкая грудь — нараспашку, черная шляпа на самом затылке. И шел он, напевая и посвистывая.

Ступив на двор хутора, он обмахнул шляпой запыленные сапоги и присел на камень.

Появившиеся на небе облака занялись закатом. Закуковала кукушка, как усердный звонарь зазывая на субботнюю службу. Окна вспыхнули светом заходящего солнца.

С поля пришла девушка и, увидев незнакомого человека, остановилась перед ним. У нее были белые, слегка косившие глаза, покусанные оспой румяные щеки. Белесые волосы висели вокруг запачканного рта. Юбка была подвернута до колен, грязные постолы были огромные как два челна.

- Как звать тебя, милое дитя? - спросил незнакомец.

Девушка застенчиво потупилась.

- Тралла, - ответила она, и ее пухлые губы растянулись в глуповатой улыбке.

- Ты посмотри, какое славное, какое красивое имя, кто бы мог подумать, - удивился незнакомец. - Может, ты еще и хозяйская дочка?

- Ничего подобного, - отвечала Тралла, - я тут прислугой и пастухом, какая будет работа и что прикажут. Меня тут даже ругают Дурочкой, они меня Тралла-Балда называют. А хозяйскоую дочку зовут Элло, она — барышня. Такая нарядная, такая богатая — поля нашего хозяина тянутся до самого моря и даже вон те дальние леса — тоже его. А коров и телок столько, - косящие глаза сделались большими-пребольшими, - что их и сосчитать никто не может, ну никак.

Девушка окинула собеседника оценивающим взглядом и, сделавшись серьезно, пояснила:

- Так а толку-то что: барышня выходит замуж на пастора, все достанется ему. А пастор человек очень серьезный и совсем не улыбается, ну никак. Он хромой — смешно, а?

И тут, словно испугавшись своей откровенности, она резко повернулась и припустила к хлевам. Оттуда она еще воровато выглянула из-за угла и, залившись смехом, скрылась.

Чужак улыбнулся и пошел по двору хутора. Войдя в дом, он сказал:

- Меня зовут Тоомас Нипернаади, не найдется ли у хозяина какой-нибудь работы, вспахать забор починить или что-нибудь в этом роде? Я когда сюда шел, заметил, что забор обветшал, а во дворе навоза - прямо как у бобыля какого. Разве может быть такое на большом хуторе!

День был воскресный, хозяин сидел за столом и листал газеты. Хозяйка расположилась подле него и лениво глядела во двор. Прошло немало времени, прежде чем хозяин отложил газету, снял очки и встал. Он открыл окно и крикнул во двор:

- Тралла, Тралла-негодница где ты болтаешься, бык рушит колодец!

И поскольку со двора никакого ответа не последовало, он снова сел на лавку и наконец обернулся к незнакомцу.

- Откуда идешь и кто будешь, самолюбец?

Тоомас поставил каннель в угол и сел за стол.

- Иду издалека, - оживленно ответил он, - хозяин о тех местах и не слыхивал. Куда лежит путь-дорога, туда и я, и там побываю, и тут, где-то и поработаю. А про жалованье мне можно не беспокоиться, там разочтемся, как время придет мне дальше идти.

- Нечего мне с тобой тут делать, - нахмурился хозяин.

- Да пусть остается, - проговорила хозяйка, как будто очнувшись ото сна, - куда же человеку уходить-то?!

- Вот и я думаю, куда же ему уходить-то! - торопливо поддакнул Нипернаади. И, словно опасаясь долгих разговоров, подхватил свой инструмент и заиграл веселые мелодии. Вопрос решился, и больше об этом не заговаривали.

Так он остался на хуторе.

И сразу принялся за дело. Он облазил все хлевы, амбары и сараи, перезнакомился со всеми работниками и каждой девушке сказал какую-нибудь любезность. И только в комнату барышни Элло он не осмелился зайти. Постоял-постоял перед полуоткрытой дверью, да и отошел. Он был по-ребячески смешон и даже робок. Брови над его большими глазами кустились.

А когда солнце садилось, он уходил. Шел полевыми тропками, собирал цветы, насвистывал и радовался. Во всем его существе было что-то артистичное и наивное. Он разглядывал облака и шалел. Он ходил по лесу и прислушивался. А потом, словно вспомнив что-то важное, бежал на берег моря и кидал камушки в накатывающиеся волны. И так он просиживал часами. Только к полуночи он потихоньку брел домой.

На дороге, ведущей в церковь, ему повстречалась Элло.

- Приветствую вас, барышня! - сказал  Нипернаади и сорвал шляпу. Он стоял растерянный и не вымолвил ни слова.

- Вы, наверно, наш новый батрак? - поинтересовалась барышня.

- Да, наверно, - ответил Тоомас, - я как раз сегодня пришел к вам на хутор. - Отчего-то он улыбнулся во весь рот.

И тут, безо всякой на то видимой причины, он заговорил:

- Вы только взгляните, как блистают в бледном небе звезды весенней ночи! - воскликнул он, жестикулируя. - Можно, я расскажу вам об этом? Весенний лес полон птиц, цветов, и даже гадюки повыползали на кочки. Вы, барышня, хоть когда-нибудь заглядывали им в глаза, близко-близко?  И луна плывет над кронами дерев, будто желтый пьеро, подвешенный к небу. И уже облетает черемуха: стоит прилечь под ней, и скоро лепестки облепят тебя словно белым снегом. Есть что-то страстное и одновременно болезненное в нашей северной весте: она налетает внезапно, как порыв бури, разрушая ледяные покровы, сразу засевая луга и леса неисчислимым разноцветьем. Даже стволы и ветви деревьев усыпаны цветами. Еще вчера солнце стояло низко, казалось чадящей закоптелой лампешкой, а сегодня уже снега потекли к морю и лес полон свистящих, свиристящих птах. Вот и с человеком та же история: как нагрянет весна — не усидеть на месте. - И он подошел к Элло довольно близко.

- Однако нахальства вам не занимать! - неприветливо сказала барышня.

- Простите меня! - воскликнул  Нипернаади пугаясь. - По правде говоря, я ведь не крестьянин, я и за плугом никогда не ходил. Я, видите ли, портной, сельский портной, которого возят с хутора на хутор вроде какой-нибудь полуразвалившейся молотилки. Боже мой, чем же мне гордиться-то — шью брюки, пиджаки, случается — шубы и помаленьку обхожусь. А с весной бросаю свое занятие и ухожу в поля и в луга. Тогда уже не усидеть никак, тогда играй, насвистывай, шагай под божьим солнышком, как веселый бродяга.

Барышня взглянула на него с презрением.

- Вы, верно, очень любите приврать?..

- Смотрите, звезда упала и небо, словно мечом, пополам рассекла! - воскликнул он, схватив барышню за руку. Но тут же отпустил ее и грустно произнес:

- Приврать? Прошу прощения, случается, порой я и правда привираю, одному богу известно почему. А-а, какой из меня портной, тут я и впрямь прихвастнул: я и нитки-то толком не вдену в иголку, не говоря уж о брюках и шубах. Моряк я, самый заурядный рыбаке ловлю салаку себе на пропитание, а что сверх того — вожу на рынок, чтобы разжиться табачком и стопкой водки. Что мне, бедному, поделать со своей грешной душой! Вот если возьмут сюда батраком, непременно схожу к господину пастор причаститься. Можете барышня замолвит за меня словечко? Ведь скоро вы станете его супругой. А пастор, говорят, человек хороший, только вроде бы с ногами не все в порядке и совсем никогда не улыбается.

- Спокойной ночи — прервала его Элло. - Что-то не нравится мне сегодня с вами сумерничать, и не провожайте меня.

Нипернаади замер как громом пораженный. Он снова сорвал шляпу и ни слова не вымолвил. Барышня неслышно пробежала дальше, и две длинные косы змеились за ее спиной. А Тоомас так и застыл со шляпой в руке.

Потом улыбнулся и торопливо пошел к дому. Даже побежал.

Войдя во двор хутора, он присел на порог амбара, где спала Тралла. Постучал.

- Тралла, милая, ты спишь? - заговорил он. - Не бойся, дитя мое, тебе не надо открывать дверь. Я просто посижу здесь чуть-чуть и, если позволишь, поговорю. Видишь ли, милая Тралла, грустно мне и нет сна. Унес кто-то мой сон, уж не эти ли ночные тучки, а может, птицы лесные или ветер, беззаботно насвистывая, пролетел и собою унес. Я шел через лес, и заяц перебежал мне дорогу, значит, быть беде.

Меня позвали сюда, давай, мол, управляй — распоряжайся, но, видно, попал я к дурным людям. Боже, что тут за жизнь! Поля затравенели, камней не счесть. А постройки разваливаются, крыши текут, что твое решето! Даже баня покорежена, понять не могу, чем она еще держится? Да разве это хутор, разве это люди?! Ни богатства, ни довольства. Хутор заложен-перезаложен и продан-перепродан. А лошади, как козы, кости торчат, шаг везут, два отдыхают. Коровенки, как березы весной: подставишь подойник, может, за год и накапает стакан молока, такого жидкого, такого безобразного, не то что самому попить, даже батраку предложить совестно. Никак я не пойму, милая Тралла, почему ты служишь на этом хуторе, почему не уходишь?

- Куда же мне идти? - протянула Тралла сонным голосом.

Нипернаади поднял глаза: Тралла отворила дверь и присела на корточки рядом с ним.

- Ты и впрямь Тралла-Балда! - рассердился он. - Какой дьявол велел тебе открыть дверь, выйти и сесть тут?! Бог его знает, что за люди обитают в этой дыре!

Он втолкнул оторопевшую девушку в амбар и захлопнул за ней дверь.

Край неба зарделся предродовыми муками.

Он уже был вне себя.

- Вставайте, дьявольское отродье! - закричал он. - День уже занимается, а они спят, как убитые. Так завещали нам трудиться в поте лица своего?

Сам же, подхватив лошадь, плуг, бросился к полю. Он принялся пахать, и пересохшая земля пылила — словно сам нечистый, весь в дымном облаке, шел за плугом.

*

Вскоре он стал на хуторе своим человеком. Работать он просто-напросто не любил, зато распоряжался батраками, батрачками, и те бегали как угорелые. А по вечерам он играл им на каннеле и рассказывал необыкновенные истории из своей жизни.

Хозяйка была от него без ума и не переставала его нахваливать. В эти минуты взрослый человек делался вдруг простодушным, даже слезы выступали у него на глазах и голос подрагивал,  когда он вопрошал: «Чем же я заслужил такое ваше уважение?» И он уходил в лес, лазил по деревьям, знал каждое птичье гнездо и лежбище каждой косули. А то еще часами просиживал у моря и мечтал.

Однажды он поймал косулю и привел ее барышне. В другой раз принес из леса совенка, но и его барышня восприняла равнодушно.

- Что же вам наконец принести? - ворчал Нипернаади.

Элло взглянула на него и ответила:

- Ничего.

- Ничего? - удивился  Нипернаади, - то есть ничего? А я-то думал, что вам так скучно сидеть дома одной, нет даже никакого зверька для развлечения. И пастор редко вас навещает, только не стоит сердиться из!за этого, легко ли ему прихромать сюда и потом обратно?..

Тут барышня бросила на него такой взгляд, что  Нипернаади торопливо, будто испугавшись гнева Элло, добавил:

- Простите простого человека, я ведь деликатно объясняться не обучен. Вот и выходит, будто я что-то худое подумал.

- Сегодня вечером проводите меня к пастору, - неожиданно сказала Элло. - Одной идти скучно, а ваши разговоры так забавны. Сегодня я должна окончательно назначить день свадьбы.

- Как мило, как славно, - радостно отозвался Тоомас, - глядишь, и старина  Нипернаади еще потанцует, прежде чем вернуться к своим сетям!

Под вечер они вдвоем пошли к церкви. Но  Нипернаади был мрачен и говорить не пожелал. Он шел, ,два переставляя ноги, и угрюмо смотрел перед собой. Казалось, ничто его не интересует, даже барышня, которая весело шла впереди.

- Вы сегодня ничего не рассказываете!.. - обиженно сказал Элло.

Он даже не ответил. Лишь поднял в рассеянности свои большие глаза.

- Почему же  Нипернаади ничего не рассказывает? - снова спросила она. - Боже, до чего у вас нелепая фамилия. И сам — длинный, кривой, костлявый. И ручищи как лопаты. Отчего они все время дергаются? Ни дать ни взять сельский портной, которых возят на ящике с хутора на хутор. Скажите, вас кто-нибудь когда-нибудь любил?

- Зачем вы меня мучаете? - произнес он дрожащим голосом.

Спутница с удивлением воззрилась на него.

- Разве?

- Не знаю, - протянул  Нипернаади. И, помолчав, вдруг добавил: - Я несчастен оттого, что пришел на ваш хутор. Зачем я пришел именно сюда? Дорога вела мимо, но я спустился в лощину!..

- Почему вам не нравится здесь? - спросила Элло.

- Неужели вы не видите, что я люблю вас! - воскликнул  Нипернаади, чуть не выйдя из себя. - почему я должен  скрывать это, как тяжкий грех на душе? Я словно клоун при вас, только посмеяться, подразнить, поразвлечься. Я, как нищий, вынужденный жить щедротами и подаянием. Разве я сам не знаю, что смешон? Ни дать ни взять трубочист, а не портной, и ходить бы мне перемазанным сажей, никто и не замечал бы моего уродства. А ночью, когда в лунном свете я стоял бы на высокой трубе, может, у какой-нибудь старой девы забилось бы сердце — увидела бы во мне героя — предводителя воинства верхом на белом скакуне. Я знаю, меня надо было бы выслать на необитаемый остров, чтобы я не оскорблял чувство прекрасного в людях. Но я люблю вас — и что я могу поделать, что может поделать с этим бедный  Нипернаади? Смотрите, даже серый воробышке радуется, даже гадюка гордо подымает голову на кочке, мой боже, - даже хромой пастор, полукалека, собирается сыграть с вами свадьбу.

- Замолчите! - крикнула барышня, вскипая от ярости.

Голос  Нипернаади стал ласковым. Он продолжал тихо, мягко:

- Я люблю вас, простите! Я хотел бы взять вас, как пташечку, на ладонь и заглянуть в ваши испуганные глаза. Я дал бы вам новые имена, каких еще не слыхало человечество. Я оберегал, обнимал бы вас. Я хотел бы идти с вами по полям, долинам и рекам рука об руку — сияло бы солнце, клонились деревья и даже тихое дуновение ветерка, я думаю, пошло бы вместе с нами. Мягкий мох стал бы нашим ложем, и тогда я показал бы вам звезды в ночной синеве.

- Вы просто невыносимы! - крикнула Элло. - Зачем вы говорите такие глупости!

Но  Нипернаади словно и не слышал этого возгласа.

- Я ничего не прошу, - продолжал он, - только слушайте меня иногда и не судите строго мою глупость. Неужели это так трудно? Ведь ясно: никогда не взять мне вас на ладонь и никогда вам не проникнуться моею любовью. Поэтому считайте мои слова просто шуткой, болтовней или попрошайничеством нищего.

- Да умолкните вы наконец! - воскликнула барышня, - вы что, не видите — мы уже на пасторской мызе!

Нипернаади точно очнулся ото сна. Растерянно остановился и отер пот со лба. И сразу сделался жалким и несчастным. Густые брови его вздрагивали, а широкий рот кривился в нервической улыбке. Он тяжело вздохнул.

Когда Элло вошла к пастору, он опустился на порог господского дома и стал ждать. Из комнат доносился девичий смех и вскрики. Прошел час, другой, - на небе показалась полная луна. Облака проносились мимо, касаясь ее лика, как кокетливые девушки в танце.  Нипернаади ждал. Ждал, нервно покуривая трубку.

Было поздно, когда наконец вышла в сопровождении пастора барышня.

- Так это и есть ваш романтический батрак? - спросил пастор, испытующе глядя на Тоомаса сквозь очки.

Нипернаади лениво встал, приподнял шляпу и сказал:

- Добрый вечер, почтенный господин пастор! Отчего же вы совсем не бываете у нас, как-нибудь приковыляли бы к нам на хутор?

- Значит, свадьба через две недели! - быстро вставила Элло. Она бросилась на шею оторопевшему пастору, поцеловала его и птицей понеслась по пыльной дороге к дому.

Нипернаади вытаращился ей вслед, потом вдруг резко повернул к лесу. Волна ярости окатил его. Он бежал между деревьями, спотыкался и ругался почем зря.

- Я ей не нужен, - кричал он, - видали, какой гонор?! А я, значит, уродец, нет, вы слыхали, черт побери! И я, значит, портной, рыбак и бог знает кто еще!

И он  смеялся во все горло, так что лес отзывался ему десятикратно усиленным смехом и напуганные птицы стрелой взывали в воздух.

Домой он пришел только под утро. Гнев поутих. Он тихонько подошел к амбару Траллы и постучал.

- Милая Тралла, - произнес он, заискивая, - впусти меня на минутку.

Сонная девушка открыла дверь.

- Не бойся, милое дитя, - сказал  Нипернаади, - полезай обратно под одеяло и не беспокойся. Я посижу на краешке твоей постели и немножко поговорю. Тебе очень хочется спать, милая Тралла?

- Совсем не хочется, - ответила Тралла и потерла глаза руками.

- Ты понимаешь, не давай себя беспокоить, - сказал Нипернаади сочувственно, - чувствуй себя прямо как дома.

Он погладил девушку по голове.

- Ах ты, моя малышка, - с нежностью сказал он, - почему они зовут тебя Тралла-Балда, такую умненькую и милую девушку?! Нет, наверняка мы скоро уйдем отсюда, они ведь и меня костят портным и пусть, говорят, я вымажу сажей лицо... Они говорят, что только на высокой трубе я интересный мужчина — как это понимать, милая Тралла? Нет, нет и нет, нам здесь делать нечего. Скоро нашим хозяином сделается господин пастор, и тогда милости просим пахать, плуг в одной руке, в другой — библия. Тут уж будут тебя обзывать Вельзевулом, Никодимом, Авраамом и бог знает кем еще. Нравится тебе это? Само собой, нет. Ах ты, маленькая щебетунья, какие у тебя теплые ручки, какие мягкие волосы! Тралла, хочешь за меня замуж, а? Не бойся — я такое же глупое дитя, как и ты, ветром подбитый, мотаюсь туда-сюда, бог знает зачем. Подумай, Тралла, ты можешь не отвечать сразу, скажи завтра, послезавтра или через неделю. Мы бы зажили с тобой в лесу. Купили бы коровку, такую рыжую с белой звездочкой на лбу.

Ах, милая Тралла, полюбила бы ты меня, хоть я и бедный, бедней, чем кто бы то ни было на этом свете. Даже второй рубашки у меня нет, а эту единственную я раз в неделю украдкой хожу стирать на речку, - вот каков я. И есть вдруг развалятся мои сапоги — одному Богу известно, смогу ли я в этой жизни справить новые. Зато поставить тебе в лесу маленькую, крохотную избушку сил у меня хватит, а о пропитании, я думаю, позаботится сам создатель. Силы небесные, почему бы ему не позаботиться, если мы, два таких маленьких, беспомощных дитятка, покорно сложим руки и обратим к нему взор.

Скажи, милая Тралла, кто это научил тебя так мило косить? Может, ты и меня научишь, это так симпатично! Смотри, какие у тебя маленькие белые ручки, скажи, ты сама когда-нибудь их разглядывала?

Долго говорил  Нипернаади у кровати девушки.

Солнце стояло высоко, когда он наконец вышел из амбара. Посреди двора стоял хозяин и сердито выкликал Траллу, но, завидев, как  Нипернаади выходит из амбара, подобрел, хитро подмигнул и сказал:

- Хороша сегодня погодка.

Нипернаади улыбнулся:

- Да, ничего себе, хотя хорошо бы дождичка...

Тралла ходила с заплаканными глазами. Ах ты, матерь божья, вздыхала она, что же мне делать:  Нипернаади меня любит. Ей почему-то было стыдно, она была несчастна и теперь уже не смела даже приблизиться к нему. Она чувствовала, как ей на плечи взвалили какую-то тяжкую ношу, обязанность, смысл которой она не могла себе уяснить. В душе она считала себя глупой, никому не нужной, она привыкла и смирилась с руганью и придирками, и вдруг кто-то хочет ее любви и совета!

В первую минуту ей захотелось убежать в лес и никогда больше не возвращаться. Но потом она подумала и решила, что это погубит  Нипернаади. Так она ничего и не придумала. Только все вздыхала и охала, а когда оставалась одна, давала волю слезам. Бедный  Нипернаади, всхлипывала она, бедный человек, что же с тобой будет!

А  Нипернаади все эти дни ходил очень серьезный и больше не обращал внимания ни на Траллу, ни на хозяйку, ни на Элло. Больше того — он сходил в магазин, купил бумагу, карандаши и какие-то странные измерительные инструменты. Теперь дни и ночи напролет он просиживал в комнате, чертил, высчитывал, писал или, быстро сбегав к реке, измерял уровень воды и снова возвращался читать. Он стал настолько таинственным и важным, что не отвечал даже барышне, когда та спрашивала его о чем-нибудь.

Когда же наконец хозяйка озабоченно поинтересовалась, что же, любезный  Нипернаади, ты, мол, сутками спины не разогнешь, Тоомас через не хочу, но все же так, чтобы услыхали все, ответил:

- Кому же еще трудиться, если не мне! Вам всем наплевать, пусть хоть развалится этот хутор! Никто ведь еще не подумал о том, что луга превращаются в болота. За много лет устье реки засорилось, вода не доходит до моря и топит луга. Давно пора было подумать о том, как углубить устье.

Все слушали его, разинув рты, а  Нипернаади продолжал:

- Как же я уйду отсюда, если самое важно дело не сделано? У барышни скоро свадьба, на сегодня-завтра эти поя и луга перейдут пастору, - стыд и позор отдавать их ему в этаком состоянии...

И вот, довольно навычисляв, начертив и наизмеряв устье реки, однажды вечером он вернулся домой в приподнятом настроении и голосом ласковым, но в то же время не терпящим возражений, сказал Элло:

- Барышня, сегодня пойдете со мной к устью реки.

- Это зачем? - капризно спросила Элло.

- Там увидите, - загадочно произнес  Нипернаади.

Элло набросила платок на плечи и пошла. По дороге  Нипернаади не произнес ни единого слова. Он был весел, насвистывал, смеялся и потирал руки. И только когда они подошли к устью, он стал собраннее, попросил барышню сесть рядом с ним и заговорил:

- Милое дитя, могу ли я доверить тебе свою тайну?

Он даже назвал барышню на ты.

- Видишь ли, - быстро продолжил он, - я не портной, не рыбак и не крестьянин, все это пустая болтовня. Я вынужден был обманывать здешний люд и тебя тоже, иначе меня выкинули бы с хутора куда подальше. Я вынужден был разыгрывать придурковатого батрака, пахать, возить навоз и бог его знает что еще. Ах, милая Элло, когда-нибудь я буду вспоминать это время как самое комичное в своей жизни! Я же археолог. Всю жизнь я рылся в книгах, представляешь — такие толстенные фолианты, вроде библии. И в них, голубушка, я нашел такое, что другим и во сне не увидеть.

Его будто бросило в жар, она возбужденно размахивал руками и не мог устоять на месте.

- В пору шведского короля Эрика Четырнадцатого, - продолжал он, - эта местность была совсем другой. Не этот вот ручеек, здесь текла широкая и глубокая река, по которой плавали военные корабли и торговые суда со всего света. По берегам высились крепости, стояли деревни и лабазы, отсюда лежал знаменитый торговый путь к далеким народам. От почему здесь и вспыхивали побоища, кровавые войны за власть. Во времена Эрика Четырнадцатого, прозванного Мужицким королем, во время невиданного урагана в устье этой реки затонула целая флотилия, груженная золотом, которую король послал, чтобы поддержать правителей и простой народ. Какое это было несчастье, милая Элло! Но прошли столетия, река высохла, устье засорилось, а бесчисленные возы с золотом и по сей день лежат на дне реки. Смотри, вот здесь прямо у твоих ног. Никто не в силах оценить те несметные богатства, что покоятся здесь, под этими желтыми песками.

Но боже мой, и это еще не все. Весьма возможно, что все это золото меня бы не тронуло, очень может быть что из-за него я не оставил бы родной дом, не напялил бы эти лохмотья, представляя потешного батрака, если б еще одно обстоятельство не привлекло моего внимания.

В этой реке упрятаны жемчужины, большие, чистые, как слеза жемчужины. В старину, в пору правления русской императрицы Екатерины, здесь было целое поселение ловцов жемчуга. Тут собирали неимоверные состояния, тысячам река подарила богатство и счастье. В порту стояли корабли со всех стран света, они развозили эти диковинные камни по всему миру. Но тут разразились войны, долгие, кровопролитные войны, прежние правители и ловцы жемчуга погибли или бежали, крепости и селения стали добычей огня. И только жемчуг не пропал, наоборот, нарождались никому неведомые, все новые жемчужины.

Господи, я шалею от того, что стою перед богатствами, какими не владеет ни один смертный. Любой король, любой владыка — ничто перед тем, что сокрыто в этой речке. Да они нищие в сравнении со мной! В тот день, когда я совершил свое открытие, я захмелел, как голодный бродяга, которого с улицы возвели на трон. Я бредил, я был точно в лихорадке — мне вдруг открылся весь мир, я мог скупать государства, свергать королей, мог швырять целые состояния налево и направо только для ублажения собственной прихоти.

Но когда первый хмель выветрился, необъяснимая грусть сжала мое сердце. К чему троны, царства и почет?!

Лучше бы я снова стал бедным. Тяжелое бремя золота давило на плечи. Жемчужины сверкали, но были холодными. А я мечтатель, этакий забавный певчий кенар, которому больше, чем состояние, нужны солнышко, цветы и маленькая Элло. Мной овладело беспокойство, я потерял сон. Я был несчастен оттого, что труд всей моей жизни не привел меня к цели. На что потратил я молодость, силы, ради чего не смыкал глаз ночами?! Чтобы поселиться в каком-то дворце и с тоской взирать на закат своей жизни?

Милая моя, хочешь, я закажу тебе жемчужное ожерелье, чтобы ты могла ходить, любуясь собой в лунном свете? Хочешь, я построю тебе дворец и подарю пять сотен отборных рабов, чтобы они стерегли твою красу и охраняли твой покой? Я буду наведываться к тебе раз в год вот в этом батрацком облачении. А может, построить тебе железную дорогу, чтобы ты могла помчать в любую сторону, куда только душе угодно? Нет-нет, я знаю, я подарю тебе куклу, такую большую куклу с очень задумчивыми глазами - может, тогда ты хоть немного смягчишь свое сердца и не станешь злиться на беднягу  Нипернаади.

О боже, ты молчишь, ты даже не улыбаешься, я сойду с ума от мысли, что не угадал твоего  желания! Скажи, наконец, что мне делать? Может, хочешь стать владычицей, королевой среди себе равных? Я могу и это — короны рассыплются под тяжестью моего состояния и народы в вожделении злата побегут за мной, как за новым пророком и спасителем. Малышка, ты еще не ведаешь власти золота и колдовской силы жемчуга. Нищий может сделаться монархом, презреннейший раб — государственным канцлером.

Только скажи, и я сделаю все, что в моей власти. Ах, как тяжелы эти обозы золота, лежащие на моих плечах! Как обжигают душу своим холодом груды жемчуга! Бери их — сам я уйду отсюда, как пришел, бедный, невзрачный, но веселый и хмельной от божественной природы. Взгляни на эту журчащую воду: какие возможности, какое счастье таит этот поток! Я люблю тебя, Элло! - прости мое нахальство — люблю. Разве я виноват в этом? Неужели я действительно так уродлив? Нет, не говори, я и сам знаю, уже давным-давно я знал это.

Элло сидела рядышком, тихая и серьезная.

- Это твои фантазии! - воскликнула она, очнувшись. - В нашей речке нет ни одной жемчужины.

Нипернаади подскочил как ужаленный.

- Что, что? - раскатисто рассмеялся он. - В это реке нет ни одной жемчужины, так ты сказала? Это мои фантазии, говоришь? Ах, значит, надо добывать доказательства, потому что она, видите ли, не верит мне!

Упав на колени перед Элло, он взмолился:

- Верь мне, милая! Я могу поклясться даже благословеньем Божьим и всем, что мне дорого! Неужели ты думаешь, что я сплю и вижу сенокосы твоего отца, что из-за них я не разгибал спины, высчитывал, измерял уровень воды? Господи, ты так же наивна, как дурочка Тралла! Откуда эта выдумка? Но ты сама увидишь, не сегодня-завтра сюда прибудут рабочие, много-премного рабочих, и я начну раскопки. Приедут и ловцы жемчуга, знаешь, такие высокие, серьезные мужчины с глазами огромными, как у совы. На этом песчаном мысу я построю им красивые дома, чтобы им не пришлось краснеть за свое жилье. И даже хорошеньких девушке привезу им из города, чтобы не скучали. А теперь, милая Элло, я хочу узнать, не могла бы ты полюбить меня хоть немного или мне тоже придется выписывать себе городскую девушку?

- Ты все никак не хочешь понять, - тихо произнесла Элло, - что через две недели я выхожу за пастора!

- В самом деле? - воскликнул пораженный  Нипернаади. - Какая дурацкая новость! Ничего, мы с ним, беднягой, управимся. Знаешь, давай произведем его в кардиналы или пошлев в Рим папой. А лучше даже определим его в монастырь монахом, пусть-ка этот господин поразмышляет над своей беспутной жизнью! Нет? Ты улыбаешься, ты, значит, не хочешь этого? Ты так мила и красива, когда показываешь свои зубки, шаловливо смеясь.

Моя маленькая Элло, хочешь я сверну ему шею? Посреди проповеди взлечу на кафедру и брошу его сверху вниз, как котенка. Хочешь, я сломаю ему и вторую ногу, потихоньку, тайком — мышь не услышит и муха не увидит? С такими делами я справляюсь легко и просто, мне это пара пустяков!

- Ты и правда безумец, мне страшно! - дрожа проговорила Элло.

- Не бойся, - сказал  Нипернаади великодушно, - без твоего согласия я ничего не сделаю. А вдвоем-то мы его обработаем. Смотри, какие у меня сильные руки, а попробуй мои мускулы — да нет, ты не бойся, вот тут попробуй, вот здесь! С такими руками мы не пропадем, пусть против нас выйдет хоть сам нечистый!

Когда прибудут мои ловцы жемчуга  и золотоискатели, мы и себе построим здесь замок. И оттуда, с высоты, будем наблюдать, как полчища муравьев копошатся возле реки, добывая все новые и новые сокровища. И ты будешь оттуда, с высоты, повелевать ими, ты будешь щедра с разумными и сурова с бездельниками, ты будешь нами всеми обожаемая принцесса. Но заметь, милая, только  Нипернаади позволено будет переступать твой порог, любой другой, рискнувший домогаться твоего расположения, будет выброшен в море как величайший преступник. И только  Нипернаади позволено будет брать тебя за руку, вот так, вот так!

- Пусти меня! - воскликнула Элло.

- Это еще почему? - удивился  Нипернаади — Может, я не нужен тебе?

- Нет! - отрезала Элло и оттолкнула его. Вскочила и как на крыльях помчалась к дому.

- Нет, нет, нет! - эхом вторил лес.

Будто подрубленный, он повалился на песок. И долго лежал так, без движенья. Лишь плечи его тряслись взрослый человек плакал.

Взошла усмешливая полная луна.

На другое утро  Нипернаади с хозяином поехали в управу. Никто не знал, что за нужда их туда погнала. Они, как два приятеля, вскочили в телегу и с грохотом выкатили на дорогу.

Хозяину он объяснил, что возьмет на себя расходы по углублению русла, а взамен хозяин уступает ему пару ваков земли — песчаный мыс в устье реки.

- Старость уже не за горами, - говорил  Нипернаади хозяину, - сколько можно работать на чужого дядю. Я, как бы там ни было, все-таки рыбак, и когда подступит старость, построю себе домишко на том песчаном мысу. И если пошлет бог сил и денег, глядишь, и лодка будет, и сети какие-никакие появятся. Тогда можно будет безбедно коротать здесь свои дни.

Хозяин с таким оборотом дел был согласен, и они двинули в управу — заключить предварительный договор.

Заодно  Нипернаади отправил в газету объявление, что ему нужны в большом количестве разного рода рабочие, строители, инженеры строительных и землеройных работ, а предложения просил слать в адрес хутора.

Вернувшись домой, он, возбужденный, зашел к Элло и показал ей предварительный договор.

- Взгляни на этот документ, - сказал он радостно, - отец сдал мне в аренду устье реки на пятьдесят лет, как ты полагаешь, этого времени хватит, чтобы основательно вычерпать речные богатства?

Элло не верил своим глазам. Одна долго изучала договор. Так значит,  Нипернаади говорил правду, иначе зачем этот договор?

А когда через день-другой  Нипернаади стал пачками получать письма со всевозможными предложениями, удивлению хуторских не было предела.

- Бог его знает, что за человек этот  Нипернаади на самом деле, - таинственно говорил хозяин жене, - только уж никакой он не батрак и не рыбак.

Когда же самого  Нипернаади начинали спрашивать обиняками, он строил хитрющую мину и нехотя отвечал, ах, мол, пустое, у меня столько друзей, и эти паршивцы где-то пронюхали мой адрес.

И только Элло показал он письма, в которых инженеры, мастера и рабочие предлагали ему свои услуги.

- Скоро будут здесь, - довольный, объяснял он, - я им всем уже ответил. Силы небесные, вот уж будет веселье, когда эта орава нагрянет сюда. Надо, наверное, устроить так, чтобы на мысу поначалу возвели временные бараки, иначе где же разместить эту стаю саранчи. Затопчут все поля, загадят все леса, эти мастеровые шуток не понимают!

И действительно, он осведомился у торговцев лесом о цене пиловочника, поговорил с поселковыми возчиками об их дневном заработке — вообще он теперь с утра до поздней ночи был в делах, и на хуторе его видели редко. Заскакивал на минутку, наспех прочитывал полученные письма и опять убегал.

Элло в последние дни сильно переменилась. Она стояла на пороге, когда Нипернаади приходил домой, и радостно бежала ему навстречу.

- Ну, когда же ты построишь мне обещанный дворец? - шутливо спрашивала она, и глаза ее блестели.

- Скоро, скоро, - смеялся тот, - такие вещи в одночасье не делаются. - Видишь, малышка, прямо с ног сбиваюсь. Пока не приехали мои помощники, приходится одному отдуваться.

- Но ведь скоро моя свадьба, - неожиданно сказала Элло, и ее большие глаза увлажнились.

- И правда! - воскликнул  Нипернаади, содрогнувшись. - Нам надо как-нибудь основательно об этом потолковать...

Но шли дни, Элло беспокоилась, Элло ждала, а  Нипернаади ничего не говорил.  Нипернаади все бегал хлопотал, а количество писем росло с каждым днем.

На хуторе в последние дни никто уже особого внимания на него не обращал. Все были по горло заняты приготовлениями к свадьбе. То хозяин катил в городе, то хозяйка, то они ездили вдвоем, то опять порознь. А из города воз за возом текло всевозможное добро, словно готовилась грандиозная ярмарка.

Только Элло сторонилась этих дел; серьезная, печальная, она частенько ходила с заплаканными глазами. Нередко жаловалась на головную боль, нервничала и даже к пастору перестала наведываться. И только если в комнате бывал  Нипернаади, она старалась быть веселой, смеялась, шалила и смотрела на него влюбленными глазами. Но  Нипернаади отмалчивался, был отчего-то угрюм, вздыхал даже и не осмеливался поднять гордых глаз.

- Чем ты так расстроен? - спросила как-то Элло.

- Работе, заботам конца-края не видать, - пожаловался Тоомас. - Это сокровища и впрямь до времени меня состарят. Уже и сам не рад, что взялся эту лямку тянуть.

-Эх! - воскликнул он в непритворном отчаянии, - почему ты не взяла их, когда я на коленях молил тебя об этом! Теперь я задыхаюсь под ними.

Был вечер, небо в облаках, шелестели деревья. Назавтра свадьба. Они сидели вдвоем на берегу реки.  Нипернаади рассеянно бросал в воду камешки, и Элло заметила, что пальцы у него дрожат.

- А помнишь, что ты говорил мне в тот раз вон там? - застенчиво спросила она и показала рукой на песчаный мыс.

Он кивнул.

- Как я могу это забыть?! - воскликнул он.

- Ты тогда спросил у меня кое-что, - продолжала девушка, - а я ответила — нет. Не знаю, почему я так сказала.

Она промолчала. Потом продолжила:

- Тоомас, у тебя такая странная фамилия, а сам ты еще страннее. И все же надо было  мне тогда ответить иначе.  Как только подумаю, что завтра моя свадьба с этим, - опять она махнул рукой, на этот раз в сторону церкви, - хочется поскорее убежать отсюда!  Нипернаади, мог бы ты убежать вместе со мной? Я не знаю тебя, не знаю даже, есть ли хоть капля правды в твоих разговорах о сокровищах, но это и неважно. Если б ты захотел, мы обошлись бы и без твоего золота. Я как-то раз слышала, как ты сидел у амбара и рассказывал Тралле о том, что можно жить в лесу. Ты всем так рассказываешь? И я представила себе, как мы живем среди лесов, в снегах и метелях. Бог мой, сама не знаю, что говорю! Может, все это глупости и ты будешь смеяться надо мной? Последнее время, изо дня в день, я ждала тебя. Но ты приходил и не говорил ни слова. Если бы ты только знал, как противны мне нежности того человека!

Она упала к нему в объятия.

И Тоомас подхватил девушку, охваченный жаждой, он бормотал, целовал ее, и у него даже слезы выступили на глазах.

- Я не знаю, кто ты и откуда, - чуть слышно шептала она. - Все твои речи такие чудные, и верится и не верится. Но я уже не могу забыть твои горящие глаза, а твои слова долго звучат у меня в ушах. И вот мне выходить замуж за того!

- Нет, нет! - вскрикнул  Нипернаади, - никогда, никогда не бывать этому! Завтра мы убежим отсюда на рассвете. Когда свадебный поезд въедет во двор, мы будем уже далеко отсюда. А сокровища — ты знаешь. У меня есть брат, такой же большой и высокий, - мы пришлем его сюда руководить работами, пока сами будем скрываться, он очень смышленый парень и надувать нас не станет. И будет посылать золото на кораблях нам вслед, чтобы мы нигде не знали забот!

- Нам не нужно золота, - вставила Элло.

- Нет, нет, - отечески возражал  Нипернаади, - состоянием разбрасываться негоже! Ах, малышка, ты у меня на руках, на руках у старого  Нипернаади! И ты оставила бы пастора, мать с отцом, даже эти леса и поля ради меня?

- Да, прошептала Элло.

- И я тебе нужен, - воскликнул Тоомас, - я и никто другой? И ты пошла бы за меня, даже не будь у меня золота, а жемчуг — лишь в мечтах?

- Да, да, - повторила девушка как в жару.

И  Нипернаади не мог больше удержаться на месте. Он на мгновенье отпустил девушку и запрыгал как дитя. А потом снова жадно прижал Элло к груди, счастливый, упоенный, хмельной.

- Так, значит, завтра спозаранку! - проговорил он торжественно-напевно. - Завтра спозаранку я постучусь в твое окно, и мы убежим далеко-далеко. А сюда пришлем моего брата, чтобы встретил ловцов жемчуга.

Счастливые, как дети, исполненные надежд и мечтаний, в полночь они вернулись домой.

Нипернаади не спалось. Он беспокойно мерял двор и вздыхал. Лоб его прорезали глубокие морщины, словно только что пропаханные борозды. Он все шагал туда и обратно. Потом присел на камень, но тут же вскочил и опять закружил по двору.

- Тоомас, Тоомас, миленький! - прошептал кто-то в порога амбара.

Он испуганно поднял глаза. Там стояла Тралла в белой рубахе.

- Ты сказал, что я должна ответить, - произнесла она, - вот я и отвечаю. Тоомас, я согласна уйти с тобой, куда бы ты не пожелал.

- Тралла, в самом деле?! - радостно воскликнул Нипернаади. - Куда бы я ни пожелал? Я счастлив, милое дитя, ты так мила, так несказанно прекрасна! А теперь ступай спать, Тралла, завтра поговорим об этом.

- Хорошо, Тоомас, - покорно произнесла Тралла притворяя за собой амбарную дверь.

Долго стоял  Нипернаади неподвижно. Вдруг заметил он, как вспыхнула кромка неба, и испугался. Украдкой, будто вор. Он прокрался в дом, взял в углу каннель и вышел во двор. Скрытно, затаив дыхание, миновал он окна Элло, пересек сад и пошел в гору. Выйдя на дорогу, он перевел дух. А когда из-за леса показалось солнце,  Нипернаади остановился на минутку и посмотрел вниз, в лощину.

Когда голова свадебного поезда показалась во дворе.  Нипернаади был уже очень далеко.

Он шел вприпрыжку, кокетливо, как сорока, длинные руки болтались, словно флаги на ветру. Обут он был в большие расхлябанные сапоги гармошкой.

 

Белые ночи

Шел он, по всей видимости, уже долго — устал, пропылился. И никуда он не спешил, шагал в свое удовольствие лесами, проселками, отдыхая себе под кустом ли, под деревом, а то и на старом сеновале где-нибудь подле болота. Он был непривередлив и довольствовался малым.

Частенько он уходил от дороги в сторону, шагал полями, углублялся в лес и целыми днями блуждал в зарослях, чащах, пока снова не выходил на какую-нибудь тропинку или дорогу. Случалось, останавливался на берегу озера, у речной излучины и, думая, что никто его не видит, пел, играл на каннеле или громко разговаривал сам с собой. Засматривался на какую-нибудь птаху, на ползущую по травинке букашку, на бабочку — каждый мускул напрягался вниманием и интересом, потом он вдруг вздрагивал и шагал дальше. Нигде не задерживался подолгу, нетерпеливое беспокойство подстегивало его, он беспрестанно нервничал и будто чего-то искал.

Случалось, безо всякой видимой причины он вдруг шел тем же путем назад — тявканье бродячей собаки, резкий вскрик вороны могли вконец испортить ему настроение. Пока в карманах еще водился хлеб, он сторонился людей и за версту обходил любой жилье. При виде встречного заранее сворачивал в лес и пережидал за деревом, пока тот пройдет.

Как-то остановился у одной дачи, снял шляпу и запел. Но когда в окне показалась заспанная мужская физиономия, оборвал песню, круто повернулся и пошел своей дорогой. В другой раз наловил в болоте гадюк и притащил их в пустой сеновал. А вечером принес целую шляпу светляков. Уселся на полу и наслаждался таинственными огоньками вокруг себя и злющим шипением змей. Так и заснул среди них. А к утру гадюки пропали. И светляков нигде не было видно. Помрачнел отчего-то, расстроился и снова в путь. Что-то в нем надломилось, разладилось. Видно, белые ночи были причиной его беспокойства.

Парило. Раскаленный солнечный диск заливал землю огнем. Ветер уснул, приникнув устами к сухой земле, - ни один листок не шелохнется, ни  одна травинка не дрогнет. Иссушенная земля сделалась твердокаменной и пыхала жаром, словно выхваченное из горна железо. Лесной мох обуглился, стоило его тронуть , и он рассыпался в прах. Горели торфяники, густой дым, растекаясь, затягивал небо желтоватой пеленой. За проезжим, случись такой на дороге, тянулось длиннющее облако пыли — долго-долго реяло оно в воздухе, словно дракон, хвост которого лениво подрагивает, голова мчит за ездоком, тогда как хребет, следуя дорожным извивам, где заглянет в рощицу, где укроется за пригорок. Стояла непостижимая тишь.

Даже птицы притомленно задремали в чаще, широко раскрыв желтые клювы. Только малышка оляпка попискивала от жажды, слышалось чье-то беспокойное цвирк-цвирк, бекас крича пролетал над горелым торфяником. Где-то далеко в лесу подавала голос кукушка, но и она, одурманенная солнцем и смолистым запахом, куковала с долгими перерывами — отдохнуть, перевести дух. Иной раз начнет довольно бодро свое «ку», но второго «ку» за ним так и не дождешься.

К вечеру воздух напитывался едким дымом и пылью. Озерная вода вылиняла, обесцветилась. Заходящее солнце, сквозь дым и пыль казавшееся ржавым пятном, тускло блеснув, падало за лес, но свет не гас.

Бескрайняя равнина небосвода розовела, одиночные облака тянулись красными парусами. Медно-бурая луна показалась было на краю небосвода, но вот уже побледнела и снова пропала — небо посветлело в преддверии нового дня. Ночи были мимолетные, молочно-беловатые, изнуряюще горячие, дурманящие запахом клевера, смолы и цветов. Ни росы, ни тумана, разве с какого-нибудь низкого болота поднимается облачко и сразу развеется, как дым из ружья. Занимался новый день, еще жарче прежнего — лишь ива вздрогнула серебристой листвой, испугавшись восхода солнца. Да пронзительно крикнула лесная щеврица, но и она сразу укрылась на болоте.

Тоомас  Нипернаади прошел лесами Яанихансу, дальше дорога круто пошла под уклон. Перед ним расстилались широкие просторы Маарласких болот и торфяников, среди которых бугрились отдельные островки. На них стояли бедняцкие домишки и узкие полоски полей, которые начинались у самых домов и латвинами тянулись прямо в болото. Узкая извилистая тропинка, опираясь, словно стлани, на кочки и корни деревьев, соединяла эти островки, то приподнимаясь, то совсем пропадая в разводьях. Лесами Яаникансу текла широкая река Каава, но добравшись до Маарласких болот, она разливалась плодя озерца, промоины и топи. Только далеко, у водопада, река снова сливалась, снова втекала в русло и с шумом устремлялась порогами вниз. У водопада стоял паром и хижина паромщика на берегу, потому что на той стороне был трактир, утопавший в зарослях черной ольхи, ивы, пушистых берез. Его красная крыша, как маяк, горела над болотом.

Нипернаади уже пошел было вниз, как вдруг ощутил внезапный порыв ветра. Будто взвыла собака — раз, другой, третий. Загудели кусты и деревья, столбы пыли закрутились с проселка к болоту. Лес словно задрожал, сначала тихо, где-то в глубине, в самом сердце, а потом закачался, зашумел, и верхушки елей заколебались, как тростник.

С той стороны болот поднималась черная туча.

Будто мрачная черная стена вырастала прямо из земли.

Она поднималась быстро, равномерно, кромка ее белела, лучилась. Вот и далекий удар грома долетел, как из душного помещения. Тоомас остановился завороженный.

Туча своим появлением разрезала всю землю на половины. Та, что осталась за чернеющей стеной, стала цвета вороного крыла, будто зимняя ночь накрыла поля. Леса, поля и дома словно повалились в пропасть. А по эту сторону все еще светлело, лучилось, солнце еще сияло на полями и болотами и желтые столбы пыли весело неслись друг за другом к болоту.

Ветер смолк, тихонько прислушиваясь, леса как будто простонали и замерли, выпрямились в тревожном ожидании. Даже соломинка не шелохнется. Смолкли, затаив дыхание, птицы, не стало слышно и щебета, ни свиста, ни писка, даже кузнечики престали стрекотать. Только припозднившаяся ворона зловеще летела к лесу. повисла странная тишина, трепетное ожидание и тревога перед чем-то огромным и жутким.

И тут взвыл вдруг ветер, будто буйный конь взвился на дыбы, похватал деревья, взъерошил кусты, весело взмыл к облакам и порывом буре понесся по-над лесами и болотами. Загудели деревья, кусты словно обезумели, все до последней веточки, до последней былинки закружилось, зашуршало, засвистело. Уже пали первые капли на горячую землю, крупные и тяжелые.

Черная стена туч достигла середины неба, ее широкая кромка лучилась и сияла желтыми языками пламени. Но вот солнце пропало за чернеющей стеной и угрюмый вечерний мрак стал над землей. Только далеко впереди еще миг светлели пригорки. Раскаты грома стремительно приближались. Пошел дождь. Тоомас стоял и смотрел в растерянности.

Тяжело, неуклюже разбрасывая руки, он бежал в Кааваскаму трактиру. Короткие ноги в тяжелых сапогах ступали, как у пьяного. Он был низенький, толстый, небольшая голова росла прямо из плеч. За ним, порядочно отстав, чесала девушка, прихватив рукой подол юбки.

- Кюйп, Кюйп, - звала она, - Кюйп, не бросай меня одну!

Но Кюйп и не думал оглядываться, мчался, как лошадь с поклажей под гору.

- Кюйп, зараза, - жалобно крикнула девушка, - да подожди ты!

Внезапно громыхнуло совсем рядом. Дождь хлынул как из ведра. По горячей земле, что еще минуту назад пылила, собрались быстрые струйки, сначала маленькие, слабые, но скоро они проворно прочертили бороздки, по пути сливались, ширились, словно острым клювом пропахивали себе русло, и уже весело журчали в канавках мимо лужиц. Тяжелые капли, ударяясь о землю, рассыпались блистающей пылью. Земля парила, кипела.

Девушка остановилась посреди дороги, испуганно озираясь по сторонам.

Одним прыжком  Нипернаади оказался рядом с ней схватил ее за руку и повлек к стоявшему поблизости полуразвалившемуся сараю. Промокшие до нитки, они заскочили под крышу.

Разверзлись хляби небесные, словно пенящиеся водопады, они блистали, искрились, шумели. Уже побежали широкие ручьи со склонов и пригорков к болоту, неся на себе тяжелую ношу — сорванные листья, сухие ветки, погнившие шишки и прихваченный с дороги мусор, грязь. Низинки превратились в огромные лужи и озерца. Молния разорвала небеса: ослепительный огонь словно вырвался из огромного горна. Воздух дрожал и гудел от непрерывных раскатов грома, будто в пустом зале. Было невыносимо жарко и душно.

- Как тебя зовут? - спросил Нипернаади.

- Анне-Мари, - ответила девушка, отирая воду с лица. Мокрые волосы облепили ее насупленное рябое лицо, маленькие глаза глядели сердито. При каждом раскате гром она пугливо вздрагивала и придвигалась к Тоомасу. Вокруг нее на полу образовались лужицы от стекавшей с платья воды.

- И что ты такое в лесу делала? - спросил  Нипернаади. - Даже не слыхала, как надвигается буря?

- Не слыхала, было так тихо, так хорошо. Светило солнышко...

Вдруг ее мысли словно обрели нужное направление.

- Паразит этот Кюйп! Бросил меня посреди дороги, пускай молния прибьет, - трус несчастный! Вот и ходи с таким в лес! Так припекло, я, балда, и заснула под кустом. Ну, а когда вокруг почернело и молния удалила, Кюйп как вскочит и галопом к лесу. Обо мне и не вспомнил. Заяц серый! Мы в лес-то пошли ненадолго за ягодами и просто погулять.

- А кто этот Кюйп? - спросил  Нипернаади.

- Кюйп трактирщик, вот там, на берегу Каавы, - девушка показала пальцем в дверной проем на болото. - Трактир ничего особенного, летом ни души. Только мухи таращатся с голых столов. Зимой, правда, получше, мужики больше в поле не работают, домой возвращаются, и цыганские таборы катят обратно. Тут уж Кюйп без дела не сидит.

- Цыгане, здесь, на болоте? - удивился  Нипернаади.

- Они самые! - внушительно ответила Анне-Мари. - Вон, видишь, налево, - девушка показала пальцем через плечо, - там их лачуги. Сейчас в них никого, один только Яан Рысак живет — может, слыхал о нем? По-настоящему его зовут Яан Индус, а Рысаком он назывался потому, что сумасшедший и думает, что он лошадь. Хлещет себя кнутом, ржет и носится по тропинкам на болоте, ну совсем ненормальный. Он всю жизнь барышничал, продавал, обменивал, воровал, а теперь на старости лет решил, что он сам конь. Ему бы только рыть ногой землю, ржать да скакать. А если его стегнут и крикнут — н-но, залетная! - большего счастья ему и не надо: голову закинет, заржет и припустит по дороге, как ветер. Цыгане, когда бывают тут проездом оставляют ему поесть какие-нибудь корки, но старый Индус и сено есть, и овес, и траву. А цыгане потому здесь поселились, что на болотах им хорошо прятать краденых лошадей. Здесь до них чужой человек не доберется!

- А сама ты кто?

- Сама? - протянула Анне-Мари. - Да так, всего-ничего. Муж мой Яйрус тоже ушел а я у Кюйпа служанкой.

Вдруг раздался страшный грохот, сарай полыхнул будто весь объятый огнем. Земля задрожала, загудела. Одним прыжком девушка оказалась в объятиях Тоомаса.

-Иисус Христос, единственный и возлюбленный сын Божий, единый наш ангел-заступник, прости мои прегрешения и заблуждения, обман и несправедливость, как прощал ты и раньше всех грешных! - на одном дыхании выпалила девушка, молитвенно сложив руки у самого рта.

- Ты, видно, много грешишь с этим Кюйпом? - рассмеялся  Нипернаади, держа девушку в объятиях.

Анне-Мари презрительно глянула на него и оттолкнула.

- С дураком таким тоже мне грех! - простодушно сказала она.

Вода все капала с нее на пол, и девушка, словно стесняясь лужиц, что собирались вокруг нее, снова перескочила, как сорока, на сухое место. При каждом ударе грома она вздрагивала, опасливо озираясь, и подносила сложенные руки к губам. Но в промежутках между раскатами была словоохотлива, весела, щебетала  быстро и занятно. Платок она сняла и разложила на коленях, светлые волосы мокрыми прядями свисали на плечи. Рот был словно красный помидор в желтоватой раме лица.

Нипернаади, рассматривая ее с легким отчуждением спросил:

- Твой муж Яйрус тоже в поле трудится?

Девушка сморщилась, отвела глаза.

- Терпеть не могу таких расспросов, - ответила она угрюмо. - Муж ушел, и весь сказ. Уже два года и три месяца, и не вернется прежде, чем пройдет еще девять месяцев. Вот так. И больше мне по этому делу сказать нечего.

Улыбнулась, взглянула на парня. И снова стала приветливее.

- Ты любопытный, как Таавет Йоона, - заметила она. Знаешь, может, Таавета Йоону? Это наш паромщик, вон в той избушке, напротив трактира. Еще молоденький, ему лет двадцать, а уже в десять остался сиротой и с тех пор перевозчиком на пароме. Осиротел он с тех пор, как его отец умер ужасной смертью. Он, понимаешь, был тот еще проходимец. С такой огромной черной головой, как у льва, когда он кричал на своем пароме, так будто гром гремел. Не было человека, который не боялся бы старого Йоону с львиной гривой, просто так никто не совался на переправу. Кто только мог, оставался лучше дома, а когда ехали в городи или возвращались оттуда, то сбивались в длинный обозы только потом подходили к парому. А любил тот старый 1оона одну цыганку, как комар присосался к ней и не отставал. Ему и так и сяк говорили, эй, старый Йоона, опомнись, возьмись за ум, куда тебе такая девушка! Нет, не захотел ион взяться за ум, не образумился, рычал в ответ, как медведь. Не ваше, говорил дело и девка не ваша, сам разберусь! И вот однажды цыгане надо было через реку переправиться, старый Йоона взял ее на паром, и там он спрашивает девушку: слушай, в последний раз ответь мне теперь, как перед своим богом — будешь ты со мной до гробовой доски? Так он сказал. А девушка в ответ засмеялась; чего ей было бояться и о чем думать? Дурачилась и смеялась от души. Но когда паром достиг стремнины, старый Йоона перерубил канаты и понесло их к водопаду. Ох как кричала, как звала на помощь та девушка, да уже ничего не поделаешь — только через несколько дней нашли утопленников гораздо ниже по течению, их выбросило на берег. Даже река таких не приняла.

С того несчастного дня и стал Таавет Йоона паромщиком, да только и сын не умнее отца. Такой любопытный, не переправит путника, пока не расспросит, кто он, откуда, куда идет да по какому делу, да чем занимается, кормлена и поена ли лошадь и неужто не мог никак дома остаться. А как на все вопросы получит точные ответы, так отвернется, напевая, и давай тянуть канат, будто его эти ответы нисколечко не интересовали. Спрашивал просто так, разговор поддержать. А петь Таавет Йоона любит, сядет под окном своей избушки и поет день и ночь напролет. Петь его никто не учил, откуда он берет эти слова и мелодии, никому неведомо. Поет как птица, с рождения. Раз на свадьбе он пел три для и три ночи без остановки, уже и гости разъехались и хозяевам отдохнуть хочется, тут ему и сказали: хватит уже, Таавет, кончай! А парень словно ото сна очнулся и говорит: жаль, кажется, теперь только и распелся! Он ведь как зальется, ничего не слышит, путники могут часами на той стороне реки выкрикивать, ему — трава не расти. Люди руками размахивают — это он видит, но не слышит их. От этого здесь вечно скандалы, ругань, никто в округе Таавета Йоону не любит. Это, мол, их крест, тяжкое бремя. Один только Кюйп нахваливает Йоону — люди, когда без толку ждут перевозчика, нет-нет да и зайдут в трактир выпить с горя бутылку- другую пива. Поэтому когда в городе ярмарка и много проезжих, Кюйп гоняет меня к Йооне с пивом и водкой: пусть парень выпьет да споет! - у Кюйпа в летнюю-то пору доход невелик.

Вот и теперь проезжих никого — парома как чумы боятся. Без крайней нужды никто не поедет. Так что чужих тут не встретишь. Да и кому нужен этот паром? Только Яан Рысак то и дело бегает к парому, заржет, остановится, удивленно поглядится в воду, взроет нетерпеливой ногой землю и, будто испугался чего, взбрыкивая и фыркая, унесется прочь!

Постепенно стало светлеть. Тяжелый ливень умчался дальше. Раскаты гром стали глуше, вспышки молнии уже не слепили. Сеял редкий дождь, от которого в лужицах скакали сверкающие пузыри. Низины парили, подергивались туманом. Река Каава, еще пару часов назад втиснутая в узкое русло между желтыми кувшинками, кубышками, камышами и рогозой, теперь широко разлилась. Мрачно шумел водопад, сбрасывая вниз гремящие потоки воды. Ветер поуспокоился словно усталый, вконец излаявшийся пес, скуля и тяжело дыша, гнался по следам бури.

Анне-Мари стала заплетать косы.

- Сам-то откуда и куда направляешься? - спросила она, зажав в зубах шпильку. - Раньше здесь вроде не показывался. Наверно, издалека будешь — и с каннелем, на свадьбе играл или на каком другом празднике? Или просто так прихватил, а сам ищешь пропавшую лошадь, телку, порося?

Улыбнулась во весь рот, повязала голову платком.

- Мы чем знамениты? Где что пропало, сразу сюда бегут искать. Люди всякие и начальники ходят сюда, вынюхивают, будто за лисой по следу. Только летом тут делать нечего. Летом мы живем, как мыши в норе, ни одного мужика нет дома. Видно, и ты кого-нибудь выслеживаешь?

Тоомас махнул рукой.

- Я просто так хожу, в свое удовольствие, никаких дел у меня тут нет. Пойду себе дальше.

Он улыбнулся, обнял девушку за талию и спросил:

- А может, предложишь мне остаться? Честное слово, ты могла бы быть полюбезней, взяла бы меня на пару дней к себе — тут уж я поиграл бы тебе на этом замечательном инструменте.

Он постукал пальцами по дну каннеля, похваляясь, знай, мол, наших.

Но Анне-Мари оттолкнула его.

- Никто мне не нужен! - сказала она. - У меня есть муж?

- Кюйп?

- Нет Яйрус!

- Но Яйрус сидит за конокрадство в тюрьме и раньше чем через девять месяцев не освободится! А может, она засидится подольше? У таких, как он, грехов на душе много.

Девушка бросила на Тоомаса полный ярости взгляд.

Лицо ее вспыхнуло. Губы сжались в капризную ниточку. Она снова села на пороге сарая и задрала голову, словно изучая небо, серое рядно которого запестрело голубыми полосками и пятнами. Дождь прошел, падали только одиночные запоздалые капли. Уже посветлели на солнце холмы повыше, зеленые полоски полей, на миг засветилась лохматая верхушка сосны, ели. Тени мчались по болоту, как будто всадники друг за другом. Последние струйки стеками по склонам и пригоркам вниз, подбирая змеящиеся хвосты, как гадюки. Уже гукнула где-то птица, со свистом взлетела какая- нибудь горихвостка, цет-цет-цет! - радостно вскрикивала трясогузка и кружила над лесом лимонно-желтая зимолюбка.

- Это неправда, - зло вскрикнула Анне-Мари, - я не говорила, что Яйрус в тюрьме! Может, это тебе кто другой сболтнул? А если бы и сидел, так не за конокрадство. Вот уж нет, лошадей Яйруса даже сам сатана не доискался бы — не такой он был человек! Можно было услышать ржание с болота — а лошадку не заарканить. Он свое дело знал и Маарлаские болота тоже. Вырос здесь, знал все самые тайные тропки до последней, каждую кочку, спрятаться умел под кочкой не хуже гадюки. Его здесь нет совсем по другим причинам — ни к чему их вспоминать. Зато теперь он скоро вернется, и тогда кое-кому лучше поостеречься!

Она надменно, свысока улыбнулась.

- И Кюйпу тоже? - спросил Нипернаади.

- С чего это? - удивилась Анне-Мари. - Кюйпу-то чего бояться — они с Яйрусом друзья.

Встала с порога и стала проворно охорашиваться.

- Ты подумай, какой ливень! - оживленно проговорила она. - Маарла — как журчащее озеро. Ох и запоет теперь Йоона! А то в последнее время солнце даже ему глотку обожгло.

Игриво глянула в глаза Тоомасу и воскликнула:

- Ну а теперь — привет!

В два прыжка она была на дороге. Грязь, брызги летели, кипели вокруг нее. Она подхватила мокрый подол и весело поскакала через лужи в сторону Каава.

- Анне-Мари! - крикнул ей вслед Нипернаади.

Девушка на миг обернулась, просияла и запрыгала дальше. Скоро на повороте дороги ее скрыли пушистые березы, серебристые ивы и черная ольха. Только дважды еще донесся ее искристый смех.

- Вот егоза! - расстроенно произнес Нипернаади. - Приспичило ей, нет чтобы посидеть немного, куда спешить?! Как бы я ей сыграл! Куда там песням Йооны. Нет, не захотела — гордая! Все хвалила Яйруса и Кюйпа, этих паршивцев! И ведь убежала — как белели на солнце ее ножки, как звонко смеялась!

Он снял пиджак и расстелил его сушиться.

Уже светило солнце. Два-три слоистых облака неслись словно заплутавшие овцы за  своим стадом. Птицы словно очнулись ото сна, все деревья и кусты сразу наполнились их страстным щебетаньем и свистом. Они заливались, свиристели, щелкали, гукали взапуски, наперебой, и это перепев был полон томительной радости и бешеного биения сердца. На каждом листке, на каждом цветке лучились и сверкали жемчугом тяжелые капли дождя. Мох напитался влагой, был сочен, пушист, и когда по нему проходился ветер, он весело отряхивался, как выходящая из воды собака.

Солнце клонилось к закату.

Какое-то время  Нипернаади постоял не двигаясь потом взял пиджак, забросил каннель за плечо и споро зашагал к лесу.

Нет, нет, здесь он не останется — даже рябая Анне-Мари и та ни на минутку не пригласила к себе. Люди тут — гонору не занимать, одному богу понятна их головокружительная жизнь. Крадут, поют, сидят за решеткой, в грозу ходят за ягодами в лес, а как взыграет ретивое — катаются на пароме с водопада, не перестаешь удивляться.

Отчего же Анне-Мари так возгордилась?

Разве он не обещал сыграть ей на каннеле?

Нет, не захотела — никто ей, видите ли, не нужен! Как будто он выпрашивал ее любовь! Просто хотел посидеть, пощипать струны каннеля да поговорить о том, как умопомрачительны эти белые ночи, светлые и жаркие, будто каждый нерв брошен прямо в раскаленный горн, а в душе такое необъяснимое беспокойство, такое головокружительное томление...

А все-таки замечательный был старик Йоона-Львиная голова — канаты долой и вниз с водопада!

Дойдя до лесов Яанихансу,  Нипернаади вдруг резко повернул обратно.

Надо же ему толком поглядеть на тот водопад!

Сделав большой круг, он вышел к Кааваскому водопаду и сел на землю. В закатном солнце лучились, блистали багряные воды. В пене и грохоте обрушивались вниз с плитнякового уступа. Розоватым туманом клубилась водяная пыль, но только солнце зашло — поблекла, посерела. Внизу раскручивалось течение, лениво потягивалось и, будто насытившийся зверь, медленно трогалось в путь.

А небо было светло, молочно-белое, поразительно светлое.

Нипернаади резко поднялся. Быстрым шагом направился к Каавскому трактиру.

Ночь была тихой и удушливо жаркой, небо вылиняло до серебристо-серого цвета, тускло мерцали одиночные звезды. Сквозь деревья ржаво засветилась полная луна.

За трактиром, в окружении ветвистых берез и осин  осела небольшая приземистая клеть, ее замшелая крыша затылком оперлась о землю, а по гребню пошла пышная трава и крапива. По обе стороны порога высились кусты репейника. Луг, чуть поодаль, зарос болотным пухом.

Нипернаади подошел к клети, прислушался, постучался.

- Анне-Мари, милая, слышишь? - произнес он, - это я, тот самый, с каннелем, мы с тобой укрывались от ливня в полуразваленном сарае на болоте, помнишь? Ты мне еще рассказывала про Кюйпа, Йоону, Яана Рысака и своего бедного муженька Яйруса, которого посадили за конокрадство. Прости, что побеспокоил тебя.

Я собирался уйти, совсем было ушел, как вдруг пришло на ум, что вдруг Анне-Мари не такая уж злая и пригласит меня к себе хоть на минуточку? Не сразу, конечно, не сегодня и не завтра, да и о послезавтрашнем дне сейчас лучше не будем говорить, а потом, чуть погодя, скажем, через неделю или две. Когда ты уже попривыкнешь ко мне, когда обратишь ко мне раз-другой свой обжигающий взгляд. А сегодня позволь мне просто посидеть тут и поболтать, дано? А захочешь быть снисходительной — придвинь свою постель поближе к двери, иначе ты меня не услышишь никак.

Он прислонил каннель к каменной приступке, вытер пот и опустился на порог.

- Ночи такие жаркие, - продолжал он, - такие белые и такие жаркие. Смотришь на закат, и не успел отвернуться, а огненный диск уже сияет по ту сторону небосвода. Была ночь или так и не было? От этого становишься больной и неспокойный, бродишь как помешанный и места себе не находишь. И сна ни в одном глазу, скачешь, как птица на ветке.

Я пришел сюда, Анне-Мари, а ведь ничего мне от тебя не надо. Ничегошеньки. Но я с ума схожу от мысли, что человек проходит мимо как ни в чем не бывало, будто ты замшевый камень, дорожная пыль, гнилой пень. Проходит и даже не взглянет. Ведь это ужасно. Анне-Мари, правда? И вот я окликаю этого человека, окликаю и начинаю ему говорить бог знает что и зачем — а все для того только, чтобы он увидел — и я человек, и я дышу, страдаю, радуюсь красоте летнего дня.

Отчего бы мне не сказать тебе, что я люблю тебя, что ты такая красивая и милая и все люди на свете, как подсолнухи, - поворачивают головы только за тобой, солнышком. Я ведь всегда говорю то, что людям хочется слышать. Знаю, что так нельзя, что говорить надо самую неприкрашенную правду. А я не могу, мне стыдно. Могу ли я сказать правду: распутная, дрянная Анне-Мари, муж у нее в тюрьме, а она живет с Кюйпом! Заманила этого козлоногого в лес по ягоды, а сама сомлела под кустом от солнечного удара! И еще ведь никто не ведает, что там происходит, когда ты приносишь Йооне пиво и водку, чтобы тот пел... Ты бы, верно рассердилась на такие речи и пользы от них — ни мне ни тебе — лучше уж мне приврать. Лучше я скажу: Анне-Мари, женщина с болота, как я тебя увидел, так с первого же взгляда и был готов, бедный я, несчастный. И тогда ты непременно улыбнешься, взглянешь на меня поласковее и будешь хоть чуточку милостивее ко мне, несчастному.

Видишь, как поднимаются над лесом одно за другим облака-великаны. Словно войско строем встает. Они еще не белы, но их серебристо-серые каря уже розовеют, - близится утро, уже затеплилось горнило дня. Вот пискнули пеночки там и тут, звонко крикнула славка-черноголовка. Зашевелились ан стебельках травы жуки, букашки — ночь прошла, минула мимолетная. Позавчера лежал я в лесу под раскидистым дубом и видел дивные видения, до того реальные, ну как живые. Нет, это не видения, это в самом деле так было, то, что я видел под тем раскидистым дубом.

Далеко-далеко, за морями за лесами живет владетельный князь Капуртальский, знаменитый магараджа. Может, ты уже слышала о нем? У него огромные замки, а бесчисленные семейства рабов, как проворные муравьи, тащат ему сокровища со всех сторон света. Точно реки, речушки и ручьи, по лесам и горам стекаются богатства в его кладовые. Груды жемчуга и бриллиантов теснятся там, как кочки у нас на болотах. Ах, Анне-Мари, увидишь эти драгоценные камни и с  непривычки ослепнешь, онемеешь — так они сверкают и переливаются в сокровищницах друг возле друга — будто цветут расчудесные цветы. И есть у Капуртальского магараджи дочь Энелеле, такая маленькая и нежная, словно расцветающая фиалочка. Она ходит танцуя, подпрыгивая, в жемчужных ожерельях, как в нитях лунного серебра. И вдруг одолела ее какая-то хворь. Не слышит больше владетельный князь смех своей Энелеле, смок ее радостный щебет — спит остывшая и недвижная бедняжка Энелеле. Никто не в силах ее излечить, никто не знает лекарства от этой болезни. Самые знаменитые врачи со всего света ходят на цыпочках, рвут на себе волосы, словно сорняки с грядок, жуют в задумчивости свои длинные седые бороды, будто кончик кнута. Осунулся великий князь от такой печали, не ест, не пьет, не приклоняет головы на мягкую подушку, глаза точно у быка налились кровью от ярости и отчаяния. И велел он тогда взять шестьсот самых знаменитых в своей стране людей и обезглавить их — им в наказание, остальным в назидание, велел устроить торжественные моления — ничего не помогает: холодна и недвижна лежала на своем ложе маленькая фиалочка Энелеле. И тогда, высохший от печали, как пустой мешок, Капуртальский магараджа велел возвестить по всему свету: кто спасет бедную Энелеле — получит в наследство его трон, всю его власть, сокровища и Энелеле на счастье и благословение.

И вот уже потянулись длинные караваны белых слонов, и везут они на своих спинах самых богатых, самых могущественных князей мира в белых и черных тюрбанах. И вот уже мчат из дальних стран в Капурталию поезда, пароходы и потоки верблюдов. И едет среди роскоши и блеска претендентов Тоомас, парень с севера по фамилии Нипернаади, едет на костлявой кляче, и никакого тебе блеска, смиренный, в жалкой одежонке рабочего человека. Да, видно, знает, что умен и обладает колдовской силой: усмехается себе на издевки, насмешки, словно и не замечает уколы — такой уж он есть северянин из далекой страны лесов и рек. И когда настал час, когда мудрецы со всего света ничегошеньки не сумели сделать, парень тоже попытал счастья. Ничего он такого не делал- рассказывал больной о своих лесах и лугах, о белых ночах и жарких днях, о пенных речных водопадах и таинственности болот... И гляди-ка! - Энелеле поднимается, встает со своего хладного ложа, и вот уж фиалочка — божья коровка весело, заливисто-звонко смеется — вот она, благодарение богу, и здорова!

Владетельный Капуртальский князь, богатейший магараджа, бьет себя в грудь, как в гремучий барабан: на, говорит, бери все, что у меня есть, можешь вдобавок и меня взять к себе в оруженосцы. И все, кто были вокруг, все князья, мудрецы и знаменитости, все повержены во прах, кто на спине, кто на карачках, кто на заднице. Так бы и завыли от зависти и злости, да где там, боятся, глазищами вращают и помалкивают.

А северянин тот, по имени Тоомас, как раз и говорит: извините, мол, господа, ведь я же ничего не требовал! Не хочу я и малой толики вашего богатства, потому что сам я в тысячу раз богаче: у меня на севере качаются леса и кричат, пролетая над ними, дикие гуси. Есть у меня луга с цветущими незабудками, прельстительней, чем груды ваших рубинов. Есть у меня на севере нивы, и когда ветер поглаживает их налитые золотом головы, кажется, будто море шумит. И есть у меня солнце, оно сияем и сверкает даже в полночь.

Вот как, удивляются, и солнце — тоже твое, и сияет даже в полночь? Вот так, отвечаю, сияет даже в полночь. Правда, нет у меня еще избушки, где приклонить свою головушку, маленькой такой избушки, ну да настоящий мужчина и с этим справится! А от вас мне ничего не нужно, я пришел-то в свое удовольствие да ради миленькой Энелеле. Если позволите, я захвачу только маленький подарочек на память! И я снимаю туфельку с ножки Энелеле, кладу ее в нагрудный карман и сажусь на своего коня. Прощайте и будьте здоровы! - говорю.

Так и было на самом деле, я могу поклясться перед самим господом богом и его высокочтимыми епископами!  Это произошло со мной позавчера ночью, а в доказательство в моем нагрудном кармане осталась крошечная туфелька. Взгляни сама, вот она...

Нипернаади стал рыться в карманах. Пощупал тут, там, все беспокойнее, нетерпеливее.

- Куда я ее упрятал? Уж не пропала ли? - испуганно бормотал он.

Потом провел рукой по лбу, будто очнувшись.

- Эти белые ночи и в самом деле сведут с ума! - вздохнул он.

Помолчал, нахмурился.

- Тебе не нравятся такие разговоры, Анне-Мари, - сказал он, - я знаю. Попробуем поговорить о чем-нибудь другом.

Ты все еще не веришь, что я полюбил тебя, это так обидно.

Ты знаешь, скоро может случиться такое, что из-за тебя я помчусь вниз с водопада, как тот Йоона — Львиная голова. Помчусь вниз, и пропал твой парень. У меня такие вещи происходят легко и просто. Сам бог велел промчаться: река, водопад и паром, вот он, осталось только топор одолжить, чтобы канаты перерубить.

А для такой надобности топор одолжит любой.

А то, может, передумаешь?

Смотри, Анне-Мари, вот Маарлаское болото, и я никак не пойму, почему его до сих пор не осушили и не превратили в бархатный луг? Все-то оно булькает и все-то журчит под кочками, и туманам над ним нет конца: смотри, как поднимаются белые туманы, низкие пушистые березки и коренастые сосны словно подвешены к небу за кроны. Я поглядел возле водопада — там плитняковая стена шириной всего в несколько саженей, она и задерживает воду. Если эту стенку взорвать динамитным зарядом, болото стечет и высохнет, как опрокинутое блюдо. И вам больше не придется воровать лошадей, прятать их на болоте, водить дружбу с цыганами. Даже Яйрус, вернувшись домой, сможет стать честным земледельцем, да и у Кюйпа жизнь пойдет веселее. Здесь пройдет столбовая дорога, и путешественники не преминут зайти передохнуть в трактире.

Ах, милая Анне-Мари, какие могли бы здесь быть роскошные луга, а на этих лугах паслись бы два десятка дойных коров Анне-Мари, такие большие, рыжие, у каждой вымя, что белый чан. И Анне-Мари вышла бы на порог своего хутора, посмотрела бы на это стадо, за подол ее цеплялись бы два маленьких крикуна, поглядела бы на свое стадо, улыбнулась бы во весь рот и крикнула — эге-гей! - стадо на двор, само в белом переднике — доить собирается, глаза и губы блестят на заходящем солнце. Стадо с топотом, качая тяжелыми выменами, побежит по тучном лугу домой, впереди — собака, сзади — пастух, и скоро, скоро молочные струи весело ударят в подойник. А там, гляди-ка Яйрус (или Кюйп, как захочешь) во дворе появится с лошадью и плугом, сотрет пот со лба, взглянет на тебя, радость какая, и скажет: ох и денек был, сущее пекло! И вы зайдете в дом, а пара карапузов за вами по пятам, все так же держась за юбку, а там твой муж добавит: видишь, теперь и лошадей красть ни к чему и в тюрьме из-за них не сидеть — сами растут на лугу, прямо как грибы в лесу!

Я тут осмотрелся: многие годы река несла из лесу всякий злам и грязь, а плитняковая стена у водопада все это задерживала. Так за десятки, сотни лет здесь образовалось огромное болото, а ведь в старину была плодоносная долина. Я эти вещи знаю, поверь мне, Анне-Мари. Я по профессии осушитель болот, иду себе, иду, и где увижу такое болото, сразу принимаюсь за дело. Я осушил уже не один добрый десяток болот, воды со страшным шумом сбегали вниз, и оставалась прекрасная долина, словно открытая ладонь. Оно и не бог весть какое искусство: неподалеку от водопада, шагах в двадцати, вырубаешь гнезда, закладываешь в них взрывчатку, прилаживаешь фитили, и — полетели камни во все стороны. Делается и так: соединяют речку с канавой, и тут — господи, твоя воля! - воды устремляются в новое русло, бегут и пенятся было болото и нет его. К осени, когда болото высохнет, можно браться за топоры, плуги, и к следующей весне засеем луговины. Такую жирную землю еще поди поищи.

Как ты думаешь, Анне-Мари, что если нам завтра же взяться за это дело? Ты, Кюйп, Йоона, я, даже Яана Рысака позвали бы на помощь, мы бы за несколько дней управились.

Ты только представь себе — осенью возвращаются домой цыганские обозы и в изумлении останавливаются у Каавы. Трут глаза, трясут головами: да что же это за дьявольское наваждение? Здесь же прежде было болото, и Маарла, и дом их, а теперь ничего этого и в помине нет. Остались только их бывшие покосившиеся избушки, да и те вроде как на возвышении, вроде как чужие... Наместе болота раскинулись прекрасные луга, и по ним река течет, неужто это Каава? Станут искать прежний свой дом, да не найдут. И тогда в души их вселится великий страх, дрожа и стеная, запрыгнут они на свои возы и поскачут во весь дух прочь от этого проклятого чужого места.

Правда, Анне-Мари, давай завтра же начнем рубить гнезда для динамита.

Нечего время терять, и Йоона избавится от этого проклятия — мотаться на пароме туда-обратно и будет спокойно жить да песни распевать. Не нужно будет вскакивать, случись какому-то обормоту подъехать к реке, можно будет преспокойно закончить свою песню и начать следующую. Да и паром не будет нужен, река уйдет в узкое русло и через нее можно будет построить мост.

Странно, ты ничего не отвечаешь, Анне-Мари. Ты еще даже не поздоровалась со мной. Я сижу здесь уже который час, говорю, а ты притаилась, как птичка в своем гнездышке. И не оставляет, пока не сломит, не бросит в тяжелый сон. Только грудь ходит и ноздри раздуваются, как жабры.

Нет, ты, конечно, не спишь, ты прислушиваешься за дверью, ушки на макушке, и улыбаешься. Да и кто сейчас мог бы спать, сейчас, когда туманы стаяли с болота, солнце привстало и стаи ласточек кружат в самой вышине. Теперь им не до шуток, наверное, ласточкины гнезда уже полны птенцов, и каждый норовит высунуть пищащий клюв за край гнезда, и нет такой силы, которая смогла бы набить их утробу. Гляди-ка, уже скворцы вывели своих птенцов, теперь они целой стаей перелетают с пашни на пашню. Видно, нужно проглотить еще не одно сотню тысяч червячков и букашек, прежде чем крылья окрепнут, чтобы выдержать дальний полет на юг над лесами и морями.

Анне-Мари, да пойми же, я люблю  тебя!

Скажи только слово,одно словечко, надо же мне знать, что ты тут, за этой дверью.

А может, хочешь, чтобы я сыграл тебе?

Хватит разговоров, ты со всем согласна и хочешь теперь послушать музыку? Верно, я же обещал сыграть тебе, еще там, в сарае, помнишь?

Он взял свой инструмент, расположился поближе у двери, раз-другой прошелся пальцами по струнам, потом прислушался и заиграл. Это была какая-то полька, быстрая и шумная. Пальцы будто пританцовывали на струнах. Лицо осветилось улыбкой, газа подобрели. Было видно, что он и сам наслаждается своей игрой.

- Хорошо, Анне-Мари, правда? - спросил он.

И тут скрипнула задняя дверь трактира и на пороге показался Кюйп. Сонный, он прикрыл глаза от солнца. Ослепительно сияли его белая рубаха и штаны.

- Кто там колобродит всю ночь? - крикнул он, держа руку перед глазами и пытаясь смотреть сквозь пальцы. - Что, на ярмарку или на свадьбу? Тогда стучись в дверь трактира, туда, где вывеска?

Он тяжело и надолго закашлялся в левой руке у него дымилась трубка. Кашляя, он сгибался чуть ли не пополам.

- Анне-Мари здесь? - спросил Нипернаади.

- Анне-Мари здесь? - повторил Кюйп. - Нет, там только пустые пивные бутылки.

Нипернаади с мрачным видом отбросил каннель.

- Где же она? - понуро спросил он.

- Где она? - опять повторил Кюйп. - Она спит там, в трактире, на той половите, где лошади.

Так, значит, она не в амбаре? И весь мой сказ о Капуртальском магарадже, Энелеле, осушении Маарлаского болота и всем прочем просто-напросто брошен на ветер? Все говорилось пустой клети, мои самые замечательные слова бились об это прогнившую дверь?!

Всегда так, всегда все самое прекрасное проходит мимо ушей, а то, что доходит до них, - сор, шелуха.

И Анне-Мари ничего не слышала, ни о любви, ни о двадцати дойных коровах, у которых вымя, что белый чан? Не слышала, как он обещал вспенить воды и с шумом спустить болото. Не слышала — и это главное — его виртуозного исполнения, которое может так прозвучать единственный раз в жизни! Конечно, он играет каждый день, но ведь могло же быть, что только раз в жизни он сумел вложить в игру всю свою душу, всю свою страсть. И ничего этого Анне-Мари не слыхала, спала как убитая, вздымая груди, фыркая ноздрями, спала там, на лошадиной половине!

- Принеси мне пива и ломоть хлеба! - велел он Кюйпу.

- Ломоть хлеба? - Кюйп по привычке повторил последние слова собеседника. - одну бутылку пива и два ломтя хлеба? Или две бутылки пива и один ломоть хлеба? Как там было, сударь?

- Хлеба и пива! - недовольно прогремел  Нипернаади.

- Пива? Ну вот, теперь-то я точно ухватил: два пива и два ломтя хлеба!

И он, на проснувшись толком, поковылял прочь, его тяжелые шаги еще долго раздавались в пустом трактире. Он закашлялся, позвал Анне-Мари. Наверное, ничего не нашел. Наконец явился с пивом и хлебом, положил на порог амбара, налил пиво в стакан.

- Издалека будешь? - спросил, - смотри-ка, прямо с инструментом! Наверное, играешь на нем, вроде бы я его слышал. Или он у тебя для какой другой надобности? Недавно был тот один с большой трубой, а в ней контрабандный спирт, он и мне задешево предлагал тот спирт, отличная была выпивка. Но в каннель-то спирту не нальешь?

Он обследовал инструмент со всех сторон, постучал по днищу, встряхнул.

- Или товар уже где-нибудь спустил? - лукаво спросил он.

- Я осушитель болот! Гордо произнес  Нипернаади. - Хожу по свету, как холостильщик, и где найду болото, там — раз и долой!

- Раз — и долой?! - изумился Кюйп. - Вон ты какой — глядя на каннель ни за что не подумаешь. Ну, к Маарласким болотам и соваться нечего. Они питаются из таких глубин, там под каждой кочкой дюжина родников журчит. С этой адской бездной сам черт не совладает!

- Как это соваться нечего?! - высокомерно спросил Нипернаади. Уж я худо-бедно свое дело знаю. И ни одного родника тут нет. Мусор да грязь, которые нанесло из леса, да плитняковая стена у водопада, она и держит воду.

- Держит воду? - повторил Кюйп.

Поднес каннель к носу, принюхался — нет, это не посуда для контрабандного спирта! Это был всего лишь ничтожный и бесполезный инструмент, на нем разве что детям играть. Жаль, очень жаль, в трубе-то был несказанно дешевый спирт, все пили, нахваливали и платили как следует. Мог бы, зараза, и сюда налить капельку-другую, чего ради таскать на себе бесполезный инструмент!

Значит, осушитель болот? Кюйп видал господ и почище, те прикатывали сюда на автомобиле, мерили болото, изучали, совали нос под каждую кочку, каждый клочок мха, стебелек рогозы подклеивали в книгу, а потом, качая головами, опять укатывали на автомобиле. И ничегошеньки от них не осталось, только мерзкий вонючий дым. Не по зубам этим проклятущим Маарласкоае болото- болото тут будет вечно и все с ним связанное, скорей бы только Яйрус возвращался, и опять у всех будет работа, каждый будет при деле и с деньгами.

И этот пустопорожний музыкант думает осушить Маарлаское болото?! Сам голодранец, бродит, как какой-нибудь несчастный батрак, сапоги непонятно чем на ногах держатся. Еще и по счету не заплатил... Спросонок-то приволок ему вон сколько, хватило бы одного пива и ломтя хлеба. А еще лучше бы: ломоть хлеба, а за пиво деньги вперед! И если б не заплатил за  хлеб, его можно было бы занести в книгу нищих. Есть у Кюйпа такая книга нищих. Он туда вписывает всех своих безнадежных должников и пожертвования нищим. И когда он как человек крещеный раз в году, в дорогие летние праздники, идет к святом причастию. То берет эту книгу с собой в церковь и перед тем как преклонить колени перед святым алтарем, кладет эту книгу себе под колени и после таинства причастия показывает ее пастору. И пастор подводит черту под годовым отчетом и под той чертой пишет в том смысле, что прочел это все с начала до конца и славит щедрого дарителя и о бедных пекущегося, кааваского трактирщика господина Кюйпа.

Правда, теперь Кюйп много не дает, в списке том значатся безнадежные должники — кто крендель взял и не рассчитался, кто бутылку пива выпил и удрал не расплатившись, кто шарахнул стакан о стенку, а платить — характер не позволяет. Все они в ту книгу вписаны как нищие, точно, подробно, по месту жительства. Такие-сякие! - сердится Кюйп. Кровососы несчастные — только и пользы от этих разбойников, сколько восславит его господин пастор и насколько примет в расчет всемилостивейший Господь, когда будет отпускать грехи.

Только вот печати под годовым отчетом пастор не ставит. Писать пишет, а печать не пришлепнет. Кюйп уже и говорил, и выпрашивал эту печать, так и чести было бы больше, и весомей, да и самому приятно  посмотреть, как красуются важные церковные печати в той книге нищих. Но пастор, скупердяй, на ставит печать. Говорит, что и подписи хватит. Чудак, ей-богу — не хочет доставить радость ближнему, как велит священное писание.

Пьет музыкант, наслаждается, хлеб поедает быстро и жадно. Нет, такой паразит и цента не уплатит! Опять Господь милостивый послал в наказание на мою шею разбойника — блаженствует, набивает урчащее брюхо за счет трудов и пота ближнего своего. Хуже всего то, что никогда наперед не знаешь, у кого в кармане водятся деньги, а у кого ветер гуляет. Говорят, вроде  бывают такие даровитые трактирщики, что уже по лицу видят, сколько денег у гостя. Такие умные, черти, что с первого взгляда могут определить всю наличность до единого цента — по физиономии, как по книге, читают. Кюйп не из таких, ну никак не получается. Он уже и пробовал и тренировался, ничего не выходит. Видно, нет такого таланта, большого таланта трактирщика, Богом данного.

- Так, значит, осушаешь болота? - снова спрашивает Кюйп. - По правительственному указу?

- Вот деньги! - говорит  Нипернаади. - раздели пополам и возьми свою долю.

Да у него есть деньги! - удивляется Кюйп. Вот, черт побери, все подозрения оказались напрасными. Так и бывает, если уж Бог талантом обидел. Настоящий трактирщик сразу бы смекнул, с кем имеет дело, принес бы целую корзину на порог, еще бы выпить заставил, да и сам бы присоседился. Вот тогда был бы счет! А тут — испугался за две ничтожные бутылки, из-за этого плакала теперь грандиозная выпивка. Ох, грехи наши тяжкие! Ох, горькие слезы бедняцкие!

Может, он и правда какой-нибудь осушитель болот, правительством присланный, делопроизводитель какого-нибудь общество земледельцев, какой-нибудь инструктор или как они там называются? Нынче никому нельзя верить. По лицу, по одежде ничего уже не понять. Бывает, заедет шикарный господин, кутит, гуляет, а тут вдруг и полиция — обыкновенный вор, и все дела. А другой раз заявится простой мужичок, такой тощенький, скромненький, и окажется важной птицей. Кто их разберет, этих шатающихся по свету, кто их разберет?

Кажется, надо позвать Анне-Мари, пускай поболтает с парнем, может, еще чего-нибудь закажет? То ли пива, то ли вина, а то и бутылочку кюммеля? И пусть Анне-Мари втолкует про болото — нечего тут осушать. Это ж такая бездонная трясина, под каждой кочкой два родника журчат. Еще начнет тут сдуру ковыряться, затопит все луга за водопадом.

- Да, тут Анне-Мари нет, - произнес вдруг Кюйп. - Она в трактире спит, на той половине, где лошади. Теперь-то встала наверно — может, позвать ее?

- Нет, не стоит.

- Не стоит? - удивляется Кюйп. - Ты вроде сам о ней спрашивал?

- Ах, это было так давно! - говорит парень.

- Уже давно? Как давно? А теперь уже охота прошла?

Дело известное — господское настроение меняется, как ветер. Только что бился, кричал из-за женщины, и вот, минуты не прошло, уже и видеть ее не хочет.

- Ты сюда, в Маарла, надолго? - любопытствует Кюйп.

- Надолго ли? - будто очнувшись, повторяет  Нипернаади. И мрачно возвещает: - Откуда я знаю! Странные вы тут люди, я еще должен подумать, заниматься ли этим болотом и его осушением. Вы тут погрязли в убожестве и разврате и лучшей жизни вам не надо. Где ж это видано, глупость какая, чтобы женщина спала не в амбаре, а с лошадьми? И солнце уже на десяток лофштелей поднялось, а все дрыхнут без задних ног и не видать ни души.

С этим  Нипернаади берет каннель и встает.

- А про осушение Маарлаского болота мы еще потолкуем, - обещает он.

Потом направляется на берег реки и кричит:

- Йоона, послушай Йоона, перевези меня через реку!

- Йоона, негодник! - кричит он недовольно, - да где ты?

- Удивительный человек, - бормочет Кюйп, разглядывая  Нипернаади, - бог знает откуда он и кто таков? То ли портной, то ли музыкант, - но уж никак не инструктор!

Кааваский паромщик Йоона сидит в своей лачуге и смотрит на реку.

- Такие вот у нас, грешников, теперь дела! - думает он. - Заявился человек, высокий и с гонором, взял все это дело в свои руки — и теперь — гляди-ка, вон! Так и снует на плоту через реку, туда-сюда, туда-сюда. Есть пассажиры или нет никого, чужаку этому и дела нету, знай гоняет тяжелый паром в собственное удовольствие. А как устанет кататься, поставит паром посреди реки, разляжется на нем и смотрит  часами, как кипит, журчит и пенится вода вокруг. Лежит и смотрит, Бог знает чего высматривает.

Говорит — у него в Маарла есть кое-какие дела, так что с сегодняшнего дня Йоона, дескать, может вообще ни о чем не беспокоиться, он сам управится с этим паромом — для него это раз плюнуть. С сегодняшнего дня пусть, мол, Йоона отдыхает, поет свои песни, уж он,  Нипернаади, позаботится о перевозе и пеших, и конных. А все деньги за перевоз обещал честно отдавать, ему за это ничего не нужно. Ему это вроде небольшого развлечения, потешиться в свое удовольствие.

Так говорил этот незнакомец, чудаковатый и смешной, но не похоже, что мошенник. Каждый вечер бросает на стол заработанные на перевозе деньги: вот все, сколько набралось за ночь и день, весело сообщает он, а больше ни цента не было! Старательный — как встал на переправе, так и народу стало больше, телега за телегой идут, порой даже в очереди на берегу ждут. Бог знает, откуда они все едут и куда их несет? Спросишь у  Нипернаади, а у того к людям ноль интереса. Виданное ли это дело, да как же можно перевозить через реку людей, не зная, кто они, куда едут и какие у них дела за речкой? А чужак ничего у них не спрашивает, пускай, мол, едут, куда им хочется. Вот они и носятся, словно ветер, во все стороны, никому не отчитываясь.

А может, он тут с умыслом каким? А то чего же ему гонять этот паром задаром? Может, какого вора выслеживает, какого крупного преступника? Как паук, раскинул здесь свои сети и ждет! И как только появится тот, нужный, долгожданный, так словно мышь, сразу хлоп — в ловушку! Так оно, верно, и есть — вот почему он ни днем ни ночью от парома ни на шаг, все на реке, даже поесть не заскочит.

Объясняется замысловато, путано. То говорит, что он осушитель болот, обещает превратить Маарла в цветущий луг. Ему это пара пустяков, всех дел-то — денек-другой постучать у водопада, покопать, и уже на тритий или четвертый день можно будет пасти скот на мочажине. У него, говорит, только нужных буров и патронов нет. И долдонит с утра до вечера, дескать, съезди, Йоона, в город, привези все это. У него, мол, там знакомый торговец, добряк, еще и письмо обещал дать с собой.

Заладил одно и то же, твердит не переставая: Йоона, ступай в город! Ты только представь себе, как мы разрушим каменную стену, как сразу же спадет вода в болоте и река устремится в узкое ложе, словно в желоб, как там, в лесах Яанихансу. И тогда построить здесь мост — плевое дело, и тебе не нужно будет держать этот богомерзкий, глаза б его не видели, перевоз. Сейчас ты, как последний раб, тебя окликнули и ты бежишь, ты как мальчишка на побегушках у каждого проезжего да прохожего, будь то высокородный путешественник или последний дубильщик из вонючей лачуги. А как мы осушим болото — ты свободен, иди куда хочешь, иди и пой, пой себе свои песни, как птица, щебечущая на ветке, как бог знает кто! Тебе откроются дороги, и ты пойдешь в любую сторону, и некому будет тебе приказывать, принуждать и расспрашивать тебя.

Заладил одно и то же: у Анне-Мари будет свой большой хутор с прекрасными лугами — чего тебе лучшего пожелать, Йоона? А потом, усталый путник, ты заглянешь мимоходом к Анне-Мари на огонек, полюбуешься денек, а то и другой ее дородными коровами и румяными сорванцами, полюбуешься всей этой роскошью и бескрайними лугами и скажешь: - Вот что, милая Анне-Мари, ты прости, но ведь и я несколько повинен в твоем счастье и богатстве. И от щедрого сердца подаришь самому младшему карапузу деревянную лошадку, ущипнешь старшую девушку за подбородок, улыбнешься, махнешь рукой, и снова пойдешь своим путем со словами — ну вот, теперь дядя снова пойдет своей дорогой, спасибо и прощайте! Но Анне-Мари бросится за тобой следом и вон за тем большим дубом разок поцелует тебя крепко-крепко. И скажет: - Лет через пять-десять заходи снова, у нас народится еще пара мальчуганов — ох, этот Яйрус, ох, Яйрус, ну как тут быть и что с ним поделать! - Чего же тебе, странник, еще желать?

Ну что это за увертки и отговорки, что ты морду воротишь и артачишься! Почему бы тебе не сходить в город за патронами и бурами?

Вот что он,  Нипернаади, говорит.

И что Йоона может ему ответить?!

Да не хочет он уходить отсюда, не хочет ни петь, ни бродить, какой он вообще певец, уж сколько недель рта не раскрыл! И что ему за корысть осушать Маарла и делать Анне-Мари богатой хозяйкой?

Ох, до чего  Нипернаади нравятся такие разговоры! Долбит как дятел и одно и то же место, а ответов даже не слышит.

С чего бы ему так печься о прекрасных лугах для Анне-Мари? Не родня, не любовник, знакомы-то всего несколько дней, а вот как ему приспичило, бедному, с этим болотом. Нетерпеливый, как закваска.

Йоона вот не такой. Йооне да, небезразлична Анне-Мари, но он ничего не может сделать для этой женщины, как только петь ей, тихо, мечтательно, так, словно поет не женщине, а самому себе. И пусть словно поет не женщине, а самому себе. И пусть Анне-Мари ничего такого не думает! Когда она с Кюйпом уходит в лес, Йоона забирается на крышу своей избы и поет. Все Маарла полно отголосков, но Анне-Мари ни разу ему не отозвалась. Анне-Мари дурная, спесивая, бессердечная. Нет, Йоона не пожелает ей ни хутора, ни лугов, ни детей, ни всего остального, разве только если б Яйрус совсем пропал, Кюйп заболел бы и помер и Анне-Мари стала бы поприветливей.

Но  Нипернаади это дело не оставит — и думать нечего.

Нет, не оставит — придется-таки Йооне топать в город за этими бурами и патронами. Ну что ты будешь делать с таким человеком, долбит как дятел, пока не добьет тебя окончательно, пока не станешь покорно исполнять его приказы.

Эх, лучше бы он так и не приходил сюда! Оставался бы там, откуда явился — зачем такой человек вообще ходит по земле, осушает болота, гоняет паромы и  говорит так замысловато. Про Анне-Мари, ее детей, ее хутор и Йоону — бесприютного бродягу.

И Йоона печально вздыхает, грустно ему.

А у Тоомаса  Нипернаади забот полон рот: весь день напролет обмеривает болото, исследует водопад, ходит на пароме. Да ко всему вдобавок еще этот артачливый Йоона — никак не идет в город, слушает уговоры  Нипернаади, ушами прядает и ни с места. А самому  Нипернаади за бурами и патронами идти нельзя! У него тут хлопот выше крыши — уже и не помните когда у него было время пожелать Анне-Мари доброго утра, и Кюйпа видел лишь издали.

Но иногда, будто напрочь забыв о своих важных и грандиозных задачах, он убегает в лес, прячется за деревом и лежит там долго-долго.

Дни по-прежнему горячи, небеса безоблачны. Полуденное солнце ослепительно сияет над лугами, болотами. А в лесу, под кустами и деревьями, оно как паук плетет свою плотную сеть из сияющих нитей и пятнышек света. Подул ветер, закачались листья, ветви ожили, и вдруг эти пятна побежали, переплелись, зарябили, каждое нечаянно зажило своей жизнью, чтобы потом, когда уляжется ветер, снова слиться в единую сеть. И тысяча букашек, тысяча снующих жучков, тысяча суетливых козявок ползают под каждым палым листом, на каждой ветке и каждой мшинке. Елки увешаны молодыми шишками, красные, как розы, они время от времени роняют желтые смоляные слезы. Цветет небесно-голубая жимолость, меж сучьями и пятнами густыми пучками стоят пышные папоротники. И сквозь высокие кроны деревьев лучится голубое небо.

Вечером появляются отдельные облака, пламенеют, светятся, быстро взмывают вверх, словно обещая дождь и грозу, однако к утру их уже нет и солнце снова поднимается в ясную синеву.

Жарко и тихо, даже собака не тявкнет — забрались в тень и свернулись клубком, жаде петух не крикнет — спрятался в картофельную борозду, тяжело дышит открытым клювом. Даже грохот колес глушит дорожная пыль.

Люди, почерневшие на солнце, ходят вялые,молчаливые, серьезные.

Нипернаади в лесу, и Йоона заерзал — к перевозу подъехали несколько телег и ждут переправы. Он выбегает, кричит:

- Тоомас, эй, Тоомас!

Прислушивался, поворачивается в противоположную сторону и снова кричит:

- Тоомас, слышишь, парома ждут!

Люди на той стороне реки ругаются.

- А сам уже не можешь нас переправить? - насмешничают они. - Или ты с перевоза уже так разбогател, что нанял себе помощника? Вот так Йоона!

Но Йоона не идет.

- Ох, Господь ты наш Иисус, несчастная наша земля Ханаанская! Да куда же заподевалась эта бестия? - сердится он. - Если уж взялся за это дело, так трудись на совесть, а не шатайся по лесам и болотам!

Не скоро решается Йоона взойти на паром.

А  Нипернаади появляется и того позже. Он вдруг застывает, будто гончая — услыхал, как точат косу.

Вздрогнул, заторопился на звук. Кюйп стоял на дворе трактира и правил косу.

- Уже? - спросил  Нипернаади.

- Ах, уже, ты спрашиваешь? - протянул Кюйп. Зажмурил один глаз, поднес лезвие косы к другому, вгляделся и провел большим пальцем по сверкающему лезвию. - Да, - сказал он с важным и серьезным видом, - теперь уже сенокос не за горами. Думаю, еще дня четыре, пять, и самое время будет выходить. И Анне-Мари так же думает!

- Да сколько тебе тут косить! - хмуро заметил  Нипернаади. - Эту пару кочек и ногтями можно обшаркать — с косой к ним и подходить-то стыдно. Погоди, осушу это болото, тогда будет работа и сена будет хоть отбавляй!

Кюйп не ответил, позвал Анне-Мари, запер трактир, и они вдвоем отправились смотреть Кюйповы покосы, которые были за водопадом. Кюйп шагал впереди, Анне-Мари за ним.

- Нет, придется мне утопить его в болоте или в реке, - возгласил  Нипернаади, - это точно! Никакой жизни нет, пока этакий жук все время перебегает тебе дорогу.

И разозленный, кинулся домой.

- Йоона, - крикнул он, врываясь в дом, - куда это годится — мы, два молодых красивых парня, должны спокойно смотреть, как обходится этот хрыч с Анне-Мари? По своему недалекому усмотрению, будто со своей послушной благоверной. С этим делом надо кончать, и немедленно, сразу. Я человек добрый, и я не могу спокойно смотреть, как женщина страдает изо дня в день и нет ей в жизни ни единого светлого часа!

- Так ли уж она страдает? - усомнился Йоона.

- Ах, на страдает? - нетерпеливо вскричал  Нипернаади. - По-твоему, великое счастье жить с таким хапугой под одной крышей? А чем он славен? - кривыми своими ногами, на которых он ходит по своим делишкам. Ах, Йоона, иди уже поскорее в город!

Он подсел к столу и нервно забарабанил пальцами.

- До чего ты, Йоона, бесчувственный человек, - продолжил он мрачно. - Не понимаю, как ты можешь сидеть так спокойно? Никуда ты не идешь, ничего не делаешь, высиживаешь тут, как полусонная наседка. Даже петь бросил. Йоона, отчего ты иногда не споешь мне?

Йоона улыбнулся и послушно стал напевать.

Нипернаади прислушался, задрал нос и покачал головой.

- Нет, Йоона, - нетерпеливо прервал он певца, - этим ты меня не развеселишь. Голос у тебя прямо-таки небесный, что верно, то верно, и после смерти ты наверняка станешь запевалой в хоре Господнем. А мне песня нравится, только когда я сам пою. Иначе это одно из самых отвратительных занятий. Лучше брось петь, кидай мешок за спину и двигай в город. А, Йоона?

Йоона расстроенно вздохнул.

- Нельзя ли хоть повременить с этим осушением? - спросил он робко. - Отложи эти бурения на потом, ну хоть на будущую весну или, по крайней мере на осень? К тому времени найдем какого-нибудь помощника, да и у меня времени будет побольше. Работа в лес не убежит, никогда еще такого не бывало. Раз надо сделать, значит придется, никуда от этого не денешься и зачем тогда так спешить?

Нипернаади вскочил.

- Ты в своем уме?! - испуганно воскликнул он. - Отложить такую работу?

Он подошел вплотную к Йооне.

- Знаешь, друг, - заговорил он важно и проникновенно, - эта работа может стать делом всей моей жизни. Все, что я сделал до сих пор, может кануть, а это останется навеки! Я даже думаю, что когда-нибудь в будущем, лет через сто или двести, это болото будет называться уже не Маарла, а Тоомас  Нипернаади. Ты только вообрази — луг Тоомаса  Нипернаади, и я, тогда уже скелет в могиле, улыбнусь, порадуюсь и пробормочу: ладно, называйте, я не против! И если ты будешь мне добрым помощником, Йоона, твое имя тоже прославится. Окрестят и твоим именем какой-нибудь перелесок, холмик, будь уверен! Да-да, и ничего невероятного, если все так и будет, я в это твердо верю. И я должен повременить и отставить работу до осени?!

Он дважды обошел комнату.

- А что скажет Кюйп? - возразил Йоона. - Согласен ли она на осушение Маарла? У него покос прямо под водопадом, мы же его затопим. Еще и полицию позовет...

- С Кюйпом мы управимся! - воскликнул  Нипернаади неистово. - Чего проще — свернуть ему шею и утопить в этом самом болоте?! И пусть не грози полицией, у меня там тоже есть друзья!

- В какое ужасное место забросила меня судьба! - воскликнул он жестикулируя. От раздражения его густые брови подергивались, глаза горели. - Все здесь как медведи в берлоге, спят да рычат. И никто не стремится к свершениям, великим, невероятным свершениям. Сидят, как улитки, в раковине и не могут от нее избавиться! И ты, Йоона, такая же улитка, крохотная, до того крохотная, что вот смотрю я на тебя и не вижу. Никак не углядеть тебя, верно, придется поместить под микроскоп, может, тогда рассмотрю.

И уже не владея собой, он выбежал вон, и дверь с грохотом захлопнулась за ним.

Была ночь — он постоял, провел рукой по лбу, подумал, поразмыслил, а потом отправился паромом через реку. Долго крадучись ходил он вокруг трактира, наконец распахнул дверь и вошел.

- Анне-Мари, - заговорил он шепотом, - не бойся, это не вор и не грабитель, это всего лишь я. Ты спи себе спокойно, я тебя не потревожу, я только на минутку заглянул, потому что у меня такое чувство, будто подметки горят и нигде не найти мне покоя. Довольно и того, если ты будешь слушать хотя бы вполуха, а так можешь себе спать. Правда, Анне-Мари, ты ведь ничуть не сердишься?

Послышался хруст сена.

- Замечательно, - повеселел он, - ты здесь, и я уже издалека чую тепло твоего тела и мягкую ласковость твоих рук. Ты будто крот под землей, и твои лукавые глазки поблескивают в темноте. Ладно, Анне-Мари, придет время, когда я буду держать тебя на руках и все вокруг будет залито твоим смехом, ты станешь вырываться. Но не тут-то было, ты будешь у меня, как окунь, пойманный за жабры, что толку метаться, трепыхаться? Покорись, воздавай хвалу любезному творцу и будь довольна своей судьбой!

Но сегодня я печален, мне кажется, что я лебедь, что настала осень и пора улетать на юг. Уже деревья в медном уборе, стыдливо наги пурпурно-красные кусты, стебли метелками уставились в небо, все тропы, поля уже укрыты палой листвой, словно пестрой тигриною шкурой. Одни только красные гроздья рябины да темные ветки сосен и елей угрюмо качаются под завывания осени. А поля до того буры, такие бурые да серые, а на склонах и в ложбинах уже забелел ранний снег. Я улетаю и чувствую, все миновало, никогда больше не видеть мне эти леса, эти поля, эти болота — последний полет, последнее прощание. Там, на далеком юге, опадут мои гордые крылья и подломится белая шея.

И в предчувствии близкого конца я пытаюсь в последний раз посмотреть вниз, будто стремлюсь унести с собой в небытие все те места, над которыми я из лета в лето совершал свои гордые полеты. Слыхала ль ты лебединую песнь? Это лишь вскрик, жуткий, умопомрачительный, безумный, словно с криком из груди исторгаются последние силы, последняя радость жизни низвергается на эти поля, которые смотрят на тебя, как постаревшая возлюбленная.

А из хижин и хибар подымаются в прохладный воздух седые столбы дыма, взлаивают собаки, возы тянутся по дорогам, реки и озера уже скованы ледяным покровом, но это уже далеко, так далеко от меня! Я вижу — но сердце хладно и немо — на что теперь мне все это? Ничего нельзя унести с собою, лишь себя одного понесу я в могилу.

Зачем в разгар лета думать об осени, бренности?

Ах, Анне-Мари, кто знает, может быть, и для меня это лето — последнее путешествие и последнее прощание! А то, что будет после, будет уже иным, совсем иным.

От этих белых ночей мы печалимся и шалеем.

Хочется говорить одни лишь нежные слова, но я чувствую, что с губ срывается как будто трупный запах. В эти белые ночи наша душа покидает свою оболочку и беспокойным пилигримом странствует, бог весть какими путями-дорогами, одна-одинешенька. В каких болотах, каких чащах водит она дружбу с нечистым духом, папоротником, ведьмой, какие праздники празднует с призраками! Может, бывает и в чужеземных странах и отказывается в своих скитаниях даже там, куда не  простирается наш разум. Наверное, поэтому мы, северяне, так тоскуем по новым землям и странам и ни одно место не кажется нам подлинной родиной, безвозвратным приютом. Нам даже отчий дом как тень дерева цыгану — остановиться можно, но остаться — никогда! Чем выше поднимается солнце, тем беспокойнее мы становимся, словно птицы, угодившие в силки, глаза налились кровью, а рот свело в безумном крике. Вот и выходит, что белые ночи стали для нас ночами страданий, беспокойства и печали. Душа нас покинула, душа скитается сама по себе, своими путями-дорогами, одна, а оболочка переживает, жаждет вернуть свою душу, мечется, потому что не уйти ей от земли, приросла к ней, как дерево корнями. Вот что такое белые ночи.

Наверное, поэтому я и не нахожу себе места.

Лихорадочно цепляюсь за любую мысль, любое намерение, потому что не могу быть стоялой водой, бездействовать. Одна мысль подгоняет другую, к одному делу ладятся еще десять. Как часто замышляю что-то хорошее, а кончается все это худо. Что поделаешь Анне-Мари, - не везет.

Помню один случай в городе.

Как-то зимним утром большой компанией шли мы из питейного заведения домой. Были при нас милые дамы, а мы сами — в цилиндрах и белых перчатках. Мы были навеселе, но в меру, куролесили, смеялись, бросались снежками. И вот, когда мы проходили Петровским рынком я заметил девчушку, стоявшую с большой корзиной. Она посинела от холода, а ее худые пальчонки были, как клубок змеенышей. Ребенок дрожмя дрожал в своей ситцевой одежонке, из развалившихся башмаков выглядывали голые пальцы. Она собирала на рынке конские катыши, которыми бедняки с окраин кормят свиней. Мне стало жаль это замерзающее дитя, и я без всякой задней мысли забрал корзину и стал ей помогать. На рынок уже съезжались люди, и прохожие один за другим стали останавливаться. Всем было интересно редкостное зрелище: господин в цилиндре и белых перчатках подбирает на улице конский навоз. Послышался смех, подковырки, издевки, но я, занятый своим делом, не обращал на них ни малейшего внимания. И через пару минут я был взят в кольцо плотной толпой. Пекарята и подметальщики, фабричные рабочие и шоферы, трубочисты и базарные торговки — все сбились вокруг и кричали. Кто-то толкнул меня, я упал на камни, корзина опрокинулась, и вместе с ней я оказался под ногами толпы. Каждый считал своим непременным долгом пнуть меня хотя бы раз-другой, будто я был распоследним негодяем. А потом, когда народ начал расходиться, я увидел у стены замерзшую девочку. Она размахивала своими кулачками и поносила меня такими словами, каких я никогда прежде не слыхал, ведь я сломал ее корзину и теперь дома ее ждала трепка.

Вот, значит, если не везет, так самый благородный порыв может обернуться безобразием.

Скажем так: сегодня ночью я пришел к тебе только для того, чтобы вымолвить несколько добрых слов и услыхать свое тихое дыхание. Правда ведь, такая мысль может прийти в голову порядочному человеку и в этом нет ничего дурного. Но понимаешь ли, тут где-нибудь рядом, может, дрыхнет трактирщик Кюйп, он проснется, услышит чужой голос и, решив, что это вор или совратитель Анне-Мари, схватит палку, изобьет меня до смерти, а в газету напишет, что в перестрелке убит знаменитый преступник и вор. Вот как может случиться, если нет удачи. А если повезет, все повернется иначе. Скажем, так: я сижу здесь и мило беседую, ничего не подозревая. Вдруг — слышу тихий скрип, дверь открывается, входит какой-то мерзкий тип и быстрым шагом направляется к Анне-Мари. Я в нем узнаю Кюйпа. А так как я люблю Анне-Мари и она мне дороже всего на свете, то я бросаюсь на Кюйпа, в два счета сворачиваю ему шею, а на третий или четвертый день мне вручают государственную медаль. Вот как все произойдет, если удача будет на моей стороне.

Ах, Анне-Мари, все это сказано так, между делом, как присказка перед началом другой, замечательной истории! Сегодня я и впрямь невыносим, голова как старое решето, ни одна мысль не удерживается.

Видно, настоящая история и не начнется прежде, чем я осушу Маарла, выстрою тебе усадьбу и ты выбежишь мне навстречу с распростертыми объятиями и улыбкой на устах. Тут я подхвачу тебя на руки и поведаю ту самую, настоящую историю. И в самом деле — как можно сказать что-то путное, когда ты так далеко от меня и я даже не знаю точно, где и как ты спишь. У меня такое чувство, будто я говорю стенам, правда, как тогда, перед амбаром.

А теперь я хотел бы на тебя взглянуть.

Мне надо спешить, дел невпроворот, - сегодня надо отправить Йоону в город за бурами и патронами, надо еще дообследовать и домерить болото, и паром должен работать!

Он вздохнул и поднял глаза.

Нипернаади огляделся.

- Анне-Мари, - испуганно позвал он, - Анне-Мари, куда ты делась?

Вскочил, беспокойно посмотрел по сторонам.

В одном углу жевали коровы, бараны и овцы, отгороженные сеткой, стояли бок о бок, положив головы друг другу на спины. Закудахтав, попрыгали с насеста куры. В другом углу стояла лошадь.

- Анне-Мари! - звал  Нипернаади. - Так тебя здесь нет? И опять я расточал самые прекрасные слова баранам, овцам, коровам! А они слушают, усмехаются и ни слова в ответ! О, я несчастный! Где же мне взять человека, который выслушал бы и понял меня? Самые прекрасные слова я развеял, как пепел по ветру!

И с бранью выбежал вон.

На пороге корчмы торчал Кюйп, подставив коричневое лицо встающему солнцу, попыхивал трубочкой, кашлял.

В два прыжка  Нипернаади оказался рядом с ним.

- Где Анне-Мари? -  раздраженно спросил он.

Кюйп вынул изо рта трубку, улыбнулся.

- Где Анне-Мари? - протянул он. - Спит, наверное, где-нибудь в амбаре. Что, позвать ее?

- Но там только пустые пивные корзины — сам же говорил! Сам сказал, что Анне-Мари всегда спит на той половите, где лошади! Сам же сказал!

- Дело женское, - сказал Кюйп, - сегодня там, завтра тут, как получится!

- Ты, ты чертов кларнетист! - закричал Нипернаади, багровея от гнева. - Ты колдун, ты отвораживаешь Анне-Мари от меня подальше, туда, где меня нет!

Не прекращая ругаться, он побежал к парому.

Кюйп спокойно смотрел ему вслед и бормотал:

- Это не осушитель болот, и наверняка не портной, скорее всего просто псих. Надо бы рассказать о нем здешнему констеблю, пусть поинтересуется его документами!

Утром следующего дня, еще до восхода, Анне-Мари на лодке перебралась за реку и постучалась в окошко хижины Йооны.

Она разоделась в пух и прах, нацепила ленты и кружева, повязала шелковый платок, белая бахрома которого спадала ей на грудь и плечи. Даже тряпичную розу приторочила к поясу, от нее она была в восторге, на каждом шагу игриво косилась на свой цветок и все приглаживала его то так, то этак. При этом девушка была босиком, а башмаки, связанные шнурком, она перебросила через плечо, в руках у нее был узелок.

- Йоона, - позвала она, - ты спишь?

Снова раз-другой стукнула пальцами в закоптелое окно, прижалась к нему лицом и прислушалась. Но изнутри не доносилось ни звука.

- Ну и сони! - весело воскликнула Анне-Мари. - Спят, как медведи по зиме, и хоть гром греми. Вот это мужчины, ничего не скажешь. А я-то думала, что такие красивые парни дома и не ночуют, ходят с каннелем да песней из деревни в деревню и лютуют с девушками, как хорек с курочками. А домой волокутся, когда солнце уже на четверть взошло.

Она постояла, посмотрела на болото, с которого поднимались белые облака тумана, поправила платок, розу на поясе. Потом отворила дверь  хижины, вошла и остановилась у порога. Узел она положила у ног, посмотрела, как мужчины одеваются, и только потом поздоровалась.

- Ох и ранняя ты пташка сегодня, Анне-Мари! - сказал  Нипернаади. - Догадайся мы, что ты пожалуешь, уж наверное нашла бы нас не в таком виде. Хижину убрали бы цветами, а пол застлали бы мягким мхом. Ты являешься словно ветер, только взвыл — и вот он тут.

- Это верно, ранняя, - ответила Анне-Мари, обращаясь к Йооне. - Иду сегодня в город, надо навестить своего Яйруса, давно его не видала. Вчера уже третье письмо пришло, все в город меня зовет — не знаю, то ли беда нешуточная, то ли просто по мне стосковался. В письме не пишет зачем, одно только твердит: приезжай! И все тут. Вот и двину сегодня в город, потом не до того уже будет.

- Понятно, каторжник, - вставил  Нипернаади, - ему тоже хочется хоть иногда поглядеть на женщину. А может, даже прослышал кое-что о твоей жизни здесь и уже замачивает розги в соленой водичке. Берегись, Анне-Мари, тогда ты едешь получать заслуженную порку. А я слыхал, что когда  такой каторжник вжикнет раз-другой, потом, говорят, ни сесть, ни встать.

- Тебя никто не спрашивает, - посерьезнев, отрезала Анне-Мари, - еще неизвестно, может, ты сам беглый какой-нибудь — уж больно ты странный и вообще подозрительный. И что ты знаешь обо мне и Яйрусе, болтаешь, что в голову взбредет, трещишь попусту, как сорока. А Яйрус не из таких, он меня уже три раза в письмах звал, значит, дело серьезное. Может быть, освобождают до срока, об этом давно поговаривают.

- Ну, тогда пиши пропало! - посочувствовал ей  Нипернаади. - Вернется он домой, и что же ты, бедняжка, делать-то будешь? Или сразу выложишь, как пастору, все свои грехи, только вот он, олух, оставит ли тебя в живых после этого?

Анне-Мари зло посмотрела на  Нипернаади, ничего не ответила и обернулась к Йооне.

- Послушай, Йоона, я тут подумала — помог бы ты Кюйпу. Особо там делать нечего, но если ненароком какие проезжие зайдут в трактир, то Кюйпу будет чуть полегче. Ты же теперь свободен, паромом у тебя теперь помощник занимается...

Йоона суетливо искал ремень и помалкивал.

Анне-Мари подошла к нету поближе и повторила:

- Поможешь, Йоона? Или нет — мне нужно знать.

- Иначе быть не может, - недовольно бормотал Йоона, стараясь не смотреть на Анне-Мари и перерывая все углы, - каждый вечер, сколько себя помню, аккуратно кладу ремень на стул, а как утром одеваться — его и след простыл. Как ветром сдуло. Ах ты, зараза, куда же он запропастился?

- Значит, не хочешь помочь? - спросила Анне-Мари, возвращаясь к своему узелку возле дверей.

- Он бы помог, - ответил  Нипернаади за Йоону, - да только никак этому быть невозможно. Тут такая история, что он отправляется с тобой в город, потому как у него есть там кое-какие дела. Он уже давно мне об этом говорил, да вот только что решил окончательно. Вдвоем вам веселее будет, а Кюйпу и я могу помочь, на пароме-то работы всего ничего.

Йоона вскинул голову и — ушки на макушке. А правда, если ему этой чаши не миновать, то лучше уж идти в город вместе с Анне-Мари. С ней за компанию...

- Есть у меня в городе дельце, - сказал он и украдкой глянул на Анне-Мари.

- Вот оно что, - ответила Анне-Мари и села на лавку.

- Так ты идешь в город? - спросила она со смехом в глазах. - Тогда давай шевелись, собирайся поживей, долго я тебя ждать не буду, я спешу.

Снова потрогала свою роскошную розу, и вдруг лицо ее стало плутоватым. Она поправила платок, разложила на лавке складки юбки справа и слева от себя, а потом сказала  Нипернаади:

- Кюйп говорил — ты меня вроде искал ночью? Облазил все уголки в хлеву и в риге и злился ужасно — так Кюйп говорил.

Она вопросительно посмотрела на Тоомаса, подергивая розу.

- Я уже давно заметил, - беззаботно отвечал он, - что Кюйпу ни в чем доверять нельзя — непременно соврет! Прямо и не знаю, чего ради он так отчаянно врет? Ну чего мне от тебя надо? И с чего бы это мне шататься по его хлевам и ригам? Нет, я так думаю, Анне-Мари, Кюйп хочет тебе похвастаться, мол, видел меня и даже поговорил со мной. И вообще — не нравится мне этот человек!

Он подошел к Анне-Мари.

- Если бы я и вправду искал тебя, - сказал он хвастливо, - ты бы не сидела сейчас такая свеженькая и бодренькая! Я бы тебя так намял, что косточки бы трещали — я такой, попадись только хорошенькая женщина мне в руки. Что ты, да то нее немного останется — кожа, кости да впалые глаза!

Прошелся раз-другой из угла в угол и произнес угрожающе:

- И ты запомни, это еще может случиться! У меня на самом деле уже давно было такое намерение — наведаться к тебе, и тогда полетят двери со всех хлевов и амбаров! Стану я тихо подкрадываться, будто вор, я приду с шумом и громом, разнесу двери, и боже упаси кого-нибудь встать на моем пути. Он и чертыхнуться не успеет, как будет прихлопнут, что воробышек. И надо тебе вот что сказать: женщины таких  мужчин любят. Ну-ка, посмотри на эти ручищи — что? Посильнее будут, чем у твоего Яйруса?

Он задрал рукав рубашки до плеча и показал Анне-Мари руку.

- Ну, что скажешь? Или язык проглотила?

Анне-Мари вскочила, чтобы посмотреть поближе, и вдруг заметила Йоону: тот стоял посреди комнаты и смотрел на Анне-Мари огромными испуганными глазами.

Она резко оттолкнула руку Нипернаади. Презрительно обронила:

- Стоило показывать такую ерунду.

И сердито прикрикнула на Йоону:

- Нет, ты в самом деле невозможен! Я уже здесь час целый попусту болтаю и трачу дорогое время, а ты все никак не соберешься! Как невеста в церковь наряжаешься, с тобой я наверняка опоздаю!

- Да я готов, - застенчиво сказал Йоона, - по мне так уже давно можно выходить. Ты же сама еще хотела поболтать и посмотреть, какие у Нипернаади руки!

- Он еще и грубит, - рассердилась Анне-Мари, - чего мне смотреть на его руки, у любого мальчишки такие же! Еще и выставляется, будто какую диковинку, я уж думала, и впрямь, может, что-то невероятное.

Схватила узел и зло бросила:

- Пошли уже, Йоона!

- Это у меня руки, как у мальчишки? - крикнул  Нипернаади ей вслед. - Хотел бы я посмотреть на того мальчишку — да я отвалил бы ему на радость десять крон, а если парень хороший, так еще больше. Да только еще не родился такой мальчишка, поэтому мои денежки при мне и останутся.

Он вышел на порог, засучил рукав и посмотрел на тощее запястье.

Анне-Мари фыркая неслась впереди, а Йоона чуть ли не бегом поспешал за ней.

Только они скрылись,  Нипернаади услыхал с той стороны реки автомобильный гудок. Только перевез эту машину, появилась другая, а чуть погодя и третья. Цыган Индус, он как раз рысил по большаку, при виде машины взбрыкнул, заржал, забил ногами и как ветер умчался с дороги в рожь Кюйпа. Там он стал топтаться. Кружиться. На шее у него висели бубенцы, а круп прикрывала всякая рванина.  Седые волосы были всклокочены, а тощая бороденка тянулась до самой груди.

Нипернаади поймал его, легонько похлопал по плечу и сказал:

- Козленочек, дорогой, не бойся — ступай-ка теперь домой.

Цыган радостно заржал, стеганул себя кнутом и легко побежал дальше. Его полуголая спина была исполосована свежими рубцами.

Немного погодя показалась длиннущая похоронная процессия. До сих пор  Нипернаади не доводилось видеть такого количества проезжих. Только за полдень когда похоронная процессия возвратилась, стало поспокойнее, и  Нипернаади направился в трактир.

- Ох и попотел я сегодня! - похвастался он и принялся пересчитывать деньги на глазах у Кюйпа. - И заработал сегодня дай бог каждому, давненько не держал я в руках таких денег. Как полагаешь Кюйп, что будем с ними делать?

- Не хочешь ли после трудов праведных бутылочку пивка? - спросил подобревший Кюйп.

- Пива? - презрительно переспросил  Нипернаади. - Нет, братец, теперь давай водки, поставь кофе, и если у тебя найдется еще что-нибудь получше — не зажимай. Мы ведь сегодня холостяки, верно? Твоя отправилась нынче в город, значит, можем вздохнуть посвободнее?

- Кофе, водки и что-нибудь получше? - радостно воскликнул Кюйп. Глаза его заблестели, на лице проступила широкая счастливая улыбка. Он проворно задвигался, чисто вытер стол, покрыл скатертью. Потом опять подошел к  Нипернаади и с легким сомнением в голосе спросил:

- Так, значит, кофе, водки и чего-нибудь получше?

- Именно, - ответил тот.

- И пить будем вдвоем?

- Пить будем вдвоем, а плачу я.

- Ну, разумеется, платишь ты! - с облегчением произнес Кюйп и начал носить на стол напитки.

Накрыв стол, он уселся против  Нипернаади и стал быстро наливать и пить.

- А ты отличный парень! - сказал он, растрогавшись, - я и Анне-Мари это всегда говорил! Я ей всегда говорил: Анне-Мари, заметь, это отличный мужик. И что, я ошибся? Но в тот раз, когда ты лазил в хлеву, Анне-Мари там и правда не было. Она такая своевольная , то там спит, то здесь, иной раз хватишься ее, да нигде не отыщешь. Такая норовистая и проказливая, просто горе горькое.

Он прислушался, на перевозе звали паромщика.

- Сиди-сиди, - великодушно сказал он. - Я сам сбегаю и перевезу. Йооны ведь тоже нет дома, он, кажется, пошел с Анне-Мари в город?

- Я бы такого не допустил, - сказал  Нипернаади, - Йоона парень молодой, в пути может случиться всякое.

Кюйп улыбнулся.

- Ты не знаешь Анне-Мари, - горделиво ответил он. - Она же львица или что-нибудь в этом роде.

Он убежал, перевез пассажира через реку и, запыхавшись, вернулся. Снова пил водку большими глотками, стакан за стаканом.

- И ты платишь? - снова усомнился он.

- Ну, разумеется, пьем вдвоем, платишь ты, - успокоенно решил он после увещеваний  Нипернаади.

- А теперь кофе и еще чего-нибудь?

Он уже покачивался, размахивая руками, и непрестанно прикладывался к рюмке.

- Давно, ох давненько я так не пил! - разоткровенничался он. - Кто сюда придет предлагать тебе водки, бывает, перепадет стакан пива, да и то вроде великой милости. Бедные, скупые, и себе-то на закуску ничего не купят. А за свои пречистые я себе ничего не могу позволить. Времена трудные, налоги большие, да и отложить надо хоть крону-другую. У тебя тоже что-нибудь храниться в банке?

- Мильон! - зевая, ответил  Нипернаади.

Кюйп подскочил как ужаленный, испуганно уставился на Тоомаса.

- Целый миллион? - изумился он. - Нет, серьезно — миллион марок?

- Нет, миллион крон, - равнодушно ответил  Нипернаади. - Половину завещал отец, а другую я сам добавил. Пусть полежит в банке, когда понадобится, будет где взять.

- Будет где взять? - с завистью повторил Кюйп. - Хороший был у тебя отец, черт побери, замечательный. А мой отец после смерти оставил мне два веника, два высохших неиспользованных веника и ничего больше — ни самой малости, даже поношенного пиджака не получил, даже сапог, даже потрепанной шапки у него не было. Это что-то страшное, когда человек помирает в такой бедности, что наследнику, и заметь, единственному наследнику, приходится самому покупать и гроб и все прочее для похорон. Рехнуться можно, как подумаешь об этом. Столько расходов, трудов и горя, а за все это тебе, бедняге — два высохших веника. Это же адская насмешка, измывательство над человеком. И если у тебя в кармане нет и нескольких центов, скажи, куда ты сунешься с этими двумя банными вениками? Нет, твой отец был ангел, верно, бог приготовил ему там на небесах достойное местечко. Целых полмиллиона крон оставил тебе? И после этого гоняешь паром, ты — простой паромщик?

- Какой дьявол сказал тебе, что я паромщик? - разозлился  Нипернаади.

- Ах, какой дьявол мне сказал? - повторил Кюйп. - Значит, ты — осушитель болот?

- Глупости, я прежде ни одного болота не видал.

- Но ты же обещал осушить Маарла, будто блюдо вверх дном опрокинуть?

- И я это сделаю, тут никакого умения не надо, в наше время с этим справится любой мальчишка.

Кюйп вдруг посерьезнел.

- Брось ты это болото, - прошептал он. - Анне-Мари этого хочет. Ты мой друг, поэтому я тебя предупреждаю: если Анне-Мари прознает о твоих намерениях, плохи будут твои дела. Она баба крутая и злющая, упаси бог с нею схлестнуться!

Нипернаади рассмеялся, он все подливал Кюйпу, а сам вообще не пил.

- Нет, ты не смейся, - говорил Кюйп, - она тут такое откалывала. Кто через цыган ворованными лошадьми промышляет? Думаешь, я или Яйрус? Очень мне нужно связываться, схлопочешь пять-шесть лет тюрьмы, а я не из тех, кому хочется сесть. Мое дело должно быть чистым и честным: купил свою водку, заплати свои денежки и привет! А то, что я в тот раз спрашивал тебя про контрабандный спирт, ничего не значит, сам знаешь, времена трудные, налоги большие, ну и хоть пару центов надо отложить! Но конокрадством я не  занимаюсь, это из всех краж самая скверная. Куда спрячешь такое здоровенное да еще и ржущее животное? Это ведь не бумажник, сунул в карман и нет его. А Яйрус? Яйрус был честный мужик, работал у себя на поле, зимой бревна возил и о чужом добре слышать не хотел.

- Значит, Анне-Мари? - удивился  Нипернаади.

- Она самая! - отозвался со вздохом Кюйп. - А Яйрус взял вину на себя, и присудили ему три года. А знаешь, как это случилось? Ну, сумасшедшая! - Один пьянчуга надрался тут как свинья, посадили мы его на телегу, лошадь кнутом стеганули — пусть себе домой идет, а он здесь неподалеку жил. А это Анне-Мари кралась за ним как кошка, и пока хозяин спал мертвецким сном, выпрягла лошадь и привела домой. Средь бела дня, на глазах у людей. Пришла с ней домой и отвела на болото. Понятно, хотела еще в тот же день отправить ее с цыганами подальше, да на ее след уже напали. И когда дошло уже до того, что можно было на вора пальцем показать, тут уж не отбрыкаешься — не поможет. Лошадь вернули хозяину, а все вину Яйрус взял на себя, сказался вором. Боже ж ты мой! Как они его избили, облепили будто пчелы, и всякий старался поддать побольнее.

- И что же Анне-Мари? - спросил  Нипернаади.

- Анне-Мари орала в амбаре, не из сочувствия, а от злости, что добрались до ее лошади. Вот такая она. И поклялась отомстить.

- А клятву выполнила?

- Откуда я знаю! - неожиданно крикнул Кюйп.

Хотел было встать, да ноги не держали его. Снова сел на лавку, улыбнулся, выпил несколько рюмок подряд.

- Дела у того хозяина пошли неважно, - проложил Кюйп после паузы. - Посыпались на него одно несчастье за другим, и теперь он живет уже не в нашей волости. Продал хутор чужаку и решил уехать. Вот я тебе и толкую, не возись ты с этим болотом, узнает Анне-Мари, набросится на тебя как волчица.

- Зачем же ты держишь ее под своей крышей? - спросил  Нипернаади. - Даже в жены взял, бродите вдвоем по лесам радостные и гуляете по лугам? Что тебе мешало давно уже выгнать эту ведьму?

Тут Кюйп плутовато взглянул на  Нипернаади.

- У нас с Яйрусом такой уговор, - снова разоткровенничался он. - Когда Яйруса уводили, он мне и сказал, чтобы я позаботился о его жене. А чтобы она совсем по рукам не пошла, пусть, говорит, я буду ей мужем и защитником, пока он сам не освободится и не вернется домой.

- Врешь! - рявкнул вдруг  Нипернаади, привстав. - Все от первого до последнего слова — вранье!

Кюйп налил остатки водки в свою рюмку, выпил и принялся писать счет.

- Пьем вдвоем, а платишь ты, - смеясь повторил он. - Может, желаешь еще бутылочку, чтобы закончить это прекрасную выпивку? Платишь честь честью по этому счету, и я тут же несу еще одну бутылку!

Схватил деньги, живо пересчитал и быстро сунул за пазуху.

- Нет, отчего же, - успокоенно продолжал он, - я ничего не соврал. Я тебе как другу рассказал, конечно, тебе решать, верить или не верить. Только ответь — ты когда-нибудь слышал, чтоб я врал? Хоть в самой мелочи, по самому пустяку?

- Все вы здесь одним миром мазаны — обманываете, крадете, врете! - кричал  Нипернаади. - Боитесь, что вокруг зазеленеют луга, вы как водяная землеройка в болоте без своих промоин, как рыба без воды. Любите эти грязные заливчики, бульканье воды под кочками, хриплое чавканье болота и его туманы. Вы еще в материнской утробе срослись со своей голубикой, подбелом, папоротником и болотной рябиной.

Он подошел к Кюйпу и трахнул кулаком по столу.

- Но я не оставлю вам этой радости! - закричал он. - Я вызову себе в помощь тысячу человек, завизжат пилы, засверкают лопаты, к осени болото будет осушено, и плуг сровняет последние кочки. Там, где были бездонные промоины и урчащие воронки, зазеленеют луга, раскинутся поля. Здесь вырастут зажиточные хутора, и через пару лет ты даже не узнаешь свое Маарла.

Кюйп, опираясь на лавки и столы, добрался до шкафа, достал новую бутылку и выставил на стол.

- Заплатишь еще за это? - попросил он, - последнюю и лучшую?

Он стал вдруг таким маленьким и жалким, согнулся в три погибели над столом, заискивающе-просительно глядя на  Нипернаади.

- В самом деле, ведь ты купишь своему другу Кюйпу эту бутылку? Ох боже ж ты мой — ты такой богатый, и никогда не было границ твоей щедрости. Отец завещал тебе полмиллиона крон — добрый папа, милый папа, я бы носил такого, как божью коровку на ладони, боялся бы дохнуть на него. А мой? Купишь эту бутылку? Скажи слово, одно маленькое словечко — и пробка вылетит из нее, как ракета. А, дружище?

Нипернаади бросил деньги, и Кюйп, как собака, подхватил их на лету.

- А Маарла не трогай! - мрачно-угрюмо сказал он, засовывая деньги в карман. - Не нужны здесь ни ты, ни тысяча твоих человек — идите в другие края осушать свои болота.

Он пил большими, жадными глотками, глаза покраснели, губы распухли, зарумянились острые скулы.

- Маарла не трогай! - повторил он, - пусть чавкает, журчит и туманится, мы к этому привыкли.

-  Спущу его до капли! Воскликнул  Нипернаади.

- Ах вот ты какой, сволочь такая! - угрожающе сказал Кюйп. Он встал, хотел двинуться к  Нипернаади, но всей своей тяжестью рухнул на стол, перевернул его вместе со всеми бутылками, стаканами, тарелками и сам как подкошенный упал и заснул среди осколков. Ворчал, грозил, но двинуться был не в силах.

Нипернаади оставил его и пошел на паром.

Осточертели ему Кюйп, Йоона и Маарла. Хотелось отправиться дальше, повидать новых людей и новые места.

Но к вечеру Йоона с патронами, бурами и фитилями вернется домой — что ему делать с ними? Ох эти буры и патроны, ох этот послушный глупец Йоона! Может, уйти отсюда, пока Йоона еще не вернулся? Убежать, не оставив следа? Но тогда они будут смеяться все эти Кюйпы, Анне-Мари, Йооны, был тут, дескать, самохвал, осушитель болот, да струсил, удрал, не успел болото толком разглядеть. И будут каждому проезжему, каждому прохожему, каждому, кто заглянет в трактир, показывать его молотки, буры, патроны. Будут издеваться, да с каким удовольствием, окрестят его трусом и бог знает кем еще!

Нет, придется ему остаться. Придется ему повозиться с этим болотом, с этими людьми.

Расстроенный, мрачный, он побродил по лесу, вернулся, снова лег на паром.

Под вечер в трактире раздалась страшная ругань. Проснулся Кюйп. И не заставил себя ждать, заявился на паром, бледный, отекший, с припухшими глазами. Стонал и, держась руками за голову, горько жаловался:

- Ох я несчастный! Что я наделал! Как последняя скотина, разбил свои рюмки тарелки, бутылки, весь пол завален осколками. Каторжник я, последний негодяй! Просыпаюсь и что я вижу: все разломано, все перебито, до последней рюмашечки. Кто возместит мне убытки?

Он вопросительно посмотрел на  Нипернаади.

- Ты не заплатишь? Нет?

- Как же, как же, - добавил он тут же плаксиво, - станешь ты платить за то, что я напоганил! В какую книгу мне занести эти немыслимые убытки? В какую графу? С каким объяснением? Я-то уже радовался: сегодня заработал хотя бы крону-другую, сегодня наконец у меня завелась толика денег! Не тут-то было — одни убытки, одни убытки! А вернется Анне-Мари, что я ей скажу? Когда тарелка потребуется, стакан или чашка? Даже дорогой фарфоровый кофейник и тот пополам треснул, а от носика остались одни воспоминания. Двадцать лет он мне служил, радовал глаз и ласкал сердце — а теперь нет и его! Кончился! Ох, боже ж ты мой, бедный я разнесчастный!

Он плача обратился к  Нипернаади:

- Побей меня, побей меня, будь другом! Дай паразиту по башке!

Он снова схватился за голову, ерошил, теребил, дергал себя за волосы.

- А ту красивую кофейную чашку, помнишь,- с болью вскрикнул он. - Ну, конечно, как же не помнить — сам же пивал из нее кофе! Это подарок Анне-Мари на день рождения, когда мне сорок исполнилось. На ней был такой славный ангелочек, синий-синий, и глазки у него так мило смеялись. А на другой стороне чашки была розочка — и так хорошо, черт побери, так натурально нарисована, что не раз, бывало, поднесешь к носу: пахнет или не пахнет? Хоть бы она уцелела — так нет, пришла беда — отворяй ворота!

Он насупился, исподлобья мрачно глянул на  Нипернаади.

- На кой дьявол тебе потребовалось меня спаивать? Попивал бы хоть немного за компанию, мне самому не пришлось бы столько пить. А ты на водку и не смотрел, сидишь, сидишь, а в бутылке все не уменьшается. Разве так сидят в трактире? Пришел, так не жмись — пей! Может, все-таки оплатишь мои убытки?

- Нет! - сказал  Нипернаади.

- Нет! - хныча воскликнул Кюйп. - Он говорит нет! И с таким спокойствием, так хладнокровно, будто речь идет о каком-нибудь пустяке! Ох я несчастный, боже же ты мой!

И продолжая скулить, отдуваясь, он побежал к трактиру.

Там еще долго хлопали двери, а из окон слышался жалобный вой, будто целая толпа женщин оплакивала дорогого покойника.

Йоона Таавет идет из города.

Благодарение богу, думает он, теперь  Нипернаади может быть доволен — буры, патроны и фитили в мешке, теперь пусть хоть весь земной шар на воздух пустит, это уже не его, Йооны, дело и не его забота. Но сходил он — отвратительно, и поручение — отвратительное, это надо признать совершенно откровенно. Как они смеялись, как издевались в том магазине, его разглядывали со всех сторон отвратительные физиономии, плоские, опухшие и багровые, как встающая над лесом полная луна. Никогда раньше не видел Йоона таких отвратительных физиономий, вот уж щедра природа на вывихи! И такие эти господа надутые, не подступись, вместо зубов золотые фиксы сверкают, лысые головы блестят, а брюхо у каждого как бочка, даже больше бочки. Верно, это и были те самые буржуи, теперь наконец-то Йоона увидел их своими собственными глазами. И ведь такие отвратительные, ножки кривые, коротенькие, как у собаки-таксы. Все читали-перечитывали это письмо  Нипернаади и покатывались со смеху. А потом набили его мешок под завязку, велели быть очень острожным и денег не взяли ни цента. Больно уж  противные знакомые у помощника Йооны, надо бы поскорее избавиться от этого парня!

И от Анне-Мари никакой радости.

Бог знает, отчего она так заупрямилась, а только как побежала вперед, так за ней уже было не угнаться. Ни словечком не обмолвились за весь долгий путь, да и как разговаривать, когда она летит на целый километр впереди? Даже не оглянулась, неслась как дракон к дому, вздымая пыль и отфыркиваясь. Йоона и так просил, и этак, Анне-Мари, дорогая, давай передохнем, от этой гонки! Но Анне-Мари и ухом не вела, все летела вперед, как паровоз узкоколейный, пых-пых-пых, и только пыльное облако вилось за ней шлейфом. Видно,  Нипернаади так страшно разозлил ее или была еще какая-нибудь серьезная причина.

А как дошли до города, сразу рванула к тюрьме. Йоона, конечно, говорил, что, мол, Анне-Мари, дорогая, ярмарка сегодня в городе, давай зайдем взглянуть, я булку куплю с изюмом, еще чего-нибудь хорошенького, что приглянется. Даже платок обещал подарить, даже передник не жаль было бы купить, юбку или колечко. Остановись она хоть ненадолго, скажи хоть одно доброе словечка, взгляни хоть разок поласковее. Да за один теплый взгляд он бы все выложил, голым и босым остался — он, Йоона, такой! Но нет, не захотела Анне-Мари ни колечка, ни булки с изюмом, понеслась к своему Яйрусу.

И остался Йоона смотреть ей вслед разинув рот. Правда, после обеда Йоона встретил ее на ярмарке, но Анне-Мари была с цыганами и поначалу даже узнавать его, Йоону, на пожелала. - «Мы что, домой не пойдем?» - спросил Йоона. - «Нет, - ответила Анне-Мари, - я буду завтра или послезавтра, так и скажи Кюйпу!» Йоона потоптался на одном месте, не смея глаз поднять, потом, чтобы как-то разговор поддержать, спросил: «Ну что, была у Яйруса серьезная причина звать тебя в город?» - «Как же! - огрызнулась Анне-Мари. - Как же, - повторила она, - на меня хотел посмотреть, и вся причина. А поседел-то, а сгорбился, прямо неловко на него смотреть. И такой покорный, послушный, смирный, ничегошеньки от прежнего Яйруса не осталось. А освободят его вроде бы раньше срока — за примерное поведение — передай это Кюйпу!»

Тут она резко отвернулась, больше говорит не захотела. Йоона еще постоял, поспрашивал о том о сем, но Анне-Мари завела разговор с цыганами и перестала замечать Йоону. Так он и пошел, оставив Анне-Мари на ярмарке. Прицепилась к цыганам, как репей, на оторвать. Наверно, что-то с ними затевала, обстряпывала, уж больно цыгане серьезны были и в сомнении качали головами. Бог знает, что опять затевала Анне-Мари, о ней чего только не говорят. Но Йоона в эти россказни не верит, Йоона своими собственными глазами видит, что Анне-Мари красивая, добрая, милая -разве только иногда фордыбачит да нос задирает. И с цыганами, верно, ничего особенного не затевала — может, торговала лошадь, домой поехать?

Нет, у Йооны тоже дела пойдут! Пусть  Нипернаади осушает болота, бурит, копает, взрывает все камни, Йоона снова станет прилежным паромщиком. А то ведь стыд какой, возле управы к нету подбежали, корили, ругали, грозили выбросить из дома вместе со всем барахлом. Он, дескать, вовсе не такой уж старательный паромщик, люди, говорят, часами дожидаются переправы. А жалоб, вроде, столько, что ими хоть печи топи. И сам старшина, такой коротенький, тощий, голосок тоненький, кричал больше всех. Задрал указательный палец и грозит им не переставая: «Ой, парень, ой, парень, пойдешь ты по дорожке своего негодного отца! И тебя ждет такой же конец, если разом не образумишься, не возьмешь себя в руки, не станешь приличным человеком. Брось дурака валять, хватит рулады выводить, возьмись за перевоз и трудись, как положено честному и порядочному человеку!»

ох и разлаялись, и поодиночке и хором — Йоона прямо взмок, пока выбрался из управы. Знали бы они, бездельники, какие сюрпризы спрятаны у него в мешке — и в живых бы не оставили! Но в чем-то они правы, Йооне и в самом деле надо подтянуться — куда, к черту, денешься, если выбросят на улицу со всем скарбом? Отдадут место кому-нибудь другому и вышвырнут вон?

Нет, Йоона честно выполнил поручение, все, что надо, принес, теперь пусть  Нипернаади дальше возится. Это уже не его, Йооны, дело, не его ума заботы. Он постарается держаться от осушения болота подальше, и если кто что скажет или случится какое недоразумение, он выйдет из это истории сухим, как утка из воды.

С такими вот мыслями Йоона к ночи дошел до дома.

Нипернаади уже спал, но когда Йоона вошел, встал с кровати и спросил:

- А, ты вернулся? И принес все необходимое?

Он порылся в мешке, достал буры, молотки и фитили, разложив их в ряд, обследовал патроны, а потом сунул их себе в карман. Но не выказал ни малейшей радости или хотя бы удовлетворения. Даже вздохнул.

Может, они в городе дали не тот инструмент, думал Йоона, с опаской глядя на  Нипернаади. Еще пошлет завтра обратно и велит принести что получше?

Но  Нипернаади произнес:

- Ты молодчина, Йоона, очень хорошо справился с этим делом.

Потом снова убрал буры, молотки и фитили в мешок и сказал:

- Слушай, Йоона, об этом не должна знать ни одна живая душа! Все будет сделано тихо и тайно, потому что я не хочу, чтобы толпу людей налетели смотреть на твою работу. Сами потихоньку пробьем гнезда в стене под водопадом, а как настанет наш час, взорвем стену. Бурить-то мы будет недолго, думаю, за четыре-пять дней управимся.

- Я не буду! - решительно сказал Йоона.

- Глупости! - возразил  Нипернаади, укладываясь в постель. - Это не какое-то скверное дело, вот увидишь, за осушение этого Маарла нам еще дадут большие золотые медали! Значит, до утра, парень — до раннего утра!

И мгновение спустя этот человек уже храпел — что мог Йоона ему ответить?

Начались дождливые дни. Небо затянулось облаками от края и до края, дождь сыпал днем и ночью, вечером и утром. Ливень сменялся ливнем, и не было между ними никакой передышки. Болото наполнилось журчащей водой,одинокие хижины и полоски полей поднимались из него, как округлые и пегие тюленьи спины. От болотной рябины, сосны и березы остались торчать только макушки. А канавы и тропинки стали бегущими ручьями. Дни были серые, тусклые, темные, и ветер, отдуваясь, ходил над болотом. Люди попрятались в хижины, в лачуги, редко кто выходил из дома. Только цыган Индус какал по грязно-водянистой дороге.

Но и он в последние дни как-то сгорбился, уже не ржал лихо и весело, на полном скаку вдруг останавливался и грустно свешивал голову на грудь. Великая забота начала терзать его, великая, неразрешимая загадка.

Почему у любой скотины есть хозяин, который о ней заботится, наказывает, любит, и только он уже никому не нужен? Каждая лошадь везет свой воз, и на возу сидит хозяин с кнутом, и только у него никого нет! Некому наказывать , некому его любить — даже продать его никто уже не хочет, даже на ярмарку свести, обменять, продать, попоить селитрой. Это так удивительно, так загадочно. Он смотрит, как другие лошади радостно несутся, подгоняемые ударами кнута, фыркают, ржут, везут тяжелые возы, он не раз пытался подойти к ним, побежать вместе с ними — но даже в жеребята он никому не нужен! Почему же он так плох, так презираем, почему такой никудышный?

Или он слишком стар, этакая дряхлая кляча, кожа да кости? Тогда почему с него не сдирают шкуру? Он же знает, что такая лошадь еще имеет большую цену. Он сам часто слышал, как мужики у трактира говорили, что цены на кожу здорово подскочили. Силы небесные, почему же с него не сдирают шкуру?!

Только вот  какой-то чужак, довольно высокий, иногда поглаживает его, называет чалым и козликом, но и он знает одно — отправляет его домой. Тоже мне дом! - жалкая лачуга, лачуга с поломанными дверьми да разбитыми окнами, даже печь обвалилась посреди комнаты. В ветреные дни домишко дрожит и качается, каждая балка, каждая дощечка того и гляди грохнется тебе на голову. А конюшни нет. Разве это его дом?! Может, он и сгодился бы какому-нибудь человеку, бобылю какому-нибудь, но не ему, коню!

Может, он дикий конь, лихой, необузданный? Нет, Рысак не хочет быть дикой лошадью, он мечтает о теплой конюшне, о хозяине. Эх, он даже смирился бы с разваленной лачугой, только был бы хозяин!  Сейчас-то никто его не чистит, никто не надевает на него уздечку, не седлает, не запрягает, не велит везти воз и не пашет на нем. А он бы смог, он бы еще и в быстром свадебно поезде не потерялся бы, и груженую телегу втащил бы в гору на одно дыхании. Так нет же, никому он не нужен! Будь он человеком и умей говорить, сам пошел бы на ярмарку и предложился, предложил хотя бы свою шкуру — но Рысак не умеет говорить, бедный Рысак всего лишь лошадь, которую бог не наделил даром речи!

Да-а, он знает, они подозревают его, они не верят, говорят, будто он человек! Странно, с чего бы ему быть человеком? Да пусть рассмотрят его хоть раз как следует, увидят, какая у него серебристо-серая грива, как подкованы копыта и какие звонкие бубенчики на шее. Разве он не ржет, как лошадь, не бежит, как лошадь, не бьет копытами о землю? Жалкие, им бы только подозревать, жулики бессовестные, глаза у них есть, а не видят, уши у них есть, а не слышат! Злое отродье человеческое, даже кнутом взмахнуть пару раз и то жилятся.

Только высокий чужак чуть добрее. Рысак знает, где тот обретается: уже который день они с паромщиком возятся у водопада. Долбают молотом целыми днями, промокшие, мрачные.

И бежит Рысак к водопаду.

- Опять ты тут! - ворчит  Нипернаади. - Ф же говорил, что нельзя тебе сюда приходить. Вот погоди, начнем вывозить отсюда камни, тогда уж я вспомню о тебе и запрягу в телегу. А сейчас скачи домой!

Он встает, похлопывает цыгана по загривку и восклицает:

- Но-о, лошадка, вперед!

И Рысак, услышав повелительный голос, радостно, как ветер, летит домой.

Йоона бросает молот и вздыхает.

- Каторжный труд, - горько говорит он. - Дождь как из ведра, на мне уже сухого места нет, размок, как гриб — долго еще будет продолжаться это самоубийство? Уж лучше сразу кинуться в водопад.

- Терпеть не могу нытиков! - обрывает его  Нипернаади.

Но Йоона не перестает.

- Если бы я видел в этой работе хоть какой-то смысл, - упрямится он, - хоть самый маленький, самый ничтожный смысл! Для кого мы осушаем это болото! Анне-Мари этого не хочет, Кюйп не хочет, а цыгане, как увидят Маарла сухим, носа больше сюда не покажут. Может, ты сам хочешь прибрать эти земли?

- Я? Ни за что! - резко отвечает  Нипернаади.

- Тогда зачем мы бурим эту стену?

- Послушай, парень, - сердито начинает  Нипернаади, - если хочешь, двигать домой. Мы уже вырубили девять достаточно глубоких гнезд, этого должно хватить, чтобы взорвать стену. Когда дождь перестанет, набьем гнезда патронами, приладим фитили, и тогда рядом с этим водопадом возникнет такая здоровенная дыра, что вода побежит беспрепятственно!

Он деловито оглядывает окрестности и весело добавляет:

- Ох, дьявол, вот уж бабахнет! И вода устремится с таким шумом, с таким грохотом, такого никогда в жизни больше не увидишь!

Потом он тростинкой отсасывает из гнезд воду, закупоривает их , кладет молотки и буры в мешок и говорит:

- Вот так, Йоона, теперь и мы можем пойти поужинать!

И, роняя капли, как две стрехи, они отправляются домой.

У парома стоит Анне-Мари и с тоской смотрит на болото.

Когда они проходят мимо, она поднимает глаза, здоровается и, вздыхая, говорит Йооне:

- Яйрус вернулся...

Йоона останавливается, словно в испуге, опасливо смотрит на Анне-Мари и повторяет:

- Ах так — Яйрос вернулся, до срока?!

- Да, до срока! - вздыхает Анне-Мари. - Боже мой, как он изменился! Такой кроткий, тихий, пришел домой, сразу попросил библию и молитвенник. У нас их в жизни не было, я бегом в Наавести, одолжилась там. И водки — ни-ни, курить не курит, черта не поминает, на пол не плюет — что мне с таким делать? Отощал, высох, весь зарос седой бородой, один глаза и рот остались. Разговоры только о боге, о смирении, все молится, все носом к небу тянет, как птенец. Может, зайдешь проведать его — я уже сыта по горло!

Йоона смущенно краснеет, переминается с ноги на ногу.

- Что-то не больно хочется, - выдавливает он наконец. - Что-то не хочется его проведывать.

- Да уж, радости никакой,  тут же соглашается Анне-Мари. - Он уже девять раз проотченашил, пять раз отбарабанил покаяние, два раза — символ веры и теперь взялся за плач Иеремии. Весь трактир вдруг заполнился богом и божественными словами, священные стихи гудят в пустом помещении, как в церкви. У него даже голос переменился, а нос заострился, как игла. Что они там в тюрьме с ним сделали, может, опоили дурным зельем, пытали калеными железом, изо дня в день били тяжелой библией по темени? Он совсем спятил, ничем не отличается от Рысака Яана. Сейчас они в трактире вдвоем: Яйрус и Кюйп. Яйрос молится, а Кюйп слушает и фыркает. Он, бедняга, до того разозлился, что даже тарелку разбил. У самого слезы текут, но все равно взял из шкафа тарелку и изо всей силы как трахнет об пол! «Пусть и эта пропадает, - стонет, - пусть последняя пропадает, все равно жизнь пошла прахом!» И разве не пошла прахом, если Яйрус стал придурком?! А мы-то как надеялись на его возвращение , планы строили, умом раскидывали, а теперь наказание свалилось нам на шею и больше ничего!

И Анне-Мари говорит и не в силах остановиться, пока не промокнет до ниточки, тогда она вытирает глаза и со вздохом торопливо возвращается в трактир.

Идет домой и Йоона, ложится в постель, но еще долго не может заснуть. Будто кто-то давит ему на грудь, а к горлу подкатывают слезы — он и сам не знает, что это такое и отчего это так.

Забывается он только под утро, но едва смыкает глаза, как   Нипернаади стоит у его кровати.

- Йоона, вставай! - весело зовет он. - Смотри, небо ясное и над болотом сияет солнце!

- Я не пойду, - возражает сонный Йоона.

- Нет, нет, сейчас же вставай! - велит  Нипернаади.

Он возбужден, вертится по комнате как волчок.

- Наконец, наконец-то настал великий и важный этот день! - торжественно произносит  Нипернаади, будто декламируя. - Долгонько я его ждал, тосковал по нему, как по возлюбленной! Сегодня наконец-то болото осушится и никогда уже не будет клокотать и туманиться! Вставай, Йоона, быстро, быстро!

Он укладывает патроны и фитили в мешок, замечает на столе свой каннель и прихватывает его с собой.

- А когда понесутся пенящиеся воды, - торжественно провозглашает он, - я сыграю хвалу своему труду и терпению, хвалу себе, победившему природу!

Он почти силком вытаскивает Йоону, и они спешат на водопад.

Там он работает лихорадочно, загоняет патроны в гнезда, замуровывает их, закрепляет фитили.

Сонный Йоона вяло наблюдает.

- Хорошо бы все это уже случилось! - с грустью думает он. - И не было бы уже болота, ни этого  Нипернаади, и он бы снова мог сидеть в своей избушке, как и раньше, у окна, смотреть на реку и петь свои песни Анне-Мари, одной Анне-Мари! Настанут ли опять такие времена? Сейчас он словно шкура, натянутая на барабан, и каждый прохожий бьет  по ней! Хочется снова быть наедине с самим собой и исправиться, непременно, ведь сказал же старшина, что выкинет со всем барахлом.

- Теперь берегись! - вдруг кричит  Нипернаади.

И Йоона видит, как затлели фитили, как быстро побежали синие огоньки, как мышки, к динамитному гнезду. Сам  Нипернаади отбегает подальше.

Бежит и Йоона, боясь опоздать, кровь приливает вдруг к голове, а в ногах — свинцовая тяжесть. Наконец он догоняет  Нипернаади, и они бросаются под камень.

Раздается ужасающий грохот, земля сотрясается, и в воздух взлетает гигантский столб. За ним другой, третий, четвертый... Словно все Маарла раскололось на куски, будто со страшной силой разорвалось каменное сердце земли. И тут словно кто-то простонал, мучительно, жалобно. Зашумела вода.

Нипернаади вскочил и побежал смотреть.

С краю водопада образовался широкий проем, и вода, уже бушуя, устремилась вниз.

Он уже хотел было кричать от радости, но неожиданно вздрогнул и тупо уставился на свою работу.

В стере водопада был взорван только нижний пласт. В лучшем случае новое русло реки могло унести лишь избыток маарлаской воды. Но вода, что падала вниз, уже не текла дальше, а вспененная, останавливалась, образуя под водопадом широкое озеро. Растекаясь, оно затопляло сенокосы Кюйпа.

Нипернаади вернулся к Йооне и сказал:

- Ладно, пошли уже!

- Уходим? - спросил Йоона.

- Да, пошли домой, - ответил  Нипернаади. - Здесь больше делать нечего, все, что можно было увидеть, мы увидели.

- И Маарла теперь совсем высохнет? - допытывался Йоона.

- Да уж, видимо, пересохнет, - нехотя ответил  Нипернаади.

- Я бы хотел на это посмотреть! - в Йооне вдруг проснулось любопытство.

Нипернаади заволновался.

- Ерунда! - отрезал  Нипернаади раздраженно, - не на что там смотреть. Вода, она вода и есть! Я ведь уже посмотрел, совсем не так интересно, как можно было подумать!

Но именно в тот момент, когда они уже двинулись было домой, со стороны трактира послышались приближающиеся вопли.

Нипернаади укрылся за камень радом с Йооной и стал смотреть.

Впереди всех бежал Яйрус, рядом с ним Анне-Мари, потом Кюйп, а за ними — несметная толпа. Сбежалась вдруг вся округа. Мужики вооружились ружьями, топорами и косами, бабы — граблями, жердями и кочергами. С криками, потрясая оружием, они приближались жуткой грозовой тучей.

- Это еще что за привидения? - удивился  Нипернаади. - Или устроили крестный ход, или облава, может, волка увидели на болоте или медведя?

Йоона понял голову и выглянул.

- Господи Иисусе, несчастная земля Ханаанская! - воскликнул он в смертельном страхе. - Пробил последний час земной жизни! Все, теперь настал конец, сейчас засверкают ножи, начнут лишать живота. Нас они ищут, нас, осушителей болот, уже окружают!

- Да ты что?! - не поверил  Нипернаади. - Сумасшедшие они по-твоему, из-за пустяковой шуточки!

Но уже доносились голоса:

- Где эти проклятые осушители? Где эти бабахатели? Уж мы их научим, как осушать болота и возделывать поля! В лепешку раскатаем, в порошок сотрем!

- В лес, быстро в лес! - крикнул вдруг  Нипернаади.

Извиваясь, как две змеи, они живо поползли к лесу, укрываясь за камнями и пнями. Там они замерли — посмотреть и прислушаться.

Народ подвалил к водопаду, остановился, и шум разом стих. Но всего лишь на миг, а потом он стал усиливаться, расти, люди словно посходили с ума.

- Мои луга! Мои прекрасные луга! - отчаянно вызвал Кюйп. - они же теперь под водой, на дне озера! Сколько лет из года в год я возводил эту стену, подбирал один камень к другому, чтобы болотная вода не заливала мои луга. И теперь этот ненормальный взорвал мою стену, ох проклятье, ох наказание господне! Где мне отыскать это жулье, на чем мне сорвать свой гнев?

- В лепешку раскатаю, в порошок сотру! - кричал Яйрус, размахивая ружьем. - Черт возьми, где эти сволочи, в какую щель забились?

Анне-Мари скакала вокруг него и выкрикивала:

- Нет, вы слышали? - кричала она радостно. - Яйрус сказал «черт»! Вы слышали, Яйрус обещал стереть их в порошок?! Ура, мой Яйрус опять стал нормальным человеком, от его болезни и следа не осталось! Вы видели — только раздались первые взрывы, он швырнул библию в угол и схватился за ружье?! Он первым помчался сюда, нет, Яйрус снова нормальный человек, ни тюрьма, ни каторга его не сломили!

И она примкнула к мужу, как достойный товарищ по оружию, не сводя с его влюбленных глаз.

- Мои луга, мои милые луга! - стонал Кюйп.

- Быстро окружайте лес и болото! - командовал Яйрус, - мы должны их взять.

- Йоона, - серьезно и решительно начал  Нипернаади, - теперь нам самое время исчезнуть отсюда!

- Куда? - дрожа спросил Йоона.

- Подальше от этого проклятого Маарла! - мрачно ответил  Нипернаади.

И они припустили бегом, теперь уже не оглядываясь.

 

День в деревне Терикесте

Кончаются низинные места Синга, леса, болота, и земная поверхность вдруг волнится, рождая множество беспорядочно разбросанных холмов, нагорий, гор и горушек, на вершинах которых возвышаются вековые дубы, ясени, клены, а в долинах и долинках озера и луга, вьются ручьи. По склонам гор и холмов — поля, они начинаются внизу, разноцветными лентами поднимаются из долин круто вверх. По берегам озер и ручьев стоят хутора, дома бобылей и батраков, избушки, хлева, образуя все вместе деревню Терикесте, принадлежавшая Мадису Парви, но со временем она рассыпалась, как зерно из амбара, только старый деревянный господский дом с большим фруктовым садом еще оставался на склоне горушки повыше.

Мадис Парви скупой, капризный и до крайности простой человек, единственной целью жизни которого было раздвинуть границы своей мызы. Год за годом в его собственность попадали все окрестные хутора, бобыльские клочки, леса, даже болота и торфяники. Он взялся строить себе барский дом, но испугался крупных издержек, забросил строительство, так он и стоит еще до сих пор, словно птица с крыльями, посредине плоский и обваленный. Сам Парви жил в левом крыле в большой пустой комнате, посреди которой стояла широкая шаткая кровать, а в угол были составлены стол и какой-то шкафчик. А остальных его комнатах хоть шаром покати, зато на дверях и окнах — тяжелые железные засовы и висячие замки.

У Парви была единственная дочь Кадри, но та жила где-то в городе, с отцом была в ссоре, и Парви никогда о ней не говорил. Но тут, одной осенней ночью, Мадис Парви на дороге, ведущей в город, стал жертвой убийцы — лошадь доставила домой окровавленный труп. Народи в усадьбе похоронил своего хозяина просто, по-крестьянски, а потом начал потихоньку наводить справки о Кадри.

И вскоре она приехала-таки в усадьбу, несколько дней походила в шелковых туфельках, перчатках и кружевах, красила глаза, губы и щеки, а прогуливаясь, непременно держала над головой маленький зонтик от солнца. При этом сама она была большая, угловатая, с широкими, что твои ворота, бедрами, толстыми, прямо-таки мужицкими ногами, широким и бесформенными носом и впалыми щеками при острых скулах, зато у нее были большие, по-детски невинные глаза, очарование которых скрадывало все недостатки.

Так несколько дней погуляла она по паркам, садам, по лесам, толковала с прислугой, батраками и ничуть не заносилась. В конце недели съездила в гости к пастору своего прихода, пообещала отныне следовать примеру отца и заняться земледелием, попросила пастора помогать ей отеческими советами и поклялась жить просто и по-христиански.

Так и случилось: приехав от пастора домой, она забросила свои украшения, переоделась в незатейливую одежду, и вскоре с полей уже слышался ее громкий, мужиковатый голос. Город не оставил на ней печати, она не читала ни газет, ни книг, только каждое воскресенье аккуратно ходила в церковь, была набожна, усердна, непритязательна. Субботним вечером по окончании работ она призывала народ со всей мызы к себе и сама читала библию, проповедовала, увещевала своих людей быть простыми, довольствоваться малым, громко и уверенно пела своим мужиковатым голосом, не обращая внимания, подпевают ей или нет. Только после проповеди люди могли идти в баню, а оттуда домой отдыхать.

Она продолжала жизнь отца, господский дом и теперь пустовал, а Кадри Парви, как и отец, спала в большой шаткой кровати и не испытывала ни малейшей потребности к роскошеству. Раз в неделю приходила бывшая отцова служанка, убиралась, варила и жарила, а сама Кадри ела или у кого-либо из барщинников, или у кубьяса, или у кладовщика.

Но была у Кадри Парви большая слабость — ни одного мужчину она не могла отпустить с пустыми руками. Женщин она презирала и ненавидела, на работу гнала их кнутом, но мужчина, стоило ему бросить  взгляд на Кадри, завоевывал ее мгновенно. Будь то батрак, что пришел просить работы, арендатор,  что пришел выяснять арендные дела, кладовщик с отчетом, кубьяс с просьбой о совете, - каждого она принимала как долгожданного возлюбленного, был щедра и милостива, приглашала к себе, просила присесть и отдавалась во власть искушения. При виде любого мужчины колени у нее начинали дрожать, худые впалые щеки вспыхивали, а веки стыдливо опускались в страхе и ожидании.

Когда же какой-нибудь батрак или кладовщик наутро выходил из господского дома и задерживался в дверях, чтобы застенчиво пожелать милостивой барышне всего доброго, Кадри подходила к нему, опускала ему на плечо руку и говорила:

- Как же тебя звали-то, не Юри Аапсипеа? Вот, вот, а теперь, голубчик Аапсипеа, скажи-ка моему конюху, чтобы запряг мне лошадь, хочу съездить с тобой в городе, записать там на твое имя хуторок на краю усадьбы.

И если Юри Аапсипеа, вопросительно глядя на барышню, не больно спешил передать распоряжение, Кадри Парви добавляла:

- Видишь ли, дружок, я не хочу, чтобы ты уходил от меня с насмешкой в душе, а потом похвалялся бы в усадьбе сегодняшней ночью. Лучше ты будешь по-честному вспоминать меня и благословлять эту ночь, которая оделила двоих счастьем и радостью. Пусть она лучше останется в тайниках твоей души, чтобы я, встречая тебя, ни о чем не сожалела и  не прятала стыдливо глаза. А теперь иди и скажи о лошади!

Так постепенно вставали новые постройки, а в усадебных лесах не смолкал стук топора. Строили Юри Аапсипеа и Тынис Тикута, Яан Сиргупалу и Меос Мартин, барышня, гладишь, то с одним едет в городе, то с другим подписывать разные контракты и договоры.

Само же Кадри Парви рожала детей, управляла усадьбой и была вполне довольна своей жизнью.

Когда ребенок подрастал (впору идти пастушком), она вела его к колодцу, старательно вымывала мордашку, руки и ноги, одевала поприличней и отводила на высокую горушку, откуда открывался вид на всю округу.

Там она вручала ребенку письмецо, десять рублей серебром, узелок с парой рубашек и говорила:

- Сынок, видишь вот ту белую избушку на склоне? Гляди хорошенько и запомни, вот ту, с белой крышей, красной трубой, рядом дуб, а на нем аистиное гнездо — там живет твой милый папа, сейчас ты пойдешь прямо к нему и уже не вернешься. Кланяйся ему от меня, отдай это письмецо и серебро. Как пойдешь — не выпускай из виду этот дом, не то еще заблудишься или попадешь совсем к чужому!

И если ребенок начинал плакать и упрямиться, гнев Кадри не знал границ.

- Ах ты, волчонок неблагодарный! - кричала она, размахивая пучком розог. - Ах ты, дрянной мальчишка, он, видите ли, не хочет идти к своему папочке! А я куда тебя дену, сам видел, у меня малыши — семеро по лавкам, и я не могу поручиться, что это последние! Я тебя вскормила, на ног поставила, вырастила, ты уже большой мальчик, отцу твоему будет полегче. Станешь ему подмогой и опорой, ну, топай, топай!

Так и шли дети Кадри Парви с высокой горки каждый в свою строну, шил в слезах, часто оглядываясь, шли к незнакомому отцу и к мачехе, в одной руке десять серебряных рублей и письмецо, в другой — узелок. А Кадри стояла на пригорке с пучком розог до тех пор, пока мальчуган не приходил в указанное место. И только тогда она бросала розги и, довольная, шла домой.

Она была на редкость щедра, разбазаривая и себя самое, и свое состояние.

Каждый год рождался новый карапуз, с каждым годом уменьшались границы усадьбы. На ее окраинах появлялись все новые и новые дома, обступая усадьбу тесным кольцом и с каждым годом подвигаясь все ближе к центру усадьбы. И Кадри Парви не хныкала, не ворчала, Кадри Парви клала руку на плечо мужчине и говорила:

- Как же тебя звали-то, на Ааду ли Амбиярв? Вот, вот, а теперь, голубчик Амбиярв, скажи-ка моему конюху, чтобы запряг мне лошадь, хочу съездить с тобой в город!

Слава о Кадри Парви разлетелась уже чуть не на край света, и рассказывали про нее поразительные истории, но без издевки, сокрушенно качая головами, будто сочувствуя ее несчастьям.

Как-то раз к Кадри Парви явился сам пастор.

К господскому дому подкатил пожилой человек, исполненный праведного гнева; в подобающем церковном одеянии, с тяжелым серебряным крестом на груди, его лицо сияло святостью и торжественностью, точно рождественская свеча на елке.

- Кадри Парви! - мрачно сказал он, - я пришел поговорить с тобой по весьма серьезному делу.

Кадри покраснела, стыдливо потупила взор и тихо спросила:

- Неужто дело такое уж скверное?

Она пригласила господина пастора в дом, сбегала повязать белый передник, помылась, причесалась, слегка попудрилась, чего не делала уже очень давно, и только после этого предстала перед пастором. Она скромно села перед пастырем своего прихода, опустив руки на колени, не смея выговорить ни слова.

- Кадри Парви, - велеречиво начал пастор, и голос его гневно-взволнованно задрожал, - мой кистер уже окрестил семерых твоих отпрысков, все мои приходские книги полны твоих внебрачных выродков, и теперь я хочу знать, долго ли еще ты собираешься срамить мой приход? О твоем распутстве уже лают собаки на дороге, каркает воронье на полях, твое непотребство смердит на весь мой приход. Ты приехала сюда, дав обет жить тихо, по-христиански, но ты нарушила клятву,  и мне стыдно за тебя.

Кадри Парви обронила несколько слезинок, подняла на пастора свои большие и невинные глаза и прошептала:

- В самом деле, что я могу — на все воля Божья!

- Ах вот как! - вскричал пастор. - По-твоему, значит, на все воля Божья, и ты даже не собираешься покорно просить прощения? Посмотри на эти светлые домишки вокруг, не кажется ли тебе, что они смеются и издеваются над тобой?!

Пастор ходил по комнате и бранился, ходил и бранился, а невинный взгляд Кадри сопровождал его неотлучно, пока пастор не поостыл, стал приветливей, сел рядом с Кадри, взял ее теплые руки в свои  и спросил:

- Ты же обещаешь исправиться, Кадри?

- Да, обязательно! - ответила Кадри Парви и покорно уронила голову на грудь пастора.

Когда они через некоторое время вышли из дома, пастор стыдливо попрощался, велел вознице ехать без него, сказав, что сам пойдет домой пешком. Выйдя на дорогу, он пустился бежать и только теперь заметил, что на груди у него болтается тяжелый крест. Передернулся, словно ужаленный гадюкой, сорвал крест и сунул в карман. - Боже мой, Боже мой! - простонал он, опустился на обочину и обхватил голову руками.

Кадри Парви продолжала жить по-прежнему. По прошествии нескольких лет от ее усадьбы оставался лишь господский дом с фруктовым садом, мельница и корчма. Поля и леса, торфяники и болота, пастбища и ольшаники, арендные участки и луга — их словно и не было. Новые поселения уже подобрались к господскому дому. Когда отрезать стало нечего, она распорядилась перенести ее шаткое ложе в корчму и сама стала корчмарем. Но и тут продержалась недолго. Однажды в корчму вошел мужчина, у него были кудрявые каштановые волосы, а когда он смеялся, его белые зубы чудесно сверкали. От изумления Кадри Парви бухнулась на стул и уставилась на вошедшего широко раскрытыми глазами. «Водки!» - потребовал незнакомец.

И Кадри стала подавать, принесла водку и закуску, кофе и ликеры, она летала, с детской легкостью сновала между столом и кухней и не спускала с парня огромных глаз. Носила день и другой,  носила и третий, потом велела перетащить свою шаткую кровать на мельницу, положила руку парню на плечо и сказала:

- Как же тебя звали-то?

- Мартин Вайгла, - ответил незнакомец.

- Мартин Вайгла? - удивилась Кадри. - Не слыхала я прежде такого имени, ты, наверное, пришел откуда-то издалека?

- Молва привела! - засмеялся парень.

- Молва? Видно, очень уж дурная была молва?

- Да уж, на хорошая, - откровенно ответил парень. - Рассказывали про одну ненормальную бабу, которая разбазарила все свое состояние, раздала парням все до последнего. Ты небось та самая баба и есть?

- Я и есть, - вздохнула Кадри Парви, - Что тут поделаешь? Разбазаривать мне уже больше особо нечего, но ты можешь остаться в корчме. Место хорошее, людное работай на совесть, может, и разбогатеешь.

- Так и отдашь? - спросил парень.

- Так и отдам, - серьезно ответила Кадри Парви.

- За что?

- Как другие получали, так и ты получишь.

Парень почесал в затылке, мрачно уставился в пол и сказал:

- Так мне корчму не надо, я не побирушка. Я заплачу, но не сразу. Каждый год будешь получать определенную сумму, и вот тебе задаток, если согласна.

Кадри Парви взяла деньги и пошла на мельницу. Деньги она завязала в платок и чувствовала, будто несет что-то тяжелое и постыдное, что-то такое обременительное, что ноги стали заплетаться. Шла, отдыхала, шла, отдыхала, хотя от корчмы до мельницы не было и километра.

- Какой смешной парень, - думала Кадри, - денег мне дал, за что?

Она чувствовала себя как будто уязвленной, что-то болело, щемило под сердцем. И тем не менее смеющееся лицо парня и странно-синие газа неотступно стояли перед ее взором.

Придя на мельницу, она бросила деньги на дно сундука и принялась за работу.

Ей было уж под пятьдесят, она родила одиннадцать сыновей и двух дочерей, но здорова была как медведь. Брала у помольщика мешок с зерном, взваливала его на спину и носила в дверь, как мужик. С утра до вечера трудилась на мельнице, мельница ходила ходуном не переставая, Кадри Парви не знала ни усталости, ни старости. Природа расщедрилась, рожая ее, не пожалела ей ни силы, ни здоровья. И в пятьдесят, среди тяжких трудов и суеты, родила Кадри Парви двенадцатого сына, маленького Тоомаса, здоровенького и крепенького мальчугана. Первый раз что-то шевельнулось в ее душе. Кадри долго не сводила с мальчишки влюбленного взгляда. У него были те самые синие глаза, каштановые кудри, и улыбка у него была такая особенная, такая нежная, очаровательная, будто рядом с ней лежал не маленький карапуз в белых пеленках, а сам Мартин Вайгла. Нет, этого мальчика она не отошлет, оставит его себе любимым сыночком и будет заботиться о своем любимом сыночке до конца жизни. «Ах, малыш Тоомас, - шептала Кадри Парви, держа мальчонку у груди, - ах, малыш Тоомас!»

Во время войн и беспорядков мельница уплыла от Кадри в чужие руки. Но она не стала расстраиваться, велела отнести свою шаткую кровать в господский дом, взяла за руку Тоомаса и зашагала туда, где родилась. У нее оставались еще прежний дом и большой фруктовый сад, их она хотела сохранить и завещать Тоомасу. Старые яблони давали много яблок, ветки гнулись до земли. Тут были кусты крыжовника, смородины, малины, в дальних углах сада было полно старых вишен и груш — этого урожая Кадри хватало на жизнь. Она даже радовалась, что раздала свои земли, в других усадьбах теперь шли разделы со скандалами да тяжбами, и откуда только ни сбегались чужие люди, учуяв проживу. А наследники Терикесте, принадлежащего Кадри Парве, все были свои люди, и она чувствовала себя прямо-таи матерью своего селения, древом жизни.

Несколько раз в год, чаще всего по большим праздникам, Кадри созывала всю деревню. Люди собирались в большой комнате господского дома, приглашали кистера прочесть проповедь, а сама Кадри Парви восседала за столом на почетном месте рядом с кистером и оглядывала великое собрание. Кто же среди них ее сын, ее дочь, ее мимолетный муж? Всматривалась, изучала, узнавала, переводя взгляд больших глаз с лица на лицо.

Этот старичок вон там, за спинами, кажется, Юри Аапсипеа, думала Кадри. Постарел, ссохся, как дерево, ветки и верхушку которого обметал седой мох, - от лица остались только острые скулы да бороденка. Рядом с ним жена Лийз, мясистая, толстая, поет голосом визгливым, резким. Трое сыновей сидят с ней рядом, а который из них ее, Кадри сын? Приглядывалась и так, и эдак, качала головой — ну как выделить одну из трех песчинок, все друг на друга похожи. Может, вон тот бородач постарше, отчего он глядит так угрюмо, не взглянет в ее сторону? Может, помнит еще тот день на горке, когда с плачем пришлось отправляться к своему отцу, в одной руке узел, в другой — записочка с десятью рублями серебром?

А там, в углу — Мартин Меос, справный хозяин, этот еще ни разу не приводил на проповедь ни жену, ни детей, может, стесняется показать им Кадри? Зато сам является по первому зову и любит послушать священное писание, подпеть остальным. По-прежнему сильный и толстый, и щеки розовеют, как в молодости. Но о своих детях с Кадри говорить не хочет.

А там старый Тынис Тикута, как всегда тщедушный, сморщенный, вечно хныкающий. Ни себе ни Кадри в жизни не простит, что получил всего-навсего маленький хуторок с песчаной землей, другим-то отрезали прямо от усадебных угодий. Его земли на песчаных холмах, дожди смывают в озеро все его зерно до последнего, всю картошку, потому его поля всегда голые и сыпучие. И надо же было ему, проклятому, именно это место попросить! Клянет себя изо дня в день, рычит от зависти, проклинает свою судьбу и ненавидит Яана, сына Кадри. Когда Кадри Парви была еще богата, Тынис обрядил мальчишку в лохмотья и погнал к Кадри побираться. В тот раз с целым возом вернулся, хоть какой-то толк от него, паразита, был — а теперь парень вытянулся, уже настоящий мужик, а Кадри обеднела, и пользы от нее ни на грош. Конечно, Тынис Тикута является на проповедь, но петь не поет. Станет он из-за хуторочка паршивого рот разевать! Пусть поют те, кому больше досталось, у кого земли богатые, плодородные, пусть они благодарят Бога и Кадри, а у него, Тыниса Тикута, нет ни малейшей причины утруждать свой драгоценный рот. Да, он посидит тихо и смирно, но рта не раскроет, он у него будто запаян. Эх ты, гниль болотная, обормот несчастный, надо было тебе попросить именно этот песчаный пригорок! Мог хоть все имение получить, а он, балбес, переминался с ноги на ногу возле двери на другое утро, перед тем как в город поехать, - выпрашивал песчаный пригорок!

Кадри разглядывает все новые и новые лица.

Какими чужими они стали, как изменились за долгие годы!

Смори на одно, смотрит на другое — здесь ведь все ее дети. Один, говорят, на войне погиб, другой от чумы помер, двое подались в далекие края, и неизвестно куда, один был доктором в одном городе, другой — монтером в другом городе, сколько их осталось-то? Пробует перечислить своих сыновей по именам, но и имена по большей части забылись. Был Яан, был Юри, был Мадис, Михкель, Йоханнес... А был ли Йоханнес? Нет, Йоханнеса, кажется, не было, как будто не припоминается такое имя. Йоханнесом звали скорняка, который получил кусок леса и поля Веривере. Нет, скорняка вроде звали Яак Ярски, а Йоханнес был кто-то другой? Йоханнес был конюх, или кубьяс, или мельник? Кадри машет рукой — не все ли равно, кто-то из них точно был Йоханнес, иначе имя не удержалось бы в памяти. Да и ни к чему ей знать все имена, у нее есть Тоомас.

Когда кончается проповедь и последний псалом, Кадри поднимается из-за стола и скрывается в другую комнату. Не желает она слышать сетования Тыниса Тикута и нытье Яана Сргупалу. Этот Сиргупалу только и знает жалобиться да оплакивать своего погибшего на войне сына. Вечно одно и то же, вечно одни и те же слова, да разве под силу Кадри плакать вместе с каждым из них и принимать близко к сердцу все их беды? Уже набил оскомину рассказ Яана Сиргупалу; он всегда начинает так:

- Мальчонка как пришел тогда с той записочкой, с рублями теми, так я с перепугу чуть не упал. Выходит, этот красногубый карапуз, этот остроносенький — мой сын, а я, дурак дураком, понятия об этом не имел. Поначалу все не верилось, все смотрел на него, потом на себя в зеркале, на него и опять на себя в зеркале. А ведь лицом, негодник, в меня, и похожи мы были как две капли воды, ни убавить тут ни прибавить. То-то радость, то-то веселье, то-то славная жизнь! И стал мой сынок расти и ввысь и вширь, и мне уже ни на шаг от него отходить не хотелось. Веселый и красивый был мальчонка, чуть засмеется, так и я тут же за ним. А потом, как вырос, ушел на войну... Ушел сынок на войну да так и не вернулся, привезли мне домой холодный труп в гробу!

Кадри Парви слышала это уже десятки и сотни раз, опротивел ей этот человек до невозможности. Этакий нытик, плакальщик, кликуша! Здоровый мужик, а скукожился, спина узкая, изогнутая, как крюк. Сердце мягкое, словно глиняное, а из глаз течет, как с крыши.

Куда подевалась молодость, бодрость этих мужиков?! Отчего все они такие смурные, такие безрадостные такие старые?

Сапа Кадри Парви не чувствует старости. У нее даже волосы не поседели; как распустит свои косы, так они кустом покрывают грудь и спину. С Божьей помощью прожила уже шестьдесят три года и ничего от этого еще не случилось, будто один краткий миг. Жизнь Кадри еще впереди, и жизнь и молодость.

Случается, гуляет она по деревне, и, бывает, долетит од нее чье-нибудь неосмотрительно брошенное бранное слово. Какой-нибудь встречный мальчишка вдруг ляпнет грубость. Кадри Парви побежит за парнем, схватит его за шиворот и закричит:

- Ах ты, щенок, оказывается, ты уже лаять можешь! Кто тебя научил таким словам?

Мальчишка будто угодил в лапы разъяренному медведю.

- Я никому зла не делала! - ярится Кадри. - И меня никто не обижал. А ты, щенок, смеешь издеваться надо мной?!

Паренек получает богатырский пинок, а вдогонку ему несется:

- В другой раз гавкнешь — еще посильнее получишь! Тоже мне, головастик, будет меня, честную женщину, оскорблять!

Она сердито фыркает.

- Экий шалопут невоспитанный! - думает она. - Ох и наплодилось в этой деревне всякой твари, и откуда они только взялись? В прежнее-то время Кадри всех до одного знала, а теперь народилось новое поколение, заносчивое, невоспитанное, грубое, мимо идет — смотрит набычившись, а уж таких, чтобы перед старым человеком шапку приподнял, и вовсе нет!

Тут Кадри решает познакомиться с новыми людьми и новыми обычаями.

Рано поутру, еще солнце не встало, она наряжается в путь, надевает чистую одежду, повязывает белый платок, берет старую отцовскую трость, тяжелую, с железным наконечником для устрашения мальчишек и собак, и начинает обход хуторов и поселенцев. Шагает она размеренно, по-мужски, вскинув голову, с видом серьезным и торжественным. Будто сам хозяин усадьбы, старый Мадис Парви идет взимать платежи с арендаторов, выговаривать батракам, выселять бобылей. Кадри Парви уже под семьдесят, но щеки еще сохранили румянец, под глазами ни единой морщины, только волосы белоснежны, и когда платок падает на плечи, они сверкают в солнечных лучах, как серебристое льняное волокно.

На каком-нибудь хуторе зайдет в дом, посмотрит пристально, оглядится, с важным видом сядет на лавку и, стуча палкой в грудь человека, спросит:

- Ты кто такая?

- Я хозяйка, - отвечает та, - Лийз Ангервакс.

- Из какого уезда, когда родилась, когда замуж вышла, когда поселилась на землях усадьбы Терикесте, сколько детей, как их зовут, кто муж и служил ли раньше в усадьбе? - спросит Кадри.

Все точно разузнав, поднимется и скажет:

- Ты, Лийз Анервакс, получше заботься о своих детях, я пока сюда шла, видела, как они в грязи барахтаются, черные, будто чертенята. И в доме нужно исправно убирать, видишь -метла у тебя посреди комнаты валяется, а хлебная лопата на кровати брошена, это не достойно человека и некрасиво.

Милостиво кивала и шла дальше.

За такие обходы Кадри терпеть не могут. Норовят захлопнуть дверь перед носом — чего эта образина шляется! Давно уже в могилу пора, а нет, так хоть полеживала бы последние годочки под развесистой яблоней. А она ходит — одно спросит, другое, будто чья бабка или опекунша какая. Верно, думает, что приусадебные земли все еще ее собственность и народ под нею ходит; нет, черт побери, эта бабка со своим обходом подзадержалась лет на сто.

Даже старый пень Тынис Тикута, хоть и выбегает навстречу Кадри, но тут же начинает пенять:

- И чего ты, старый человек, ходишь по деревне, народ злишь? Они тебя терпеть на могут, ты им только прежние времена напоминаешь. Я вот  тоже глупость сморозил, приняв от тебя это голодное место. Ох, матерь Божья, дожди вымывают со склона все до последнего зернышка, осталось бы хоть ворью клюнуть — и того нет! Подожди я, нетерпеливый осел, еще немного, когда стали вовсю делить усадебные земли, думаешь, мне бы не дали?! Ты бы отрезала мне от усадебного клина, как от теплого каравая, ломоть жирного чернозема! А теперь что мне делать со своими песками? Будь я мальчонкой, лепил бы на солнышке куличики из песка, швырял бы в деревенских собак... Ах, Кадри, Кадри, не дала ты мне счастья! И другие не хотят тебя добром поминать, старый же человек, не ходи ты по хуторам, на заводи людей!

Концом палки Кадри Парви отталкивает старика.

- Кто тебе сказал, осел  ты нетерпеливый, что я старая? - сердится Кадри. - Вот тебе уже давно в могилу пора, ты же весь мхом зарос, а уж соображения не осталось ни крошки, а я?!

Кадри распрямляется, широко расставив ноги, свысока смотрит на Тыниса Тикута.

- Ты знаешь, - говорит она, чеканя каждое слово, - твой внук вполне еще может стать моим мужем!

Тут Тынис отпрыгивает в сторону, будто ужаленный. И какое-то время удивленно, даже испуганно таращится на Кадри.

- Ого! - говорит он потом, словно очнувшись от первого испуга.

- Вот тебе и ого, - повторяет Кадри, - вполне может стать моим мужем!

И Тынису Тикута нечем крыть, он вдруг чувствует, что опозорен, раздавлен. Вылупился на Кадри так, словно столкнулся на развилке двух дорог с самим сатаной.

И только когда Кадри Парви уже ушла, скрылась за холмом, он постепенно приходит в себя, машет кулаком, фыркает, кричит ей вслед, хотя и знает, что она уже не услышит.

- И все-таки мой внук тебя в жены не возьмет! - злобно кричит он.

Бежит к дому, снова останавливается, снова машет кулаком и кричит:

- Не возьмет! Ведьма, нехристь проклятущая! Ни за что не возьмет мой внук такую каргу, будь у тебя хоть десять усадеб и столько же хуторов! Не возьмет тебя, ведьму, на свою шею! Ты меня инвалидом сделала, сына моего сгубила, но уж над внуком твоей власти не бывать! Видали, ведьма столетняя, кочерыжка старая, еще и цвести захотела!

Возвращается к себе во двор и только здесь уже ярится по-настоящему. Только теперь он чувствует, как все его существо буквально кипит и бурлит против этой бабищи. Прямо-таи волна лихорадки прокатывается по нему, и, встав посреди двора, старик посылает Кадри вдогонку самые забористые ругательства.

- Этакая, этакая... барышня! - выкрикивает он в самом конце.

Поздно вечером Кадри Парви завершает свой обход. Тоомас оставил ей в саду на столе молока и хлеба. Кадри отламывает хлеб, ест, пьет молоко из кружки и вздыхает.

Нет больше прежних людей, думает она с горечью. Всего-то и остались какие-нибудь осколочки, старый нытик, хныкающий в постели дряхлый старец, какая-нибудь согбенная старушка. Все отправились к Господу Богу или в любой момент готовы отойти. Будто и не было этих людей, вот только что ведь смеялись, только вчера куролесили, а сегодня уже старики, из глаз сочится гной, как смола из пенька.

Даже Мартин Вайгла сгорбился!

Видела сегодня его издали. К Мартину Вайгла Кадри ни за что бы не пошла, даже завидев его на дороге, Кадри заблаговременно сворачивала в сторону. Отчего-то она стесняется этого человека, почему-то боится его. С того самого дня, как ушла из трактира, она ведь с ним ни словечком не обмолвилась.

Сегодня в господском доме в Терикесте большой праздник.

Счастливо совпали несколько важных событий: семидесятилетие Кадри Парви, крестины внука Мартина Меоса и канун венчания Тоомаса Парви, сына Кадри.

Уже который день кипит работа: режут скот, забивают птицу, сдирают шкуру с телят. Кадри Парви хочет отметить свой день рождения и женитьбу сына достойно, в лучшем виде. Чтобы каждый запомнил надолго важное событие, прекрасное и возвышенное.

И когда Меос Мартин заявил, что в этот же день почтенный кистер прибудет и к нету на хутор крестить младенца, они с Кадри после долгих споров и раздоров порешили — для пущей торжественности и чтобы не состязаться друг с другом в ущерб себе, объединить крестины внука Меоса Мартина с днем рождения Кадри Парви и праздновать сообща, в господском доме Терикесте.

Вот почему уже к вечеру вторника Меос прибыл в дом Кадри со своей семьей да с большой семьей своего сына, скотом, телегами, кастрюлями, мисками и прочим живым и неживым инвентарем. Четыре тяжеловоза тянули перегруженные повозки, увенчанные целой оравой детей, а взрослые шли сзади, гнали живность, предназначенную к праздничному столу: телят, свиней, кур, овец, индюков и прочую бессловесную тварь. Мартин прихватил даже четырех своих собак № а то кто же, к черту, сгрызет всю  ту прорву костей, которые останутся от еды, думал он. Для той же надобности он прихватил еще и пару подсвинков — не забивать, а откармливать — уж наверняка и им что-нибудь перепадет, по крайней мере хоть вода, которой будут ополаскивать жирные миски и тарелки, не говоря о тех продуктах, которые так и норовят испортиться в эти жаркие летние дни. А ты — со своими собаками и свиньями — очень кстати, не придется дорогую еду выбрасывать под забор.

И вот теперь Меос Мартин сидит в садовой беседке, на столе перед ним бутылка водки, свиной окорок с ножом, и он, будто капитан на мостике, командует громким голосом. Нет уж, пусть ни Кадри, ни один нормальный человек не подумает, что он собирается окрестить эту крохотулечку, своего любимого внука, который будет наречен Йонатаном, за счет Кадри! У Меоса есть скот, и зерно, и деньги — по такому важному случаю он может и потратиться, тем более что священнодейство произойдет в доме у Кадри. Он-то не хотел этого, но у них с Кадри общие друзья и знакомые, что же их, бедных, пополам рвать?

И если Кадри печет полную печь булок, то Мартин Меос велит своей хозяйке испечь вдвойне; если Кадри режет двух  индюков, то Мартин рубит головы по меньшей мере трем; если Кадри кладет в сдобу два фунта изюма, то Мартин уверен — в его сдобу нужно никак не меньше десяти фунтов точно такого же изюма.

Да, черт побери, пусть у Кадри сразу два важных события — день рождения и свадьба, а у него, Меоса, одни только крестины, тем не менее в деревне каждый должен знать, что все самое лучшее, самое вкусное от него, Меоса Мартина! Он уже научил свое семейство, как и что говорить гостям, вдолбил всем и каждому, от хозяйки до последнего пастушонка, как «отченаш» из катехизиса. Вся честь и слава должны достаться Меосу, уж он об этом позаботился! «Тоже мне, жалкая помещица, а норовит состязаться с богатым хуторянином!» - самодовольно произносит Меос и осушает очередную рюмку.

Из деревни пригласили в помощь тьму женщин, сотрясая землю и хлопая дверьми, они бегают из дома в том, потные, раскрасневшиеся, возбужденные. Уже напекли целых три печи булок, две — хлеба и три — бисквитов. Разбито триста яиц, четыре теленка и два поросенка уже застывают в мисках холодцом, жаркое уже вынесли на камни в баньку, чтобы не простыло, а кучи уток, индюков и кур еще ждут своей очереди.

- Меос, слушай, Меос, - хнычущим голосом говорит его хозяйка, подбежав к мужу, - Кадри взялась готовить мороженое!

- Много? - деловито спрашивает хозяин.

- В ведре сбивает, растирает, откуда мне знать, сколько там получится! - жалуется хозяйка Анн.

- Берите ушат и делайте то же самое! - изрекает Меос.

- Силы небесные, - восклицает Анн, - неужто велишь нам сделать целый ушат? Мы же не умеем, у нас и льда нет!

Меос супит брови, раздраженно опрокидывает пару рюмок кряду.

- Берите чан и делайте! - кричит он сердито. - Умеете, не умеете, мне какое дело?! Всю жизнь вас учу, то розгой, то жердью, а, теперь, выходит, вы мороженое делать не умеете!

Уже с неделю беспрерывно дымят трубы, исходят жаром плиты и печи. Андрес, маленький внук Меоса Мартина, братишка крестника, не нарадуется — ходит по дому, плюет на печи и доволен — трещат, шипят раскаленные камни. Ему, правда, сунули в руки большую чулочную спицу и велели протыкать ею кровяную колбасу, дымящуюся в котле, но, осилив три котла, Андрес больше не выдержал и дал деру.

В десятиведерном котле, в нем обычно варили скотине, готовят кофе. В задней комнате строем стоят разнокалиберные бутылки водки, как солдаты, которые ждут только приказа, чтобы тожественно выйти на праздничный стол, а оттуда весело пролиться в глотки гостей. Наконец женщины подступаются и к птице, уносят ее в сад и под яблонями принимаются проворно ощипывать, при этом перья взывают в воздух и кружат, как метель зимой.

Гости званы из ближней округи и издалека, званы уже на субботнее утро. По программе, которую сообща составили Кадри Парви и Меос Мартин, торжество будет происходить так: утром, после первой закуски и кофе, пока гости не успели еще нализаться, уважаемый кистер произнесет в честь Кадри вступительную проповедь, которую гости должны выслушать стоя, сосредоточенно и с почтением, как подобает христианам. После проповеди и общей молитвы будут пить за здравие, есть пирожные и петь Кадри величальную. Так закончится первая часть праздничного дня, после величальной, если будет подходящее настроение, Кадри скажет несколько благодарственных слов, после чего все сядут за обед.

После обеда состоятся крестины младенчика, внука Меоса, опять же с проповедью, питьем во здравие и бисквитным пирожным, вслед за тем кофе, мороженое, водка, пиво. Дальше наступит через брачной пары — Тоомаса Парви и его невесты Маарьи Мельц, единственной дочери Яана Мельца, богатого хозяина хутор Леозе. Кистер прочтет им коротенькую проповедь, благословит их, все споют им величальную, выпьют за их здоровье, поедят пирожных, примут чего покрепче и сядут за общий стол ужинать.

Вечерняя трапеза вперемежку с танцами и песнями продлится до самого утра, пока не наступит время пить утренний кофе, водку, пиво. Народ слегка подкрепится, и можно будет отправляться в церковь на венчание. По предусмотренной программе свадьба после венчания продлится по меньшей мене до утра вторника. Празднование закончится проповедью кистера, вслед за которой всем участникам споют величальную, выпьют в последний раз за здоровье, съедят последние бисквитные пирожные, опрокинут рюмку-другую чего покрепче, и, будет желание, можно расходиться.

Все должно совершиться солидно, с достоинством и торжественностью, как принято у людей образованных и хорошо воспитанных. Нужно всеми силами избегать всяких драк, ссор, необузданных расхождений во мнениях. Блюсти порядок поставлены младший сын Юри Аапсипеа Якоб Аапсипеа, сын Тыниса Тикута Альберт Тикута, сын Меоса Мартина Юри Мартин, сын Яака Ярски — Яан Ярски, им выданы белые повязки на левый рукав. Они должны будут быстро и благопристойно гасить любые ссоры и драки, а случись, какой-нибудь дурень ударит другого бутылкой по голове или ножом в живот, нужно будет немедленно доставить раненого в амбар, где ему окажут первую помощь, а драчуна без лишних слов свяжут веревками, так, чтобы не видели остальные гости, и отведут в подвал, на корзинки из-под пива, чтобы он выспался и пришел в себя. Первую помощь окажет младший сын Яака Ярски, фельдшер Мадис Ярски, которого для такого случая пригласили на праздник из города. Кроме того, в помощь дежурным и для устрашения забияк приглашены местный констебль Йоонас Симпсон и член Союза обороны Пеэтер Питка.

Программа совместных торжество Кадри Парви и Меоса Мартина разработана как полагается, расписана по параграфам, обоими подписана, чтобы потом, когда праздник завершиться, не возникла бы перебранка, и поэтому в ней учтены любые мелочи. Поначалу автором программы была одна Кадри, потому что Меоса такие пустяки не заботили, но не может ведь мужчина допустить, чтобы все торжества шли как Кадри заблагорассудится. Поэтому он сделала массу поправок, дополнений и добавлений , особенно по тем вопросам, в которых считал себя докой: драки, дежурные, фельдшер, констебль, охрана.

Кадри уже к кистеру отправила письмецо с любезной просьбой приехать в субботу утром пораньше. Кистером был теперь не тот старый почтенный господин, которых крестил стольких детей Кадри; тот милый человек совсем недавно помер от старческой немощи. Новый кистер прибыл только вчера, и ни Кадри, ни прочие гости Терикесте его еще в глаза не видели, но, по слухам, он приехал с Сааремаа и вроде бы человек простой и разговорчивый.

И наступило раннее утро субботы.

Кадри Парви в эту ночь глаз не сомкнула. Вечером она сходила в баню, мылась и хлесталась веником до полуночи, а потом в комнате принялась наряжаться. Со дна сундука она вытащила на белый свет все ценное, все красивое, что осталось еще от старых добрых времен. Белые кружевные перчатки, шелковые платья ее молодости, платки, муфты, шляпы так побиты молью, что как возьмешь в руки — тут же рассыпаются в прах. Старые туфельки тоже скукожились, свернулись в клубок, как ежики, а подметки в местах крепления отстали. Но кое-что все же уцелело. Какая-то одежка. Какое-то льняное кружево, если его чуть-чуть подправить, вполне можно бы надеть. Но сегодня Кадри хочет нарядится как следует, ведь такой важный день, важней, чем любой другой день в ее жизни. Вот почему она цепляет на себя все, что ей кажется дорогим и красивым, все кружавчики, брошечки, разноцветные цветочки из бархата, она даже шляпу надевает, старинную, огромную, как стог сена. Это скорее гнездо аиста с птицами и перьями, обрамленное причудливо ниспадающей бахромой с отливом, словно буря прошлась над землей и хорошенько растрепала, перетрясла это просторное гнездо.

Когда Кадри наконец выходит в сад, Меос Мартин испуганно вскакивает.

- Ого! - вскрикивает он, вытаращив глаза на Кадри.

- Да, да,- горделиво говорит Кадри, - вот я какая, стоит лишь немного позаботиться о себе. Как я тебе нравлюсь? Может, какая-то вещичка и устарела, вышла из моды, да кто же за модой-то угонится? Главное, чтобы было красиво, мило и к лицу приличной женщине.

Меос Мартин смотрит искоса, потом хлопает стопку водки и все, что ему остается, так это произнести:

- Да, здорово, нет слов!

«Ах ты, пугало гороховое! - думает он про себя в сердцах. - Обрядилась так, что если где в безлюдном месте навстречу попадется, лучше сразу сигать на дерево и читать «Отче наш».

- Здорово, конечно, - говорит Кадри, - зато сколько времени и сил на это ушло!

Она удовлетворенно приглаживает еще одно кружевцо, прилаживает еще один цветочек и добавляет:

- Ну, теперь только и остается, что ждать дорогих гостей.

Солнце едва взошло, а первые гости уже прибывают к дому.

Самым первым подъезжает Тынис Тикута со своим многочисленным семейством, телега набита так, что когда народ стал выгружаться, двор превратился в разворошенный муравейник. Мужики, бабы, дети вдруг заполонили все подворье, каждый что-то кричит, ругается, визжит, вопит, словно кто-то вдруг опрокинул пчелиный улей. Сын Тыниса Тикута Альберт, черная борода лопатой, уводит лошадь в сарай, при этом злобно кричит на женщин и детей, сам же старик идет в сад поздороваться с Кадри и поздравить ее.

- Ну, вот, наконец, и добрались, - говорит он. - Здравствуй, поздравляю тебя с днем рождения, желаю счастья!

Он чуть скривил рот, сжимая в зубах трубочку, и остановился перед Кадри. Пусть эта баба не думает, что он прикатил сюда из почтения и великого уважения! Что его сильно волнуют эта выпивка и закуска, эти приемы на широкую ногу и роскошные празднества, это чествование, Кадри и крестины ребенка! Нисколько, он приехал только для того, чтобы лишний раз продемонстрировать этой бабе и всей деревне свой гнев и презрение. Тоже мне госпожа, вырядилась, как императрица, и, по слухам, хочет обескуражить всех своим великолепным столом. Нет уж, черт побери, Тынис Тикута должен прямо сказать — его Кадри с ног не свалит, нет, не валит! Его так просто не проймешь, пускай хоть мед течет с неба и ангелы при этом запоют. Тынис Тикута видал праздники и побогаче, лично-персонально бывал свидетелем застолий куда более впечатлительных. Загубила старая грымза всю жизнь Тикута, а теперь еще и выхваляется своим великолепием!

Следующим во двор прибывает богатый хозяин с хутора Леозе, Яан Мельц, с женой и дочерью-невестой. Прыгая с телеги, бросает жене вожжи и останавливается.

- Что здесь, порядка никакого? Так и не встретит никто? - громко восклицает он. Озирается, как медведь, задирает нос, сердится, задетый невниманием.

- Ну что, мать, поедем домой? - капризничает он. - Я так думаю, сегодня тут праздновать не собираются.

Но уже подбегает счастливый жених Тоомас Парви.

- А-а, это ты? - разыгрывая удивление, произносит Яан Мельц. - Тогда принимай воз вместе со всеми женщинами и лошадьми в свое ведение, а я пойду прогуляюсь.

Он резко поворачивается и уходит. И то сказать, чего ему здесь делать, если даже кистера еще нет? Он бы и не поехал в такую рань, да разве баба переспоришь? Эх, дьявол бы побрал всю эту затею! Не нравится хозяину Леозе ни Тоомас, ни его ненормальная мать Кадри. Катились бы они оба к дьяволу, помогать навоз разбрасывать, чванливое дурачье! Но что прикажешь делать, когда такой вот сукин сын забирается к тебе в дом, соблазняет твою единственную дочь, бесчестит ее и только после этого хочет стать твоим зятем! Взять бы жердину да показать негодяю дорогу в Иерусалим, да попробуй покажи, когда уж поздно показывать! Когда уже приходится изображать приветливость, вежливо разговаривать и соглашаться со всеми предложениями сукина сына. Ну, Яан и оставил ему своих баб, пускай этот выродок хоть обеих забирает. Чтобы Яан Мельц тягался с судьбой или проходимцем? У него в жизни есть один, но твердый принцип: против судьбы и проходимцев, человек бессилен, тут надо сдаваться без борьбы. Это избавляет от никчемного раздражения и расхода энергии; сдавайся и пробуй, как улитка, продвинуться в другом месте.

И хозяин Леозе Яан Мельц идет в лес, ложится под дерево, задумав как следует соснуть. На праздник он не покажется до тех пор, пока солнце не перевалит за полдень, тогда, может, и заглянет к ним ненадолго. Пусть едят и пьют без него, свой скот, муку и деньги он им отправил, пусть вся эта орава переваривает его добро — что ему тягаться с ними? И вскоре хозяин Леозе уже храпит, скрестив руки на груди и раскинув ноги.

А Тоомас Парви проводил невесту в клеть и теперь стоит перед ней, исполненный изумления, почтения и радости. Он стесняется даже взглянуть на нее, ему хочется только обнять девушку, обхватить ее своими сильными руками. Но попробуй удержи такую — живая как ртуть, и неугомонная, никак не устоит на месте. А ведь надо и это рассмотреть, и того коснуться, каждую малость надо разглядеть и потрогать. Так и не подхватить невесту на руки, всякий раз вырывается, скачет, как кузнечик, с места на место. А хорошо бы сейчас, пока они вдвоем, обсудить кое-чего, потом-то времени ни будет. Но ведь женщины, они такие, никогда не понимают ни настроения твоего, ни желания. А Маарья Мельц уже выскочила из клети и бегает в большом саду, как девчонка.

Повозки одна за другой въезжают во двор. Семейство Юри Аапсипеа на тройке, Яан Ярски с чадами и домочадцами в роскошной карете. Знакомые и друзья, близкие и далекие, хозяева и бобыли, ремесленники и чиновники, мужчины и женщины, девушки и дети — широкой рекой текут к господскому дому. Кадри Парви и Меосу Мартину только и остается, что стоять на одном месте и смиренно принимать нескончаемые приветствия, поздравления и подношения. Две проворные женщины так и снуют между Кадри и клетью, относят половины телячьих туш, поросят, свиные окорока, пироги и булки, бутылки водки и прочее добро, которое доставляют гости.

- То-то и оно, - расстраивается Меос, - все сволокут в клеть, и кто будет разбирать, что принесли Кадри, а что ему, Меосу Мартину? Оба ни хозяева на празднике, а как потом делить это несметное количество окороков, сервизов, дорогих вин? А один псих, охранник Пеэтер Питка, удумал подарить живого жеребенка. «Стоит у меня дома эта скотинка, - радостно сообщил он, - а что я буду с ней делать? И тут меня осеняет — дай-ка сведу жеребенка в подарок!» - выпалил Пеэтер Питка и привязал жеребенка к изгороди.

- Вот подлец! - думает Меос Мартин, - привел прекрасного жеребенка и ни словом не обмолвился, кому именно! Его малютке Йонатану, Тоомасу Парви или, может, семидесятилетней Кадри Парви? Привел с задней мыслью — бабка на старости лет станет ездить верхом, вот и скакунок под рукой? Теперь дознавайся, кому он жеребенка привел? Черт бы побрал эту злополучную идею- ничего глупее нельзя и придумать! Теперь у Кадри клети и сараи будут набиты до самого потолка, а он, Меос Мартин, совсем разорившийся по такому важному случаю, получит кукиш с маслом? И гости тоже странные какие-то, спрыгнут с воза — и сразу к Кадри, а уж потом только к нету. Должно-то быть наоборот, Меос больше потратился, ему почет и уважение больше. Все подношения должны отправляться в клеть из рук Меоса, а не из рук Кадри. Если дело и дальше так пойдет, его маленькому Йонатану и десяти крон на зубок не достанется! Нет, его семейство должно начать действовать. Как только въедет новая телега, его люди сразу окружат гостей, поблагодарят любезных гостюшек от имени Меоса Мартина, сразу расскажут, во что обошлись крестины, сколько телят, свиней, поросят, курей, индюков, уток, овец, телят, свиней, поросят, кур, индюков, ток, овец, телок пришлось забить Меосу, словом, гость, прежде чем он успеет спрыгнуть с телеги, должен точно и ясно представлять истинное положение вещей!

И Меос Мартин, отходя на шаг-другой от Кадри, зовет:

- Эй, хозяйка! Анн, хозяйка!

Хозяйка Мартина тут как тут — проворно подбегает к мужу.

- Что? - спрашивает она опасливо. - Что нибудь не так?

- А ты, дуреха, думаешь, что все так! - сердится Меос Мартин. - Не я ли дома всю семью учил, как тут себя вести и что делать? Не я ли втемяшивал вам в башки, как надо каждому гостю разъяснять, на чей счет и чьими трудами устроено здесь все это великолепие? И что же вы делаете? Бродите за хлевами, топчетесь в кухне, болтаетесь в саду, дела ни на грош. А каков результат? Глаза-то свои открой: Кадри даже жеребцов приводят, а нашему милому малютке до сих пор ничего достойного внимания не принесли. У Кадри клети и сараи уже ломятся от добра, а я стою тут как шут гороховый, трубку из одной руки в другу перекладываю, стыдно же хозяину праздника торчать с пустыми руками. Ясно, до чего доводит ваше вечное молчание?!

- Мы же делает все, что только можем, - оправдывается Анн. - Да и рты глиной не забиты.

- Переливаете из пустого в порожнее! - гневно кричит Меос Мартин. - Пользы от вас никакой. Я со стыда сквозь землю провалюсь, я за эти два дня вконец поседею. Еще раз повторяю тебе, Анн, а ты скажи это всему семейству — как новая телега подъедет к господскому дому, гость наши плотным кольцом окружат гостей, поблагодарят от имени Меоса Мартина за то, что пожаловали, сообщат, что для них забито столько-то голов скота, испечено столько-то булок, потрачено столько-то денег. Словом — гостей надо принимать, как наших гостей, а не Кадриных. Слыхала? Дошло? А теперь иди, да поживее!

После этого он опять подходит к Кадри и продолжает встречать гостей.

А во двор тянутся телеги. Мужики группками стоят кто в саду, кто во дворе, кто в комнатах, а женщины все в бегах, тут пошепчутся, там боязливо и будто стесняясь приостановятся и снова несутся дальше. Шум, смех, вскрики. Везде и всюду люди, из рук в руки кочуют бутылки с водкой. Прибыли и фельдшер Мадис Ярски, и констебль Йоонас Симпсон.

Потекли дары и на праздник Меоса Мартина.

Их стыдливо суют в руку со словами:

- Внучонку а зубок!

- Дело хорошее, - отвечает Меос Мартин и сует в карман, а если подарок пообъемистей, передает его девушке. Теперь и он по примеру Кадри поставил девушку бегать до клети и обратно.

- А про жеребенка еще поговорим! - решает Меос. - Мы это дело потом решим непременно.

Важно и чинно расхаживают блюстители порядка, они поделили между собой поле деятельности — Якобу Аапсипеа выпало приглядывать за садом, Юри Мартину — за постройками, Альберту Тикута — за двором, а Яану Ярски — за поляной и ольшаником. А в случае нужды они быстро придут на помощь друг другу, так они порешили. И твердо пообещав Кадри, что водкой злоупотреблять не станут, с людьми будут вежливы и со своей стороны постараются сделать все, чтобы гулянье, закончилось хорошо, с белыми повязками на рукавах они теперь важно расхаживают в толпе и быстро, как вороны в полете, вскидываются, заслышав громкий вскрик или вопль. Пока же для них дела не находится, народ еще трезвый и смирный.

Фельдшер Мадис Ярски разложил в клети необходимые бинты, склянки с йодом и пластыри, будто прибыл на фронт. С удовольствием разглядывает он парней, грузных хозяев и застенчивых бобылей, уже сейчас старается угадать, кому из них придется перевязывать глубокую ножевую рану, кому заклеивать пластырем разбитую голову, кому прибинтовывать к шине сломанную ногу. Увидев в комнате несметное количество бутылок водки, пивных бочонков, корзин и зная своих земляков, он уверился окончательно — сегодня и завтра работы у него будет невпроворот. Поэтому он старается взять свое заблаговременно, потом уже не будет времени. Как горожанину и важному гостю ему в клеть подносят пару бутылок и миску со студнем, так что не проходит и часа, как фельдшер Мадис Ярски валится среди своих склянок с йодом, пластырей, бинтов будто подкошенный и храпит.

А кистера все нет.

По Кадриному плану гостям бы уже сидеть за столом, пить водку, кофе, есть студень, сдобу, но нет кистера! А как же начинать без кистера?!

Уже накрыт праздничный стол, в двух больших комнатах, друг к другу, словно белые гробы, стоят столы в десять саженей. Уже и кофе разлит по чашкам и стаканам, женщины ждут только знака Кадри и Меоса Мартина, чтобы пригласить любезных гостей к столу. И народ уже в нетерпении — что же за дела такие, то ли насмешка, то ли недоразумение: их пригласили, они приехали, а теперь, значит стой тут дурак-дураком, подпирай стены, а за стол ни ногой! Кадри Парви, правда, распорядилась, чтобы девушки разносили блюда с булочками, а парни — бутылки с водкой, но народ смотри на это как на невинное причащение и не успокаивается.

Да где же запропастился этот проклятый псаломщик?

Кадри выбегает посмотреть, приставляет ладонь козырьком ко лбу, но на дороге никого. А вдруг кистер не получил письма и вообще не явится? То-то стыда и позора не оберешься!

А Тынис Тикута уже буянит. Нализался, встал посреди лужайки и вещает во всю глотку:

- Я так думаю, что кистер и не приедет, - говорит и смеется. - С чего ему сюда приезжать, в эту нищету? Если кому нужно окрестить ребенка, пусть катит в церковь, кому нужно отпраздновать свое семидесятилетие, пусть едет к кистеру. Что вам кистер — собачонка — с хутора на хутор бегать?

Настроение у Тыниса отменное: наконец!то господь бог посчитается с Кадри за все ее неисчислимые грехи и обиды! Ежели кистер не появится — занимательнейший для Кадри день будет испоганен, а сама она навсегда опозорена. Так ей, мерзавке, и надо, а то расфорсилась, ни дать ни взять государыня императрица! Вот и настигло ее наказание божье, грехи и обиды, что день за днем, год за годом вопияли к небу, будут отомщены сторицей... А он, Тынис Тикута, на то и поставлен, чтобы свидетельствовать, как Кадри падет под бременем своего позора!

А вот уже какой-то нетерпеливый гость кричит и Меосу Мартину:

- Эй, хозяин, ты вроде внука крестить собирался? Может, уже и начнем, сам видишь, день к вечеру клонится!?

И Меос Мартин бежит к своему семейство советоваться.

- Что будет? Кистера не! - выпаливает он, весть красный от раздражения.

Забегала и Кадри, шлет маленького Андреса на дорогу — поглядеть, не клубится ли пыль? Но Адрес вскоре возвращается, останавливается подле Кадри и равнодушным голосом произносит:

- Ни шиша там не видать!

- Ах ты, мартышка! - ярится Кадри. - Ты зачем мне это говоришь? Ты стой на холме и смотри. Как следует смотри, и как завидишь кистера — бегом сюда!

Наконец решили все-таки звать гостей за стол. Кадри собирается сама прочесть за столом молитву. Уже она ищет библию и молитвенник, а у самой глаза от стыда красные. Народ, однако, усевшись за столом, на нее — ноль внимания. Зазвенели тарелки, зазвякали чашки, люди разом подобрели, заговорили, бутылки с водкой быстро переходят из рук в руки. Никто и не думает ждать, пока Кадри найдет нужную страницу — кистера нет, и молитв не надо.

Угрюмая, печальная, восседает Кадри на своем почетном месте, молитвенник так и остался нераскрытым.

- Где же запропастился этот кистер, этот греховодник проклятый? - расстроенно думает она. - сколько трудов, гостей позвали, расходов не счесть, и вот, когда самое время начать праздновать, этот шут как сквозь землю провалился. Кто теперь скажет проповедь, произнесет несколько добрых слов в честь ее семидесятилетия, споет в подтверждение псалом-другой? Ох и стыд, ох и бесчестье, как четко была расписана программа праздника, и теперь коту под хвост! Послать бы за кистером лошадь, так и самая резвая лошадь раньше вечера не вернется.

Грустная, сидит Кадри на своем почетном месте, не подымая глаз.

Вдруг — дверь нараспашку и, словно мячик, влетает маленький Андрес.

- Идут, идут! - кричит он восторженно.

- Кто, что? - нестройно вопрошают гости.

- Кистер идет, а с ним помощник! - объясняет маленький Андрес.

Кадри встает из-за стола, приглаживает волосы, и вот она снова почтенная, важная, деловитая.

- Правду говоришь? - спрашивает она у мальчонки, и голос ее дрожит.

- Правду, чистую правду! - подтверждает Андрес.

Кадри Парви, Меос Мартин, Тоомас Парви, Маарья Мельц и еще целая толпа мужчин и женщин разом отрываются от стола и спешат навстречу кистеру.

Один лишь Тынис Тикута сидит, словно огорошенный, и бормочет себе под нос:

- Нет правды и быть не может! Пришел-таки кистер!

По дороге шли двое, один, чуть постарше, шагал весело, насвистывал, другой, помоложе, шел понуро, мрачно смотрел перед собой и выглядел усталым. Оба пропыленные, видно, шли долго, а лица их от солнца и ветра сделались цвета обожженной глины. Старший нес каннель, притороченный бечевкой, и время от времени, почти бессознательно, его пальцы быстро и ловко пробегались по нему в каком-нибудь веселом мотивчике. Он беспрестанно говорил о том и о сем, наслаждался красотой пейзажа, хмелел от лесов и полей, до каждой птахи и букашки ему было дело, о каждом встречном человеке или животном он что-нибудь да скажет. Ничто не ускользало от него, все было ему интересно, все его радовало, и поэтому он лихо задирал голову. Широкая его грудь была обнажена, и каждый порыв ветра был ему в радость. А звали его Тоомас Нипернаади.

Спутник ничего ему не отвечал. Он шел чуть позади Нипернаади, не глядя по сторонам, сопел, переставляя ноги, и махал руками, как солдат на форсированном марше. Хоть и помоложе, но был он сутул, мрачен, будто шел принуждаемый, а не по доброй воле. Даже шляпу он надвинул на самые глаза, а голову втянул в плечи. Шел, словно двигался вперед то одним, то другим боком. Этого человека звали Таавет Йоона.

- Вот увидишь, милый друг, - говорил тот, что постарше, - все закончится наилучшим образом. Найдем где-нибудь работенку или произойдет еще что-нибудь замечательное. Если уж двадцать дней не везло, ясно, что теперь пойдет полоса удач. Дин ведь чередуются, поэтому нет ни малейшего повода хмуриться.

Поскольку тот, что помоложе, не отзывается, старший минуту спустя продолжает:

- Помнишь, несколько дней назад мы пристроились ночевать под кустом? Разве счастье не прошло совсем рядом? Как было: просыпаюсь, открываю глаза и вижу — прямо передо мной сидит заяц, и такой здоровый, серый, пушистый, смотрит прямо на меня, а верхняя губа у него дрожит, словно под током. Я, конечно, хвать! - но вот беда, на миллиметр промахнулся, только клок шерсти остался в руке. А какая была бы роскошная еда: как бы мы его приготовили! Вот так оно, счастье, и стоит в миллиметре от человека, а ты, бедняга, и понятия ни имеешь, когда у тебя в руке останется всего лишь клок шерсти. Нужны терпение и стойкость. Да разве возможно такое, чтобы у этаких ребят под носом захлопывали все двери — о одном месте собаку спустят, в другом кулак покажут, а в третьем-то мы будем желанные гости. Только не надо хныкать, вздыхать, вешать нос. Человек, павший духом, что гриб под деревом — первые же капли его и расплющат.

- Третий день во тру макового зернышка не было! - ответил младший и бросил на своего спутника быстрый и сердитый взгляд.

- Неужели третий? - удивился Нипернаади. - А я так был уверен, что вот только вчера вечером наелся до отвала. Право слово, даже тяжесть какая-то в животе. Ты не печалься, Йоона. Взгляни-ка на дорогу: колеи вкривь и вкось накатаны и сколько их — будто ехало великое множество подвыпивших людей. Смотри: тут следы целой толпы, а вот, чуть подальше, вообще ни следочка. Значит, здесь люди бежали, а том опять запрыгнули на телегу. Держу пари — где-то неподалеку свадьба. Но по субботам в церкви не венчают, значит, это свадьбу затеял человек с большими деньгами, раз он гостей созвал уже днем раньше.

- А нам с того какой прок? - безнадежно буркнул Йоона.

- Как это? - поразился Нипернаади. - Нет такой свадьбы, чтобы мы пришлись не ко двору. Или я не умею играть на своем инструменте, а тебе не дал господь прекрасный голос? Настоящее искусство всегда в цене, оно денег стоит. О боже, да человек с нашим талантом может десять раз обойти земной шар и нигде нужды не знать.

Вдруг он остановился как вкопанный.

- Йоона, ну-ка взгляни, - сказало он радостно, - что это за люди спешат нам навстречу? Они так шумят и кричат, будто мы возвращаемся в отчий дом, как блудные сыновья!

Йоона безучастно поднял голову и махнул рукой.

- Пустые надежды, обман зрения! - мрачно проговорил он. - С чего ты взял, что они спешат навстречу нам, ждут нас?

- Именно нас! - твердо сказал Нипернаади. - Видишь, как машут они нам платками, улыбаются, торопятся так, словно мы богатые дядюшки из Америки. Свадьба, конечно свадьба, и им позарез нужны музыканты. Завидели мой каннель и теперь бегут просить.

- Такая орава — приглашать музыкантов? - не поверил Йоона. Теперь он пригляделся попристальней. И верно, сомнений не оставалось — люди спешили им навстречу.

- Это какая-то ошибка, - решил Йоона. - Принимают нас за кого-то другого.

- Да пусть принимают хоть за нового мессию, - отрезал Нипернаади, - я пойду с ними. Ах, дьявол, у меня кишки уже пляшут от радости — предстоит им работенка, а в нос ударили запахи вкуснейших блюд.

Кадри Парви, Меос Мартин, Маарья Мельц, Тоомас Парви и куча мужчин и женщин быстро заключили пришельцев в кольцо, они верещали и каркали, как птицы, налетевшие на падаль. Один схватил за рукав, другой за руку, третий, четвертая и пятый прыгали и все разом говорили, задавали удивительные вопросы.

- Ох, миленькие, ох, дорогие, как же вы так запоздали? - радостно вскрикивала Кадри.

- А мы-то ждем, ждем! - воскликнула счастливая невеста.

- А у нас дела и в других местах! - с улыбкой произнес Нипернаади, отдаваясь на волю десяткам рук, увлекавших его за собой.

- И в других местах?! - удивилась Кадри. - В Коорасте? В Синглепа? В Эмбуском уезде?

- И там и там, - сказал Нипернаади.

- И там и там? - вторила Кадри Парви. - А мы совсем заждались, совсем уже неудобно стало. Гости собрались, а вас нет как нет. Ну, и то хорошо, что вообще пришли.

Меос Мартин яростно зафыркал, что же за чертовщина такая, думал он, какие-то бабы, какие-то мужики ухватили почтенного кистера за рукав, а ему, хозяину праздника, деду младенчика, которого будут крестить, не подступиться. И расталкивая народ крепкими локтями, он пробил себе дорогу.

- Не желают ли господа выпить по глоточку? - спросил он, придвигая бутылку под нос Нипернаади.

- Оставь! - оборвала его Кадри. - Господам не пристало посреди дороги хлебать прямо из бутылки! Что они — мужичье какое-нибудь?!

И разом переменив лицо и голос:

- Ах, как мило, что вы все-таки приехали! Чтобы мы без вас делали? И даже каннель у вас с собой? Наши люди, правда, и без каннеля знают все церковные мелодии, но с каннелем оно и славно, сразу верный тон задаст. А это, верно, ваш молодой помощник?

- Да, - ответил  Нипернаади, - этой мой молодой помощник. Очень хороший парень, его зовут Таавет Йоона. И если вам нужен певец, лучшего голоса даже среди ангелов не сыскать!

Йоона чувствовал себя как на горячих угольях. Он попытался вырваться, упирался, протестовал, но женщины впились в рукава и полы пиджака, и он шагал между ними, как в клещах. Он рычал, как пойманная собака, и с мрачным видом высматривал, куда бы сбежать.

- Ох, до чего я рассеянна! - воскликнула вдруг Кадри Парви, когда они подошли уже к самому дому. - Господа были так любезны и сразу пошли с нами, но они ведь здесь чужие и понятия не имеют, кто мы такие. Как же я могла забыть и не представить вам всех!

И, быстро поотталкивав от  Нипернаади и Йооны мужчин и женщин, она заговорила:

- Вот смотрите сюда — это стою я, Кадри Парви собственной персоной, хозяйка Терикесте, чей семидесятый день рождения сегодня празднуется  и в чей дом вы приглашены. А это мой сын Тоомас Парви, а эта маленькая девушка рядом с ним его невеста Маарья Мельц. А это Меос Мартин, его внука мы должны сегодня окрестить. А остальные вокруг это все добропорядочные члены нашего прихода и с ними вы в дальнейшем познакомитесь сами.

Она поклонилась, улыбнулась и добавила:

- Теперь остальные гости снова могут сесть за праздничный стол, а мы с господами сначала обсудим программу нашего праздника и потом присоединимся к вам.

- Да-да, программу, - заговорил и Меос Мартин, - ее непременно надо обсудить. Ведь господа опоздали и возможны некоторые очень важные изменения и дополнения. Но, может быть, господа все-таки соль любезны и для начала выпьют по глоточку? Я и закусочку сейчас организую.

 И сунув Нипернаади в руки бутылку, Меос быстро побежал к амбару.

- Очень милый и любезный человек! - произнес Нипернаади, любовно глядя вслед старику.

- Очень! - вымолвил свое первое слово и Йоона.

Кадри Парви почувствовала себя несколько задетой — первая похвала почтенного пастора досталась Меосу, этому невоспитанному мужлану, который так и норовил нарушить хороший тон и изысканные манеры, который не имеет ни малейшего представления о том, как следует говорить и вести себя с высокородными господами хотя кистер по виду был человек простой, у него даже воротничка на шее нет, а обут он в большие, растоптанные сапоги, но образованные люди часто напускают на себя такой вид, чтобы не выделяться, суть и манеры от этого не меняются. И Кадри Парви, деликатно дернув головой, пригласила мужчин в сад. Здесь она показала им место в беседке, взяла свою длинную программу празднеств и принялась читать ее подробно, параграф за параграфом, подчеркивая и обращая особое внимание на те места, где говорилось о песнопении и проповеди. Но тут подоспел Меос Мартин со своей женой Анн и начла выкладывать на стол и прочие горячительные напитки, закуску.

- Господа наверняка проголодались, - сказала жена Меоса Анн, - легко ли столько пройти пешком.

- И выпить по рюмочке не повредит, - дополнил Меос, наполняя водочкой рюмки.

- Довольны ли вы нашей программой? - сухо спросила Кадри, сердитая оттого, что вмешалась чета Мартинов.

Нипернаади выпил, закусил и проговорил дружески:

- Слово божье и в самом деле вещь очень хорошая и замечательная, но от излишнего употребления может быстро скиснуть. Я лично думаю так, что программа ваших великолепных празднество составлена со вкусом и отменным знанием дела, но в ней многовато проповедей и песнопений. Это сильно сбивает праздничный настрой и народу может быстро наскучить. Хоть и сказано, что не хлебом единым жив человек, но и словом божьим; однако же по собственном опыту должен признать, что без хлеба слово божье не очень-то радует. Не так ли, хозяин?

Меос Мартин так обрадовался, что спрашивают его мнение.

- Так, так! - быстро закивал он, вновь разливая водку и подталкивая свою жену локтем.

Кадри Парви не знала, принимать ли слова  Нипернаади всерьез или счесть их шуткой.

- Но почтенный кистер, - заговорила она с легким смущением, - все мы люди набожные, и каждое лишнее слово божье, которое слетит с ваших уст, доставит нам несказанную радость и подлинное удовольствие.

- Ерунда! - вдруг перебил ее Меос. - Сроду терпеть на могу бесконечных увещеваний и болтовни. Прочти коротенькую молитву, коротенькое песнопеньице в придачу и будет довольно тебе и твоему богу. Так считаю я, хозяин хутора Меос Мартин, и так же думает моя жена Анн!

- Да-да, - подтвердила Анн, хотя она-то как раз и не слыхала, о чем говорил старик Меос.

- Если почтенный пастор окрестит моего малютку как подобает, то все остальное можно пропустить одним махом! - сказал хозяин.

- А ты не вмешивайся! - взвилась Кадри, и скулы ее зарозовели. - Ты только о том говори, что касается крестин твоего внука, а все прочее дело мое и почтенного кистера.

- Да я ничего такого не сказал, - оправдывался Меос, придвигая высоким гостям все новые блюда — Я только вслед господину кистеру говорю, что злоупотребление словом божьим может кончиться тем, что наша обильная закуска и выпивка просто прокиснут. А я ведь забил четырех телят, двух поросят, двух овец да сколько птицы — и кто же успеет все это съесть, если с утра до вечера пойдут нескончаемые проповеди да молитвы?

- Так, так, - произнес  Нипернаади, пугаясь и отодвигая еду от себя подальше. Стало быть, его приняли за кистера? Настоящий кистер не явился, и теперь поймали его и делают кистером.

Йоона тоже озирался с опаской, словно искал в саду место, куда бы скрыться. У него тоже разом улетучилось  аппетит и хорошее настроение. Он сгреб с лавки свою шапку и смял ее в руках, готовый бежать в любую секунду.

Но тут Кадри Парви поднялась из-за стола, взяла  Нипернаади за руку и сказала:

- К чему нам тут спорить, наше пребывание здесь может показаться гостям подозрительным. Нам пора за праздничный стол. Я так думаю, что пусть программа диет своим ходом, сейчас уже трудно что-либо менять. Начнем с проповеди обо мне, потом крестины, а затем почтенный кистер обратиться с несколькими добрыми словами к новобрачным. А уж как это сделать — все разом или с долгими перерывами, пусть почтенный кистер решает сам. Вот так, а теперь — прошу.

- Надо бы немного подумать над проповедью, - извиняющимся тоном сказал  Нипернаади.

- Да что вы, - засмеялась Кадри, - вы уже, наверное, достаточно о ней раньше подумали! А пока будете сидеть за праздничным столом, будет еще время подумать свою думу и стихи библейские припомнить.

- Вот именно, вот именно, - здесь и Меос согласился с ней, стоя за спиной Йооны, как почетный страж.

Гости уже успели как следует приложиться к водке, разговоры шли громкие, горячие, уже то тут, то там грохал о стол кулак и подтверждение правоты высказывания. Уже подскакивали бутылки и радостно наперегонки плясали тарелки. Наевшиеся собаки, которые уснули было под столами, повскакивали и опасливо заглядывали в глаза хозяевам. У мужчин раскраснелись лица, у женщин голоса стали визгливей.

Большое семейство Тыниса Тикута — мужики, бабы и бесчисленные дети — заняли весь угол большой комнаты.

- Эй, наши! - то и дело командирским голосом кричал Тикута. - Подняли рюмки, раз, два, три! - И на тикутовское «три!» весь угол хватал рюмки и одним духом опустошал их. Дежурный Альберт Тикута, по всему видно было, пил и без команды, он уже достаточно опьянел и угрюмо таращился красными глазами прямо перед собой.

Рядом с тикутовскими сидело многочисленное семейство Юри Аапсипеа, здесь пили совсем не в такой спешке и не столь единодушно. Женщины у Аапсипеа были поскромней и постыдливей, а детям вообще пить запрещали. Но и тут сын наливал отцу, а отец сыну, и так, энергично заботясь друг о друге, эти двое пили тихо, без единого слова, не обращая внимания на то, что творится вокруг, будто они были только вдвоем и бежали наперегонки, заключив како,-то странное пари. Пили и сопели, ода красные, потные, с расстегнутыми пиджаками и жилетами, положив рядом на скамейку воротнички и галстуки.

Дальше расположилось шумное семейство Ярски. Как только старик Яак Ярски в подтверждение каких-нибудь своих слов бил кулаком по столу, тут же сын его Яан Ярски на другой стороне стола шарахал еще сильнее. Так они и разговаривали, шумно, весомо, женщины и дети подкрикивали, настаивая в шуме и гаме на своих правах.

Вдруг раздались крики:

- Кистер идет, кистер идет!

Базар на мгновение прекратился, но только на мгновение, вскоре он возобновился с прежней силой. То один, то другой желал познакомиться с новым кистером, чокнуться с ним и долго, во всех тонкостях поведать ему, что он думает о вере и особенно о боге. Кадри Парви усадила  Нипернаади рядом с собой. Сбоку от  Нипернаади уселся Йоона, а дальше — Меос Мартин.

- Господи Иисусе и несчастная земля Ханаанская! - вздыхал Йоона в ухо  Нипернаади. - Ну и влипли мы. А что если взять и перевернуть стол, а в суматохе скрыться?

- Поймают! - безнадежно ответил  Нипернаади.

Он хмуро смотрел на шумливых людей, пил водку то их одной, то из другой бутылки, но есть не хотел. Кадри, конечно, пододвигала ему и то блюдо, и другое, но  Нипернаади с презрением отталкивал их. Его брови дрожали, и рюмка не держалась в руках.

- Они считают тебя кистером — хорошенькая будет история! - шептал Йоона. Уже и ему было не до еды, он то и дело посматривал на дверь, дуто ждал каждую минуту появления настоящего кистера. - Хоть бы дали человеку посидеть спокойно! - с тоской думал Йоона. Нет, наседают, точно комары, один предлагает одно, другой другое, и каждый шумит, лезет со своими разговорами. Когда кистер приехал, как живут на Сааремаа, при какой церкви он служил прежде, женат ли, есть ли дети, хорошо ли он  читает проповеди? Йоона покрывается потом, сжимается в комок, мокрым листом приникает к столу и не может ничего ответить. Ох, будет история, хорошенькая будет история! Будет теперь тебе счастливый день после двадцати несчастных!

- Библия у вас найдется? - спрашивает  Нипернаади у Кадри — Я ведь пешком, а носить с собой такую тяжелую книгу довольно хлопотно. И какой-нибудь молитвенник, и катехизис. В общем то, что касается бога и церкви.

По велению Кадри маленький Андрес приносит  Нипернаади кучу книг.  Нипернаади роется там и сям нервно листает, изучает катехизис, требник, библию. Кадри следит за каждым его движением, принимает торжественный вид, ежеминутно ожидая начала проповеди. Но так как  Нипернаади все еще переворачивает страницы, Кадри насупленно произносит:

- Надо начинать проповедь, дальше будет поздно. Люди уже несколько часов сидят за столом, и скоро им уже будет не до проповедей. День-то уже к полудню идет!

Нипернаади медленно, нехотя поднимает, и на первых словах голос его дрожит:

- Любезные прихожане! - В величайшей книг всех времен сказано так:

«Я нарцисс Сааронский, лилия долин!

Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами.

Что яблонь между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей.

Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — любовь.

Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.

Цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей.

Смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Аминь!»

Народ встал из-за стола, покорно сложил руки и тусклыми, недвижными глазами смотрит перед собой. Дежурный Альберт Тикута опьянел, он не может устоять на ногах и судорожно цепляется за стол, чтобы не упасть. Парочка Аапсипеа, отец и сын, с той же целью крепко держатся друг за друга, будто обнимаются. Кадри Парви, воображая себя нарциссом в Саароне, стоит важная, почтенная, и из ее больших глаз уже закапали первые слезы. Завидев их, кто-то из сердобольных не в силах удержаться, и вскоре уже кое-кто из женщин и мужчин трет глаза. Яан Сиргупалу, который все думает о погибшем сыне, уже откровенно плачет и прямо ладонью отирает слезы со щек.

Нипернаади всматривается в поникшие, покорные головы вокруг, его голос крепчает, глаза начинают сверкать, а его большой широкий нос вдруг надменно вскидывается.

- Дорогая Кадри Парви, хозяйка Терикесте, ты семьдесят лет прожила нам на радость! - обращается  Нипернаади к Кадри. И с жаром, остроумно принимается описывать человеческую судьбу на протяжении семидесяти лет, он находит пару удачных сравнений, сам впадает в восторг, речь его течет, как река, то быстро, то потише. Он наделяет Кадри многими добродетелями, присочиняет ей достоинства, он говорит о девической чистоте и невинности, параллельно описывая возраст цветочка и его расцвет в долинах!

Даже Йоона, которого при виде встающего  Нипернаади только что удар не хватил, вдруг заслушался, успокоился, увлекся, и вскоре он уже чувствует, что  Нипернаади по профессии и есть кистер. Женщины тем временем плачут навзрыд, тут и там шмыгают носами, трут глаза. Яан Сиргупалу от могущественного слова совсем скорчился, он изогнулся дан столом дугой и приник лицом прямо к миске со студнем. Тынис Тикута сражен окончательно — такой проповеди и такого возвеличивания Кадри он никак не ожидал. Ничего себе, адское пекло и полтыщи чертей впридачу, да они из Кадри делают невинную деву, цветочком называют, нарциссом, благодетельницей величают. Благодетельницей? - эту злобную, сварливую старуху, которая по своей прихоти каждого дурака наделила прекрасной землей под хутор, а ему, Тынису Тикута, дала песчаный бугор, где и воробью семьи не прокормить! И эту злобную старуху почтенный кистер величает благодетельницей?! Пригласить бы кистера туда посмотреть — пусть сам скажет, видал он еще где-нибудь такой сыпучий песок, такие скудные поля? Хорошо нахваливать, когда понятия не имеешь о том, как все на самом деле. И Тынис Тикута должен это одобрять перед лицом господа и людьми и даже впадать в восторг? Растроганно плакать, как все прочие за этим праздничным столом? Тынис Тикута может и поплакать немного, если уж так угодно, он может слезу пролить, но только от ярости, от палящей ярости, дьявол и полтыщи чертей! Тынис Тикута может заплакать оттого, что нет справедливости в этом мире, оттого, что творится несправедливость, что ложь и лицемерие прямо-таки вопиют к небу!

И с глаз Тыниса Тикута впрямь срываются две воскового цвета слезы, медленно катятся, будто осторожно нащупывая дорогу, по морщинистым щекам, низвергаются в седую бороду и там печально застывают, словно выполнив свою неприятную миссию.

А Тоомас  Нипернаади неожиданно заканчивает мощным аккордом, делает паузу, потом тихим, смиренным голосом читает «Отче наш» и говорит:

- А теперь, мои возлюбленные, воспоем о Иерусалиме, могучем святом граде!

Закончив петь, люди не садятся, а продолжают стоять, потрясенные проповедью. Только дежурный Альберт Тикута и дуэт Аапсипеа грузно валятся на лавки, до смерти утомившись от долгого стояния. Кадри Парви, похоже, потрясена настолько, что плачет и смеется одновременно, она застенчиво потупила взор и сама поражена чистотой и ясностью своей души.

Нипернаади делает несколько шагов по комнате, он вошел в роль и произносит:

- Попрошу принести сюда ребеночка. И пусть приготовятся новобрачные.

- Ох, Иисусе и земля Ханаанская! - безнадежно вздыхает Йоона.

Один стол живо отодвигают, на стул помещают большую миску с водой, старик Меос зажигает несколько свечей, и счастливая зардевшаяся мать подходит с ребеночком к чаше. Меос Мартин сам хочет быть крестным отцом своего внука.

Снова все поют, снова говорит  Нипернаади, теперь он говорит о дите человеческом, которое робкими шагами должно вступить в жизнь. И тут зрит он только темные краски, громоздит над человеком черные грозовые тучи, насылает град и дожди, завывающие ветры и бушующие бури, и когда слушатели уже до глубины души потрясены мытарствами и ужасами жизни,  Нипернаади, словно удивительный волшебник, велит тучам уплыть, кончается град, послушно умолкают ветры, оратор возносит на небеса сияющее солнце и начинает описывать счастье, неповторимое очарование жизни. Проясняются, веселеют лица слушающих, глаза ласкаючи скользят по лицу волшебника. Меос Мартин — само блаженство и довольство — за такую прекрасную речь он прибавит кистеру целых пять крон, решает он про себя. И тут  Нипернаади завершает свою речь, свершая обряд крещения, возвещает: «... и нарекаю тебя Йонатаном».

- Кончено! - с облегчением говорит он.

Но тут его окружают, то один, то другой хочет поблагодарить его, то один, то другой хочет выразить свое восхищение.

- Какая проповедь, какая могучая проповедь! - восклицает, все еще всхлипывая, Яан Сиргупалу. - Шестьдесят восемь лет живу, шестьдесят восемь лет существую, но такой сильной проповеди слышать не доводилось. Будто схватил мою бедную душеньку и ну ее сжимать. И жмет, и жмет, покуда не стал я тминным зернышком у него в руках — ни вздохнуть ни охнуть! Вот это проповедь! Еще одна такая — и от тебя уже ничего не останется!

- Умеет, стервец, говорить! - воскликнул Яак Ярски, шарахнув кулаком по столу.

- Эт-верно, умеет! - громыхнул на другом конце стола Яан Ярски.

Таавет Йоона протиснулся к  Нипернаади поближе и прошептал:

- Самое время удрать! Ей-богу, вся эта история может выйти боком.

- Удрать? - изумился  Нипернаади. - Чего ради? Разве я не блестяще справился? Или ты видел, слышал кистера лучше? Даже пастор не окрестит ребенка, не благословит новобрачных лучше. Ты когда-нибудь видел такой восторг и омовение щек? Нет, Йоона, я вполне доволен собой.

- Но ты ведь не кистер? - в отчаянии вскричал Йоона. - Ты окрестил дитя и благословил новобрачных, но ты ведь не кистер?! А если обман откроется, отец небесный, будет нам защитой!

- Почем ты знаешь, что я не кистер? - спросил уязвленный  Нипернаади. - Может, я рассказывал тебе, кто я такой и откуда буду? Эх, Йоона, ты даже понятия не имеешь о моей настоящей профессии.

- Осушитель болот, сам же говорил! - угрюмо вставил Йоона.

- Кистер тоже иногда может осушать болота, если на него снизойдет озарение, - с достоинством ответил  Нипернаади. - Ты лучше не тревожься и спой гостям и хозяевам песню.

- Спеть? - Йоона с хмурым видом сел на лавку и принялся за выпивку. Нет, вся эта история выйдет боком, и еще как. Наверняка они отдубасят этого  Нипернаади так, что останется только рожки да ножки, а вот он, Йоона, ничего дурного не сделал, не крестил, не благословлял, Кадри не превозносил. И если хоть какая-то справедливость еще осталась на свете, они его не тронут. Поколотят одного  Нипернаади, этого отменного первостатейного жулика.

И вот Йоона уже успокоился, выпил водки и запел.

Тынис Тикута двинулся к  Нипернаади.

Надо же и ему высказать свое мнение об этой проповеди.

- Ну, это еще ничего! - заявил Тикута, усаживаясь возле  Нипернаади. - Ваша проповедь, конечно, была хороша, но это еще что! Вот я однажды слышал проповедь так проповедь. Пошел я как-то раз на службу, а там говорил старый пастор, вроде Ваал его звали. И как он произнес первые слова,так я и скопытился, будто молнией сраженный. Извиваюсь на земле, как червь, вою, рыдаю. И так целый час. А как второй час пошел и Ваал опять за свое, опять рот дерет, я вскочил и бегом в холодный придел за лопатой, возвращаюсь и давай копать. «Эгей, - кричат мне соседи, - ты что это делаешь?» - «Могилу себе копаю! - говорю. - Не хочу слушать увещевания нашего пастора!» Тогда связали меня, бросили в телегу и увезли домой. Вот это была проповедь, душа из меня вон! Прочли бы вы Кадри такую же, вот это было бы дело. А вы, конечно, сказал о том о сем, слушать было приятно, но никакого воздействия. Только из учтивости к вам и Кадри пришлось пустить слезинку-другую.

День клонится к вечеру, когда Яан Мельц, хозяин Леозе, пробуждается от спячки. Заслышав шум и гам в господском доме Терикесте, он медленно встает, протирает глаза и потихоньку-полегоньку направляется к дому. «Чаны прохудившиеся, - сердится он про себя, да разве их всех наполнишь?!  Пьют да галдят, еще неизвестно, оставили ему хоть каплю горло промочить? Шум уже на весь уезд, а что будет завтра, когда свадьба по-настоящему разгуляется? Ох уж это Кадри со своим гонором, весть приход созвала, прямо как настоящая помещица. Водка льется ручьем, а ей дела нет, откуда все это и за чей счет!»

Подойдя к дому, хозяин Леозе останавливается. Все вокруг заполонили подвыпившие мужчины и женщины, они толкутся где группами, где поодиночке, толкутся во дворе, в саду, перед домом, в чепыжнике, в телегах, под стенами. Повсюду полно голосящих мужчин. И верещат будто поросята, застрявшие в ограде. Женщины, выполняя распоряжение Кадри и Меоса, переходят от одного к другому и упрашивают гостей, как положено, в четвертый раз сесть за праздничный стол. Поднимают мужиков, тянут их, поддерживают на ногах, помогают преодолеть порог и зайти в дом. А хозяин Леозе сколько уже стоит, а никто его не упрашивает, только и мелькают мимо него, да еще в бок ткнут, но никто на него не глядит. Никто его не замечает, не видит, да и что  смотреть на трезвого человека! А Яан Мельц чувствует себя на свадьбе дочери таким чужим и одиноким, что без приглашения никак не решится войти в дом. Как-то неловко, стыдно вдруг пробиваться через толпу, локтями прокладывая себе дорогу, чтобы бухнуться за стол рядом с этими крикунами. Он чувствует себя прямо как незваный гость, который не спросясь рвется за праздничный стол. «Ах, дьявол, чего тебе не спалось в ольшанике, - с грустью думает хозяин Леозе, - пришел бы завтра к утру, когда начнется свадьба его собственной дочери, тогда бы они, пожалуй, тут же пригласили его за стол, еще бы и упрашивали. Тогда и он был бы вправе кричать, развернуться как следует. А тут еще только крестины внука Меоса и день рождения Кадри.

Когда народ косяком повалил в дом, хозяин Леозе углядел маленького Андреса и поманил мальчонку.

- Слушай, Андрес, ты меня знаешь, ты меня раньше видел?

- Ясное дело, знаю и раньше видел, твоя же дочь Маарья сегодня невеста. Она только что сидела с кистером за столом, и люди уже шушукаются насчет этого кистера, а Тоомас Парви никак не может подойти к своей невесте.

- Вот оно как, - тянет хозяин Леозе и зевает, будто ему скучно. - А где стоит водка, ты тоже знаешь?

- Водка вон в той комнатке, - объясняет Андрес. - Там еще много. А Кадри и дедушка Меос стерегут ее и выдают людям понемногу. Дедушка Меос хотел было сразу всю водку отдать, а Кадри жадюга и надеется, что еще на завтра и на послезавтра останется. И они за каждую бутылку спорят, злющие, ругаются и все между собой счеты сводят. Дедушка пообещал даже на Кадри в суд подать.

- Вон оно как, - повторяет Мельц. - Так если водочка стоит в той задней комнатке, притащи-ка мне оттуда бутылочку и чистую кружку. А если тебе не разрешат, то скажи, мол, действуешь по приказу и с одобрения самого Яана Мельца, хозяина Леозе. Водка там моя, так что нечего им там рот разевать. Разве у Кадри деньги — ни гроша за душой! Ну а теперь иди, а я здесь подожду.

Когда маленький Андрес приносит штоф, хозяин Леозе наливает водку в кружку, присаживается на камень и пьет, как молоко, большими глотками. Не моргнув глазом.

- Заморил червячка, - говорит он, протягивая Андресу пустую кружку.

Но поднявшись с камня, идет уже враскачку, мотает головой и, тяжело ступая, входит в дом.

Народ за столом, на хмельных лицах будто отблеск заката. Навалившись на стол, кричат, ссорятся, размахивают руками. Дым коромыслом, будто сидят в бане, на полке в густом пару. Уже кое-где раздаются крепкие выражения, уже мужики петухами наскакивают друг на друга, но нет еще приличествующего размаха и удали. Еще душа не всколыхнулась на большие дела и кулак просто так, для разминки со свистом режет воздух. Только у некоторых вполне невинно синеет бровь, у какого-нибудь юнца поцарапана щека, чья-то баба после взбучки ходит и кудахчет, как пострадавшая курица. А мужики будто созревшая нива, что волнуется и ждет, когда сожнут и увезут золотое зерно в закрома.

И в тщетном ожидании этой жатвы фельдшер Мадис Ярски от чрезмерного утомления уже в третий раз соснул среди своих бинтов и флаконов с лекарствами, утратив всякую веру и уважение к своим землякам. «Только людей дразнят», - сердится фельдшер Мадис Ярски пред тем, как уснуть. Сколько писем ему написали, просили приехать из далекого города сюда потрудиться, а работы и в помине нет. Уже сколько бочек опустошили, сколько кулаков просвистело в воздухе, но ни разумной работы, ни разумного дела пока не видать. Одни детски, ссоры и ребяческие раздоры, уже солнце садится, а краснеет одно только небо. Нет тут ни бойцов, ни толковых людей. Очень ему, Мадису Ярски, нужно было ехать в эту глушь, волочь с собой тяжелые чемоданы с медикаментами? Этакая глупость, тупая крестьянская спесь и бахвальство, такое надувательство честных людей: предлагают серьезную работу, а дают при этом одну разбавленную водку!

Кадри Парви сидит рядом с Йооной и слушает го пение. Она зачарована и ошеломлена, она за всю свою жизнь не слыхала и не видала ничего подобного. Уже песен пятьдесят спел Йоона, аж с утра разливается и говорит, что это еще только начало. «Еще и начать не успел, - объясняет Йоона, - еще в нужный настрой не попал. Вот дня через три-четыре, когда голосовые связки поработают и горло немного разойдется, настрой уже будет подходящий и настанет радость от песен, тогда я дойду до настоящих песен и голос зазвучит как нужно. Сейчас меня еще слушать не надо, это я так, раскачиваюсь, голос пробую. Вот денька через три-четыре я вам спою, это будет песня!»

Меос Мартин уже всем гостям рассказал в точности о своих праздничных расходах, сколько телят забила Кадри Парви и сколько он, какую сумму Кадри дала кистеру и сколько крон сунул ему в карман сам Меос. Теперь у него есть время и о себе позаботиться, и за своей семьей проследить. Пусть сегодня все едят и пусть сегодня все пьют сегодня крестины его внука и за сегодняшний день в ответе он, Меос Мартин. Еще вопрос, найдется ли завтра, в день свадьбы, хоть кому-то подкрепиться, этого Меос знать не знает. И вот в сопровождении троих музыкантов он переходит от одного к другому, пьет за здоровье своих друзей, а в основном за свое собственное и своего крошечки Йонатана, выслушивает тысячекратную здравицу семье и роду Меоса Мартина. Он даже велит сыграть веселую вещичку на радость своему младенчику, и музыканты, подойдя к люльке, бойко растягивают свои гармошки. Но тут Меос вспоминает про жеребенка, ему непременно надо объясниться с Кадри: ему или Кадри привели того стригунка?

Тоомас Нипернаади расположился возле невесты и что-то приподнято вещает:

- Да, вот так завершилось мое знаменитое морское путешествие! - заливаясь краской, восклицает он. - Двадцать настоящих морских волков погибли в том рейсе, только я один выбрался на сушу!

Маарья Мельц глядит на него с восторгом.

И в этот мамый момент с грохотом распахивается дверь — и в дом влетает старый паасоруский звонарь  Аадо Сарн. Тяжело дыша, он замер у двери, разглядывает подвыпивших гостей, потом глубоко вдыхает и орет пронзительным голосом:

- Ох, беда, о, напасть! Ох, несчастье какое, гнев господень, что же теперь будет?

- О чем это звонарь? - спрашивает Меос Мартин. - Что с ним стряслось?

- Ох, беда, ох, напасть! - повторяет звонарь, перекрикивая всех собравшихся. - Еще поутру пустился в путь, да только сто напастей встали поперек дороги. Еще утром двинулся из Паасору и вот только сейчас добрался сюда. Поймал старика, заставили работать. Я думал, зайду-ка проведаю своего дорогого кума Пэтера Симуна, его бобыльский дом возле самой дороги. А как переступил порог дорогого кума, так и попался, словно мышь в ловушку. Задержали старика, увезли на сенокос, там как раз толока была. Только к вечеру и отпустили, душу хотели из меня вынуть этот дорогой кум и дорогая сестрица!

Меос Мартин велит музыкантам умолкнуть и через стол спрашивает:

- Да говори наконец, что у тебя за дело и чего ты расхныкался? Видишь, мы за столом сидим и некогда нам чепуху слушать.

- Ах, дело? - хныча повторяет звонарь. - Дело тоже было, вот паасоруский новый кистер послал меня сюда. Послал сюда и наказал: слушай, старый звонарь Аадо Сярн, иди и скажи людям В Терикесте, дескать, никак я не могу сегодня там быть. Там крестины и прочие обрады, а мне надо ехать в Вериоя, потому что туда меня раньше пригласили. Вот новы паасоруский кистрер сказал мне: слушай, старый звонарь Аадо Сярн, пойди с вестью в Терикесте и скажи, что сегодня я не приду, а буду в воскресенье утром. А я, старик, бегом, я бегом!

- Какой новый кистер? - взвилась Кадри Парви. - О каком кистере ты толкуешь, старик?

- Да все о том же, новом паасоруском кистере, - поясняет звонарь. - Иди, говорит, с вестью в Терикесте, ну я и побежал. Я бы мухой был здесь, да зашел к дорогому свату, а там меня, бедного старика, приловили. Работать заставили, сунули косу.

- Да ведь паасоруский кистер уже здесь, ты что, не видишь? - смеется Меос Мартин и тычет пальцем на Тоомаса Нипернаади. - Сам видишь, старый ты пень, поганка этакая, вот он, твой господин, новый паасоруский кистер.

- Старый пень, поганка? - удивляется звонарь Аадо Сярн. Они его обзывают старым пнем и поганкой? Смеются, кричат, обращают к нему свои оплывшие, глумливые рожи. Он так бежал, что дух захватывало, а они встречают его злобой и издевками, обзывают его старым пнем и поганкой?

Аадо Сярн подошел к Нипернаади, оглядел побледневшего парня спереди и сзади и сказал:

- Никакой это не паасоруский кистер!

- Как? Что он сказал? Никакой не паасоруский кистер? - загалдели гости и повскакивали из-за стола.

- Никакой это не паасоруский кистер! - с важным видом повтори звонарь. - Откуда мне знать, кого вы по пьяному делу позвали за праздничный стол! Настоящий паасоруский кистер уехал в Вериоя и приедет сюда только завтра утром.

- Ну и дела! - радостно завопил Тынис Тикута. - Не ослышался ли я: это вовсе не паасоруский кистер? Но ведь он окрестил младенца, произнес в честь Кадри отменную речь и благословил новобрачных?! Или я настолько пьян, что мне все это примерещилось?

- Померещилось, это точно, - простодушно подытожил старик Аапипеа и налил себе водки.

Таавет Йоона, охваченный паникой, вдруг вскочил из-за стола, решив спасти свою шкуру.

- Вы уж простите, - сказал он дрожащим голосом, испуганный и смертельно бледный. - Мы идем из Маарла, ищем заработка, и ни один из нас не пастор. Мы бродяги, умеем петь, играть и осушать болота. А эти крестины и проповедь, что тут Нипернаади читал, это только шутка и ничего больше. Мы просим прощения, и не принимайте все это слишком всерьез.

- Только шутка! - угрюмо восклицает Меос Мартин. - Они надсмеялись над моим крошкой, обесчестили моего маленького Ионатана?!

- Позор! - всхлипывая, кричит Кадри Парви.

- Да, мы бродяги, простите великодушно, - повторяет Йоона и просительно озирается.

- Простить? - угрюмо сипит Меос Мартин. - Сто человек пригласили на крестины, кормили и поили, целое состояние потратили на праздник, и все это, значит, только шутка? Четырех телят забили, двух поросят закололи, кучу овец, уток, кур и индюков заложили в печь, горы булок и пирогов напекли, сколько корзин водки споили людям, и все это — шуточка, развлечение для бродяг? И крошечный младенчик вовсе не окрещен, и надо это дело еще улаживать, начинать заново? Они ели и пили и шутки ради поразвлекались возле невинного дитяти?

Кровь ударяет ему в голову горьким угаром, перед глазами все рябит и плывет. Он как бык вскидывает голову и оглядывает собравшихся налившимися кровью глазами. Дурачье, пугала огородные, таракан им в нос!

Он чуть приподнимается, и праздничный стол опрокидывается. Весело побежали по полу тарелки и миски с холодцом, словно удирая от разгневанного человека. Женщины и дети с визгом бросаются к дверям и окнам. Кто-то остервенело колотит стекла, чтобы выпрыгнуть. Весь народ будто окрылился, уже посыпались первые удары.

- Пропади все пропадом, - думает Меос Мартин. - Пропадай и это последняя еда и выпивка, как пропало все остальное. Ах, нечистый тебя раздери, теперь только крутой нрав и еще более крутой кулак, больше ничего не остается.

- Где кистер, куда подевался этот пройдоха? - кричат все наперебой.

- Кистера сюда, кистера, сейчас мы его окрестим и прочтем ему проповедь! - кричит пьяный блюститель порядка Яан Ярски.

- Теперь только между глаз! - выкрикивает старый Тынис Тикута. - Народ, слушай, народ, собирайся вокруг меня, будем бить вместе!

Тынис Тикута хватает с пола раскатившиеся бутылки и швыряет их в толпу. Ему все одно, кто сегодня пострадает, главное, чтобы драка, шум и чтобы в господском доме ни одной двери и ни одного окна не осталось. Господь обратил-таки к нему свой милостивый лик и хочет в ожесточении покарать его врага и недоброжелателя. Наконец-то Кадри Парви получит по заслугам за все бесчисленные грехи, обман и чванство, наконец-то над ней покуражатся, впрок на всю ее оставшуюся жизнь. Наконец-то настал великий день расплаты и сведения счетов, теперь господь сам покажет Кадри ее невинность, чистоту и умеренность. Теперь эту хваленую лилию Сааронскую потреплет такая сокрушительная буря, что ни одного листочка на ней не останется. И предстанет эта женщина голой во всей своей неприглядности, точно так, как Тынис Тикута всю жизнь просил Господа. Тогда и похваляйся своими благодеяниями и празднуй вроде императрицы свой семидесятый день рождения! Да будет благословен великий Господь на небе и …

- Теперь только между глаз! - выкрикивает Тынис Тикута, швыряя в народ бутылки и миски.

Начинается потасовка, мужики сталкиваются, как разъяренные быки. Мрачно сопя, набычившись, сощурившись, они тяжко выступают навстречу противнику. От праздничного стола остались одни осколки и что-то жидкое на полу.

- Где кистер, заклинаю вас именем божьим, где этот пройдоха?! - кричит Яан Ярски.

Но кто теперь будет искать кистера, есть уже другие противники и заклятые враги.

- Ох, Иисус Христос и земля Ханаанская! - восклицает Таавет Йоона, продираясь к окну.

Но Якоб Аапсипеа, заметив его, подскакивает и хватает за рукав.

- А, ты тоже из этих самых! - вопит он.

Фельдшер Мадис Ярски просыпается от страшного шума и крика. Он садится и внимательно прислушивается. Неужто... прикидывает он и прижимает ладони к ушам. Но, заслышав среди общего шума и гама женский душераздирающий плач, он живо вскакивает, зажигает свечу и быстро раскладывает свои медикаменты. Нет, черт возьми, тут уже нечего сомневаться и рассуждать, тут дело ясное — в доме идет серьезная работа и серьезная резня. Вот здесь, на сене и соломе, он положит тяжело раненных, миску с водой для мытья и карболку для полоскания — на стул. А сюда йод и бинты с ксероформом, а сюда — рейки — на случай если кому-нибудь сломают руку или ногу. А здесь пластыри и скальпели, тут веревка, цепь — вдруг какой-нибудь раненный пьянчужка разбушуется? Наконец-то будет настоящая работа, нет, черт возьми, он-таки не ошибся в своих земляках — теперь они так просто не остановятся. Занимаются они медленно, шипят и свистят, будто сырое дерево, но когда разгорятся — огонь уже не потушить никакой силой. Поторопились бы дежурные приносить раненых, а уж он позаботится о дальнейшем.

И Мадису Ярски не приходится томиться ожиданием, уже волокут к амбару первого раненого. Но не дежурные, это рыдающие женщины, и тащат они с причитаниями первого раненого — Тыниса Тикута.

Правда, фельдшер Мадис Ярски в усердии и раже даже не замечает, кого именно доставили ему на перевязку и лечение. С важным видом, повелительным жестом он отталкивает женщин, срывает с раненого одежду и, напыжившись, начинает консультировать пациента — профессор да и только.

- Не бойтесь, - важно говорит он женщинам, - ничего серьезного, всего пара пустячных осколков стекла в голове, пара синяков под глазами, выбито три зуба, у подбородка и на горле незначительные следы ногтей, на плече небольшая рана, нанесенная как будто зубами, левая рука в плече слегка вывихнута, но  от сильного удара распух вдвое. Есть еще шишки и царапины поменьше, но это все несерьезно и даже не заслуживает упоминания, недели через две-три старикан снова встанет на ноги. Конечно, если нет внутренних повреждений, не порвалась какая-нибудь жила или кишка, если при лечении перечисленных ранений не возникнет никаких серьезных осложнений. Но будем надеяться на лучшее.

И фельдшер Адис Ярски проворно принимается за свою первую жертву.

- Пустите меня назад, в битву, - бредит Тынис Тикута, - не удерживайте меня, я им покажу настоящий певческий праздник! Эй, наши, слушай, народ, собирайся вокруг меня, ударим вместе, разом!

- Ох, быть там сейчас одно удовольствие! - весело размышляет Мадис Ярски.

Вскоре прибегает и другой раненый. Это дежурный Якоб Аапсипеа, с фиолетовой физиономией.

- Взгляни-ка, братец, все ли у меня в порядке! - нетерпеливо частит он. - Не порвалась ли какая жила, не повредилась ли какая кость. Внутри болит, саднит так, будто меня всего иголками начинили. Только быстрой смотри, дело не терпит!

Фельдшер приглядывается и так и этак, но ничего серьезного не обнаруживает. Только лицо все синее да левая мочка уха надорвана.

- Как битва? - любопытствует Мадис Ярски.

- Будто селедку засаливают — укладывают одного к другому, - отвечает Якоб. - Нет уже ни дежурных, ни нейтральных, в темноте даже не видать, кто кого бьет, все равны перед ликом Господним. - И он опрометью кинулся обратно.

Потом в амбаре появляется старик Яак Ярски. Его крепко долбанули прямо в бровь.

- Они побили тебя, отец? - восклицает Мадис, и кровь ударяет ему в голову.

- Ох, сыночек, - стонет старик Яак, - никому там пощады нету. Уже не мужики силами меряются, как бывало, настоящее истребление идет. Кто в темноте под руку попадется, того и бьют по башке. Стыд и позор смотреть на все это. Дай-ка мне лекарства да порадей — ой-ой-ой, голова-то как трещит, а на правый глаз я и вовсе ослеп!

- Так вон оно что, вон какие дела! - восклицает Мадис Ярски. - Не силами честь по чести меряются, а первого попавшегося с ног сбивают? Даже на старика налетели и его покалечили!

- Сам завязывай себе глаз, некогда мне тут цацкаться! - кричит фельдшер и, как разъяренный бык, несется в дом.

Схватка уже переместилась в сад, в кусты, во двор. Повсюду стоит визг, крики, брань. Бегут, убегают. Отовсюду доносится топот. Тоомас Парви ищет свою невесту. Меос Мартин — своих, Ярски и Аапсипеа рыщут по кустам в поисках кистера. Все перемешалось.

- Где кистер, куда подевался этот проклятый кистер? - доносится из темноты.

И вдруг в саду кто-то возликовал:

- Поймали, поймали! Наконец-то попался самозванец проклятый! Сейчас мы тебя окрестим и проповедь прочтем!

Слышаться удары, крики, стенания!

- Залез, как крот, под куст! Ребята, на помощь, кистера схватили!

- Не кистер это, это я — констебль Йоонас Симпсон! - слышится в ответ.

- Констебль? - в голосе звучит разочарование. - И чего ты там под кустом искал?

Меос Мартин встал посреди двора и кричит:

- Женщины, дети, девушки — быстро по телегам! В этой чертовой заднице нам делать нечего! И малютку несите, немедля отдайте мне малютку Йонатана. Ох ты, жалкий конец Иуды-висельника — да погрузитесь вы когда-нибудь? И детей с собой берите, свиней, собак, хлеб, студень, жаркое, булки. Не забудьте мороженое, пиво, водку, жареную птицу. Все, что еще отыщется в клети, комнатах, в погребе, кухне, все несите в телеги. Спасайте что можно! А жеребеночке, куда подевался этот проклятый жеребеночек, которого подарили моему малюточке?

Он, как бешеный бык, встал посреди двора, а женщины и дети снуют вокруг него, словно муравьи. А Меос все кричит:

- Анн! Где моя хозяйка Анн? Водку и мясо погрузили? Жеребенка нашли? Почему еще не принесли сюда моего малюточку? Поживей, детвора, нечего копаться, время терять! Кто собрался, живо в телегу и погоняй лошадей. А свиньи — не забудьте моих свиней в хлеву. Собаки потом сами прибегут. Кранц, Попи, Казак! Где малыш Андрес? Анн! Где моя хозяйка Анн? Все погрузились?

И окликая друг друга, под визг свиней, детский плач и собачий лай семейство Меоса Мартина поспешно покидает Терикесте.

- Ах ты, Иуда, ну и местечко! - восклицают мужчины.

- Местечко? - кричит Меос Мартин под громыхание колес и визг свиней. - Ничего себе местечко, это же чертова задница. Господи, Иисус Христос, единственный сын и радость Божья, держи меня в поводу, чтобы ни в жизнь не очутиться мне больше в  этом проклятом месте! Тут тебя мало того что ограбят, так еще в придачу измордуют!

Хозяин Леозу Яан Мельц тоже получил пару крепких тумаков и теперь торопится к своей лошади.

- Была нужда мне сюда приезжать, - расстраивается он. - Только в дом вошел, а они стол на пол и давай драться. Очень надо было покупать столько водки и другого добра — теперь гости затопчут всю еду, а если что осталось, то Меос увез. Тысяча несчастий, пусть они сами справляют свою свадьбу, он сыт по горло. Он едет домой, он свое получил — два крепких удара в лоб.

Кадри Парви уже наплакалась досыта и теперь, успокоенная, сидит в амбаре рядом со стонущим Тынисом Тикута. С молчаливым равнодушием слушает она крики и отъезд части гостей. Дурачье, грустно думает она, подхватились и побежали, будто чума в доме. Будто раньше такого не бывало, мужики за водкой всегда любили поругаться да подраться, для того и позвали на праздник городского фельдшера. А этот старый мерин, Меос Мартин, тут же бежать, и остальные следом. Неужели не могли подождать до утра, новый паасоруский кистер наверняка уладил бы все. И ребенка окрестил бы и прочел бы проповедь. А этот старый мерин сразу заголосил, опрокинул столы, затеял драку и сам же удрал. И что, стало ему лучше? Да еще оставшуюся водку и еду прихватил — как теперь завтра свадьбу справлять? Да пускай, черт возьми, они все разбегутся по целому уезду, только бы Йоона остался здесь! Кадри непременно хочется послушать его пение на третий или четвертый день, когда он поднастроит свои связки и дело дойдет до настоящих песен. Этот парень мог бы и подзадержаться, теперь ведь сын Тоомас перейдет жить к молодой жене в Леозе, а Кадри останется в Терикесте одна, совсем одна! Ах, Йоона, бедный певец Таавет Йоона, куда он подевался? И в саду искала его Кадри, и в кустарнике, даже в лес ходила, аукала, но Йооны нигде не видать. Вдруг да сбежал со своим длинным приятелем-проповедником и не вернется? Ведь Йоона не виноват, Йоона сидел и пел, чего ему скрываться?

У Кадри сердце за него болит, она встает и снова отправляется искать певца, который пришелся ей так по душе.

В поисках невесты Тоомас Парви попадает в хлев и чутко прислушивается. Не Маарьи ли это голос, невестушки его? С кем это она говорит, кому нашептывает любезности?! Проклятье, что за распутство, измена! Тоомас Парви подкрадывается поближе, чиркает спичкой и видит: сидит на корточках его невеста Маарья Мельц, а рядом с ней — с ней рядом этот распутник, этот негодяй, этот самозваный кистер, первопричина всех сегодняшних бедствий.

- Ах так! - кричит он загораясь от злости. - Вот где вы притаились, схоронились под коровье вымя?! Не будет у нас завтра венчания, вот что я скажу. Она прячет этого убийцу и мошенника, и чтобы я пошел с такой к святому алтарю?!

- Уймись, - укорят Маарья своего жениха, - или тебе сегодняшней драки мало?

- Мало! - кричит Тоомас Парви, - ох, как мало!

Он подбегает к дверям и кричит:

- Сюда, сюда, все сюда, кистер в хлеву запрятался!

- Да замолчишь ты наконец? - кричит Маарья и бросается к Парви.

- Не замолчу, вот не замолчу. Ребята, мужики, скорей сюда, кистер в хлеву!

А сам стоит в дверях, загораживая выход, чтобы никто не сбежал. Минуту спустя в хлеву уже целая орава мужиков. Оказывается, в хлеву спасались и кое-кто из женщин, и мужики потрусливее, потому что вдруг изо всех углов, от каждой навозной кучи раздаются перепуганные крики и шум. Поросята, овцы и коровы в испуге выбегают во двор, мужики барахтаются в навозе, жиже. В темноте ищут, наталкиваются друг ан друга, бьют воображаемого ненавистника почем зря.

- Ай, не бейте меня, я не кистер, - жалобно кричит кто-то, - я констебль Йоонас Симпсон!

- Опять констебль! - сердито отвечают ему, - чего тебе, черт побери, в хлеву понадобилось-то?

- До утра пережидает, чтобы протокол составить! - смеются во дворе.

Шум, крики, стоны, душераздирающие женские рыдания. Без конца следуют тычки и объяснения, удары и извинения.

- Кто меня бьет, я Тоомас Парви! - орет бедолага жених. - Ох, кто-то мне заехал по голове, приведите доктора, скорее доктора, мне же голову раскроили.

- Ничего страшного, а если боишься, что слегка зашибут, держись подальше! - ответствуют ему.

В дальнем уголке сада, между камней, Кадри Парви обнаруживает Йоону.

- Ах ты, мальчонка, смотри куда запрятался! - радостно восклицает она. - Чуяло мое сердце, чуяло, что ты где-то поблизости. Ты не ранен, они тебя не мучили? Погоди, пока я еще здесь хозяйка, я еще не сказала своего слова. С собаками выгоню всех драчунов, попрошу из деревни блюстителей порядка позвать на помощь. Так они и тебя избили, певца, стыд и позор! Пойдем, Йоона, очистим дом от этой нечисти, и потом, дня через три-четыре, ты споешь мне обещанные песни! Пошил, Йоона, не бойся, раз ты со мной рядом, они ничего не посмеют тебе сделать!

На ощупь, держась за руки, они выходят во двор. Здесь они останавливаются, и Кадри возвещает:

- Люди, я приказываю прекратить ссоры и драки. Блюстители порядка уже в пути, и им дан строгий приказ — поймать всех драчунов и забияк и посадить за решетку. Люди, праздник окончен, можете разъезжаться по домам. И чем скорее, тем лучше!

Кромка неба становится все светлее.

Вскоре над пригорками, горушками, холмами Терикесте подымается солнце. Телега за телегой выезжают с господского двора, мрачно, угрюмо, молча. Удаляется стук колес, разъезжающиеся по домам телеги вздымают на дороге густые клубы пыли.

Тоомас Нипернаади сидит на берегу реки, промывает и перевязывает раны, оглядывается через плечо и вздыхает:

- Так это и было Терикесте!

 

Две щебетуньи-пташечки

Теплая осенняя истома разлилась над лугами, осенняя тишь и покой. Нет ни ветра, ни солнца, ни дуновения ветерка, ни лучика солнца, налитая нива, затаив дыхание, ждет запоздалого жнеца.

Ночи уже длиной в локоть, а дни опасливо съеживаются, скоро — еще месяц-другой — и от них останется только тоненькая струйка сероватого света, как ручеек, что пробивается из-под сугроба. Даже в полдень будет сумеречно, а желтоватый воздух напитается запахами земли, ароматами спелого хлеба и хмеля, тихим, неумолчным шорохом крыльев улетающих птиц. Высоко-высоко в выгоревшем небе улетают курлыкая журавли, один клин за другим будет появляться и пропадать в дали. Курлы-курлы! - днем и ночью будет доноситься в осенней тиши и покое, куры-курлы! И люди на полях скинут шапки, рукавом отрут потные лбы и проводят взглядом курлычущий  треугольник, сдерживая комок в горле. Вот, мол, и уплывает наше лето и солнце на юг, вместе с курлыкающими птицами и южными ветрами.

Поля лежат коричневатые и золотые, редко, редко встретишь еще какой-нибудь зеленый пригорок, какое-нибудь позднее картофельное поле, на котором видны несколько сиреневых, белых цветков с желтой сердцевиной. Рожь стоит уже в скирдах, в этом году поля заставлены ими часто, и воробьи с воронами голосят, кружат над ними. Уже слышно жалобное гуденье молотилок, воздух дрожи и полнится этим шумом, она разносится далеко над полями и лугами. Тяжелые повозки с зерном ползут к молотилками, как настырные муравьи, что тащат в гнездо плоды летних трудов.

Леса стоят подернутые желтизной и румянцем, и в случайных лучах солнца сверкают, блестят в золотой пыли и сиянии. И тогда они так многоцветны, ослепительны, - приставляешь ладонь к глазам, прямо как ярким летним днем, клены и березы уже роняют красные и желтые листья, за ночь их осыпается немало, и с каждым утром все яснее проглядывают голые раскидистые ветви. Лесные дорожки и тропинки устланы палой листвой, последним теплом и осеннею тишью. Даже листья осины и орешника сморщились, побурели, зато радостно вспыхнули гроздья рябины. Какой покой и безмолвие в лесу, лист ли упадет, шишка ли — в воздухе шорох. А лес все редеет, пустеет, даже птицы покинули свои гнезда и тайные укрытия, разве что белка раскачивается да прыгает с ветки на ветку, щелкает шишки, орехи. Да ели стоят все так же прямо, как свечи, и округлые кроны сосен  теряются в небесной желтизне.

Воды текут темно-синие, серые, реки потускнели. Нет уже того летнего журчанья, торопливого нетерпения, воды строятся неспешно, унося падающие листья и сор. Вот и прибрежные кусты уже оголились, только ветви увиты хмелем и дурманяще пахнут его белые пышные цветы. Какая-то одинокая белая бабочка порхает над темной водой, какая-то запоздалая пчела, влекомая запахом хмеля, с жужжанием кружит над ядовитыми цветами, пока в изнеможении не падет в траву.

По дороге идут двое — мужчина и девушка. Высокорослый мужчина сгорбился, он невесел и шагает молча. Девушка несет небольшой узелок, то и дело перекладывая его из одной руки в другую. Она юна, весела, на голове у нее белый платочек, а на плечах — другой, его желтая бахрома достает чуть не до земли. Она устало шаркает то по одному краю большака, то по другому, выбирая дорогу поровнее. К тому же она не умолкает ни на минуту.  Ее спутник старше и серьезней и кроме каннеля под мышкой у него ничего нет.

- Так нам еще далеко? - спрашивает она.

- Далеко, - вынужден признать он.

- Мы идем уже третий день, - возражает девушка, - а ты говорил, что твой хутор не так уж далеко! Уже третий день — боже, у меня ноги сбиты в кровь и я падаю от усталости. Скажи, Тоомас, мы сегодня дойдем до твоего хутора?

- Сегодня? - переспрашивает Тоомас и на миг отрывает глаза от земли. - Нет, Кати, сегодня не успеть. А вот завтра к утру, я полагаю, обязательно будем дома. Я же тебе говорил — сам первый раз иду этой дорогой, думать не думал, что она такая длинная. К тому же ты наверняка поплутали.

- Поплутали! - угрюмо вторит девушка, - у тебя же язык отвалится у встречных дорогу спросить. Идешь себе мимо и «здрасте» не скажешь. С того дня, как мы пустились в путь, ты переменился, идешь печальный, хмурый, и рассказать тебе вдруг стало нечего. Ты словно боишься людей и домов, обходишь их стороной. Мы даже ночуем в сенниках, в стогах, а еду ты крадешь с полей. Отчего ты боишься зайти на какой-нибудь хутор побогаче, где много еды и найдется ночлег — может, ты стыдишься меня? Скажи, Тоомас, стыдишься?

- Что за глупости, Кати! - сердится Тоомас, - с чего мне тебя стыдиться? И вообще, не понимаю, чего ты хнычешь? Вчера я испек тебе на обед курицу, а к вечеру нарвал гороху на поле, целый ворохи спелых стручков. Мы сидел у огня, пекли картошку, ели горох и смотрели, как со стылых небес падали осенние звезды. Все небо заполнили летящие струйки огня, а мы себе сидели, и звезды падали нам прямо в руки. На миг я прикрыл тебе глаза ладонью, а потом крикнул — смотри, смотри у тебя в подоле целая пригоршня звезд, будто блистающих жемчужин. И ты от радости смеялась. Отчего же ты хнычешь теперь — ведь завтра к утру мы непременно будем дома.

- А курица была ворованная, и ночи уже холодные, - отвечает Кати.

- Боже ты мой, - досадливо отмахивается Тоомас Нипернаади, - ты только посмотри на это изобилие в полях, и взять малую толику — какое тут воровство. Птицы кормятся у стогов, стаи кур топчутся на полях, набивая зобы золотыми зернами так, что еле на ногах стоят — почему же нам не взять зернышко-другое? Да и ночи нисколько не холодны, когда я держу тебя на коленях и подношу твои ручки к своим губам, щечки твои вспыхивают, и ты горячей только что истопленной печки. Ты знаешь мою слабость — я люблю осенние ночи и зрелые нивы, так бы и ходил неделями. С холма на холм, курлыканье журавлей над головой и запах скирд по обочинам дорог. Чего мне искать у людей, терпеть не могу их любопытные расспросы.

Девушка с минуту помолчала, поправила платок на плече и сказал ему:

- Хоть лошадь нанял бы. Уже третий день идем незнакомой дорогой, а ты и не думаешь лошадь нанять. Я могла бы и дальше идти, да ноги больше не держат. Сам посмотри — видишь, волдыри, царапины, болит и щиплет, хоть криком кричи. Каждый камешек, каждый сухой комок грязи как ножом колет, правда, правда, и ты не удивляйся, если я вдруг сяду посреди дороги и зареву!

Тут его проняло, он стал внимательнее, остановился, рассмотрел ноги Кати и подхватил девушку на руки. Она была легкая, как щепочка, он отнес ее к ближайшему стогу ржи и усадил рядом с собой.

- Бедняжка, - произнес он ласково, - ноги у тебя сбиты, в крови, с такими на подушках валяться. Ну и зверь я, веду тебя неведомыми дорогами и тропами и даже не спрошу, каково тебе. Но поверь, теперь уже недалеко, скоро мы будет дома, и уж там я тебя полечу, там позабочусь, у меня это ножки поправятся!

Он приложил руку козырьком ко лбу и внимательно обозрел окрестности.

- Так и есть, - воскликнул он радостно, - вон те леса на горизонте, это, должно быть, уже леса моего хутора! Не могу же я ошибиться! До того похожи — и гряда холмов словно плуг бороздит небо, и деревья, те, что повыше, такие знакомые, да и все вокруг такое родное, будто здесь я и вырос. Точно, точно, тут без обмана, мне не померещилось, я правильно рассчитал, вот там и стоит мой хутор, вон там — за тем лесом!

- Где, где? - радостно переспросила Кати и потянула свою красную шею через плечо Нипернаади. - Вот там?

- Да не, глупышка, не там! - ответил Нипернаади, взял руку девушки в свою, поднял палец к ее глазам и показал словно дулом. - Вот, видишь тот высокий лес, тот, что синеет, поднимаясь к небу словно лемех плуга. За тем лесом мой дом, туда я и хочу тебя отвести.

- Так пошли, туда ты дойдем еще сегодня вечером! - Кари вскочила и поправила платок.

- Ох ты, дитя неразумное, - Нипернаади снова посадил ее к себе на колени, - да с такими ногами ты и полкилометра не пройдешь. На десятом шагу упадешь и заохаешь. Да и день уже клонится к вечеру — куда я тебя поведу на ночь глядя? Видишь, как сгущаются сумерки и небо с каждой минутой все серее — сегодня мы уже никуда не дойдем.

Кати хотела было возразить, но Нипернаади прижал девушку к себе и сказал:

- Сама видишь — на небе уже появляются синие окна, к вечеру оно прояснится, и ночь будет безоблачная, звездная. Да-да, ты не спорь и не ной, бесчеловечно было бы тащит тебя сегодня, но хутор-то мой близко и уже синеют впереди мои леса. Еще одну ночь, последнюю на нашем пути, мы проведем под открытым небом. Здесь я устрою тебе теплое гнездышко, из снопов ржи сделаю тебе постель и наброшу на тебя свой пиджак. Тогда ты не простудишься — я хоть сто  стогов соберу, сделаю ложе, какое тебе и не снилось. А теперь, извини меня, Кати, теперь я схожу поищу тебе поесть и источник с чистой водой — омыть тебе ноги. Подожди меня здесь, я скоро вернусь.

Нипернаади встал и пошел.

- Нет, нет! - вдруг в испуге закричала Кати. - Я с тобой, я пойду с тобой, даже если придется ползти. Ни на шаг тебя не отпущу, ни на полшага!

И только когда  Нипернаади со вздохом снова сел рядом с ней, Кати угомонилась и застенчиво прошептала:

- Ну вот, опаять ты мрачный и ужасно мною недоволен. Вот такая она и есть, твоя маленькая Кати — бей ее, ругай ее, наказывай — только ни на минуту не оставляй одну. Я такая, глупая и нехорошая — боюсь, ты сбежишь. Пойдешь за водой и не вернешься. Ты сердишься — повисла на тебе, как ботало на шее беспокойной коровы, и никак тебе от меня не отделаться? Или, может, в душе  ты надеешься получить от меня что-то, а то ведь чего ради тебе заботиться о бедной глупой девушке? Я ушла из дому, и все мое добро уместилось в этом узелке. Башмаков и тех не было, а ситцевая юбка вся в дырках и дырочках, ее уже никак не починишь. Только теперь я вижу, до чего я бедная и жалкая, мне только и жить в слепой зимней лачуге. А ты богат, у тебя хутор, полтора десятка коров в хлеву. Что я тебе? Ты, наверно, теперь думаешь — как отделаться от этой надоедливой девицы, пристала как репей. Так ты думаешь и тебе тоскливо. У тебя полтора десятка тучных дойных коров, так ты говорил, и что ни год к ним прибавляются молодые.

- Полтора десятка тучных дойных коров, - грустно повторил  Нипернаади. - Ну, не все они тучные и не все еще дают молоко. Если уж совсем откровенно — к чему обманывать — то некоторые из этих пятнадцати пока еще телки и телята. Цифра-то верная — пятнадцать голов крупного рогатого скота, только некоторые не очень крупные, у них и рогов-то еще нет и такие они жалкенькие, еле на ногах стоят, да и не видят еще как следует, - ах, да что там говорить об этих заморышах, мекают что-то и все тут!

Но Кати словно и не слышала его слов.

- Пятнадцать коров, - мечтательно протянула она, - какое стадо, сколько скота! И лошади, и свиньи, и овцы, и куры — и все это твое! И трижды в день бежит в жестяные подойники молоко — в два дня напьешь себе румянец на щеках. И есть, наверно, пара гусей, пара индюков, в большом хозяйстве обязательно есть гуси, утки и индюки. У тебя и быки есть, Тоомас?

- Один, - тихо отзывается  Нипернаади.

- Злой?

- Очень.

Кати обвила рукой шею Нипернаади и застенчиво, с ребячьей наивность сказала:

- Сейчас я тебе что-то скажу, а ты  не сердись. Я и правда не знаю, в тебя я влюблена или в твоих коров. День за днем я шла за тобой и все ловила себя на том, что думаю не о тебе, а о коровах , лошадях, овцах. Стыдно признаться, но я чувствую себя счастливой не от того, что скоро стану твоей женой, а что услышу мычанье своих коров, ржание лошадей. Теперь ты, наверно, рассердишься?

- Нет, - проговорил  Нипернаади, деланно улыбаясь, - я и сам люблю животных.

Кати на мгновение задумалась, глядя на свои расцарапанные, запыленные ноги, и сказала:

- Ты еще помнишь тот день, когда пришел к нам в избу? Был вечер, ты постучался и попросился переночевать. А избушка у моей матери такая тесная, такая крохотная, что взрослому не поместиться. И детей у матушки полно, ты и сам видел — в каждом углу, в каждой дырке, и все кричали, плакали, потому что матушке нечего было дать им поесть. Тогда ты пошел, принес хлеба и молока, накормил детей и снова попросился переночевать. Тут матушка отозвала меня и сказала: «Какой-то смешной человек пришел, называет меня госпожой и просит о ночлеге, видит же, что нам некуда его положить». А ты подошел к нам и сказал, что тебе в избу и не нужно, ты вполне удовольствуешься и порогом избушки, было бы только подходящее полено под голову положить. Так ведь?

Нипернаади улыбнулся и ничего не ответил.

- Так ты и проспал ту ночь на пороге нашей избушки, - продолжала Кати, - и на другое утро ты не ушел. Остался у нас, присматривал за детьми, чинил избу, делал мужскую работу. Помнишь, как ты бежал к озеру, а за тобой с визгом неслась целая орава ребятишек? Они думали, что ты шутишь, но когда вы добрались до озера, ты песком и мылом отчистил их. Как овечек, затаскивал их п о одному в воду, зажимал между колен и мыл, и споласкивал. Как они ни кричали, как ни брыкались, ты и внимания не обращал. Дети были обескуражены и страшно застыдились, когда  вышли из воды. Домой шли поодиночке, как побитые, ни смеха, ни визга. «Завтра и тебя отведу на озера!» - сказал ты. Я в ответ засмеялась: «Неужели я такая грязная?» А ты ответил: «Не грязная, а на озеро я тебя завтра все равно отведу». Я, глупая еще подумала, а вдруг какая-то пылинка или пятнышко сажи все же осталась у меня на лице, кто знает? А может, он считает меня неряхой — вот я и встала до рассвета и бегом к озеру. Уж я там мылась, намывалась, сто раз туда и обратно прошлась, уж кажется чище господской барышни в городе. А пришла домой — ты ничего не заметил.

- Еще как заметил, - сказал  Нипернаади, - волосы-то были мокрые.

- А помнишь, - торопливо перебила Кати, - как ты шил Пеэпу рубашечку? Старая до того обветшала, что не держалась на нем. Совсем голый ходил, на солнце чуть не дочерна  испекся. Видно, жаль тебе стало Пеэпа, пошел ты в лавку, принес материи и принялся шить. Мы все вокруг тебя собрались, смотрим на тебя, как на чудо. И матушка смотрела, головой качала, потом вздохнула и говорит: «Нет, так не пойдет. Некрасиво это — приходит чужой человек к нам в избушку, тратиться на нас, тратит свои немалые деньги и время. С этим надо кончать!» И тут ты заговорил. Подскочил как ужаленный и, сверкая глазами, встал посреди избушки. «Что, что?! - рассвирепел ты, - это я тратился и убивал здесь время? Н, о той ли паре крон речь, которые я считаю платой за ночлег? И вообще никому я не помогал и ни капли не потратился. Если вам так уж хочется меня прогнать, я могу уйти, но я собирался побыть здесь еще несколько дней. У меня поблизости большой хутор, пятнадцать тучных коров стоят у меня в хлеву и пять лошадей пашут мои поля. Но я перетрудился, пока убирал рожь, и хочу немного отдохнуть от работы, а на хуторе разве отдохнешь. Вот я и решил постранствовать.

Мы, слушая тебя, совсем перепугались. Матушка уже потише говорит: «Так ты богатый хозяин, - лавку передником вытерла и тебе подвинула. - Негоже богатому хозяину в нашей избушке жить, здесь нищета, убогость, стыдобушка моя. Тебя богатые с распростертыми объятиями встретят, ни к чему тебе в нашей нищете жить»

А ты вдруг взглянул на меня и с улыбкой говоришь матушке: «Откуда тебе знать, может, у меня особая причина есть тут жить? Я холостяк, а у тебя молодая дочь», А матушка в ответ: «С каких это пор богатые хозяева по лачугам себе невест ищут?» - «Ерунда, - ответил ты беззаботно,- у меня самого богатства больше чем надо, нам на жизнь хватит!»

У матушки глаза засверкали, а я, как мышонок, забилась в угол и молчок. Только слышу, как сердце колотится. «Так у тебя серьезные намерения? - продолжает матушка. - Не для смеха, на дразнить бедных девушек пришел?» - «Да, - ответил ты, - может так случиться, что дело сладится, я даже в этом уверен». - «Ты правда говоришь серьезно?» - не унимается матушка. А ты чуть уклончиво, неохотно ответил: «Очень даже возможно, это дело надо серьезно обдумать!»

Тогда, пожалуй, ты всерьез об этом не думал, но я упала тебе в руки, как шишка с дерева. Ни на шаг не отступала, все время на глаза попадалась. И матушка сказала: «Кати, счастье улыбается человеку только раз в жизни, держи его крепче». Я и держала, прилипла к тебе, как репей. А вечерами, когда все дела были переделаны, мы сидели на траве, и ты рассказывал мне о своем хуторе, про своих коров, про лошадей, про поля, батраков и служанок. Трое батраков и две девушки в услужении, так ты говорил?

Нипернаади высвободил руку, вздохнул и отечески-наставительно сказал:

- Знаешь, милая Кати, не надо понимать мои слова так уж буквально. Я тебе говори и то, и се, а придешь — разочаруешься. Когда я выходил из дому, там и правда оставались трое батраков и две девушки, но кто знает, осталось ли все так же? Пока меня не было, кто-нибудь мог и уйти, откуда мне знать? По нынешним-то временам работники не задерживаются, зайдут на хутор денька на два, наедятся, напьются, все углы заплюют и двинули дальше своей дорогой. Такой это кочевой народ, будто ветром их по земле носит. Ох, Кати, нелегко с ними ладить, ты сама увидишь, как начнешь на хуторе жить — я тебе в самом скором времени обещаю седые волосы и морщины. Не так уж весело держать хутор, как это со стороны кажется.

- Уж я как-нибудь сумею, - бойко ответила Кати. - И пуская даже кто-нибудь из батраков ушел, как ты полагаешь, придут другие. Работы еще не кончились, ячмень убирать пора, овес, картошку.  А скоро и лен дергать надо, без батраков никуда. Но мы уж устроим это дело, вот увидишь. Ты еще говорил, у тебя есть старый дядька, он оставался хозяйничать на хуторе. То-то он удивится, когда ты заявишься домой с чужой девушкой.

- Да уж, - откровенно ответил Нипернаади, - удивится, я тоже так думаю!

- До чего же замечательно ты рассказывал о своем доме, - восхищенно продолжала Кати. - Мы тебя слушали с таким почтением, будто пастора, обступили тебя. А потом наступил день, когда я тебе сказала: «Тоомас, милый, какой нам смысл сидеть здесь, пошли-ка к тебе на хутор». И матушка добавила: «Дети, зима не за горами, пора вам уже двигаться в свое гнездо, вот уже и журавли на юг потянулись!» Но ты словно и не слышал нас. Все медлил, находил себе сто тысяч дел и занятий. Но я не отставала, не давала тебе покоя ни днем, ни ночью. «Тоомас, - говорила я тебе, - веди меня на свой хутор, сам же видишь, здесь нам места нет». А ты прямо-таки мрачно сказал: «Скоро, скоро!» «Сегодня, завтра?» - допытывалась я. «Завтра», - нехотя отвечал ты, и я видела, как на лбу у тебя проступили глубокие морщины. Ты словно съежился, в глазах потухал смелость и радость. Я же видела — ты не хотел спешить, ты хотел еще немного подумать и взвесить. Легко ли так ни с того ни с сего привести к себе в хозяйки бедную девушку, да к тому же она еще не жена, не невеста. Но только на другой день  я была готова уже спозаранок. По правде говоря, я вообще в ту ночь не спала, еще с вечера собрала свой узелок, повязала платок и ждала тебя на пороге избушки. А когда ты проснулся, заспанный, мрачный, и угрюмо взглянул на меня, тогда, помнишь, да, тогда я в первый раз поцеловала тебя и попросила не сердиться. Матушка и дети вышли за порог — счастливого пути, до скорой встречи. А когда мы уже отошли подальше, тут и начался крик. «Пришли мне корову, большую рыжую корову!» - кричал Пеэп. Волли хотел лошадь, малышка Малль — овечку, а Яан и Йоханнесом просили быка. У всех были свои желания, только матушка тихонько стояла в стороне и утирала подолом слезы. «На свадьбу, на свадьбу меня не забудьте!» - не переставая шептала она и все глядела нам вслед печальными глазами. Ты растрогался и сказал мне: «Каждый из них должен получить то, что он хочет!» Ты же это не всерьез? Корова, лошадь, бык, овца — что им там делать с лошадью и быком? Корова и пара свиней — им было бы в самый раз!

- И верно, - согласился  Нипернаади, - что им делать с быком? Это мы с тобой еще обсудим.

Он подоткнул пучки колосьев вокруг девушки, укрыл ей ноги своим пиджаком и воскликнув:

- Смотри, уже вечер, становится прохладно. А я еще не устроил тебе постель и не раздобыл тебе еды. Бог мой, губы у тебя совсем посинели, ты вся дрожишь. Теперь я оставлю тебя на минутку, сиди и смотри, как загораются в небе  звезды, сбегаю достану что-нибудь поесть. Скоро, скоро я вернусь.

Он быстро и решительно поднялся, но Кати захотела идти с ним.

- Я с тобой, - сказала она.

- Ах ты, глупышка, - укоризненно произнес  Нипернаади. - Почему ты решила, что я сбегу? Как я могу бросить тебя здесь, под открытым небом, в трех днях ходьбы от твоего дома? Почему ты подозреваешь меня, почему не доверяешь?

- Ты так переменился за эти дни, и мне страшно, - чуть не стуча зубами отвечала Кати. - Иной раз, когда я дремлю рядом с тобой, в голову лезут очень странные мысли. Тогда мнится мне, что у тебя вовсе нет ни хутора, ни животных, что ты бедный бродяга и обманываешь меня. И тогда я еле сдерживаюсь, чтоб не заплакать. Знаешь, мне хватило бы и самой маленькой избушки, я бы и там была довольна и счастлива, но ты ведь знаешь, сколько голодных ртов остались ждать меня дома. Они поверили в счастье старшей сестры, и сейчас им снится запах свежего хлеба и дымящиеся горшки с мясом.

- Боже ты мой, - вздохнул  Нипернаади, - отчего мне не веришь? Как я могу обмануть тебя, щебетунью-пташечку, которая всю жизнь тоскует по тучным коровам. Ты должна их получить, Кати, и сны твоих братьев и сестер сбудутся — клянусь тебе!

Кати села на прежнее место, улыбнулась и застенчиво сказала:

- Я и не сомневаюсь, Тоомас, просто такое странное опасение закралось в душу, что ж поделать. А теперь иди, я и правда проголодалась, и я дождусь тебя!

Довольно быстро  Нипернаади вернулся с полными руками. Один бог знает, где он раздобыл или украл все это добро. Когда он распутал свой узел, чего там только не оказалось: хлеб, мясо, молоко, санная полость и еще много другого.

- Тут прокормиться ничего не стоит, - весело тараторил он, - назовешь свое имя, и деревенские ни в чем тебе не откажут. Я даже разузнал дорогу к своему хутору, те леса и правда мои, как я мог еще в этом сомневаться. Ешь, Кати, еще одну ночь поспишь в чистом поле, а завтра к утру доберемся до дому. Тут на хуторе мне сказали, что идти-то всего километров пять. Я тебя хоть на руках донесу.

И когда Кати поела. Тоомас сделал ей постель из двух снопов, укрыл ее полостью, а сам сел рядом. Девушка мигом закрыла глаза: устала от долгой дороги. А  санная полость сидел, сидел и вздыхал, но к еде даже не притронулся. Прислонившись к стогу, он смотрел, как падают в осенней ночи звезды, и вздыхал. В холодной синеве белел Млечный Путь, оттуда, словно искры, выпархивали звезды. То одна, то другая летела через все небо, и за ней тянулся длинный огневой след.

«Курлы! курлы!» - раздавалось в осенней тишине. Словно облачка дыма пролетали над лесом и пропадали в синеве ночного неба. Было до странности тихо и покойно,  Нипернаади слышал, как опадали в стогах тяжелые зерна ржи — будто стучали дождевые капли. Кое-где уже забелел туман, и низины словно дымом затянуло белыми облачками тумана. Близилась ночь, но где-то вдали еще гудела молотилка.

«О господи, - вздыхал про себя  Нипернаади, - куда я веду эту девушку, эту щебетунью-пташечку со сбитыми ногами? Ни хутора у меня нет, ни скотины, нет даже крошечной избушки, и деньги все вышли, до последнего медяка. Сколько еще вести эту девушку неведомой дорогой, все обманывая, все обещая? Третий день она плетется за мной, покорно, как собачка, но глаза ее сияют, ,два она заговорит о коровах и лошадях».

Бог мой, в минутном порыве, когда они не захотели больше принимать его дары, он назвался богатым хозяином и озорничая выпалил два-три ничего не значащих слова об это девушке, и с той минуты словно подлил масла в огонь. С той самой минуты Кати во сне и наяву бредила только хутором и скотиной, пристала к нему как репей. Он и хотел было признаться, что нет у него хутора, а их уже благословили и любезно вытолкали из избушки и пожелали счастливого пути. Счастливого пути — а куда?

Голова его горела, нервы были натянуты, как струны на каннеле. Зато девушка дышала возле него спокойно и счастливо, наверное, ей снились тучные стада и много-много крынок молока, и все они были полны до краев и пенились.

Что принесет ей утро? Что принесет ей утро? - нетерпеливо думал Нипернаади.

Разочарование, отчаяние, слезы? Горькую правду о том, что скота нет, полей нет, есть только бездумное шагание по вьющимся дорогам? А каждый день в руке божьей, бог держит его, как конец нити, и кто может наперед сказать, какой узор вздумается ему выткать из каждого отдельного дня?

Он тер пылающий лоб, горячие токи пронизывали тело. Но ведь он же ничего такого не задумывал. Ну, похвастался своим богатством, но без всяких задних мыслей! Ох, если б он мог сейчас упасть на колени и просить- высоко сверкание осенних звезд, вокруг лишь ночь и покой — если б он мог вымолить у Господа хоть малую толику счастья для этой девушки! Не много — малую толику счастья, всего-то две-три головы скота да полоску поля.

Где-то поблизости тихо зажурчала вода, в воздухе разнесся дурманящий аромат хмеля, в нее плыли облака. Раз-другой над голой нивой пролетели порывы теплого ветра и внезапно опали. Неужели утро? - вздрогнул  Нипернаади. Уже утро, а ночи что, таи и не было, долгой и темной осенней ночи? С испугом взглянул на небо — уже пробивался меж облаками робкий свет, выплывали из тьмы очертания лесов, даже Кати уже зашевелилась. Бог мой, куда канула эта ночь, ее и не было, промелькнула, как призрак. Вот скоро встанет кати, и тогда придется им отправиться в путь.

И холодное же было утро, он прямо дрожмя дрожал. А может, это не холод был, а нервное беспокойство? Каждый день в руке божьей, повторил  Нипернаади, глядя, как Кати открывает глаза и улыбается.

- Я так долго спала, - сказала девушка, - нам давно уже пора идти.

- Да, да, - произнес  Нипернаади и не узнал свой голос, - не будем медлить, теперь поспешим.

Девушка быстро поднялась, подобрала остатки еды, увязала свой узелок, вот она и готова.

- Это одеяло ты должен вернуть на хутор, - с улыбкой сказал она, протирая глаза своим кулачком.

- Это одеяло, эту старую санную полость? - беспечно переспросил  Нипернаади и пнул ее ногой. - Даже не подумаю, скоро хуторские придут за снопами, заодно подберут и эту тряпку.

Они вышли на дорогу, и Кати сказала:

- А ноги у меня уже ни чуточки не болят. Теперь я снова могу идти хоть до позднего вечера. Но, наверное, мы скоро дойдем до того леса, часа не пройдет, как будем дома.

- Да, и часа не пройдет, как будем дома, - тихо повторил  Нипернаади и пошел за Кати. Но чем ближе подходили они к лесу, тем медленнее он шел, тем сильнее сутулился. А когда Кати вопросительно глянула через плечо, он проворчал:

- Ты у нас сегодня такая бойкая, такая торопыга, мне за тобой не угнаться, может, передохнем?

- Уже, - засмеялась девушка,- мы же и получаса не идем?

- Неужто всего полчаса? - поразился  Нипернаади. - А я думал, мы топает уже целую вечность. В самом деле, сегодня мне что-то не по себе, все кости ноют, наверное, слегка простудился.

- Дома я тебя вылечу, - сказала Кати, на замедляя шага. - Совсем немножко осталось потерпеть.

- Скоро дойдем до дому! - вздохнул  Нипернаади и зашагал дальше. «Господи, - повторил он про себя, - каждый день в твоей руке словно нить, дашь ли ты чаду своему хоть малую толику счастья?

Они прошли сквозь лес, просторные нивы и пажити открылись перед ними. Несколько больших хуторов стояли один близ другого, окруженные садами и полями. Кати в изумлении остановилась, выронив узелок.

- Который из них твой? - с тревогой спросила она. - Вот тот, с красной трубой? Или тот, с большими хлевами? А может тот, на берегу озера? Скажи, Тоомас, скажи скорее!

И Тоомас, даже головы не подняв, наугад, не глядя, сказал.

- Вот тот — с хлевами, - ткнул рукой все так же не глядя.

- О небо, - вскрикнула Кати в радостном возбуждении. - Мне сердце сразу подсказало, что тот, с хлевами. Он мне и нравится больше всех. Только там могут быть тучные коровы — пятнадцать тучных коров! Но тогда нам, наверное, надо свернуть на эту дорогу. Тоомас, правда, ведь эта дорога ведет на твой хутор?

- Она самая! - ответил  Нипернаади и поплелся за девушкой, идущей вприпрыжку.

«Господи, отдаю свою душеньку в твои руки!» - вздохнул он про себя.

* * *

Мадис Моормаа, батрак на хуторе Хансуоя, задал корм лошадям, проводил стадо в лес,  наточил косы и теперь осматривается, словно прикидывая- к чему бы еще руки приложить. Сегодня он на хуторе один, все остальные еще с вечера укатили на ярмарку в Хярмасте, и хозяйский сын Яан со своей женой Лийз тоже.

Мадис Моормаа невысок и сухощав, с узкими, словно сложенные ладони, плечами и невзрачным, вечно недовольным лицом, посмотреть на него сзади, так не мужчина, а кривоногий пастушок. Но когда Мадис Моормаа встает за плуг, берет в руки косу или поднимает тяжеленные мешки зерна — здоровые мужики сбегаются поглядеть, полюбоваться силушкой, крепостью и мощью этого батрака. Будто и не человек вовсе тащит мешок, а тот сам, на коротких, кривых ногах бежит — с воза прямо в амбар. Но Мадис Моормаа нечего не сделает не побрюзжав. Все-то он вздыхает, все-то плачется и жалуется, по делу и без дела. Дня не проходит, чтобы он не грозился уйти с этого хутора, хотя прослужил в Хансуоя уже тридцать лет и дальше своего уезда не выбирался ни разу. Прикипел, как неприхотливый клещ, с того самого дня, как мать привела его сюда в пастухи наниматься. А вот нравится ему заводить разговоры об уходе, ругать ленивых хозяев, их беспардонную жизнь. Как собака — все время оскалена, и все-то она сварлива, все шипит, как сырые дрова в печи.

Сам-то он добродушный холостяк, охочий до работы и очень аккуратный, только вот брюзжать никак не перестает. Посмотрит на корову, остановится, состроит кислую мину и бурчит: «Дрянь такая, стоит да ест, а проку от нее, заразы, никакой. Подумаешь,нацедит, ленивая, каплю молока в подойник, тоже мне польза! Ух ты, скотина рогатая, я бы из тебя быстро сделал полезное животное». Посмотри на свинью и опять за свое: «Навозное ты отродье, жиром заплывшее, ты зачем живешь да ходишь-хрюкаешь, рыл задрав? Тебя бы запрячь, заразу, в плуг, узнала бы, как в поте лица хлеб зарабатывать!» И будь то плуг или телега, коса или вилы, собака или овца — все-то он ноет, ругает, ко всему относится с презрением и злостью. Так и ходит, беспрестанно бормоча, фыркая, сердясь, как потявкивает злой пес. Он даже хозяина Яака Лыоке не оставляет в покое, точно слепень жужжит и спереди, и сзади и сверху, хотя все его перекоры никто ни во что не ставит, его просто не слушают.

- Этакий шут шестидесяти лет, - поминает батрак хозяина, - другой какой человек поразумнее запасся бы домовиной, хутор бы сыну отдал, а этот знай себе пьет да куражится, о смерти и не думает. Какое там помирать, жениться хочет. Мечтает, убогий о безумном медовом месяце. Хоть в жару, хоть в мороз так и ходит в лохматой заячьей ушанке, в полушубке и в сапожищах. Сам здоровенный, один нос больше, чем у другого голова, плечи что твой ворот, ноги как дубы вековые. Земля дрожит, когда идет этот гигант, а как сядет в телегу — дело швах, лошадь не потянет.

И любит Яак Лыоке ездить по ярмаркам да рынкам, с делом ли, без дела. И все вдвоем с сыном Яаном, друг с дружкой рядом и друг за дружкой следом. Уже издалека кричит на ярмарках народ: «Лыоке идут! Лыоке идут!» Словно туча комаров окружают хозяев Хансуоя. Эти два гиганта, отец и сын, похожие как две капли воды, любят выпить и спеть. Выпьют как следует и давай петь тонкими женскими голосами, тут им никто мешать не смей. Потом возьмут водки и, упиваясь звучным, мягким голосом друг друга, проголосят до вечера. Вечером отец подтолкнет сына в телегу, и поехали домой. Сын к водке-то послабее будет, не может с отцом тягаться, поэтому отцу всегда приходится подсаживать сына в телегу и на обратном пути держать его голову у себя под мышкой.

Они закадычные друзья, отец с сыном. Друг без друга никуда. Но вот тридцатилетний сын женился, и отцу это пришлось не по нраву. «Ох и паршивец, - сердился отец, - ну на что жена сопляку? Не мог повременить, пока я не подыщу себе достойную невесту, тогда бы и справили обе свадьбы разом. И чего ему, негоднику, приспичило, теперь я ему вроде совсем никто, возятся вдвоем в задней комнате, я же, хозяин хутора, сиди любуйся, как в моем доме проводят безумный медовый месяц, а мне ни радости, ни удовольствия, я тут, выходит, ни при чем. Вот они, деточки, ни заботы от них старику, ни уважения!»

И пока сын с молодой своей женой жили в задней комнате, хозяину Хансуоя приходилось одному мотаться по ярмаркам и рынкам. Но в одиночку и водка не шла, и песня не ладилась. Да разве в одиночку погуляешь, пошумишь: до того не по себе, до того худо — будто кошелек дома позабыл. Прежде-то как бывало: углядит на обочин, либо в лавке или на базаре девицу посмазливее, тут же пошлет сына узнать, чтя она будет, да откуда идет, да не хочет ли поразвлечься? Сын шел, заводил с девицей разговор, потом возвращался к отцу и рассказывал. И сватом ему был Яан, и попутчиком, и собеседником. Даже свататься и то Яан ездил. Приезжал и рассказывал, так, мол, и так, девушка славная, и добро кое-какое имеется, и женой твоей был согласна, только непременно желает, чтобы ты сам приехал и поговорил. «Ишь, какая спесивая девчонка! - взвивался хозяин Хансуоя. - Так вот возьми и поезжай? И что я ей скажу, о чем буду толковать? С какой стати мне перед вздорной девкой соловьем разливаться. Знаю я этих трещоток, рта не успеешь раскрыть- сами своей болтовней, как песком, и глаза и рот запорошат. Нет уж, раз она такая гордая, такая спесивая, что не захотела выйти за меня, пока ты ее звал, я туда не потащусь, не стану время тратить!»

Однако же и сыну скоро надоело безвылазно дома торчать — сколько можно сидеть да мурлыкать с бабой в темной комнате? Он все внимательнее прислушивался, как поутру выезжала со двора отцовская телега и с грохотом возвращалась на ночь глядя. А потом они отец и Моормаа — пили в горнице водку, и пили и горланили, и ни одному из них даже в голову не пришло крикнуть через дверь, дескать, выходи, сын, выпей с нами! Наскучила Яану такая жизнь. Потерпел он еще пару дней и ночь, а потом сам вышел, запряг лошадь, взвалил на телегу теленка и позвал: «Слышь, отец, пора в Хярмасте на рынок ехать!» Так и ездят теперь вдвоем, случается, Яан и жену прихватывает, тогда на хуторе только и людей, что батрак да пастух. Была, правда, еще служанка Мари, да и та ушла, вроде бы посудомойкой в город. Так и получается — хозяева на рынок, а Мадису Моормаа приходится одному всю работу делать: и скотину накормить, и коров подоить, и молоко в погреб отнести, и покосить, и вспахать — так и носится с места  на место, как домовой в упряжке.

- Этакий шут шестидесяти лет! - поминает Мадис хозяина. - Какого рожна опаять на ярмарку покатил! Быка ему приспичило сбыть. Стоял бык в хлеву непроданный, мог бы и дальше стоять. Правда, старик быка ненавидел, ярый был зверь, злобный, всю жизнь вверх дном переворачивал. До ярмарки еще сколько дней было, а хозяева все своего злыдня укрощали, приваживали, что ни утро, привяжут его к телеге и шествуют по двору. Зверь зловредный, сколько телег переворотил, дыбился, на лошадь бросался — ни укороты, ни увещевания не помогли. Одному богу известно, вернутся ли хозяева с ярмарки живыми. Лийз за вожжи села, отец с сыном взяли по кнуту — так и вышли на дорогу. Именно так — отец с одного бока, сын — с другого, вроде как в клещи взяли быка. Если все у них сладится и быка продадут, то раньше завтрашнего дня их и не жди. Вот уж погуляют да попоют. Обещали сторговаться там с какой-нибудь батрачкой да поденщиком, толком-то на хуторе ничего не сделано.

«Может, косу взять да сходить овес поглядеть?» - подумал Мадис Моормаа. И решил было так и поступить, но вдруг заметил — посреди двора стоят двое. Глядит батрак — и в самом деле, один — мужик, другая — девушка, чего этим чужакам здесь надо? Поглядел, поглядел, достал из кармана трубочку и стал ждать: не бросаться же сразу на незнакомых?

Дойдя вместе с Кати до Хансуоя, Тоомас  Нипернаади, словно в изнеможении, садится, отирает пот и говорит:

- Слава богу, наконец-то мы дома! Теперь, Кати, смотри: здесь я родился, рос и жил, и все эти поля и леса за многие годя полюбились мне. Погляди-ка, вон вековая липа на меже, раньше оба вся была увешана пчелиными гнездами, а в ее высокой кроне жили аисты.

- А ты, Тоомас, совсем не рад, - отозвалась Кати. - Глаза усталые и печальные, и голос какой-то расстроенный. Не поспешишь на хутор порасспросить своих, сидишь на этом камне как чужой.

Нипернаади попытался улыбнуться, взял ее руку в свои.

- Кати, я растроган - сказал он, - оттого и серьезен. Подумай сама, когда много времени спустя ты снова попадаешь домой, отчего-то становится грустно. Подойди лучше, присядь рядом. Твоя правда — надо пойти, взглянуть, проветрены ли, прибраны ли комнаты. Не могу же я привести тебя в какой-то хлев? Так что ты подожди здесь, посиди и подожди меня. Положи свой узелок рядом и ничего не бойся, я скоро вернусь.

Вздохнув, он поднялся, пошел к дому и вошел. Поздоровался, испытующе глянул на сидящего у окна батрака и спросил:

- А что, хозяин дома? Или хозяйка? У меня к ним дельце имеется.

- Никого нет, - буркнул батрак. - Быка повели на ярмарку, раньше завтрашнего нечего их и ждать.

Нипернаади повеселел и поспешно зашарил по карманам. Но нашел только старую трубку.

- Попробуй-ка эту трубку, - радушно предложил он батраку, усаживаясь рядом. - Это совсем е такая простая трубка, как кажется на первый взгляд, она из самого настоящего розового дерева, и прежде чем из него сделали вот эту штуку, его раз сто вымачивали в маслах и дорогих соках. Затянись как следует и увидишь — дело говорю.

А когда Моормаа попробовал и похвалил его трубку, Нипернаади продолжил:

- Хозяину я прихожусь далекой родней, через дражайшую его супругу.

- Она у него давным-давно померла, - презрительно процедил батрак, пуская дым в потолок.

Нипернаади в ужасе подскочил, большими глазами уставился на батрака и воскликнул:

- Да что ты говоришь? Такая сердобольная, такая замечательная хозяюшка умерла?

- Да уж лет двадцать тому — равнодушно пояснил Моормаа.

Нипернаади опустился на стул, поуспокоился и с досадой произнес:

- Двадцать лет тому — а я и не знал! Так она и бывает, когда не навещаешь своих дорогих родственников. Я, видишь ли, издалека, и последний раз был здесь совсем еще мальчишкой. А хозяин-то — как же он, бедолага, баз жены?

- Этакий шут шестидесяти лет, - выпалил в сердцах Мадис Моормаа, - только и думает, что о бабах да о свадьбах!

И обретя наконец-то заинтересованного слушателя, поведал о своем хозяине и его непристойной жизни, о сыне Яане и его жене, о хуторе и скотине, о полях и хлебах, о соседях и родных. Все рассказал до мелочей — нашел-таки друга, который слушал его ругать и берюзжание и во всем с ним соглашался. Такой славный человек.

Уже они не по одному разу попробовали трубки друг друга, наговорились всласть, а Кати все ждала и ждала.

- Да ты же с женщиной, чего ты ее в дом не зовешь? - спохватился батрак, выглядывая в окно.

- А-а, ты прав, - безразлично отозвался  Нипернаади. - Да она не моя, сирота она, увидел ее на дороге, ну и взял с собой. Может, ей тут работа найдется, теперь ведь на хуторах уборка вовсю, какой хозяин откажется от пары работящих рук?

- А что, - согласился батрак, - вот вернется завтра хозяин, сговоритесь. А мне уже пора за дело браться.

Нипернаади бросился к Кати.

- Бедняжка! - восклицает он, - заждалась меня? И — что это? что — ты даже всплакнула, глазки красные, а щечки мокрые! Ах ты, милая девчушка — ты, верно, подумала, что тебя тащили, тащили по незнакомой дороге, привели на хутор и бросили на дворе, как полено. Ну и бессердечный же я человек, ну и злобный же зверь! Девушка у меня такая нежная, такая маленькая, а я бросаю ее во дворе ветру на растерзание!

- Да я не плакала, - Кати натужно улыбнулась, - это от ветра глаза заслезились.

- Нет, нет, - перебил  Нипернаади. - Уж я свою малышку Кати знаю, ты словно вешняя березка: из малейшей ранки сразу сок капает. Прости, что я так надолго тебя оставил. Но на меня сразу навалилось столько дел, все до последней малости у батрака узнал. Должен ведь я, хозяин, иметь представление, что тут происходило на хуторе? И кстати — ничего хорошего. Я так и думал, кто-то из прислуги ушел, а те, что остались, поехали в Хярмасте, на ярмарку. Чему тут радоваться — в самую горячую пору они по ярмаркам разъезжают, как это тебе нравится? Ох, малышка Кати, мне надо столько рассказать тебе — за день, поди, и не успею. А теперь пожалуй в дом, я сам накрою тебе стол, поставлю угощение, лучшее, какой найдется в моем доме. Бедняжка, заплакала!

- Но тебя так долго не было, - оправдывалась Кати, - я уж подумала, ты и не вернешься.

- Не вернусь? - удивился  Нипернаади. - Куда же я денусь? Или, может, убегу с собственного хутора?

- Это в самом деле твой хутор? - спросила Кати и пытливо заглянула в глаза  Нипернаади.

- Глупышка, - успокоил ее  Нипернаади, - все она никак не поверит! Ты все еще подозреваешь меня, хоть я и не дал к этому ни малейшего повода! Ой, Кати, я и правда расстроюсь, тогда уж на несколько недель. Ты же не хочешь этого?

- Нет, нет, - ответила Кати уже веселее. - Но теперь ты покажешь мне свой хутор?

- Все тебе покажу, все, и в поле тебя отведу, и леса свои покажу, ты увидишь мой скот и посмотришь на мои постройки — все тебе покажу. Но теперь войди в дом, я хочу окружить тебя заботой, ты поешь и отдохнешь.

Он схватил девушку за руку и повел в дом. Узелок и каннель так и остались на камне во дворе. В комнате он усадил Кати за стол, отыскал чистую скатерть, принес молока, масла, мяса, мигом пожарил яйца, вскипятил чай. Он расточал Кати комплементы, бегал из комнаты в комнату, возбужденный, словоохотливый. Но сам он не ел.

- Видала, как я встречаю свою Кати! - его распирало от радости. - Говорил же я вчера вечером, когда ты ворчала, помнишь у стога ржи — завтра к утру придем домой! И что, соврал я? Мы дома, Кати, наконец-то дома. Думаешь, я сам не тосковал по дому, думаешь, охота мне была коротать ночи под открытым небом? Ешь скорей, Кати, а как ножки поотдохнут, я покажу тебе свой хутор. Как ты думаешь — может, сначала посмотрим поля и лес, а пойдем обратно, уже и стадо будет возвращаться, тогда и скот поглядим? Или поищем стадо в лесу? Знаешь, Кати, моего красавца-быка они свели на ярмарку, того красного, о котором я тебе еще в доме твоей матери рассказывал!

Он говорил без умолку, ставя на стол то одно, то другое. Возился с ней, как с ребенком.

- Сам-то ты ничего не ешь, озабоченно заметила Кати.

- Ты на меня не смотри! - воскликнул  Нипернаади беспечно. - Я теперь в доме хозяин, на что глаз положил, то и взял. Как считаешь, Кати, на забить ли тебе к обеду теленка! Или поросенка! Или пару куриц? Нет, нет, Кати, не спорь, я хочу угостить тебя как следует. Но если ты против, ладно, сделаем вот что: когда будешь смотреть скот, сама выберешь, кого из них тебе захочется сегодня съесть. Только пальцем покажешь, а я уж позабочусь, чтобы его быстренько забили, освежевали и подали в жареном виде на стол. Ах, Кати, с сегодняшнего дня ты тоже владеешь моим имуществом — прямо и не знаю, волен ли я забить какое животное или, не дай бог, Кати заворчит?

- А как е, - улыбается Кати, - скотина теперь будет на мне, я хочу сама о ней заботиться.

Когда девушка поела,  Нипернаади убрал со стола, взял кусок хлеба, откусил и сказал:

- Ну, Кати, пошли? Теперь ты передохнула и не отстанешь от меня?

- Я и не уставала, - возразила девушка. - Ты ходишь за мной, как за дитем малым, а ведь это я должна была собрать на стол, позаботиться о еде. Но мне все здесь такое чужое, я еще боюсь тут что-нибудь делать. Не знаю даже, привыкну ли?

- Да уж привыкнешь, - успокоил ее  Нипернаади. - Так всегда бывает, когда приходишь в незнакомое место, я по себе знаю.

Завтра же, ну, послезавтра ты будешь управляться здесь, как завзятая хозяйка. Да и мне уже будет не до тебя. Сама знаешь — хлеба поспели, картошка ждет людей, со дня на день лен убирать придется. Сегодня еще с тобой поболтаю, а завтра — завтра ты меня увидишь только за обедом. Так уж на хуторе заведено: тут каждый трудится в поте лица, и хозяин, и батрак. А уж работы всем хватит.

Они вышли во двор. Для начала  Нипернаади повел Кати в сад. Показал девушке старые яблони, их ветви прогнулись под тяжестью плодов до самой земли. Про каждое дерево рассказал, про каждый кустик, говорил о своей юности, о детских играх, с каждым деревом и кустом был у него связан какой-нибудь случай. Потом пошли в поле, посмотрели хлеба, границы хутора,  Нипернаади и здесь все объяснял как по писаному. А когда вошли в лес, у Кати вдруг заблестели глаза, она всплеснула руками и вскрикнула:

- Стадо, стадо! Смотри, вот и твое стадо. И все коровки рыжие, ни одной черной, ни одной пестрой?

Остановилась и быстро, жадно стала пересчитывать, загибая маленькие пальчики:

- Одна, две,три — девять коров, четыре телочки и один бычок! А может, еще кто за кустом или за деревом?

Подбежала, поглядела за деревьями, за кустами, снова сосчитала, возбужденная, раскрасневшаяся.

- А как их зовут? - спросила с детским любопытством. - Как ты зовешь вот ту, крайнюю?

- Рыжуха! - не раздумывая ответил  Нипернаади.

- А ту, рядом с Рыжухой, вон ту, с большим белым выменем?

- Та — Толстуха.

- А дальше? Почему ты не говоришь мне имена других коров? - спрашивала Кати.

- Дальше Рогуля, Муравушка, Любимая, Травка, и — Полдневное светило, - объяснил  Нипернаади.

- Полдневное светило? - удивилась Кати. - Никогда не слыхала, чтобы так звали корову.

- Я тоже не слыхал, - согласился  Нипернаади. - Кличка, пожалуй, и впрямь не совсем обычная.

- Откуда ты ее взял? - допытывалась Кати.

- Это не я, ее пастух так назвал. Не этот, а другой, который был раньше.

- А свиньи, значит, в одном стаде с коровами? У них нет кличек?

- Нет, свиньи кличек не заслужили.

- Бедненькие, даже клички не заслужили. Если останусь на хуторе, я их тоже назову как-нибудь.

Она присела на камень и глаз не могла оторвать от коров. Следила за каждым их движением, радовалась, блаженствовала. Глаза сияли, как у счастливого ребенка.

- Знаешь, Тоомас, - неожиданно заговорила она, - если не выйдет из меня хозяйки, стану пастухом. Но в этот лес я скотину не погоню — здесь им есть нечего. Один мох да желтые палые листья. Ты скажи об этом пастуху. И еще я думаю так: человек, у которого столько скота и земли, должен быть счастлив. Ты счастлив, Тоомас?

Нипернаади сел рядом с Кати. На худощавом лице проступили глубокие морщины, густые брови насупились. В это мгновение солнце выплыло в просвет между облаками, ослепительно засияли желтые нивы и желтые леса. Подхваченные порывом ветра, взмыли с шуршанием листья, закружились, понеслись, а потом опять опустились, словно решили вздремнуть.

- И у меня есть свои беды и невзгоды! - вздохнул  Нипернаади. - Ну да зачем тебе знать о них? Ты маленькая, хрупкая — к чему рассказывать тебе такие вещи? Посмотри-ка лучше на лес — как выделяются ели на желтом фоне!

- Нет, нет, - возразила Кати, - ты должен мне рассказать! Мне все время кажется — что-то ты от меня утаиваешь.

Нипернаади вскочил, нахмурился и сердито сказал:

- Бездельник этакий! Старый пень, шут шестидесяти лет! Я ему этого не спущу!

- О ком ты, Тоомас? - с тревогой спросила Кати. - И что он наделал?

- О ком? - сердито повторил  Нипернаади. - Да о своем милом дядюшке, Яаке Лыоке. От что удумал? Свел на ярмарку моего быка, моего самого распрекрасного быка. Я все мечтал — вот покажу его Кати, она такого сроду не видала! Ничего не подозревая, возвращаюсь домой — и что я вижу?! Дядюшка свел быка на ярмарку! Ну как тут не злиться? И вообще — беда с ним, с этим дядюшкой. Верзила, каких свет не видывал: ножищи что два дума вековых, носище с человеческую голову. На, наградил господь родственничком! Прежде, когда еще мой отец жив был, казался вполне разумным человеком, жил у нас в бане, работал на хуторе от зари до зари. Потом я сжалился над стариком, думаю — сколько ж ему жить в дыму да в чаду? Дядюшка, говорю, перебирайся в дом, чего тебе там мучиться. И сына своего бери, и ему негоже в курной избе жить. А теперь...

- А теперь?.. - повторила Кати, глядя на  Нипернаади испуганными глазами.

- Теперь он живет на хуторе и много о себе думает! - закончил  Нипернаади.

- Тоже мне беда, - улыбнулась Кати.

- То есть как? - удивился  Нипернаади. - Это ли не беда — сначала сын его женился, теперь старик по всему уезду с разговорами о свадьбе болтается? Отводят мой скот на ярмарку, делают деньги, пьют, горланят дни и ночи напролет. Почему я должен терпеть все это? Мне-то куда податься, когда чужих людей полон дом? Куда дену свою Кати? Были бы они хоть воспитанными людьми, так эти же о приличиях и слыхом не слыхивали. Такая пошла прислуга — хвастают, куражатся, распоряжаются, живут прямо как у себя дома. Дядя, тот уже хозяином себя величает, только и знает: «Мой хутор да мой хутор!» Я ему покажу, где его хутор!

- Не злись, Тоомас, - примиряюще произнесла Кати. - Старый человек — пусть похвастает!

- Ты думаешь? - смягчаясь, спросил  Нипернаади. - Но ты знаешь — они даже кровати в заднюю комнату перетащили.

- А почему бы не перетащить и не разыгрывать из себя хозяев, если настоящий хозяин по свету бродит? - сказала Кати.

- А зачем они моего быка на ярмарку свели? - упорствовал  Нипернаади.

- Наверное, думали, что имеют какое-то право, - ответила Кати. - Ты им не задолжал?

- Задолжал? - переспросил  Нипернаади и задумался. - И правда, немного задолжал. Старик мне часто помогал деньгами и работой. В прежние времена, когда я был еще молод, я любил транжирить. Жил в городе, а там деньги летят знаешь как?! Но теперь я решил рассчитаться, выясню все свои отношения со стариком, а потом начну новую жизнь.

Как ты думаешь, Кати, новый дом нам надо построить? Старый уже разваливается, да и тесноват он. Лучше всего — поставить его вон на том пригорке — оттуда всю округу видно. Выстроим себе дом из свежетесаных бревен, большой, просторный. Там и ручеек бежит, в нем Кати каждый вечер будет ноги мыть. Что ты на это скажешь? И еще я так думаю — надо вызвать сюда твоих братьев и сестер, на хуторе и хлеба и работы хватит всем. Как подумаю про малыша Пеэпа, так и вижу — он улыбается и машет руками. Он так хотел коровку, большую рыжую коровку. Привезем его сюда, и будет у него вон сколько рыжих коров — пусть всех считает своими! А матушка не хотела ничего, только и сказала: на свадьбу позовите! А ты, Кати, смешная, коровами любуешься да полям радуешься, а о свадьбе пока и слова не сказала. Современные девушки, Кати, делают так: ткнут пальцем в какой-то день в календаре и говорят своему милому: наша свадьба будет тогда-то, и дело с концом! Вот как они говорят, уж я-то знаю, что это за щебетуньи-пташечки. А ты ничего не говоришь, смотришь и помалкиваешь. И мыслями ты где-то совсем не здесь: среди коров, в полях. И твои волосы облиты осенним солнцем.

- Да у меня и башмаков-то нет, - улыбнулась Кати, - где мне о свадьбе говорить!

- У тебя правда нет башмаков? - удивился  Нипернаади. - Ночи-то уже холодные, скоро и снег ляжет, а тебе даже обуть нечего! Тут, Кати, ничего не остается, как ехать в город. Привезем тебе туфли и юбки, платки и пальто и шикарную шубу. И еще вот что я думаю — надо будет купит два таких кольца, одно тебе, другое мне, и чтоб эти кольца были из чистого золота, и чтобы потолще, пошевелишь вот так пальцем, и сразу почувствуешь, что на нем серьезная штуковина. Ох, как я хочу накупить тебе кучу прекрасных вещей, чтобы ты не думала, будто я жадный и мне жалко денег.

Он разошелся, стал жестикулировать:

- Видишь, Кати, каким прекрасным может быть дом! В свете осеннего солнца желтеют леса и поля. Постой, ты слышишь?... Это дикие гуси, они летят на юг. Слышишь, как они перекликаются — га-га, га-га! Зима в этом году будет ранней. Раз дикие гуси полетели, - холода не за горами, надо спешить хлеб убирать. А может, они еще не улетают, а просто кричат себе над озерами, семьи свои созывают? Ну и пусть — ссыпем хлеб в закром, а когда снег завалит наше подворье, заживем под снегом, как медведи в берлоге, ты будешь жужжать своей прялкой, а я — раздумывать о былом. Мне есть над чем поразмыслить, о чем подумать. Эх, избавиться бы только от этого треклятого дядюшки!

Вскочив нетерпеливо, он сделал несколько шагов, вернулся.

- Отчего ты молчишь? - укоризненно спросил он Кати. - Сидишь, словно воды в рот набрала.

- Осенью солнце уже не греет, - ответила Кати. - И одета я не так уж тепло. Даже платок забыла.

- Неужели у тебя нет даже платка?! - воскликнул  Нипернаади. - Бедолага, что же ты сразу не сказала, пошли домой. Я тут распустил язык, а ты слушаешь и мерзнешь. Нет, Кати, так не годится, надо прямо на этих днях съездить в город. А пока отыщу тебе что-нибудь в доме. Там непременно что-нибудь да найдется, может, даже юбка шерстяная, старые сапожки подвернутся. А сейчас беги — нам уже давно пора обедать.

Он схватил девушку за руку, не разбирая дороги, на руках переносил через канавы и ручьи, набросил ей на шею плети хмеля.

- Вот ты уже и раскраснелась! - обрадовался  Нипернаади. - Теперь тебе, наверное, жарко?

Они вернулись на хутор, оба пунцовые, разгоряченные.  Нипернаади собрал поесть, порылся в погребе и кладовых, в клети и комнате.

И пока Кати ела,  Нипернаади сновал по дому. Вскоре он явился с целым ворохом одежды.

- Взгляни-ка, что я нашел! - радости его не было предела. - Тут и юбки, и блузки, и сапоги, и платки, пальто и чулки. Посмотри, подойдут тебе? И выбирай смело, раз я даю, можешь брать смело.

- Нет, нет, - досадливо отмахнулась Кати. - Я ничего не хочу. Ты понабрал вещи своей прислуги, что здесь когда-то была, и предлагаешь мне. Нет, ты немедленно унесешь все до последнего лоскутка, отнесешь на прежнее место, слышишь, Тоомас?

Растерянный, беспомощный стоял  Нипернаади с юбками и блузками.

- Отчего ты не хочешь ничего взять? - расстроился он. - Хозяин Хансуоя предлагает тебе от чистого сердца, а ты не берешь. В конце концов ты и в город не захочешь со мной поехать, а к пастору тоже не поедешь?

- Ах ты, глупый! - досадовала Кати. - Ты и в самом деле не умеешь отличать свое от чужого. Ведь это не твоя одежда!

- Но хозяин тут я! - упрямился  Нипернаади.

Юбки он все-таки унес. И грустно сел рядом с Кати.

- Ты такой смешной, - сказала Кати, гладя руку  Нипернаади, - все хлопочешь обо мне. Взглянул бы лучше на себя! Пиджак без единой пуговицы, карманы совсем расползлись. И башмаки прохудились, когда ты шел по дороге впереди меня, я все время видела твои ступни. Теперь ты дома, чего же не переоденешься?

Нипернаади улыбнулся, подумал и сказал:

- Знаешь, Кати, ты, наверно, права, но сначала мне хочется сходить в баню. Завтра же, как только все приедут, велю протопить пожарче баню, а потом ты меня просто не узнаешь!

Подоспел домой и Моормаа, не переставая ворчать, входил в комнату и выходил из комнаты, поел, поспал и снова ушел работать. Уснула и Кати.  Нипернаади долго бродил по полям, смотрел, как кружатся листья, долго бродил по полям, смотрел, как кружатся листья, слушал птичий щебет, помог Моормаа косить, а под вечер вернулся на хутор. Кати трудилась в хлеву, накормила коров и свиней, а вскоре — слышно было — принялась доить. Возвратясь домой и обнаружив, что работу уже сделана, батрак возрадовался.

- Дельную девку привел! - сказал он  Нипернаади. И, похоже, сам испугался своей похвалы, быстро отвернулся и ушел в дом. Не в его характере было кого-нибудь хвалить, он словно сам устыдился собственных слов.

- Побродяги этакие! - буркнул он в свое оправдание. - И чего шатаются по белу свету, эта девка и парень? Родственники, говорит, в гости, говорит, это кто же в самое-то горячее времечко принимать их будет? Только честных людей беспокоят. А может, жулики нарочно день выбрали, когда хозяина дома нет, чтобы лошадь украсть или корову? В наше время людям веры нет, ходят, с лица ангельские, а творят такое, что не приведи господь.

Вот так, ворча себе под нос, батрак преспокойно уснул, оставив ключи от хлева Кати.

К ночи  Нипернаади отвел Кати спать в сенник, чуть поодаль от дома.

- Здесь тебе будет спокойнее, - объяснил он девушке. - А ну как ночью возвратятся родственники с ярмарки, шуму-гаму не оберешься, уж мне ли их не знать. Как начнут кричать, тут уж не поспишь. Вот тебе подушки, одеяла и простыни, а я пойду спать на сеновал. Спокойной ночи, милая!

Кати с грустью смотрела ему вслед.

Смотрела в темноту, пока слезы не выступили на глазах.

- Жених! - всхлипнула она. - Жених, обещает скоро свадьбу справить, а сам чурается меня ровно чумы. Бежит, рядом не приляжет. Не поцелует, уходит, как чужой. Обманывает он меня, точно обманывает, не мила я ему. Поди жалеет, что привел!

Наутро Тоомас  Нипернаади проснулся от страшного крика и шума. Со двора неслись ругань, угрозы, бахвальство, словно его заполонили буяны.

Одним прыжком  Нипернаади оказался внизу и стал смотреть. Прибывшие с ярмарки хозяева стояли посреди двора и собачились. Отец орал на сына, тот — на отца, а Лийз кричала на обоих, повисая на рукаве то у одного, то у другого. И все страшно злились на что-то, отпивали водки и бранились.

Два великана, отец и сын, пытались что-то втолковать один другому, а Лийз тем временем кружила вокруг них, как муравей, встревала, дергая того, другого, кричала, хотя на нее никто не обращал ни малейшего внимания. Телега изрядно пострадала, вместо двух задних колес торчали жерди, боковины и поперечины превращены в щепки, казалось, усталая лошадь впряжена в одноколку.

Из-за разбитой телеги пялился бык, мрачный, злобный, готовый в любой момент поддеть на рога задок телеги.

- Моормаа, Моормаа! Куда подевался этот трусливый заяц? - разорялся хозяин.

Но батрак уже выбежал им навстречу и встал перед пьяным хозяином.

- Назад быка привели? - ворчливо сказал он. - Что, покупателя не нашлось, или цены не дали?

- Ох, черт бы побрал, в такой переплет попали! - горя негодованием, ответил хозяин, размахивая плетью и с яростью глядя на быка. - Ну и скотина, ну и сучий потрох! И покупателя не было, и цену тоже не дали. Еще перед Хярмасте мясник на дороге повстречался и сразу к нам. Осмотрел его, рукояткой в ребра потыкал и говорит: «Сколько хочешь за него?» Я ему: «Много не возьму, но за триста пятьдесят республиканских крон отдам». А тот мясник, значит, и говорит: «Бери триста и будь доволен!» А я говорю: «Триста пятьдесят». А он опять: «Ну ладно, триста двадцать пять». А я гну свое: «Нет, моя цена — триста пятьдесят, и я от нее не отступлюсь!» Тогда мясник опять рукояткой потыкал, хвост задрал, пах пощупал. И говорит, скотина, так: «Не буду я попусту торговаться, бери свои триста пятьдесят!» А как тот мясник это сказал и стал деньги отсчитывать, я про себя, значит, соображаю — видать, цены нынче на ярмарке высокие, не отдам я быка за такие деньги. Протягивает мне мясник деньги, а я говорю: «Может, дашь теперь четыреста, а то на меньшее я не согласен». Тот аж подпрыгнул, как муха с лошадиного хвоста, и заорал: «Ты же сам хотел триста пятьдесят?!» А я в ответ: « Может, дашь теперь четыреста, на меньшее я не согласен». Тут мясник этот обозлился, как он понес меня и быка моего, весь мой род проклял. И сказал, ты, мол, паразит, увидишь, за твоего быка на ярмарке и пяти центов не дадут. А я ему отвечаю: «Застегни как следует свою пасть, а я за своего быка сколько сказал, столько и получу!» И верно, как приехали в Хярмасте, так и увидели — скота там, как песка, не считано. И коровы, и быки, и бычки, и телки, такое столпотворение, что мы со своим быком совсем потерялись. Торчим посреди ярмарки, кругом народ колготится, а мы пьем и дожидаемся. Да только ни одного стоящего покупателя так и не было. Один посмотрит, другой, то один походя тыкнет, то другой за хвост ухватит, а чтоб купить — так нет.

И тот мясник подошел, что на дороге встретился, смеется, издевается: «Ну, хозяин, что ж ты быка не продаешь?» Я говорю: «Товар, он и есть товар, давай теперь триста пятьдесят, и скотина твоя». А мясник отвечает: «Теперь я и за двести не возьму». Сказал и пошел себе. Так было, Яан?

- Так оно и было, - подтверждает сын. - Точно так, ни убавить, ни прибавить.

- Вот мы и стояли на ярмарке, - продолжает хозяин, - стояли, до самых сумерек выпивали и стояли. Стыд глаза застилает, уже сердца от долгого стояния на месте прихватывает, и прокляли мы тогда своего быка и самих себя, и Яан сказал: «Нельзя нам себя выставлять на такой позор и бесчестье, надо сыскать быку покупателя, хоть за пять центов, а отдадим. Домой эту тварь не поведем, за него триста пятьдесят крон предлагали, а мы сглупили, пожадничали. Не поведем мы его домой, над нами все кому не лень смеяться будут!» А я отвечаю: «Лийз, ты побудь с этим быком, а мы с Яаном пойдем покупателя приглядим». И мы, как две борзые, заметались по затихающей ярмарке и предлагали своего быка любой сволочи. А потом увидали того мясника, что на дороге встретился, я, значит, и говорю: «Друг, не сердись, давай двести республиканских крон и забирай скотину!» А мясник мимо рысью и кричит: «Теперь я за него и ста крон не дам!» Какая тут меня злость разобрала, а Яан от ярости аж посинел. Так это было, Яан?

- Так и было, - отвечает Яан. - Точно так — аж посинел.

- И тогда, - продолжал хозяин Яак Лыоке, - тогда побежал я за мясником и кричу: «Не продам я тебе своего быка, хоть тыщу крон выложи! Лучше скупай у поселенцев кошек да собак, они на твои колбасы и карбонаты в самый раз будут, а моего красавца тебе не купить!» Мясник впереди бежит, а мы с Яаном сзади нажимаем. Я кричу: «Послушай, ты колбасник, торговец собачьим салом, и не вздумай ко мне соваться, я тебе, оборванцу, свою скотину не продам. Тебе нужды дохлые кошки да бешеные собаки, а у меня такой товар не водится!» тут мясник остановился и говорит: «Пяти центов не дам за твоего быка!» А я отвечаю: «Бери пять центов и не приставай больше!» - «Это я к тебе пристаю?» - говорит мясник. А я ему прямо в рожу: «Сколько тебе, черт бы драл, объяснять — я тебе своего быка не продам! Иди к поселенцам, там тебе будут кошки с собаками, и новорожденные, еще дымящиеся телята в придачу!» Плюнул тот мясник и хотел было дальше бежать, но Яан подставил ему ногу, он и плюхнулся мордой прямо в грязь. А я подошел к нему и так сказал: «Вот, это тебе за то, что пристаешь к мирным людям». Так это было, Яан? Ты ведь все это видел?

- Точно так, - отвечает Яан. - Точно так — мордой прямо в грязь.

- А тем временем день сменился вечером, - продолжает хозяин, - Яан и говорит: «Отец, что думаешь теперь делать?» А я говорю: «Теперь выпьем и обсудим наши дела». Потом пошли мы к своему быку, влезли на край телеги и горько призадумались, а народа уже не было, разбежались все, как муравьи. Тут Лийз говорит: «Поехали домой». А Яан в ответ: «С быком домой не поеду». Спорим мы так, водочку пьем, ругаемся и опять пьем. А потом Яан говорит: «Схожу-ка я на станцию, куда купленных быков и коров погнали, поищу того мясника». Я спрашиваю: «Что ты собираешься с ним сделать?» - «Пощекочу его меленько под сердцем», - отвечает Яан. А Лийз в слезы: «Вот-вот, начинается!» И пока мы так перекоряемся, Лийз как стегнет лошадь, и мы двинулись домой. Так это было, Яан?

- Так и было, - отвечает Яан. - Точно так — двинулись домой.

- И теперь вы здесь с быком и разбитой телегой, - заканчивает батрак.

- Не-не, не так все просто, - возражает хозяин. - Не так просто было с этим исчадием ада добраться до дома — черт бы меня побрал! На ярмарку он топал споро, а вот обратно- ну ни в какую. Копытами уперся, ревет, рогами телегу крушит. А уж как автомобиль навстречу случился, совсем конец света. Тут они оба взыграли- лошадь спереди, бык сзади, а телега между ними, будто бумажная. Мы, значит, все трое сиганули с телеги, забежали за дерево и кричим: «Будь что будет, а себя угробить не дадим!» И когда автомобиль с огненными глазами промчался мимо, лошадь с быком рванули так, что мы втроем еще долго чесали за ними. И не скоро их настигли, подправили телегу, обуздали быка. От задних колес одни обломки остались, так на дороге и валяются.

- И вот вы здесь со своим быком и телегой! - с укоризной повторяет батрак.

- Да, вот мы здесь, - продолжает хозяин. - Мы здесь и никак не доругаемся: Яан все еще рвется на станцию за мясником, Лийз ноет, быка, мол в хлев загоните, я же хочу еще поучить это сатанинское отродье. Хочу поучить, его, паршивца, чтобы знал, как на ярмарку ездить, его окоротаю, будет у меня как шелковый. Зараза такая, один стыд и позор через него. Все, кто на за нами ехал или навстречу, все склабились нам в лицо. Что, дескать, хозяин так и не отделался от своего быка? И смеялись над нашей разбитой телегой, над жердями вместо колес. Ну, я еще покажу, как я от быка отделываюсь, он у меня будет тише воды ниже травы, я его до тех пор не оставлю, пока на колени передо мной не упадет, пока не захнычет, как малое дитя. Сто крон и тех за него не дали, сотню жалких крон!

- Это мясник во всем виноват! - заорал Яан. - Поймать бы этого паразита, и можно быка оставить в живых!

- И бык и мясник — оба виноваты! - взревел отец. - Ты иди за мясником, а я поучу эту скотину.

Тут Лийз ухватила Яана за рукав и завопила:

- Никуда ты не поедешь! И мясника на станции давно уж нет, он давно со своим стадом в город поехал.

- Моормаа, заячий хвост! - крикнул хозяин, - уведи лошадь с глаз долой, закрой ворота, я хочу с быком силой померяться. Ах ты, дьявольское отродье, за него и ста крон не дали, а он телегу — в щепки, кадка с маслом летит в канаву, а от бочонка с салакой и запаха не осталось! Моормаа, заячий хвост, я тебе говорил, как он бочонок соленой салаки разнес, всю дорогу несчастными рыбешками устелил? А мне что — выбирать их из грязи да из песка? Невестка, та, правда, хотела спасти хоть что-то, плачет, собирает изгвазданную салаку в подол, а я говорю: «Брось эту падаль!» Она хнычет, а я говорю: «Брось эту падаль! Не желаю я, чтобы в Хансуоя ели салаку, из дорожной грязи подобранную! Этот висельник мне телегу расквасил, пусть он и салаку жрет. Ничего, он у меня почувствует на собственной шкуре, что значит буйствовать». Ох и проучу я его сейчас, ну, держись, скотина проклятая!

Тоомас Нипернаади стоял за дверью хлева и с интересом наблюдал за перебранкой хозяев. Два великана, отец и сын, расставив ноги, стояли друг против друга, как два вековых дуба, огромные, кряжистые, лица будто из обожженной глины, так что Лийз и батрак Моормаа рядом с ними казались малыми детьми. Два великана перекорялись, при этом бутылка водки переходила из рук в руки, доходя порой и до Лийз с батраком, пока не пустела и из отцовского кармана не появлялась новая. Так, в шуме и гаме, в питье и  перебранке, шло время, солнце было уже высоко, а лошадь и бык по-прежнему стояли посреди двора — усталая, понуро-безразличная лошадь и свирепый, глядящий исподлобья бык.

- Моормаа, заячий хвост! - крикнул хозяин, - велел же я тебе убрать лошадь! Уведи ее с глаз долой!

Батрак подошёл к лошади и принялся быстро распрягать ее.

- Пьяные дикари, - ворчал он, - в тюрьме таким место. И дня больше не хочу тут служить, порядочные люди хлеб убирают, а эти пьют да буянят. Нормальные хозяева с ярмарки домой деньги везут, с поденщиками на осень сговариваются, прислугу нанимают, а этим в поле послать некого. Убери лошадь прочь с его гнусных глаз, будто мне больше и делать нечего. Беги встречай его, барина великого, хвостом виляй, как перед помещиком, часами выслушивай его глупую болтовню да пьяное бахвальство! Нет, завтра же соберу все свои пожитки, и куражьтесь тут хоть до судного дня!

Раздосадованный, он отвел лошадь в конюшню, отвязал быка, подвел к разбитой телеге и ушел.

Бык, ощутив неожиданную свободу, злобно вздернул голову и фыркнул. Сделал пару шагов и как бы залюбовался ссорящейся троицей. Взрыв землю копытом, он пригнул голову, как будто готовился ударить.

- Бык, бык! - в испуге закричала Лийз и в один прыжок очутилась за оградой.

Сын Яан, покосившись на быка, засобирался и позвал отца:

- Отец, пойдем в дом, пусть эта скотина погуляет по двору.

Но Яак с бутылкой в одной руке и кнутом в другой встал посреди двора, здоровенный, сильный, такой же разъяренный, как бык.

- Моя скотина должна меня слушать! - сказал он и шагнул навстречу быку.

- Отец, да послушай же, уйди в дом! - позвал с порога сын Яан. - Что за идея тягаться с быком, лучше отведем его в хлев, привяжем в стойле за кольцо в носу, тогда и наказывай его, сколько угодно. Уйди, отец!

- Моя скотина должна меня слушать! - повторил хозяин и сделал еще несколько шагов. - Так, значит, ты и есть та самая тварь, за которую на ярмарке не дают и сотни крон, которая крушит мою телегу, отправляет в канаву кадушку с маслом и вываливает в грязь мою салаку? Я тебя, висельника, растил, молоком и зерном выкармливал, весь свой запас муки в тебя угрохал, а ты, значит, мне одни неприятности и смертельные обиды?! Мне из-за тебя, поганого, глаза со стыда девать некуда, люди в меня пальцем тыкать будут, будто я шлюха какая-нибудь. Хозяин Хансуоя не боится тебя, паршивой скотины, да я в сто раз выше тебя. Вот возьму тебя за рога и поставлю на колени, а? Или, думаешь, у меня сил не хватит?

Он взмахнул раз-другой кнутом, и бык попятился.

- Отец, отец! - звал из окна сын. - Уйди, что же ты бушуешь! Совсем взбесишь скотину, тогда будет не до шуток, он тебя так подденет, что и не очухаешься. Уйди в дом, отец!

В  голосе сына уже слышался страх. Лийз, жена Яана, прижалась лицом к ограде и горящими глазами следила за каждым движением отца. Ее очень сердило, что муж струсил и удерживает отца. Чего он суется, хозяин сам знает, что делать со своим неукротимым зверем. А уж укротить и проучить этого быка надо непременно, чего он разбивает бочонок с салакой, разности телегу и швыряет в канаву целую кадушку масла. И в хлев его покормить не зайдешь, только и знает пялится, ревет и, как безумный, грозит рогами. Нет уж, пусть Яан помалкивает, хозяин сам знает, что делать.

- Уйди в дом, отец! - не унимался сын.

Отец отхлебнул пару раз из своей бутылки, сунул ее в карман и пошел на быка.

- Что, зверюга, боишься? - ухмыляясь, спросил он. - Боишься хозяина? Нечего таращиться, подойди и смирно прими заслуженную трепку. Ах ты, висельник, дьявольское отродье, все беды от тебя! Я в тебя вобью ум и послушание, я из тебя лепешку сделаю! Ах, ты еще и злишься, ты на хозяина рога выставил, землю роешь? Ну, постой, я научу тебя послушанию!

Хозяин пару раз огрел быка кнутом по голове и встал прямо перед ним. Но бык перестал пятиться, повернулся на месте, свесил голову и уставился на хозяина свирепыми, налитыми кровью глазами. Фыркнул, и белый пар заклубился перед ним.

- Висельник этакий, - произнес Яак Лыоке, - не боится меня, совсем загордился!

Снова размахнулся, жахнул быка раз, другой, третий. Как дикарь, кричал на скотину. Такой же здоровенный и сильный, как бык, полушубок, пиджак и жилет расстегнулись, рубаха торчит, уши от шапки болтаются, а ногами будто в землю врос.

- Отец, отец! - испуганно звал Яан. - Иди наконец в дом, давай в дом, отец!

- Не пойду я ни в какой дом, - крикнул отец в ответ. - Чтобы я испугался какого-то жалкого теленка?! Моя скотина должна меня слушать. Ах ты, дьявол, я ему покажу, как хозяин Хансуоя пасет и учит свой скот, я ему покажу, висельнику, как по ярмаркам разъезжать!

Он отбросил кнут и поднял было с земли крепкую жердину.

Но пока хозяин наклонялся за ней, бык прыгнул и поддел старика рогом. Яак Лыоке с криком отлетел в сторону и замер недвижим. Но и бык, то ли от внезапного испуга, то ли в грязи поскользнулся, тоже упал на передние ноги. Нипернаади, которые не отрывая глаз следил за ходом поединка, вылетел из своего укрытия, схватил с телеги веревку и прежде чем бык успел подняться, продел веревку в кольцо у быка в носу. Привязал быка к двери хлева и бросился к хозяину.

- Ой, Христе, сыне Божий, - простонал старый Яак, - последний част приспел! Скорее зовите пастора, врача, недолго мне жить осталось. Хочу исповедоваться в грехах, доверить свою душеньку божьему попечению!

Нипернаади со знанием дела осмотрел рану — было повреждено бедро и поцарапан бок.

- Не нужны здесь ни пастор, ни врач, - многозначительно заявил он. - Рана пустяковая, справимся сами.

- Болит, ох как болит! - стенал Яак. - Жив ли я еще или бьюсь в зубах смерти? И куда девался тот бык, свирепый дьявол, почему, завидев кровь, не бросается на меня заново? Кто обуздал этого зверя?

- Я укроти его, - гордо сказал  Нипернаади. - Теперь он на привязи и кроток, как теленок.

- И кто же ты такой? - простонал Яак. - Как зовут тебя, спасителя моего дорогого?

- Тоомас  Нипернаади, - ответил тот, - такой же хозяин, как и ты, и мы вроде бы даже дальние родственники.

- Значит,  Нипернаади и дальний родственник? - повторил хозяин Хансуоя. - Не слыхивал раньше про такого. Но ты молодец, в самый раз подоспел. А эти — трусы, сын в дом убежал, невестка за ограду сиганула, только ты смело на быка пошел, вроде меня. Ох, болит-то как, ох, ломит. Так ты в самом деле считаешь, что я не умру и оправляюсь от этого страшного удара?

- Не умрешь и оправишься! - твердо ответил  Нипернаади. - Правда, недельки две тебе придется полежать.

- Пролежать две недели? - взвыл старый Яак. - а кто хлеб уберет?

- Что же, придется тебе помочь, - улыбнулся  Нипернаади. - я мужик крепкий, и на хуторе у меня почти все сделано. Но теперь не время рассуждать об этом. Надо побыстрее занести тебя в дом и перевязать раны. Ушиб ты получил изрядный.

- Умеет же человек прийти на хутор в нужное время! - благодарно заметил Яак.

Нипернаади помог ему подняться и повелительно крикнул:

- Люди, где вы, люди? Батраки, девушки, Яан, Лийз — куда вы запропастились? Идите скорей, помогите занести дядюшку Яака в дом. Разве не видите — здесь нужно спешная помощь и любое промедление может стоить человеку жизни? Скорей, скорей!

Из дома выбежал сын, Лийз перелезла через ограду, Кати так и осталась в воротах, а с поля возвратился Моормаа.

- Жив, жив еще отец мой? - испуганно повторял Яан. - Я ведь ничего не видел — как бык нанес смертельный удар, я сразу бросился на кровать и головой в подушку. Не мог я смотреть, как озлобленный зверь будет вытягивать кишки из моего папочки. И кто же обуздал этого зверя и привязал его?

- Я, - гордо сказал  Нипернаади. А если бы и я спрятал голову под подушку, от дядюшки осталось бы только мокрое место. Но в решающую минуту я не растерялся, поставил быка на колени и привязал его.

- Правда, правда, это он! - воскликнула Лийз. - Я сама видела.

- Так и есть, - сказал старый Яак. - Он спас мне жизнь, мой родственник!

- Теперь не до рассуждений, - прервал его  Нипернаади. - Отнесем дядюшку в постель, и я перевяжу ему раны. И о любезной сиделке я уже позаботился. У дядюшки должно быть все. Кати, где ты, Кати?!

Тут Кати, которая, не смея подойти, стояла в воротах, подбежала к ним.

- Это, значит, будет сиделка? - спросил Яак и внимательно посмотрел на девушку. - И она была с тобой?

- Теперь живо несите дядюшку в постель! - распорядился  Нипернаади. - Неужели не видите, как он слабеет от чрезмерной потери крови?

Моормаа подхватил ноги, Яан — голову,  Нипернаади и Лийз подсобляли, и общими усилиями хозяина внесли в дом.

- Теперь отправляйтесь по своим делам, - велел  Нипернаади. - Овес давно пора косить. Лийз тоже пойдет поможет, да и я потом подойду. А Кати присмотри за дядюшкой, они и скотину может обиходить.

- Верно, - обрадовался старый Яак, - работать надо так, будто ничего не случилось. А кати будет со мной и со скотиной.

- Может, нужно приготовить мазь для ран? - предложил было Яан, уж очень ему не хотелось идти в поле.

- Не нужен здесь деготь, - сказал  Нипернаади. - Я промою раны водкой, йод на хуторе, думаю найдется, как и кусок чистого полотна. С этим я сам управлюсь.

- Может, все-таки пастор нужен или врач? - не сдавался Яан.

- Ничего не нужно, я отвечаю и сам буду врачевать дядюшку, - отрезал  Нипернаади.

Как только Яан, батрак и Лийз ушли,  Нипернаади отослал Кати в хлев и принялся врачевать хозяина. Перевязал больному рану, укрыл его одеялом, сам сел рядом, налил себе приличную порцию водки и сказал:

- Вот это, скажу я тебе, был поединок! Как господь Бог, творящий великую расправу, стоял ты перед быком, и бык дрожал перед тобой, словно телок. Никогда прежде не видал я столь бесстрашного человека — без тени страха подходит к быку и ни одна жилка не дрогнет.

- Ты нисколько не трусливей меня, - отвечал хозяин. - И зовут тебя  Нипернаади и ты, говоришь мне родня?

- Я в том родстве полной определенности не имею, - пояснил  Нипернаади под водочку. - Но покойная матушка говаривала, случится, мол, тебе, Тоомас, быть в Хярмасте, есть там хутор Хансуоя — мой хутор тоже зовется Хансуоя! Есть там хутор Хансуоя, так с хозяйкой того хутора мы родня. Зайди, взгляни — как живут родственники твоей матери. И еще говорила покойная матушка: «Хозяина того хутора зовут Яак Лыоке, а хозяйку — Мари Лыоке и сын у них есть, Яан зовут». Так вот и случилось — шел я мимо, дай, думаю, зайду, исполню волю покойной матушки.

- Вот оно как, вот, значит, как, - проговорил старый Яак. - И в самое время пришел. Девушка-то с тобой?

- Да, девушка со мной, - ответил  Нипернаади. - Это очень бедная, но очень милая девушка. Ей только и надо, что за скотиной смотреть, быть хозяйкой на хуторе. Я и подумал — возьму-ка я ее хозяйкой на свой хутор. Но я еще не знаю, пойдет ли она в хозяйки ко мне в Хансуоя, я ей об этом пока не говорил.

- А почему не скажешь ей об этом? - заинтересовался старый Яак.

- Не решаюсь, - ответил  Нипернаади. - У меня дома сердитый дядюшка, он сейчас наполовину хозяин моего Хансуоя. А приведу я девушку в дом, дядя может совсем озлиться. А ссоры я не хочу.

- Вон, выходит, как, - удивился старый хозяин. - Твоя девушка мне нравится, тихая такая, застенчивая. Не будь у меня этой страшной раны, я бы сам попробовал с ней потолковать. Значит, скотинку любит и хочет стать хозяйкой. У моего Яана тоже есть жена, та ни скотину, ни работу крестьянскую не любит. Изо дня в день только и хнычет, чтоб ей зингеровскую машинку купили. Шить хочет, рукоделием заниматься, в хлев чуть не палкой приходится загонять.

- Мою Кати из хлева не вытащить! - похвастался Нипернаади. - Вот приведу ее к себе на хутор, это такое сокровище, вмиг разбогатеть можно, и порядок она любит, чистоту, опрятность, лени и безделья не выносит.

- А водки, наверное, совсем не потребляет? - справился старый Яак.

- Ну ни капли, - отвечал Нипернаади. - Когда кто другой пьет, так даже отворачивается.

- У моего Яана тоже есть жена, - сказал Яак, - ох, она горькую любит. Если сядешь за стол, а ей сразу не предложишь, Лийз сама выхватит бутылку и свое возьмет. Все норовит с мужиками вместе на ярмарку, на рынок, а скотину оставляет на божье попечение. Не выйдет из Лийз хозяйки. Если не женюсь, так и останется Хансуоя без хозяйки.

- А моя Кати — чудесная! - радовался Нипернаади. - На десять уездов такой не сыщешь. Но уж и потрудиться пришлось, прежде чем я ее заполучил. Не слыхал о Пярыйыэском уезде, в трех днях пути отсюда? Три дня шагали с Кати, пока дошли сюда. Видишь, милый дядюшка, в какую даль приходится человеку забираться в наше время, чтобы найти себе умницу-жену. Девиц-то всяких хоть пруд пруди, а в жены ни одна не годится. Все этакие певчие пташечки, этакие морковки с гнильцой, носовым платочком обернулись, кто возьмет — в дураках окажется. А моя Кати чудесная, она издалека, из уезда Пярийыэ.

- Чего тебе не искать, - мрачно заметил старый Яак, - молодой, свободный. А попробуй-ка в мои годы порыскать, погляди, как понравится! Ох, чует мое сердце, останется Хансуоя без хозяйки!

Нипернаади вдруг поднялся и сказал:

- Ну и болтун же я, только время теряю! Давно пора в поле быть, как обещал. Да и тебе от разговоров пользы нет, тебе теперь надо отдыхать да спать. Я велю Кати тебя проведывать, может, чего-нибудь нужно. Ручки у нее нежные, проворные — ее заботами быстро поправишься!

- Дорогой, дорогой ты мой родственник! - воскликнул старый Яак вслед Нипернаади.

Нипернаади вышел во двор и остановился. Он был рад и доволен сегодняшним днем, он даже засвистал и поискал глазами свой каннель. Окажись тот под рукой, ох и сыграл бы веселый мотив! Господь услышал-таки его молитву, когда он позавчерашней ночью молился там, под открытым небом, возле ржаного поля.

Все еще может закончиться хорошо — или Кати уже не в хлеву и не радуется своей скотинке?

- Кати? -  Нипернаади подумал и тихонько вошел в сумрачный хлев.

Стадо уже выгнали в лес, но в углу хлева стоял теленок, и кати стояла перед ним на коленях:

- Как мне тебя назвать? - ворковала она, гладя и обнимая теленка. - Какое бы имя ты себе выбрал? Сиротка, Тулвуке, Синираа? Нет, не дам я тебе такое красивое имя — ты бычок. Сейчас-то ты смотришь на меня такими славными, влажными глазенками, сейчас ты маленький, молоденький, милый. Но скоро ты вырастешь, на голове появятся острые рога, глаза покраснеют, и ты нападешь на меня, как твой отец утром! Тут ты будешь свирепый дикарь и уже не поглядишь на меня, ту, что вскормила тебя молоком и зерном. Так, Сиротка, уже не будешь меня любить?

- Не буду! - со смехом ответил  Нипернаади. - Тут я тебе ка-ак дам!

Кати вскочила, попятилась от теленка и смущенно остановилась.

- Чего же ты испугалась? - спросил  Нипернаади.

Кати подошла, улыбнулась:

- Мужчинам вообще нечего ходить в хлев, им тут не место. И я думала, что ты уже давно в поле!

- Ничего, мои работники сами управятся с овсом, - самодовольно бросил  Нипернаади. - Дядя уснул, и я пошел искать свою Кати. А маленькая Кати стоит на коленях перед теленком и говорит ему нежности.

- У тебя прекрасный дядя! - в восторге сказала Кати. - Его сын и невестка мне не понравились, они трусы. А дядя чудный. Видал, как он вышел против быка, такой большой, страшно свирепый, в одной руке бутылка водки, в другой кнут? Все попрятались, один он не убоялся, встал перед быком, как великан. Я смотрела из ворот, и у меня дух перехватило — так было интересно и жутко. И сердце колотилось так быстро, того и гляди выскочит. Шутка ли выйти против озверелого быка и укротить его. Не наклонился бы твой дядя, не  схватил бы палку, бык еще бы и отступил!

- А меня видела, как я действовал? - спросил  Нипернаади, задрав нос.

- Ты, конечно, тоже, - отвечала Кати, - но твой дядя был неповторим! Горой накатывался на быка, и кнут в руках так и стрелял — бах! бах! В жизни ничего подобного не видала! Подходит к нему и кричит: «Моя скотина должна меня слушать! Погоди, - говорит, - я научу тебя вежливости и послушанию!» Здорово так сказал. А как ты думаешь, Тоомас, если б он схватил быка за рога, поставил бы он его на колени? Я думаю, поставил бы, обязательно. У твоего дяди, наверное, силища каткая, что и десятеро мужиков против него не устоят? Ну и великан, ну и силища, ничего похожего в жизни не видала. Вот это был поединок!

- А на колени быка поставил я, вот этими самыми руками, - заметил  Нипернаади. - У меня тоже кое-какая силенка имеется, так что сойдись мы с дядей, еще вопрос, кто кого!

- Ну, бык, положим, сам поскользнулся, - уточнила Кати, - ты, правда, живо воспользовался его оторопью  схватил за кольцо. Зачем ты говорил мне, что твоему дяде шестьдесят лет — на вид ему и сорок не дашь. Он еще такой молодой и сильный, даже сыну до  него далеко.

- Негоже тебе нахваливать этого старика, - сказал  Нипернаади назидательно. - Ты же его совсем не знаешь. Он злой человек, и мне с ним одна маета. Как позвал его из бани в дом,так он мне тут хозяина из себя корчит. Нет, я так думаю, поправится старик, встанет на ноги, вышвырну его отсюда вместе с сыном и невесткой!

- Тоомас, - воскликнула Кати, - ты сердитый, злой человек!

- Я вижу — старик тебе нравится, может быть, даже больше, чем я? - спросил  Нипернаади.

- Нет, нет, - зардевшись, воскликнула Кати, - ты совсем не так меня понял! Почему твой дядя должен  мне нравиться? Но смотреть и правда было здорово, - как он вышел против разъяренного быка. Я говорю только об этом, о схватке с быком. А если ты выгонишь старика, куда ему деваться? Да и сможешь ли ты так запросто его выгнать, сам говорил, что изрядно ему задолжал?

Нипернаади почесал в затылке, вздохнул и уже мягче ответил:

- Надо еще над этим поразмыслить. Долг этот в самом деле немалое затруднение.

- Ну вот, видишь! - обрадовалась Кати. - Под этой крышей всем места хватит. А если ты, как обещал, еще один дом поставишь, каждому будет комната. А батраки и девушки могут жить и в бане.

Тут она подошла к  Нипернаади совсем близко, застенчиво посмотрела на него и проговорила:

- Теперь я верю, что ты хозяин Хансуоя!

Глянула сверкающими глазами, отошла к двери хлева, остановилась на пороге и спросила:

- А все-таки не нужен ли дяде врач? Рана не очень опасна?

- Врач не нужен, - сказал  Нипернаади, - ты и сама его поврачуешь!

- Я? - испуганно спросила Кати. - Я не знаю, решусь ли вообще подойти к твоему дяде?

- Чего же ты боишься? - спросил  Нипернаади.

- Да он такой большой, такой сильный, такой огромный! - протянула Кати. - Рядом с ним я совсем потеряюсь. Знаешь, я посмотрела: у него рука больше, чем лопата для хлеба!

Вся неделя прошла в делах и хлопотах. В поле от зари до зари убирали хлеб. А поздно вечером, закончив работу, наскоро поев, усталые люди сразу ложились спать, часть не перекинувшись и словом. На осенние работы в Хансуоя наняли еще бобыля, так что на уборке постоянно было четверо мужчин и пятой — Лийз, жена Яана. Кати хозяйничала в доме, ходила за скотом, готовила и ухаживала за Яаком. Лийз, правда, брюзжала, что ее с мужиками выгнали в поле, а хозяйкой в доме совсем чужая, к тому же бедная девушка, но слушать ее брюзжание было некому и некогда. Чуть свет спешили на работу, а домой приходили затемно, сам Яак хворал, блаженствовал в постели, наказав Кати быть при нем неотлучно, стонал, жаловался на мучительные боли, хотя пустячная царапина уже давно зажила. И Кати, едва освободившись от хлопот, охотно сиживала на краешке кровати старика, кормила своего подопечного, поправляла подушки, пекла пироги и варила кофе. А старик следил за девушкой смеющимися, довольными глазами.

Потом в один прекрасный день быка продали проезжему скупщику за триста двадцать крон, и старик поднялся с кровати.

Сделал несколько шагов по комнате, схватился за бедро и застонал.

- Такая жгучая боль, как шилом пронзает! - пожаловался он Кати. - Как думаешь, не поехать ли в Хярмасте к врачу? Пуст взглянет, что же там там сильно саднит, так болит — совсем беда, на ноги встать не могу!

- Непременно надо показать врачу бедро, - согласилась Кати. -  Нипернаади, правда, мажет рану всякими лекарствами, да ведь он никакой не врач, может, совсем неправильно делает? Не дай бог воспаление или еще что-нибудь случится, так и ногу еще отрежут.

- Боже упаси! - испуганно воскликнул хозяин Хансуоя. - Нет, в самом деле,  Нипернаади никакой не врач. Он такой же хозяин, что он может знать о серьезных ранах и о страшной боли в бедре!

Ступил еще несколько шагов, потом со стоном опустился на кровать и сказал:

- Нет, дьявол, там внутри точно что-то подозрительное, иначе бы так не болело. Тут только врач может помочь толковым советом. А что, Кати, если бы ты со мной поехала возницей? Не могу же я, насквозь больной человек, ехать один, наверняка в канаву заеду.

У Кати ноги ослабели, она резко отвернулась и проговорила:

- Нет, нет, я не могу. Что тогда скажет Тоомас?

- Только и слышишь — Тоомас! - рассердился Яак и снова застонал. - О чем ни заговоришь, только и слышишь — Тоомас. Ты хочешь, чтобы я тут помер, как собака? Ни сочувствия в тебе, ни жалости к людям. Ты злая и жестокая и любишь только своего Тоомаса. А Тоомас мой родственник, он не может быть против того, что ты помогаешь и заботишься обо мне. Он же сам велел тебе за мной ухаживать?

- Когда ты хочешь поехать? - робко спросила Кати. - Завтра, послезавтра?

- Да прямо сейчас, - ответил хозяин Хансуоя. - Нога болит так, что медлить нельзя ни минуты.

- Подожди немного, я сбегаю в поле, поговорю с  Нипернаади, - сказала Кати.

И, как птичка, полетела со двора в поле. Добежала вся красная, тяжело переводя дыхание. Встала перед  Нипернаади, не поднимая глаз, смотрела на свои руки и молчала.  Нипернаади бросил жать, посмотрел на Кати и спросил:

- Что-нибудь случилось? Ты бежала во всю прыть и отдышаться не можешь, будто принесла весть о пожаре.

- Ничего не случилось, - отвечала Кати. - Просто пришла посмотреть, что ты делаешь, как косишь. Я еще не видела, как ты косишь.

Нипернаади снова взял косу и, широко взмахивая, принялся косить. Он шел вперед, а Кати тянулась за ним следом. Но ничего не говорила. И  Нипернаади ни о чем не спрашивал. Так шло время.

Потом  Нипернаади остановился, подправил косу, с улыбкой посмотрел на Кати и спросил:

- Ну, девочка, может, надумала и скажешь все-таки, что тебя сюда привело?

- Мне и вправду нечего тебе сказать, - отозвалась Кати. - Только вот дядя попросил, чтобы я поехала с ним к врачу. Больше ничего.

- К врачу? - удивился  Нипернаади. - Да его рана давно уже затянулась, и старик здоров как никогда. И не рана то была, а легкая царапина, пустячная и ничтожная. Зачем ему ехать к врачу?

Тут Кати прорвало.

- Ты плохой человек, Тоомас, - сказала она укоризненно. - Почему ты всегда говоришь о своем дяде плохо? Он в самом деле не на шутку хворает, все время стонет, жалуется. У него наверняка какое-нибудь воспаление или отравление. И он так исхудал, пожелтел, совсем не ест, только угрюмо смотрит в угол и стонет, мне кажется, они и вправду плох.

Нипернаади снова взял косу и сказал:

- Раз ты так считаешь и дядя не обманывает, можешь поехать с ним к врачу. Но смотри, будь умницей.

- И ты не запрещаешь? - удивилась Кати. - Ты серьезно разрешаешь поехать?

И не дожидаясь ответа, она понеслась домой, зардевшаяся, возбужденная.

Хозяин Хансуоя уже запряг лошадь и ждал Кати.

- Долгонько ты разговариваешь со своим Тоомасом! - сердито сказал он. - Тебя и не дождешься.

- Такие дела быстро не делаются, - радостно объяснила Кати, схватила платок и села рядом с хозяином. Потом взяла вожжи, кнут, и, тарахтя колесами, они выехали со двора.

Яан, заслышав, что отец отправился с Кати в Хярмасте, ругаясь, ушел с поля домой.

Нет, он этого дела так не оставит. С того дня, как на хутор пришла Кати, никакого порядка уже нет. Где это видано, чтобы папаша с девкой уезжал в Хярмасте, а он, сын, оставался дома? Спятил что ли старик? Его бросает дома, а сам,крадучись, словно вор, бежит со двора. Ни с кем не разговаривает, только шепчет девчонке на ухо, вводит в соблазн. Только все искал состоятельную женщину, чтобы не меньше десяти коров и трех лошадей, в деньгах или в натуре, жена принесла бы ему на хутор, а теперь охаживает голодранку и никакого имущества с нее не требует. Нет, это дело надо прояснить, вот вернется старик домой, он этому Яаку покажет. А то продал быка за триста двадцать крон, деньги в карман и галопом в Хярмасте. Почему бы им не поехать вдвоем, отцу и сыну? Ох и дурак этот  Нипернаади, не видит, что старик у него из-под носа девчонку уводит. Сам, говорит, хозяин, а в поле косит, как батрак какой-нибудь, и даже не заикается о жалованье. Косит, мучится, а старик пользуется случаем, рад стараться!

Дождавшись, когда  Нипернаади придет с поля и вся семья соберется за столом, Яан говорит:

- Старику пора бы уже вернуться, небось загуляли там с Кати и до утра не приедут.

Лийз усмехается, Моормаа насмешливо разглядывает  Нипернаади, а Тоомас ест как ни в чем не бывало.

- Я своему старику не доверяю, - продолжает Яан. - Вечера теперь темные, а ночи и подавно, бог знает, что может случиться.

- Хворый старик немощней ребенка, - отзывается  Нипернаади.

- Это Яак немощней ребенка - смеется Лийз. - Это он хворый? Знаю  я этого медведя, ему и десять быков нипочем. Эта пустячная царапина не сломила бы Яака, уж наверное тут были другие причины, куда серьезней.

Нипернаади вскакивает из-за стола, швыряет ложку в пустую миску и чеканит:

- Я знаю свою Кати, а вам лучше помолчать.

Но когда он садится на кровать и принимается играть на каннеле, Яан подсаживается к нему.

- Кати прекрасная девушка, - дружелюбно говорит он. - Но старику не верь. Лучше бы ты увез девушку к себе на хутор. Да и работа здесь скоро кончится, мы и сами управимся. Отец сам не сегодня-завтра выйдет в поле, он же вполне здоров. Так я думаю. Я бы тебе всего этого не говорил, но ты нам сделал много добра и я не потерплю, чтобы старик без меня ездил в Хярмасте. Сызмала мы вдвоем ездили; я еще в пеленках был, а отец уже меня с собой брал. Мы как близнецы, один без другого никуда. А теперь он взял девушку и поехал с ней. И мне ни слова.

Вечером хозяин Хансуоя с Кати вернулись, Кати в дом уже не пошла, взяла из телеги свои узлы, пожелала Яаку спокойной ночи и направилась в амбар, где была ее постель. Там она запалила свечу, разложила купленные вещи на кровати, села возле них и гладила, и прижимала к груди свои новые башмаки, юбки и платки. А хозяин, насвистывая, вошел в дом, держа в обеих руках по бутылке.

- На, сын, - приветливо сказал он, протягивая Яану бутылки. - Я тебе и новую трубку привез, такой чудесной ты отродясь не видывал. А Лийз — платок и нарядное платье, зингеровкую машинку я пока еще не купил. Всех домочадцев хотел ублажить, чтоб без обид и препирательств, будто я один поехал в поселок и гулял один. А я по делу ездил, у врача был, а Кати лошадью правила и покупки делать помогала.

- И что же врач? - спросил Яан, бутылки водки холодили ему колени.

- Он вот что сказал: «Ты здоров как бык и проваливай домой, вот его слова, - ответил смеясь Яак. - Тебя хорошо врачевали, - так он сказал, и ты в добром здравии. Денек-другой еще посиди дома спокойно, иначе рана откроется. Поберегись!» Так и сказал.

Сел за стол веселый, словоохотливый, расстегнул полушубок и пиджак.

- Не злись, - сказал он  Нипернаади. - Кати умница, и ничего дурного с ней не стряслось. Я ее, как ребенка, от себя не отпускал. Но вот что я тебе скажу, Тоомас, если будешь со свадьбой тянуть и дурачить девушку, то у меня с ней будет очень серьезный разговор. Может, ты думаешь, что яблоко будет до самой зимы на ветке болтаться? Пришла пора плоду созреть -он упадет, а уж дело сборщика быть наготове. Вот что я тебе скажу. Да и она жалуется: «Тоомас теня не любит, поля ему куда милее!» На это я ей так ответил: «Не бойся, девочка, я хочу с Тоомасом обо всем этом поговорить, а если он и впрямь к тебе равнодушен, то у меня для тебя приготовлен и другой разговор». Она и говорит: «Пусть так и будет!» И я ответил: «Да, пусть так и будет!» И больше мы об этом деле не говорили. И теперь я спрашиваю тебя, Тоомас, а ты ответь мне, как на духу: какие у тебя намерения и когда ты думаешь уладить свои дела с этой девушкой? Скажи мне откровенно и без уклона!

- Скоро, - серьезно ответил  Нипернаади, - завтра или послезавтра мы уйдем с твоего хутора!

- Уйдете с моего хутора? - перепугался хозяин Хансуоя. - И ты, и Кати? Нет, знать ничего не хочу об этом намерении. Да и врач мен сказал: «Тебе еще несколько дней придется провести дома, под присмотром ласковых и заботливых рук!» Вот как он сказал. А я ответил: «Заботливые руки имеются, значит, поправлюсь!» И теперь, когда я пошел на поправку, ты хочешь увести отсюда Кати? Нет, милый родственничек, назначь любую цену, но об уходе и речи быть не может. Ты спас мне жизнь, спаси и здоровье. И ни к чему тебе в поле косой махать, ты сам хозяин и здесь ты, ну, в гостях! Вот так я думаю.

- В гостях-то хорошо, а свой хлеб вкуснее, - теперь вступила Лийз. - Сколько же может человек тут колготиться, ему же хочется поскорее отвести невесту под венец. Нет, нет ему смысла здесь задерживаться!

Яак вскочил из-за стола и зло воззрился на невестку.

- Это мужской разговор, и бабам нечего соваться! - сурово сказал он. - Я тебе новый платок привез? Я тебе отрез на платье привез? Любуйся на них, будь благодарна и не мешай мужчинам вести серьезный разговор. Или, может, тебе платок не нравится? Даже Кати сказала: «До чего красивый платок, прямо как розовый сад!» И я сказал: «Ну, теперь у Лийз от радости глаза на лоб вылезут». А про отрез Кати говорит: «Его бы и сама императрица с удовольствие носила!» А я ответил на это: «Такого и у Императрицы нет!» Вот как мы говорили, а ты брюзжишь и поносишь Кати хуже некуда!

- Не брюзжу и не поношу! - ответила Лийз, выхватила у мужа бутылку и со злости сделала несколько изрядных глотков.

- Вот именно, никого она не поносила, - распетушился Яан.

- Все вы сегодня против меня! - вконец рассердился хозяин Хансуоя. - Только запомните — я человек больной , меня волновать нельзя. Даже врач сказал: «Смотри, чтобы рана не разошлась!» А как же ей не разойтись, если все вокруг тебя тявкают, тут же готовы вцепиться, только давай бог ноги.

Он снова опустился на свое место, расстроенный и угрюмый. Исподлобья глядел на свое семейство, словно на врагов. Рука его была сжата в кулак, будто собирался кого ударить. Трубка, дрожавшая в пальцах левой руки, сыпала искрами и пеплом.

- Так-то вот! - сказал словно себе самому. - Плохо, когда человек слишком много языком работает. Я, значит, хочу потолковать со своим дорогим родственником, а вы при этом можете и помолчать. Так что, дорогой Тоомас, не обращай внимания на кудахтанье моего семейства, как хозяин Хансуоя скажет, так и будет. А я считаю так: ты не уйдешь отсюда ни завтра, ни послезавтра, ты мой гость, проводи свое время, как тебе угодно. И уйдешь только тогда, когда я буду совсем здоров. Тогда я сам отвезу тебя на лошади, даже двух жеребцов запрягу в коляску и повезу, как барина. А эту болтовню о свадьбе всерьез не принимай. Понятно ведь, что женитьба — дело серьезное, его нужно как следует обмозговать. Кати еще подождет, незачем горячку пороть.

Хозяин оттаял, налил  Нипернаади водки, похлопал его по плечу и улыбнулся.

- А голову ты Кати задурил здорово, - продолжал он. - Кати никак не верит, что я тоже хозяин. Только о твоем Хансуоя и говорит, о твоих коровах, о Рыжухе и Пунике, Любимце и Солнечном диске. Я ей: «Давай поговорим и о моем Хансуоя!» А она в ответ: «Какой там у тебя Хансуоя!» Ты посмотри на эту девушку, ни в грош мой хутор не ставит. Всех твоих коров наизусть помнит, из моих ни одну не знает, как звать. Говорит: «А Тоомас построит мне новый дом из свежетесаных бревен!» Я ей: «И я собираюсь дом ставить». В лицо мне смеется, говорит: «Какой там дом, разве что избушку построишь где-нибудь на окраине». Я говорю: «Нет, серьезно, построю себе большой, просторный дом, ты должна его увидеть!» А она отвечает: «Ну, этого мне не видать». А я говорю: «Нет, увидишь!» А она опять: «А Тоомас говорил, что его дядя очень-очень злой, это правда?» А я отвечаю: «Тоомас верно говорит, дядька его и впрямь злобный человек и не стоит он, зараза этакая, гроша ломаного!» Тут Кати рассмеялась, да так, что за меня ухватилась, чтобы не упасть. Держится обеими руками за мой рукав и заходится. А как отсмеяться, говорит: «Ну, этому я никогда не поверю!» А я отвечаю: «Ты уж поверь, дядька и правда паршивый человек!» А она: «Нет, нет, на говори так!»

На этом месте Яак хватил кулаком по столу и говорит:

- Чудесная девушка это  твоя Кати! Трех лошадей, пять коров я за нее отдам и не пожалею. Нет, клянусь дьяволом, хутор отдам, в бобыли пойду, лишь бы она стала моей. В огонь бы пошел, в неволю.

Обернувшись к сыну, он взглядывает на Лийз и продолжает:

- Знаешь, Яан, я тебе не завидую! В ту пору, когда был у вас счастливый месяц, я частенько, бывало, подкрадусь к двери, слушаю ваше воркование и завидую. «Отчего, - думаю, - сам я не там сейчас, в той комнате, а Яан не здесь, под дверью?» А теперь я так уже не думаю. Если не Кати, никого другого я не хочу. Останусь до конца жизни несчастным вдовцом, и не будет моей печали ни конца ни края.

- Давно пора было отдать хутор, - вставляет Лийз.

- Ах ты, воронье племя, опять перебиваешь меня своим карканьем! - громыхает Яак. - Кажется, вечер сегодня кончится тем, что отберу я свои дорогие подарки и отдам Кати. И платок отниму, и отрез.

- Нет, только не это! - Лийз испуганно подбирает платок и материю, прячет в сундук, а ключ кладет в карман.

- Сегодня ты совсем не в духе, - замечает Яан, - шуток не понимаешь.

- Не понимаю, - согласился Яак. - Не до шуток мне сегодня, душа не принимает. Я же знаю, что мой сын не станет клянчить у меня хутор, потому что доходы делим по-христиански, всегда поровну. А если теперь твоя жена вздумает еще каркать и высказываться насчет хутора, то тебе, как человеку разумному и достойному сыну своего отца, придется перегнуть ее через колено и всыпать по первое число.

Сын Яан, который уже успел как следует надраться, немедленно с этим согласился.

- Лийз, - говорит он, повернув голову к жене, - сейчас же иди спать, не то и правда придется тебя слегка поучить.

- Вот это другой разговор, - кивает Яак, когда Лийз, не переставая ворчать, уходит из комнаты. - Такие речи мне по душе. Я вообще тобой вполне доволен, и если бы ты уладил еще и остальные дела, был бы тебе просто благодарен. Почему всегда должен говорить я один? Поговори и ты, Яан, втолкуй  Нипернаади, что об отъезде не может быть и речи, что мне  еще на недельку-другую нужна его Кати.

- Вот именно, - поддакивает Яан, - куда спешить, вполне мог бы остаться, еще немного побыть у нас.

- Нет, не останусь! - с неожиданной уверенностью заявляет  Нипернаади. - Знаю я, зачем это нужно. Вам Кати нужна, потому и не отпускаете.

Яак бухает кулаком по столу, зазвенели стаканы и бутылки.

- Ничего подобного! - восклицает он в сердцах. - Мне твоя Кати не нужна. То есть нужна, но Кати сама упирается. Сказала: «Даже не заговаривай, у меня Тоомас». Я на это: «А если Тоомас не женится на тебе?» И она ответила: «Тогда да». А я свое: «Ну, значит, я поговорю с Тоомасом». А она: «Поговори». Вот я и говорю, хочешь ты жениться на Кати? Если хочешь, то отвечай — да. А если нет, то у меня свои планы и Кати о них! Известно. Так-то вот. А теперь отвечай.

- С какой стати я должен отдавать тебе свою невесту? - удивленно вопрошает  Нипернаади.

- Дурак будешь, если отдашь, - откровенно отвечает хозяин Хансуоя. - Кати такая чудесная девушка, другой такой в целом мире не найдется. Эх, Яан, ты даже не подозреваешь, что значит хорошая девушка. Ты вот получил свою Лийз, но для чего — только для битья, ругани да как рабочую скотину. Верно я говорю или нет?

- Верно говоришь, - отзывается Яан. - Но Лийз хорошая жена, а лучше мне и не надо.

- Ты не знаешь, чего надо хотеть, глуп еще, - отвечает хозяин Хансуоя.

И они заводят спор, отец и сын, поднимаются, стоят друг против друга, как два вековых дуба, и бутылка с водкой кочует от  одного к другому.  Нипернаади, зевая, поднимается с кровати и выходит.

Он останавливается посреди двора: сверкает и лучится ночное небо. Тепло, тихо, слышно только, как хрумкают коровы да падают осенние листья. В амбаре еще теплится огонек.  Нипернаади подкрадывается ближе и заглядывает в щель.

На кровати сидит Кати, на коленях у нее новые туфли, платки, юбки, она гладит то одно, то другое, подносит к губам то одну, то другую туфельку. И глаза у нее сияют, щеки пылают, ей жаль расставаться со своими сокровищами. Видно, впервые в жизни у нее в руках такие несметные богатства, она чувствует себя прямо-таки королевой среди этой роскоши. Девушка наконец встает с кровати, расстегивает пуговицы, собирается погасить огонь, но тут ее взгляд снова падает на подарки и она бросается обратно. Подбегает, хватает одежды, платки и туфли и прижимает к кубам. Она счастлива и не желает расставаться со своим счастьем.

Заслышав стук  Нипернаади, она бросает всю драгоценную охапку  в изножье кровати, накрывает одеялом и идет открывать дверь.

- Ты — и так поздно! - покраснев, говорит она. - Я тебя не ждала.

- Неужели? - улыбается  Нипернаади. - А я подумал, может, ты захочешь рассказать мне о своей поездке?

- Нечего и рассказывать, - застенчиво отвечает Кати. - Яак ходил к врачу, а я стерегла лошадь. Вот и все.

- Эх ты, глупышка, - с укоризной говорит  Нипернаади, - отчего ты не хочешь показать мне свои новые туфли? А я-то радовался, думал, теперь уж Кати счастлива. А Кати-то не счастлива?

Девушка сгребает подарки с изножья кровати и выкладывает на сундук.

- Да вот они, - говорит она, отступая в сторону, словно одежда и туфли вдруг утратили для нее половину своей ценности.

- Ах, до чего хороши! Восклицает Нипернаади. - И все это накупил дядя?

- Не подумай плохого, - говорит Кати. - Я знать не знала, что он покупает это мне. Я думала — это для Лийз. Уже он и деньги уплатил и мы вдвоем сидели в телеге, только тогда дядя сказал, чтобы я себе взяла. А я — нет, я отказывалась. Тогда Яак сказал, что у него с тобой свои счеты, он, мол, востребует с тебя эту сумму. А ты ведь обещал купить мне одежду и башмаки, вот я и взяла, я же знала, что ты возместить дяде его расходы. Так что ты не смотри на эти вещи, как на дядины подарки, ты за них должен дяде заплатить.

- Разумеется, заплачу, - самолюбиво заявил Нипернаади. - И почему ты взяла так мало? Почему не купила еще себе и шелковую шаль, шелковую юбку? И туфель могла бы взять побольше, что значит одна пара по осенней грязи? И на голову могла бы купить что-нибудь, может, когда п придется надеть, в церковь там или на какой-нибудь праздник. Маловато купила, на деньги за моего быка могла бы себе и побольше позволить. Но все равно я рад — теперь тебе больше не мерзнуть, не стыдиться своей одежды. Скоро, значит, и к пастору съездим?

- Когда? - спрашивает Кати, вдруг враз подобравшись.

- Да хоть завтра, - смеется Нипернаади. - По мне-то хоть завтра.

Кати задумчиво разглаживает одежду и произносит:

- Завтра... не слишком ли быстро, к чему так спешить? Ты же знаешь, мне еще надо кое-что сшить. И со скотиной еще сколько забот и хлопот, управлюсь ли я с шитьем так быстро? Ты должен быть терпелив со мной, Тоомас. Я ведь из дому пришла совсем раздетая, ни рубашки порядочной, ни юбки. Теперь я хочу себе кое-что пошить. Знаешь, Тоомас, ты сам подумай, ну, пойду я с тобой к пастору оборванкой, люди крик подымут — хозяин Хансуоя посватал нищую.

- Пусть говорят, что хотят, мне все равно, - сказал Нипернаади.

- И все-таки, - не уступала Кати, - я не хочу, чтоб из-за меня пошли всякие разговоры. Да и ни к чему такая спешка.

- Значит, через неделю? - спрашивает Нипернаади.

Кати задумалась:

- За неделю я не успею ничего. Неужели сейчас так важно назначать какой-то день? Как буду готова — скажу тебе и поедем к пастору.

Нипернаади опустился на кровать, вздохнул:

- Странная ты девушка, Кати. Пока мы были в доме твоей матери, ты и дня терпеть не хотела, а теперь вот нисколько не торопишься. Может, есть тут какая-то причина? Мне кажется, что мой дядя нравится тебе больше, чем я.

Тут на глаза у Кати навернулись слезы.

- Как у тебя язык поворачивается говорить такое! - всхлипывая, воскликнула она и упала на кровать. Зарыла голову в подушку, плечи ее сотрясались в плаче. Нипернаади погладил ее волосы и сказал:

- Зачем плакать, Кати? Знаешь, я так тебя люблю, что ты могла бы даже выйти за моего дядю, раз он тебе нравится больше. Разве я не говорил тебе, когда мы шли сюда осенними ночами, что на моем хуторе найдешь покой и счастье? И если с моим дядей ты будешь счастливей, я оставлю хутор и уйду навсегда.

- О, великий боже, - с досадой воскликнула Кати, - ну как тебе объяснить — не нужен мне твой дядя, слышишь, и никогда не был нужен. Зачем ты его тычешь мне, нет у меня на это ни малейшего желания. И вообще ты очень странный, я тебя нисколечко не понимаю. Твой дядя давно уже трахнул бы кулаком по столу, глянул бы исподлобья и рявкнул: «Молчи, Кати!» А ты просишь, торгуешься, интересуешься, что я думаю. А я не умею думать, мне нужно велеть. Нет, Тоомас, если ты и дальше будешь так поступать, я с этим шитьем и к рождеству не управлюсь и к будущему летнем празднику не будет у меня обновки. А ты разозлись и вели: «Кати, чтоб завтра к утру весь наряд был готов, поедем к пастору — и никаких уверток и возражений, я этого сроду не терплю!» И если ты так скажешь, я пойму, ничего тут не поделаешь, живо примусь за шитье, буду шить ночь напролет и завтра к утру непременно буду готова. Если ты громко прикажешь.

- Кати, - рассмеялся Нипернаади, - завтра к утру твой наряд должен быть готов и мы едем к пастору, и чтоб никаких уверток и возражений, я этого сроду не терплю — слыхала?

Кати взглянула на Нипернаади и мрачно сказала:

- Нет, Тоомас, нет, не умеешь ты приказывать — ты будто и не рос на хуторе хозяйским сыном, будто не привык распоряжаться людьми. Ты словно ветер — бывает, беснуешься — буря бурей, а потом на недели прикорнешь под кустом и нет тебя. А женщине буря нудна всегда, она тогда счастлива, когда у нее над головой висит грозовая туча. В меру солнца и в меру дождя, но грозовая туча вечно над головой. И твой дядя это умеет. Он такой тяжеловесный, один ножищи чего стоят, когда он спрыгивает с телеги, я невольно хватаюсь за нее, боюсь, что земля вот-вот задрожит, закачается. Правда, Тоомас, ты бы подыскал ему жену, человеку лучше жилось бы и не ездил бы он так часто за водкой.

- Я ее уже нашел, - вздохнул Нипернаади.

Кати стремительно вскочила с кровати и со жгучим любопытством уставилась на него.

- Кто она, кто? - живо спросила она. - Хозяйская дочка с хутора или женщина постарше?

- Об этом еще рано говорить, - ответил Нипернаади таинственно и встал.

Разочарованная Кати уселась обратно на кровать.

- Вот ты какой, - раздосадованно сказала она, - с тобой невозможно разговаривать. У тебя от меня секреты, ты мне не доверяешь. А твой дядя не такой: спросишь — он ответит. Всю душу выложит, ничего не утаит. Нет, Тоомас, не верю я, что ты меня когда-нибудь посватаешь, еще там, во ржи не верила. Все боялась, что ты убежишь, бросишь меня под открытым небом. Да и как мен верить тебе, если ты даже в пустяках не доверяешь мне.

Нипернаади взъерошил девушке волосы и засмеялся.

- Ты как маленький ежик, всегда колючки выставляешь, - сказал он. - Но из таких выходят хорошие, порядочные жены.

Со двора донеслись возгласы и лай собаки.

- Тоомас! - звал хозяин Хансуоя. - Тоомас, куда ты подевался?

- Слышишь, какой ревнивый старик? - заметил Нипернаади.

- Иди, раз тебя зовут, - испугалась Кати. - Найдет тебя здесь, опять будут неприятности.

- Боишься его?

- Боюсь, - дрожа, ответила Кати. - Он такой большой и сердитый. Помнишь, как он вышел на быка? Иди, иди поскорей, я правда не хочу, чтобы из-за меня были неприятности.

- А я ничуть его не боюсь, - сказал Нипернаади, внезапно зевнув. - Больше того, я подумываю слегка его укротить. Пока меня не было,  он возгордился, куражится не в меру. Стану я терпеть этакого горлопана у себя на хуторе. Завтра же выставлю его из Хансуоя — пусть проваливает со всем своим добром, сыном Яаном, невесткой Лийз и прочими делами. Надоели эти вечные свары, спесь и бахвальство. Хочу, чтоб у меня в доме был покой.

- Тогда я тоже уйду, - сказала Кати и боязливо съежилась.

- Вместе с дядей? - спросил  Нипернаади.

- Нет, домой, к матери, - ответила Кати примирительно. - Не хочу смотреть, как ты выбрасываешь на улицу невинных людей. А лучше бы ты потерпел, дядя и так обещал поставить себе избушку  где-нибудь в сторонке. А выгонишь ты его с хутора, народ будет говорить, что из-за меня. Я так не хочу.

- Ладно, посмотрим! - уже мягче сказал  Нипернаади и вышел.

Хозяин Хансуоя стоял посреди двора и кричал:

- Тоомас, куда ты подевался, Тоомас?! Мне надо с тобой поговорить сегодня же.

Увидев перед собой  Нипернаади, он взял его за руку и увел в дом. Сын Яан уже дремал, привалившись головой к столу.

- Отдай мне свою девушку! - сказал хозяин Хансуоя. - Ты спас мне жизнь, ты меня вылечил, отдай еще и свою девушку. А взамен проси чего хочешь. Хочешь, дам шесть коров и трех лошадей? Хочешь, двадцать ваков земли дам? Хочешь, отдам тебе свой лес, строевой лес, ни одно дерево еще не срублено, хочешь? Принести документы и план моего хутора- записать что я продал хутор тебе? А может, оставишь Хансуоя мне и возьмешь векселя?

- Ты пьян и говоришь глупости, - сказал  Нипернаади, вставая.

- Я не пьян и не говорю глупости! - осердился хозяин Хансуоя.

- Да как ты сеешь говорить о Кати словно о какой-нибудь скотине на продажу!? - повысил голос  Нипернаади.

- Понятно, Кати не продажный скот, это понятно, - ответил хозяин Хансуоя. - Но я же должен как-то от тебя избавиться! Кати сама сказала: «Если Тоомас на мне не женится, пойду за тебя». Вот так она сказала.

- Но я ведь женюсь на Кати, - возразил Нипернаади.

- В том-то и беда, что женишься, - воскликнул хозяин Хансуоя. - А вот не женился бы — то-то была бы радость. Хочешь шесть коров и трех лошадей? Иди в хлев, выбирай какие понравятся и гони к себе на хутор. А я дам тебе записочку, что продал тебе этот скот и с благодарностью принял денежки.  Ох и несокрушимое у тебя сердце, черт побери, словно кремень. Ну что тебе стоит помочь мне? Жизнь спас, вылечил, отдай и Кати.

- Слишком много требуешь, - произнес  Нипернаади, - жизнь спас, а Кати не отдам.

- Вот-вот, Кати не отдашь, - со вздохом повторил хозяин Хансуоя. - Что ты, дурак чокнутый, нет, ничего подобного. И я бы не отдал, даже на Хансуоя не променял бы. Черт бы побрал, мне-то что прикажешь делать?

- Ложись спать, - ответил Нипернаади, пожелал хозяину спокойной ночи и вышел.

Хозяин Хансуоя смотрел ему вслед большими затравленными глазами, но все-таки стянул сапоги и лег в постель.

Хлеб убран,

Продолжение следует...

Если этот текст вы читаете после 15.08.15 — значит этот файл взят с либрусека без проверки, и следует поискать более полную версию.

W cat.