ГЛАВА ПЕРВАЯ

Луиза и Режиналь

Представительства, прощавшиеся с телом Жака Дюпарке, одно за другим покидали замок Монтань. Вдоль посыпанной гравием дороги, что вела в Сен-Пьер, тянулись, таинственно мерцая в сумерках, сотни факелов.

Режиналь де Мобре остался на террасе, наслаждаясь свежим ночным воздухом и строя в уме планы. Он не обращал внимания ни на экипаж отца Анто (четверо слуг поднимали этого парализованного священника на носилках), ни на бивших от нетерпения копытом лошадей, принадлежавших Лагарену, Лауссею и капитану Байярделю.

Прямо перед ним Лысая гора угрожающе нависала всей своей массой. Режиналя не было здесь во время недавнего извержения вулкана, но о его разрушительной силе он вполне мог составить впечатление, проезжая по улицам Сен-Пьера, местами еще засыпанным пеплом, по тем развалинам, где вовсю потрудился пожар.

Другая часть города стремительно сбегала к морю. Постепенно огни загорались повсюду: на винокурнях, на стоявших в бухте лодках. В глубокой ночной тиши доносился неумолкающий рокот сахародробилен, над которыми зависла молочно-белая пелена дыма.

Будучи старожилом тропиков, Режиналь свыкся с невыносимой тоской, что наваливается на каждого с наступлением темноты.

Он знал, что из-за стремительного наступления ночи теряют головы негры в своих лавчонках; ужас заставляет их поверить в привидения, во внезапное воскрешение из мертвых, в призраки…

Однако в эту самую минуту, когда он чувствовал себя полным сил, душа его безмятежно ликовала от переполнявших ее надежд. Ему казалось: раскинь он объятия – и обступившее его со всех сторон мрачное поселение окажется у него в руках.

Мысленно он возблагодарил верный случай, который помог ему стать тем, кем он теперь является, – весьма уверенным в себе художником, пусть небольшого таланта, однако ловко сумевшим распорядиться своим скромным даром и сколотить состояние. Тот же случай привел его сюда в столь волнующий и роковой час. Все тот же случай превратил его в неотразимого красавца, хорошо известного в высшем обществе…

Припозднившиеся члены Высшего Совета выезжали на дорогу в Сен-Пьер; во дворе остались всего две лошади: начальника уголовной полиции Дювивье, а также Мерри Рулза. Вероятно, оба они вернутся в форт вместе…

И Мобре не ошибся. Вскоре он увидел, как оба посетителя вышли из огромного замка и остановились на пороге. Они склонились к провожавшей их Мари и зашептали слова утешения и соболезнования. Мари медленно качала головой, Мобре заметил, что черты ее лица словно застыли и она отвечала мужчинам холодно, будто через силу.

Наконец Мерри Рулз и Дювивье прыгнули в седла. Лошади зацокали копытами по большим плитам двора, потом выехали на дорогу и поскакали рысью.

Несколько мгновений спустя появился и Демаре, он поспешил затворить высокие решетчатые ворота портика.

Мобре решил, что на террасе делать больше нечего и пора бы ему подежурить у гроба покойного.

Он вошел. Жюли взволнованно металась из угла в угол, словно ее призывало какое-то неотложное дело, но на самом деле так растерялась, что вряд ли была способна сосредоточиться.

– Здравствуйте, Жюли! – искренне улыбнувшись, весело приветствовал он.

– Здравствуйте, шевалье, – отозвалась субретка. – Господи, до чего печальный день…

– Увы! – промолвил он, окидывая миловидную камеристку пытливым взглядом и определяя, что же в ней когда-то раздразнило его чувства. – Увы! Колония понесла невосполнимую потерю. Многие этого еще не осознают, но скоро поймут.

С этими же самыми словами несколько минут назад раз сто обращались посетители к Мари.

Режиналь повторял фразы вслед за другими, подозревая, что именно этих слов от него ждут: ведь особой симпатии к Дюпарке он не питал никогда, напротив, на его надгробии рассчитывал построить собственное будущее.

Жюли уткнулась лицом в фартук и хрюкнула, что вызвало у шотландца улыбку. Разумеется, он с трудом мог поверить в то, что служанка успела привязаться к хозяину и теперь способна искренне его оплакивать.

Он склонился к ней, приобнял за плечи и припал к ее шее, будто желая утешить.

– Жюли! Малышка! – глухо пробормотал он. – Надеюсь, вы приготовили мне комнату…

Она подняла голову и бросила на него удивленный взгляд.

– Как?! – продолжал он, еще крепче прижимая ее к себе. – Неужели госпожа Дюпарке не сказала, что я остаюсь ночевать здесь? Бог ты мой! – продолжал он, помолчав, так как Жюли не отвечала. – Несчастная женщина совсем растерялась перед лицом постигшего ее горя. Я вполне понимаю, что ей не до меня. Впрочем, Жюли, не на террасе же прикажешь мне ночевать, да и не с неграми, верно?

– Если у вас есть багаж, я отнесу его наверх, – сказала субретка. – Приготовлю вам ту же комнату, что в прошлый раз…

– Спасибо.

Он не выпускал ее из объятий. Она попыталась высвободиться: все-таки страдание сейчас возобладало над жаждой ласки. Но, вытерев слезы, она с насмешливым видом, помогавшим ей не терять самоуверенности, проговорила:

– Ту же комнату! Ладно, шевалье… Стало быть, мадемуазель Луиза будет знать, как вас найти.

– Ах ты, мерзавка! – вскричал Мобре, хотя в голосе его не слышалось гнева. – Подлая лгунья!

Его губы продолжали улыбаться, а рука еще крепче обняла девичьи плечи, так что Жюли не могла теперь вырваться. Он приблизил губы к ушку молодой женщины, будто шутя зарылся носом в ее густую шевелюру и попытался чмокнуть в мясистую мочку. Жюли отбивалась из последних сил.

– Надеюсь, – нежно прошептал он, – что вы тоже не забыли туда дорожку.

Она так и отпрянула:

– Сначала мадам, потом Луиза и только после нее – я! Остаются, правда, только две черномазые: Сефиза и Клематита… Да и других можно будет подобрать, если вас на рабынь потянет…

– Нет. Несколько женщин разом я не люблю. Думаю, в настоящее время, Жюли, вас мне вполне хватит…

Он заговорил в игривом тоне: так, не слишком обижая камеристку, он выражал свои сокровенные мысли. Он привык к легким, молниеносным победам, что требует определенного искусства, которому, впрочем, было далеко до совершенства. Он подумал было о Сефизе и Клематите, воскрешая в памяти огромных матрон, их блестящие от пота лица, тела в жирных складках. Разумеется, они не вызывали в нем никаких чувств, однако снова он пришел к уже знакомому выводу: к неграм он испытывал неприязнь, даже отвращение. Зато к негритянкам он был снисходителен. Неужели все дело в том, что они – другого пола, или все-таки есть в них нечто, чего напрочь лишены мужские особи черной расы?

– Что касается черномазых красоток, – все так же игриво продолжал он, – пожалуй, польщусь на них только на необитаемом острове.

– С вас станется! – ухмыльнулась Жюли.

– Бог мой!

– Вы отвратительны, шевалье! Будь я мужчиной, для меня переспать с чернокожей было бы все равно что затащить к себе в постель животное…

– А к красавцам неграм вы так же нетерпимы, милая камеристка?

Жюли пожала плечами и двинулась было прочь, но Мобре перехватил ее руку с проворством, какого она от него не ожидала, и ей пришлось снова вернуться в его объятия.

– Я очень рассчитываю на то, что вы не забыли, где моя спальня… Да-да, рассчитываю…

Он попытался ее поцеловать, приговаривая:

– Посмотрим, хранят ли еще ваши губки столь полюбившийся мне кисловато-фруктовый привкус!

– Пустите! Мадам может войти… Вдруг она нас застукает…

– Мадам предается своему горю, – довольно грубо оборвал он. – Ладно, Жюли, до скорой встречи! Если надо, набросайте вдоль дороги белых камешков, чтобы не заблудиться.

– Только не нынче вечером!

– Отчего же нет?

– Ах, шевалье! – с удрученным видом вскричала она. – Как же нынче вечером!.. Да хозяин-то рядом!.. Об этом вы подумали?.. Нет, завтра, завтра!..

– Договорились? – спросил он, словно в самом деле придавал значение ночному визиту камеристки.

– Да, – заверила она. – Завтра!

Она уже чувствовала себя побежденной, и мысль о хозяине на смертном одре постепенно отступала. Она снова подошла к Режиналю, внезапно бросилась ему на шею и страстно его поцеловала, словно скрепляя обещание печатью. Потом ускакала, легкая, как козочка.

Режиналь смотрел ей вслед и невольно любовался свежестью, далеко не свойственной для жителей тропиков в ее возрасте.

Постепенно мысли его перешли к Мари. Он на мгновение вспомнил ее стройную фигурку, словно воплотившую в себе властность истинной хозяйки дома. Ее сорок лет также не оставили на ней следов, однако шевалье де Мобре имел все основания полагать, что жизнь не прошла для Мари бесследно: то, что ему было известно, наводило на мысль о ее далеко не безоблачном существовании. Он знал, что ее непрестанно томила тоска, она долго ждала своего Дюпарке из плена, потом он изводил Мари ревностью из-за каждого ее пустячного увлечения; сами по себе поводы были ничтожны, но в супружеской подозрительности заключалось столько же злобного яда, как и в запретном плоде, ведь и влюбляться-то категорически запрещалось…

Когда Жюли переступила порог буфетной, откуда доносились гнусавые голоса двух трещоток, Сефизы и Клематиты, пытавшихся перекричать друг друга, Режиналь махнул рукой, словно хотел сказать, что тут он готов без малейшего сожаления пожертвовать всем, зато в другом месте не прочь потрудиться, и немедленно.

Он стал подниматься по лестнице. Неторопливо переступал с одной ступени на другую. Дом в эту минуту, казалось, погрузился в безмолвие, словно все вымерли. Даже голоса негритянок были отсюда неслышны. Порой звонко-пронзительный крик ящерицы, пробегавшей по стене в поисках самца, нарушал великий покой.

Режиналь спрашивал себя, что сейчас делает Мари. Он представлял, как она стоит на коленях у кровати усопшего генерала. Даже вообразил лицо покойника, исхудавшее, источенное страданием после долгой и мучительной агонии. Впрочем, как он полагал, покойный генерал за несколько часов до кончины обрел безмятежность вместе с уверенностью, что его труд будет завершен и найдет блестящего последователя: в лице сначала генеральши, а позднее – старшего сына. Режиналь имел случай убедиться в силе духа Мари, еще когда взывал к ее мужеству, пробудив беспокойство перед лицом будущего.

Он подошел к двери Луизы де Франсийон. Против воли прислушался к шуму, доносившемуся из ее комнаты. Как и все в доме, Луиза говорила негромко и печально, призывая детей к порядку, но, похоже, это был глас вопиющего в пустыне: Жак, которому было всего одиннадцать лет, громко насмехался над своей гувернанткой.

Мобре вспомнил ту ночь, когда совершал таинственное посвящение Луизы в любовь, и спросил себя, какие воспоминания вынесла из их приключения она сама и имела ли случай продолжить опыты такого рода, после чего пришел к выводу: «Скоро я это узнаю… Франсийон станет блестящим козырем в моей игре, учитывая, что скоро будет разыграна нелегкая партия, к которой, впрочем, я отлично подготовился…»

Он осклабился и бесшумно заскользил дальше по коридору.

Справа находилась комната, отводившаяся ему всякий раз, как он приезжал в замок Монтань. Она еще не была готова, но Жюли с минуту на минуту принесет наверх его багаж, приготовит постель. Пустая кровать – неутешительный знак для шевалье!

Мари находилась неподалеку, у постели покойного. Но в эту ночь на Мари рассчитывать не приходится. Она целиком отдалась страданию, горестным размышлениям; перед ней разверзлась бездна. Мари теперь решает, как ее преодолеть.

Он прошел еще немного и остановился перед комнатой покойного. Сквозь неплотно притворенную дверь пробивался луч света: ярко-белая полоса, хорошо заметная в темноте на лестничной площадке перед дверью. Через щель доносился запах горьковатого лавра, воска, стоячей воды (по мнению Мобре, во всех французских церквах святая вода отдавала гнилью). Пора было Режиналю собраться с мыслями, и он, вероятно, так и поступил бы, но в его голове то и дело созревали новые планы, рожденные в результате резко изменившегося порядка вещей, связанного со смертью генерала.

Мобре тихо постучал и толкнул дверь.

Мари слышала стук, сомнений быть не могло: уж он постарался, чтобы она обратила внимание на его появление, однако не повернула голову, не шевельнулась. Такой он ее себе и представлял: преклонив колени, стоит на диванной подушке у постели усопшего. Руки на груди, голова чуть опущена – молится горячо и самозабвенно. По обеим сторонам постели горит по свече, их пламя колеблется при малейшем ветерке, увеличивая тени, которые пляшут по стенам, превращаясь в пугающих демонов.

Мобре на цыпочках прошел вперед. Как он ни старался, сапоги скрипнули, но Мари снова не двинулась.

Мобре подошел к ней, перекрестился, потом ловко опустился на колени, поклонился покойнику, точь-в-точь как на его глазах тот делал когда-то сам перед алтарем в романских соборах.

Мари оставалась все так же слепа и глуха.

Режиналь задержал на мгновение взгляд на отвратительном лице покойника; это была физиономия ессе homo, кожа цвета слоновой кости плотно обтягивала череп; черты лица, казалось, небрежно вырублены грубым резцом; нос сильно выдавался вперед, губы поджаты, скулы заметно проступали под кожей. В этом безжизненном теле еще угадывались величие и сила, толкавшие и направлявшие его на протяжении долгих лет. На короткий миг торжественная маска генерала до такой степени впечатлила шевалье, что он позабыл о собственных честолюбивых устремлениях и застыл под действием неведомых чар. Однако он был не из тех, кого можно надолго сбить с толку. Скоро он справился с волнением, опустился на колени рядом с Мари, но не погрузился, подобно ей, в благочестивую молитву, а, глядя прямо перед собой, затянул заунывным голосом, не лишенным, впрочем, мелодичности:

– Дорогая Мари! Дорогая! Я понимаю ваши чувства и разделяю их… Позвольте же другу – а я ваш друг – предостеречь вас от возможной слабости, неожиданного упадка сил, вполне возможных, если вы будете упорствовать и предаваться скорби. Как известно, вам еще понадобятся все ваши силы, как физические, так и душевные…

Мари перекрестилась и взглянула на шевалье.

– Режиналь! – молвила она. – Только подумайте: я никогда его больше не увижу… Я обязана подарить эти последние минуты ему.

– Разумеется, – подал он голос, – и я далек от мысли уводить вас от этих останков, скорее наоборот. Я лишь хотел предложить, дорогая, вас сменить. Вам необходим отдых…

– Сейчас речь не только о нем, но и обо мне тоже, – заметила она. – Чем дольше я пробуду здесь, тем дольше мне будет казаться, что он еще со мной… Вам не понять, до чего мучительно сознавать: завтра все будет кончено и никогда больше я не увижу его лицо, придется распрощаться с этим человеком навсегда!

– Ах, я отлично вас понимаю! Все понимаю, Мари… Но ведь завтра вам надлежит исполнить свои обязанности. А это будет ох как нелегко!.. Послушайте, дорогая, побудьте здесь до полуночи, а потом я приду.

Она задумчиво посмотрела на застывшее тело генерала и, похоже, заколебалась. Она не могла не признать, что шевалье прав. Ее обязанности отныне будут еще тяжелее, еще мучительнее, чем у генерала. В конце концов, она только женщина, и многие из ее окружения, члены Высшего Совета, вероятно, сочтут себя вправе воспользоваться хрупкостью и слабостью, присущими всем женщинам вообще. «В таком случае они просчитаются!» – решила Мари, но для этого ей в самом деле понадобится немало сил.

– Послушайте, Режиналь, – произнесла она, – я остаюсь до полуночи. Потом попрошу Луизу меня сменить. Не надо забывать: Луиза – наша кузина… Однако она слаба и хрупка. Вы могли бы прийти на смену ей. Благодарю вас за преданность и нежную дружбу, шевалье! Это так важно в трудную минуту!

Режиналь поднялся.

– Оставайтесь, Мари, – сказал он. – И ни о чем не тревожьтесь. Я зайду к мадемуазель де Франсийон и обо всем договорюсь. Побудьте здесь до полуночи, а потом отправляйтесь отдохнуть: вам это просто необходимо…

Она печально улыбнулась и едва слышно его поблагодарила. Режиналь галантно раскланялся, еще раз взглянул на покойника и на цыпочках двинулся к двери.

Он вышел. На сей раз дверь он прикрыл поплотнее и, уверенно миновав площадку, направился к лестнице.

На первом этаже он столкнулся с Жюли.

– Шевалье, ваша комната готова, – доложила она.

Он взял ее за подбородок и игриво произнес:

– Надеюсь, вы хорошенько взбили мою перину. Я также не люблю, когда плохо заправлено одеяло, зато обожаю свежие простыни. Поскольку поспать мне придется всего несколько часов, хочу провести их как можно приятнее.

– Думаю, вы останетесь довольны, – бросила она, собираясь, видимо, улизнуть.

Однако как и в прошлый раз, шевалье ловко ее перехватил и зашептал на ушко:

– Жюли! Возможно, я останусь здесь надолго, очень надолго… Вам будет приятно, если я поселюсь в этом доме?

Она жеманно захихикала, после чего с сомнением покачала головой:

– Боюсь, как бы ваше присутствие не явилось причиной какой-нибудь низости, – заметила она. – Петух в нашем курятнике – опасная затея… Соблазнительно, конечно, – прибавила она, рассмеявшись еще громче. – Теперь в доме остались одни женщины…

– Тсс! – промолвил он. – Тсс!..

Хотел прибавить что-то еще, но девушка вырвалась и побежала в буфетную. Он решил, что ничего ему больше не остается, как повидаться с Луизой де Франсийон: она, должно быть, уже уложила детей. Инстинктивно подняв глаза, он снова стал подниматься по лестнице.

Его высокие сапоги поскрипывали при ходьбе, но он и не пытался таиться. Подойдя к комнате девушки, он постучал, и почти тотчас Луиза ответила:

– Войдите!

Он медленно повернул ручку, шагнул и прикрыл за собой дверь со словами:

– Здравствуйте, дорогая…

Светя себе тяжелым медным подсвечником, Луиза одной рукой шарила в чемодане. Она резко обернулась, да так, что свечи дрогнули в чашечках. Тогда Луиза выпустила ткань, которую до того осматривала, и, пытаясь сдержать биение сердца, вскричала:

– Режиналь!

Она на мгновение растерялась, поискала вокруг себя взглядом, куда бы поставить подсвечник, остановила свой выбор на круглом столике об одной ножке и подошла к Режиналю.

Тот по-прежнему стоял посреди комнаты, словно дожидаясь, пока она приблизится сама. Он распахнул объятия, и она прижалась к его груди, счастливая, трепещущая с головы до ног, словно молодой озябший зверек в поисках теплого угла.

Она не могла ничего объяснить толком, то и дело повторяла, как заклинание, имя шевалье, и оно казалось ей сладчайшей музыкой:

– Режиналь! Режиналь!

Он ласково, словно ребенка, похлопывал ее по спине.

– Луиза, я пришел узнать, как вы поживаете. Недавно я имел случай убедиться, до чего бывает несносен Жак, и не посмел беспокоить вас во время вечернего туалета.

– Жак не понимает, что происходит, – пояснила она. – Он даже не соображает, чего лишился.

Шевалье заметил, что она тихонько плачет у него на груди, и подумал, что ее слезы грозят промочить его кружевное жабо, а также испортить завивку. Он слегка отстранился:

– Да вы плачете, Луиза?!

Он кашлянул, после чего прибавил:

– Ах, я понимаю ваше горе!..

Она вцепилась в него и так крепко стиснула обеими руками, что ее ногти впились ему в кожу.

– Я плачу не от горя, – призналась она грубоватым тоном, чем удивила шотландского дворянина, привыкшего видеть в девушке нежную душу, покорное существо, лишенное воли.

– Нет, не от горя. А от радости, что снова обрела вас, дорогой Режиналь!

Она подняла на него глаза, полные слез, сверкавших подобно утренней росе. Он пристально на нее взглянул, снова улыбнулся, попытался вырваться из ее объятий, но скоро убедился, что она вцепилась в него насмерть, так что придется применять силу. К тому же он заметил, что она просто опьянена любовью: губы трясутся, а глаза то и дело моргают.

Да, Луиза уже не владела собой. Присутствие Режиналя пробудило в ней сильнейшую страсть, которую она пыталась скрывать ото всех в замке Монтань. Каждый вечер, ложась в постель, она снова и снова переживала краткие минуты плотского счастья, которые она познала благодаря шевалье; ей не давал покоя вопрос: неужели все удовольствие от любви заключается в этом стремительном «посвящении»? Впрочем, и этому она была рада, но жаждала повторения.

Стоило ей прикоснуться к шевалье, как ее снова охватывало желание. Она требовала от Режиналя ласк, которые ее преобразили.

Находясь во власти совершенно неожиданного для Режиналя возбуждения, Луиза вскричала:

– Режиналь! Любовь моя!.. Дорогой возлюбленный!

Горячность девушки начинала беспокоить Мобре. Он был не прочь предаться любовным утехам, удовлетворить свою похотливость, но до смерти боялся сильных чувств, которые рискуют вызвать страшнейшие катастрофы своей чрезмерностью и полнотой. По мнению шевалье, крайней опасностью грозила страсть, заставляющая терять контроль над собой, а ведь Режиналь в любовных играх оставался наблюдателем и не допускал никакого насилия, считая его излишним и некрасивым.

– Тсс! Тсс! Луиза! – зашептал он. – Говорите тише, прошу вас… Вы отлично знаете, что Жюли всегда бродит где-нибудь неподалеку. Вдруг она вас услышит!.. Остерегайтесь сплетен! Наша любовь должна оставаться под покровом тайны…

– Тайны? – переспросила она. – Почему? Даже и теперь?

– А разве у нас появились причины выставить напоказ наши чувства, наши отношения? – удивился он.

Она вздохнула:

– Да ведь генерал мертв… Он против нас бессилен.

– А Мари?

Она неуверенно помахала рукой и продолжала:

– Ах, Мари… У нее, кроме нас, забот хватит. Теперь все ее время будет принадлежать политике, и тогда она неизбежно ослабит хватку и выпустит меня на волю – ведь я у нее в плену с тех пор, как прибыла в эти края. Кроме того, – гордо выпрямившись, прибавила она, – я уже не дитя! Я знаю, что делаю и чего хочу… Нет, ни мне, ни вам не стоит бояться Мари, дорогой Режиналь…

Он воспользовался тем, что ее любовный пыл пошел на убыль, и высвободился из объятий; потом прошелся по комнате с серьезным и строгим видом, напустив на себя задумчивость.

– В этом вы заблуждаетесь, – произнес он. – Да, Луиза, вот ваша ошибка. Несомненно, Мари пожелает отыграться на вас, чтобы заставить замолчать злые языки, а уж те не преминут заговорить, когда станет известно, что отныне замком Монтань будет править женщина. Как разыграется воображение, какие поползут слухи, когда разнесется весть, что я, единственный мужчина в этом доме, остался здесь навсегда! Вот почему, дорогая, мы должны быть осторожны как никогда в эту трудную минуту.

Она в отчаянии уронила руки и нахмурилась. Потом опустила голову и задумалась, не совсем понимая, что за угрызения совести заставляют шевалье говорить в таком тоне. Наконец она вскинула голову и топнула ножкой:

– И пусть! Неужели же скрывать нашу любовь? Выезжать или, вернее, бежать на природу, когда хочется целоваться? Идти на хитрость всякий раз, как мне вздумается снова вам отдаться. Ведь я люблю вас, Режиналь, слышите?! Нет, это невозможно! Кому-то кажется, что у меня нет ни воли, ни сил, ни желаний, что я неспособна испытывать радость! Какое заблуждение! Напротив, я чувствую, что в душе моей разгорается настоящий пожар, и я так сильна, что никому не одолеть Луизу де Франсийон!

Мобре искоса наблюдал за ней, поигрывая безделушкой, которую подобрал с небольшого столика. Он себя спрашивал: есть ли истина в словах Луизы или она просто-напросто пытается вести себя иначе, хотя ей это и не по силам. Может, она неосознанно ломала комедию. Ведь слабым людям свойственно важничать. Она напоминала ему сейчас юных гасконцев, нищих дворянчиков, являвшихся в Париж за победами и могуществом, обидеть их ничего не стоило; без гроша в кармане, держались они гордо и высокомерно, подобно испанскому королю, хотя шпаги были у них ржавые, а плащи – протерты до дыр! Именно бедному-то и нужна гордость, а слабак должен вести себя так, точно вот-вот укусит. Такой, вероятно, и была Луиза де Франсийон.

Шевалье положил безделушку на место, пошевелил бровями, будто прогоняя досадливую мысль, и снова подошел к девушке:

– У нас еще будет время сговориться о том, как действовать дальше, дорогая. Пока же слишком свежо потрясшее всех событие, что мешает нам воспринимать окружающее должным образом, ведь мы находимся во власти волнения… Я пришел проверить, чем вы намерены заняться нынче ночью…

– Мне предстоит бдение у тела покойного, – отвечала она.

– Это понятно, дорогая Луиза. Я тоже туда собираюсь. Кстати, я виделся с Мари. Мы договорились, что она дежурит до полуночи, потом вы смените ее, а я – вас. Однако меня больше интересует, что вы намеревались делать, когда я сюда вошел.

– Хотела поесть фруктов. Я совершенно обессилела, – призналась она. – Из-за этой смерти, из-за детей, которые ничего не понимают и ведут себя просто невыносимо; есть и еще кое-что…

– Идемте закусим вместе, – изрек он. – Надо спешить. Зачем заставлять Сефизу ждать?

Он взял подсвечник, направился к двери и отворил ее. Луиза подошла к двери, соединявшей ее спальню с детской, и бросила последний взгляд, чтобы убедиться: они безмятежно спят. Мобре осмотрел кровать, комод, отметил про себя, что комната стала привлекательнее, и задул три свечи.

Луиза приблизилась к нему. Он пропустил ее вперед и пошел следом.

Когда они прибыли в столовую, стол не был накрыт. Мобре поставил подсвечник и хлопнул в ладоши, подзывая Жюли. Субретка поспешно явилась.

– Жюли, прикажите подать нам с мадемуазель де Франсийон легкую закуску, – проговорил он. – Мы не голодны, но надо поддержать в себе силы. Пожалуйста, фрукты, побольше фруктов!

– Сейчас скажу Сефизе, она принесет корзину.

– Вот именно, – одобрил он, – апельсины, бананы, наймиты, кароссоли, ананасы и шадеки.

Он увидел на подносе кувшин французского вина в окружении кубков. Наполнил один из них и осушил залпом, после чего приободрился; Луиза тем временем, бесшумно и словно желая стать невидимой, раскладывала все по местам, расставляла в нужном порядке стулья, сдвинутые членами Высшего Совета и посетителями, прощавшимися с телом генерала.

Мобре не обращал на нее внимания. Он задумался, приговаривая про себя, что малышка Луиза не лишена привлекательности, и пусть в этом доме она – лицо незначительное, зато в жилах у нее – снег, как она однажды сказала о себе, и снег этот только того и ждет, чтобы растаять и даже закипеть.

Словом, он предвидел, что сможет провести с ней прекрасные минуты. Жаль, что она так скоро распалилась до неприличия, а ему по душе – кратковременные интрижки, лучше – неожиданные и, как правило, без будущего.

Подумывал он и о Мари. Она была самым лакомым кусочком. Конечно, эта женщина казалась гораздо пикантнее и соблазнительнее Луизы.

Ему нравилось, как Мари пытается сопротивляться, противостоять, жертвовать собой, чтобы в конце концов пасть, и сделает это с тем большей радостью, ибо она распалила, разожгла свое желание прежней сдержанностью. Итак, ему было необходимо удержать Мари, чтобы вернее получить от нее то, что он хотел, да и чтобы она сделала с ним то, что требовалось.

Однако допустит ли Мари существование соперницы в лице собственной кузины? Любопытно, ревнива ли она или станет таковой?

Он чувствовал: искусство заключалось для него в том, чтобы и Мари, и Луиза согласились его делить.

Может быть, это непросто, даже тягостно, потому что есть еще Жюли. Насколько знал себя шевалье, когда ему захочется поразвлечься с субреткой, он не сможет устоять, даже если все будет происходить на глазах у Мари или Луизы.

Он улыбнулся. Для столь блестящего дипломата, как он, это вполне по силам. Ложь и существовала лишь для того, чтобы служить влюбленным и их самым сокровенным замыслам.

Мобре улыбнулся еще шире, он только что понял: если удастся заставить Мари и Луизу разделить с ним любовь, они скорее признают над собой его власть. Для этого придется как можно скорее и ловчее раззадорить Мари, – ведь любовь, которую та питает к нему, даже в самые трудные минуты помогала ему покорить эту женщину.

Генерала не стало, и она скоро осознает собственную слабость. Ей будет нужна надежная опора, верный советчик. Советчик и любовник в одном лице – вот кто ей необходим.

Он уже представлял себе, какими прекрасными сообщниками они станут; а в угоду общему делу, в обстановке таинственности, просчитывая политические комбинации, выдвигая всевозможные планы, Мари окажется в его полной власти! А тогда под благовидным предлогом он заставит ее принять и его связь с Луизой, даже труда не составит. Он дал себе слово проделать это незамедлительно, как только представится удобный случай.

Его взгляд упал на мадемуазель де Франсийон, отдававшую приказания и засыпавшую Сефизу советами, как сервировать стол.

Он подумал, что мадемуазель де Франсийон ему еще проще будет взять в свои руки. Взрыв обжигающей страсти, ее недавний выплеск ясно ему показали, что Луиза – существо достаточно серое; она всю жизнь подавляла свои желания, устремления и в конце концов превратилась в бесцветную, забитую барышню, которую и всерьез-то воспринимать нельзя, а уж о том, чтобы сделать из нее что-то стоящее, нечего и думать.

Он предвидел, что проснувшаяся в ней любовь сметет все наносное подобно вихрю, урагану, как только она поймет, что настоящие чувства гораздо сильнее и сложнее тайных ласк, которыми он осыпал ее от скуки, ради развлечения, скорее для усмирения ее страсти.

В тот день Луиза почувствует себя так, будто угодила в западню. Она не сможет устоять перед наслаждением. А рядом будет он один, способный одарить блаженством разлакомившуюся Луизу. И постепенно, не слишком рискуя, он заставит ее смириться с существованием в его жизни Мари.

Очень довольный собой, он обернулся, не выпуская кувшин из рук, и, когда Сефиза отошла, спросил:

– Дорогая Луиза, не пригубите ли со мной за компанию французского вина? Самую малость – для аппетита…

– Я не пью вина, – возразила она.

– Вы ведь не откажетесь выпить со мной самую малость, – продолжал он настаивать и, не дожидаясь ее согласия, наполнил два кубка, после чего подал ей один со словами: – За ваше счастье, Луиза.

– И за ваше, – вполголоса пролепетала она, поднося кубок к губам.

Он выпил вино залпом, поставил кубок и радостно воскликнул:

– За стол, дорогая, за стол!

Режиналь сделал вид, будто не понимает, что, по ее разумению, его счастье зависит от нее.

Он стал ухаживать за Луизой, отодвинул предназначавшийся ей стул, подождал, пока она усядется, затем сел напротив. Долго смотрел на нее, потирая руки. Она выбирала взглядом фрукты, но никак не могла решиться. И вообще не раз замечала, что, как только принимается за еду, голод сейчас же проходит, а в голове мелькают мысли одна за другой и отбивают всякий аппетит – даже самые легкие фрукты не лезут в рот.

Мобре кашлянул и вдруг поманил Сефизу, просунувшую в дверь блестящую и свеженькую мордочку:

– Подите сюда, Сефиза!.. Подойдите и подайте мне кувшин. От этого вина в горле остается привкус, который исчезает, только когда выпьешь еще…

Негритянка услужливо подала кувшин. Она испуганно вращала глазами, потому что шотландский дворянин был, по ее мнению, гостем редким и достойным огромного почтения. Белые, которых она знала до сих пор, вежливостью не отличались, особенно офицеры, а этот держался непринужденно и в то же время уверенно, а в каждом его жесте, как и в словах, чувствовалась изысканность.

Для Сефизы Мобре являлся представителем высшей расы, в чем она могла бы усомниться, разве что встречаясь в замке или в Сен-Пьере с ему подобными офицерами, несущими службу в порту.

Луиза взяла грейпфрут, который на местном наречии назывался шадек. Желтый шар перекатывался в ее тарелке, и она взяла нож, приготовившись его разрезать, как вдруг Режиналь остановил ее жестом.

– Позвольте мне, – попросил он.

Он переложил плод в свою тарелку, разрезал пополам и с большим проворством отделил от тонкой кожицы каждую дольку. Потом посыпал их сахаром, приправил корицей и сказал:

– Советую еще полить этим вином, дорогая Луиза. Именно так этот фрукт едят на островах, откуда я родом.

– Ох, Режиналь, я и так много выпила и чувствую, что голова моя идет кругом.

– И все же попробуйте. Какого черта! Вам нужны силы, особенно в эти невеселые минуты.

Она бросила на него удивленный взгляд: он откровенно намекал на смерть генерала, хотя до сих пор казалось, вовсе позабыл о печальном обстоятельстве.

Шевалье поступил так, как и говорил: сбрызнул грейпфрут вином, растопил в нем сахар и подал Луизе изысканное блюдо. Теперь он очищал банан. С видимым наслаждением вонзился в мякоть зубами. Луиза смотрела в свою тарелку, не шевелясь и не говоря ни слова.

– Ну что же вы, Луиза! – вскричал он. – Совсем ничего не едите!

Она подняла к нему заплаканное лицо и покачала головой:

– Не могу… Кусок в горло не лезет. Нет, Режиналь… Думаю, мне лучше подняться к себе и отдохнуть.

Он посмотрел в сторону буфетной и, никого не заметив, продолжал вполголоса:

– Отдохнуть? Как?! Вы намереваетесь лечь спать прямо теперь? Луиза! В день моего приезда?.. А я-то радовался, что побуду с вами наедине!..

– Разумеется, я тоже рада вас видеть. Но обстоятельства… Вы же видите, что это невозможно. Я должна сменить Мари у изголовья генерала… А я совершенно разбита.

– Разбита! Нет-нет! Попробуйте что-нибудь съесть.

– Не могу.

– Глотните рому, он разогреет вам кровь. Ничего нет лучше для того, чтобы взбодриться! Когда в наших краях морякам надлежит выполнить особенно тяжелую работу, они получают двойную порцию рома – и снова готовы приниматься за дело.

Она улыбнулась и напомнила ему:

– Я же не моряк, я – женщина.

– И слава Богу! – развеселился он, снова хлопнул в ладоши, подзывая Сефизу, и заказал ей рому.

– Предупреждаю: я не стану пить, – заявила Луиза.

– Вы поступите, как пожелаете, – кивнул он, – но и мне позвольте сделать так, как я сочту нужным, хорошо?

Она не прибавила больше ни слова, а Мобре принял из рук Сефизы кувшин и наполнил свой кубок. Ему необходимо было набраться храбрости, взбодриться, чтобы сыграть величайшую сцену, важнейшую в многоактной пьесе, уже родившейся в его воображении.

Он выпил, даже не взглянув на Луизу, поставил кубок и нежно прошептал:

– Луиза! Зря вы не последовали моему примеру. Двое влюбленных всегда должны действовать в унисон.

Он говорил ласково и в то же время серьезно. Слегка откинувшись на спинку стула, он вынул из кармана штанов короткую трубочку, потом мешочек из зеленой кожи и раскрыл его. Набил трубку табаком, снова кликнул Сефизу и не торопясь приказал принести ему огня; когда он закурил и Сефиза исчезла, он навалился всем телом на стол. Луиза подумала, что Режиналь хочет открыть ей какую-то тайну, и подалась ему навстречу, вся обратившись в слух. Но тот только смеялся, выпуская изо рта клубы дыма. Он был в себе уверен. Глаза его, как никогда, искрились радостью. Луиза вдруг почувствовала, как обе ее ноги зажало, точно в тисках. Это Мобре стиснул их своими коленями.

Она испытала при этом необычайное волнение, сильно побледнела, ей даже показалось, что кровь застыла у нее в жилах. Обеими руками она схватилась за грудь.

Луиза лихорадочно соображала, что он сейчас ей скажет, что сделает, и быстро опустила голову, словно желая скрыть волнение; однако Мобре действовал ловчее, держался начеку. Своими высокими сапогами шевалье поглаживал Луизе ноги, теперь он дошел до ее колен и тщетно пытался подняться выше. Луиза почувствовала, что силы оставили ее. Она подняла голову, в ее глазах застыла мольба; хотела дать Мобре понять, что время выбрано им неудачно и лучше бы подождать, – ведь нынешняя ночь отдана молитве и благочестию. В глубине души Луиза чувствовала растерянность, ее пьянило желание.

Режиналь продолжал курить. В его глазах мелькала насмешка – тот самый огонек, что бывает во взгляде у человека, привыкшего к победам, или ухватившего удачу за хвост. Шевалье приоткрыл рот, выпуская дым, и Луиза видела, как его розовый язык, проворный и подвижный, пробежал по двойному ряду восхитительных зубов.

– Луиза, – произнес он наконец, выбивая трубку над тарелкой, – мне кажется, вы очень устали. Вам пора прилечь.

Девушка слегка нахмурилась, капризная гримаска искривила губы. Выражение ее лица не ускользнуло от Мобре, сравнивавшего Луизу с бутоном, который раскрывается на глазах, достигает зрелости, наливается горячим соком. И шевалье гордился собой, полагая, что благодаря ему Луиза познала себя, именно он открыл ей истинную ее суть.

Она вздохнула. Все заигрывания, попытки ее расшевелить закончились с его стороны лишь сдержанным прощанием и расставанием без всякой надежды… А ведь всего несколько минут назад она и сама думала, что эта ночь должна пройти в благочестивых молитвах, и ни о чем другом не помышляла…

После недолгих колебаний она победила в себе горькое разочарование и сказала:

– Верно! Мне необходимо отдохнуть.

Он откинулся назад и покачался на стуле.

– Послушайте, Луиза, – заговорил он, – до полуночи Мари останется исполнять свой долг. Мы с вами давно не видались, и нам так много нужно друг другу сказать… Если вы действительно еще не решили уснуть сию минуту, я с удовольствием поболтаю с вами несколько минут. Вы позволите мне прийти вслед за вами в вашу комнату?

Она подумала, что у нее разорвется сердце, – так сильно оно заколотилось. Девушка задыхалась, снова теряя над собой власть. Теперь она ясно видела и вновь переживала всю сцену, разыгравшуюся у Мобре во время его последнего пребывания. Представляла себя лежащей на кровати, а шевалье нависал над ней, придавив всей тяжестью своего тела.

– О, Режиналь, – выдохнула она. – Режиналь… Нынче вечером… Возможно ли?

– Раз вы не говорите, что это запрещено, и сами задаете такой вопрос, стало быть, все вполне осуществимо, – сказал он и рассмеялся, показав в улыбке все зубы. – Могу, кстати, поспорить, что в вашем состоянии, после пережитых сегодня волнений, вы заснете не скоро. Давайте же побеседуем нынче вечером, дорогая Луиза; скоротаем время – и то хорошо…

Она была прикована к стулу, так как шевалье не выпускал ее ноги из своих тисков. Ей совсем не хотелось освобождаться из этого сладкого плена, сулившего ласки, которых она ожидала с жадностью.

– А помните, – спросил он вдруг, – как мы подружились в тот день, когда, взяв пастель, вместе отправились за город? И уже вечером знали мои любимые цвета…

– Да, – пролепетала она, чувствуя, как при этом воспоминании к горлу подкатывает горячая волна.

– И для меня все осветилось по-новому, преобразилось, стало лучше! – прибавил он.

У шевалье затрепетали ноздри, будто он не в силах справиться с охватившим его волнением.

– Луиза! – глухо проговорил он. – Поторопитесь. Ступайте и подождите меня в своей комнате. Я вас догоню.

Он выпустил ее. Она поднялась, будто подброшенная неведомой силой, и устремилась к лестнице.

Режиналь снова наполнил свой кубок, осушил его, отер губы и двинулся тем же путем, высоко подняв подсвечник и освещая ступени.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мадемуазель де Франсийон начинает осознавать, в чем смысл жизни

Луиза обернулась на пороге своей комнаты и стала ждать Мобре. Тот отставал на несколько ступеней, но шаг не ускорил. Поравнявшись с Луизой, шевалье проговорил:

– Мне надо зайти к себе, дорогая Луиза. Оставляю вам подсвечник, а себе заберу одну свечу.

Не дожидаясь ответа, он снял свечку с канделябра и ушел к себе. Там он покапал воском на мраморную столешницу, поставил свечу и подержал до тех пор, пока застыл воск. Затем Мобре огляделся. Комната выглядела точно так же, как в день его отъезда, не хватало лишь томика Макиавелли, который забрала Мари, и шевалье вспомнил, какая сцена разыгралась у них вокруг этой книги – «Беседы о состоянии мира и войны».

В желтоватом неясном свете свечи тени на стенах подрагивали и расплывались. Если бы не приятные воспоминания, комната могла бы нагнать на шевалье тоску. Он сел в изножии кровати, вынул из кармана трубочку и зеленый кожаный кисет. Медленно и не глядя набил указательным пальцем трубку. Затем в задумчивости поднялся и подошел прикурить от свечи. Тыльной стороной ладони он вытер лоб, которого успела коснуться струя густого дыма.

Шевалье не спешил снова увидеться с Луизой, даже подумал, что будет невредно заставить ее подождать, распалив таким образом ее нервозность.

Он задумался над тем, как следует себя поставить в замке Монтань. Как бы удобна ни была эта комната, придется от нее отказаться, когда он станет советчиком и любовником Мари, постоянным возлюбленным, иными словами, когда он прочно займет место генерала и в ее сердце, и в политической жизни острова; ведь он рассчитывал – несомненно, каким-то тайным, но от этого не менее действенным способом – стать преемником генерала Дюпарке.

Потом он задумался о Жюли, о Луизе, о Мари. Три женщины! Три женщины – одному ему! Конечно, многовато. И хотя он чувствовал в себе силы и желание удовлетворить их всех, однако такой расклад грозил ему частыми неприятностями. Слава Богу, Жюли совсем не ревнива. Уж явно она явится причиной домашних забот! А Мари слишком много всего в жизни повидала и тоже будет благоразумной. Остается Луиза, и ее необходимо как можно скорее обуздать, сделать такой, какой она должна быть в соответствии с его представлением, вкусом и ролью, которую он, шевалье, предназначил Луизе.

Он вытянул перед собой руку и отогнул три пальца. Продолжая посасывать трубку, определил большой палец как Мари, указательный – мадемуазель де Франсийон, средний – Жюли. Да! Средний вполне годился для Жюли. Субретка успела стать ему весьма полезной! Он знал, что зачастую слуги в доме пользуются большей властью, чем сами хозяева, хотя это не всегда бросается в глаза. Во всяком случае, завлечь Жюли в свою игру означало обеспечить себя ежедневным докладом всех событий, всех сплетен, это позволит знать обо всем, что говорится и готовится у него за спиной. Да, Жюли – серьезный козырь. А Мари? Ну конечно же, власть, фасад, за которым станет действовать он сам. Мари! Кукла в его руках, марионетка, которую он будет дергать за нитки, заставляя танцевать, плакать, бушевать, стоит только ему захотеть…

Какова же в этом деле роль Луизы?

Луиза – ширма. Никто не должен знать, что шевалье – любовник Мари. Это вызвало бы подозрительность, ненависть. В конце концов, не стоит забывать, что он – иностранец. Пусть все думают, что он был любовником Мари, но теперь – не у дел, а она тоже будет беззащитна, потому что всякий раз, когда захочет принять решение в Высшем Совете, не будет создаваться впечатление, что это решение исходит от него. Она, возможно, станет сопротивляться, откажется. Но Луиза в том возрасте, когда пора бы замуж. Присутствие Мобре в замке Монтань, таким образом, отныне оправданно: он ухаживает за ней, чтобы жениться.

Ничье сомнение не запятнает Мари, ее репутация останется безупречной. И даже если станет известно, что он состоит в любовной связи с мадемуазель де Франсийон, серьезными последствиями это не грозит.

Он стряхнул пепел в изящное блюдце с дорогой росписью, встал, поправил ремень, задул свечу, крадучись подошел к двери и отворил ее. И тотчас же различил в тишине торопливый топот: кто-то стремглав несся по лестнице. Он поскорее свесился через перила, но различил внизу лишь смутные очертания человеческой фигуры.

Мобре улыбнулся при мысли о Жюли: может быть, охваченная угрызениями совести или войдя во вкус, она отважилась постучать в его дверь и сразу убежала. Однако сейчас же решил, что субретка далеко не тихоня и, если бы захотела, ничто не помешало бы ей войти к шевалье. Кроме того, она ни за что не бросилась бы бежать, словно застигнутый на месте преступления злоумышленник.

Эти мысли промелькнули у него в голове быстрее, чем незнакомая фигура успела добежать до первого этажа. Но вот наконец неясный силуэт мелькнул внизу. Лунный свет, пробившийся сквозь витраж, на мгновение его осветил, и Режиналь мгновенно узнал лакея.

Удивление его было настолько велико, что он почти в полный голос воскликнул:

– Демаре!

Это был в самом деле он. Единственный после шевалье мужчина в замке Монтань, о котором Мобре совершенно позабыл, незаметно сбросив со счетов!

«Какого черта этот Демаре делал возле моей двери?» – подумал он.

Им овладело смутное беспокойство. Не мог лакей шпионить без причины. Режиналю стало до такой степени не по себе, что он был готов броситься вдогонку за наглецом и потребовать объяснений, однако сдержался. В столь поздний час и при сложившихся обстоятельствах скандал Мобре вовсе ни к чему. Он сказал себе, что ничего не теряет тот, кто умеет ждать, зато на следующий день Жюли непременно догадается, что заставило его так поступить. Не теряя больше времени, он направился к Луизе.

Шевалье приготовился как можно тише постучать, но едва он поднял руку, как дверь распахнулась и на пороге появилась сияющая, немного напряженная девушка.

Она посторонилась, пропуская его в комнату. Он буквально ворвался, как вор, опасающийся преследования. Луиза бесшумно затворила дверь и устремилась в его объятия.

Луиза была в широкой рубашке розового цвета до пят, отделанной ленточками по вороту и рукавам. Длинные волосы рассыпались по плечам и переплелись с ленточками, почти сливаясь с ними. Луиза натерлась маслом, благоухающим жасмином, и была так же свежа, как этот цветок. Мобре забавляло, что в понимании Луизы такое средство могло сделать ее более соблазнительной и пьянящей. На самом деле все это не очень ему нравилось. Он бы предпочел, чтобы она выглядела, как всегда, без румян и белил. Впрочем, он и сейчас был готов совершить над собой небольшое насилие и принять ее сейчас такой, какой она предстала перед ним.

Он страстно припал к ее губам. Девушка была еще неискушенной, неловкой, что выглядело наивно и забавно; впрочем, поцелуй настолько ее ошеломил, что она задрожала всем телом. Режиналь почувствовал, как она обмякла в его объятиях, словно у нее иссякли силы и она не может держаться на ногах. Однако он поддерживал ее, крепко обнимая за талию, хрупкую и гибкую; голова девушки откинулась и все больше клонилась назад, казалось, она вот-вот достанет до поясницы и прочих волнующих форм, угадывавшихся под тонкой тканью ночной рубашки.

Луиза отринула скромность, опережая Режиналя в самых смелых его устремлениях, словно хотела доказать, что намного опытнее, нежели могло показаться на первый взгляд. Теперь она сама обнимала его, крепко прижимая к упругим девичьим грудкам с твердыми сосками. Она не хотела упустить ни минуты, проведенной в его обществе, все, в чем она клялась в долгих ночных видениях дать ему и что мечтала взять от него, вспоминая минуты наивысшего блаженства, проведенные с шевалье, Луиза была готова без промедления проделать прямо сейчас.

Он выпустил ее из объятий, чтобы поднять на руки. Ей показалось, что она стала невесомой и находится полностью в его власти. Она ласково ему улыбнулась, давая понять, что он стал для нее всем на свете и она готова принять его власть над собой, исполнить любое его желание.

Шевалье опустил Луизу на кровать, та вытянулась, он сел рядом на уровне ее коленей, медленно наклонился и сказал:

– Надеюсь, нам никто не помешает?

– Никто! Сюда некому прийти, – заверила она, едва переводя дух, а про себя удивилась, как в подобную минуту его может волновать такая безделица. – Нет-нет, никто! – подтвердила она. – Мари молится, Жюли спит… некому!

– Я не разделяю вашу уверенность, дорогая Луиза, – заявил он. – И кстати, в данном случае я опасаюсь не Мари и не Жюли…

– Кого же?

На лице шотландца вдруг заиграла неопределенная улыбка, выражавшая не то насмешку, не то лицемерие, чего ни Мари, ни Жюли, ни Луиза не замечали за шевалье со времени его возвращения. Возможно, будь они предупреждены или более наблюдательны, они обратили бы внимание на это обстоятельство; но как им было догадаться, имея дело с самым лукавым и искусным дипломатом, где кончалась комедия, то есть игра, скрытность, притворство, и начиналась правда?

Он не отвечал и отвернулся; Луиза продолжала настаивать, внезапно всполошившись:

– Да кого же вы имеете в виду, кого? Кому интересно за нами следить?

– Именно это мне и хотелось бы знать, – поднимаясь, обронил он. – Да, я желал бы знать, что за существо, живущее под этой крышей, шпионит за нами. Несомненно, у нас есть скрытые враги, Луиза. Каковы их намерения? Что им от нас нужно? Понятия не имею… Зато вы, Луиза, вероятно, поможете мне угадать…

Луиза резко села в постели и смотрела на шевалье, не зная, что и думать.

У нее не было врагов в замке Монтань. Мари горячо ее любила, да и на Жюли у нее не было повода пожаловаться. Негритянки были с ней искренни, любезны, милы, а случалось, что и просто равнодушны. Нет, врага она ни в ком не видела.

Шевалье мерил комнату широкими шагами. Воистину ускользающая тень Демаре вызвала у него в душе неприятное ощущение, однако теперь он в собственных интересах был готов раздуть из ничего целый скандал.

Кто такой для него этот Демаре? Полное ничтожество! Завтра он встретит жалкого лакея во дворе, возьмет палку покрепче и как следует его отделает: будет знать, как подслушивать под дверью. Правда, ему не давала покоя мысль, что, как бы старательно ни строил он козни, как бы ни был уверен в себе, какие бы преимущества ни имел на своей стороне, малейший просчет, ничтожнейшая ошибка, простая забывчивость могли погубить все его тщательные построения.

– Почему вы ничего не отвечаете? – спросила Луиза. – Как я понимаю, что-то произошло, потому вы и не могли прийти раньше… Отчего же вы не хотите прямо сказать, о чем идет речь?

– Я ни в чем не уверен, – заявил он. Шевалье помолчал. Когда он счел, что Луиза достаточно взволнованна, а ее сладострастие, разыгравшееся за время его намеренного отсутствия, достигло предела, он прибавил:

– Когда я выходил из своей комнаты, то увидел, как чья-то тень проскользнула на лестницу и метнулась на первый этаж. Было очень темно, и я не разглядел, кто это был, кажется, мужчина… За мной следили некоторое время, это совершенно очевидно. Могу поклясться, что человек, о котором идет речь, некоторое время стоял, прижав ухо к моей двери. Пытался ли он застать нас врасплох, предположив, что вы собираетесь ко мне прийти? Хотел ли узнать, что у меня в чемоданах? В любом случае незнакомец не добился своего, а я дал себе слово придумать, как навсегда отбить у него охоту любопытствовать по моему поводу.

– Уж не Демаре ли это был? – спросила она.

– Лакей? – притворился он удивленным. – Бог мой! Демаре! С чего бы ему питать ко мне враждебность? А главное – в чем ему меня упрекать?

– Не знаю, но мне он не нравится. Вы обратили внимание, какой у него хитрый взгляд? А бегающие глаза? Мне не по себе, когда я на него смотрю. Как он нагло разглядывает человека в упор! Поневоле начинаешь чувствовать себя виноватым во всех смертных грехах! В таких, что стыдно признаться…

– Да какое нам дело до Демаре, верно? Во всяком случае, мы не настолько глупы, как эти чернокожие, и не верим, что по лестнице бродит душа нашего покойничка! – вскричал он и лицемерно рассмеялся; если бы Луиза была не так наивна, она догадалась бы, что шевалье ненавидел генерала, когда тот был жив.

Луиза де Франсийон вздрогнула. Жара стояла такая, что девушка вряд ли могла простудиться в тропическую ночь, хотя на ней была только легкая ночная сорочка.

Мобре подошел к подсвечнику и переставил его. Он расположил его на столике рядом с кроватью, одним взглядом мгновенно оценив обстановку, какой угол будет ярко освещен, а какой потонет в сумерках. Шевалье так поставил подсвечник, что кровать оказалась в полумраке, подходящем и для любовных игр, и для секретных разговоров. Луиза наблюдала за ним, недоумевая, почему он теряет время на столь необычные приготовления, тогда как сама она давно готова отдать ему всю себя без всяких затей.

Похоже, и он наконец решился. Встрепенувшись, окинул Луизу долгим похотливым взглядом. Ее груди округло проступали сквозь рубашку, чуть расплющившись в лежачем положении. Шевалье подошел к ней, снова сел на край кровати и положил обе руки ей на груди, он сейчас же почувствовал, как Луиза выгнулась, затрепетала, спина у нее напряглась, и девушка всем своим существом рванулась навстречу в отчаянном порыве. Несомненно, она рассчитывала, что их губы вот-вот встретятся, сольются в поцелуе. Шевалье, словно исполняя правила одному ему известной игры, стал осыпать поцелуями глаза Луизы, потом его губы заскользили по ее шее, вдоль уха, по лбу, носу, щекам, расчетливо избегая влажных приоткрытых губ, которые звали и жаждали его прикосновений.

Наконец шевалье, не раздеваясь, лег рядом с Луизой. Теперь он знал, что она ни за что на свете его не отпустит и не откажется от ожидаемого удовольствия.

Уверенной рукой он приподнял сорочку, погладил сначала ее круглую гладкую коленку, потом поднялся к бедрам, которые Луиза инстинктивно свела вместе; большим и указательным пальцами он, словно раковину, раздвинул ей ноги и не спеша стал поглаживать прохладную атласную кожу.

Из груди Луизы с шумом вырывался воздух. Время от времени она резко вздрагивала всем телом. Девушка ничего не видела. Она закатила глаза, переживая блаженные минуты. Шевалье рассматривал ее, словно врач, внимательно следя за тем, как обостряются все ее чувства, и ничего не терял из виду, отмечая про себя малейшее ее движение. Он был зрителем, холодным наблюдателем, вооруженным всем своим прошлым опытом.

– Режиналь! Режиналь! – вскрикнула она, будто звала на помощь, потому что ей казалось, что она теряет сознание, а сердце вот-вот выпрыгнет из груди – так сильно оно стучало.

– Луиза, прелесть моя! – прошептал он как мог ласковее. – Вы не осознаете, что с каждым мгновением принадлежите мне все больше. И я хочу, чтобы вы стали моей полностью и навсегда…

Слово «навсегда» эхом отозвалось в ее душе и звучало все громче. Оно отвечало чему-то такому, что проснулось в Луизе вместе с любовью; это была мысль о постоянстве, без которой не существовала бы никакая страсть, без которой любое человеческое чувство представляется тщетой, безделицей.

В ответ Луиза продолжала твердить лишь одно слово:

– Режиналь!

Ей хотелось плакать, но он затруднился бы определить причину ее слез: радость, неудовлетворенность или сожаление о том, что она не знала этого счастья раньше? Ее грудь вздымалась от сдерживаемых рыданий. Она повернула голову на подушке, чтобы спрятать лицо, но шевалье приподнялся, желая проверить, чем увенчались его усилия.

По правде сказать, как бы ни было приятно Луизе, сам он сильного волнения не испытал. Его забавляло происходящее; в конечном счете он всего-навсего убедился в том, что сила его воздействия на женщин все так же неотразима; понимая, что у каждого существа свои чувствительные точки, он ухитрялся довольно ловко добиться одинаково высоких результатов.

Луиза повернула к нему лицо, в ее взгляде он прочел неподдельное изумление оттого, что так скоро кончилось ее удовольствие; в ответ он улыбнулся ей, отлично изобразив нежность, и сказал:

– Вы должны меня любить, Луиза, любить больше всех, даже больше Бога! Я не фат, не честолюбец, но полагаю, что заслуживаю такой любви. Чувствуете ли вы в себе силы любить меня именно так, до обожания?

Она раскинула объятия, желая придать больший вес своим словам, и вскричала:

– О, Режиналь!

– Ваш голос говорит «да», – продолжал он. – Однако мне бы хотелось, чтобы и губы ваши выговорили соответствующие слова. Чувствуете ли вы в себе силы обожать меня?

– Да я уже вас обожаю, Режиналь! – выкрикнула она. – Разве вы этого не ощущаете, не видите? Все во мне дышит только вами… Я так вас ждала! Каждую ночь сердцем я была рядом с вами и звала вас. Мне казалось, что, несмотря на разделявшее нас расстояние, – а я даже не знала, в какой точке земного шара вы находитесь, – мое сердце бьется в унисон с вашим!

– Хорошо! – довольно сдержанно похвалил он. – Я бы хотел, чтобы так было до самой нашей смерти…

– Значит, и вы меня любите? – заметила она. Он снова улыбнулся и покачал головой:

– Дорогая Луиза! Дорогая, дорогая моя! До чего мне нравятся ваша чистота, ваша доброта, ваша невинность! Вы спрашиваете, люблю ли я вас! Допустил ли я хоть одно движение, позволившее вам в этом усомниться? Не я ли обещал вам в последний свой приезд, что еще вернусь? И разве я не вернулся? Не я ли вам сказал, что сделаю вас счастливой и вы не выйдете замуж за Мерри Рулза? Разве я не сдержал своего слова?

– Сдержали, сдержали!.. Если бы вы знали, как я счастлива!

– Я бы хотел, чтобы вам было так же хорошо, как мне, – любезно проговорил он. – Я человек изрядно поживший. Как вам известно, много путешествовал и повидал самых разных людей. Можно сказать, жизнь помогла мне стать зрелым человеком… И никто лучше меня не знает, что представляет для мужчины великий дар, преподносимый ему невинной девушкой! Ему нет цены…

– Ох, Режиналь! А я-то думала, что не стою вас! – пролепетала она.

– Вы себя недооценивали.

Она накрыла его руку своей и стала ласково поглаживать. Шевалье превозносил Луизу, благодаря чему она казалась себе значительнее. Как отныне она будет уверенно держаться! Она станет преисполняться гордости, ее жизнь приобретет новый смысл, внезапно открытый для нее Режиналем, и смысл этот – любовь. Любовь Режиналя!

Шевалье не сводил с Луизы глаз. Он хотел еще раз убедиться в своем на нее влиянии. Уже давно ему было известно, что невинные девушки, попадая в руки искусному обольстителю, становятся самыми страстными и извращенными любовницами. Пример Луизы был лишним тому подтверждением. Все, чего он от нее ожидает, чего ни потребует, она исполнит с наслаждением, ослепленная неожиданной страстью. Такой пикантности он и ожидал от этой интрижки, в определенном смысле необходимой ему для осуществления его планов.

Режиналь счел, что Луиза готова к настоящим любовным утехам и находится в прекрасной форме. Теперь она его обожает, и нет ни малейшей причины, чтобы в настоящую минуту она опасалась Мари или Жюли.

Однако, будучи опытным дипломатом, он решил еще сгустить краски:

– Луиза, мы должны быть начеку. Я вам дал это понять только что, рассказав, что за мной шпионили. Кто-то наверняка заинтересован в том, чтобы узнать, как я себя чувствую в стенах этого дома. Значит, я должен действовать осмотрительно и осторожно. Остерегайтесь и вы пересудов! Если кто-нибудь заподозрит нашу связь, то либо положит этим отношениям конец, либо намеренно причинит нам зло, на нас станут клеветать… Вы меня понимаете?

Она кивнула.

Все, что исходило из его уст, было поистине мудро и прекрасно!

– Ну да, – продолжал он, – возможно, злодей распустит слух, что я – любовник Мари или ваш, а все ради того, чтобы подорвать могущество вашей кузины или просто очернить ваше имя. Было бы благоразумно дать понять, что я не принадлежу ни Мари, ни вам, а, к примеру, влюблен в Жюли…

При этой мысли она улыбнулась. Она не могла себе представить Режиналя, находящегося в связи со служанкой.

– Да, да, – настойчиво продолжал он. – Жюли может служить отличной ширмой. Время от времени я, желая подразнить наших врагов, буду нарочно ухаживать за Мари или лучше то за ней, то за вами… А в разговорах еще и дам понять, что мне нравится Жюли…

Теперь он и сам смеялся, словно его веселила мысль о дьявольской шутке, которую он собирался сыграть с вероятными клеветниками. Луиза им восхищалась. Как она могла в нем сомневаться?

Он встал, прошелся по комнате и изрек:

– Итак, необходимо приготовиться, дорогая Луиза, и не принимать за чистую монету все, что вам скажут.

От восхищения она не могла вымолвить ни слова.

– Обещаете? – осведомился он. – Надеюсь, вы мне доверяете?!

– О да, Режиналь!

Он расстегнул камзол, потом подошел к канделябру и задул три свечи. После чего обернулся и проговорил:

– Снимите рубашку, Луиза. Здесь душно. А этот слабый свет не оскорбит вашего целомудрия… Поторопитесь. Уже поздно, скоро вам идти к Мари.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Похороны

Громко звонили колокола Сен-Пьера. Уже палящее солнце сияло в голубоватом небе, окаймленное серебристыми облаками.

Окончив туалет, Режиналь, натертый душистыми маслами, напудренный и напомаженный, отворил окно и выглянул во двор. Две лошади, привязанные к железным кольцам входной двери, безуспешно тянулись длинными мордами к зелени.

Мобре пробыл у тела генерала до самого утра и покинул его комнату лишь после прихода обоих Пьеротенов, которые принесли гроб. Тогда он направился к Мари предупредить о том, что настала пора положить покойного в гроб. Наконец вернулся к себе и немного привел себя в порядок после беспокойной ночи.

Лошади принадлежали тем, кто сейчас закрывал гроб. Было очевидно, что лошади подобной породы не предназначались для военных, судя по широким бабкам, широким спинам и крепким ногам, мощным и прямым, словно колонны. Животные были настолько тяжелы и неуклюжи, что шевалье улыбнулся своей мысли: пожалуй, наездники верхом на такой кляче чувствуют себя не хуже, чем в собственной постели.

Он был готов и вышел, подумав, что, может быть, понадобится Мари и в любом случае его присутствие рядом с ней в эту важную минуту просто необходимо.

Когда он вошел, гроб уже заколотили.

Это был массивный ящик, сбитый из досок красного дерева, настолько свежего, что, пока гроб перевозили из Сен-Пьера в замок Монтань по залитой солнцем дороге, словно оцепеневшей и обезлюдевшей в это время, на свежеоструганных досках выступила смола. Гроб был сколочен наскоро, так как в тропиках принято хоронить умерших в день смерти.

Мари была здесь; она застыла, наблюдая, как двое мужчин вгоняют в дерево последние гвозди. Она даже не повернула головы, когда Мобре вошел и стал рядом с ней, скрестив руки на груди; он принял то же положение, что и вдова, и не произносил ни слова.

Свечи еще горели. В комнате были только приоткрыты ставни, чтобы рабочим легче работалось; теперь они уже сделали свое дело и приготовились уйти.

Яркие блики играли на медных орнаментах по краям гроба и на ручках.

Двое мужчин сдержанно поклонились и пошли к двери. В это мгновение на пороге появилась Луиза де Франсийон. Она обвела комнату взглядом и сказала:

– Здравствуйте, кузина.

– Здравствуйте, Луиза, – недрогнувшим голосом отвечала Мари.

Режиналь успел перехватить красноречивый взгляд, который вместо приветствия ему бросила девушка. Однако он остался невозмутим; в ответ у него лишь едва заметно дрогнули веки да шевельнулись губы, но он так ничего и не произнес. Однако его настолько поразило самообладание Мари, что он обратил все свое внимание на женщину, решив за ней понаблюдать.

Вдова генерала была бледна, но во всем ее облике читалась решимость. Она уже не обращала внимания ни на Луизу, ни на шотландца. Должно быть, она горячо и проникновенно молилась, не сводя глаз с гроба красного дерева, навсегда скрывшего от нее любимое лицо. Мари перекрестилась, после чего полуобернулась и взглянула на присутствующих.

Она заметила, что Луиза выглядит измученной:

– Вы устали, кузина. Вам бы тоже не мешало хорошенько отдохнуть. От всей души благодарю за заботу в эти тяжелые для меня минуты; и вам спасибо, шевалье… К сожалению, бедные мои друзья, на этом ваши мучения не кончаются!..

Она вздохнула.

– Мадам! – заговорил Режиналь. – Вы знаете, что можете на меня положиться, как на родственника, на брата; так было всегда и при любых обстоятельствах.

– Мне это известно. Еще раз спасибо. Она обратилась к кузине:

– Луиза! Прошу вас принять вместо меня всех посетителей.

Девушка кивнула, и Мари продолжала:

– Пойду приготовлю траурное платье…

Не прибавив больше ни слова, она твердой походкой вышла из комнаты.

Режиналь и сильно взволнованная Луиза остались стоять лицом друг к другу. Шотландец решал про себя, чем объясняется ее волнение: тем, что ее переполняет связывающая их отныне тайна, или торжественность минуты, которую она переживает в тени усопшего.

Луиза сделала шаг навстречу шевалье и пролепетала:

– Режиналь, я разбита, я сама не своя. Думаю, что не смогу присутствовать на похоронах. А вы?

– Я? – холодно переспросил он. – По многим причинам мое присутствие может кое-кому не понравиться, как я полагаю.

– То есть как? Вы были другом генерала и его жены!..

– Разумеется. Если бы генерал не занимал столь высоких постов на острове, я не колебался бы ни секунды. Но надобно взглянуть на вещи прямо, надлежит быть откровенным. Не сочтите мои слова циничными, дорогая Луиза, но на похоронах всех будет волновать вопрос не столько о том, кого провожают в последний путь, сколько о преемнике губернатора Мартиники… Подумали ли вы о том, какие будут строиться догадки, какие будут составляться комбинации? Задавались ли вы вопросом, сколько честолюбивых мечтаний пробудила и даже породила эта смерть?

– Верно… Но вы-то здесь ни при чем, Режиналь…

– Я – иностранец, – величаво произнес он в ответ, – и не должен об этом забывать. Меня ненавидят именно потому, что я другой национальности. Приди я на похороны генерала Дюпарке, меня не преминут обвинить в тайной подготовке дворцового переворота!

Она опустила голову.

– Зато вы, Луиза, обязаны сделать над собой усилие, вы должны взять себя в руки и присутствовать там непременно!

Она с трудом сглотнула слюну, всем своим видом словно желая показать: «Какая жалость! Я бы предпочла остаться с вами!»

Он схватил ее за запястье и зашептал с таинственным видом:

– Луиза! Отныне мы не можем себе позволить ни малейшей оплошности или неосторожности.

Он выпустил ее руку и подошел к окну: его внимание привлек какой-то шум. Подавшись вперед, через приотворенные ставни увидел, как несколько всадников въезжают через железные ворота.

– А вот и те, кого вы ждете и должны принимать, – презрительно процедил он. – Поторопитесь, Луиза!

Он вернулся к ней и буквально вытолкнул ее в коридор, словно подозревал, что она способна на нежелательный шаг.

Режиналь де Мобре с удовлетворением наблюдал сквозь щели в ставнях, как выезжает небольшая процессия, увозя к форту Сен-Пьер на лафете пушки, запряженной тремя лошадьми, тело генерала.

Шнуры покрова на гробе поддерживали капитан Байярдель, капитан Летибудуа де Лавале, господин Левассер и колонист Лафонтен.

Шотландец ни с кем не хотел встречаться. Заперся в своей комнате и оттуда следил за происходящим. Он видел, как Мари в сопровождении отца Шевийяра и отца Бонена вышла во двор, закутавшись в длинную траурную вуаль. Мари держалась молодцом. Шевалье с восхищением про себя отметил, как мужественно она переживает огромное горе, какую силу духа проявляет в тяжелых для нее условиях.

Потом конский топот стал затихать; смолкли заупокойные гимны, распеваемые обступившими гроб миссионерами, и солнечное утро, подходившее больше для праздника, нежели для траура, вступило в свои права.

Процессия была уже далеко, когда Режиналь не спеша спустился по лестнице в большую гостиную.

В Сен-Пьере продолжали звонить колокола. Шотландец отворил дверь в буфетную и застал там Сефизу и Клематиту; обнявшись, обе рыдали с подвываниями. Заметив шевалье, они разом пронзительно вскрикнули и хотели было убежать, словно застигнутые врасплох. По правде говоря, чернокожие рабыни были потрясены более атмосферой торжественности, в которой прошла недолгая и простая церемония прощания в замке Монтань, нежели самой смертью повелителя Мартиники.

Режиналь взглянул на них с раздражением и довольно грубо спросил:

– Где Жюли?

Он держался сухо и властно, и негритянки замерли как завороженные. Однако они так и не ответили, Режиналю пришлось повторить вопрос. Наконец Сефиза решилась:

– Моя видеть, как она искать…

Она вопросительно посмотрела на Клематиту.

– Вина или как? – спросила та.

Режиналь не стал настаивать. Он громко хлопнул дверью и направился в комнату субретки. Но едва он миновал гостиную, как столкнулся с Демаре.

Лакей отличался высоким ростом и крепким сложением. Однако он сутулился, словно крестьянин, привыкший копаться в земле; на низкий лоб спадали нечесаные волосы, а плутоватые глаза глубоко запали. Неспешной походкой он направлялся во двор, куда его призывало какое-то дело. Было мгновение, когда Режиналь едва не бросился на него, чтобы потребовать объяснений. К несчастью, он позабыл шпагу в комнате, а в руках у него не было ни палки, ни дубины, как говорят негры, чтобы отходить плута по заслугам. Шевалье следил за тем, как лакей удаляется. Тот, внешне забитый и неотесанный, шел, глядя прямо перед собой, даже не повернув голову и, казалось, не заметив шевалье. Режиналь усомнился, не ошибся ли он накануне, приняв лакея за злоумышленника, скатывавшегося вниз по лестнице. Конечно, в темноте немудрено было и ошибиться, однако он отчетливо разглядел мужчину, а в замке Монтань, кроме него и Демаре, мужчин не было, что и показалось ему весьма убедительным доводом.

Он пошел прочь и постучал в комнату Жюли. Не дожидаясь ответа, потянул задвижку и еще раз оглянулся на лакея. Тот заглядывал с улицы в окно, прильнув лицом к стеклу, как если бы снова за ним следил. Режиналь почувствовал, что его охватывает необузданный гнев. Он, несомненно, бросился бы в погоню за Демаре, но в эту минуту подошла Жюли и воскликнула:

– Шевалье! Здравствуйте… Вам что-нибудь угодно?

– Да, черт возьми! – вскричал он. – Мне бы хорошую шпагу или палку в руки! Уж я бы проучил наглеца, что подслушивает под дверьми и шпионит за мной!

– О ком это вы? – звонко рассмеялась субретка.

– О Демаре!

Жюли еще пуще захохотала, грациозно покачивая головкой, отчего задрожали колечки ее волос.

– Да на что вам Демаре? Как это он умудрился так вас рассердить?

Режиналь смотрел на девушку, и ее изящество, красота, веселость заставили его позабыть о своем гневе. Он ничего не ответил, только улыбнулся и сказал:

– Ах, плутовка! Полагаю, вы можете сообщить мне об этом человеке такое, чего мне самому и не придумать!

– Вот я бы удивилась!

– Но не я! Не настолько я глуп или слеп, чтобы не догадаться: Демаре был вашим любовником!

– Моим любовником?! Скажете тоже!

– Ах, черт!.. Если память мне не изменяет, однажды вечером вы дали мне это понять. Не хотели оставаться со мной, как вы говорили, потому что в постели вас ждал Демаре.

– В конце концов это возможно, – с равнодушным видом признала Жюли.

Мобре окинул субретку строгим взглядом; он почувствовал в душе укол ревности.

– В таком случае знайте, что мне это совсем не нравится, – обронил он. – Надеюсь, вы не придаете этому типу большого значения, однако он повел себя со мной настолько нагло, что впредь я не потерплю, чтобы он вокруг вас крутился.

– Если я правильно вас понимаю, шевалье, – не моргнув глазом, возразила девушка, продолжая усмехаться все более вызывающе, – мне запрещается принимать его в своей комнате?

– С нынешнего дня я обязан следить в этом доме за порядком, – заявил он. – И я ни под каким видом не допущу осуждаемого моралью распутства, которое порождает самые низменные и подлые сплетни, направленные против тех, кто живет под этой крышей. Это особенно важно теперь, когда не стало генерала.

– Стало быть, вы берете на себя заботу о моей личной жизни. Так я стану свободнее?

– Вот именно! Вы прозорливы.

Жюли хохотнула:

– Итак, распутничать отныне можно вам, но не Демаре и не мне!

– Я говорю исключительно о Демаре, – уточнил он. – Если понадобится, я его прогоню.

Жюли задумалась, потом с лукавым видом продолжала:

– А вы, может, и правы, шевалье. Я непременно поговорю об этом с госпожой Дюпарке. Приведу ей ваши доводы и попрошу переселить Демаре подальше от моей комнаты. – И, помолчав, насмешливо прибавила: – Может, вам тоже сменить комнату?

– Напрасно, дорогая Жюли, шутите! Вопрос-то серьезный. Откуда взялся этот Демаре?

– Его привез из Франции генерал в одно время с мадемуазель де Франсийон.

– И чем он занимается?

– Да всем. Не гнушается ни самой черной работы, ни деликатнейших поручений. Безотказен, неутомим… Это говорю вам я, а вы знаете: кое-что и мне известно!

– Хватит! Довольно, Жюли!

Он прошелся по комнате, прежде чем продолжил:

– Я, кстати, пришел к вам совсем не с этим. Не угодно ли вам прогуляться со мной по окрестностям?

Она разинула рот от изумления, потом, прикинувшись полной дурой, – это свидетельствовало о том, что шевалье имеет дело с хваткой девицей, – удивленно спросила:

– А как же мои обязанности, шевалье? Обязанности!.. Не кажется ли вам, что после похорон госпожа Дюпарке привезет сюда много народу из Сен-Пьера? Всем им сильно захочется есть и пить, и их придется принять достойнейшим образом, а?

Он прокашлялся:

– Лучше бы принять этих людей так, чтобы им навсегда расхотелось сюда возвращаться. Вижу, Жюли, вы не устаете удивляться. А ведь, кажется, не трудно понять: теперь, когда такого сильного и волевого человека, как генерал, не стало в доме, могу поспорить, что у мадам появится много поклонников… Если мадам попадется на эту удочку, вполне вероятно, что в один прекрасный день она вдруг обнаружит змею, пригревшуюся у нее на груди…

– Неважно, – с вызовом заметила Жюли, – что в эту минуту хоронят нашего несчастного генерала и что я, кажется, разгадала ваши намерения. Может, вы наберетесь терпения и подождете до вечера?

Он не сдержал улыбки при воспоминании о свидании в его комнате. Так она его не забыла? Несмотря на плохое настроение, она, стало быть, готова прийти.

– Будь вы паинькой, вы не отказались бы отправиться со мной за город, – объявил он. – Мне многое нужно вам сказать, но с тех пор как этот олух-лакей подслушивал у меня под дверью, я стал подозрителен. Опасаюсь разговаривать здесь.

– У нас много времени впереди, шевалье, поверьте! Но вы должны понять: сегодня в доме много дел и нам не до шуток.

Говорила она вполне серьезно, и он это увидел. Про себя же подумал, что его затея с искренней и прямодушной Жюли обречена на провал, и благоразумно отступил.

– Может показаться, – вздохнул он, – что я ненавижу Демаре. Правда, он сильно меня разозлил, когда стал за мной шпионить. Я бы хотел знать одно. Говорит ли этот человек на каком-нибудь языке, кроме родного, то есть французского?.. – А на диалекте прибавил в виде восклицания: – «И Бог знает на каком французском!»

– Конечно! – отозвалась Жюли. – Начинает осваивать и другой, как все здесь…

– Ну да? – внезапно заинтересовался Режиналь. – Что же это за язык?

Она потомила его немножко, потом рассмеялась:

– На креольском!

Иными словами, тарабарщина – французские слова или, вернее, нормандские, пикардийские, гасконские, пуатвинские, изуродованные в устах грубых негров, – на которой говорят рабы. Они изобрели собственный синтаксис, по виду упрощенный, но на самом деле такой же сложный, как их изуродованные мозги.

– Вы не поймете ни слова, шевалье! – заверила Жюли; она была рада возможности его задеть. Но Режиналь самоуверенно улыбнулся и возразил:

– Вот тут вы ошибаетесь, прекрасное дитя. Не забывайте, я провел на этом острове многие годы…

Со значением взглянув на ее мощную грудь, выпиравшую из пестрого корсажа, он, исподтишка усмехнувшись, выговорил совершенно невообразимую фразу, имевшую следующий смысл:

– Когда женщина не спешит, она поддерживает груди; когда же несется на всех парусах, она их выставляет наружу.

– О, шевалье! – в притворном смущении воскликнула Жюли; она прекрасно все поняла, но почувствовала в его словах намек. – Так вот почему вы приглашали меня за город?

Режиналь отрицательно покачал головой. Он был доволен тем, что сейчас узнал. Нет, Демаре ни у кого не состоял на службе и не был шпионом! Да, кстати, кто бы мог подозревать Режиналя и нанять для слежки за ним этого лакея?

Мобре пытался убедить себя в том, что его опасения напрасны, что у Демаре слишком тупое выражение лица, он ограничен и не способен быть проворной и сообразительной ищейкой!

– А не знаете ли, Жюли, – на всякий случай спросил он, напустив на себя равнодушный вид, – чем занимался Демаре до того, как приехал на Мартинику?

– Был лакеем в семействе Дюпарке. У господина де Миромениля, если не ошибаюсь…

Он почувствовал, как рассеиваются последние его сомнения. Но, как он и сказал, Демаре своего дождется! Опасен он или нет, а проучить его как следует не помешает, и при первой же возможности. Режиналь наберется терпения, пускай и Демаре подождет… Недолго осталось!

– Прелестница Жюли! – продолжал шевалье. – Раз уж вы не желаете отправиться со мною за город, подарите мне хотя бы дружеский поцелуй, и забудем наши разногласия двух влюбленных голубков.

– А ваша лошадь по-прежнему спотыкается?

– Почему вы спрашиваете?

– Да так… Вспомнила, как мы с вами ездили кататься на хромой лошади и вам приходилось время от времени давать ей отдохнуть…

У него перед глазами сейчас же всплыло его первое путешествие на Мартинику; он вспомнил, как, покинув Мари после приятно проведенной ночи, вдруг на обратном пути почувствовал неодолимую тягу к субретке.

Он ласково улыбнулся. Потом неожиданно схватил Жюли за запястья и стал искать ее поцелуя.

Несомненно, эта игра нравилась Жюли, потому что поймать ее оказалось несложно; кроме того, поединок с шевалье ее утомил. Тем не менее она довольно ловко увернулась, что свидетельствовало об опыте Жюли в общении со слишком предприимчивыми соблазнителями.

Мобре мужественно перенес свое поражение, проговорив:

– Вы мне напомнили о том, что произошло с Анной Австрийской несколько лет назад в епископском саду в Амьене; безумно влюбленная в герцога Букингемского, она, очутившись в его объятиях, закричала, когда он зашел слишком далеко.

– Ну что же, – возразила Жюли, – этот крик королевы является для меня доказательством того, что она совсем не любила герцога!

– Или закричала потому, что герцог слишком медлил, перед тем как далеко зайти… – подытожил Режиналь.

Тем временем он выпустил Жюли, но потом снова повел наступление. На сей раз он, возможно, и одержал бы победу, однако неожиданно раздался громовой раскат, от залпа сотни пушек дрогнула земля, а вместе с ней и замок Монтань.

С Режиналя слетела самоуверенность, он вздрогнул и думать позабыл о Жюли. Та тоже вздрогнула, однако почти сейчас же взяла себя в руки.

– Шевалье! – рассмеялась она. – Вы испугались!.. А ведь это форт прощается с нашим генералом.

Не успела она договорить, как он уже и сам догадался о том, что произошло, и опять заулыбался.

– Идемте ко мне, Жюли, – пригласил он. – У меня в комнате есть морская подзорная труба, и с террасы замка мы увидим все, что происходит в Сен-Пьере.

* * *

Открывшееся зрелище заставило их забыть о размолвке. Они смотрели на лафеты пушек, молчавшие со времен взятия Карибских островов и уже зараставшие травой.

Вооружившись подзорной трубой, Мобре наблюдал за рейдом, за разыгрывавшимися в форте сценами, за всем происходившим там, время от времени у него вырывались восклицания. Субретка в нетерпении топнула ногой:

– Шевалье, дайте же взглянуть!.. Прошу вас, дайте трубу…

Он охотно подчинялся. Сам же вставал у Жюли за спиной и, пока она смотрела в подзорную трубу, прижимался к ней, положив руки ей на плечи, и указывал, куда смотреть.

Жюли тоже роняла восклицания. Она узнавала и называла знакомых жителей Сен-Пьера, оплакивавших генерала и утиравших платками слезы, разглядывала пышные костюмы различных родов войск и полиции, необычайно красочных на сине-зеленом фоне. Мобре занимало совсем другое. Он выпустил плечи субретки, и его руки заскользили по ее груди и бедрам, словно он лепил статую. Она не сопротивлялась, оставаясь равнодушной к его ласкам, волновавшим ее, казалось, не больше, чем мраморную мадонну. Мобре подумал, что сила привычки лишила ее чувствительности.

Наконец она вернула ему подзорную трубу и воскликнула:

– А как же мои обязанности, шевалье! Мои обязанности!.. Я тут с вами теряю время, это вы во всем виноваты!..

Он ничего не ответил и в свою очередь взглянул в сторону залива. Увидел там около пятидесяти полуодетых мужчин, с головы до пят раскрашенных в ярко-красный цвет и построившихся в каре у входа на кладбище. Это была делегация с Карибских островов. Неподалеку от них – отряды полиции, возглавляемые офицерами на лошадях.

В знак траура солдаты опустили мушкеты и копья. Тем временем пушки форта и все вооруженные мушкетами солдаты выстрелили, грянувший грохот должен был свидетельствовать о горе жителей, провожавших гроб со своим повелителем или, скорее, горячо любимым отцом здешнего народа.

Вскоре пальба стихла. Провожавшие рассыпались, а затем снова выстроились вдоль дороги, растянувшись на три километра, и двинулись к форту; процессия походила на пеструю змею, которая разворачивает свои кольца и извивается на луговой зелени.

Режиналь де Мобре сложил подзорную трубу, поискал взглядом Жюли и убедился в том, что она исчезла.

Он пожал плечами.

Для него начиналась новая игра. Он выбросил субретку из головы и вернулся в дом ждать Мари, а заодно посетителей с соболезнованиями, непременными при подобных обстоятельствах: одни захотят поддержать ее в горе, другие – посмотреть, как она переносит новое свое положение вдовы.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Славословия в адрес покойного

Те, что надеялись поглазеть на то, как Мари встретила свое вдовство, были разочарованы, во всяком случае – в начале приема.

Многие участники похорон пожелали во что бы то ни стало проводить вдову, и вот в просторной гостиной замка, еще не до конца восстановленного после извержения Лысой горы, собрались вместе отец Шевийяр и отец Бонен – глава иезуитов, большой друг и покровитель покойного; несмотря на преклонный возраст, он без колебания отправился из Фор-Руаяля в Сен-Пьер. Их обоих сопровождал Мерри Рулз де Гурсела, молодой дворянин, помощник губернатора, на которого, по всеобщему мнению, будет возложена огромная ответственность, в связи с чем возрастет и его влиятельность.

Из военных присутствовали: капитан Байярдель, капитан Летибудуа де Лавале и господин де Лауссей, командир шефской роты полиции. К ним присоединились колонисты Босолей, Сигали и Виньон, всегда проявлявшие по отношению к генералу безмерную преданность и верность.

Образовались и другие кружки; здесь – господина Вассера, главу доминиканцев отца Фейе, колониста Пленвиля дю Карбе; там – судью Фурнье, начальника полиции и судьи по гражданским и уголовным делам Дювивье, интенданта Лесперанса и, наконец, капитана Лагарена, который расхаживал взад-вперед, прислушиваясь к разговорам.

У Мерри Рулза было подходящее к случаю выражение лица. Зато пока длились грандиозные похороны, о которых каждый из присутствующих еще хранил волнующее воспоминание, и все стояли с сокрушенным видом, Мерри Рулз смотрел непреклонно, и строгость отразилась в его уже начинавших заплывать чертах красного лица.

Теперь же всем своим существом он являл беспокойство и нетерпение. Он не без основания полагал, что в ближайшие дни решится вопрос о его власти и состоянии. По силам ли будет Мари заменить покойного?.. Не сочтет ли ее, напротив, Высший Совет неспособной для отправления сложных обязанностей? Это маловероятно, если Мари сама потребует от Совета объявить ее преемницей мужа. Ведь именно губернатор острова назначал членов Совета, а теперь Совет должен указать королю на нового губернатора по своему выбору. В любом случае наследует Мари Жаку Дюпарке или нет, он, Мерри Рулз, станет чем-то вроде регента. Необходимо сделать так, чтобы Мари ему повиновалась, слушалась, следовала его советам! Теперь Мари лишь слабая женщина в трауре, которой подобает скорее заниматься воспитанием собственных детей, а не управлением острова… Наконец, если Мари не потребует для себя полномочий Дюпарке, нет сомнений, что Высший Совет назначит Мерри Рулза, помощника губернатора, на эту высокую должность…

Правда, подобное назначение Высшего Совета потребует утверждения короля… Да разве король знает, что делается на Мартинике? Станет ли он налагать вето на назначение Совета, будь то Мари или помощник губернатора?..

После смерти Дюпарке такие мысли ни на минуту не покидали Мерри Рулза, и похоже, не только его.

Он мог отметить знаки внимания, которые вдруг стали ему оказывать знакомые, будто пытаясь завоевать его благорасположение и дружбу.

Отец Бонен, глава иезуитов, человек высочайшей культуры, пользующийся всеобщим уважением и обязанный своим назначением самому кардиналу де Ришелье, по достоинству оценившему его ум и прозорливость, не упускал из виду ни один из вопросов, столь сильно беспокоивших Мерри Рулза, однако в этот час его, казалось, привлекла другая проблема.

Не с умыслом ли он высказывал некоторые замечания, с любопытством встречаемые присутствующими?

Режиналь де Мобре покинул, наконец, свою комнату, дабы кому-нибудь не бросилось в глаза, что он избегает собравшееся общество. Он спустился вниз неслышными шагами, стараясь остаться незамеченным, что было нетрудно, поскольку каждый кружок был увлечен беседой. Мобре направился к отцу Бонену и Мерри Рулзу.

Он подошел в ту минуту, когда глава иезуитов говорил:

– Дорогой мой майор, я уже указывал капитану Байярделю на опасность, угрожающую процветанию острова со стороны морских разбойников, вооруженных командором де Пуэнси на своем острове Сент-Кристофер. Я имею в виду тех грабителей и убийц, как испанцев, так и англичан, с которыми мы, однако, сейчас не воюем. Бандиты добираются даже до наших берегов и убивают здесь несчастных колонистов…

В это мгновение отец Бонен заметил шевалье де Мобре. Режиналь отвесил почтительный поклон. Иезуит в ответ улыбнулся и едва кивнул головой.

– Отец мой! – обратился к нему шотландец, видя, что священник умолк. – Позвольте вам напомнить, что я побывал у вас с визитом несколько лет назад, когда приезжал повидаться с генералом Дюпарке по поводу секрета отбелки сахара…

– Я отлично вас помню, сын мой, – отозвался тот. – Вы – шотландец, вас зовут Мобре…

– Совершенно верно, – подал голос шевалье.

Мерри Рулз окинул Режиналя долгим взглядом, не то гневным, не то злобным, не то тревожным. Однако он приветствовал шевалье широким взмахом шляпы с плюмажем, и тот не преминул ему ответить.

– Я прибыл, господа, – пояснил Режиналь, – в день смерти великого человека, преданного нынче земле, но должен вам сказать, имел возможность и раньше оценить его необыкновенные качества. Для острова Мартиника и его обитателей это тяжелый удар… – Он глубоко вздохнул и продолжил: – Отец мой! Я слышал, как вы рассказывали о морских разбойниках, что убивают и грабят беззащитных колонистов. Полагаю, речь идет о тех, кто зовет себя флибустьерами и без зазрения совести пиратствует в Карибском море! Во время путешествий я наслышался немало страшных историй о том, как жестоко эти люди мучают пленников… Мне рассказывали, один капитан из Сент-Кристофера приказал посадить в сырой трюм английского капитана, словно простого матроса…

– Вы шотландец! – усмехнулся отец Шевийяр.

– Разумеется, – подтвердил Мобре не смущаясь. – Но я рассказал об английском капитане вовсе не из соображений шовинизма. Никто, увы, лучше меня не знает, что существуют экипажи флибустьеров-англичан, которым нет равных в низости и жестокости даже среди флибустьеров командора де Пуэнси… Сверх того, должен ли я вам напомнить, что именно господин де Пуэнси давно связан с капитаном Варнером из Сент-Кристофера, одним из моих соотечественников…

Мерри Рулз очень внимательно выслушал все, что сказал шотландец. Ему тоже приходилось видеть, как орудуют флибустьеры. Он не мог забыть ухватки капитана Лефора, его оскорбления в отношении самого Рулза и лейтенанта Пьерьера.

В общем, Мерри Рулз, как никто другой, ненавидел флибустьеров и всех пиратов, и пожалуй, никто так не желал их уничтожения. Он уже принял решение, что все члены экипажа первого же арестованного флибустьерского судна будут вздернуты, едва только удастся добыть доказательства их грабежей и убийств.

Он счел необходимым уточнить:

– Я уже распорядился, чтобы казнили без промедления всех пиратов, которые приблизятся к нашим берегам. К величайшему сожалению, должен сегодня признать, что генерал не полностью разделяет мое мнение на этот счет и неоднократно уже отклонял мои проекты.

Мобре, в свою очередь, присмотрелся к советнику губернатора. Он не мог забыть, что Мерри Рулз хотел было купить Гренаду с островами для генерала Дюпарке, а тот собирался сделать то же приобретение для графа де Серийяка и не сделал этого лишь благодаря дипломатии и в особенности изворотливости, какую он, шевалье, сумел проявить перед Мари, обращаясь то к угрозам, то к ласкам.

– Господа! – продолжал отец Бонен. – Сегодня я должен подать жалобу на голландское судно, – я говорю «голландское судно», потому что речь идет об уроженцах этой страны, – но, по правде сказать, на гафеле корабля развевался черный флаг, да как нагло! Может быть, впервые в истории мы встречаемся с вооруженными до зубов убийцами, которые открыто афишируют свои преступления: ох уж этот черный флаг!

– Отец мой! Не скажете ли вы нам, что сделала команда с этого голландского судна? – слащаво пропел Мобре.

– Разумеется! Меньше месяца прошло с тех пор, как корабль их пришел в Анс-де-Реле. Кажется, он пересек канал Сент-Люсия и попытался бросить якорь у Сент-Анн, но дикари карибского племени, занимающие эту часть острова, напугали команду. Пиратов видели жители Сент-Люсии… Короче говоря, судно причалило к берегу и высадилось два десятка разбойников, которые набросились на город, грабя все на своем пути, опустошая склады, захватывая табак и урожай сахарного тростника… Не удовлетворившись этим подвигом, бандиты взялись за женщин. Мужья первых красавиц спаслись лишь благодаря самоотверженности своих несчастных жен, тем пришлось отвлечь негодяев на себя!..

Мерри Рулз принял скорбное выражение лица.

– У нас, к несчастью, всего три сторожевых корабля, – промолвил он. – И этого недостаточно для обеспечения нашей безопасности. Я все-таки прикажу капитану Байярделю, чтобы он обошелся с бандитами, как с карибскими квартеронами!

– Разумеется, – одобрил отец Шевийяр. – Эти голландцы переходят все границы. Мне недавно докладывали, что вблизи Фон-Капо появился корабль английских флибустьеров. Нет сомнений в том, что у него были иные намерения, нежели у того, о котором рассказывал его превосходительство, но там, к счастью, предупрежденные колонисты открыли мушкетный огонь, и английское судно ушло.

– Англичане опаснее французских или голландских флибустьеров, – заметил отец Бонен. – Шевалье де Мобре меня извинит, но хотя мы и не находимся с этим народом в состоянии войны, совершенно очевидно, что Англия зарится на наши владения. Нам уже не раз приходилось отбиваться… Господин Кромвель, – с хитрой усмешкой прибавил он, – с удовольствием бы взял нас под свой протекторат, как он поступил со своей страной…

– По-моему, англичане страшнее голландцев, – подтвердил отец Шевийяр.

Режиналь обернулся к нему. Он был немного бледен и, несмотря на то что старался сдерживаться, почти сорвался на крик:

– Вы намекали на мою национальность, отец мой; позвольте же мне защитить англичан, напомнив вам, что не так давно французский пират по имени Лефор высадился в Сен-Пьере и атаковал город. Доказательством тому служит следующее: если не ошибаюсь, помощь к вам пришла от английского корабля…

Договорить он не успел: его прервал громовой голос:

– Неужели, сударь?! Да что вы говорите! Не повторите ли вы для меня еще раз то, что сейчас сказали?

Мобре обернулся и узнал капитана Байярделя. Того привлекло упоминание о Лефоре, и он оставил свой кружок, чтобы защитить репутацию друга.

Режиналь поколебался, но наконец решился:

– Я лишь напомнил, сударь, что некоторое время тому назад французский пират напал на Сен-Пьер.

– Вы лжете, сударь! – грубо бросил капитан, выпрямляясь во весь рост, и вдруг предстал мускулистым великаном. – Лжете, потому что упомянутого пирата, чье имя вы не смеете повторить, звали Ив Лефор. Ив-Гийом Лефор, сударь! Остров вот-вот должен был стать добычей дикарей, Карибских и, так сказать, английских, – англичане сговорились с представителями племени, – а капитан вмешался и выстрелил из пушки… Доказательства, сударь? Спросите тогда у вдовы генерала Дюпарке; она вам скажет, что благодаря вмешательству Лефора были спасены остров, ее супруг, она сама, ее дети и все жители…

Мобре дрожал всем телом. Дикой злобой горели его глаза. Он раскаивался, что затронул эту тему, хотя был готов на все ради уничтожения флибустьеров, мешавших англичанам развернуться в водах Карибского моря; однако он не мог вынести, чтобы с ним обращались как с вралем, и кто?! Этот наглый великан, уличивший его во лжи!

Он сглотнул слюну, взял себя в руки и сухо, но довольно вежливо произнес:

– Должно быть, меня плохо информировали, сударь. С вашей стороны довольно было бы замечания. Я готов поверить, что вы располагаете многочисленными доказательствами… Тем не менее никто не дал вам права называть меня лжецом. Этого оскорбления я бы вам не спустил, капитан, но отношу его на счет вашего душевного состояния после перенесенного потрясения.

– Я к вашим услугам, сударь, – молвил Байярдель. – Если вам угодно получить удовлетворение, можете мною располагать.

Он положил руку на гарду своей шпаги и бросил на неприятеля пылающий взгляд.

Отец Бонен решил вмешаться, мягко разведя обоих мужчин своими изящными, но крепкими руками:

– Дети мои. В такой печальный день!.. Не надо ссор, прошу вас! Всем здесь более чем когда-либо нужно сохранять благоразумие!.. Капитан Байярдель! Что, по-вашему, подумал бы о вас генерал Дюпарке, увидев, как вы готовы обнажить шпагу, когда все переживают глубокий траур?!

– Отец мой! – совершенно невозмутимо отвечал Байярдель. – Генерал знал, что я всегда готов обнажить шпагу, защищая его от врагов. В любых обстоятельствах мое оружие всегда на службе у моих друзей и начальников; невзирая на место, время и последствия своего поступка, я не остановлюсь перед тем, чтобы скрестить шпагу с любым, кто осмелится нападать на дорогих мне людей!

– Капитан Байярдель! – строго проговорил майор Мерри Рулз. – Я пока еще командир своим подчиненным! Приказываю вам успокоиться…

Все еще кипя возмущением, Байярдель, многое повидавший на своем веку и даже однажды спасший вместе со своим другом Лефором жизнь майору, собирался возразить, как вдруг Мерри Рулз властным жестом приказал ему замолчать.

– Капитан Байярдель! Вы ответите за свое поведение, которое я рассматриваю как неподчинение! А теперь довольно, можете идти.

Великан обвел всех взглядом и, поклонившись, направился к двери.

Однако спор не остался незамеченным. Он вызвал еще большее беспокойство у колонистов, таких, как Босолей, Виньон, Сигали.

Они смотрели на жизнь более трезво, чем большинство военных и даже священников, а потому беспокоились не только об имуществе, но и о возможных трудностях, которые могли возникнуть в результате преобразований в управлении островом: изменение налоговой системы, новые цены, введение нарядов – словом, новые порядки, а значит, и риск разорения их предприятий.

И они на всякий случай прислушивались к разговорам в гостиной. Ведь в замок Монтань они прибыли с единственной целью: узнать новости, которые помогут им угадать, чего ждать от жизни в будущем.

По правде сказать, они не очень-то верили в Мари Дюпарке. Ее супруг восхищал их твердостью, мужеством и всеми качествами выдающегося правителя, чья вошедшая в поговорку приветливость, а также патриархальный стиль управления широко способствовали росту колонии; они не обязаны были знать, что огромную роль в большинстве его начинаний сыграла жена. Для них Мари была всего-навсего простолюдинкой, а Пьерьер, затем сам Гурсела и еще человек десять рассказывали, что она женщина доступная, тем более способная поддаться искушению, что она хороша собой, у нее много воздыхателей и в прошлом она явно имела связь с каким-то иностранцем.

Разумеется, они были неприятно удивлены, когда в зале неожиданно появился человек, не присутствовавший на похоронах генерала: шевалье Режиналь де Мобре!

О нем, об иностранце, они говорили, когда вспоминали, как Мартиника едва не попала в руки англичан; именно он находился при Мари, когда стало известно, что на остров проник шпион, дабы сообщать врагам необходимые сведения.

Вот почему они внимательно прислушивались к словам Байярделя.

Босолей, Виньон, Сигали даже подошли поближе к кружку капитана, когда тот прощался. Великан не успел еще посмотреть в сторону двери, как Босолей, переглянувшись с приятелями, изрек:

– Господин майор! Мы с друзьями слышали, хотя это произошло помимо нашей воли, о чем вы говорили с нашими добрыми и уважаемыми отцами Боненом и Шевийяром…

Взгляды всех присутствовавших обратились в его сторону.

– Мы бы очень хотели получить уверенность на будущее – полагаю, что выражаю здесь мысль большинства колонистов Мартиники, – так вот, мы бы хотели иметь уверенность в том, что ни один пират, как и ни один дикарь не подойдет отныне к берегам острова без нашего на то желания!

Отец Шевийяр, сидевший рядом с главой иезуитов, встал, обращаясь к колонисту.

– Сын мой! – слащаво заговорил он. – Следует различать пиратов и флибустьеров. Как, впрочем, и среди дикарей бывают люди разные.

Недалеко от обоих собеседников раздался чей-то голос. Он принадлежал колонисту Пленвилю дю Карбе.

– Что тут рассуждать? – возмутился он. – С тех пор, отец мой, как жизнь наших близких под угрозой, да и наше состояние, плод нашего тяжелейшего труда, может по вине некоторых нечестивцев пойти прахом, стоит ли делать различие между мошенником, который грабит, насилует и убивает, и бандитом, который убивает, не щадит наших жен и дочерей и лишает нас нажитого? Есть ли на земле хоть один убийца, которого не осуждают небеса? Послушать вас, так, пожалуй, поверишь в это!

– Сын мой! – отвечал отец Шевийяр все так же мягко. – Существуют пираты, что совершают все преступления, о которых вы говорите, но есть и французские флибустьеры, кому мы обязаны – повторюсь вслед за капитаном Байярделем – не только нашей свободой, но и жизнью ваших жен, колонисты! Когда я говорю это, у меня из головы не выходит имя капитана Лефора!

Он помолчал, выжидая, пока стихнет поднявшийся ропот, и продолжал, но уже строже, чеканя каждое слово:

– Можно не любить Лефора, можно называть его морским разбойником! Я даже допускаю, что на его совести немало грехов, может быть, смертных грехов! Тем не менее, господа, не забывайте, что этот человек с горсткой своих людей вырвал нас из когтей дикарей! Как верно сказал капитан Байярдель, он сделал это, как нарочно, именно в ту минуту, когда английская эскадра, уверявшая, что идет к нам на помощь, отступила под угрозой его пушек!

Голос монаха зазвучал громче. Святой отец обращался теперь не только к членам своего кружка, но ко всем, присутствовавшим в гостиной. Его голос звенел, словно под сводами его церкви, все набирая силу; у слушателей захватило дух. Все замерли.

– Кроме того, – продолжал монах, – я сказал, что и среди дикарей встречаются люди разные.

Наша вера учит прощать. Сегодня я собственными глазами видел пятьдесят дикарей с Карибских островов на похоронах человека, умевшего их понимать и обращавшегося с ними человечно ради того, чтобы не повторилась резня, свидетелями которой мы были. Разве вы считали дикарями людей, что пришли бросить горсть земли на гроб, который мы предавали могиле с глубочайшим почтением к покоящемуся в нем человеку? Дети мои, взвешивайте свои слова! Я должен вас предостеречь против злобы, клеветы, злых умыслов, жертвами которых мы рискуем пасть на этом острове после смерти его повелителя, вечная ему память! Вы говорите: кое-кто заинтересован в том, чтобы посеять раздор в наши ряды! Давайте же сплотимся вокруг будущего преемника генерала Дюпарке, кто бы он ни был, раз на него укажет Высший Совет, ведь членов этого Совета назначил сам ушедший от нас дорогой наш генерал…

Полагая, что сказал достаточно, отец Шевийяр приготовился сесть. Он, очевидно, считал, что спор исчерпан и теперь все вернутся к более или менее частным разговорам.

Капитан Байярдель, поглядывавший прежде на дверь, услыхав взволнованную речь в свою поддержку, а также в защиту Лефора, внезапно остановился и ждал, чем кончится обсуждение. Теперь он тоже счел инцидент исчерпанным.

Велико же было его изумление, когда он услышал, как колонист Пленвиль воскликнул:

– Отец мой! Прошу прощения, но я не могу оставить без ответа изложенные вами доводы. Существуют дикари, которых мы можем допустить в свои ряды, например, те, которые спустились нынче со своих холмов, чтобы отдать последний долг нашему уважаемому генералу. Но есть еще между Бас-Пуантом и Кюль-ле-Саком англичане, решившиеся добраться до наших хижин и перерезать наших близких, – вы это знаете лучше, чем кто-либо еще! Что до меня, даю слово, буду их уничтожать до последнего человека и без малейшего угрызения совести!

Одобрительный гул почти заглушил его голос. Однако колонист продолжал:

– А что касается капитана Лефора, вам известно, что это бандит. По существу, он дезертир, которому генерал спас жизнь. Потом стал убийцей, который заманил в ловушку около двадцати лучших колонистов острова. Не успокоившись на достигнутом, он приложил все усилия, чтобы были приговорены к смерти многие из наших, замешанные, по его словам, в заговоре. Мне известно, что генерал помиловал этих людей, но к Лефору это помилование отношения не имеет!.. Надо ли напоминать, что он продался командору де Пуэнси, подставив прежде всего губернатора Ноэля Патрокла де Туази? И что с того дня этот негодяй вооружен? Что в его распоряжении корабль, вооруженный самим Пуэнси?

Такого капитан Байярдель вынести был не в силах. Быстрее молнии он выхватил из ножен длинную шпагу и громовым голосом взревел:

– Смерть наглецу, с чьих уст сорвались эти лживые слова!

Эфесом он отстранил капитана Лагарена и Летибудуа де Лавале, двинувшихся к нему, чтобы его задержать. На фоне ярких камзолов голубоватая сталь сверкала молнией.

Капитан Байярдель был не из тех, кто способен на предательство. Очутившись перед колонистом Пленвилем, он прокричал все так же угрожающе:

– Дайте этому человеку оружие! Пусть кто-нибудь даст ему шпагу, и я засуну обратно ему в глотку все те глупости, которые достигли вашего слуха.

Пленвиль сильно побледнел, отступил назад и стал искать дверь. Он знал понаслышке, что капитан умелый фехтовальщик, и был вовсе не склонен к сопротивлению, хотя только что грозил перебить население чуть ли не всех Карибских островов.

– Шпагу! Шпагу этому слепцу! – не унимался Байярдель и, кося налитым кровью глазом, искал оружие, которое мог бы сорвать с пояса у кого-нибудь из присутствующих, чтобы бросить к ногам обидчика.

В гневном ослеплении, взбешенный, он, забывшись, кинулся за шпагой к майору Мерри Рулзу. Трудно было поверить, что такой великан способен на проворство, однако он одним прыжком легко преодолел разделявшее их с майором расстояние и уже был готов вцепиться в рукоять его шпаги, как вдруг с верхней ступени лестницы послышался спокойный голос, холодный и властный; сразу становилось понятно, что его владелец прекрасно умеет справляться со своими чувствами.

Заговори сейчас сам покойный генерал, ему внимали бы с меньшим волнением.

– Кто здесь помышляет о дуэли в такой день, когда все сердца должны сжиматься от воспоминаний и страдания? Кто собирается посеять смуту в умах? Кто не желает помнить, что еще вчера генерал Дюпарке вершил справедливый суд, благодаря чему осчастливил многих на этом острове? Кто смеет обвинять такого человека, как Ив Лефор и другие, к которым сам генерал Дюпарке питал не только доверие, но и дружеские чувства?

Наступила гробовая тишина. Мари продолжала:

– Капитан Байярдель, прошу вас удалиться. Мы все переживаем печальные минуты, и я понимаю, от горя вы потеряли голову, однако я не потерплю, чтобы памяти генерала Дюпарке оказывалось неуважение в самый день его похорон.

Байярдель убрал шпагу. Широким жестом он взмахнул шляпой, подметя плюмажем широкие плиты гостиной, и, печатая шаг и гремя тяжелыми сапогами со шпорами, вышел.

Едва он скрылся, как Мари стала медленно спускаться по ступеням.

Она обвела властным взглядом растерянных гостей, словно завороженных ее величавой красотой, подчеркнутой траурными одеждами и воздушной вуалью, сквозь которую проступало несколько бледное лицо, но особенным блеском сияли глаза. Поражало то, что черты ее лица не искажало страдание, на нем читались лишь воля и твердость.

Глаза всех присутствующих были устремлены только на нее. Она остановилась на середине лестницы и внимательно, одного за другим, оглядела гостей. Ее взгляд задержался на Мерри Рулзе, который не мог скрыть сильного волнения при появлении Мари; затем она внимательно посмотрела на Мобре, взиравшего на нее с неприкрытым восхищением.

Гнев Мари миновал. Однако она объявила строго и серьезно:

– Господа! Я бы хотела, чтобы все успокоились, прежде чем мы приступим к обсуждению важнейшего вопроса, потому что от него зависит будущее острова. Только что имевшие место происшествия заставляют меня думать, что затягивание дела вместо желаемого мною мира вносит лишь раздор. Эти происшествия помогают мне осознать, что смерть моего супруга, генерала Дюпарке, тяжелая утрата для Мартиники. Ненависть, ссоры, вражда вот-вот вспыхнут на острове. Надобно действовать скоро, очень скоро… Прежде всего, прошу вас позабыть об этих недоразумениях и вести себя так, словно ничего не случилось.

Она на минуту остановилась, оценивая произведенное впечатление; гнетущая тишина по-прежнему была ей ответом, и тогда заговорила снова:

– Некоторых из вас беспокоит будущее. Они опасаются дикарей и пиратов. Позволю себе спросить их: почему они боятся, что будут хуже защищены, чем при жизни генерала? В случае атаки дикарей или флибустьеров я первая возьмусь за мушкет. Я помню и вас прошу не забывать, как я защищала этот замок от дикарей, сама стреляла из пушки и мушкетона.

Она снова помолчала. Сейчас она ненавязчиво предлагала свою кандидатуру на освободившееся после смерти ее мужа место, и все ясно поняли ее намерения.

Она продолжала:

– Я намерена как можно раньше созвать семейный совет и определить судьбу своих детей. Моему сыну Жаку всего одиннадцать лет. Но он наследник своего отца, и если и не может занять его место, то по справедливости должен наследовать его имущество.

Она увидела, как несколько человек одобрительно кивнули, и поспешно прибавила:

– Прошу майора Мерри Рулза собрать завтра же, прямо здесь, в замке Монтань, членов Высшего Совета и всех офицеров вспомогательных частей, глав обеих миссий, а также тех из именитых граждан, что были преданы моему супругу и известны своей честностью и неподкупностью.

Она умолкла. Слушатели тоже долго молчали, словно ожидая продолжения, но она сделала движение, будто хочет уйти, и сейчас же несколько человек, в том числе майор, капитан Лагарен и отец Шевийяр, устремились к лестнице, чтобы удержать Мари и в то же время быть с ней рядом.

Она остановила их властным жестом:

– Мне нужно отдохнуть. Прежде всего я хочу собраться с мыслями. Сожалею, что мне пришлось вмешаться, дабы погасить вспыхнувшую ссору. В конце концов, всегда лучше все уладить как можно раньше. Итак, до завтра, господа.

Спустя несколько минут посетители отправились в Сен-Пьер.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Шевалье де Мобре занимает боевые позиции

Едва за отцом Боненом и отцом Шевийяром, покидавшими замок Монтань последними, закрылась дверь, как Режиналь поспешил к Мари.

Его лихорадило, и вопреки тому, что он решил держаться сдержанно, его лицо озаряла радость.

Он постучал в дверь Мари, та пригласила его войти, и он с нескрываемой радостью воскликнул:

– Ах, Мари! Дорогая Мари, вы были восхитительны! Думаю, не многие женщины были бы способны держать себя с таким достоинством… Я внимательно за вами наблюдал. Вы не допустили ни единой оплошности; ваша простота, ваша твердость произвели на всех сильное впечатление…

– Благодарю за комплименты.

Он вывел ее из глубокой задумчивости. Он успел заметить, что, приглашая его войти, она стояла на коленях на скамеечке для молитв, а когда он вошел, поднялась и пересела на банкетку, обитую гранатовым бархатом.

Он подошел к ней, все еще находясь во власти возбуждения, и проговорил:

– Я во что бы то ни стало хотел выразить вам свое восхищение! У меня на родине женщины холодны и в серьезных ситуациях охотно подчиняются чужой воле. Этим они, несомненно, обязаны нашему суровому климату; по правде говоря, не думаю, что какая-нибудь знатная шотландка могла бы сравниться с вами.

Мари не сдержала ласковой улыбки. В глубине души она была горда похвалой шевалье. Ей хотелось быть властной и могущественной, а слова любезного шотландца доказывали, что она обладает необходимыми качествами и может стать преемницей супруга, вплоть до того времени, как юный Жак д'Энамбюк достигнет совершеннолетия.

– К чему вы клоните, Режиналь? – спросила она.

Он сел рядом и заглянул ей в глаза:

– Мари! Думаю, ваша речь нынче вечером сослужила вам службу, о которой нельзя было и мечтать. Майор Мерри Рулз явно собирался предложить Высшему Совету свою кандидатуру на пост начальника полиции Мартиники. Полагаю, вы одним ударом уничтожили его планы…

– То есть?

– Завтра, дорогая Мари, Совет не сможет вам отказать! На тех, кто был сегодня здесь, вы произвели сильное впечатление; в эти самые минуты по Сен-Пьеру распространяется слух, что завтра вы займете место покойного супруга.

– Не знаю, такое ли верное это дело, Режиналь, – невозмутимо отвечала она. – Вы сами упомянули о Мерри Рулзе и его планах. Если до сих пор я срывала его замыслы, от этого честолюбие этого человека не стало меньше. Можно всего ожидать от такого властолюбца, как майор. Он ловок, хитер, никогда не настаивает, если чувствует, что слабее противника, но при необходимости может прибегнуть и к клевете, лишь бы меня одолеть. Бог знает, на какие измышления он способен в эту самую минуту даже в кругу своих друзей!..

– Нет, – твердо возразил Мобре. – Думаю, сейчас вы для него уязвимы лишь в одном вопросе. Но поскольку мы это знаем, нам не следует бояться его нападения.

– А что это за вопрос?

– Вы же слышали ссору колонистов Босолея и Пленвиля, а также майора и капитана Байярделя?

– Разумеется. И что дальше?

– Спор вышел из-за разногласия по поводу некоторых слов. Отец Шевийяр полагал, что не следует смешивать карибских дикарей, явившихся с покаянием, и других, по-прежнему неукротимых, также не надо называть пиратами флибустьеров Сент-Кристофера. Откровенно говоря, вопрос не столь серьезный, но колонисты вмешались, и довольно грубо, чтобы выразить свои опасения. Они не чувствуют себя в безопасности, имея постоянную угрозу с двух сторон, – ведь они в любую минуту могут лишиться состояния. Если им верить, они в большей степени опасаются флибустьеров, нежели дикарей…

– Разве они не знают, чем обязаны флибустьерам! – рассердилась Мари. – Бог мой, до чего у них короткая память! Не будь Лефора, Байярделя, остров уже дважды мог быть не только разорен, но предан огню и мечу…

– Это мне неизвестно, – скромно признал Режиналь. – Меня здесь не было, и судить посему не могу. Зато я знаю, что флибустьеры действительно представляют постоянную угрозу. Замечу, кое-кто, вроде Лефора и Байярделя, которых вы, кажется, глубоко уважаете, в самом деле могли оказать Мартинике неоценимые услуги. Однако существуют другие пираты и они нападут без колебаний, если будут уверены в удаче… Мари раздраженно кашлянула.

– Не сердитесь, дорогая Мари, – гнул свое Мобре, – и выслушайте меня до конца: в то время как другие пираты только и ждут случая, чтобы напасть на остров, Лефор и Байярдель готовы, возможно, им помочь…

Мари с сомнением покачала головой:

– Вы преувеличиваете, нарочно сгущаете краски…

Режиналь по ее голосу понял, что она готова отступать. Это его обнадежило. Мари в самом деле не была, как уверяла, вполне уверена в чувствах Лефора и Байярделя. Может, именно потому она так хотела выразить им свою признательность. Но она знала Лефора, действовавшего без зазрения совести, ловкого, непосредственного, жаждавшего приключений и опасностей, именно авантюризм руководил всеми его поступками. Что до Байярделя, тот был его отражением. Да! Мари пришлось признать, что она ни в чем не могла положиться на таких людей, а еще меньше – защитить их в деле, в котором они заведомо потерпели поражение по причине собственной неистребимой жажды приключений.

– Надеюсь, – сказал шевалье, – что между наследством, которое вы обязаны сохранить для своих детей, и Лефором ваш выбор сделан. Вы принадлежите сыну, хотя бы ради памяти его отца. Лефору, который сегодня, может быть, еще остается честным человеком, но уже стоит на грани совершения преступления, вы не должны ничего. Ради бочонка рома или золотого слитка этот тип готов продать кого угодно. Не вам на него рассчитывать. Если общественное мнение его осудит, вы тоже не можете его не осудить, иначе наверняка себя погубите!

– Не осудить… – с сомнением в голосе повторила она.

– Прекрасно, – ледяным тоном проговорил он. – И скажу вам почему. Вы принадлежите собственному ребенку. Вы должны принести себя в жертву ради него. Одно это обстоятельство обязывает вас осудить и Лефора, и Байярделя; а завтра вы окажетесь лицом к лицу с Высшим Советом, который будет представлять общественное мнение Мартиники. Вы обязаны победить, представ перед этим Советом, члены которого горят желанием удовлетворить общественное мнение. Вы заранее всего лишитесь, если станете противоречить этому мнению! Понимаете?

– Да, – неуверенно произнесла Мари. – Я понимаю, что общественное мнение осудило Лефора и Байярделя… Вы это имели в виду, не так ли? От меня требуется, чтобы завтра же их обоих осудила и я?

Режиналь посмотрел на нее с еще большим восхищением, чем внимал ей во время приема, когда она стояла на лестнице замка. Он придвинулся к ней еще ближе, так что теперь касался бедром ее бедра, и, взяв ее за руку, стал внушать дальше, промолвив:

– Вы уязвимы, но поняли вы не все. Лефор и Байярдель – ничто. Вам надлежит громко и ясно заявить: вы решились на беспощадную борьбу с дикарями, флибустьерами, кто бы они ни были… В конце концов, – помолчав, прибавил он, – кто нам скажет, что Лефор еще жив и не погиб в какой-нибудь сомнительной экспедиции?

– О, я так не думаю! – с чувством возразила она.

– Это неизвестно. Однако имя Лефора – всего лишь предлог. Под этим именем подразумеваются все пираты, корсары и морские разбойники, терроризирующие трудолюбивое население страны.

Он ждал, что Мари скажет. Она молчала, и шевалье заговорил снова:

– Осудите их! Да! Прямо с завтрашнего дня объявите им войну! Тогда вы одолеете Мерри Рулза на его собственной территории. Его кандидатура или хотя бы попытка, которую он предпримет для получения места, облюбованного вами и принадлежащего вам по праву во имя вашего сына Жака Дюэля д'Энамбюка, зависит сейчас лишь от выбора плана действий: любой ценой спасти остров от флибустьеров и дикарей.

– Байярдель не является, насколько мне известно, флибустьером или пиратом, – заметила она негромко. – Однако нынче вечером с ним обошлись, как с таковым. Этот человек мне предан, за его честность и порядочность я готова поручиться. Сверх того, Байярдель исполняет на этом острове завидную и высокую должность: он капитан береговой охраны. Оберегает колонистов от дикарей.

– Флибустьеры – те же дикари, – бросил он.

– Ну и что?

– А то, что Байярдель погонится за пиратами, если он предан! Он их победит или падет в бою, если верен и смел. В противном случае, ежели Байярдель не обладает всеми этими достоинствами, он перейдет на сторону неприятеля, и тогда мы узнаем, что он достоин виселицы наравне с другими.

– Мне кажется, вы неверно судите об этих людях, – сокрушенно вскричала она. – Вы не знаете, чем я им обязана!

– Знаю, – жестко отрезал он. – Знаю, чего вы можете из-за них лишиться: наследства для вашего сына.

Он помолчал и, не сводя с Мари взгляда, продолжал:

– Я бы хотел, дорогая Мари, сказать вам много такого, что вернет вас на истинный путь. Надеюсь, вы уже знаете, что я двадцать лет путешествую по свету, а в пути узнаешь много интересного! Говорю вам об этом, зная, что ваша настольная книга – «Беседы о состоянии мира и войны» Макиавелли. Следовательно, вы понимаете меня с полуслова. Итак, кто хочет добиться цели, принимает и соответствующие средства. Никто не говорит, что вы окончательно осуждаете Лефора, начиная войну с пиратами. С другой стороны, идя навстречу пожеланиям народа, вы тем самым подчинитесь воле короля.

– Короля? – изумилась она.

– Вот именно, – подтвердил он. – У меня при себе небольшая выписка, копия приказа, отправленного губернатору Гваделупы, в котором его величество сообщает через своего министра: «Ущерб, наносимый в результате пиратского разбоя, столь значителен, что командиру эскадры, заходящей в Пуэнт-а-Питр, предписывается захватить всех пиратов, встреченных в море, и препроводить в Гваделупу, где они будут осуждены как разбойники по всей строгости закона». Кроме того, в нем говорится: «Надлежит довести до сведения флибустьеров намерения его величества, с тем чтобы отныне эти люди, согласно воле его величества, обрабатывали землю или занимались торговлей. Это единственно возможные пути для поддержания колоний…»

– Значит, его величество плохо информирован, – вскричала Мари, – раз не знает, что без флибустьеров многочисленные недруги нашей страны будут перехватывать идущие к нам корабли и мы умрем с голоду? Благодаря господину де Пуэнси, создавшему этот флот помимо королевской флотилии, французские корабли избегают досмотра голландских, испанских… и даже английских судов, – замешкавшись, прибавила она.

– Неужели, дорогая Мари, вы осмелитесь ослушаться короля, общественного мнения и тем самым лишиться наследства, предназначенного вашему сыну? Что значат один – два не дошедших судна, если малыш Жак сохранит полагающееся ему состояние?

Она обеими руками схватилась за голову. Его доводы были убийственны. Она думала о Лефоре, давно не дававшем о себе знать, и о Байярделе, присягнувшем ей на верность, и говорила себе: осудить Лефора – значит в самое сердце поразить капитана сторожевого судна! Ради того, чтобы оставаться хорошей матерью и верной в своем вдовстве супругой, могла ли она пожертвовать двумя этими людьми, которым была обязана очень многим, если не всем своим счастьем?

Однако действительность была более жестокой, а чувства в государственных делах, повторяла она про себя, ни к чему хорошему никого не приводили.

Режиналь, несомненно, прав! Любой ценой необходимо прежде всего спасти наследство юного Жака. А там будет видно, что делать.

По ее понятиям, действовать нужно было как можно скорее. Так она, впрочем, и поступала, торопясь созвать Высший Совет на следующий день после похорон любимого супруга, когда мысленно она еще оставалась с ним и мечтала, чтобы так было всегда.

Режиналь ласково похлопывал ее по руке. Она ее не убирала, потому что не усматривала в жесте шотландца ничего дурного, никакого ухаживания, а лишь проявление симпатии, обычной дружбы.

Правда, шевалье остерегался ухаживать за ней в столь неподходящий момент, но был заранее уверен в успехе, так как давно преодолел сопротивление Мари. Почему же теперь, когда ее супруга нет, она откажет ему в любви, на которую была так охоча при жизни генерала?

Он следил за происходившей в ней борьбой и отмечал, что его доводы приняты.

Если бы он не владел собой, он потер бы от удовольствия руки.

Действительно, все теперь было ясно. Если Мари потребует утвердить ее в должности, которую занимал генерал, она этого без труда добьется от Высшего Совета, тем более что примет план действий своего противника Мерри Рулза, а не тот, которого придерживался генерал Дюпарке. Когда она станет королевской наместницей Мартиники, Режиналь по-прежнему будет ее советчиком и наставником. Но в таком случае основная угроза, мешавшая планам шотландца, будет устранена. Он сможет преспокойно призвать на помощь своих английских друзей. Остров окажется в их руках. И губернатором, в свою очередь, станет он; да, единственным губернатором и еще со многими почестями.

Сейчас необходимо было добиться одного: уничтожения французских флибустьеров!

Он выпустил руку Мари и встал. Размеренным шагом прошелся по комнате и вернулся так же не спеша, словно размышляя, взвешивая и оценивая каждое слово.

– Дорогая Мари! – сказал он наконец. – Осмелюсь дать вам совет: хорошенько все обдумайте перед собранием Высшего Совета, созванного вами на завтра. Говоря это, я действовал, надеюсь, как добрый советчик, верный друг и, главное, честный человек. Взвесьте все, что я сказал, и вы поймете, что я прав… Однако мне бы хотелось, чтобы вы немного отдохнули. Эти дни дались вам нелегко, мой друг. Уже поздно, вам необходимо лечь: ведь завтра вам предстоит говорить перед людьми, среди которых будут и недоброжелатели, и надо выглядеть свежей и отдохнувшей.

– Спасибо, Режиналь, – поблагодарила она. – Пойду лягу. Вы доказали мне свою дружбу, и я не намерена оспаривать советы человека ваших достоинств и дипломата вашего ранга.

Помимо своей воли Режиналь выпятил грудь. Он одержал над Мари верх.

Режиналь поклонился. Она подала ему руку для поцелуя. Он задержал свои губы несколько дольше положенного, но все-таки действовал довольно скромно, так что Мари не сочла его жест вызывающим.

– Прощайте, – проговорил он. – Приятного вам отдыха и до завтра.

Он попятился к двери, но на пороге, словно усомнившись в правильности принятого Мари решения, угрожающе наставил на нее указательный палец, будто увещевал непокорного ребенка:

– Не забудьте: первое, когда вы установите право вашего малыша Жака на наместничество острова, – уничтожение пиратов и флибустьеров, опустошающих эти края. Вы получите единодушную поддержку, если заявите, что борьба с ними начнется, как только вы станете регентшей… Ну, прощайте, дорогая…

Он отворил дверь, неслышно вышел и отправился в свою комнату ждать Жюли.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Мерри Рулз снова встречается с колонистом Пленвилем

В заведении под названием «Во славу Королевы» собирались главным образом моряки, сходившие на берег или уходившие в плавание. Днем там велись деловые переговоры – ведь торговый квартал, рынок находились в двух шагах. Там можно было обменять юную негритянку-девственницу на рослого негра или раба атлетического сложения на пару молодых негров. Можно было и купить их. Колонисты, спускавшиеся со своих холмов на ярмарку, заходили в «Во славу Королевы» поесть, выпить тростниковой водки, уику или гильдивы, а иногда и французского вина, после чего расходились по своим делам.

Если случалось задержаться допоздна, то есть до ночи, хозяин таверны Безике предоставлял в их распоряжение комнату с тараканами, где стояла кровать без матраца, кишевшая зелеными и серыми насекомыми, воевавшими между собой.

Однако место было тихое, пропахшее самыми разными видами курева со всего света – от крепких смесей, что курили голландцы, до медового табака с Больших Антильских островов, от португальского черуто до горьких, не хотевших зажигаться табачных листьев с Мартиники.

Несомненно, заведение ни в чем не уступало другой таверне Сен-Пьера «Дылда Нонен и Гусь», располагавшейся в деревянном, потемневшем от времени сарае недалеко от реки Отцов Иезуитов, над фортом; таверна отражалась в зеленоватых рифленых водах залива. Порой через широко распахнутую дверь виднелся лес мачт, покачивающихся на воде.

Сверх того, у хозяина имелись свои обычаи! Он знал, как подобает обходиться с капитаном судна, пришедшего из Франции с большим грузом в трюме и с набитым кошелем в кармане; хозяину было известно, что следует держаться начеку, имея дело с невольничьими судами; их капитаны переживали порой настоящие удары судьбы, и если одному удавалось выгодно сбыть сразу сотню рабов из Индии, то другой нищенствовал, обремененный тысячью чернокожих, измученных морской болезнью, оспой или чумой.

Наконец, в отличие от своего конкурента из «Дылды Нонен и Гуся», хозяин первой таверны строго-настрого запрещал вход чернокожим и мулатам, чтобы не отпугнуть клиентов, любивших вкусно покушать, но разборчивых в окружении… Эти клиенты не желали оказаться бок о бок с черномазыми, разве только в постели, да и то с негритяночками!

Колонист Пленвиль спешился у «Во славу Королевы» и остановился на минутку под масляным фонарем, раскачивавшимся на цепи под порывами ветра, резкого и соленого, как никогда.

Несколько кораблей волочили якоря, спустив все паруса; на берегу не было ни души.

Пленвиль склонился в поисках железного кольца, к которому хотел привязать лошадь, и, стреножив ее, неторопливо вошел в таверну.

Посетителей было немного: трое матросов с голландского судна, пополнявшего запасы пресной воды в Сен-Пьере и державшего курс на Сент-Кристофер; колонист из Макубы, еще один из Фон-Капо – они пили вместе, обмениваясь впечатлениями о грандиозных похоронах, на которых им довелось присутствовать.

Пленвиль избрал самый дальний угол, сел за стол, кликнул хозяина таверны Безике и заказал ему кувшин сюренского вина, сухого, игристого. Затем вынул трубку с длинной головкой и тщательно набил ее, не обращая внимания на крошки, что, скатываясь с кожаной куртки, падали ему на бархатные штаны.

Пленвиль был тот самый седовласый человек, с которым Мерри Рулз ездил повидаться на плантацию в Ле-Карбе, когда незадолго перед смертью генерала весь остров охватило восстание; бунт старательно раздували такие же, как он, колонисты, возбуждая умы под предлогом непомерно тяжелых налогов, новых цен на табак, ограничений на ром и табак.

Как и раньше, длинная белая грива ниспадала ему на плечи. Кустистые брови топорщились на низком морщинистом лбу. Его руки хранили следы былой полноты и трудовых мозолей.

Он иссох под обжигающим тропическим солнцем, а кожа на ладонях стала мягче с тех пор, как на него стали гнуть спину многочисленные рабы; это указывало на то, что дела его процветали с того дня, как Жак Дюпарке его навестил, то есть когда колонист сознательно поднялся против господина де Сент-Андре.

Он курил трубку, выпуская изо рта и сквозь ноздри огромные клубы дыма. Время от времени останавливался, чтобы пригубить золотистого вина; он прищелкивал языком, находя этот напиток подкрепляющим и не уступающим высококачественному рому, который Пленвиль подпольно вырабатывал когда-то в нарушение ордонансов.

Он не проявлял нетерпения; хотя он и притворялся любителем покушать, на еде ему не давали сосредоточиться мысли, вертевшиеся в голове.

Сначала придирчиво перебирал свою речь в замке Монтань; он был ею доволен, однако вздрагивал при воспоминании об угрозе капитана Байярделя. Еще немного, и он получил бы несколько дюймов железа в грудь! Как этот мошенник Байярдель смел поднять руку на него, старика?! Такой же негодяй, как Лефор… Пленвиль твердил про себя, что отныне должен постоянно быть начеку и избегать встречи с необузданным солдафоном. Он задрожал при мысли, что тот может запросто явиться к нему на плантацию в Ле-Карбе и вызвать на дуэль. Там, слава Богу, у него отличная охрана: верные рабы и пара пистолетов, из которых при необходимости он снесет башку любому, кто неосторожно к нему приблизится.

Правда, Мерри Рулз выступил против Байярделя, а у майора достанет власти его усмирить.

Наконец, Пленвиль не забыл своего разговора с майором за несколько дней до того, как Бурле атаковал генерала. Последние слова их беседы, ясные, четкие, недвусмысленные, врезались ему в его память.

Мари Дюпарке – куртизанка, потаскуха. У нее были любовники, она – предательница! Когда-то она состояла в связи с тем самым шевалье де Мобре, который шпионил в интересах англичан и едва не сдал им Мартинику. Мари заслуживала тюрьмы! Тем более что шпион снова у нее!

Он не сдержал улыбку, вспоминая, что ответил ему на это Мерри Рулз: «Она попадет, попадет в тюрьму! В тюрьме будет искупать грехи и размышлять над своим поведением. Не вижу, кто сможет ее оттуда вызволить! Кстати, у нас с ней старые счеты. Я еще десять лет назад поклялся ей отомстить. Готов ждать, сколько потребуется, но отомщу непременно…»

Вот что сказал ему майор. Теперь генерал умер, а Мари дала понять, что попросит Высший Совет утвердить ее в должности, которую прежде занимал супруг.

Допустит ли такое Мерри Рулз?

Пленвиль вздрогнул, заслышав шум в глубине зала, но увидал, что это уходят двое колонистов; они едва держались на ногах и пытались поддерживать друг друга, направляясь к двери. Ром и французское вино сделали свое дело. Пленвиль обрадовался их уходу. Человек, которого он ждал, наверняка не имел ни малейшего желания, чтоб его узнали, а «Во славу Королевы» – единственное место, где Пленвиль мог с ним увидеться, не возбуждая ничьих подозрений. Голландских матросов опасаться было нечего: они ни слова не понимали по-французски.

Он ждал, не теряя терпения, во-первых, потому, что был уверен: майор придет к нему на встречу, во-вторых, Мерри Рулз сам сказал: «Я терпеливее многих, а кто ждал десять лет, может потерпеть еще две недели…»

Да, через две недели ситуация прояснится, если только Мерри Рулз захочет этого так же, как и он сам!

В эту минуту его внимание снова привлек шум. Дверь только что отворилась, и в таверну вошел человек, закутанный в темный плащ. Незнакомец повертел головой из стороны в сторону, будто кого-то искал, и, заметив наконец колониста, направился в его сторону. Скрываться ему было уже ни к чему. Он снял плащ, и Пленвиль довольно усмехнулся, узнав майора Мерри Рулза.

– Ну как? – спросил он, начиная разговор. Майор не спеша свернул плащ и повесил его на спинку стула, удобно уселся сам, хлопнул в ладоши, подзывая Безике, и наконец заговорил:

– Нынче вечером я за вас испугался, Пленвиль! Черт побери! Этот капитан – сущий порох! Уж он бы не принял во внимание ваши седины, подай вам кто-нибудь шпагу, и насадил бы вас на клинок по самые уши!

Пленвиль недовольно кашлянул, но промолчал, так как в это время хозяин таверны подходил с новым кувшином французского вина и кружкой для майора. Как только он удалился, колонист сердито прошипел:

– Надеюсь, вы наказали бы этого наглеца! Вот вы упомянули о неподчинении! За такой проступок провинившегося можно отправить на виселицу, если в гарнизоне соблюдается дисциплина…

– Ну-ну, любезнейший! – вскричал Мерри Рулз. – Как вы скоры! Повесить Байярделя!.. Разве это было бы дипломатично?! Кажется, Мари Дюпарке питает к нему слабость…

– Под каким же номером, – спросил Пленвиль, криво усмехнувшись, – числится этот капитан в списке слабостей нашей генеральши?

Он произнес слово «генеральша» с подчеркнутым презрением.

– Не знаю, – отозвался майор, – да это, кстати, и неважно. Похоже, когда дело имеешь с такой женщиной, важно в нужный момент лишь оказаться рядом… а у нее, кажется, такие моменты нередки!

– Во всяком случае, – продолжал Пленвиль, имевший основания для беспокойства, – опекает его генеральша или нет, надеюсь, скоро судьба его будет решена благодаря вашим стараниям.

– Как это?

– Дьявольщина! Не вы ли советник губернатора на Мартинике? Не в ваших ли руках власть? И разве не учинил капитан сегодня скандал, заслуживающий наказания?

– Хм… Положим, что так. Однако какого же наказания? Или, вернее, какого рода наказание наложить на этого бретера, не рискуя вызвать неудовольствие генеральши?

Пленвиль с силой хлопнул кулаком по столу и закричал:

– Черт побери! Целый час вы мне толкуете о генеральше – все уши прожужжали! Или вы, как заяц, теряете память между двумя прыжками? Вы разве забыли, что говорили мне о госпоже Дюпарке? Потаскуха, связавшаяся с иностранным шпионом… иностранцем, имевшим неосторожность вернуться и снова нашедшим приют под ее крышей? Тюрьма плачет по этой шлюхе! Вы же были со мной согласны, когда мы рассчитывали с помощью Бурле охладить генерала…

– Тсс! Тсс! Вы так кричите, что разбудите матросов в порту!.. Спокойнее, приятель! Всему свое время.

Чтобы прийти в себя, Пленвиль осушил полную кружку. Потом снова набил и закурил трубку и, приняв подобающую случаю довольно вызывающую позу, проговорил:

– В первую очередь необходимо отрезать этой женщине все пути. Вы же, как и я, слышали, что она намерена просить Высший Совет назначить ее губернаторшей Мартиники. Неужели вы это допустите? Вам следует пошевеливаться! Разве вы не вмешаетесь? В конце концов, это место подобает занять именно вам, человеку вашего положения.

– Я не могу помешать ей собрать Высший Совет.

– Вы можете вмешаться и рассказать, что это за штучка… Помешать Совету удовлетворить ее честолюбивые желания…

– Каким образом?

– Она предавала нас Мобре!

– Доказательства?

– Какие еще доказательства?

– Доказательства этого двойного предательства: предательства Мобре и предательства Мари Дюпарке. Принесите мне их, и я с удовольствием дам делу ход… Увы, друг мой, человека нельзя назвать предателем только за то, что он иностранец, особенно когда его страна не находится с вами в состоянии войны… Но надо иметь терпение. Возможно, скоро у нас будут доказательства. Присутствие в замке Монтань этого шотландского дворянина наводит меня на мысль: этот тип что-то готовит. Что именно? Это нам и нужно будет разузнать. После чего начнем действовать. Он не преминет раскрыть свои карты, сей пронырливый шевалье, помяните мое слово… В эту минуту…

Майор жестом показал, словно открывает ключом замок.

Пленвиль не сводил с него глаз. Он был разочарован встречей. Мерри Рулз, казалось, не только не собирается отделаться от Байярделя, но и совершенно беззащитен перед Мари.

Колонист заметил:

– И вы потерпите, чтобы эта женщина стала губернаторшей?

– А вы знаете, как ей помешать?

Пленвиль широким жестом откинул густую шевелюру назад и холодно молвил:

– Может быть.

– В таком случае, милейший, я вас слушаю, – улыбнулся Мерри Рулз, – и если у вас есть хоть самое пустяковое предложение, выскажите его. Обещаю, оно не останется без внимания.

Колонист напустил на себя важный и немного обиженный вид.

– Вы говорите, – начал он, – что генеральша питает к Байярделю слабость. А тот связан с Лефором, это точно, – иначе не стал бы его так горячо защищать… Лефор – морской пират. Если мы твердо потребуем от Совета, чтобы новый губернатор принял немедленные и решительные меры против флибустьеров и дикарей, мы выразим волю всего населения острова…

– Отлично. Продолжайте.

– Похоже, атаковать, сражаться с флибустьерами не входит в программу госпожи Дюпарке, ведь она, кажется, собирается, напротив, их защищать. Значит, в этом вопросе мы ее переиграем: мы требуем немедленных действий, а она их отвергает… Генеральше останется одно: убраться вон и штопать чулки своим негодным детям!

Мерри Рулз сухо кашлянул, глотнул сюренского вина и холодно промолвил:

– Я с вами не согласен.

– Не согласны? Почему? – удивился Пленвиль.

– Ваше рассуждение ошибочно.

– В чем же моя ошибка, хотел бы я знать, черт побери!

– Вы не учли присутствия Мобре, только и всего.

– К черту Мобре! Его надо посадить под замок, а потом вздернуть; и слушать больше не желаю об этом шотландском негодяе!

Мерри Рулз с сочувствием следил за разгорячившимся собеседником.

– Вы забываете, – проговорил он наконец, – что шевалье Режиналь де Мобре – известный дипломат. Он друг герцога Букингемского, королевы Французской и покойного короля. Еще вероятнее, что его прислал Кромвель. Он виделся со многими знатными особами, а для простого шевалье – это гарантия его высоких умственных способностей… Так как я люблю быть осведомленным обо всем и обо всех, недавно я услышал из уст самого Дювивье, что этот Мобре замешан в попытке женить свергнутого английского короля на племяннице Мазарини… Думаю, вы слышали об этом деле.

– Да, затея с браком провалилась.

– Итак, Мобре – один из умнейших и хитрейших дипломатов. Раз он состоит при Мари, будьте уверены, он даст ей хороший совет. Можете мне поверить: вопрос, на котором вы хотите поймать вдову Дюпарке, шотландцем уже изучен…

– Он же не пойдет войной на флибустьеров?!

– Напротив. Вдова честолюбива. И не только честолюбива, но и должна оберегать наследство своего сына Жака Дюэля д'Энамбюка. Ради этого она пойдет на все. Могу поклясться, что в эту самую минуту Лефоры и Байярдели для нее ничто, какие бы услуги они ей ни оказали в прошлом.

– Если Мобре подаст ей такой совет, стало быть, он сам, по-вашему, заинтересован в уничтожении флибустьеров?

– Вы рассуждаете, как ребенок, – сухо заметил майор. – С сожалением должен вам напомнить, что если англичане и потерпели поражение при Сен-Пьере, то потому, что Лефор на своей «Атланте», вооруженном шестьюдесятью четырьмя пушками, прибыл раньше их… Мобре, если только я не спятил, должен иметь зуб на Лефора. Кроме того, если он работает на Кромвеля, как я предполагаю, он особо заинтересован в полном исчезновении французских флибустьеров…

– Святые небеса! – с сомнением вскричал Пленвиль. – Вы открываете мне глаза!

Рулз пропустил насмешку мимо ушей.

– Когда я говорю «французских флибустьеров», я в первую очередь имею в виду Лефора!

– Разрази меня гром! – выругался Пленвиль. – Если вы и дальше будете говорить загадками, я никогда вас не пойму! Прошу вас, майор, просветите меня!

– Куда же проще! Черт подери, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: злейшие враги англичан не только наши пираты и флибустьеры, но такие люди, как Лефор и Байярдель. Не будь их, путь на Мартинику для Кромвеля открыт. Улавливаете теперь, почему шевалье де Мобре посоветует Мари Дюпарке уничтожить корсаров?

Предлогом, очевидно, послужит то, что это на сегодняшний день единственный для нее способ угодить общественному мнению и Высшему Совету!

Пленвиль был сражен. Мерри Рулз настойчиво продолжал:

– Вот почему ваш план не годится.

– Значит, – заключил колонист, – мы вынуждены позволить этой ужасной женщине стать губернаторшей Мартиники? Чтоб меня черт побрал за то, что я не дал ей отравы, когда она пришла просить у меня гостеприимства!.. Давно бы от нее освободились!

– Мы бессильны, – признал Рулз. Пленвиль зло рассмеялся.

– Не могу вас похвалить, майор! – воскликнул он. – Я еще храню в памяти все, сказанное мне вами в Ле-Карбе… Если хотите, повторю слово в слово… Однако предпочитаю вас спросить: так-то вы держите слово? Позволяя действовать этой честолюбивой бабе, вы, значит, готовите свою месть вот уже десятый год?! Разрешая ей занять главный на острове пост, вы помогаете мне и моим друзьям добиться желанных назначений?

– Совершенно верно! – не смущаясь, подтвердил майор.

– Да как же это возможно, позвольте спросить? Я устал, задыхаюсь от болтовни, дорогой мой! Хочется, наконец, действий, и немедленно!

– Замолчите! – приказал Рулз. – Вы бредите и тем очень меня утомляете. Молчите. Будь у вас хоть на грош здравого смысла, мне бы не пришлось терять ради вас столько времени, а сейчас я бы и впрямь хотел находиться совсем в другом месте… Да, в другом, где у меня есть дела! Слушайте внимательно: поймите, что никто сильнее меня не может ненавидеть шевалье Режиналя де Мобре… Почему? Это старая история! Дюпарке когда-то намекнул, что продаст мне остров Гренаду. Я продал все, что имел во Франции ради этой покупки, а в тот день, когда набрал достаточную сумму, к генералу заявился этот шевалье де Мобре и у меня из-под носа увел Гренаду, купив ее для господина де Серийяка. Генерал даже не извинился. Госпожа Дюпарке не сказала мне ни слова в утешение!

– Вижу, – заключил Пленвиль, – вы не из тех, кого надо жалеть. Ведь тогда же вы приобрели мельницы для сахарного тростника и винокуренные заводы. А уж о таких плантациях сахарного тростника и табака, какие у вас на Мартинике, можно только мечтать. Чего же лучше!

Майор жестом приказал ему умолкнуть.

– Я должен свести с Мобре счеты. Да и с Мари тоже… Довольно она надо мной потешилась… Да, она не только меня высмеяла, но и выставила вон. Ладно! За все придется заплатить. И Мари Дюпарке заплатит, клянусь вам. Я никогда не повторяю своих слов дважды. Сейчас мы бессильны. Единственное средство у нас, чтобы преградить ей путь к губернаторскому креслу, – война с пиратами. Но я ясно слышал, как нынче вечером Мобре говорил с отцом Боненом и отцом Шевийяром. Решение принято, он подтолкнет Мари на борьбу с Лефором, если понадобится… Что ж, милейший, если бы вы обладали даром ясновидения, вы угадали бы начертанный пред нами путь. Как?! Мы ищем доказательство того, что Мобре – предатель! Мы хотим наверное знать о тайном сговоре Мари и де Мобре? Нет ничего проще! Забудем о войне с флибустьерами! Пусть госпожа Дюпарке и ее дипломат запутаются в собственной лжи, ступив на этот путь. Придет время, и мы покажем, что уничтожать единственную защиту острова – это и есть предательство своей страны. Да, собрат, пусть Мари, став завтра губернаторшей, прикажет нам погубить флибустьеров: обещаю, что в ближайшем будущем, когда покажутся мачты и белые паруса англичан, мы сможем громко заявить о предательстве!

– Чудесно! – обрадовался Пленвиль. – И для Мари тюрьма будет обеспечена.

– Без права помилования! И виселица для Мобре.

– Принимаю ваш план, майор. Вы умны и должны преуспеть.

Рулз плеснул себе немного вина, выпил, очень довольный в душе тем, что был понят. Потом, как бы спохватившись, прибавил:

– И это еще не все!

– Неужели? – спросил колонист.

– Так и есть. Одним махом мы покончим и с Байярделем…

Пленвиль просветлел лицом. Облегченно вздохнул. Уставившись на майора, он так и ел его глазами.

Мерри Рулз продолжал:

– Я хочу сделать так, чтобы генеральша отдала приказ напасть на флибустьеров. Я не стану действовать открыто, поймите правильно; позднее никто не сможет меня обвинить в том, что я оказывал на нее влияние, подталкивал ее на этот путь. Но как только она отдаст приказ броситься на морских пиратов, я вызову Байярделя и пошлю его на Мари-Галант.

– На Мари-Галант?

– Вот именно. Разве вы не знаете, Пленвиль, что испанцы атаковали Сент-Кристофер и многие флибустьеры отправились искать временного убежища на Мари-Галанте? Так вот! Байярдель отправится с тремя своими сторожевыми судами на этот остров. Одно из двух: либо он победит, либо победят его. Если одержит верх он, сам убьет своего друга Лефора. Если проиграет, он, насколько я его знаю, не переживет поражения. В любом случае праздновать победу будем мы.

Пленвиль сглотнул слюну. Его распирало от счастья.

– Восхищаюсь вами, майор! – с чувством воскликнул он. – Восхищаюсь! Никто, как вы, не заслуживает главного поста на этом острове, нет, никто!.. Мы должны победить. Ваш план – шедевр стратегии. Сначала скомпрометировать Мобре и Мари. Для него – веревка, для нее – тюрьма и ссылка. Затем уничтожить одним ударом и Лефора, и Байярделя!

– Да! – скромно кивнул майор. – К счастью, я думаю хоть немного за всех, кто с нами, но готов действовать безо всякого разумения.

– А вы решили, кем стану после победы я? – спросил Пленвиль.

– Я вижу вас прокурором дисциплинарной палаты. Стоит ли говорить, что в ваших руках будет такая власть, какой не имею сейчас я сам. Но для этого наберитесь терпения, прошу вас! И не будьте глупым майским жуком, который бьется в стекло, не находя выхода.

Он допил вино и закончил:

– Уже поздно, дорогой. Хорошо говорить, строить планы, однако надобно же и потрудиться, чтобы они удались! Слава Богу, у меня добрый конь. Прощайте, милейший, до скорого свидания!..

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ночной визит, который мог бы стать серенадой

Немало удивился бы Пленвиль, если б увидел, куда направляется майор Мерри Рулз. Однако колонист в этот час попросил хозяина таверны Безике отвести лошадь в конюшню, а в его распоряжение предоставить комнату.

В эту темную ночь Мерри Рулз изо всех сил скакал в замок Монтань. Было, пожалуй, довольно поздно для посещения Мари, но майор ведь не вездесущ. Не мог же он оказаться одновременно и с Пленвилем и у вдовы. Свидание с колонистом из Ле-Карбе он не пропустил бы ни за что на свете. Ведь сейчас майор со свойственными ему знанием стратегии и искусной дипломатией возводил, так сказать, свод всего будущего здания.

Колонист Пленвиль удивился бы еще больше, если бы мог прочесть сокровенные мысли своего сообщника.

В ту минуту, как Пленвиль прогонял из своей комнаты задремавших было ящерок, он про себя ухмылялся. Дела в конечном счете принимали недурной оборот. То, что поведал ему Рулз, сулило скорую и полную победу. Так все и произойдет с Мари, ее шотландцем и капитаном Байярделем! Старый план, разработанный совместно с майором несколько лет назад в величайшей тайне и поначалу не вселявший уверенности ни в одних, ни в других, наконец принимал четкие очертания, был близок к осуществлению. Их честолюбивые мечты сбудутся!

Плохо он, однако, знал Мерри Рулза. Тот уже имел в своих руках определенную власть, будучи мэром острова. После смерти генерала Дюпарке он лично приобретал еще большее значение. Какой интерес ему состоять в заговоре? Участвовать в заговоре значило рисковать провалом, а это, в свою очередь, вело на каторгу или виселицу, тогда как на том месте, которое он занимал, он мог терпеливо дождаться своего часа, пока Мари станет совершать один промах за другим… Однако можно было также обратить Мари в союзницу. Этот путь рано или поздно привел бы его к креслу губернатора, при условии, что он станет для молодой вдовы союзником в том смысле, как понимал это он…

Когда он увидел Мари впервые, она произвела на него сильнейшее впечатление. В один прекрасный день он ей в этом признался; в то время генерал находился в плену у командора де Пуэнси, и майор даже приготовился предать своего заместителя Пьерьера, верившего ему всей душой, добиваясь от нее того, что он столь страстно желал получить и что она с такой легкостью, по его мнению, раздавала направо и налево… Только не ему! Этого он не мог ей простить. Она его высмеяла.

Однако он был готов все простить и попытать счастья, ступив на другой путь…

Итак, Пленвиль немало удивился бы, узнай он, какие намерения толкали его сообщника в неурочный час в замок Монтань.

Когда майор очутился возле террасы, на которой возвышался дом, луна стояла высоко и ярко светила в небе, затянутом рваной пеленой стремительно проносившихся облаков. Лошадь майора, вздрагивавшая от изнеможения и страха перед обступавшей ее тьмой, теперь снова ободрилась. Она могла различить очертания дома и хорошо знакомые ворота. Мерри Рулз заботливо позволил лошади перейти на шаг.

Подъехав к внушительному портику, он спешился и, держа лошадь за повод, двинулся вперед.

Казалось, замок спит. Не было видно ни огонька. Впервые он подумал, что, пожалуй, действительно поздновато для визита к такой даме, как Мари Дюпарке, и он может испортить все дело. Однако причины, толкавшие его на этот поступок, казались ему настолько серьезными, что он приободрился и скоро уже не сомневался, что сама вдова будет счастлива видеть его после первых же минут беседы.

– Эй, кто-нибудь! – крикнул майор.

Он с силой рванул ворота; при этом раздался такой грохот, что казалось, вот-вот проснется весь дом.

К его величайшему изумлению, от невысокой стены, отгораживавшей замок именно со стороны холма, а не залива, отделилась тень.

Сначала Мерри Рулз решил, что разбудил припозднившегося раба, опоздавшего к закрытию барракона.

Но по зазвучавшему вскоре голосу он признал белого, а потом и разглядел человека, стоявшего в угрожающей позе.

– В чем дело? – спросил незнакомец. – Кто вы? Что вам угодно в такое время? Здесь все спят…

По голосу было ясно, что человек в дурном расположении духа или, точнее, в ярости, что не понравилось майору, и он резко ответил:

– Я майор Мерри Рулз. У меня важное сообщение для вдовы генерала, прошу отпереть ворота…

– Минутку! – отвечал человек. – Я хотел бы прежде удостовериться, что вы не лжете…

Немного сутулясь, он приблизился вразвалку, и по походке можно было признать в нем крестьянина. Рулз немедленно его узнал. Да и луна в это время вынырнула между двумя облаками, осветив незнакомца.

Майор вскричал:

– Демаре! Неужели вы меня не узнаете?

– Как же, господин майор! – подал голос лакей. – Но осторожность не помешает. Я уверен, что есть негодяи, готовые подделать ваш голос… Мир в наши дни полон разбойников!

Он произнес это так убежденно и в то же время злобно, что Рулз едва не рассмеялся. Он спросил:

– Какого дьявола вы, Демаре, делали в такое время на улице, когда все, как вы говорите, в замке спят? Неужели подстерегаете разбойников, о которых тут рассказывали?

– Совершенно верно, господин майор… Во всяком случае, одного-то разбойника – точно, и можете быть уверены, он свое получит.

Лакей поворачивал огромный ключ в замке.

– Что за негодяй? – развеселился Рулз.

– Некий шевалье де Мобре… Англичанин, который это скрывает, уверяя, что он шотландец! Но меня-то не проведешь!

Рулз насторожился, и ему внезапно расхотелось смеяться.

– Какого черта! Этот человек вас обидел? – осведомился он. – Похоже, вы на него очень сердиты. Не побил ли он вас?

– Вот еще! Скажете тоже! Пусть только попробует! Он увидит, что я…

Ворота распахнулись. Рулз передал Демаре уздечку своей лошади и пошарил у себя на поясе. Нащупав кошель, он отвязал его и протянул лакею:

– Возьмите! Это вам, вы славный малый. Если шотландец вас обидел, надеюсь, вот это вас утешит…

Дав обрадованному Демаре время взвесить на ладони кошель, в котором позвякивали золотые, он прибавил:

– Однако, я полагаю, между вами произошло недоразумение. Шевалье – честный человек, черт побери!

Демаре злобно рассмеялся:

– Господин майор! Этот негодяй волочится за всеми девками подряд. Я сам видел! Теперь вьется вокруг Жюли! А разве это может мне понравиться, если чертова потаскушка дала понять, что меня любит и мы поженимся! Вот я и слежу за этим проклятым англичанином, с тех пор как он вернулся. Он и сегодня вечером умудрился затащить к себе мою Жюли…

– Ее-то вы и высматриваете с террасы? – внезапно потеряв к разговору интерес, спросил Рулз.

– Да, господин майор! Я ждал, когда в комнате шевалье погаснет свет. Ведь Жюли-то была уже у него… А теперь свеча погасла, Жюли еще не вернулась… Чтобы черт унес этого проклятого шотландца!

Мерри Рулз начинал терять терпение. Сердечные страдания Демаре ничуть его не интересовали. Он надеялся услышать от него о Мобре совсем другое и уже приготовился попросить лакея разбудить Мари, как вдруг его пронзила догадка.

– Демаре! Думаю, ваши подозрения небеспочвенны… Вы здесь не единственный, кому следует остерегаться этого англичанина, как вы говорите… Вы правы, что следите за ним… Продолжайте и дальше! Если понадобится, приходите ко мне; докладывайте о каждом его, с вашей точки зрения, подозрительном шаге… Вы получили кошель… Всякий раз, как вы принесете мне интересное сообщение, вы получите еще. Так вы, верно, сможете не только отомстить соблазнителю Жюли, но и навсегда от него отделаетесь!..

Демаре собрался было броситься майору в ноги, но что-то его удержало, и он вскричал:

– Ах, господин майор! Можете на меня рассчитывать! С этой минуты он шага не сделает втайне от меня… Буду следить днем и ночью… А ночью я вижу не хуже кошки! Можете мне верить…

– Очень хорошо, милейший… А теперь ступайте и предупредите госпожу Дюпарке, что у меня для нее важное сообщение.

– Следуйте за мной, господин майор…

* * *

Демаре долго чиркал огнивом, чтобы зажечь канделябры. Однако человек этот, на вид такой неповоротливый и нерасторопный, был окрылен предложением майора; он оставил ему одну свечу и попросил подождать в гостиной.

Медленно и бесшумно, по-кошачьи, он поднялся по лестнице к спальне Мари и негромко постучал.

Внизу Мерри Рулз видел на стенах тени, отбрасываемые фигурой Демаре, искаженные и размноженные пламенем свечей. Он уловил разговор. Внезапно разбуженная Мари через дверь требовала от лакея объяснений. Рулз слышал, как Демаре ей отвечал:

– Майор, мадам… Да нет! Говорит, очень важно…

После продолжительной паузы Демаре сошел вниз. Подойдя к Рулзу, доложил:

– Госпожа весьма удивилась. Не хотела вставать, потому что очень устала. Но я настоял, сейчас она к вам выйдет…

Майор кивнул и сел в кресло.

Демаре отошел на несколько шагов, будто ему только и оставалось, как удалиться к себе. Однако ушел он недалеко. Скоро он снова неторопливым неслышным шагом приблизился к майору и тоном соучастника (Рулз подумал: уж не приобрел ли он случаем друга, на которого сможет рассчитывать до конца дней) сообщил:

– Этот англичанин, сударь, пустышка! Я уверен, что этот человек приносит с собой несчастье и губит всех, к кому прикасается. Но я разрушу его чары. Положитесь на меня: спать не лягу, пока его не повесят!

Исчез он так же незаметно, как и появился.

У Мерри Рулза были все основания для того, чтобы быть собой довольным. Он принял за добрый знак судьбы свою непредвиденную встречу с лакеем и не сомневался, что его беседа с Мари окажется успешной после таких предзнаменований.

Ждать ему пришлось недолго. Супруга генерала, удивленная поздним визитом человека, о котором, конечно, она думала, но никак не ожидала увидеть у себя, в спешке накинула тонкое, как паутинка, домашнее платье.

Взмах расческой, капельку румян, чтобы скрыть бледность и подчеркнуть красоту, – и Мари была готова. Пока она торопливо приводила себя в порядок, то задавалась вопросом, не ошибся ли Демаре и в самом ли деле майор ожидал ее в гостиной.

Потом ее одолели сомнения. Будучи свидетельницей недавних событий, которым Мари была вынуждена положить конец, она себя спрашивала, уж не явился ли внезапно Сен-Пьер театром жестоких действий, сходных с происшествием, вызванным в ее доме Байярделем. Не охватило ли Мартинику восстание на следующий день после смерти того, кто до сих пор поддерживал на острове мир? С некоторых пор всех словно охватило безумие!

Должно было произойти нечто действительно серьезное, раз майор прибыл в замок Монтань, – майор! – если, конечно, это и впрямь был он!

Она была готова. Пожалуй, слишком туго затянула ремешок на воздушном платье, чтобы подчеркнуть начинавшую полнеть талию, что, однако, ничуть ее не портило, и она это знала. Впрочем, в ее намерения не входило соблазнять майора Мерри Рулза. Еще свеж был в памяти его визит после ее тягостной связи с негром Кинкой. Она снова представила себе его, вспомнила, как он вилял, разглагольствовал, умничал. Нет, она не забыла его нравоучение, его речь о повиновении солдата и то, как внезапно переменился тон. Из холодного, трезвого, непримиримого следователя майор превратился во влюбленного юнца, не умеющего ни сдержать свой пыл, ни признаться в своих чувствах! Как она над ним позабавилась тогда, уверенная в своем торжестве! Как ловко заставила его проговориться, не давая ему ни малейшей надежды, но и не отнимая ее безвозвратно!

«Мерри Рулз наверняка этого не помнит, – думала она. – Все происходило так давно! Но даже если с годами он и не позабыл той сцены, время набросило на нее свой волшебный покров и сегодня майор может над всем этим лишь посмеяться».

Но Мари ошибалась. Никогда Мерри Рулз не забывал оскорбления. Скорее, даже из самого незначительного случая раздувал целое дело и во что бы то ни стало мстил…

Возможно, когда Мари выходила на лестницу, и она, и майор размышляли об одном и том же. Гостиная, в которой ожидал Мерри Рулз, была все та же, что и несколько лет назад, только следов разрушения было тогда поменьше. Глядя в то же самое окно, которое сейчас было напротив него, он мечтал покорить Мари, в то время как Пьерьер с детским воодушевлением признавался теперешней вдове в понятных и весьма смелых чувствах… Как она была тогда хороша!

Конечно, Мари и в сорок лет казалась ему очень соблазнительной, но в глубине души он с горечью прикидывал, сколько времени упущено зря! Ее молодость, безудержная и опаляющая молодость была позади. Мари никогда не сможет стать такой, как прежде, и майор испытывал разочарование. Только ему, ему одному ничего не досталось на этом празднике жизни! А ведь он готов был пойти на любые уступки! Даже согласился бы делить Мари с другим мужчиной!.. Вот почему он чувствовал себя осмеянным… Но рассчитывал за это отыграться: ведь, овдовев, нынешняя Мари, помимо губернаторского кресла, должна подумать и о приемном отце для своих детей, который бы их защитил, отце довольно могущественном, который благодаря ей, Мари, еще больше укрепит свою власть.

Он предавался размышлениям, приятным и в то же время отчасти горестным; то были воспоминания о потерях, но не безвозвратных. Вдруг раздался голос, заставивший его вздрогнуть:

– Здравствуйте, майор!

Он порывисто поднялся. Мари была рядом, вея в белом, и казалась нереальной в неверном свете канделябра. Она подошла неслышно в кожаных туфельках с меховой оторочкой, какие производили колонисты с холмов; туфли были мягче, чем кошачьи лапки.

– Мадам! – с поклоном начал майор почти шепотом, сняв шляпу и опустив ее до самой земли после замысловатого реверанса. – Позвольте вашему покорнейшему слуге засвидетельствовать свое глубочайшее почтение…

Мари обратила внимание, что говорит Мерри Рулз отнюдь не холодно, как было ему свойственно, а проникновенно, даже страстно. И сейчас же подумала: «Я ему нужна. Прямо он мне об этом не скажет. Смогу ли я угадать, чего он хочет?»

– Майор! – продолжала она. – Я полагаю, случилось что-то серьезное, если, учитывая сложившиеся обстоятельства, вы явились ко мне в столь поздний час. Что случилось?

Майор надел на парик свою шляпу с плюмажем, смущенно потер руки: Мари своей напористостью в самом деле поставила его в затруднительное положение.

Она поняла это и сказала:

– Садитесь, майор…

И сама села рядом.

Легкая ткань домашнего платья плотно облегала ее соблазнительные формы. Мерри Рулз не без трепета задержал взгляд на округлостях ее колена (Мари положила ногу на ногу), волнующей линии красиво очерченных бедер; но еще больше его пьянил теплый аромат женского тела, благоухание, состоявшее из естественных нежных запахов Мари, а также только что оставленной постели, из которой вырвал ее он, Мерри Рулз, и в этом сложном дурманящем аромате было что-то звериное и в то же время нежное, что возбуждало все чувства. Мерри Рулз терялся, его мысли путались, как это уже происходило однажды в прошлом, в этой самой комнате.

– Слушаю вас, майор, – снова ласково проговорила Мари, не замечая его смущения. – В чем дело?

Он призвал на помощь все силы, чтобы его слова звучали веско и в то же время почтительно:

– Простите, мадам, за поздний визит, но вы согласитесь, что мне было трудно отложить на завтра то, что я имею вам сообщить. Завтра и впрямь будет слишком поздно. Ведь соберется Совет…

– Ну и что? – довольно холодно спросила она.

– Вам известно, что я председательствую на этом Совете?

– Да, я знаю. Ведь еще генерал утверждал вас на эту должность, и он же назначил вас членом Высшего Совета…

– Совершенно верно, – подал голос майор, внезапно будто подстегнутый словами Мари. – Итак, вы понимаете, что я мог бы оказаться вам полезным?

Мари немного отстранилась, желая лучше его рассмотреть.

– Майор! – улыбнулась она. – Должна ли я понимать вас так, что вы хотели бы провести сейчас нечто вроде репетиции завтрашнего заседания Совета?

– А почему нет? – дерзнул он. – Вы полагаете, что непременно выиграете? Не кажется ли вам, что ваши враги завтра попытаются вам противостоять и переиграть вас? Поскольку я буду иметь честь как председатель вести дебаты, я пришел просить вас вместе со мной продумать, как лучше это сделать и соблюсти ваши интересы. Делая это, – поспешил он оговориться, – я, положа руку на сердце, не предаю ни ту ни другую стороны и на самом деле считаю, что титул наместника Мартиники по праву переходит вам, вплоть до нового распоряжения, ради вашего несовершеннолетнего сына.

– Разве вы не знаете, – заметила она, – что губернатора острова назначает не Совет, а король?

– Мне известен контракт по продаже острова, мадам. Однако если Совет назначает вас, у короля нет причин отменять это решение… Я бы хотел, чтобы во мне вы видели лишь друга. А у меня складывается впечатление, будто вы меня опасаетесь, хотя я много раз доказал вам свою верность. Прошу вас припомнить наши с вами прошлые беседы здесь с глазу на глаз…

– У меня хорошая память… Я действительно вспоминаю… Вы говорили о том, что ваше сердце старого воина не настолько огрубело, как может показаться, и таит в себе немало нежности. Все верно? Вы были даже довольно настойчивы в тот день, майор!

Она снисходительно усмехнулась и прибавила:

– Бог ты мой, до чего мы тогда были молоды! Нам остаются лишь воспоминания, чтобы скрасить осенние дни нашей жизни!

– Мадам! В этих краях, как вам известно, осени не бывает! – проникновенно заметил он. – Вся тропическая флора переживает вечную весну. Взгляните на здешние деревья: они распускаются наперегонки, в то время как у нас на родине уже роняют листья.

– Красиво вы говорите, – одобрила она. – Но думаю, вы явились из Сен-Пьера в замок в столь поздний час не для того, чтобы рассказывать мне о цветах, деревьях и листьях?

– Бывают в жизни минуты, когда, как мне кажется, полезно предаться воспоминаниям. Это помогает лучше понять и, главное, увидеть, какой избрать путь, особенно если появляется ощущение, что ты сбился с пути.

– Я отнюдь не сбилась с пути, – ледяным тоном возразила она.

– Вы в этом твердо уверены? Позвольте мне говорить метафорами… Бывает в жизни так: проселочные дороги или, вернее, живописные тропинки проходят вдоль основной дороги. Как было бы приятно одной ногой ступать по тропинке, чтобы отдыхать, а другой – по большой дороге, если, конечно, обе ведут к цели, а?

– Я не хочу и пытаться понять. Я очень устала, сударь. Сожалею, но все мои слуги спят, не то я предложила бы вам прохладительные напитки. Однако я действительно не рассчитывала увидеть вас нынче вечером у себя и…

– Тем не менее уделите мне, пожалуйста, еще несколько минут. Никто лучше меня не знает, как вам нужен отдых; однако, дорогая госпожа Дюпарке, вы стоите на скрещении дорог вашей жизни, да еще в такой важный, я бы сказал, критический момент, что вам следует сделать над собой нечеловеческое усилие, собраться с силами, победить собственную слабость. Завтра – великий для вас день! Вы уверены, что удача именно на вашей стороне?

– Удача не имеет отношения к предстоящему обсуждению. Высший Совет рассудит. Надеюсь, в его состав входят честные люди, педантичные граждане, преданные офицеры.

– Удачу никогда не следует сбрасывать со счетов в таких случаях, как ваш! – заметил Мерри Рулз довольно резко, задетый за живое и разочарованный сдержанностью Мари.

Как?! Он пришел ей помочь, предложить свои услуги, пришел как друг, а в ответ – холодный прием, высокомерие, чуть ли не оскорбленное достоинство, покровительственный тон?

– Да, удачу нужно учитывать всегда, – повторил он. – Одно слово, произнесенное не вовремя, – и все потеряно: ты восстановил против себя подавляющее большинство. И уже ничего не вернешь… Какой, кстати сказать, план действий вы намерены предложить, мадам?

Она криво усмехнулась, решив, что поняла единственную цель его присутствия: выведать, какие обязательства она намерена принять перед Советом.

– А вы любопытны! – почти игриво воскликнула она. – В большей даже степени, чем я сама. Признаться, я еще не думала, о чем буду завтра говорить. Какие обязательства на себя приму… А это непременно нужно сделать? Ну и ну! Сегодня мы вместе со всем народом предали земле тело человека, который осчастливил эту колонию, был сам олицетворением порядочности для всей Мартиники. Я была женой этого человека, и он не имел от меня секретов. Если я прошу назначить меня его преемницей в ожидании того времени, когда мой сын достигнет совершеннолетия, к которому звание отца переходит по праву, разве я обязана принимать на себя обязательства? Здесь будут все те, кто входил в окружение Дюпарке. Мне остается сказать одно: я продолжу дело своего несчастного супруга…

– Отлично сказано, – одобрительно кивнул Мерри Рулз. – Просто отлично!

– Сказано, во всяком случае, от души!

– Да-да, очень хорошо, – повторил он, – однако недостаточно. Смерть генерала произвела настоящую революцию. Неужели вы не поняли этого сегодня вечером во время стычки капитана Байярделя и колониста Пленвиля? Да, это революция. Люди не только думают иначе, чем вчера, сами не понимая, как это возможно, но и будут требовать от преемника генерала определенных обязательств. И если в этой роли будет выступать женщина, то, какими бы ни были она, ее значимость, респектабельность, ум – словом, совокупность достоинств, вопреки всему, они станут доверять ей меньше, чем мужчине, и ей придется выдвигать энергичную программу в подкрепление собственному честолюбию…

– Я не честолюбива и требую лишь то, что принадлежит моему сыну. Я прошу разрешить мне распоряжаться нашим достоянием до совершеннолетия сына.

– Понимаю, мадам…

Мерри Рулз понурился. Он не рассчитывал застать Мари в таком настроении. Она не выглядела уставшей, как утверждала, и оказывала ему сопротивление.

Он поднял голову и взглянул на вдову: она держалась твердо, прекрасно владела собой, взирала на него с большим достоинством и без малейшего волнения.

Она шевельнулась, собираясь встать и тем дать понять, что она считает встречу оконченной. Майор поспешно схватил Мари за руку и вынудил ее остаться на месте.

– Я бы хотел, дорогая госпожа Дюпарке, чтобы вы уделили мне еще немного времени…

– Вы же знаете, как я устала, – возразила она, – прошу вас, поторопитесь.

Он продолжал тянуть ее за руку, ненастойчиво, но как-то картинно, и ей пришлось остаться на банкетке. Он не выпускал ее руки, теплой, гладкой, с утонченными кончиками пальцев, какие можно увидеть на полотнах некоторых итальянских мастеров, изображавших мадонн за молитвой. Ему доставляло огромное наслаждение их теребить, и так как Мари не выказывала неудовольствия, он осмелел:

– Возможно, мадам, вы забыли, о чем я говорил вам когда-то. Тогда вам был нужен покровитель, и я предложил вам себя. Однако вы искали временной защиты и, хотя подали мне тогда некоторую надежду, так никогда и не оказали мне чести, призвав на помощь, чему я был бы весьма рад… Тем не менее мое обещание остается в силе: я желал бы вас защищать.

– Очень мило с вашей стороны, – проговорила она, – я это запомню и при первом же случае к вам обращусь…

– Такая минута настала!.. Мари, позвольте мне предостеречь вас! Остерегайтесь советов, которые дают вам заинтересованные люди. Они умеют лишь извлекать пользу для себя…

– О ком вы?

– Сами знаете, – зашептал он. – Да, вы догадываетесь, кого я имею в виду!

– И все-таки уточните, майор, уточните, прошу вас!

– Думаете, побоюсь? Я говорю о шотландце, которого вы приютили у себя. Его присутствие здесь, в эти минуты траура, совершенно неуместно. Вы сами толкаете меня на откровенность, мадам. Подумали ли вы, что могут сказать о вашем поведении, видя, как сюда причалил и бросил якорь под вашей крышей иностранец на следующий же день после смерти генерала? Иностранец, о котором ходит, к сожалению, слишком много слухов, и не всегда, увы, это лишь подозрения!

– Не знаю, о каких подозрениях вы толкуете. Что бы это ни было, говорю вам, они не имеют под собой основания. Шевалье Режиналь де Мобре был другом генерала, да я и сама имела случай убедиться в том, что это человек знающий и здравомыслящий.

Майор вздохнул. Он по-прежнему держал ее руку и вдруг с силой ее сдавил и взмолился:

– Давайте объединимся! Заклинаю вас: не отвергайте дружбу, которую я вам предлагаю, не отталкивайте с презрением человека, проникшегося к вам симпатией, которую пробудили вы сами в первую же нашу встречу. Не пренебрегайте моими советами.

Она остановила на нем удивленный взгляд. Сейчас он напоминал своим поведением, проникновенным голосом того самого майора, каким она видела его в тот день, когда он явился после ее приключения с Кинкой. Мари пыталась понять, что за человек сидит перед ней. Она ему не доверяла, но вот уже во второй раз он с неслыханной ловкостью признается ей в любви. Когда же он говорил правду? Когда приходил от имени Пьерьера ей угрожать или когда рассказывал о нежности, которую Мари в нем пробудила? Лгал ли он, заявляя, что не доверяет Мобре? Не было ли лишь ловким маневром с его стороны пригласить ее в союзники?

Всякий раз, как он являлся поговорить без свидетелей, он начинал с угроз, а заканчивал нежностями. Возможно, это была его индивидуальная манера ухаживать за женщинами. Может, он был настолько робок, что не мог сказать о своих чувствах открыто и должен был сначала показать свою силу, свои достоинства, власть; хотел запугать на тот случай, если женщине вздумается его отвергнуть?

Она про себя решила, что он, несомненно, лучше, чем полагали Байярдель и Лефор.

«Мне бы надо попытаться его понять, – подумала она, – может быть, тогда я сама проникнусь к нему симпатией?»

Она почувствовала волнение при мысли о постоянстве майора и в то же время вслушиваясь в его искренние слова. Она давным-давно позабыла о его первом признании, которому придавала мало значения.

Мерри Рулз заметил ее смущение, и у него закружилась голова. Он подумал, что Мари наконец-то его поняла и примет его предложения. Он еще крепче сжал ее запястье и опьянел от любви, но едва вовсе не лишился чувств, когда она обронила:

– Я очень тронута, майор… Мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я вас недооценила… Признайтесь, что мы почти не знали друг друга. Вы редко бывали здесь или это происходило в официальной обстановке. Вы говорили с генералом только о политике…

– Это происходило против моей воли! – искренне воскликнул он. – По правде говоря, я никого, кроме вас, не замечал вокруг… Ах, Мари! Мари! Как я вас любил! Какую сильную страсть я переживаю до сих пор! Если бы вы знали, с какой горечью я вспоминаю время, которое ушло в прошлое и, я бы сказал, потеряно навсегда. Мне кажется, я испытываю неудовлетворенность из-за чего-то неуловимого, неописуемого, что, вероятно, называется счастьем. У меня такое впечатление, словно меня обокрали!

Он замолчал и бросил на Мари такой нежный взгляд, какой ей не случилось на себе поймать за всю предыдущую жизнь. Майор продолжал:

– Однако сегодня вы можете все мне вернуть! Все!

Она не знала, что сказать. Подумала было утешить его взглядом, не слишком, правда, воодушевляя, но когда подняла глаза, увидала перед собой лишь краснощекого толстяка, а волосы под париком у него, должно быть, седые… И этот человек говорит ей о любви! Вдруг он показался ей смешным. Волнение в ее душе улеглось. Ее душил смех. Она сдерживалась, потому что, поразмыслив, решила: как бы то ни было, нельзя насмехаться над чувствами этого невезучего воздыхателя. Любовь достойна уважения. Однако Мари не могла подать Мерри Рулзу ни малейшей надежды!

Ведь стоило ей сказать одно любезное слово, а он уж вообразит о невесть каком романе!

– Сейчас неподходящее время для подобных разговоров, – заметила она.

– Завтра собирается Высший Совет!

– Надеюсь, это обстоятельство не имеет отношения к вашим чувствам?

– Я предложил вам свою поддержку, защиту, любовь…

– Послушайте, майор, – ласково проговорила она, чтобы смягчить неприятные для него слова, – я ничего не имею против вашей поддержки и защиты. Но не говорите мне сегодня о любви… Прошу вас…

– Неужели вы никогда не сможете относиться ко мне хотя бы с нежностью? – дрогнувшим голосом пролепетал он и едва не задохнулся от захлестнувшей его безумной надежды.

– Повторяю: не будем сегодня об этом говорить.

– Скажите хоть слово…

Она освободила руку и положила ему на плечо, словно желая утешить:

– Мое сердце разрывается от горя, – призналась она. – А душевная рана мешает принимать решение. Тем не менее признаюсь вам со всей откровенностью: я не думаю, что смогла бы полюбить так скоро!

Он резко отпрянул:

– Это все, что вы можете мне сказать? Человеку, предложившему вам всего себя?!

Вскочив, майор смерил ее гневным взглядом. Он был взволнован, не зная, что делать со своими руками: то хватался за рукоять шпаги, то теребил кружева камзола.

Потом злобно расхохотался:

– Ваша душевная рана! Рассказывайте! Не сможете больше полюбить! И вы думаете, что одурачите меня подобными высказываниями? Скажите это кому-нибудь другому, мадам! Как отвратительно видеть в этом доме в такой день человека, которому вы дали приют! А как не вспомнить всех прочих его предшественников, к которым вы питали слабость, что наводит меня на мысль: в ваших устах слово «любить» звучит как издевательство!

Она вскочила так же стремительно, как майор, шагнула ему навстречу, с вызовом подняв голову, и выкрикнула:

– Сударь! Довольно! Вы меня оскорбляете!

Он тяжело вздохнул.

– Простите меня, – немного успокоившись, попросил он. – Меня ослепляет страсть. Если вы меня не извините, значит, никогда не понимали, как глубоко я вас люблю, Мари!.. Увы, я отлично вижу, что вы меня ненавидите! Вы лишили меня всякой надежды… Но как же, по-вашему, мне не прийти в бешенство, когда я вижу здесь этого шотландца…

– Довольно! – глухо повторила она.

Он опустил голову и внезапно решился:

– Я ухожу. Но прежде хотел бы сказать вам следующее: я предложил вам свою помощь и свои советы. Вы ими пренебрегли, отдав предпочтение советам иностранца, который – у меня есть все основания так думать – работает против нашей страны в пользу своей. Берегитесь! Вы попадетесь на крючок! Он заставит вас наделать неслыханные глупости! Вы обрекаете себя на страшнейшие несчастья, какие даже не можете себе вообразить!

Он говорил сурово, резко, так убежденно, что Мари испугалась.

– Например, какие? – спросила она.

Он надел кожаные перчатки и, поворачиваясь к двери, прибавил:

– Я убежден, что этот человек советует вам польстить общественному мнению. А ему надо не льстить: его необходимо усмирять и создавать по своему усмотрению. Берегитесь!

Он уверенно зашагал к выходу. Отворяя дверь, обернулся к Мари и низко поклонился ей.

– Возможно, когда-нибудь, – с горечью молвил он, – вы будете счастливы принять мое покровительство… Может, сами придете просить меня об этом… И предложите то, в чем сегодня отказываете так безжалостно и без всякого снисхождения!..

Мари с трудом его понимала. Она и без того была измучена, а этот разговор лишил ее последних сил. Она услыхала, как захлопнулась дверь, потом со двора донесся конский топот…

Она неуверенно и равнодушно махнула рукой. Что мог ей сделать Мерри Рулз де Гурсела? Он был председателем Высшего Совета, но не всем же Советом в одном лице!

Мари медленным шагом возвратилась в свою комнату.

Она не верила ни единому слову из того, что майор сказал о шевалье де Мобре. Мерри Рулз ревновал; именно ревность заставляла его так говорить.

Режиналь, оказавшийся мишенью для подобных нападок, казался ей еще симпатичнее, еще желаннее…

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Перед заседанием

Проснувшись, Мари прежде всего вспомнила о Мерри Рулзе. Боже! Как же, должно быть, она устала, если спала так тяжело! Действительно, ночной визит майора, его угрозы в виде предсказаний, высказанные перед уходом, – одного этого с избытком хватило бы вдове и в обычное время, чтобы долго ворочаться в постели без сна.

Она распахнула окна, и в спальню хлынул солнечный свет. Негры уже шагали по дороге, некоторые из них успели дойти до плантации сахарного тростника, видневшейся вдали в окружении банановых деревьев, окаймленных со всех сторон яркими цветами: цинниями, лак-макаками и каннами.

Вокруг царило безмятежное спокойствие. Ни малейший ветерок не колыхал пышные шапки кокосовых пальм, которые застыли, как на картине, не обращая внимания на палящее солнце, усыпавшее их листья серебристыми бликами.

Мари подумала, что нужно одеть юного Жака в траур, перед тем как показать его Высшему Совету, и про себя сказала: «Лишь бы костюм был готов!»

Она просила Луизу позаботиться об этом и поработать, если понадобится, всю ночь.

Мари отошла от окна и стала собираться.

Ее вдруг охватила необъяснимая тоска.

Накануне она так верила в свои силы! Неужели ее выбил из колеи визит майора?

Казалось, впервые происходящее представилось ей в истинном свете; если накануне она была уверена в своем праве, убежденная, что нотабли и честные люди, входящие в Совет, непременно утвердят ее в должности, то сейчас подозревала, что за ночь за ее спиной вполне могли быть предприняты попытки сорвать ее замыслы. Разве посещение Мерри Рулза не одна из таких попыток? Что за ним скрывалось? Что готовилось?

Теперь она ругала себя за то, что так сурово обошлась с майором. Она настроила его против себя. Он стал врагом, и врагом влиятельным: сам председатель Совета! Человек, руководящий обсуждениями! Ах, почему же поступила так необдуманно, грубо оттолкнув майора, лишив его последней надежды, хотя он больше ничего и не просил!

Она призвала на помощь всю свою волю, все мужество, подумав, что Господь ее не покинет, – ведь она просит не для себя, а ради сына. Это, кстати говоря, она и должна заявить на Совете…

Она разложила перед собой расческу, румяна и долго разглядывала себя в зеркало. Несмотря на осунувшееся от усталости лицо и сильную бледность, она все-таки была очень хороша. Мари знала, что красота – серьезный довод, особенно красота зрелой сорокалетней женщины в расцвете сил, в полном соку, когда кровь играет, как в молодые годы; это, несомненно, важнейший козырь, если имеешь дело с мужчинами, большинство из которых нередко бросали на нее восхищенные взгляды.

Дом оживал. Вот захлопали двери, загремела посуда, потом послышались пронзительные, как у попугаев, крики, и Мари узнала голоса Сефизы и Клематиты.

Нельзя было терять ни минуты…

* * *

Перед приемом членов Высшего Совета в замке Монтань требовалось приготовить комнаты, что было делом нелегким. Собрание предполагалось провести в большой гостиной, находившейся на одном уровне с террасой. Это была самая просторная и прохладная комната. Там можно было поставить не только столы, но много стульев, хотя, разумеется, некоторым нотаблям, не входящим в Совет, но имеющим совещательный голос, придется стоять.

Шевалье де Мобре по-хозяйски, не спросив мнения Мари или кого-нибудь еще, занимался устройством гостиной. К этому делу он привлек Кинку, негра геркулесова телосложения, а также Сефизу и Клематиту. Отдавал распоряжения, заставлял переделать то, что приказал минутой раньше, снова возвращался к первоначальному плану, но ни на миг не забывал о том, что Мари должна предстать в наивыгоднейших для нее условиях.

Накануне шотландца поразило, с каким величавым достоинством Мари говорила, стоя сверху на лестнице, внушительно обращаясь к Мерри Рулзу, Пленвилю и Байярделю. Было нечто театральное не только в поведении Мари, но и в самой ее позиции на верхних ступенях. Он подумал, что Мари следует обратиться к членам Совета, встав в самом низу той же лестницы, а слушатели будут сидеть лицом к ней, в глубине гостиной, за столами, расставленными полукругом. Тогда Рулз и другие непременно вспомнят ее внезапное появление в прошлый вечер. От этого Мари только выиграет.

Когда с мебелью было покончено, он приказал негритянкам приготовить побольше прохладительных напитков из сока местных фруктов. Служанки наполнили большие кувшины ромом и французским вином, потом приготовили аккра, или рыбные шарики в кляре, приправленные перцем и пряностями, дабы гости охотнее прикладывались к напиткам.

Освободившись, шевалье отправился проведать Луизу де Франсийон.

Та завершала туалет осиротевшего мальчугана. Он выглядел хрупким в темном костюме, наспех сшитом специально для церемонии; ребенок, похоже, еще не до конца осознал, что произошло, и относился к готовившемуся событию, как к игре. Режиналь дал ему краткие и довольно строгие наставления, приказав держаться очень сдержанно и не произносить ни единого слова без разрешения члена Совета или матери; во всяком случае, отвечать по возможности кратко. После этого шевалье отослал мальчика в его комнату и повернулся к Луизе.

Его губы тронула улыбка.

– Надеюсь, все пройдет хорошо, правда? – проговорил он. – Вы устали, друг мой! Ну, вы заслужили отдых и сможете отдохнуть, когда все будет позади.

Она не разделяла его веселости. Ее глаза светились любовью, в то же время в них угадывался упрек.

– Режиналь! Вы же знали, что я не сплю этой ночью, – ласково молвила она. – Мне пришлось заниматься костюмом для малыша. А вы даже не пришли меня проведать…

– У меня тоже было немало дел… Неужели вы полагаете, что можно бросить вызов такому Совету, как этот, не подготовившись заранее?

– Думаю, что нет… Но забежать на минутку… В какой-то момент мне показалось, что вы вот-вот придете, а тут как раз хлопнула входная дверь…

– Сегодня ночью? – спросил он, скрывая удивление. – Входная дверь? Вы хотите сказать: ворота?

Она кивнула и прибавила:

– Я прислушалась. Мне так хотелось, чтобы это были вы… Но, увы, оказалось, что прибыл майор Мерри Рулз…

На сей раз изумление Мобре было столь велико, что он не сдержался и вскричал:

– Черт побери! Вы говорите, Мерри Рулз был здесь этой ночью? Почему же я ничего не слыхал? И зачем он приезжал?

– Спрашивал кузину. Демаре еще не ложился, он его и впустил.

Режиналь в задумчивости прошелся по комнате и снова подошел к Луизе:

– Значит, Мари его приняла? Где? О чем они говорили?

– Он ожидал ее в гостиной. Мари так устала, что долго не хотела к нему выходить. В конце концов, Демаре ее уговорил, и она встретилась с майором в гостиной… Не знаю, что произошло потом, я была так разочарована, что это не вы пришли…

– Они долго говорили? – настойчиво продолжал он.

– Не знаю… В какой-то момент мне показалось, что они ссорятся. Я слышала крики, но слов не разобрала… Потом они заговорили тише…

Она подошла к нему и улыбнулась. Ей не терпелось сменить тему и поговорить о чем-нибудь более приятном. Она распахнула объятия со словами:

– Как нехорошо с вашей стороны, что вы меня покинули… Вы же знаете, Режиналь, что я живу только вами, ради вас; если бы нам пришлось сейчас расстаться, я бы умерла…

Она ему докучала. Мобре считал, что всему свое время. Луиза должна бы, кажется, это понимать. То, что она ему сообщила, заставило его с головой уйти в политику, дипломатию, словом – в работу. До любви ли в такую минуту!

– Вы уверены, что не ошиблись? – спросил он. – Не грезите ли вы, Луиза? Нет, я не вижу причин для его визита нынешней ночью.

– Как вы разволновались из-за майора! Обо мне совсем позабыли…

Она бросилась ему на шею и припала к его губам. Не отталкивая ее, он снова спросил:

– Говорите, его впустил Демаре? Какого черта он не спал в такое время?.. Ведь было, несомненно, очень поздно, раз я ничего не слышал… Часов, наверное, одиннадцать, а? За каким же дьяволом он шлялся по двору?

Поведение лакея его все больше настораживало. Теперь он думал, не шпион ли это на содержании Мерри Рулза. Дело грозило обернуться серьезными неприятностями!

– Поцелуйте же меня! – взмолилась Луиза. – Режиналь, как вы сегодня холодны! Вы меня не любите! Если б я знала, ничего бы вам не рассказала о Мерри Рулзе!

– И были бы неправы!

– Что нам может сделать майор? Насколько я знаю, теперь и речи быть не может о том, чтобы заставить меня выйти за него замуж!

Она с сочувствием посмотрела на Мобре. Как большинство простодушных влюбленных, она все соотносила со своей любовью, которая затмевала остальной мир. Словно не существовало ничего более существенного и неотложного!

Мобре был не прочь воспользоваться ее неискушенностью. Он решил не выводить ее из заблуждения.

– Наверное, Мерри Рулз ревнует… Вот именно: он ревнует вас ко мне! Понимаете? Мне бы очень хотелось знать, о чем он говорил с Мари! Ах, Луиза, я же вас предупреждал, что мы будем подвергаться всякого рода клеветническим нападкам!

Она заметно побледнела.

– Луиза! – продолжал он. – Я увижусь с Мари и узнаю о том, что произошло… Вы же, пожалуйста, ничего не рассказывайте! Предоставьте действовать мне…

Он обнял ее, погладил ей плечо сквозь легкую ткань и почувствовал, как она задрожала всем телом. У Луизы была прохладная кожа, словно она только что вышла из воды.

Он нежно ее поцеловал, не торопясь расставаться и позволяя себе небольшую передышку перед ответственным делом; ему было приятно испытать хотя бы отчасти то же удовольствие, что он уже извлек из этого доступного и снова просившего ласки тела.

Наконец он отстранился, проговорив:

– Увидимся позже, сейчас мне надо к Мари.

Едва переступив порог, он тотчас забыл о Луизе. Зато его пальцы еще хранили аромат духов, которыми в изобилии поливала себя девушка в надежде стать от этого желаннее.

В несколько шагов шевалье достиг комнаты Мари. Он нервно постучал и услышал, как вдова спросила:

– Кто там?

– Я, Режиналь! – запыхавшись, отозвался он. – Вы скоро будете готовы?

– Разумеется.

– Я могу вас увидеть?

– Входите, если вы так спешите…

Он повернул ручку и вошел.

Сидя перед зеркалом, Мари занималась туалетом. Она еще не надела траурное платье и сидела в рубашке, схваченной на плечах застежками; ее отливающая перламутром гладкая спина была открыта взгляду, круглая, с очаровательными ямочками на сгибах рук. Мари сидела к двери спиной. Продолжая румяниться, она взглянула на шевалье и спросила:

– Что происходит? Чем вы так взволнованы?

– Восхищаюсь вами, Мари! Как вам удается сохранять спокойствие в такой день?

– Случится то, что должно случиться, – заявила она. – Когда я проснулась, я тоже ужасно нервничала, но взяла себя в руки. В конце концов, Высший Совет обязан разделить наши взгляды.

Он подошел к ней размеренным шагом. Она продолжала заниматься своим деликатным делом, подкрашивала ресницы, губы, пудрила щеки. Она словно не замечала присутствия Мобре, словно рядом с ней стояла Луиза.

Иное дело – шотландец! Любуясь ее белоснежным плечиком, оттененным застежкой, он вспоминал, как однажды видел Мари полуодетой; только что вырвавшись из объятий Пьерьера, она отдыхала в гамаке. Стоило ему тогда протянуть руку, и он мог схватить Мари, еще трепетавшую после внезапно прерванного поцелуя с господином, временно исполнявшим обязанности губернатора.

Атлас не мог сравниться с ее кожей ни гладкостью, ни блеском. Эта кожа зрелой женщины была по-своему соблазнительна и привлекательна, точь-в-точь как у юной Луизы. Шевалье немного повернулся, рассматривая Мари в зеркало, и увидел ее безупречную пышную грудь, шею без единой морщинки, длинную и упругую, и его сейчас же охватило желание.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – ласково пропел он, что случалось с ним крайне редко: видимо, он черпал нежность в собственном волнении, желании.

– Не понимаю вас, Режиналь, – ответила она. – Вы врываетесь ко мне почти силой и спрашиваете, какую услугу можете оказать. Вас привело ко мне нечто срочное и важное, не так ли?

– Я хотел знать, – в смущении пояснил он, – хорошо ли вы запомнили то, о чем мы договаривались вчера.

– Отлично помню! Я ничего не забыла. И думаю, что смогу отлично держаться перед всеми этими старыми господами.

– Разумеется, – рассмеялся он. – Если бы они вас увидели в таком наряде, никаких сомнений, что каждый по отдельности они сделали бы для вас все, что пожелаете, и даже больше…

– Спасибо, – сказала она. – Будьте любезны позвать Луизу, пусть поможет мне надеть все эти вуали.

Не отвечая и не слушаясь, он кончиком пальца коснулся плечика соблазнительницы. Он ожидал, что она вздрогнет, но она держалась так, словно ничего не почувствовала и ни о чем не догадалась. Только спросила:

– В чем дело, Режиналь?

Он осмелел, положил всю руку и стал откровенно гладить ее плечо. Она обернулась и подняла на него глаза. Он прочел на ее лице неодобрение. Она медленно покачала головой:

– Прошу вас, Режиналь!.. О чем вы думаете? И в такую минуту!

– Простите меня, – смутился он. – Простите… Я вспомнил… Вспомнил, как был на этом самом месте… С вами. Это было так приятно, так чудесно, что я не устоял… Искушение…

Однако он не убирал руку.

Мари не настаивала. Казалось, у нее есть заботы и поважнее, чем терять время на споры с шотландцем. Он этим воспользовался.

Спустя минуту, заканчивая обводить губы, она повторила:

– Ну, Режиналь, теперь делайте, что я вам приказала: ступайте за Луизой. Вы понапрасну теряете время.

Он застыл в нерешительности. Наконец отступил назад и сказал:

– Надеюсь, Мари, между нами нет тайн?

На сей раз она вздрогнула: в тоне шевалье слышались намеки.

– Какие же между нами могут быть тайны?

– Вы от меня что-то скрываете.

Она рассмеялась и спросила:

– Что же, великий Боже? Что мне от вас скрывать, Режиналь?

Их взгляды встретились, и они не отводили глаз. Мобре смотрел испытующе, даже жестко, а Мари – с недоверием и не так уверенно, как раньше.

– Нынче ночью к вам приходил майор Мерри Рулз, – обронил он.

Мари удивилась:

– Кто вам об этом сказал, шевалье?

– Сам слышал. Почему вы ничего мне об этом не сообщили?

– Не знаю…

Она не лгала. Сейчас она себя спрашивала, почему, в самом деле, ей не захотелось говорить шотландцу о ночном посещении майора. Не то чтобы она о нем забыла или хотела утаить. Ничего такого она и не думала делать. Нет, она не придала значения этому происшествию и не стала делиться сомнениями со своим доверенным лицом и советчиком.

– Странно, что вы не знаете… – с горечью в голосе заявил он. – Если вы будете со мной недостаточно откровенны, я не смогу вам помочь. Разве смогу я вам верить? Я ничего от вас не скрываю: ни своих планов, ни поступков! Вся моя жизнь перед вами, прозрачная, как хрусталь!

– Да знаю я, Режиналь! Этому посещению я придаю так мало значения… Майор приходил рассказать мне о своей любви, раз уж вам так хочется все знать.

– Что? О любви? – изумился он.

Она еще громче рассмеялась и прибавила:

– Да. Похоже, он меня любит с того самого дня, как увидел. Хотел бы мне покровительствовать, помогать, не знаю, что еще…

– Он не подозревает, что я очень ревнив… Очень!.. – угрожающе повторил он и, помолчав, прибавил: – Вы, Мари, кажется, не поняли: этот человек способен притвориться влюбленным единственно ради того, чтобы ему было удобнее вами управлять, одержать над вами верх и стать еще могущественнее, а однажды, может быть, обобрать вас и ваших детей.

– Клянусь, вы меня принимаете за дуру!

– А как вы сами относитесь к майору, Мари?

– Никак, – отчеканила она. – Никак! От одной мысли оказаться в его объятиях я испытываю отвращение и все во мне восстает… Никогда, никогда, – настойчиво прибавила она, – никогда я не позволю этому толстяку большего, чем поцеловать мне руку…

Он с улыбкой подошел к Мари, счастливый тем, что его опасения рассеиваются, и протянул к ней руки.

– Режиналь! – взмолилась она. – Пожалуйста, Режиналь!..

Он крепко ее обнял:

– Я ведь тоже вас люблю, дорогая Мари. Не заблуждайтесь на мой счет. Я люблю вас больше всего на свете и думаю, что вы меня – тоже. Мы так давно принадлежим друг другу…

Она попыталась вырваться:

– Не сейчас же, шевалье…

– Тсс! – прошипел он, нежно целуя ее в шею. – Тсс! Ничего больше не говорите. Я отлично знаю, что могу подождать: вы навсегда станете моей, а я – вашим…

– Лучше бы вы позвали Луизу…

Она боялась испортить прическу и потому цеплялась за все, что могло ее спасти, вырвать из колдовских чар Режиналя.

– Мерри Рулз говорил вам обо мне? – не выпуская Мари из объятий, подал он голос.

– Да, он наговорил массу ужасных вещей. Можете себе представить, как я его приняла…

Он снова ее поцеловал. Она чувствовала тепло его рук и груди, крепко прильнувшей к ней.

Внезапно он спохватился:

– Я вас покидаю, дорогая Мари. Иду за Луизой. Главное – не забудьте ни одну из моих рекомендаций. Сегодня вы обязаны победить…

Вдруг он бросился к окну: послышался топот копыт. Бросив молниеносный взгляд сквозь ставни, быстро обратился к Мари:

– А вот и ваш воздыхатель, Мари: майор Мерри Рулз собственной персоной в сопровождении отца Бонена и отца Фейе. Поторопитесь. Я прикажу подать им прохладительные напитки…

Она едва слышно вздохнула:

– Я потеряла из-за вас столько времени! Перед тем как выйти, он сказал:

– Я побуду в своей комнате, пока продлиться эта церемония. Но не забывайте обо мне, помните, что я думаю о вас и молюсь за вас. Удачи!

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Заседание Совета

Когда наконец Мари отворила дверь своей комнаты и направилась к лестнице, из гостиной уже некоторое время доносился гул голосов.

Она заставила членов Совета ждать. Когда она заметила это Луизе, своей кузине, закреплявшей ей вуаль на крючках, та с присущей ей интуицией сказала:

– Они подумают, что вы это сделали из кокетства, а когда увидят вас, кузина, влюбятся еще больше, потому что вы восхитительны…

Дверь была уже отворена, но не успела Мари выйти на лестничную площадку, как Луиза удержала ее за руку и шепнула на прощание:

– Удачи!

«Удачи». Режиналь пожелал ей того же.

Мари подошла к перилам, украшенным каменными стойками, и одним взглядом окинула всю залу. В гостиную беспорядочно набилось человек пятьдесят, и Мари про себя решила, что она от этого только выиграет. Как Режиналь и обещал, он распорядился подать прохладительные напитки. Многие члены Совета еще держали свои бокалы в руках, когда Мари ослепила их своим появлением.

Взгляды всех присутствующих обратились к ней, и тотчас же наступила глубокая тишина. Как сквозь пелену Мари узнала Мерри Рулза де Гурселу, в шляпе с перьями, в переливчатом камзоле сизого цвета, с парадной шпагой на перевязи, расшитыми перчатками в руках и со свежим порезом на шее.

Он стоял в окружении отца Бонена, спокойного, невозмутимого, едва заметно улыбавшегося тонкими губами, а также отца Теэнеля и отца Шевийяра, отличавшегося живым и ясным взглядом.

Там и сям все время расхаживали Лагарен, Байярдель, господин де Лауссей, управляющий Лесперанс, судья по гражданским и уголовным делам Дювивье.

Мари проворно откинула с лица вуаль и трижды кивнула, приветствуя собравшихся, после чего сделала несколько шагов в сторону лестницы.

В относительной тишине советники торопились занять место вокруг предназначенного им стола, но сели не раньше, чем Мари подошла к нижним ступеням лестницы. Она снова кивнула. Когда она собиралась выступить вперед, ее сын, одиннадцатилетний Жак, вышел из буфетной и робко, в смущении от непривычного оживления при виде матери, утопавшей в складках черного газа, бросился к ней и спрятал лицо в ее юбках, словно ища защиты.

Мари ласково погладила его по голове, словно хотела передать ему собственную уверенность.

Мари с сыном представляли прелестную и волнующую группу, от которой никто не мог оторвать глаз; глядя на них, даже самые суровые члены Совета смягчались.

Собравшиеся наконец расселись. Мерри Рулз почти тотчас встал. Движением головы он отбросил назад длинные перья шляпы и отчетливо проговорил:

– От имени членов Высшего Совета прошу вас, мадам, принять наши глубочайшие соболезнования. Вы изволили пригласить нас в этот дом, а мы все помним, что он еще вчера принадлежал человеку, заслужившему наше полное уважение и сыновнюю почтительность; всем нам он был отец и заступник, и этого великого повелителя Мартиники мы приветствуем сегодня в вашем лице, а также в лице его наследника, юного Жака Дюэля д'Энамбюка.

Он на мгновение замолчал, давая Мари возможность увидеть, что его слова одобряют все члены Совета, кивающие с задумчивым видом.

– Мадам! – продолжал он. – Вы можете из этого заключить, что мы готовы выслушать ваше заявление с глубочайшим почтением…

Сердце Мари сильно билось, готовое вот-вот выскочить из груди. Вдова чувствовала на себе пристальные взгляды десятков глаз и догадывалась, что производит сильное впечатление своим трауром, манерой держаться, изяществом и в то же время безутешностью на собравшихся мужчин, большинство из которых были боевые офицеры, думавшие более о пушках, порохе и шпаге, чем о женщинах, остальные же были убеленные сединами старцы, трясущиеся от старости, но еще не забывшие своей молодости; видимо, климат тропиков в самом деле влияет на чувства, «поддерживает» мужские способности.

Когда майор замолчал, он занял свое место за столом, всем своим видом давая понять вдове генерала Дюпарке, что теперь она должна взять слово; все с нетерпением ждали, что она скажет. Мари немного отстранила от себя Жака. Однако она по-прежнему держала руку на его белокурой головке, крепко прижимая его к себе, словно оберегая от возможной опасности.

Мари медленно обвела взглядом залу, остановившись на каждом лице. Она знала их всех. Эти люди приходили в замок при жизни Дюпарке. Все они клялись ей в верности и выражали почтительность. Неужели возможно, чтобы в сердцах этих людей таилось коварство и они так скоро забыли священные клятвы, приносимые ее несчастному супругу?

Мари заметила капитана Байярделя, стоявшего справа, рядом с дверью; он не был членом Совета, но имел право присутствовать на его заседаниях. Она увидела его гигантскую фигуру, непоколебимую, как скала, его открытое честное лицо, губы, с которых порой срывались резкие слова, но говорил он исключительно о чести, достоинстве, верности. Да, шпага Байярделя была всегда на службе у слабых и несчастных. На него могла рассчитывать и она!

Мари заговорила:

– Господа! Я хочу вам сказать всего несколько слов. Все вы знаете, при каких условиях наместник Дюпарке, мой супруг, приобрел остров Мартинику у компании Американских островов. Генерал Дюпарке умер. Вот его наследник: единственный сын Жак Дюэль д'Энамбюк.

По условиям контракта только король имеет право назначить наместника. Если бы мой сын Жак был совершеннолетним, этот вопрос, естественно, не встал бы: сын наследовал бы должность отца и стал бы наместником Мартиники. В любом случае этот вопрос решать его величеству. Однако, требуя то, что принадлежит по праву как мне, так и наследнику генерала Дюпарке, я прошу вас, в ожидании решения его величества, доверить мне пост губернатора острова, вплоть до нового приказа, от имени моего несовершеннолетнего сына.

Она выражалась как можно проще, не пытаясь произвести эффект и полагаясь лишь на свой траур да на впечатление, которое могла произвести на сердца собравшихся молодость светловолосого мальчика, прижимавшегося к ней.

Ее заявление было встречено без удивления и в полном молчании: каждый примерно таких слов от нее и ожидал.

Поскольку Мари считала, что ей больше нечего прибавить к единственному ходатайству, которое она хотела довести до сведения членов Совета, Мерри Рулз, не шевельнувшись, спросил:

– Мадам! Это все, что вы имели нам сообщить?

– Полагаю, – пояснила Мари, – что в кратких, но точных выражениях изложила членам Совета ситуацию и потребовала лишь то, что принадлежит нам по праву.

Мерри Рулз кивнул и окинул быстрым взглядом собравшихся, после чего снова спросил:

– Есть ли вопросы к госпоже Дюпарке у членов Высшего Совета?

Ответом ему было молчание, и он уже готовился закрыть заседание для тайных обсуждений Совета, как вдруг судья Дювивье взмахнул рукой, прося слова.

– Я бы хотел задать вопрос госпоже Дюпарке, – сказал он.

– Мы вас слушаем, – пригласил его Мерри Рулз.

Дювивье собирался с духом. Он был очень смущен: его скулы пылали, а руки тряслись. Однако он все-таки заговорил:

– Мы должны выбрать преемника наместнику Дюпарке. Разумеется, его наследник Жак Дюэль д'Энамбюк имеет на это право. Мы и не станем этого оспаривать. Тем более, когда он будет совершеннолетним. Мы хорошо знали нашего генерала Дюпарке. Это был солдат. Он умел сражаться. Давал отпор зарождавшимся бунтам, побеждал дикарей. Отбивал атаки наших врагов. И вот когда мы должны назначить того, кто будет призван завтра принимать в аналогичных обстоятельствах соответствующие решения, увлекать за собой войска, снова защищать страну, я выражаю сомнение, господа, потому что лицо, которое собирается занять место генерала, – женщина… Конечно, – поспешно прибавил он, – я знаю, что эта женщина обладает многими достоинствами, она сама принимала участие в защите Мартиники наравне с нашими доблестными офицерами. Но разве стратегия – удел женщины? Я допускаю, что у нее могут быть советники, да и мы всегда будем рады, мы, члены Высшего Совета, помогая ей своими знаниями; однако я бы хотел услышать, – дабы удовлетворить оправданные опасения обеспокоенного населения, которое со страхом ожидает в любой момент нового нападения индейцев, – что собирается делать госпожа Дюпарке, если мы назначим ее временно исполняющей обязанности губернатора.

Прежде чем Мерри Рулз предоставил Мари слово, она ледяным тоном отозвалась:

– То же, что делала раньше, когда заряжала мушкеты и пушки. И вела огонь. Словом, я отражала нападение дикарей. И хочу спросить: кто из присутствующих здесь может похвастаться тем, что действовал так же, как мы в этом самом доме – когда генерал Дюпарке был болен, – чтобы очистить территорию от карибских индейцев?

Мари увидела, что Байярдель нервничает, теребя эфес своей шпаги.

– Я воздаю должное храбрости госпожи Дюпарке! – воскликнул Дювивье, распаляясь по мере того, как говорил. – Мне известно, какое мужество она проявила в подобных обстоятельствах… К несчастью, все мы знаем, что в настоящее время остров является мишенью пиратов, разбойников, которые на хорошо вооруженных судах нападают на некоторые наши прибрежные беззащитные колонии. Вчера была разграблена Сент-Люсия, сегодня – Фон-Капо, завтра настанет очередь Макубы. Эти люди уверяют, что являются нашими соотечественниками, но они лишь называются французами, потому что их вооружил человек, предавший корону и состоящий в сговоре с англичанами из Сент-Кристофера, – я имею в виду командора де Пуэнси. Кто заставит нас поверить, что эти люди, вооружив свои корабли, не явятся угрожать Сен-Пьеру своими пушками?

В зале поднялся негромкий гул голосов. Воодушевившись, Дювивье продолжал: – Как нам только что стало известно, Сент-Кристофер был атакован испанцами. Мощная эскадра, насчитывающая семьдесят кораблей, из них некоторые имеют на борту не менее семидесяти пушек, атаковала Сент-Кристофер в отместку за бесчинства, совершенные этими морскими разбойниками. Флибустьерам пришлось укрыться либо на острове Тортю, либо на Мари-Галанте. Пока они будут оставаться на Тортю, нам бояться нечего. Но подумали ли вы, господа, что однажды ночью к нашим дверям море принесет все это отребье, этих корсаров, осужденных самим королем в многочисленных ордонансах, которые переданы губернаторам островов через его министра? Кое-кто, похоже, склонен привлечь флибустьеров к сельскохозяйственным работам, другие – просто захватить их… Я решительно поддерживаю вторую точку зрения. Мы обязаны подумать о женщинах, детях, трудолюбивых колонистах, которые не могут терять время, вооружаясь мушкетами, и рисковать жизнью, защищая полученный клочок земли. Послушайте меня, господа! Эти флибустьеры – язва на теле Карибских островов и опасная угроза для Мартиники! Они должны быть уничтожены! Я не случайно поднимаю этот вопрос. Если бы, по счастью, генерал Дюпарке еще был среди нас, я вместе с другими членами Совета задал бы его и генералу. В час, когда мы должны назначить нового губернатора, необходимо, как мне кажется, спросить у того, кто взывает к нашему доверию, что он намерен сделать для уничтожения угрозы, исходящей от флибустьеров для наших семей.

Дювивье сел и стал ждать, трепеща оттого, что ему против воли пришлось возвысить голос.

Мерри Рулз повернулся к Мари и мягко сказал:

– Мадам! Вы слышали, что сказал судья Дювивье? Он задал вам конкретный вопрос. Я позволю себе прибавить следующее: остров Мартиника нередко подвергался всякого рода нападениям и обеспечил себя надежной защитой. У нас достаточно и оружия, и солдат. Мы имеем господина Байярделя, капитана береговой охраны, который стоит во главе трех судов: «Святого Лаврентия», «Быка» и «Мадонны Бон-Пора». Я уверен, что капитан Байярдель всегда будет стоять на страже берегов и мира дорогого нам острова… Госпожа Дюпарке, вам слово.

Мари облизнула сухие губы. Она бросила взгляд на Байярделя, оглушенного похвалами майора и лихорадочно соображавшего, какую ловушку тот ему готовит. Наконец она гордо вскинула голову и заговорила:

– Я понимаю обеспокоенность нашего народа. Как я сражалась в прошлом, так буду сражаться и впредь. Разумеется, флибустьеры, для которых не существует разницы между французами, населяющими Мартинику, и нашими врагами, должны быть уничтожены как преступники. Они будут повешены.

Мари умолкла. Мерри Рулз бросил взгляд на Дювивье. Но тот лишь кивнул, показывая, что вполне удовлетворен.

Тогда отец Шевийяр подал знак, что хочет говорить, и майор сейчас же предоставил ему слово.

– Я бы хотел предостеречь вас, господа, – промолвил он, – против слишком поспешного уничтожения того, что при случае может составить одно из средств защиты острова. Уничтожить разбойников – пусть так. Разбить пиратов, воюющих с английскими, голландскими и испанскими корсарами, которые ежедневно лишают нас снабжения всем необходимым, представляется мне менее разумным. Может быть, следует все-таки делать различие?

Дювивье подскочил, будто выпад был направлен лично против него:

– А разве эти разбойники делают различия между англичанами, не являющимися нашими официальными врагами, испанцами, голландцами и своими соотечественниками с Мартиники? Если им хочется прославиться на поле брани, почему они не поразят огнем лодки дикарей? Готова ли госпожа Дюпарке, в том случае если Совет назначит ее преемницей генерала до совершеннолетия сына, без промедления приступить к уничтожению флибустьеров на острове Мари-Галант?

– Мадам! – сухо проговорил Мерри Рулз. – Прошу вас отвечать.

– Без промедления! – твердо повторила Мари. – Соответствующие приказания будут отданы сейчас же, и я, кстати, рассчитываю, что майор Мерри Рулз примет все необходимые для этого меры.

– Прекрасно! – вскричал майор. – Господа! Предлагаю вам подумать. Сейчас мы удалимся для тайного совещания.

* * *

Члены Высшего Совета вышли на террасу. Тайное совещание было сведено к простой консультации, ибо все сходились во мнении: необходимо уничтожить флибустьеров. Мари взяла на себя твердые обязательства, и у Дювивье, как и у его сторонников, не осталось на этот счет никаких сомнений.

Жюли, Сефиза и Клематита обносили напитками членов Совета, разбившихся на кружки. Стояла страшная жара, и кубки опустошались один за другим.

Глядя из своего окна сквозь приотворенные ставни, шевалье Режиналь де Мобре пытался угадать по движениям губ говоривших, каков будет исход обсуждения. Он нервничал против собственной воли.

С особенным вниманием шевалье следил за Мерри Рулзом. Казалось, майор прекрасно владеет собой, его лицо было абсолютно спокойно. Едва заметно кивая головой, он одобрительно встречал обращенные к нему замечания. Однако как узнать, о чем он на самом деле думает?

Наконец совещавшиеся один за другим потянулись в гостиную и заняли свои места.

Мари по-прежнему в сопровождении сына снова предстала перед собравшимися. Она тоже попыталась прочесть на лицах приговор, который вот-вот должна была услышать. Мари держалась очень уверенно, хотя тоска, которую она пыталась скрыть изо всех сил, все сильнее сжимала ей сердце.

Когда все сели, Мерри Рулз поднялся и сказал:

– Мадам! Ваше прошение представляется совершенно законным членам Высшего Совета. Они решили назначить вас наместницей острова Мартиника вплоть до нового приказа ради вашего несовершеннолетнего сына Жака д'Энамбюка. Однако дабы не нарушать прерогативы его величества, собрание приняло решение немедленно отправить посланника ко двору и отчитаться перед королем о принятых временных мерах, а также просить их утверждения. Кроме того, Совет решил, что вы сами, мадам, можете назначить посла.

С первых же слов огромная радость овладела Мари. Она не думала об обязательстве, которое ей пришлось на себя принять. Забыла она и о Байяр-деле, и о Лефоре. Наконец-то она получила то, чего так страстно желала! И от счастья сделалась неблагодарной!

Она еще раз окинула взглядом залу, решая, кого послать ко двору.

Байярдель не попался в поле ее зрения. В диком бешенстве он вскочил на коня и помчался в Сен-Пьер. Могла ли Мари назначить его исходя из тех лестных похвал, что расточал в его адрес майор?

Она заметила господина Левассера; она всегда была им довольна, да и большинство собравшихся относились к нему с симпатией.

– Я благодарю Высший Совет за то, что он принял решение в пользу моего права и со всею беспристрастностью, – сказала она. – Я полагаю, господа, что господину Левассеру, пользующемуся всеобщим нашим доверием, можно было бы поручить отправиться к его величеству…

Взоры всех присутствовавших обратились к колонисту. Тот встал.

– Это для меня большая честь, мадам, – с волнением отвечал он, – однако возраст и разнообразные недуги не позволят мне, я думаю, с блеском совершить долгое и, несомненно, опасное плавание. Я бы посоветовал госпоже Дюпарке выбрать вместо меня человека тоже уважаемого, но который сумеет лучше меня защитить правое дело, тем более что он не только пользовался доверием сеньора Дюпарке, но и присутствовал при его последних минутах. Я имею в виду отца Фейе.

Когда того спросили, он без труда согласился, и выбор посланника был одобрен всеми присутствовавшими.

Перед тем как разойтись, члены Совета прервали протокол церемонии и передачу власти в руки генеральши и расстались все до обеда.

На следующий день все жители Сен-Пьера и значительная часть колонистов из других кварталов острова столпились на площади форта в ожидании кортежа.

На специально устроенном помосте Мари встала в окружении своих детей: Жака, Адриены, Мари-Луизы и Мартины.

Майор Мерри Рулз явился первым, а с ним – члены Высшего Совета. Вынув из ножен шпагу, Мерри Рулз поклялся в верности госпоже Дюпарке.

В это мгновение оглушительный рев вырвался из тысяч грудей:

– Да здравствует вдова генерала!

Затем начался парад. Все семь рот вспомогательных войск во главе с шефской ротой под командованием господина Лауссея и с оружием в руках тоже присягнули на верность.

Вскоре за ними последовало духовенство, уважаемые жители острова и наконец весь народ.

В тот же вечер Мари принимала в замке Монтань отца Фейе, явившегося к ней попрощаться. Священник намеревался занять место на корабле, который должен был доставить его в Сент-Кристофер, а оттуда другое судно – во Францию.

Доминиканец пришел также дать ей последние наставления, советуя хранить память о генерале и продолжать его политику, которая обеспечила богатство колонии. В то же время он явился утешить вдову в постигшем ее огромном горе.

Шевалье де Мобре не появился ни разу во время этих разнообразных церемоний. Ему приходилось набраться терпения, перед тем как начать активные действия.

Зато Мерри Рулз времени не терял.

Едва Мари произнесла перед Советом: «Я рассчитываю, что майор Мерри Рулз примет все необходимые меры», как он счел, что теперь его могущество удесятерилось.

В конце концов правил-то он, подобно некоему серому кардиналу. У него будет время подготовиться, чтобы в удобную минуту стать единственным хозяином Мартиники.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Майор Мерри Рулз не теряет времени даром

После обеда жара стояла невыносимая; город впал в оцепенение. У реки Отцов Иезуитов, на склоне холма, насколько хватало глаз, можно было заметить, как несколько чернокожих обливались потом на плантациях по обочинам дорог. На рейде корабли застыли в неподвижности, и ни малейшая зыбь не волновала морскую гладь, похожую на расплавленный свинец.

Капитан Байярдель и Лагарен неспешно спускались по холму, возвращаясь верхом из миссии отцов иезуитов. Похоже, они обменялись всего несколькими словами, так как под тропическим солнцем любое движение требовало значительного усилия, зато их лица выражали сильнейшую досаду.

Они ступили на деревянный мост, переброшенный через реку, и конские копыта громко зацокали, заглушая шум бурного потока, в котором Лефор любил когда-то ловить рыбу в обществе отца Фовеля.

В нескольких шагах от моста располагалась таверна «Дылда Нонен и Гусь». Подъезжая к ней, всадники одновременно натянули поводья и, остановившись у входа, спешились. По-прежнему не говоря ни слова, они привязали лошадей к железным кольцам, вделанным в стену. Байярдель вошел первым.

Он громко хлопнул в ладоши и крикнул:

– Эй, хозяин! Идите-ка сюда, приятель! Два пунша, много рому и мало вина. Пунш чтоб был такой, какой подаете себе!

В таверне никого не было. Владелец заведения едва высунул нос и сейчас же, узнав гостей, ушел готовить напитки.

Тучи насекомых гудели над столами, еще жирными после обеда. Мухи пировали в лужах дешевого вина, красных соусах и пряностях.

Лагарен догнал спутника и хлопнул себя по щеке, чтобы раздавить москита.

– Капитан, садитесь сюда, – пригласил его Байярдель.

Он указал ему на стул у чистого стола. Сам сел напротив, поставив между ног громоздкую шпагу. Хозяин таверны принес пунш с плававшим в нем кружком зеленого лимона и исчез. Посетители отведали напиток, и по просветлевшему лицу Лагарена стало ясно, что он доволен. Байярдель, приложившись к своему кубку, откинулся на спинку стула и протяжно, шумно вздохнул, словно у него вот-вот разорвется сердце. Наконец он покачал головой, задвигал под столом сапогами в поисках более удобного положения и изрек:

– Видите ли, милейший, в конечном счете если бы кто-нибудь неделю назад мне сказал, что генеральша без труда получит разрешение на занятие губернаторского кресла, на земле не было бы человека счастливее меня! Черт побери! На этом острове, где все поголовно продажны, нашлось все-таки десятка два человек, готовых признать право другого и честно исполнить свой долг…

Он прокашлялся и еще выразительнее продолжал:

– Но Боже мой! Если бы кто-нибудь стал меня уверять, что Мерри Рулз станет при этом союзником госпожи Дюпарке, я бы просто-напросто проткнул ему шпагой глотку, сожалея о нем не больше, чем вот об этом назойливом моските, потому что не в моих обычаях, милейший, подвергаться безнаказанным насмешкам!

Лагарен одобрительно кивнул.

– Однако как видите, капитан, – досадливо поморщился Байярдель, – я сильно бы ошибся.

– Хм, хм! – смутился Лагарен. – Что до меня, то я никогда не поверю в брак собаки с крокодилом. Всегда наступает момент, когда собака оказывается съеденной. И никто меня не переубедит, что крокодил-майор не замышляет что-то коварное. Помяните мое слово, милейший: что сегодня на первый взгляд работает успешно, непременно скоро сломается…

– После бури поломки не избежать! – нравоучительно произнес Байярдель. – Однако мне бы хотелось знать, что готовит Мерри Рулз… Черт меня подери! – выругался капитан. – Я узнаю это меньше, чем через час, клянусь! Ведь не о своих же амурах собирался мне рассказывать майор, когда срочно вызвал меня в форт! А уж я умею читать между строк и смогу выведать у этого типа тайну, или я буду не я!

– Надеюсь, у вас все получится, – берясь за кубок, одобрил Лагарен. – Но какого дьявола понадобилось от вас Мерри Рулзу?

Байярдель негромко рассмеялся, заколыхавшись всем телом.

– В моем возрасте, – наконец промолвил он, – становишься хитрее. Пятнадцать лет под тропическим солнцем не проходят бесследно: я научился многому, в том числе стал разбираться в людях. Когда майор Мерри Рулз начинает меня расхваливать прямо на собрании Высшего Совета, проходящем в замке Монтань, я прежде всего должен насторожиться. Людей завоевывают не злостью, а добрыми словами… И поскольку тот же майор накануне обвинил меня в нарушении субординации, в учиненном скандале и во всякого рода преступлениях, за самое безобидное из которых меня можно смело вздернуть на суку на радость всему Сен-Пьеру, вы поймете, что ничего хорошего я не жду…

Байярдель кашлянул, опорожнил свой бокал и продолжал:

– Не удивлюсь, если майор приказал приготовить для меня темницу, достаточно сырую, гнилую и затхлую, где я мог бы поразмыслить в тишине о добродетелях нашего покойного генерала!

Лагарен зашевелился на своем стуле:

– Дорогой мой! Я знаю одного человека, который не даст вам прозябать там долго!

– Спасибо, капитан. Но у майора сила, потому что он идет рука об руку с госпожой Дюпарке.

– Вот эта самая дама и не даст… Байярдель его перебил:

– О-хо-хо… Никогда не известно, что думают и как поступят другие!.. Только одной вещи в целом свете я доверяю и могу на нее рассчитывать…

Он приподнял за эфес шпагу и с грохотом уронил на прежнее место.

– Этот клинок! – громовым голосом проревел он. – Что-то начинает ржаветь его сталь, оттого что давно он ничего не протыкал… Эта шпага, друг мой, не предает того, кто сам никогда никого не предал!

– Такие люди, как вы, мне по душе, – одобрил Лагарен. – И я готов сказать то же и о своей шпаге, которая всегда окажется рядом с вашей!

– Хорошо сказано! – воскликнул Байярдель, хлопнул в ладоши, подзывая хозяина таверны. – Еще два пунша, эй! Еще два точно таких же!

Капитаны пили, чтобы отвлечься. Они только теперь начинали понимать, чего лишились, как и все жители Мартиники, со смертью генерала Дюпарке.

Они надеялись, что вдова продолжит политику мужа, но Мерри Рулз уже забирал власть в свои руки и не собирался подавлять Мари, даже наоборот, потому что она его поддерживала!

Байярдель медленно допил содержимое кубка. Потом резко поднялся, при этом звякнула его шпага.

– Приятель! – заявил он. – Время идет, а майор ждет! Надеюсь, Бог меня не оставит!

– От всего сердца вам этого желаю, – проговорил Лагарен. – Я вас подожду здесь: расскажете, что будет.

– Подождите! – разрешил капитан Байярдель, неожиданно повеселев, будто отогнал все мрачные мысли. – Ждите и пейте, но постарайтесь влить в себя не больше, чем может вместить ваш камзол!

Он бросил на стол несколько монет и вышел.

* * *

Прибыв в форт Сен-Пьер, Байярдель бросил коня на попечение охраны и широкими шагами направился через двор. Он расправил плечи и стал казаться еще выше, а его аксельбанты развевались по ветру. Положив руку на эфес шпаги и гордо подкрутив усы, он вошел в галерею, которая вела в бывший кабинет губернатора; теперь там расположился майор, начальник гарнизона. Когда Байярдель поднялся на второй этаж, он был неприятно поражен при виде многочисленных просителей, сидевших на банкетках и стоявших на лестнице в ожидании приема у Мерри Рулза. Байярдель поморщился, когда узнал среди них колониста Пленвиля.

Тот сидел рядом с молодым дворянином; лицо у дворянина было словно перекошено злобой и весьма неприятно. Капитан в задумчивости задержал на нем свой взгляд и про себя отметил, что такое лицемерное выражение идеально подходит приятелю колониста. Пленвиль, улыбавшийся, разговаривая с этим дворянином, внезапно напрягся, узнав Байярделя. Тот на мгновение замешкался.

Вся ненависть, которую капитан питал к этому человеку, которого он так резко одернул в замке Монтань, ударила ему в голову.

Он остановился было, и его рука, лежавшая на эфесе, нервно дернулась. Пленвиль заметил, как разволновался пылкий капитан, и его обветренное, загорелое до черноты лицо, высохшее словно пергамент, вдруг побелело.

Байярдель взял себя в руки и прошел мимо него к дежурному, а тот ему сказал:

– Майор вас уже спрашивал, капитан, и примет незамедлительно.

Капитана немедленно провели в кабинет Мерри Рулза. Тот сидел в пол-оборота к окну. Его стол был завален бумагами, поверх которых он небрежно бросил парадную шпагу.

Байярдель снял шляпу с плюмажем и раскланялся с майором, не доходя нескольких шагов до стола.

Мерри Рулз откинулся в кресле и некоторое время рассматривал капитана, потом произнес с едва уловимой усмешкой:

– Здравствуйте, капитан береговой охраны!

Байярдель надел шляпу и, встав в почтительную позу, стал ждать, когда майор соблаговолит изложить суть дела.

Однако Мерри Рулз склонился над столом и сделал вид, что изучает бумаги, словно позабыв о капитане.

Это было суровое испытание для нетерпеливого Байярделя. Он, разумеется, уважал майора, но не мог забыть, как по приказу Лефора, которого сопровождали более двухсот флибустьеров, он держал его на почтительном расстоянии, отобрал у него шпагу и запретил ему входить в форт, вплоть до нового приказания, вместе с Пьерьером.

Как изменились времена! Сила теперь сосредоточена в руках этого человека. А Мари, которой следовало бы его опасаться, похоже, облекла его своим доверием.

Байярдель кашлянул. Переминаясь с ноги на ногу, он попытался напомнить о себе. Наконец Мерри Рулз поднял голову.

– Капитан береговой охраны Байярдель, – словно нехотя роняя слова, выговорил он. – У меня для вас поручение чрезвычайной важности. Госпожа генеральша и я долго обсуждали это поручение и пришли к единому мнению: возглавить это дело надлежит вам.

При других обстоятельствах Байярдель преисполнился бы гордости, но на сей раз вместо радости его охватило недоброе предчувствие и он вздрогнул.

– Дело это не только очень опасное, – продолжал Мерри Рулз, – но потребует от того, кому оно поручено, выдающихся качеств стратега. Успешно его выполнить способны только вы.

Он любезно улыбнулся, окинув капитана милостивым взглядом.

– Генерал Дюпарке назначил вас капитаном береговой охраны. Вы командуете не только вспомогательными войсками, но и тремя кораблями, экипажи которых вдвое превосходят армию в силе; кроме того, вы проявили личное мужество. Вот почему вам выпала честь атаковать Мари-Галант.

Удрученный Байярдель резко повторил: – Атаковать Мари-Галант!

– Совершенно верно, – сухо подтвердил майор. – Колонисты Мартиники достаточно натерпелись от дикарей и флибустьеров, которые их грабят и убивают. Необходимо уничтожить флибустьеров, и именно вам, капитан, поручена эта почетная миссия.

Байярдель непроизвольно содрогнулся. С величайшим трудом он пролепетал:

– Господин майор… Вы уверены, что госпожа генеральша придерживается того же мнения? Вы полагаете, она действительно желает уничтожения флибустьеров с Мари-Галанта?

– Как?! – взревел Мерри Рулз. – Госпожа генеральша не желает уничтожить это гнездо стервятников?! Кто вам такое сказал? Как вы смеете помыслить такое?! Знаете ли вы, что наносите госпоже губернаторше неслыханное оскорбление подобной клеветой? Посметь утверждать, что она не хочет защитить жителей острова от морских разбойников?!

– Ничего подобного я не говорил, – поспешил возразить Байярдель. – Я лишь высказал желание узнать, действительно ли госпожа губернаторша решила уничтожить флибустьеров…

Мерри Рулз злобно сощурился, чтобы лучше разглядеть капитана; тот держался прямо перед ним на почтительном расстоянии и нервно теребил темляк.

Майор глубоко вздохнул, прежде чем сказал с угрозой в голосе, едва скрывая злорадство:

– Должен ли я понять это так, что вы отклоняете сделанное вам предложение командовать экспедицией на Мари-Галант? Следует ли это расценивать как отказ подчиниться? Думаю, вы знаете, что такое неповиновение?

Байярдель с трудом сглотнул слюну. Вначале он был поражен словами майора. К счастью, он умел быстро собираться с духом, какие бы тяжелые удары ни наносила ему судьба. И теперь он скоро оправился. Мерри Рулз увидел, как у великана расправляется грудь, а лицо наливается кровью: растерянность сменялась гневом.

– Господин майор! – послышался его мощный голос, эхом отозвавшийся в душе Мерри Рулза. – Вы слишком торопитесь и довольно странно истолковали мои слова! Кто говорит о неповиновении? Кто отказывается от поручения?

Он шагнул к столу, и Мерри Рулз инстинктивно закрылся рукой, будто защищаясь от удара.

– Вы решили уничтожить флибустьеров с Мари-Галанта, – продолжал Байярдель, – и я только спросил, исходит ли это решение от губернаторши. Я никогда не стану действовать вопреки приказу или даже просто желанию госпожи Дюпарке. Ее воля для меня так же свята, как ее покойного супруга.

– Солдат не обсуждает приказы, – вставил Мерри Рулз, – он их исполняет.

– Разумеется. И я готов повиноваться госпоже Дюпарке.

– В таком случае вам остается немедленно заняться подготовкой! Такова воля генеральши.

Байярдель не сомневался, что Рулз говорит правду, и замолчал. Майор, воспользовавшись передышкой, встал и стал шарить по столу, заваленному бумагами. Наконец он отыскал под шпагой документ и развернул его.

– Подойдите, капитан, – приказал он.

Байярдель повиновался и с первого взгляда узнал карту острова Мари-Галант, составленную двумя годами раньше, в 1656-м, отцом Фейе.

– Эту копию вы заберете, а карта останется в крепости, – сказал Мерри Рулз.

Майор провел ногтем с севера на юг и с запада на восток.

– Как видите, – пояснил он, – Мари-Галант имеет округлую форму. Две реки делят ее на четыре части. Одна из рек образует огромные горько-соленые озера.

Он провел пальцем вдоль восточного побережья:

– Между бухтой Ветров и Валунами вы видите две прелестные бухты, в том самом месте, где эти реки впадают в океан. Это Железные Зубы и Мабуйя. Вот куда вы отправитесь на трех кораблях, капитан…

Мерри Рулз перевел дух, выпрямился и смело встал перед Байярделем:

– Сведения поступили к судье Дювивье. Согласно полученной им информации, после нападения на Сент-Кристофер часть флибустьеров, оборонявшихся на этом острове, отошла в поисках прибежища на остров Тортю. Эти люди нас не интересуют. По всей видимости, они находятся там, чтобы преграждать путь галионам совершать набеги на испанские колонии. Однако другая часть флибустьеров разместилась в окрестностях Мари-Галанта, между Железными Зубами и Мабуйя. Присутствие этих негодяев всего в нескольких часах хода от наших берегов представляет для Мартиники постоянную и серьезную угрозу. Голод породит волка. Скоро у флибустьеров Мари-Галанта останется только вода. Тогда они устремятся к нам, хотя бы для того, чтобы обеспечить себя провиантом… Если форт Сен-Пьер в состоянии отбить любую атаку, то о Королевском форте этого не скажешь: он недостаточно вооружен, гарнизон там малочисленный. Мне ли вам говорить, капитан, что такие селения, как Ле-Карбе, Фон-Капо, Анс-де-Реле или Ле-Диаман, не смогут оказать никакого сопротивления этим разбойникам? Уничтожение последних стало, таким образом, насущной необходимостью… И потом…

Он замолчал и заглянул в глаза великану, чтобы придать вес своим словам.

– И потом, – с нажимом продолжил он, – это приказ короля: флибустьеры – разбойники и заслуживают соответствующего наказания, то есть должны быть повешены…

Байярдель и бровью не повел, хотя ему казалось, что все происходящее – страшный сон. Он видел, как майор развернулся, отошел от своего стола, прошелся по кабинету, наклонив голову вперед и словно размышляя. Наконец Рулз снова приблизился к нему.

– Капитан! – произнес он. – Не буду говорить, как опасна эта экспедиция. Разбойники хорошо вооружены, у них есть пушки и порох. Но у вас они тоже есть. Вам также известно, что они не отступят и предпочтут скорее умереть, чем сдаться. Их методы ведения боя, то есть абсолютное отсутствие совести, презрительное отношение к вопросам чести и данному слову, жестокое обращение с пленными – все это делает их сущими демонами, еще более страшными, чем карибские дикари. Ваша задача – их истребить. Тем не менее постарайтесь захватить как можно больше этих негодяев живыми. Если по приказу короля они должны быть повешены, пусть это произойдет здесь. Мы обязаны свершить казнь в назидание и устрашение тем, кто испытывает хотя бы робкое поползновение стать пиратом, а также пусть трепещут и те, кому удастся от вас улизнуть: надо отбить всякую охоту подходить к нашим берегам!

Мерри Рулз снова пристально посмотрел на капитана. Тот выслушал его, не моргнув глазом. Майор счел необходимым спросить:

– Вы все поняли?

– Да, господин майор, – твердо отвечал Байярдель.

Лицо Рулза приняло довольное выражение, затем он усмехнулся.

– Я знаю, капитан, – произнес он проникновенно, – что среди флибустьеров у вас есть друзья. Я бы даже сказал, что один из них вам особенно дорог, и это известно всем. Вы догадываетесь, о ком я говорю: об Иве Лефоре, на мой взгляд, печально известном всякого рода действиями, некоторые из которых могут рассматриваться как спасительные для Мартиники. Однако этого недостаточно, чтобы забыть: в конечном счете Лефор такой же разбойник, как и другие, вор, убийца, дезертир и предатель. Вы солдат. Вы обязаны повиноваться своему королю. Стало быть, забудьте о дружеских чувствах к этому человеку, если случайно встретитесь с ним в бою. Лефор заслуживает даже более сурового наказания, чем кто бы то ни был из этих морских пиратов!

Байярдель побледнел, но не шевельнулся.

– Спешу сообщить, – прибавил майор, – что вы, вполне вероятно, столкнетесь с Лефором и его людьми. Сведения, полученные судьей Дювивье, не указывают, правда, на то, что «Атланту» видели в окрестностях Мари-Галанта. Но поскольку Лефор – разбойник и безумец, он, возможно, придет, рискуя жизнью, вместе со своей командой на выручку друзей-пиратов!

Несмотря на сильное волнение, Байярдель легким кивком головы показал, что все понял и исполнит свой долг, как бы тяжел он ни был.

– Еще минуту! – задержал его майор. – Для вашего сопровождения я назначил старшего бомбардира лейтенанта Белграно, опытного моряка Шарля де Шансене, а также молодого и энергичного Жильбера д'Отремона. Кроме того, я придаю вам смельчаков, которым сам черт не страшен: колонистов Лашикота и Эрнеста де Ложона. Как вы знаете, это все народ бывалый; они сражались бок о бок с генералом Дюпарке во время штурма Гренады и битвы с карибскими индейцами. Весь цвет острова отправляется вместе с вами. Вы непременно победите! Помолчав, майор повторил:

– Вы непременно победите, в противном случае будет основание заподозрить, что вы проявили известную слабость, известное благодушие по отношению к бандитам. Невозможно допустить, чтобы ваша репутация оказалась запятнана.

Помертвевший Байярдель снова кивнул, не говоря ни слова.

– Вот так! – заключил Рулз. – Готовьтесь. С этими людьми встретитесь позднее.

Разговор был окончен. Мерри Рулз вернулся к своему креслу, упал в него и, не глядя на капитана береговой охраны, протянул ему карту. Байярдель взял ее и развернулся. Стуча сапогами, он зашагал к массивной двери.

Спустя несколько мгновений капитан, насупившись, миновал лестничную площадку. Он был бледен, но держался молодцом и едва удостоил взглядом колониста Пленвиля, которого в это мгновение дежурный пригласил к майору.

Пленвиль бросил на капитана игривый взгляд. Он больше не боялся, зная, что одержал сейчас над врагом свою первую победу. Теперь он спешил к Мерри Рулзу, чтобы быть уверенным и получить подтверждение: Байярдель послан на смерть или бесчестье, но даже если он одержит победу, жизнь навсегда будет ею же и отравлена…

Колонист поднялся, его примеру сейчас же последовал его товарищ, молодой неприятный дворянин, которого Байярдель приметил еще раньше. Колонист и дворянин ждали, стоя бок о бок и усмехаясь, пока капитан береговой охраны уйдет.

Наконец солдат с алебардой назвал колониста Пленвиля; тот попросил друга подождать и вошел к майору.

– Ну здравствуйте же, Пленвиль! – воскликнул Мерри Рулз, не вставая из-за стола.

– Здравствуйте, майор. Глядя на капитана, я сразу догадался, что вы славно его отделали.

– Так и есть, Пленвиль. Жребий брошен. Колонист потер руки, посмотрел на стул и сел.

– Со мной пришел шевалье де Виллер, – помолчав, сообщил он. – Он без ума от вас! Вы для него – величайший человек в поднебесной, и, как мне кажется, это хорошо: похоже, у него мощные связи при дворе.

– Так он, во всяком случае, утверждает…

– Это правда!.. Могу поклясться!.. Король оказывает его семье покровительство. Можно не сомневаться, что этот человек нам пригодится…

– Ничего не имею против, – кивнул Рулз. – Я его приму. Бог мой! Он совсем не требователен. Что мне стоит посулить ему клочок земли в случае успеха!.. Да, если он преуспеет, удовлетворить его будет проще простого. А если он провалит дело, я ничем ему не буду обязан!

– Он преуспеет, – пообещал Пленвиль. – Этот человек не отступит ни перед чем ради удовлетворения собственного честолюбия. Он умен и хитер. Да вы сейчас сами в этом убедитесь.

– Когда он отправляется?

– Как можно раньше. Он намерен последовать за отцом Фейе. И я признаю его правоту. Я бы чертовски удивился, если б ему не удалось заткнуть за пояс этого достославного священника!

– Ну что ж, – заключил Рулз. – Пусть войдет. Ступайте за ним, и посмотрим вместе, что можно предпринять.

* * *

Едва очутившись во дворе форта, Байярдель протяжно вздохнул. Он был совершенно ошеломлен и шатался как пьяный. Слова Мерри Рулза еще звучали у него в ушах, но он не смел поверить в реальность полученного задания… Однако, потребовав своего коня, он буквально вырвал узду из рук лакея и вскочил в седло, даже не взглянув на часового.

Он поскакал в таверну.

Когда Байярдель прибыл в «Дылду Нонен и Гуся», он застал там Лагарена: тот не двинулся с места, ожидая капитана, как обещал. Лагарену хватило одного взгляда, чтобы понять: произошло или готовится нечто очень серьезное.

Байярдель сел напротив него, поставив между ног длинную шпагу.

– Глупцы! – вскричал он. – Жертвуют островом ради удовлетворения собственных безумных страстей!

Он задохнулся от возмущения, но спустя некоторое время сердито прибавил:

– И губернаторша согласна! Недолго думая, жертвует единственной надежной, хоть и незаконной защитой, которую мы имеем! Уничтожение флибустьеров – дело решенное, а поручено оно, милейший, человеку, которого вы видите перед собой!

В нескольких словах он пересказал свой разговор с майором. Лагарен тоже был сильно подавлен. Он сказал:

– Уничтожить флибустьеров! Да это значит обречь остров на голод!

– Да, – решительно произнес Байярдель. – Наступит голод, потому что все английские пираты только этого и ждут! Отныне ни одно французское судно с продовольствием не сможет зайти в тропики! Никто не помешает англичанам их грабить.

– Кроме того, – прибавил Лагарен, – они смогут беспрепятственно высадиться на острове. Разве форт Сен-Пьер сможет противостоять английской эскадре?!

Капитан береговой охраны думал о Мари, о ее непостижимом решении и в особенности о ее предательстве по отношению к Лефору, так как Лефор оказывался под ударом.

– Ах, приятель, ничего нет страшнее, когда женщины хотят командовать мужчинами! – вскричал Байярдель. – Память у них короче, чем у комара. Для них нет ничего святого, а когда попадают в руки фата, становятся тряпичными куклами!

– А как же вы? – спросил Лагарен. – Подчинитесь?

– Разве я могу поступить иначе? Ведь я клялся в верности генеральше и состою на службе у короля!

– Разумеется, – смутился его собеседник.

– Но с каким удовольствием я проткнул бы этого майора! – закончил Байярдель. – Попросим Бога, друг мой, чтобы когда-нибудь мне представился удобный случай, и, клянусь, я не заставлю его ждать!