Жизнь восьмая
ВАДИК ВАСИЛЬЕВ – ГЛАВНОЕ НЕИЗВЕСТНОЕ, ИЛИ ЧЕЛОВЕК С РАЗБИТЫМ СЕРДЦЕМ
Пропал Нонкин солнечный след в душе Аркадия, и сама она выветрилась у него из памяти, как, впрочем, и он из ее. Но Вадик – неожиданный пришелец в наш мир – жил себе с бабушкой и не знал жизни счастливее. Три года длилось это счастье, казавшееся ему бесконечным, потому что он не замечал его. А как не стало бабушки, так началась мука. Нонка не понимала вроде бы, что Вадик ее сын, он только мешал ей, вечно путался под ногами. В детский сад она определила его в круглосуточный, а по выходным забирать забывала. Воспитатели приводили его домой, и он прикасался лбом к закрытой двери, как бычок к воротам, и говорил удивленно: "Сегодня опять закрыто".
А когда Нонка бывала дома, то выходила из комнаты, кивала воспитательнице и тащила Вадика в комнату, где у нее всегда кто-нибудь был. Когда же дверь оказывалась запертой наглухо, Вадика брали ночевать соседки.
Вот так и начал он с трех лет свой необычный образ жизни. Стал он думать, и по сторонам оглядываться, и сравнивать себя с остальными ребятами. Пока бабушка жива была, он был такой, как все. Как не стало бабушки, за ним никто не стал приходить по субботам. Почему за ним ни папа, ни мама не идут, и вообще где его папа, почему он у всех есть, а у него нет? Эти вопросы Вадик обрушил на воспитательницу детского сада, которая жалела его от души и отвечала как могла, по существу не зная, что отвечать. Ее ответы не удовлетворяли Вадика, он сам стал раздумывать, разглядывать себя и свою маму. И раздумье и разглядывание растянулись на четыре года.
Пошел он в школу. Всех, почти всех, провожали и встречали, а его – опять никто. Тогда он вдруг всё понял, как ему показалось – всё. Кажется, была математика, Наталья Савельевна не начинала урока, на парты смотрела, – а народу было мало, болели все, грипп шел у них по классу, – и понял Вадик тогда, что он один, совсем один на свете, что, если заболеет и исчезнет, по нему даже плакать некому. И стал он ждать того мгновения, когда надлежит ему исчезнуть.
Наталья Савельевна заметила тогда его состояние, его готовность исчезнуть куда-нибудь, провалиться сквозь землю, вызвала его к доске, и стал он на доске писать задачу. Писать он почти не умел, а задачу с ходу решил.
Наталья Савельевна принялась его укорять, почему он так часто школу пропускает, а он смотрел на нее и думал: "Знаете почему! Знаете!"
Она прочитала по глазам его ответ, и ей стыдно стало за себя. Действительно, знаю, а спрашиваю. Вадик был для нее трудным учеником и трудным ребенком. Он так на нее смотрел, что ей казалось, будто то, что она говорит, Вадик давным-давно знает.
Задачи и примеры он решал быстро, но записывать их в тетрадь не хотел:
– Зачем писать, я это и так решил! Давайте другую задачу!
Другую он тоже решал быстро, и ему становилось скучно, и ей, глядя на него, тоже становилось скучно.
По правде сказать, когда его не было, когда он не смотрел на нее, пристально и с раздумьем, она чувствовала себя в классе полновластной хозяйкой и могла себе позволить порой сказать что-то не подумав. Вадик лишал ее этой возможности, при нем она собиралась, была ко всем чересчур строга и уроки вела сухо и деловито.
Наталью Савельевну очень беспокоила жизнь Вадика, настолько беспокоила, что она даже не сразу решилась пойти к нему домой, боялась. И все же пошла.
Она знала, что Вадик живет с матерью, живут они здесь недавно, но и за это время его мать стала известной на весь микрорайон. Показывали ей его мать. На вид ей лет двадцать. Лихая, видно; на уме у нее не сын, а кавалеры да наряды. Но это всё детали. Наталью Савельевну интересовал Вадик, только Вадик, и за него она тогда вступилась, встала на его защиту.
– Если вы не будете по-другому относиться к сыну, придется нам с вами крепко поссориться, и, боюсь, дело дойдет до суда! – сказала она, не спуская глаз с Нонки, когда та не ответила ей на приветствие.
Нонка глаз своих не опустила – хорошую закалку прошла, когда ходила с большим животом, а вслед ей шушукались или плевались знакомые женщины.
– Отберете Вадика? – спросила она вызывающе, и румянец украсил ее и без того украшенное и раскрашенное лицо.
– Отберем, если…
– Ну и берите, забирайте его! Вадик! К тебе учительница пришла, хочет тебя с собой взять. Пойдешь к ней жить?! – закричала Нонка.
Вадик, отправленный в коридор, вернулся в комнату, встал рядом с матерью и сказал:
– Я никуда не пойду!
И посмотрел на Наталью Савельевну, а в глазах его была тоска. Он бы и рад уйти, да не может бросить маму – прочитала она в его глазах.
Наталья Савельевна устыдилась за Нонку.
– Когда-нибудь вы пожалеете о том, что сказали!
Но я готова забыть ваши слова, если Вадику вы созда дите сносные условия жизни.
А Нонка как с цепи сорвалась. Ей хотелось бросать грубые слова в лицо этой женщине, учительнице первого класса, которая ни черта не смыслит ни в чем, кроме как в букваре, а лезет со своими советами.
– Условия у тебя хорошие, правда, Вадик?
– Хорошие! – подтвердил Вадик и опустил глаза на пол, где валялись окурки и стояли под столом пустые бутылки.
– Где твой стол, Вадик?
Нонка стряхнула с обеденного стола крошки на пол и сказала:
– Вот его стол!
– К следующему моему приходу попрошу вас купить ему стол для занятий. Вы знаете, что он может на второй год остаться, что он неуспевающий. И вдобавок очень часто пропускает школу без причины!
– А если я – бедная женщина, мужа у меня нет, откуда взять мне денег на стол? – спросила Нонка, нагло рассматривая лицо учительницы.
Наталья Савельевна поддала ногой бутылку, бутылка выкатилась на середину комнаты:
– Найдете!
"Вот змея! Везет же таким страшилам в жизни. И муж, наверное, хороший и получает прилично".
– До свиданья! – сказала Наталья Савельевна, но никто ни слова не проронил ей в ответ.
Остались они одни в комнате: Вадик и Нонка. Вадик молчал, уставившись в пол, Нонка села и закрыла лицо руками. Зачем пришла эта змея? Растравила, судом грозилась! А чего ей грозить, чего пугать? Милиции она не боится. Пришел давеча один, так она с ним – быстро, еле ноги унес.
Вадик все молчал. И ей стало страшно, как становилось страшно, когда начинал молчать ее отец, чем-то очень расстроенный. Она впервые посмотрела на сына как на человека, ей принадлежащего, и схватила ее та же тоска, какая читалась в его взгляде. Поразилась она своему отношению к нему и поймала себя на мысли, что ей хочется взять его на руки. Она подошла к нему вплотную, а он стоял, руки по швам, и смотрел в пол. Она коснулась его шеи, голова его опустилась ниже и застучала по ее ладоням от всхлипов его.
– Вадик, ты не предатель! Я знаю, какая я тебе мать, но ты не предал меня! Как в сказке про Морозку, помнишь? Мороз девочку морозил, а она говорила – не больно! Так и ты, Вадик.
Вот стояла рядом с ним его мама, он ждал этой минуты, когда она обнимет его, когда они навсегда будут вместе. Прижался он к ней и спросил:
– А где же наш папа?
– Я его застрелила!
– Из пистолета?
Но мама ничего ему не ответила, ввалились тут гости, и Нонка закричала:
– Справляю, ребята, нынче поминки! Приказ получила!
– По ком поминки-то?
– По себе! Ты уж прости меня, Вадик! Иди в последний раз погуляй!
– Да выпей водочки, на улице холодно! – сказал ему незнакомый парень и налил ему в рюмку водки. Вадик прислонил рюмку к губам, рот обожгло, он перекосился весь, а гости засмеялись, и мама вместе с ними.
– Я ребенок все-таки, – заступился за себя Вадик и убежал на улицу, уже понимая, что это не в последний раз.
Он сел на скамейке у своего дома и, как старушка, принялся смотреть по сторонам. В новый дом они недавно переехали. Заставили их сменяться женщины из старого дома, которые выступили против его матери, смущавшей красотой и лаской их мужей. Эти женщины не жалели его мать, а его жалели, оставляли у себя ночевать по субботам и воскресеньям, кормили, дарили обноски своих детей. Всё они делали для него от своей женской жалостливости и любви к детям, даже чужим детям, – такие уж они были, женщины того старого ленинградского дома. Но мать его все же прогнали и заставили обменять комнату и уехать в другой район. Вот и переехали они сюда, где дворов нет, где небо не пропадает над головой, кругом деревья растут, кругом старушки сидят и много вокруг ребят.
Сидел Вадик на скамейке, сидел, а потом то ли заплакал, то ли запел:
Сижу на скамейке,
Домой не вернусь.
Что мне делать, сам не знаю.
Лишний я человек.
Мимо него проходил следователь Дмитрий Александрович Ярославцев. Он возвращался домой после работы. Вадик, увидев его, громче то ли заплакал, то ли запел. Ярославцев не сбавил шага: мало ли плачущих мальчиков на свете, а он устал после дежурства, не до разговоров, опять же и поплакать иногда не грех,
Вадик, однако, наперерез ему встал:
– Заберите меня в милицию, я пьяный! Ярославцев бросил на ходу:
– Я тоже пьяный, от усталости!
– А я не от усталости, я от жизни пьяный! Ярославцев все-таки остановился, хотя и не хотел того, видит бог – не хотел.
– Откуда ты?
– Ниоткуда, сам по себе!
– Так не бывает, все мы чьи-то!
– А я вот ничей, хотите, ваш буду?
– Занятный ты паренек! – засмеялся Ярославцев. – Поговорим с тобой как-нибудь в другой раз!
– Можно, я с вами пойду, к вам в гости? – спросил Вадик, внимательно вглядываясь в Ярославцева.
Язык не повернулся у Димы Ярославцева сказать "нет".
– А не боишься со мной идти?
– А чего бояться?
– А вдруг я тебя съем!
– А милиционеры детей не едят!
Дима рассмеялся:
– Значит, только детей не едят, а остальными не брезгуют!
Дима взял Вадика за руку (лучше бы он не брал его руку, лучше бы он не задерживался подле Вадика и проскользнул мимо! Ведь он спешил на свидание к Невесте, которая уже ждала его около кинотеатра. Не знал Дима, что подождет она его только до начала сеанса, а потом рассердится и отдаст его билет неизвестному ни ей, ни Диме человеку. И перебежит тот человек дорогу милиционеру, как черный кот!), уж очень ему стало интересно, что за человек Вадик.
Держался Вадик за сильную руку милиционера, и не хотелось ему отпускать ту руку. Вот, оказывается, о чем мечталось ему: пройтись за руку с настоящим милиционером, который бы ему в отцы годился. А этот даже очень годился!
– Если ты ко мне пойдешь так поздно, мама твоя будет волноваться, искать тебя, бегать по улице: где мой, – Как тебя зовут? – где мой Вадик? – сказал Дима и вспомнил свою мать, которая всегда его искала, всегда волновалась за него и встречала его у ворот в любую погоду, словно тем своим стоянием могла спасти его от беды.
Ее дежурство у ворот и боязнь за него приводили его в состояние неуправляемого бешенства. Он говорил матери грубости, но она на него не обижалась, только улыбалась в ответ, продолжая нести перед ним свою службу, пока не повзрослел он и не ушел в милицию. Тогда мать прекратила его встречать и успокоилась. Ему сейчас захотелось увидеть ее не под воротами, а здесь, чтобы она поджидала его на скамейке, а он бы на нее не сердился, он был бы рад, вне себя от радости! Но не ждала его мать на скамейке, лежала она на Охтинском кладбище.
– Не будет волноваться, ни за что не будет! – по медлив, отвечал Вадик. – Не любит она меня, ни за что не любит!
Вспомнилось ему, как недавно он, дошедший до отчаяния, спросил ее: "Ну за что ты меня не любишь? Что я тебе такого сделал? Может, когда маленький был, чем обидел тебя, так прости ты меня, не понимал я чего-нибудь и нечаянно все сделал!"
Уронила она тогда голову на стол, хмельная была, песня на губах еще не остыла, ответила ему: "Виновата я, Вадик, перед тобой! Во всем виновата. Ну и пусть так будет, пусть я буду виноватой! Зато ты, когда подрастешь, не будешь передо мной виноватый и ни перед кем не будешь виноватый!"
Не знал Вадик, что в тот день повстречала Нонка Андрюшу, в магазин он зашел. Зашел, чтобы купить наконец жене своей обручальное кольцо. Пять лет женаты, сыну Пете четыре года, а все никак за кольцом не собраться, все время он в отлучке, все строит гидростанции в Сибири и некогда ему.
Увидел Нонку, к ней подошел: "Здравствуй! Выбери моей жене кольцо по своему пальцу!"
Стала Нонка кольцо ему выбирать, а у самой руки дрожат. Как изменился Андрюша, какой интересный стал! Семь лет прошло как день один.
Выбрала ему кольцо, а он молчит, ни о чем ее не расспрашивает. Тогда она ему: "Что ж, про меня и неинтересно тебе спросить, как живу?" – "Неинтересно теперь, Нонка! У меня сыну четыре года, Петей звать! Всю любовь он отнял. До свиданья! Заходи в гости, на сына посмотреть. Гражданка, дом…" – "И я живу на Гражданке, –перебила его Нонка. – Может, когда и так увидимся, как соседи".
Ушел Андрюша, не оглянулся, а ей плохо стало, и в тот вечер она тоже устроила поминки и перед Вадиком во всем повинилась.
…Вадик и Дима шли молча, каждый о своем думал. Вадик неотвязно про маму думал, как заступался за нее, когда женщины уже нового дома против нее встали. Он говорил им, что скоро она уедет с ним в Сибирь к одному хорошему человеку, купит ему, Вадику, новую одежду, так как денег там много заработает, из магазина на стройку уйдет. Но женщины ему не верили.
И Дима Ярославцев не поверил Вадику.
– Не бывает такого в нашей жизни, – сказал он ему. – Всякое другое бывает, но чтобы не любить такого молодца, что-то не верится! Придумываешь ты что-то, а зачем – и самому тебе неясно.
Вадику расхотелось идти дальше.
– Что же ты остановился? – спросил его Дима,
– Я не пойду с вами. Я правду сказал, никому не говорил, а вы мне не поверили, – ответил ему Вадик, освобождая свою горячую ладонь из Диминой руки.
– Постой, постой! Я уже и план приема гостя придумал, а ты бежать, – возмутился Дима.
Снова сжав чужую руку, ощущая силу и тепло ее, согревающее его просто так, Вадик задумал войти в жизнь Димы, как в дом его, просто по своему большому желанию. Дима думал о своем, о том, что Невеста у него хорошая, современная девушка, симпатичная, с образованием филологическим. Ему уже двадцать семь, и ей столько же. Пусть у них дети будут, много детей, человек пять.
Шли они, шли, Дима приветливо кивал знакомым, а знакомые у него были все, раньше он был здесь участковым милиционером. И не подозревал Дима, что в эти минуты потерял он Невесту: руку ее крепко сжимал в темноте зрительного зала один молодой человек, тот самый, что перебежал Диме дорогу, как черный кот
– Вот мы и пришли, – сказал Дима, удивляясь какой длинной оказалась сегодняшняя его дорога домой.
В Диминой однокомнатной квартире везде были книги и окурки.
– Зачем окурки на полу, их надо в пепельницу! – " строго сказал Вадик и принялся за уборку.
– Смотри-ка, как ты ловко с метлой управляешься! Можно подумать, ты только и делаешь, что метлой работаешь!
– А я все умею. И посуду мыть, и пол мести, и шить умею, пуговицы пришивать.
– Золотой ты человек, оказывается. Может, ты и учишься хорошо?
Хотелось Вадику соврать, но пересилил себя:
– Учусь плохо!
– А в чем же дело?
Вадик не ответил на его вопрос, а в свою очередь спросил:
– Хотите, я с вами жить буду, убираться буду? Дима очень удивился:
– Зачем тебе у меня жить, живи дома!
– Мне у вас хочется. Можно? – спросил Вадик и поднял на Диму глаза.
– Вот те раз, – сказал Дима, – а как же родители?
– Я с мамой договорюсь, она разрешит!
– Нет, ты постой, – испугался Дима и почувствовал себя зайцем, к которому просится в дом лиса. – Давай отложим этот вопрос до другого раза, мне подумать надо – как же так?
– Подумайте! – разрешил Вадик. – Я не тороплю вас!
В его тоне Диме послышалась решимость и власть над собой. "Ничего себе!" – подумал он.
– Я буду вашим слугой, хотите?
Дима решительно отверг предложение Вадика:
– Не нужен мне слуга, я сам все делаю, товарищем моим будь, – это другое дело!
Но Вадику не хотелось быть просто товарищем, каких много, наверное, у такого человека, и он попросил:
– А нельзя мне быть особым вашим товарищем?
Дима засмеялся:
– Хорошо! Назовем тебя товарищем по особым поручениям, согласен?
Вадик не знал, что надо ему делать в этом звании, но согласился, почувствовав в словах Димы интерес к себе.
Вадик, успокоившись, принялся разглядывать разбросанные повсюду книжки, словно они жили по своей воле в этой квартире и где хотели, там и располагались. А Дима стал бриться, переодеваться стал, на часы поглядывая и качая головой, – не разговоры разговаривать ему сейчас надо было, а на свидание бежать сломя голову, зная характер Невесты. И вообще хватит с него мальчишек, он и так кусок своей жизни для них отрезал, три года только и жил ими, когда работал в детской комнате. Три года он посвятил мальчишкам, кого спас, а кого и потерял. Потом перевели его на другую работу, окончил курсы следователей, и снова началось у него столкновение с мальчишками, которых теперь приводили к нему как хулиганов и преступников. Принимая их у себя в кабинете, он чувствовал перед ними свою вину. Жалел, что ушел от них, бросил их, и чувство той вины не оставляло его, хотя, сказать по правде, он не был перед ними ни в чем виноват.
Вадик был для него слишком маленький. С такими маленькими он и не разговаривал никогда серьезно. Чувствовал себя с ним неловко, не знал, как с ним говорить. Но, взглянув сейчас на его наклоненное к книге лицо, он сделал ужаснувшее его открытие: лицо это представилось ему знакомым, похожим на лица тех ребят, которые плохо кончили. На Вадиковом лице словно выписалась его дальнейшая судьба.
Дима даже одеваться бросил:
– Послушай, давай знакомиться! Покрепче! Пойдем на кухню, я что-нибудь придумаю поесть, а ты мне про себя расскажи поподробнее. Хорошо?
Вадик поднял на него глаза, которые несказанно обрадовали Диму и сделали вопрос его бесполезным. Не было теперь ничего на свете трудного, тяжелого, чего бы Вадик не сделал для Димы. За те полчаса, что они вместе провели, Вадик привык к нему и вписал его в своем пустующем сердце на первое место. Он приобщил его к себе и теперь себя хотел к нему приобщить. Его охватило несвойственное ему волнение, голова вдруг у него пошла кругом, и он начал рассказывать про себя, что знал, а что не знал, выдумывал пострашнее. Начал он с бабушки, потом на школу перескочил, про ребят стал рассказывать, про Носорога и Жирафу, про Лену Травкину, которая недавно улетела, про Пиню, который ни минуты на уроках посидеть не может, брюки все себе просидел от своего верчения, про Мишу стал рассказывать, что один раз они с ним подрались ни с того ни с сего. Про свою учебу говорил, что скучно ему в тетрадках писать, он все устно хочет учиться, а Наталья Савельевна не дает ему, двойки ставит. Про Фазу длинноволосого рассказал, как он под гитару под мамиными окнами поет, а чего ему петь – он совсем против нее сопляк, влюбился в его мать, а сам в седьмом классе только учится, вот дурак! А мама дала ему, Вадику, ключ, на шее у него висит: приходи, когда хочешь, поешь остатков после гулянки, много остатков остается, на другой день ему еще хватает, а в школе он не обедает, мама боится деньги ему давать. Она ни разу в школе не была, занята на работе, по дому, дела. А зря она талончиков ему не покупает, покупала бы, он чаще бы в школу ходил, вкусные там обеды, один раз ему Жирафа свой талончик дала, потом еще давала, но он не взял, – что он, нищий? Уроки готовить некогда, много уроков задают, а ему гулять надо, гости к маме каждый день заходят. Особенно трудно по русскому писать без нажима и без крючков, на одном дыхании, с нажимом и с крючками у него получилось бы, по старой программе все-таки, а по новой – трудно. Буквы у него отдельно друг от друга стоят, недружные у него буквы – так Наталья Савельевна про его буквы говорит. Да, он буквы пишет отдельно, потому что ведь они тоже сами по себе, как он сам по себе в жизни. Он все в школе делает так, как в его жизни, и задачи придумывает, как в жизни, как Наталья Савельевна требует от них, чтобы соответствовало. У него и соответствует. Придумал он однажды задачу с предметами, Наталья Савельевна задала про рубашку, мать и сына: "Рубашка стоит три рубля, мама не купила сыну рубашку, а у него старая совсем дырявая. Почему мама не купила сыну рубашку?" Все ребята над его задачей смеялись, а Наталья Савельевна на него рассердилась: не так надо и главный вопрос не тот. А у него это главный вопрос – почему она, мама, ему ничего не покупает, а приносят ему всё женщины? Даже форму ему принесли женщины из нового дома. А Наталья Савельевна больше не заставляет его придумывать задачи, не понравилась та задача ей, она даже к ним домой пришла и ругала его маму, а мама не боялась ее и все грубила ей в ответ, прямо стыдно ему теперь в класс показаться.
Дима слушал, чай готовил и на часы перестал поглядывать. Поначалу он хотел выпить с ним чаю, а потом сказать: "Давай, Вадик, в другой раз встретимся и еще поговорим по душам!" Но не сказал он этого, а сказал так:
– Ты, Вадик, подожди меня! Оставайся здесь, а я быстро приду. Понимаешь, я с Невестой договорился сегодня встретиться, опаздываю я. Ты меня дождись,
Вадик, не уходи без меня!
Пока Дима, наклонившись, говорил, Вадик про себя отметил, что соперница у него грозная и придется ему за Диму с ней побороться. Не нужна им Невеста, совсем ни к чему, вдвоем им хорошо, без женщин. Надо Диму удержать, пусть она его не дождется и уйдет.
– У меня горло что-то болит, нет ли у вас молока? – сказал Вадик, покашливая.
Дима заметался по кухне, как муха по стеклу, – бежать надо, все бросить и бежать, а молока нет, только сгущенка.
– Сойдет и сгущенка, – успокоил его Вадик.
Пока Дима отыскивал ее, пока вскрывал, разводил на воде и грел, прошло минут десять. Вадик торжествовал, даже развеселился. Он чувствовал, что Дима начинает его любить, значит, он немного победил ту женщину.
Вадик стал рассказывать Диме про то, как в прошлом году он, познакомившись на улице с Пиней Глазовым, усадил того на газету и сказал: "Держись крепче! Сейчас она полетит!" Пиня сел и ждал, когда же улетит газета вместе с ним, но не летела газета, и он встал. И тут она полетела, а Пиня за ней вслед побежал, а Вадик ему кричал: "Ну чего ж ты слез?" Газета все-таки одна улетела, а Пиня до сих пор верит, что если бы не слез, то с ней бы улетел.
Дима смеялся, и Вадик смеялся, и чувствовали они себя вдвоем легко и свободно, будто прожили они много лет вместе – сын и молодой веселый отец. Диме и в кино бежать расхотелось – сеанс начался давным-давно, теперь бы хоть к концу успеть!
Вадик попил молока, и горло у него и в самом деле заболело. Он вспомнил, что еще вчера оно болело, да забыл он про него.
Вернулся Вадик в комнату, на диван сел, а его так и потянуло прилечь, голова заболела что-то, закружилась. Но поборол он свое желание и принялся тетрадку разглядывать, которая на диване лежала. Вадик придвинул тетрадку к себе, раскрыл на первой странице и, с трудом разбирая Димин почерк, прочел: "«Прик. сыщ. Ан., и его соб. Джулии» Д. А. Ярославцев".
Дима, войдя в комнату, заметил у Вадика тетрадку, покраснел и отобрал ее. Это был свадебный подарок Невесте, для нее он писал повесть. Она подбивала его, чтобы он написал детектив, а она бы его отредактировала, она хорошо разбирается в том, как писать нужно. Тем более, она говорит, – другие пишут, ходят, изучают, а он и так все знает.
– "Приключения сыщика Ангофарова и его собаки Джулии", – прочитал Дима вслух, решив про себя, что нашел он своего читателя и слушателя. – Пишу, брат. Если бы не спешил, то почитал бы тебе, послушал бы твое мнение.
– А про какого сыщика пишете? – спросил Вадик, замирая от восторга. Милиционер, да к тому же еще писатель, – вот какого ему друга посчастливилось встретить!
– Как про какого? – не понял Дима.
– Про нашего, советского или про Фантомаса? – спросил Вадик снова, зная про Фантомаса понаслышке.
– Конечно, про нашего. Но я пока не решил – в какой стране действие разворачивается. Я нравы плохо знаю, надо с одним человеком посоветоваться. Ну, я побежал!
"Женщина! – подумал Вадик. – Невеста!"
– А не можешь ты со мной посоветоваться? – сказал он, незаметно для себя и для Димы переходя с ним на "ты".
– Обязательно посоветуюсь, – ответил ему Дима серьезно.
– Честно?
– Честно! Никого не бойся, револьвер я спрятал, мало ли, пострелять захочешь, так искать не вздумай!
– Я никого не боюсь и пострелять не захочу. Я не Пиня Глазов, нет во мне этого.
Дима убежал, пообещав скоро вернуться. Он и сам удивился, что обещает вернуться Вадику, час назад не знакомому и не известному ему человеку. А теперь как будто бы он, Дима, зависит от Вадика, и Вадик тоже зависит от него. Оказывается, он, Дима Ярославцев, очень зависимый человек, от всех зависит, от любого встречного-поперечного, впрочем, как и все люди. Он-то раньше думал, что он самостоятельное государство, одно-единственное, с внутренним дозором: "Стой, кто идет?!" А вышло, что границ у него нет, заходи кто хочешь, располагайся, а ему, Диме, свет и радость от этого расположения.
Вадик, оставшись один, растянулся на диване, да так хорошо растянулся, как будто на земле лежал, на траве. Димины цветы, которые висели на стенах, склоняли к нему листья, разноцветные рыбки мелькали в аквариуме над диваном. Вадик в руке тетрадь держал и думал: "Хороший, должно быть, рассказ у Димы про сыщика Ангофарова. Сыщик, должно быть, необыкновенный, и собака его – тоже". Вадик переворачивал страницы, жалея, что не умеет читать письменных букв, а в горле у него как печь затопили, горело горло, разбухло, глотать становилось труднее и дышать тоже. Он тетрадь выронил, сном забылся. Лежал он при свете, радио играло на полную катушку. И был он как неприхотливое растение, вроде тополя: куда ни воткнешь – всюду родина, где ни посадишь – всюду привьется.
Дима, в распахнутом пальто, мчался по улице, пока не преградила ему дорогу компания, в центре которой танцевала с парнем какая-то девчонка. И не девчонка вовсе, а Нонка Кукушка, которую он недавно узнал, когда дворничиха тетя Клава к нему прибежала в час ночи: "Помоги! Поют, бродяги! Спать не дают всему дому!" Он неохотно, не как доктор, поднятый среди ночи криком о помощи, а как милиционер, отработавший свое дежурство и поднятый с кровати по пустяку, оделся, пошел и прекратил пение честной компании. Пригрозил им штрафом, приводом в милицию, потом судом, потом выселением из Ленинграда, потом тюремным заключением, а потом фантазия его иссякла, и тут взяла свое слово Нонка Кукушка, которую он увидел впервые.
"Ой как страшно! – смеялась Нонка. – А я не боюсь! Состояла, товарищ начальник, под товарищеским судом на старом местожительстве! Судили за веселую жизнь, за пение, пляски и увод мужей от семьи. Обвиняли женщины, защищали мужчины – скучно им без меня, не с кем поделиться! Думаете, я их зову, сами ко мне захаживают. Правда, ребята?"
Загудели "ребята", согласились с Нонкой.
"Ну вот, переехала я в новый дом, и снова гости меня одолевают, снова песни поем! Заходите, товарищ милиционер, дорогим гостем будете! Да вы не бойтесь, я не кусачая! Как, ребята?"
Смеялась она тогда ему прямо в лицо, завлечь хотела в то стадо, что ее окружало, но он знал свою службу: "Будьте любезны! Пройдемте!"
Выносил он ей выговор, а сердце вдруг дрогнуло, захотелось и ему песни петь, да под гитару. Провел он тогда ладонью по лицу – убрать с лица улыбку, плюнул незаметно на пол – тьфу ты, дьявол! И поверил тем бедным мужикам, которые плакались у него в отделении, что вся их загубленная, пьяная жизнь женщинами вызывается, – да, такая может!
И вот теперь, в двенадцатом часу, весенним вечером, столкнулся он вновь с Нонкой Кукушкой. Под фонарями и луной танцевала она на притихшей дороге, беззаботная, легкая, как паутинка, и в той паутине барахталось пятеро поклонников с гитарами, и среди них – Фаза. Как увидел Дима Фазу, как остановил свои глаза на нем, мальчишку как ветром сдуло, а остальные продолжали музыкальные упражнения.
Дима напомнил свои угрозы, пообещал оштрафовать, а Нонка ему:
– Не боюсь! У меня защитник есть, мой сын Ва дик!
Любила она сыном хвастаться. Вот и сейчас взяла да и сболтнула про сына.
Как перед пропастью Дима встал. Как же раньше он не догадался, что только она, Нонка, одна-единственная на свете, может быть матерью Вадика! Стоял Дима неподвижно. Ему даже показалось, что уснул он на несколько мгновений.
– Вадик ваш сын?
– Мой! А вы откуда его знаете?
– У меня Вадик! Домой возвращаться не хочет, к мамочке!
– Ну так я вам его дарю! – сказала Нонка и широким жестом изобразила, как она отдает ему Вадика. – Будем с вами родственниками!
– Не будем родственниками – врагами будем, – бросил на ходу Дима.
Нонке танцевать расхотелось, остановилась она, запела про звезды и луну, которые никому не помогут. И в тот момент услышала знакомый голос, знакомый до шепота, крика и всех промежуточных оттенков, – она увидела Андрюшу, который возвращался из кино домой, держа за руку жену.
Андрюша смеялся, запрокинув голову, хорошо ему было, пока и он не услышал знакомый голос, такой знакомый прежде требовательным своим тоном и такой незнакомый теперь звучащей в нем мольбой:
– Андрюша!
Познакомил Андрюша Нонку с женой, и жена его увяла под пристальным враждебным Нонкиным взглядом. Только что смеялись они, а тут такая негаданная и неприятная встреча. Стояли и молчали. Нонка обернулась, хотела показать, что не одна она здесь, но все поклонники разбежались.
Андрюша прервал молчание:
– Ну мы пошли!
– А я как же?
– Ты? Не знаю!
– Но ты же меня любил, на всю жизнь!
Жена Андрюши почувствовала себя оскорбленной, и рука ее ослабла на Андрюшином локте.
Вот он, долгожданный зов, но кончилась Андрюшина любовь, может быть только в эту минуту и кончилась.
– Ты пойдешь одна, а я с женой! – сказал Андрюша. – У меня сын есть Петя, я вернулся в Ленинград, и не надо… Заходи к нам, будем старыми школьными товарищами – и всё!
– Старыми школьными товарищами, – как эхо повторила Нонка и пошла куда глаза глядят, а они никуда не глядели. Почувствовала она тяжесть от жизни, словно свод неба упал ей на плечи и придавил. Обидно ей стало, за себя обидно, что жизнь своим чередом идет, а она меряет ее старой меркой, и выходит, что в жизни ее сплошные ошибки, все не как у людей, и нет ей на свете покоя. И песни-то она поет от смертной тоски и скуки, выть хочется по-собачьи, а не получается. Вспомнился ей Вадик, и так она охнула вслух при воспоминании о нем, что человек, который около нее случайно остановился, тоже сказал: "Ох!"
Пригляделась она к охнувшему человеку и узнала того стремительного милиционера, который, как нарочно, все время попадался ей на пути. Но если быть до конца правдивым, надо сказать, что тот "Ох!" Дима совсем не позаимствовал, он случайно совпал с Нонкиным, и вообще он случайно остановился около нее. Ведь должны же в жизни оставаться таинственные случайности!
ПЕРЕКРЕСТОК СУДЕБ
Как оставил Дима Нонку с компанией, так, толкая прохожих, двигающихся на него сплошным встречным потоком, добежал до конца улицы. Уже осталось только дорогу перебежать, и вот кинотеатр, и вот Невеста! – так нет, надо же, наскочил он на какую-то женщину, чуть не свалил ее и вдобавок отдавил ей ногу. Она вскрикнула, мужчины, что рядом стояли, к ней бросились, а Дима, даже не извинившись, дальше побежал, а вслед ему неслось: "Хулиган! В милицию его!"
Упоминание о милиции придало Диме силы для решающего рывка, и он его сделал. А пострадавшая женщина, ставшая жертвой его умопомрачительного бега, была Наталья Савельевна, которая вместе с любимым мужем выбралась в тот вечер в кино, чтобы отвлечься от мыслей о своих первоклассниках. Она остановилась поговорить с матерью Маши Соколовой, которая вместе с мужем, Максимом Петровичем, тоже шла из кино домой. После обмена впечатлениями разговор перешел на Машу – как тяжело она болеет, как сделать, чтобы она не отстала от класса. Наталья Савельевна сокрушенно качала головой, а муж ее думал о своем: "Проходу ей прямо не дают, до чего привыкли все лезть, вот опять меня побоку, развели тут свои разговоры, хоть вози ее на машине".
Вот в этой-то обстановке и произошел с Натальей Савельевной тот несчастный случай, смешной случай, доставивший массу переживаний первоклассникам, когда на другой день они увидели ее хромавшую. Они сочувствовали ей изо всех сил, вели себя, как дрессированные медвежата, и открывали рот, только когда она о том их очень просила. Саня Иванов подошел к ней на перемене и спросил, не надо ли ей на ногу подуть, Федя посоветовал растереть, он очень хорошо умеет, научился в хоккее, а Алла предложила мазь принести, которую изобрела ее бабушка от всех болезней, – только очень щиплет. Купаясь в сочувствии я трогательной ласке первоклассников, Наталья Савельевна совсем забыла о толкнувшем ее хулигане и утешилась. Нога, однако, болела до самого родительского собрания.
…А Дима? Очутившись на той стороне улицы, за трамвайной линией, он облегченно вздохнул, но тут же задохнулся, как будто прекратилась ему подача кислорода. Навстречу, из толпы людей, под ручку с Усатым Котом вынырнула его Невеста, прошивая его автоматной очередью надменных глаз. Таких глаз он у нее никогда не видел. Два года с ней дружил, все про нее знал – как встает, как делает зарядку, когда с работы домой возвращается, какие книги любит, – а вот про надменные глаза не знал! Приняв царственную осанку, она проплыла мимо него, и понял он, что – навечно, навсегда.
Не захотел Дима смириться со своей потерей, встал поперек дороги – как из железа: массивный подбородок, нависшие брови и остекленевшие, бешеные глаза.
– Вали отсюда, пока цел! – сообщил Коту Дима, употребляя несвойственный ему оборот речи.
Усатый Кот, шедший под ручку с его Невестой, со своей уже невестой, окинул Диму ленивым взглядом человека с пляжа:
– Кто такой? Почему не знаю?
Невеста прищурилась, оглядела Диму, будто бритвой его располосовала:
– Бывший мой обожатель. Два года в меня всматривался, анкеты собирал, гожусь ли я ему в жены, сыщику Ангофарову несчастному!
– Годишься! – истошно закричал Дима, но было уже поздно.
Дима попытался руками отобрать Невесту от Кота, но Кот вынул бумагу и прочитал заявление в загс – у него до черта оказалось этих бланков – от гражданина Котова – выбрал себе подходящую фамилию, ничего не скажешь! – и Невесты, которую звали Зиной Сверчковой.
Дима был парень горячий, но профессия давала себя знать, и голосом тоски и горя он сказал:
– Неужели не сон мне снится? Не могу представить, что мою долголетнюю, проверенную и прочную любовь ты, Зинаида, предпочла минутному знакомству с этим, извини меня, Котом! Опомнись!
– Прощай, Дима-милиционер! На глаза мне больше не попадайся. Я ждала тебя два года и сегодня полчаса! – гневно сказала Зина, и предательские слезы брызнули из ее глаз.
– Он доведет тебя до смерти, а я еще не прописан у тебя! – возмущенно сказал жених. – Пошли!
Дима ничего не слышал, бормотал как в бреду:
– Я с мальчиком, с Вадиком познакомился, ему семь лет, мы с ним…
– У него не хватает, – перебил Кот, – я так тебе, Зинок, сразу и сообщил. Дочь директора большого гастронома, своя машина, да я за тобой в огонь и в воду, да я с тобой и в шалаше! – поправился Кот. – Вперед!
– Зинок! – подпрыгнул Дима. Он иначе, как Невеста, не называл ее. – Была Невеста, стала Зинок. Дай тебе бог счастья, как говорят старые люди, – прибавил Дима с прощальной грустью, и дрогнул его массивный подбородок, и охнул Дима, откликнувшись на родственный вздох, раздавшийся неподалеку от него.
Вгляделся он и узнал Нонку:
– Ты?
Невеста, пронзенная его "охом", чуть было не бросилась ему на грудь, умоляя о прощении, но, услышав его вопрос и посмотрев на Нонку, сделала свои выводы и ушла под ручку с Котом, чтобы познакомить его со своим отцом Тимофеем Павловичем, пребывающим после того инфаркта в полном здравии.
Нонка и Дима – две отчаявшиеся души – остались стоять на опустевшей площади около кинотеатра. Дима то сном каким-то забывался, то в себя приходил, все не верил, что Невеста ушла от него. Нонка диву давалась, до чего отключился начальничек. Значит, и у них сердце стучит, значит, и они не деревянные! И стала она, чтобы Диму утешить, на Невесту его наговаривать :
– Знаем мы этих папочкиных дочек! А ты вот по живи попробуй как продавщица магазина, тем более ювелирного. После работы нацепишь на себя все богатство – королева! От красоты голова кружится, смотреть на себя страшно! А снимешь богатство, отстранишься, – и живешь на зарплату да на свою красоту. Забудь ты про ту, получше ее на свете девчонки найдутся. Вот смотри, и я ничего! Слава, правда, дурная, но больше в ней выдумок. А что до песен и веселья, так люблю я повеселиться, в кого такая уродилась – не знаю. Отец с матерью правил строгих были…
Много она еще о себе рассказывала, а он был полон той, своей Невестой, которая в потере обрела себе цену великую, и он, прощая ее, думал: только бы до завтра дожить.
Пошел он под ее окна, а Нонка, как овца заблудшая, ходила за ним следом. Крутились, кружились неприкаянные две души; Дима, краем уха слушавший Нонку, не боялся ее больше, не казалась она ему роковой, и наваждение прошло от нее, развеялось. Он жалеть ее начал, успокаиваясь, что не собьет она его с пути, как ни хитрит. Жалость ей – и все, а Невесте – любовь. На все пойдет, лишь бы ее вернуть!
Когда они оказались возле Нонкиного дома, она наклонилась над Димой, поцеловала его прямо в глаза и ушла домой.
Ощутив ее губы у себя на глазах, Дима вроде как очнулся от своего пространственного полузабытья, взял себя в руки и отправился к себе.
Вошел Дима в квартиру и услышал стрекот будильника и чье-то прерывистое дыхание – вроде стеклодув у него поселился. В комнате горел свет, на диване спал мальчик – невольная причина его сегодняшнего несчастья.
Вдруг Вадик приподнялся на локтях и сказал, не открывая глаз:
– Пришел все-таки.
И создалось такое впечатление, что он про Диму не забывал ни на минуту и даже во сне ждал его появления и точно его отметил.
Упал Вадик на диван вниз лицом, нераздетый, как спят охотники на диких зверей, и услышал Дима, что бормочет Вадик во сне:
– Вместе! Только не один!
Дима над ним наклонился – ничей отец над ничьим сыном, – чтобы перевернуть его на спину. Переворачивая, нечаянно дотронулся до Вадиковой головы и отдернул руку, так горяча была голова. Вадик горел, лицо разрумянилось, был он прекрасен и напоминал Диме Нонку. Именно ее, его мать, которая бродила с ним по улицам ночью, а сын ее тем временем метался в жару. Возмущение против Нонки, обида за Вадика поднялись в нем.
Он выпрямился, вздохнул несколько раз глубоко и кинулся искать градусник. Чудом нашел его, так как в его обиходе градусник был предметом лишним. Стал вставлять Вадику градусник под мышку, недоумевая – под правую или левую руку. Взрослым – он знал – безразлично под какую, а ребенку? Ребенку далеко не все равно, что взрослым безразлично, потому что ребенок как бы сам по себе живет, пока не повзрослеет, будто пришелец из других миров. Поэтому и как градусник ставить ему – не безразлично.
Под правой рукой – 40, 1! На эксперимент с левой не хватило у Димы сил. Он скатился по лестнице с третьего этажа и повис на проводе телефона-автомата. В руках он держал трубку, и если бы трубка была живая, он бы раздавил ее в первую же секунду. Но трубка была пластмассовая, она все вытерпела, все она вынесла! Что она слышала на своем веку – и не передать! Если бы она к тому же умела не только слышать, но и говорить, а лучше всего писать умела, она бы поведала миру столько историй, и каких! В нашем случае ей запомнился звонок Жирафы о погибших котятах и крик о помощи Димы Ярославцева:
– "Скорая".
– Помогите!
– В чем дело?
– Температура!
– Какая?
– Сорок!
– Кто заболел?
– Неважно кто! Запишите адрес!
– Как это "неважно"? Имя, отчество, фамилия, сколько лет?
– Какое это имеет значение? Адрес записали, я вас жду!
– Гражданин, не безобразничайте!
Дима услышал слова, которые часто произносил на работе, и возмутился:
– Ребенку плохо! Можно сказать, очень плохо!
Зовут его Вадик, а все остальное – неважно, да я и не знаю! Вадик он, единственный, детей не имеется больше, а меня зовут Дмитрий Александрович Ярославцев!
Эти сведения с большим трудом переварили на другом конце провода, а на последнее Димино сообщение последовало нечто, что трубка не поняла и вывалилась по своему желанию из Диминых рук.
Приехала "скорая". Докторша – молоденькая женщина, Дима даже удивился: что может она понимать в детях и в детских болезнях?
Докторша разбудила Вадика, осмотрела его, удивилась, что спит он нераздетым, и спросила:
– А где мама?
– В командировку уехала, – соврал Дима,
Он курил беспрерывно, ему казалось, что Вадин сейчас здесь расплавится от высокой температуры и рассеется, как дым от его папирос.
– Папаша, не волнуйтесь и не курите так много, У вашего сына скарлатина, положим его в больницу! – сказала докторша, записывая что-то на листке,
– Как фамилия?
– Чья? – спросил Дима.
– Не ваша, конечно, а сына, да это одно и то же! Скажите свою, если хотите, – сказала докторша, играя глазами.
– Вадик, как твоя фамилия? – пытался пробиться Дима к Вадику, но Вадик не понимал его, вернее понимал, но горло так болело, что рот даже открыть было больно.
– Ярославцев, пишите, – махнул рукой Дима, – какая разница? Самое важное, что он Вадик!
Докторша очень удивилась, разглядывая папашу, не знавшего фамилии своего сына, и потеряла к нему всякий интерес, подумав, что он пьяный. Тем более жена в командировке, тем более лицо у него красное, тем более язык у него заплетается.
– Заверните мальчика в одеяло! – скомандовала она.
Дима вынул одеяло, закатал туда Вадика, поднял его на руки и понес, прижимая к себе крепко-крепко. И в машине он его на руках вез, неожиданное свое богатство, подарок, которым бросилась сегодня в него Нонка.
В больнице Вадика положили на носилки, а Диме велели уходить. Но Дима никак не хотел уходить, как будто он все семь лет не жил без Вадика, как будто они только вдвоем и прожили эти семь лет, как будто минута знакомства значила для него теперь больше, чем два года любви к Невесте.
Он уходил и возвращался, как будто забыл что-то спросить, спрашивал, врачи отвечать ему устали – ночь была сумасшедшая.
– Идите, папаша! Не бойтесь за сына! Мы его вы лечим и вернем вам его нового и совсем здорового, сказала ему дежурившая сегодня докторша Нина Петровна, мать Андрюши.
Нехотя ушел Дима, а Вадик в больнице остался. Нина Петровна все томилась: кого он ей напоминает? Может, маленький когда был, лечился у нее? Но спросить было не у кого, да и к чему, какая разница: лечила она его раньше или нет, сейчас вылечить надо, поставить на ноги. Сделала она ему назначения и ушла, но мысль сама по себе работала и отыскала в архиве ее памяти человека, напоминающего лицом Вадика.
"Ну, конечно, он сын Нонки, как я сразу не догадалась!" – подумала она. Припомнилось Нине Петровне, как просила она за Андрюшу, чтобы удостоила Нонка его внимания и любви, чтобы вышла за Андрюшу даже тогда, когда ждала ребенка.
Когда вернулась она тогда с отказом, сказал ей сын с горечью: "Любви требовать нельзя. Любовь сама по себе".
И уехал он тогда на Ангару, на стройку, а потом еще куда-то, пошел колесить по Сибири. Привез жену из Сибири, тоже ленинградку. Теперь у них сын, у нее внук, и вроде забыл Нонку, пока вновь не встретил ее сначала в ювелирном магазине, а потом на улице. Рассказал матери, что все кончилось, прошла любовь, а голос дрожал при этом, и руки выдавали сына. Устал любить ее, а не кончилось ничего. Так и останется она в его сердце, и будет каждый день и час бороться он с ней, то ли проигрывая, то ли побеждая.
Вадик понравился Нине Петровне, так и тянуло ее лишний раз к нему подойти, погладить его. Она подходила и гладила и его и других детей – владычица над ними, их всеобщая мать, в трудную, тяжелейшую минуту оказавшаяся с ними рядом и спасавшая их от болезней. Она любила их и сына Нонки тоже полюбила, потому что невозможно в ее профессии не любить.
Детей у нее было гораздо больше, чем у Натальи Савельевны, и времени, и жизни отнимали они у нее тоже немало. Не щадила она себя ради них. Шестьдесят лет скоро, а сорок отдано детям, больным детям.
Вадик проболел целый месяц. Дима приходил к нему ежедневно, воспользовавшись своим служебным положением, как-никак старший лейтенант милиции! Без Вадика он уже и жизни себе не представлял, затмение жизни у него без Вадика наступало. Все свободное время он проводил с ним, сообщая ему подробности своей изменившейся биографии, которые черпал он из тетрадки про сыщика Ангофарова, на одиннадцатой странице потерявшего Невесту, сбежавшую в капиталистическую страну с человеком под фамилией Кот. Этот Кот впоследствии оказался международным вором и шпионом вдобавок. Невесту он заточил в замок на острове Дюфи, и она не подавала признаков жизни, за исключением заявления о браке, которое влетело через тысячу километров в жилище Ангофарова и упало на подстилку к собаке Джулии, а собака никак не могла его взять в зубы и снести хозяину, потому что оно было электрическое и с моторчиком. И совсем это было не заявление, а шифровка, в которой Невеста сообщала координаты острова Дюфи и наличие на нем школы диверсантов, а также завода по изготовлению электрической бумаги – стратегического материала. Вадик слушал творение Димы, и сердце у него замирало от восторга и благодарности к автору.
Дима начал заниматься с Вадиком, когда тот поправляться стал, и Вадик безропотно писал в тетрадках предложения и придавал им особый смысл. Теперь во многом он находил смысл, и постепенно переставал он быть Главным Неизвестным, или Человеком с разбитым сердцем.
Вадика в больнице любили и сестры, и нянечки, и доктор Нина Петровна. К ней он испытывал такое чувство, как будто вернулась издалека к нему бабушка, не показываясь, себя не называя, но вернулась к нему. И он, впитав в себя бабушкину ласку и любовь, щедро дарил их главному человеку своему – Диме.
Про мать Вадик и не вспоминал.
В то утро, когда Вадик попал в больницу, Нонка в шесть утра позвонила к дворничихе тете Клаве, чтобы узнать адрес милиционера, который приходил успокаивать ее поющую компанию. Тетя Клава долго упрямилась, стоя в одной рубашке в дверях и адреса не давала – зачем адрес?
– Замуж за него собираюсь! – брякнула ей Нонка в сердцах.
Тетя Клава рот раскрыла от удивления и выболтала Нонке про Димину Невесту, как он любит ее.
– Знаю, знаю! – перебила ее Нонка. – Он ее бросил ради меня. Какой адрес, говори, тетя Клава!
Тетя Клава сказала адрес и еще:
– Дьявол ты, а не баба! Скоро и до моего Афанасия доберешься?!
– Доберусь, тетя Клава, сажай лучше его на цепь или под замок, надежности больше будет!
Захлопнув с силой дверь, тетя Клава вернулась в комнату и толкнула спящего мужа.
– Ты у меня погоди, старый черт! – сказала она. – Я тебе покажу, греховодник!
Тетин Клавин муж, думая, что она ругает его за вчерашнюю выпивку, погладил ее по руке и сказал всегдашнее:
– Не буду больше, мать! Вот те крест, не буду!
Нонка побежала к Диме, но он еще не вернулся из больницы, а потом, опаздывая в магазин, она разминулась с ним, когда он тоже направлялся на работу. Она, сидя в автобусе, увидела его идущего по дороге, узнала и подумала, что еще вчера она не обратила бы на него внимания, а сегодня она уже выделила бы его из всего людского потока.
С работы она отпросилась и пошла в отделение милиции. Узнала, что Дима на совещании, без разрешения прорвалась в кабинет Диминого начальника и при всех спросила:
– Где мой сын, Васильев Вадик?
Дима, смущенный тем, что ворвалась женщина, ему знакомая, бесцеремонная, ответил:
– В больнице он, скарлатина…
Нонка стала выспрашивать его про Вадика, и, когда она ушла, товарищи стали над ним подсмеиваться, про Нонку они были наслышаны и от него и от дружинников.
Начальник, капитан Скворцов, прекратил расспросы:
– Продолжим, товарищи!
А Дима Ярославцев возьми и брякни в этот момент:
– Я на ней женюсь скоро!
Как эти слова у него вырвались, как в голову, совершенно чистую от подобных мыслей, пришли, – не знал Дима.
Капитан Скворцов, интересующийся своими людьми, сказал:
– Тогда другое дело, про это и поговорить не грех! Дмитрий Александрович Ярославцев подает нам хороший пример. Если бы каждый из нас последовал его примеру, то не было бы в нашем микрорайоне никаких кукушек. Только хватит ли у нас личного со става? Надо дать в газету заметку "Почин следователя Ярославцева".
Дима сидел ни жив ни мертв, не поднимая глаз, стараясь не видеть насмешливых и ехидных взглядов товарищей.
– Продолжим наш разбор, а это известие обсудим позже! – взмолился он.
Так и сделали.
Нонка примчалась в больницу и стала требовать врача. К ней вышла Нина Петровна, и Нонка испугалась. Почему-то на всем свете она боялась только ее одну.
– Здравствуй, Нонна!
Нонка еле слышно ответила.
– Вот и встретились снова. Теперь ты пришла ко мне узнать про сына и просить за него. Но не надо просить меня, я и так все сделаю. Мой долг при мне остается, и никуда не уйти от него. Сын мне твой понравился, хороший мальчик, я его сразу узнала. У
Вадика скарлатина в сильной форме.
Нина Петровна посчитала разговор оконченным, но Нонка не дала ей уйти. Призналась, что до сего дня не матерью была она Вадику, а Кукушкой, но все теперь позади, потому что повстречался ей человек, полюбивший ее сына Вадика, и, кажется, она сама полюбила того человека. А за Андрюшу не надо бояться, хоть и причинила Нонка ему много зла. Теперь пусть живет он как хочет и навсегда про нее забудет.
Нина Петровна, выбитая из обычного состояния Нонкиным рассказом, махнула рукой; мол, живи как знаешь, дело хозяйское, но оставь только нас с Андрюшей в покое и о себе не напоминай.
…Нонка на полчаса опоздала на работу. Заведующий сделал ей выговор за опоздание:
– Ты мне брось опаздывать, Васильева! И хандру брось! С таким кислым лицом не выполним мы плана и лишимся из-за тебя прогрессивки!
Нонка за работу принялась, кольца, бусы, кулоны показывала покупательницам, улыбалась им не заученно, а от души, радуясь горящим их глазам. Потом в карман полезла за карандашом, чтобы чеки выписывать. А в кармане нашла записку про родительское собрание, которую она со вчерашнего дня так и не прочитала. Заранее, за десять дней, сообщала ей Наталья Савельевна про родительское собрание и просила прийти.
Нонка подкинула пятак – орел или решка, идти или нет, и кидала пятак все десять дней, и выходило, Что не надо идти. Но пошла она все-таки…
РОДИТЕЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ – ЗАГОВОР
Родительское собрание, намеченное Натальей Савельевной на завтра, должно было снять с нее часть той ноши, которую взвалила она на себя и добровольно и по долгу службы. Минуло больше трех четвертей, и ей не терпелось подвести итоги, не дожидаясь окончания учебного года. Она знала: если сейчас она итоги подведет, то ее ученики лучше закончат первый класс.
Много за год провела она собраний, но это хотелось ей сделать особенным. Она чувствовала себя способной на особое родительское собрание. Чувствовала себя той легендарной змеей, в которой умещается вся мудрость
мира, и хотелось ей открыться и предстать перед родителями ее учеников и передать им частицу своей мудрости и тревоги своей.
Всех учеников она уже хорошо знала, кого ключиком открыла, кто сам перед ней нараспашку распахнулся, а кто явился ей улиткой с чуть отворенной раковиной, и, как ни билась она перед ним, так и осталась бессильной. То был Вадик Васильев.
Сколько интересного открылось ей за год, какие неведомые планеты она посетила! Казалось бы, чем они особенно могут отличаться друг от друга, тридцать шесть маленьких мальчиков и девочек? Всего-то истории, что родились на свет семь-восемь лет назад! А тем не менее похожих меж ними не было, неинтересных меж ними нет, плох и хорош всяк по-своему.
В этот год приняла она на себя новое поколение. И потому она назвала его поколением, что заставило оно ее отрешиться от старых, испытанных методов работы, навязало ей новую программу и выработало у нее новую манеру общения. Она почувствовала ход времени и как бы заглянула в будущее, где увидела она своих первоклассников взрослыми, родителями; и фантазии у нее нашлось для будущего, и вымысла.
Особенно пристально вгляделась она в некоторых своих учеников, на особый учет взяла их. Остальные тоже не остались вне поля ее зрения, о них она когда-нибудь потом расскажет, если не иссякнут в ней вскрывшиеся внезапно силы. А эти несколько вошли; к ней в сердце и расположились там, приумолкли, вдаль смотрят. Над ними синее небо, горячий желтый песок под ногами и полчища малиновых свечей иван-чая вокруг – слепок и отпечаток ее детства. Не голодом и бомбами запечатлелось оно в ее памяти, а такой вот картиной.
Многое хотела она сказать родителям на том родительском собрании. Родителей она уже узнала с помощью детей и изучала их, так сказать, по второму экземпляру, и редко второй экземпляр отличался от первого, от двух первых. Узнавание родителей через детей, которые своим существом выдавали их с головой, было для нее своеобразным разгадыванием загадок, и она всегда с нетерпением ждала подтверждения и опровержения своим выводам и догадкам. Родители! Эту роль играли многие люди, прошедшие по земле! Лучше ли мы их, хуже ли? Мало мы знаем на этот счет. Но вот счастливее ли нас будут наши дети, лучше ли нас будут они?
Вот она сама, Наталья Савельевна, овладевшая, как иногда ей казалось, тайнами детской души, – какова она в роли матери, может ли она себе сделать те упреки, которые она иногда бросает подвластным ей родителям? Множество упреков может она себе сделать, и знания ее не помогают ей.
Сын у нее, Сережа, учится в четвертом классе. Она считает его почти взрослым. Что она прощает любому своему первокласснику – Сереже все непростительно! Кричит на него часто, раздражает он ее своей медлительностью. Заикаться он вдруг стал, не из-за нее ли? В школе она сдержанна – на работе, не где-нибудь! А дома из себя выходит, тогда и Сереже попадает, и мужу достается. Муж ее, наверное, скоро бросит. Съела, говорит, тебя школа, как Красную Шапочку Серый Волк. Хозяйство у нее в упадке, не любит она домашнее хозяйство. Правда, в последнее время вдруг потянуло на уют. Стареет, что ли? Мечтает сейчас научиться вязать, связать мужу белый свитер и чтобы ходил он на работу и все женщины обращали на него внимание и говорили: "А твоя-то старуха – молодец, видишь, какой свитер тебе связала! Не бросай ее, будет с нее толк! Теперь пускай нас в гости позовет и стол хороший сделает, посмотрим, какова твоя Царевна-Лягушка". А муж ответит им, женщинам, которые на него всегда заглядываются – такой видный мужчина : "Моя жена – не узнать ее теперь, тряпки ее стали интересовать, косметика, обеды домашние, глазки стала мужчинам строить, где моя прежняя Наташа?"
Подвинулась Наталья Савельевна в своем домашнем воспитании, но по-прежнему школа отнимает у нее все силы и время. Некогда ей с сыном возиться, разгадывать его, неразгаданного. Одни с ним разговоры: "Поешь, иди гулять, занимайся английским, перестань свистеть, учи уроки, как дела в школе, не кричи во весь голос, чтобы с Фазой я тебя не видела, почему грязный пришел, не груби, я лучше тебя знаю, опять в футбол играл – ботинкам и месяца нет" – и так далее. И только поздно вечером, когда уснет Сережа и когда кончит она бесконечные свои дела, подойдет она к кровати, склонится над ним, своим сыном, погладит его, поцелует, и зайдется у нее сердце от не высказанной днем нежности и любви к нему. Наметит она на утро новую, ласковую жизнь сыну, отнесет себя – нежную мать – на утро, а утром заревет козлом будильник, наскоро позавтракают они всей семьей, вместе и побегут. У входа в школу наклонится она над сыном, чтобы поцеловать его, отмеченная вечерней своей нежностью, но Сережа отшатнется от нее и скажет: "Что ты! Неудобно!" – и снова припишет она его в полк взрослых детей, пока не наступит очередное ее прозрение.
Однако – грех жаловаться! Сын растет хорошим человеком, и втайне не нарадуется она на него. И никаких методов она над ним не испытывает. Для него она просто мама, а для себя – простая и обыкновенная женщина.
Итак, наступил долгожданный день. Ровно в семь часов вечера состоялось родительское собрание. Тема собрания: подведение первоначальных итогов учебного года.
Школа была новая, светлая. Солнце брызгало из всех окон так, что бедные первоклассники по утрам прятались за красивые занавески. Вечером того дня солнце ушло, но отблески проникли в класс, разукрасили стены и потолок. Зажатые челюстями парт, сидели родители, непомерно большие и толстые для парт своих детей. Затаив дыхание, не шелохнувшись, позабыв про неудобства, слушали они Наталью Савельевну. А Наталья Савельевна встала у своего стола и посмотрела на сидевших: сидели ее ученики со взрослыми лицами, умудренные жизненным опытом. Правда, в отце Феди Гончарова она с трудом узнавала самого буйного своего ученика, зато Саня Иванов – ясный месяц – так и отражался в лице своей мамки, как на чистой, спокойной воде. Неугомонный товарищ Щукин сидел за партой своей дочери и зевал, не переносил он молчания и тишины. Максим Петрович и Татьяна шептались о чем-то. Задумался на минуту Максим Петрович, и Наталья Савельевна узнала в нем Мишу, и взгляд его придал ей сил и волнения. Аркадий Глазов и Нелли Николаевна сидели на одной парте, но как-то отчужденно друг от друга, словно между ними проходила граница или нейтральная полоса. Пиня похож был на маму, такой же черноголовый, быстрый и всегда улыбающийся. Аркадий, пришедший на собрание узнать наконец суть новой программы, сидел на парте и тосковал.
Пришла опоздавшая мать Аллы, извинилась, покраснела под строгим взглядом товарища Щукина и еле донесла до парты тяжелый свой портфель, набитый книгами.
Мать Строева сидела рядом с незнакомой Наталье Савельевне женщиной, но Наталья Савельевна догадалась, кто она. На собрание пришла Мишина учительница музыки, которая захотела с ней познакомиться. Мишина мама сблизилась со Светланой Евгеньевной, и весь свой досуг они проводили вместе, занятые заботами о Мише.
Наталья Савельевна глазами обежала колонку, и ей показалось, что за последней партой сидел милиционер, но никакого милиционера не было. Нет, был! Дима Ярославцев снова сел за парту, достал закатившуюся под парту ручку, вылез весь красный, так как, отыскивая упавшую ручку, нечаянно дотронулся до ноги Светланы Евгеньевны, и она одарила его возмущенным взглядом. Почему пришел этот милиционер? Чей он отец? Наталья Савельевна его не знала, никогда не встречала в школе. Для первого класса он был все-таки очень молодым папашей или просто он выглядел моложе своих лет. Больше двадцати трех она ему не могла дать.
С грустью взглянула она на парту, где должны были сидеть, да не сидели родители Лены Травкиной, самой беспокойной ее ученицы. Замер класс без Лены, лишившись ее организаторского таланта.
– Дорогие мои! – сказала Наталья Савельевна, и класс притих, хотя и так было тихо. Неожиданное обращение, возведение в ранг близких людей, в ранг ез Учеников, высекло из многих воспоминание о школе, о любимой своей учительнице. Грустью подернулись их лица: не сидеть больше им за партами, не скакать на одной ножке, не гонять в футбол, не получать двоек. Другие у них теперь заботы, другие занятия, и мера им другая…
Рассказывала Наталья Савельевна про новую программу; что прошли, что осталось, что хорошо усвоили, что не очень, какие успехи, какие поражения, про успеваемость и дисциплину, про всех вместе говорила, про класс целиком, как выглядит он, первый "А", на общем фоне других первых классов. И казалось ей, что, рассказывая, она распутывает, разнимает запутавшиеся нити в общем клубке жизней ее учеников и родителей. Но нет, не распутывался тот клубок. Оказалось, что наматываются нити все туже и перепутываются вопреки ее желанию, и не понять ей уже, что есть, что было, что завтра сбудется, потому что жизнь наша не подлежит разъему, и не клубок она, и не точка, и не линия, а пространство и время, помноженное на нас. Наши родители отсидели за своими партами. Мы недавно оставили школу, и наше тепло еще чувствуют наши дети на наших партах. И не разорвется этот круг никогда, пока будет жить на земле царство-государство под названием первый "А", где составлялся нынче заговор, заговор любви к детям…
Как кончила Наталья Савельевна общую часть, стала рассказывать про каждого своего ученика в отдельности.
– Маша Соколова, – произнесла она и задумалась. Что сказать, чтобы не повторяться? Но решила, что повториться на этот раз будет не грех, и продолжила : – Для всех, возможно, она обыкновенным ребенком выглядит, а для меня предстала она необыкновенной. Как от восхода становится нам всем хорошо безо всякой причины, так и мне становится радостно, когда вижу я Машу или не вижу, а думаю про нее. Вот уж никак не ожидала, что маленькое существо может повлиять на меня. Поняла я, что не только дети от нас зависят, но и мы от них зависим, даже если они и малы. И более того – не только мы их воспитываем, но, незаметно, и они нас. Скажу вам, что я их немного боюсь, такие они строгие и последовательные воспитатели. Наша с вами жизнь состоит из встреч и разлук с разными людьми, им обязаны мы тем, что есть в нас хорошего и плохого. Так вот свет, который упал на меня от Маши, осветил все вокруг для меня несколько иначе, чем видела я раньше. Однако, чтобы до конца быть правдивой перед вами, скажу, что немного холодноват тот свет. Книжки она умные читает, больше всех товарищей своих прочла она книжек. Хорошо живется ей, но вокруг нее много хороших ребят, а она их не замечает, занятая чтением. А по-моему нет ничего интереснее и плодотворнее человеческого общения. Кажется мне, что любой человек богаче я ярче самой интересной книги. Только приглядись к нему. Учится Маша хорошо, ведет себя тоже хорошо, но много пропускает уроков по болезни. Вам, дорогие родители, надо обратить на ее здоровье самое пристальное внимание.
Максим Петрович согласно кивнул головой, он со всем согласился, что сказала Наталья Савельевна, а похвалы своей дочери пропустил мимо ушей. Очень впечатлительная женщина Наталья Савельевна, преувеличивает многое, но характер его дочери разгадала, именно такая его Машка. После родительского собрания расстанется он на полчаса с женой, побудет в мужской родительской компании, постоит у ларька с пивом, отметив там защиту диплома товарищем Щукиным, придет домой и войдет в дочкину комнату. Она лежит – его дожидается, привычка у нее дожидаться его. Приподнимется она на локтях и спросит:
"Ну как, папка? А?"
Максим Петрович, впервые посетивший родительское собрание и увидевший Наталью Савельевну во всем великолепии, бросит руки на пол, закинет ноги чуть не на люстру и пойдет на руках по темной комнате, наступая на спящих котов, лис, собак и лягушек – игрушечных зверей, и скажет, стоя наоборот:
"Счастливая ты, Машка! Все вы, наши дети, счастливые! До чего же здорово, до чего замечательно! Я как в театре побывал, в самом лучшем театре!"
Прыгнет Максим Петрович на ноги и закричит:
"Буду писать пьесу! Мне один милиционер посоветовал, тоже такой же писатель, как я и как ваш Пиня Глазов. Пока стоял вверх ногами и сюжет придумал: про пришельцев из космоса!"
"Опять фантастика! А нельзя ли про нас, папка" про всех нас. Я тебе рассказывать буду, а ты записывай!"
"Пока нельзя, вот когда дорасту до нашей реальности, тогда напишу непременно и тебя героиней выведу! Ну спи. Спокойной тебе ночи, моя Маня, Мария,
Маруся, Машка! А ну давай книжку из-под подушки, хватит с тебя, еще умней меня станешь!"
Федя Гончаров призван был в первый "А", чтобы вызвать к себе всеобщую неприязнь, не понравиться грубостью и детской жестокостью. Но Федя, узнанный Натальей Савельевной, оказался другим, не тем, каким несла его молва на черных крыльях. В царстве первого "А" он сыграл свою роль, удивив Наталью Савельевну взлетом в отличники, и заставил ее отвлечься от схемы, которую она заранее на него составила. Родители его глазам своим не поверили, когда стал он приносить домой пятерки, думали – подделывает отметки! Уж на что отец не любил школу, где сын учился, но пошел туда без вызова и выяснил чистую правду. На радостях посадил он жену и сына в машину-такси и поехали они в ДЛТ, нагрузили такси игрушками и домой вернулись, подсчитывая вслух, во что обошелся им сын-отличник.
"Учись, Федор, учись, как стал учиться. По-человечески! А мы с матерью за расходами на тебя не постоим, окупим все твои умственные затраты и твои пятерки! Дисциплину бы тебе, брат, подтянуть, и прямо вешай твой портрет на стенку!"
Наталья Савельевна, считавшая себя непричастной к восхождению Феди в отличники, потрясенная, вытряхнула из своей памяти скопившиеся там шаблоны, произвела генеральную уборку, закрылась на переучет, а потом стала раздумывать о внутреннем мире детей, об их потенциальных возможностях, как наивыгоднейшим образом использовать их. Рассмотрела она всех своих учеников с этой хозяйственной точки зрения и сделала практические выводы, которые помогли ей в повседневной работе.
Сейчас, рассказывая о Феде, она улыбалась Фединым родителям, и остались они довольны друг другом.
А Феде потом надоест учить каждый день уроки, слушаться Наталью Савельевну, и начнет он прыжки, как кенгуру, – то двойка, то пятерка, то снова пятерка, то снова двойка, и опять не уместится он в привычные рамки и всю жизнь во всем скакать будет то вверх, то вниз.
Заговорив о Феде, Наталья Савельевна не могла не упомянуть Лену Травкину. Так и стояли они рядышком в ее сознании и являли собой пример закона борьбы противоположностей. – Лена Травкина улетела во Владивосток, но на будущий год она вернется в нашу школу и будет учиться в нашем втором "А". Очень любопытное создание. Занята она поисками каких-то тайн в нашей жизни, да не простых, а самых главных. Поэтому она вечно подслушивает взрослые разговоры. Слушает их, слушает, а выводы делает из них детские, порой смешные, порой серьезные. Случайно оброненное слово, грубость она берет на вооружение и толкает их дальше, заталкивая их в сознание своих подруг. А мы часто удивляемся, откуда наши дети такие слова знают, про такие вещи говорят? От нас самих они все и знают. Вспомните себя, как часто вы сами обсуждаете при детях то, что знать им еще рано. Прошу вас, будьте воздержаннее в своих разговорах, пусть ваши разговоры при вас и остаются. Лена Травкина, я бы сказала, самая отзывчивая из всех моих первоклассников. Нет в ней того эгоизма, который уже сейчас дает себя знать в некоторых из ваших детей. Растет она в очень обеспеченной семье, одна дочь, и тем не менее в чуткости с ней никто сравниться не может. Обращайте, мамы и папы, на это качество внимание, тогда на старости лет не придется вам утирать слезы кулаком. А как эту черту характера развивать, сами подумайте, больше думайте о своем ребенке, а не о себе, когда задариваете его игрушками, подарками, когда выполняете все его капризы. Гоните свой эгоизм!
– Трудные нынче дети пошли, умные, многое знают, чего мы даже сами не знаем! Все им доступно. И государство о них заботится, и мы сами, а они непослушные! Не ценят, не слушаются, – это в семь-восемь лет, а как дальше? К тому же программа в первом классе трудная, только и успеваем, что дома делать уроки, не до хозяйства, как будто сами пошли в пер вый класс. Только и думаешь, как бы во второй перейти, а детям нашим хоть бы что, ну совсем на нас не похожи! – раздалось несколько голосов одновременно, жаловались мамы на своих ребятишек.
Наталья Савельевна оглядела класс, который стал вдруг неуправляемым, как становился иногда неуправляемым ее первый "А".
– Похожи! Похожи! Похожи! – воскликнула На талья Савельевна, улыбаясь всем одной улыбкой. –
Забыли мы, какими сами были, а уж если вспомнить, то и стыда не оберешься. Мы повторили своих родителей, и, наверное, они нас считали лучшими. Наши дети повторяют нас, и они лучше нас. И это идет от поколения к поколению с самых древних времен. Так куда же девается то приращение улучшений, которое давно обязано представить нам если не идеального человека, то близкого к нему? Так вот, оказывается, разгадка: мы себя, взрослых, сравниваем с детьми; дети представляются нам идеальными по сравнению с нами, как мы представлялись идеальными нашим родителям, сравнивавшим нас с собой. Будучи детьми, мы имеем ряд ценных и замечательных свойств, вспомните слова: "дети – цветы жизни", "устами младенца глаголет истина". А мы, которые хуже их, оказывается, детей воспитываем! И когда они подрастают, они на нас становятся похожими, так как понесли утрату. Себя нам с вами воспитывать надо, взрослых, тогда не будет такого разрыва, пропасти той между детьми я взрослыми.
Затих класс, слушая взволнованную речь учительницы, и никого в нем не было, кто бы с ней не согласился, переживая, вспоминая детство свое и сегодняшнюю, взрослую жизнь.
Только мама Миши Строева была не согласна с Натальей Савельевной и посчитала ее высказывание длинным, скучным и неправильным. Мама Миши знала только одну-единственную теорию: она должна воспитать сына настоящим мужчиной, даже если он и станет пианистом или будет сочинять музыку. Все остальные теории она считала крамолой, уходом от реальной действительности. Она со скучающим и недовольным видом наклонилась к Светлане Евгеньевне и прошептала:
– Много лишнего говорит сегодня Наталья Савельевна! Вас не утомило собрание?
– Что вы! – шепотом воскликнула Светлана Евгеньевна. – Я, признаюсь, не ожидала от учительницы первого класса таких умных слов, простите меня ради бога за откровенность!
Не поддержанная Светланой Евгеньевной, Мишина мама ощутила внезапное одиночество в дружном коллективе родителей. Она привыкла верить больше делам, а не словам, а Мишины успехи в школе ее не очень радовали. Она надеялась, отправляя его в школу хорошо подготовленного, что он будет и хорошо учиться, а если говорить точнее, то отлично учиться. Но учился он на тройки, и в этом она винила Наталью Савельевну, которая, по всей видимости, не хотела или не умела с него спросить отличной учебы, то есть была к нему недостаточно требовательна!
– Миша Строев, поющий наш тростник! К нему я не была особенно требовательна и придирчива. Мальчик много занимается музыкой. Начал, правда, в этом году, но, как я слышала, очень одаренный ребенок! Поэтому и режим я ему сделала щадящий, хотя это не означает, что я к нему предъявляла чересчур низкие требования, незавышенные, как, например, к Феде, который только на них и клюнул, прошу прощения за это слово, но именно так это и было! В Мише меня поразила одна его черта. Не музыкальные его способности, а деликатность души. Я за ним часто наблюдаю. Не знаю я и взрослого мужчины, который бы так деликатно относился к женщине. Никогда он не пролезет в дверь первым, всегда пропустит девочку, никогда не толкнет, не обидит. Однажды видела – подошла к нему Маша, стали они о чем-то разговаривать, он сидел при этом, так встал, садись, мол, но она его не поняла, так и разговаривали оба стоя. Как-то Аллу бабушка не встретила, так он взял ее портфель и понес, а свой ранец – за плечами. Поразительно! И в этом для меня такая прелесть, как увижу его, так настроение у меня поднимается.
А вот кто "опускает" мне настроение, так это Саня Иванов, – продолжала Наталья Савельевна, останавливая глаза на Саниной мамке, которая устроилась на парте вязать. Наталья Савельевна удивленно вскинула брови, у нее чуть не вырвалось: "Иванова! Уберите вязание!"
Но Санина мамка и сама догадалась, быстро сунула нитки и крючок в парту и, смущенная, смотрела Наталье Савельевне в глаза: дескать, простите, совсем забылась, безголовая.
– Так вот, если пока остается неизвестным, где, на какой дороге подслушал Миша музыку, околдовавшую его, какая певучая звезда его заметила, какой музыкальный дождь окропил, то что касается Сани, скажем прямо – наш он, земной человек. В школу он пришел нехотя, помню я его боязнь оторваться, расстаться на минуту с мамой, помню ваши слезы, напомнившие мне еще одни слезы. Сейчас он привык не к школе, а к своему первому классу и упирается изо всех сил, не хочет идти дальше, так как хорошо ему быть первоклассником. Если его не тянуть вперед, то он так и будет оставаться на месте, так как старое его место самое лучшее для него. Не нравятся ему изменения, он их всяческий противник. Раз остались мы с ним после уроков, а он рукой подпер подбородок, смотрит на меня светло и проникновенно и говорит: "А зачем, Наталья Савельевна, люди учатся, разве они становятся от учебы счастливее?" Я прямо так и ахнула. Сначала Маша меня все удивляла, а тут Саня подсек под самый корень. Стало мне интересно, как мог в нем, в маленьком мальчике, родиться такой взрослый вопрос. А он мне на это: "Дедушка у меня есть, дед Игнат, так вот он неграмотный, пастух при коровах, а лучше, и добрее, и счастливее его я не знаю!" Хотела я ему ответить: "Мало ты, Саня, еще знаешь", но посмотрел он на меня как-то странно, и промолчала я, а потом стала объяснять ему, зачем люди учатся, зачем детей своих учат, не знаю – согласился ли он с моим объяснением? Учится Саня через пень колоду, но я переведу его во второй класс и буду его дальше учить, и дело моей профессиональной чести – не дать ему в начальной школе на второй год остаться. А дальше, может, он и сам не захочет. А может, и верно, учимся мы с вами, – много мы учились, да чему научились? Вот и я школу кончила, институт, потом институт усовершенствования. Приехала я после всех институтов к деду своему, – старый у меня дед, земляной такой человек, на кривой его не объедешь, видит человека насквозь, как рентгеновский аппарат, – посмотрел на меня, послушал, а потом сказал: "Учености нынче много вижу вокруг себя, зато умности мало: я за ту ученость, которая бы не перекрывала нашей умности!"
Товарищ Щукин обеспокоился, усмотрев в этих словах выпад против себя, а также против своей супруги, которая тоже не первый год исследовала пласт за пластом советскую литературу и никак не могла остановиться на одной какой-нибудь узкой или широкой теме. Товарищ Щукин встал и сказал:
– А между прочим, сегодняшним утром я защитил свой диплом и перестал быть студентом, то есть неученым человеком! Я перешел в разряд умных людей. Так что, товарищи мужчины, приглашаю вас после собрания отметить это дело. Вас, Наталья Савельевна, попрошу рассмотреть меня и мою Аллу в новом качестве.
Наталья Савельевна рассмеялась, поздравила Щукина со званием дипломированного инженера, на что он ответил ей, что учился ради любопытства и знаний и что по-прежнему останется судосборщиком, что в скором времени отправится на новом, построенном его руками судне в кругосветное путешествие.
Снова класс пришел в движение, загалдели родители. Наталья Савельевна стала восхищаться товарищем Щукиным, казавшимся с первого взгляда хвастуном из хвастунов, а на деле вот как – открытый человек, в любой самой что ни на есть официальной обстановке не боится, умеет остаться самим собой! Все родители подумали: "Ну пошел-поехал этот Щукин! Два часа не остановится!"
Но Наталья Савельевна прервала Щукина и стала рассказывать про Аллу, про то, как спит она на уроках, как нянчится опять же на уроках со своим пупсиком, про то, что не надо забывать товарищу Щукину и про ее здоровье, которое ни сегодня завтра может пошатнуться от перегрузок. И родители согласно кивали головами.
Товарищ Щукин хотел что-то добавить, но Наталья Савельевна сказала ему:
– Потом, потом, мы и так затянули собрание, вернее я!
В этот момент открылась дверь и в класс вошла Нонка:
– Извините за опоздание, я прямо с работы, наш магазин закрывается в восемь, пока ехала, то да се!
Аркадий Глазов, пребывая все родительское собрание в состоянии некоего полусна, при появлении Нонки дернулся, точно прошел по нему ток в несколько десятков миллиампер. Нелли Николаевна, жена своего мужа, мельком взглянула на Аркадия и тоже испытала на себе то короткое замыкание, Дима Ярославцев встал, уступая Нонке место, и, пока она, стуча каблучками, шла на последнюю парту, мужчины, вывернув головы, смотрели ей вслед, а женщины возмущенно смотрели на мужчин и с неприязнью на Нонку. Сама не зная откуда, почему, Наталья Савельевна испытывала ощущение, что должно что-то произойти, случиться что-то, это ощущение было сродни предчувствию надвигающейся грозы.
Нонка, когда шла на свою последнюю парту, на несколько мгновений задержалась у парты, где сидел Аркадий, узнала его, и ярость, как молния, ослепила ее. Молниеносно она оценила обстановку и поняла, что первый сын Аркадия тоже учится в этом классе, как и Вадик. Она и жену его узнала, видела ее фотографию у них дома и запомнила так, что через много лет узнала ее.
Если бы не жена Аркадия, она бы уж произнесла полушепотом, от которого полопались бы у него нервы: "Ах это ты!" И пошла бы выдавать ему за трусость и предательство. Сначала жену предал, а потом ее. Еще плакал, в ногах валялся: "Не надо ребенка, сделай, как все!" Не послушалась, не сделала, как хотел, родила Вадика, словно предчувствовала, что когда-нибудь, несмотря на ее кукушечье материнство, он столкнет ее с человеком, которого она полюбит, и не поверит, что могло с ней случиться такое чудо.
Наталья Савельевна проводила Нонку глазами и поймала себя на радостной мысли, что не сидит в классе ее собственный муж и не заглядывается на эту мамашу. Было в Нонке непобедимое женское обаяние, против которого мало кто из мужчин устоять может. И Наталья Савельевна ей позавидовала, а Нонка, разглядывая учительницу с выражением Лены Травкиной на лице, отметила, что сегодня та не так уж и плохо выглядит; укладочка, серый костюм. Вот ведь змея! Ругала ее, стращала, что отберет у нее Вадика.
– Садись, вдвоем поместимся! – прошептала Нонка Диме. Дима не хотел садиться, но она потянула его за руку, и он сел за парту, и ноги его касались ее ног.
Он старался незаметно отодвинуть свои ноги, но она пододвигала свои, и опять стояли на полу две пары ног, и Нонкина нога касалась его ноги. Он стал демонстративно закидывать ногу на ногу, отодвигался, от вернулся от нее, съехал на край парты, но она к нему опять придвинулась и принялась изучать его лицо. В конце концов он встал и простоял остаток времени.
А Нонка взяла его за руку, притянула к себе и сказала шепотом:
– Все равно от меня не уйдешь!
А Дима ей в ответ:
– Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, я от зайца ушел, от волка ушел, от медведя ушел, и от тебя, лиса, уйду, потому что не колобок!
– Да?! – спросила Нонка и так взглянула на него, что он задрожал, так вот и задрожал весь внутри, вспомнил еще свою дурацкую реплику о женитьбе, о которой и не помышлял, и ужаснулся суеверно: "Неужели?!"
Наталья Савельевна строго взглянула на Нонку.
Нонка прикусила язык, а Наталья Савельевна заговорила о Пине Глазове.
Услыхав имя "Пиня", Нонка сказала едва слышно:
– Надо же какие мы иностранцы, какие французы!
Никто не расслышал ее реплики, кроме Аркадия. Он взглянул на жену, она все поняла и сидела совсем от него далекая. Пристала к нему мысль: а что, если поднять руку и сказать: "Я сам признаюсь. Разбил я жизнь, да не одну, но, простите, Наталья Савельевна, я больше не буду. Я сам признался, никто меня не заставлял".
И действительно, встал Аркадий Глазов и сказал:
– Разрешите мне, Наталья Савельевна!
Наталья Савельевна прервала рассказ о Пине и сказала:
– Пожалуйста!
Но тут, на счастье, ворвался в класс сам Пиня с ружьем за плечами, слезы в три потока.
– Мама! – закричал Пиня. – Маруся плачет!
Как вы ушли с папой, она проснулась и все ревет, а мне ее жалко, дал я ей соску, а она подавилась.
Аркадий и Нелли Николаевна опрометью бросились вон из класса. Летели они, ног под собой не чуя, ворвались домой, вытащили из Маруси соску – снова закричала Маруся, а они поглядели друг на друга и молчали долго-долго, запретив себе говорить друг с другом, все на Марусю смотрели, как она плачет, как замечательно она плакать умеет, им вот тоже заплакать не мешает, а слез нет.
Подбежавшего Пиню они не ругали, они благодарили его, что он сразу позвал их, а Пиня им в ответ:
– Я же не трус, я солдат Советской Армии!
Совсем из головы у него выветрилось, что неделю назад он был писателем…
Когда убежали отец и мать Пини Глазова, в классе поднялся переполох. Все женщины стали вспоминать, какие у них были несчастные случаи с их девочками и мальчиками. Наталья Савельевна не могла дальше продолжать собрание. Хорошо, что Пиня пришел и сообщил, что все в порядке, догадалась Нелли Николаевна его прислать, славная она женщина!
– Обо всех я не успела рассказать, затянула собрание, но не могу обойти молчанием одного своего
Ученика, – продолжала Наталья Савельевна, когда шум в классе и разговоры прекратились.
Дима и Нонка одновременно поняли, что Наталья Савельевна имеет в виду Вадика. Нонка приготовилась к разносу, и сделалось ей стыдно, как в школе, когда стыдила ее учительница. "Не буду больше, – хотелось ей крикнуть, – только при всех не надо, при Ярославцеве не надо!" Наталья Савельевна, наблюдая за Нонкой и за милиционером, поняла, что они связаны друг с другом Вадиком, иначе почему бы пришел сюда этот милиционер?
Когда убежал Аркадий со своей женой, когда услышала Нонка, что у них произошло или могло произойти несчастье, она не позлорадствовала: "Так, мол, тебе, негодяй, и надо!" Подумала она: "Не был ты, Аркадий, ни мужем, ни отцом. Живи как знаешь, а мы с Вадиком и Димой вместе жить будем, и нет тебя для нас, как и не было долгих семь лет!"
– Вадик Васильев – самый неразгаданный мой ученик, со множеством неизвестных. Сейчас он заболел, мы из-за него на карантине сидим. Очень способный мальчик к математике, самый сильный в классе.
И уроков не делает, занятия пропускает, но, как ни спрошу его по математике, на все вопросы отвечает, и никакого труда ему нет, – светлая головушка! А вот по русскому языку слаб, и думаю я, пожалуй, придет ся из-за русского…
Дима так и подскочил:
– Наталья Савельевна! Подождите, пожалуйста, не делайте этого! Мы с Вадиком в больнице и русским, и чтением занимаемся, он подтянется, вот увидите!
Димина горячая защита произвела на Наталью Савельевну впечатление, никогда мать Вадика так страстно не защищала сына. Нонка ждала удара заслуженно, но Наталья Савельевна, словно уловила ее состояние, ничего про нее не сказала, подумала: "Пришла все-таки на собрание, лед тронулся".
– У кого ко мне есть вопросы, подходите, а собрание на этом заканчивается! Что хотела – сказала, а что забыла – в другой раз, не последняя наша встреча. Будьте здоровы и счастливы.
Облегченно вздохнули родители. Женщины кинулись к Наталье Савельевне про своих детей расспрашивать, про многих она и словом не обмолвилась, оставив возможность узнать про них в личной беседе.
Товарищ Щукин кинул клич: "Мужчины, за мной!" Окружили его мужчины, и пошли они к ларьку с пивом.
Наталья Савельевна видела, как шла мужская гвардия по школьному двору, и подумала: "Красавцы все, как на подбор, с ними дядька Черномор – товарищ Щукин!"
И дальше все свое внимание сосредоточила она на дамах, которым было интересно узнать про своих детей, и как можно подробнее. Наталья Савельевна старалась удовлетворить их законный интерес, вспоминала мельчайшие подробности, смешные и серьезные случаи и ни одну маму не оставила без внимания: она почувствовала себя всеобщей матерью.
Когда отцы, папочки и папаши первоклассников шли по улице, они еще помнили про школу, про родительское собрание, про своих детей, но стоило им чисто мужской компанией влиться в очередь за пивом, как начались у них разговоры, далекие от всего предыдущего, и малое знакомство не было тут помехой.
Дима долго сомневался – идти ли ему, в форме все-таки, но Щукин сказал:
– Ты, товарищ милиционер, не покидай нашей компании. Будешь за общественным порядком наблюдать. Кто нарушит, ты того раз в мешок, а мы тебе поможем, верно, ребята?
И "ребята" загалдели и стали перебрасываться новостями. Их интересовали футбол и хоккей. Отец Феди и товарищ Щукин заговорили про "Жигули" и стали оценивать, сравнивать с другими машинами, Максим Петрович и Дима Ярославцев говорили про свое. Неожиданно для себя Дима стал пересказывать содержание своей повести. Таким образом, Максим Петрович узнал про Невесту, про Кота и про Тимофея Павловича. И про Вадика стал Дима рассказывать, а вскоре, когда выпил кружку пива, потом другую, третью, добрался и до Нонки, которая, как он ни сопротивлялся, внедрилась в его сознание.
– Уж не любовь ли это? – подсказал Диме Максим Петрович.
И вдрогнул Дима и ударил себя в грудь:
– Да я всего две недели назад потерял девушку, которую любил долгие два года!
А сам в это время думал: "А не влюбился ли я и в самом деле? Ведь нейдет она у меня из головы!"
Товарищ Щукин кричал:
– Пей, гуляй, веселись, первоклассники! Плачу за всех, заверните нам все оставшееся пиво!
И жаловался Фединому отцу – не знает он, что теперь делать будет, ведь привык учиться, отвечать у доски. Шутка ли – тринадцать лет, срок немалый, из головы и из сердца не выкинешь! Стал раздумывать, куда же идти учиться, а Федин отец ему так, смехом, возьми и скажи:
– Иди на курсы шоферов-автолюбителей!
– Вот это дело! – закричал товарищ Щукин. – Не беда, что машины нет! Хоть при деле буду, как беременная женщина!
Дима уже пятую кружку пил, на спор с Максимом Петровичем, и ругал себя, зачем стал первому встречному плакаться, а Максим Петрович ему на это про себя рассказал, как работает на заводе – слесарь-инструментальщик он высшего разряда, блоху подковать может! Потом Максим Петрович рассказал, что пишет, что он не бытописатель, а фантаст, вроде Лема, но рассказ у него всего один, и тот незаконченный, жена мешает, гоняет по магазинам, а по ночам писать – спать хочется.
Откинул Максим Петрович волосы, упавшие ему на глаза, огляделся по сторонам, увидел множество распускающихся деревьев, увидел множество детей, которых родители домой загоняли, а дети капризничали, домой идти не хотели, увидел Диму, стоящего против него с лучезарным лицом, и себя увидел со стороны, и сказал Максим Петрович:
– Друг ты мне, Дима, или не друг?
Дима подумал немного и ответил решительно:
– Друг!
И сказал тогда Максим Петрович:
– Странные наступили нынче времена: где росли деревья, снова они растут, дети не слушаются своих, родителей, и каждый хочет написать книгу, а мы с тобой – друзья!
– Это вы правильно заметили! – откликнулся тотчас Дима. – Как в воду глядели. У нас половина отделения больна этой болезнью! Я первый начал!
Товарищ Щукин стал ни с того ни с сего возражать, но тут пришла за ним его жена и повела его за руку домой, а он шел покорно и говорил:
– Ты прости меня, мать, мы немного того! Диплом мой обмыли, два баллона-галлона выпили!
Татьяна Соколова тоже извлекла Максима Петровича из честной компании. Максим Петрович сопротивлялся :
– Экие вы, женщины! Нам тоже, может быть, приятно без вас немного побыть и отдохнуть. Вот рекомендую тебе, Танюша, моего друга, Дмитрия Александровича Ярославцева, старшего лейтенанта милиции! Не бойся ее, Дима, она не опасная женщина, потому что меня очень любит, шагу без меня ступить не может, вот только дышать пока дышит без меня!
– Хватит, хватит! Идем домой! Машка нас заждалась, а ты вдобавок навеселе. Она ведь этого не переносит, совсем как ее любимые собаки!
– Я чаю пожую! Пошли к нам, Дима, познакомим тебя с нашей Машкой. А заодно я тебе почитать дам одну вещь! Свою!
– Как-нибудь в другой раз, Максим Петрович, зайду! А вы не пробовали написать пьесу?
– Пьесу? Не пробовал! А что?
– Мне кажется, что у вас получилось бы! До свиданья! Привет Маше!
Разошлись мужчины по своим домам, а Наталья Савельевна только-только освободилась. Последней, с кем говорила она, была Нонка. Все выложила ей Нонка как на духу и расплакалась к тому же, сказала, что ужасная она женщина, что хорошие люди от нее шарахаются, что характер у нее дурацкий, что сегодня, наверное, впервые поняла, как непросто быть матерью, а почему поняла именно сегодня – не объяснить даже себе.
Ушла Нонка. Осталась Наталья Савельевна одна.
В классе было темно и душно. Наталья Савельевна распахнула окно, а за окном стояли дома, было в тех домах много тайн и неразгаданных загадок. Не знала она, например, что семиклассники по вечерам не болтались по улицам, а сидели и строчили в толстые тетрадки описание своих жизней: мол, дадим мы этому Пине сто очков вперед, тоже писатель! Многого не знала Наталья Савельевна, да и невозможно было ей многое узнать, к тому же чувствовала она себя так, как будто поднялась на сушу со дна морского. Голова кружилась, стучало сердце. В душе своей она ощущала пустоту, ненаполненность, точно себя всю растратила и ничего в ней не осталось, кроме усталости и Удивления.
Но виделось ей, что пройдет немного времени – и снова она заполнится вся, как колодец заполняется водой. И вода эта отразит в недалеком завтра лица ее первоклассников – дневных и вечерних звезд, и не только отразит, но и снова будет той живой водой, которая невидимо проникает всюду, во всю нашу жизнь на земле. А на небе – разбросанная в облаках, в мея ких каплях и брызгах, солнцем пронизанная, – она, та вода, образует радугу. Радугу детских жизней!
Ленинград, Гражданка, 31 июля 1970 года
А мужчины все еще у ларька стояли, и я с ними была, пиво пила, по губам текло, а в рот не попало.
