I. Барон Бранд

Молодой граф Форбах оканчивает свой туалет, а между-тем, Артур пишет акварельную копию с портрета его бабушки. В зале, примыкающей к кабинету, барон Бранд кушает шоколад и читает французскую газету.

– Благодарю вас, милый Эриксен, сказал граф, подойдя к мольберту живописца: – сходство удивительное.

– Не благодарите граф; ведь я у вас еще в долгу за пару превосходных пистолетов, которые вы мне подарили. Они составляют украшение моей коллекции.

– У меня для вас приготовлено еще ружье. Жаль, что я прежде не знал вашей страсти к старинному оружию: у меня было в руках много редких вещей.

– Но, пожалуйста, граф, одевайтесь скорее: барон Бранд ждет вас.

– Ничего, он занялся газетами; притом же он добряк, хотя и чудак.

Живописец посмотрел на двери.

– Не бойтесь, в зале ничего не слышно отсюда, я обратил на это обстоятельство особенное вппмапие: двери очень-плотны, а портьеры с обеих сторон дверей из самой плотной материи, так-что я имею хоть один уголок, где могу говорить, не опасаясь, что подслушают лакеи, чего я терпеть не могу.

– Давно вы знакомы с бароном? спросил живописец.

– С полгода. Я не люблю заводить новых знакомств; но он привез из Виртемберга кипу рекомендательных писем от моих друзей и, кроме того, забавляет своим жеманством; впрочем, он добродушен, чрезвычайно-хорошо образован, много видел и превосходный расскащик; притом же, я с ним не церемонюсь, ухожу от него в другую комнату, как видите, и даже уезжаю: он ни мало не претендует.

– Я заговорил о нем по воспоминанию об одном случае, который расскажу после, чтоб теперь не задерживать вас, ведь вы спешите. Но скажите, есть у него состояние?

– Судя по его расходам, очень-большое. Однажды я встретил его в конторе вашего батюшки; кассир низко ему раскланивался, а это хороший барометр. Однако, нужно сказать с ним хоть слова два до отъезда.

Граф вышел в залу. Бранд сидел в прежнем положении, читая объявления в газете.

– Извините, любезный барон, что я не могу посидеть с вами: через полчаса мне нужно ехать на службу, а прежде надобно еще написать письмо.

– Ничего, сказал Бранд: – я здесь занялся объявлениями. Вообразите, какой-то фабрикант публикует, будто у него продается coeur de rose.

– Это ужасно! сказал граф, улыбаясь: – а впрочем, мы вам предсказывали. Потом он открыл одну из многочисленных конторок своего письменного стола, взял тетрадку почтовой бумаги и ушел опять в кабинет.

Бранд опустил газету и осмотрелся. Лицо его оживилось, глаза засверкали. Он осторожно приподнялся, без малейшего шороха, подкрался к письменному столу, как тень, окинул его быстрым взглядом, заметил печать в золотой оправе с большим изумрудом, внимательно рассмотрел ее и спрятал в карман, потом неслышными шагами возвратился, осторожно опустился в кресла и опять взял газету.

Через две минуты вошел из кабинета камердинер, зажег свечу, взял с письменного стола сургуч и начал чего-то искать. Потом с расстроенным лицом осмотрел пол у стола и, не находя затерявшейся вещи, пошел в кабинет.

– Нет, печать должна быть там, на столе. Я вчера печатал ею, она осталась там, послышался голос графа.

И, в сопровождении камердинера, граф вошел в залу.

– Эта публикация – глупое шарлатанство, сказал барон: – я напрасно пугался: но безграмотному слогу видно, что это coeur de rose годится тольно для подмастерьев.

– Я очень-рад, что вы успокоились, рассеянно и почти с досадою отвечал хозяин, проходя к столу, и начал искать печати. Печати не было нигде.

– Кто нынче утром убирал в этой комнате? спросил он сердитым голосом.

– Йоганн, ваше сиятельство, отвечал камердинер.

– Опять Йоганн! Когда ж это кончится?

– Ваше сиятельство, у него хорошие рекомендации; я сам никогда его ни в чем дурном не замечал, а смотрел за ним в оба глаза.

– Но ведь в эти пять или шесть месяцев, как только он поступил, каждый день что-нибудь пропадает.

– Точно так.

– Не подозреваете ли вы кого другого, Карла или Георга?

– Боже сохрани, как можно, ваше сиятельство!

– Следовательно подозрение падает на Йоганна. Надобно положить этому конец.

– Ваше сиятельство, уличить его нельзя.

– И не нужно. Я не хочу его губить. Выдайте ему жалованье за месяц вперед, скажите, что он мне больше не нужен, и пожалуй, дайте порядочный аттестат. Без явной улики я не хочу ему вредить, но терпеть гадостей в доме невозможно.

Граф сказал последние слова с такою горячностью, что даже барон почел нужным оставить размышления о coeur de rose и подойти к нему.

– Что такое случилось, любезный граф? сказал он, мимоходом поправляя перед зеркалом воротнички и волосы.

– Я недоволен одним из моих людей и, к сожалению, должен отказать ему от места. Вообще, трудно найти порядочного лакея.

– Еще бы! зевая, отвечал барон. – Но кстати, ко мне третьего-дня приходил человек, которого я хорошо знаю: он служил у меня в Виртемберге и теперь ищет места. Если хотите, я пришлю его к вам.

– По вашей рекомендации я прийму его с удовольствием. Пусть он явится к моему камердинеру. Ах, уже без четверти одиннадцать! Мне пора ехать, а письмо не запечатано. Барон, у меня пропала печать; одолжите мне один из ваших брелоков.

– Но знаете ли, граф, у меня на этих брелоках вырезаны кабалистические надписи, которые приносят счастье посылающему и несчастье получающему письмо, важно отвечал он.

– Неужели вы суеверны, барон? Впрочем, я не буду жалеть, если ваш талисман принесет несчастие той, которой посылается письмо: это гадкая старуха, которая исполняет мне различные поручения.

– В таком случае, пожалуй, отвечал барон и передал графу один из своих брелоков. – Но, в замен услуги, вы довезете меня до дворцовой площади.

– Прекрасно! Надевайте же ваш плащ, я сейчас выйду на крыльцо, отвечал хозяин и, воротившись в кабинет, сказал Артуру:

– Любезный друг, если вы не хотите оторваться от работы, в этом ящике найдете вы сигары. Но я прошу вас, когда отправитесь домой, бросить это письмо в ящик городской почты. Мне уж некогда, а я не хочу, чтоб прислуга видела адрес. Письмо очень-нужное и секретное.

– Это мне по дороге, сказал Артур, взглянув на адрес: – быть-может, я сам занесу его, чтоб не задержали на почте.

– Я хочу распределять свои благодеяния поровну между прекрасным и непрекрасным полом, сказал, смеясь, барон, усевшись в экипаж с Форбахом. – Нашедши место бедному лакею, хочу приискать место горничной. Не можете ли вы рекомендовать ее куда-нибудь?

– Молода и хороша она? шутливо спросил граф.

– Вы заставляете меня краснеть. Не молода и не хороша, но бедна, честна, прекрасно умеет одевать и даже говорит по-французски.

– Хорошо, я буду помнить; но вот мы уж на площади.

Поблагодарив графа, Бранд пошел к дому президента полиции, где помещалось и главное управление городской полиции. По дороге, завернув в один из пустых переулков, он бросил украденную печать в отверстие, сделанное на троттуаре под жолобом для стока воды, потом зашел в магазин эстампов, бывший напротив дома полицейской управы, и, рассматривая гравюры, несколько минут наблюдал за тем, что происходило на противоположной стороне улицы; наконец, сделав неприятную гримасу, отправился домой, переоделся из пальто во фрак, велел подать свой экипаж и поехал опять к дому полицейской управы.

По лестнице главного входа, дверь налево вела в канцелярию, направо – в квартиру президента полиции. Барон позвонил у правой двери и спросил, принимает ли мадам президентша. Лакей ввел его в залу и пошел доложить своей госпоже.

При входе президентши, Бранд с восхищением любовался на её портрет, висевший над софою, и важная, довольно-плотная и свежая дама, еще неоставившая притязаний на красоту, не могла не сознаться в душе, что барон прекрасный молодой человек.

– Очень-давно не имел я счастья быть у вас, и должен объяснить, почему осмелился нынче беспокоить вас своим посещением, начал барон.

– Очень-давно! Помилуйте, барон, вы были у нас на прошлой неделе. Августа! сказала она вошедшей дочери: – ты верно помнишь, когда был у нас барон в последний раз? Эти слова были произнесены тоном, который очень-ясно намекал барону, что Августа интересуется им.

– К четверк, мама́, отвечала, слегка краснея, Августа, хорошенькая девятнадцатилетняя блондинка.

– Боже мой, как медленно тянулось для меня это время! отвечал барон, бросая скромный, но нежный взгляд на девушку.

– Но действительно мы рады были бы видеть вас у себя чаще, любезно продолжала президентша.

Небольшая пауза, последовавшая затем, была с пользою употреблена бароном: он опять успел, будто озирая комнату, остановить взгляд на девушке.

– Я должен объяснить вам цель моего посещения, сказал Бранд президентше: – вчера мы держали пари с молодым Форбахом. Он утверждал, что на последнем придворном бале вы были в уборе из розовых камелий; я, напротив, твердо помнил, что на вас были белые камелии. Я спешил к вам решить этот спор, но граф предупредил меня; проезжая мимо вашего дома с четверть часа назад, я видел слугу его на этой лестнице. Конечно, он присылал его с запискою о нашем пари…

– Нет, вы ошибаетесь, он не присылал к нам. Но какие шалуны нынешние молодые люди! Возможно ли держать подобные пари? с шутливою строгостью отвечала президентша, восхищенная мыслью, что её наряд может еще интересовать молодёжь.

– Быть-может, Форбах присылал к папа́, заметила дочь.

– Это интересно узнать, сказала мать: – попроси его сюда, Августа; ему будет очень-приятно видеть барона.

Через минуту Августа возвратилась в гостиную вместе с отцом. Президент полиции был худощавый старик невысокого роста, с длинным носом и серыми глазами, которым он старался придать выражение озабоченности и проницательности.

– Очень-рад вас видеть, барон, сказал он, протягивая руку гостю, который с величайшим уважением кланялся ему.

– Я хотела спросить тебя о случае, очень-интересном для меня, перебила жена: – барон уверен, что у нас был слуга молодого графа Форбаха.

– Нет, отвечал президент: – почему же вам так вздумалось, барон?

– Я видел слугу в его ливрее на вашем крыльце.

– А! правда лакей был, и галуны и канты у этого лакея были такие же, как на ливрее Форбахов, но самая ливрея не темнозеленая, как у Форбахов, а темносиняя. Ошибиться легко, и вы ошиблись.

– От кого же был этот лакей? спросила президентша.

– Здесь ни у кого нет темносиней ливреи с такими галунами и кантами, как у Форбахов, прибавил барон: – это меня удивляет.

– Да вы едва-ли знаете господина, у которого слуги носят такую ливрею, заметил президент: – это некто Армфельд, чудак, незнакомый ни с кем в городе.

– О, нет! я слышал его имя по случайному обстоятельству, отвечал барон: – он действительно ужасный оригинал.

– Что ж в нем особенного? спросила любопытная хозяйка.

– Вообразите, он помешался на том, что его обокрадут и зарежут. Каждую ночь он обходит весь дом раза четыре, в-сопровождении вооруженных лакеев, и сам вооруженный с головы до ног. Спит он с пистолетами и саблею. И вообразите, его боязнь так сильна, что наконец заражает его прислугу. У меня однажды был лакей, который прежде служил у него. Несчастный малый боялся вечером оставаться один в комнате. Я был принужден отпустить его, потому что часто середи ночи он поднимал на ноги весь дом своими глупыми криками. Он в-течение какого-нибудь месяца уверил всю остальную прислугу, будто-бы существует здесь какая-то шайка воров, имеющая правильную организацию и очень-опасная. Если б его оставить в доме, он решительно всех сделал бы такими же нелепыми трусами, как сам. Его невозможно было урезонить в том, что подобные шайки невозможны при благоустроенной и удивительно-проницательной полиции, какою может похвалиться наш город, благодаря господину президенту.

– Да, да, совершенно та же история, задумчиво сказал про-себя хозяин.

Бранд не показал виду, что заинтересован этими словами; напротив, он удвоил свою внимательность к Августе, и можно было думать, что он сидит здесь именно затем, чтоб нашептывать ей комплименты.

– Что ты говоришь? расскажи пожалуйста; мне очень-любопытно, сказала хозяйка мужу.

– То же самое, что сейчас рассказал барон. Слуга Армфельда, приходивший нынче, толковал моему секретарю о шайке воров, будто – бы существующей в нашем городе, и обещался открыть ее, с условием, чтоб ему дали две тысячи талеров.

Бранд был совершенно занят разговором с Августой.

– Ну что ж ты? продолжала расспрашивать президентша.

– Мне показалось это невероятно; надобно будет пообдумать, чтоб не насмешить людей своим легковерием. Лакею велели прийти завтра, а предварительно взяли от него записку, в которой означено его имя и сказано, где можно найти его, не тревожа Армфельда, потому что лакей хочет, чтоб это оставалось в-тайне от его господина. Вот и записка, если хочешь взглянуть.

Он вынул записку и подал жене. Президентша, прочитав ее, сказала:

– Ну да, видно, что это глупость. Посмотрите, барон… Да вы, кажется, не слушали?

– Я был уверен, что это вздор, следствие вздорных фантазий, которыми набивает голову своей прислуге Армфельд. И, небрежно взглянув на записку, он передал ее хозяйке.

– Друг мой, не давай серьёзного хода этим пустякам, чтоб над тобою не стали смеяться, повторила хозяйка, перечитывая записку.

– Ваше превосходительство, секретари дожидаются у вас в кабинете, доложил вошедший слуга.

– Извините меня, барон: служба не терпит промедления, сказал хозяин, вставая. – До приятного свидания. Не забывайте нас.

Президентша небрежно бросила на пол записку, оставленную в её руках торопливо-ушедшим мужем.

– Во что бы ни стало, мне нужно завладеть этою запискою, подумал барон и продолжал говорить любезности Августе и толковать о светских новостях с её матерью.

– Госпожа Вольфсон; прикажете принять? доложил хозяйке лакей.

– Проси в залу; я выйду к ней одна, чтоб скорее кончился этот несносный визит. Вас я не отпускаю, барон, прибавила она ласковым голосом.

Оставшись наедине с Августою, Бранд подумал: «Теперь можно обделать все превосходно; стоит только затуманить глаза этой девочке. Пустимся же в чувствительные объяснения».

И он взглянул на нее с такою нежностью, что девушка вспыхнула и поняла необходимость начать разговор, какой бы то ни было, все-равно, лишь бы не тот, какого она теперь боялась, хотя и желала.

– Вы забыли о вашем пари с Форбахом, сказала она: – вы должны проиграть его: мама́ была на бале с розовою камелиею, как говорил Форбах.

– О, я знал это, фрейлейн Августа! я знал, на чьей дивной головке была белая камелия. Я спорил с ним только для того, чтоб говорить о вашем семействе, о вашей матушке, о… о вас, фрейлейн Августа, не возбуждая подозрений. Мог ли я забыть, что белая камелия была на вас?

– Да, сказала она, опуская глаза.

– Во время последней кадрили упал листок этой камелии, и я… видел, что он упал, договорил он, как бы поправляя неосторожно-начатую фразу; но смысл этой прерванной фразы был ясен: «и я поднял этот листок и храню его».

Августа покраснела; грудь её тяжело дышала.

– О, как мучителен был для меня тот вечер! Я стоял далеко от вас; меня терзала зависть… поймите мои страдания, Августа! проговорил он прерывающимся голосом и взял её руку. Девушка вздрогнула и смутилась. Он поцеловал несколько раз её руку; она могла только сказать: «Боже мой, оставьте меня!» – «Нет, мы будем неразлучны навеки», шепнул он и поцеловал похолодевшие от волнения губы Августы. «Теперь, я твой, ты моя! Но пусть наши клятвы будут на несколько времени тайною для других. Мы скоро соединимся перед лицом света, Августа!»

В это время послышались в соседней комнате шаги и кашель президентши. Светская и опытная дама, оставив дочь с молодым человеком, которого прочила ей в женихи, понимала, что необходимо предупредить о своем возвращении. И действительно, когда она вошла в комнату, барон рассказывал Августе уморительный анекдот о том, как вчера, после спектакля, какая-то дама села в чужую карету и заметила это только на половине дороги, а как между-тем, сердилась настоящая госпожа кареты целый час, не находя своего экипажа.

Через несколько минут Бранд простился с президентом, осыпаемый уверениями заботливой матери, что он в их доме всегда самый приятный гость.

 

II. Посещение

Между-тем Артур Эриксен окончил свою акварель и взял письмо Форбаха, чтоб отдать его на городскую почту, или доставить прямо по адресу. Адрес был: «Г-же Беккер, на канале, дом под № 8-м». – «На канале», подумал живописец: «это мне по дороге; графу нужно, чтоб письмо было доставлено поскорее, занесу же его сам. На канале домы старые, с темными длинными корридорами, и мне приятно побывать в таком оригинальном лабиринте». Артур вышел в переднюю. Там камердинер разговаривал с Йоганном, слугою, которого велел отпустить граф.

– Это мне большое несчастие, говорил слуга: – в аттестате мало утешения: каждый скажет, что без причины граф не прогонит человека. А что ж я сделал? Какая за мною вина?

– Вины тебе никакой и не говорят. Но что ж делать? если господину не нравится бородавка на лице у слуги или его походка, ему не запретить отослать слугу, на то он господин. Что делать? так графу угодно.

– А мне терпеть нужду? Тяжело оставаться без места семейному человеку. А кто теперь меня возьмет? Скажут: если прогнали, так верно негодяй.

– Я не могу тебе пособить; остается тебе одно средство, да и то едва-ли поможет: попроси кого-нибудь из приятелей графа, чтоб замолвить за тебя слово.

Лакей вздохнул и, махнув рукой, ушел. На Артура тяжело подействовала эта сцена и он сошел с крыльца в неприятном расположении духа.

Через десять минут наемный экипаж привез его на канал и молодой человек пустился по темным лестницам дома, под № 8-м, отыскивать г-жу Беккер. Счастье помогло ему скоро найти ее: всего только двои дверей отворял он не-впопад, и получал грубый ответ «не здесь, дальше» от грязных женщин, кричавших на грязных ребятишек, возившихся по полу, и только два раза обдавало его из этих дверей душною, тяжелою атмосферой. Третья дверь была та, которой он искал, и вошедши в комнату, он увидел пожилую женщину, которая низко поклонилась ему, как человеку не бедному, судя по костюму. «Я вдова Беккер. Покорнейше прошу садиться».

– Не беспокойтесь, я только хочу передать вам письмо.

– Вероятно, вам рекомендовали мои услуги? сказала она, отвратительно улыбаясь.

– Нисколько. Вот вам письмо от графа Форбаха.

– Ах, очень-рада! Какой прекрасный молодой человек граф Форбах, милый, благородный молодой человек! Только суров в обращении, требователен; но мною всегда он оставался доволен, уверяю вас.

Эриксен с любопытством всматривался в её лицо, представлявшее странную смесь сладости, хитрости и корыстолюбия.

– Чем же я могу вам служить? повторяла старуха.

– Решительно ничем, отвечал с досадою живописец. Прочтите письмо, и вы сами увидите, я вовсе не желаю ваших услуг.

– Без очков я вблизи ничего не вижу, сказала старуха, опуская руку в карман, и вооружив нос очками, взяла письмо и, как опытная женщина, прежде всего взглянула на печать. Увидев странный вензель, она с изумлением сказала: – «Как? это от графа Форбаха, говорите вы? Печать знакомая, но только не графа Форбаха.»

– Не знаю, он мне отдал письмо с этою печатью.

– Дело очень-трудное; но печать такого рода, что я должна употребить тут все усилия, сказала старуха, прочитав письмо. – Он пишет, что не пожалеет денег; эта печать такое приказание, которое важнее всяких денег. Буду стараться из всех сил, только успеха трудно надеяться, дело совсем-невозможное. Но не могу ли я и вам…

– Я вам отдал письмо, прощайте же, сказал Артур, раздосадованный навязчивостью старухи, и пошел к двери. Несмотря на его нелюбезность, г-жа Беккер проводила его с улыбкою и поклонами.

«Это просто невозможное дело!» повторяла про-себя старуха, оставшись одна. А надобно постараться; против этой печати ничего не скажешь, хоть и знаешь, что труды пропадут понапрасну. С этой Кларою Штайгер никак не сговоришь, да и с отцом её, старым дураком, тоже. Чего, еще и забраться к ним трудно: догадаются, в двери не пустят. С какой же стороны подойти к ним, чтоб не догадались? Да, вот, ведь и позабыла: старуха Вундель – соседка их, ведь живет из дверей в двери, в одном этаже. Надобно будет зайти к ней: может-быть, и удастся познакомиться с глупыми этими нищими».

С досадою на себя, сел Артур в экипаж, которому велел подождать у ворот. «Я не предполагал, чтоб дело шло о вовлечении в бездну еще невинной жертвы» думал он. «Какие гнусные интриги и происки начнутся теперь! Зачем я передал это письмо? Но ведь завтра, все-равно, получила бы она его от почтальона. Да, гадкия дела делаются иногда на свете!»

Он велел ехать в Кирпичную Улицу и остановился у дома, где жил Штайгер. Артур шел к нему советоваться о рисунках для переводимого стариком романа. Но почему же он выбрал для своего посещения именно этот час, когда, по словам отца, Клара возвращается домой? У него был предлог: Штайгер говорил, что от двенадцати до часа отдыхает; потому, говорил себе Эриксен, я не могу выбрать другого времени, чтоб не помешать ему работать.

– Посмотрите-ка, какой гость идет к Штайгерам, сказала вдова Вундель дочерям, увидев Эриксена в полурастворенную дверь.

– Да ведь Клары нет дома, отвечала старшая дочь.

– Да ведь ты не то думаешь, глупая; видишь, какое у него солидное лицо. Такой человек не станет волочиться за танцовщицами. Вот сама услышишь, зачем он идет; а я уж вперед знаю: к старику Штайгеру он идет, требовать, чтоб тот расплатился ему по какому-нибудь долгу. А знаешь, ведь он должен опять здесь пройти.

– Я вынесу на лестницу книги, будто обметать пыль с них, тотчас же сказала догадливая старшая дочь.

– Ступай, ступай, только прежде причешись хорошенько, отвечала заботливая мать, видимо-довольная понятливостью дочери.

Артур вошел в комнаты, которые украшались присутствием любимой девушки, с твердым намерением видеть все в розовом свете; но тем не менее первая из этих комнат, где не нашел он ценного, показалась ему бедна; действительно, вся мебель её состояла из кровати старика и ветхого стула. Следующую комнату, где проводила целый день вся семья, мы уж видели, но вечером, и должны, к-сожалению, сказать, что дневной свет, тускло-проходивший через полузамерзшие окна, не открывал в ней новых красот. Одно только можно было заметить в похвалу темной комнаты: в ней было теперь теплее, нежели вчера, потому что маленькая сестра Клары варила в печи картофель, на который с апетитом посматривал малютка-брат. Сам Штайгер сидел, по обыкновению, за столом у окна и писал. Услышав шаги, он приподнял голову и радостно пожал руку гостю.

– Я сдержал свое обещание, как видите, сказал Эриксен: – и даже был бы у вас раньше, но хотел дать вам время обдумать, какие сцены мы должны выбрать для рисунков.

– Да, я уж составил список; просмотримте его; покорнейше прошу садиться. Выбор сцен сделать легко; трудно будет вам только, не имея пред глазами живых людей, создавать типы лиц, которые играют роль в романе.

– Вы думаете? сказал, улыбаясь, живописец: – но я вам скажу, что если черных негров здесь нет, то-есть множество людей, которые в своем роде тоже плантаторы и торговцы неграми. Например, хоть наш почтеннейший приятель, г. Блаффер. Знаете ли, хорошо было бы изобразить его на наших рисунках. Жаль только, что он не согласится.

– Да, это было бы недурно, сказал переводчик. – Но просмотрим список мест, которые мне показались заслуживающими рисунков.

Они начали говорить о деле, которое послужило Артуру предлогом для визита. Дети, сначала дичившиеся гостя, потому что не привыкли видеть посетителей, мало-помалу ободрились и, став за спиною отца, с любопытством рассматривали живописца с ног до головы; так прошло минут десять. Вдруг мальчик захлопал в ладоши и закричал: «Ах, вот и Клара идет! сейчас будем обедать!» Его сестра, будучи уж умнее, побежала на лестницу предупредить Клару, что у них сидит какой-то незнакомый гость.

Артур чувствовал, что его сердце забилось сильнее. Как она приймег его посещение? Не рассердится ли, что ослушался её? Ведь она говорила ему, что не хочет, чтоб он бывал у них в квартире. Но Эриксен надеялся, что уговорит ее извинить его непослушание.

– Как же зовут его? послышался за дверью голос Клары.

– Я не знаю, отвечала девочка.

Клара в изумлении остановилась на пороге, увидев Артура.

– Это моя старшая дочь, Клара, рекомендую; – сказал добродушный старик: – может-быть, вы ее уж и знаете: она танцует на театре.

Артур проговорил какие-то несовсем-связные слова и поклонился.

Девушка, возвращавшаяся с репетиции, разгоревшаяся от танцев, вспыхнувшая и смутившаяся от нечаянной встречи, была чудно-хороша.

– Клара, рекомендую тебе г. Эриксена, живописца, пользующагося общим уважением за свой прекрасный талант. Мы познакомились у Блаффера, который просил г. Эриксена иллюстрировать мой перевод и он зашел ко мне поговорить об этом деле.

Клара взглянула на живописца; он не мог решить: радости или огорчения было больше в глазах её. – Я очень-рада видеть вас у батюшки, г. Эриксен, сказала она: – ему так редко случается говорить с людьми, которые могут сочувствовать его понятиям, что для него, конечно, очень-приятно ваше посещение.

– Клара, кушанье готово, накрывайте на стол, давайте обедать! закричал неугомонный мальчик.

– Извините, г. Штайгер, что я задержал ваш обед, сказал Артур, взяв шляпу: – но я избрал этот час потому, что он посвящается вами отдыху.

– Я не смею предлагать вам разделить наш обед, потому что он… слишком прост, можно сказать скуден; но вы, вероятно, кушаете гораздо-позже, и не откажетесь хотя посидеть вместе с нами, пока мы обедаем, сказал старик.

Артур, конечно, согласился, потому что ему хотелось поговорить с Кларою. И это желание удалось после обеда. Мальчик, понявший из разговоров, что новый гость умеет рисовать картинки, начал требовать, чтоб он нарисовал ему змею. Молодой живописец с удовольствием взял карандаш, чтоб иметь предлог продолжать свой визит. Старик-отец через несколько минут задремал, утомленный утреннею работою. Клара должна была иногда подходить к окну, у которого сидел Артур, чтоб останавливать детей, которые могли беспокоить посетителя.

– Клара, вы недовольны тем, что я здесь? сказал Артур, заметив, что теперь может говорить свободно.

– Я знала, что это будет, отвечала Клара.

– Но вы думали, что это будет не так скоро. И я не нарушил бы вашего запрещения быть у вас; но я должен был посетить вашего батюшку по делу, о котором он говорил вам.

– Да, знакомство с вами уже начинает приносить мне огорчение. Мои подруги заметили, что вы иногда дожидаетесь меня на театральном подъезде, когда мы садимся в карету после спектакля, и жестоко смеются надо мною, даже обижают меня; ведь за мною этого прежде не замечали; я держала себя так, чтоб нельзя было подумать ничего такого. Теперь говорят, что я притворщица, что я хуже всех. Да, вижу я, начинает сбываться то, что предсказывал мне наш лакей. Он товарищ батюшки по школе, и любит меня. Когда он однажды заметил вас, он привез меня домой последнюю, высадив по домам всех; отослал карету, остался со мною на лестнице и долго, долго говорил мне, что из этого будет. Да, он говорил правду: вот уж его слова сбываются. «Сначала» говорил он, «вы будете поджидать меня на улице, и не так часто, потом чаще, и наконец каждый день». Это так и было. «Потом» говорил он, «вы под каким-нибудь предлогом проникнете в нашу квартиру – и потом… потом я буду много плакать, вечно плакать». Боже мой, защити меня!

И, закрыв лицо руками, бедная девушка ушла в другую комнату и долго плакала. Артур, взволнованный словами её, в которых так много было правды, задумчиво опустил голову на стол, и малютка, брат Клары, пользуясь тем, что гость выпустил из-под руки бумагу, схватил этот лист с огромною, страшною змеею и начал кричать и прыгать от восторга, что ему нарисовали такую славную змею. Отец проснулся на этот шум, и должен был любоваться на удивительную змею.

Живописец, простился с добродушным стариком и, сходя по лестнице, думал: «При первом же посещении – заставить плакать и нарисовать змею – дурные предвещания! Впрочем, что за вздор, можно ли быть так суеверну?»

А пока Артур сидел у Штайгера, девица Эмилия Вундель долго занималась на лестнице выбиванием платья и книг, но молодой человек не являлся на лестнице. Наконец пришла домой Клара, и тогда девица Эмилия покинула свою позицию и, хлопнув дверью, проворчала: «Ну, да! жди вот! Известная история! А старая дура (это относилось к заботливой матери) выдумала, что не к ней, а к её отцу! Ну, Клара, хороша же ты! Я, признаюсь, всегда от тебя этого ожидала. Сначала все делала потихоньку, а теперь бросила всякий стыд! Да и чего ждать от танцовщицы?»

 

III. Репетиция живых картин

Г. Эриксен, отец Артура, разослал от имени своего и своей супруги к избранным знакомым приглашения участвовать в живых картинах. В кругу этих знакомых целую неделю господствовало невообразимое волнение. «Получу я приглашение, или нет?» твердили про-себя десятки более или менее прекрасных (по собственному мнению) девиц. «Неужели они осмелятся не пригласить моих дочерей?» твердили про-себя десятки более или менее почтенных (по общему мнению) дам. В городе давно уж не было живых картин; г-жа Эриксен восстановляла это прекрасное изобретение, и общее желание получить приглашение свидетельствовало, что она угадала дух и потребности современного человечества и, подобно всем людям, угадывающим эти потребности, необыкновенно возвеличилась в глазах общества. Сколько визитов было сделано ей в-течение недели, предшествовавшей окончательному составлению списка приглашаемых! Сколько отцов и братьев являлось, по приказанию матерей, жен и дочерей, в её ложе! Она испила полную чашу торжеств.

Только Артур иногда возмущал ее своими замечаниями, что нельзя давать роли в живых картинах дочери такого-то важного сановника, потому что она очень-дурна; и надобно пригласить к участию дочь такого-то, далеко не столь важного чиновника, потому что она – диво античной красоты. Но эти безразсудные мнения были без жалости отвергаемы. Важна была уж и та уступка, что г-жа Эриксен согласилась взять костюмы из театра. Впрочем, необходимость этой уступки была вынуждена желанием пригласить дочерей какой-то необыкновенно-скупой дамы, которая прямо сказала, что не может тратиться на костюмы.

Вот настал и день первой репетиции. В зале были сделаны нужные приготовления. Хозяйка важно сидела на софе; вокруг неё собралась вся семья, кроме мужа, который сказал, что ему некогда: его сердце не лежало к великосветским затеям жены, которая не считала нужным обращать внимание на его предразсудки.

Все молчали; только в стороне Альфонс вполголоса жаловался, по обыкновению, Артуру на свою жену, которая не хочет заниматься ни хозяйством, ни детьми.

Репетиция была назначена в три часа. Теперь была уж половина третьего. Вошел слуга и подал хозяйке два письма. Г-жа Эриксен, прочитав одно, передала Артуру. Записка эта была следующего содержания:

«Любезная madame Erichsen! Вы знали, какое удовольствие доставило моим дочерям ваше доброе приглашение участвовать в живых картинах, и для меня было чрезвычайно-трудно решиться отклонить это предложение, делающее мне столько чести. Я не сомневаюсь, что, при участии в этих картинах таких прекрасных особ, как супруга доктора Больца, вам будет легко заместить роли, предназначавшиеся моим дочерям, которые незнакомы и не будут знакомы с г-жею Больц, потому и не могут являться перед обществом вместе с этою прекрасною особою. Это, конечно, нисколько не может поколебать дружбы, которую всегда питала к вам ваша

Альбертина Вассер.»

– Ты жестоко огорчаешь меня, Артур, сказала мать: – я никак не воображала, что ты пошлешь приглашение докторше.

– Почему ж, матушка? Без неё наши картины лишились бы лучшего украшения. её черты так правильны и выразительны, она так грациозна…

– Но ты видишь, что наделал твой необдуманный поступок.

– Но, матушка, г-жа Больц бывает у вас, вы также бываете у неё с визитами: почему ж нельзя было пригласить ее?

– Артур! неужели ты не понимаешь, что она только терпима в нашем обществе, но не принадлежит к нему? Какая дама, какая девица из высшего общества согласится являться вместе с докторшею Больц, как бы с равною себе? Ты непростительнейшим образом нарушил приличия света. Я не знаю, что мне теперь делать. Ты убиваешь меня, Артур!

– Матушка, г-жа Больц приедет через несколько минут…

– Я не хочу делать скандала; она не получит отказа. Но ты должен устроить так, чтоб она участвовала только в одной или двух сценах с людьми из того же круга, к которому принадлежит. Эти сцены потом будут исключены из окончательной программы, по излишеству. Не противоречь, Артур, иначе невозможно. Ты сам виноват, да, ты много виноват передо мною. Теперь, Альфонс, прошу вас прочитать эту записку, продолжала мать семейства, передавая другое письмо зятю.

Альфонс, пожимая плечами, прочитал:

«Милая Шарлотта! мы получили твое приглашение, но не можем принять его; твой зять, Альфонс, имел неприятность с моим сыном, и хотя мой сын был совершенно-прав, Альфонс не хотел признаться в этом. Мне очень-жаль, что я должна писать это тебе…

Луиза Н.»

Преданная тебе по-прежнему

– Я вам скажу, матушка, в чем дело. С неделю назад, на одном бале сын вашей приятельницы, протанцовав с Марианною две кадрили под-ряд, ангажировал ее на третью. Я сказал ему, что это не принято в свете и может обратить внимание всех. Он рассердился…

– И сказал очень-дерзко, что подозревать могут только женщину, которая сама подает причины к подозрениям, прибавил старший брат жены Альфонси, Эдуард. – Это нагло с его стороны, а между-тем Марианна продолжала говорить с ним, хотя знала, как он отвечал её мужу.

– Не прикажете ли мне ссориться со всеми, кто не нравится моему мужу? сказала Марианна. – Матушка не позволит никому тиранить меня.

Семейная сцена начиналась, как видим, довольно-грозным образом. Но какую удивительную власть имеют над собою благовоспитанные люди! лакей доложил о приезде одного из приглашенных на репетицию семейств – и лица всех приняли самое мирное, светлое, любезное выражение. Мать раздвинула брови, предвещавшие жаркую битву с Альфонсом за обиженную дочь; дочь нежно склонилась к матери и устремила на мужа взгляд, какого требуют от нежной жены приличия света; Альфонс сел подле неё и обнял рукою её талью; Эдуард и его жена расположились соответственно общему тону картины, и когда вошли приехавшие гости, семейство Эриксенов представляло восхитительную «живую картину» домашнего тихого, невозмутительного счастья.

Зала быстро наполнилась приглашенными. Репетиция началась. Много было довольных своими ролями, были и недовольные, но вообще дело шло благополучно, пока не дошло до последней и главной картины – винтергальтерова «Декамерона». Все роли были розданы Артуром так, как назначила мать; в одном только не мог победить своих художественных требований молодой живописец: он хотел, чтоб «царицею» в этой превосходной картине была действительно красавица, и, разместив всех остальных девиц и дам, которым были назначены роли в «Декамероне», взял за руку докторшу Больц и посадил ее на кресла, поставленные для «царицы Декамерона». Шопот пронесся между всеми присутствующими; многие из участвовавших в «Декамероне» важных дам сделали гримасы; две мама́, строго-соблюдавшие законы приличия, шепнули своим чахлым дочерям, чтоб они пожаловались на трудность поз, назначенных им, и оставили свои места. Артур это предвидел и попросил других, более-красивых, девиц занять покинутые места. Картина была арранжирована действительно-очаровательно, и все, кто не считал себя обиженным, предвещали ей величайший успех. Но обиженные предпочтением какой-то докторши их дочерям или им самим, были жестоко скандализированы и почти вслух всем высказывали свое неудовольствие.

Наконец все разъехались, уверяя хозяйку дома, что вечер будет для неё величайшим торжеством и что они в восторге от удивительного вкуса, с которым выбраны и арранжированы картины.

Но эти похвалы, у одних искренния, у других, обидевшихся честью, предназначенною для простой докторши, не могли заставить хозяйку забыть о скандале, какой наделала роль этой докторши в «Декамероне», и, когда гости разъехались, она заперлась в своем будуаре, чтоб подумать, нет ли какой-нибудь возможности поправить это дело.

 

IV. Лисья Нора

Мы уж упоминали о мрачном и живописном доме, в котором помещалась гостинница «Лисья Нора». Квартал, к которому принадлежал этот дом, был одним из самых старых в городе и находился вблизи главного рынка. Домы его стояли когда-то отдельно друг от друга, но мало-помалу соединились в одну громадную массу различными пристройками. По мере надобности были в них устроиваемы различные корридоры, надстроивались целые этажи, пробивались стены, закладывались прежние входы и двери – все это без всякого плана и порядка, так-что из квартала образовался наконец истинный лабиринт, найти дорогу в котором мог только человек очень к нему привыкший; кто же не был постоянным посетителем этих перепутавшихся дворов, лестниц и корридоров, заблуждался в них. За-то людям привыкшим представляли они легкую возможность скрываться от всяких поисков и преследований. Полиция строго наблюдала за этим опасным кварталом; но сами полицейские говорили, что поиски их почти всегда бывают бесполезны, потому что квартал имеет несколько тайных входов, через которые можно выпускать людей и уносить вещи, когда бывает в том надобность. Средоточием всего квартала была огромная гостинница «Лисья Нора», название которой перешло и на весь квартал.

Мы войдем в буфет этой гостинницы – обширную комнату, которая отделяется от входа с улицы длинным корридором. За прилавком сидит старуха, исправляющая должность и буфетчицы и, вместе, швейцара. Подле того места, где стоит её стул, висят из стены несколько шнурков; иные из них проведены просто к колокольчикам в кухню и служительские комнаты; назначение других важнее. Так, между-прочим, стоит только дернуть за один шнурок – и замкнется кран в главной газовой трубе, через несколько секунд все газовые рожки в доме погаснут, и тогда, пусть полиция ищет в темноте, кого ей угодно и что ей угодно.

За одним из длинных столов сидели в буфете четыре человека. Трое жарко разговаривали между собою, а четвертый, высокий мужчина лет тридцати, сидевший несколько поодаль от них, дремал, прислонясь головою к стене. Костюм его мало говорил в его пользу: серая куртка была затаскана; подошвы на сапогах едва держались; но черты лица его были правильны, черные волоса и густая черная борода заботливо причесаны.

Из трех разговаривавших один, рыжеволосый, облокотившийся на стол обеими руками, был одет бедно, но чисто; его грубое лицо было не лишено приятности. Другой, с претензиями на изящество в одежде и манерах, был худощав и с тонкими чертами лица. Он, откинувшись к спинке скамьи, курил сигару и искусно выпускал её дым правильными струями. У третьего, одетого лучше всех, в богатой ливрее, выражение лица было чрезвычайно-неприятно; беспрестанно приглаживая рукою взъерошенные волосы, он что-то рассказывал своим собеседникам, совершенно перегнувшись над столом.

За другим столом, невдалеке от этих мужчин, сидели две женщины; одна, лет тридцати, полная брюнетка с наглым лицом, была арфистка; другая, лет около двадцати, блондинка, застенчивая и робкая, держала на коленях гитару. Обе они только-что кончили обед и тарелки с остатками супа стояли еще перед ними на столе.

Мужчина в ливрее, допив стакан, закричал буфетчице:

– Ну, старуха, давай еще вина!

– Прежде давай деньги, отвечала старуха, не вставая.

– Деньги? сказал он с натянутым смехом: – да у меня больше нет; давай в кредит.

– Какой тебе кредит, ты и так уж много задолжал.

– Ах ты старая ведьма! да я тебя…

– Послушай, не заводи драки; ведь твои дела несовсем-хороши: следствие об убитом старике не кончилось, еще можешь попасться, сказал куривший сигару.

– Не боюсь я! отвечал лакей, однако ж, тотчас же переменив тон, прибавил: – ну, старуха, не хочешь давать в кредит, возьми в залог часы.

Он пошел к прилавку и мимоходом, нагнувшись, хотел поцеловать младшую из девушек. Она едва могла оттолкнуть его руку и шепнула своей подруге: «Уйдем отсюда скорее, Нанетта, они обидят нас».

– Есть у тебя деньги? спросила старшая.

– Еще остается два гульдена.

– Так можно взять здесь комнату.

С этими словами брюнетка подошла к старухе и что-то сказала ей. Старуха подала Нанетте ключ и свечку. Взяв арфу и гитару, девушки пошли сначала по корридору, потом по лестнице вниз, потом по другому корридору и наконец дошли до своего нумера, довольно-большой комнаты, единственною мебелью которой была кровать с тюфяком, без простыни, и два-три стула.

– Неслишком-уютно, сказала старшая из девушек: – но мне такие помещения не в диковинку. А тебе?

– Здесь страшно, отвечала блондинка: – я никогда не ночевала в таких пустых комнатах.

– Милая моя, со мною, пожалуйста, не жеманься, притворяться передо мною ненужно, я девушка простая, не взыскательная. И вот тебе доказательство: я тебя не допрашивала, как и зачем ты попала ко мне и отчего ты так дрожала.

– Вы меня спасли, благодарю вас. Но безопасны ли мы здесь?

– Безопасны ли? это смотря по тому, о каких опасностях ты говоришь. Скажи же мне, кто ты такая? Ведь ты еще ничего не сказывала мне. Я тебе дала гитару и взяла тебя с собою, потому что жаль было тебя. Ты вся дрожала и умоляла дать тебе приют. Верно, ты бежала откуда-нибудь?

– Бежала, отвечала младшая девушка смущенным голосом.

– Ты, кажется, прозябла? ты дрожишь? Приляг на постель, прикройся, и когда согреешься, тогда и рассказывай.

– Как же мы запрем дверь? замка нет, боязливо сказала младшая девушка.

– В этих комнатах нет замков и запираться нельзя.

– Боже мой, как это страшно!

– Страшно или нет, нечего делать, ложись, отвечала Нанетта и, накрыв свою подругу толстым и грязным одеялом, придвинула к постели свой стул так, что могла положить голову на подушку. – Ну, рассказывай же, какими судьбами попала ты в пустой сарай, где я вчера ночевала?

– Я прибежала туда из соседнего городка Наумбурга. Я осталась сиротою по десятому году и жила у тетки, которая выучила меня шить и стряпать кушанье, так-что на шестнадцатом году я могла поступить в няньки к одному купцу, у которого была жена, уж немолодая, и маленькая дочь.

– Не очень же предусмотрительна была твоя тетка, заметила слушательница.

– Но ведь он во всем городе пользовался славою человека самых строгих правил.

– Такие-то лицемеры бывают часто самыми гадкими людьми.

– Да, он был дурной человек; но я этого не понимала и долго не догадывалась, чего он от меня хочет. Я очень любила его маленькую дочку и он всегда любовался, как я за нею ухаживала. Жена у него была больная и каждое лето ездила на воды…

– Значит, когда пришло лето, ты осталась одна с ним в доме?

– Да. Сначала я не понимала, какие у него мысли. Теперь я вижу, что он давно имел на уме что-то недоброе. На другой вечер после того, как жена уехала, он вошел ко мне в комнату…

– Ну, дальше хоть и не рассказывай: история известная. Где ж, в-самом-деле, такой слабой девушке, как ты, противиться…

– Нет, я прогнала его; но он, уходя, сказал, что дает мне полчаса времени на размышление; что если через полчаса моя дверь не отворится для него, то мне будет плохо. Я молилась всю ночь. Поутру он не показал мне и виду, что помнит о вчерашнем. Я повела гулять его дочь. А когда воротилась, он с кухаркою был уж в моей комнате, заставил меня отпереть мой сундук, и там нашлось множество вещей, которые были не мои и которых я туда не клала. Он сказал, что прогоняет меня из дому, как воровку.

Брюнетка, пристально посмотрев на девушку, задумчиво проговорила:

– Ну да, ты не лжешь. С моею сестрою было почти то же самое, или еще хуже: он пригрозил ей полицией, тюрьмою – и бедняжка покорилась ему.

– Он сказал мне, что не хочет подвергать меня позору и велел мне уйти из города, потому что, когда узнает полиция, то меня накажут за воровство. Я пошла из города, как сумасшедшая, не знала куда мне деться, и все шла целый день, пока вошла, чтоб хоть немного отдохнуть, в тот сарай, где была ты.

– В твоей истории нет ничего особенного; такие вещи случаются нередко. Надобно и мне рассказать тебе свои приключения, сказала арфистка. – Когда умер батюшка, нас осталось четыре сестры; пятую, о которой я уж говорила, не считаю: она была тогда пристроена, хоть после и умерла чуть не на улице. Мы все четыре были девушки красивые; я с той поры совсем переменилась, стало быть, могу сказать это без хвастовства. Мы пришли к тётке советоваться, как нам быть. Она говорит: «Работайте, без хлеба не будете, только держите себя честно». Я поступила к фабриканту. Скоро до меня дошли о нем дурные слухи и я приготовилась дать отпор. И правду сказать, он съел от меня две пощечины; только, разумеется, мне после этого не приходилось оставаться на фабрике. Что ж ты думаешь, сначала мне показалось, будто все к-лучшему; нашелся добрый человек, который сказал, что у меня хороший голос и что я могу определиться в хористки на театр. Надобно тебе сказать, что петь я немного умела. Я определилась. Только, через месяц я узнала, что и здесь то же самое, что на фабрике. Долго я боролась, наконец выбилась из сил и стала не лучше других. Затем содержатель театра обанкрутился, и мы все остались ни при чем. Жалованье за два месяца было нам не уплачено. Я взяла в уплату арфу – и вот промышляю, как видишь; теперь я ко всему привыкла, кажется, и живу весело. А все-таки иной раз куда-как тяжело бывает! Да и умереть прийдется где-нибудь под забором.

Обе девушки долго молчали, думая каждая о своем.

– Что ж мне теперь делать? сказала с отчаянием младшая.

– Ты говоришь, что ты честная девушка; в таком случае, решительно не знаю; разве только одно: оставайся со мною и броди по улицам и трактирам; я тебя выучу брать на гитаре несколько аккордов, выучу петь три-четыре романса и ты будешь помогать мне; а если ты отстанешь от меня, то попадешь на самую дурную дорогу. Ты на меня что-то странно поглядела. Тебе, верно, кажется, что хуже той дороги, по которой я иду, и не бывает? Ошибаешься, моя милая. То ли еще бывает на свете, когда девушка остается одна, без всякой защиты. Я тебе зла не желаю, а иной раз могу и защитить. Так оставайся же со мною, чтоб не было тебе хуже. А потом, когда поосмотримся, можно будет что-нибудь придумать; а теперь пора спать.

Она кое-как улеглась подле своей подруги и скоро заснула. Но робкая блондинка не могла принудить себя сомкнуть глаза: её запуганному воображению представлялись всевозможные ужасы и время показалось ей бесконечно-длинно. Но вот бьют часы. Только десять; Боже, ночь только еще начинается! Что будет со мною в этой комнате, без замка, в доме, наполненном людьми, непривыкшими церемониться? думала она. В корридоре послышались тихие шаги. Тут молодая девушка не могла победить своего трепета и разбудила подругу:

– Слушай, к нам кто-то крадется! шепнула она.

– Это женские шаги, отвечала равнодушным тоном арфистка, прислушавшись: – ничего, не бойся.

Дверь заскрипела на ржавых петлях и полоса света озарила комнату.

– Нанетта, ты здесь? спросил охриплый голос.

– Ах, это ты! отвечала арфистка. – Не бойся, это старуха буфетчица, шепнула она девушке. – Ну, зачем ты пожаловала к нам? продолжала она, обращаясь к старухе.

– Он сам здесь и хочет поговорить с твоею подругою.

– Что ты, старуха, с ума сошла? изумленным голосом сказала арфистка: – моя подруга только с нынешнего дня в этом городе и никто здесь её не знает.

– Ну, видно, он знает, холодно отвечала старуха. – Одевайся же, красавица, да иди со мною.

– Кто это зовет меня и что со мною будет? Я боюсь; спаси меня! шептала блондинка.

– Кто он – узнаешь сама, когда будет нужно; ослушаться его невозможно. Иди скорее. Увидишь, что и бояться нечего, если ни в чем не виновата перед ним; а если виновата, от него не уйдешь. Ступай же за старухою. Арфистка оправила волоса и платье своей подруги, и почти насильно вывела ее за руку в корридор.

Колени несчастной девушки дрожали; она часто должна была опираться об стену, чтоб не упасть; старуха поминутно останавливалась, дожидаясь её.

– Не бойся, милая, твердила она: – верно, ничего дурного он тебе не сделает; ведь ты первый раз в нашем доме, ни с кем не знакома?

– Ни с кем, ни с кем, повторяла девушка.

– Ну, так нечего и бояться. Только уж решительно не понимаю, зачем ты ему понадобилась.

Долго шли они, то спускаясь, то поднимаясь по лестницам, из одного корридора в другой, перешли через двор, потом опять поднялись по лестнице, прошли через корридор и наконец остановились перед дверью. Старуха постучала три раза. Дверь в тот же миг отворилась и старуха втолкнула девушку в ярко-освещенную комнату, оставшись сама в корридоре.

Высокий мужчина, ходивший взад и вперед по комнате, указал девушке стул, потом сложил руки на груди и начал снова прохаживаться, не обращая на нее никакого внимания.

Тот, для свидания с которым была призвана девушка, занят был другою сценою, в другой комнате, которая отделялась от первой темным кабинетом.

Эта вторая комната, огромная и высокая, была очень-чиста и довольно-хорошо меблирована. Окна и двери её все были закрыты занавесами, которые спускались от позолоченного карниза до самого пола. В одном углу был огромный камин, в котором пылали дрова. Подле него стоял старинный дубовый стол, украшенный резьбою; у стола старинные большие кресла. Насупротив стола толпились сильные, крепкие люди и в кругу их стоял тот лакей, которого мы видели в буфете. Он был бледен и корчился от страха.

Глаза всех были неподвижно устремлены к столу, за которым, опершись на спинку кресла, стоял молодой, стройный человек довольно-высокого роста; его гибкие, мускулистые члены изобличали чрезвычайную физическую силу; он был в охотничьем костюме и его сапоги с длинными шпорами, забрызганные грязью, показывали, что он прискакал сюда верхом и издалека. За поясом у него висел кинжал в богатой оправе. Лицо этого человека было правильно и приятно, но смугло, как у цыгана, длинные волосы черны, как смоль, и странную противоположность этому составляли его голубые глаза. Одна рука его, как мы сказали, опиралась на спинку кресла, другая играла рукояткою кинжала.

– Я не люблю осуждать, не выслушав оправданья. Говори же, что можешь сказать в извинение себе? Или пусть говорит каждый из вас, кто может чем-нибудь извинить его, произнес он своим звучным и приятным голосом.

Лакей сделал только несколько движений челюстями, как-бы давился словами или икал, и робко озирался на окружавших, которые отворачивались от него.

– Говори же сам, если не хотят другие.

– Что я могу сказать? произнес, наконец, жалким голосом лакей: – если я виноват в смерти старика, который не мешал нам, то накажите, но пожалейте меня хоть сколько-нибудь.

– Если ты хочешь пощады, сказал молодой человек: – так будь же прямодушен; как ты ни подл, я пощажу тебя, если ты сознаешься в том, чем еще провинился перед нами.

– Чем же я провинился еще? Лопни мои глаза, провались я на месте, если я чем виноват перед вами.

– Не лги, говори все, в чем виноват, или тебе будет дурно, повторил строгим голосом молодой человек.

– Чего вы от меня требуете? Я ничего не знаю.

– Ничего не знаешь?

– Ничего.

– Так буду же говорить я за тебя. Помните ли все вы, здесь присутствующие, что я вам уже давно говорил об этом человеке? Вы упросили меня, иначе его не было бы на свете полгода назад. Припомните ж это. Сознаешься ли хоть теперь? продолжал он, обращаясь к лакею и смягчая голос.

– Не в чем сознаваться мне.

– Так я должен говорить за тебя. Я случайно узнал, что этот человек был у директора полиции.

Эти слова подействовали и на обвиненного и на всех присутствовавших, как удар грома. Они все встрепенулись; он затрясся еще более прежнего и посинел.

– Да, он был у директора полиции, объявил ему, что знает шайку опасных людей и предлагал открыть их приюты, если ему дадут две тысячи гульденов; но директор, вы знаете, человек умный, почел его слова неправдоподобными и велел ему предоставить доказательства. Видите, я забочусь о вас, потому что узнал его проделку в тот же день. Ваша жизнь висела на волоске – только ваша, потому что я безопасен: ведь я не существую в вашем кругу, являюсь только изредка, случайно, чтоб награждать и наказывать. Да, вы были в опасности; потому что секретарь директора не был так беспечен, как его почтенный начальник, и велел полицейскому агенту наблюдать за донощиком и людьми, с которыми он видится. Но я навел его на другие следы, и он теперь следит за людьми неприкосновенными к нашим делам. – Что, правду я сказал? сознаешься теперь?

– Это ошибка! Пощадите меня, я этого не делал, вы ошиблись.

Вместо ответа, молодой человек вынул из кармана лист бумаги, развернул его и спокойно сказал: «Эта бумага тебе знакома?» Лакей опустил голову.

– Взгляните, его ли рукою это писано, продолжал он, отдавая бумагу другим.

– Да, его рука, сказали все.

– Вы помните, как наказываются подобные люди. Возьмите ж его.

Напрасны были крики, рыдания, сопротивление осужденного: его вывели в дверь, противоположную той, за которою была комната, где дожидалась решения свой участи блондинка. Все ушли. В комнате остался только молодой человек. Через минуту был введен к нему другой из виденных нами в буфете гостей, черноволосый мужчина с добродушным и красивым лицом.

– Что скажешь, Йозеф? Попал в беду? Я тебе всегда говорил, что горячность – твой враг. Как же можно, сейчас за ружье да и стрелять?

– Что ж было делать? Он сам был виноват. Ведь я любил жену. Определился я к нему лесовщиком, хотел бросить все эти дела, жить честным трудом, и жил, благодаря вашей милости: вы мне и на обзаведение дали и сами меня одобрили, когда увидели, что я в-самом-деле честно жить хочу. Да стал он меня посылать в другие участки; по целым неделям я жены не видал. А тут слухи до меня дошли… Раз иду домой, и сам увидел: выходит он из моей избы. Как тут удержал? Ружье было заряжено… ну, я и выстрелил. Разумеется, промаху не дал. Теперь опять негде мне искать убежища, кроме как у вас.

– Твое дело устроено. Ты показан уехавшим в Америку. Вот тебе новый паспорт, теперь ты совершенно-другое лицо: Франц Карнер; место тебе также приискано. Ступай с этим письмом к барону Бранду, он тебя рекомендовал уже молодому графу Форбаху.

– Благодарю вас. Какие же мои обязанности?

– Ты должен присматриваться ко всему и доносить обо всем. Но в-особенности должен ты подружиться с прислугою в доме старого графа и разузнавать, что там делается. Прощай. Завтра рано поутру приготовить приличное платье для него! продолжал молодой человек, обернувшись к дверям в соседнюю комнату. – Позовите сюда девушку, которая дожидается в зале.

Черноволосый человек вышел и была введена девушка, все еще бледная и не совсем-оправившаяся от испуга.

– Подойди сюда, не бойся ничего, ласково сказал молодой человек. Отвечай на мои вопросы. Правда ли, что ты только нынче встретилась с арфисткою, и прежде не бывала никогда в этом городе? Правда ли, что ты убежала из города, где жила, потому что была уличена в краже?

– Все правда; но я не воровка; меня обвинили несправедливо.

– Знаю; ко все-равно, ты осталась без приюта, без куска хлеба. У тебя только и покровителей, что арфистка Нанетта. Нравится тебе её судьба? А если ты останешься с нею, будешь делать то же, что она.

Бедная девушка зарыдала.

– Если тебе тяжело и подумать об этом, тебе помогут: определят тебя в хорошее, богатое семейство, с порядочным жалованьем. Ведь ты умеешь говорить по-французски? Тебя определят горничною к знатной даме. Завтра тебе дадут хорошее платье, адрес этой дамы и записку о том, что от тебя требуется. В этой записке будет сказано, под каким именем ты должна к ней явиться, потому что прежнее твое имя замарано этой историей о воровстве. Там будет также означено, в какой дом и к какому господину должна ты являться каждую неделю, чтоб отвечать на его вопросы, например о том, где бывает твоя новая госпожа, с кем ведет переписку, кто бывает у ней, и тому подобное. Этот господин будет иногда давать тебе поручения: ты их должна выполнять. Согласна?

Бедная девушка вздохнула и ничего не отвечала.

– Эти условия тебе тяжелы? Но услуг даром никто не оказывает. Для тебя делают много, от тебя требуют пустяков. Но главное, тебе остается один выбор: или принять мои условия, или жить с арфисткою и разделять её жалкую судьбу. Говори же, что ты выбираешь? Хочешь возвратиться к арфистке?

– О, нет, нет!

– Значит, согласна на мои условия. Иди же в эту дверь, там найдешь ты женщину, которая даст тебе на ночь хорошую и безопасную комнату, а завтра поутру оденет тебя и ты отправишься по этому адресу.

Девушка ушла. Молодой человек надел плащ и шляпу с широкими полями, придавил пружину в стене у камина и скрылся в растворившуюся дверь.

 

V. Бухгалтер

В доме книгопродавца Блаффера, кроме прилично-убранных комнат первого этажа, где помещался магазин и жил сам хозяин, было еще несколько комнат во втором этаже. Одну из них занимал бухгалтер, другую – мальчик, служивший при магазине, третью – недавно-нанятая кухарка.

Бухгалтер лежал в своей комнате на диване, закинув руки под голову. Он, казалось, был в раздраженном состоянии духа, мрачно смотрел в потолок и угрюмо молчал, куря папиросу. Мальчик сидел подле него, уныло повесив нос.

– Стало-быть, все кончено, г. Бейль? сказал он, после долгой паузы.

– Тебе тут мало убытку, юноша, отвечал Бейль: – на мое место скоро сыщется новый конторщик, который, пожалуй, будет к тебе ласковей, нежели я.

– Ласковей он, положим, будет, но не будет меня так любить, как вы. Да скажите, что такое случилось между вами и хозяином?

– Как бы тебе растолковать это, птенец? Ведь ты глуп, ничего не понимаешь. Однако здесь жарко, перейдем в другую комнату, я тебе постараюсь рассказать пояснее.

– Так идти в мою комнату?

– Нет, в другую.

– Где жила моя сестра?

– Ну да, вот какой умница: сообразил!

С этими словами Бейль привстал и поправил нагоревшую свечу. Он стоял лицом к свету, и теперь было видно, как бледно и изнурено было лпцо его. Черные длинные волосы, о которых всегда так заботился Бейль, в беспорядке нависли на глаза его, горевшие лихорадочным блеском.

– Ну, идем же, сказал он мальчику.

Они перешли в соседнюю комнату, почти совершепно-пустую. Бейль сел на ящик для упаковки книг, мальчик стал подле него, пристально смотря ему в глаза и дожидаясь рассказа.

– Боже мой! Ведь надобно же человеку родиться таким дураком! сердито проговорил Бейль: – ну можно ли так привязаться к девушке, которая не хочет и глядеть на глупца! Да этому и верить нельзя.

– Нет, я этому верю, робко сказал мальчик.

– Ну, чему же ты веришь, юноша?

– Тому, что вы любите сестру мою.

– Да что толку в моей любви? Хозяин велел смазливой девушке перейти жить вниз; он, видишь ли, хочет доставить ей безбедную жизнь – понял? А глупец, например, хоть бы я, который только тем и жил, что любовался на эту девушку, думал как бы жениться на ней, этот глупец осмеливается заметить, что нехорошо так поступать с бедною девушкою. Ну, конечно, ему велят убираться из дома, куда сам знает. Ну, понял, Август? Да, чувствую теперь, что с ума сойти не трудная штука!

– Вы говорите ужасно-сердито, сказал Август.

– Не понял, так погоди, птенец, все поймешь, когда присмотришься к тому, что делается на свете.

Бейль замолчал, погрузившись в глубокое, тяжелое раздумье.

– Послушай, Август, сказал он наконец тихо, без всякого оттенка всегдашней насмешки в голосе: – я хотел уйти отсюда завтра поутру; но теперь чувствую, что не могу ночевать с нею и с ним под одною кровлею. Я сейчас ухожу отсюда.

– Куда ж вы пойдете в такую темную ночь?

– Не беспокойся: я найду себе убежище от всяких неприятностей.

– Да неужели в-самом-деле вы уйдете сейчас? Ведь уж ночь и, посмотрите, какая темная.

– Нужды нет. Отправляюсь я без долгих сборов, как видишь. Богатства мои остаются здесь: наследуй их, птенец. Жаль только, что наследство неслишком-велико: две пары старых сапогов да поношеное белье. Были у меня часы, да заложены; если наберешь денег, выкупи их; а вот, пожалуйста, передай сестре – пусть носит на намять обо мне. Ну, прости же, мой милый. Ведь я тебя в-самом-деле любил: ты похож на нее. Обними меня, поцалуй и прости.

Он поцеловал в лоб мальчика, испуганного странными его словами, и пошел вниз по лестнице.

Все в доме было тихо. Но едва дошел Бейль до половины лестницы, как остановился и прижался к стене, увидев свет в корридоре нижнего этажа. Блаффер, с свечою в руках, возвращался в свою комнату. Его длинное худощавое лицо улыбалось. Когда дверь комнаты, в которой была спальня книгопродавца, затворилась за ним, Бейль осторожно сошел вниз и неслышными шагами пробрался к комнате, из которой вышел хозяин: туда, как знал Бейль, была переведена Мари, сестра Августа. Девушка сидела и плакала, закрыв лицо руками.

– Так, я знал, что вы здесь, тихо сказал Бейль.

– Не упрекайте меня, рыдая сказала она.

– Разве негде было уж искать убежища?

– Я давно искала себе места, но где найти? Кто возьмет служанку без рекомендации?

– А по-моему, можно было бы найти убежище от его преследований.

– Где же?

– Не дальше, как в канале. А если ты боялась одна искать этого убежища, я был бы тебе товарищем. Одно только пожатие руки твоей в последнюю минуту – и я был бы счастлив, умирая вместе с тобою. Но, поздно теперь говорить об этом. Я пришел проститься с вами, Мари. Простите же, Мари; дай Бог, чтоб ваша участь была счастливее, нежели была до сих пор. В последний раз дайте мне вашу руку, и он схватил и осыпал поцалуями руку её. – Простите; вспоминайте иногда обо мне. В вас было все мое счастье; оно погибло. Простите же, простите, Мари….

И он поспешными шагами ушел. Она упала на постель, рыдая.

Через две минуты молодой человек стоял уж у канала. Место это было пустынно, особенно теперь, в темную, холодную ночь. Он оперся о решетку канала и устремил глаза в глубину, где плескала вода о камни набережной, и тихо звали его к себе плещущие волны, обещая покой и отдых… Вся прошедшая жизнь припомнилась ему в последний час… Грустна и тяжела была эта жизнь, да пора расстаться с нею… Он оглянулся, чтоб проститься с миром.

В двух шагах от себя увидел он изумленными глазами человеческую фигуру, которая пристально смотрела на него. Он невольно содрогнулся.

– Долго вы заставляете ждать! насмешливо сказала эта фигура: – я жду: как-то броситесь в воду.

– Кто вы? Зачем вы здесь? проговорил смущенный Бейль.

– Кто я – вам нет нужды знать; довольно того, что я люблю смотреть на человеческие глупости. Ну, бросайтесь же скорее!

– Уйдите отсюда, наглец! Вы издеваетесь над несчастием.

– Не над несчастием, а над глупостью. Скажите, что вам за охота топиться?

– Верно, у меня есть причины быть недовольну жизнью, если я решился расстаться с нею.

– Очень может-быть; но бросаться в канаву все-таки глупо. И вот вам доказательство, что вы сами понимаете, как это глупо: ведь я вас не держу, а при мне вы не хотите топиться, значит, вы сами стыдитесь своего намерения. Предупреждаю же вас, что не уйду отсюда, пока не уйдете вы; предупреждаю также, что буду следить за вами. Идите же, вы видите, что теперь топиться вам неудобно на моих глазах.

В голосе этого незнакомца была такая холодная повелительность, его глаза так неподвижно устремлены были на бедного, расстроенного самоубийцу, что он совершенно упал духом, не находил в себе силы противиться ему и уныло пошел по улице, ведущей от канала в центр города.

 

VI. Вечер накануне Рождества

Комната почтенной вдовы Вундель едва-едва освещена тусклым огарком тоненькой свечи; в комнате холодно: печь была не топлена весь день; стол покрыт грубою и ветхою скатертью; вместо обыкновенного сытного ужина, стоит на нем только полуразбитая миса с вареным картофелем. Что это значит? Уже-ли почтенная вдова терпит горькую нужду? Нет; вслушаемся в её разговор с дочерью: он рассеет столь прискорбное предположение.

– Ну, Эмилия, говорит она старшей дочери: – клади поскорее дрова в печь, сбрось эти лохмотья и гадкий картофель: довольно мы намерзлись, довольно насиделись с кислым лицом для старого дурака, теперь можно будет и покутить! Да, надобно поскорее накрывать на стол: старуха Беккер, верно, сейчас прийдет и надобно поужинать с нею, пока не воротилась твоя глупая сестрица, при которой мы все связаны. А впрочем, спасибо старому дураку: ведь четыре гульдена на полу не поднимешь.

«Старый дурак», которому благодарна г-жа Вундель, член общества вспоможения бедным, который несколько раз в год посещает, в числе других неимущих, и почтенную вдову, получающую пособие от благотворительного общества. Его визиты делаются всегда в известное время, и г-жа Вундель каждый раз делает в своем домохозяйстве необходимые изменения на тот день, чтоб явиться вполне бедною и нуждающеюся в пособии. И лишь только он ушел из комнаты, как г-жа Вундель отдала старшей своей дочери приказания, нами слышанные.

Жарко запылала печь; на столе явилась хорошая скатерть, прекрасная закуска и три стакана.

– А где ж вино, матушка? спросила Эмилия: – надобно сходить купить его.

– Не беспокойся: наша гостья принесет такую вещицу, которая повкуснее вина, с довольною улыбкою сказала мать.

В-самом-деле фрау Беккер, вошедшая через несколько минут, вынула из-под теплой мантильи бутылку с ароматическою эссенциею для пунша; кипяток был готов и, после обыкновенных лобызаний, милая гостья расположилась за столом с радушными хозяйками.

– А ведь я к вам не вовсе без дела, сказала фрау Беккер, когда крепкий пунш расположил честную компанию к откровенности – есть у меня одно хорошее дельце, да не знаю, как его устроить. Хочу посоветоваться с вами, фрау Вундель, как доброй моей приятельницей.

– Что ж такое? с любопытством спросила вдова.

– Видите ли, есть некто Штайгер; он, кажется, занимается сочинениями…

– Знаю, знаю Штайгера!

– Знаете? повторила Беккер с притворным изумлением.

– Как не знать! он живет с нами из дверей в двери.

– Ах, как это хорошо! Ну, так у него есть дочь, танцовщица.

– Не говорите! Прегадкая девчонка! Подымает нос так, что ни на что не похоже!

– Значит, завела себе богатого любезного?

– Нет, прежде мы не замечали. Недавно только стал ходить, будто-бы к отцу её… ну, да мы понимаем эти штуки – молодой человек я, по всем признакам, не бедный. Это, знаете, не мое дело: я не люблю вмешиваться в чужия дела, не сплетница какая-нибудь; но случалось, вовсе не-хотя, видеть, как он прощается с нею на пороге: не десять, а разве сто раз поцалует у неё руку – такая бесстыдная!

– Ну, если только руку цалует, так плоха надежда на мое дело. Я признаюсь, сомневалась только, как до неё добраться, а теперь вижу, что она, пожалуй, прогонит. Жаль! была бы выгода.

– Без денег ничего нельзя сделать, сказала Вундель, подумав несколько минут: – а если за деньгами не будет остановки, я для вас, по дружбе, готова похлопотать.

– Кто мне поручил эту коммиссию, не пожалеет двух золотым.

– Хорошо; но, кроме-того, вперед, на расходы, нужно талера четыре. Если они теперь будут у меня в руках, я завтра же начну хлопотать, и через два-три дня скажу вам: «все готово; во столько-то часов присылайте карету за нашею красавицею» – согласны?

Фрау Беккер положила на стол четыре талера, допила свой стакан и стала собираться домой.

– Матушка, ты взялась за дело, которого не сделаешь, сказала Эмилия, когда гостья ушла.

– Не бойся, моя милая, сделаю. Ты еще молода, недогадлива, отвечала почтенная вдова. – Знаешь Луизу, которая работает в модном магазине, на углу Крепостной Улицы?

– Знаю; ну так что ж?

– Ах, ты, глупая! все еще не поняла? Да ведь она очень-похожа на Клару и ростом, и волосами, даже и лицом. Я посажу ее в карету, время назначу поздно вечером – вот тебе и все! Не разберут!

Пока этот дружеский разговор происходил у вдовы Вундель, Штайгеры с нетерпением дожидались Артура, обещавшагося провесть у них вечер накануне Рождества, потому что они приготовили маленькую ёлку. Блаффер теперь платил старику втрое-больше прежнего, и Штайгеры могли сберечь несколько талеров, чтоб доставить удовольствие детям. Было уж около десяти часов, и дети, несмотря на все любопытство, возбужденное в них ёлкою, едва удерживались от дремоты, а живописец все еще не приходил. Но вот послышались на лестнице торопливые шаги. – «Это он!» сказала иросебя Клара.

Артур вошел в комнату. «Ах, как долго мы тебя ждали!» закричал маленький Карл, бросаясь обнимать его.

– Да, уж поздно, сказала Клара.

– Мы думали, что вам нельзя будет прийти, добавил отец.

– Я был задержан дома и с нетерпением ожидал минуты своего освобождения от скучного общества. Извините меня, что я заставил дожидаться, сказал живописец.

Клара ушла в другую комнату, где была приготовлена ёлка, чтоб зажечь свечи. Артур пошел в след за нею, кивнув головой Штайгеру и показав рукою на свои карманы, наполненные игрушками.

– Вы сердитесь на меня, Клара? сказал он девушке, взяв её руку. – Вы знаете, что этого не может быть. Но я тороплюсь… и рука её дрожала: – не мешайте мне. Мы поговорим с вами после. Вот теперь все готово. Идите же и не оглядывайтесь; приведите детей.

– Да нам нужно поговорить. Но что значит: «не оглядывайтесь?» – разве и для меня здесь приготовлено что-нибудь?

– Увидим, увидим. Идите же за детьми!

Ненужно описывать восторга детей при виде ярко-освещенной елки и игрушек. Но и старик Штайгер был приятно изумлен, нашедши для себя, кроме теплого шлафрока, приготовленного дочерью, ящик сигар и янтарный мундштук, принесенные Артуром. – «А вот и для вас. Это работала Клара», сказал он, показывая молодому человеку на порт-сигар, вышитый золотом.

– Как мне благодарить вас, фрейлейн Клара? сказал он, нежно взглянув на нее.

Она стояла, грустно опустив глаза, печально думая о безразсудности чувства, которого не могла победить, хотя и понимала всю невозможность счастья, понимала, какая бездна разделяет ее от Артура.

Молодой человек прочитал эти мысли на лице её, и не в первый раз он читал их на её лице. «Уже-ли в-самом-деле я откажусь от её любви потому только, что она бедна, а я богат? Нет, кто уважает меня, должен уважать и… жену мою!» и странно показалось ему это слово, как-будто он и не думал о том. «Нет, я не пожертвую нашим счастьем предубеждениям! Она будет моею женою!» Решимость и восторг блеснули в глазах его.

– Как прекрасен ваш подарок! сказал он, нежно взглянув на нее. – Отгадайте, что я подарю вам? Вы приготовили мне сюрприз, и я также прошу вас, закройте на минуту глаза.

– Закрой же глаза, Клара, сказал старик: – сделай угождение г. Эриксену.

– Пожалуй, улыбаясь сказала девушка, и побледнела, смущенная выразительным тоном, с которым произнес Артур свое желание.

Живописец взял её руку и надел на дрожащий палец перстень. Она думала: «как холоден, как тяжел был этот перстень». Она, в смущении, открыла глаза – Боже мой, на руке её не перстень, а простое, гладкое золотое кольцо без всяких украшений… Что это значит? С изумлением взглянул на Артура и старик Штайгер; Клара почувствовала, что голова её кружится; она должна была опереться рукою о стол.

Артур также был бледен и взволнован.

– Вы спрашиваете: что это значит? проговорил он: – это значит, что я беспредельно люблю Клару и никто, кроме Клары, не будет моей женою!

Этим хотели бы мы кончить главу; но должно прибавить, что старик Штайгер, несмотря на всю свою радость, сказал, покачивая головою, что очень-трудно будет Артуру получить от своих родителей согласие на этот брак. Но его сомнения были заглушены радостью молодых людей, которые теперь могли громко говорить о своей любви.

 

VII. Ночной гость

Легко представить себе, в каком радостном, восторженном состоянии духа шел домой Артур. Он не замечал ни ветра, который довольно-сильно дул ему в лицо, ни дождя, который несло на него этим ветром. Голова его так горела, что он снял шляпу, чтоб несколько прохладить ее. «Милый, милый Артур!» звучал в ушах его голос Клары… Счастливец подходил уже к двери своего дома, вынул ключ и, подняв глаза, чтоб отыскать замок, увидел человека, стоявшего прислонясь спиною к столбу фонаря, который был в двух шагах от крыльца. Человек этот, по-видимому, чего-то дожидался, и когда Артур посмотрел на него, хотел спрятаться за столб. Но было уже поздно.

– Кто это? И что ему нужно? громко спросил Артур, подвигаясь к фонарю.

– Это я, г. Эриксен. Вы не узнаете меня? отвечал человек, стоявший у фонаря, также делая шаг вперед и выходя на свет.

– Боже мой! это вы, г. Бейль? Какими судьбами я встречаю вас здесь?

– Я ждал вас, г. Эриксен. Ждал и вчера, и третьего дня, но каждый раз, как вы подходили, я робель и прятался; а теперь вы шли с такою веселою осанкою, напевали таким веселым голосом какую-то арию, что я несколько ободрился и, как видите, не убежал.

– Так вам нужно видеться со мною? Почему ж не пришли вы ко мне прямо, днем, когда я бываю дома?

– Если вы позволите мне войти с вами в комнату и посмотрите на меня при огне, то сами увидите, почему я не мог прийти днем.

– Так идите же скорей: я чувствую, что на дворе холодно, весело сказал Артур, отпирая дверь, и повел бывшего конторщика в свою комнату. В камине был приготовлен огонь, на столе горели две свечи, и Артур, взглянув на костюм своего спутника, понял, почему он не являлся к нему днем. Бейль хотел говорить, но Артур перервал его:

– Отложим на минуту объяснения; я вижу, что с вами случилось что-то особенное; но прежде всяких разговоров мы должны переменить платье, потому что мы оба сильно пострадали от дождя. Пойдем же в спальню, там найдется белье и для вас.

Гость начал-было отказываться, но Артур заставил его сменить отсыревшее от дождя платье и через две минуты Бейль сидел у камина в покойном шлафроке, с прекрасною сигарою и стаканом кофе.

– Хороша иногда бывает жизнь! сказал он, вздыхая: – тяжело оторваться от неё. Теперь я не понимаю, как может человек решиться добровольно прекратить свою жизнь.

– Вы говорите так, будто-бы вас обольщала мысль о самоубийстве, сказал Артур.

– Да, она обольщала меня, и вы не осудите мое отчаяние, если узнаете, каким испытаниям я подвергся. И Бейль рассказал историю того, что случилось с. ним в последние дни.

– Кто ж был этот загадочный мужчина, остановивший вас в последнюю минуту?

– Не знаю до сих пор; но мне кажется, что он продолжает наблюдать за мною.

– Это мечта вашего воображения.

– Нет; мне казалось несколько раз, когда я ходил по городу ночью, что кто-то повсюду следит за мною; мне слышались шаги сзади меня. Но оставим это. расстроенный появлением его у канала, я всю ночь бродил по улицам, и к утру увидел, что забрел в отдаленный бедный проулок, где живет один из моих земляков, нищий переплетчик, которому я оказывал некоторые услуги. Я не знал, куда приклонить голову и зашел просить пристанища у него.

– Почему ж вы не пришли в ту же ночь ко мне? Вы знаете, что я принимал в судьбе вашей самое живое участие?

– Что делать! Бедняки недоверчивы.

– Продолжайте же ваш рассказ.

– Теперь я вижу, что ошибался: вы на самом деле принимаете во мне участие, мне здесь отрадно и легко; а у переплетчика мне было очень-тяжело, хотя и он принял меня чрезвычайно-радушно. Я помогал ему в работе, как умел. Если б вы посмотрели, как живут эти бедняки! Вся семья в одной комнате, сырой и мрачной; спят на тюфяках из гнилой соломы или на ветхом дырявом ковре… У меня в кармане был талер и мы на него утопали в роскоши два дня; хозяева мои с детьми ели до-сыта…

– Я вас попрошу навестить это семейство и передать им небольшое пособие, сказал Артур. – Но вы утомлены и взволнованы, пора отдохнуть. Постель для вас готова.

Крепко уснул бедный Бейль, и на другое утро казалось ему сном, когда он увидел себя в чистой, теплой, хорошо-мёблированной комнате, и на столике уж был приготовлен для него стакан ароматического кофе.

– Знаете ли, что я придумал, г. Бейль? сказал Артур, входя к своему гостю: – когда вы оправитесь от своих злоключений – до того времени, разумеется, вы должны жить здесь – когда отдохнете и успокоитесь, я поговорю о вас батюшке: быть-может, он найдет для вас место в своей конторе. Ведь вы прекрасно знаете бухгалтерию; в этом отдавал вам справедливость сам Блаффер. Знаете, это было бы превосходная вещь даже и в том отношении, что Блаффер, приходя в контору батюшки, стал бы кланяться вам. Но это после. Теперь надобно позаботиться о вашем туалете. А вот и парикмахер, который приведет в порядок ваши ужасные волосы и усы. Я между-тем несколько поработаю.

Едва Бейль успел кончить свой туалет и посмотреться в зеркало, причем остался доволен эффектом своих прекрасных усов, как у подъезда остановилась карета и в комнату вошли Данкварт и барон фон-Бранд. Обменявшись несколькими фразами с Артуром, у которого был в первый раз, Данкварт сказал:

– Я к вам по важному делу, г. Эриксен. Мне поручено… но позвольте, у меня записано, я найду эту записку, иначе перепутаю: у меня столько дел, что невозможно всего припомнить.

Он начал пересматривать листы своей заносной книжки. Между-тем Бранд спросил Артура: «Кто этот молодой человек с черными усами, которого мы встретили в вашей зале? У него такое выразительное и приятное, хотя и не красивое лицо».

– Это г. Бейль, превосходный человек, которому я искреино желаю добра.

– Кто же он такой?

– Теперь нельзя сказать вам ничего об этом; но он может быть прекрасным секретарем, бухгалтером, гувернёром. Он ищет себе одно из этих мест.

– И вы рекомендуете его?

– Да, я ручаюсь за него, как за самого себя.

– Хорошо, мы об этом подумаем; я нуждаюсь в честном и акуратном человеке. Скажите ему, чтоб он зашел ко мне послезавтра, в семь часов вечера. – Данкварт, нашли вы наконец заметку, которой искали?

– О! давно нашел; но мне попалась другая заметка, очень-интересная и относящаяся к вам, барон; к-сожалению, она набросана слишком-наскоро, и я не могу теперь хорошенько припомнить её смысла. У меня написано: «герцогиня спрашивала о бароне Бранде и о…» дальше я могу разобрать только слово «полиция» или что-то подобное. Это что-нибудь не так. Какое отношение между вами и полициею? Впрочем, не мешайте, я подумаю и вспомню… Ах! вспомнил: она спрашивала, справедлив ли слух, будто вы женитесь на дочери директора полиции.

– Какая нелепость! с досадою сказал Бранд: – как это глупо, что холостой человек не может показать носа в дом, где есть девица, чтоб не придумали вздорных историй о сватовстве и тому подобном! Уверьте герцогиню от моего имени, что это неправда.

– Я так скажу ей. До свидания, г. Эриксен – и рассеянный Данкварт, совершенно забыв о поручении, по которому приехал, встал и хотел протянуть руку хозяину, но, сообразив, что Артур просто живописец и более ничего, тотчас же отдернул ее назад и, важно поклонившись, пошел из комнаты вместе с Брандом.

Но едва сел он в карету, как вспомнил о своем деле, и лакей его, вернувшись в комнату, сказал, что г. Данкварт покорнейше просит г. Эриксена на минуту выйти к нему, но важному делу.

Эта неделикатная просьба раздражила молодого человека; но, желая до последней крайности исполнить обязанности вежливого хозяина относительно человека, который в первый раз посетил его, Артур вышел на лестницу.

– Любезный друг, сказал тоном прокровительства Данкварт: – я приезжал к вам по следующему делу: вызнаете, каким весом пользуется при дворе герцогиня; она видела портрет молодого графа Форбаха, сделанный вами, и находя ваш талант заслуживающим поощрения, желает, чтоб вы написали портрет сына её. Вы понимаете, как лестно подобное поручение. Но герцогиня желает прежде видеть еще опыт вашего искусства в портретной живописи, и вы должны, для пробы, сделать портрет кого-нибудь из близко-знакомых ей людей. Вы можете поэтому написать мой портрет. Я заеду к вам на-днях с этой целью.

– Не беспокойтесь заезжать ко мне, я сделаю ваш портрет на память, сухо сказал Артур, выведенный из терпения высокомерным тоном Данкварта.

– Смотрите же, любезнейший друг, постарайтесь уловить сходство: от этого зависит ваша художническая карьера. До свиданья, любезный друг.

 

VIII. Новый год

Граф Форбах, дежурный флигель-адъютант, сидел у окна в адъютантской комнате и пристально смотрел на два окна противоположной части здания. Лицо его выражало и ожидание и досаду. Чувства эти будут совершенно понятны, если мы скажем, что окна, на которые смотрел он, были окна комнаты фрейлины Евгении Сальм, которая была принята к двору, с неделю назад, и своею красотою произвела чрезвычайно-сильное впечатление на молодого графа; и если прибавим к этому, что, несмотря на пламенное ожидание графа, ни разу не промелькнул перед окнами профиль прекрасной фрейлины.

Наконец Форбах с досады отвернулся от окна и раскрыл какую-то книгу, но чрез пять минут взял бинокль и опять принялся за свои наблюдения. Под окном раздался громкий смех.

– А, майор, это ты! сказал, вздрогнув, Форбах: – если ты идешь усладить скуку моего одиночества, это очень мило с твоей стороны.

– Но я, быть-может, помешаю твоим созерцаниям… шутя отвечал майор Сальм.

– Каким созерцаниям? Я взял бинокль, чтоб рассмотреть, ты ли это идешь по двору…

– И заметил меня только тогда, как я был уж под-носом у тебя! Не проведешь, мой друг! Я знаю, на чьи окна ты засматриваешься.

– Что ж, если б и так? Все-таки я заслуживаю сострадания, а не насмешки. Она ни разу не показывалась у окна.

– И ты думаешь теперь о моей кузине, выражаясь словами Гете:

– Пожалуйста оставь шутки! Чувство, под влиянием которого теперь я нахожусь, глубоко, неизгладимо.

– Вот что! Это говоришь ты мне подружески или официально, как родственнику Евгении фон-Сальм?

– Как своему другу и как её родственнику. Но ты все шутишь, а я говорю очень-серьезно.

– Да, и моя жена заметила, что ты влюблен в Евгению. Но я должен предупредить тебя: герцог Альфред волочится за моею кузиною.

– И она благосклонно принимает его любезности?

– Этого я не скажу. Но, во всяком случае, будь осторожен и решителен. Я буду помогать тебе и – пойми всю важность моей услуги – нынче же доставлю тебе случай провести вечер с моею кузиной. Она будет вечером у нас, и никого не будет кроме её. С восьми до десяти часов мы, то-есть я, жена и кузина, будем беседовать втроем, если ты не будешь четвертым в нашем обществе.

– О! буду, непременно буду! Ты мой благодетель!

– Приятно встречать признательных людей в нашем неблагодарном веке. До свидания. Жду тебя в восемь часов.

Мгновенно изменилось в молодом человеке расположение духа. Он сидел погруженный в самые сладкия, самые чистые мечты; и если что-нибудь беспокоило его, то разве одно только: время тянулось бесконечно; он беспрестанно посматривал на часы: прошло, быть-может, полчаса со времени разговора с майором, хотя Форбаху казалось, что он ждет уже два, три часа, когда вошел камердинер и, подавая ему письмо, сказал: «Это принесено вашим человеком, которого я оставил дожидаться, не будет ли каких приказаний.»

Адрес был написан женскою рукою, незнакомою графу; грубо вырезанная печать с буквою Б. также была неизвестна ему. Зевая, молодой человек начал читать:

«Ваше сиятельство,

Ваша преданнейшая слуга Э. Бекер».

Невероятных трудов стоило мне исполнить поручение, милостиво возложенное на меня вашим сиятельством. Но я не щадила ни хлопот, ни издержек, и теперь имею счастие уведомить вас о благополучном окончании этого трудного дела, которым будьте довольны и ваше сиятельство и ваш бесконечно-уважаемый мною друг.

Нынешний день балет кончается в восемь часов, а спектакль будет продолжаться до десяти; потому отец не будет ничего подозревать, если она останется два часа в приятном обществе. Ваше сиятельство будете ждать ее в карете у театрального подъезда ровно в восемь часов.

Прошу передать вашему высокоуважаемому другу, что я не жалела никаких трудов для исполнения его приказания

«Как быстро переменяются человеческие мысли!» подумал Форбах, небрежно бросая письмо на стол: «как недавно еще меня занимала эта прихоть, а теперь… теперь, ни за что в мире! Даже мысль об этой шалости кажется мне оскорбительною для моей любви. Надобно послать сказать, что я не могу быть на театральной площади в нынешний вечер, и послать старухе Бекер побольше денег, чтоб развязаться с этою глупою интригою».

Он велел позвать своего лакея и, запечатав несколько банковых билетов, сказал ему:

– Отнеси этот пакет по адресу и скажи толстой старухе, которой ты должен отдать его в собственные руки, что ныне вечером я занят и прошу оставить начатое дело.

«Какая легкомысленная девушка эта Клара Штайгер!» продолжал думать молодой человек, когда лакей ушел: «а еще говорили, что она самых строгих правил! Ну, разумеется, и я был глуп, что заинтересовался этим. Против денег не устояла, как и надобно было ожидать. Обыкновенная, глупая интрига – и больше ничего. Старуха конечно, лжет, говоря, что ей стоило больших трудов устроить это дело. Но о каком «высокоуважаемом друге моем» она упоминает в письме? Ну, да: об Эриксене. Ведь он сам занес мое письмо старухе.»

Но вот бьет пять часов: пришло время сменяться с дежурства и Форбах поскакал домой, чтоб переодеться к обеду: он был приглашен к герцогине, о которой с таким благоговением говорил Данкварт. Герцогиня действительно пользовалась огромным весом при дворе, и не явиться к её столу, получив приглашение, было невозможно, хотя Форбах с трепетом думал о том, что обед у герцогини назначен в шесть часов, а в восемь часов Евгения фон-Сальм будет в доме своего родственника, где он может говорить с нею наедине.

Но, к восторгу молодого человека, обед шел очень быстро; вот уже последнее блюдо; Форбах посмотрел на часы: только семь, следовательно у него не будет потеряно ни одной минуты из драгоценного времени. – Вдруг герцогиня сказала с благосклонною улыбкою:

– Граф Форбах! я вас прошу быть моим партнёром в вист. Альфред, который обыкновенно бывает четвертым в нашей партии с г. обергофмаршалом и министром двора, отказывается, говоря, что ему необходимо быть где-то по важному делу. Я полагаюсь на вашу любезность.

– Счастливец! шепнул Форбаху другой адъютант, сидевший подле него: – дорого я дал бы, чтоб быть на твоем месте!

Форбах не мог отказаться: отец его чрезвычайно дорожил добрым расположением герцогини, и теперь с улыбкою благодарил ее за внимание к его сыну. Сыну оставалось только почтительно поклониться.

– Мы не задержим вас долго, любезно прибавила хозяйка: – г. обергофмейстер свободен только до половины одиннадцатого; мы сыграем не более шести робберов.

«Шесть робберов! до половины одиннадцатого! А Евгения будет у майора только до десяти!» думал молодой человек, проклиная свою несчастную судьбу.

 

IX. Марки герцога Альфреда

Грустно стоял у окна Форбах, дожидаясь, пока составится партия виста. Он видел, как подали к крыльцу карету молодого герцога Альфреда. Ревнивое предчувствие заставило его приложить ухо к стеклу, и он ясно расслышал, как лакей, захлопнув дверцу, закричал: «к майору фон-Сальму!» Какое мучение для влюбленного юноши! Соперник заставил его сесть за ломберный стол, на свое место, и будет в душе хохотать над ним, любезничая с девушкою, за любовь которой Форбах с радостью отдал бы все! И неужели герцог Альфред питает к ней серьёзное чувство? неужели он ухаживает за нею с намерением искать её руки? Нет; расстояние между ним и девушкою, у которой нет ни знатного имени, ни огромного состояния, слишком-велико. Он просто волочится от скуки, или чтоб похвастаться победою. Возможно ли так легкомысленно, так жестоко играть счастием и добрым именем девушки!

Все эти размышления были совершенно-справедливы. Форбах забывал только, что он сам поступал подобным образом, хотя бы, например, несколько дней назад, преследуя бедную девушку, имя которой до сих пор было так же чисто, как имя Евгении фон-Сальм.

Но мысли его были прерваны лакеем, который доложил, что герцогиня изволит его дожидаться. Тяжело вздохнув, Форбах отправился к своему месту за карточным столом. Как партнёр герцогини, он сел на то место, где обыкновенно сидел её сын, его соперник. Едва он опустился на стул, как камердинер герцога Альфреда протянул руку, чтоб принять со стола марки, приготовленные для герцога.

– Оставьте марки, с улыбкою сказала ему герцогиня: – я знаю, что Альфред дорожит ими; но, передавая свое место, он, конечно, тем самым передал и свои марки графу.

Камердинер смутился и отошел к дверям.

– Ваша светлость, извините мое любопытство, сказал обергофмаршал: – разве в этих марках есть что-нибудь особенное, что герцог так бережет их?

– Они, вероятно, подарены ему на память; но в них, кажется, нет ничего особенного. Простые золотые марки довольно-тонкой работы. Помните, продолжала герцогиня, обращаясь к министру двора, – у нашего покойного гофмейстера, старинного селадона, были золотые марки, в которые клал он сантиментальные записочки? Это подавало случай к разным забавным толкам. Однако, начинаем игру.

У Форбаха родилось подозрение: что, если герцог Альфред также получает и передает в своих марках записки? Он осторожно начал перебирать их, одну за другою, в интервалы сдач, и на одной из них он действительно ощупал шарнер. «Открывать ее или нет?» думал он. «Нечестно разузнавать чужия тайны; но герцог сам интригует против меня; теперь ясно, что ему обязан я честью оставаться здесь, чтоб не мешать ему. Против коварного врага позволительны военные хитрости. И чего ж я хочу? Я хочу только удостовериться, не занял ли в сердце фон-Сальм того места, которое надеялся занять я. Если так, я уступлю ему поле битвы. Я хочу только избавиться от мучительного сомнения». Успокоив свою совесть этим объяснением, он воспользовался первою очередью сдавать карты, уронил их себе на колени, вместе с ними сдвинул рукою подозрительную марку и, нагнувшись, чтоб собрать карты, раскрыл ее под столом. В марке была вложена записка. Теперь оставалось прочитать ее так, чтоб никто того не заметил – дело трудное, и четверть часа, которая прошла, пока представился к тому случай, была мучительна для молодого ревнивца. Но вот кончился роббер и герцогиня попросила своего партнера сосчитать, сколько они проиграли.

– Просмотрите этот рассчет, сказала она, подавая ему клочок бумаги: – тут должна быть ошибка, но я не могу найти ее.

Делом одной секунды было для Форбаха, приподняв счет, наложить на него отысканную записку, прочитать ее и опять спрятать в руке.

– Да, сказал он: – ваша светлость ошиблись; вместо четырех онёров записано в одном месте два. Мы проиграли менее, нежели ожидали ваша светлость.

В записке он прочел:

«Доклад. В одиннадцать часов вечера. Четвертая дверь из голубой галереи».

Вист кончился. «Я буду в назначенном месте», думал Форбах, усевшись на софу в углу комнаты: «голубая галерея мне хорошо знакома. Но что, если камердинер знает об этой записке? Нет, ясно, что эти загадочные доклады ведутся без его посредничества. Иначе не к чему было бы прибегать к маркам: он передал бы герцогу записку прямо в руки. Да, я буду в голубой галерее».

Около одиннадцати часов общество стало разъезжаться, потому что герцогиня не любила сидеть долго. Форбах простился и, выйдя на крыльцо, отослал домой свой экипаж, сказав, что прийдет домой пешком.

Комнаты, занимаемые герцогинею, находились в той же части здания, где жили фрейлины. Голубая галерея, соединявшая это крыло с главным корпусом, одним концом примыкала к дежурной комнате флигель-адъютантов; поэтому молодой граф, возвратясь через другое крыльцо, без всяких затруднений дошел до этой галереи, теперь слабо-освещенной несколькими лампами. Комнаты, двери которых выходили в галерею, были назначены для прислуги во время больших придворных съездов, а в остальное время, как и теперь, оставались пусты. Форбах слегка постучался в четвертую дверь.

Тотчас же послышались в комнате шаги и ручка двери повернулась. Граф смело вошел в комнату; у двери встретила его девушка. При виде незнакомого лица, она испугалась и хотела вскрикнуть, по граф удержал ее, спокойно приложив палец к губам и тихо, но твердо сказав: «Не кричать! пугаться нечего». Потом он затворил дверь, запер ее на ключ и подошел к девушке, которая стояла полумертвая от испуга.

«Что за странное приключение!» думал граф, осматривая ее с головы до ног: «не просто ли это rendez-vous? Но нет, к чему ж в записке было бы сказано «доклад»? И притом, эта девушка, по всему вероятию, горничная, кажется, очень-скромна и боязлива. Нет, здесь кроется что-нибудь другое. Удастся ли мне выведать, что именно?»

– Не бойтесь, мой друг, сказал он: – вы ждали не меня?

– Нет, не вас, боязливо отвечала девушка.

– Тот, кого вы ждали, не мог прийти и поручил мне говорить с вами. Что вы хотели ему сказать?

Девушка молчала, не доверяя словам его.

– Пожалуй, скажу вам определеннее, чтоб успокоить вас. Я пришел вместо герцога Альфреда. Ну, что ж вы мне скажете?

– Я сама ничего не говорю; я только отвечаю на вопросы, проговорила девушка.

«Дело принимает очень-трудный оборот», подумал граф: «как начать мне свои расспросы, не давая заметить, что герцог ничего не рассказывал мне, не давал мне никакой инструкции? Попробуем, однако. Видно, что она горничная. Начнем наудачу».

– Что делает теперь ваша госпожа?

– Фрейлейн изволит почивать.

«Ого, дело идет на-лад!» подумал Форбах: «вот я уж узнал, что она служит горничною у какой-то девицы».

– Как и где провела она нынешний вечер? спросил он громко.

– Фрейлейн, после обеда, часов в восемь, поехала к г. фон-Сальму и воротилась домой вполовине одиннадцатого.

– Как? вскричал изумленный Форбах: – стало быть, вы рассказываете о фрейлине фон-Сальм? Так вы служите горничною у ш-lle фон-Сальм?

– Вы меня обманули, вы не посланы от герцога Альфреда, вскричала, в свою очередь, девушка, испугавшись более прежнего.

– Ну, да, он вовсе не посылал меня; но, слава Богу, что я здесь! Теперь я знаю, о чем должно вас расспрашивать; но я требую ответов полных и верных, требую – слышите ли? Говорите же, вы уж доносили о ней и прежде? Так вы изменяете своей госпоже? И вам не совестно делать такую гнусную вещь – изменять этому ангелу! О, как это бесчестно!

Девушка сначала оцепенела от изумления при этих словах, потом зарыдала и проговорила:

– Кто ж вы? вы, верно, граф Форбах?

– Ну, да; почему ж вы это угадали?

– Фрейлейн часто говорит о графе Форбахе, и я знаю, что он ее любит. Это я слышала от многих из нашей прислуги, и г-жа фон-Сальм, жена майора, при мне говорила ей это. А я вижу по вашим словам, что вы любите фрейлейн, потому я догадалась. Помогите же мне, спасите меня! рыдая, продолжала она и упала к ногам его.

– Что это значит? сказал Форбах, отступая на шаг.

– Меня определили к ней под этим условием, чтоб я доносила о ней; меня принуждают доносить о такой доброй, ласковой госпоже – это ужасно! Помогите мне, скажите мне, что мне делать!

Теперь читатель, конечно, узнал в горничной ту самую девушку, которая ночевала в Лисьей Норе под покровительством арфистки Нанетты.

– Кто ж вас принуждает доносить? кто определил вас под таким условием? как это случилось? спрашивал граф.

– Я пришла в этот город одинокая, не знала, где найти приют и кусок хлеба… начала девушка, но вдруг остановилась, с трепетом обратив глаза на дверь.

В галерее послышались шаги.

– Это герцог Альфред! шепнула она.

– Не бойтесь, тихо сказал Форбах, становясь перед свечею, чтоб свет её не падал на замочную скважину.

Шаги приближались. Подошедший человек несколько раз стукнул в дверь, подавая знак, чтоб отворили. Но дверь не отворялась, и он, подождав с минуту, пошел прочь, с досадою ворча какие-то невнятные слова.

– Опасность миновалась, сказал граф, когда шаги совершенно затихли в отдалении. – Продолжайте ваш рассказ.

Девушка пересказала коротко то, что мы уж знаем, умолчав, однако, подробности о месте, в котором видела она неизвестного человека. – Я во всяком случае обязана ему благодарностью, сказала она: – его условия тяжелы, но он спас меня от участи, которая была бы еще тяжеле. Не требуйте же, чтоб я выдавала его на погибель.

– И однако ж, выдавали вы свою госпожу, которая также добра к вам? сказал граф.

– Пожалейте меня, я была в крайности! проговорила девушка, закрывая лицо руками: – но поверьте, я говорила о ней только мелочи, из которых нельзя было извлечь ничего. Меня и так каждый раз упрекали, что я не умею отвечать ни на один важный вопрос. Тот, вместо которого вы пришли, требовал, чтоб я хвалила его своей госпоже. Я этого не делала, потому что знаю его дурные мысли. Я не такая дурная девушка, как вам может казаться. Я говорила только то, что могла бы сказать всякому, не вредя своей госпоже. Нет, я не выдам ее никому, ни даже вам, хотя, впрочем, вы и сами не станете выведывать о ней у меня.

– Почему ж я не стану выведывать?

– Потому что она сама, верно, сказала бы вам, если вы захотите что знать.

– В-самом-деле? с улыбкою сказал восхищенный Форбах. – Но возвратимся к делу. Что ж было после того, как вы имели ночью разговор с этим человеком, имени которого не знаете и который обещался доставить вам место?

– На следующее утро мне дали приличное платье, дали также инструкцию, как я должна отвечать на вопросы о моей прежней жизни, посадили меня в карету, привезли в какой-то дом, где я должна была сидеть в передней, куда и принесли мне письмо к одному знатному господину. Я отправилась к нему, и он уж дал мне рекомендательное письмо к фрейлейн фон-Сальм.

– Кто ж такой этот господин, которого вы называете знатным?

– Барон фон-Бранд.

– Странно! сказал Форбах: – об этом надобно подумать. Чтоб не возбуждать никаких подозрений, продолжайте исполнять обязанности, возложенные на вас человеком, с которым говорили вы ночью. Я уверен, что вы не измените своей госпоже. Если потребуют от вас чего-нибудь более-важного, не удовольствуются невинными сплетнями, которыми отделывались вы до сих пор, уведомьте об этом меня: тогда мы посмотрим, что нам делать. До тех пор будем выжидать; быть-может, я успею открыть нити этой интриги. Я верю вам, не обманите же моей доверенности, не измените вашей госпоже. Прощайте.

Тихо прошел Форбах по знакомым галереям, взял в адъютантской комнате свой плащ и задумчиво поехал домой. Более всего странным казалось ему, что в этой загадочной истории замешано имя барона Бранда. «Возможно ли» думал Форбах: «чтоб пустота и легкомысленность были в нем только маскою, за которою скрывается такая удивительная энергия, такой могущественный ум? Но пусть это так; с какою же целью быть ему в союзе против Евгении фон-Сальм?… Впрочем, последнее легко объяснить тем, что он дружен с герцогом и старается сблизиться с ним еще короче. Но нет, мои подозрения против барона неосновательны: он мог рекомендовать горничную, ничего не зная об интригах; он мог быть обманут. Однако ж, иные находят, что барон лицо сомнительное и подозрительное. Не далее, как нынче, гофмаршал говорил, что не считает его истинным аристократом. Потом… кто это?… да, Артур, рассказывал мне, что также подозревает барона в загадочных похождениях. Надобно обдумать и разузнать».