I. Театральная карета

Стариною отзывается, любезный и благосклонный читатель, начинать рассказ замечаниями о погоде; но что ж делать? трудно без этого обойтись. Сами скажите, хороша ли будет картина, если обстановка фигур, ее составляющих, не указывает, к какому времени она относится? Вам бывает чрезвычайно-удобно продолжать чтение, когда вы с первых же строк узнаете, сияло ли солнце полным блеском, или завывал ветер, или тяжелыми каплями стучал в окна дождь. Впрочем, ни одно из этих трех обстоятельств не прилагается к настоящему случаю. Наша простая и чрезвычайно-справедливая история начинается зимою, в то время года, когда природа считается умершею, когда ею всякий пренебрегает, когда стараются заменить солнце люстрами и вознаградить недостаток натуральных и живых цветов и удовольствий искусственными.

Но, благосклонный читатель, не совсем-справедливо презрение к зимней природе. Бывают зимою дни, оригинальной прелести которых я не променяю на самое цветущее весеннее утро, на самый роскошный летний вечер; это – дни, когда густой туман, покрывший землю после легкой оттепели, замерзнет прозрачным слоем льда, облекающего, но не скрывающего землю, непохожего на тот скучный однообразный снежный саван, под которым одинаково хоронятся луга и болота, долины и озера, сады и нивы. Да, чудно-прекрасен этот внезапно-разостлавшийся покров светлого льда, из-под которого проглядывает все в своем разнообразии, только как-бы одетое белым газом; вот на лугу растет белая мурава; каждый куст покрыт брильянтами; ветви дерева как-бы каплют кристаллами сахара. А воздух так свеж и чист! и когда всходишь на холм, твое дыханье разносится голубоватым облачком. А сходя по долине на дорогу, ведущую к твоему жилищу, всматривайся, внимательнее всматривайся в каждый куст, в каждый камешек, потому что тот чудный день все облек дивным волшебством, повсюду создал микроскопические миры. Вчера грустно висели поблекшие листки этой травки, нынче превратилась она в брильянтовую диадему, достойную украшать чело самой гордой красавицы, и под солнечным лучом сверкает она миллионами искр. Вчера на этом голом клочке уныло торчали только пять-шесть вялых стебельков травы, а нынче построилась на нем великолепная столица, окруженная волшебными садами, только взгляни пристальнее, и ты будешь восхищен её красотою. Вот улицы, площади с густыми аллеями, вот целые парки – ах, несносный воробей! он разрушает обольщение, вспорхнув в дивный город и покрыв своими крыльями целую площадь! Но нет, и он волшебное существо, потому что, клюнув носиком в мостовую города, он зажег ослепительный фейерверк радужных искр. Но идем далее.

Даже не вникая в мелкие подробности, мы видим вещи удивительные. Посмотрите: облака снова-упадающего на землю тумана то образуют ряды колоссальных зданий, на которых переливаются все оттенки красного, зеленого, желтого, синего цветов, то исчезают эти громадные стены в волнах необозримого озера, того очарованного озера, о котором слышали мы в сказках, как оно поглотило город с его жителями. Да, мы слышим отдаленный шум и гул этого живущего под волнами населения, ну да, мы слышим его, вот и колокол городской бьет четыре часа.

Четыре часа! в декабре это значит, что уже близка ночь. Слишком-долго мы замечтались; поспешим домой, пока не смерклось. Туман отступает перед нами и снова свивается непроницаемою пеленою за нами. Вот из волн его появились городские колокольни; вот мы уж достигли предместья; вот завеса тумана разорвана вечерним ветерком и исчезающие полосы его несутся на юг; вот и солнце позолотило здания и землю последним фиолетово-розовым лучом.

Конец длинной улицы, по которой мы идем, выходит в поле, и видно нам, как ласково прощается с землею солнце, какими нежными, тихими красками одевается, засыпая, ландшафт. Высокие дома, идущие по восточной стороне улицы, гораздо-холоднее, грубее принимают прощальный привет: темные, резко-очерченные тени противолежащих домов поднялись уже до их верхних этажей; только карнизы и кровли еще ярко освещены. Медленно ползут вверх тени ночи, наконец окутан ими весь дом и закрываются его утомленные глаза. Газовый фонарь, одиноко-стоящий у заставы, говорит нам, что солнце совершенно скрылось за горы, потому что сбежал, покраснев заревом пожара, луч солнца с стекла, еще за секунду ярким светом блестевшего нам в глаза.

Часа в четыре вечера, и даже несколько-позже, улицы большего города бывают зимою довольно-оживлены. Каждый торопится кончить свои дела засветло; купцы возвращаются из лавок, отворяются двери школ и выпускают на вольный свет целые легионы маленьких шалунов, которые шумно бегут по тротуарам, задирая прохожих. К пяти часам все затихает; утренние дела у всех кончены; делать вечерние выезды еще рано. Только фонарщик, с своим фитилем на длинной палке, торопливо пробегает по улице, и редкие прохожие иногда останавливаются, чтоб посмотреть, как он зажигает фонарь. Один за другим, освещаются магазины, и вдвое-заманчивее, нежели днем, блещут из их окон материи.

Около этого времени, благосклонный читатель, разъезжает по городу старая карета, запряженная двумя клячами, с седым и сердитым кучером в синем кафтане на козлах. Нынешний день, принимая бразды, он спросил взбиравшегося на запятки лакея, также в синей ливрее: «Что, всех забирать?» и получил в ответ: «Всех».

И вот карета пустилась разъезжать по переулкам, в которые редко заглядывают экипажи. Она останавливается обыкновенно перед самыми маленькими, бедными домиками. Лакей поспешно соскакивает с запяток, дергает звонок, тут обыкновенно отворяется одно из окон, высовывается голова и кричит: «Сейчас, сейчас, только допью чашку кофе», или «только завяжу узел». При этом кучер что-то ворчит, лакей (добродушный малый) затягивает песню и перетопывает ногами, чтоб согреться. Скоро на лестнице раздаются шаги, отворяется калитка и выходит молоденькая девушка, закутавшись в большой платок или мантилью; за нею мать, или сестра, несет узел, или корзину; лакей тотчас же кладет эту ношу в карету, девушка прыгает в экипаж и карета едет далее.

Когда раз пять повторится эта история, и в карете сидят уже пять девушек, лакей подходит к дверцам и говорит: «Нельзя ли будет еще одну госпожу поместить?» и, сделав паузу, прибавляет: «Холодно нынче; старику Андрею хотелось бы поскорее отделаться; нельзя ли вам потесниться, сударыни?» Девушки смеются; но карета просторна, старик Андрей прозяб, – и они теснятся, так-что карета часто привозит до восьми девиц, не считая двух-трех детей, которые стоят посредине и у дверец: садиться им уж некуда, но теснота не мешает сидящим в карете весело хохотать.

Этот экипаж – театральная карета, поступившая в свою настоящую должность за древностью лет, а некогда возившая особ, несравненно-более знатных и притом по одиночке или по две, а не по восьми в один прием.

В тот вечер, с которого начинается наша история, театральная карета пустилась странствовать очень рано, по случаю нового балета: надобно было собрать весь кордебалет. Экипаж был уже полон, и лакей подошел к дверцам попросить девиц потесниться, если можно, чтоб заехать еще за одною.

– За кем же? спросили из кареты.

– За мамзель Кларою, отвечал слуга.

– А, за княжною! смеясь, сказала одна из сидевших: – да ведь у нас все почетные места уже заняты.

– Да не обиделась бы мамзель Клара, что ей прийдется сидеть на передней скамье, прибавила другая.

Лакей осердчал, не удержался, почесал у себя за ухом и сказал: «Полно-те, сударыни, пустяки говорить; если б все вы были похожа на мамзель Клару, меньше горничных было бы нужно в театре для вас, да и мы с Андреем скорее бы кончали свое дело. Что ж, угодно вам потесниться, или неугодно?»

– Мне все-равно, пожалуй, сказала одна, смеясь.

– Пожалуй, повторили еще две.

– Знаете, что я скажу, подхватила четвертая: – наш старик протежирует Кларе и непременно ухаживает за нею. – Все хором расхохотались этой плоской шутке.

Но старик сердито уже захлопнул дверцу, экипаж покатился и скоро остановился перед старым четырех-этажным домом; впрочем, только считалось в нем четыре этажа, а на самом деле было шесть, если прибавить два ряда низеньких мансард, надстроенных уступами один на другом в его высокой кровле. С виду походил этот дом на казармы или фабрику, и не менее, нежели на фабрике, было в нем шума и толкотни, потому что целый день неугомонно ходили по его ветхим лестницам многочисленные, суетливые и бедные жильцы.

Едва лакей дотронулся до звонка, сделанного при входе на лестницу, как из-под кровли уже послышался голос: «Сейчас, она уж готова, идет».

– Ведь как торопится то, никогда не задержит! проговорил лакей, и все сидевшие в карете снова засмеялись, на что лакей с досадою заметил, что смеяться тут нёчему.

В ту же минуту подле экипажа явилась Клара с шестилетнею сестрою, которая несла за нею маленький узел; у самой Клары был в руках другой узел, гораздо-больше. Лакей с особенною предупредительностью взял его.

– Дай мне шитье и ступай скорее в комнату, чтоб не простудиться, сказала Клара сестре и, погладив ребенка по головке, вошла в карету.

– Теперь пошел прямо в театр! закричал лакей кучеру.

Клара прижалась в уголку и мягким голосом сказала: «Темно, mesdames, и я не могу узнать вас; но все-равно, очень-жалею, что заставила вас тесниться».

– О, мы привыкли, отвечала сидевшая напротив Клары. – Только, зачем ты таскаешь с собою столько узлов? прибавила другая. – Что у тебя в другом узлу?

– В большом балетный костюм, а в маленьком работа.

– Работа? насмешливо отозвался голос из другого угла: – с таким прилежанием ты скоро разбогатеешь.

Клара вздохнула и тем кончился разговор, потому что карета затрещала и задребезжала, выехав на большую мощеную улицу. Через несколько минут она остановилась у театра.

Лакей принимал узлы, за узлами выходили девушки. Кларе, вышедшей после всех, лакей опять оказал особенное внимание: – У вас два узелка, так один дайте снести мне сказал он, и велев кучеру приезжать в девять часов, пошел за танцовщицами.

 

II. Черные и розовые банты

Вероятно, очень-немногие из читательниц бывали в театральных гардеробных. О читателях нечего и говорить, потому что для них эти гардеробные, особеико гардеробные танцовщиц, решительно-недоступны, и неподкупен грозный страж их, хилой, но сердитый инвалид.

Отделение балетного гардероба состоит из трех комнат; в каждой висит несколько зеркал; у стен стоят белые шкапчики; на каждом написано имя танцовщицы, которой он принадлежит; там хранятся её туалетные принадлежности – старые и новые, тесные и просторные башмаки, три, четыре трико, лоскутки материй и шелк всевозможных цветов, иглы, румяна и белила, помада, гребни, шпильки, наконец, коробочка с магнезиею в порошке, заменяющею пудру, и заячья лапка для натирания лица белилами.

В этих трех комнатах собралось уже десятка три молоденьких девушек, которые с хохотом и болтовнею приводят в порядок свой балетный костюм, потом одеваются при помощи горничных. И лишь только оденутся они в трико, становятся еще вертлявее и шумнее, так-что надзирательница гардеробной часто должна сурово устремлять на виновных свои очки и напоминать о порядке. Тогда начинают хихикать и шутить вполголоса еще больше прежнего. Вдруг все кричат с испуга: кто-то постучался в дверь. Это monsieur Фриц, парикмахер; он спрашивает, можно ли войти. Тотчас же население первой комнаты накидывает шали и мантильи и несчастный юноша входит. Мы сказали «несчастный»: и в-самом-деле, порядочное мучение причесать тридцать капризных голов. Двери второй комнаты затворяются, потому что девицы там еще не одеты, и monsieur Фриц принимается за свое трудное дело, при общих шутках и смехе.

Но не все принимают участие в хохоте – нет, час одевания, потом час появления на сцену тяжел, мучителен для многих из этих девушек. «Так зачем же стали они танцовщицами?» спросит иной: «ведь на то была их добрая воля». Позвольте заметить, что доброй воли их никто не спрашивал. Вот, например, мать бедна, а у неё две хорошенькие девочки; мать целый день работает, за ними присмотреть некому: уж лучше же отдать их в театральную школу – и с хлеба долой, да и надзору там больше будет, чем дома. И вот девочки подвергаются внимательному осмотру: прямы ли у них ноги, гибка ли талья, живы ли глаза, здоровы ли зубы – все удовлетворительно, и перед ними открылась карьера, по-видимому иногда блестящая, но в-сущности почти всегда жалкая и скорбная. Сначала на все глядят они с легкомысленной радостью детства, восхищаются своим ловко-сшитым трико с золотым поясом, и не понимают, как тяжел для них будет этот легкий наряд. Понимать это начинают уже тогда, когда поздно: девушке, уже взрослой, невыучившейся ничему, кроме балетных па, поневоле остается только продолжать эти па. Чем иначе будет она кормить себя, старуху-мать или маленьких сестер? Ведь она ничего не умеет делать. Впрочем, если танцовщица и погибает, что жалеть о ней? Ведь она танцовщица, то-есть существо, говоря о котором, каждый и каждая имеет право пожимать плечами. Ведь для неё составляет удовольствие являться перед публикою в трико.

Нет, милостивые государыни, для немногих это удовольствие, а для большей части вовсе не удовольствие. Если б места в свете раздавались по нравственному влечению людей, быть-может, многие из этих танцовщиц сидели бы в ложах, а из лож многие должны бы перейти на их места, выставляя себя на-показ публике.

Девицы, привезенные в последней карете, были в третьей комнате, еще оканчивая туалет, когда другие уж были одеты. Суетливо хлопочат вокруг них горничные. Перед одним из зеркал стоит танцовщица, одетая лесною нимфою. Юбка на ней очень-коротка, светло-зеленый спенсер стянут так, что трещит при каждом движении. Подле неё на стуле сидит другая, протянув ноги, потому что иначе сидеть неловко: трико очень-узко. Обе они очень-хороши собою. Стоящая перед зеркалом брюнетка с блестящими глазами и безукоризненной тальей; другая, блондинка, с кротким выражением в лице, с движениями тихими и скромными.

– Заметила ты, говорит блондинка: – Мари все плачет; когда же она поймет, что это вздор?

– Погоди, поймет, отвечает брюнека, страшно перегибаясь назад, чтоб видеть, не расходится ли спенсер с юбкою: – ведь с нами всеми было то же. Разве кто начинал по доброй воле?

– Да я начала; потому-то мне и жаль её.

– Правда, отвечала брюнетка с оттенком презрительной насмешки в голосе, самодовольно оглядывая себя в зеркале со всех сторон.

– Но ведь он на мне женится, продолжала блондинка.

– И прекрасно, если так; только едва-ли. Ну, а если Мари не хочет, кто ж ее принудит?

– Ты знаешь, у ней нет ни отца ни матери; она живет у тетки.

– Ах, не говори мне об этой твари! Мы знаем, какими делами она занимается. Впрочем, что ж такое? Она не может насильно заставить: племянница не дочь. Я поговорю с Мари.

– Поговори, Тереза, сказала блондинка: – ты знаешь, Мари милая, добрая девушка; по она одна не может долго устоять против тётки; ее некому поддержать, кроме тебя.

– Да, я поговорю с ней, гордо повторила Тереза и, с удовольствием еще раз взглянув на себя в зеркало, повернулась, сделав пируэт, и величественно пошла в тот угол, где сидела Мари.

Угол был дурно освещен, и здесь одевались самые младшие из танцовщиц, еще неуспевшие завоевать себе более-удобного и пометного места в гардеробной. Теперь угол занимали две очень-молоденькия девушки, обе красавицы и обе брюнетки. Мы уже знакомы с ними: одна была Мари, о которой говорила Тереза с своею подругою, другая – Клара.

Мари была свежа и роскошна; стройная талья, полные руки, цветущее румянцем лицо были прекрасны. Румянец её был так горяч, что не покорялся белилам; румян не употребляла она никогда, и однако ж многие из зрителей находили, что она слишком румянится. Но в лице её было мало выражения, в движениях мало грации; нога её была велика, потому не могла она занимать в балете значительных ролей.

Клара была среднего роста и сложена восхитительно-прекрасно. Нога и рука её были миньятюрны, талья гибка и прелестна, грудь высока и вся фигура её была очаровательно-грациозна. Густота и длина её черных волос приводили в отчаяние monsieur Фрица; бледное лицо её было, однако ж, свежо и выразительно, глаза блестящи, зубы ослепительно-свежи. Если мы прибавим, что она делала все на с чрезвычайною легкостью и грацией, то можно было бы дивиться, что она до сих пор остается в кордебалете и не сделалась одною из первых танцовщиц. Но Кларе, озабоченной домашними хлопотами, не было времени каждый день отдавать несколько часов продолжительным экзерцициям, которые необходимы, чтоб достичь совершенства в искусстве. Кроме-того, она удалялась от балетмейстера, который вместе был и первым танцором: он с самого начала испугал ее своими любезностями. Не могла она подружиться и с другими девицами, бешеная развязность которых была для неё ужасна; потому все смотрели на Клару несовсем доброжелательно. Одна Мари была к ней привязана и слушалась во всем её советов.

Обе они старались, по возможности, избегать услуг любезного monsieur Фрица, и причесывали друг друга сами. Все остальные девицы еще были заняты уборами, как они, совершенно-одетые, уже сидели, ожидая начала спектакля. Мари смотрела в окно, задумавшись; Клара развязала свой узел с шитьем и торопливо работала. Но лица у той и другой были одинаково-печальны и на глазах навертывались слезы. О чем грустила Мари – мы знаем; Клара обшивала детское платье черными лентами.

В эту минуту подошла к ним мамзель Тереза, гордая и самоуверенная, как всегда. – «Вы уж готовы?» сказала она: – и Клара уж опять за работою! Что такое ты шьешь?

– Ныньче поутру умерла у меня маленькая сестра, отвечала Клара, приподнимая голову, и глаза её наполнились слезами.

– Неужели? Умерла твоя бедненькая сестрица? Ах, как жаль! И ты шьешь для неё это платье? тоном искреннего сожаления сказала Тереза.

Клара молча наклонила голову.

– Сколько лет было ей, бедняжке?

– Только два года. Какой милый, какой милый был это ребенок!..

– Теперь ей лучше, нежели было бы на свете, сказала Тереза. – Но мне жаль тебя: ведь ты ее очень-любила?

– Как мать она любила ее, сказала Мари.

Несколько других танцовщиц, в том числе и блондинка Элиза, подруга Терезы, с состраданием подошли к разговаривающим. Скоро присоединились к ним все остальные девицы, бывшие в комнате, и поразительно было видеть, какою грустью заменились улыбки на этих, за минуту веселых, лицах. они, разодетые так фривольно, стояли грустные, серьёзные, молчаливые. И странный контраст с мертвою тишиною этой комнаты составляли доносившиеся из двух других комнат шум, болтовня, хохотня, веселые напевы, стук кастаньет и быстрый шорох ног, выделывающих замысловатые па.

– Зачем же ты обшиваешь ей платье черными лентами? сказала Тереза после долгой паузы, нагнувшись и рассматривая платье: – ведь маленьких девушек всегда хоронят в платьях с розовыми лентами. Да ведь нужно бы настоящие ленты, а не миткалевые.

– Да, так и есть, ты спорола их с какого-то старого платья. Это не годится, продолжала Тереза, выпрямляясь. – Твоя сестра хоть в гробу должна быть одета не хуже других детей. – Allons, mesdames! прибавила она, обращаясь к другим: – найдите скорее розовых атласных лент. Сколько тебе их нужно?

– Оставь, оставь, Тереза! говорила Клара: – это ненужно, зачем это?

– Я так хочу. Ведь ты еще только начала пришивать черные ленты; спори их. Mesdames, поскорее давайте розовых лепт!

Девицы уже рылись в своих ящиках и одна уже несла розовые лепты.

Через минуту и в остальных двух комнатах все искали розовых лент. Целая куча их была собрана для сестры Клары.

Как тронуло бедную девушку это участие и как утешительно было ей теперь смотреть на белое платьице, убранное светлыми, радостными розовыми лентами! Как мила в них будет бедная девочка!

– Когда же вы хороните сестру? сказала Элиза, подавая ей несколько букетов искусственных цветов – лучший, почти единственный свой наряд, которым она жертвовала, чтоб убрать гробок девочки: – когда вы ее хороните? Ведь нам надобно же проводить ее – не так ли, mesdames?

– Конечно, подтвердила Тереза: – мы все будем провожать ее и принесем цветов, сколько можем собрать.

– Благодарю вас, сказала Клара. – Похороны будут завтра в десять часов.

– Непременно, все будем, решительно повторила Тереза и взяла готовое, мило-отделанное розовыми лентами платьице, показывая всем, как прекрасно оно теперь вышло.

В этот миг три раза прозвучал звонок – знак, что танцовщицы должны выходить на сцену. Поспешно бросилась каждая запереть свой шкапчик, еще раз оправиться перед зеркалом и, взглянув, хорошо ли сидят башмаки, шумно побежали они вверх по ступеням лестницы, ведущей на сцену.

 

III. Балет

Перед балетом дают обыкновенно какой-нибудь дюжинный водевиль с простенькими декорациями, чтоб задняя половина сцены оставалась свободна для приготовлений к балету.

Ныньче дают балет в четырех действиях и двенадцати картинах, с раздирающими страданиями любовников и большим количеством патетизма, нежели смысла. Одна из чувствительнейших сцен, очень-трудная, должна быть еще раз репетирована. Дело в том, что жених, барон, граф или герцог, в первом действии являющийся добрым малым, хотя его страшно-нафабренные усы и служат ясным предзнаменованием, что он развернется яростным тигром – этот жених, как заведено в балетах, по-несчастью, застает у своей невесты влюбленного в нее юношу. Тут-то начинаются ужасы: жених сначала останавливается, как пораженный громом; потом, с яростным взглядом, почти не шевеля ногами, перелетает на противоположную сторону сцены. Астольфо, то есть влюбленный юноша, выхватывает меч; двадцать танцовщиц (свита невесты) единодушно дрожат и отскакивают и снова подбегают; свита жениха надменно издевается над Астольфо; наконец невеста, лежавшая без чувств, вскакивает, как на пружинах, ловит руку своего Астольфо и перед глазами изумленного жениха принимается вытанцовать с ним pas de-deux, которым ясно показывает, что вот-де самый этот Астольфо с детства был предметом моей страстной любви, и что я-де не изменю ему, хоть пилите меня пополам, а за тебя, барон или герцог, не пойду, не пойду и не пойду – вот тебе и все!

Эту сцену наскоро репетировали перед спектаклем, и первый танцор, за отсутствием балетмейстера исполнявший его должность, вздумал осмотреть, хорошо ли и правильно ли одеты кордебалетные танцовщицы. Иным эта ревизия со стороны красивого молодого человека была приятна, другие оборачивались спиною, когда он подходил к ним, третьи спокойно продолжали разговаривать между собою, нисколько не конфузясь его пытливыми взглядами.

– Где мамзель Клара? сказал он, не замечая, что она стояла недалеко от него, за декорациею, изображавшею сад. – Где мамзель Клара? повторил он громко: – прошу ее подойти сюда.

Ослушаться было невозможно и девушка с неудовольствием вышла на слабо-освещенную сцену, где оставался уже только один первый танцор.

– Странно, сказал он с гадкою улыбкою: – что вас всегда надобно звать по нескольку раз. Вам было бы лучше, прибавил он, понизив голос: – слушаться моих слов с первого раза.

– Что вам угодно? боязливо спросила Клара.

– Пока я желаю очень-немногого. Вы танцуете в переднем ряду и отчасти со мною: мне нужно взглянуть, как вы одеты; потом сделаем репетицию наших па.

– Я одета хорошо, отвечала девушка, отступая назад.

– Не широки ли вам башмаки? Хорошо ли сидит на вас трико? Я не хочу, чтоб оно давало складки. Позвольте-ко взглянуть; идите же сюда.

Девушка стояла неподвижно. И если б на сцене было светло, видно было бы, как выступил румянец на её щеках сквозь белила.

– Полно-те ребячиться! Вы знаете, со мною негодится шутить. Вы не получите прибавки к жалованью в следующем месяце, если я опять должен буду жаловаться на ваше упрямство и непослушание. Идите же сюда!

Она приподняла на вершок шелковую юбку, так, чтоб видно было колено.

Он сделал к ней несколько шагов; она отступила.

– Вы все ребячитесь; вам надобно во многом измениться, иначе не ожидайте никаких успехов. Не слишком ли туго вы зашнурованы?

– Я не шнуруюсь туго, отрывисто сказала Клара и хотела уйти.

Но первый танцор удержал ее за руку.

– Кажется, наши портнихи шьют на вас небрежно. Для вашей дивной тальи негодятся чужие старые спенсеры. Для вас нужно бы всегда шить новые костюмы. И если, Клара, вы захотите…

Клара хотела вырвать свою руку из его руки, но он предупредил это движение и крепче сжал ее.

– Кажется, продолжал он, нагибаясь к девушке: – начальница гардероба неблаговолит к вам; она дает вам спенсеры слишком-много подбитые ватой… Мы сейчас увидим это…

Но, к-счастию девушки, услужливому товарищу надобно было оставить это исследование, потому что из-за кулис вылетели, быстро вальсируя, две танцовщицы и, не удержавшись, натолкнулись на него так сильно, что он схватился за колонну, чтоб не упасть. В тот же миг они подхватили изумленную и обрадованную своим внезапным избавлением Клару, увлекши ее в бешеный танец и, сделав тур по всей сцене, скрылись вместе с нею за кулисами. Там сильная Тереза (одна из вальсировавших была она) остановилась и остановила двух подруг одним быстрым движением и с громким хохотом бросилась на софу.

– Как я благодарна тебе, Тереза, сказала Клара, переводя дух: – ты избавила меня своею шалостью от самого неприятного положения.

– А завтра же снова ты будешь поставлена в такое же положение, мой друг, с хохотом отвечала Тереза.

– Боже мой! правда, правда. Но что же мне делать? Я совершенно беззащитна, одинока!

– Я тебе скажу два средства, важно сказала Тереза, поставив одну ногу на софу, чтоб поправить башмак, соскользнувший от быстрого танца: – можешь выбирать любое: или тебе надобно войти к нему в милость…

– Никогда! ни за что! с негодованием вскричала Клара.

– Или, если не хочешь, найти себе покровителя, который бы мог сказать нашему первому танцору и всем тем, которые захотят осматривать твой спенсер: «Любезнейший, если вы вздумаете надоедать мамзель Кларе, даю вам приятное для меня обещание устроить, чтоб вас ошикали три раза сряду…»

– Или, прибавила Элиза, также вальсировавшая с Терезою: – твой покровитель объяснится с обидчиком где-нибудь в темном переулке.

– Делается и так, смотря по характеру; но это не совсем благородно, надменно возразила Тереза.

– Но я не хочу иметь таких покровителей, робко отвечала девушка.

– Поздно, мой друг, сказала Тереза, обнимая стройную её талью: – ты не избегнешь той же участи, какой не избежали мы все, если пошла по одной дороге с нами.

Между-тем водевиль окончился, занавес упал и публика отчасти разошлась по коридорам и буфетам, отчасти занялась разговорами. В партере горячо толковали об ожидаемом балете и вперед жестоко осуждали и музыку, и танцы и декорации его.

На сцене было еще более жизни, нежели в ложах и креслах: поспешно устанавливались декорации, представлявшие огромную залу с белыми и золочеными колоннами, великолепно-освещенную; кордебалетные феи кружились по сцене, особенно у занавеса, в тех местах, где сделаны в нем отверстия, чтоб смотреть на публику. У каждой из этих прорех стояло по полудюжине девушек, нетерпеливо-дожидавшихся своей очереди, чтоб взглянуть и передать условный знак.

Вам, читатель, быть-может, кажется, что когда опущен занавес, то этим и кончается сценическая драма. И действительно, вы ничего не заметите через это, по-видимому, неподвижное полотно, если вам не открыты закулисные тайны. Знайте же, что в занавесе каждого порядочного театра сделаны в местах, покрытых черною краскою, две прорехи, через которые постоянно ведется разговор то с одним, то с другим из элегантных зрителей. Каждый из них подстерегает условные знаки, относящиеся именно к нему. Новое лицо, становясь у отверстия, объявляет о своем появлении тем, что слегка шевелит занавес; это значит: «смотрите, я здесь». Потом в отверстие высовывается конец пальца, в перчатке или без перчатки, движется направо, налево, вверх, вниз – все это различные сигналы; палец исчезает и является вновь, кружится и вертится, и рассказывает привычным глазам целую историю. Если молчит отверстие в занавесе, говорит самый занавес: вот, в известном месте, дотронулся до него палец, чертит различные фигуры: каждая из них имеет свой смысл, понятный только одному, избранному, который жадно смотрит на таинственный и молчаливый для всех других пейзаж или фронтон огромного полотна. И если вы, читатель, научились подмечать эту немую игру, антракты часто бывают для вас интереснее самого спектакля.

Но вот кончилась длинная увертюра, занавес поднялся, публика аплодирует богатым декорациям и действие начинается блестящим балом. Весело, увлекательно гремит музыка; быстро носится по сцене толпа танцующих. Зрители ослеплены радужными переливами материй, развевающимися шарфами, блеском золота, серебра и брильянтов. Только когда сменились декорации и явился сад, освещенный луною, отдохнули глаза зрителей; кордебалет исчез вместе с бальным залом: бедняжкам нужно дать покой после утомительного танца. На сцене только он и она – это их первая встреча, первое объяснение в любви.

Между-тем за кулисами, танцовщицы кордебалета в изнеможении падают на стулья и диваны, тяжело переводят дух и отирают пот, струями текущий с висков и лба. Все утомлены страшно, и хотели бы отдохнуть, но нельзя: надобно оправить прическу, башмаки и спенсеры.

– Нет, капельмейстер ныне решительно сошел с ума, сказала Тереза, прежде всех успевшая перевести дух: – возможно ли играть в таком быстром темпе? Я измучилась, а до этого трудно, кажется, меня довести. Бедняжка! продолжала она, обращаясь к танцовщице с слабой грудью, которая сидела в совершенном изнеможении, то бледнея, как полотно, то вспыхивая от прилива крови: – хорошо еще, что я успела тебя поддержать. Но уж наговорю же я любезностей этому капельмейстеру, лишь бы пришел он сюда! Лучше ли тебе? спросила она, снова обращаясь к утомленной танцовщице.

Та наклонила голову и, собравшись с силами, проговорила:

– Да, теперь лучше; но тогда со мною сделалось очень, очень-дурно; если б ты меня не поддержала, я упала бы у суфлёрской ложи. Благодарю тебя, Тереза.

– Стоит ли благодарности? Но ты, кажется, туго зашнурована; я распущу корсет.

– Нельзя, тихо отвечала ослабевшая танцовщица: – так сделан спенсер; хорошо было бы мне сказаться больною, но я боюсь, что меня уволят из труппы, а тогда чем будет мне жить?

Тереза, пожав плечами, прошептала: «бедняжка!» потом обратилась к Мари, подруге Клары, и отвела ее в сторону, за скалу, которая была приготовлена для третьего акта.

– Ты хочешь о чем-то поговорить со мною, как я слышала от Элизы, сказала Тереза.

– Да, я рада была бы поговорить с тобою; но будет ли у нас теперь время на это?

– До выхода на сцену остается нам еще четверть часа. Так твоя тётка мучит тебя?

Девушка потупила глаза.

– А ты знаешь мою тётку?

– Знаю, как не знать! И вспоминать об этом не хочется! Но, к делу. Я думала, что ты никогда не узнаешь, какова она.

– Долго я и не догадывалась. Молоденькой девочке не приходят в голову дурные мысли. Да и в доме я не замечала ничего такого. Мы живем скромно.

– Ну, конечно, насмешливо сказала Тереза: – если она и устроивает какие дела, то не у себя в квартире. Что ж теперь?

– Ты сама знаешь, что. О, скажи, как мне быть?

– Ты не знаешь, о ком она тебе твердит?

– Однажды он был у неё. И теперь он здесь, в театре.

– Ты мне покажешь его в антракте. Быть-может, я знаю его, и тогда мы увидим, что нам делать.

– Mesdames, начинается третья картина, прокричал режиссёр.

Раздался звонок. Декорации переменились и на сцене явился парк, в котором воркуют нежные любовники и где их застает жених. Эта патетическая сцена, рассказанная нами уже прежде, сопровождалась бесконечными аплодисментами. Но вот и антракт. Мамзель Тереза вместе с Мари стали у отверстия в занавесе.

– Где ж он сидит?

– Четвертая ложа с левой стороны во втором ярусе, сказала Мари, посмотрев с минуту на публику.

– Во втором ярусе? протяжно повторила Тереза: – значит, блестящего мало. Однако, посмотрим. Раз, два, три, четыре – нет, Мари, ты верно ошиблась, или он ушел и на его место сел другой. Взгляни еще раз.

– Нет, это он самый; он зевает и поправляет волосы.

– Так. И это он, ты не ошибаешься?

– Он. А кто эта дама подле него?

– Его жена. Прекрасное дело он задумал!

– Это ужасно! Что мне делать, Тереза? Скажи, что мне делать?

Посмотрев еще с минуту, Тереза молча отошла от занавеса с горькою улыбкою на задумчивом лице. – Гнусный человек! проговорила она наконец.

– Ты знаешь его?

– Знаю, хоть никогда ни слова не говорила с ним. Ты знаешь, у меня есть сестра швея. Она искала у них работы и понравилась его жене. Но этот безукоризненный господин сказал, что не хочет и слышать, чтоб в его дом ходила женщина, у которой сестра танцовщица. «Приищи, мой друг, швею из честного семейства» сказал он жене. «Из честного семейства!» – Это было четыре года назад. А я тогда была чиста, как невинный младенец. О, я постараюсь ему припомнить эти слова!

– Но что ж мне делать?

– Пока ничего; только сказывай мне обо всем в подробности. Прекрасно, прекрасно, припомнятся тебе твои слова, гадкий лицемер!

 

IV. Клара и её семейство

Как все на свете, не бесконечен был и балет. Влюбленный юноша, с грациозными пируэтами, ускользнул за кулисы; барон, или граф, выразил нежными па свое примирение с невестою и дело заключилось свадебным балом, на котором первый танцовщик и первая танцовщица исполнили pas-de-deux по всем правилам балетной науки, ломаясь удивительнейшим манером и превосходно доказав публике, до каких уродливых и невозможных в природе перегибов может быть доведено искусством человеческое тело. Особенно первый танцовщик заслужил общую похвалу, показав, что может сгибать ноги в колене не только назад, но и наперед, в противность естеству людскому. Он, кажется, готовился уже перевернуться и начать пляску на руках, вверх ногами, но упал занавес и он избавился от этого подвига.

Через четверть часа темна и пуста была сцена. одни уборные были освещены и полны суматохи. Торопливо переодевались танцовщицы, уже не заглядывая в зеркало, и почти все, не снимая трико, которое задержало бы, просто надевали поверх его чулки и башмаки, чтоб успеть уехать в первой карете.

Клара бережливо уложила свой театральный костюм и траурное платье сестры, и должна была дожидаться, пока карета возвратится. Вечер был холоден и туманен. Стекла кареты потускнели так, что сидевшим в ней девицам невидно было, по какой улице они едут, и каждый раз, как останавливался экипаж, они спорили, к чьему дому он подъехал. Лакей решал это, называя по имени ту, которой очередь выходить из кареты. Вот экипаж доехал и до квартиры Клары.

– Позвонить, чтоб вам отперли? ласково спросил лакей.

– Благодарю; со мною ключ, я войду никого не беспокоя. Прощай.

– Позвольте мне, мамзель Клара, принести завтра венок для вашей сестрицы. У меня есть знакомый садовник; я у него выпрошу – и поспешно проговорив это, старик-лакей, не дожидаясь ответа, захлопнул дверцу и закричал кучеру: «пошел!»

Клара простояла у двери своего дома с минуту, прислушиваясь к стуку удалявшегося экипажа, потом прошла далее, к булочной, находившейся в нескольких шагах, и, купив белого хлеба, медленно пошла домой, останавливаясь почти на каждом шагу, вслушиваясь в отдаленные шаги прохожих. «Странно» думала она: «в первый раз нынче его нет: он не был ни в театре, ни у кареты, когда я садилась в нее, нет его и здесь!»

Она была уж у двери, ведущей на её лестницу, вынула ключ, отперла и хотела войти на темную лестницу, как послышались на улице поспешные шаги и мужской голос сказал тихо:

– Фрейлейн Клара, минуту, одну минуту. Я должен сказать вам два слова.

Танцовщица остановилась в дверях и спокойно ожидала быстро-приближавшегося мужчину.

– Я так бежал, сказал он: – что едва перевожу дух. Как я рад, что успел увидеть вас!

– Вас не было в театре, и я не ожидала увидеться нынче с вами, отвечала девушка.

– Мне было невозможно быть в театре. А как я бежал! Я был в скучном, ужасно-скучном обществе, и только сейчас успел вырваться оттуда. Я пришел только, чтоб видеть вас.

– Я рада, что увидела вас, отвечала девушка, доверчиво смотря на него. – Я так привыкла видеть вас каждый вечер, что без этого мне чего-то недостает.

– Благодарю вас за эти слова; но если б вы не были так неумолимы, фрейлейн Клара, давно бы я нашел случай познакомиться с вашим батюшкою и бывать у вас.

– Нет, нет, я не хочу этого! Довольно уж и того, что мы видимся здесь или в театре. Этого со мною никогда не бывало; довольно и этого.

– Я буду доволен только тогда, если вы дадите мне вашу ручку.

– Пожалуй, только с условием, что вы сейчас уйдете.

И она взяла узлы, ключ и хлеб в одну руку, чтоб протянуть другую своему другу, который начал осыпать поцалуями эту миньятюрную ручку. Но Клара вырвала ее, убежала и с лестницы уж сказала ему:

– Уходите же. До свиданья.

Молодой человек стоял перед домом, смотря на окно в верхнем этаже. Вот покачнулась в окне стора, значит, отворилась дверь и Клара входит в свою комнату. И молодой человек удалился тихими шагами.

По темным извилинам Клара поднялась в четвертый этаж, ощупала рукою дверь, осторожно отворила ее и вошла в переднюю, где не было свечи, только в широкия щели дверей из другой комнаты падала светлая полоса, и направляясь по ней, Клара тихо прошла в другую комнату, где сидело все семейство.

Это была довольно-большая комната, потолок которой спускался к одному боку, сообразно положению кровли дома. Между единственным окном и железною печью, которая, судя по холоду, бывшему в комнате, топилась не каждый день, стоял письменный стол, заваленный бумагами и книгами, перед ним стул с красною подушкою; в другом углу две постели, большая и детская. Другой стол и три-четыре стула, старый комод и зеркальцо довершали меблировку комнаты, которая смотрела очень-пустынно, потому что мебели было слишком-мало для её величины. Единственным представителем роскоши был висевший на стене портрет какой-то знаменитой танцовщицы, экземпляры которого были ею подарены всем членам труппы.

На детской постели лежали два ребенка, шестилетняя девочка и четырехлетий мальчик; у стола сидел пожилой мужчина, чинивший перо и с-тем-вместе уговаривавший детей лежать смирно и заснуть. Они хныкали и пищали; но при появлении Клары плач их прекратился.

– А, вот она, наша общая утешительница! Здравствуй, Клара! Пожалуйста уговори их, чтоб они уснули, сказал он, увидев дочь, поправил на столе бумаги и принялся писать.

Дети приподнялись и зорко следили за всеми движениями Клары. Заметив, что она кладет на окно хлеб, мальчик весело закричал: «принесла! принесла!»

– Ты все пишешь, батюшка, сказала Клара, подходя к отцу: – уж поздно; побереги свои глаза.

Действительно, ему было бы надобно беречь глаза, потому что он, хотя и в очках, наклонял лицо к самой бумаге. Но он бодро отвечал:

– Ничего, они у меня еще хороши; времени тратить нельзя. Вот я теперь смотрю на тебя, мой милый дружок, Клара, и они отдыхают. Милая моя, как ты хороша!

– О чем плакали дети? сказала Клара, цалуя руку отца: – верно, шалили, поссорились, и надобно побранить их?

– Нет, нет, отвечал старик: – они весь вечер играли очень-мило; я сам любовался на них; какими чудесными ужинами угощали они друг друга!

– А вы ужинали?

– Боже мой! я… я и забыл, сейчас только вспомнил…

– Что забыли? Неужели сходить к книгопродавцу за деньгами?

– Нет, этого я не забыл, но не застал Блаффера дома.

– И, стало быть, вы не получили денег?

– Разумеется, добродушно отвечал отец. – От кого же получить, если не застал его.

– Так вы не ужинали?

– Мы сыты; дети с удовольствием кушали хлеб.

– Черный хлеб – так?

– Да; но он был очень-хорош.

– Я так и думала, сказала Клара, стараясь улыбнуться: – поэтому я запаслась для вас белым хлебом; у соседки еще не спят: я видела огонь; сейчас попрошу у ней молока и сделаю молочную кашицу, прекрасную, вкусную кашицу, повторила она, обращаясь к детям, которые весело улыбнулись при этих словах.

Отец раскрыл книгу, поправил бумагу и начал писать.

Несовсем-приятно было Кларе идти с просьбою к соседке. Соседка эта была набожная вдова, пользовавшаяся большим уважением за свои строгия правила и потому возбуждавшая во всех щедрых людях большое сострадание своею бедностью. Получая пособия по крайней мере от двадцати семейств, любивших её беседы, она могла жить с своими двумя дочерьми, не терпя никакой нужды, даже не имея надобности заниматься никакою работою, и все время употребляла на те занятия и беседы, которыми снискивала себе почитательниц и благодетельниц.

Когда Клара отворила дверь в уютную комнату вдовы, фрау Вундель с двумя дочерьми только-что села за сытный ужин. В печи весело трещали дрова, разливая приятную теплоту.

– Ах, фрейлейн Клара! сказала вдова, опуская на стол вилку: – чему обязаны мы удовольствием видеться с вами в такой поздний час?

– Я хотела попросить вас, мадам Вундель, одолжить мне, если можно, немного молока: у нас вышло все, а я воротилась из театра так поздно, что наша лавочка уже заперта.

– Так, очень-хорошо, молока? с удовольствием, если оно у нас есть. Только мне кажется, чуть-ли мы не выпили все нынче поутру с кофе. Ты не знаешь, Эмилия, продолжала она, обращаясь к старшей дочери: – осталось у нас молоко, или нет?

Эмилия, привыкшая хорошо понимать слова матери, сказала, придвигая к себе тарелку:

– Очень-жаль, фрейлейн Клара, по молока у нас не осталось ни капли.

– Да, да, в-самом-деле, подтвердила вдова, снова принимаясь за вилку: – теперь помню, точно ничего не осталось.

– Нет, вы забыли, сестрица, сказала недогадливая младшая дочь: – Теперь, вечером, принесли нам две кринки молока, и одну можно отдать Кларе.

Вдова с досадой сжала губы и злобно взглянула на эту непрошенную советницу.

– Смотрите, какая хозяйка! Взгляни, Эмилия, в-самом-деле. Если молоко есть, мы дадим его с удовольствием.

Эмилия сердито оттолкнула тарелку и пошла в другую комнату.

Бедная танцовщица стояла как на угольях, догадавшись, несмотря на свое простодушие, в чем дело; но младшая дочь, не обращая внимания на грозные взгляды матери, спокойно продолжала:

– Надобно вас поздравить, Клара: нынче были вы очень-интересны и прекрасно танцовали!

За эти неосторожные слова строгая вдова толкнула под столом ногою ногу дочери.

– Так вы были в театре? спросила Клара. – Да, нынче балет был прекрасный. Часто вы бываете в театре?

– Она иногда бывает, но очень-редко, возразила г-жа Вундель тоном оскорбленной невинности: – что делать, молоденькия девочки не понимают, что хорошо, что нет. Но мы с Эмилиею никогда не бываем в театре и никогда не позволим себе этого.

– Отчего же? ведь это приятное развлечение, сказала Клара, чтоб отвечать что-нибудь, беспокойно взглянув на дверь соседней комнаты, из которой послышалось, как-будто что-то переливают из одной посуды в другую.

Мадам Вундель с достоинством пожала плечами и вскинула к потолку глаза.

– Одно знакомое семейство, имея иногда даровые билеты, берет в театр мою дочь. Конечно, это для меня огорчительно; но что же делать? Не могу внушить приличия глупой девушке.

Тут вошла в комнату Эмилия с желанною кринкою молока; Клара с благодарностью обещала отдать недальше как завтра и ушла.

Тогда г-жа Вундель начала изобличать глупое поведение своей младшей дочери и объяснила ей, что она дура и негодница.

Между-тем, в соседней квартире старик продолжал писать, а мальчик не спускал глаз с дверей, что и было с его стороны очень-натурально.

– Клара принесет нам сладкого, много, сказал он сестре.

– Ничего не принесет, отвечала девочка, которая была старше брата и больше его понимала: – а ты лучше усни.

Но Клара принесла кринку молока – и дети запрыгали от восторга. Через несколько минут вкусная молочная кашица была готова, и с какою жадностью бросились есть ее дети! Отец не хотел садиться за стол, но Клара посадила его почти-насильно и, убедившись, что кушанья достанет всем, он также начал есть с апетитом, хотя и говорил, что ему не хочется есть, что он совершенно сыт, закусив хлебом.

– А что ж мы забыли Анету? вдруг сказал мальчик: – ведь она еще ничего не кушала, ей тоже хочется покушать.

Он говорил об умершей сестре, которая лежала в другой комнате.

– Она не будет теперь кушать: она теперь умерла, улетела на небо, отвечала ему девочка.

Старик-отец тяжело вздохнул и опустил ложку.

– Нет, ты не знаешь, она еще не ушла на небо, она там лежит на подушке; она уйдет на небо, когда ее похоронят; завтра она уйдет на небо, возразил мальчик.

– Уж завтра! – сказал отец, отирая глаза. – Ты все приготовила, Клара?

– Приготовила. И если вы, дети, будете умны, я покажу вам платье, в котором Анета пойдет на небо.

Она пошла к окну, где лежал узел, и стояла лицом к стене долее, нежели было нужно, чтоб развязать узел: ей не хотелось, чтоб отец заметил её слезы; но дети нетерпеливо просили скорее показать им платье Анеты, и Клара повернулась к иим, держа в руках прекрасное белое платьице с розовыми лентами.

– Ах, как чудесно! ах, как чудесно! Милочка, Клара дай, я его обновлю, надень его на меня! кричал мальчик, прыгая и ласкаясь к сестре.

– Не торопись, Карл, сказал отец: – когда-нибудь не уйдешь и ты от своей очереди. Но прежде вырости большой, порадуй меня.

– Теперь вы довольно насмотрелись, пора спать. Я вас уложу, идите, сказала Клара. И через пять минут дети уснули, весело мечтая о прекрасном платьице Анеты.

Отец сел опять писать, чтоб кончить лист, а Клара пошла взглянуть на умершую сестру. Как хороша лежала теперь девочка! А сколько страдала она, бедняжка! её болезнь была продолжительна. Однажды, когда Анета стала дышать очень-тяжело, Клара в антракте (в тот вечер, по обыкновению, она была на сцене) подошла к ложе придворного медика и дождалась, пока он пошел в буфет. Он был добрый человек, и она почти на коленях умоляла его приехать к ней в дом, взглянуть на больную сестру, спасти ее. Долго доктор не мог опомниться от изумления, увидев перед собою девушку в балетном костюме, и долго не мог понять её слов, прерываемых рыданиями, но, разобрав, наконец, в чем дело, обещал исполнить её просьбу, и действительно приехал в тот же вечер, к общему удивлению всех жителей переулка, бесконечно-озадаченных появлением его богатого экипажа. Но взглянув на больного ребенка, он пожал плечами и сказал, что он умрет чрез несколько часов. К утру девочка действительно умерла… Долго стояла подле тела её печальная сестра, заменявшая ей мать; но возвратившись в прежнюю компагу, нашла отца все еще сидевшим за своим переводом. И как почти насильно усадила его дочь ужинать, так теперь почти насильно заставила его лечь спать.

 

V. Граф Форбах и его друзья

Молодой человек, так поспешно-шедший на свидание с Кларой, удалялся от её дома медленными шагами, изредка оглядываясь на окно, за занавесом которого была теперь она. Задумчиво шел он по извилистым улицам предместья, как-вдруг его остановил шум, выходивший из ворот хорошо-знакомого ему старого дома, чрезвычайно-живописной наружности. Молодой человек часто рисовал в своем альбоме это оригинальное здание, известное под названием «Лисьей Норы». Теперь это на половину-разрушившееся строение служило приютом для шарманщиков, уличных певиц и всякого рода бедняков, бродяг и отчасти мошенников, потому что хозяин дома мужественно защищал своих жильцов от всяких опасностей. Молодой человек, знавший, что ночью, проходя мимо этого дома, не мешает быть осторожным, остановился за углом ближней избушки, услышав, как мы сказали, в темных воротах его шаги и шум голосов. Через минуту двое разговаривавших вышли на улицу. Один из них был хозяин дома, Шарфер, высокий мужчина с большим носом, широким, вечно-улыбающимся лицом и резкою физиономиею. Лицо другого было закрыто воротником плаща. Молодой человек хотел пройти далее, но слова, сказанные господином в плаще, привлекли его внимание.

– Она должна завтра же уехать отсюда; паспорт ей давно достали; чего ж она ждет? говорил человек в плаще: – я не люблю, чтоб меня обманывали.

– Она уверена, что вы ей поможете, отвечал хозяин. – Потому я и просил вас зайти сюда. Ведь она может быть полезна: преумная и ловкая девушка.

– Так, так; но все ее знают.

– Э, ничего! на это есть средства. Хотите поспорить, что она где-нибудь встретится с вами под видом француженки-гувернантки, и вы сами ее не узнаете? Поверьте, лучше оставить ее здесь: увидите, что в первом же важном деле без неё мы не обойдемся.

– Нет, это невозможно! с досадою отвечал собеседник хозяина. – Мы дадим ей рекомендательное письмо, и пусть едет в Берлин. Здесь она может ввести нас в хлопоты.

– Подождите хоть три-четыре дня. Переговорите прежде с Мейстером Кристофом.

– С ним я не хочу говорить о таких пустяках; у меня будут к нему дела поважнее.

– Пожалуйста! настойчиво твердил хозяин: – ведь я почти-что обещал ей наверное.

– Ну, если так, пожалуй, поговорю с ним; но если он скажет, чтоб уехала, то прошу вас кончить это дело и не прятать ее у себя.

– Если он скажет, кто же решится не послушать? Я с ним не захочу ссориться ни за что в мире, с жаром сказал хозяин.

– Да, с ним ссориться плохо. Прощайте же, не забудьте моего адреса, какой сказал я вам для этой недели. Помните: я не хочу ни с кем видеться, сказал господин в плаще, старательнее закрываясь воротником.

– Адрес как не помнить. В Грязном Переулке, нумер сорок-восьмой, отвечал хозяин.

– Так, сказал господин в плаще и пошел по улице.

Охотно пошел бы за ним молодой человек, которому голос его казался знакомым, чтоб удостовериться в своих догадках, но это было невозможно. Шарфер долго стоял у ворот и ушел назад только тогда, как его собеседник уже скрылся из виду. И молодой человек, отказавшись от всяких поисков, прошел к графу Форбаху, у которого и прежде располагал просидеть остаток вечера. Так-как теперь он должен явиться в обществе людей высшего круга, то мы должны сказать, что наш молодой человек был сын богатого банкира, занимавшийся, по страсти, живописью. Имя его было Артур Эриксен.

Граф Форбах был единственный сын тогдашнего военного министра и занимал отдельный флигель в великолепном отцовском доме. На вопрос Артура, дома ли молодой граф, слуга отвечал, что дома и у него сидит барон фон-Бранд с двумя другими гостями.

– А давно здесь барон? спросил Артур.

– Минут с десять, отвечал слуга.

– Пешком он пришел, или приехал?

– Пришел пешком, как сказывали лакеи из дома старого барина. Он прежде к нему заходил.

– Значит, я ошибся, сказал Артур, чтоб не подать подозрения слуге своими расспросами: – а мне показалось-было, что я встретил его на улице.

Он прошел в роскошно-меблированную комнату, где сидел молодой граф с гостями, расположившимися у камина на спокойных креслах.

До появления Артура, разговор шел довольно-вяло. Пока граф делал ему вопросы, которыми обыкновенно встречают нового гостя: о том, был он в театре, и почему не был и т. д., Артур несколько раз пристально посматривал на барона, который в живописной позе стоял у камина, опершись на него одною рукою и заложив другую за жилет.

Барон Бранд был мужчина лет тридцати, среднего роста, худощавый, стройный и элегантный; широкия плеча и высокая грудь показывали в нем атлета; и действительно, барон любил, при случае, похвастаться физическою сплою. Цвет лица его был свеж, серые глаза очень-живы. Коротко-обстриженные, зачесанные вверх рыжеватые волосы и торчащие кверху усы придавали его физиономии выражение смелое, даже дерзкое. Другие собеседники были Эрист фон-Зальм, королевский флигель-адъютант, мужчина лет сорока, и Эдуард фон-Брахфельд, молодой ассессор, державший себя очень-солидно, чтоб скорее быть советником. Наконец сам хозяин, также флигель-адъютант, был юноша лет двадцати-двух, добрый и милый, но довольно-легкомысленный.

– Теперь скажите, барон, почему вы не были нынче на обеде у Зейденвурма? сказал хозяин, обращаясь к Бранду: – мы ожидали вас там встретить.

Барон улыбнулся, между-прочим, длятого, чтоб иметь лишний случай показать свои прекрасные зубы, и сказал:

– Вы знаете, граф, я ненавижу обеды, особенно в обществе дам. Если б я был законодателем, я установил бы, чтоб каждый ел и пил в совершенном одиночестве. Скажите, может ли быть картина неприятнее той, когда человек ест? Какие уродливые гримасы он строит, какое животное удовольствие выражается на его лице! Мне стоит только видеть женщину за столом, и я охладею к ней, как бы ни был влюблен. И если мне случается быть на обеде, я сижу все время с потупленными глазами, будто робкая девушка.

– Барон, барон! сказал смеясь Форбах: – знаем мы, зачем вы потупляете глаза! Ведь одна из ваших могущественнейших военных хитростей: вдруг подняв длинные ресницы, ловко бросить внезапный, непобедимый взгляд.

Барон улыбнулся, как селадон, притворяющийся скромником, посмотрел на свои изящные ногти, поправил усы и сказал:

– Вы на меня клевещете. Если мне случается поднимать глаза, то без всякого коварного умысла. Сознайтесь сами, господа, продолжал он, обращаясь ко всем: – можно ли жить скромнее меня? И с усмешкою, очевидно-предназначенною выразить: «Я, господа, не хвастаюсь своими победами, хотя и мог бы», он вынул платок и грациозно отер им губы. От платка распространилось дивное благоухание.

– Смотрите, он опять открыл новый и восхитительный сорт духов! сказал граф. – Откройте нам тайну его имени, барон, и скажите, откуда вы его достали?

Барон, встряхнув платком, с важностью отвечал:

– Это моя тайна. Что ж, ведь у каждого из нас есть свои тайны: у вас, майор, военные и придворные, у нашего будущего советника – юридические, у вас, граф – светские, модные, у вас, господин поклонник Рафаэля – художественные и, конечно, сердечные, тесно с ними связанные; моя специальность c'est des odeurs, и все мои изыскания относятся к сфере благоухания.

– Но ведь вы не объяснили этим тайны, открытия которой мы просим, сказал майор: – уже-ли вы будете так жестоки?

– Здесь нельзя найти таких духов. Я их получаю от одного из моих константинопольских друзей, который контрабандным образом покупает их из сераля. Их умеет приготовлять только один армянин; название их coeur de rose.

– Но послушайте, барон, сказал ассессор: – употреблять духи, каких ни у кого нет, кроме вас, опасно: это, при многочисленности ваших побед, может повесть к неприятным случаям. Вообразите, какой-нибудь бедняк входит в будуар жены и сейчас слышит носом, что вы приезжали с визитом.

– Это уж и случалось не раз, заметил майор. – Кстати о подобных сценах. Я невольно был свидетелем сцены между бароном и баронессою Вольмар, которые живут напротив моей квартиры. Сначала он подошел к окну, сердитый и расстроенный и долго барабанил пальцами по стеклу, потом быстро отошел и через минуту уехал из дома. Тогда явилась у окна баронесса с заплаканными глазами. Жаль бедную баронессу. Она не подает ему никакого повода ревновать, а он мучит это кроткое и милое существо, и только за то, что она родилась красавицею.

– Это правда, она очень-хороша собою, сказал барон Бранд, принужденно зевая: – только её волосы мне не нравятся.

– Волосы? Нет, я с вами несогласен, возразил живописец: – я никогда не видывал таких дивных русых волос.

– Согласитесь же, барон, шутливо сказал хозяин: – ведь у вас цвет волос такой же, как у неё. И знаете ли, я уверен, что найдется между вами какое-нибудь родство; справьтесь только с вашею родословною.

По лицу барона пробежала тень, он даже закусил губы от неудовольствия, но через секунду опять уже принял обыкновенный свой улыбающийся вид. Он пристально и самодовольно посмотрелся в зеркало, стоявшее над камином, и сказал решительным тоном: – Нет, господа, как ни хороша собою баронесса, но не должна иметь притязания хотя на какое-нибудь сходство со мною.

Разумеется, он хотел это сказать в шутку, но все, хорошо зная слабость его, расхохотались.

– Как хотите, сказал майор: – несомненно только то, что баронесса Вольмар красавица.

– А барон Бранд один из красивейших мужчин, прибавил хозяин, чтоб окончить разговор любезностью. – Но я не понимаю, почему до сих пор не подают нам чаю? Ведь уже одиннадцать часов. Надобно позвонить.

Он позвонил и тотчас же явился чай, легкая закуска и бутылка шампанского. В то же время вошел старый камердинер и сказал графу:

– Барон фон-Данкварт приехал к вашему сиятельству и изволит спрашивать, у себя ли вы.

– Нет, холодно отвечал граф, пожимая плечами: – для барона фон-Данкварта я никогда не желаю быть у себя.

– Ваше сиятельство, он уже вошел в залу.

Хозяин заметил, что портьера шевелится, и сказал, притворно-недоумевающим голосом:

– Вероятно, лакей переврал имя. Я не знаю никакого барона Данкварта. Господа, кажется такой фамилии не существует?

– Кажется, нет, серьезно подтвердил ассессор, поддерживая хозяина.

– Ах, любезный граф, как вы остроумно шутите! раздался голос в дверях и показался из-за портьеры маленький человечек, лукаво улыбаясь и подходя к хозяину чопорно и вместе как-то суетливо. Его правая рука колебалась, как-будто он готовился пожимать руки мильйона задушевных приятелей. Но никто не отвечал на его навязчивые и вместе нерешительные манёвры. Граф, в одной руке державший сигару, поспешил другую занять чашкою чаю и с притворным изумлением сказал:

– Ах, это вы, Данкварт! Прислуга всегда ужасно перевирает фамилии! Извините, сделайте милость, что не могу протянуть вам руки: не хочется расстаться ни с чаем ни с сигарою.

Маленький человечек, поднявший свою палевую перчатку для дружеского пожатия, не смутился: он поднял руку выше и, любезно потрепав по плечу графа, приговорил:

– О, какой вы сибарит! Не любите беспокоить себя! Но между приятелями что за церемонии! Потом он оглянул всех кругом, сказал майору, что рад, встречая его здесь, то же повторил ассессору и тихонько дотронулся до плеча барона Бранда, который принял такую позу, что сидел к вошедшему гостю задом. Тогда барон, даже не оглядываясь на него, кивнул головою и прибавил:

– А, барон Данкварт? что так поздно? очень-приятно вас видеть.

– Какой забавник! отвечал Данкварт, громко засмеявшись: – говорит, что меня видит, а сам сидит ко мне спиною – вот так умора! Вслед затем он положил шляпу на диван, осмотрел всех еще раз, не замечая, однако ж, живописца, хотя тот был к нему ближе всех, вздохнул с приличною важностью и уселся.

Хозяин должен был представить друг другу Артура и Данкварта.

– Никогда еще не имел чести слышать о вас, сказал маленький человек, когда граф назвал Артура живописцем: – и это меня удивляет. Вот все господа знают, что художники ищут моего знакомства, что… как бы это выразить? для каждого художника полезно, чтоб я знал его. Поверите ли, граф, продолжал он, помолчав: – нынешние молодые художники не хотят слушать советов. Вот, например, я могу без хвастовства сказать, знаю толк в живописи, но трудно сладить с этими господами: решительно не слушают самых дельных замечаний.

Но присутствие этого покровителя искусств видимо было всем неприятно и через несколько минут майор и ассессор простились с хозяином.

– Я отослал свой экипаж домой, рассчитывая, что вы, майор, завезете меня домой, сказал Данкварт.

– К-сожалению, я уже прежде предложил место в своей коляске Брахфельду.

– Я с удовольствием довез бы вас, прибавил Бранд: – но со мною едет monsieur Arthur, и потому вам прийдется послать за извощиком: в такую погоду нельзя идти пешком.

Хозяин отвел майора в сторону и шепнул:

– Пожалуйста, потеснитесь как-нибудь и возьмите его с собою: иначе он промучит меня еще часа два.

Майор, из угождения Форбаху, взял с собою несчастного Данкварта; в другом экипаже поехали барон и Артур. Сначала разговор между ними вертелся около общих мест, но Артура опять поразило сходство баронова голоса с голосом человека, встреченного им у Лисьей Норы.

– Странно, сказал он: – до какой степени может простираться сходство голосов! Ныньче вечером на улице слышал я голос, который показался мне совершенно вашим; но вы в то время не могли быть там.

– Где ж это? спросил барон Бранд, вынимая платок – и экипаж наполнился благоуханием coeur de rose.

– Нет, это случайное сходство; вы не могли там быть. Я говорю о старинном полуразвалившемся доме близь рынка, очень-живописном; в нем есть харчевня и он населен бродягами всякого рода.

– Это должно быть интересно. Вы бывали в нем?

– В самом доме? никогда.

– Жаль; а я хотел просить вас быть моим руководителем в эту харчевню: там, вероятно, можно видеть интересные сцены. Как зовут харчевню?

– Лисья Нора.

– Никогда не слыхивал; но постараюсь запомнить на всякий случай, сказал барон.

На этом остановился разговор, потому что экипаж подъехал к дому Артура. Высадив его, барон Бранд отправился домой и, отпустив экипаж, хотел позвонить у своей двери, как подошел к нему мужчина, узнав которого в лицо, барон дружески и вместе почтительно поклонился.

– Случайно прогуливаясь, встречаю вас, и очень тому рад, сказал подошедший мужчина: – у меня есть до вас просьба.

Оии вошли в комнаты.

– Вы знаете, сказал незнакомец: что я хотел бы сблизиться с m-lle Зальм, но её семейство, в том числе особенно мать и дядя, майор, не могут меня терпеть; кроме того, я опасаюсь молодого графа Форбаха. Только один отец на моей стороне; но этого мало; мне нужна ваша помощь. Я был бы чрезвычайно обязан вам, если б вы следили за отношениями m-lle Зальм и Форбаха.

– Я сочту себе счастием быть полезен вам, отвечал барон: – можете на меня положиться.

И они простились.

 

VI. Й. X. Блаффер и Коми

Ярко освещено кладбище веселым утренним солнцем и жарко сияют бронзовые кресты памятников. Все тихо на кладбище. Служители, выкопав две могилы – одну, просторную, на лучшем месте, другую, узенькую, неглубокую, в отдаленном углу – сидят на паперти часовни и толкуют, понюхивая табак.

Из ворот города направляется к кладбищу богатая похоронная процесия: катафалк отделан великолепно, перед ним идет множество факельщиков, позади тянется длинный ряд экипажей. В то же время идет другая процесия, знакомая нам: пожилой мужчина несет маленький гробик; за ним идут двое детей, потом несколько танцовщиц и впереди всех, конечно, Тереза, не спуская глаз с Клары. Они сошлись в воротах кладбища с великолепным поездом, и часть того блеска, с которым совершался обряд богатых похорон, отразилась и на гробе бедной девочки. По окончании церемонии, Тереза посадила в экипаж Клару и детей, чтоб отвезти их домой под своим надзором, а отец отправился один пешком другою дорогою в другую часть города по своему делу. Дела бедняков не терпят отсрочки. И однако ж, он шел медленно, как бы ему не хотелось прийти туда, куда он шел. Часто, в задумчивости, начинал он что-то считать по пальцам, но, вероятно, результат вычислений был неудовлетворителен, потому что, сосчитав, он каждый раз уныло качал головою.

Но как ни медленно шел старик, а все-таки скорее, нежели желал бы, он увидел перед собою черную вывеску с огромными буквами: «Книжная лавка Й. X. Блаффера и Компании».

Глава фирмы, Блаффер, сидел за завтраком, окруженный газетами, брошюрами, корректурными листами и т. д.; он, кушая, рылся в этих кипах печатной бумаги, и в то же время поглядывал через дверь в соседнюю комнату, наконец громким и резким голосом сказал:

– Господин Бейль, занимайтесь, пожалуйста, своим делом; на потолке ничего путного не увидите.

– Напротив, на потолке занимает меня удивительная редкость: муха, в декабре месяце; бедняжка, она едва передвигает ноги. Не взглянете ли и вы на нее, г. Блаффер?

– Как это глупо! проворчал Блаффер, и сделал вид, будтобы просматривает газету, но сам пристальнее прежнего глядел на Бейля.

Бейль, конторщик Блаффера, мужчина низенького роста, с огромною головою, был одет бедно и несовсем-опрятно. Это пустое обстоятельство много раз мешало ему получить более-выгодные места, хотя он был человек честный, знающий свое дело и трудолюбивый; потому и теперь он принужден был служить у Блаффера, который давал конторщику ничтожное жалованье. Бейль не дорожил местом, и зная, что Блаффер не найдет другого конторщика за такую сходную цену, не церемонился с хозяином и за недостаточность жалованья вознаграждал себя разными выходками, восхищенным слушателем которых был мальчик, находившийся в ученье при магазине. Бейль и теперь взглянул на него после своего фамильярного ответа хозяину, потом раскрыл конторскую книгу и начал писать.

Блаффер, позавтракав, вошел в контору. Это был бледный и высокий, сутуловатый мужчина лет сорока, угрюмый и суровый. Он был сильно раздосадован выходкою Бейля, и чтоб на ком-нибудь вымостить сердце, дал щелчок по голове мальчику, прибавив: – по-вашему, сударь, должно-быть, макулатура не стоит денег, что вы ее так изволите топтать?

– Да, эта макулатура обошлась нам недешево, заметил Бейль: – вы заплатили за оригинал очень-хорошую цену, а книга совершенно нейдет.

Блафыер хотел вспылить, но, зная характер конторщика, показал вид, будто не понял намека на свою ошибку, и сказал:

– Да, немецкая публика совершенно испортилась: ничего хорошего не покупает. Если б не этот американский роман о неграх, да не сочинения Дюма, то пришлось бы хоть закрыть лавку.

В это время раздался звонок. Ученик бросился-было отворить, но остановился, вспомнив приказание хозяина всегда несколько времени ждать второго звонка. Блаффер предугадывал этим средством, каков будет посетитель: если он смело тотчас же дергает звонок во второй раз, значит, он пришел с деньгами, а не за деньгами; если же он терпеливо ждет и робеет беспокоить вторым звонком, он, без сомнения, бедняк, пришедший просить денег. Теперь второго звонка не было; и действительно, когда отворили дверь, явился отец Клары. Бедняк, разумеется, снял шляпу еще не переступая за порог, и, поклонившись Блафферу, остановился у двери, в смущении поправляя свои седые волоса.

– А, это вы, Штайгер! сказал книгопродавец. – Посидите вот на ящике, я сейчас дочитаю эту рецензию в газете; она касается вашего перевода.

Штайгер сел на ящик с книгами, положил шляпу на колени и смотрел на книгопродавца не спуская глаз.

– Да, вот что говорят о вашем переводе – извините, я прочту вам этот отзыв, несовсем для меня приятный: «Имя переводчика, г. Штайгера, нам неизвестно…» ну, и так далее, то-есть, упрекают собственно только меня, зачем я не поручил перевода какому-нибудь известному литератору. Разумеется, я мог бы это сделать: от денег никто не откажется.

Штайгер уныло повернул в руках свою старую шляпу.

– Потом рецензент обвиняет меня в том, что выпуски романа издаются слишком-медленно. Сколько ливрезонов у нас выпущено?

– Четыре, холодно отвечал Бейль: – а в других переводах вышло только два выпуска.

– Ну, да ведь то не ливрезоны, а томы, с неудовольствием сказал книгопродавец: – вам нужно поторопиться, любезный г. Штайгер.

– Я работаю день и ночь, отвечал переводчик: – мне самому нужно работать как можно больше, чтоб кормить семейство. Я принес рукопись для пятого выпуска. Она была бы готова третьего дня, если б не болезнь и смерть моей дочери…

– У вас умерла дочь? с участием спросил конторщик: – ужели m-lle Клара? Нет, скажите, не она…

– Нет, Бог еще милостив ко мне; умерла моя самая младшая дочь, больной ребенок.

– Не горюйте много, скажите лучше: слава Богу, что он взял ее к себе, наставительным тоном произнес книгопродавец: – ведь дети, хоть и милы, да лишняя тяжесть. Дайте же рукопись… Гм! еще два листа нужно, чтоб был полный ливрезон, а я желал бы, чтоб все было готово нынче же.

– Желал бы и я, сказал Штайгер с смущенною улыбкою, вертя шляпу в руках: – потому что теперь половина месяца, жалованье Клары мы прожили, особенно с похоронами, и я был бы очень-рад, если б готов был пятый выпуск, чтоб получить…

– Да, и я был бы рад, если б вы приготовили пятый выпуск, и жаль, что вы не приготовили. Публика ждет, время идет, книга издается в других переводах – смотришь, и убыток. Да и за проданные экземпляры жди денег. Вы, писатели, люди счастливые: принес рукопись, сейчас же получил деньги – и кончено. А знаете ли, сколько времени нужно мне ждать выручки?

– Не знаю, терпеливо сказал переводчик.

– Приходится года по два, да, года по два, еще и побольше иной раз. Это ужасно!

– За-то получаете вы тогда большие суммы, возразил Штайгер: – а тут дело идет о нескольких гульденах, которые заработаю вам в два, три дня. Я прошу вперед…

– Не говорите о том, чтоб давать вперед… нынче не такие времена.

– Но вы платите мне так мало, боязливо сказал старик: – потому и можно бы сделать мне такое одолжение. Я попросил бы только четыре гульдена.

– Я плачу вам мало! вскричал разгневанный книгопродавец: – пощадите, милостивый государь! за лист вы получаете гульден и тридцать крейцеров – это по-вашему мало! Кто нам вчера писал, что готов переводить по гульдену и двенадцати крейцеров лист? Ведь еще человек с именем в литературе?… Кажется, г. Гинтермайер. Не показать ли вам письмо? Бейль, посмотрите под литерою Г. последнее письмо доктора Гинтермайера.

– Нечего искать: оно, вероятно, из числа тех, которые вы, как говорите, оставляете у себя дома, насмешливо отвечал конторщик.

– Может-быть, может-быть, поспешно отвечал книгопродавец, чтоб не услышать чего-нибудь еще более-неприятного: – верно, я забыл его дома. Да все-равно, уверяю вас, гульден и двенадцать крейцеров за лист…

– Это невозможно! отвечал Штайгер, покачав головою.

– Во всяком случае, я не могу никак давать вперед денег за издание, которое приносит мне так мало выгоды.

Конторщик нахмурил брови и важным тоном сказал: – послушайте, господин Штайгер, вы просите вперед денег действительно вовсе нерезонно. Вы хотите на них купить хлеба, чтоб ваши дети не голодали, быть-может, даже несколько полен дров, чтоб они и не мерзли. Но г. Блаффер не должен давать вам этой ничтожной суммы, потому что вы переводите роман, в котором описываются страдания американских негров – описывается голод, нищета и мучения всякого рода. Вам трудно будет выдержать истинный тон в переводе, сохранить, так-сказать, букет подлинника, если вы не прочувствуете сами всего, что описывается в этом романе, потому и нельзя вам брать денег. Поголодайте, похолодайте, прислушайтесь к плачу детей – и перевод ваш много выиграет в букете колорита и верности тона, как я уж сказал.

С этими словами он захлопнул свою книгу, встал с табурета, так-что он полетел в другой угол, и вышел из конторы, мимоходом яростно покрутив перед зеркалом свои большие черные усы.

Книгопродавец был ошеломлен и взбешен. Но началу речи ему было показалось, будто Бейль хочет в-самом-деле урезонить переводчика, и он даже одобрительно закивал головою; но конец совершенно озадачил его, и руки его судорожно сжимались в кулаки. Он готов был растерзать конторщика; но мужественно удержался и только с глубоким вздохом пожал плечами. Робкий Штайгер все время, потупив глаза, не знал, что ему делать, хотя в душе твердил: «О, какая правда! правда, правда!» и пятился к двери, которая вдруг отворилась так быстро, что бедный старик едва успел посторониться.

В контору вошел молодой человек, уже знакомый читателю под именем Артура. Не успел он снять шляпы, как Блаффер бросился к нему на встречу с лживостью и любезностью кота, выманивающего подачку. «Ах, это вы, господин Эриксен! Как вы пунктуальны! Вы меня чрезвычайно одолжили. Сделайте милость, вот стул…»

Артур осмотрелся, и заметив незнакомого человека, взглянул на хозяина, который увидел необходимость познакомить их друг с другом. – Это господин Штайгер, один из моих переводчиков; г. Штайгер, рекомендую вам г. Артура Эриксена, одного из даровитейших наших художников. Германская живопись многого надеется от его таланта.

Эриксен несколько покраснел и бросил недовольный взгляд на книгопродавца, чтоб показать, будто-бы его привели в краску незаслуженные похвалы и скрыть настоящую причину; он давно знал в лицо отца Клары и рассчитывал познакомиться с ним у Блаффера.

– Мне очень-приятно будет с вами познакомиться, сказал он, протягивая руку старику: – вы, кажется, собирались уйти, прибавил он, потому что Штайгер действительно пробирался уже к двери: – но будьте так добры, останьтесь с нами: ваши советы будут нужны при нашем разговоре с г. Блаффером.

Старик был удивлен любезностью человека, который, судя по платью и манерам, принадлежал к высшему обществу. Книгопродавец пожал плечами и предложил Эриксену стул. Живописец, видя, что в комнате только два стула и Штайгер продолжает стоять у дверей, резко сказал мальчику: «Подай господину стул, или ты не понимаешь?»

Книгопродавец покорчился, но в ту же минуту стул был принесен из соседней комнаты. Конторщик воротился, услышав голос Эриксена, и в первый раз в-течение дня улыбнулся, кланяясь ему.

– Г. Эриксен пригласил вас, Штайгер, остаться при нашем разговоре; послушайте же, в чем дело, сказал Блаффер, когда все сели: – г. Эриксен так добр, что соглашается украсить своими превосходными рисунками ваш перевод. Как вы думаете: делать нам по рисунку к каждому ливрезону, или давать по одному рисунку к двум выпускам? Что вы скажете, Штайгер?

– Если сделать по рисунку на каждый лнврезон, это будет стоить довольно-дорого, робко заметил старик.

– За издержками г. Блаффер не остановится, лишь бы вышло хорошо, сказал Артур: – притом же, я даю ему рисунки почти задаром. Он меня просил, а мне самому хотелось испытать себя в этом роде.

– Для вас это дешево, а для меня большие деньги при нынешних обстоятельствах, сказал Блаффер: – но точно, за деньгами я не стою. Итак при каждом ливрезоне будет по рисунку?

Артур кивнул головою.

– Стало-быть, дело наше кончено. Готовьте же скорее перевод, г. Штайгер и до свидания.

– Что вы? сказал Артур: – напротив, мне еще нужно посоветоваться с г. Штайгером о сюжетах для рисунков. Ведь мы, конечно, возьмем не те сцены, которые иллюстрированы в английском издании. Вы позволите мне просить вашего совета в этом деле, г. Штайгер?

– Конечно, он зайдет к вам, сказал книгопродавец.

– Когда же я могу застать вас дома, г. Эриксен? прибавил старик.

– Как это можно, чтоб я согласился отнимать у вас на такие путешествия драгоценное для вас время! с жаром возразил Артур. – Мы, художники, любим бродить по городу, и если вы… скажете ваш адрес и время, когда я могу удобнее быть у вас… я с величайшим удовольствием буду у вас.

– Для меня это будет большою честью; но я живу далеко, в Столярной Улице, в доме под нумером 40-м, в пятом этаже. Дома вы застанете меня, когда вам угодно, потому что я почти никуда не выхожу, разве только часу в первом после обеда.

Между-тем Бейль подошел к столу, у которого сидел живописец, успевший во время разговора набросать несколько эскизов, и, будто нагнувшись, чтоб рассмотреть их, конторщик шепнул Артуру: – Спросите, будто невзначай, сколько ему дают за перевод.

– Кстати, сказал с рассеянным видом живописец: – много вы переводите? ведь это, я думаю, выгодное занятие? Сколько вы, например, получаете за печатный лист?

Блаффер нахмурился, конторщик сделал веселую гримасу, а мальчик разинул рот от удивления и восторга при этом вопросе.

– Плата за лист бывает различна, смотря по формату и трудности книги и достоинству перевода, поспешил перебить книгопродавец: – по вообще, работая прилежно, можно в месяц получить довольно.

– Итак, здесь важнее всего время, продолжал живописец, с поразительною верностью очертив несколькими штрихами портрет Блаффера: – вы, конечно, работаете как нельзя прилежнее, г. Штайгер; во сколько же времени переводите вы печатный лист?

– Я… как вам сказать… с нерешительностью проговорил старик, заметив досаду Блаффера, гневно передвигавшего по столу линейку.

– Неужели вас это так интересует? перебил опять книгопродавец. – Пойдемте в мой кабинет и условимся там о наших рисунках; а я, пожалуй, расскажу вам и о том, как и за какую плату переводят.

– Да позвольте же говорить г. Штайгеру! холодно отвечал живописец: – ведь когда вы приходите в контору батюшки справляться о биржевых курсах, никто не старается отклонить ваши вопросы. Я вас прошу, г. Штайгер: скажите мне, как вы работаете и во сколько времени переводите печатный лист?

– Я встаю в четыре часа и работаю до семи, когда просыпаются дети и начинают просить завтрака, но они меня не отрывают от дела до девяти часов, когда Клара, моя старшая дочь, уходит из дома. Тогда я должен, вместо неё, смотреть за детьми, которые беспрестанно мешают работе. Но к двенадцати часам Клара возвращается, мы обедаем и я до часу отдыхаю. Потом опять работаю часов до девяти или десяти, иногда и до одиннадцати.

– Сколько же вы переведете, работая без отдыха целый день?

– Иногда удается перевесть целый печатный лист, а это не безделица, г. Эриксен: – посмотрите, какой мелкий шрифт, и таких страниц в печатном листе считается шестнадцать.

– Да, не безделица! сказал с горькою усмешкою Артур. – Сколько же вы получаете за перевод такого огромного печатного листа? Вероятно, порядочную сумму?

Блафферу было очень-неловко и досадно; он сердито оправлялся, крутил волоса, чесал переносицу и, наконец, не выдержав, опять попробовал замять разговор:

– Да, что делать, каждый из нас должен трудиться! Иначе невозможно жить в цивилизованном обществе. И когда подумаешь, сколько есть на свете мильйонов людей, участь которых тяжеле нашей, примиряешься с судьбою. В этом отношении книга, которую переводит г. Штайгер, превосходное утешение. Подумайте только, сколько страдать приходится бедным неграм!

– Вы опять уклоняетесь от настоящей тэмы разговора, перервал Артур: – я хочу узнать от г. Штайгера, сколько получает он за печатный лист?

– Гульден и тридцать крейцеров, сказал старик.

– Гульден и тридцать крейцеров за четырнадцать часов утомительного, убийственного труда! Нет, я не верю! Это ужасно!

– Что ж делать, г. Эриксен, кротко отвечал старик: – я разделяю участь всех поденьщиков, и в-сущности еще имею ту выгоду, что никакая погода не мешает мне работать.

Блаффер принужденно улыбался.

– Меня радует ваша улыбка, г. Блаффер, сказал живописец: – кто не имеет достаточного запаса невозмутимой веселости, тому грустно жить на свете. Теперь, если угодно, мы можем переговорить в вашем кабинете о цене рисунков. Вас, г. Штайгер, я прошу подождать меня несколько минут, если можно. Нам идти по одной дороге.

Через две или три минуты книгопродавец возвратился в контору с довольным лицом и, вынув из кассы четыре талера, вручил их старику, любезно прибавив: – с удовольствием исполняю вашу просьбу, г. Штайгер; но у меня уж такое правило, чтоб все делать только по здравом размышлении. Я очень признателен вам за труды, потому что ваш перевод нравится публике. Число подписчиков дошло до двух тысяч, и я считаю обязанностью увеличить вам плату до трех гульденов. А когда подписчиков будет больше – чего можно ждать месяца через два-три… то-есть недели через две, хотел я сказать, прибавил он, заметив, что живописец холодно и серьёзно посмотрел на него: – то-есгь недели через две, а Бог даст, быть-может, и на следующей неделе, можно будет и еще несколько увеличить ваш гонорарий.

Когда старик, осыпая книгопродавца выражениями благодарности, ушел вместе с Эриксеном, книгопродавец надел пальто и также отправился из конторы по важному делу, как сказал Бейлю. Такого рода важные дела случались около обеденного времени несколько раз в неделю: г. Блаффер, человек холостой, готовил дома для конторщика и ученика самый экономный стол, а сам, чтоб поесть сытно и вкусно, уходил обедать в гостинницу. Когда дверь затворилась, ученик вздохнул свободнее, а конторщик с обыкновенною ирониею спросил его: «Что, назидательно было для вас, юный птенец, нынешнее утро? Вы все толкуете, что хотели бы учиться – вот вам и наука. Да, г. Блаффер хороший наставник. Он и вашей сестре, кажется, хочет быть хорошим наставником и благодетелем. Пойду на кухню, посмотрю, какой обед она готовит нам.»

Ученик и его сестра были дети купца, с которым Блаффер вел тесную дружбу; но смерти друга он взял к себе сирот его и, конечно, деньги. Деньги, по счетам этого заботливого опекуна, были уже израсходованы на воспитание детей, из которых мальчика он держал, как мы видели, учеником при конторе, а девушку возвел в достоинство своей кухарки.

Мария была девушка лет восемнадцати, высокого роста, полная и роскошно-сложенная, веселая, смелая, отчасти даже дерзкая и упрямая. Воспитание, которое давал ей книгопродавец, едва-ли могло исправить резкость её характера. Блаффер то обращался с нею как с дочерью друга: любезно и ласково, даже слишком-ласково, по мнению конторщика; то заставлял ее быть служанкою и делался чрезвычайно-суров. Он называл ее легкомысленною и неблагодарною, особенно за то, что, будучи очень-ласкова со всеми, она чуждалась его, не скрывая своего отвращения и ненависти.

Но вот уж несколько дней не слышно было ссор между ними; Блаффер даже выразил намерение нанять служанку, потому что ему жаль мучить дочь своего друга тяжелыми работами. Бейль, влюбленный в девушку, начал подозревать и ревновать, и сама Мария, никогда-неподававшая ему особенных надежд, но всегда бывшая с ним в дружбе, усиливала его ревность, уж несколько дней избегая встреч с ним.

 

VII. Семейство Эриксенов

Мы должны возвратиться на кладбище к богатым похоронам, которые совершались вместе с похоронами маленькой Анеты Штайгер. Меня всегда поражала странная противоположность прилично-печальных физиономий с житейскими, неимеющими ничего печального или торжественного разговорами, какие ведутся особами, сопровождающими похороны. Все идут за гробом повесив головы, уныло опустив глаза и преспокойно беседуют о производствах в чины, о коммерческих предприятиях, о цене квартир и съестных припасов, иногда о городских скандалах и т. д. Но серьёзная физиономия сохраняется только по пути на кладбище; оттуда все приглашенные едут и идут группами нимало-непечальными и по наружности. Из этих рассеявшихся по всем направлениям групп остановим наше внимание на одной, главная фигура которой – толстый и почтенный господин пожилых лет, с лицом добродушным и веселым, несмотря на желание пожилого господина сохранять в физиономии приличную важность; по обе стороны его идут двое молодых людей; тот и другой лет тридцати; один с белокурыми волосами, наивный, задумчивый и вместе рассеянный; другой господин в очках, сквозь которые светятся черные, быстрые и проницательные глаза. Первый – сын, второй – зять пожилого господина.

– Да, проговорил пожилой мужчина, нюхая табак: – покойница была почтенная дама, благодетельница бедных, снисходительна, можно сказать милостива к людям не столь знатным, как она. В-самом-деле, как ласково она принимала мою жену!

– Ласково, положим, возразил господин в очках: – но всегда давала вам чувствовать все превосходство своего положения в свете над вами, чувствовать, что она, знатная дама, делает вам честь, говоря с вами.

– Что ж? так и следует, сказал господин пожилых лет: – различие сословий и состояний – вещь прекрасная; я горжусь тем, что строго чту эти необходимые общественные условия.

– Только один из вашего семейства не держится этих правил, заметил господин в очках: – Артур не воспользовался вашим примером.

– Артур живет в обществе художников, которое, конечно, неслишком-благоприятно действует на него, заметил старик; но…

– Оставь свои шутки, Альфонс, сказал белокурый молодой человек: – до свиданья, папа, продолжал он, подавая руку старику. Я через полчаса буду дома.

И он ушел. Старик продолжал говорить с зятем. Подойдя к дому, Альфонс увидел на лестнице свою трехлетнюю дочь. Она в легком шерстяном платьице сидела на холодных камнях.

– Что ты здесь делаешь, Анета? с испугом спросил отец: – и где Оскар?

– Я вышла поиграть на крыльце, отвечала девочка: – а Оскар побежал в лавочку, за угол.

– Дома ли мама?

– Кажется, дома; впрочем, не знаю: я давно ее не видала, отвечала девочка.

Он взял ее за руку и, входя в комнаты, услышал веселый разговор между прислугою.

– Как можно оставлять детей без надзора? сердито сказал он: – в такую холодную погоду они раздетые бегают по двору. Скорее сходите за Оскаром; он ушел за ворота. Мы с вами поссоримся, если вы будете так смотреть за детьми, прибавил он, обращаясь к няньке.

– Дети сейчас были здесь, отвечала нянька: – не знаю, сударь, где вы найдете няньку лучше; я, кажется, и так уж в нитку тянусь. – Не больно я тебя боюсь, проворчала она, когда отец ушел: – барыня меня любит, так ты ничего не посмеешь сделать.

Альфонс прошел в комнату жены. Она тодько-что проснулась, хотя было уже одиннадцать часов, и в изящном неглиже пила кофе. Услышав голос мужа, молодая женщина повернулась в креслах так, чтоб сидеть к дверям спиною.

– Это я, моя друг, сказал он довольно-кротким голосом.

Она не отвечала.

– Хорошо ли ты почивала, мой друг? продолжал муж.

– Да, пока тебя не было, все было тихо; никто не бранился с бедною прислугою, насмешливо сказала жена.

– О, так тебе уж донесли! сказал он, начиная сердиться. – Да, надобно было похвалить эту прислугу, и было за что. Ты, конечно, не знаешь, где дети?

– Надеюсь, я могу положиться на мою няньку.

– Да, можешь, если хочешь, чтоб дети без теплого платья бегали по двору в такой холод. Анета сидела на крыльце, Оскар выбежал за ворота, а твоя нянька занимается в кухне сплетнями.

– Что ж тут удивительного? отвечала жена прежним тоном: – Анета побежала встречать своего доброго и заботливого папа.

– А если б сидела с тобою, не побежала бы, и я не боялся бы, что она простудится. Но ты до сих пор еще не виделась с детьми.

– Альфонс, ты своими вечными упреками как-бы нарочно стараешься уничтожить во мне всякую привязанность к тебе.

– Друг мой, ты капризничаешь и скучаешь от пустоты, бездействия, которое сама на себя наложила, а хозяйство расстроивается от этого, дети могут погибнуть.

– Перестаньте мучить меня, жестокий человек! сказала молодая женщина и зарыдала.

Муж должен был удалиться в свой кабинет, чтоб избежать совершенной ссоры. Жена улеглась в постель: с ней сделался мигрень.

Альфонс с женою жили во втором этаже; бельэтаж занимали сами Эриксен, его тесть и теща. Тут господствовал строгий и холодный порядок, вполне-соответствовавший характеру г-жи Эриксон, женщины властолюбивой, строгой и сухой; она беспрекословно управляла всем, потому что миролюбивый и добродушный старик старался избегать всяких неудовольствий.

Обед был скучен; расстроенный Альфонс говорил мало; другие молчали. После обеда Артур, стоя у окна, чертил пальцем на вспотевших стеклах фигуры и силуэты, линии которых через минуту искажались, сбегавшими вниз каплями влаги.

– Смотря на тебя, сказал Альфонс: – я иногда жалею, зачем и я не художник: ты так счастлив своими вечными мечтами об искусстве.

– Слишком-довольно иметь в семействе и одного живописца, сказала г-жа Эриксен. Мне жаль, напротив, что Артур занимается такими пустыми забавами.

– Быть живописцем еще ничего, прибавил отец: – но дурно делает Артур, что не посвящает себя какому-нибудь серьёзному роду, например, исторической или портретной живописи, а до сих пор все чертит какие-то эскизы, которыми не приобретешь ни славы, ни денег.

– Впрочем, Артур, важно сказала мать: – я предоставлю тебе случай выказать свое искусство перед высшим обществом с самой выгодной стороны. Мы на-днях должны дать вечер; мне хотелось, чтоб он выходил из ряда обыкновенных, и я придумала устроить на нем живые картины.

– Превосходная мысль, матушка, сказал Артур.

– Ты будешь помогать мне, но под условием: слушаться меня в выборе сюжетов и распределении ролей. Я хочу, чтоб все это было соглашено с отношениями, которых нельзя не уважать светским людям. Необходимо, чтоб ни одна из дам и девиц, которые согласятся принять участие в наших картинах, не могла оскорбиться тем, что ей назначена роль, несоответствующая положению её в свете.

– Как, матушка, вы хотите раздавать роли по табели о рангах? Но это ужасно, сказал Артур: – напротив, здесь главным условием должна быть красота.

– Друг мой, я лучше тебя понимаю условия света. Мы с тобою еще поговорим об этом. И г-жа Эриксен величественно поднялась и отправилась заняться хозяйством.

 

VIII. На квартире г-жи Беккер

Мы переносимся опять в одно из предместий, опять входим в старый, мрачный дом, разделенный на маленькия квартиры, занимаемые семействами ремесленников, извощиков и других бедняков. В передней комнате одной из этих квартир, комнате довольно-большой и хорошо-натопленной, убранной довольно-зажиточно, сидит и пьет кофе с густыми сливками и прекрасным хлебом женщина лет пятидесяти, с лицом, сохранившим остатки прежней красоты и постоянно-усиливающимся принимать добродушное выражение; но в глазах её заметно что-то недоброе.

Напротив её, у стола, сидит худая, бедно-одетая девушка лет двадцати-двух, но уж очень поблекшая, с бледными щеками, на которых горят пятна чахоточного румянца. У окна сидит другая девушка, полная, свежая, цветущая здоровьем – это Мари, танцовщица, подруга Клары. Пожилая дама – её тетка, фрау Беккер, а чахоточная девушка – швея, только-что пришедшая к фрау Беккер и неслишком-обрадовавшая своим посещением почтенную даму, которая с досадою двигает по столу кофейник и чашку.

– Что скажешь, Катя? начала разговор фрау Беккер. – Что можно, я для тебя сделаю с радостью; только в одном деле не могу пособить…

Швея была так расстроена, что ей трудно было говорить. Она тяжело дышала и пятна румянца при этом еще ярче выступали на её щеках.

– Я бежала к вам и устала. Рабочий человек должен дорожить временем. Я пришла бы к вам вчера вечером, но знаю, что после восьми часов вам некогда.

– Ты могла бы прислать Агнесу, свою сестру.

Швея с горькою усмешкою сказала: – Нет, Агнесу я не хотела посылать. Но я не знаю, можно ли говорить теперь…

Она показала глазами старухе на её племянницу.

– Ничего, говори при ней: надобно и ей узнавать людские дела. Впрочем, я почти догадываюсь, о чем ты хочешь со мною говорить, Катарина.

– Разумеется, вам легко догадаться, горячо сказала швея: – но я ужасно мучусь. Вы знаете, что по будням мне некогда ходить к ребенку; только по воскресеньям я вижу его. И вот уже два воскресенья мне говорят, что эта женщина ушла с ним на целый день – это ужасно!

– Что тут ужасного? просто случай. Застанешь ее дома в следующий раз. Не бегать же мне за нею искать ее.

– Но это ужасно-тяжело для меня. Как не видать своего ребенка целые две недели! Ведь это для меня единственное утешение в жизни…

Бедняжка говорила это, задыхаясь от волнения.

– Да скажи же, что тебе нужно от меня? Чего ты от меня требуешь?

– Вы знаете, на каких условиях я согласилась расстаться с ребенком. Когда он бросил меня, я не хотела принимать от него пособий ни для себя, ни для ребенка. И вот, недели три назад, мне говорят, что он женится – мне какое дело? Но, говорят, он хочет взять у тебя ребенка к себе на воспитание. Это мне говорит Бабетта, с которою вместе мы шьем.

– Глупая болтунья! проворчала старуха.

– Я так и задрожала; я так сейчас и бросилась бы к этой женщине, где он помещен у меня, да нельзя оторваться от работы, да и недалеко было до воскресенья. Бабетта мне сказала в пятницу. В воскресенье пошла я и не застала старухи. Я чуть не упала на месте и утешилась только тем, что и постелька и платьице остались, как были прежде. Не застала старуху и в следующий раз. Теперь об этом пришла я говорить с вами. Вы с ним видитесь. Пусть женится – какое мне дело; но ребенок мой; пусть он не отнимает его у меня. Ведь он прежде и не думал о нем, не заботился. У меня только и осталось в жизни, что ребенок.

Мадам Беккер впродолжение этой речи допила чашку и наглым, но несовсем-твердым голосом отвечала:

– Эх, Катя, ты все такая же горячая, как прежде, все такая же неразсудительная! Ну, подумай, кому какое дело до твоего ребенка, кому нужно отнимать его у тебя? А впрочем, дитя маленькое, мало ли что может случиться с таким малюткою? Может-быть, что-нибудь и случилось.

– Что ж такое? Боже мой!

– Я так только, а ничего не знаю; может-быть, и ничего не случилось. Да и что тут важного, что старуха два воскресенья сряду уходила в гости? Меня только то беспокоит, что она говорила – ведь я, как с нею встречусь, всегда спрашиваю о нем – она сказывала, что он очень болен, «и хотя, говорит, я за ним ухаживаю, а не знаю, поправится ли он, говорит, бедняжка».

– Нет, он не был болен; когда я была у него в последний раз, он был совсем здоров, такой миленький, свеженький.

– Она так сказывала. Я хотела передать это тебе, да не знала, где ты работаешь, а вечером, знаешь, мне некогда.

– Так старуха сама должна бы прийти ко мне, сказать мне.

– Должна бы! да ведь сколько у ней дела, когда ей?

– Что ж мне делать? Если он умер, что мне делать? Я сама на себя наложу руки! Зачем мне жить? Нет, фрау Беккер, прибавила она через несколько времени: – нет, он не умер, он не был болен; его хотели отнять у меня! Скажите, не отнимут его у меня?

– Ну да кому же охота отнимать его? отвечала фрау Беккер и взглянула на дверь, у которой слегка кто-то позвонил. – Нет, если ты боишься этого, Катя, так можешь успокоиться… Маша, кто там позвонил? прибавила она, обращаясь к племяннице.

Вошла старуха в сельском платье и, увидев швею, остановилась в испуге. Швея, взглянув на нее, вскрикнула и бросилась к ней на встречу. Фрау Беккер сделала раздосадованную гримасу и сказала:

– Ну, зачем ты пришла? видно, к Катарине? Вот она, здесь. Говори, не случилось ли чего с ребенком?

Крестьянка подняла глаза к небу и скорчила печальную физиономию. Швея побледнела, как полотно, и потом багровые пятна чахотки выступили на щеках её.

– Значит, в-самом-деле что-нибудь случилось с ребенком? проговорила Беккер: – ну, что ж такое?

– Умерло мое дитятко! сказала крестьянка, не смея поднять глаз на швею: – умерло мое милое! золотое мое умерло!

Швея упала бы, если б не поддержала ее добрая Мари, которая все время с состраданием слушала разговор.

– Так ребенок умер! сказала фрау Беккер. – Каким же манером это случилось?

– Да много ли надо ребенку, чтоб умереть? сказала крестьянка: – на прошлой неделе был здоровёшенек, а вчера и помер. Вот тебе, матушка, и свидетельство, что его схоронили.

Долго Катарина полусумасшедшими глазами смотрела то на крестьянку, то на фрау Беккер, потом поникла головою на грудь танцовщицы, колени её подкосились и Мари должна была опустить ее на кресла.

Только теперь, когда швея лежала с закрытыми глазами, слабо дыша, осмелилась взглянуть на нее крестьянка и сказала хозяйке: «Эх, жалко бедняжку! как ведь ее сразили-то мы!»

– А что нам делать? Помочь нёчем, отвечала хозяйка, опершись рукою о стол. Ты, впрочем, все устроила в порядке, чтоб не было хлопот? Смотри у меня, чтоб не вышло плохой потехи! прибавила она вполголоса. – Ты получила деньги, так тебе и отвечать, если что выйдет.

– Что ты, матушка, разболталась-то? сказала крестьянка: – неравно услышит, греха наживем. Иди-ко в другую комнату, обо всем, как следует, поговорить.

Старухи перешли в другую комнату, а Мари осталась одна у швеи, лежавшей без движении. Она торопливо стала мочить ей виски холодною водою, тереть одеколоном, который, к-счастью, нашла у себя в ящике, и Катарина открыла глаза. Мари указала ей на соседнюю комнату и приложила палец к губам, приказывая молчать. Катарина поняла эти жесты и осталась неподвижною; только глазами жадно следила за танцовщицею, которая тихо подкралась к дверям комнаты, где толковали между собою старухи. Несколько минут она подслушивала их тихий разговор, потом так же тихо воротилась к швее, стала на колени, чтоб приблизиться к её уху, и шепнула: «Молчи, не говори ни слова; а когда они прийдут сюда, закрой опять глаза. Не плачь же, ребенок твой жив, только они его украли, спрятали, не знаю куда, но можно будет узнать: ведь и у нас есть друзья».

В эту минуту снова появились старухи.

– Все еще лежит! Ну что, как умрет? с беспокойством сказала фрау Беккер, видя, что Катарина остается в прежнем положении, с закрытыми глазами.

– А что ж, если умрет? Ей же лучше: меньше мученья на свете приймет, отвечала крестьянка.

– Не говорите так громко! сказала Мари: – вы ее испугаете, если она начнет приходить в чувство.

– Ну, мне уж она и так перемутила душу! сказала крестьянка: – не останусь слушать, как она будет крушиться. А вы отдайте ей свидетельство, что ребенка схоронили: оно написано ни всей форме, без фальши.

Она пошла из комнаты.

– Я провожу тебя, сказала фрау Беккер, и ушла вместе с нею.

Тогда швея открыла глаза, но была так слаба, что только через несколько минут собралась с мыслями, чтоб расспросить Мари. Тогда танцовщица пересказала бедной матери все, что слышала: ребенок не умер, но под его именем похоронили другое дитя, и таким образом достали свидетельство о погребении. Куда скрыли ребенка – этого не упоминали старухи в своем разговоре; из их слов ясно было только то, что это сделано по наущению родных невесты, чтоб разорвать последние узы, которые могли еще связывать жениха с покинутою швеею.

Танцовщица старалась успокоить несчастную мать надеждами, что ребенок отыщется; но она сама ужасалась, видя теперь на живом примере, какую будущность готовит ей тетка: ведь уж давно твердит ей тетка о том, что надобно пользоваться молодостью и красотою.

– Я скоро умру, Маша, сказала Катарина: – и тогда… ты видишь, к чему приводит дорога, по которой заставили меня идти. Не подражай же мне, и ты будешь все-таки счастливее меня… Когда я умру, и если найдется мой ребенок, не покинь его хоть ты… кроме тебя, некого мне просить.

На улице послышался стук экипажа; танцовщица взглянула в окно и увидела подъезжавшую к воротам театральную карету.

– Прости, Катарина, я должна сейчас же ехать: экипажу некогда ждать; но я поговорю о тебе в театре с другими девицами: они знают всех в городе и, быть-может, скажут мне что-нибудь, и тогда мы поговорим с тобою, что делать.

Она вышла вместе с Катариною. В карете уж сидели три или четыре девушки.

– Долго вы заставляете ждать себя, мамзель Мари, сказал лакей.

– Что делать! вот с этою девушкою, которая пошла по улице, сделалось очень-дурно, и я ухаживала за нею. Она указала на Катарину, которая едва могла идти от слабости.

– Где она живет? спросил лакей.

– В Кузнечной Улице.

– Нам туда надобно ехать, сказал лакей, и, обращаясь к девушкам, сидевшим в экипаже, сказал: Сударыни, не посадите ли вы с собою вот ту бедняжку, подвезти ее до Кузнечной Улицы? Ведь она, того-и-гляди, упадет. Доброе дело сделаете, сударыни.

– Какой ты стал добрый! весело отвечала ему одна из девушек: – а впрочем, почему ж не посадить ее в карету? место еще есть.

Остальные девицы согласились, карета догнала Катарину, которая, к величайшему изумлению, очутилась в экипаже прежде, нежели даже могла понять эту неожиданную любезность танцовщиц.

 

IX. За кулисами

О закулисных странах театра пишут много, и сотни сцен в романах происходят в этой местности. Но обыкновенно пишут об этом мире поверхностно, даже легкомысленно, и рассказывают почти исключительно только о тех частях его, до которых доходит еще яркий блеск сценических ламп. Нам, напротив, должно теперь проникнуть в самую отдаленную, почти совершенно-темную часть закулисной половины театра, туда, где, позади всех декораций, стоят машины и различные препараты, дожидаясь своей очереди выдвинуться на сцену, где работают и отдыхают машинисты, плотники и остальной рабочий народ. Скоро начнется спектакль. Декорации первого акта уже поставлены и работники сидят, сложа руки и болтая между собою о делах и вздоре. Ныньче им можно отдохнуть, потому что декорации остаются без перемены во всех актах пьесы, и они действительно расположились очень-удобно. На самом видном месте, под балдахином, который придвинут сюда после вчерашнего спектакля, уселся главный машинист, особа очень-важная в этом обществе – г. Гаммер, пожилой мужчина солидной наружности, но неутомимый болтун, после каждого слова прибавляющий: «да-а, да-а», как-будто сам сознавая, что речи его сильно нуждаются в подтверждениях. Его превосходит в отношении болтливости и неправдоподобия рассказов только один Шеллингер, подмастерье портного, мужчина лет шестидесяти, с живым воображением, до того наконец зафантазировавшийся в-течение сорока лет, проведенных с иглою в руках, что уже сам часто не знал, правду он говорит, или вещи собственного изобретения. Он сидит теперь на гробе, в котором завтра должна умереть Джульетта, к отчаянию Ромео и восторгу зрителей. Из остальной многочисленной компании мы заметим только лакея, нашего старого знакомого, который во время спектакля должен помогать поднимать занавес, и стройного, прекрасного юношу, который стоит у одной из кулис: это Ричард, сын Гаммера, и сам также искусный плотник-машинист. Шеллингер забавляет слушателей рассказами о Северной Америке, где он, если верить его словам, видал людей, которые живут на деревьях, как птицы, и сам-было поселился с ними, даже сосватал невесту, но потом убежал, потому что нареченный тесть хотел его изжарить. Гаммер подсмеивается над этими небылицами; но Шеллингер, в доказательство своих похождений, вынимает из кармана янтарный мундштук, который подарила ему невеста. Таким образом время проходит очень-занимательно.

Между-тем певицы и певцы занимают публику, а балетная труппа одевается: ей надобно явиться в третьем акте. Мари, одеваясь, рассказала Кларе несчастный случай с бедною Катариною; но простодушная Клара не могла, конечно, придумать ей никакого совета, и решила, что только разве Тереза, которая знает все и всех, в-состоянии помочь в этом деле. Мари совершенно согласилась с этим и, поправив свою пастушескую шляпу с цветами, взглянув в зеркало, причем должна была сознаться перед собою, что она очень-мила нынче, и осмотрев башмаки, побежала на сцену искать Терезу, которая, пользуясь антрактом, стояла у передней кулисы, разговаривая с вторым тенором оперной труппы. Но, вероятно, Мари искала на сцене не одну только Терезу, потому что, как-бы не находя её, прошла до самой глубины сцены, где уже кончались кулисы и начиналась та темная часть, в которой собирались отдыхать машинисты. Она видела, что Ричард, заметив её приближение, отошел от остальной компании и начал перебирать какую-то веревку, будто занимаясь делом. Но, как-бы не обращая на него внимания, девушка шла далее, на другую сторону сцены. Ричард опустил из рук веревку, которая сильно стукнулась о пол, и очень-натурально было, что девушка вздрогнула и остановилась.

– Извините, Мари, что я напугал вас; но веревка выпала у меня из рук, когда я вас увидел.

– Ах, это вы, Ричард! отвечала девушка, будто-бы удивленная: – а я ужасно испугалась! Здесь каждую минуту того и жди, что ушибут чем-нибудь.

– Нет, мамзель Мари, в балете давно не случалось никаких неприятностей. Мы с балетом особенно-осторожны – поверьте мне.

– Почему же особенно с балетом? Разве для вас не все-равно, в опере или в балете случится несчастие?

– Для других, может-быть все-равно, а для меня не все-равно, поверьте, Мари, возразил машинист, подходя к ней: – когда вам надобно делать полет, я сам осмотрю все, перепробую сам каждую проволоку.

– Я вам очень-благодарна, что хотя вы несколько думаете обо мне.

– Нет, Мари, не «несколько», а только о вас и думаю, и не проходит минуты, чтоб я не думал о вас.

– Да это с вашей стороны формальное объяснение в любви!

– Если хотите, оно так и есть. уж давно я вам хотел это сказать, да вы все, балетные госпожи, рады слушать всякия глупости от дрянных людей, а над нашим братом, человеком честным, станете, пожалуй, смеяться. И если вы надо мною будете смеяться, мамзель Мари, я буду очень жалеть.

Теперь читатель знает, почему мамзель Мари искала Терезу по всей сцене, не замечая, что прошла мимо. Ричард Гаммер давно был очень-внимателен к ней, но до сих пор она сомневалась, не пустое ли волокитство его внимательность. Теперь он высказал, что серьёзно любит ее. Какое счастие для неё, бедной, преследуемой тёткою девушки! Быть женою человека доброго, почтенного в своем кругу, зажиточного, который всегда будет иметь честный кусок хлеба и любить жену, потому что, как все говорят, имеет доброе сердце и солидные правила. Она сама в первую минуту не верила своему счастию и, глубоко задумавшись, не заметила, как он взял ее за руку и смотрел ей прямо в лицо. И вот промелькнула перед нею бледная, страдающая фигура Катарины, и прозвучали в ушах слова её: «Ты видишь, к чему приводит дорога, по которой заставили меня идти: не подражай же мне!» И она решилась избежать этой дороги, воспользоваться случаем спастись от погибели, остаться чистою…

– Ну, что ж, говори, так или нет? продолжал Ричард: – хочешь слушать честного человека, иль и у тебя голова набита глупостями, как у других?

– Нет, нет, Ричард.

– Я так и думал, добродушно сказал он – я знаю, ты хорошая, честная девушка; а ведь удивительно, что ты честная девушка, живучи при такой тётке. А я знаю это, потому что присматривал за тобою, и на руки тебе всегда глядел.

– Зачем же на руки? спросила она, засмеявшись, чтоб скрыть слезы, от волнения набегавшие на глаза её.

– Как зачем? По рукам у вас сейчас видно, если которая заводит приятеля: кольца да браслеты появятся, точно сатанинскими цепями будет опутана. Ну, раз ты навела на меня сомненье!

– Знаю, знаю, когда я играла знатную даму, и Тереза дала мне надеть свой браслет.

– Ну, да. Однако кончай же дело; вот уж долго мы с тобою толкуем, а решительного от тебя все еще я не добился. Надо мне идти к своему месту, сейчас пойдет в ход машина. Говори же, согласна или нет? Согласна, так, значит, нас с тобою и разорвать будет нельзя, и стало быть, так держи себя, чтоб никто о тебе дурного слова не смел сказать, а то плохо будет, если что станут говорить. Как же скажешь, согласна?

– Согласна и можешь быть во мне уверен, Ричард; ты знаешь, я не хочу делать дурного.

– И прекрасно! Надо бы теперь нам поцеловаться, ну, да уж не здесь. Это от меня еще не уйдет. Прощай же, Мари.

И он пошел на свое прежнее место; она перебежала по сцене и, упав на стул в одиноком углу за кулисами, долго рыдала от счастья, и вдруг вскочила с испугом, вспомнив о румянах. В-самом-деле, взглянув на грудь, она увидела, что светло-зеленый атлас спенсера покрыт красными пятнами румян, смытых со щек слезами. Но, при помощи Клары, беда эта была скоро поправлена, и пока подруга чистила спенсер, Мари высказала ей свою радостную тайну. Эта тайна произвела свое впечатление и на Клару, которая задумчиво осталась у окна, между-тем, как Мари снова убежала искать Терезу. Тереза все-еще стояла у кулисы.

– Где ты пропадала, мой дружок? закричала она приближавшейся подруге: – я посмотрела, где ты, но ты исчезла неизвестно куда.

– Я искала тебя на другой стороне сцены…

– Что ж нового узнала ты о своем преследователе?

– Ничего; тётушка ныне оставляет меня в покое; быть может, я разжалобила ее своими слезами.

– Плохо же ты знаешь старую ведьму. Когда-нибудь расскажу тебе свою историю, ты увидишь, какова она, каков и этот господин.

– Но ведь не принудят же они меня…

– Я потверже тебя характером, а они измучили и меня так, что я потеряла мужество. Но об этом после. Зачем же ты искала меня?

Мари рассказала ей несчастье швеи.

Тереза слушала с злобною улыбкою. Она кусала губы и смотрела, не спуская глаз, на носок своего башмака.

– Да ты меня не слушала, сказала Мари, кончив рассказ и взглянув на задумчивое лицо подруги.

– Не бойся, тебе это новость, а мне подобные истории знакомы. Я знаю несколько мест, в которых может быть спрятан ребенок. Меня не допустят в эти места; надобно разузнать через других, где он. Через кого бы? Да, чего же лучше? Одно из таких мест в доме, где живет старик Шиллингер.

– Попросим же его.

– Я не могу говорить сама, чтоб не навлечь на себя подозрений, будто хлопочу о собственном деле, отвечала Тереза с горькою усмешкою. – Нужно послать для переговоров мужчину, а они все посмотрят на меня с особенною улыбкою, если сказать им.

– У меня есть человек, на которого можно положиться: машинист Ричард Гаммер, с жаром сказала Мари.

– Вот что! Так не его ли ты искала, когда не заметила меня? Не бойся, если у вас намерения честные – это хорошо. Будь рада, что нашла честного человека. Будь только осторожнее с тёткою. Ступай же, расскажи ему что нужно.

Нет надобности прибавлять, что Ричард с удовольствием согласится исполнить поручение Мари.

Спектакль кончился. Актёры, певцы и певицы разъехались. Только рабочие еще убирали декорации. Но вот и они кончили свое дело. Последние лампы погасли и в огромном здании водворился мрак и мертвая тишина.

 

I. Барон Бранд

Молодой граф Форбах оканчивает свой туалет, а между-тем, Артур пишет акварельную копию с портрета его бабушки. В зале, примыкающей к кабинету, барон Бранд кушает шоколад и читает французскую газету.

– Благодарю вас, милый Эриксен, сказал граф, подойдя к мольберту живописца: – сходство удивительное.

– Не благодарите граф; ведь я у вас еще в долгу за пару превосходных пистолетов, которые вы мне подарили. Они составляют украшение моей коллекции.

– У меня для вас приготовлено еще ружье. Жаль, что я прежде не знал вашей страсти к старинному оружию: у меня было в руках много редких вещей.

– Но, пожалуйста, граф, одевайтесь скорее: барон Бранд ждет вас.

– Ничего, он занялся газетами; притом же он добряк, хотя и чудак.

Живописец посмотрел на двери.

– Не бойтесь, в зале ничего не слышно отсюда, я обратил на это обстоятельство особенное вппмапие: двери очень-плотны, а портьеры с обеих сторон дверей из самой плотной материи, так-что я имею хоть один уголок, где могу говорить, не опасаясь, что подслушают лакеи, чего я терпеть не могу.

– Давно вы знакомы с бароном? спросил живописец.

– С полгода. Я не люблю заводить новых знакомств; но он привез из Виртемберга кипу рекомендательных писем от моих друзей и, кроме того, забавляет своим жеманством; впрочем, он добродушен, чрезвычайно-хорошо образован, много видел и превосходный расскащик; притом же, я с ним не церемонюсь, ухожу от него в другую комнату, как видите, и даже уезжаю: он ни мало не претендует.

– Я заговорил о нем по воспоминанию об одном случае, который расскажу после, чтоб теперь не задерживать вас, ведь вы спешите. Но скажите, есть у него состояние?

– Судя по его расходам, очень-большое. Однажды я встретил его в конторе вашего батюшки; кассир низко ему раскланивался, а это хороший барометр. Однако, нужно сказать с ним хоть слова два до отъезда.

Граф вышел в залу. Бранд сидел в прежнем положении, читая объявления в газете.

– Извините, любезный барон, что я не могу посидеть с вами: через полчаса мне нужно ехать на службу, а прежде надобно еще написать письмо.

– Ничего, сказал Бранд: – я здесь занялся объявлениями. Вообразите, какой-то фабрикант публикует, будто у него продается coeur de rose.

– Это ужасно! сказал граф, улыбаясь: – а впрочем, мы вам предсказывали. Потом он открыл одну из многочисленных конторок своего письменного стола, взял тетрадку почтовой бумаги и ушел опять в кабинет.

Бранд опустил газету и осмотрелся. Лицо его оживилось, глаза засверкали. Он осторожно приподнялся, без малейшего шороха, подкрался к письменному столу, как тень, окинул его быстрым взглядом, заметил печать в золотой оправе с большим изумрудом, внимательно рассмотрел ее и спрятал в карман, потом неслышными шагами возвратился, осторожно опустился в кресла и опять взял газету.

Через две минуты вошел из кабинета камердинер, зажег свечу, взял с письменного стола сургуч и начал чего-то искать. Потом с расстроенным лицом осмотрел пол у стола и, не находя затерявшейся вещи, пошел в кабинет.

– Нет, печать должна быть там, на столе. Я вчера печатал ею, она осталась там, послышался голос графа.

И, в сопровождении камердинера, граф вошел в залу.

– Эта публикация – глупое шарлатанство, сказал барон: – я напрасно пугался: но безграмотному слогу видно, что это coeur de rose годится тольно для подмастерьев.

– Я очень-рад, что вы успокоились, рассеянно и почти с досадою отвечал хозяин, проходя к столу, и начал искать печати. Печати не было нигде.

– Кто нынче утром убирал в этой комнате? спросил он сердитым голосом.

– Йоганн, ваше сиятельство, отвечал камердинер.

– Опять Йоганн! Когда ж это кончится?

– Ваше сиятельство, у него хорошие рекомендации; я сам никогда его ни в чем дурном не замечал, а смотрел за ним в оба глаза.

– Но ведь в эти пять или шесть месяцев, как только он поступил, каждый день что-нибудь пропадает.

– Точно так.

– Не подозреваете ли вы кого другого, Карла или Георга?

– Боже сохрани, как можно, ваше сиятельство!

– Следовательно подозрение падает на Йоганна. Надобно положить этому конец.

– Ваше сиятельство, уличить его нельзя.

– И не нужно. Я не хочу его губить. Выдайте ему жалованье за месяц вперед, скажите, что он мне больше не нужен, и пожалуй, дайте порядочный аттестат. Без явной улики я не хочу ему вредить, но терпеть гадостей в доме невозможно.

Граф сказал последние слова с такою горячностью, что даже барон почел нужным оставить размышления о coeur de rose и подойти к нему.

– Что такое случилось, любезный граф? сказал он, мимоходом поправляя перед зеркалом воротнички и волосы.

– Я недоволен одним из моих людей и, к сожалению, должен отказать ему от места. Вообще, трудно найти порядочного лакея.

– Еще бы! зевая, отвечал барон. – Но кстати, ко мне третьего-дня приходил человек, которого я хорошо знаю: он служил у меня в Виртемберге и теперь ищет места. Если хотите, я пришлю его к вам.

– По вашей рекомендации я прийму его с удовольствием. Пусть он явится к моему камердинеру. Ах, уже без четверти одиннадцать! Мне пора ехать, а письмо не запечатано. Барон, у меня пропала печать; одолжите мне один из ваших брелоков.

– Но знаете ли, граф, у меня на этих брелоках вырезаны кабалистические надписи, которые приносят счастье посылающему и несчастье получающему письмо, важно отвечал он.

– Неужели вы суеверны, барон? Впрочем, я не буду жалеть, если ваш талисман принесет несчастие той, которой посылается письмо: это гадкая старуха, которая исполняет мне различные поручения.

– В таком случае, пожалуй, отвечал барон и передал графу один из своих брелоков. – Но, в замен услуги, вы довезете меня до дворцовой площади.

– Прекрасно! Надевайте же ваш плащ, я сейчас выйду на крыльцо, отвечал хозяин и, воротившись в кабинет, сказал Артуру:

– Любезный друг, если вы не хотите оторваться от работы, в этом ящике найдете вы сигары. Но я прошу вас, когда отправитесь домой, бросить это письмо в ящик городской почты. Мне уж некогда, а я не хочу, чтоб прислуга видела адрес. Письмо очень-нужное и секретное.

– Это мне по дороге, сказал Артур, взглянув на адрес: – быть-может, я сам занесу его, чтоб не задержали на почте.

– Я хочу распределять свои благодеяния поровну между прекрасным и непрекрасным полом, сказал, смеясь, барон, усевшись в экипаж с Форбахом. – Нашедши место бедному лакею, хочу приискать место горничной. Не можете ли вы рекомендовать ее куда-нибудь?

– Молода и хороша она? шутливо спросил граф.

– Вы заставляете меня краснеть. Не молода и не хороша, но бедна, честна, прекрасно умеет одевать и даже говорит по-французски.

– Хорошо, я буду помнить; но вот мы уж на площади.

Поблагодарив графа, Бранд пошел к дому президента полиции, где помещалось и главное управление городской полиции. По дороге, завернув в один из пустых переулков, он бросил украденную печать в отверстие, сделанное на троттуаре под жолобом для стока воды, потом зашел в магазин эстампов, бывший напротив дома полицейской управы, и, рассматривая гравюры, несколько минут наблюдал за тем, что происходило на противоположной стороне улицы; наконец, сделав неприятную гримасу, отправился домой, переоделся из пальто во фрак, велел подать свой экипаж и поехал опять к дому полицейской управы.

По лестнице главного входа, дверь налево вела в канцелярию, направо – в квартиру президента полиции. Барон позвонил у правой двери и спросил, принимает ли мадам президентша. Лакей ввел его в залу и пошел доложить своей госпоже.

При входе президентши, Бранд с восхищением любовался на её портрет, висевший над софою, и важная, довольно-плотная и свежая дама, еще неоставившая притязаний на красоту, не могла не сознаться в душе, что барон прекрасный молодой человек.

– Очень-давно не имел я счастья быть у вас, и должен объяснить, почему осмелился нынче беспокоить вас своим посещением, начал барон.

– Очень-давно! Помилуйте, барон, вы были у нас на прошлой неделе. Августа! сказала она вошедшей дочери: – ты верно помнишь, когда был у нас барон в последний раз? Эти слова были произнесены тоном, который очень-ясно намекал барону, что Августа интересуется им.

– К четверк, мама́, отвечала, слегка краснея, Августа, хорошенькая девятнадцатилетняя блондинка.

– Боже мой, как медленно тянулось для меня это время! отвечал барон, бросая скромный, но нежный взгляд на девушку.

– Но действительно мы рады были бы видеть вас у себя чаще, любезно продолжала президентша.

Небольшая пауза, последовавшая затем, была с пользою употреблена бароном: он опять успел, будто озирая комнату, остановить взгляд на девушке.

– Я должен объяснить вам цель моего посещения, сказал Бранд президентше: – вчера мы держали пари с молодым Форбахом. Он утверждал, что на последнем придворном бале вы были в уборе из розовых камелий; я, напротив, твердо помнил, что на вас были белые камелии. Я спешил к вам решить этот спор, но граф предупредил меня; проезжая мимо вашего дома с четверть часа назад, я видел слугу его на этой лестнице. Конечно, он присылал его с запискою о нашем пари…

– Нет, вы ошибаетесь, он не присылал к нам. Но какие шалуны нынешние молодые люди! Возможно ли держать подобные пари? с шутливою строгостью отвечала президентша, восхищенная мыслью, что её наряд может еще интересовать молодёжь.

– Быть-может, Форбах присылал к папа́, заметила дочь.

– Это интересно узнать, сказала мать: – попроси его сюда, Августа; ему будет очень-приятно видеть барона.

Через минуту Августа возвратилась в гостиную вместе с отцом. Президент полиции был худощавый старик невысокого роста, с длинным носом и серыми глазами, которым он старался придать выражение озабоченности и проницательности.

– Очень-рад вас видеть, барон, сказал он, протягивая руку гостю, который с величайшим уважением кланялся ему.

– Я хотела спросить тебя о случае, очень-интересном для меня, перебила жена: – барон уверен, что у нас был слуга молодого графа Форбаха.

– Нет, отвечал президент: – почему же вам так вздумалось, барон?

– Я видел слугу в его ливрее на вашем крыльце.

– А! правда лакей был, и галуны и канты у этого лакея были такие же, как на ливрее Форбахов, но самая ливрея не темнозеленая, как у Форбахов, а темносиняя. Ошибиться легко, и вы ошиблись.

– От кого же был этот лакей? спросила президентша.

– Здесь ни у кого нет темносиней ливреи с такими галунами и кантами, как у Форбахов, прибавил барон: – это меня удивляет.

– Да вы едва-ли знаете господина, у которого слуги носят такую ливрею, заметил президент: – это некто Армфельд, чудак, незнакомый ни с кем в городе.

– О, нет! я слышал его имя по случайному обстоятельству, отвечал барон: – он действительно ужасный оригинал.

– Что ж в нем особенного? спросила любопытная хозяйка.

– Вообразите, он помешался на том, что его обокрадут и зарежут. Каждую ночь он обходит весь дом раза четыре, в-сопровождении вооруженных лакеев, и сам вооруженный с головы до ног. Спит он с пистолетами и саблею. И вообразите, его боязнь так сильна, что наконец заражает его прислугу. У меня однажды был лакей, который прежде служил у него. Несчастный малый боялся вечером оставаться один в комнате. Я был принужден отпустить его, потому что часто середи ночи он поднимал на ноги весь дом своими глупыми криками. Он в-течение какого-нибудь месяца уверил всю остальную прислугу, будто-бы существует здесь какая-то шайка воров, имеющая правильную организацию и очень-опасная. Если б его оставить в доме, он решительно всех сделал бы такими же нелепыми трусами, как сам. Его невозможно было урезонить в том, что подобные шайки невозможны при благоустроенной и удивительно-проницательной полиции, какою может похвалиться наш город, благодаря господину президенту.

– Да, да, совершенно та же история, задумчиво сказал про-себя хозяин.

Бранд не показал виду, что заинтересован этими словами; напротив, он удвоил свою внимательность к Августе, и можно было думать, что он сидит здесь именно затем, чтоб нашептывать ей комплименты.

– Что ты говоришь? расскажи пожалуйста; мне очень-любопытно, сказала хозяйка мужу.

– То же самое, что сейчас рассказал барон. Слуга Армфельда, приходивший нынче, толковал моему секретарю о шайке воров, будто – бы существующей в нашем городе, и обещался открыть ее, с условием, чтоб ему дали две тысячи талеров.

Бранд был совершенно занят разговором с Августой.

– Ну что ж ты? продолжала расспрашивать президентша.

– Мне показалось это невероятно; надобно будет пообдумать, чтоб не насмешить людей своим легковерием. Лакею велели прийти завтра, а предварительно взяли от него записку, в которой означено его имя и сказано, где можно найти его, не тревожа Армфельда, потому что лакей хочет, чтоб это оставалось в-тайне от его господина. Вот и записка, если хочешь взглянуть.

Он вынул записку и подал жене. Президентша, прочитав ее, сказала:

– Ну да, видно, что это глупость. Посмотрите, барон… Да вы, кажется, не слушали?

– Я был уверен, что это вздор, следствие вздорных фантазий, которыми набивает голову своей прислуге Армфельд. И, небрежно взглянув на записку, он передал ее хозяйке.

– Друг мой, не давай серьёзного хода этим пустякам, чтоб над тобою не стали смеяться, повторила хозяйка, перечитывая записку.

– Ваше превосходительство, секретари дожидаются у вас в кабинете, доложил вошедший слуга.

– Извините меня, барон: служба не терпит промедления, сказал хозяин, вставая. – До приятного свидания. Не забывайте нас.

Президентша небрежно бросила на пол записку, оставленную в её руках торопливо-ушедшим мужем.

– Во что бы ни стало, мне нужно завладеть этою запискою, подумал барон и продолжал говорить любезности Августе и толковать о светских новостях с её матерью.

– Госпожа Вольфсон; прикажете принять? доложил хозяйке лакей.

– Проси в залу; я выйду к ней одна, чтоб скорее кончился этот несносный визит. Вас я не отпускаю, барон, прибавила она ласковым голосом.

Оставшись наедине с Августою, Бранд подумал: «Теперь можно обделать все превосходно; стоит только затуманить глаза этой девочке. Пустимся же в чувствительные объяснения».

И он взглянул на нее с такою нежностью, что девушка вспыхнула и поняла необходимость начать разговор, какой бы то ни было, все-равно, лишь бы не тот, какого она теперь боялась, хотя и желала.

– Вы забыли о вашем пари с Форбахом, сказала она: – вы должны проиграть его: мама́ была на бале с розовою камелиею, как говорил Форбах.

– О, я знал это, фрейлейн Августа! я знал, на чьей дивной головке была белая камелия. Я спорил с ним только для того, чтоб говорить о вашем семействе, о вашей матушке, о… о вас, фрейлейн Августа, не возбуждая подозрений. Мог ли я забыть, что белая камелия была на вас?

– Да, сказала она, опуская глаза.

– Во время последней кадрили упал листок этой камелии, и я… видел, что он упал, договорил он, как бы поправляя неосторожно-начатую фразу; но смысл этой прерванной фразы был ясен: «и я поднял этот листок и храню его».

Августа покраснела; грудь её тяжело дышала.

– О, как мучителен был для меня тот вечер! Я стоял далеко от вас; меня терзала зависть… поймите мои страдания, Августа! проговорил он прерывающимся голосом и взял её руку. Девушка вздрогнула и смутилась. Он поцеловал несколько раз её руку; она могла только сказать: «Боже мой, оставьте меня!» – «Нет, мы будем неразлучны навеки», шепнул он и поцеловал похолодевшие от волнения губы Августы. «Теперь, я твой, ты моя! Но пусть наши клятвы будут на несколько времени тайною для других. Мы скоро соединимся перед лицом света, Августа!»

В это время послышались в соседней комнате шаги и кашель президентши. Светская и опытная дама, оставив дочь с молодым человеком, которого прочила ей в женихи, понимала, что необходимо предупредить о своем возвращении. И действительно, когда она вошла в комнату, барон рассказывал Августе уморительный анекдот о том, как вчера, после спектакля, какая-то дама села в чужую карету и заметила это только на половине дороги, а как между-тем, сердилась настоящая госпожа кареты целый час, не находя своего экипажа.

Через несколько минут Бранд простился с президентом, осыпаемый уверениями заботливой матери, что он в их доме всегда самый приятный гость.

 

II. Посещение

Между-тем Артур Эриксен окончил свою акварель и взял письмо Форбаха, чтоб отдать его на городскую почту, или доставить прямо по адресу. Адрес был: «Г-же Беккер, на канале, дом под № 8-м». – «На канале», подумал живописец: «это мне по дороге; графу нужно, чтоб письмо было доставлено поскорее, занесу же его сам. На канале домы старые, с темными длинными корридорами, и мне приятно побывать в таком оригинальном лабиринте». Артур вышел в переднюю. Там камердинер разговаривал с Йоганном, слугою, которого велел отпустить граф.

– Это мне большое несчастие, говорил слуга: – в аттестате мало утешения: каждый скажет, что без причины граф не прогонит человека. А что ж я сделал? Какая за мною вина?

– Вины тебе никакой и не говорят. Но что ж делать? если господину не нравится бородавка на лице у слуги или его походка, ему не запретить отослать слугу, на то он господин. Что делать? так графу угодно.

– А мне терпеть нужду? Тяжело оставаться без места семейному человеку. А кто теперь меня возьмет? Скажут: если прогнали, так верно негодяй.

– Я не могу тебе пособить; остается тебе одно средство, да и то едва-ли поможет: попроси кого-нибудь из приятелей графа, чтоб замолвить за тебя слово.

Лакей вздохнул и, махнув рукой, ушел. На Артура тяжело подействовала эта сцена и он сошел с крыльца в неприятном расположении духа.

Через десять минут наемный экипаж привез его на канал и молодой человек пустился по темным лестницам дома, под № 8-м, отыскивать г-жу Беккер. Счастье помогло ему скоро найти ее: всего только двои дверей отворял он не-впопад, и получал грубый ответ «не здесь, дальше» от грязных женщин, кричавших на грязных ребятишек, возившихся по полу, и только два раза обдавало его из этих дверей душною, тяжелою атмосферой. Третья дверь была та, которой он искал, и вошедши в комнату, он увидел пожилую женщину, которая низко поклонилась ему, как человеку не бедному, судя по костюму. «Я вдова Беккер. Покорнейше прошу садиться».

– Не беспокойтесь, я только хочу передать вам письмо.

– Вероятно, вам рекомендовали мои услуги? сказала она, отвратительно улыбаясь.

– Нисколько. Вот вам письмо от графа Форбаха.

– Ах, очень-рада! Какой прекрасный молодой человек граф Форбах, милый, благородный молодой человек! Только суров в обращении, требователен; но мною всегда он оставался доволен, уверяю вас.

Эриксен с любопытством всматривался в её лицо, представлявшее странную смесь сладости, хитрости и корыстолюбия.

– Чем же я могу вам служить? повторяла старуха.

– Решительно ничем, отвечал с досадою живописец. Прочтите письмо, и вы сами увидите, я вовсе не желаю ваших услуг.

– Без очков я вблизи ничего не вижу, сказала старуха, опуская руку в карман, и вооружив нос очками, взяла письмо и, как опытная женщина, прежде всего взглянула на печать. Увидев странный вензель, она с изумлением сказала: – «Как? это от графа Форбаха, говорите вы? Печать знакомая, но только не графа Форбаха.»

– Не знаю, он мне отдал письмо с этою печатью.

– Дело очень-трудное; но печать такого рода, что я должна употребить тут все усилия, сказала старуха, прочитав письмо. – Он пишет, что не пожалеет денег; эта печать такое приказание, которое важнее всяких денег. Буду стараться из всех сил, только успеха трудно надеяться, дело совсем-невозможное. Но не могу ли я и вам…

– Я вам отдал письмо, прощайте же, сказал Артур, раздосадованный навязчивостью старухи, и пошел к двери. Несмотря на его нелюбезность, г-жа Беккер проводила его с улыбкою и поклонами.

«Это просто невозможное дело!» повторяла про-себя старуха, оставшись одна. А надобно постараться; против этой печати ничего не скажешь, хоть и знаешь, что труды пропадут понапрасну. С этой Кларою Штайгер никак не сговоришь, да и с отцом её, старым дураком, тоже. Чего, еще и забраться к ним трудно: догадаются, в двери не пустят. С какой же стороны подойти к ним, чтоб не догадались? Да, вот, ведь и позабыла: старуха Вундель – соседка их, ведь живет из дверей в двери, в одном этаже. Надобно будет зайти к ней: может-быть, и удастся познакомиться с глупыми этими нищими».

С досадою на себя, сел Артур в экипаж, которому велел подождать у ворот. «Я не предполагал, чтоб дело шло о вовлечении в бездну еще невинной жертвы» думал он. «Какие гнусные интриги и происки начнутся теперь! Зачем я передал это письмо? Но ведь завтра, все-равно, получила бы она его от почтальона. Да, гадкия дела делаются иногда на свете!»

Он велел ехать в Кирпичную Улицу и остановился у дома, где жил Штайгер. Артур шел к нему советоваться о рисунках для переводимого стариком романа. Но почему же он выбрал для своего посещения именно этот час, когда, по словам отца, Клара возвращается домой? У него был предлог: Штайгер говорил, что от двенадцати до часа отдыхает; потому, говорил себе Эриксен, я не могу выбрать другого времени, чтоб не помешать ему работать.

– Посмотрите-ка, какой гость идет к Штайгерам, сказала вдова Вундель дочерям, увидев Эриксена в полурастворенную дверь.

– Да ведь Клары нет дома, отвечала старшая дочь.

– Да ведь ты не то думаешь, глупая; видишь, какое у него солидное лицо. Такой человек не станет волочиться за танцовщицами. Вот сама услышишь, зачем он идет; а я уж вперед знаю: к старику Штайгеру он идет, требовать, чтоб тот расплатился ему по какому-нибудь долгу. А знаешь, ведь он должен опять здесь пройти.

– Я вынесу на лестницу книги, будто обметать пыль с них, тотчас же сказала догадливая старшая дочь.

– Ступай, ступай, только прежде причешись хорошенько, отвечала заботливая мать, видимо-довольная понятливостью дочери.

Артур вошел в комнаты, которые украшались присутствием любимой девушки, с твердым намерением видеть все в розовом свете; но тем не менее первая из этих комнат, где не нашел он ценного, показалась ему бедна; действительно, вся мебель её состояла из кровати старика и ветхого стула. Следующую комнату, где проводила целый день вся семья, мы уж видели, но вечером, и должны, к-сожалению, сказать, что дневной свет, тускло-проходивший через полузамерзшие окна, не открывал в ней новых красот. Одно только можно было заметить в похвалу темной комнаты: в ней было теперь теплее, нежели вчера, потому что маленькая сестра Клары варила в печи картофель, на который с апетитом посматривал малютка-брат. Сам Штайгер сидел, по обыкновению, за столом у окна и писал. Услышав шаги, он приподнял голову и радостно пожал руку гостю.

– Я сдержал свое обещание, как видите, сказал Эриксен: – и даже был бы у вас раньше, но хотел дать вам время обдумать, какие сцены мы должны выбрать для рисунков.

– Да, я уж составил список; просмотримте его; покорнейше прошу садиться. Выбор сцен сделать легко; трудно будет вам только, не имея пред глазами живых людей, создавать типы лиц, которые играют роль в романе.

– Вы думаете? сказал, улыбаясь, живописец: – но я вам скажу, что если черных негров здесь нет, то-есть множество людей, которые в своем роде тоже плантаторы и торговцы неграми. Например, хоть наш почтеннейший приятель, г. Блаффер. Знаете ли, хорошо было бы изобразить его на наших рисунках. Жаль только, что он не согласится.

– Да, это было бы недурно, сказал переводчик. – Но просмотрим список мест, которые мне показались заслуживающими рисунков.

Они начали говорить о деле, которое послужило Артуру предлогом для визита. Дети, сначала дичившиеся гостя, потому что не привыкли видеть посетителей, мало-помалу ободрились и, став за спиною отца, с любопытством рассматривали живописца с ног до головы; так прошло минут десять. Вдруг мальчик захлопал в ладоши и закричал: «Ах, вот и Клара идет! сейчас будем обедать!» Его сестра, будучи уж умнее, побежала на лестницу предупредить Клару, что у них сидит какой-то незнакомый гость.

Артур чувствовал, что его сердце забилось сильнее. Как она приймег его посещение? Не рассердится ли, что ослушался её? Ведь она говорила ему, что не хочет, чтоб он бывал у них в квартире. Но Эриксен надеялся, что уговорит ее извинить его непослушание.

– Как же зовут его? послышался за дверью голос Клары.

– Я не знаю, отвечала девочка.

Клара в изумлении остановилась на пороге, увидев Артура.

– Это моя старшая дочь, Клара, рекомендую; – сказал добродушный старик: – может-быть, вы ее уж и знаете: она танцует на театре.

Артур проговорил какие-то несовсем-связные слова и поклонился.

Девушка, возвращавшаяся с репетиции, разгоревшаяся от танцев, вспыхнувшая и смутившаяся от нечаянной встречи, была чудно-хороша.

– Клара, рекомендую тебе г. Эриксена, живописца, пользующагося общим уважением за свой прекрасный талант. Мы познакомились у Блаффера, который просил г. Эриксена иллюстрировать мой перевод и он зашел ко мне поговорить об этом деле.

Клара взглянула на живописца; он не мог решить: радости или огорчения было больше в глазах её. – Я очень-рада видеть вас у батюшки, г. Эриксен, сказала она: – ему так редко случается говорить с людьми, которые могут сочувствовать его понятиям, что для него, конечно, очень-приятно ваше посещение.

– Клара, кушанье готово, накрывайте на стол, давайте обедать! закричал неугомонный мальчик.

– Извините, г. Штайгер, что я задержал ваш обед, сказал Артур, взяв шляпу: – но я избрал этот час потому, что он посвящается вами отдыху.

– Я не смею предлагать вам разделить наш обед, потому что он… слишком прост, можно сказать скуден; но вы, вероятно, кушаете гораздо-позже, и не откажетесь хотя посидеть вместе с нами, пока мы обедаем, сказал старик.

Артур, конечно, согласился, потому что ему хотелось поговорить с Кларою. И это желание удалось после обеда. Мальчик, понявший из разговоров, что новый гость умеет рисовать картинки, начал требовать, чтоб он нарисовал ему змею. Молодой живописец с удовольствием взял карандаш, чтоб иметь предлог продолжать свой визит. Старик-отец через несколько минут задремал, утомленный утреннею работою. Клара должна была иногда подходить к окну, у которого сидел Артур, чтоб останавливать детей, которые могли беспокоить посетителя.

– Клара, вы недовольны тем, что я здесь? сказал Артур, заметив, что теперь может говорить свободно.

– Я знала, что это будет, отвечала Клара.

– Но вы думали, что это будет не так скоро. И я не нарушил бы вашего запрещения быть у вас; но я должен был посетить вашего батюшку по делу, о котором он говорил вам.

– Да, знакомство с вами уже начинает приносить мне огорчение. Мои подруги заметили, что вы иногда дожидаетесь меня на театральном подъезде, когда мы садимся в карету после спектакля, и жестоко смеются надо мною, даже обижают меня; ведь за мною этого прежде не замечали; я держала себя так, чтоб нельзя было подумать ничего такого. Теперь говорят, что я притворщица, что я хуже всех. Да, вижу я, начинает сбываться то, что предсказывал мне наш лакей. Он товарищ батюшки по школе, и любит меня. Когда он однажды заметил вас, он привез меня домой последнюю, высадив по домам всех; отослал карету, остался со мною на лестнице и долго, долго говорил мне, что из этого будет. Да, он говорил правду: вот уж его слова сбываются. «Сначала» говорил он, «вы будете поджидать меня на улице, и не так часто, потом чаще, и наконец каждый день». Это так и было. «Потом» говорил он, «вы под каким-нибудь предлогом проникнете в нашу квартиру – и потом… потом я буду много плакать, вечно плакать». Боже мой, защити меня!

И, закрыв лицо руками, бедная девушка ушла в другую комнату и долго плакала. Артур, взволнованный словами её, в которых так много было правды, задумчиво опустил голову на стол, и малютка, брат Клары, пользуясь тем, что гость выпустил из-под руки бумагу, схватил этот лист с огромною, страшною змеею и начал кричать и прыгать от восторга, что ему нарисовали такую славную змею. Отец проснулся на этот шум, и должен был любоваться на удивительную змею.

Живописец, простился с добродушным стариком и, сходя по лестнице, думал: «При первом же посещении – заставить плакать и нарисовать змею – дурные предвещания! Впрочем, что за вздор, можно ли быть так суеверну?»

А пока Артур сидел у Штайгера, девица Эмилия Вундель долго занималась на лестнице выбиванием платья и книг, но молодой человек не являлся на лестнице. Наконец пришла домой Клара, и тогда девица Эмилия покинула свою позицию и, хлопнув дверью, проворчала: «Ну, да! жди вот! Известная история! А старая дура (это относилось к заботливой матери) выдумала, что не к ней, а к её отцу! Ну, Клара, хороша же ты! Я, признаюсь, всегда от тебя этого ожидала. Сначала все делала потихоньку, а теперь бросила всякий стыд! Да и чего ждать от танцовщицы?»

 

III. Репетиция живых картин

Г. Эриксен, отец Артура, разослал от имени своего и своей супруги к избранным знакомым приглашения участвовать в живых картинах. В кругу этих знакомых целую неделю господствовало невообразимое волнение. «Получу я приглашение, или нет?» твердили про-себя десятки более или менее прекрасных (по собственному мнению) девиц. «Неужели они осмелятся не пригласить моих дочерей?» твердили про-себя десятки более или менее почтенных (по общему мнению) дам. В городе давно уж не было живых картин; г-жа Эриксен восстановляла это прекрасное изобретение, и общее желание получить приглашение свидетельствовало, что она угадала дух и потребности современного человечества и, подобно всем людям, угадывающим эти потребности, необыкновенно возвеличилась в глазах общества. Сколько визитов было сделано ей в-течение недели, предшествовавшей окончательному составлению списка приглашаемых! Сколько отцов и братьев являлось, по приказанию матерей, жен и дочерей, в её ложе! Она испила полную чашу торжеств.

Только Артур иногда возмущал ее своими замечаниями, что нельзя давать роли в живых картинах дочери такого-то важного сановника, потому что она очень-дурна; и надобно пригласить к участию дочь такого-то, далеко не столь важного чиновника, потому что она – диво античной красоты. Но эти безразсудные мнения были без жалости отвергаемы. Важна была уж и та уступка, что г-жа Эриксен согласилась взять костюмы из театра. Впрочем, необходимость этой уступки была вынуждена желанием пригласить дочерей какой-то необыкновенно-скупой дамы, которая прямо сказала, что не может тратиться на костюмы.

Вот настал и день первой репетиции. В зале были сделаны нужные приготовления. Хозяйка важно сидела на софе; вокруг неё собралась вся семья, кроме мужа, который сказал, что ему некогда: его сердце не лежало к великосветским затеям жены, которая не считала нужным обращать внимание на его предразсудки.

Все молчали; только в стороне Альфонс вполголоса жаловался, по обыкновению, Артуру на свою жену, которая не хочет заниматься ни хозяйством, ни детьми.

Репетиция была назначена в три часа. Теперь была уж половина третьего. Вошел слуга и подал хозяйке два письма. Г-жа Эриксен, прочитав одно, передала Артуру. Записка эта была следующего содержания:

«Любезная madame Erichsen! Вы знали, какое удовольствие доставило моим дочерям ваше доброе приглашение участвовать в живых картинах, и для меня было чрезвычайно-трудно решиться отклонить это предложение, делающее мне столько чести. Я не сомневаюсь, что, при участии в этих картинах таких прекрасных особ, как супруга доктора Больца, вам будет легко заместить роли, предназначавшиеся моим дочерям, которые незнакомы и не будут знакомы с г-жею Больц, потому и не могут являться перед обществом вместе с этою прекрасною особою. Это, конечно, нисколько не может поколебать дружбы, которую всегда питала к вам ваша

Альбертина Вассер.»

– Ты жестоко огорчаешь меня, Артур, сказала мать: – я никак не воображала, что ты пошлешь приглашение докторше.

– Почему ж, матушка? Без неё наши картины лишились бы лучшего украшения. её черты так правильны и выразительны, она так грациозна…

– Но ты видишь, что наделал твой необдуманный поступок.

– Но, матушка, г-жа Больц бывает у вас, вы также бываете у неё с визитами: почему ж нельзя было пригласить ее?

– Артур! неужели ты не понимаешь, что она только терпима в нашем обществе, но не принадлежит к нему? Какая дама, какая девица из высшего общества согласится являться вместе с докторшею Больц, как бы с равною себе? Ты непростительнейшим образом нарушил приличия света. Я не знаю, что мне теперь делать. Ты убиваешь меня, Артур!

– Матушка, г-жа Больц приедет через несколько минут…

– Я не хочу делать скандала; она не получит отказа. Но ты должен устроить так, чтоб она участвовала только в одной или двух сценах с людьми из того же круга, к которому принадлежит. Эти сцены потом будут исключены из окончательной программы, по излишеству. Не противоречь, Артур, иначе невозможно. Ты сам виноват, да, ты много виноват передо мною. Теперь, Альфонс, прошу вас прочитать эту записку, продолжала мать семейства, передавая другое письмо зятю.

Альфонс, пожимая плечами, прочитал:

«Милая Шарлотта! мы получили твое приглашение, но не можем принять его; твой зять, Альфонс, имел неприятность с моим сыном, и хотя мой сын был совершенно-прав, Альфонс не хотел признаться в этом. Мне очень-жаль, что я должна писать это тебе…

Луиза Н.»

Преданная тебе по-прежнему

– Я вам скажу, матушка, в чем дело. С неделю назад, на одном бале сын вашей приятельницы, протанцовав с Марианною две кадрили под-ряд, ангажировал ее на третью. Я сказал ему, что это не принято в свете и может обратить внимание всех. Он рассердился…

– И сказал очень-дерзко, что подозревать могут только женщину, которая сама подает причины к подозрениям, прибавил старший брат жены Альфонси, Эдуард. – Это нагло с его стороны, а между-тем Марианна продолжала говорить с ним, хотя знала, как он отвечал её мужу.

– Не прикажете ли мне ссориться со всеми, кто не нравится моему мужу? сказала Марианна. – Матушка не позволит никому тиранить меня.

Семейная сцена начиналась, как видим, довольно-грозным образом. Но какую удивительную власть имеют над собою благовоспитанные люди! лакей доложил о приезде одного из приглашенных на репетицию семейств – и лица всех приняли самое мирное, светлое, любезное выражение. Мать раздвинула брови, предвещавшие жаркую битву с Альфонсом за обиженную дочь; дочь нежно склонилась к матери и устремила на мужа взгляд, какого требуют от нежной жены приличия света; Альфонс сел подле неё и обнял рукою её талью; Эдуард и его жена расположились соответственно общему тону картины, и когда вошли приехавшие гости, семейство Эриксенов представляло восхитительную «живую картину» домашнего тихого, невозмутительного счастья.

Зала быстро наполнилась приглашенными. Репетиция началась. Много было довольных своими ролями, были и недовольные, но вообще дело шло благополучно, пока не дошло до последней и главной картины – винтергальтерова «Декамерона». Все роли были розданы Артуром так, как назначила мать; в одном только не мог победить своих художественных требований молодой живописец: он хотел, чтоб «царицею» в этой превосходной картине была действительно красавица, и, разместив всех остальных девиц и дам, которым были назначены роли в «Декамероне», взял за руку докторшу Больц и посадил ее на кресла, поставленные для «царицы Декамерона». Шопот пронесся между всеми присутствующими; многие из участвовавших в «Декамероне» важных дам сделали гримасы; две мама́, строго-соблюдавшие законы приличия, шепнули своим чахлым дочерям, чтоб они пожаловались на трудность поз, назначенных им, и оставили свои места. Артур это предвидел и попросил других, более-красивых, девиц занять покинутые места. Картина была арранжирована действительно-очаровательно, и все, кто не считал себя обиженным, предвещали ей величайший успех. Но обиженные предпочтением какой-то докторши их дочерям или им самим, были жестоко скандализированы и почти вслух всем высказывали свое неудовольствие.

Наконец все разъехались, уверяя хозяйку дома, что вечер будет для неё величайшим торжеством и что они в восторге от удивительного вкуса, с которым выбраны и арранжированы картины.

Но эти похвалы, у одних искренния, у других, обидевшихся честью, предназначенною для простой докторши, не могли заставить хозяйку забыть о скандале, какой наделала роль этой докторши в «Декамероне», и, когда гости разъехались, она заперлась в своем будуаре, чтоб подумать, нет ли какой-нибудь возможности поправить это дело.

 

IV. Лисья Нора

Мы уж упоминали о мрачном и живописном доме, в котором помещалась гостинница «Лисья Нора». Квартал, к которому принадлежал этот дом, был одним из самых старых в городе и находился вблизи главного рынка. Домы его стояли когда-то отдельно друг от друга, но мало-помалу соединились в одну громадную массу различными пристройками. По мере надобности были в них устроиваемы различные корридоры, надстроивались целые этажи, пробивались стены, закладывались прежние входы и двери – все это без всякого плана и порядка, так-что из квартала образовался наконец истинный лабиринт, найти дорогу в котором мог только человек очень к нему привыкший; кто же не был постоянным посетителем этих перепутавшихся дворов, лестниц и корридоров, заблуждался в них. За-то людям привыкшим представляли они легкую возможность скрываться от всяких поисков и преследований. Полиция строго наблюдала за этим опасным кварталом; но сами полицейские говорили, что поиски их почти всегда бывают бесполезны, потому что квартал имеет несколько тайных входов, через которые можно выпускать людей и уносить вещи, когда бывает в том надобность. Средоточием всего квартала была огромная гостинница «Лисья Нора», название которой перешло и на весь квартал.

Мы войдем в буфет этой гостинницы – обширную комнату, которая отделяется от входа с улицы длинным корридором. За прилавком сидит старуха, исправляющая должность и буфетчицы и, вместе, швейцара. Подле того места, где стоит её стул, висят из стены несколько шнурков; иные из них проведены просто к колокольчикам в кухню и служительские комнаты; назначение других важнее. Так, между-прочим, стоит только дернуть за один шнурок – и замкнется кран в главной газовой трубе, через несколько секунд все газовые рожки в доме погаснут, и тогда, пусть полиция ищет в темноте, кого ей угодно и что ей угодно.

За одним из длинных столов сидели в буфете четыре человека. Трое жарко разговаривали между собою, а четвертый, высокий мужчина лет тридцати, сидевший несколько поодаль от них, дремал, прислонясь головою к стене. Костюм его мало говорил в его пользу: серая куртка была затаскана; подошвы на сапогах едва держались; но черты лица его были правильны, черные волоса и густая черная борода заботливо причесаны.

Из трех разговаривавших один, рыжеволосый, облокотившийся на стол обеими руками, был одет бедно, но чисто; его грубое лицо было не лишено приятности. Другой, с претензиями на изящество в одежде и манерах, был худощав и с тонкими чертами лица. Он, откинувшись к спинке скамьи, курил сигару и искусно выпускал её дым правильными струями. У третьего, одетого лучше всех, в богатой ливрее, выражение лица было чрезвычайно-неприятно; беспрестанно приглаживая рукою взъерошенные волосы, он что-то рассказывал своим собеседникам, совершенно перегнувшись над столом.

За другим столом, невдалеке от этих мужчин, сидели две женщины; одна, лет тридцати, полная брюнетка с наглым лицом, была арфистка; другая, лет около двадцати, блондинка, застенчивая и робкая, держала на коленях гитару. Обе они только-что кончили обед и тарелки с остатками супа стояли еще перед ними на столе.

Мужчина в ливрее, допив стакан, закричал буфетчице:

– Ну, старуха, давай еще вина!

– Прежде давай деньги, отвечала старуха, не вставая.

– Деньги? сказал он с натянутым смехом: – да у меня больше нет; давай в кредит.

– Какой тебе кредит, ты и так уж много задолжал.

– Ах ты старая ведьма! да я тебя…

– Послушай, не заводи драки; ведь твои дела несовсем-хороши: следствие об убитом старике не кончилось, еще можешь попасться, сказал куривший сигару.

– Не боюсь я! отвечал лакей, однако ж, тотчас же переменив тон, прибавил: – ну, старуха, не хочешь давать в кредит, возьми в залог часы.

Он пошел к прилавку и мимоходом, нагнувшись, хотел поцеловать младшую из девушек. Она едва могла оттолкнуть его руку и шепнула своей подруге: «Уйдем отсюда скорее, Нанетта, они обидят нас».

– Есть у тебя деньги? спросила старшая.

– Еще остается два гульдена.

– Так можно взять здесь комнату.

С этими словами брюнетка подошла к старухе и что-то сказала ей. Старуха подала Нанетте ключ и свечку. Взяв арфу и гитару, девушки пошли сначала по корридору, потом по лестнице вниз, потом по другому корридору и наконец дошли до своего нумера, довольно-большой комнаты, единственною мебелью которой была кровать с тюфяком, без простыни, и два-три стула.

– Неслишком-уютно, сказала старшая из девушек: – но мне такие помещения не в диковинку. А тебе?

– Здесь страшно, отвечала блондинка: – я никогда не ночевала в таких пустых комнатах.

– Милая моя, со мною, пожалуйста, не жеманься, притворяться передо мною ненужно, я девушка простая, не взыскательная. И вот тебе доказательство: я тебя не допрашивала, как и зачем ты попала ко мне и отчего ты так дрожала.

– Вы меня спасли, благодарю вас. Но безопасны ли мы здесь?

– Безопасны ли? это смотря по тому, о каких опасностях ты говоришь. Скажи же мне, кто ты такая? Ведь ты еще ничего не сказывала мне. Я тебе дала гитару и взяла тебя с собою, потому что жаль было тебя. Ты вся дрожала и умоляла дать тебе приют. Верно, ты бежала откуда-нибудь?

– Бежала, отвечала младшая девушка смущенным голосом.

– Ты, кажется, прозябла? ты дрожишь? Приляг на постель, прикройся, и когда согреешься, тогда и рассказывай.

– Как же мы запрем дверь? замка нет, боязливо сказала младшая девушка.

– В этих комнатах нет замков и запираться нельзя.

– Боже мой, как это страшно!

– Страшно или нет, нечего делать, ложись, отвечала Нанетта и, накрыв свою подругу толстым и грязным одеялом, придвинула к постели свой стул так, что могла положить голову на подушку. – Ну, рассказывай же, какими судьбами попала ты в пустой сарай, где я вчера ночевала?

– Я прибежала туда из соседнего городка Наумбурга. Я осталась сиротою по десятому году и жила у тетки, которая выучила меня шить и стряпать кушанье, так-что на шестнадцатом году я могла поступить в няньки к одному купцу, у которого была жена, уж немолодая, и маленькая дочь.

– Не очень же предусмотрительна была твоя тетка, заметила слушательница.

– Но ведь он во всем городе пользовался славою человека самых строгих правил.

– Такие-то лицемеры бывают часто самыми гадкими людьми.

– Да, он был дурной человек; но я этого не понимала и долго не догадывалась, чего он от меня хочет. Я очень любила его маленькую дочку и он всегда любовался, как я за нею ухаживала. Жена у него была больная и каждое лето ездила на воды…

– Значит, когда пришло лето, ты осталась одна с ним в доме?

– Да. Сначала я не понимала, какие у него мысли. Теперь я вижу, что он давно имел на уме что-то недоброе. На другой вечер после того, как жена уехала, он вошел ко мне в комнату…

– Ну, дальше хоть и не рассказывай: история известная. Где ж, в-самом-деле, такой слабой девушке, как ты, противиться…

– Нет, я прогнала его; но он, уходя, сказал, что дает мне полчаса времени на размышление; что если через полчаса моя дверь не отворится для него, то мне будет плохо. Я молилась всю ночь. Поутру он не показал мне и виду, что помнит о вчерашнем. Я повела гулять его дочь. А когда воротилась, он с кухаркою был уж в моей комнате, заставил меня отпереть мой сундук, и там нашлось множество вещей, которые были не мои и которых я туда не клала. Он сказал, что прогоняет меня из дому, как воровку.

Брюнетка, пристально посмотрев на девушку, задумчиво проговорила:

– Ну да, ты не лжешь. С моею сестрою было почти то же самое, или еще хуже: он пригрозил ей полицией, тюрьмою – и бедняжка покорилась ему.

– Он сказал мне, что не хочет подвергать меня позору и велел мне уйти из города, потому что, когда узнает полиция, то меня накажут за воровство. Я пошла из города, как сумасшедшая, не знала куда мне деться, и все шла целый день, пока вошла, чтоб хоть немного отдохнуть, в тот сарай, где была ты.

– В твоей истории нет ничего особенного; такие вещи случаются нередко. Надобно и мне рассказать тебе свои приключения, сказала арфистка. – Когда умер батюшка, нас осталось четыре сестры; пятую, о которой я уж говорила, не считаю: она была тогда пристроена, хоть после и умерла чуть не на улице. Мы все четыре были девушки красивые; я с той поры совсем переменилась, стало быть, могу сказать это без хвастовства. Мы пришли к тётке советоваться, как нам быть. Она говорит: «Работайте, без хлеба не будете, только держите себя честно». Я поступила к фабриканту. Скоро до меня дошли о нем дурные слухи и я приготовилась дать отпор. И правду сказать, он съел от меня две пощечины; только, разумеется, мне после этого не приходилось оставаться на фабрике. Что ж ты думаешь, сначала мне показалось, будто все к-лучшему; нашелся добрый человек, который сказал, что у меня хороший голос и что я могу определиться в хористки на театр. Надобно тебе сказать, что петь я немного умела. Я определилась. Только, через месяц я узнала, что и здесь то же самое, что на фабрике. Долго я боролась, наконец выбилась из сил и стала не лучше других. Затем содержатель театра обанкрутился, и мы все остались ни при чем. Жалованье за два месяца было нам не уплачено. Я взяла в уплату арфу – и вот промышляю, как видишь; теперь я ко всему привыкла, кажется, и живу весело. А все-таки иной раз куда-как тяжело бывает! Да и умереть прийдется где-нибудь под забором.

Обе девушки долго молчали, думая каждая о своем.

– Что ж мне теперь делать? сказала с отчаянием младшая.

– Ты говоришь, что ты честная девушка; в таком случае, решительно не знаю; разве только одно: оставайся со мною и броди по улицам и трактирам; я тебя выучу брать на гитаре несколько аккордов, выучу петь три-четыре романса и ты будешь помогать мне; а если ты отстанешь от меня, то попадешь на самую дурную дорогу. Ты на меня что-то странно поглядела. Тебе, верно, кажется, что хуже той дороги, по которой я иду, и не бывает? Ошибаешься, моя милая. То ли еще бывает на свете, когда девушка остается одна, без всякой защиты. Я тебе зла не желаю, а иной раз могу и защитить. Так оставайся же со мною, чтоб не было тебе хуже. А потом, когда поосмотримся, можно будет что-нибудь придумать; а теперь пора спать.

Она кое-как улеглась подле своей подруги и скоро заснула. Но робкая блондинка не могла принудить себя сомкнуть глаза: её запуганному воображению представлялись всевозможные ужасы и время показалось ей бесконечно-длинно. Но вот бьют часы. Только десять; Боже, ночь только еще начинается! Что будет со мною в этой комнате, без замка, в доме, наполненном людьми, непривыкшими церемониться? думала она. В корридоре послышались тихие шаги. Тут молодая девушка не могла победить своего трепета и разбудила подругу:

– Слушай, к нам кто-то крадется! шепнула она.

– Это женские шаги, отвечала равнодушным тоном арфистка, прислушавшись: – ничего, не бойся.

Дверь заскрипела на ржавых петлях и полоса света озарила комнату.

– Нанетта, ты здесь? спросил охриплый голос.

– Ах, это ты! отвечала арфистка. – Не бойся, это старуха буфетчица, шепнула она девушке. – Ну, зачем ты пожаловала к нам? продолжала она, обращаясь к старухе.

– Он сам здесь и хочет поговорить с твоею подругою.

– Что ты, старуха, с ума сошла? изумленным голосом сказала арфистка: – моя подруга только с нынешнего дня в этом городе и никто здесь её не знает.

– Ну, видно, он знает, холодно отвечала старуха. – Одевайся же, красавица, да иди со мною.

– Кто это зовет меня и что со мною будет? Я боюсь; спаси меня! шептала блондинка.

– Кто он – узнаешь сама, когда будет нужно; ослушаться его невозможно. Иди скорее. Увидишь, что и бояться нечего, если ни в чем не виновата перед ним; а если виновата, от него не уйдешь. Ступай же за старухою. Арфистка оправила волоса и платье своей подруги, и почти насильно вывела ее за руку в корридор.

Колени несчастной девушки дрожали; она часто должна была опираться об стену, чтоб не упасть; старуха поминутно останавливалась, дожидаясь её.

– Не бойся, милая, твердила она: – верно, ничего дурного он тебе не сделает; ведь ты первый раз в нашем доме, ни с кем не знакома?

– Ни с кем, ни с кем, повторяла девушка.

– Ну, так нечего и бояться. Только уж решительно не понимаю, зачем ты ему понадобилась.

Долго шли они, то спускаясь, то поднимаясь по лестницам, из одного корридора в другой, перешли через двор, потом опять поднялись по лестнице, прошли через корридор и наконец остановились перед дверью. Старуха постучала три раза. Дверь в тот же миг отворилась и старуха втолкнула девушку в ярко-освещенную комнату, оставшись сама в корридоре.

Высокий мужчина, ходивший взад и вперед по комнате, указал девушке стул, потом сложил руки на груди и начал снова прохаживаться, не обращая на нее никакого внимания.

Тот, для свидания с которым была призвана девушка, занят был другою сценою, в другой комнате, которая отделялась от первой темным кабинетом.

Эта вторая комната, огромная и высокая, была очень-чиста и довольно-хорошо меблирована. Окна и двери её все были закрыты занавесами, которые спускались от позолоченного карниза до самого пола. В одном углу был огромный камин, в котором пылали дрова. Подле него стоял старинный дубовый стол, украшенный резьбою; у стола старинные большие кресла. Насупротив стола толпились сильные, крепкие люди и в кругу их стоял тот лакей, которого мы видели в буфете. Он был бледен и корчился от страха.

Глаза всех были неподвижно устремлены к столу, за которым, опершись на спинку кресла, стоял молодой, стройный человек довольно-высокого роста; его гибкие, мускулистые члены изобличали чрезвычайную физическую силу; он был в охотничьем костюме и его сапоги с длинными шпорами, забрызганные грязью, показывали, что он прискакал сюда верхом и издалека. За поясом у него висел кинжал в богатой оправе. Лицо этого человека было правильно и приятно, но смугло, как у цыгана, длинные волосы черны, как смоль, и странную противоположность этому составляли его голубые глаза. Одна рука его, как мы сказали, опиралась на спинку кресла, другая играла рукояткою кинжала.

– Я не люблю осуждать, не выслушав оправданья. Говори же, что можешь сказать в извинение себе? Или пусть говорит каждый из вас, кто может чем-нибудь извинить его, произнес он своим звучным и приятным голосом.

Лакей сделал только несколько движений челюстями, как-бы давился словами или икал, и робко озирался на окружавших, которые отворачивались от него.

– Говори же сам, если не хотят другие.

– Что я могу сказать? произнес, наконец, жалким голосом лакей: – если я виноват в смерти старика, который не мешал нам, то накажите, но пожалейте меня хоть сколько-нибудь.

– Если ты хочешь пощады, сказал молодой человек: – так будь же прямодушен; как ты ни подл, я пощажу тебя, если ты сознаешься в том, чем еще провинился перед нами.

– Чем же я провинился еще? Лопни мои глаза, провались я на месте, если я чем виноват перед вами.

– Не лги, говори все, в чем виноват, или тебе будет дурно, повторил строгим голосом молодой человек.

– Чего вы от меня требуете? Я ничего не знаю.

– Ничего не знаешь?

– Ничего.

– Так буду же говорить я за тебя. Помните ли все вы, здесь присутствующие, что я вам уже давно говорил об этом человеке? Вы упросили меня, иначе его не было бы на свете полгода назад. Припомните ж это. Сознаешься ли хоть теперь? продолжал он, обращаясь к лакею и смягчая голос.

– Не в чем сознаваться мне.

– Так я должен говорить за тебя. Я случайно узнал, что этот человек был у директора полиции.

Эти слова подействовали и на обвиненного и на всех присутствовавших, как удар грома. Они все встрепенулись; он затрясся еще более прежнего и посинел.

– Да, он был у директора полиции, объявил ему, что знает шайку опасных людей и предлагал открыть их приюты, если ему дадут две тысячи гульденов; но директор, вы знаете, человек умный, почел его слова неправдоподобными и велел ему предоставить доказательства. Видите, я забочусь о вас, потому что узнал его проделку в тот же день. Ваша жизнь висела на волоске – только ваша, потому что я безопасен: ведь я не существую в вашем кругу, являюсь только изредка, случайно, чтоб награждать и наказывать. Да, вы были в опасности; потому что секретарь директора не был так беспечен, как его почтенный начальник, и велел полицейскому агенту наблюдать за донощиком и людьми, с которыми он видится. Но я навел его на другие следы, и он теперь следит за людьми неприкосновенными к нашим делам. – Что, правду я сказал? сознаешься теперь?

– Это ошибка! Пощадите меня, я этого не делал, вы ошиблись.

Вместо ответа, молодой человек вынул из кармана лист бумаги, развернул его и спокойно сказал: «Эта бумага тебе знакома?» Лакей опустил голову.

– Взгляните, его ли рукою это писано, продолжал он, отдавая бумагу другим.

– Да, его рука, сказали все.

– Вы помните, как наказываются подобные люди. Возьмите ж его.

Напрасны были крики, рыдания, сопротивление осужденного: его вывели в дверь, противоположную той, за которою была комната, где дожидалась решения свой участи блондинка. Все ушли. В комнате остался только молодой человек. Через минуту был введен к нему другой из виденных нами в буфете гостей, черноволосый мужчина с добродушным и красивым лицом.

– Что скажешь, Йозеф? Попал в беду? Я тебе всегда говорил, что горячность – твой враг. Как же можно, сейчас за ружье да и стрелять?

– Что ж было делать? Он сам был виноват. Ведь я любил жену. Определился я к нему лесовщиком, хотел бросить все эти дела, жить честным трудом, и жил, благодаря вашей милости: вы мне и на обзаведение дали и сами меня одобрили, когда увидели, что я в-самом-деле честно жить хочу. Да стал он меня посылать в другие участки; по целым неделям я жены не видал. А тут слухи до меня дошли… Раз иду домой, и сам увидел: выходит он из моей избы. Как тут удержал? Ружье было заряжено… ну, я и выстрелил. Разумеется, промаху не дал. Теперь опять негде мне искать убежища, кроме как у вас.

– Твое дело устроено. Ты показан уехавшим в Америку. Вот тебе новый паспорт, теперь ты совершенно-другое лицо: Франц Карнер; место тебе также приискано. Ступай с этим письмом к барону Бранду, он тебя рекомендовал уже молодому графу Форбаху.

– Благодарю вас. Какие же мои обязанности?

– Ты должен присматриваться ко всему и доносить обо всем. Но в-особенности должен ты подружиться с прислугою в доме старого графа и разузнавать, что там делается. Прощай. Завтра рано поутру приготовить приличное платье для него! продолжал молодой человек, обернувшись к дверям в соседнюю комнату. – Позовите сюда девушку, которая дожидается в зале.

Черноволосый человек вышел и была введена девушка, все еще бледная и не совсем-оправившаяся от испуга.

– Подойди сюда, не бойся ничего, ласково сказал молодой человек. Отвечай на мои вопросы. Правда ли, что ты только нынче встретилась с арфисткою, и прежде не бывала никогда в этом городе? Правда ли, что ты убежала из города, где жила, потому что была уличена в краже?

– Все правда; но я не воровка; меня обвинили несправедливо.

– Знаю; ко все-равно, ты осталась без приюта, без куска хлеба. У тебя только и покровителей, что арфистка Нанетта. Нравится тебе её судьба? А если ты останешься с нею, будешь делать то же, что она.

Бедная девушка зарыдала.

– Если тебе тяжело и подумать об этом, тебе помогут: определят тебя в хорошее, богатое семейство, с порядочным жалованьем. Ведь ты умеешь говорить по-французски? Тебя определят горничною к знатной даме. Завтра тебе дадут хорошее платье, адрес этой дамы и записку о том, что от тебя требуется. В этой записке будет сказано, под каким именем ты должна к ней явиться, потому что прежнее твое имя замарано этой историей о воровстве. Там будет также означено, в какой дом и к какому господину должна ты являться каждую неделю, чтоб отвечать на его вопросы, например о том, где бывает твоя новая госпожа, с кем ведет переписку, кто бывает у ней, и тому подобное. Этот господин будет иногда давать тебе поручения: ты их должна выполнять. Согласна?

Бедная девушка вздохнула и ничего не отвечала.

– Эти условия тебе тяжелы? Но услуг даром никто не оказывает. Для тебя делают много, от тебя требуют пустяков. Но главное, тебе остается один выбор: или принять мои условия, или жить с арфисткою и разделять её жалкую судьбу. Говори же, что ты выбираешь? Хочешь возвратиться к арфистке?

– О, нет, нет!

– Значит, согласна на мои условия. Иди же в эту дверь, там найдешь ты женщину, которая даст тебе на ночь хорошую и безопасную комнату, а завтра поутру оденет тебя и ты отправишься по этому адресу.

Девушка ушла. Молодой человек надел плащ и шляпу с широкими полями, придавил пружину в стене у камина и скрылся в растворившуюся дверь.

 

V. Бухгалтер

В доме книгопродавца Блаффера, кроме прилично-убранных комнат первого этажа, где помещался магазин и жил сам хозяин, было еще несколько комнат во втором этаже. Одну из них занимал бухгалтер, другую – мальчик, служивший при магазине, третью – недавно-нанятая кухарка.

Бухгалтер лежал в своей комнате на диване, закинув руки под голову. Он, казалось, был в раздраженном состоянии духа, мрачно смотрел в потолок и угрюмо молчал, куря папиросу. Мальчик сидел подле него, уныло повесив нос.

– Стало-быть, все кончено, г. Бейль? сказал он, после долгой паузы.

– Тебе тут мало убытку, юноша, отвечал Бейль: – на мое место скоро сыщется новый конторщик, который, пожалуй, будет к тебе ласковей, нежели я.

– Ласковей он, положим, будет, но не будет меня так любить, как вы. Да скажите, что такое случилось между вами и хозяином?

– Как бы тебе растолковать это, птенец? Ведь ты глуп, ничего не понимаешь. Однако здесь жарко, перейдем в другую комнату, я тебе постараюсь рассказать пояснее.

– Так идти в мою комнату?

– Нет, в другую.

– Где жила моя сестра?

– Ну да, вот какой умница: сообразил!

С этими словами Бейль привстал и поправил нагоревшую свечу. Он стоял лицом к свету, и теперь было видно, как бледно и изнурено было лпцо его. Черные длинные волосы, о которых всегда так заботился Бейль, в беспорядке нависли на глаза его, горевшие лихорадочным блеском.

– Ну, идем же, сказал он мальчику.

Они перешли в соседнюю комнату, почти совершепно-пустую. Бейль сел на ящик для упаковки книг, мальчик стал подле него, пристально смотря ему в глаза и дожидаясь рассказа.

– Боже мой! Ведь надобно же человеку родиться таким дураком! сердито проговорил Бейль: – ну можно ли так привязаться к девушке, которая не хочет и глядеть на глупца! Да этому и верить нельзя.

– Нет, я этому верю, робко сказал мальчик.

– Ну, чему же ты веришь, юноша?

– Тому, что вы любите сестру мою.

– Да что толку в моей любви? Хозяин велел смазливой девушке перейти жить вниз; он, видишь ли, хочет доставить ей безбедную жизнь – понял? А глупец, например, хоть бы я, который только тем и жил, что любовался на эту девушку, думал как бы жениться на ней, этот глупец осмеливается заметить, что нехорошо так поступать с бедною девушкою. Ну, конечно, ему велят убираться из дома, куда сам знает. Ну, понял, Август? Да, чувствую теперь, что с ума сойти не трудная штука!

– Вы говорите ужасно-сердито, сказал Август.

– Не понял, так погоди, птенец, все поймешь, когда присмотришься к тому, что делается на свете.

Бейль замолчал, погрузившись в глубокое, тяжелое раздумье.

– Послушай, Август, сказал он наконец тихо, без всякого оттенка всегдашней насмешки в голосе: – я хотел уйти отсюда завтра поутру; но теперь чувствую, что не могу ночевать с нею и с ним под одною кровлею. Я сейчас ухожу отсюда.

– Куда ж вы пойдете в такую темную ночь?

– Не беспокойся: я найду себе убежище от всяких неприятностей.

– Да неужели в-самом-деле вы уйдете сейчас? Ведь уж ночь и, посмотрите, какая темная.

– Нужды нет. Отправляюсь я без долгих сборов, как видишь. Богатства мои остаются здесь: наследуй их, птенец. Жаль только, что наследство неслишком-велико: две пары старых сапогов да поношеное белье. Были у меня часы, да заложены; если наберешь денег, выкупи их; а вот, пожалуйста, передай сестре – пусть носит на намять обо мне. Ну, прости же, мой милый. Ведь я тебя в-самом-деле любил: ты похож на нее. Обними меня, поцалуй и прости.

Он поцеловал в лоб мальчика, испуганного странными его словами, и пошел вниз по лестнице.

Все в доме было тихо. Но едва дошел Бейль до половины лестницы, как остановился и прижался к стене, увидев свет в корридоре нижнего этажа. Блаффер, с свечою в руках, возвращался в свою комнату. Его длинное худощавое лицо улыбалось. Когда дверь комнаты, в которой была спальня книгопродавца, затворилась за ним, Бейль осторожно сошел вниз и неслышными шагами пробрался к комнате, из которой вышел хозяин: туда, как знал Бейль, была переведена Мари, сестра Августа. Девушка сидела и плакала, закрыв лицо руками.

– Так, я знал, что вы здесь, тихо сказал Бейль.

– Не упрекайте меня, рыдая сказала она.

– Разве негде было уж искать убежища?

– Я давно искала себе места, но где найти? Кто возьмет служанку без рекомендации?

– А по-моему, можно было бы найти убежище от его преследований.

– Где же?

– Не дальше, как в канале. А если ты боялась одна искать этого убежища, я был бы тебе товарищем. Одно только пожатие руки твоей в последнюю минуту – и я был бы счастлив, умирая вместе с тобою. Но, поздно теперь говорить об этом. Я пришел проститься с вами, Мари. Простите же, Мари; дай Бог, чтоб ваша участь была счастливее, нежели была до сих пор. В последний раз дайте мне вашу руку, и он схватил и осыпал поцалуями руку её. – Простите; вспоминайте иногда обо мне. В вас было все мое счастье; оно погибло. Простите же, простите, Мари….

И он поспешными шагами ушел. Она упала на постель, рыдая.

Через две минуты молодой человек стоял уж у канала. Место это было пустынно, особенно теперь, в темную, холодную ночь. Он оперся о решетку канала и устремил глаза в глубину, где плескала вода о камни набережной, и тихо звали его к себе плещущие волны, обещая покой и отдых… Вся прошедшая жизнь припомнилась ему в последний час… Грустна и тяжела была эта жизнь, да пора расстаться с нею… Он оглянулся, чтоб проститься с миром.

В двух шагах от себя увидел он изумленными глазами человеческую фигуру, которая пристально смотрела на него. Он невольно содрогнулся.

– Долго вы заставляете ждать! насмешливо сказала эта фигура: – я жду: как-то броситесь в воду.

– Кто вы? Зачем вы здесь? проговорил смущенный Бейль.

– Кто я – вам нет нужды знать; довольно того, что я люблю смотреть на человеческие глупости. Ну, бросайтесь же скорее!

– Уйдите отсюда, наглец! Вы издеваетесь над несчастием.

– Не над несчастием, а над глупостью. Скажите, что вам за охота топиться?

– Верно, у меня есть причины быть недовольну жизнью, если я решился расстаться с нею.

– Очень может-быть; но бросаться в канаву все-таки глупо. И вот вам доказательство, что вы сами понимаете, как это глупо: ведь я вас не держу, а при мне вы не хотите топиться, значит, вы сами стыдитесь своего намерения. Предупреждаю же вас, что не уйду отсюда, пока не уйдете вы; предупреждаю также, что буду следить за вами. Идите же, вы видите, что теперь топиться вам неудобно на моих глазах.

В голосе этого незнакомца была такая холодная повелительность, его глаза так неподвижно устремлены были на бедного, расстроенного самоубийцу, что он совершенно упал духом, не находил в себе силы противиться ему и уныло пошел по улице, ведущей от канала в центр города.

 

VI. Вечер накануне Рождества

Комната почтенной вдовы Вундель едва-едва освещена тусклым огарком тоненькой свечи; в комнате холодно: печь была не топлена весь день; стол покрыт грубою и ветхою скатертью; вместо обыкновенного сытного ужина, стоит на нем только полуразбитая миса с вареным картофелем. Что это значит? Уже-ли почтенная вдова терпит горькую нужду? Нет; вслушаемся в её разговор с дочерью: он рассеет столь прискорбное предположение.

– Ну, Эмилия, говорит она старшей дочери: – клади поскорее дрова в печь, сбрось эти лохмотья и гадкий картофель: довольно мы намерзлись, довольно насиделись с кислым лицом для старого дурака, теперь можно будет и покутить! Да, надобно поскорее накрывать на стол: старуха Беккер, верно, сейчас прийдет и надобно поужинать с нею, пока не воротилась твоя глупая сестрица, при которой мы все связаны. А впрочем, спасибо старому дураку: ведь четыре гульдена на полу не поднимешь.

«Старый дурак», которому благодарна г-жа Вундель, член общества вспоможения бедным, который несколько раз в год посещает, в числе других неимущих, и почтенную вдову, получающую пособие от благотворительного общества. Его визиты делаются всегда в известное время, и г-жа Вундель каждый раз делает в своем домохозяйстве необходимые изменения на тот день, чтоб явиться вполне бедною и нуждающеюся в пособии. И лишь только он ушел из комнаты, как г-жа Вундель отдала старшей своей дочери приказания, нами слышанные.

Жарко запылала печь; на столе явилась хорошая скатерть, прекрасная закуска и три стакана.

– А где ж вино, матушка? спросила Эмилия: – надобно сходить купить его.

– Не беспокойся: наша гостья принесет такую вещицу, которая повкуснее вина, с довольною улыбкою сказала мать.

В-самом-деле фрау Беккер, вошедшая через несколько минут, вынула из-под теплой мантильи бутылку с ароматическою эссенциею для пунша; кипяток был готов и, после обыкновенных лобызаний, милая гостья расположилась за столом с радушными хозяйками.

– А ведь я к вам не вовсе без дела, сказала фрау Беккер, когда крепкий пунш расположил честную компанию к откровенности – есть у меня одно хорошее дельце, да не знаю, как его устроить. Хочу посоветоваться с вами, фрау Вундель, как доброй моей приятельницей.

– Что ж такое? с любопытством спросила вдова.

– Видите ли, есть некто Штайгер; он, кажется, занимается сочинениями…

– Знаю, знаю Штайгера!

– Знаете? повторила Беккер с притворным изумлением.

– Как не знать! он живет с нами из дверей в двери.

– Ах, как это хорошо! Ну, так у него есть дочь, танцовщица.

– Не говорите! Прегадкая девчонка! Подымает нос так, что ни на что не похоже!

– Значит, завела себе богатого любезного?

– Нет, прежде мы не замечали. Недавно только стал ходить, будто-бы к отцу её… ну, да мы понимаем эти штуки – молодой человек я, по всем признакам, не бедный. Это, знаете, не мое дело: я не люблю вмешиваться в чужия дела, не сплетница какая-нибудь; но случалось, вовсе не-хотя, видеть, как он прощается с нею на пороге: не десять, а разве сто раз поцалует у неё руку – такая бесстыдная!

– Ну, если только руку цалует, так плоха надежда на мое дело. Я признаюсь, сомневалась только, как до неё добраться, а теперь вижу, что она, пожалуй, прогонит. Жаль! была бы выгода.

– Без денег ничего нельзя сделать, сказала Вундель, подумав несколько минут: – а если за деньгами не будет остановки, я для вас, по дружбе, готова похлопотать.

– Кто мне поручил эту коммиссию, не пожалеет двух золотым.

– Хорошо; но, кроме-того, вперед, на расходы, нужно талера четыре. Если они теперь будут у меня в руках, я завтра же начну хлопотать, и через два-три дня скажу вам: «все готово; во столько-то часов присылайте карету за нашею красавицею» – согласны?

Фрау Беккер положила на стол четыре талера, допила свой стакан и стала собираться домой.

– Матушка, ты взялась за дело, которого не сделаешь, сказала Эмилия, когда гостья ушла.

– Не бойся, моя милая, сделаю. Ты еще молода, недогадлива, отвечала почтенная вдова. – Знаешь Луизу, которая работает в модном магазине, на углу Крепостной Улицы?

– Знаю; ну так что ж?

– Ах, ты, глупая! все еще не поняла? Да ведь она очень-похожа на Клару и ростом, и волосами, даже и лицом. Я посажу ее в карету, время назначу поздно вечером – вот тебе и все! Не разберут!

Пока этот дружеский разговор происходил у вдовы Вундель, Штайгеры с нетерпением дожидались Артура, обещавшагося провесть у них вечер накануне Рождества, потому что они приготовили маленькую ёлку. Блаффер теперь платил старику втрое-больше прежнего, и Штайгеры могли сберечь несколько талеров, чтоб доставить удовольствие детям. Было уж около десяти часов, и дети, несмотря на все любопытство, возбужденное в них ёлкою, едва удерживались от дремоты, а живописец все еще не приходил. Но вот послышались на лестнице торопливые шаги. – «Это он!» сказала иросебя Клара.

Артур вошел в комнату. «Ах, как долго мы тебя ждали!» закричал маленький Карл, бросаясь обнимать его.

– Да, уж поздно, сказала Клара.

– Мы думали, что вам нельзя будет прийти, добавил отец.

– Я был задержан дома и с нетерпением ожидал минуты своего освобождения от скучного общества. Извините меня, что я заставил дожидаться, сказал живописец.

Клара ушла в другую комнату, где была приготовлена ёлка, чтоб зажечь свечи. Артур пошел в след за нею, кивнув головой Штайгеру и показав рукою на свои карманы, наполненные игрушками.

– Вы сердитесь на меня, Клара? сказал он девушке, взяв её руку. – Вы знаете, что этого не может быть. Но я тороплюсь… и рука её дрожала: – не мешайте мне. Мы поговорим с вами после. Вот теперь все готово. Идите же и не оглядывайтесь; приведите детей.

– Да нам нужно поговорить. Но что значит: «не оглядывайтесь?» – разве и для меня здесь приготовлено что-нибудь?

– Увидим, увидим. Идите же за детьми!

Ненужно описывать восторга детей при виде ярко-освещенной елки и игрушек. Но и старик Штайгер был приятно изумлен, нашедши для себя, кроме теплого шлафрока, приготовленного дочерью, ящик сигар и янтарный мундштук, принесенные Артуром. – «А вот и для вас. Это работала Клара», сказал он, показывая молодому человеку на порт-сигар, вышитый золотом.

– Как мне благодарить вас, фрейлейн Клара? сказал он, нежно взглянув на нее.

Она стояла, грустно опустив глаза, печально думая о безразсудности чувства, которого не могла победить, хотя и понимала всю невозможность счастья, понимала, какая бездна разделяет ее от Артура.

Молодой человек прочитал эти мысли на лице её, и не в первый раз он читал их на её лице. «Уже-ли в-самом-деле я откажусь от её любви потому только, что она бедна, а я богат? Нет, кто уважает меня, должен уважать и… жену мою!» и странно показалось ему это слово, как-будто он и не думал о том. «Нет, я не пожертвую нашим счастьем предубеждениям! Она будет моею женою!» Решимость и восторг блеснули в глазах его.

– Как прекрасен ваш подарок! сказал он, нежно взглянув на нее. – Отгадайте, что я подарю вам? Вы приготовили мне сюрприз, и я также прошу вас, закройте на минуту глаза.

– Закрой же глаза, Клара, сказал старик: – сделай угождение г. Эриксену.

– Пожалуй, улыбаясь сказала девушка, и побледнела, смущенная выразительным тоном, с которым произнес Артур свое желание.

Живописец взял её руку и надел на дрожащий палец перстень. Она думала: «как холоден, как тяжел был этот перстень». Она, в смущении, открыла глаза – Боже мой, на руке её не перстень, а простое, гладкое золотое кольцо без всяких украшений… Что это значит? С изумлением взглянул на Артура и старик Штайгер; Клара почувствовала, что голова её кружится; она должна была опереться рукою о стол.

Артур также был бледен и взволнован.

– Вы спрашиваете: что это значит? проговорил он: – это значит, что я беспредельно люблю Клару и никто, кроме Клары, не будет моей женою!

Этим хотели бы мы кончить главу; но должно прибавить, что старик Штайгер, несмотря на всю свою радость, сказал, покачивая головою, что очень-трудно будет Артуру получить от своих родителей согласие на этот брак. Но его сомнения были заглушены радостью молодых людей, которые теперь могли громко говорить о своей любви.

 

VII. Ночной гость

Легко представить себе, в каком радостном, восторженном состоянии духа шел домой Артур. Он не замечал ни ветра, который довольно-сильно дул ему в лицо, ни дождя, который несло на него этим ветром. Голова его так горела, что он снял шляпу, чтоб несколько прохладить ее. «Милый, милый Артур!» звучал в ушах его голос Клары… Счастливец подходил уже к двери своего дома, вынул ключ и, подняв глаза, чтоб отыскать замок, увидел человека, стоявшего прислонясь спиною к столбу фонаря, который был в двух шагах от крыльца. Человек этот, по-видимому, чего-то дожидался, и когда Артур посмотрел на него, хотел спрятаться за столб. Но было уже поздно.

– Кто это? И что ему нужно? громко спросил Артур, подвигаясь к фонарю.

– Это я, г. Эриксен. Вы не узнаете меня? отвечал человек, стоявший у фонаря, также делая шаг вперед и выходя на свет.

– Боже мой! это вы, г. Бейль? Какими судьбами я встречаю вас здесь?

– Я ждал вас, г. Эриксен. Ждал и вчера, и третьего дня, но каждый раз, как вы подходили, я робель и прятался; а теперь вы шли с такою веселою осанкою, напевали таким веселым голосом какую-то арию, что я несколько ободрился и, как видите, не убежал.

– Так вам нужно видеться со мною? Почему ж не пришли вы ко мне прямо, днем, когда я бываю дома?

– Если вы позволите мне войти с вами в комнату и посмотрите на меня при огне, то сами увидите, почему я не мог прийти днем.

– Так идите же скорей: я чувствую, что на дворе холодно, весело сказал Артур, отпирая дверь, и повел бывшего конторщика в свою комнату. В камине был приготовлен огонь, на столе горели две свечи, и Артур, взглянув на костюм своего спутника, понял, почему он не являлся к нему днем. Бейль хотел говорить, но Артур перервал его:

– Отложим на минуту объяснения; я вижу, что с вами случилось что-то особенное; но прежде всяких разговоров мы должны переменить платье, потому что мы оба сильно пострадали от дождя. Пойдем же в спальню, там найдется белье и для вас.

Гость начал-было отказываться, но Артур заставил его сменить отсыревшее от дождя платье и через две минуты Бейль сидел у камина в покойном шлафроке, с прекрасною сигарою и стаканом кофе.

– Хороша иногда бывает жизнь! сказал он, вздыхая: – тяжело оторваться от неё. Теперь я не понимаю, как может человек решиться добровольно прекратить свою жизнь.

– Вы говорите так, будто-бы вас обольщала мысль о самоубийстве, сказал Артур.

– Да, она обольщала меня, и вы не осудите мое отчаяние, если узнаете, каким испытаниям я подвергся. И Бейль рассказал историю того, что случилось с. ним в последние дни.

– Кто ж был этот загадочный мужчина, остановивший вас в последнюю минуту?

– Не знаю до сих пор; но мне кажется, что он продолжает наблюдать за мною.

– Это мечта вашего воображения.

– Нет; мне казалось несколько раз, когда я ходил по городу ночью, что кто-то повсюду следит за мною; мне слышались шаги сзади меня. Но оставим это. расстроенный появлением его у канала, я всю ночь бродил по улицам, и к утру увидел, что забрел в отдаленный бедный проулок, где живет один из моих земляков, нищий переплетчик, которому я оказывал некоторые услуги. Я не знал, куда приклонить голову и зашел просить пристанища у него.

– Почему ж вы не пришли в ту же ночь ко мне? Вы знаете, что я принимал в судьбе вашей самое живое участие?

– Что делать! Бедняки недоверчивы.

– Продолжайте же ваш рассказ.

– Теперь я вижу, что ошибался: вы на самом деле принимаете во мне участие, мне здесь отрадно и легко; а у переплетчика мне было очень-тяжело, хотя и он принял меня чрезвычайно-радушно. Я помогал ему в работе, как умел. Если б вы посмотрели, как живут эти бедняки! Вся семья в одной комнате, сырой и мрачной; спят на тюфяках из гнилой соломы или на ветхом дырявом ковре… У меня в кармане был талер и мы на него утопали в роскоши два дня; хозяева мои с детьми ели до-сыта…

– Я вас попрошу навестить это семейство и передать им небольшое пособие, сказал Артур. – Но вы утомлены и взволнованы, пора отдохнуть. Постель для вас готова.

Крепко уснул бедный Бейль, и на другое утро казалось ему сном, когда он увидел себя в чистой, теплой, хорошо-мёблированной комнате, и на столике уж был приготовлен для него стакан ароматического кофе.

– Знаете ли, что я придумал, г. Бейль? сказал Артур, входя к своему гостю: – когда вы оправитесь от своих злоключений – до того времени, разумеется, вы должны жить здесь – когда отдохнете и успокоитесь, я поговорю о вас батюшке: быть-может, он найдет для вас место в своей конторе. Ведь вы прекрасно знаете бухгалтерию; в этом отдавал вам справедливость сам Блаффер. Знаете, это было бы превосходная вещь даже и в том отношении, что Блаффер, приходя в контору батюшки, стал бы кланяться вам. Но это после. Теперь надобно позаботиться о вашем туалете. А вот и парикмахер, который приведет в порядок ваши ужасные волосы и усы. Я между-тем несколько поработаю.

Едва Бейль успел кончить свой туалет и посмотреться в зеркало, причем остался доволен эффектом своих прекрасных усов, как у подъезда остановилась карета и в комнату вошли Данкварт и барон фон-Бранд. Обменявшись несколькими фразами с Артуром, у которого был в первый раз, Данкварт сказал:

– Я к вам по важному делу, г. Эриксен. Мне поручено… но позвольте, у меня записано, я найду эту записку, иначе перепутаю: у меня столько дел, что невозможно всего припомнить.

Он начал пересматривать листы своей заносной книжки. Между-тем Бранд спросил Артура: «Кто этот молодой человек с черными усами, которого мы встретили в вашей зале? У него такое выразительное и приятное, хотя и не красивое лицо».

– Это г. Бейль, превосходный человек, которому я искреино желаю добра.

– Кто же он такой?

– Теперь нельзя сказать вам ничего об этом; но он может быть прекрасным секретарем, бухгалтером, гувернёром. Он ищет себе одно из этих мест.

– И вы рекомендуете его?

– Да, я ручаюсь за него, как за самого себя.

– Хорошо, мы об этом подумаем; я нуждаюсь в честном и акуратном человеке. Скажите ему, чтоб он зашел ко мне послезавтра, в семь часов вечера. – Данкварт, нашли вы наконец заметку, которой искали?

– О! давно нашел; но мне попалась другая заметка, очень-интересная и относящаяся к вам, барон; к-сожалению, она набросана слишком-наскоро, и я не могу теперь хорошенько припомнить её смысла. У меня написано: «герцогиня спрашивала о бароне Бранде и о…» дальше я могу разобрать только слово «полиция» или что-то подобное. Это что-нибудь не так. Какое отношение между вами и полициею? Впрочем, не мешайте, я подумаю и вспомню… Ах! вспомнил: она спрашивала, справедлив ли слух, будто вы женитесь на дочери директора полиции.

– Какая нелепость! с досадою сказал Бранд: – как это глупо, что холостой человек не может показать носа в дом, где есть девица, чтоб не придумали вздорных историй о сватовстве и тому подобном! Уверьте герцогиню от моего имени, что это неправда.

– Я так скажу ей. До свидания, г. Эриксен – и рассеянный Данкварт, совершенно забыв о поручении, по которому приехал, встал и хотел протянуть руку хозяину, но, сообразив, что Артур просто живописец и более ничего, тотчас же отдернул ее назад и, важно поклонившись, пошел из комнаты вместе с Брандом.

Но едва сел он в карету, как вспомнил о своем деле, и лакей его, вернувшись в комнату, сказал, что г. Данкварт покорнейше просит г. Эриксена на минуту выйти к нему, но важному делу.

Эта неделикатная просьба раздражила молодого человека; но, желая до последней крайности исполнить обязанности вежливого хозяина относительно человека, который в первый раз посетил его, Артур вышел на лестницу.

– Любезный друг, сказал тоном прокровительства Данкварт: – я приезжал к вам по следующему делу: вызнаете, каким весом пользуется при дворе герцогиня; она видела портрет молодого графа Форбаха, сделанный вами, и находя ваш талант заслуживающим поощрения, желает, чтоб вы написали портрет сына её. Вы понимаете, как лестно подобное поручение. Но герцогиня желает прежде видеть еще опыт вашего искусства в портретной живописи, и вы должны, для пробы, сделать портрет кого-нибудь из близко-знакомых ей людей. Вы можете поэтому написать мой портрет. Я заеду к вам на-днях с этой целью.

– Не беспокойтесь заезжать ко мне, я сделаю ваш портрет на память, сухо сказал Артур, выведенный из терпения высокомерным тоном Данкварта.

– Смотрите же, любезнейший друг, постарайтесь уловить сходство: от этого зависит ваша художническая карьера. До свиданья, любезный друг.

 

VIII. Новый год

Граф Форбах, дежурный флигель-адъютант, сидел у окна в адъютантской комнате и пристально смотрел на два окна противоположной части здания. Лицо его выражало и ожидание и досаду. Чувства эти будут совершенно понятны, если мы скажем, что окна, на которые смотрел он, были окна комнаты фрейлины Евгении Сальм, которая была принята к двору, с неделю назад, и своею красотою произвела чрезвычайно-сильное впечатление на молодого графа; и если прибавим к этому, что, несмотря на пламенное ожидание графа, ни разу не промелькнул перед окнами профиль прекрасной фрейлины.

Наконец Форбах с досады отвернулся от окна и раскрыл какую-то книгу, но чрез пять минут взял бинокль и опять принялся за свои наблюдения. Под окном раздался громкий смех.

– А, майор, это ты! сказал, вздрогнув, Форбах: – если ты идешь усладить скуку моего одиночества, это очень мило с твоей стороны.

– Но я, быть-может, помешаю твоим созерцаниям… шутя отвечал майор Сальм.

– Каким созерцаниям? Я взял бинокль, чтоб рассмотреть, ты ли это идешь по двору…

– И заметил меня только тогда, как я был уж под-носом у тебя! Не проведешь, мой друг! Я знаю, на чьи окна ты засматриваешься.

– Что ж, если б и так? Все-таки я заслуживаю сострадания, а не насмешки. Она ни разу не показывалась у окна.

– И ты думаешь теперь о моей кузине, выражаясь словами Гете:

– Пожалуйста оставь шутки! Чувство, под влиянием которого теперь я нахожусь, глубоко, неизгладимо.

– Вот что! Это говоришь ты мне подружески или официально, как родственнику Евгении фон-Сальм?

– Как своему другу и как её родственнику. Но ты все шутишь, а я говорю очень-серьезно.

– Да, и моя жена заметила, что ты влюблен в Евгению. Но я должен предупредить тебя: герцог Альфред волочится за моею кузиною.

– И она благосклонно принимает его любезности?

– Этого я не скажу. Но, во всяком случае, будь осторожен и решителен. Я буду помогать тебе и – пойми всю важность моей услуги – нынче же доставлю тебе случай провести вечер с моею кузиной. Она будет вечером у нас, и никого не будет кроме её. С восьми до десяти часов мы, то-есть я, жена и кузина, будем беседовать втроем, если ты не будешь четвертым в нашем обществе.

– О! буду, непременно буду! Ты мой благодетель!

– Приятно встречать признательных людей в нашем неблагодарном веке. До свидания. Жду тебя в восемь часов.

Мгновенно изменилось в молодом человеке расположение духа. Он сидел погруженный в самые сладкия, самые чистые мечты; и если что-нибудь беспокоило его, то разве одно только: время тянулось бесконечно; он беспрестанно посматривал на часы: прошло, быть-может, полчаса со времени разговора с майором, хотя Форбаху казалось, что он ждет уже два, три часа, когда вошел камердинер и, подавая ему письмо, сказал: «Это принесено вашим человеком, которого я оставил дожидаться, не будет ли каких приказаний.»

Адрес был написан женскою рукою, незнакомою графу; грубо вырезанная печать с буквою Б. также была неизвестна ему. Зевая, молодой человек начал читать:

«Ваше сиятельство,

Ваша преданнейшая слуга Э. Бекер».

Невероятных трудов стоило мне исполнить поручение, милостиво возложенное на меня вашим сиятельством. Но я не щадила ни хлопот, ни издержек, и теперь имею счастие уведомить вас о благополучном окончании этого трудного дела, которым будьте довольны и ваше сиятельство и ваш бесконечно-уважаемый мною друг.

Нынешний день балет кончается в восемь часов, а спектакль будет продолжаться до десяти; потому отец не будет ничего подозревать, если она останется два часа в приятном обществе. Ваше сиятельство будете ждать ее в карете у театрального подъезда ровно в восемь часов.

Прошу передать вашему высокоуважаемому другу, что я не жалела никаких трудов для исполнения его приказания

«Как быстро переменяются человеческие мысли!» подумал Форбах, небрежно бросая письмо на стол: «как недавно еще меня занимала эта прихоть, а теперь… теперь, ни за что в мире! Даже мысль об этой шалости кажется мне оскорбительною для моей любви. Надобно послать сказать, что я не могу быть на театральной площади в нынешний вечер, и послать старухе Бекер побольше денег, чтоб развязаться с этою глупою интригою».

Он велел позвать своего лакея и, запечатав несколько банковых билетов, сказал ему:

– Отнеси этот пакет по адресу и скажи толстой старухе, которой ты должен отдать его в собственные руки, что ныне вечером я занят и прошу оставить начатое дело.

«Какая легкомысленная девушка эта Клара Штайгер!» продолжал думать молодой человек, когда лакей ушел: «а еще говорили, что она самых строгих правил! Ну, разумеется, и я был глуп, что заинтересовался этим. Против денег не устояла, как и надобно было ожидать. Обыкновенная, глупая интрига – и больше ничего. Старуха конечно, лжет, говоря, что ей стоило больших трудов устроить это дело. Но о каком «высокоуважаемом друге моем» она упоминает в письме? Ну, да: об Эриксене. Ведь он сам занес мое письмо старухе.»

Но вот бьет пять часов: пришло время сменяться с дежурства и Форбах поскакал домой, чтоб переодеться к обеду: он был приглашен к герцогине, о которой с таким благоговением говорил Данкварт. Герцогиня действительно пользовалась огромным весом при дворе, и не явиться к её столу, получив приглашение, было невозможно, хотя Форбах с трепетом думал о том, что обед у герцогини назначен в шесть часов, а в восемь часов Евгения фон-Сальм будет в доме своего родственника, где он может говорить с нею наедине.

Но, к восторгу молодого человека, обед шел очень быстро; вот уже последнее блюдо; Форбах посмотрел на часы: только семь, следовательно у него не будет потеряно ни одной минуты из драгоценного времени. – Вдруг герцогиня сказала с благосклонною улыбкою:

– Граф Форбах! я вас прошу быть моим партнёром в вист. Альфред, который обыкновенно бывает четвертым в нашей партии с г. обергофмаршалом и министром двора, отказывается, говоря, что ему необходимо быть где-то по важному делу. Я полагаюсь на вашу любезность.

– Счастливец! шепнул Форбаху другой адъютант, сидевший подле него: – дорого я дал бы, чтоб быть на твоем месте!

Форбах не мог отказаться: отец его чрезвычайно дорожил добрым расположением герцогини, и теперь с улыбкою благодарил ее за внимание к его сыну. Сыну оставалось только почтительно поклониться.

– Мы не задержим вас долго, любезно прибавила хозяйка: – г. обергофмейстер свободен только до половины одиннадцатого; мы сыграем не более шести робберов.

«Шесть робберов! до половины одиннадцатого! А Евгения будет у майора только до десяти!» думал молодой человек, проклиная свою несчастную судьбу.

 

IX. Марки герцога Альфреда

Грустно стоял у окна Форбах, дожидаясь, пока составится партия виста. Он видел, как подали к крыльцу карету молодого герцога Альфреда. Ревнивое предчувствие заставило его приложить ухо к стеклу, и он ясно расслышал, как лакей, захлопнув дверцу, закричал: «к майору фон-Сальму!» Какое мучение для влюбленного юноши! Соперник заставил его сесть за ломберный стол, на свое место, и будет в душе хохотать над ним, любезничая с девушкою, за любовь которой Форбах с радостью отдал бы все! И неужели герцог Альфред питает к ней серьёзное чувство? неужели он ухаживает за нею с намерением искать её руки? Нет; расстояние между ним и девушкою, у которой нет ни знатного имени, ни огромного состояния, слишком-велико. Он просто волочится от скуки, или чтоб похвастаться победою. Возможно ли так легкомысленно, так жестоко играть счастием и добрым именем девушки!

Все эти размышления были совершенно-справедливы. Форбах забывал только, что он сам поступал подобным образом, хотя бы, например, несколько дней назад, преследуя бедную девушку, имя которой до сих пор было так же чисто, как имя Евгении фон-Сальм.

Но мысли его были прерваны лакеем, который доложил, что герцогиня изволит его дожидаться. Тяжело вздохнув, Форбах отправился к своему месту за карточным столом. Как партнёр герцогини, он сел на то место, где обыкновенно сидел её сын, его соперник. Едва он опустился на стул, как камердинер герцога Альфреда протянул руку, чтоб принять со стола марки, приготовленные для герцога.

– Оставьте марки, с улыбкою сказала ему герцогиня: – я знаю, что Альфред дорожит ими; но, передавая свое место, он, конечно, тем самым передал и свои марки графу.

Камердинер смутился и отошел к дверям.

– Ваша светлость, извините мое любопытство, сказал обергофмаршал: – разве в этих марках есть что-нибудь особенное, что герцог так бережет их?

– Они, вероятно, подарены ему на память; но в них, кажется, нет ничего особенного. Простые золотые марки довольно-тонкой работы. Помните, продолжала герцогиня, обращаясь к министру двора, – у нашего покойного гофмейстера, старинного селадона, были золотые марки, в которые клал он сантиментальные записочки? Это подавало случай к разным забавным толкам. Однако, начинаем игру.

У Форбаха родилось подозрение: что, если герцог Альфред также получает и передает в своих марках записки? Он осторожно начал перебирать их, одну за другою, в интервалы сдач, и на одной из них он действительно ощупал шарнер. «Открывать ее или нет?» думал он. «Нечестно разузнавать чужия тайны; но герцог сам интригует против меня; теперь ясно, что ему обязан я честью оставаться здесь, чтоб не мешать ему. Против коварного врага позволительны военные хитрости. И чего ж я хочу? Я хочу только удостовериться, не занял ли в сердце фон-Сальм того места, которое надеялся занять я. Если так, я уступлю ему поле битвы. Я хочу только избавиться от мучительного сомнения». Успокоив свою совесть этим объяснением, он воспользовался первою очередью сдавать карты, уронил их себе на колени, вместе с ними сдвинул рукою подозрительную марку и, нагнувшись, чтоб собрать карты, раскрыл ее под столом. В марке была вложена записка. Теперь оставалось прочитать ее так, чтоб никто того не заметил – дело трудное, и четверть часа, которая прошла, пока представился к тому случай, была мучительна для молодого ревнивца. Но вот кончился роббер и герцогиня попросила своего партнера сосчитать, сколько они проиграли.

– Просмотрите этот рассчет, сказала она, подавая ему клочок бумаги: – тут должна быть ошибка, но я не могу найти ее.

Делом одной секунды было для Форбаха, приподняв счет, наложить на него отысканную записку, прочитать ее и опять спрятать в руке.

– Да, сказал он: – ваша светлость ошиблись; вместо четырех онёров записано в одном месте два. Мы проиграли менее, нежели ожидали ваша светлость.

В записке он прочел:

«Доклад. В одиннадцать часов вечера. Четвертая дверь из голубой галереи».

Вист кончился. «Я буду в назначенном месте», думал Форбах, усевшись на софу в углу комнаты: «голубая галерея мне хорошо знакома. Но что, если камердинер знает об этой записке? Нет, ясно, что эти загадочные доклады ведутся без его посредничества. Иначе не к чему было бы прибегать к маркам: он передал бы герцогу записку прямо в руки. Да, я буду в голубой галерее».

Около одиннадцати часов общество стало разъезжаться, потому что герцогиня не любила сидеть долго. Форбах простился и, выйдя на крыльцо, отослал домой свой экипаж, сказав, что прийдет домой пешком.

Комнаты, занимаемые герцогинею, находились в той же части здания, где жили фрейлины. Голубая галерея, соединявшая это крыло с главным корпусом, одним концом примыкала к дежурной комнате флигель-адъютантов; поэтому молодой граф, возвратясь через другое крыльцо, без всяких затруднений дошел до этой галереи, теперь слабо-освещенной несколькими лампами. Комнаты, двери которых выходили в галерею, были назначены для прислуги во время больших придворных съездов, а в остальное время, как и теперь, оставались пусты. Форбах слегка постучался в четвертую дверь.

Тотчас же послышались в комнате шаги и ручка двери повернулась. Граф смело вошел в комнату; у двери встретила его девушка. При виде незнакомого лица, она испугалась и хотела вскрикнуть, по граф удержал ее, спокойно приложив палец к губам и тихо, но твердо сказав: «Не кричать! пугаться нечего». Потом он затворил дверь, запер ее на ключ и подошел к девушке, которая стояла полумертвая от испуга.

«Что за странное приключение!» думал граф, осматривая ее с головы до ног: «не просто ли это rendez-vous? Но нет, к чему ж в записке было бы сказано «доклад»? И притом, эта девушка, по всему вероятию, горничная, кажется, очень-скромна и боязлива. Нет, здесь кроется что-нибудь другое. Удастся ли мне выведать, что именно?»

– Не бойтесь, мой друг, сказал он: – вы ждали не меня?

– Нет, не вас, боязливо отвечала девушка.

– Тот, кого вы ждали, не мог прийти и поручил мне говорить с вами. Что вы хотели ему сказать?

Девушка молчала, не доверяя словам его.

– Пожалуй, скажу вам определеннее, чтоб успокоить вас. Я пришел вместо герцога Альфреда. Ну, что ж вы мне скажете?

– Я сама ничего не говорю; я только отвечаю на вопросы, проговорила девушка.

«Дело принимает очень-трудный оборот», подумал граф: «как начать мне свои расспросы, не давая заметить, что герцог ничего не рассказывал мне, не давал мне никакой инструкции? Попробуем, однако. Видно, что она горничная. Начнем наудачу».

– Что делает теперь ваша госпожа?

– Фрейлейн изволит почивать.

«Ого, дело идет на-лад!» подумал Форбах: «вот я уж узнал, что она служит горничною у какой-то девицы».

– Как и где провела она нынешний вечер? спросил он громко.

– Фрейлейн, после обеда, часов в восемь, поехала к г. фон-Сальму и воротилась домой вполовине одиннадцатого.

– Как? вскричал изумленный Форбах: – стало быть, вы рассказываете о фрейлине фон-Сальм? Так вы служите горничною у ш-lle фон-Сальм?

– Вы меня обманули, вы не посланы от герцога Альфреда, вскричала, в свою очередь, девушка, испугавшись более прежнего.

– Ну, да, он вовсе не посылал меня; но, слава Богу, что я здесь! Теперь я знаю, о чем должно вас расспрашивать; но я требую ответов полных и верных, требую – слышите ли? Говорите же, вы уж доносили о ней и прежде? Так вы изменяете своей госпоже? И вам не совестно делать такую гнусную вещь – изменять этому ангелу! О, как это бесчестно!

Девушка сначала оцепенела от изумления при этих словах, потом зарыдала и проговорила:

– Кто ж вы? вы, верно, граф Форбах?

– Ну, да; почему ж вы это угадали?

– Фрейлейн часто говорит о графе Форбахе, и я знаю, что он ее любит. Это я слышала от многих из нашей прислуги, и г-жа фон-Сальм, жена майора, при мне говорила ей это. А я вижу по вашим словам, что вы любите фрейлейн, потому я догадалась. Помогите же мне, спасите меня! рыдая, продолжала она и упала к ногам его.

– Что это значит? сказал Форбах, отступая на шаг.

– Меня определили к ней под этим условием, чтоб я доносила о ней; меня принуждают доносить о такой доброй, ласковой госпоже – это ужасно! Помогите мне, скажите мне, что мне делать!

Теперь читатель, конечно, узнал в горничной ту самую девушку, которая ночевала в Лисьей Норе под покровительством арфистки Нанетты.

– Кто ж вас принуждает доносить? кто определил вас под таким условием? как это случилось? спрашивал граф.

– Я пришла в этот город одинокая, не знала, где найти приют и кусок хлеба… начала девушка, но вдруг остановилась, с трепетом обратив глаза на дверь.

В галерее послышались шаги.

– Это герцог Альфред! шепнула она.

– Не бойтесь, тихо сказал Форбах, становясь перед свечею, чтоб свет её не падал на замочную скважину.

Шаги приближались. Подошедший человек несколько раз стукнул в дверь, подавая знак, чтоб отворили. Но дверь не отворялась, и он, подождав с минуту, пошел прочь, с досадою ворча какие-то невнятные слова.

– Опасность миновалась, сказал граф, когда шаги совершенно затихли в отдалении. – Продолжайте ваш рассказ.

Девушка пересказала коротко то, что мы уж знаем, умолчав, однако, подробности о месте, в котором видела она неизвестного человека. – Я во всяком случае обязана ему благодарностью, сказала она: – его условия тяжелы, но он спас меня от участи, которая была бы еще тяжеле. Не требуйте же, чтоб я выдавала его на погибель.

– И однако ж, выдавали вы свою госпожу, которая также добра к вам? сказал граф.

– Пожалейте меня, я была в крайности! проговорила девушка, закрывая лицо руками: – но поверьте, я говорила о ней только мелочи, из которых нельзя было извлечь ничего. Меня и так каждый раз упрекали, что я не умею отвечать ни на один важный вопрос. Тот, вместо которого вы пришли, требовал, чтоб я хвалила его своей госпоже. Я этого не делала, потому что знаю его дурные мысли. Я не такая дурная девушка, как вам может казаться. Я говорила только то, что могла бы сказать всякому, не вредя своей госпоже. Нет, я не выдам ее никому, ни даже вам, хотя, впрочем, вы и сами не станете выведывать о ней у меня.

– Почему ж я не стану выведывать?

– Потому что она сама, верно, сказала бы вам, если вы захотите что знать.

– В-самом-деле? с улыбкою сказал восхищенный Форбах. – Но возвратимся к делу. Что ж было после того, как вы имели ночью разговор с этим человеком, имени которого не знаете и который обещался доставить вам место?

– На следующее утро мне дали приличное платье, дали также инструкцию, как я должна отвечать на вопросы о моей прежней жизни, посадили меня в карету, привезли в какой-то дом, где я должна была сидеть в передней, куда и принесли мне письмо к одному знатному господину. Я отправилась к нему, и он уж дал мне рекомендательное письмо к фрейлейн фон-Сальм.

– Кто ж такой этот господин, которого вы называете знатным?

– Барон фон-Бранд.

– Странно! сказал Форбах: – об этом надобно подумать. Чтоб не возбуждать никаких подозрений, продолжайте исполнять обязанности, возложенные на вас человеком, с которым говорили вы ночью. Я уверен, что вы не измените своей госпоже. Если потребуют от вас чего-нибудь более-важного, не удовольствуются невинными сплетнями, которыми отделывались вы до сих пор, уведомьте об этом меня: тогда мы посмотрим, что нам делать. До тех пор будем выжидать; быть-может, я успею открыть нити этой интриги. Я верю вам, не обманите же моей доверенности, не измените вашей госпоже. Прощайте.

Тихо прошел Форбах по знакомым галереям, взял в адъютантской комнате свой плащ и задумчиво поехал домой. Более всего странным казалось ему, что в этой загадочной истории замешано имя барона Бранда. «Возможно ли» думал Форбах: «чтоб пустота и легкомысленность были в нем только маскою, за которою скрывается такая удивительная энергия, такой могущественный ум? Но пусть это так; с какою же целью быть ему в союзе против Евгении фон-Сальм?… Впрочем, последнее легко объяснить тем, что он дружен с герцогом и старается сблизиться с ним еще короче. Но нет, мои подозрения против барона неосновательны: он мог рекомендовать горничную, ничего не зная об интригах; он мог быть обманут. Однако ж, иные находят, что барон лицо сомнительное и подозрительное. Не далее, как нынче, гофмаршал говорил, что не считает его истинным аристократом. Потом… кто это?… да, Артур, рассказывал мне, что также подозревает барона в загадочных похождениях. Надобно обдумать и разузнать».

 

I. Избавление

Шеллингер, театральный портной, живший, как, может-быть, еще помнит читатель, в доме, где находилось заведение для прокормления безродных детей, исполнил поручение Ричарда: разузнать, не в это ли заведение принесен двухлетний малютка крестьянкою, по фамилии Бильц. Дитя, которое было показано умершим, но вместо которого был похоронен другой младенец, в-самом-деле было спрятано сюда. Смелый Ричард подговорил нескольких приятелей помочь ему возвратить малютку матери. Приготовления эти потребовали довольно времени. Наконец все было устроено, и через несколько дней после нового года Ричард Гаммер, Шеллингер и несколько их союзников вошли вечером в сад, примыкавший к этому полуразвалившему ся дому, стоявшему в одном из самых узких и пустых проулков города. Катарина уже давно бродила тут, дожидаясь их.

– Исполните же свою роль, Шеллингер, сказал Ричард: – помните, что вам надобно делать: вы войдете к Шламмеру, постараетесь как-нибудь завесть ссору, и как-только они нападут на вас, вы начнете кричать, мы прибежим на помощь, и во время этой суматохи Катарина осмотрит детей, найдет своего ребенка и унесет его. Помните же вашу роль.

Шеллингер вошел в дом. В первой комнате сидел, по обыкновению, хозяин, Шламмер, бледный и чахоточный мужчина лет пятидесяти, ремесло которого было покупать краденые вещи. Подле него стоял молодой человек, одетый с претензиями на щеголеватость, один из клиентов хозяина, мелкий вор, поселившийся на квартире у Шламмера. Из соседней комнаты слышался плач детей и голос жены Шламмера, бранившей малюток и унимавшей крик их ударами плётки. Эта достойная женщина, почти всегда пьяная, помогая мужу сбывать с рук купленные вещи, посвящала свои досуги надзору за пятью или шестью малютками, из которых старшему было около шести лет, а двое или трое были младенцы, еще неумевшие ходить и лежавшие на грязных кроватках. Г-жа Шламмер занималась теперь тем, что наказывала плёткою старшего мальчика, который с отчаянием защищался от своей мучительницы зубами и ногтями. Муж и его собеседник, не обращая никакого внимания на эту привычную для них историю, рассуждали о предмете, по- видимому, очень-интересовавшем обоих.

– Так на другой день нашли его тело в канале? спрашивал Шламмер: – и ты был при суде над ним?

– Да, он уличил его в намерении предать нас полиции. О, я ужасно боюсь этого человека; он мешал мне во многих отличных делах. Думаешь: что, если он узнает о каком-нибудь, как он называет, гнусном убийстве? А ведь от него трудно укрыться: он все знает и уличит – и тогда пропал человек.

Шламмер улыбнулся.

– Что вы смеетесь, г. Шламмер? Вы, кажется, думаете: «а вот о моих проделках он не знает». Нет, до него дошли слухи. Он говорил, что у вас делаются, как он называет, гнусные вещи, и что он займется вами. Я вас предупреждаю по-дружески.

– В-самом-деле? с испугом сказал Шламмер, начав кашлять, чтоб скрыть свое волнение: – это было бы неочень-приятно. Впрочем, чего ж бояться нам с женою? прибавил он, стараясь ободриться: – мы не признавали его своим начальником; он не должен вмешиваться в наши дела. Да и кто он такой – мы этого еще не знаем.

– Да этого и никто не знает, сказал Штрейбер. – Известно каждому только одно: он сделался нашим начальником не для-того, чтоб иметь какие-нибудь выгоды; он не требует себе ничего из общей прибыли, напротив, сам помогает тем, кому случается нужда.

– Значит, у него есть свои особенпые цели, сказал Шламмер. – Знаешь ли, я думаю, что это какой-нибудь знатный господин, который забавляется нашими делами от скуки или для шалости.

Появление Шеллингера прервало разговор.

– Здравствуйте, г. Шламмер, сказал нортной, раскланиваясь: – в моей квартире холодновато; я зашел к вам погреться. Я бы вас попросил, г. Шламмер, поставить у меня в комнате хорошую печь: моя совсем не греет.

– Да выдержит ли гнилой пол новую печь? насмешливо сказал Штрейбер: – я того и жду, что он провалится, и вы повиснете на какой-нибудь перекладине.

– Прежде, чем я повисну, отвечал Шеллингер: – я надеюсь видеть, что добрые люди повесят вас.

– Полноте ссориться! сказал хозяин.

– Я не ссорюсь, а просто рассуждаю, кому приведет судьба умереть своею смертью, а кому прийдется умереть на виселице, отвечал Шеллингер.

– Да полноте же! повторил хозяин: – если вы говорите и не в обиду Штрейберу, так все лучше оставить этот неприятный предмет: кому весело думать о смерти?

– Вам, г. Шламмер, речь о смерти не должна быть в диковинку, возразил неугомонный Шеллингер, искавший случая к ссоре: – говорят, будто бы у вас в квартире смерть очень обыкновенная гостья; говорят, будто дети, которых вы берете на прокормление, мрут как мухи от голода и побоев.

– Как вы смеете говорить это! закричал хозяин, вспыхнув.

– Отчего ж не говорить, когда это правда? продолжал Шеллингер.

– Лжешь ты, старый дурак, нищий бессовестный! закричал хозяин, разгорячись еще больше.

– Я не нищий, а вы воры, мошенники. Уйду от вас, разбойников, чтоб не зарезали, сказал Шеллингер и пошел к дверям.

– Нет, ты не уйдешь! Мы с тобой разделаемся! закричал хозяин, в бешенстве бросаясь на старика: – Штрейбер, держи его!

– Бьют! режут! помогите! крикнул Шеллингер, и в ту ж минуту дверь затрещала под ударами Ричарда и слетела с петель. Впереди всех вбежала Катарина.

– Шеллингер, укажите ей, где комната, в которой дети, сказал Ричард: – а мы пока подержим этих негодяев.

Но держать было некого: Шламмер и Штрейбер попрятались в разные углы. Жены Шламмера также не было видно нигде.

– Вот оно, вот мое дитя! вскричала Катарина, рыдая и смеясь вместе: – жива моя милая дочка! и она цаловала ручки и ножки малютки – О, как я благодарна вам!

Радостное волнение бедной матери было так велико, что слабые силы её не вынесли потрясения: она упала в обморок.

– Шеллингер, ты умеешь обращаться с женщинами лучше нас, сказал Ричард: – иди сюда; что нам делать с этою бедняжкою?

– Ничего, ничего, суетливо говорил Шеллингер, бросаясь во все стороны: – нужно только воды; где вода? сыщите поскорее!

– Вот вода, сказал детский голос позади Ричарда: – вот в большой кружке, на окне.

Ричард обернулся и увидел мальчика, лет шести, который при начале шума залез-было под лавку, но теперь, ободрившись, вышел из своего убежища.

Шеллингер принялся мочить виски Катарины.

– Кто ты, мой милый? спросил Ричард мальчика.

– Посмотрите, он спрятался туда, сказал вместо ответа мальчик, указывая на одну из кроватей.

Ричард увидел, что из-под детской кровати торчали ноги:

– Вылезай, любезный, нам нужно с тобою переговорить, сказал он.

Ноги зашевелились, потом показались фалды фрака, наконец явился всею своею особою Штрейбер и, поднявшись на ноги, учтиво сказал:

– Мое почтение, господа! Я здесь человек посторонний, позвольте мне удалиться от этой неприятной истории.

– Не отпускайте его, Ричард, сказал Шеллингер: – иначе этот плут может наделать нам неприятностей.

Катарина между-тем оправилась.

– Нечего здесь оставаться, сказал Ричард: – идемте поскорее из этого вертепа.

Но когда они вышли в переднюю комнату, дверь в сени была окружена десятком незнакомых людей, среди которых стоял человек в черном плаще:

– Что за беспорядок, сказал он, выступая вперед: – зачем вы силою вломились в чужой дом? С этими словами он один вошел в комнату, оставив прочих в сенях: – затворите дверь, сказал он, обращаясь к ним.

Ричард и его товарищи отступили, пораженные смелостью этого человека, который один остался в их толпе, и его твердым повелительным голосом.

– Мы пришли сюда не с дурным намерением, а за добрым делом, чтоб отдать ребенка его матери, сказал Ричард: – вот, спросите ее, продолжал он, указывая на Катарину.

Катарина, все-еще заливаясь слезами от радости, рассказала в коротких словах свою историю незнакомцу.

– Да, я слышал о Шламмере много подобного, сказал он. – Шламмер, где ты прячешься? Поди сюда! сказал он громким голосом.

Шламмер, спрятавшийся в кухне, вышел, дрожа всем телом.

– Правду говорят они, что ты похоронил другого ребенка под именем того, который был принесен к тебе крестьянкою? спросил мужчина в плаще.

Шламмер молчал.

– Хорошо, можете идти домой, сказал незнакомец Ричарду и его товарищам: – я вижу, что вы правы.

– Предупреждаю тебя, чтоб вы с женою были осторожнее, сказал он Шламмеру, когда все посторонние ушли из комнаты: – полиция наблюдает за вами, и ныне произведен был бы у вас обыск, если б я не остановил этого дела. Но не одна полиция наблюдает за вами: я также не хочу терпеть ваших ужасных проделок: помни же, что если ты заставишь меня еще раз быть здесь, то я прийду не за тем уже, чтоб предостерегать.

Он хотел уйти, но, обводя комнату взглядом, заметил мальчика и остановился: «Эти глаза, да и весь очерк лица напоминают мне…» подумал он, и спросил:

– Чье это дитя? Понимаешь, передо мною нельзя лгать.

– Нам передан этот мальчик из вторых рук; настоящего имени его нам не сказали; клянусь вам, я говорю правду, отвечал Шламмер трепещущим голосом.

– Да, кажется, теперь ты не лжешь. Но завтра к шести часам утра ты должен самым точным образом узнать: чье это дитя – понимаешь?

Шламмер низко поклонился.

– Тебе тут, я думаю, невесело жить? сказал незнакомец, взяв за руку ребенка: – хочешь уйти отсюда?

– Хочу! Они злые, а злее всех гадкая женщина с красным носом; они беспрестанно бьют нас и не дают нам есть.

– Очень выгодное для тебя свидетельство, Шламмер. Хорошо, мой друг, я возьму тебя отсюда.

Он позвал одного из своих людей и сказал:

– Отведите этого ребенка в Лисью Нору, накормите его и оденьте. Завтра поутру я пришлю приказание относительно его. Не бойся, мой друг, теперь будут с тобою обращаться хорошо, прибавил он, лаская ребенка.

 

II. Вечер у военного министра

На великолепном бале у военного министра, графа Форбаха, был весь двор.

За одним из столов, поставленных в зале, назначенной для игры в карты, сидели обершталмейстер, гофмаршал и третий господин, который особенно должен обратить на себя наше внимание – генерал барон Вольмар, маленький, сухощавый старик с мутными глазами и неприятным выражением в лице. Они играли в преферанс втроем; но и четвертое место было занято молодою дамою, с правильными и тонкими чертами лица и прекрасными русыми волосами. Это была супруга барона Вольмара, и контраст между ветхим, износившимся стариком и его красавицею-женою был поразителен. Молодая женщина не принимала участия в танцах, опасаясь возбудить ревность мужа. Читатель, быть-может, еще не забыл разговора, подслушанного нами, когда мы в первый раз знакомились с молодым графом Форбахом и его друзьями.

Барон фоп-Бранд приехал поздно и прошел по всем комнатам, как бы отыскивая кого-то. Наконец, он увидел Вольмара и жену его, и сел в нише у окна, напротив молодой женщины. Уловив минуту, когда она подняла глаза, Брант выразительно взглянул на нее, и баронесса вздрогнула, увидев его; робко взглянула она на мужа, но, к-счастью, он занят был картами и не заметил ничего. Еще несколько раз обменялись взглядами она и Бранд; наконец она, как-бы поняв его мысль, слегка наклонила голову в знак согласия. После того барон ушел из комнаты.

Баронесса Вольмар все-еще довольно-долго сидела подле мужа; но вот и она поднялась с места, говоря мужу:

– Желаю тебе играть счастливо.

– Mais dites-moi, où allez-vous? недовольным тоном сказал Вольмар.

– Я пройдусь по комнатам; я устала сидеть, отвечала она.

– Eh bien, va-t-en, va-t-en, с досадою проговорил муж: – ты развлекла меня: вот я сбросил не ту карту, какую следовало. Diable, quelle distraction!

Молодая женщина прошла, не останавливаясь, до огромной залы, в которой был устроен зимний сад, и которая была теперь почти пуста. Один барон Бранд стоял там, рассматривая какое-то тропическое растение.

– Сядь на это кресло, сказал он подошедшей к нему баронессе: – а я буду стоять подле тебя, здесь: отсюда мне видно, если кто идет сюда, и мне легко у идти незамеченным в кабинет молодого графа; эта дверь, в двух шагах от меня, ведет туда. Не бойся же, никто не подсмотрит, что мы говорим с тобою наедине. А я должен сказать тебе многое, многое.

– И я тебе также. О, как мучителен был для меня этот день! Да, ты был прав, говоря, что я должна была поручить тебе моего сына. Но я не могла видеться с тобою тогда; писать я боялась; но всего больше остановило меня опасение, чтоб не замечены были мои близкия отношения к тебе – о, это было бы ужасно!

– Конечно, это подало бы повод к самым нелепым сплетням. Но довольно тосковать о прошедшем.

– Да, продолжала она: – ты был прав, говоря, что не должно привозить сюда моего сына; но я не могла выносить разлуки с ним; единственною моею отрадою было цаловать, хоть изредка, его невинную головку. И когда муж начал догадываться о том, что мой сын здесь, почти открыл, где он скрывается, и я должна была передать его другой воспитательнице – я опять должна была обратиться к тебе за помощью и советом, но я не могла, потому что за каждым моим шагом следили; я могла только сказать его воспитательнице, чтоб она передала его какой-нибудь другой женщине, еще неизвестной моим преследователям; это было третьягодня; и вот, ныне поутру мне сказали, что мое дитя вчера вечером похищено. О, Генри, возможно ли это? Боже, что теперь с ним? где он? Уже-ли мне изменили? Уже-ли он во власти…

– Успокойся, тихо сказал барон, нагнувшись почти к самому её уху: – ты рыдаешь почти вслух; помни, что мы окружены людьми: что подумают, если заметят следы слез в твоих глазах? Успокойся же, друг мой.

Она посмотрела на него с невыразимым отчаянием.

– Успокойся, брат не обманывает тебя. Улыбнись, моя милая Люси, ты не потеряла его.

– Генри, не обманывай меня надеждою!

– Умей же владеть собою: сейчас войдут сюда. Где и как найден твой сын, некогда рассказывать. Молчи же, тише! твой сын у меня.

– Боже, благодарю тебя! прошептала бедная женщина, едва подавляя в груди радостный крик.

Барон Бранд поспешно пожал сестре руку и скрылся в кабинет молодого графа. Через секунду вошли в залу зимнего сада несколько человек, в том числе и сам хозяин, старый граф. Они сели подле баронессы, удивлялись тому, что она одна; она сказала, что утомлена и хотела отдохнуть здесь, но теперь уже совершенно отдохнула. Внимательный хозяин предложил ей осмотреть сад, и с каким восторгом любовалась она каждым редким растением! Старый граф, страстный любитель цветов, был в восхищении, нашедши женщину, которая так хорошо умеет ценить достоинство его редкостей.

Не одной баронессе Вольмар принес счастие этот вечер. Молодой граф Форбах, танцуя с Евгениею фон-Сольм, решился откровенно высказать ей свои чувства, ободренный тем, что слышал в голубой галерее. Нам нет надобности подслушивать ответ Евгении; довольно сказать, что молодой граф не обманулся в своих надеждах.

 

III. Старая история

Бал кончился. Тихи и пусты были огромные приемные комнаты. Старый граф уже отдыхал от вечерних трудов своих; но близкие приятели молодого графа собрались в его кабинете потолковать на свободе en petit comité о вечере, который был так блестящ и весел. Общество молодого графа состояло из тех же самых лиц, которых встретили мы у него в первый раз; кроме них был тут один только герцог Альфред. Герцог лежал на мягком chaise longue; подле него сидел барон фон-Бранд, в изысканно-безукоризненном костюме, как всегда, и, как всегда, благоухая восхитительным coeur de rose; на другом диване лежал майор фон-Сальм, чрезвычайно-скандализируя тем чинно-сидевшего подле него Брахфельда, недавно-получившего звание советника; Эриксен и Форбах расположились в креслах.

– Да, я танцовал с истинным самоотвержением, говорил герцог: – впрочем, вечер был столь же весел, как и многолюден; кажется, и вы все, господа, не щадили себя. Только вы, Бранд, вероятно, почти вовсе не танцовали. Посмотрите, майор: он как-будто сейчас только кончил свой туалет: его галстух, его волоса, наконец вся его фигура ясно изобличают, что он не сделал ни одного тура вальса.

– Вы ошибаетесь, герцог: я танцовал не менее других, отвечал Бранд: – но мое правило: удерживаться от всяких увлечений и не забывать, что излишняя быстрота движений вредит туалету.

– У барона, кроме танцев, были другие мысли, сказал Брахфельд.

– Да, барон, мы за вами кое-что заметили, прибавил майор.

– Что ж такое? Ради Бога, вы знаете, я люблю проникать в чужия тайны, сказал герцог: – кто ж из достоуважаемых мужей может жаловаться на барона?

– Барон Бранд долго разговаривал с баронессою Вольмар, важно сказал Брахфельд.

– А я заметил, что он волочится за обергофмейстершею, прибавил майор.

Барон снисходительно улыбнулся и кокетливо приложил к губам платок, от которого повеяло coeur de rose. – Messieurs, вы меня хотите представить Дон-Жуаном. Не верьте им, герцог. Я, messieurs, также кое-что заметил за иными, но молчу.

– Не обо мне ли вы говорите? сказал Форбах: – берегитесь, я знаю самый страшный из ваших грехов.

– Вы? вот это любопытно!

Граф значительно посмотрел на него и торжественно произнес:

– Барон, не напомнит ли вам чего-нибудь слово полиция? Он надеялся заметить невольное движение при этом намеке, но ни один мускул не шевельнулся на открытом лице барона.

– Полиция? сказал он спокойно: – coeur de rose, какое ж отношение имеет она к вашему балу?

– О, коварный человек! отвечал хозяин: – разве я не видал, как вы пожали руку Августы, дочери президента полиции?

– Барон решительно Дон-Жуан, сказал герцог: – я слышал об этом.

– Старая история! отвечал барон, пожимая плечами: – чтоб избежать сплетень, я сделаюсь отшельником.

Из передней в это время послышался громкий и веселый хохот.

– Без доклада нельзя, сударь, говорил камердинер.

– Пустяки, граф будет благодарен, если вы дадите мне сделать ему сюрприз.

С этими словами дверь отворилась и вошел молодой человек лет тридцати, в дорожном костюме, в меховых сапогах, с шалью на шее. Все вскрикнули от изумления и радости.

– Откуда вы являетесь, как видение? сказал герцог, протягивая руку вошедшему.

– Ты ли это, Гуго? говорил хозяин, бросаясь ему навстречу.

– Кажется, вы должны видеть, что это я и что я вошел сюда прямо из дорожного экипажа.

– Садись же, Штейнфельд, и рассказывай, из каких тридевятых земель прикатил ты. Ты остаешься ночевать у меня?

– Конечно, и останусь еще три-четыре дня, пока приищу квартиру. Я мог бы приехать часа три назад, но на последней станции узнал, что у тебя, Форбах, бал; я не хотел переодеваться, и подождал на станции, чтоб явиться, надеюсь, в самую удобную минуту.

– Да откуда ж ты?

– Теперь из Индии, где воевал с сейками.

– А где пропадал ты прежде?

– Был в Китае, в Египте, на Мысе Доброй Надежды, в Северной Америке, в Бразилии – одним словом везде, где только можно быть.

– Да, messieurs, он, вероятно, хотел размыкать по свету свое горе, сказал герцог: – он скрылся от меня из Вецлара, вследствие загадочной истории… да, господа, вследствие происшествия, которое, кажется, в первый раз сильно затронуло его сердце.

– Возможно ли? Наш непостоянный Штейнфельд отдался в плен какой-нибудь красотке? расскажи, пожалуйста; это гораздо-любопытнее твоих сражений с сейками, сказал майор.

– Нет, лучше расскажу вам о сейках, отвечал Штейнфельд: – герцог преувеличивает; мое вецларское приключение вовсе не так интересно.

– Не хочет рассказывать, стало быть, оно действительно интересно, сказал Форбах. – Теперь и я присоединяюсь к майору и требую вецларской истории.

– Да, об этой истории доходили до меня очень-занимательные слухи, продолжал герцог: – я семь лет ждал объяснения от вас, Штейнфельд, вы не можете отказать в нем. Видите, как вы наказываетесь за свою скрытность: если б рассказали тогда мне, одному, не были бы теперь принуждены рассказывать целому обществу.

– О, тогда никакая сила не заставила бы меня говорить! задумчиво сказал Штейнфельд: – но теперь это дело прошлое…

– Не мучь нас, Штейнфельд: мы здесь все свои люди, можешь оставить свою скрытность.

– Пожалуй, сказал Штейнфельд, вздохнув. – Вы знаете, семь лет назад, я поехал с герцогом путешествовать, и мы доехали до Вецлара, где вздумали прожить несколько времени. На другой день по приезде, мы были в театре, в бельэтаже. Я заметил в партере девушку необыкновенной красоты: её нежные черты лица, дивные русые волосы и голубые глаза чрезвычайно заняли меня. Признаюсь, я гораздо-больше смотрел в партер, нежели на сцену…

– Ну, да, я тогда же заметил это, сказал герцог: – и уж вперед знал, что начинается роман.

– О, как дивно-хороша была она! Я спрашивал о ней в антракте своих вецларских знакомых: никто не знал её. Она заметила, что я не свожу с неё глаз, и также несколько раз поднимала на меня свой упоительный взгляд. У меня кружилась голова, когда глаза наши встречались. По окончании спектакля я дожидался её на крыльце; она прошла мимо меня с женщиной пожилых лет; они сели в наемную коляску. Я велел своему человеку во что бы ни стало узнать, где они живут…

– Да, легкомысленный юноша, вы ушли из ложи, бросив меня одного – помню, сказал герцог.

– Мой ловкий Жак сел на запятки их экипажа; они поехали в одно из отдаленных предместий. Выходя из экипажа, старуха заметила непрошенного спутника и прочитала ему очень-назидательную речь. Слушая наставления, он заметил фасад дома и на другой день поутру разузнал, что старуха – вдова Цинкейзен, а девушка – её дочь, и что они приехали в Вецлар всего только два месяца, откуда – никто не знал. Выслушав донесение, тотчас же уселся я за письменный стол и сочинил письмо такого содержания, что я в отчаянии от неловкого положения, в которое поставил меня Жак перед г-жею Цинкейзен, и что я покорнейше прошу позволения лично выразить мое сожаление об этом неприятном случае и проч. и проч…

– Недурно! сказал майор: – видно опытного человека.

– Да, это было довольно-смело, отчасти даже дерзко. Но успех оправдывает все: г-жа Цинкейзен отвечала, что готова принять меня. Я отправился, старуха припала меня одна. Я извинялся тем, что дочь её произвела на меня слишком-сильное впечатление. Она улыбнулась очень-благосклонно. Надобно вам заметить, что слухи, собранные Жаком, были несовсем благоприятны для старухи. Дочь, напротив, соседи называли идеалом чистоты и доброты. То и другое, по моим замечаниям, оказалось справедливо. Я выпросил позволение продолжать свои визиты. Старуха согласилась. Я попросил позволения лично извиниться перед её дочерью в беспокойстве, которое могла пробудить в ней неловкость моего человека. Она согласилась и позвала дочь. Я был очарован ею. Дочь ни мало не походила на мать, истую мещанку, без всякого воспитания и образования, между-тем, как Элиза была превосходно образована. Мне казалось, что она англичанка: по крайней мере в типе красоты её было что-то английское. Да, теперь я уверен, что старуха не была её матерью.

Барон Бранд, о котором все забыли, слушая расскащика, тяжело вздохнул.

– Что с вами, барон? сказал герцог: – уж не жалеете ли вы, что не вы были на месте Штейнфельда?

Едва только обратилось на Бранда общее внимание, как он уже состроил приторно-сантиментальную мину и сказал:

– Герцог, вы знаете, как слабы мои нервы; я не могу без глубокого чувства слушать рассказа, начинающагося столь грустно.

– После первого же разговора с этою девушкою я почувствовал, что страстно полюблю ее, продолжал Штейнфельд. – Так и случилось. Старуха, как-бы нарочно, оставляла нас одних. Через неделю я был уверен, что Элиза также любит меня…

– И дело пошло по заведенному порядку? прервал герцог.

– Оно вовсе не шло. Мое чувство было чисто, как и мои мысли.

– Значит, ты хотел жениться на этой девушке? спросил Форбах.

– Да, были такие минуты. Одно останавливало меня: странная личность её матери. Если б старуха была женщина честная, я не задумался бы, хоть она была грубая мещанка. Но… впрочем, вы на деле увидите, какова была она. Однажды, когда я пришел, меня встретила одна старуха; Элизы не было дома. Это случалось уж не раз, и я спокойно уселся на диван, спрашивая, куда она уехала.

– Я нарочно услала ее из дому, чтоб переговорить с вами, отвечала старуха. – Вы бываете у нас часто, всегда очень-внимательны к Элизе – позвольте же спросить, с какими целями? Скажу вам откровенно, что собственно на вас я не рассчитываю: вы, как мне известно, человек очень-небогатый; но если вы хотите оказать дружескую услугу герцогу Фельзенбургу, с которым путешествуете, то будьте со мною откровенны…» – Я вспыхнул и не мог сказать ни слова от негодования. «Не беспокойтесь, я женщина, знающая свет и людей. Если вы действуете по поручению вашего друга, я очень-рада». Я сидел, не зная, что отвечать этой женщине. – «Понимаю, что вы сами также влюбились в Элизу, продолжала она с улыбкою: «и вам трудно отказаться от неё; но доверьтесь моему расположению к вам: ваши притязания не могут пострадать от наших сношений с герцогом: вы еще неопытны; многое, по-видимому, несовместимое, легко улаживается людьми, знающими жизнь». – «Но я хочу жениться на вашей дочери!» вскричал я. – «Это для меня не рассчет», с улыбкою отвечала старуха.

– Вы коварный друг, Штейнфельд! сказал герцог: – как же не передали вы мне такого интересного обстоятельства?

– Не забудьте, герцог, что я страстно любил эту девушку. Не стану пересказывать вам, каких вещей наговорил я старухе, с какими чувствами ушел от неё. Через час меня не было в Вецларе.

– Надеюсь, по крайней мере, вы увезли с собою Элизу? спросил герцог.

– Я ускакал один. Но через месяц я воротился в Вецлар, продав все, что имел. Было уже поздно. Я нашел только письмо от Элизы, оставленное для меня у хозяйки дома, в котором они жили. Потом я встретил Элизу в Париже. Старуха принимала меня очень-ласково, пока у меня были деньги, а после того поехал я скитаться по свету.

– Ясно, что старуха не могла быть матерью Элизы, заметил майор.

– Да; но тогда я не знал этого, к-несчастью, вздохнув, проговорил Штейнфельд и, закурив сигару, замолчал.

– А вы, что скажете, барон? спросил герцог: – мы с вами не были бы так простодушны, как Штейнфельд; старуха не провела бы нас? сказал герцог. – Ба! да вы совершенно растроганы, барон!

– Что тут сказать? произнес Бранд дрожащим от волнения голосом: – разве повторить вместе с Мефистофелем: «не она первая, не она последняя». – Вы расстроили мои нервы, Штейнфельд, прибавил он, стараясь придать своему голосу обыкновенную кокетливость и обмахивая лицо платком, от которого повеяло запахом coeur de rose. – Я должен ехать домой, чтоб успокоиться. До свиданья, Форбах.

– Пора и мне отправляться домой, сказал герцог: – уж оченьпоздно Прощайте, граф.

Остальные гости также встали.

Барон Бранд отпустил карету домой и пошел пешком.

 

IV. Брат и Сестра

Без цели бродил Бранд по пустым улицам города, печально опустив голову, расстроенный, упавший духом. – «Нет, теперь она погибнет! Тут было пять человек. Что будет, когда он встретится с нею? Они догадаются, хоть он не скажет с нею ни одного слова; малейшей перемены в его или её лице будет довольно, чтоб погубить ее! О, если б я знал, как будешь ты болтать на её погибель, я избавился бы от твоего глупого языка! А теперь чем я могу спасти ее? Я бессилен, я беззащитен против опасности!»

Долго бродил он, пока, подняв голову, увидел, что случайно подошел к маленькому, но опрятному, двух-этажному дому, окруженному садом. – «Бедное дитя! твой отец губит твою мать! Быть-может, взгляд на твое спокойное, светлое лицо успокоит и меня». – Он вынул из кармана ключ, отпер калитку и тихо пошел по лестнице.

– Кто там? спросил из первой комнаты верхнего этажа голос Бейля.

– Я, любезный друг, отвечал Бранд: – я хотел взглянуть на ребенка.

– Вы, верно, не спали всю ночь; а мне уж пора вставать, сказал Бейль: – сейчас оденусь и выйду к вам.

– Я провел вечер и ночь в сильном беспокойстве. Скажите, здоров ли ваш воспитанник?

– Да, он здоров, весел и очень-мил.

– Вы не замечали никаких подозрительных людей вокруг дома? Вы знаете, как я боюсь, чтоб люди, которым вовсе ненужно того знать, не открыли, куда исчез наш малютка от Шламмера?

– Однажды только мне показалось, когда я шел по улице, за мною следила какая-то неблаговидная фигура в черном фраке. Я взял фиакр и проехал на другой конец города, так-что, надеюсь, он не узнал, где я живу.

– Благодарю вас, Бейль, сказал Бранд, пожимая ему руку. – Я вполне полагаюсь на вашу осторожность. Я пойду взглянуть на ребенка.

Через четверть часа барон воротился к Бейлю. – Тяжело у меня на душе, сказал он: – и не с кем разделить мне мою печаль. О, как мне хотелось бы иметь человека, с которым мог бы я говорить! Будьте моим другом, Бейль.

– Я одинок в мире; в вас я нашел покровителя – можете ли вы сомневаться во мне?

– Да, я довольно узнал вас, Бейль: вы скромны и благородны; вам можно доверять все… Бранд задумчиво склонил голову на руку. – Мне кажется, что недолго осталось мне жить на свете; тогда этот малютка останется беззащитен, если не будете вы его защитником, продолжал он. – Вам надобно будет узнать, кто мать его… Да и теперь она захочет видеть его… она будет здесь, я не удержу ее от этих опасных свиданий. Да, от вас невозможно скрывать нашей тайны, и, не правда ли, вы будете верным хранителем её?

Бейль протянул руку барону.

– Слушайте же! О, как облегчено будет мое сердце, когда хоть один человек на свете будет знать меня таким, каким сделала меня судьба!

– Вы никогда не выезжали из Германии, начал Бранд: – вы не знаете, как прекрасен юг. Кто раз был в Италии, никогда не забудет её. Но еще прекраснее Сицилия; я до сих пор мечтаю о своей родине. Я родился в Палермо. Мать моя была сицильянка, отец – англичанин, который заехал в Сицилию на своей яхте, и влюбился в мою матушку. Он был старший сын лорда Кембля. Женившись, он написал своему отцу, прося его благословения; но старик, оскорбленный самоволием сына, лишил его наследства. Батюшка остался жить у своего тестя, маркиза Бианки, надеясь, что время смягчит гнев лорда Кембля. Скоро тесть умер; на долю моей матери досталось имение, хотя и не большое, но достаточное, чтоб жить прилично. Они были счастливы друг другом и двумя детьми.

Прошло несколько лет. Не знаю, хлопотал ли батюшка о примирении с отцом, но вдруг получил он уведомление, что лорд Кембль готов простить его, если он с своим семейством переедет в Шотландию, где жил старый лорд. Мы сели на корабль. Мне было тогда десять лет, сестре четыре года. Через несколько времени счастливо вышли мы на шотландский берег. У пристани ждали нас две кареты, присланные старым лордом, и мы поехали в его наследственный замок. Когда батюшка вошел вместе с нами в комнату, какой-то старик (его злое лицо тогда испугало меня) подал письмо, прочитав которое, батюшка сделался печален. «Друг мой, сказал он матушке, отец мой спешил сюда встретить нас, но занемог на дороге и остановился в одной деревне, за несколько миль отсюда. Он желает, чтоб я немедленно ехал к нему. Я должен исполнить его волю». – Матушка просила, чтоб он взял ее и нас с собою. – «Я боюсь оставаться одна в этом угрюмом замке, среди незнакомых мне людей», говорила она. – «Ужь ночь на дворе и дорога очень-дурна», отвечал отец: «тебе и детям было бы слишком-безпокойно провожать меня. И чего тебе бояться? Ты в своем замке, эти люди твои служители. Завтра до рассвета я буду опять с тобою». Комнаты замка были великолепны, но казались холодны и мрачны нам, привыкшим к легким зданиям Палермо.

Он поужинал с нами, осмотрел приготовленные для нас комнаты и отправился, поцеловав меня с сестрою и обняв матушку. Матушка печально села в кресла и взяла к себе на колени сестру; я смотрел вместе с ними в окно на отъезд батюшки. На дворе стояло несколько служителей с факелами; он сел на лошадь и поскакал; позади его поехал старик, передавший письмо, и несколько человек верхами. Я зарыдал, когда он скрылся за деревьями парка: мне казалось, что батюшку увозят насильно, что ему грозит какая-то беда. Матушка также была очень-грустна. Всю ночь мне грезились страшные сны, и вдруг я вскочил с постели: мне показалось, что около меня раздаются незнакомые голоса; в-самом-деле, проснувшись, я услышал говор в соседней комнате. Сестра также проснулась на этот шум и сидела на своей кроватке. «Что там говорят?» спросил я. «Не знаю», отвечала она, «но матушка там плачет». Я был тогда смел и боек; я бросился к дверям, с криком: «я защищу ее!» – но едва сделал я несколько шагов, как сильная рука схватила меня за плечо; я обернулся, это был злой старик, поехавший с батюшкою. «Куда ты?» спросил он сердито. – «К матушке; она плачет, ее обижают» отвечал я. – «Вишь, какой молодец! ложись-ко спать, да не суйся, где тебя не спрашивают». И с этими словами он толкнул меня к кровати. Никто никогда не бил меня; я вспыхнул; но что мог я сделать ему? и, стиснув зубы от гнева, я сел на кровать и стал прислушиваться. Да, это был голос матушки. Она рыдала, она говорила дрожащим голосом: «Отдайте же мне детей моих! Боже мой, что будет с ними!» И я кричал: «Мама! не бросай нас, мы здесь!» Но вдруг все затихло. Старик раскрыл окно и перегнулся, выглядывая на двор. У крыльца послышался стук колес, шум шагов, раздался крик матушки; я осматривался кругом, ища оружия: я хотел защищаться, мстить злому старику за себя и за матушку. Над моею кроватью висели кинжалы и пистолеты. Я тихо стал на кровать, вынул из ножен кинжал, который висел ниже других, и держал его за спиною. Опять раздался крик матушки: «Отдайте мне детей!» Старик закричал: «Ну, поворачивайтесь проворнее! Везите ее поскорее!» Снова послышался страшный, раздирающий душу стон матушки, хлопнул бич и колеса быстро зашумели по песку. Я крепче стиснул в руке кинжал. Старик закрыл окно и пошел ко мне, говоря: «Теперь приймусь за тебя, щенок: плетка тебя вышколит, будешь у меня шелковый». Я не помнил себя от ожесточения; но я рассчитал инстинктивно, что рука-моя слишком-слаба для удара, – когда он был на шаг от меня, в один миг упер кинжал рукояткою к своей груди и бросился на старика с кровати всем телом. Кинжал до самой рукоятки вонзился ему в грудь. Он упал мертвый, даже не застонал.

– Вы убили его? с испугом сказал Бейль, чрезвычайно-добродушный, несмотря на свои саркастические выходки.

– И по делом. Он был главною причиною всех наших несчастий. Он управлял слабым рассудком лорда Кембля, как я узнал после. На шум падения прибежали люди; вошел человек очень пожилых лет, опираясь на палку – это был лорд Кембль. «Прекрасно!» сказал он взглянул на труп: «ужь видно, каков будет молодец! – Увезите их поскорее». Сестру и меня схватили, несмотря на все мое сопротивление, посадили в экипаж, и повезли – куда – я не знал. Долго мы ехали; две ночи я не спал, на третью сон одолел меня, и когда я проснулся, сестры не было со мною. Когда и как нас разлучили – я не помнил; я помнил только, что заснул обняв ее. Не могу выразить вам, как тяжело этот последний удар поразил меня! Я страстно любил свою Люси. Меня привезли в какую-то деревню и оставили у поселянина, который вовсе не смотрел за мною. Мальчик живой, смелый и сильный, я был первым во всех играх и шалостях; скоро я стал удальцом в полном смысле слова: не было крутизны, на которую я не взобрался бы, не было лошади, которой не мог бы я объездить. Часто пропадал я из дому на два, на три дня, бродя по лесам и горам. Но мысль о том, чтоб отыскать матушку и сестру, никогда не покидала меня. Почему ж я не убежал? Горе, одиночество, шалости развили меня не по летам; я уж понимал, что без денег, один, я ничего не могу найти; притом же я не знал даже фамилии моего отца – у нас в доме называли его просто: «сэр Роберт»; я не знал, в каком краю Шотландии лежит замок моего деда, и я понимал, что бежать одному бесполезно. Но как я обрадовался, когда, подле нашей деревни, появился табор цыган! Я подружился с ними, проводил в таборе целые дни, наконец ушел с ними. Долго я скитался по разным углам Англии; но вот одному из табора надобно было гнать в Шотландию лошадей, и я отправился с ним. Со времени нашего несчастья прошло несколько лет; я был уже взрослый мальчик. Имени дедовского замка я не помнил, но надеялся узнать его фасад и парк, и ездил верхом на десятками миль во все стороны, осматривая каждый замок. Много раз меня обманывало воображение, но все подробности места врезались в мою память, и, внимательнее всмотревшись, я узнавал, что ошибаюсь. После долгих поисков я нашел его, этот роковой замок. Сквозь решетку забора я видел играющих детей; одна девочек была похожа на мою сестру; но вот на крыльцо вышила молодая дама в траурном платье и увела детей в комнаты. Я пошел в деревню, принадлежащую к замку и начал расспрашивать о его владельцах. «Лорд Ричард Кембль умер полгода назад, на охоте, упав с лошади» сказали мне. «Кто ж эта дама в трауре? чьи это дети?» – «Дама? – супруга покойного лорда, то-есть, видите ли, вторая супруга» сказали мне: «потому что первая жена это была какая-то иностранка; когда он приехал с нею домой, старый лорд велел взять ее и двух своих внучат, то-есть, детей иностранки, и отправил их куда-то, должно быть, назад, за границу, потому что, видите ли, сын женился без его позволения, да еще на бедной. Ну, сначала сын очень тосковал, можно сказать, убивался; а потом покорился отцу. Подали просьбу, что брак был недействительный, и – разумеется, люди богатые – дело так и решили, как им хотелось. Значит, первую жену нечего и считать женою, а дети от неё, стало быть, незаконные. Тогда старик нашел сыну богатую невесту и женил его. Это ты видел детей от второй жены. Ну, теперь, как он убился, она осталась вдовою, а дети – сиротами, потому и ходят в трауре». Итак, я был отвергнут моим отцом! Сестра моя, если она жива, покинута теперь совершенно на произвол судьбы; и где она теперь? и где матушка? Как мне искать их? После этого я, очертя голову, бросился во все удалые похождения цыганского табора. Прежде я только бродил с цыганами, но не участвовал в их делах. Конечно, я не хотел заниматься мелкими проделками; я был честолюбив, и хотел опасностей и славы в своем кругу.

Однажды атаман табора сказал мне: «Если в тебе есть смелость, мы с тобою завтра можем за один раз обогатиться». Я согласился. «Нынешнею ночью мы остановим на дороге одного из самых богатых здешних помещиков» сказал он: «он везет с собою гибель денег; правда, есть с ним и лакеи; не мало ли будет нас двоих?» – «Управимся и двое, хотя б их было десяток» сказал я. Мы засели в лощине, за кустами. Часу в первом услышали стук кареты. На лошадях сидели два почтальона, сзади кареты два лакея. Я бросился на лошадей, остановил их, стащил одного почтальона с седла; лакеи выстрелили по мне, но я спрятался под лошадей, стащил и другого почтальона, вынул двуствольный пистолет, заставил почтальонов выпрячь лошадей, которые тотчас убежали и вслед за ними почтальоны. Между-тем, товарищ мой запугал лакеев, которые не смели тронуться с места. Я подошел к дверце кареты. Сидевший в ней сделал по мне два выстрела, но я каждый раз отсторонялся; потом я вытащил его из кареты; это был старик, хромой и опиравшийся на палку. Я усадил его на камень, лежавший у дороги, снял фонарь с кареты и, осветив ему лицо, вскрикнул от изумления: черты старика были мне знакомы; это был мой дед, враг моей матери. Я присматривал за ним, а товарищ мой вынимал шкатулки из экипажа. Кровь кипела во мне, а пока я не знал, кто он, я был очень спокоен; но и тут я превозмог себя. «Помните ли ту ночь в вашем замке, когда вы погубили счастье целого семейства?» тихо сказал я ему: «помните ли, как отца принудили вы сделаться преступником перед женою и детьми, растерзали сердце матери, лишили детей родительского надзора, законных прав и честного имени, отдали их на жертву нищете и пороку? Ну вот порадуйтесь же, я ваш внук. Мы с вами больше не увидимся, разве когда меня будут судить, а вас позовут быть свидетелем». Он молчал, опустив голову: интересно бы знать, с досады или раскаянья? Товарищ мой кончил свое дело, и мы ускакали. Добыча наша была чрезвычайно-велика. Мы делили ее на рассвете в развалинах старого аббатства. Я отдал товарищу все деньги, себе взял банковые билеты и бумаги. Он почел меня сумасшедшим. После того мы с ними не виделись.

«Я уехал из Англии, разменяв наскоро свои билеты. Из Парижа я писал в Палермо к родственникам бедной моей матери, но мне отвечали, что о ней нет никаких слухов. У меня не оставалось надежды отыскать ее или сестру. Это приводило меня в такое отчаяние, что я иногда думал о самоубийстве; но я отвергал это желание, как слабость. Я решился бороться с судьбою, жить гордо и независимо, на перекор ей. При моем богатстве легко было войти в круг лучшего общества; но я также, по старой привычке, любил сближаться с простолюдинами, и у меня были друзья во всех классах парижского населения. Я находил свое наслаждение в том, чтоб держать в руках нити тысячи интриг, управлять судьбою людей, неведомо для них, все знать и всеми властвовать.

– И вы до сих пор продолжаете эту страшную для вас игру? с ужасом спросил Бейль.

– Да; но будьте покойны: я вас не введу в опасность. Этот дом останется всегда чист, как душа дитяти, вверенного вашему надзору.

– Не за себя, а за вас я боюсь, сказал Бейль.

– Я знаю, что когда-нибудь это кончится дурно, но привычка сильна. Сначала мне казалось, что я могу так же легко оставить эту жизнь, как легко менял блузу на фрак. С этим намерением я оставил Париж и уехал в Германию; но, я скоро увидел, что не могу отказаться от своей роли – невидимого властелина над участью многих. Вы мне поверите, если я скажу, что никогда не извлекал ни малейшей выгоды для себя из этого положения. У меня независимое ни от кого богатство, источник которого вы знаете. Однако ж, возвратимся к моим приключениям. Однажды, когда я был проездом в Вецларе, я услышал историю, корая возмутила меня. Говорили, что мать продала свою дочь. Я решился избавить эту несчастную. В таких случаях я не ищу предлога для своих визитов. Я прямо вошел в указанную мне квартиру и застал бедную девушку одну; старухи не было дома. Боже мой! эта девушка была моя сестра! Но мне слишком-тяжелы воспоминания об этом ужасном деле; скажу вам коротко, что сестра моя была возвращена лордом Бемолем матери, но матушка, скоро умерла от нужды. Тогда малютка попалась в руки гнусной женщины, которая выростила ее, чтоб пользоваться её красотою, присвоив себе имя матери. Нет надобности говорить, была ли наказана эта женщина. Я должен был скрыть от света на несколько месяцев несчастную сестру. Ребенок, который поручен вам, сын её. О! для меня было бы легче найти сестру в могиле, нежели в руках этой женщины. Но я любил мою Люси, и она была достойна этой безграничной привязанности. её кротость, её ум, её красота заслуживают величайшей любви. Через год я повез ее в Сицилию, и оттуда начал процес против старого лорда Кембля. Мне удалось доказать законность брака матушки; моей сестре было возвращено имя нашего отца. Я хлопотал только для неё, не упоминая о своих правах: я думал, что мое прошедшее может когда-нибудь обнаружиться, и потому решился не называть себя перед светом её братом, чтоб не связывать её судьбы с моею неверною участью. Половину своего состояния отдал я ей. Она вышла замуж и живет здесь. Теперь вы все знаете. Простите ж, мой друг. Я слишком взволнован, мне нужно отдохнуть. О, как легко на душе, когда имеешь человека, которому можно поверять свои заботы, свои опасения!»

 

V. В семейств Эриксенов

Доктор Эдуард Эриксен, старший брат Артура, уныло смотрел на своих маленьких детей, игравших с третьим, двухлетним малюткою. Он думал о неприятной сцене, которую вчера имел с женою. Возвращаясь домой с визитов, Эдуард был поражен сильным горелым запахом, наполнявшим комнаты; он бросился в детскую, и нашел там няньку своих детей, по обыкновению, занятою сплетнями с горничною его жены; детей не было.

– Что такое случилось у вас? Отчего такой дым в комнатах?

– Я не знаю, недовольным тоном отвечала нянька.

– Где дети?

– Играют, должно-быть, на кухне.

Он велел привесть детей, и испугался, увидев, что у его сына опалены волосы. На расспросы отца, малютка отвечал, что он играл у печи и платье на нем вспыхнуло, так-что ребенок едва не сгорел. Эдуард пошел в комнату жены; она спокойно сидела в креслах, зевая и пересматривая модные картинки.

– Ты не знаешь, что делается с детьми? сказал муж взволнованным голосом.

– Ничего особенного.

– Они едва не сгорели.

– Нянька мне сказывала. Но ты вечно преувеличиваешь всякие пустяки.

Эдуард начал упрекать жену за беспечность о детях. С нею сделалась истерика. – Ныньче, воротившись домой после визитов, Эдуард уж не застал жены дома – «Она уехала к своей матушке», отвечала ему горничная. Эдуард предположил, что это следствие вчерашней сцены и думал о своих неприятностях.

– Эдуард, ты поступил чрезвычайно-неосторожно, сказал Артур, входя в комнату брата: – ты знаешь легковерие твоей жены, сварливый характер тещи – возможно ли подавать им такие поводы к подозрениям?

– Что такое? спросил, встрепенувшись, Эдуард.

– Откуда взял ты этого ребенка, который играет с твоими детьми?

– Ах, Боже мой! самая простая история: несколько дней назад, меня позвали к одной больной; я нашел девушку, в последнем периоде чахотки; помочь было невозможно, но я продолжал посещать ее, чтоб не лишать ее надежды. Я показался ей добрым человеком, и бедняжка решилась наконец высказать мне свое горе: у ней было дитя, и она мучилась мыслью, что оно останется бесприютным после её смерти. Мне стало жаль; я обещал не оставить малютку. Вчера эта девушка умерла, и я велел принести её сиротку к себе. Надобно пристроить бедного ребенка. Его принесли сюда нынче поутру.

– И не сказал об этом жене?

– Вчера она не хотела видеть меня, после своего истерического припадка. Ныньче утром, когда мне надобно было отправляться на свои визиты, она еще спала.

– Но знаешь ли ты, что ты наделал?

– Что ж такое?

– Твоя теща говорит, что ты был знаком с этою девушкою, что этот ребенок – твое дитя; что ты самым ужасным образом оскорбил жену, взяв к себе в дом этого ребенка; что твоя жена не может после этого оставаться в моем доме и должна просить развода.

– Боже мой! какая нелепость! сказал изумленный доктор: – подумай сам, такой ли я человек, чтоб можно было выдумывать обо мне подобные пошлости?

– Но их однако выдумали. Быть-может, теща и жена твоя через несколько времени образумятся, по, во всяком случае, после глупой сплетни, ты не должен оставлять этого ребенка в своем доме.

– Но что ж мне делать?

– Знаешь ли, сказал Артур, подумав: – отдадим его на воспитание в одно честное и доброе семейство, которое могу я указать тебе.

– Кто ж эти люди? спросил Эдуард.

– Их фамилия Штайгер. Отец, старик, добрейшее существо в мире; дочь… ты сам увидишь ее. Эдуард, я давно хотел познакомить тебя с ними, потому что я люблю эту девушку.

И Артур, увлеченный своими чувствами, начал рассказывать брату о своих отношениях к Кларе и описывать ее в самых восторженных выражениях.

– Но подумал ли ты, Артур, что матушка всеми силами будет противиться твоему намерению? Как будут оскорблены все наши родственники! какие сплетни поднимутся между знакомыми!

– Но я решился; это необходимо для моего счастья. Я дал уж слово.

– Во всяком случае, на меня ты можешь рассчитывать, Артур: я твой верный союзник.

– Поедем же к Штайгерам, просить их, чтоб они взяли этого ребенка.

– Хорошо; но прежде зайдем к сестре Марианне: я не могу оставить детей с этою беспечною нянькою; надобно поручить их Марианне.

Марианна плакала, когда вошли братья.

– У нас с тобою почти одинаковое горе, сказала она Эдуарду.

– Что такое, милая сестра?

– Мне совестно говорить вам: вы подумаете, что я разузнаю о поступках моего мужа неблагородными средствами; но я узнала это совершенно против воли. Сейчас мне доложили, что меня хочет видеть какая-то незнакомая женщина; я вышла к ней, ничего не предчувствуя. И прежде, чем я успела сообразить, что она говорит мне, и прогнать ее, она уж толковала мне, что Альфонс волочится за танцовщицею, которая живет у своей тётки, какой-то г-жи Бекер. Я прогнала гадкую доносчицу, которая, вероятно, надеялась награды за свое шпионство; но… теперь я соображаю многое, и вижу, что её слова справедливы. А он еще всегда толкует мне о приличиях; он еще ревнует меня, которая никогда не подавала ему никакого повода к подозрению…

Артур вспомнил, что на лестнице попалась ему вдова Вундель, которую он видел несколько раз, проходя к Штайгерам.

– Не мучь себя прежде времени, сказал Эдуард: – ты сама знаешь, можно ли полагаться на слова женщины, которая ссорит жену с мужем, чтоб получить несколько талеров. Позволь нам узнать хорошенько, справедливы ли твои подозрения, тогда увидим, что нам делать.

И, попросив сестру посмотреть за детьми, Эдуард отправился вместе с Артуром к Штайгерам.

 

VI. Ричард

В гардеробных кордебалета нет торопливой деятельности, свидетелями которой мы были в тот спектакль, когда началось наше знакомство с Кларою Штайгер: фигурантки одеваются очень-медленно, да и немного их собралось нынче в театр. Это потому, что ныне дается опера, а не балет, и фигурантки участвуют только в двух-трех сценах, именно, так-как опера фантастического содержания, то в первом акте являются на сцене сильфиды, а в пятом, в последней сцене, фея Амороза, покровительница любящих сердец, слетает с облаков, чтоб соединить тощего тенора с престарелою примадонною.

– Правда ли, Тереза, что ты выходишь замуж? спросила одна из танцовщиц у роскошной сильфиды, поправлявшей перед зеркалом свои крылья.

– Да, это правда; я уж подала просьбу об отставке, гордо отвечала Тереза и пошла в тот угол комнаты, где одевались Клара и Мари. Мари была печальнее, нежели когда-нибудь, и Клара напрасно старалась утешить ее.

– Да скажи, по крайней мере, о чем ты плачешь? говорила Клара.

– Нет, с тобою напрасно говорить об этом, ты не поможешь.

– Так посоветуйся с Терезою, вот она идет к нам: она девушка умная и энергическая. – Мари наклонила голову в знак согласия, но продолжала плакать.

– Что за слезы? сказала, подходя к ним, Тереза: – уж не случилось ли с тобою какой-нибудь беды, Мари? Да оно, впрочем, и не было б удивительно.

– Тереза, я погибла! рыдая, говорила Мари.

– Э, полно воображать все в таком ужасном виде! Да перестань же плакать! нехорошо, если заметят другие. Если и случилась беда, незачем разглашать ее. Да говори же, что с тобою?

– Тётка все мучила меня, все твердила о том господине. Я не хотела ее слушать. Я говорила ей, что на мне хочет жениться Ричард; она отвечала что все это глупости, что я могу жить роскошно, иметь экипаж, богатые платья… Вчера вечером она ушла из дому; я осталась в квартире одна. Вдруг вошел в комнату он. Я испугалась. Он все говорил, что очень меня любит. Я плакала и просила его уйти, пожалеть меня, оставить свои намерения, потому что у меня есть жених, которого я люблю. Но он делался все более дерзок, наконец взял за руку и хотел насильно поцеловать.

– Что ж, ты вырвалась, звала на помощь?

– Я не смела кричать, потому что боялась этим самым повредить себе. Но в ту самую минуту вошел за мною лакей. Это спасло меня. Но… все-таки, как не плакать мне: что подумал обо мне наш старик-лакей? Он всегда хвалил меня и Клару за то, что мы так скромно держим себя; а тут он пожал плечами, и теперь не хочет говорить со мною. Что подумает Ричард, если до него дойдут такие слухи? Ведь он может поверить.

– Не беспокойся, Мари; когда нас будут развозить по домам после спектакля, я останусь в карете последняя, и объясню старику, как было дело. Если он подумал о тебе что-нибудь дурное, он увидит, что ошибался. Не бойся, только держи себя осторожнее; я искусным образом устрою, что Ричард поспешит свадьбою, и тогда ты будешь безопасна и счастлива.

– А тебя также надобно поздравить, Тереза? Ты выходишь замуж? сказала Клара.

– Не знаю, стоит ли того дело, чтоб поздравлять, гордо отвечала Тереза.

– Скажи что-нибудь о твоем женихе.

– Я привезу его к вам, тогда увидите сами. Я не советовала Бергеру жениться на мне, потому что, говорила я, он может раскаяться; но он возобновляет свое предложение в третий раз. Мне уж надоело слушаться чужих приказаний здесь, в театре, и я наконец согласилась осчастливить его и принять его под свою команду: надобно же и мне в свою очередь распоряжаться другими.

Раздался знакомый звонок, и танцовщицы побежали на сцену.

Спектакль шел своим порядком. Вот наконец и пятый акт. Пора приниматься за машину для полета феи Аморозы. Этою машиною, по обыкновению, должен был управлять Ричард Гаммер. Лакей, развозивший танцовщиц, был подле него, в качестве помощника; но заботливый и сильный Ричард делал все один. Старик-лакей сидел, сложа руки. Вот и последняя сцена. Четыре здоровые работника тянут через сцену машину и медленно несутся перед зрителями облака, а на облаках фея Амороза, покровительница любящих сердец. Когда она будет прямо над головами влюбленной четы, Ричард начнет потихоньку отпускать веревку, которую держит в руке, и фея плавно спустится, чтоб возложить миртовые венки на счастливцев. Ниже феи летят хоры подвластных ей духов.

– Тяжеловато держат, а спускать будет еще труднее, сказал Ричард: – за-то, впрочем, и вид хорош; правду сказать, загляденье.

– Ну, для меня тут нет никакого загляденья, отвечал старый лакей. – Привозя да отвозя их, поневоле узнаешь, как живет из них почти каждая. Не люблю я этих волшебниц. Это вам хорошо на них глядеть издали. Легкомысленные, девушки занимаются глупостями.

– Ну, ты преувеличиваешь, сказал Ричард: – много найдется и таких, которые держат себя строго.

– Не слишком-то много.

– Как же? Ну, возьмем в пример хоть Клару и Мари: про них ничего не скажешь, кроме хорошего…

– Ричард! держи крепче веревку! – раздался голос его отца, главного машиниста при театре: – верхняя машина идет в ход! Держи крепче!

– Не бойся, не сорвется из руки! закричал ему сын.

– Клара, так; а Мари я не похвалю, отвечал лакей, продолжая разговор.

– Как так? спросил изумленный Ричард: – ведь ты сам всегда ее хвалил.

– До вчерашнего дня хвалил; вчера я застал ее в-расплох: сидела она одна с каким-то господином – ну, разумеется, одет он очень-хорошо, видно, что человек богатый – сидит, цалует у ней руку и тянется поцеловать в губы.

У Ричарда потемнело в глазах.

Страшный треск, ужасный вопль пробудили его из забывчивости: сцена была покрыта обломками машины, и под этими обломками недвижимо лежал труп девушки, которая за минуту блистала красотою и цветущею свежестью молодости.

– Мари! бедная Мари! вскричал старый лакей, бросаясь на сцену.

– Ты убил ее! с негодованием говорила через минуту Тереза Ричарду: – я сейчас говорила с лакеем, знаю, что он тебе рассказывал.

– Нет, слабым голосом отвечал он: – я сам себя не помнил, я не знаю, как выскользнула веревка у меня из рук.

– Доктора! доктора! кричали между тем. – Театрального доктора не было на тот раз в театре; но Эдуард Эриксен был уже на сцене. «Она еще дышет!» сказал он: «только едва-ли есть какая-нибудь надежда».

– Она еще жива? спрашивал Ричард лакея.

– А ты видно любил ее?

– Жива ли она?

– Теперь-то пока жива, да все-равно, умрет; впрочем, оно и лучше.

 

VII. Перед маскарадом

В знакомой нам комнате Лисьей Норы, где был судим изменивший своим товарищам лакей, сидел молодой человек, которого мы видели там первый раз. Перед ним стоял Франц Карнер, которому он доставил место при молодом графе Форбахе.

– Редко ты являешься с докладами, Карнер… или, пожалуй, буду называть тебя прежним именем, Йозеф, говорил молодой человек.

– Вы знаете, мне тяжело делать это; но я принял ваши условия и не стал бы вас обманывать. Все, что стоит вашего внимания, я докладываю вам; но редко я замечаю что-нибудь важное. Теперь я принес вам письмо, которое поручил мне граф отнесть к фрейлине фон-Сальм.

– Распечатай же его; печать Форбаха у меня есть, мы опять запечатаем, и ты отнесешь его.

– Не заставляйте меня делать этого; тяжело мне и то, что я принес его вам.

– Я не желаю зла Форбаху – ты это знаешь; напротив, я люблю его, сказал, улыбаясь, молодой человек. Ты делаешь услугу мне, не вредя ему. Пожалуй, я сам распечатаю письмо. И, пробежав письмо глазами, он остановился на последних словах: «Позволь мне, Евгения, просить тебя о том, чтоб в следующий маскарад ты надела домино с белыми лентами. Это важно для меня, по особенному обстоятельству, о котором расскажу тебе, когда ты исполнишь мою просьбу». – Письмо совершенно не важно, Йозеф: я уж знал все это прежде. Возьми его.

– У меня к вам просьба, сказал Йозеф. – вы всегда были ко мне так милостивы… Жена моя здесь. Она была совершенно невиновата…

– Это значит, ты хочешь опять освободиться от моей власти? Пожалуй, Йозеф, я освобождаю тебя от всяких условий. Мы не будем больше видеться с тобою; но помни, я всегда готов помогать тебе, если понадобится.

– Неужели вы не позволите мне иногда видеть вас? с выражением искренней привязанности сказал Йозеф.

– Не знаю; быть может, мне когда-нибудь понадобятся твои услуги, мой честный Йозеф; но только в деле, которого ты не должен будешь стыдиться. Прощай же.

Йозеф ушел, благодаря своего покровителя.

Через два или три часа, герцог Альфред сидел у барона Бранда.

– У меня к вам важная просьба, барон, говорил он: вчера вечером я, Форбах и Штейнфельд сидели у майора Сальма. Он показывал Штейнфельду свои ружья и тому подобное; мы говорили с Форбахом…

– И вы предложили ему пари, подсказал Бранд.

– Значит, он уж говорил вам?

– Я ни вчера, ни сегодня не виделся ни с кем из бывших у фон-Сальма.

– Как же вы узнали о нашем пари?

– Это моя тайна; но я знаю, что вы герцог, сказали, что если вы захотите, то m-lle фон-Сальм будет на маскараде в домино с лентами цветов вашего герба. Форбах сказал, что этого она не сделает.

– Да откуда ж вы это узнали? Если так, вы знаете и просьбу, с которой приехал я к вам?

– Угадываю: вы хотите, чтоб я помог вам сдержать слово, потому что, хотя Форбах не принял пари, но вам хочется доказать, что вы имеете влияние на m-lle фон-Сальм.

– Да; но я сам вижу, что это невозможно, сказал герцог. – А мне чрезвычайно хотелось бы поссорить ее с Форбахом.

– Да, это очень-трудно: она конечно понимает, что, надев ленты цветов вашего герба, она безвозвратно компрометирует себя, сама объявляет себя… короткою вашею приятельницею, чтоб выразиться скромно.

– Но как бы хотелось мне этого! Я тогда торжествовал бы над этим ненавистным Форбахом.

– Но если я окажу вам эту важную услугу, что тогда, герцог? Могу ли я также рассчитывать на безусловную помощь с вашей стороны в моих делах?

– О, конечно! Даю вам слово.

– В таком случае и я даю вам слово, что ваше желание будет исполнено.

– Ужели? вскричал обрадованный герцог: – вы заставите ее сделать это? подумали ли вы, как это трудно? Ведь она любит Форбаха…

– Я не даю необдуманных обещаний. M-lle фон-Сальм будет на маскараде в домино с лентами цветов вашего герба. Но тогда и я потребую от вас услуги, скоро или нескоро, как случится, но потребую…

– И будьте уверены, я сделаю все, что в моих силах. До свиданья, барон.

– Я не удерживаю вас, потому что еду к вашему сопернику, Форбаху, сказал, улыбаясь, Бранд.

Когда барон Бранд вошел к Форбаху, у него сидели обыкновенные его гости и, в том числе, Штейнфельд. Они рассматривали рисунки, принесенные Артуром, и хохотали. При входе Бранда, хозяин и Артур переглянулись; но он, по-видимому, не замечая этого, хладнокровно спросил, чему все так смеются.

– Вы были свидетелем, барон, с каким нелепым чванством держал себя Данкварт, когда был у г. Эриксена; посмотрите же, достаточно ли отмстил ему оскорбленный художник этими рисунками, сказал хозяин, передавая ему альбом из шести листов.

На первом была нарисована голова орангутанга, на последнем чрезвычайно-сходный портрет Данкварта; промежуточные рисунки служили связью между этими двумя физиономиями, представляя постепенный переход обезьяны в Данкварта.

– Восхитительно! сказал Бранд. – Я дорого дал бы за этот альбом.

– Если вы обещаете не показывать его никому, кроме близких приятелей, и то под секретом, я подарю вам его, отвечал Артур.

– Принимаю подарок, и благодарю вас; но не принимаю ваших условий.

– Скажи, Штейнфельд, спросил хозяин: – как тебе понравилось нынешнее общество? Кончил ты свои визиты?

– Почти; остается сделать не более трех или четырех, между-прочим, генералу Вольмару. Правда ли, что его жена очень-хорошенькая?

– Красавица, сказал Форбах: – и Вольмар ревнив, как Отелло.

– Непременно постараюсь познакомиться, сказал Штейнфельд.

– Я держусь своего замечания, что она очень-похожа на вас, барон, продолжал хозяин, обращаясь к Бранду: – между вашими фамилиями непременно было родство.

– Мне было бы это очень-лестно, холодно отвечал Бранд.

Через несколько минут все разъехались; но Форбах удержал Эриксена.

– Нам нужно внимательно наблюдать за Брандом, сказал он живописцу: – мои подозрения усиливаются. На днях один из секретарей директора полиции говорил мне, что невозможно сомневаться в существовании организованной и опасной шайки, главным убежищем которой служит Лисья Нора. Он думает, что надобно истребить это гнездо, купив его на счет города и разрушив до основания; других средств нет, потому что все обыски не приводят ни к чему. Кстати, помните ли вы случай, когда вы были так добры, что отнесли мое письмо к одной старухе, живущей в той части города, именно, Бекер? Вы помните, что письмо было запечатано печатью Бранда? Теперь я начинаю думать, не к нему ли относились некоторые загадочные выражения в письме, которое получил я от этой старухи. Она писала, что поручает себя покровительству моего «могущественного друга» и так далее.

– Так печать была барона Бранда? сказал Эриксен: – о, теперь все объясняется: старуха, взглянув на нее, сказала, что не пощадит никаких усилий для исполнения «этого приказания» и прибавила, что эта печать важнее всех денег, которые вы обещаете ей. – Да, невозможно сомневаться, что Бранд находится в каких-то странных отношениях к подозрительным людям. Но если наши подозрения окажутся совершенно-справедливыми, что нам делать тогда? Уже-ли предать на позор человека, который, как-бы то ни было, был нашим приятелем?

– Нет, я не решился бы на это. Мне кажется, мы могли бы ограничиться тем, чтоб заставить его удалиться отсюда.

– Скажите, кстати, чем кончилась интрига, которую вы начали тогда?

– Старуха написала мне, чтоб я прислал свою карету к театру; но я не воспользовался этим согласием, потому что уж полюбил девушку, которую скоро назову своею невестою. Таким-образом интрига моя с Кларою остановилась на «предисловии».

– Вы говорите: «с Кларою», говорите, что посылали карету к театру? спросил Артур, стараясь скрыть свое волнение: – скажите же фамилию этой девушки.

– Клара Штайгер; вы знаете ее?

– Да, я видел ее несколько раз, отвечал Артур, делая страшное усилие над собою, чтоб казаться равнодушным, и поспешил проститься.

 

VIII. Свидание

Мучительно провел эту ночь Эриксен. Он не мог не верить словам Форбаха; но ему слишком-тяжело было отказаться от своей любви; и на другой день, все еще усиливаясь верить, что Клара не могла изменить ему, он пошел к старухе Бекер, чтоб расспросить ее подробнее. «Быть-может, Форбах ошибся; быть-может, он слишком-легко придал определенное значение словам этой старухи, которая говорила ему об успехе дела только для того, чтоб выманить у него денег», думал он.

Когда он отворил дверь квартиры, занимаемой Бекер, его поразил запах ладана. Старуха была печальна, одета в траурное платье. Молча поклонилась она Эриксену и поспешила запереть дверь в соседнюю комнату.

– Вы не узнаете меня? сказал Артур.

– Ах, вы, если не ошибаюсь, приносили мне письмо от графа Форбаха.

– Ну да; и теперь я у вас опять по тому же самому делу. Скажите мне правду, давно вы знали Клару Штайгер?

– Да, она бывала иногда здесь; я видела ее довольно-часто и прежде этого случая. Она была приятельница с моей бедной племянницею, которая теперь лежит мертвая, бедняжка!

– С вашею племянницею, а не с вами?

– Нет.

– Вы говорили тогда, что исполнить поручение Форбаха очень-трудно, и между-тем исполнили его?

– Не хочу хвалиться перед вами; я не знала, как приступить к этому делу. Клара держала себя очень-строго; но одна из моих знакомых, вдова Вундель, взялась это устроить. Она живет с Кларою на одной лестнице, и ей, по соседству, было гораздо-легче уговаривать Клару.

– Да, теперь понимаю; бедная девушка каждую минуту была опутываема её сетями…

– Тс! кто-то идет, сказала Бекер.

Дверь отворилась и вошла Клара Штайгер.

– Очень-рад видеть вас здесь, фрейлейн Штайгер, сказал Артур с горькою усмешкою.

Смущенная этим тоном, Клара робко поклонилась ему и, не отвечая ничего, прошла в другую комнату, где лежало тело Мари.

– Она пришла в последний раз навестить мою бедную племянницу, сказала Бекер. – Ах, как поразила меня смерть её!

– Да, это большое несчастие, сказал Артур.

– Вы знали мою племянницу?

– Я видел ее на сцене. Если позволите, я пойду взглянуть на эту бедняжку.

– Вы извините меня, если я не провожу вас туда: мне слишком-убийственно видеть ее мертвою, сказала Бекер, закрывая лицо платком.

Девушка лежала в гробу, будто спала. её губы, её щеки сохраняли еще свою свежесть. На голове был венок из цветов. Клара стояла на коленях и молилась.

Увидев Артура, она вздрогнула и встала с колен.

– Как несчастна была бедная Мари! сказала она: – она любила, и не могла отдать своей руки любимому человеку; тетка мучила ее… наконец, он подумал, что она изменила ему… и вот, она теперь лежит в гробе. Говорят, что он убил ее…

– О, он несчастней её! Я это чувствую по себе! Вы понимаете, о чем я говорю, Клара. Да, Клара, я знаю, что ты обманула меня, ты не любила меня, ты растерзала мою душу. Прости же навсегда. Я буду молиться, чтоб ты умерла. Лучше тебе умереть, нежели оставаться в живых после того, что ты сделала!

Он стремительно ушел из комнаты.

– Боже мой! что он говорит? шептала бедная Клара: – он убил меня! и она упала лицом на грудь своей умершей подруги.

 

IX. Mademoiselle Тереза

В два часа, по обыкновению, все семейство Эриксенов собралось в зале к завтраку. Но вот прошло уж полчаса, а никто еще и не дотрогивался до своей чашки кофе – так важен и прискорбен был разговор, начатый хозяйкою дома, которая с тяжелым чувством постукивала по столу своими костлявыми пальцами. Отец Артура сидел с унылым и недоумевающим лицом. Старший брат Артура, Эдуард, и Марианна, его сестра, глядели столь же угрюмо. Только Альфонс, зять г-жи Эриксен, муж Марианны, с важным и решительным видом прохаживался по комнате, самодовольно заложив руки на спину.

– Да, говорил он: – бракоразводные дела всегда бросают на фамилию невыгодный свет; потому-то я и советовал бы употребить все средства для избежания скандала. Надобно объяснить твоей жене, Эдуард, что она подвергает и себя сплетням, прося развода.

– Наше имя всегда было чисто от малейшего упрека в-отношении нравственных приличий, прибавила г-жа Эриксен, обращаясь к сыну: – неужели твоя жена не согласится оставить свое намерение? Ты подвергаешь наше семейство злым сплетням, Эдуард.

– Некоторые члены моего семейства также должны были бы держать себя строже и приличнее, продолжал зять, назидательно взглянув на жену, которой при всяком случае читал нравоучения: – условия приличий должны быть соблюдаемы, даже и в танцах; например, не должно танцовать две кадрили с одним и тем же кавалером, как это было недавно. – Почти то же должен я повторить и об Артуре: вы, матушка, хотели, чтоб я начал разговор о его поступках; иначе, разумеется, я не стал бы касаться столь неприятного предмета.

– О, я покажу ему, как должен вести себя мой сын! – проговорил отец, находившийся под влиянием грозных правил, проповедуемых его женою и зятем: – жениться на какой-то танцорке! Да скажите же мне, как её фамилия?

– Фи, мой друг! ты решительно не понимаешь приличий, величественно проговорила мать: – неужели я позволю произносить в своем присутствии имя подобной девушки! Артур не сын мне, если обесчестит себя поступком, о котором вы говорите. Но я не допущу этого. И она диктаторски посмотрела на мужа.

Разговор был прерван Артуром. Занятый какими-то тяжелыми мыслями, он не заметил странного взгляда, который бросила на него мать, и, опустившись на диван подле неё, молча, но с жаром поцеловал её руку.

– Что с тобою, мои друг? кротко спросила г-жа Эриксен, смягченная и встревоженная выражением страдания, написанным на лице сына, и слезами, которые упали на её руку.

– Ничего, громко отвечал Артур: – я убедился в том, что вы, матушка, совершенно-правы, когда говорите, что надобно уважать мнения и приличия света; что нельзя безнаказанно вступать в отношения с людьми, неравными нам по положению в обществе.

Мать окинула всех торжествующим взглядом; другие с удивлением переглянулись между собою: никто не надеялся, что Артур так легко откажется от привязанности, которую осуждала мать его. Чему было приписать такую неожиданную уступчивость? Мать готовилась уже приступить к объяснениям и похвалам, но лакей доложил, что какая-то дама желает видеть г-жу Эриксен, и через минуту вошла женщина высокого роста, со вкусом одетая. Слегка поклонившись всем, она подошла к дивану, где сидела хозяйка дома, вежливо привставшая при появлении незнакомки, которую приняла за знатную даму, по её наряду и манерам, исполненным достоинства. – «Mademoiselle Тереза!» с удивлением сказал иро-себя Артур, узнав подругу Клары: «с какой целью она здесь?»

Между-тем г-жа Эриксен любезно попросила гостью садиться, сама придвинула ей кресла. О, если б гордая г-жа Эриксен знала, кого принимает она с таким уважением! – и Тереза непринужденно села, и на вопрос хозяйки: с кем имеет она удовольствие говорить, отвечала голосом, в котором равно слышалась и гордость, и гнев, и насмешка:

– Мое имя едва-ли вам известно. Я Тереза Зельбинг, танцовщица при здешнем Королевском Театре.

Невозможно передать действия, произведенного этими словами на чопорную г-жу Эриксен: лицо хозяйки вытянулось на целый фут; она, в смущении и негодовании, кашлянула и протерла себе глаза, как-бы желая удостовериться, не во сне ли привиделось ей, что танцовщица осмелилась так бесцеремонно явиться в её дом и так важно усесться на её диване. Но что ж было делать бедной г-же Эриксен? Попросить наглую посетительницу оставить ее в покое? Но она, как по всему заметно, не оставит грубость без ответа: а г-жа Эриксен более всего на свете боялась скандала. И, вероятно, у ней есть важные причины, если она с такою наглостью входит в богатый, всеми уважаемый дом… И г-жа Эриксен, смирив свое негодование, сказала с приличной важностью: – «По какому же случаю вижу я вас у себя, mademoiselle? Ваше имя я действительно слышу в первый раз.»

– Очень может быть, с усмешкою отвечала Тереза: – но назад тому несколько лет, ваша дочь его слышала, и вот по какому обстоятельству. У меня есть сестра; она не более, как швея, но никто не может сказать о ней что-нибудь дурное. Она искала себе работы, и работа была в вашем доме, именно у вас, прибавила она, обращаясь к Марианне. Вы, быть-может, еще помните этот случай?

Марианна утвердительно наклонила голову.

– Следовательно вы помните и то, что ваш супруг – если не ошибаюсь, этот господин в очках – не приказал вам иметь сношении с моею сестрою, потому что она сестра танцовщицы. Он выразился, что у этой швеи есть сестра, которая наводит своим званием подозрение и на её честность. Я не забыла слов, столь выгодно-свидетельствующих о строгости его морали.

– Но я не понимаю, к чему ж ведет все это? сурово заметила г-жа Эриксен.

– Это ведет к тому, что в последнее время понятия вашего зятя о неприличии сношений с танцовщицами значительно изменились. Прежде он считал даже сестру тацовщицы существом недостойным его снисхождения, а недавно он сделался так добр, что хотел почтить своею дружбою танцовщицу. К-сожалению, его доброе намерение привело к несчастному результату.

Г-жа Эриксен вопросительно и строго посмотрела на зятя; он, совершенно растерявшись, то краснел, то бледнел, но старался презрительно улыбаться.

– Продолжайте, mademoiselle! торжественно сказала она.

– Позвольте мне удалиться от приятных для вас бесед новой вашей знакомки, мама, сказал Альфонс, делая усилие, чтоб выйти из своего невыгодного положения.

– Нет, ты останешься здесь, лицемер! вскричала жена его, вскочив с кресла: – нет, ты выслушаешь от чужих то, чего тебе не решалась говорить жена! И в эту минуту нельзя было узнать Марианну, всегда кроткую и боязливую: она грозно смотрела на мужа; щеки её пылали, глаза её горели: – Да, г-жа Зельбинг говорит правду… Я знаю все! и она зарыдала.

– Она умерла, продолжала Тереза: – ваш сын, доктор Эриксен, был свидетелем несчастья. Жених этой бедной девушки узнал о преследованиях вашего зятя, и в минуту ревности или отчаяния, сделался причиною её смерти. Умирая, она рассказала мне все, и вот я пришла уличить вашего зятя, г-жа Эриксен, уличить этого строгого моралиста: он истинный убийца моей несчастной подруги. – И Тереза пересказала ненавистные подробности, которые мы уже знаем.

– Теперь я сказала все, что хотела сказать, заключила она, окончив свою печальную повесть, и могу проститься с вами.

Она встала и, слегка поклонившись всем, пошла к дверям.

– Вы исполнили свою обязанность с достоинством, сказала г-жа Эриксен: – благодарю вас.

И она проводила танцовщицу до передней, как знатную даму.

– Пойдем ко мне, Марианна, мы должны переговорить с тобою, сказала она, возвращаясь в залу.

Она взяла за руку рыдавшую дочь и твердою поступью ушла с нею в свою комнату. Муж Марианны сидел неподвижно, мрачный и молчаливый. Легко представить себе, что не веселы были и остальные мужчины.

 

X. Барон Вольмар

Президент полиции, который некогда был другом генерала Вольмара, но в последнее время разошелся с ним, был приятно удивлен, получив от старого генерала чрезвычайно-любезную записку. Вольмар просил «своего стариного друга, заехать к нему по очень важному делу», извиняясь нездоровьем в том, что не можег быть у него сам. Президент поспешил исполнить желание Вольмара, как человека, имевшего вес при дворе.

Старый генерал встретил его с лицом расстроенным и изнуренным, как бы после ночи, проведенной без сна, в мучительных мыслях.

– Cher ami, сказал он, горячо пожимая руку президента: – вы мой старый друг, я хочу сделать вам некоторые confidences. Благодарю вас за то, что вы исполнили мою просьбу.

– Я оставил для вас все свои дела, сказал болтливый президент, стараясь придать более цены своему предупредительному визиту: – а у меня теперь особенно много дела. Ha-днях случилось здесь происшествие, очень-загадочное и подтверждающее мои опасения. Есть некто книгопродавец Блаффер. У него жила в служанках – вы понимаете – молодая девушка. Он ревновал ее; потому решился продать лавку и дом и удалиться куда-нибудь в деревню, где не беспокоили б его молодые франты. Но, вообразите, в тот самый вечер, как он получил деньги, они были украдены из его шкатулки. Он остался нищим; но важность не в том; представьте, один из злодеев, раненый Блаффером, уронил записку, в которой мы прочли: «Позволяется. Для вернейшего успеха, дело должно быть совершено следующим образом» и следует формальная инструкция. Поймите наше положение, ведь эта записка подтверждает мои подозрения о существовании организованной шайки злодеев…

– Позвольте же мне прибавить к вашим делам еще одно, прервал Вольмар, нетерпеливо-слушавший рассказ словоохотливого Президента: – я в страшном беспокойстве. Помните, вы говорили мне, по дружбе, что я в таких летах напрасно беру молодую жену. Вы говорили правду.

Президент сделал глубокомысленную мину, как бы говоря: «о! я всегда прав», но почел нужным возразить:

– Генерал, могу вас уверить, что ваше беспокойство едва-ли основательно: ваша супруга держит себя безукоризненно – я могу это сказать. До нашего слуха тотчас доходит каждая интрига – понимаете? нам необходимо знать все, для разных соображений.

– Au nom de Dieu, je vous prie! я говорю: не настоящее, а прошедшее мучит меня. В её прежней жизни, казалось мне, есть какие-то загадочные стороны. Я следил за нею. Je l'épiais. Недавно она вошла в магазин, вышла в заднюю дверь – а карета ждала ее у парадного подъезда – взяла фиакр, приехала в один дом на отдаленной улице, и там цаловала ребенка с нежностью матери. Voilà l'affaire. Что это значит? Я начал следить за нею с удвоенным вниманием. Но ребенок исчез из этого дома неизвестно куда.

– Если б вы обратились ко мне, мы не выпустили б его из виду, с достоинством сказал президент.

– Я открыл его следы и передаю вам адрес нового приюта. Моя жена ездит видеться с этим мальчиком. В доме бывает иногда какой-то молодой человек – понимаете? но в одно время с ним она была только раз. Это ужасно! К мальчику приставлен ныне гувернёр, некто Бейль…

– Бейль! В деле о грабеже, произведенном у Блаффера, также замешано имя какого-то Бейля, который служил у книгопродавца конторщиком. Книгопродавец подозревает, что он подвел злодеев, по злобе. Это совпадение придало вашему открытию двойной интерес.

– Вы понимаете? я вас прошу произвести в доме внезапный обыск, сказал Вольмар: – и постараться произвесть его в такое время, чтоб захватить там таинственных покровителей мальчика.

– Но подумали ль вы о скандале, любезный Вольмар? Не лучше ли выбрать время, когда малютка будет один с этим Бейлем?

– Au nom de Dieu! нет, вы должны найти там и ее! Да, я этого хочу, et je m'en charge, président, сказал Вольмар задыхающимся от гнева голосом. – Потому сделайте приготовления для обыска, но ждите от меня записки, чтоб приступить к нему – записка, вероятно, будет прислана вам скоро, и тогда, я вас прошу поступить по всей строгости полицейских постановлений с людьми, которых вы найдете. Point de ménagements, je vous prie!

 

XI. Услуга герцогу Альфреду

Все дамы, девицы, молодые и даже старые люди, принадлежавшие к высшему обществу, были в страшных хлопотах по случаю придворного маскарада. Уже несколько дней все швеи в городе просиживали далеко за полночь, приготовляя великолепные и замысловатые костюмы. Настал наконец и торжественный вечер, к которому готовились так долго.

В комнате фрейлейн Евгении фон-Сальм, среди картонок с цветами, лентами и всевозможными уборами, сидели две девушки – горничная и Нанетта, арфистка, бывшая покровительница её в «Лисьей Норе»; она теперь была швеею в модном магазине и весело распевала, в то же время прилежно работая иглою.

– Не пой так громко, Нанетта, сказала горничная: – фрейлейн может воротиться. Она не любит шума.

– Что ты меня пугаешь? разве я не знаю, что твоя фрейлейн просидит у майора Сальма до самого маскарада? Ведь молодой граф Форбах будет там. Я часто работаю у жены фон-Сальма и знаю все ваши дела. Скажи, скоро ли свадьба?

– Я не слышала об этом, отвечала горничная.

– Скрытничаешь? Так я сама тебе скажу, что свадьба будет через месяц. Но, мне кажется, стучатся в дверь. Отопри, Генриэтта.

Генриэтта отворила дверь и с криком отступила на несколько шагов: мужчина в плаще, ступивший через порог, был тот самый человек, с которым говорила она в «Лисьей Норе».

– Мне надобно поговорить с тобою, сказал он горничной, подходя к столу: – попроси твою подругу запереть дверь и отойти в сторону, чтоб не мешать нам.

Нанетта исполнила его приказания. Робость овладела и этою смелою девушкою, потому что незнакомец имел повелительный вид, недопускавший противоречия.

– Ты очень-дурно исполняешь обязанности, которые возложены мною на тебя, сказал он горничной: – но помни, что ты нигде не избежишь моей власти. Впрочем, прибавил он более-мягким тоном: – я пришел не затем, чтоб упрекать тебя. Я понимаю твои чувства: ты хочешь быть верна своей доброй госпоже. Я даже избавлю тебя от прежних моих условий, тяжелых для тебя, если ты исполнишь поручение, которое я тебе дам теперь. Это лежит костюм твоей госпожи? – он отделан белыми лентами. Ты должна спороть их и заменить вот этими (он подал дрожащей девушке коробочку лент), но это должно быть сделано так, чтоб твоя госпожа не заметила перемену в своем костюме. Понимаешь ли, мне нужно, чтоб твоя госпожа явилась на маскарад в костюме с теми лентами, которые отдал я тебе.

– Но как же это сделать? Она заметит, уныло сказала девушка.

– Нет, ты сделаешь из моих лент только один бант на капюшоне её домино, и завернешь все банты в тонкую бумагу, чтоб они не испортились – ведь это делается – не правда ли? и снимешь бумагу только тогда, когда домино будет надето – понимаешь? Помни же, что я приказываю тебе непременно сделать это, иначе ты погибла. Исполнив мою волю, напротив, ты будешь награждена и освобождена от всяких обязанностей относительно меня – помни это. По возвращении твоей госпожи из маскарада, ты можешь рассказать ей все, и я даю тебе слово: она простит тебя. Помни ж, что ты погибла, если ослушаешься моего последнего приказания.

И с этими словами он ушел, не дожидаясь ответа смущенной девушки.

 

XII. Опасность

Незнакомец – но мы уже знаем, что этот таинственный человек был барон Бранд – пошел в «Лисью Нору». Дверью, которую знал только он один, прошел он в комнату, где происходила сцена с лакеем и горничною. Там уже дожидался его хозяин гостинницы.

– Что нового, Шарфер? спросил он.

– Йозеф хочет видеть вас по какому-то важному делу. Он давно здесь. Уверены ли вы в нем? Его видели несколько раз подле дома президента полиции.

– Он не изменит, я уверен в нем. Позовите его сюда, отвечал Бранд. – Не думал я видеть тебя здесь так скоро, Йозеф, сказал он вошедшему лакею графа Форбаха: – ведь мы расставались с тобою на-долго.

– Я уже несколько дней прихожу сюда, чтоб видеть вас; но вас не было.

– Значит, у тебя важное дело до меня?

– Очень-важное. В пятницу у моего господина был его приятель, живописец Эриксен. Они говорили о загадочном человеке, который принят в лучшем обществе, но поступки которого подозрительны.

– О ком же это? спросил Бранд, не показывая и тени беспокойства, которое овладело им при этих словах.

– О бароне Бранде… сказал Йозеф, запинаясь, и вдруг упал к ногам своего собеседника: – простите меня! я узнаю вас, несмотря на ваш парик и бороду! вам грозит опасность!

– Барону Бранду грозит опасность, а не мне; не смешивай нас, отвечал его собеседник так спокойно, что Йозеф едва не усомнился в своей догадке: – собственно говоря, я мало забочусь о бароне Бранде. Однако, продолжай.

– Они говорили, что вы часто бываете в доме, где воспитывается какой-то мальчик…

– Я бываю в этом доме? О каком доме ты говоришь?

– Простите, пусть не вы, пусть барон Бранд будет человек, за которого я боюсь. Они говорили, что в этом доме будет произведен полициею обыск и что он назначен именно сегодня. Теперь я узнал, что обыск произведен.

– Как? вскричал Бранд, не в силах будучи удержать своего волнения: – произведен обыск?

– Да, произведешь обыск, и полиция нашла в этом доме ребенка, молодого человека, который был у него гувернёром и знатную даму, супругу генерала Вольмара.

– Боже! нашли мою сестру? Сестра моя погибла, говоришь ты? с отчаяньем вскричал Бранд, схватив руку Йозефа. И глаза его помутились, взгляд его был похож на страшный взгляд помешанного. Но через минуту он опомнился от ужаса, и сказал, тяжело переводя дух: – что ж ты скажешь мне еще? Что далее, что было далее?

– Майор Сальм был сейчас у моего господина, и они говорили об этом неожиданном случае. Они осуждали директора полиции за такой скандал, хотя, они говорили, это сделано по просьбе её мужа. Я ходил к этому дому. Он окружен полициею. Мне кажется, что и Лисья Нора скоро будет окружена полицейскими. Я заметил несколько подозрительных фигур, когда проходил сюда.

– Иди же отсюда, Йозеф. Ты мне теперь не поможешь, только погубишь себя, если тебя поймают со мною. Благодарю тебя.

Хозяин гостинницы вбежал с испуганным лицом:

– Полиция окружила наш дом, сказал он: – вы погибли. Вход, который был известен только вам, замечен полициею.

Близость опасности возвратила Бранду всю твердость духа.

– Посмотрим еще, сумеют ли они захватить меня, сказал он голосом, почти совершенно-спокойным. – Мне нельзя теперь у идти моим обыкновенным тайным ходом: попытаюсь уйти по парадной лестнице. Мы дадим буфетчице сигнал повернуть кран и погасить газовые рожки. Потом в темноте вы побежите вниз по лестнице, натолкнетесь на людей, которые стоят у входа, а я буду идти следом за вами, и, почему знать? быть-может, мы проведем этих хитрецов. Смелее же, и все кончится счастливо.

Он дернул шнурок, висевший у камина, и через минуту погасли все газовые рожки в доме. Хозяин гостинницы поспешно пошел к главному входу, стуча и бранясь на неисправность газовой компании, которая не смотрит за исправностью газопроводных труб. За ним шел Бранд, ступая так легко и осторожно, что самое чуткое ухо не расслышало бы шагов его. Внизу лестницы, лишь-только хотел хозяин гостинницы переступить порог крыльца, двое сильных людей схватили его. Он повалился с страшным криком, как-бы от испуга, и увлек их за собою; в тот же миг с необычайною легкостью перепрыгнул через них Бранд, и быстро пробежав через улицу, оглянулся. Люди, стоявшие у дверей, еще не успели освободиться от хозяина гостинницы, боровшагося с ними и напрасно старались подняться на ноги, но четверо других, стоявших в резерве, бежали, чтоб схватить его: они были только в двадцати шагах. «Четверо – защищаться невозможно!» и он бросился бежать. Он, как вихрь, летел по пустым улицам предместья, но не отставали от него преследователи. Он чувствовал, что силы начинают изменять ему; и близки уже были, наполненные прохожими, ярко-освещенные улицы богатой части города, где погибель была неизбежна… но зоркость глаз спасла его: он заметил непритворенную калитку, которая вела в сад: делом одной секунды было для него броситься в нее, притворить ее за собою и задвинуть засовом. Беглец очутился в саду, принадлежавшем к дому директора полиции.

Он вздохнул свободнее: теперь, быть-может, он и спасется.

Он стал прислушиваться к тому, что будут делать его преследователи. Они остановились, добежав до места, где он исчез, и в недоумении осматривали каждый шаг стены, пока нашли калитку.

– Здесь он пропал, сказал один: – видно, что здесь.

– Нечего делать, ускользнул от наших рук, прибавил другой.

– Нет, надобно обыскать сад; двое пройдем кругом, в ворота, а двое останутся здесь сторожить его, сказал третий: – если не найдем, не будем и сказывать директору полиции, чтоб не нажить себе выговора за оплошность; а если найдем, он даст хорошую награду.

Все согласились с этим мнением. Двое остались у калитки, двое другие пошли вокруг квартала, чтоб пройти во двор через ворота, бывшие на другой улице.

Итак опасность не миновалась, напротив, она была неизбежнее, нежели когда-нибудь. Уйти через единственные ворота незамеченным было невозможно: у ворот была гауптвахта, и посторонний человек, выходя со двора, на который не входил, неминуемо был бы задержан, а в это время подошли бы преследователи его – и тогда все будет открыто. Что же делать?

Бранд подумал с минуту и решился на отчаянно-смелый поступок. Он пошел прямо к дому, чтоб пробежать быстро через комнаты, и уйти из дому с переднего крыльца, кинжалом заставив молчать швейцара, если встретит его у подъезда.

Но, проходя через двор, он услышал, что кучера в сарае, запрягая лошадей, разговаривают о том, скоро ли начнется и скоро ли кончится маскарад – «теперь я наверное спасен!» сказал он про-себя, вдруг вспомнив о празднике, назначенном в тот вечер; опасность совершенно изгнала-было у него память об этом. Он твердою поступью вошел на крыльцо, поправил перед зеркалом свой туалет, и, хорошо зная расположение дома, пошел задними комнатами в залу. В корридоре попалась ему горничная, которая вскрикнула от страха, при виде незнакомого и странно-одетого человека: на Бранде был костюм калабрийца, как и всегда, когда он являлся в Лисью Нору.

– Молчи, Луиза, я хочу сделать сюрприз твоей госпоже, сказал он, вкладывая луидор в руку горничной.

– Ах, г. Бранд! это вы! а вас и узнать нельзя – так хорошо вы замаскировались! отвечала она довольным голосом.

Дочь президента полиции, Августа, стояла перед зеркалом, уже совершенно-готовая ехать в маскарад; она также вскрикнула, увидев в зеркале странную фигуру, приближающуюся к ней.

– И вы не узнаете меня, Августа? сказал он, цалуя её руку: – уже-ли даже мой голос позабыт вами?

– Барон! это вы! удивительно, превосходно! Очень-рада вас видеть! Но я узнала бы вас, если б вы и не заговорили со мною вашим обыкновенным голосом. Правда, вы умели придать совершенно-новый вид чертам вашего лица; оно смугло, оно совершенно-изменилось, но я узнала бы вас!

– Милая Августа!.. вскричал Бранд, осыпая поцалуями её руку.

В этом чувствительном положении застала их президентша; она, по обычаю опытных матерей, не преминула кашлянуть, предупреждая о своем появлении, но Бранд не хотел слышать этого сигнала.

– Maman, кокетливо проговорила дочь: – барон Бранд замаскировался разбойником, и стал такой страшный, такой дерзкий, что я прошу вашей защиты.

– Простите меня, если я испугал вас; я хотел сделать сюрприз, сказал барон, почтительно кланяясь президентше.

– Не правда ли, maman, очень-мило со стороны барона, что он заехал показать нам свой костюм? Мы вместе с ним будем интриговать. Как это весело!

– У меня к вам важная просьба, сказал барон, обращаясь к президентше: – но я боюсь…

– Говорите, говорите, я очень-рада, если могу услужить вам.

– Позвольте мне проводить вас в маскарад.

– Но что скажут в свете, барон, когда узнают, что вы ехали вместе с нами, когда увидят, что мы входим в залу вместе с вами?

– Если вы и mademoiselle Августа будете так милостивы ко мне, то скажут, что вас провожал жених вашей прелестной дочери, которую я давно люблю, сказал Бранд страстным голосом.

– Вы пугаете меня, стыдливо вскричала Августа, потупляя глаза, в которых, однако ж, сияла радость.

– Я рада, барон, назвать вас своим зятем, если Августа согласна, сказала мать, давно-ожидавшая этой развязки.

– Mesdames, пора ехать: девять часов, сказал президент, входя в комнату, и остолбенел, увидев замаскированного мужчину. Но президентша в коротких словах изложила дело своему покорному мужу, и через минуту барон Бранд под-руку с своею невестой прошел мимо часовых, стоявших у подъезда, и торжественно сел в карету президента полиции.

Проехав ворота и грозную гауптвахту, Бранд вздохнул свободно. «Что ж оставалось делать?» думал он: а средство к избавлению не очень приятно, но другого не было. Хорошо еще, что все устроилось так скоро и счастливо».

 

XIII. Маскарад

Когда Бранд вошел с своею невестою в огромную залу, маскарад уже открылся полонезом. бесконечною змеею тянулись пары, и несмотря на все свое желание поскорее скрыться, Бранд был принужден войти в ряд их, ведя под-руку Августу. Он выступал гордо, подняв голову и самодовольно улыбаясь, как-бы совершенно-счастливый и беззаботный человек. Проницательным взглядом окидывал он толпу, отыскивая людей, судьбою которых был заинтересован. Вот стоит Евгения фон-Сальм; на её капюшоне огромный бант из голубых и зеленых лент; эти цвета на гербе герцога Альфреда, как всем известно, и многие с двусмысленною улыбкою посматривают на девушку; она еще не понимает причины этих насмешливых взглядов, но она бледна и расстроена, потому что герцог Альфред увивается около неё, нашептывает ей комплименты, а молодой Форбах, унылый и раздраженный, стоит далеко, и глаза его сверкают негодованием. Вот кончился и бесконечный полонез. Бранд подводит свою даму к нареченной теще и ищет удобного случая, чтоб ускользнуть от них, но подходит герцог и раскланивается с его дамами.

– Вы не узнаете меня, герцог? говорит Бранд.

– Уже-ли это вы, барон? говорит герцог и горячо пожимает ему руку: – я чрезвычайно-благодарен вам. Не понимаю, как вы могли исполнить мою просьбу, но вы верный и сильный друг. Ваш кавалер очень-опасный человек, с улыбкою прибавляет он, обращаясь к президентше: – бойтесь его! Я сейчас видел доказательство его страшного могущества! Бойтесь его!

– Есть отношения, изгоняющие всякую мысль о недоверчивости, любезно отвечает президентша, и дочь её скромно потупляет глаза.

– Итак, можно поздравить вас, фрейлейн Августа? говорит герцог. Президентша значительно наклоняет голову. – Счастливец барон! восклицает герцог, и прибавляет, снова обращаясь к президентше: – а я ищу вашего супруга, мне очень-нужно его видеть. Кстати, я имею сообщить вам интересную новость, барон. Вы извините меня, mesdames, что я похищаю у вас на несколько минут вашего кавалера.

– Так вы женитесь? спросил герцог Бранда, сделав с ним несколько шагов по зале.

– Глупая женщина! отвечал он, пожимая плечами.

– И прекрасно делаете, что не хотите жениться, сказал герцог: – Вольмар, о котором все теперь толкуют, служит достаточным предостережением. Однако ж, как хотите, Вольмар поступил очень-неделикатно, устроив так, что арестовали жену его. Ведь если в её жизни были прежде загадочные обстоятельства, то, вышедши замуж, она держала себя безукоризненно: с этим нельзя спорить – правда ли? Она заслуживала пощады. Все восстают против бесчеловечного старика.

– В-самом-деле? спросил Бранд голосом, в котором слышалась непритворная радость.

– Да, при дворе все осуждают его, все принимают её сторону. А дело ужасно интересно. Скажите, как вы объясняете этот странный случай? Ужели ребенок действительно сын баронессы Вольмар? Мне хотелось бы знать все в-точности. И вы можете исполнить это желание, ведь вы знаете все на свете.

– Пока я знаю об этом деле столько же, как и всякий из нас, не более. Но если вы хотите дать мне случай видеть ребенка и его гувернёра, я надеюсь доставить вам самые верные известия. Признаюсь, это дело очень интересует и меня, прибавил Бранд, слегка зевая, с выражением обыкновенной своей апатии в лице.

– Пожалуйста, для меня сделайте это. Я вытребую от президента полиции записку, чтоб вас впустили в дом беспрепятственно, сказал герцог: – он не решится отказать мне. Через несколько минут я возвращусь с запискою. Вы окажете мне эту услугу?

– Охотно; но не забудьте же, герцог, это будет вторая услуга в один и тот же день.

– О, я бесконечно уж обязан вам за первую вашу услугу! Вы можете рассчитывать на меня, как на самого себя. Посмотрите, как поражен этот ненавистный Форбах! Он идет сюда. Да, вы помогли мне отмстить! До свиданья же. Я иду искать президента.

В нескольких шагах стояли Форбах и Штейнфельд. Они, очевидно, хотели подойти к Бранду, на которого смотрели с негодованием, но еще не решались, затрудняясь, как начать разговор. Он сам твердою поступью подошел к ним и с обыкновенною любезностью сказал:

– Господа, вы, кажется, хотите поговорить со мною? Очень-рад, у меня также есть некоторые дела, касающиеся вас. Но здесь едвали удобно говорить о серьезных вещах; не лучше ли нам удалиться в этот кабинет – там можно будет нам переговорить свободно.

Они вошли в соседнюю комнату, которая была совершенно-пуста. «Садитесь, Форбах, садитесь и вы Штейнфельд, потому что наше объяснение будет довольно-продолжительно, спокойно прибавил он, плотно затворяя двери. – А я, по своей привычке, стану прислонившись к камину. Вот и мы расположились очень-удобно.

– Будем же говорить серьёзно, сказал он, тяжело вздохнув и вдруг оставляя свой обыкновенный кокетливый тон: – недолго осталось мне жить на свете; я знаю, что часы мои сочтены… Надобно мне узнать, что будет без меня. Штейнфельд, вы виделись с баронессою Вольмар; вы осуждаете ее? Вы молчите, но я вижу по вашему лицу, что я могу быть спокоен. Какое мне дело до баронессы Вольмар? Хотите ли выслушать историю моей жизни? Тогда и вы, Форбах, быть-может, снисходительнее станете судить обо мне…

И он начал рассказывать им свою жизнь, эту грустную и странную жизнь… Они слушали с напряженным вниманием. Теперь вы знаете все, сказал он в заключение: – вы знаете, какая тесная связь соединяет меня с баронессою Вольмар. Скажите же, Штейнфельд, могу ли я умереть спокойно? Муж отвергнет ее, разведется с нею – найдет ли она тогда в вас защитника; признаете ли вы вашего сына?

– Будьте уверены, сказал Штейнфельд: – я более не осуждаю вас, а ее всегда любил я более всего в мире.

– Что касается ваших сомнений, Форбах, сказал Бранд, пожимая руку Штеинфельда: – вы, конечно, скоро увидите их неосновательность: фрейлейн Евгения фон-Сальм сбросит ненавистные вам и ей ленты, как только заметит их, и, вероятно, уж она сделала это. Я огорчил вас не надолго, и вы, вероятно, извините меня, ведь счастливцы добры.

– Однако ж, господа, прибавил он: – мы слишком-долго засиделись в этом пустынном уголке, пора нам подумать о своих обязанностях относительно общества, и начать танцовать.

Он поклонился своим собеседникам и пошел.

Через несколько минут Бранда отыскал герцог Альфред, с запискою от президента полиции. Испуганный общим негодованием, президент легко уступил совету герцога объявить, что баронесса Вольмар была арестована по недоразумению, и приказать освободить ее.

– Штейнфельд, я еду в дом, где находится баронесса Вольмар; не хотите ли ехать вместе с мною? сказал Бранд, прочитав записку, содержанием которой остался доволен.

Штейнфельд с восторгом выразил согласие.

 

XIV. Невеста и жених

Когда Блаффер продал свою лавку, Штайгер остался без работы, и следствия этого скоро обнаружились в домашнем быту его семейства. Робкий и лишенный практического такта, старик не мог скоро завесть сношений с другими магазинами, и после нескольких неудачных попыток, совершенно упал духом. Не то было б, если б Артур Эриксен продолжал бывать у Штайгеров; но после свидания при гробе Мари, Клара уже ни разу не видала его. Нужда и лишения всякого рода снова водворились в квартире Штайгера, и вдвое тяжеле было переносить их после некоторого благосостояния, на короткое время испытанного бедняками.

Грустно сидел старик, с состраданием смотря на Клару, старавшуюся развеселить детей, плакавших о том, что им не дают кофе, как вдруг вошли в комнату Тереза Зельбинг и с нею худощавый мужчина лет сорока, по наружности очень-смирный и скромный; он робко переминал в руках шляпу, пока Тереза здоровалась с Кларой и её отцом.

– Да, ведь я не рекомендовала еще вам Бергера! сказала танцовщица по окончании обыкновенных расспросов: – так поздравьте же его: он мой жених. Не конфузься, Бергер, мы у своих коротких знакомых. Надобно тебе сказать, Клара, что мы с ним делаем визиты.

– Скоро будет ваша свадьба? спросил Шгайгер.

– Не знаю, как вздумает Тереза, проговорил жених.

– Разумеется, надобно поскорее кончить эту скучную историю, решительным тоном сказала невеста. – Кстати, мне нужно поговорить с тобою, Клара.

Она отвела свою подругу в сторону и спросила шопотом; – ну, а каково идут твои дела?

– Ты слышала уж, что между нами все кончено, грустно отвечала Клара: – он в жестоких выражениях сказал, что обманулся во мне, что расстается со мною навсегда…

– Да по какому же поводу? Ты и теперь ничего не знаешь об этом?

– Не знаю.

– Однако ж, какие-нибудь поводы к подозрению были? кто-нибудь волочился за тобою?

– Я не давала никому права говорить обо мне дурно.

– Сцена, о которой ты говоришь, происходила у старухи Бекер, сказала Тереза, подумав с минуту – зачем он был у ней?

– Я не знаю, прежним грустным голосом отвечала Клара.

– Эта Бекер для меня подозрительна. Она ничего особенного не говорила с тобою? Быть-может, она приходила к тебе с какими-нибудь предложениями?

– Нет, она была только у нашей соседки, г-жи Вундель, но к нам не заходила.

– Вот что! она была у вашей соседки! Дело начинается проясняться: Вундель что-нибудь насплетничала на тебя ей, а она твоему Артуру. Надобно допросить вашу соседку. Я знаю, какова эта птица! Бергер, продолжала она громко: – приготовь два талера: мы с тобою должны отправиться к бедной вдове, живущей по этой лестнице.

Послушный жених начал церемонно раскланиваться.

Почтенная вдова Вундель дружески угощала столь же почтенную вдову Бекер. Кофейник с шоколадом, сытный завтрак и, главное, бутылка с ромом, уже выпитая до половины, расположили старушек к приятному взгляду на жизнь, когда вошел Бергер, бывший членом благотворительного общества, и, в этом качестве, несколько раз посещавший г-жу Вундель. Хозяйка и гостья были равно испуганы тем, что он застал их в подобной обстановке; однако ж, с низкими поклонами бросились подавать стулья ему и его спутнице.

Пользуясь их страхом, Терезе не трудно было, при помощи своего жениха, заставить старух рассказать всю историю, в которой было замешано имя Клары и которая подала Эриксену повод подозревать свою невесту. С облегченным сердцем вышла Тереза от вдовы Вундель: теперь она надеялась найти случай представить молодому человеку дело в истинном его виде.

– Мне хотелось бы возвратиться к бедной Кларе, чтоб несколько успокоить ее, сказала она жениху: – но лучше будет поскорее переговорить с Эрпксеном. Мы поедем к нему и ты перескажешь ему все, что слышал. Надеюсь, ты сумеешь это сделать?

Но едва проехали жених и невеста несколько шагов, как Тереза заметила Артура Эриксена: молодой человек уверял себя, что презирает и ненавидит изменницу, однако ж очень часто бродил близь дома, где жила она. Тереза велела кучеру остановиться и подозвала Артура.

– Г. Эриксен! очень-рада вас видеть. Рекомендую вам Бергера: это мой жених, и мы с ним делаем визиты. Но у меня есть до вас дело, более-важное; и если вы имеете свободную минуту, то я прошу вас сесть в карету: мы переговорим с вами.

Артур и Бергер с недоумением посмотрели на Терезу; карета была двуместная.

– Вы думаете, что вам негде поместиться? Это легко устроить. Бергер, ты будешь так добр, что посидишь пять минут на козлах.

Бергер сделал недовольную мину.

– Друг мой, я прошу тебя об этом, ласково, но решительно сказала Тереза: – скажи тихонько кучеру, чтоб он ехал назад к дому Клары, прибавила она шопотом.

Бергер отправился на козлы, и Артур с улыбкою сел на его место.

– Вы жестоко и совершенно-напрасно обидели Клару, прямо начала Тереза: – скажите сами, правдоподобно ли, чтоб она могла быть виновата перед вами?

– Не говорите о ней… грустно сказал Артур.

– Я знаю случай, возбудивший ваши подозрения, твердо продолжала она: – вы обманулись. Дело вот в чем. И она рассказала ему все, что слышала от Вундель и Бекер. – Если не верите мне, можете сами расспросить этих гадких старух.

– Я верю вам, это должно быть так! – с жаром воскликнул Артур. – Да, Клара не может быть изменницею! Как я был глуп, что оскорблял ее!

– Вы можете загладить свою ошибку. Карета подъезжает, как видите, к дому Клары.

Артур выпрыгнул из кареты и бросился вверх по лестнице.

– Теперь ты можешь, Бергер, сесть на свое прежнее место, сказала Тереза: – и поедем продолжать наши визиты. Благодарю тебя, милый: ты своей рассудительностью и послушанием помог мне сделать доброе дело.

 

XV. Герцог Альфред платит услугою за услугу

На другой день, вечером, у крыльца барона Бранда стояла почтовая карета. Лошади нетерпеливо грызли удила; почтальон успокоивал их уверениями, что ждать уже недолго.

В зале подле Бранда стояла сестра его, баронесса Вольмар, с своим сыном.

– Итак, все готово к отъезду, говорил Бранд: – ты отправишься в деревню, которую я купил для тебя. Дело о разводе скоро кончится, и на-днях, ты будешь свободна.

– Но, Генри, зачем же ты расстаешься со мною? Штейнфельд знает наши отношения… Я боюсь за тебя, Генри: у тебя страшные мысли.

– Скоро ты все узнаешь, Люси. Теперь я могу сказать тебе одно: прости! – Пора, пора тебе ехать. Времени не должно терять без пользы.

– Но мы скоро увидимся с тобою, Генри?

– Если мне удастся благополучно кончить свои дела, то очень-скоро, мои друг, отвечал он с заметным волнением в голосе. Но, прости, моя милая Люси! Будь счастлива! и, нежно обняв сестру и её сына, он позвонил. – Подайте мантилью баронессе! сказал он вошедшему камердинеру.

Еще раз поцеловал он сестру, еще раз обнял ребенка и повел ее с лестницы. И когда захлопнулась дверца экипажа, он закрыл глаза руками и быстро отвернулся: ему слишком-тяжело было расставаться с сестрою, которую одну он любил на свете.

Через несколько минут приехал Штейнфельд.

– Вы очень-хорошо сделали, Штейнфельд, послушавшись моего совета: ваше присутствие еще несколькими минутами протянуло бы сцену свиданья, а она была мучительна для меня. Притом же, время не терпит, теперь мне дорога каждая секунда: вы знаете, приготовляясь к дуэли, надобно привести в порядок дела.

– К дуэли? Что это значит? С кем у вас дуэль?

– Это секрет; но вам я могу открыть его. Вы помните портреты Данкварта, рисованные Эриксеном? Я имел неосторожность слишком-многим показывать их – и вот слухи о моей шалости дошли до Данкварта. Очень-глупо иметь дуэль с таким противником, но я не мог отказаться от вызова.

– Барон, вы сами искали дуэли, сказал Штейнфельд, пристально смотря на него.

– Думайте, как хотите; но я прошу вас на все вопросы об этом деле отвечать то, что вы слышали от меня. Быть-может, даже очень-вероятно, что дуэль кончится для меня несчастливо. Так должно-быть.

– Это ужасно, Бранд!

– Не должно жалеть о том, что неизбежно. Но, поговоримте о деле, которое гораздо-важнее. Я надеюсь, что моя сестра будет счастлива. Я не ошибаюсь – так ли?

Штейнфельд пожал ему руку.

– До свиданья же, Штениифельд. Будьте счастливы.

Когда Штейнфельд ушел, Бранд позвал Бейля.

– Вы пересмотрели мои бумаги, любезный г. Бейль? Не правда ли, они в порядке? И если я уеду на несколько времени, поручив вам мои денежные дела, они не придут в расстройство?

– Вы уезжаете? с удивлением спросил Бейль.

– Да, на несколько дней. Кстати, вы были у герцога Альфреда? Что он сказал вам?

– Он сказал, что с удовольствием исполнит ваше желание и приедет в назначенное время.

– Прекрасно. Будем же ожидать его, и займемся делами. Сестра моя уехала. Она говорила, что вы останетесь гувернёром её сына. Вы согласны?

– О, без всякого сомнения! Ребенок полюбил меня, да и я сильно привязался к нему.

Разговор был прерван камердинером, вбежавшим с испуганным лицом:

– Наш дом окружен какими-то подозрительными людьми, с беспокойством сказал он. – Мне показалось, что это переодетые полицейские служители.

– Вот что! спокойно проговорил Бранд: – впрочем, уж время: три четверти девятого.

– Боже мой! вскричал Бейль: – вам грозит страшная опасность, а вы принимаете известие о ней так холодно!

– Опасности пока еще нет; опасность приедет в девять часов, с улыбкою отвечал Бранд: – эта опасность – президент полиции, который лично хочет арестовать меня.

– И вы говорите об этом так равнодушно!

– Вы забываете, что не всегда удается сделать то, что хочешь сделать. Так, вероятно, случится и с президентом, сказал Бранд, вынимая из ящика пару сигар, зажигая одну и подавая другую своему собеседнику. – От нечего делать, будемте курить. Надобно вам сказать, любезный г. Бейль, что я давно приготовлялся к подобной развязке; она пришла скорее и неизбежнее, нежели я думал. Но если я не могу избежать вообще расчета с жизнью, то принял меры, чтоб рассчитаться наиболее-удобным образом, избежав всяких сплетень, которых, признаюсь, не люблю. А! вот и карета герцога Альфреда. Очень-приятно, что он так пунктуально исполняет просьбы друзей.

– Что за диво! кричал герцог, с шумом входи в комнату: – у вашего подъезда, любезный барон, бродят полицейские. Что это значит?

– Coeur de rose! как это неприятно! Я этого ждал. Вы должны помочь мне, герцог.

– Очень-рад. Да скажите же, зачем собралось это стадоворов у вашего дома?

– Скажите, герцог, вы не слышали ничего особенного о моих отношениях к Данкваргу?

– Как смешно, что я не сообразил самой простой вещи! У вас дуэль из-за карикатур, которые вы всем показывали, и полиция хочет помешать этому делу – так ли?

– Вы угадали, герцог. Но я прошу вас помочь мне ускользнуть от этих заботливых попечений о моей безопасности. Вы понимаете, хотя Данкварт и смешной противник, но во всяком случае дуэль – дело чести, и я был бы в отчаянии, если б не мог явиться завтра поутру в назначенное место.

– Готов помочь. Скажите только, что я должен делать.

– Я вам скажу, когда приидет минута.

– Его превосходительство, г. президент полиции! доложил камердинер.

– Вы, герцог, выразите неудовольствие, что полиция вмешивается в подобные дела, и тотчас же удалитесь из моего дома, говоря, что не имеете охоты сидеть под стражею, шепнул Бранд.

Директор полиции был взволнован и расстроен необходимостью арестовать человека, который накануне был объявлен женихом его дочери. Но хозяин Лисьей Норы, арестованный в предыдущую ночь, показал, после нескольких допросов, что человек, называющий себя бароном Брандом, находился в сношениях с ним, и директор полиции, с отчаянием, принужден был арестовать своего нареченного зятя. Он твердо решился исполнить свой долг, тем более, что его сердце кипело негодованием на дерзкого обманщика. Входя в комнату, он готовился коротко и грозно сказать: «арестую вас именем закона!» Но каково было его замешательство, когда он увидел герцога Альфреда, этого могущественного вельможу, разговаривающего с Брандом, и когда сам Бранд, которого он полагал найти пораженным, спокойно и любезно встретил своего нареченного тестя и, сказав, что очень-рад видеть его, попросил его садиться, предлагая ему сигару! Не успел еще опомниться президент полиции, как герцог уже позвонил и сказал вошедшему лакею:

– Прикажи подавать мою карету. Барон, вы извините меня, что я ухожу так скоро; но согласитесь, неприятно сидеть под стражею. Мне кажется, что вы уж слишком-ревностны в исполнении ваших обязанностей, г. президент. Если б со мною случилась такая же история, как с бароном, вы и меня посадили бы под арест? Очень-мило, очень-мило! Возможно ли действовать так неделикатно, и по какому ничтожному поводу! До свиданья, барон. Завтра мы с вами увидимся.

– Надеюсь, отвечал Бранд: – если г. президент освободит меня от ареста, убедившись, что поступил опрометчиво.

И он пошел провожать герцога.

Президент стоял посреди комнаты, совершенно-растерявшись: не дальше, как вчера, он подвергся сильным неприятностям, арестовав баронессу Вольмар. Уже-ли теперь, вместо награды за ревность, его опять ждут выговоры? Но здесь дело совершенно другого рода: здесь дело очень-серьёзное. Но как же герцог сказал, что он поднял шум из-за пустяков? Уже-ли встретилось какое-нибудь недоразумение? Или арестанты оклеветали Бранда? Но ведь секретарь полиции сказал также, что давно имеет подозрения против этого человека, и боялся говорить только потому, что видел его в дружбе с своим начальником. Как понять все это? Ведь герцог говорил, что и с ним может случиться то же, что с Брандом… Что значат эти слова? В них есть какой-то странный смысл…

Между-тем Бранд проводил герцога до самого крыльца. Герцог вел его за руку и что-то говорил ему на-ухо. Полицейские почтительно расступились перед вельможею, дверца кареты отворилась, камердинер Бранда шепнул что-то кучеру, отворил дверцу, и прежде, нежели полицейские успели шевельнуть рукою или сделать шаг, карета уже неслась во весь галоп. Бранд исчез, а герцог стоял на ступенях крыльца один, хохоча во все горло.

– Что вы наделали, герцог! с ужасом вскричал президент, выбегая на лестницу.

– Что такое? Идите, однако, в комнату, здесь холодновато; надеюсь, ничего особенного. Завтра поутру Данкварт получит царапину, или просто струсит – и только. Согласитесь, вовсе не ваше дело было мешать дуэли барона с Данквартом.

– Дуэли! Я не знаю ни о какой дуэли, я говорю о Бранде. Знаете ли вы, кого вы выпустили из наших рук? Преступника, начальника шайки злодеев!

– Что, что такое? Это новости! Вам везде чудятся преступники, любезный г. президент.

– Нет, не чудится мне! Я долго сомневался, но теперь убедился…

И бедный президент, чуть не со слезами на глазах, рассказал герцогу все, что узнала полиция в последнее время.

– Зачем же вы не предупредили меня, что дело идет не о дуэли?

– Да разве вы дали мне выговорить хоть одно слово? тоскливо отвечал президент.

– Во всяком случае, сказал герцог серьёзным тоном: – вы попались в просак, и я не думаю, чтоб для вас было выгодно распускать слухи о промахе, который не свидетельствует о вашей предусмотрительности или распорядительности. Знаете, что? Не лучше ли вам молчать? В таком случае, я готов принять вашу сторону. Если же вы вздумаете разглашать глупости о человеке, который был моим приятелем, это не может доставить мне особенного удовольствия. Да и вашей дочери неслишком-выгодны будут подобные слухи. Советую вам подумать об этом и впредь быть распорядительнее.

– Да, я сам виноват, вздохнув, сказал президент. – Приходится молчать, если вам то угодно, герцог. Но вы оцените мою скромность и преданность вашим интересам…

– Без-сомнения, без-сомнения, готов служить вам, чем могу, гордо отвечал герцог.

 

XVI. Разсказ Йозефа

На другой день у военного министра, графа Форбаха, был назначен обед, по случаю обручения сына его с фрейлиною фон-Сальм. Родственник невесты, майор, сидел поутру у жениха, толкуя о приготовлениях к свадьбе.

В комнату вошел Йозеф, лакей молодого Форбаха, и остановился, как-бы желая заговорить.

– Ты хочешь, кажется, что-то сказать, Йозеф, ласково спросил Форбах: – да, тебе нужно оправдаться. Куда пропадал ты вчерашний вечер?

– Простите меня, ваше сиятельство. Я провожал барона Бранда, моего прежнего господина и благодетеля, дрожащим голосом отвечал слуга.

– Знаю, знаю. Что ж такое с ним? У него была дуэль? Чем она кончилась?

– Он велел мне вчера в девять часов вечера быть с коляскою у заставы. В половине десятого он приехал в экипаже герцога Альфреда на то место, где я ждал его; он пересел в мой экипаж, и мы поскакали в Кёнигсгофен.

– В Кёнигсгофен? Ну, да, это самое удобное место для дуэли, проговорил Форбах.

– Там ночевали мы; барон встал на рассвете, велел мне взять ящик с пистолетами, и мы пошли в рощу. Мы прошли несколько сот шагов. Он взял у меня ящик и велел мне ждать его на том месте, а сам пошел дальше, сказав, что он будет стреляться с г. Данквартом, который должен привести с собою секундантов и доктора. С четверть часа все было тихо в лесу. Вдруг раздался выстрел, и тотчас же вслед за ним другой. Я бросился в ту сторону. Мой господин лежал мертвый. Пуля прошла ему в самое сердце…

– Куда ж исчезли противник и секунданты? спросил Форбах.

– Я не знаю.

– Это странно! В-самом ли деле правда, что он убит на дуэли? Как ты думаешь, Йозеф?

– Что бы я ни думал, ваше сиятельство, я буду говорить всем и каждому, что он убит на дуэли. Значит, он хотел, чтоб так говорили, если сказал, что идет стреляться с г. Данквартом.

– Да, это была воля умирающего, и мы должны уважить ее, сказал, задумавшись, Форбах.

– Тем более, что дуэль совершенно-правдоподобна, прибавил майор. – Данкварт человек смешной, но самолюбивый. Он был сильно раздражен карикатурами, которые Бранд в последние дни показывал всем своим знакомым, и мог вызвать его на дуэль.

– Я привез тело в город, продолжал Йозеф: – оно лежит в его доме.

Весть о смерти Бранда быстро разнеслась по городу, и никто не сомневался, что он убит на дуэли. Данкварт сначала говорил, что это неправда, что несправедливо обвиняют его в смерти молодого человека; но скоро он понял, как может возвысить его подобное обвинение, и перестал оправдываться. Таким образом он прослыл человеком храбрым, и с той поры никто не смел уже подсмеиваться над его странностями.

* * *

И в доме Эриксенов скоро праздновалось обручение. Гордость и тонкое чувство приличий г-жи Эриксен были сокрушены неприятностями между зятем её и дочерью, между сыном и невесткою. Поссорившиеся супруги примирились, но г-жа Эриксен не могла без ужаса вспомнить о том, какими скандалами угрожали репутации её семейства эти ссоры. И она стала думать, что вернейшее средство сохранить семейную тишину – не мелочное соблюдение приличий, а взаимная любовь мужа и жены. Когда Артур, подозревая Клару, сказал ей, что перестал думать о танцовщице, она была смягчена этою неожиданною уступкою, которую приписывала сыновнему повиновению, не зная истинной причины её. Видя потом Артура постоянно-печальным и бледным, она стала жалеть о нем. Брат Артура, отдавший своего приемыша на воспитание Штайгерам, и убедившийся в том, что это семейство честное и почтенное, неутомимо действовал у матери в пользу своего брата. Сестра Артура присоединила к этому свои просьбы, и когда Артур, убедившись в неосновательности своих сомнений, начал просить у матери согласия на брак, суровость её правил поколебалась, но не более, как поколебалась; решительный удар был нанесен только тем, что молодой Форбах, присоединив свои советы к просьбам детей, решительно сказал, что не находит ни малейшего нарушения светских приличий в женитьбе Артура на фрейлейн Штайгер, привел в подтверждение несколько примеров, заимствованных из преданий аристократического общества и наконец прибавил, что он и жена его за честь и удовольствие себе поставят быть в знакомстве с Артуром и его женою, если эта жена будет Клара. Против этой блестящей перспективы – войти в близкое знакомство с аристократиею, г-жа Эриксен не могла устоять, выразила свое полнейшее согласие и благословила Артура и Клару.

Обе свадьбы были в один день, и молодые супруги отправились путешествовать – светский обычай, исполнение которого со стороны Артура очень польстило самолюбию г-жи Эриксен. Форбах с женою поехали в Париж, Артур и Клара – в Италию, куда уже давно порывался молодой художник.

Вскоре после того было окончено дело о разводе, начатое баронессою Вольмар и через месяц она стала г-жею Штейнфельд.