Глава 1

За окном только-только начал пробиваться рассвет. Было сыро и холодно, ужасно хотелось есть. Джура открыл глаза, уселся на грязном матрасе и почесал затылок. Когда же это все началось? Сколько прошло лет и сколько событий произошло за это время? Сегодня, когда твой жизненный путь уже близок к завершению, что останется после тебя, жалкого ничтожества, которое предпочло мир иллюзий реальности и которое пытается выжить любой ценой? Да, цену за все это ты заплатил высокую, но стоило ли оно того и только ли твоя вина в этом? Ну, поступи ты по-другому, разве не этот же мучительный конец ожидал бы тебя еще тогда, когда ты молодой и полный сил, не познавший прелестей жизни, был захвачен в плен душманами? Джура закрыл глаза и по его морщинистому и давно небритому лицу покатились две крупные слезы.

Женька Степанов по прозвищу Жека появился на свет зимой 1957 года в городе Ташкенте, где после войны обосновались его родители и родители его родителей. Жека был худым и слабым, может, потому, что был поздним ребенком. Да и откуда им было взяться, своевременно зачатым детям? Сначала война, потом борьба с разрухой, а надо было еще выучиться, получить специальность, встать, как говорится, на ноги. И если у тебя на руках престарелые родители да брат-калека, тут уж не до собственной семьи, но отец Жеки все сумел преодолеть: и женился, и Жеку «родил». Поскольку Жека был болезненным ребенком, а врачей хронически недоставало, так как большую часть хороших и опытных специалистов расстрелял товарищ Сталин, а новые кадры готовили из местных, он умудрился переболеть всеми детскими болезнями, известными в те дни.

Вдоволь наболевшись и изрядно потрепав нервы своим родителям, Жека пошел в детский сад, где сразу в первый день подрался, получив хорошую взбучку от пацана посильнее и поздоровее его. Размазывая слезы и красные сопли, Жека заявил, что больше нога его не ступит в этот бандитский детский сад, где только и знают, что бить по роже, а вечером отец внушал сыну, что драться не хорошо, но нужно уметь постоять за себя, а не высказываться перед воспитателем, да еще в таких выражениях. Как бы там ни было, но Жека снова пошел в этот бандитский сад и ходил в него до самой школы. Если бы тогда Жека знал, в какой школе он будет учиться, детский сад ему показался бы райским местом.

Уже в первом классе с ним вместе училось восемь хронических второгодников, некоторые из которых задержались в первом классе, кажется, на три года подряд, причем среди них были не только пацаны, но и девчонки. Все они были из семей хронических алкоголиков и жили в районе, который именовали Шанхаем. Шанхай – это район одноэтажных индивидуальных застроек с общими дворами и удобствами в них, здесь буйным цветом цвели пьянство и проституция одиноких женщин, так и не устроивших судьбу после войны.

Недалеко от школы, где учился Жека, были знаменитая Тезиковка (Тезиковский базар); Парк Железнодорожников, в котором постоянно выясняли отношения персы и русские; клуб строителей, прозванный «Лимония», в котором постоянно ошивались алкаши и наркоманы; а еще стекляшка на конечной остановке автобуса 9-го маршрута, где в любое время суток торговали темно-желтым пойлом, называемым почему-то пивом. О каждой из этих достопримечательностей старого Ташкента можно было бы написать отдельный рассказ, но в памяти Жеки сохранились лишь некоторые эпизоды об этих злачных местах. В стекляшке обычно собирались алкашифронтовики. Какие они были фронтовики, история умалчивает, но по большей части это были так называемые обозники, не нюхавшие пороха и активно сотрудничавшие со «Смершем». В пьяном угаре они рвали на себе рубахи и хвастались подвигами, которые никогда не совершали. Всех их объединяла не война, а страсть к водке, и все они, залив глаза, хвастались друг перед другом своим геройством. Если же кто-то начинал сомневаться в подлинности рассказа о рукопожатии маршала Жукова за взятого в бою «языка», начинались крик и драка, а поскольку дрались мужики, плохо стоящие на ногах от принятого спиртного, то и кровищи после этих побоищ было много, зато потом эти шрамы и раны предъявлялись как ранения на войне. Когда мордобой был в самом разгаре, появлялась милиция на стареньком мотоцикле ИЖ, завидев которую дерущиеся ретировались, а те направлялись к продавцу пива, о чем-то с ним шептались, получали сверток в газете и удалялись до следующего мордобоя.

Однажды сосед, разводивший голубей, подарил Жеке голубя – простого сизаря, пойманного им накануне, и Жека помешался на голубях. Он стал завсегдатаем Тезиковки, где по воскресным дням собирались знаменитые толкучки. Боже, чего там только не продавали, и какой только народ там не собирался: птичники, торговавшие попугайчиками, канарейками и голубями; собачники со щенками и котятами; любители аквариумных рыбок; книжники с запрещенной литературой; барахольщики с импортными тряпками; сантехники, торговавшие ворованными кранами и смесителями; умельцы со своими поделками и прочая шушера, пытающаяся сбыть всякое барахло. Но были и деятели покруче. Эти торговали золотом и валютой, мехами и оружием. Были и те, кто продавал наркотики. У этих были прикормленные точки – часовые мастерские или комиссионки – но и там нужна была осторожность, потому они и пользовались услугами пацанов, стоящих «на стреме». Эти лихие оборванцы, издалека вычислявшие чужака на рынке, по цепочке передавали новость, клиент сбрасывал товар в надежном месте, и ни один милиционер или «габешник» ничего не мог отыскать. Труд пацанов, естественно, оплачивался, и у Жеки появились деньги, а десятка у восьмилетнего пацана – это большие деньги.

В одном классе с Жекой училась Зинка. Зинка была второгодницей и должна была бы учиться в пятом классе, ну вот Жека и запал на эту Зинку: она ему снилась по ночам голой и с красивой круглой попкой. Другие пацаны говорили, и Жека слышал, что Зинка дает, только не всем, а кто может хорошо угостить мороженым и лимонадом. Однажды Жека решился. Он купил две бутылки лимонада и четыре пломбира и после уроков позвал Зинку домой якобы помочь той по истории, а уж «Историю древнего мира» Жека знал лучше всех в классе. Зинка, как ни странно, согласилась то ли оттого, что действительно хотела исправить двойку по истории, то ли падка была до лимонада, а родители у Жеки целыми днями на работе. Ну, в общем, закрылись они у Жеки дома, и, усадив Зинку на диван, Жека полез к ней целоваться, и пока он целовал Зинкины щеки и шею, та стянула с него рубашку, штаны и трусы, так что Жека предстал перед ней в костюме маленького и очень худого Адама с топорщащимся достоинством, которое Зинка едва рассмотрела. Зинка улеглась на диван, бесстыже оголив ноги и зад, а Жека, повалившись на нее, стал усиленно дрыгать ногами, имитируя половой акт. После безуспешных попыток как-то ублажить Зинку, Жека отдал ей все мороженое и лимонад, а та, уминая все это и запивая сладкой газировкой, стала смеяться над Жекой, говоря, что Сидоров по кличке Сидор хоть и не покупает ей лимонад, но в постели намного лучше Жеки и с ним ей приятней даже без пломбира. Все это так взбесило Жеку, что он шлепнул Зинку по ее круглому заду и послал ее на три буквы совсем как сосед дядя Леша в пьяном угаре. Зинка обиделась и ушла, а в памяти Жеки осталось очень неприятное воспоминание от этого первого сексуального урока.

26 апреля 1966 года в Ташкенте произошло сильное землетрясение. Оно началось где-то под утро: неожиданно загудела земля, воздушная электропроводка с шипением стала искрить на раскачивающихся столбах, стало светло, как днем, от сыпавшихся со всех сторон искр, старые балки крыш с шумом ломались, продавливая ветхие потолки, в многоэтажных домах все летало по комнатам, там землетрясение ощущалось гораздо сильнее, люди бежали из домов и квартир полуголые, даже дядя Леша, принявший накануне изрядное количество спиртного, выскочил в одних трусах на улицу совершенно трезвым. До самого утра, то есть пока совсем не рассвело, никто не захотел возвращаться в свои дома, а утром все пошли на работу и в школу, но землетрясение продолжалось, периодические толчки следовали один за другим. Самым популярным человеком в эти дни стал директор Ташкентской сейсмостанции по фамилии Уломов. Он каждый вечер появлялся на экране местного телеканала и что-то грустно бормотал о том, что ученые еще не научились предсказывать землетрясения и нет возможности сказать, когда будет очередной толчок. Понимая, что рассчитывать на прогнозы сейсмологов нельзя, народ выставил кровати на улицы и так жил все лето, тогда в Ташкенте можно было увидеть, как на автобусной остановке стояла кровать, и в ней кто-то спал, а в это время подходил автобус и забирал припозднившегося пассажира. Жителей Ташкента тогда объединило общее горе, ведь многие остались без крыши над головой. Особенно пострадал Старый город. Глинобитные мазанки не выдержали толчков и рассыпались полностью, люди жили в палатках. Развалилось и здание магазина «Детский мир», срочно товары стали распродавать под временными навесами, но вот что странно: почти не было случаев воровства и грабежей. Правда, было это недолго, вскоре в Ташкент стали прибывать строители со всего Союза, а с ними вместе и те, кто искал легкой наживы. Криминогенная обстановка сразу же обострилась, и на улицах появились военные патрули с собаками.

Район, где жил Жека, считался не то чтобы совсем не аварийным, а так, пригодным для проживания, и потому дома Шанхая решено было не сносить, и перспективу его переустройства отложили до лучших времен. Вот сюда и устремился криминал, здесь снимали углы воры, проститутки и наркоманы, которые по вечерам выходили на промысел. Воры воровали, так как аварийные квартиры не запирались, проститутки находили строителей, оставивших семьи в России и искавших утешение в женских ласках, наркоторговцы сбывали дозы, способные отвлечь от скуки и одиночества, и все это здесь, на отшибе, где полубеспризорная пацанва постигала премудрости жизни. Босоногие, в одних трусах, носились они по раскаленному от солнца асфальту, купались в грязной Саларе (речке, текущей по городу), а вечером с разбитыми локтями и коленями представали перед родителями с дневниками, в которых пятерки по физкультуре соседствовали с двойками по арифметике и русскому. А еще драки один на один до первой крови и заглядывание на девчонок, а уж если ты, осмелев, приглашал девчонку на танец, ведь и такое бывало в пионерских лагерях, где через день показывали кино или были танцы, ты был крутой пацан и имел авторитет среди сверстников. Среди пацанов были такие, которые имели неосторожность забредать в чужие районы, и если их там били, начинались разборки между районами. Неважно, кто это был: может, в своем районе его тоже нещадно молотили и унижали, но, если это были пацаны из чужого района, все как один поднимались на его защиту, и тогда начинались кровавые разборки с участием мелюзги и ребят постарше, которые ходили с ножами и цепями. Жека запомнил разборку, которая была в Парке Железнодорожников, который почему-то назывался парк КОР. Там дрались персы с пацанами из окрестных домов, драка закончилась убийством: кто-то притащил ракетницу и выстрели из нее в живот персу, тот орал, а кишки его горели каким-то красно-ядовитым пламенем и воняли чем-то непонятным, такого запаха Жека не знал.

Придя в школу 1 сентября, Жека обнаружил, что в их класс пришел новенький. Тогда Жека не знал какую роль сыграет этот новенький в его судьбе.

 

Глава 2

Этот новенький появился в классе у Жеки в начале нового учебного года. Просто все явились в школу, расселись за парты, и вошла учительница Вера Семеновна, а за ней этот новенький. Жека сидел один, потому как парта его была в первом ряду, а все второгодники-балбесы старались усесться подальше от учительского стола, на «камчатке», и потому место рядом с Жекой пустовало. «В этом году у нас будет учиться новый ученик, его зовут Саша, фамилия Фельдман, он приехал с родителями, прибывшими на восстановление Ташкента». Потом она обвела класс взглядом и, увидев место рядом с Жекой, указала на свободное место – «иди, садись».

Так Сашка начал учиться с Жекой. Отец Сашки был начальником автоколонны, а мать тренером по художественной гимнастике, и потому сам Сашка тоже был спортивным мальчиком с хорошо развитыми мышцами, высокий и стройный для своих лет, был он смуглым с прямым носом, большими карими глазами и длинными, почти девичьими ресницами. В общем, красивым был пацаном, и девчонки на него заглядывались, тихонько вздыхая, но Сашка почемуто их в упор не замечал. Попал Сашка в эту школу совершенно случайно: просто в соседней многоэтажке, что соседствовала с общим двором, где стояла кибитка родителей Жеки, умерла одинокая старуха, и родителям Сашки дали ее квартиру, а поскольку ближе школ не было, он и стал ходить в эту. Сашка, на удивление, оказался очень способным учеником, хотя точные предметы шли у него лучше, а вот что Сашка не любил, так это историю – любимый предмет Жеки. И не то чтобы Сашка не мог запомнить какие-то даты или выучить то, что написано в учебнике. Просто, как потом выяснил Жека, он ничего не учил, хотя читал Сашка много, очень много. Это Жека понял, когда однажды встретил Сашку на Тезиковке, где тот слонялся между книжных развалов, что-то выискивая и перешептываясь с продавцами книг. Вообще, Сашка был какой-то загадочный пацан: во-первых, он был умный и рассуждал по-взрослому, во-вторых, он никого не боялся, и в-третьих, он был непонятной нации. Кто такие евреи, Жека не знал. Так уж получилось, что в Шанхае их не было. Ну, видел он пару раз евреев: одну толстую тетку, торговавшую газировкой при входе на госпитальный рынок, и еще Яшку парикмахера. Люди как люди: и газировку покупали, и стриг Яшка, что надо, и чубчик оставлял ровно настолько, что был красив и нравился самому себе. А тут сидит рядом с тобой в классе – умный, красивый и загадочный.

Первый урок, кто такие евреи, дал Жеке дядя Леша, который, изрядно залив глаза, объяснил, что от них, этих «явреев», все беды русским, мол, они Бога русского Иисуса Христа распяли и кровь младенцев в свои лепешки добавляют, и что мало их Гитлер убивал, и жаль, что всех не перебил. А еще дядя Леша рассказал, что все евреи во время войны отсиживались здесь, в Ташкенте, и все как один выучились на врачей, и после войны они хотели отравить нашего великого вождя и учителя товарища Сталина, за которого он, дядя Леша, шел в смертельный бой и готов был умереть. Жека, конечно, не очень поверил в этот бред, тем более что уже прошел ХХ съезд Компартии, и о подвигах Сталина было кое-что известно, но все же решил узнать побольше от родителей. Отец прямо сказал Жеке, что ее Лешка несет пьяный бред, что и во время войны он работал проводником вагонов и спекулировал так же, как и сейчас, а вот отец Сашки действительно фронтовик, и у него два ордена и восемь медалей, и это может подтвердить Жекин дядя, который встречался с ним на торжествах в честь Дня Победы.

И все же Жеке чертовски хотелось разобраться, кто они такие, евреи, и почему его так тянет к Сашке, ведь были и до него пацаны, с которыми он гонял мяч и бегал по базарам, покупал и перепродавал голубей, дрался за пацанов с улицы, а с Сашкой нашлись какие-то новые дела. Они собирали планеры и транзисторные приемники, фотографировали и стали ходить во Дворец Пионеров, который был совсем рядом, через дорогу, и который он, Жека, в упор не замечал и, если бы не Сашка, так о нем бы и не узнал. Тогда все пацаны бредили вокальноинструментальными ансамблями, и как-то так получилось, что из продажи исчезли гитары, а Жека мечтал научиться играть на гитаре, и тогда Сашка предложил сделать гитару самим. Конечно, Жека загорелся этой идеей и побежал в сарай отыскивать фанеру и доски для грифа, но Сашка быстро осадил пыл Жеки и сказал, что так ничего не получится, что надо посоветоваться со специалистами, найти чертежи и подходящие материалы. Время шло, а Сашка все возился с чертежами и материалами, покупая какуюто ненужную литературу по электросхемам. Прошло несколько лет, постепенно Жека забыл о том, что когда-то хотел сделать гитару сам. Он ходил во Дворец Пионеров, где ему предложили вместо гитары балалайку, и там он бренчал в ансамбле народных инструментов. Но вот однажды, в день рождения Жеки, Сашка появился у него с каким-то предметом, завернутым в простыню. Жека развернул простынь и ахнул: перед ним лежала ярко-красная электрогитара со всеми регуляторами громкости, тембра и прочими наворотами. Сашка воткнул провод в специальное гнездо на корпусе гитары, второй конец в заднюю стенку Жекиной радиолы и, включив радиолу, сказал: «Играй». Жека ударил по струнам, и раздался аккорд, усиленный динамиком радиолы:

«Учкудук, три колодца, защити, защити нас от солнца…» – запел Жека.

«Это тебе мой подарок», – просто сказал Сашка. Но это был поистине царский подарок, ведь он был еще и сделан Сашкиными руками.

А еще Сашка любил спорт, любил часами гонять мяч и ходил в секцию, которую называл секцией бокса, хотя то, чему там учили, боксом назвать было трудно, потому что там разрешались удары не только руками, но и ногами. Однажды Сашка взял Жеку на одну из тренировок, но Жеке этот вид спорта показался слишком жестоким, и он больше никогда не увязывался за Сашкой на его тренировки.

Положительность Сашки, скрытый антисемитизм, существовавший в среде, где он жил, порождали ненависть к нему и тем, с кем он общался. Особенно его ненавидел Сидоров, который был старше и всячески пытался задираться, чтобы унизить Сашку. И вот однажды сдержанный и, в общем-то, не стремящийся конфликтовать Сашка что-то ответил Сидору, и тот пошел на него с кулаками: «Да я тебя, жиденок!». Он замахнулся и хотел врезать Сашке, но тот ловко увернулся и неожиданно нанес удар Сидору под ребра, Сидор задохнулся и осел на пол. С тех пор немногие хотели обострять отношения и конфликтовать с Сашкой, тем более что и сам он старался не конфликтовать.

Если бы Жеку спросили, сколько у него друзей, он мог бы назвать весь район Шанхая, но все это было не то. Пожалуй, единственным и настоящим другом для него был Сашка, без которого он не мог прожить и дня. Он ежедневно приходил к нему, что-то неуловимое тянуло его в этот дом, молча посидев с полчаса, он прощался и уходил, вежливо отказавшись от предложенного чая, но традиция этих приходов была ежедневной, а Сашка, наблюдавший за Жекой, молча пожимал плечами, переглядываясь с матерью, и потом они весело хохотали, когда Жека уходил.

«Так чего он приходил?» – хохоча, спрашивала мать у Сашки, а тот, так и не найдя ответа, пожимал плечами.

 

Глава 3

Был у Жеки еще один закадычный приятель Сережка Мокеев по кличке Мокей. Если вам скажут, что в СССР не было беспризорников, вы не верьте, потому что Мокей и его сестра Люська были в самом деле беспризорники. Их родители дядя Леша и тетя Мария работали на железной дороге проводниками и ездили на поезде Ташкент – Москва, а это значит три дня пути в один конец и три дня обратно. Бабка, которую наняли родители Мокея для присмотра за детьми, за ними не смотрела, а пила всю неделю и потом валялась пьяная и обгаженная в собственной блевотине и моче. Встречались родители с детьми в конце субботы, привозили им разные вкусности из Москвы, и Сережка с Люськой наедались от пуза шоколадом и зефиром, а потом дядя Леша пил весь конец субботы и все воскресенье, чтобы в понедельник снова уехать с тетей Марией в Москву.

«Самое противное время – когда они возвращаются из поездки», – когда-то сказал Мокей. А дело в том, что дядя Леша не просто пил, он еще и дебоширил, то есть ругался матом и бил тетку Марию, Люську и Мокея. Бил страшным боем, требуя денег на пол-литра, а поскольку силы он был недюжинной, то однажды сломал ключицу у Люськи, а уж сколько раз ломал руки Мокею, это и не сосчитать. И что интересно, когда пьяный дебош доходил до апогея, тетка Мария с детьми бежала спасаться от озверевшего Лешки к родителям Сашки, хотя люто ненавидела евреев, как и ее муж. Когда Жека приставал к Мокею с вопросом, почему они прячутся от побоев у евреев, ведь вокруг полно русских соседей, Мокей всегда отвечал одно и то же, мол, все жиды, конечно, сволочи, но вот Фельдманы эти хорошие. Так что по мокеевской логике выходило, что и среди этой нации есть исключения.

Если говорить о потенциальном бандите и хулигане – его ярким представителем был Мокей, предоставленный самому себе. Вечно голодный, лишенный родительской ласки и внимания, он носился по Шанхаю, приворовывавший, выпрашивающий еду и дерущийся по любому поводу. И он, как и Жека, был частым гостем в квартире Фельдманов, но если для Жеки главным было общение, то Мокею просто хотелось пожрать. Однажды, когда дядя Леша в очередном пьяном загуле разогнал домашних по соседям, к нему зашел Сашка, за которым следовал Жека. Увидев Сашку, дядя Леша почему-то погрустнел и вдруг неожиданно и почти по-доброму спросил: «Скажи, Сашка, ну почему он так меня ненавидит? Ведь все, что делаю, все для него и спекулирую, и везу все для него, а он, ты бы видел, каким зверенышем он на меня смотрит». Сашка даже поначалу не понял о ком речь, а потом догадался: оказывается, дядя Леша говорил о Сережке, которого тот нещадно колотил. «А может, я его и луплю только потому, что вы, жиды, ему ближе родного отца». Сашка, смело посмотрев в эти пьяные глаза, вдруг заявил: «То ли еще будет, придет срок, Сережка вырастет и тебя, дядя Леша, покалечит, он будет гонять тебя по улицам так же, как это делаешь ты сейчас, но тебя никто не пожалеет, потому что ты сам был во всем виноват». Потом Сашка резко повернулся и вышел, громко стукнув дверью, а за дверью раздался пьяный мат Лешки и проклятия в адрес всех евреев вообще и семьи Фельдманов в частности. По дороге домой Сашка еще раз повторил Жеке: «Запомни, что я ему сказал, так и будет, Мокей его покалечит, но мне его не жаль, мне жалко Сережку, которому эта пьяная скотина сломает судьбу». Жека плелся за Сашкой и думал, откуда, ну откуда берется у этого пацана смелость так разговаривать с пьяным дядей Лешей, и почему он так уверен в том, что судьба Сережки пойдет наперекосяк.

Мокей был лучшим в лазании по деревьям, равных ему в этом не было. А в старых районах Ташкента было полно фруктовых деревьев, растущих прямо на улицах. Вот почему с приходом лета для Мокея начинался рай: он мог целыми днями объедаться вишней и боярышником, яблоками и урюком, правда, плоды не успевали созреть и были кислыми, но зато в животе не урчало от голода и присутствовало чувство насыщения.

Однажды отец Сашки достал две путевки в пионерский лагерь и предложил Мокею поехать в лагерь вместе с Сашкой. Мокей, который никогда не отдыхал в пионерских лагерях, с радостью согласился, но пробыл Мокей в лагере только половину смены. Потом Сашка в присутствии Мокея рассказывал Жеке, как Мокей полсмены просидел в кровати без трусов под простыней, потому что вожатый реквизировал у Мокея трусы. Мокей, никогда не бывавший в лагере, и здесь не ходил строем, а лазил по деревьям, лез в бассейн или ошивался в столовой, приворовывая хлеб и масло, то есть являлся грубым нарушителем общественного порядка. Он задирался с пацанами из соседних отрядов, а потом дрался с ними и, если чувствовал, что будет поколочен, обращался за помощью к Сашке, хотя чаще всего был неправ. В общем, скоро он своими нарушениями надоел не только вожатому, но и всем остальным, включая Сашку, и когда к нему в очередной выходной приехала мать, и Мокей начал ныть, что ему плохо в лагере, все с радостью решили, что Мокею будет лучше дома. В тот же вечер Мокей был поколочен пьяным отцом, и его жизнь вошла в привычную колею, где уже завтра не будет хождения строем и песен у костра, это пионерское счастье Серега Мокей сразу возненавидел. Мокею было гораздо ближе шатание по Тезиковке с постоянными приработками, лазание по деревьям, воровство и пьянки, анаша и брошенная в седьмом классе школа и многое, из чего в конечном итоге складывается судьба.

Была у Мокея мечта – велосипед с моторчиком, были и такие. От поворота педалей мотор начинал работать, а дальше кати себе, пока есть бензин в бензобаке. Мокей часто приставал к отцу с просьбой о покупке такого велосипеда. И вот, после очередной удачной спекулятивной сделки, дядя Леша отстегнул Мокею некую сумму, которой хватило, нет, не на новый, а на очень поношенный древний велосипед со старым тарахтящим мотором. Теперь у Мокея появилась цель в жизни: он целыми днями то и дело чинил свой велосипед и его мотор, который, несмотря на это, постоянно чихал и засорялся. В течение недели Мокей ездил на своем драндулете день, полтора, а все остальное время был в простое и починке. Так продолжалось почти три месяца, но восстановленный руками Мокея велосипед однажды понесся вперед. От счастья, что мотор не чихает и не хрипит, Мокей так разогнал машину, что не справился с управлением и на всей скорости влетел в большой арык. Результат – поломанная рука, шишки и ссадины. Руку Мокея заковали в гипс, шишки и ссадины прошли сами собой, а вот велосипед уже больше не подлежал восстановлению, и его пришлось просто выкинуть. После этого Жека не помнил, чтобы Мокей еще чем-нибудь увлекался, кроме портвейна и анаши, а потому все больше и больше отдалялся от него.

Зато у Мокея появился новый друг Юрка Самара, который был старше Мокея и был авторитетом для него. Именно с его подачи с Мокеем случилось то, что привело его на тюремные нары и сломало судьбу, в общем-то, неплохого парня.

 

Глава 4

Шли годы. Жека, повзрослев, увлекся литературой. Он с упоением читал и даже пытался сам что-то сочинять. Его лирическо-ностальгические стихи очень любили слушать девчонки из класса. Пацаны уже заглядывались на их ноги и набухшие груди, а те, понимая, в чем их превосходство, вертели ими, как хотели. Жека все чаще и чаще наведывался к Фельдманам: у них была большая библиотека, и Сашка охотно давал Жеке разную литературу. Сам Сашка предпочитал читать литературу техническую, где было много схем и формул с расчетами. Тогда остро стояла проблема лириков и физиков, и что странно, именно физики в этой борьбе держали первенство: они первые слушали бардов, первые узнавали о новинках на книжных полках, и именно их почему-то больше любили девчонки. А может, Жека был не прав, но ярко выраженный физик Сашка обставлял лирическую натуру Жеки на все сто.

Несколько раз Жека забегал к Сашке, но того не было дома, на его вопросы, где тот мог быть, мать Сашки отвечала: «Гуляет где-нибудь». Жека ломал голову в догадках, куда же исчезает его друг, ведь всегда и везде увлечения Сашки сопровождались живым участием Жеки – и вдруг! Жека решил во что бы то ни стало узнать это. Однажды вечером, после неудачной попытки застать Сашку дома, он бесцельно бродил у кинотеатра «Ударник» и увидел их – да, да, своего друга Сашку с девчонкой. Как подойти? Что сказать? Да и удобно ли это? Еще подумают, что специально следил за ними. Жека уже настроился ретироваться и исчезнуть, но Сашка тоже увидел друга. Они подошли, и Сашка просто сказал: «А мы вот в кино решили сходить. Это Дина, познакомься, она ученица моей мамы. Занимается художественной гимнастикой, между прочим, кандидат в мастера спорта, а еще играет на скрипке в школе Глиэра, это здесь, рядом, на улице Кафанова». Девчонка заинтересованно рассматривала Жеку и улыбалась. Жека тоже попытался взглянуть на девчонку, и когда их взгляды встретились, у Жеки как будто сердце упало вниз, и стало одновременно и больно, и хорошо, и как-то так, что невозможно объяснить, а только хотелось еще и еще смотреть в эти глаза, такие бездонно глубокие, такие, каких Жека в своей жизни не встречал. Да и сама девчонка была что надо: стройная, с красивой спортивной фигурой, и вся такая чистая, такая ухоженная, ну, совсем непохожая на шанхайских халд. Жека хотел что-нибудь сказать, потому что пауза несколько затянулась, но изо рта вырвалось какое-то непонятное блеянье, он покраснел и снова замолчал. Сашка попытался как-то разрядить обстановку наступившей неловкости: «Ну что, может, с нами?». Но Жека сразу понял, что Сашка сказал это так, из вежливости, а на самом деле не горит, чтобы Жека увязался за ними. «Я к тебе завтра забегу», – вдруг прорвало Жеку, он попрощался и ушел, напоследок еще раз взглянув на девчонку.

Всю дорогу до дома он вспоминал удивительные глаза Дины и обдумывал новые отношения своего друга и этой удивительной девчонки. Никогда Жека не завидовал Сашке, чувствуя свою ведомость. И когда Сашка получил первый цветное фото, и когда его транзисторный приемник заработал, и планер полетел, всегда он чувствовал превосходство друга, а тут, тут Жека завидовал, какой-то злой завистью завидовал и никак не хотел мысленно уступать ему эту девчонку. Дина, это удивительное создание, так взбудоражило его, что он не сможет отказаться от нее даже во имя друга. С тех пор как Жека увидел Дину, все его мысли были заняты только ею, его мучила и грызла мысль: «Ну почему она выбрала именно Сашку? Ну почему не кого-то другого?». Вот тогда он бы поборолся за любовь, а тут, конечно, Сашка интересней его, но он какой-то рациональный, какойто земной, а она вся такая воздушная, романтичная, любящая искусство и поэзию. Нет, он ни на секунду не сомневался, что она именно такая.

– так писал поэт Слуцкий.

Да, лирик Жека мог проиграть, но он этого не хотел и потому решил сражаться за свою любовь. Жека мучился, по ночам, глядя на звезды, сочинял свои незатейливые стихи. Однажды решил их почитать, нет, не Дине, музе и девочке своей мечты, а Сашке. Тот, внимательно послушав стихи, сказал, что они ему понравились, но он в этом мало что понимает, а вот Дина, конечно, могла бы дать точную оценку его сочинительству. Тогда он прямо хотел сказать Сашке, что, мол, посвятил эти стихи Дине и что она ему безумно нравится, но что-то остановило его, и он не решился сказать все это. В душе у Жеки боролись два чувства: любовь к Дине и Сашкина дружба. И тем, и другим Жека дорожил и не мог себе позволить что-то потерять, но и перебороть свою любовь к Дине не было никаких сил. Эта девчонка, так внезапно вошедшая в его жизнь, манила и влекла, она снилась ему по ночам, ее удивительные глаза преследовали его в течение дня. Стоило ему о чем-то задуматься, и перед ним возникал образ любимой. Он мечтал лишь об одном – еще бы хоть раз, один лишь раз, увидеть ее, а там!

Случай представился совершенно неожиданно. Однажды Жека зашел к другу за очередной книгой и застал его за разговором с матерью. Та приглашала Сашку на республиканские соревнования по художественной гимнастике. Сашка отнекивался, мотивируя тем, что не очень любит этот девчачий вид спорта, эти скакалки и мячики.

«Между прочим, – вдруг заметила она, – там выступает и Дина, она будет бороться за звание мастера спорта, и она тоже приглашала тебя прийти». Услышав имя Дины, Сашка моментально согласился. «А можно и мне?» – неожиданно осмелев, заявил Жека. «Ну, конечно!» – ответила мать Сашки.

Так Жека оказался на соревнованиях по художественной гимнастике. В большом спортивном зале, где шли соревнования, большинство составляли представительницы слабого пола. Были, конечно, и мужчины, но вот молодых ребят, таких как Жека и Сашка, было совсем немного. Спортсменки в разноцветных купальниках с мячами и лентами толпились перед главным помостом, многие знали Сашку, скромно здоровались с ним, а потом убегали, что-то щебеча и заливисто смеясь. Жека понял, что Сашка чувствует себя как-то неловко здесь, на этом девчачьем сборище: и сам приперся, и приятеля притащил. Зато Жеке здесь нравилось: такого обилия тоненьких и стройных фигурок, голых плеч и милых мордашек он давно не наблюдал; не видел он и того, как ловко изгибались их тела, ловя обруч или мяч, как четко под музыку они взлетали над помостом, замирая, чтобы точно в соответствующий момент поймать скакалку или булаву. В общем, соревнования ему очень понравились, а особенно ему понравилось выступление Дины. Жека так прямо и сказал Сашке, что она должна стать чемпионкой республики. Правда, чемпионкой Дина не стала, заняла лишь третье место, пропустив вперед каких-то Халилову и Сергейченко, но то, что все-таки заняла призовое место, гарантировало ей звание мастера спорта. Об этом рассказал ему Сашка, и еще он попросил не говорить Дине о том, как здорово она выступала: «Сделай вид, что ты ничего в этом не понимаешь, и просто радуйся ее успеху». Сам же Сашка был чем-то недоволен, долго шептался с матерью и даже в порыве страсти несколько раз громче обычного повторил: «Сволочи! Какие же они сволочи!». Потом соревнования закончились, спортсменкам вручили медали, и Дина в сопровождении Сашки и Жеки отправилась домой. Звездная ночь, приятная теплая ночь, трамвай почему-то задерживался, и они решили идти пешком, по дороге болтали о разных пустяках, шутили и смеялись, а Жека любовался девочкой, с которой были связаны все его мысли в последние дни. Жека шел с ней рядом, а сам чувствовал, что он лишний, что, если бы его не было, Сашка и Дина говорили бы о чем-то таком, о чем в его присутствии они молчали. Может, поэтому Жека пытался втянуть друзей в ничего незначащую болтовню, шутил, рассказывал анекдоты, а потом неожиданно предложил почитать им стихи. Сашка взглянул на небо, звезды были низко, луна ярко светила, ночь: «Смотрите, какая необычная ночь! Жека, почитай стихи, только свои, пожалуйста». Этого Жека не ожидал: свои, да они же такие сырые, да и не поэт он вовсе, нет, он боялся читать эти стихи, да и были они лишь для одного человека, который был здесь, рядом, но даже не догадывался, что они предназначены ей. «Нет, нет я вам почитаю Асадова», – и он начал читать срывающимся от волнения голосом:

Они дошли до дома Дины. Уже было поздно, а так не хотелось расставаться, еще бы немного постоять рядом, еще немного послушать ее нежный голос и веселый смех, но этот голос как приговор сообщил: «Ну вот, мальчики, я и пришла, спасибо вам за чудесный вечер».

Сашка и Жека стали прощаться с ней, до их дома теперь тоже оставалось чуть-чуть, а когда Дина исчезла в подъезде, Сашка благодарно взглянул на Жеку: «Спасибо тебе, ты даже сам не понимаешь, как поддержал Дину и помог мне».

Жека действительно не понимал, в чем заключалась его поддержка, но раз друг говорит, значит, он чем-то помог, и от этого стало еще лучше и радостней на душе.

 

Глава 5

Яркое солнце светит в окно, с крыши течет вода. Это снег, выпавший ночью, сейчас интенсивно тает. Струи, стекающие по желобам, весело отбивают мелодию – бум, бум, бах… Жека открывает глаза, настроение приподнятое, ему тепло и хорошо. Сон, который ему снился всю ночь, был так реален, так сладок и чувственен, что, проснувшись, он ощущал неимоверный прилив сил. Во сне он видел ее. Давно ему не снились такие чистые сны, все больше пьяные драки и местные халды в грязных позах, а тут он увидел ее в темно-синем спортивном купальнике, летящую над помостом и взмахивающую красной лентой, такую легкую, такую хрупкую и светлую, что даже страшно к ней прикоснуться. А потом они о чем-то говорят, он восторженно смотрит в ее глаза и ощущает себя умным и сильным. Потом он слышит ее смех, видит ямочки на щеках, набирается смелости и целует ее своими сухими губами в щеку, она краснеет, но не отталкивает, не говорит что-то обидное, а смотрит на него удивленно своими бездонными глазами. Он пытается сказать что-то в свое оправдание и просыпается. Нужно вставать, идти в школу.

Это последний год, дальше взрослая самостоятельная жизнь, нужно что-то решать, куда-то поступать. Единственное, чего нельзя допустить, это армия, где процветает «дедовщина»: вон сколько ребят вернулось из нее калеками. И ведь все знают, а почемуто молчат. Недавно Жека встретил одного парня с их улицы, тот был старше и мечтал после школы поступать на строительный факультет Ташкентского политехнического, ну, недобрал баллов и пошел в армию, а там его, милого, определили в морфлот на подводную лодку. В общем, полгода подготовки – и в поход: «Опустили нас под воду на три месяца, – рассказывал он, – а потом подняли и срочно в пункт приписки на базу. Прибыли, нас на медкомиссию и всем белые билеты, оказывается, в реакторе была какая-то утечка, и хватанули мы с пацанами дозу, что жить нам осталось совсем ничего». Он стянул фуражку, и Жека увидел абсолютно лысый череп, а ведь был лохматым черт. А еще он сказал, что никто за это не ответил, и что им назначили какую-то мизерную пенсию. «А на кой черт мне их пенсия, я жить хочу!». Потом они пошли к стекляшке, взяли пива и водки, и он еще долго со слезами на глазах жаловался Жеке на эту чертову армию и порядки в ней. С того дня Жека решил во что бы то ни стало «откосить» от армии, а самым реальным было поступить в институт. Вот только институт Жека не выбрал. Отец, конечно, считал, что лучшая профессия – это инженер, но у Жеки к техническому вузу душа не лежала, а вот история – так она не могла обеспечить материального благополучия.

Ладно, пора вставать и идти в школу, там друзья Сашка и Мокей, сегодня они собирались сбежать с последнего урока и отправиться в кино, там новый фильм «Ключ», который детям до 16 смотреть не рекомендуется, а им вот-вот исполнится, вон, даже усы растут и бриться начали, так что осложнений не будет.

Не успел Жека появиться в школе, как его тут же пригласили в учительскую. «Что бы это значило?» – недоумевал Жека, медленно направляясь в кабинет. В кабинете учительской за большим столом для заседаний сидела Вера Семеновна, их классная, и еще одна молодая, которую Жека не знал. Что-то отталкивающее было в ней, но что, Жека не мог понять.

«Инструктор райкома комсомола Людмила Савельева», – представилась она. «Тут вот какое дело: один из ваших учеников, бывший комсомолец, – она подчеркнула это «бывший», – решил выехать в Израиль, страну агрессивную, пытающуюся уничтожить дружественные нам арабские страны. Почему я обратилась именно к тебе? Твоя классная сказала, что ты дружил с Фельдманом, а он на поверку оказался предателем Родины. Ты как честный и преданный комсомолец должен будешь осудить его предательство и, кстати, покаяться, что не сумел вовремя распознать в своем бывшем друге человека, презирающего страну, давшую ему счастливое и безоблачное детство и юность». Жека сидел, низко опустив голову, и молчал. «Когда ты войдешь в класс, ты не должен садиться за парту вместе со своим бывшим другом, он должен почувствовать свою полную изоляцию и всеобщее презрение к нему. Тебе все понятно?». Жека поднял глаза на инструктора и тихо произнес: «Я не смогу все это сделать». Инструктор выпучила на него глаза: «Это как же не сможешь? Ты что, не понимаешь, что рядом с тобой все это время был человек, ненавидящий нашу страну?» – «Ну, почему ненавидящий? Сашка хороший парень, и он совсем невиноват, если его родители решили ехать, он просто вынужден ехать вместе с ними».

«Ну уж нет, “вынужден ехать вместе с ними”. Александр взрослый человек, имеющий собственное мнение на отъезд. Его отец, кстати, тоже бывший член партии, также выступал на собрании партийной ячейки автоколонны, дескать, вынужден ехать к родственникам жены, как будто на ней свет клином сошелся, и он не может найти новую достойную женщину тут. Да, здорово эти евреи заморочили тебе мозги. Ты пойми, что еврейская нация всегда была чужда нашим идеалам, они всегда числили себя здесь чужаками, что бы мы для них ни делали. Они хитростью втираются к нам в доверие, лгут, что верны нашим ценностям и идеалам, а на самом деле презирают их, мы становимся жертвами подлого и коварного обмана, и об этом ты тоже должен сказать. И еще, подумай о своем будущем. Эти, – она презрительно скривила губы, – уедут, а тебе здесь жить. Ты подумай уже одно, что ты дружил с предателем Родины, уже это пятно на твоей репутации, а ты, вместо того чтобы отречься и заклеймить позором этого еврея, еще и не хочешь этого делать. Знаешь, мы ведь можем подумать и о твоем пребывании в рядах Ленинского комсомола».

Ее последние слова давали Жеке ясно понять, что, не выполни он указание инструктора, его дальнейшая судьба пойдет наперекосяк, что и его жизнь поставлена на карту. А как же институт? Они способны на все, сообщат в вуз и все, дорога туда закрыта. Как бы угадав, о чем думает Жека, инструктор Савельева вдруг поинтересовалась, чем он хочет заняться после школы: «Небось, в институт собрался», – как бы между прочим заметила она. «Да они все заранее продумали», – мелькнула мысль, и Жека срывающимся голосом сказал: «Хорошо, я согласен». Он еще не знал тогда, положив на чашу весов собственное благополучие и предательство друга, как этот случай перевернет его жизнь, какую ненависть вызовет в нем отречение той, которую он любил всю свою жизнь и потому так возненавидел не только ее, но и все их племя.

В разговор вмешалась Вера Семеновна, понявшая, что Жека напуган и может натворить глупости: «Ты пойми, своим изобличением ты пытаешься помочь своему другу осознать всю неблаговидность его поступка. Ну, предположим, он не может не ехать с родителями, но даже если он едет, в нем должно быть чувство противодействия этому поступку, он должен воспринимать этот отъезд с горечью, с обидой на тех, кто толкает его к этому, и потому постарайся на собрании не обличать его предательство, таких будет много и без тебя, а убедить его в том, как много он теряет, уезжая отсюда, ведь он вырос здесь». После этих слов Веры Семеновны у Жеки как-то прояснилось в голове. А действительно, почему он обвиняет друга? Нет, он его спасает, он предупреждает его: Сашка, не делай этой ошибки, ошибки, которая может дорого стоить.

Сашка стоял у доски и прямо смотрел в глаза своим обвинителям. Обвинителями была орава двоечников и потенциальных алкашей, которые достойно сменят своих папаш у стекляшки. Из их обвинений стало понятным, что Сашка не любит русскую литературу и историю, ненавидит страну, которая спасла их нацию от фашистов, презирает социалистическую систему и готов убивать беззащитных арабских братьев во имя проклятого и воинственного израильского империализма. Стройный хор обвинителей поддерживала и вдохновляла инструктор Савельева. Наконец, когда поток обвинений начал иссякать, поднялся Жека. Вот тут Сашка как-то напрягся и во все глаза уставился на него. «Сашка был моим другом, – хриплым голосом начал он. – Я всячески пытался помочь ему увидеть в жизни нашего общества не только плохое, не только стекляшку с пьяными рожами, но и прекрасные достижения нашей страны и ее светлое будущее. Не буду скрывать, Сашка под влиянием своих родителей часто нелицеприятно отзывался о стране, давшей ему возможность учиться и занять достойное место в ней, и я пытался ему помочь разобраться, что многое зависит от него самого, что не стоит оценивать нашу далеко не идеальную действительность так однобоко. Я думаю, что мы не должны сейчас просто нападать на него, а попытаться переубедить в неблаговидности его поступка». Чем больше говорил Жека, тем больше складывалось впечатление, что Сашка – жертва обмана, который очень и очень будет жалеть о совершенном им поступке. Чем дольше говорил Жека, тем больше все убеждались в том, что именно он, Сашка, нагло предал и растоптал дружбу, подставил Жеку, в общем-то, хорошего и доброго парня, истинного патриота Родины. Сашкин отъезд отодвинулся куда-то далеко, теперь все сочувствовали Жеке, который по своей наивности доверился этому гнусному обманщику, у которого ничего святого за душой нет. Сашку исключили из комсомола и из школы, не допустив до сдачи выпускных экзаменов. Собрание закончилось, Сашка сам подошел к Жеке и бросил ему в лицо: «Никогда не мог подумать, что ты такой трус». Это были его последние слова, слова, которые, как пощечина, хлестнули по лицу, слова, которые Жека не мог забыть никогда.

Джура снова закрыл глаза и как будто задремал. «Трус», – пронеслось у него в голове. Да, он был прав и, хотя на его счету столько подвигов, столько побед над ненавистным ему врагом, он трус, ибо все его победы – это обман и убийства из-за угла.

 

Трудно поверить, но совсем еще недавно здесь цвели сады, щебетали птицы, стояли ухоженные виллы под черепичными крышами. Все это было разрушено проклятыми израильтянами, позорно бежавшими с освобожденных территорий. Многие герои освободительного движения тайно надеялись получить добро, оставленное ненавистными сионистскими врагами, однако вместо этого получили лишь горы строительного мусора на захламленных территориях. Так чего же мы добились своими призывами к освобождению? Какую свободу получили? Может, сумели их накормить, дали им престижную высокооплачиваемую работу, красивые благоустроенные дома? Нет, нет и нет. Снова призываем к борьбе с проклятыми сионистами. Сколько же можно? Ведь когда-нибудь люди поймут, в какое болото мы их тянем.

Джура привалился к сырой стене и стал наблюдать за происходящим на улице.

 

Глава 1

Спасти друга Жеке не удалось. Вроде и слова были правильными, и бывшего друга он не клеймил позором предательства, а как-то получалось, что именно он, Жека, явился главной жертвой своей доверчивости, именно он, а не Сашка, пострадавший в этой истории. Инструктор Савельева торжествовала, нажимая на подлость нации, которую пригрел на груди любвеобильный русский народ. С тех пор Жека с Сашкой не встречались, Фельдманы были заняты приготовлением к отъезду, а для Жеки наступили времена подготовки к выпускным экзаменам. Единственное, о чем думал и мечтал Жека, это встретиться с Диной и рассказать ей, как он несчастен от потери друга и что он ни в чем не виноват, что ему сейчас очень тяжело, и только она может помочь ему. Но Дина постоянно была не одна: то ее сопровождали подруги, то какой-то мужик с усами, и Жека никак не мог с ней поговорить. Жека решил, что вечером подкараулит Дину у подъезда и объяснится с ней.

Он ждал ее во дворе дома уже третий час, а она все не появлялась. Неожиданно во дворе мелькнули две тени. Жека уже хотел выйти навстречу из-за дерева, за которым простоял весь вечер, но Дина была не одна, и потому Жека замешкался. Дина была вместе с Сашкой. Значит, она продолжает встречаться с ним, с тем, кто по определению страны предал ее интересы, с тем, кто бежит туда, на Запад. «Дура, какая же ты дура, – шептал Жека. – Он уедет и бросит тебя, а ты останешься здесь со всеми проблемами, которые тебя ожидают в будущем. Он там будет блаженствовать в неведении, что ты под прицелом спецорганов, а он забудет тебя и твою любовь на второй день отъезда». Нет, он не подошел, он не сказал все это. Почему? Струсил, испугался, что Сашка даст по морде. Нет, понял, что Сашка не такой, что не бросит и не забудет, что любит ее, а она его, и потому верит ему безгранично. «Ладно, – решил Жека, – объяснюсь с ней, когда он уедет».

И вот этот день настал. О том, что Фельдманы уезжают, Жека узнал от Мокея. Оказывается, этот тоже не порвал связи с предателями Родины и даже помогал им распродавать кое-какие вещи на Тезиковке. Стараясь оказаться не замеченным, Жека тоже пришел на вокзал, где семью Фельдманов провожала немногочисленная группа самых отчаянных, которым терять было нечего. Жека спрятался за одним из бетонных столбов, чтобы было удобно наблюдать за провожающими. Сашка был какой-то рассеянный и все время искал кого-то глазами. Наконец, появилась Дина, и Сашка преобразился, он стал улыбаться и что-то говорить ей с жаром, та слушала и молча кивала, наконец, Сашка сжал ее руки и поцеловал их, потом зашел в вагон, и поезд тронулся. Все провожающие потянулись за отъезжающим поездом, махая руками и что-то крича. «Уехал, уехал навсегда. И будет ли возможность встретиться?». Она брела по опустевшему перрону, слезы, которые она с трудом сдерживала при нем, теперь катились из ее прекрасных глаз. Жека видел, как ее хрупкое тело вздрагивает от рыданий, видел ее глаза, наполненные слезами. Он должен, нет, просто обязан подойти и объясниться с ней, он должен сказать, что любит ее и никогда не оставит одну, что уехавший Сашка назавтра забудет о ней, а он здесь, рядом, готовый для нее на все.

Жека вышел из своего укрытия и направился прямо к ней. Она почему-то не удивилась, увидев его, только слезы куда-то исчезли и глаза заблестели ненавистью и презрением к нему: «Ты? Что ты тут делаешь? Может, решил донести и на меня? Так знай, я этого не боюсь. Хотел остаться чистым перед этой властью? Ну и оставайся! Или чем больше сдашь, тем чище будешь?». Жека пытался что-то сказать в свое оправдание, предупредить ее о грозящих ей неприятностях, но она ничего не хотела слушать. «Я не хочу быть такой, как ты, я тебя презираю, не ходи за мной, трус». Жека до боли сжал кулаки: «Эх, была бы ты не девчонка… – подумал он. – Но теперь все кончено, ты горько пожалеешь о своих словах, да будет поздно, слишком поздно». Ничего не ответив, Жека повернулся к ней спиной и быстро зашагал прочь. «Выбросить, выкинуть ее из головы, из жизни, никогда не вспоминать даже ее имя. Ненавижу ее, ненавижу ее дружка Сашку и вообще все это жидовское племя. Прав дядя Леша, все они неблагодарные негодяи, отравляющие нам жизнь, а я, я знаю, как отмстить».

 

Глава 2

Вот он, последний звонок. Все, детство закончилось, пора в путь, жизненный путь такой непростой, с успехами и неудачами, взлетами и падениями, но главное – неизвестностью, что там ждет впереди. Шел 1975 год, год брежневского застоя с пустыми полками в магазинах, одинаковыми газетными полосами, прославляющими мудрую политику партии и ее мудрого руководителя дорогого Леонида Ильича. Так уж распорядилась судьба, что каждому из друзей был уготован свой путь. Сашка с родителями уехал, Мокей, уже имевший несколько приводов в милицию, готовился предстать перед судом за избиение какого-то фраера, и теперь его родители лихорадочно искали деньги, чтобы его отмазать, а Жека корпел над учебниками и готовился к поступлению в институт. Склонившись над учебниками, Жека забывал о Дине, но, когда голова пухла от информации, его мысли предательски возвращались к ней. С задачей вычеркнуть ее из своей жизни Жека не справился, и потому, когда он отправлялся вечером погулять и передохнуть от формул и теорем, его ноги как-то автоматически приводили его к дому, в котором жила Дина. Уже подойдя к нему, Жека осознавал, что зарекся встречаться с ней, и потому, прячась по углам или за деревьями, издали наблюдал, не появится ли она. Несколько раз ему повезло, и он видел, как она возвращалась домой, но подойти и заговорить с ней Жека не решился, хватило и того раза, когда она, не выслушав его объяснений, грубо оскорбила и обидела его. Жеке казалось, что расскажи он тогда, почему он поступил так, она бы поняла и была бы осторожна в общении с Сашкой, но вышло все подругому. Теперь она видела в нем только врага. «Ну что ж, и я должен забыть ее навсегда».

Жека сдал выпускные экзамены и начал готовиться к поступлению в вуз. В те годы мало кто поступал в институт, имея хороший запас знаний. Надо было быть или национальным кадром, или иметь достаточный блат. Для многих категорий существовал негласный процентный барьер, а в некоторые высшие учебные заведения кроме местных кадров, то есть представителей коренного населения республики, вообще никого не принимали. Институт, куда решил поступать Жека, был для инженеров железнодорожного транспорта. Здесь более-менее лояльно относились к поступающим, да и среди местных он не пользовался большим спросом, те предпочитали торговлю. Так что, оценив все возможности, Жека отнес документы именно в этот вуз. Однако и тут Жеке надо было конкурировать с каким-нибудь Шмуклером, а это для него, гуманитария, было непросто. Но если Шмуклер получал на вступительных экзаменах «пятерки», а Жека твердые «тройки», ему отдавалось предпочтение, т.к. для Шмуклеров был создан еще больший процентный барьер. К тому же Жека втайне надеялся, что если что-то не заладится, он обратится за помощью к Савельевой.

Экзамены Жека сдал неважно, две «тройки» по физике и математике не компенсировала «пятерка» за сочинение, и в лучшем случае ему светило место на вечернем отделении, вот почему он набрался наглости и пошел в райком, чтобы встретиться с Савельевой. По дороге он купил цветы и заявился на встречу к инструктору с жалобой на этих самых Шмуклеров, которые сдали вступительные на «четыре» и «пять» и отодвинули его хотя и не местного, но все же русского, не дав поступить на дневное отделение. Савельева, приняв цветы, заулыбалась и обещала разобраться, успокоив Жеку. Короче, все лето Жека провел в волнении, а в начале августа, в день, когда должны были повесить списки поступивших, отправился в институт. Летняя жара, девчонки в коротких белых платьях с маняще привлекательными голыми плечами и лодыжками, мальчишки в белых рубашках с короткими рукавами, поигрывающие накачанными бицепсами. Толпа во дворе института – не протолкнуться. Многие пришли с родителями, все ходят озабоченные. Пацаны дымили, как заправские курильщики, девчонки пили воду, вздрагивая от каждого оклика. Наконец, из дверей парадного входа появилась секретарь института с помощниками, и они стали развешивать списки поступивших на досках объявлений. Списков было много, досок для объявлений тоже, все списки вывешивались согласно факультетам и группам. Толпа устремилась к спискам, кто-то радостно восклицал и прыгал от счастья, кто-то откровенно утирал слезы, кто-то усиленно продолжал искать свою фамилию в списках, тайно надеясь на ошибку в секретариате. Жека неспешно подошел к доске, где должна была быть его фамилия…

В самом конце списка Жека увидел свою фамилию, она была ярче всех остальных и, если внимательно присмотреться, была напечатана на месте какой-то стертой и вымаранной фамилии. «Наверное, Шмуклер, – не без злорадства подумал Жека, – а пойду и проверю, ведь списки вечерников тоже повесили». Он подошел к доске. Да, так и есть, здесь тоже фамилия Шмуклер ярче всех остальных. Он взглянул на смуглого парня с кудрявой черной головой и грустными глазами и радостно улыбнулся ему. Тот, видно, что-то понял, отвернулся и молча побрел из институтского двора.

 

Глава 3

Студентом Жека был плохим, и если бы кто-нибудь объективно оценивал его инженерные знания, он был бы главным кандидатом на вылет из института после первого учебного семестра. Начав учиться в институте, он и сам понимал, что полез не в свои сани, но теперь, чтобы не вылететь из института, надо было найти что-то такое, что бы дало возможность удержаться в нем. Этим спасительным поплавком стала общественная деятельность, которой активно способствовала инструктор Савельева. За короткое время Жека стал комсоргом группы и членом бюро комсомола на факультете. Он активно писал статьи в общеинститутскую газету и активно распространял среди своих товарищей и сокурсников общепартийные и комсомольские пропагандистские издания. Завертела, закрутила Жеку общественная работа, все реже и реже отмечалось его присутствие на лекциях и семинарах. Очнулся он только пред самой сессией, очнулся и понял, что является одним из первых кандидатов на вылет. Нет, не потому, что ему не поставят хорошие и даже очень хорошие оценки за сессию, с этим было все в порядке, и его покровитель Савельева и секретарь комсомольской организации института уже позаботились об этом, но был на факультете один принципиальный профессор Лившиц. Этот так прямо и заявил, что добьется исключения наглого прогульщика и бездельника Жеки из института. «Вы что, хотите держать этого малограмотного, да к тому же ничего не учащего деятеля до конца, да еще и вручить ему диплом инженера? Да никогда!». И как ни уговаривали его самые высокие чины, этот жид не шел ни на какой компромисс. Дело дошло до ректора института, тот вызвал Лившица к себе, долго с ним беседовал и как раз в тот день, когда Жека должен был сдавать ему экзамен, заболел. Экзамен принимал ассистент профессора, какой-то узбек. Тот только глянул в зачетку Жеки, вывел «хорошо», расписался и вернул зачетку, а Жека, выйдя из аудитории к уже поджидавшему его секретарю комитета комсомола факультета, получил срочное и ответственное задание по подготовке к компании по сбору хлопка и оказанию помощи труженикам села.

Активно призывая к оказанию помощи труженикам села, Жека сам не мок под дождем на полях сражений за урожай, не мерз в сырых бараках, где размещали студентов, не пил арычную воду и не болел гриппом и дизентерией. Он наезжал на участки, где мучились его товарищи, собирал сведения за месяц и уезжал с этими бумагами рапортовать в райком, горком и ЦК комсомола республики. Сдобренный цитатами из партийных съездов и пленумов, подкрепленный цифрами сводок, отчет ложился на стол старших товарищей по коммунистическому цеху, те, одобрительно цокая языками, докладывали о достижениях в Москву, а Жека с чувством выполненного долга снова наслаждался свободой и ничего неделаньем. Иногда он забегал в актовый зал, следил, как проходят репетиции самодеятельности, иногда в редакцию студенческой газеты, где должна была появиться его статья. Чаще всего Жека появлялся в райкоме у Савельевой, там он докладывал ей не газетные выкладки, не победоносные достижения и цифры, там он рассказывал ей о недовольствах и настроениях в студенческой среде. Тогда он докладывал ей о тех, кто не желал ехать на сбор хлопка и добывал фальшивую справку от врача, о нежелающих участвовать в стройотрядах, о тех, кто неохотно подписывался на партийные и комсомольские периодические издания и прочее, прочее. После этого студенты, названные Жекой, переставали получать стипендию, заваливали сессию, а то и вовсе отчислялись из института. Зато сам Жека упорно лез вверх, становясь секретарем комсомольского бюро факультета, членом бюро комсомола института, заместителем секретаря комитета комсомола института, получая грамоты и награды за активное участие в общественной жизни института.

«Комсомольцы ударным трудом, успешной учебой встретили мудрые решения партии и его выдающегося руководителя дорогого Леонида Ильича Брежнева. Мы в едином порыве, целеустремленно, с нарастающим энтузиазмом… – слова лились, как из рога изобилия. Жаль только, что изобилия не было, жить становилось все труднее и труднее. – Все вместе, не боясь трудностей, выполним и перевыполним, построим, соберем, это ли не главная задача студенческой молодежи?»

Однажды написанное под диктовку Савельевой выступление годилось на все случаи жизни. Надо было только изменить то, чему посвящалось это выступление: в едином порыве встретим мудрые решения XXIII, XXIV съезда партии или октябрьского, декабрьского Пленума ЦК КПСС, ударной учебой отметим день рождения великого Ленина или День международной солидарности трудящихся и т. д., и т. п. Все это произносилось с комсомольским задором в голосе, дабы зажечь сердца тех, кто отправится покорять сибирские непроходимые болота и валить лес в тайге, строить БАМ; кто, по три месяца живя в бараках и ловя вшей на немытом теле, будет помогать собирать урожаи хлопка, строить коровники и курятники, радуя сельских бездельников дармовой рабочей силой. И весь этот бред словоблудия несли в массы активные партийные и комсомольские пропагандисты, такие, как Жека, которые в конечном итоге сами никуда не ехали, не собирали и не строили. В их задачу входило собирать информацию об «ударном труде» и передавать эту информацию в комитет комсомола организации, те передавали информацию в районные организации комсомола и партии, а те в городские, и так по ступенькам на самый верх. Иногда там, наверху, были недовольны цифрами, и тогда сверху поступала директива типа ускорить, повысить, увеличить. Тогда Жека ехал на объект ударной стройки или на сбор урожая, ну, на день, максимум на два. Там он вновь произносил зажигательную речь, хватаясь за лопату или усердно собирая полмешка хлопка, а потом уходил с начальником в его управленческий вагончик, доставал из портфеля бутылку коньяка и закуску и назавтра вез новую информацию с новыми цифрами, где было уже ускорение, повышение и увеличение. Начальство было довольно, цифры показателей резко устремлялись вверх, процентовки закрывались с перевыполнением, следовательно, и Жека не был внакладе, с лихвой окупая средства, потраченные на коньяк. И еще, вращаясь в кругах руководства, он видел их угодничество, их лебезение, их двуличие и прочую закулисную возню, от которой исходил такой смрад, как будто все они были хорошо вымаранными в дерьме, аккуратно прикрываемом красивыми и ничего незначащими словами и партийной корочкой. Иногда Жеке становилось смертельно тошно выносить все это, хотелось все бросить и уехать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы не видеть постоянно улыбающуюся и дающую наставления, одно нелепее другого, Савельеву, ректора и декана факультета, сладко попивающих чаи на празднике, устроенном по случаю обрезания у младшего сына декана.

 

Глава 4

Мокей вымахал почти под два метра, был силен, с накачанными бицепсами и взрывным характером. Его любовь подраться стала угрозой не только для ближайших улиц, но и для всего района. Бросив школу еще в восьмом, он занимался перепродажей краденого барахла. Тезиковка была для него вторым домом, где он играл по-крупному со своим верным сотоварищем Самарой. Правда, со дня на день Мокея могли забрать в армию, и тогда хорошо отлаженный бизнес мог развалиться. Мокей было решил косить под дебила, но Самара отговорил, мол, так не бывает, был нормальный на медкомиссии, а тут на тебе – дебил. Тут так упрячут в дурдом, что сроду оттуда не выйдешь и действительно чокнешься. Есть вариант получше, надо его только обмозговать, а ты иди и служи, мы тебе освобождение устроим по полной и без сумасшедшего дома.

И Мокей пошел служить. Проводы растянулись почти на две недели, пили так, что, пожалуй, весь район знал о призыве Мокея, потому как, напившись, Мокей начинал ко всем приставать и всех задевать. Если кто-то выказывал свое недовольство, начиналась драка, били не сильно, а так, для острастки, ведь свои же. А еще напоследок Мокей попортил пару девок. Он и без того был тот еще «жеребец», и девчонки к нему льнули, а тут. Когда еще испытаешь наслаждение близости, ведь уходишь черт его знает куда на два года. В общем, вдоволь погуляв, Мокея отправили в стройбат, который дислоцировался в казахстанской степи, где до ближайшего поселка была почти сотня километров. В сильном хмельном угаре призывники расселись по вагонам и потом еще двое суток, пока добирались до части, пили и закусывали снедью, приготовленной заботливыми родителями. По прибытии в часть «молодых» поместили в отдельную казарму на «карантин» до принятия присяги. Здесь хорошо накачанный и умевший подраться Мокей почувствовал силу власти, унижая тех, кто был слабее его. Но всему приходит конец, после принятия присяги Мокей оказался во взводе со старослужащими, здесь только старики устанавливали порядки, а Мокей попытался что-то вякать против них. Расплата не заставила себя долго ждать. Ночью Мокея подняли и отвели в уборную, там пятеро не менее накачанных «стариков» стали вправлять Мокею мозги. Хотя Мокей привык к ударам в драках, тут, кувыркаясь и корчась на полу в соплях и крови, он только жалобно скулил о том, что все понял и чтобы его больше не били. Так Мокей получил свой первый армейский урок и усвоил, что главные командиры для таких как он салаг – «старики», потому что даже сержанты, отслужившие по полгода и окончившие сержантскую школу, боятся с ними конфликтовать. После этого урока Мокей попал в санчасть, где, как заклинание, повторял лишь одно, что поскользнулся и упал в подсобке столовой, а на него со стеллажей свалились котлы и кастрюли. Из санчасти Мокей вышел тихим и теперь качал права только перед такими, как он, салагами, всячески подыгрывая и угождая «старикам».

Тем временем Самара уговорил молоденькую телеграфистку, и в расположение части, где служил Мокей, полетела телеграмма, заверенная якобы врачом, о том, что мать Мокея попала под поезд и теперь в тяжелейшем состоянии просит приехать Мокея проститься. Мокей пошел с этой телеграммой к командиру и попросил краткосрочный отпуск. Командир, конечно, поворчал, но не зверь ведь – мать, и отпуск дал. Всего с учетом дороги вышла неделя, и Мокей засобирался домой. Весь вечер Мокей шатался по части со скорбным видом, куря сигареты одну за другой и громко вздыхая. Даже «старики» его не трогали, сочувствуя горю. Утром Мокей отправился в областной центр, из аэропорта которого летали самолеты до Алма-Аты. Из Алма-Аты Мокей должен был лететь до Ташкента. До отправления рейса на Ташкент оставался еще час, и Мокей, чтобы скоротать время, зашел в ближайший к порту магазин, где купил бутылку водки. Еще в магазине Мокей заметил какого-то бомжа, который жадным взглядом провожал бутылку, купленную Мокеем, когда тот укладывал ее в чемоданчик. Мокей вышел из магазина, бомж последовал за ним и, приветливо улыбаясь, вдруг проблеял – да, именно проблеял, потому что речь его напоминала блеянье барана: «Солдатик, а с водкой тебя в самолет не пустят, лучше ее сейчас выпить». Ба! Да ведь он прав, с недавнего времени ввели шмон багажа, и с водкой в самолет не пустят, придется ее пить здесь. Бомж, которого звали Васей, достал из кармана плавленый сырок, и под эту закусь они с Мокеем раздавили бутылку прямо «из горла». То ли от выпитого, то ли от предстоящих отпускных дней, но настроение Мокея настолько улучшилось, что он готов был сейчас громко запеть или пуститься в пляс. Наверное, так все бы и произошло, но перед зданием аэровокзала появился военный патруль. Этого еще не хватало: встреча с патрульным, да еще и с запахом спиртного, была для Мокея совсем нежелательна. Хорошо, что рядом был Вася. Мокей в двух словах объяснил Васе ситуацию, и тот мгновенно все поняв, решил сыграть роль «сердобольного родственника», поспешив к посадочному входу. Конечно, патрульный офицер обратил внимание на Мокея, но «родственник» Вася был столь убедителен, так достоверно пускал слезу и корил себя за то, что уговорил Мокея выпить за умирающую мать, что он сжалился над Мокеем и его добрым родственником и лично проводил до трапа самолета.

Как только Мокей зашел в самолет, он сел в кресло у окна, сладко зевнул и проспал весь полет до дома. В аэропорту Мокея встречал его закадычный друг Самара. Расчет Самары был прост: Мокей прибывает домой, видит, что мать жива и здорова, у него стресс и на этой почве его психика нарушается, а там гони пургу. Когда Мокей появился дома, тетка Мария вытаращила глаза, а дядя Леша, будучи в легком подпитии, радостно заулыбался беззубым ртом, нет, не оттого, что увидел ненаглядное чадо, а просто потому, что появился повод выпить. Но пить с отцом Мокей не стал. Скинув военную робу, он сказал, что ему некогда, что есть дела, и исчез за дверью. Там его уже ждали старые друзья Самара, Сидор и татарин Равиль. Самара вручил Мокею справку психиатра, где было написано, что он пережил страшный стресс, который привел к приступам депрессии, и его дальнейшее пребывание на армейской службе весьма проблематично. Как Самара достал этот документ, осталось загадкой, но Самара заявил, что пришлось потратиться, и необходимо деньги отработать, а потому сегодня нужно реализовать партию товара, который хранится у него на квартире, и сделать это надо срочно. Весь оставшийся день Мокей мотался по прикормленным точкам, сбывая товар, изрядно поднакопившийся у Самары, а вечером друзья отправились в «Лимонию». Там кулаками они доказали, кто здесь хозяин не в меру распетушившемуся молодняку, начавшему качать свои права. Несколько поломанных стульев, разбитая стереоустановка и десяток носов молодняка быстро расставили все по своим местам и привели в чувство строптивых молодых «петушков». Воодушевленные успехом Самара и Мокей отправились в женское общежитие железнодорожного института, где тоже изрядно пошумели, правда, оттуда им пришлось ретироваться, так как девчонки вызвали милицию. А на следующий день все началось заново, и так все десять дней мокеевского отпуска.

Накануне последнего дня, когда Мокей должен был явиться в военкомат и предъявить справку о своей болезни, дабы пройти новую медкомиссию, Мокей наконец-то появился дома и тут разыгралась трагедия. Мокей был пьян, пьяным был и дядя Леша. Увидев сына, он предложил выпить еще, поглядывая на сумку, которую принес Мокей. Мокей достал из сумки бутылку дорого коньяка, разлил жидкость по граненым стаканам и залпом опрокинул свой, закусив огурцом. «Ну, рассказывай, что у тебя», – спросил отец, тоже выпив. «А ничего, завтра пойду комиссоваться, не могу я в этой долбанной армии, у меня тут дел навалом». Пьяный дядя Леша зло посмотрел на сына и изрек: «Значит, дезертировать хочешь, щенок, мы таких, как ты, во время войны сразу к стенке ставили, мы таких, как клопов поганых, давили». Теперь уже Мокей посмотрел на этого «героя» с нескрываемой ненавистью: «Это кто же давил? Ты что ли? Да ты, падла, даже на фронте не был!». Глаза дяди Леши налились кровью, он размахнулся и влепил Мокею оплеуху. Теперь пришла очередь Мокея: кулаки его налились свинцом, ненависть, так долго копившаяся в нем, поперла из самых затаенных глубин его изуродованной души, и он не раздумывая начал лупить столь ненавистного ему папашу. Сначала Лешка пытался защищаться, но вскоре понял, что силы неравны, и начал кричать, чтобы его спасли. А Мокей, сбив отца с ног, продолжал бить его ногами. В комнату влетела и тетка Мария, она пыталась оттащить Мокея от отца, но Мокей бил и бил своего врага за бессонные ночи, за изуродованное детство, за поломанные руки и ключицы, за беспризорщину при живых родителях. Потом кто-то из соседей вызвал милицию, а те, выяснив, что Мокей в армии, военный патруль. Короче, дело попало в военную прокуратуру, прокурор оказался дотошным и въедливым, он раскопал все: и фиктивную телеграмму, и проплаченную справку психиатра. Во время драки дядя Леша лишился глаза и долго лежал в больнице, залечивая переломы и ссадины, и хотя и он, и тетка Мария отозвали свои заявления в милицию, Мокей получил пять лет, два из которых в колонии, а оставшиеся три на поселении. Суд был закрытым, а его решение тетка Мария получила по почте. Потом Мокей надолго пропал и только через два года написал родителям, что живет на поселении у города Навои и работает на большегрузной машине, что собирается жениться на хорошей женщине, которая работает в их столовой, но живет в Навои, где у нее есть квартира.

Обо всем этом Жека узнал, когда тетка Мария пряталась у Жекиных родителей от не в меру разбушевавшегося одноглазого дяди Леши, принявшего изрядную дозу спиртного.

 

Глава 5

Прибыв на свою историческую родину, Сашка с родителями оказался в Центре абсорбции. Центр – это четырехэтажное здание, где два последних этажа отданы под комнаты для проживания, а два первых – учебные классы, актовый зал и общественная столовая. Главной задачей центра являлось обучение языку иврит, на это отводилось полгода, по истечении которых тебя отправляли в свободное плавание. Те, кто успел схватить язык, да еще с востребованными специальностями, легко находили работу и быстро вливались в разношерстное израильское общество; те, кто нет, довольствовались малопрестижными черными работами. Высокий уровень советского образования позволял врачам, электрикам и электронщикам, строителям и механикам легко находить работу на израильском рынке. Людям, которые не имели востребованных специальностей, предлагали курсы переквалификации. Хуже всего было людям творческих профессий: этим иногда долго и упорно приходилось доказывать свою профпригодность обществу, но и они при твердости и нахрапистости находили свое место под солнцем.

Отец Сашки сразу же нашел работу, даже его слабый и корявый иврит не стал помехой, потому как голова и руки могли молча решать и ликвидировать технические проблемы. «Механик, он и в Африке механик», – шутил отец. А вот мать Сашки долго и упорно пробивалась со своей тренерской работой: сначала организовала кружок художественной гимнастики, потом показательные выступления, уж потом спортивную секцию. Теперь израильские девочки тоже захотели быть стройными и гибкими, такими, как ее несколько воспитанниц из Союза. Но, пожалуй, легче всего период адаптации прошел у Сашки. Молодость и хваткий ум быстро сделали из него израильтянина. Уже через полгода Сашка сносно болтал на иврите, пел с друзьями песни на непонятном ранее языке и стал учиться на подготовительном курсе для поступления в институт. Правда, и культ русского языка в их семье поддерживался, так как в условиях, когда все окружение говорит на иврите, русский легко забывается, посему было принято решение общаться между собой по-русски.

Жизнь как будто налаживалась, только одно мучило и не давало покоя: как там Дина? Сашка писал ей длинные письма, посылал посылки с модными сапожками и кофточками, куртками и туфлями и, конечно, вызовы для посещения Израиля. А Дина, десятки раз прочитав эти письма, надев очередную кофточку, присланную любимым, утирала слезы, понимая, что не следует ждать скорой встречи, что выжившие из ума советские руководители все больше и больше отдаляют их встречу на Земле Обетованной. Но написать об этом Сашке она не могла, и потому, утерев слезы, она садилась и писала ответ о том, что тоже ждет встречи с ним, что мечтает приехать, но вот в отделе виз и регистраций засел какой-то бюрократ, и разрешения пока что нет, что она попрежнему его любит и не может забыть и надеется на их скорою встречу. Потом она писала о занятиях музыкой и спортивных достижениях, о новом тренере, к которому никак не может привыкнуть, об их общих друзьях и знакомых, о родителях, но ни разу, ни в одном письме она не написала о Жеке, о том, что видела, как он следил за нею, как не решался подойти и объясниться. Да и Сашка ни в одном из своих писем ни разу не упомянул о Жеке, хотя горько переживал обиду на трусость и предательство бывшего друга. Друга? А был ли он другом? Много раз Сашка задавался этим вопросом: вот Мокей другом, конечно, не был, но было в нем все открыто, не любил, так не любил, и открыто об этом говорил, а если удавалось его в чем-то переубедить, то он был верен этому до конца. А Жека вроде с тобой и согласен с первой минуты, но согласие какое-то скользкое, того и гляди, вырвется и уползет, затаится и в самый неподходящий момент станет громадным отрицанием того, что минуту назад воспринималось им как восторженное согласие, и при этом искренность так и светится во взгляде, и слова такие правильные, такие простые, доходчивые, в правоту которых хочется верить. Вот Дина, она сразу раскусила двуличность Жеки и поняла, какая опасность исходит от него. Она еще тогда, когда они встречались втроем, как-то заметила, чтобы он не очень откровенничал со своим другом, и на его удивленный вопрос почему, сквозь зубы прошептала: «Не нравится он мне». Сашка тогда даже возмутился, защищая друга, а Дина ласково улыбнулась и сказала: «Ну, может, я не права, а только кажется мне, что твой друг двуличен и не всегда искренен с тобой, но, может, я ошибаюсь». Нет, милая, ты не ошиблась, ты была гораздо ближе к истине, чем я.

 

Глава 6

«Сейчас бы водки стакан, холодно до жути», – думал Мокей. Вообще, тут, в пустыне, ни черта не понять: днем жара под тридцать, а ночами холодрыга – зубами стучишь. Вот тебе и гульнул, вот и отпраздновал свободу – вместо армейской казармы, оказался на тюремных нарах. Порядки здесь покруче, чем в армии, да и бьют посильнее, а ежели что не по понятию, то и убьют или «опустят», что совсем гибло: одно дело, если сидел как мужик, и совсем другое, если опетушили. У Мокея это первая отсидка, и главное было остаться мужиком. Крепость его кулаков проверяли неоднократно, били тоже нещадно, водили к куму (зам по надзору в колонии) на свидание, тот уговаривал сдать тех, кто бил, и вообще сообщать кое-какие сведения о своих строптивых товарищах, но Мокей не сломался и сумел доказать, что он мужик и не опустится до парши. Пахан так прямо и сказал: «Щенок цепкий, со временем волкодавом станет», – и с тех пор Мокей стал как все, не нарывался, мнение свое не высказывал, ждал, что скажут люди поумнее да поавторитетнее, и четко выполнял распоряжения тех, кто был наделен такими полномочиями паханом. Пахана Мокей узнал тогда, когда в колонии решили порешить одну гниду, который бегал к куму на доклад. Чего-то у них, у авторитетов местных, не заладилось, и оперативники готовились взять всех на мокрухе, а Мокей упредил и сообщил все надежным людям, гниду порешили, но опера ничего не нашли и так и не узнали, кто его пришил. После этого Мокея и позвали к пахану, и сообщили, что ежели не его, то есть Мокеева, информация, все бы сорвалось. Правда, помогая пахану, Мокей не учел того, что накрепко привязывает себя к уголовному миру. Он становился одним из них, тех, кто жил и будет жить по понятиям и законам этого мира, и кому нет пути назад.

Однажды ночью Мокея разбудил Харя – шестерка пахана: «Иди, сам кличет, есть дело». Пахан с погонялом Старик был вовсе не старым, лет ему было около пятидесяти, был он крепок и широк в груди, роста среднего и с карими глазами на широкоскулом лице. Глаза его, если он злился, становились почти черными. Вот и сейчас, встретив Мокея, глаза его были черны: «Тут такое дело, стало быть, известно нам, что новый фраер из третьего барака на свидания к куму бегает. Ты, Мокей, мужик надежный, поучи фраерка, а мы тебя прикроем, да и братва спасибо скажет, что гниду урезонил». Конечно, Мокей готов был отслужить Старику, ведь это он прикрывал его перед более опытными и авторитетными мужиками и, несмотря на свою первую отсидку, был равный с ними, да и потом, ведь это просьба не только Старика, вся братва просит, и Мокей согласился. Правда, Старик не сообщил Мокею, что фраерок из третьего барака был не кто иной, как Кузьмич, а Кузьмич по авторитету был куда круче Старика. Старик понимал, что, оказавшись вместе с ним в зоне, Кузьмич приберет его власть, поскольку считает, что Старик – это мелкая сошка в уголовном мире, и короновали его по глупости второсортные фраера. Уже сегодня мужики с несколькими отсидками легли под Кузьмича, а за Старика оставалась так, мелкая шалупонь, не знавшая, кто такой Кузьмич. Конечно, просто так Старик не отступит, но и войны и крови не хотелось бы, поэтому он и поручил Мокею порешить Кузьмича, а потом свалить вину на него и его незнание авторитетов.

Проследить, когда Кузьмич будет один, было не так уж трудно. Мокей увидел, как мужик лет пятидесяти мрачно бредет в свой барак. Подвалив к нему, Мокей достал заточку и хотел было ударить ею мужика в живот, но вдруг какая-то сила толкнула Мокея в челюсть, в глазах у него потемнело, и он рухнул как подкошенный на землю. Сколько Мокей пролежал в отключке, он не знал, а только когда очухался, над ним стоял Кузьмич с его заточкой и курил. Мокей хотел вскочить на ноги, но что-то больно придавило его грудь. Это была нога Кузьмича. «Второй раз не советую рыпаться, поскольку обычно бью дважды: один раз по роже, второй – по крышке гроба. Тебе повезло, что сразу не убил, хотел узнать, кто тебе задание дал меня замочить». Кузьмич опустил ногу на землю, и Мокею сразу стало легче дышать, хотя в голове все еще шумело. Мокей не знал, что делать: «Ты говори, не бойся, лагерные шавки или, может, кто из своих? – хрипло прошептал Кузьмич. – Я ведь и сам дознаюсь, только время тратить не хочется». Кузьмич протянул Мокею руку: «Вставай, посидим, пошепчемся». Деваться Мокею было некуда, да и в морду получать еще раз не очень хотелось, и он как на духу выпалил Кузьмичу, что его приговорил Старик, а то, что он не смог, сделают другие. «Дурак ты, паря, раз жизнь свою Старику доверил, это та еще гнида. Да если бы ты меня хотя бы царапнул своей цацкой, мужики бы тебя вмиг на ножи поставили, а Старик твой – шалупонь лагерная, сегодня же барачные углы пересчитает, а ты смотреть будешь и запоминать, кто такой Кузьмич».

И действительно, когда Мокей явился в барак, Старик лежал в своем углу изрядно помятый и опущенный, Харя трясся в углу, размазывая кровавые слезы и сопли, все остальные делали вид, будто ничего не произошло, а на следующий день Старика нашли в туалете повешенным на сливном бачке. Кто и когда это сделал, лагерное начальство так и не дозналось, а может, и не очень стремилось узнать, ведь в зоне должен быть один хозяин. Мокей тоже ждал своего смертного часа, ведь месть Кузьмича была страшна. Но он запретил трогать Мокея, наоборот, как-то встретив его, успокоил: «Ты не бойся, я тебя не обижу, ты мне на воле нужен и помни об этом». Так Мокей с легкой руки Кузьмича и вошел в криминальный мир, мир со своими законами и понятиями, мир, в котором есть вход и нет выхода.

 

Глава 7

Все бы шло гладко, но приспособленчество Жеки очень уж раздражало остальных студентов. Все видели, как страстно опекает его Савельева из райкома комсомола, как незаслуженно ставят ему оценки в зачетку, как сам Жека втирается в доверие к студентам, пытаясь выяснить их настроения и причины их недовольств, а потом бежит в райком с докладом. Это все настраивало студентов против Жеки, и они становились замкнутыми в его присутствии, неохотно делились с ним своими проблемами, да и его доклады слушали с угасшим энтузиазмом, потому как призывая своих товарищей к великим трудовым свершениям, Жека мало что делал сам для их реализации. Были среди однокурсников и такие, которые просто хотели набить ему морду, но их удерживали те, кто хотел отомстить более коварным способом. И вот момент мщения наступил.

Было это в конце учебы. Жека благополучно добрался до пятого курса, мечтая, что после окончания института продолжит свою комсомольскую работу в райкоме или даже в институте, получив «свободный диплом», т.е. без обязательной отработки по окончании вуза. Спроси сегодня, как получилось, что после комсомольского собрания Жека и Савельева остались одни, он бы не ответил. Итак, они остались одни в полутемном актовом зале, Савельева что-то говорила, Жека кивал и делал пометки в записной книжке. Неожиданно Савельева приблизилась к Жеке столь близко, что он ощутил ее горячее дыхание на своем лице и запах тонких духов, дразнящих и будоражащих его молодое тело. Теперь Жека уже не слушал и не понимал, что там щебечет Савельева, он видел только ее стройные ноги, слегка прикрытые миниюбкой, эту белую блузку из прозрачного и очень нежного материала и, главное, эту нежную девичью грудь, которую мешала как следует рассмотреть верхняя пуговка, небрежно застегнутая, так что протяни он руку, и все восхитительное предстало бы перед его взором. Он почти физически ощущал ее мягкое, теплое тело, рука его потянулась к ее белой кофте, чтобы расстегнуть эту злосчастную пуговицу и устранить последнее препятствие, мешающее рассмотреть прелесть ее груди. Неожиданно Савельева, почувствовав, что они в зале не одни, отпрянула от него: «Ты что это задумал, щенок? Совсем с ума спятил?». Жека тоже понял, что сделал что-то противоестественное. Он отдернул руку, и наступило отрезвление.

Но с того дня все пошло наперекосяк. Видно, в ту злополучную минуту, когда Жека потерял над собой контроль, в зале кто-то был, и теперь он умело шантажирует Савельеву, а та, боясь за собственную карьеру, вынуждена отказаться от него, и теперь, как ни напрягался Жека, его положение в институте становилось все хуже и хуже. Не было отметки «хорошо», учитывающей твои комсомольские заслуги, не было звонков из ректората с просьбой об освобождении от хлопковой компании, не светил «свободный диплом», а наоборот, после защиты на троечку его отправили в распоряжение Минобороны, т.е. в армию, на два года. Одно радовало, что не рядовым, а офицером. Именно тот год, когда Жека получил свой диплом и направление в железнодорожный полк Сибирского военного округа, оказался самым неблагоприятным, потому что началась война в Афганистане. Прибыв на место, Жека, даже не распаковав чемодан, снова сел в поезд, чтобы отправиться в те места, откуда он прибыл, а именно в город Термез. Войска в Афганистан заходили по понтонному мосту через речку Амударья. Жека думал, что полк будет строить капитальный мост, и местом его базирования будет Термез, но не тут-то было. Их так же, как всех, отправили дальше вглубь страны, там тоже нужно было восстанавливать переправы, чинить тоннели и строить дороги. Так Жека оказался в гуще войны, и уже на марше их колонна подверглась нескольким нападениям, появились раненые и убитые.

 

Глава 8

Черная-черная степь и холмы, плавно перерастающие в горную гряду. Луну все время затягивают черные тучи, и тогда уже в двух шагах ничего невозможно разглядеть. Жека стоит у поломанного «бобика», нервно затягиваясь «Примой», а шофер, чертыхаясь и матерясь, ковыряется под капотом. Машина, заглохшая по дороге в часть, никак не заводиться, а место здесь небезопасное, того и гляди, «духи» нагрянут.

«И дернул меня черт двинуться в службу тыла на ночь глядя! Сейчас сидел бы в части и чай попивал, так нет, все хотел скорее, а то остались вдвоем с шофером посреди степи, где того и гляди пристрелят. Эх, идиот, даже пару солдат не взял с собой, хоть какая-то охрана».

Жека поежился, предчувствуя какие-то неприятности. Что-то настораживало в этой черной степи, какие-то непонятные шорохи и крики то ли животных, то ли птиц. Шофер-узбек чем-то громыхал под капотом, ругаясь и перемежая узбекские и русские матерные слова. Наконец, мотор чихнул и завелся. Жека залез в кабину. Было холодно, и Жека попросил включить печку. То ли оттого, что он перенервничал, то ли оттого, что согрелся в машине, но он задремал, и ему снилась Дина, но не ее полные гнева глаза, а что он стоит на краю поля, а поле все в красных маках, по этому полю бежит Дина в своем спортивном темно-синем купальнике с красными блестками, и ее сильные стройные ноги взлетают высоко над землей, а волосы развеваются на ветру, и так солнечно, так хорошо. Жека тоже хочет бежать вслед за Диной, и он хочет крикнуть ей, что любит ее, и что они теперь будут вместе всегда. Она весело смеется, и хохот ее разливается по степи, постепенно превращаясь в лошадиное ржание и грубый гогот каких-то мужиков. Этот гогот все нарастает, становится громче и неприятней, Жека силится вернуть все к началу, к тому, как начался этот удивительный сон, но больше не видит Дину.

Жека раскрыл глаза, он на земле со связанными руками, рядом шофер, избитый и тоже крепко связан, кто-то на коне рассматривает его пистолет, а автоматы уже на плечах духов. Душманы о чем-то переговариваются и весело хохочут. Потом их долго гнали по каким-то горам и, вконец измученных и обессиленных, пригнали в кишлак. Шофер-узбек, не понимавший фарси, все же ухватил пару знакомых слов и сумел понять, что они попали в плен к главарю банды Ашрафи, который здесь, под Кандагаром, имеет значительные силы и контролирует район. Их загнали в какой-то грязный сарай и оставили на ночь, спать было нельзя, слишком холодно, да и земляной пол раскис от прошедшего накануне дождя. Руки им не развязали, и суставы ныли и болели, ноги в тяжелых сапогах были будто налиты свинцом. Наконец, долго протоптавшись в грязи, они с шофером отыскали более сухой уголок и, присев устроились на ночь.

Утром Жеку и водителя повели к Ашрафи. Они зашли в типичный азиатский двор, где с трех сторон были жилые помещения, конвоир сразу же уселся на чурбан у печи, где пекли лепешки, а водитель и Жека остались стоять под моросящим дождем. Их долго не звали зайти в помещение, из которого были слышны возбужденные мужские голоса. Наконец, из помещения вышел бородатый человек и что-то крикнул конвоиру, тот стал подталкивать пленных к помещению. На пороге конвоир заставил водителя и Жеку снять сапоги и только тогда разрешил войти в помещение. На полу было постелено несколько ковров, были разбросаны подушки и сидело несколько бородачей. Неожиданно один из них заговорил с Жекой и водителем по-русски, причем его русский был безупречен. Бородач назвался Мусой, спросил их имена, есть ли у них родители и семья, кем они были, пока не отправились воевать. Услышав, что водитель узбек, Муса поменялся в лице. «Ты неверный, кафир! – закричал он. – Ты предал священное имя мусульманина, отправившись воевать со своими братьями сюда! Я расстреляю, нет, лучше повешу тебя, грязная собака!». Узбек стоял молча, а потом на плохом русском заявил, что идти воевать сюда он не хотел, но он солдат и должен выполнять приказы, так учил его отец, который протопал всю Отечественную и награжден орденами Славы и Красной Звезды, у него три брата и две сестры, и он не мог отказаться, дабы никто не заподозрил его в трусости. Муса стал переводить рассказ шофера остальным, молча сидевшим и попивавшим чай. Наконец, один пожилой с седеющей бородой что-то сказал конвоиру, и тот увел водителя, которого Жека никогда больше не видел.

 

Глава 9

Кандагар – гиблое место. Вот уже шестые сутки Жека сидит в холодной яме. Раз в день ему приносят сухую лепешку и воду в медном кувшине. Вода с арычным привкусом и мутная от ила и песка, лепешка жесткая, и потому ее надо долго мочить, чтобы разгрызть, по нужде Жека ходит здесь же и потом закапывает дерьмо, чтобы не так бросалось в глаза и была возможность поесть. Если чуть-чуть припекает солнце, налетают стаи мух, которые чуют запах дерьма. Жека, не мывшийся уже десять дней, и сам пахнет не лучше, и потому мухи с остервенением атакуют его.

Ашрафи еще не решил, что делать с Жекой: то ли расстрелять, то ли продать, то ли обменять. А вот Муса советует обратить в ислам, и зачем ему это нужно, пока не рассказал. Ну что же, подождем, время терпит.

Ашрафи прикрыл глаза и унесся в воспоминания. Он помнил еще те времена, когда страной управлял король. Король – он и есть король, ему принадлежала власть, он судил и миловал, награждал и казнил, был четкий порядок. Тогда муэдзин призывал на молитву, и верующие шли молиться, был праздник и ели плов, никто не оставался голодным, для каждого была лепешка. Потом убрали короля, натворили бед, и порядок исчез, религию перестали уважать, хозяина перестали уважать, женщину, видишь ли, надо грамоте учить, а то она без грамоты не знает, как мужу чай заварить или ноги помыть. Это на Западе голые шлюхи гуляют по улицам, возбуждая мужчин, у нас правоверных такого не будет. В комнату тихо вошла Айгюль, любимая жена Ашрафи, с подносом, на котором стояли большой расписной чайник с пиалой и ваза с сухофруктами. Айгюль была шестой женой Ашрафи, она молча поставила поднос перед хозяином и так же тихо удалилась. «Что-то моя ненаглядная газель загрустила, нет блеска в глазах, должно быть, заскучала без меня, ну, совсем дитя, только-только минуло шестнадцать, надо навестить ее сегодня ночью». Ашрафи, которому в этом году исполнилось шестьдесят два как мужчина был хоть куда и вполне мог поспорить с молодыми. Он вспомнил, как Айгюль извивается и стонет, когда он овладевает ее телом, как жадно хватает ртом воздух, задыхаясь под его натиском, и ему стало сладко и жарко от этого, он, как кот, мечтательно закатил глаза и заулыбался в свою черную с проседью бороду. Самый надежный режим существует там, где женщина выполняет роль, определенную ей Всевышним: любить и ублажать мужа, рожать детей и работать по дому, не надоедая своему повелителю, тогда и дети ее будут столь же покорны и уважительны к отцу, и слово его будет законом послушания. Скорей бы Муса решил, что делать с этим русским. Может, назначить за него выкуп? Деньги очень нужны, да русские не очень ценят своих людей и неохотно платят за них, а этот русский не генерал и даже не полковник, правда, специалист-дорожник, но тоже не профессор. Что же придумает Муса?

 

Глава 10

В тот год Дина наконец-то добилась гостевой визы и собиралась лететь в Израиль к Сашке. Легенда гласила, что Дина едет в гости к тете, но риск все равно был очень велик. Дина училась в Ташкентской консерватории, и до ее окончания ей оставался еще один год. Конечно, она могла бы учиться и в Москве или в Ленинграде, но стало известно, что в свое время у нее была дружба с покидающими СССР Фельдманами, и ей пришлось вернуться в Узбекистан, не добрав несколько баллов в столичные вузы. Конечно, все понимали, что дело не в баллах, что, выдержав блестяще вступительные экзамены, она была отсеяна совсем по другим причинам, но тень не безгранично преданного патриота преследовала ее. То ли санкции против СССР, введенные после вторжения в Афганистан, то ли копившийся пар недовольства системой закрытости, но разрешение навестить одинокую и больную тетю было получено. Сев в самолет, Дина улетела в Москву, а оттуда в Бухарест, где только на следующий день был рейс в Израиль.

В аэропорту Дину встречал Сашка. Вот он увидел знакомое лицо и радостно замахал руками, а потом они шли молча, их медленные шаги были неверны. Дина в упор смотрела на Сашку, и он не мог отвести взгляда от любимой. Вот она здесь, рядом. Как долго он ждал этой встречи! Сашка выпрямился, в глубоком вздохе расправив стесненную грудь. Вот и настал момент, ожидание которого дни и ночи угнетало и томило его. Так много нужно сказать даже в эти первые минуты, но слов не было. Сашка смущенно остановился, в голове мелькали обрывки мыслей, непоследовательные и бессвязные. Вдруг Дина быстрым движением крепко обняла Сашку за шею и, точно боясь, что их могут подслушать, торопливо и прерывисто зашептала: «Сашка, любимый, вот мы и вместе, я снова с тобой. Скажи, ты рад?». Сашка прижал девушку к себе, он закрыл глаза, чувствуя, как бьется сердце Дины. Потом сильными своими руками он поднял голову девушки и начал целовать ее губы, щеки и влажные глаза. Потом они сидели в такси, тесно прижавшись друг к другу, и говорили, говорили, как будто водопад слов, долго копившийся, нашел выход и стал извергаться бурным потоком. Они вспоминали друзей, дома, улицы Ташкента, забавные случаи, которые произошли с ними, школу и то, как Сашка поджидал Дину из «музыкалки», такую всю чистенькую, в белых гольфах и с бантиками, с огромной папкой для нот. Боже, как же давно это было! Теперь она уже не та девочка, а девушка с прекрасным лицом, глазами, в которых можно утонуть, густыми черными волосами, мягко спадающими на плечи, и отличной фигурой, присущей спортсменам, и он совсем уже не мальчишка, а мужчина, крепкий, сильный, но с мальчишеской искринкой в глазах.

«Я покажу тебе эту страну, нашу удивительную страну, такую маленькую и вместе с тем огромную, – говорил Сашка. – Ты увидишь все! У моего друга Давида есть машина, мы поедем в Иерусалим и на Мертвое море, в Цфат и Тель-Авив, я расскажу тебе, как сражались за эту страну, как погибали ни в чем не повинные люди в терактах, как мы свято чтим традиции наших предков и помним тех, кого уже нет с нами, я расскажу тебе обо всем, что знаю сам, а что не знаю, расскажет мой друг. Мы в этом году закончили Технион, это институт, и сейчас должны идти служить в армию, но нам дали двухнедельный отпуск, и мы свободны. Как это здорово, что ты приехала именно сейчас, как это здорово, что именно ты проводишь меня на базу, я так тебя ждал. Спасибо тебе!».

Две недели пролетели, как один день. Утром приезжал Давид, и Дина с Сашкой уезжали путешествовать, возвращались поздно, но родители еще не ложились, а потом еще долго-долго рассказывали все, что удалось увидеть за день. За то время, что Дина была в гостях, произошло несколько терактов в Иерусалиме, и на севере погибли люди, молодые и старые, погибли дети. Главное, что очень хорошо запомнила Дина, это мечта народа о мире, люди хотели больше всего мира и любви, отсутствие работы, крыши над головой, нехватка денег – все-все было второстепенным, нужен мир, и тогда, бог даст, будет все хорошо. Но как раз мира-то и не было, и звучали сирены машин «скорой помощи», полиции, и слушали люди с напряженными лицами, где на этот раз террорист с поясом смертника взорвал себя, прихватив десяток ни в чем не повинных жертв. Может, потому родители Сашки так долго не ложились спать, может, потому Сашка, узнавая, что произошел теракт, искал телефон, чтобы сообщить, что у них все в порядке, может, потому так рвался в армию, чтобы отомстить за жертвы, которые так и не успели пожить или остались калеками, и может, потому их рассказы об удивительной истории и природе этой страны не были столь радостными и восторженными, как ожидали Сашка и Дина.

Через две недели Сашка надел военную форму. На автовокзале его провожали родители и Дина, Сашка был весел, много шутил, хотя все понимали, что расставание надолго, нет, конечно, не так, как в советской армии. Но, возможно, на месяц, а то и два. Это значило, что Дина уедет, так больше и не увидев Сашку. После отъезда Сашки Дина осталась на попечении его родителей. Конечно, они тоже пытались показать Дине красоту страны, но и сил и энергии у них было поменьше, и обороты резко упали, а если появлялась экскурсия, то организованная группа и экскурсионный автобус диктовали свои условия ознакомления с достопримечательностями. Потом звонил Сашка, и Дина со всеми подробностями рассказывала ему об экскурсии и об увиденном. Так незаметно пролетело время, и Дине надо было возвращаться домой. Сашку с базы не отпустили, накануне они долго говорили по телефону, и Дина его клятвенно заверила, что по окончании консерватории она подаст документы на выезд, на ПМЖ в Израиль, а Сашка сказал, что пришлет ей вызов как своей невесте, и пусть только попробуют ей отказать, теперь у него есть знакомый на радио «Свобода», и он обещал ему устроить с ним интервью. Последнее, что услышала Дина, было: «Я ждал, жду и буду ждать тебя, потому что люблю». Самолет набрал высоту, а у нее в ушах все звучали эти слова: «Я буду ждать тебя, потому что люблю».

 

Глава 11

Сегодня впервые за много-много дней Жеку сытно накормили и отвели помыться. Сегодня ему предстояло встретиться с Мусой. Муса – это командир формирования, в которое входила группа Ашрафи, и именно он запретил убивать Жеку. Поэтому к приезду большого гостя Ашрафи не только готовил Жеку, но и готовился сам. Уже с утра что-то кипело и булькало в котлах, женщины пекли лепешки, убирали в саду и раскладывали подушки и одеяла на дастарханах. Муса приехал не один, с ним был его ближайший советник Абдулла, переводчик и человек с кинокамерой. После традиционного приветствия и обильного чаепития Муса попросил пригласить в комнату Жеку. Тем временем человек с кинокамерой открыл чемоданчик с видеомагнитофоном и переносным телевизором, а Абдулла и переводчик притащили аккумулятор. «Сейчас будем смотреть кино», – весело сообщил Муса. Жека понял, что приезд Мусы неслучаен, что никто и никогда не будет его искать, что его командирам гораздо проще сообщить, мол, пропал при невыясненных обстоятельствах, нежели заниматься его поиском, а потом торговаться об условиях освобождения. Родителей жалко, Жека представил, как они обивают пороги военкоматов, как пишут в армейские инстанции, пытаясь выяснить о нем, и получают стандартный ответ «поиск ведется», а вообще, всем этим военным ведомствам проще отчитаться за убитого, чем пытаться отыскать военнопленного. А «духи»? Эти либо сразу убивают, либо предлагают обмен за деньги, либо обращают в свою веру. Меня не убили сразу, надеясь получить выкуп, но у родителей таких денег нет, значит, смерть, сегодня решается его судьба. Проклятая сырая яма, в которую он был посажен, кусок сухой лепешки, чтобы не умереть от голода, и бесконечные дни ожидания, когда вечная тьма закроет навсегда твои глаза. Нет, Жека не хочет этого, он хочет жить и встретить ее, и сказать ей, что только ее он любил, любит и любить будет вечно.

«Я хочу жить, я хочу жить», – твердил Жека, входя в помещение. «Проходи, проходи урус», – Муса, важно развалившись на подушках, приглашал Жеку подойти поближе. Жека сразу отметил правильную русскую речь Мусы. И для чего ему переводчик? «Удивлен, что говорю с тобой по-русски? – заулыбался Муса. – Ничего странного, учился у вас в институте, а переводчик скорее для них, – он обвел глазами окружающих, – чем для нас. Мы долго ждали, когда кто-нибудь из ваших заинтересуется тобой, может, предложит обмен, ведь ты офицер, специалистдорожник, может, предложат выкуп. Нет, ты никому не нужен. Я привез кино и хочу тебе его показать. Смотри на экран телевизора».

То, что увидел Жека, привело его в состояние шока. Он увидел собственные похороны, мать, бьющуюся в истерике над свинцовым гробом, отца и дядю, уткнувшегося в его плечо, неловко опиравшегося на костыль, Савельеву смахивающую слезу, пьяного дядю Лешу и тетку Марию, кого-то еще в военной форме, почетный караул, салютовавший в небо. Но он не увидел ее, ту, о которой мечтал и грезил. Когда кино кончилось, Муса сказал: «Видишь, тебя похоронили, ты им не нужен, теперь твоя мать носит цветы каким-то неизвестным останкам в свинцовом ящике, ты, Евгений Степанов, миф, пустое место, но ты можешь отомстить всем своим обидчикам, потому что у тебя есть еще один последний путь к спасению и отмщению. Прими нашу веру, стань мусульманином и пополни ряды правоверных, отомсти за несправедливость, за поруганную честь и любовь под знаменем великого Аллаха. Он, только он, великий и справедливый, отблагодарит тебя, даже если ты примешь смерть, потому что даже смерть у нас отличается от вашей. Уж я-то знаю, как ваши командиры заботятся о людях. Для них вы мусор, который они жгут без сожаления, гарантируя вам железный ящик в конце, а мы говорим, что ваше самопожертвование угодно Богу, что там вас ждет великое счастье и неземное благополучие, там ты получишь то, о чем всю жизнь мечтал на Земле. Соглашайся, урус, ты будешь славным солдатом Аллаха. Ответ мне нужен сейчас, сегодня мы покидаем этот лагерь, впереди нас ждут великие дела во имя свободы нашей страны, да поможет нам Аллах».

 

Грязный, старый матрас, ничего не оставили, все унесли, а что не смогли унести разломали, разорвали, превратили в кучу мусора. Поначалу, еще ходили сюда жители Газы, выковыривали из бетона остатки арматуры, ковырялись в заброшенном мусоре, пытаясь отыскать хоть что-нибудь пригодное для хозяйства, а потом и сами стали свозить сюда уже свой мусор и место превратилось в клоаку дерьма и вони. Теперь в этих жутких отбросах ковыряются самые никчемные, самые бедные – такие, которых и местное население за людей не считает, а еще злые, голодные и одичавшие собаки. Мусульмане их не любят, считают грязным животным и потому бьют палками, вот они и прячутся здесь, питаясь зловонными отбросами. Собаки одичали и бросаются на всех, защищая свою территорию. «Вот так и мы, голодные и одичавшие, защищаем территорию с помоями, а ведь не выгони отсюда израильтян, была бы работа, были бы деньги, и чего нам не хватало, почему повелись на обман о рае, который настанет без них».

 

Глава 1

Срок свой Мокей отбарабанил от звонка до звонка и вышел на волю чистым как стекло. Кузьмич приказал залечь и не шухарить, дескать, как сам откинется, тогда и дело будет. Вот Мокей и затих, устроился на работу на автобазу, сначала слесарем в мастерскую, а потом, получив права, пересел за руль большегрузной фуры, а еще Мокей женился на Зинке и зажил как простой советский труженик, дожидаясь Кузьмича. Жену Мокей не любил, часто в подпитии лупил ее, но не до смерти, а так, чтоб не забывала мужниной руки, но вскоре Зинка забеременела и родила Мокею дочку, такую же белесую, как сама Зинка, и такую же горластую, как она. Дома был вечный бардак, поскольку Зинка была плохая хозяйка, неряха – и вечный ор, причем, когда умолкала дочка, бухтеть начинала Зинка, так что Мокей брал свою шоферскую кожанку и уходил из дома. Благо шанхайских неудовлетворенок было много, как и энергии у Мокея, и потому он был всегда накормлен и напоен, да и обласкан бабьим теплом.

Вскоре он получил маляву с зоны, Кузьмич писал, что нужно подобрать надежных корешей из числа спортсменов и афганцев, что не у дел. «Афганцы, они на наркоту клюют, – писал Кузьмич, – а спортсменов, боксеров и борцов, деньгами привечай. Адреса, где наркотой и деньгами разжиться, тебе передаст рыжий, что откинулся с шхонки, да и я скоро объявлюсь, тогда и дела завертятся». Рыжий был вовсе не рыжий, а бугай двухметрового роста и жгучий брюнет. Погоняло «Рыжий» прилипло к нему из-за фамилии Рыжиков, он мотал срок за грабеж и на зоне крепко сдружился с Кузьмичем, так что мужик был правильный и надежный. Он свел его с нужными людьми, и Мокей получил неограниченный кредит, теперь он стал появляться дома еще реже, чаще его можно было найти в пивных барах и частных качалках, где Мокей безошибочно находил бывших афганцев и несостоявшихся спортсменов. Костяком формировавшейся банды были прежние друзья Самара, Сидор и Харя (татарин Харисов держал также верх и в Лимонии), в общем, к выходу Кузьмича у Мокея сформировалась солидная банда, человек пятнадцать отличных бойцов.

Кузьмич появился неожиданно, просто Мокей както зашел домой и увидел, как притихшая Зинка потчует на кухне двоих мужиков, Мокей хотел было устроить ей мордобой, но увидел смеющуюся морду Кузьмича и сразу остыл. «Ну вот и хозяин заявился, – Кузьмич еще шире заулыбался. – Познакомься, это Арончик, специалист экстра-класса, любого «медведя» на раз расколет, мы тут задолжали маленько, так надо отработать. Ты, Зинаида, иди пока к дочке, нам тут с мужиками потолковать надо», – Мокей недобро взглянул на Зинку, и та моментально исчезла в соседней комнате. Кассу будем брать, дело рисковое, но если все сложится, на первое время хватит, да и долги общаку надо погасить. Сберкасса, которую решили брать, была в довольно многолюдном месте, но у Кузьмича в ней работала знакомая шмара, которая представила подробный план расположения и охраны помещений, а также должна была назвать день, когда в кассе будет солидный навар. «Тебе, Мокей, необходимо вооружить твоих бойцов, как связи на Тезиковке, остались? А Рыжий позаботится о транспорте и номерах, но за руль тоже тебе придется, ведь ты у нас классный водила». Недели две Мокей бегал по Тезиковке, доставая своим бойцам оружие, но обеспечил всех, включая Кузьмича. Рыжий достал военный «бобик», в который поместилась вся команда, все было готово, но неожиданно исчез Кузьмич. Его шмара, знавшая Мокея, дала знать, когда в кассе будет солидный куш, однако Кузьмич не появился, и тогда Мокей решился идти на дело без него. Конечно, риск был велик, но этот риск был и если бы в операции участвовал Кузьмич. В этот день на заводах и фабриках была зарплата, а пенсионеры получили пенсии, конечно, не все тащили деньги в сберкассы, но солидная публика думала о завтрашнем дне, кто копил на отпуск, кто на машину, а кто и на кооператив. Было еще одно обстоятельство, поторапливающее дело, несколько дней выручка не вывозилась из сберкассы, спецмашина была в ремонте.

Итак, день и час были назначены, кассу решили брать за час до конца рабочего дня. Ворвались всей группой, предварительно надев черные маски, Рыжий был за рулем, двое страховали на улице, трое положили тех, кто был в зале, на пол, Сидор и Харя отогнали служащих от стойки, дабы те не воспользовались тревожной кнопкой, а Мокей, Самара и Арончик вошли в комнату директора, где находился бронированный сейф. Мокей схватил директора и, угрожая оружием, потребовал открыть сейф, директор, бледный и с трясущимися руками, выполнил требования бандитов, через секунду раздался звонок телефона, звонили с центрального пункта охраны, требуя подтверждения необходимости открытия сейфа. Мокей передал трубку директору и приставил пистолет к его виску, директор заикаясь сообщил, что собирается спрятать дневную выручку. Теперь дверь сейфа должна была быть открыта через пять минут, но случилась накладка, и дверца не открывалась, то ли на ЦУПе почувствовали опасность, то ли ждали повторного звонка из сберкассы, но время шло, а сейф был закрыт. Тогда и пригодилось умение Арончика, он подошел к сейфу, над чем-то поколдовал, и сейф распахнул свою утробу. Вся наличка быстро перекочевала в приготовленные спортивные сумки, и Мокей с товарищами стал отступать к выходу, они были уже в машине, когда раздались сирены милицейских машин, и поэтому Мокей крикнул прикрывавшим, что необходимо отвлечь внимание, трое из прикрытия бросились выполнять команду, а «бобик» рванул с места и затерялся в потоке других машин. Очевидно, милиционеры очень тщательно выполнили приказ о задержании, но Мокей в тот день недосчитался двух своих бойцов, убитых в перестрелке, то, что ребята погибли, было известно со слов третьего прикрывающего, тому удалось скрыться и смешаться с толпой, образовавшейся у дверей сберкассы. Мокей сидел дома на кухне перед початой бутылкой водки, когда вошли Кузьмич и Арончик. «Ты?» – Мокей мрачно посмотрел на Кузьмича. «Я, сынок, не вини себя, ты все сделал правильно, а что ребята погибли, так кровь крепче вас связала, давай помянем их», – и Кузьмич разлил водку по стаканам. Потом курили и решали, что делать с деньгами, как отблагодарить родственников погибших и, вообще, стоит ли оставаться нападавшим в Ташкенте или рвануть куда-нибудь на просторы необъятной Родины. Взяли без малого миллион, Кузьмич предупредил, чтобы пацаны не шиковали, иначе заметут, ну, в общем, средств хватало на общак, на текущие издержки, да и на продолжение дел.

«А теперь о главном, ты открой торговую точку на Тезиковке и присмотрись там и в Шанхае, грядут большие перемены, надо будет весь район брать под наш контроль, – сказал Кузьмич. – Ты теперь не просто Мокей, ты хозяин района, а мы тебе поможем». Так Мокей стал хозяином.

 

Глава 2

«Зачем тебе этот русский?» Этот вопрос часто задавали Мусе, он лишь улыбался в свою черную с проседью бороду и таинственно закатывал глаза. Какие же они дураки, ни черта не понимают, скоро придет время, и эти белобрысые русские, англичане, французы, обращенные в нашу веру, начнут великое дело Аллаха в Америке, России и Франции. Мы подчиним себе весь мир, Афганистан – это начало большого и трудного пути к торжеству мирового ислама, сегодня мы сеем самые первые зерна, обращая неверных в ислам, а завтра поднимутся заросли наших сторонников, и мы отберем у этих сытых и благополучных неверных все, чем кичатся они сегодня. Нет, этот русский мне нужен, я стану его наставником и учителем, я сделаю из него настоящего воина нашей веры. Жека трижды произнес «ала акбар», прошел обряд обрезания и стал мусульманином, теперь он был не Жека, а Джура и должен был учить язык и арабскую письменность, читать Коран и со всеми вопросами и неясностями обращаться к Мусе, своему наставнику и учителю. Теперь Джура знал, за что он воюет, его предала Родина, его предала любимая, его предал друг, назвав трусом, и он должен отомстить. Эта цель, цель мщения путеводной звездой поднялась над горизонтом его жизни и осветила дорогу, по которой он шагнул, забыв о страхе, к самопожертвованию во имя великого Аллаха. Джура подобно губке впитывал все, о чем говорил ему Муса, только ему, своему наставнику и учителю, он верил, только за него готов был отдать свою жизнь, и Муса по достоинству оценивал эту преданность.

Однажды Муса пригласил Джуру к себе. Они пили чай, ели сушеные фрукты и ждали, когда приготовят плов из молодого барана, а женщины спекут самбусу. Неожиданно в глазах у Джуры все поплыло, голова его отяжелела, и он откинулся на подушки, жадно глотая воздух. Глаза его стали слепляться, и он почувствовал, как рядом, почти касаясь его лица, пролетела птица в ярком оперении, а в саду, где он сидел с Мусой, ходят павлины и куропатки, фазаны и еще какие-то птицы, издалека была слышна сладкая, убаюкивающая музыка, неожиданно появились они, сладкоголосые девственницы, Джура стал искать глазами ее, ту, что была ему всего дороже, ту, к которой стремилось его сердце, его душа. И он увидел ее, только не одну, их было много, и все они были такие же тонкие и хрупкие, и у всех были ее глаза, глубокие и бездонные, и ее ресницы, и они так же как она, легко и высоко взлетали в своих синих купальниках, и как она размахивали своими разноцветными лентами. Очнулся Джура в той же комнате, на тех же подушках, Муса как ни в чем не бывало поедал свежевыпеченную самбусу и весело улыбался. «Что это было?» – задал вопрос Джура. «А что было» – недоуменно спросил Муса, и Джура рассказал ему о своем видении. «Нет, это было не видение, просто ты побывал в раю, наш Аллах иногда дает нам такую возможность, видно, ты был настолько предан ему, что он позволил тебе заглянуть в твое будущее. Главное, что от тебя требуется – служить ему и ценой собственной жизни доказывать свою преданность ему». Теперь Джура был готов стократно умереть во имя Аллаха и вновь оказаться в том райском саду.

«А теперь, пригласи ко мне Мустафу, он там за дверью». Джура выполнил просьбу учителя и остался в дверях. Обычно Джура не оставался в комнате, когда Муса выслушивал доклад командира отряда, но на этот раз Муса остановил его жестом, приказав остаться. «Ну что у тебя?» – недовольно задал вопрос Муса. «Боятся, русские уж больно лютуют, мулла дважды призывал к послушанию, но они ни в какую». «Вот тебе и первое задание, Джура, выступишь в роли муллы, ты должен убедить это быдло спрятать нашего снайпера в кишлаке, поговори с людьми, убеди их в том, что мы воюем за святое дело, что их жертвы будут не напрасны, а заодно расскажи им о райском саде», – и Муса по-отечески взглянул на Джуру.

Рано утром Джура со снайпером отправились в кишлак, еще не дойдя до кишлака, они увидели мальчишку, спешившего к отцу в горы, где тот пас овец. «Ты куда так несешся?» – спросил Джура. «Беда у нас, ой беда, русские муллу зарезали сегодня ночью», – ответил мальчишка и побежал дальше. Русские? Джура и снайпер переглянулись, знали же, кто прирезал муллу, даже знали зачем. Придя в кишлак, Джура и снайпер сразу же отправились в чайхону, потому что на востоке только здесь можно было узнать все новости и познакомиться с жителями селения. Правда, сегодня в чайхоне было немного народа, большая часть людей толпилась у дома муллы, люди шепотом переговаривались между собой, и в их глазах читалась ненависть к пришедшим завоевателям: чем не угодил им мулла, активно призывавший не воевать против русских, дабы в их кишлаке был мир и согласие. Сколько раз Мустафа из отряда Мусы призывал правоверных воевать против русских, сколько раз агитировал молодежь вступать в отряды Мусы, но мулла убедил всех не воевать, и для жителей кишлака установилась тихая и спокойная жизнь, и за это русские убили муллу, то, что это сделали русские, сомнений не вызывало, потому что из груди муллы торчал штыкнож, который крепится на автомат Калашникова, русский автомат. Значит, русские хотят войны, жители были в растерянности и недоумении, может, старик Саид скажет, что нужно делать. Молодежь рвалась к отмщению, хотела идти добровольцами в отряды Мусы, люди зрелые стояли потупив глаза, а Саид стоял в растерянности и не знал, что сказать людям. И тогда из толпы вышел Джура, он поклонился и обратился с приветствием к жителям кишлака. «Я пришел к вам издалека, я не был мусульманином, я был когдато русским и потому знаю русских, знаю их подлую сущность. Они пришли сюда, чтобы установить свои порядки, чтобы ваши жены и дочери ходили в коротких юбках и красили лица напоказ всем мужчинам, дабы смущать правоверных, они хотят загнать женщин в школы и учить их, что человек произошел от обезьяны, что не Всевышний решает нашу судьбу, а мы сами творим ее. Подумайте, к какому хаосу толкают такие учения, женщина без паранджи и чадры видит в муже своем не хозяина, не владыку, а обезьяну, требующую еду и плотское удовлетворение, женщину, которая одна в течение всей жизни хочет распоряжаться судьбой мужчины, они хотят научить пить вас водку, дабы вы уподоблялись грязным свиньям, мясо которых они жрут с большим аппетитом, самые грязные их фантазии они будут демонстрировать вам на сцене театров и в кино. Правоверные, я пришел к вам, приняв вашу веру, веру стабильности и порядка, за эту веру мы должны сегодня сражаться, да, мы можем умереть, но умрем мы чистые духом и верой нашей, там нас ждет величайшее счастье и блаженство».

Джура увидел, нет, скорее почувствовал, как загорелись глаза у молодежи, как спокойно-равнодушные старики одобрительно закивали своими седыми бородами, как стал нарастать гнев жителей кишлака, готовых сейчас же взяться за оружие и отомстить за смерть муллы. «Я пришел к вам как мститель за поруганную веру, я обещаю вам отомстить за убитого, несущего слово пророка Мухаммада, и потому вы должны помочь мне, спрятав нас в вашем кишлаке». Добрый десяток добровольцев вызвался помочь Джуре и его товарищу.

 

Глава 3

Сначала Мокей приобрел палатку на базаре, где торговали пивом и водкой, но не это приносило основные барыши, там же терлись оптовики, подвозившие Мокею анашу и опиум, кроме того, бойцы Мокея крышевали торговцев, и за это в конце каждого месяца снимали с них неплохой навар. Таким образом, Мокей стал хозяином не только Тезиковки, но и всего района, теперь он ездил на дорогой иномарке, одетый по последней моде, с дорогими проститутками, и ходил только под Кузьмичом, у которого были схвачены местные управленцы и милиция. Начало кооператорства позволило ему открыть несколько предприятий и силой выдворить нежелательных конкурентов, если в его районе кто-то пытался организовать производство или другую контору, он должен был получить согласие Мокея и, конечно, не безвозмездно. Ослушника ждало серьезное наказание вплоть до физического устранения.

В то воскресное утро Мокей, как обычно, прибыл на Тезиковку, где собиралась так называемая толкучка. На толкучке продавалось все, от старых ношеных вещей до новых импортных шмоток, получаемых от родственников из-за границы. Именно здесь Мокей увидел ее, она стояла с шикарным лисьим воротником, неумело предлагая его покупателям. Что-то зацепило Мокея, то ли ее растерянный вид, то ли ее ничего не понимающие глаза, то ли наивность этой девчонки, которую уже начали обхаживать перекупщики, пытавшиеся облапошить дуреху, предложив копейки за ценный товар. Мокей увидел, как один из перекупщиков стал предлагать девчонке деньги, и та уже берет их, пытаясь спрятать выручку в сумочку, он подошел к девчонке и поинтересовался, сколько стоит лиса. «Уже прода…» – перекупщик осекся, так и не договорив фразу до конца. «Сколько же вам дал этот прощелыга?» Девушка назвала сумму. «Дай ей столько же еще два раза», – сказал Мокей и посмотрел на перекупщика, тот молча отсчитал деньги и, забрав воротник, отошел в сторону. «Ну вот, теперь вы получили настоящую цену, а скажите, мы с вами раньше не встречались? Где-то я вас раньше видел, как ваше имя?» – «Спасибо за вашу помощь, меня зовут Дина, понимаете, я здесь никогда не была, да еще и в качестве продавца, я этого совсем не умею делать, т. е. продавать, а тут срочно понадобились деньги, сами знаете, какие сейчас цены». – «А давайте встретимся сегодня в ресторане “Голубые купола”, – вдруг предложил Мокей, – и обо всем поговорим, кстати, может, и вспомним, где мы с вами встречались, определенно, я вас где-то видел. Так значит, я вас буду ждать часиков в шесть, приходите, пожалуйста».

Ровно в шесть Мокей в хорошо сшитом и подогнанном по фигуре костюме с цветами ждал Дину у входа в ресторан. Неожиданно к нему подошел официант и сообщил, что столик, заказанный Мокеем, готов, Мокей сунул руку в карман, достал денежную купюру и сунул в карман официанта, тот раболепно рассыпался в благодарностях. И тут он увидел ее, она подбежала, слегка запыхавшись посмотрела на него и сказала: «Простите меня, я такая дурра, ведь я даже забыла спросить ваше имя». – «Сергей, – промямлил Мокей – и неумело протянул ей цветы. – Это вам». Потом они прошли в зал и уселись за стол, Дина попросила официанта поставить цветы в вазу, и тот охотно бросился исполнять ее просьбу. За соседним столиком гуляла изрядно выпившая компания, которая сразу же обратила внимание на Мокея и Дину. Пока Дина рассматривала меню, Мокей услышал отрывки фраз из-за соседнего столика: «А ничего телочка, надо будет к ней подкатиться, а фраерка шуганем». Ну что ж, – подумал Мокей, – надо урезонить эту шушеру. Краем глаза он увидел, как один из выпивох нетвердой походкой направляется к их столику, между тем он, обсудив с Диной меню, сделал заказ, и в это время заиграла музыка. «Разрешите вашу даму пригласить на танец», – услышал вдруг Мокей и увидел за своей спиной раскачивающегося пьяного жлоба. Мокей поднялся, повернулся к нему лицом и громко, чтобы слышали его приятели, заявил: «Моя дама с такими жлобами, как ты, не танцует». «Что?» – возмутился жлоб, но тут же согнулся пополам и захрипел, никто не заметил короткого, но мощного удара по печени. Потом Мокей развернул его на сто восемьдесят градусов по направлению к его столику и ударом ноги послал к товарищам. Те повскакивали со своих мест, пытаясь защитить побитого, но кто-то крикнул: «Не связывайтесь, это же Мокей!» – и сразу пьяные и возмущенные голоса прервались, а друзья побитого, подхватив его и быстро рассчитавшись, ретировались из зала.

Потом они долго разговаривали, и Мокей все пытался вспомнить, где он встречал Дину, а когда он начал рассказывать свое детство, вспомнил улицу, на которой жил, Дина вдруг спросила: «А не знали ли вы Сашку Фельдмана?» Теперь Мокей вспомнил, да, именно у Фельдманов он видел эту девчонку, он вспомнил, что Сашка дружил с ней, а когда уехал, к ней начал таскаться Жека, но девчонка, видно, с характером, быстро его отбрила, так что несчастному Жеке только и оставалось, что страдать. «Да, давно это было, а вы имеете какие-то сведения о Сашке, о Жеке?» – поинтересовался Мокей. «О Саше – да, он служит в израильской армии, закончил институт, правда, пишет очень редко, а вот про Жеку не знаю ничего, да и знать не очень хочу». Мокей как-то посуровел – улыбка сползла с его лица – и сказал: «Зря вы так, Жека погиб в Афганистане и мне его жаль, ну да, может, он и был не очень честен, но, наверно, искренне верил, что поступает правильно, он ведь мог остаться, но пошел в это пекло и погиб. И теперь вы должны его простить». Жека погиб? Да не может этого быть, смутный червь сомнения точил изнутри. Нет, такие как Жека, не могут погибнуть, предать – да, приспособиться – да, но погибнуть? «А знаешь, в понедельник я еду на кладбище по своим делам, хочешь со мной? Заодно навестим Жеку». – «Ну что ж, давайте поедем».

Они расстались, когда было уже за полночь, и все говорили, говорили. Такого удивительного вечера Мокей не помнил, да и был ли он когда-то у него? Он видел, что уступает этой девчонке в интуиции, она знала гораздо больше его, но в жизненных ситуациях была столь наивна, столь неприспособлена… а жизнь, она злая и нетерпимая к существам слабым, потому надо ее сохранить и уберечь для Сашки, в память о Жеке.

 

Глава 4

Уже третий день Джура прятался за старыми дувалами кишлака от советских солдат, которые систематически его прочесывали. Местные знали, что Джура прячется в кишлаке, знали, что русские расстреляют, если выяснят, что кто-то ему помогает, но молчали. После того как Джура со снайпером убили несколько русских, зачистки стали более жестокими, а их командир, небритый блондин с воспаленными от недосыпания глазами, грозился сжечь кишлак. Местные несколько раз говорили Джуре, что долго это продолжаться не может, что жестокие побои и издевательства русских рано или поздно развяжут кому-нибудь язык, но приказ Мусы был таков, что Джура вынужден был оставаться в кишлаке.

Действительно, место было выбрано очень удачно, кишлак находился на возвышенности, а подразделение русских в низине, их техника и палаточный город просматривались прекрасно, Джура не рисковал напрасно, выслеживая одиночек, он короткими очередями отправлял их на тот свет, а снайпер охотился за офицерами, и если раньше офицеры отличались обмундированием от солдат, то в последнее время сменили свои бушлаты, отороченные меховыми воротниками, на солдатские без воротников, сняв погоны. Муса умышленно провоцировал русских против местного населения, дабы привлечь внимание СМИ к издевательствам русских агрессоров и уже несколько раз название кишлака упоминалось по английскому и американскому радио. Да и что ему до этих трех десятков грязных и полуголодных пуштунов, в конце концов, даже если их всех убьют, их назовут шахидами, мучениками, отдавшими жизнь за дело Аллаха и чистоту веры. Вот почему Муса требовал от Джуры убивать как можно больше русских.

Но однажды ночью к кишлаку подкатили шесть БТР с огнеметами и без всякого предупреждения начали свою кровавую работу, они сжигали все, и земля горела там, где двигались эти чудовища. Крик и стоны стояли на месте, где еще вчера ползали в пыли дети и готовили ужин женщины, где мужчины, вернувшиеся с работы, отдыхали в тени могучих чинар.

Джура с трудом удрал из кишлака, потеряв своего товарища снайпера, а утром снова наведался туда. Дорога, разбитая гусеницами, рядом кишлак, превращенный в груду обугленных головешек огнем миротворцев, и на черном от копоти дувале – старик с окровавленной головой и опаленной бородой, – вот и все, что осталось от кишлака. Старик раскачивается и что-то шепчет, Джура понимает, старик контужен и мысли его далеки отсюда, быть может, там, в райских кущах, где он сможет преклонить колени и упасть ниц перед великим и всемогущим создателем. Джура прислушивается к шепоту старика: «Это, это ваша свобода? Куда, куда вы идете, куда ведете людей? У меня был дом, были дети и внуки, теперь у меня ничего нет, все, все сгорело в огне, даже их кости, даже их души. Я сам видел, как таяли их тела, ваш путь – это гибель и кровь, ваша дорога ведет в никуда». Джура смотрит старику прямо в глаза, которые горят ненавистью и презреньем к нему, он не спеша поворачивает ствол автомата в его сторону и нажимает на спусковой крючок…

Джура вернулся к Мусе подавленный и угрюмый, пожалуй, впервые он увидел смерть так близко. А Муса, напротив, был счастлив, уже наутро сожжение кишлака стало сенсацией номер один, все средства массовой информации, исключая СМИ соцлагеря, сообщили о варварстве советских оккупантов. «Теперь деньги потекут к нам рекой», – говорил Муса, благодаря Джуру за отлично выполненную работу. Сам Ибрагим-хан приехал поздравить Мусу и его героя. Джура же тяжело пережил свой подвиг и убийство старика, еще долго по ночам к нему приходил старик и шептал: «Ваш путь в никуда».

 

Глава 5

Вот уже полгода как Сашка перестал писать письма Дине, нет, его мать регулярно отвечала на все письма, но сам Сашка за это время не написал ни строчки. Может, у него появилась другая, но тогда он должен был ей прямо сообщить об этом. Да и тон ответов на письма стал несколько иным, и если вначале они были оптимистично жизнерадостными, теперь они были серыми и будничными, уклончивыми и скупыми на подробности о жизни и службе дорогого ей человека. Дина извелась, гадая о столь переменчивом к ней отношении, и часто, плача по ночам в подушку, думала о том, что же могло произойти. Проклятая война, Сашка попал служить в элитные боевые войска, которые были в южном Ливане, ребята сильные духом, хорошие товарищи и, главное, вместе с Давидом – другом, на которого всегда можно положиться, этот не подведет.

Собственно, и служить в боевые войска Сашка пошел из-за Давида, он как единственный сын мог выбирать, но уговорив мать и получив ее согласие, он вместе с Давидом пошел в эту элитную часть. Они служили уже несколько месяцев, когда на их роту был организован набег палестинских боевиков, Сашка с Давидом тогда находились в карауле и сумели встретить неприятеля огнем и, если бы не та злополучная мина… Взрывной волной Сашку отбросило на стену укрепсооружения, а потом и сама стена повалилась на него, разрушенная взрывом, что-то случилось с позвоночником, и Сашка потерял сознание. Потом ему рассказывали, как Давид под огнем раскапывал его тело, как на себе тащил к медицинскому вертолету, на котором его перевезли в Хайфу.

И вот теперь, после врачебного осмотра, Сашка, худой и бледный, ожидал приговора. Время как будто остановилось, дни сменялись один за другим, шли недели, месяцы, а ответа так и не было. Врачи совещались, требовали еще и еще рентгеновские снимки, что-то помечали в компьютерах, снова осматривая и ощупывая тело Сашки. У нас еще недостаточно симптомов, а те что есть не могут получить должную оценку и должны подтвердиться лишь со временем. Ясно одно: спинной мозг поражен в результате ранения, и болезнь прогрессирует. Специалисты, казалось, не столько боялись поставить диагноз, сколько поставить его без полного основания. Правдой надо лечить, так устроена местная медицина. Самые страшные последствия сообщаются сразу, и потому матери говорили сразу все и открыто: «Мы опасаемся, что ваш сын может стать полным инвалидом. Это значит постепенное затухание, и самое страшное, без большой уверенности, что сохранится рассудок». Мать плакала и умоляла врачей спасти ее единственного сына. Медицина в Израиле сильная, особенно травматология. Страна, которая постоянно воюет, где каждодневно совершаются теракты, не может быть без отличных травматологов и хорошего оборудования, но даже здесь бывают случаи, когда врачи беспомощно разводят руками и опускают глаза. Сегодня, после очередного консилиума врачей, лечащий врач Сашки вышел из кабинета хмурый и озабоченный, однако подошел к Давиду и что-то ему сказал. Давид закивал головой в знак согласия и, подойдя к матери Сашки, сказал: «Нужно написать Дине о том, что произошло с ним. Он сам попросил об этом и хочет ее увидеть, это его последнее желание». Мать зарыдала, а Давид прижал ее к себе и начал успокаивать.

 

Глава 6

Мокей встретился с Кузьмичем вечером в ресторане «Ташкент». Войдя туда, он увидел, что Кузьмич уже основательно нагрузился, но глаза его были холодны, а лицо мрачно. «Наверное, что-то произошло, – подумал Мокей. – Уж не мои ли чего наворотили». Кузьмич пригласил Мокея сесть за стол и, налив ему водки, сказал: «Ты пей и слушай, отсюда нам нужно убираться, грядут большие перемены, скоро власть отойдет к местным, мы здесь станем чужими, а потому и командовать будут они, так что власть твоя закончилась. Есть, правда, вещи, которые останутся за тобой – это наркота, которую мы будем ввозить в Россию, и здесь мы должны развернуться, поэтому следует твоим самым испытанным бойцам, да и тебе самому обживаться в России. Найди надежного человека из местных и передай ему власть, сделай так, чтобы его крышевали тоже местные. У тебя, помню, был некий Хабиб, сделай его своей правой рукой, пусть постепенно входит в курс дела, да покрепче свяжи его кровью, тут надо завалить одного, вот пусть и завалит».

Так Мокей начал постепенно отходить от дела, вскоре Хабиб стал хозяином района и Тезиковки, но помнил своего благодетеля и с уважением относился к Мокею. Самых благонадежных Мокей отправил в Россию, так Харисов по кличке Харя осел в Казани, Сидор в Краснодаре, сам Мокей в Питере, а Кузьмич устроился в Москве. Теперь надо было подобрать надежных бойцов, и потому Мокей целыми днями бродил по качалкам и секциям бокса, выискивая крепких парней, которых можно бы было использовать. Старая партийная элита доживала последние дни, Страна Советов дышала на ладан, генсеки сменяли друг друга с катастрофической быстротой, недовольство народа повсеместным дефицитом, наглым воровством и беззаконием постоянно росло. Криминалитет сращивался с правоохранительными органами, с органами власти на местах, т. е. поле для деятельности расширялось, и стратегия Кузьмича давала хорошие плоды. Афганцы, возвращающиеся домой по ранению или в отпуска, требовали наркоту, дабы расслабиться и унять синдром войны, для Мокея и его подельников наступили золотые времена, сбыт шел полным ходом, и Мокей требовал от Хабиба новых и новых партий наркоты.

Вскоре пост генсека занял Горбачев, взявший курс на гласность и перестройку, но каждый понимал это по-своему, а от болтовни не становилось сытнее и магазины не наполнялись продуктами и товарами, за все надо было переплачивать, каждый сидел на своем дефиците и требовал мзду. Откуда Кузьмич узнал, что грядут большие перемены, ни Мокей, ни его подельники не знали, да только он оказался прав, в союзных республиках на фоне перестройки стал процветать местный национализм, все чаще и чаще уже теперь местные посылали жить русских в Россию: «Не нравится, езжай своя Россия», – это было, пожалуй, самым мягким высказыванием местного населения.

Вскоре бесславно закончилась и эпопея по выводу войск из Афганистана, где наступил хаос гражданской войны и расцвет производства наркоты, которая требовала новых рынков сбыта. Хабиб наладил связи с железной дорогой, здесь тоже ему помог Мокей, и поток наркоты устремился в Россию, благо спрос на этот товар был всегда, а после того как вернулись афганцы, он только рос. Этих же афганцев Мокей использовал как своих боевиков, кому платя приличные деньги, а кого из подсевших на иглу снабжая зельем, банды росли, заставляя кооператоров и местных чиновников выполнять условия, диктуемые криминальной властью, теперь такие, как Мокей, надели малиновые пиджаки и стали называться новыми русскими.

Только одно беспокоило Мокея – судьба Дины, такой наивной и не приспособленной к реалиям современной жизни. Нет, он, конечно, понимал, что не может претендовать на какую-то взаимность, но ради Сашки, ради погибшего Жеки он обязан ей помочь. Они встретились в Ташкенте в конце 1990 года. Стояла промозглая осень, Дина с родителями собирались уезжать на постоянное место жительства в Израиль. Горбачев дал такую возможность, и тысячи евреев и немцев Поволжья, оказавшихся во время Великой Отечественной войны в Средней Азии и Казахстане, уезжали на свои исторические родины.

Мокей помог с вещами, вспоминая, как когда-то он помогал родителям Сашки собираться в путь, помог ускорить оформление виз и прочие мелочи, которые всегда возникают, когда ты навсегда оставляешь дом, в котором родился и прожил значительную часть жизни. Потом они снова были на кладбище, чтобы проститься с близкими, и у могилы Жеки встретили его мать, рано постаревшая женщина чистила могилу и аккуратно убирала мусор у высаженных цветов, кроме них на кладбище не было никого, только плачущая мать, да еще какой-то узбек в драном халате с окладистой густой бородой, почти скрывающей его лицо.

Они отошли от могилы и пошли к выходу, Дина шла, почему-то улыбаясь, вдруг замедлив движение, она подняла свои восхитительные глаза, посмотрела на Мокея, и до узбека, бесцельно шатающегося по кладбищу, донеслись ее слова: «А знаешь, я почему-то не верю, что в могиле труп Жеки, этот бы не погиб, он не из тех, кто позволил бы себя убить, он бы продал все, лишь бы быть живым, он ведь трус». Узбек вдруг остановился и, обернувшись, посмотрел звериными глазами, полными ненависти, вслед удалявшейся паре. Это был Джура.

 

Глава 7

Участь Сашки была предрешена, контузия и травма позвоночника приближала неизбежный конец. Началась глухота, а потом и нарушения речи, оказывается, что голова очень тесно связана с позвоночником, и отказ от полноценной работы одного из органов неизбежно приводит к затормаживанию работы другого.

Уже больше года Сашка не поддерживал связь с Диной, а та в каждом письме спрашивала о нем. Мать, боясь запрета, отвечала, что с Сашкой все нормально, что живет полноценной жизнью и радуется своим успехам и успехам своих товарищей. Почти ежедневно Сашку навещал Давид, его юмор и оптимизм давали глоток надежды, и после его ухода в Сашке укреплялась вера в завтрашний день. Мать сообщила, что Дина с родителями должны приехать в Израиль, и тогда Сашка решился: «Я должен ее увидеть и поговорить с ней». Он попросил Давида встретить Дину и привести ее к нему.

И вот наступил тот день, когда Давид встретил Дину с родителями в аэропорту, все радовались, размахивая израильскими флажками и были счастливы, ведь вернулись на Родину. Давид тоже улыбался, но глаза его были грустны, и Дина поняла, что произошло что-то ужасное. Она прямо спросила: «Что случилось с Сашкой, он болен?» – и Давид, не в силах больше обманывать ее, ответил: «Все гораздо хуже, он умирает и просил меня привезти тебя к нему».

Прямо из аэропорта они поехали к нему, Сашка сидел в кресле-каталке худой, почти ослепший и глухой, она подбежала, схватила Сашкину руку и прижалась к ней губами: «Сашенька, милый, родной, я приехала к тебе, и мы будем всегда вместе, ведь я люблю тебя», – зашептала она, и из глаз ее бежали слезы, Давид взглянул на друга и увидел, как на его тоже почти девичьих ресницах застыли слезы. Этот сильный человек с несгибаемой волей тоже плакал, плакал от радости, что она здесь, что она рядом, что несмотря ни на что любит его. Потом Дина рассказывала, как они уезжали, как Мокей помогал, как прощалась с Ташкентом, где она родилась и росла, как в городе растет ненависть ко всем, как ждут погромов, и еще долго и обо всем. Сашка, который почти ничего не слышал, делал вид, что внимательно ее слушает, что понимает то, о чем она говорит, а сам все смотрел и смотрел на нее и Давида, мысленно прощаясь с ними, потом он протянул иссохшую руку к Давиду и, взяв его руку, вложил в нее руку Дины. «Помоги ей», – прочитал по губам он.

В тот год зима в Израиле была дождливая и сырая, часто дули холодные ветры. Хоронили Сашку на военном кладбище, казалось, что половина населения города пришла с ним проститься, военные прощались с боевым товарищем, гражданские с веселым и жизнерадостным парнем, замечательным другом и сокурсником по институту, женщины и девушки плакали, ребята отворачивались молча, стряхивая скупую слезу, был военный салют, Дина рыдала на плече у Давида. Потом была Шива (семь дней траура по усопшему), и Дина с Давидом почти каждый день были с родителями Сашки, всячески стараясь помочь и приободрить их. А потом началась обычная жизнь, изучение языка, поиски работы, обустройство жилья и прочее, прочее.

 

Глава 8

Джура неслучайно оказался на кладбище, здесь у него была назначена встреча с одним из представителей организации «Баракат». Эта организация была запрещена в Узбекистане за радикализм в исламе, поэтому встреча и была законспирирована. Водительузбек и его помощник должны были привезти на грузовике мрамор для кладбищенской плиты, а заказчик должен был подъехать для оплаты заказа. Помощником водителя и был Джура, но поскольку заказчик задерживался, он решил навестить собственную могилу, где и встретил Дину, услышав ее слова.

Ненависть и злость кипели в душе Джуры, когда он вернулся к машине, здесь его уже поджидал заказчик, человек вполне европейской внешности. Они отошли в сторону и начали разговор, шофер тем временем страховал их от возможной слежки. «На каком языке предпочитаете разговаривать? Английский, тюркский, фарси, а может быть, русский?» – задал вопрос заказчик, остановились на фарси, дабы не привлекать ненужного внимания, во-первых, с мусульманином говорят на непонятном не только русским, но и узбекам языке, во-вторых, кто его знает, этого европейца, что так ловко лопочет на фарси, может, у него кроме языка и нет ничего от истинного мусульманина. Когда Джура сообщил, что привез привет о самого Ибрагим-хана, лицо собеседника расплылось в улыбке: «Знаешь, он ведь мой брат, так ты служишь у него? Это очень, очень почетно, он знаток Корана и бесстрашный борец за истинную веру». – «Брат, говоришь, а совсем на него не похож. Я бы даже сказал, что похож на европейца». – «А это так и есть, у нас ведь один отец, а матери разные, его мать была старшей женой, и она из Ирака, а моя – его третья жена, чистокровная ирландка, так что ничего удивительного нет, что мы непохожи. Нас ведь у отца семеро, и почти всех, кроме двух младших раскидало по свету. Один живет в Америке, один на Кавказе, я вот здесь, а один в Таджикистане. Отец наш из Саудовской Аравии, но все мы слуги и воины великого Аллаха и несем его учение правоверным мусульманам. У отца есть деньги, которые он получает от своих нефтеносных участков, но что деньги, если необходимо решить главную задачу – объединение всех правоверных мусульман во всемирную исламскую империю. Ты, я вижу, тоже не очень похож на афганца, хоть и неплохо говоришь на фарси, расскажи мне, кто ты?»

И Джура, который проникся к новому знакомому Садыку (так его звали) глубоким доверием, рассказал ему, как оказался в плену у Мусы, как предали его родители, не заплатив выкуп, как он принял ислам, как возненавидел мать, которая поверила военным и теперь ходит оплакивать чужие останки на могиле, как презрела его любовь девушка, о которой он мечтал, унизив и оскорбив его и его чувства к ней, как он презирает и ненавидит идеологию партийных чинуш и многое другое. «Но особенно я ненавижу евреев, этих продажных тварей, с которых и начались все мои несчастья и мытарства. Она, умная и проницательная, доверилась Мокею, этому уголовнику, и, ни секунды не сомневаясь, стоя у его могилы, заявила, что он, Жека, не мог погибнуть, а трусливо сдался в плен. Я презираю их и буду мстить им всю мою жизнь за поруганную честь». Так что не только идея объединения мусульман во всемирный халифат, но и чисто субъективная жажда мщения движут его действиями, и ради этого он готов на любые жертвы.

«Ну что ж, твоя мотивация не лишена смысла, ты нам подходишь, но помни: главная наша цель – это братство истинных мусульман, и только этому ты должен посвятить свою жизнь. Мы создадим общество, в котором не на словах, а на деле будет истинное равенство, где будут жить по законам шариата, мы готовы сотрудничать и вместе бороться со всеми неверными, даже с теми, кто, исповедуя ислам, отступил от его канонов в угоду пролетарскому интернационализму, капиталистической демократии и прочей дребедени. Национально-освободительные движения, борьба за самостоятельность, свержение власти, погрязшей во взяточничестве и стяжательствах – это только повод для насаждения нашей идеологии, идеологии мусульманского братства, сегодняшние враги завтра станут нашими ближайшими друзьями. Те, кто не сегодня завтра покинут Афганистан, придут на эту землю не только с любовью к «маковому зернышку», но и с нашими идеями, вместе с потоком наркоты мы наладим поток нашей идеологической литературы, наши пропагандисты будут везде, мы ничего не выдумываем, вспомни, с чего начинал ваш Ленин, кучка людей и идея пролетарского интернационализма позволила ему завоевать одну шестую планеты, так чем мы хуже? Разве наша идея об исламском халифате, в котором человек человеку брат, где принципы равенства и братства не придуманы Марксом, а узаконены великой книгой ислама Коран, не менее привлекательны? Да разве иудеи не исповедуют ту же идею объединения всех евреев на священной для нас земле Палестина, так с какой стати мы должны уступить им наши земли, земли наших предков? Разве не более разумно раздавить эту сионистскую заразу и покончить с ними раз и навсегда?» Глаза Садыка фанатично горели, отрывистая речь текла плавно, не меняя тональности в особо острых местах, Джура слушал затаив дыхание, какой-то ком застрял глубоко в душе, а когда Cадык кончил говорить, легкая дрожь ощущалась во всем теле.

«Вот что, свяжешься с Хабибом, он сейчас заправляет на Тезиковке, скажешь, от меня, через него наладишь поставки наркоты и литературы, особенно обрати внимание на два направления: Татарстан, там рулит некий Харя, и Кавказ, там ошивается некий Сидор, есть еще Питер, там крутится Мокей, и Москва, там ведет дела Кузьмич, все ходят под Кузьмичом, но на местах все решают сами. Это люди, которых ты знал с детства, скажи, с кем из них у нас могут быть проблемы?» Ответ Джуры не заставил себя долго ждать: «Конечно, с Мокеем». – «Но он же уголовник», – не унимался Садык. «Да, и поэтому он охотно будет сотрудничать в направлении наркоты, но не литературы, тут Мокей нам не товарищ, к тому же есть еще одна темная лошадка – Кузьмич, его я не знаю». – «Тогда тебе следует отправляться в Питер, думаю, что Мокей начнет обживаться на городском рынке, тут у него большой опыт, а ты тихо ему поможешь, ведь места и зоны влияния уже распределены и просто так местные их не отдадут, вот и надо, чтобы они начали грызть друг друга, а Мокей пока наберет силу и заберет долю побольше. И учти, твоя главная цель – это просветительская работа, литература, пропаганда ислама, вербовка боевиков».

Да тогда Джура много помог Мокею, о чем тот и не догадывался, все думал, что это Кузьмич ему способствует, эх, дурак, даже не предполагал, какая ему уготована роль.

 

Глава 9

Ну вот и свершилось, СССР бесславно покинул Афганистан, оставив страну в безвластии и с сотней враждующих группировок, принцип «кто вооружен, тот и правит» еще долго будет торжествовать в разрушенной и ограбленной и без того не богатой стране. 15 мая 1988 года начался вывод ограниченного контингента советских войск, официальная статистика сообщила о десяти тысячах погибших, хотя жертв было, конечно, гораздо больше.

Но не это было самым страшным в неудавшейся компании, сотни тысяч наркоманов уходили из разрушенной страны, сотни тысяч покалеченных судеб, отравленных исламистской пропагандой и умеющих только убивать. Нет, этого не учли правители СССР, миф о всемирном халифате именно тогда стал реальностью, чеченцы, лезгины, киргизы и таджики теперь не только вернулись в свои города и кишлаки, они стали активными пропагандистами новой религии, религии, основанной на превосходстве ислама во всем мире. Что несет тебе религия коммунистов, полуголодное существование, образованную жену, забывшую свои прямые обязанности и вертящую задом перед чужими мужчинами? Что несет тебе проклятый Запад, разврат и чувство наживы, голых девиц, жадно пожирающих глазами накачанных самцов? Это ли нужно истинному мусульманину, отвергнутому Аллахом, это ли нужно им, не посещающим мечеть, забывшим религию, традиции и даже язык, на котором общались их предки? Они вернулись в страну, которая бросила их на борьбу с истинно верующими и отстаивающими свою свободу.

Неожиданно Джуру вызвали к Ибрагим-хану, там, в его резиденции, состоялся очень серьезный разговор, который Джура запомнил навсегда, разговор, который изменил его судьбу.

«Мы и только мы являемся истинными мусульманами, мы избавим наших последователей от излишнего догматизма традиционалистов. Самым эффективным средством наших идей, их уникальным по изобретательности орудием является умение выступить под тысячами разных знамен, огромным количеством разных лозунгов, названий и комбинаций символов, распространять нашу религию под множеством масок. Все они имеют целью привлекать новых сторонников во имя сострадания к угнетенным, добра и социальной справедливости, засилья монополий и эксплуатации, разврата и хаоса, порожденного западной цивилизацией, мы и только мы способны противостоять той грязи, которую взращивают в умах и сердцах страны Запада. Нам предстоит серьезная борьба, и начало этой борьбы положено сегодня, пламя войны, зажженное русскими, здесь распространится по всему миру, наша мечта о всемирном халифате сегодня приобрела свое реальное воплощение».

От слов Ибрагим-хана его почти шатало, от того непостижимо нового, влекущего, искусительного, что нахлынуло на него, словно первая, манящая вдаль любовная тоска и ее глаза, ее тело, летящее над землей… его пылающий мозг, не способный ни на одну четкую мысль, был так придавлен чем-то, так страшно напряжен, словно вот-вот что-то должно было лопнуть в нем. Он почувствовал, что душа его необъятно расширилась, поддалась тяжелому смутному опьянению, и мозг его затуманился. Да, только нам должен принадлежать мир, и тогда она поймет и полюбит меня, потому что я хозяин и мне подчинен этот мир.

«Сегодня, когда принято решение о выводе советских войск, когда русские бегут, мы устроим показательный теракт, свалив всю вину на них, и осуществит это наш герой, истинный сын и преданный поклонник нашей веры Джура». Джура даже не понял, что речь о нем, он, который в своих мечтах уже был готов стать хозяином мира, должен покинуть этот мир и умереть за дело великого Аллаха. Но почему я, ведь жизнь так прекрасна, ведь только сейчас я осознал, каких вершин я мог бы добиться, как много того, что я не успел совершить. Это Мустафа, ведь он так ненавидит меня, он ревнует и завидует моим успехам. Он вспомнил последнюю встречу, когда в ярко освещенной комнате Ибрагим-хан отчитывал Мустафу за провал операции и хвалил Джуру. «Четырнадцать подорвались на растяжках, поставленных Джурой, – перечислял он, – это заставило их идти через мост в обход, где еще двенадцать свалились в пропасть от его обрушения в результате взрыва. Пятеро пленных и трое тяжело раненных, которых мы пристрелили там же, итого взвод солдат и два захваченных БТР, вот итог работы Джуры, а что у тебя? Полный провал, пятеро убитых и четверо тяжело раненных, и ты еще смеешь что-то блеять в свое оправдание, да какой ты командир, тебе только баранов пасти, пошел вон!» Мустафа молча повернулся и вышел, а Ибрагим-хан посмотрел на Джуру и сказал: «Кровью должен смыть свой позор, позаботься об этом».

Когда Джура вышел от Ибрагим-хана, он увидел, что недалеко от дома маячит одинокая фигура, это был Мустафа. Мустафа не любил Джуру, тайно завидуя его успехам, называл его кафиром и русской собакой. Он не понимал, как этот русский так быстро набрал авторитет в глазах Ибрагим-хана, как стал незаменим, как ему удавались хитрые военные вылазки, где он почти без потерь громил и убивал русских, а сам Мустафа терпел провалы и неудачи. После последней операции, в которой ему пришлось потерять почти половину своих бойцов и с трудом уйти от русского десанта, Ибрагим-хан грозился лишить Мустафу звания амир и расстрелять. Даже сегодня он не позвал его, Мустафу, на совещание, а пригласил Джуру. Поэтому, увидев Джуру, он решительно направился в его сторону.

«Ну, что сказал хозяин?» – задал вопрос Мустафа. Джура для солидности помолчал.

«Дает тебе шанс оправдаться перед ним. Готовится акт, сразу после пятничной молитвы, на базаре будет много народу, тебе нужно будет подогнать арбу с арбузами, якобы для продажи, к тебе подойдет смертник с поясом, дождись его и обменяйся ничего не значащим приветствием, в котором будет слово, а затем уходи, ну, дальше…»

Мустафа радостно заулыбался: значит, простил, раз не отправил на смерть, но Джуре ничего не сказал. «Скажи, а какое слово?» – «Ну это ты узнаешь от самого Ибрагим-хана позже, я тоже не знаю».

В пятницу на базарной площади собралось много народу, здесь были активисты новой власти, принесенной на штыках русских, русские солдаты, меняющие сапоги на табак, водку и анашу, женщины, делающие покупки к обеду, дети, бесцельно бродящие между прилавками и клянчащие еду. Мустафа подогнал арбу, запряженную старым ослом, груженую доверху арбузами и стал ждать шахида (смертника), но никто не подходил к нему. Его арбу окружила большая группа русских солдат, которая на ломаном фарси, спрашивала сколько стоит арбуз, и тут он увидел его, стоящего далеко-далеко, почти у входа на рынок. Джура смотрел на Мустафу и улыбался, Мустафа по губам прочитал то слово, то слово, которое должен был сказать смертник, и понял, что смертник он. Джура высоко поднял руку и нажал на кнопку, раздался оглушительный взрыв, арбузы, начиненные взрывчаткой и железной начинкой, сделали свое дело, десятки убитых и сотни раненых, красный сок арбузной мякоти вперемешку с кусками окровавленного мяса разлетелся в разные стороны, крик ужаса и стоны раненых, вопли детей и улыбка зверя, имя которому Джура.

 

Глава 10

Мокей прочно обосновался на новом месте, его бизнес процветал, чему в немалой степени способствовал общий бардак в стране, так называемая «дерьмократия» привела многих к разорению и голоду. Самой популярной профессией стала челночная торговля, челноки – люди с громадными баулами – шатались по стране или выезжали за границу, скупая дефицит, которым торговали через сеть кооперативных магазинов, теперь можно было купить все, но у людей не было денег. Десантники и спецназовцы, покинувшие Афганистан, прочно подсевшие на иглу, быстро пополняли ряды мокеевских боевиков. Кузьмичу удалось стать депутатом, и он умело прикрывал сверху свои филиалы, продажная милиция, открытые границы, приватизационный балаган и слабый политик, демагог Горбачев все больше и больше подталкивали страну к краху. Запад торжествовал, сбылась вековая мечта, СССР все ближе и ближе приближался к черте развала. Республики Прибалтики, Грузия, а затем Таджикистан и Узбекистан стали требовать большей самостоятельности, и если в Прибалтике и Грузии удалось как-то навести порядок силой оружия, то в Таджикистане начался вооруженный бунт.

Поток наркоты начал давать сбои, и Мокей срочно вылетел в Ташкент, чтобы проверить причины нерегулярных поставок. В Ташкенте он встретился с Хабибом, и тот рассказал, что теперь этим занимается некий Садык, что без его решения никто не сможет организовать поставки и что он контролирует их не только в Узбекистане, но и в других республиках Средней Азии. Так что, если Мокей хочет, Хабиб может организовать встречу, и пусть уж сам Мокей договаривается о поставках.

Почти неделю пришлось ждать встречи, и за эту неделю Мокей выяснил, какую силу набрал этот самый Садык. Это был не просто глава банды, нет, это был главарь целой мафии, от его решений зависели сотни, а может, и тысячи руководителей различных частных предпринимательских производств, он контролировал потоки не только наркоты, но и других товаров, с ним считались чиновники высших эшелонов власти и руководители республик. Десятки таких, как Мокей, почитали за счастье встретиться с Садыком и получить его добро на продолжение дела. Мокею удалось встретиться с Садыком, и тот, согласившись на поставки наркоты, выдвинул только одно условие: вместе с наркотиками будут поставляться и религиозные книги мусульман. Тогда Мокей не придал этому большого значения и с радостью согласился: «Твоя задача обеспечить литературой мечети диаспоры и верующих мусульман, проживающих в Москве и Питере». И ведь действительно поставки сразу возобновились с возросшим количеством, а за литературой сразу обратились религиозные деятели, причем литература по указанию Садыка передавалась бесплатно.

Между тем Джура, получив звание амира, отправился в Душанбе. В Афганистане еще добивали последователей Кармаля и Наджибулы, а в столице Таджикистана уже начали работать представители Ибрагим-хана, отрава реакционного ислама уже насаждалась в умах местного населения, нет, не только религиозные деятели несли смуту, активно подключилась Академия Наук, различные представители культуры и политические деятели. Все началось с таджикского языка: требование знания языка республики проживания, распространение словарей таджикского языка, увольнение с руководящих должностей людей, не владеющих национальным языком, а дальше вопрос ребром, кто тут хозяин? И началось, сотни обкуренных молодых таджиков из отдаленных районов заполонили столицу, повод – приезд в город турок-месхетинцев и армян из Нагорного Карабаха, они занимают жилье, которое принадлежит нам, долой иноверцев с земли таджиков, долой русских и евреев, долой татар и прочих, мы здесь хозяева – это наша страна. Начиналось как национальное самосознание, а переросло в вооруженный бунт, первыми объектами захвата стали винзавод и пивзавод, теперь одурманенные не только наркотой, но и алкоголем боевики громили все и убивали всех, кто не был мусульманином, не говорил по-таджикски, косо взглянул на местного, был одет по-европейски. Джура видел, как озверевшая толпа насиловала таджичку в подземном переходе только за то, что та не надела национальные шаровары и не покрыла голову. «Джалябка, – кричал здоровенный бугай, насилуя девчонку, у русских научилась с голой жопой ходить, теперь нас будешь помнить, – эй, кто там еще хочет ее».

Джура улыбаясь смотрел на этих «вояк», захлебывающихся слюнями и соплями, радуясь, что дело, начатое ими, теперь не умрет, ростки, пусть пока слабые и неокрепшие, нальются силой национализма и расцветут пышным цветом. Дураки, сами же учили нас: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Мы ничего не придумывали, только наш лозунг «Мусульмане всех стран, объединяйтесь!», кто поверил вам с вашей идеей о пролетарской солидарности, о братстве народов, в основе которого лежит каторжный труд, да никто, а нам, где в основе вера в Аллаха, где все едины перед ним, богач или бедняк, где счастье умереть за него, где великие идеи пророка Мухаммада должны стать основой каждого – это ли не запал для всемирной исламской революции, бунта правоверных, когда все чуждое будет уничтожено и восторжествует истинное государство ислама.

 

Глава 11

За четыре года, что Жека на службе у Ибрагимхана, в его облике не осталось ничего европейского, ни капли славянского. Теперь он Джура, славный воин ислама, амир моджахедов, придерживающийся Салафии – направления в суннитском исламе. Мухамад ибн Абдаль Ваххаб, учитель всех мусульман, считал, что истинного ислама придерживались лишь первые три поколения последователей пророка Мухаммада, он выступал против любых новшеств, пускай они даже имели место в шариате. В результате в исламе возникло радикальное религиозно-политическое движение ваххабизм. Приверженцы его называют себя салафитами (т. е. последователями праведников – саляфов).

Особенно укрепился Джура в своей вере, когда совершил хадж к священной Мекке. Может, потому червь сомнений и гложет его душу, что то, что написано в книгах, отправляемых Садыком, явно противоречит основам священной книги Коран. Еще и еще раз читает он литературу, отправляемую Садыком, еще и еще раз пытается понять и так и не находит ответа на свои «почему». Почему, отрицая все нововведения (БИДА), ссылаются на пророка Мухаммада, ведь Салафия запрещает взывание к Мухаммаду и другим пророкам и признает только прямое общение без посредников между Аллахом и человеком. Почему не отрицается запретность почитания могил святых, т. е. поклонение мертвым, смертник объявляется святым шахидом, и наконец, почему нарушается запрет на спиртное и наркотики – одно из требований норм шариата. На все эти «почему» Джура не находил ответа. Читая строки книг, отправляемых Садыком, он все чаще наталкивается на призыв к убийству неверных, но в сунах Корана об этом нет ни слова, вот как трактует эта мудрейшая книга: «Убей неверного в себе, живи по нормам шариата, и тогда потянутся к тебе и уверуют в твою правоту».

Все «почему» Джуре охотно разъяснил Садык: «Чтобы понять, исламизм необходимо изучить его свойства, их немного, и ты легко определишь, познав эти свойства, в чем разница между классическим исламом и исламизмом.

1. Фундаментализм, т. е. возвращение к основам ислама (Салафизм).

2. Возрождение к активной вере и интеграция обрядов во все сферы жизни общества и государства по нормам шариата.

3. Теократизм, т. е. Аллах как верховная власть.

4. Теономизм, буквально «Главенство законов господа», т. е. Коран и нормы шариата.

5. Терроризм, способ наносить врагу максимальный урон в любой сфере общества или государства без учета любых долговременных последствий.

Как видишь, мы ничего не убрали из классического ислама, добавив лишь терроризм. Мы ничего не придумывали, но создали третью тоталитарную идеологию после коммунизма и фашизма. Почему провалился фашизм? Потому что основывался на превосходстве нации. Почему провалился коммунизм? Потому что основывался на превосходстве класса. Почему невозможен провал исламизма? Потому что основывается на превосходстве веры, а это, согласись, весомый аргумент. Для нас все, кто исповедует ислам, равны, независимо от их национальной и классовой принадлежности, но мы не приемлем сектантов и вероотступников, реформаторов и прочую дрянь. Мы долго ждали развала лагеря коммунистов и достойно заняли освободившуюся нишу, теперь наша задача уничтожить нашего главного врага, зажравшийся и ленивый капитализм США и Европы и их сионистского приспешника Израиль. Мусульмане не граждане того или иного государства, а члены (уммы) всемирного сообщества мусульман, и поскольку наша идеология предполагает обязательность джихада против неверных, как не мусульман, так, и что крайне важно, тех мусульман, которые не желают быть исламистами, мы не оставим им никаких шансов для выживания, а будем уничтожать их как бешеных собак. Мы приходим в этот мир как жертвы, для нас важно не жить, а умереть во имя великого Аллаха.

Теперь ты получил мои разъяснения и можешь ответить себе на все свои «почему», а у меня есть к тебе очень важное задание. В Питере обосновался твой друг Мокей, и, в отличие от своих друзей на Кавказе и в Татарстане, забросил поставки литературы местным мусульманским общинам, хотя с удовольствием промышляет наркотой. До меня дошли сведения, что последнюю партию литературы он просто сжег, так вот отправляйся в Питер и наведи там порядок, а если этот подонок заупрямится, думая, что Кузьмич поможет, убей его, все связи я тебе передам».

Питер, вторая столица с блестящими архитектурными фасадами и сырыми грязными колодцами– дворами, разгул преступности и наркомании. Страна задыхается от пустопорожней болтовни о гласности и перестройке, какая к черту перестройка, когда нечего жрать, когда кооператоры так взвинтили цены, что ничего невозможно купить. Приближался крах великой империи, именуемой СССР. Джура приехал в Питер и сразу же связался с местным муфтием. Муфтий, Джамаль, оказался старым знакомым, вместе учились богословию в медресе в городе Анкаре. Из четырех богословско-правовых школ (мазхабов) Джура и Джамаль изучали Ханафитский мазхаб, самый многочисленный, поэтому были в одной струе, и взгляды их полностью совпадали, вообще же между четырьмя богословско-правовыми школами нет значительных противоречий, и все они признаются суннитами. Поговорили о школе, вспомнив муалимов и наставников, поговорили об Анкаре и Стамбуле и перешли к текущим делам в Питере. Да, Мокей совсем вышел из-под контроля, возомнив себя и свою банду владельцем города. Получая наркоту, он по своему усмотрению торговал ею, что же касается литературы и вербовки новых правоверных воинов, Мокей, как истинный православный, приказал собрать всю эту макулатуру в бараке под снос и сжег все вместе с бараком, а еще пригрозил Джамалю, что в следующий раз, если будет прибывать этакое дерьмо, сожжет вместе с ним и Джамаля. Мы бы давно урезонили его, жаловался Джамаль, но у него есть связи с депутатами и, кроме того, он шантажирует нас, обвиняя в национализме, а это грозит закрытием мечети.

«Тут необходима тонкая игра, хотели перекрыть ему канал наркоты, так этот сын шайтана заявил, что ради сохранения братвы сдаст нас как антисоветчиков и националистов, а он многое знает, да еще связи с бывшими подельниками Сидоровым и Харисовым, значит, может полететь вся сеть, ну и Кузьмич нам пока что нужен. Нужно вывести из игры только Мокея, да и то так тихо, чтобы никто не догадался, что это мы. Мои люди готовы и только ждут приказа, а уж как ты решишь, что делать, мы все исполним».

Джура попросил неделю для обдумывания плана и анализа сложившейся ситуации, а пока с паспортом на имя Джумаева Сайдуло, жителя города Уфа, отправился в Колпино, где ему было снято временное жилье. Всю неделю Джура обдумывал план отстранения Мокея от дел, всю неделю его агенты следили за перемещениями Мокея, где бывает, с кем встречается и общается. Джура принял решение: Мокея ликвидировать нельзя, но вывести из игры возможно, причем так, что это будет выглядеть как разборки в криминалитете. Причем исполнителем акции должна была стать малочисленная и никому не известная группировка русского националиста Котова по кличке Кот, которая выступала против наркотиков и отравления православных этой заразой. Ровно через неделю Джура вновь встретился с Джамалем и представил ему план. План Джамалю понравился, и он взялся разыскать исполнителей, а Джура попытался еще раз поговорить с Мокеем, назначив ему встречу.

Встреча происходила в ресторане «Астория», на которую Мокей пришел один, так просил Джамаль. Ровно в шесть Мокей появился в ресторане, Джура уже ждал за заказанным столиком и сам подошел к нему. Джура в полной уверенности, что Мокей никогда не узнает его, начал разговор о новых поставках наркоты, но Мокей был как-то рассеян и лишь внимательно вглядывался в лицо курьера, к заказанному ужину он не притронулся, только пил водку, а к концу встречи вдруг неожиданно сказал: «А, ведь я узнал тебя, Жека, так значит, ты не погиб, значит, твоя мать ходит на могилу к кому-то, кто погиб вместо тебя. Знаешь, Дина была права, такие, как ты, не могут погибнуть, потому что ты трус, и мой тебе совет: иди и покайся, или это сделаю я». Такого оборота событий Джура не ожидал, и он стал рассказывать Мокею, что его гибель нужна была спецслужбам, на которые он, Жека, работает. «Я не верю тебе, и эта пропагандистская литература тоже твоих рук дело, ты пойдешь и расскажешь всю правду, я знаю, ты можешь предать, как предал в свое время Сашку, а сейчас предаешь веру и Родину. Знаешь, я не патриот, я уголовник, отравляющий народ за деньги, но даже я не опустился бы до такого, иди и покайся, это мое последнее слово, а если ты этого не сделаешь, я сам убью тебя».

Он вышел из ресторана и уселся за руль новенькой «Волги», Джура вышел следом за ним и смотрел, как Мокей, развернув машину, помчался в сторону шоссе. Неожиданно рядом с Джурой оказался Джамаль: «Его надо покалечить и чем скорее, тем лучше, он больше не должен видеть и слышать, он не должен говорить и писать, дай команду своим и не забудь подбросить материалы, изобличающие Кота. Все».

Много позже, уже находясь в Чечне, Джура получил весточку от Джамаля о том, что Мокей был обнаружен в одном из притонов на Невском с перебитыми пальцами рук, выколотыми глазами и отрезанным языком, и что сам Кузьмич навещал его в больнице. На месте преступления были найдены листовки русских националистов и некоторые атрибуты котовской группировки, из чего органы МВД сделали вывод, что это их рук дело. Кот и его подельники были арестованы и приговорены к значительным срокам, а бизнес Мокея перешел к Маджар оглы, выходцу из Азербайджана.

 

Убивать – вот наука, которой Джура овладел в совершенстве. Убивать – вот религия, которой поклоняются его соратники и единоверцы. Большая свалка отходов, где бродят сотни бездомных собак и столько же голодных людей в надежде хоть что-нибудь найти. Мои призывы к свободе и освобождению от оккупации израильтян привели людей к свалке отходов, к умопомрачению в их головах и очерствлению их душ, к голоду и нищете. Израильтяне усилили охрану забора безопасности, и потому нет никакой возможности подобраться к нему и заложить фугас. Если бы это удалось, можно было бы вернуться и хорошо поесть, а так даже поесть нельзя из-за боязни, что озверевшие и голодные обитатели этих мест просто разорвут его, учуяв запах еды. Вчера он сам стал свидетелем страшного события, которое потрясло его сознание, громадная собака отыскала в развалинах кусок гнилого мяса, а появившийся бездомный отобрал у нее этот кусок гнилья. Собака и человек дрались за эту гниль, рвали друг друга как звери. Человек победил, поцарапанный, укушенный и окровавленный, он был счастлив этой гнили он обнюхивал и облизывал свою добычу, он будет сыт и его дети будут сыты, еще один день отвоеван у этой никчемной жизни. Джура тогда не выдержал этого зрелища и его долго рвало, а зубы стучали как в страшном ознобе.

 

Глава 1

Падение СССР, разрушение социалистической системы, снос Берлинской стены, ГКЧП и отставка Горбачева, долгожданная свобода, переросшая в анархию, последний тоталитарный коммунистический режим трещит по швам, и в каждую трещинку, каждую клеточку умирающей системы проникает новое исчадье, именуемое исламизм. После выхода советских войск из Афганистана моджахеды разделились на две враждующие группировки – талибов и отряды северного альянса, это в основном таджики во главе с Ахмадом Шах Масудом и узбеки во главе с генералом Абдул-Рашидом Дустумом, которого поддерживали русские. «Талибы» на языке пушту дословно означает «студенты» – ученики исламских школ медресе. Ибрагим-хан со своими отрядами ушел на сторону талибов. Началась междоусобица и гражданская война в Афганистане. Народ нищал и, чтобы выжить, занялся посевами опия, сотни, тысячи гектаров мака и миллионы долларов в карманы наркоторговцев.

Джура сидел на топчане под виноградником и лениво пил чай. В такую пору, когда солнце нещадно печет и температура под сорок тепла, нет ничего лучше, как крепкий зеленый чай и плотная зелень виноградных листьев над головой. Жены, а их у Джуры уже три, тихо ходят в саду и занимаются своими женскими делами, отправив детей в дальний угол сада, где те возятся с игрушками, привезенными Джурой из разных стран, мальчишки с автоматами и точными копиями пистолетов, девчонки с куклами. Над головой Джуры подвешена клетка, в которой глупая цесарка квохчет целый день, услаждая слух хозяина.

Одно плохо: все это не только не радует Джуру, а скорее раздражает, он закрывает глаза и видит ее, ту, что перевернула всю его жизнь, ту, что как морока не дает ему возможности окунуться в блаженство любви его жен и преследует его везде и всегда своими бездонными глазами и точеной фигурой в синем купальнике с алой лентой в руках. «О великий, – просит Джура, – избавь меня от этого наваждения», но в ответ он видит ее осуждающий взгляд и слышит слова: «Он не мог умереть, он трус и предатель». Джура начинает стонать и просыпается, испуганные жены стоят возле топчана, не решаясь сказать слово и разбудить спящего. «Ну что собрались? – грубо кричит Джура. – нечем заняться? А ну брысь отсюда». Жены, давно привыкшие к грубости хозяина, немедленно удаляются. «Разве это женщины, – думает Джура, – овцы, купленные за деньги, разве можно из-за таких мучиться и сгорать в пламени любви, разве такая заставит умирать от ревности или вознесет до неведомых высот от опьяняющего сладострастия. Они даже ночью покорны и холодны, как бесчувственные бревна, ожидая его, а потому он вынужден закрывать глаза и вызывать образ любимой, чтоб исполнить долг мужа». А их дети? Где-то Джура прочитал, что самые деспотичные режимы существуют там, где женщины наиболее угнетены, что это в основном характерно для мусульманских стран. Везде, где женщина превращена в рабочую скотину, воспитанные ей дети невежественные и отсталые дикари. Старший вот растет балбес балбесом, вместо изучения Корана и фетв к сунам читает агитки Садыка и рвется убивать неверных, эх, знал бы он, каково убить человека, как эти окровавленные лица преследуют тебя по ночам и не дают успокоения твоей истерзанной душе, ведь просил Садыка, чтоб не дурил парню голову, ведь мал еще, а тот напялит на него повязку шахида, вложит ему в руки калаш и восторгается новым бойцом за истинную веру. А сам веру эту всю исковеркал и оставил от нее лишь убийц. Сколько спорил с ним Джура, сколько убеждал: остановись, возьми книги, прочитай, что есть истинный мусульманин, ведь существует декларация веры:

Единобожие и признание пророческой миссии Мухаммада (Шахада);

Пять ежедневных молитв (Намаз);

Пост во время месяца Рамадан (Ураза);

Религиозный налог в пользу нуждающихся (Закят);

Паломничество в Мекку (Хадж).

Лишь со временем некоторые религиозные группы добавили джихад, обозначающий с теологической точки зрения прежде всего борьбу с собственными страстями. С какими же страстями боремся мы, убивая и насилуя людей, грех, большой грех совершаем мы и нет нам прощения ни на земле, ни на небе. Смеется Садык: «Это ты у нас такой умный, все-то знаешь, во всем разобрался, а простым мусульманам мои книги нравятся, они рвутся в бой против неверных, и для них священный джихад – это убийство неверных, этот постулат мы с помощью моих книг сделаем главным в их жизни». Джура не верит Садыку, он знает, что расплата за все наступит скоро, но и возражать ему не может. Он избрал этот путь и должен идти по нему, иначе ему не жить. Смеется Садык, а сам думает, что не истинный мусульманин Джура, не может быть истинного мусульманства в человеке, лишь принявшем ислам, не впитавшем эту религию с молоком матери, кровью своей отличного от нас, правоверных. Да и учился в советских институтах, нахватался их пропаганды, а у нас остался по трусости своей да милости Ибрагим-хана. Вроде делает все, что прикажут, а успехов мало, вот в Чечне мои эмиссары поработали на славу, одно плохо: оружие, что скупают за наши зеленые, часто попадает к казачкам, это Сидор мутит воду, вот и поедет туда Джура, наведет порядок.

 

Глава 2

Так Джура оказался в Чечне, думал, приедет, разберется с Сидором и обратно, а получилось… Вернулся через долгие десять лет, десять лет крови, убийств и горя людского, и ведь начиналось все как борьба за самостоятельность республики в составе федерации, а кончилось требованием самостоятельности свободной исламской Ичкерии. Двести тысяч погибло в той войне, и слезы матерей бурным потоком не сумели погасить пламя бессмысленной и беспощадной войны. Многие, ох многие с обеих сторон поживились на той войне, торговля оружием, нефтью и наркотиками, захват заложников, грабежи составов – вот основные статьи доходов свободной Ичкерии. Сотни наемников из Грузии, Азербайджана, Узбекистана, Таджикистана, Афганистана, Иордании, Палестины, а также из стран Прибалтики и Украины сражались на стороне освободителей, не гнушались чеченские боевики и помощью уголовников, и потому сюда, на Кавказ, прибыл Кузьмич, развернувший бурную деятельность по продаже наркоты и оружия, похищенного со складов Министерства обороны Российской Федерации. Эшелоны необстрелянных пацанов становились мишенями профессиональных убийц, а генералы клали в карманы солидные барыши, строили загородные виллы с бассейнами и ездили отдыхать на курорты Средиземноморья. Почувствовав запах крови, жадный зверь исламизма уже не мог остановиться и требовал новых и новых жертв.

Джура сидел в палатке, рядом храпел чеченец Тенгиз Мацоев, пригревшись у печки-буржуйки, украинец Сашко подсчитывал сегодняшнюю выручку, командиры установили тарифы: за каждого убитого солдата на стороне федералов платили 50 долларов, за офицера – 200 долларов, а уж если повезет и уничтожишь танк или самоходку, можно получить столько, что на скромный домик хватит.

Рядом с Джурой, привалившись к мешку с мукой, дремал его друг из Таджикистана Рахматулло. Проснулся Рахматулло оттого, что кто-то тряс его со всей силы за плечо. Он открыл глаза и увидел лицо перепуганного его криком Джуры. «Ты чего орешь? – грубо сказал Джура. – Приснилось что?» Рахматулло глупо заморгал и ничего не ответил, хотя снилось ему действительно нечто ужасное, это ужасное было настолько реально, что Рахматулло мог и сейчас воспроизвести все это в мельчайших подробностях. Ему снилось, как его верные товарищи, его братья торжественно надевают на него пояс шахида, как он клянется в мщении проклятым неверным, отравляющим дело всемогущего Аллаха на грешной земле мусульман. Потом его доставляют в центр большого, усеянного огнями города. Он видит хорошо одетых людей, идущих в театры и рестораны, он видит толпу мальчишек и девчонок, которые заняли очередь в дискоклуб. Все люди сыты и довольны, полны радости и смеются в этот теплый вечер. Он смешивается с толпой гуляющих, приближаясь к входу в дискоклуб, здесь очень много молодых и, пожалуй, здесь громче и веселее звучит речь, слышится смех этих не обремененных заботами мальчишек и девчонок. Вот он, этот долгожданный миг мщения за серость и уныние, за голод и разруху, за невыносимые условия его детства и юности. Рахматулло жмет на кнопку взрывного устройства – и раздается оглушительный взрыв, теперь я герой, я шахид, человек, принявший мучительную смерть во имя всемогущего Аллаха, еще секунда – и я окажусь в райских кущах, в объятиях красивейших женщин, ублажающих мою плоть и душу, но голос всесильного звучит грозно и сурово: «Ты грязный шакал, на тебе кровь невинных детей, и твое место в свиных отбросах». Он летит вниз, он в грязи и дерьме, он хочет найти выход, но не может. Его рот, его ноздри наполняются этим дерьмом, он хочет кричать, но чем шире открывает рот, тем сильнее он наполняется свиными испражнениями. Постепенно Рахматулло приходит в себя, он не может забыть страшный сон, он не может рассказать этот сон Джуре, потому что тот говорил о прелестях смерти шахида, а Джура авторитет в исламе, он читал много книг, не то что Рахматулло.

Их у отца было пятеро, он с братом и три сестры, отец работал днем и ночью, а денег все равно не хватало, потом и он пошел работать, но СССР развалился и работы не стало, не стало работы – не было денег, они стали голодать, даже купить муки, чтобы испечь лепешки, у них не было, хорошо, что у них в кишлаке появился Джура, теперь он работает, убивает неверных и получает за это деньги, теперь он кормит семью. А может, ради этого и стоит жить, может, кроме денег нужно освобождать землю от скверны, так написано в книгах, которые привез Джура. На земле будут только правоверные и тогда не будет разногласий и войн, вон и сам Джура, Рахматулло слышал, когда-то был православным, но принял ислам и теперь борется с ним вместе, а Сашко, тот даже и не приняв ислам, помогает им. Ну да, за деньги, но ведь не только за деньги он подставляет грудь под пули, значит, есть еще что-то, что заставляет рисковать жизнью.

 

Глава 3

Весна в горах – лучшее время года, зелень так и прет, все цветет, и в воздухе запах, присущий только этим горным вершинам. Горные луга окрашиваются в самые различные цвета, от ярко-красных из-за распустившихся маков до желтых от цветущего подорожника. Земля наливается силой, снежные вершины сбрасывают белые шапки, звенят ручейки, а горные реки, становясь полноводными, несут мощные и шумные потоки. Зеленая трава так и манит скинуть тяжелые сапоги и пройтись по этому нежному ковру.

Развалившись на кавказской бурке, Джура нежился под теплым весенним солнцем, закрыв глаза, он видел ее, ту, что не давала жить, думать, дышать. Она порхала, как бабочка, по этой зеленой поляне в своем синем купальнике и весело махала красной лентой, она весело смеялась, и горное эхо многократно усиливало этот смех, она была счастлива, но заметила Джуру, лежавшего на траве, и смех ее прекратился, а глаза, такие бездонные, вдруг стали злыми, она осуждающе посмотрела на Джуру и вдруг сказала: «Нежишься, а работа стоит». Джура открыл глаза, над ним склонился Садык. «Ты чего здесь? Случилось что-то?» – «Да, нет просто решил навестить старого друга, привез вести оттуда, ведь сколько лет не был дома, дети выросли, а ты все где-то пропадаешь, да и дело тут намечается крупное, нужно твои ораторские способности использовать. Ты ведь с Тенгизом Мацоевым знаком, а знаешь, почему люди взялись за оружие? Поговори с ним, он тебе все объяснит».

В тот же вечер Джура побеседовал с Тенгизом, и он рассказал, что под новый 1995 год в подвале президентского дворца находились раненые российские солдаты и чеченцы, многие были вооружены, но еще больше было безоружных. Он заметил в группе депутатов правозащитника Ковалева, к которому подошел один из чеченцев и прямо задал вопрос, который многих волновал, он спросил: «Мы мирные жители, рабочие и интеллигенция, находимся на распутье, и от вашего ответа зависят наши дальнейшие действия. Дудаев показал нам документ о выселении жителей Грозного в Оренбургскую, Саратовскую и другие области России, это правда и есть ли такой документ?» Ковалев ответил: «Да, это правда, и его подписал председатель правительства Черномырдин, в нем говорится об эвакуации мирного населения из зоны боевых действий». Все стоявшие рядом люди начали хохотать: «Кто для нас этот аферист Черномырдин? Отец, что ли? Какое он имеет право выселять нас из родного дома? Да и проходили мы это уже однажды в 1944 году». Тогда люди, стоящие рядом, распределились на боевые группы и двинулись добывать трофейное оружие: «Я долго воевал лишь с кинжалом, который достался мне от деда, а свой первый автомат получил в честном бою, зарезав федерала».

Рассказ Тенгиза поразил Джуру, и он своим мягким голосом продолжил: «Страшно, когда отнимают Родину, но еще страшнее, когда отнимают обычаи и веру, растворив нацию на бескрайних просторах России, там и мечети-то поди не найдешь, а без веры жить нельзя, только наши законы, законы шариата спасают мусульманина от скверны». Джура видел, как загорелись глаза Тенгиза, как он до белизны пальцев сжал цевье автомата, да скажи ему теперь «Убей!», и он бы зубами загрыз противника. «Знаешь, – продолжил Тенгиз, – я сначала шел на войну с русскими за свободу своей страны, а теперь знаю, что надо воевать за свободу своей веры, мы здесь умираем не только за нашу землю, мы умираем, чтобы на этой земле люди жили по нашим обычаям и нашей вере». Джура понял, что такие, как Тенгиз, готовы на любые жертвы не только на территории Чечни, но и во всех регионах страны, да что там страны – везде, во всех странах, где прикажут этому хмурому боевику. «Мне нужно, чтобы ты подобрал себе товарищей, которые, как и ты, готовы сражаться за нашу веру и наши обычаи для совершения акта возмездия, задача, которую вам предстоит выполнить, непростая, и если вам суждено будет погибнуть, вы отправитесь в рай как шахиды, готов ли ты к выполнению этой миссии?» Тенгиз смотрел в глаза Джуре, и он понял, что ответ его будет «да».

Так началось формирование группы, которая сыграла в судьбе Джуры решающую роль.

 

Глава 4

Садык пробыл в лагере боевиков совсем недолго, оставил литературу, деньги и, поговорив с Джурой, укатил в Турцию. Разговор шел о Кузьмиче и Сидоре, дескать, эти двое совсем обнаглели и завалили операцию с поставкой оружия для боевиков, все валят на разведку, мол, данные были неточны и потому дали возможность федералам захватить конвой, перестреляв охрану и отбив четыре грузовика с боеприпасами и оружием, скрыться где-то на территории Дагестана.

«Ты присмотрись к ним да все проверь и если почувствуешь, что эти уголовники двойную игру затеяли, сам знаешь, что делать. Хорошо бы их всех накрыть, а то Кузьмич целую армию себе создал, набрал мордоворотов из бывших афганцев и теперь даже в туалет без охраны не ходит». Джура пообещал, что все выяснит и примет меры, но для этого он должен вполне легально оказаться на стороне федералов: «Нужны надежные документы и связи, попробую выяснить, что у них задвойная игра». – «Ну что же, это мы попробуем организовать, только ты не зарывайся, твое дело лишь все выяснить, разбираться с ними будут другие».

Уже через два дня Джура получил новые документы и переоделся в форму майора российской армии, до места назначения его провожал Тенгиз, напоследок они обнялись, и Тенгиз сказал: «Возвращайся поскорей, брат, и береги себя, ведь нам предстоят великие дела во имя Аллаха».

Остановился Джура у араба, которого звали альФарух, тот был из Палестины, учился в сельхозакадемии и остался на практике в Дагестане. Аль-Фарух давно был членом ХАМАСа, он свел Джуру с нужными ему людьми, и Джура ознакомил их с планом операции. Все было задумано таким образом, что Кузьмич не мог отказаться от заманчивого предложения, но, если он, получив солидный аванс, мог начать игру по своим правилам и пойти на предательство, должна была наступить расплата. Вскоре Кузьмич получил информацию, что какой-то «безбашенный» майор реализует три машины оружия и боеприпасов и ищет надежного покупателя из числа посредников между боевиками и федералами. Люди аль-Фаруха должны были дать Кузьмичу наводку, куда следовало доставить оружие, расчет осуществлялся на месте. Кузьмич живо откликнулся на это предложение и решил встретиться с майором. Правда, у майора было условие, в целях конспирации Кузьмич должен был явиться на встречу один: «Чем меньше людей, тем меньше свидетелей сделки». Встреча происходила в одном из высокогорных аулов, майор сидел за столом и доедал кусок баранины, когда в комнату зашел Кузьмич, кроме майора никого не было, и тот указал ему место за столом. Кузьмич уселся, и на столе появилась водка.

«Ну что, по православному обычаю, вдарим по маленькой. Майор разлил водку по кружкам и подвинул Кузьмичу тарелку с бараниной». Кузьмич чокнулся с майором и залпом опрокинул водку в рот, потом они разговорились, и майор поведал, что он привез оружие в часть, а части той уже больше нет, постреляли хлопцев, а те, кто выжил, были расформированы по другим подразделениям, возвращаться с таким прямо сказать неприятным грузом очень не хочется, того и гляди, боевики насядут да и убьют, а вот деньжатами разжиться было бы весьма кстати, уж больно хорошую дачку присмотрел майор в теплом краю. Кузьмич понимающе закивал, подсчитывая, сколько отвалить майору и сколько можно получить за груз. «Только этим шакалам больше продавать не буду, ишь, гады, наших пацанов, да из нашего же оружия, да ни за что, тут вот менты в районе интересовались, да и казачки, вот им и сплавлю».

Так думал Кузьмич, а в это время майор подливал и подливал ему в кружку. Кузьмич пить умел, но и он почувствовал, как накатывает на него сонливость, как деревенеют ноги и отступает сознание. Утром, когда Кузьмич проснулся, в доме уже никого не было, он плохо помнил, о какой сумме шла речь, где он должен получить груз, но точно помнил, что сделку заключил и по рукам они ударили.

Джура добрался до дома аль– Фаруха и сообщил, что сделка заключена. «Теперь смотри в оба, через несколько дней пошли человека, якобы от боевиков. Пусть скажет, что с оружием плохо и, если Кузьмич или кто другой поможет, денег отвалим – не пожалеет, а сам следи, куда Кузьмич подастся, чует мое сердце, что надуть он нас хочет. Аллах велик, мы его помыслами сильны. Если выясним не честную игру этого уруса – уничтожим».

Все произошло, как и предполагал Джура, посланцу аль-Фаруха Кузьмич отказал, сославшись на то, что оружия у него нет и не предвидится, а сам укатил в Краснодар к Сидору, где пообещал местным милиционерам и казачкам помочь с оружием, дабы отражать набеги басурман.

Кузьмич и Сидор сидели на веранде кавказского ресторана и отмечали удачную сделку, мало того, что Кузьмич пообещал майору полцены за его товар, местные казачки, скинувшись, не только окупали покупку, но и гарантировали Кузьмичу и его банде немалую прибыль, тут было за что выпить, и поэтому почти все члены банды были вместе со своими главарями, уже много выпили, а запасы спиртного продолжали и продолжали поступать на столы гуляющей братвы.

Неожиданно взрыв страшной силы прогремел там, где совсем еще недавно слышался галдеж пьяной публики и гремела разухабистая музыка, сразу же за этим здание охватил мощный пожар, и те, кто не погиб от взрыва, сгорел в мощном его пламени. Так Джура поквитался за предательство Кузьмича и избавился от еще одного человека, знавшего его страшную тайну – Сидора.

 

Глава 5

Джура должен был выехать в Турцию для подготовки группы чеченских боевиков, но перед этим попросил краткий отпуск, чтобы съездить на Родину. Получив разрешение, он отправился в родные места, вот они, знакомые горы и пустыни, ничего не изменилось, как будто время остановилось. Дорога домой шла через Узбекистан, и Джура решил задержаться в Ташкенте – городе своего детства. Надежные документы и азиатская внешность позволили пройтись по знакомому городу, новые здания, новые магазины, турецкий бизнес, активно пускающий корни в развивающуюся экономику бывшей союзной республики. Только ничего не изменилось на улице, где когда-то жил Жека, те же старые кибитки, те же общие дворы, та же пьянь и драки.

Тогда Джура узнал, что Мокей тоже вернулся в Ташкент, что живет все на той же улице и ходит за ним Зинка, да-да, та самая Зинка-шалава, что кормит его из ложечки и возит на каталке, а Мокей только мычит да пускает слюни. Отец Жеки умер и похоронен рядом с «его» могилой, а старенькая мать почти каждый день ходит на кладбище, подолгу сидит у этих могил и тихо вытирает слезы.

И дома у Джуры ничего не поменялось, дети, правда, выросли, старшие сыновья воюют, один у талибов, второй у саудита Усамы, дочери уже невесты, надо их замуж отдать, да калым хороший взять, жены говорят, от женихов отбоя нет – и да будет так, пусть замуж идут и новых воинов Аллаха рожают. Правда, старшая, Айша вбила себе в голову, что должна, как и братья, стать джихадиской, да не женское это дело с поясом смертника во имя Аллаха умирать, для этого мужчины есть. Жены, овцы бессловесные, постарели, старшая совсем старуха, да и не тянет Джуру к их телам, он глаза закрывает, когда с какой-то из них в постель ложится, образ той, что всю жизнь недоступной была, вызывает. Всю жизнь ему покалечила эта гимнастка, ненавидел и горел от пожара любви, что зажгли в его сердце ее глаза.

А жизнь, что за жизнь была у Джуры, носился по свету и сеял смерть, если вспомнить, ведь ничего, ничего в этой жизни не было, кроме взрывов, пожаров и слез матерей. Трус, наверное, правда, трус, сначала боялся, что карьеру испорчу, потом, что жизни лишусь, а потом Ибрагим-хана да Садыка, и ведь спорил, приводил доводы, что живем и воюем не по законам Аллаха, а все равно последнее слово оставалось за ними, потому что боялся. Боялся, что уличат в неверности, а почему нужно им верить? Садык сам говорит, что джихад познания, а именно изучение наук, эрудиция и распространение истинных знаний об исламе не нужен воинам ислама, а что нужно, твой исковерканный и тысячекратно перевранный Коран? Да там и строчки от святой книги не осталось. Книги, которые привозит Садык, лгут и превращают людей в животных, у них нет слов, они не учат словам, они не заставляют думать, они лишь заставляют убивать. О Аллах, если ты такой всемогущий и всесильный, всепонимающий, загляни в их души, души-то у них остались, направь их на путь истинный, душу-то мы никому не продаем, души-то у нас человечьи. Почему, закрывая глаза, я вижу ее взгляд, полный укора, почему ее губы зло шепчут мне: «Ты, Жека, трус»?

Никогда силой меча не сможем мы навязать правоту ученья Аллаха, почему же это великое ученье так искажено, почему стал актуален призыв к насилию и убийствам, кто придумал весь этот бред, замешанный на крови и страданиях людей, живущих по законам и правилам, отличным от тех, по которым живем мы? Когда же мы поймем нашу разность, ведь мы силой оружия пытаемся создать нечто общее для всех, где будет еда, которая удовлетворяет лишь нас, правила жизни, которые приносят лишь нам благополучие, книги, кино, музыка, приятные лишь нашему уху и взору, этакая Вавилонская башня, которую Бог не велел строить, потому что это гордыня, и сейчас эта гордыня смердит, эта гордыня Ибрагим-хана и Садыка, уверенных, что знают, как надо для всех. Ничто так не чуждо религии, как религиозные войны, военный джихад (газават) разрешен лишь тогда, когда запрещают религию, запрещают исповедовать ислам, но кто, когда и где запретил нам это? Может, в Афганистане или в Чечне, а, может, в Америке или Европе стали закрывать мечети? Нет, нет и нет, деньги и честолюбие – вот что толкает Ибрагим-хана и Садыка на войну, и потому сотни тысяч становятся добычей их своекорыстных вожделений. Наверно, потому, стоит мне только смежить веки и заглянуть в ее глаза, как я вижу все тот же упрек, потому что она-то знает, что там, глубоко-глубоко в душе еще осталась слабая искра совести, та искра, что жжет сильнее и мучительнее любого самого сильного пламени.

 

Глава 6

Все сделал Джура, везде навел порядок и замуж Айшу отдал и запретил даже думать ей о джихаде, дуре несмышленой. Добро если бы уродина была или вдова, что не хочет по наследству к родственнику в дом идти, а то от женихов отбоя нет. Сказал свое твердое слово, и стала второй женой Расула, парень хороший, истинный мусульманин, голова наукой забита, Коран наизусть знает, а что старше Айши на двадцать лет, так это даже хорошо, мудрость и знание, они с годами растут, да и калым взял хороший, умным и мудрым деньги сами текут. Увез ее Расул к себе, теперь он за нее в ответе. Младшая, Зарина, тоже на подходе, вернусь из Турции – и ее устрою, правда, с этой хлопот меньше должно быть, хозяйка растет и женам помогает, те на нее не нарадуются, увидела фотографию, где Джура и Тенгиз после боя отдыхают, раскраснелась вся, пальцем в Тенгиза тычет да все выспрашивает о нем, кто мол да что. Понравился ей джигит, уж Джура в этом понимает.

Вскоре в доме и Садык объявился, и не в Турцию поехал Джура, а в Катар за деньгами, тамошние спонсоры собрали значительную сумму и теперь нужно было навести порядок в документах, чтобы деньги пришли куда надо. Уехал Джура, с деньгами вопросы улаживать, а тут такое началось, боевики Усамы по самой Америке шарахнули, да как! Еще 1993 году теракт в подземном гараже Всемирного торгового центра Усама устроил, и тогда погибло только шесть человек, правда, раненых было много более тысячи, но резонанса почти не было, конструкции прочными оказались, а вот 11 сентября 2001 года, когда «Боинги» врезались в башни ВТЦ, и символ США превратился в бетонную крошку и осколки стекла, вот это была картина, о таком даже Джура никогда не мог подумать. Погибло только около трех тысяч, а уж раненых и не сосчитать, но главное в другом: мы по всему миру, и не будет спокойствия нигде, нет на карте места, где бы мы не нашли и не уничтожили неверных.

Когда в Анкаре Джура встретился с Садыком, тот выглядел несколько расстроенным: «Да, умыл нас Усама бен Ладен, такого шуму наделал, и ведь организация поменьше нашей, а как хорошо все организовал, оставил слиперов (хорошо замаскированные боевики, адаптированные к условиям проживания, не внушающие каких-либо подозрений и ждущие сигнала к совершению теракта), и вот пожалуйста. Ну что же, у нас, конечно, заслуги поменьше, но ведь одно дело делаем, так что и завидовать тут нечему. Теперь и мы должны доказать, что не зря деньги получаем, группа боевиков уже сформирована, подготовку прошли, с именем Аллаха освободим землю от скверны».

В ответ на теракт в США Америка ввела войска в Афганистан, который к этому времени назывался Исламский Эмират Афганистан, так как включал еще и регион Вазаристан, отхваченный у Пакистана, где было предоставлено убежище Усаме бен Ладену. Правили Афганистаном с 1996‒2001 годы талибы, и несмотря на то что Исламский Эмират Афганистан признали лишь Объединенные Арабские Эмираты, Пакистан и Саудовская Аравия, а организацию Талибан Совет безопасности ООН назвал террористической, это не помешало Усаме и его боевикам надолго укрыться в пещерах Афганистана.

Да, дело было одно, только вот деньги, деньги давали только тем, чей вклад в создание всемирного исламского халифата был более весомым и резонансным. Необходимо было провести нечто подобное, такое, о чем бы не переставая сообщала пресса. И такие теракты совершались, 25-31 августа 34 боевика сосредоточились в лесу, вблизи села Пседах Малгобедского района, в числе боевиков было два иностранца, Абу Фарух и Магомед, должен был быть и третий, Джура, но накануне операции его кандидатуру сняли и заменили чеченцем. Дело в том, что готовился захват школы 1 сентября, и Джура выступил против этого, заявив, что в исламском праве, основанном на Коране и практике пророка Мухаммада, изложен ряд законов, который должны соблюдать мусульмане во время военного джихада. В частности, эти законы запрещают убийство стариков, женщин и детей, а также священнослужителей и других мирных граждан независимо от их вероисповедания и не принимающих участие в сражении. Садык просто кипел от гнева:

«Как ты мог внушать всю эту ересь бойцам? Где ты наслушался такого? В своих медресе». – «Но ведь так написано в Коране, и пророк Аллаха Мухаммад говорит об этом».

«Плевать я хотел на твой Коран, воины Аллаха будут жить и сражаться по моему Корану, а ты трус и предатель, я обо всем доложу Ибрагим-хану».

Вот почему Джура был отстранен от операции. Ответственным за теракт был Шамиль Басаев. 1 сентября 2004 года произошел захват заложников, которые удерживались в течение двух с половиной дней, в плену у террористов оказалось 1128 человек, после захвата которых главарь Р. Хугбаров передал записку Путину от Басаева с требованием вывести войска из Чечни, в качестве переговорщика должен был выступить Масхадов.

Поскольку условия были невыполнимы, на третий день в час дня в школе прозвучали взрывы и возник пожар, заложники, способные бегать, начали выбегать через проем, сделанный взрывом, боевики стреляли по убегающим, в спортзале, где находились заложники, начался пожар и обрушилась крыша, спецназ начал штурм, в результате которого погибло 333 человека в том числе 186 детей, ранено 783 человека, 33 боевика погибло и один, Нурпаша Кулоев, взят в плен. В четыре часа бой затих, спасатели и врачи входят в спортзал… очень много трупов с перерезанным горлом, у женщин отрезаны груди, уши, носы.

 

Глава 7

Наверное, после того как Джура спорил с Садыком и был отстранен от операции, и начались у него все неприятности. Сначала его вызвал к себе Ибрагимхан и дал распоряжение срочно ехать в Палестину с целью помочь местной организации ХАМАС в подготовке боевиков.

Дела в Чечне шли все хуже и хуже, в октябре 2003 года первым президентом республики был избран бывший муфтий Ахмат Кадыров, исповедовавший умеренный классический ислам. Убийство детей и женщин в Беслане (Северная Осетия), убийство школьников в их торжественный день 1 сентября оттолкнуло многих боевиков от таких, как Ибрагим-хан и Садык, а еще больше чеченцев возмутило убийство президента Ахмата Кадырова в день 9 Мая на стадионе «Динамо» в Грозном, в этот светлый праздник в честь Дня победы он был взорван на трибуне стадиона. Все больше и больше людей осознавало губительность политики исламистов, все больше и больше людей убеждалось, что это путь в никуда.

Джура прибыл в Палестину как раз накануне размежевания. С началом интифады Аль-Акса в сентябре 2000 года количество терактов против израильтян резко возросло. Деятельность боевиков к 2005 году привела к гибели около тысячи граждан Израиля. Граница между Израилем и сектором Газа тщательно охранялась, и боевики-смертники практически лишились возможности проникать на территорию Израиля. С другой стороны, начались интенсивные обстрелы еврейских поселений ракетами «Касам». Вместе с тем существовала возможность проникновения на территорию Израиля через соседний Египет и, поскольку документы были изготовлены в Турции высококлассными специалистами, проблем не возникало. В Израиле Джура направился в деревню Умль-Фахем, хотя деревней ее назвать было трудно, по израильским масштабам достаточно большой город, там жил его старый друг, с которым пересекались в Анкаре. Друга звали Джамаль, и он был членом партии ХАМАС, а также имел тесные связи с духовным лидером этого движения шейхом Ясином.

ХАМАС (Харакат аль-мукавама аль-исламиййа) – исламское движение сопротивления, основано в декабре 1987 года на базе организаций «Братья мусульмане» и Палестинского исламистского джихада. Первоначально ХАМАС выполнял только благотворительную деятельность на занятых Израилем территориях и даже пользовался поддержкой военной администрации, однако после возвращения военного легиона ХАМАСа, участвовавшего в военных операциях против советских войск в Афганистане, на территориях резко усилились радикальные исламские настроения, и ХАМАС приобрел популярность как непримиримый противник Израиля, требующий его уничтожения.

Приезд Джуры стал сигналом для активизации деятельности боевиков в секторе Газа и активной помощи им хорошо замаскированных членов ХАМАСа в самом Израиле. Джура привез микропленки с литературой, а также шифры и коды получения финансов для террористической деятельности. И еще Джура непременно хотел разыскать Сашку и Дину, посмотреть, как они на своей новой Родине, счастливы ли? Уже через неделю Джура получил интересующие его сведения, да, Алекс Фельдман проживал в государстве, но умер и похоронен на военном кладбище в городе Хайфа, а вот о Дине почти ничего узнать не удалось, но и это небольшая проблема, есть в Израиле день, когда все военные кладбища посещают люди, этот день – накануне дня независимости государства. Надо только набраться терпения и подождать, если Дина здесь, она непременно явится на могилу к Сашке.

И он дождался, она стояла у могильной плиты и вытирала слезы. О, как он хотел подойти, прижать ее к себе и успокоить, о, как хотел заглянуть в ее бездонные глаза и рассказать, что все эти годы думал и мечтал только о ней. Он готов был выслушать все упреки, самые злые и жестокие слова, он даже принял бы смерть от ее руки, но он медлил, и чувства великого соблазна и долга перед избранным путем боролись в его душе. Неожиданно к ней подошел кудрявый военный с детьми, мальчик был уже взрослый, уже на лице пробивался первый пушок, и девочка – почти такая же, как Дина, которую помнил Джура. Она подбежала к Дине, обняла ее и начала успокаивать. Они стояли вместе, две тонкие и стройные красавицы, и их глаза, их души были единым целым. «Как же так?» – задавал себе вопрос Джура, он думал, что путь к ее сердцу открыт, ведь Сашки, его главного соперника, уже нет, теперь он и только он должен был занять его место. Он должен был ей рассказать весь свой многострадальный путь, и пусть в ее глазах он был трус и предатель, но, услышав его рассказ, она должна была понять и простить его, ведь вся его жизнь, его адские муки – это попытка сохранить душу, душу, которую он сохранил для нее. И что? Снова какой-то шмуклер занял его место. «Ненавижу, ненавижу, ведьма, – шептали его губы. – Смерть и только смерть твоя избавит меня от мук». А потом они ушли, и Джура понял, что это ее семья, что они любят друг друга и, несмотря на их горе, они счастливы и радуются жизни. Минутная слабость прошла, Джура снова стал самим собой: «Их нужно убивать, истреблять как собак, и ее тоже, раз у нее нет места в душе для меня, ей не нужна душа, ей не нужна жизнь».

 

Глава 8

Как быстро все меняется на Востоке, наверно, потому, что климат тут жаркий и люди горячие, а еще пресловутая израильская демократия, которая приводит к выборам в Кнессет чуть ли не каждый год.

В 2003 году прошли выборы в Кнессет, где партия «ЛИКУД» во главе с А. Шароном получила 38 мандатов и сформировала достаточно устойчивую коалицию. В декабре 2003 года он заявил, что, если переговоры с палестинцами зайдут в тупик, он предпримет односторонние действия по размежеванию, т. е. эвакуации десятков еврейских поселений в секторе Газа.

Весной 2004 года в течение месяца израильская авиация ликвидировала точечными ударами духовного лидера ХАМАСа шейха Ахмеда Ясина и его преемника Абдель Азиза Рантиси, а в июне этого же года на рассмотрение правительства Израиля был предложен законопроект «О реализации плана размежевания», который был одобрен и принят правительством 6 июня 2004 года. 28 октября 2004 года было объявлено о серьезной болезни Я. Арафата, на следующий день Израиль дал разрешение на его выезд в госпиталь Парижа, а утром 11 ноября Арафат был отключен от аппаратуры жизнеобеспечения и скончался от СПИДа.

Летом 2005 года началась эвакуация еврейских поселений, сотни добровольцев из сионистского лагеря кинулись на их защиту, горе и слезы, разрушенные дома, уничтоженные теплицы, исковерканные судьбы, плачущие солдаты, выносящие скарб поселенцев, все это происходило на глазах Джуры, который к тому времени уже прочно обосновался в Газе.

22 августа 2005 года в Москве у посольства Израиля партия ЛДПР провела митинг против программы размежевания, на котором выступил лидер партии В. Жириновский, в ходе выступления он выкрикивал требования: «Вышвырнуть палестинцев в Сирию и Иорданию» и утверждал, что Шарон продался западным империалистам. На митинге были плакаты «Руки прочь от еврейских поселений», «Шарон, уходи в отставку», «Прекратить мучить еврейский народ».

Несмотря ни на что, 23 августа в шесть часов вечера по израильскому времени эвакуация и разрушение еврейских поселений были завершены. Сектор Газы был освобожден от присутствия евреев, радость переполняла арабских жителей, однако скоро эйфория прошла, вместо цветущих оазисов осталась большая свалка строительного мусора, тысячи безработных, ранее помогавших израильским фермерам, безденежье и неуверенность в завтрашнем дне. Вначале еще можно было получить хоть что-то, и сотни арабов бросилось выковыривать арматуру из разбитого бетона, но вскоре и арматура исчезла и разбитого стекла не осталось. Потоки гуманитарной помощи несчастным палестинцам шли лишь в одном направлении: убивать евреев. Кормили и платили лишь тем, кто становился убийцей или создавал средства убийства. Все новые и новые группы пополняли военное крыло ХАМАСа «Бригады Изз ад-Дин аль Касасам», все чаще и чаще боевики обстреливали территорию Израиля ракетами «Касам».

Ничего не изменилось, наоборот, будущность несла еще больше крови, слез и страданий обеим противоборствующим сторонам. Уже несколько дней Джура сидел в этих развалинах, на этой большой свалке, ему поручено ответственное дело, заложить взрывчатку у забора безопасности, забор должен был быть взорван, а по проходу пойдет группа боевиков, пойдет убивать и сеять горе и страдание людей, пойдут со словами великого пророка. Нет, нет и нет, никогда не допустил бы великий пророк этого беззакония и безумия. Кто дал нам право убивать, прикрываясь словоблудием об освободительной борьбе, оккупации, уничтожении культуры и обычаев, а, может, мы сами – источник всех наших бед, не сумевшие убить в себе неверных, дабы нести в мир светлое учение пророка? Я трусливое животное, боясь за свою жалкую жизнь, иду вместе с ними, предавая последние остатки совести, а нужна ли мне эта жизнь? Что я могу вспомнить, только кровь и насилие, да еще злые и хитрые рожи своих покровителей, несущих только одно – смерть.

 

Глава 9

Воздух был густой и морозно застывший. Тихий серовато-синий свет едва доходил до земли, а сама земля была черна и отвратительно пуста, только холодная галька перемежалась с песком, отчего эта пустота стократно увеличивалась. Джура припал щекой к этой чужой и холодной земле, прислушиваясь, не нарушит ли этот вечный покой шум патрульной машины. Джура сам вызвался доставить смертоносный груз к забору и заложить взрывчатку, да, это был смертельный риск, но он шел на него, потому что часто, оглядываясь назад и вспоминая свое прошлое, так и не смог отыскать в нем что-то такое, что ассоциировалось бы с понятием «счастье».

Только один вечер, когда он шел с другом Сашкой и Диной, всплывал в его памяти, только тогда он был бесконечно счастливым и радостно ждал таких же новых встреч, только тогда стихи сами рвались из груди:

Больше никогда ничего подобного в жизни Джуры не происходило, и тот вечер, и счастливые глаза Дины были тем самым упреком всей жизни Джуры. Как дорого заплатил он за самый тяжкий грех на земле, именуемый трусостью. Вот и сейчас он как зверь крадется по темной безлунной земле, чтобы совершить очередную гнусность, чтобы снова посеять страх и разрушения, кровь и слезы, нет, он не герой, он подлый убийца и достоин смерти.

Уже полчаса майор израильской армии Дина Фельдман наблюдала за странной тенью, приближающейся к забору безопасности, ее беспилотник, как одиноко мерцающая звезда на темном небе, давно отслеживал этот объект, странно приближающийся к забору. Он то припадал к самой земле, то, согнувшись в три погибели, короткими перебежками устремлялся к цели. Превосходная оптика позволяла рассмотреть человека до малейших деталей, этот нес на спине большой мешок, поколдовав на пульте, удалось рассмотреть даже его лицо, что-то знакомое промелькнуло перед ней на экране, что-то хорошо знакомое из далекого детства, эти глаза, да, она помнила эти глаза, это лицо, ну конечно, это же он, Жека, зачем он явился сюда, ведь говорили, что он погиб, на кладбище в Ташкенте есть даже его могила, и родители оплакивают своего сына. Значит, не погиб, струсил и выжил, а теперь служит им, убийцам, призывающим уничтожить ее государство, не случайно крадется, тащит в своем мешке очередную бомбу, ну нет, я не дам тебе возможности взорвать чтолибо, я не дам осиротить еще одну или несколько еврейских семей, я сама уничтожу тебя, она ввела команду на уничтожение цели, самолет-робот подготовил ракету.

Еще самая малость, несколько сот метров, и я буду у цели, оставив мешок, нужно отползти на безопасное расстояние и нажать на кнопку пульта – и именно в эту минуту, когда в голове Джуры мелькнула радостная мысль – «Я буду жить!» – Дина дала команду на уничтожение цели.

Ракета угодила в мешок со взрывчаткой, раздался оглушительный взрыв, и он умер так, как сказала смерть, умер тогда, когда меньше всего хотел этого, когда после стольких лет иллюзий и самообмана стал понимать, что люди существуют для того, чтобы научиться жить, жить достойно, не кривя душой. Он вскормил себя обманом и преступлениями, возрос на жестокости и бесчестии, подавил врожденную трусость ради чего? Чтобы увидеть эту черноту и пустоту? Нет, – возражали ему, улыбаясь волчьим оскалом Ибрагим-хан и Садык, – ты сделал это во имя Аллаха и умер как шахид, теперь тебя ждут райские сады и девственницы-гурии в спортивных купальниках с блестками и красными лентами, настал твой день, теперь ты сможешь отдохнуть.

 

Глава 10

Джура брел по грязной и пыльной дороге со следами конского и ослиного помета, причем за весь свой долгий путь он ни разу не встретил всадника на коне или осле. Чем больше шел он по этой дороге, тем чаще казалось ему, что он уже однажды проделывал этот путь, причем чем дольше он шел, вспоминая свою кровавую жизнь, тем более унавоженной становилась дорога. Редкие грязно-серые кустики, насквозь пропитанные придорожной пылью, попадались ему на глаза, багрово-красное солнце нестерпимо пекло, и пот ручьями катился по его наголо обритому черепу и лицу. Голод и жажда, мучавшие его вначале, отошли на второй план, и единственным желанием его была встреча с придорожным камнем, на который можно было бы присесть и, вытянув усталые ноги, хоть немного отдохнуть, но этой возможности, увы, не было. Сколько времени он бредет по этой унылой и грязной дороге, и нет ей конца. Наконец вдалеке он заметил серый валун, у которого сидел какой-то старик, и Джура устремился к нему. Подойдя, он рассмотрел старика в рваном халате, из дыр которого торчала серо-грязная вата, его грязные ноги были одеты в изрядно истоптанные резиновые галоши, седая и редкая бородка старика много дней не расчесывалась и была вся в колтунах, старик сидел на земле, оперевшись спиной на валун, постоянно утирая пот и почесывая бороду. Джура вежливо поприветствовал старика и спросил: «Скажи, отец, куда ведет эта дорога?»

«Эта дорога, – прищурился старик, – эта дорога – путь в никуда. Уже много лет, и не вспомнить сколько, я иду и иду по ней, вспоминая прожитую жизнь, и нет ей конца. Видно, таков наш удел, вместо обещанных райских садов и златокудрых гурий – брести по этой пыльной и унавоженной дороге. Ведь вся наша жизнь подобна этой дороге, унавожена лишь желанием убивать. Знаешь, сынок, нельзя оказаться в раю, если путь твой проложен убийствами и кровью. Великий Аллах не прощает тех, кто сеет смерть и разрушения, их путь – брести по этой дороге в никуда. Ну, я пошел, а ты отдохни, присядь на мгновение – и снова в путь, унылый и трудный, ведь теперь это и твоя дорога, у тебя много времени, чтобы вспомнить и оценить свою жизнь. И помни, чем больше грехов в этой жизни, тем более грязна дорога, тем трудней будет путь, потому что это – путь в никуда».