Алла Щукина в школе дружила с Мишей, но, когда он заболел, она нашла себе настоящую подругу, Лену Травкину, с которой ссорилась раз по двадцать в день, и все не по своей воле. Просто Лена иначе не умела дружить, как без конца ссорясь и обижаясь на всех, кто пытался на день или надолго быть ее подругой. Такой вздорный и обидчивый был у нее характер. Алле, помимо задач по математике, приходилось все время решать задачу – в каких отношениях она находится с Леной? – и спрашивать ее дрожащим голосом: "Ты со мной играешь, Лена?" Если Лена милостиво кивала головой, Алла чувствовала себя бодрой и готовой понимать все объяснения Натальи Савельевны. Если же нет, то настроение У нее падало, хотелось спать, и она мучилась, что навеки потеряла подругу. Мучительно было ходить одной на переменках и смотреть на Лену, окруженную девчонками, которым она что-то серьезно рассказывала.

Но иногда с Леной случались удивительные превращения. Она все перемены посвящала Алле и вводила ее во все подробности взрослой жизни, до которых сна была большая охотница и крупная специалистка. Когда Алла рассказала ей о своей несчастной жизни, Лена за минуту надавала ей такое множество советов, что, как мы уже видели, совершила переворот в доме Щукиных, приведя к власти женщин.

Так и не смог догадаться могущественный товарищ Щукин, откуда его дочь узнала таинственное слово "не буду".

Услышав от Аллы ее сонную повесть, Лена вмешалась в ее жизнь, потому что вообще во все вмешивалась, потому что любопытство, как чесотка, не давало ей покоя.

Жизнь у нее была беспокойная, так как знания свои она не умела скрывать и распространяла их среди детей и взрослых. Мама каждый день ее отчитывала за длинный язык и любопытный нос, а у Лены прямо холодело внутри, когда она слышала: "Уйди, это не детского ума дело!" Сначала холодело внутри от любопытства, а потом разгорался пожар – хотелось все узнать! И она узнавала.

Большое удовольствие ей доставляло слушать разговоры женщин. С отцом, военным, она много раз переезжала из города в городок, из Ленинграда на Север, и везде прислушивалась к женским разговорам. К семи годам она обладала таким солидным запасом сведений, что отлично знала, что сейчас модно, в каких городах что можно купить, что такое любовь, развод и алименты. Пробовала слушать и разговоры мужчин, но так ничего особенного не почерпнула: про хоккей – зимой, про футбол – летом и независимо от времени года – про "надо бы выпить".

В школе она продолжала развиваться в том же направлении. На переменках вертелась около старшеклассниц и выслушивала их разговоры. То, что ей удавалось услышать, она тотчас же несла в первый "А" своим подружкам.

– Я слышала, как десятиклассницы только что про любовь говорили. Под картиной "Три богатыря". Это у них место свиданий. Уже и замуж собираются, как школу окончат. Не все, правда…

– Ай-я-яй! – ответили девчонки-первоклассницы, далекие-далекие от тех мыслей.

– Уж лучше в кино сходить, на "Флиппера", – ответила за всех Жирафа, и первоклассницы тряхнули косичками-хвостиками, согласились с ней.

Тут и Миша подошел, ходил к школьному врачу за справкой. Девчонки на него накинулись, стали его трогать, словно он был елочной игрушкой, переживали, что его долго не было, хотя многие и не заметили, что его не было. Они еще не привыкли друг к другу и только впервые пережили возвращение своего товарища и нашли, что и правда Мишки не хватало.

Миша направился к Алле и сказал радостно:

– Здравствуй, Алла, вот я и вернулся!

Сказал так, будто возвратился из длительного похода, как солдат к своей солдатке. Никто не почувствовал его интонации, только Лена вздрогнула от его слов и задумалась. Она вспомнила, что отец так; говорит, когда возвращается после длительной отлучки.

Алле стало неудобно, что он только с ней поздоровался, и ока сказала:

– Ну поздоровайся, Миша, со всеми девочками, а то им обидно!

Девчонки зашумели, что им все равно, и Миша посмотрел на всех и сказал:

– Здравствуйте! – и покраснел почему-то.

Миша с Аллой пошли в класс, сели за свою парту и разговаривали всю перемену, а Лена, чувствуя, чтя теряет подругу, ходила взад-вперед около их парты и подслушивала, о чем они говорят.

Говорили они про пустяки: про музыку, про бассейн, но так рады они были оба при этом, что не замечали, как Лена, хлопая крышкой парты, мешала им слушать друг друга. Наконец ей стало обидно, и она сказала:

– А вы поцелуйтесь!

Миша подпрыгнул от неожиданности и ответил:

– Ну, Травкина, я теперь – за Гончарова! За все тебе попадет, когда он вернется. Мы вместе с ним тебя поколотим.

– Очень я боюсь! Лучше обними Щуку, а то она тут без тебя ревела – "скучаю"!

Алла широко открыла глаза, пораженная предательством, но тут в класс вошла Наталья Савельевна, и время пошло своим чередом.

Лена вынула из кармана передника зеркальце и принялась в него смотреться, сравнивать себя с Аллой – кто красивее. В зеркале она увидела девочку, словно не себя, – на ромашку похожа, а если губы накрасить, то и на красную розу. А лицо вопросительное, на нем вопрос указан – красивая я, правда?

Этот вопрос занимал Лену с двух лет, когда какая-то старушка, рассматривая ее, разодетую как кукла, сказала, ни к кому не обращаясь: "Какая хорошенькая девочка, просто красавица!"

Говорить Лена тогда еще плохо умела, но поняла, что сказала старушка, и повторила про себя ее слова. И с тех пор всех знакомых и незнакомых людей она спрашивала: "Правда, я красивая?" И они убедили ее. Когда же она научилась думать, то разделила все человечество на две половины: красивые и некрасивые.

Все красивые были добрыми, а некрасивые – наоборот. К красивым она отнесла себя, маму, когда она ее не ругала, папу, когда у него было хорошее настроение, Наталью Савельевну, когда она не ставила ей двоек, Жирафу, пока она не подружилась с Гончаровым, Аллу, пока не было Мишки, и всех остальных, кто к ней хорошо относился.

Но, странное дело, иногда все люди становились красивыми сами по себе. Впервые она обнаружила это в Сане Иванове. Когда однажды Наталья Савельевна вызвала его и он, раскрасневшись, стал читать, Лена с удивлением увидела, каким красивым стало у него лицо. И показалось ей, что Саня не книгу читает, а плывет по морю, а море то Черное, а Саня, загорелый, плывет, плывет…

– Тройка! – сказала Наталья Савельевна.

Саня превратился сам в себя.

Сколько раз, заглядываясь на лица своих товарищей, Лена хотела закричать: "Смотрите! Смотрите! Какие красивые!" Но видно, залюбовавшись, она упускала время, и только губы ее шептали обрывок предложения, а Наталья Савельевна, перебивая отвечавшего, обращалась к ней:

– Травкина, прекрати подсказывать! Если тебя сейчас вызову, то ведь не ответишь!

Очнувшись, Лена вздыхала, пробегала глазами по обыкновенным лицам и не находила в них чудесной красоты.

Красота для Лены сочеталась с красивой одеждой. Мама приучила ее с детства к нарядам и теперь с трудом могла удовлетворить ее прихотливые желания. Фасоны Лена изобретала сама, высматривая их на девушках. Мама говорила: "Еще не время, ты маленькая!" Но Лена упрямилась и настаивала на своем.

Придя в первый день в школу и окинув Наталью Савельевну острым своим глазом, она про себя, а потом при девчонках оценила, как та одета и какая у нее прическа. Наталья Савельевна услышала, как новая ученица разбирает ее по косточкам (такая малявка!), ко потом справилась с собственным раздражением и вынуждена была признать, что замечания были по существу, и удивилась остроте ее глаза. Подумала о себе, которой в семь лет надевать было нечего, вспомнила, как хотелось красиво одеваться в двадцать, да возможности не было, – видно, не научиться теперь уж!

Таким образом, Лена в глазах Натальи Савельевны стала выразительницей женского общественного мнения. И с этим она ничего поделать не могла, только подумала, как бы интерес, в общем-то здоровый интерес, девочки не перевесил более существенные заботы.

Свое наблюдение она решила изложить Травкиной-старшей при случае. Случай скоро представился. Ольга Сергеевна была недовольна отметками дочери: двойки чередовались с тройками, как лебеда с крапивой.

– У Лены очень мало хороших отметок, – сказала она, – на мой взгляд, девочка неглупая и могла бы лучше учиться, если бы ей не предъявлялись чересчур завышенные требования.

Наталье Савельевне не понравился тон разговора, который предложила Ольга Сергеевна, но она умела сдерживать себя. Она знала, что с некоторыми родителями гораздо труднее найти контакт, чем с их детьми.

– Я с вами согласна. Лена – неглупая девочка, но неряшливая и невнимательная. И что странно, аккуратнее в отношении внешнего вида я не знаю девочки в нашей школе, даже среди старшеклассниц. Но по отношению к тетрадкам, к учебникам даже Пиня Глазов ей уступает. Подобного противоречия понять и объяснить не могу.

Ольга Сергеевна тоже затруднилась объяснить себе зто.

– Я с ней поговорю, но вы все же к Лене несправедливы. Вот ее тетрадь, а вот тетрадь Глазова. За одинаковые ошибки – разные отметки. – И Ольга Сергеевна протянула учительнице тетради.

Учительница, с чувством неловкости за мать Лены (никак ей не шло торговаться здесь из-за отметок!), развернула тетради и действительно увидела, что за одни и те же ошибки стояли разные отметки. Она представила себе Пиню, черноголового, непоседливого, для которого – тяжелый физический труд держать ручку и писать в тетради. А вот это упражнение он выполнил со всем, на какое был способен, старанием. И конечно, она поставила ему тройку.

– Знаете, Ольга Сергеевна, не нравится мне направление нашего разговора! У меня были основания сделать так, а не иначе. Нас с вами интересует Лена, давайте о ней и поговорим!

Ольга Сергеевна смутилась. Действительно, зачем она сгоряча сунулась с тетрадками, дело-то не в отметках. Как неудобно!

Поговорили они потом хорошо, с пользой. Разошлись довольные, что познакомились и понравились друг другу. Обеим на некоторое время стало легче жить. Лена начала следить за чистотой в тетрадях. Потянуло в них зимой, белым снегом, и буквы стали выходить на поле не как суматошные воробьи, а важно и чинно, как голуби.

И все же отметки мало волновали Лену, гораздо больше волновали ее вопросы общественные. В классе многие заболели гриппом, и она сама назначила себя разносчицей уроков для больных. Добровольную свою обязанность она исполняла с великим удовольствием. Смотрела, кто как живет, у кого какие родители. Выводов много сделала, знаний много набралась новых: и насчет того как готовить, и что в магазинах есть, какие туфли нынче в моде и какая мебель. Но, однако, когда она сама заболела тем же гриппом, к ней никто не пришел, и мама ее сказала: "Правильно сделали, это тебе грипп, а не аппендицит!" Но Лена все-таки подумала, что несправедливо с ней обошлись первоклассники, для которых она и гриппа не побоялась.

Гончаров болел дольше всех, и Лена, пока он болел, носила ему уроки, хотя его и не видела. Его мать, Любовь Ивановна, принимала от нее задания и копила их до Фединого выздоровления. Федя не знал, что Лена Носит ему уроки, потому что она просила Любовь Ивановну не говорить ему об этом. Любовь Ивановна в Лене души не чаяла, радуясь за сына: какая замечательная у него нашлась в классе подружка, первая девочка, входящая в его жизнь и в его дом!

Соколова, погрузившаяся в чтение книг, которые уносили ее в далекие дали, как будто и не замечала, что Гончарова нет, словно не с ним она сидела на одной парте, словно не ему первому она дала почитать любимую книгу "Военная тайна".

– А мне сегодня разрешат Федю увидеть, – сказала Лена, подходя к Жирафе и облокачиваясь на ее парту.

– Ну и что?

– Может, пойдешь со мной?

– Мне надо у мамы спроситься, – ответила Жирафа, отрываясь от "Мифов Древней Греции".

– Чего спрашивать, ведь он тебя не съест! Пойдем, он наш товарищ, и к тому же больной!

– Знаешь, он мне приснился сегодня, как будто он убил котят, помнишь?

– Что ты все про кошек, ведь он полезнее всяких кошек! Ну пойдешь?

– Кошки полезнее – они крыс ловят. Не пойду! Привет передавай от меня и от Сани. На, снеси ему книжку про самого сильного человека, про Геракла!

– Ему и не произнести такого слова. Зачем ты такие книжки читаешь?

– Травкина и Соколова, вы звонка не слышали разве?

– Не слышали они! – ответил за них Саня.

Наталья Савельевна пристально взглянула на Саню, а Саня смутился и уткнулся в тетрадку.

Лена весь урок переживала предстоящую встречу с Гончаровым. Хотела ему рассказать, как скучно без него и пусто стало, но знала, что как посмотрит он на нее свирепыми глазами, так пропадет у нее охота говорить ему хорошее. Придется написать на всякий случай и отдать ему письмо прямо в руки. Все-таки приятно ему будет получить письмо.

Весь урок она провозилась с письмом. Писала его одновременно с диктовкой. В диктовке она сделала много ошибок и вдобавок приписала: "Гончаров, поправляйся привет от Жирафы пойдем скоро в буфет за вотрушками уже есть 30 копеек, ну ладно".

Когда урок кончился, она забыла второпях про письмо, оно порхнуло и залетело под чью-то парту, и там его затоптали, а потом засунули в урну. А те предложения, что она по ошибке вставила в диктовку, попали на глаза Наталье Савельевне, когда она дома проверяла тетради.

Наталья Савельевна долго не могла сообразить, как попали сюда не по адресу замечательные эти слова. Но догадалась все-таки, вырвала листок и убрала на память – может, когда-нибудь пригодится адресату или отправительнице, а Лене пришлось на другой день переписывать диктовку, так как Наталья Савельевна сказала, что нечаянно потеряла ее тетрадь.

Выйдя из школы, Лена хватилась письма, вспоминала, где она могла его оставить, да так и не вспомнила, а потом и совсем забыла о нем. Шагая с Аллой и ее бабушкой, она без умолку болтала, что моды в этом году переменились, будут носить длинные платья, а плащи "болонья" немодны и пальто джерси совсем из моды вышли.

– Немодны, немодны, – заворчала бабушка, слова-то какие недетские. И где вы, окаянные, таких слов понаслушиваетесь, скоро вашим родителям горе с вами будет! Что есть, то носить надо!.. А разбираться много будете, натянут на вас мешки, и будете в мешках как миленькие ходить.

Девчонки засмеялись, представив себя в мешках.

– Это же замечательно. Так еще никто не ходил!

– Чего раскудахтались?! – сказала бабушка. – Вот пустосмешки. Некогда смеяться – опаздываем в бассейн.

НЕКРАСИВЫЙ И КРАСИВЫЙ

Лена осталась на дороге одна. Идти к Гончарову расхотелось, и она, взглянув по сторонам, Увидела дом-мухомор. "Ладно, – решила она, – забегу к Сане, я у него еще не была, хотя он меня звал несколько раз. Все равно мама сегодня поздно придет, а дома одной скучно".

Дорога в школу занимала у нее пять минут, зато на обратный путь Лена тратила несколько часов. Иногда она являлась домой под вечер, занятая своими делами, усталая, но наполненная новыми впечатлениями которые она тут же передавала маме, за что тут же получала нагоняй. Ежедневно она сообщала маме о Феде, о его здоровье, не забыв прибавить, какой он красивый мальчик, хоть и хулиган, от которого все учителя отказались.

Мама, выслушивая ее рассказы, однажды не вытерпела и сказала:

– Почему у тебя на языке только одна фамилия?

Не хватает, чтобы в семь лет ты влюбилась в этого

Гончарова.

Лена покраснела.

– Я в него не влюбилась, он мне просто нравится.

Отец, услышавший ее последние слова, отвлекся от книги и, в свою очередь, заметил:

– Елена! У тебя плохая наследственность. Скажи спасибо своей маме. Она дня не может прожить, что бы в кого-нибудь не влюбиться!

И в семье полковника Травкина началась традиционная перепалка двух взрослых людей.

Полковник был настолько ревнивым, что ревновал жену даже к вещам, не говоря о людях. В свою очередь, Ольга Сергеевна давала ему массу поводов для ревности. Она вечно была кем-то увлечена, кем-то взволнована, в кого-то влюблена. Ольга Сергеевна работала врачом "Скорой помощи", и объектов для любви у нее было сколько угодно: старики, старушки, мужчины, женщины, молодые люди и девушки. Помогая людям, она впускала их к себе на заселение сердца и потом целыми днями ходила под впечатлением тех встреч. Она заметила, что когда человеку плохо, он становится прозрачным и открытым для доброго глаза и насквозь просматривается, и если кто взглянет на него в ту минуту, увидит обычно скрытое. Ольга Сергеевна жаждала таких встреч и получала особую радость, оттого что в трудную минуту приходила к людям на помощь.

Лена, направляясь к Сане, припомнила почему-то домашние сцены, и совсем ей расхотелось возвращаться домой. Дома стало очень неспокойно, перепалки перешли в скандалы, а скандалы доходили чуть ли не до драки, когда отец, предварительно выпив, начинал приставать к маме с угрозами. Однажды, когда отец замахнулся на маму, она, Лена, бросилась сама на него, а по дороге ударилась об угол стола и расшибла себе щеку. Она пришла тогда с синяком в класс, и все на нее уставились, а Гончаров пожалел, что не он ей такой красивый синяк поставил. А ей было стыдно, что синяк из-за отца и что он стал домой приходить пьяный, и дома стало неуютно и скучно, каждый стал жить сам по себе.

Никому она про нелады в семье не рассказывала, она уже знала, что никто им не поможет, а только осудят отца и маму. Бабки во дворе стали у нее выпытывать про отца – вроде пьяный приходит, про маму – вроде заплаканная ходит, но Лена, верная подслушанным у них же советам, не поддавалась на расспросы.

– У нас всё в порядке, как всегда.

Последнее время она засиживалась у Феди, вернее у его мамы. Там она чувствовала себя уютно и хорошо, как никогда не чувствовала себя дома, где не было уюта и домашности. Мебель красивая была, холодильник – полный продуктов – был, а вот как у Феди у них не было, потому что мама редко бывала дома. А когда бывала, то готовила как-то нехотя обед или не готовила вовсе, и они втроем шли в столовую или в ресторан и обедали там, а уюта, оказывается, у них не было. Мама для работы вся живет, а не для них с папой, как Федина мама, которая не работает, и всегда она дома, и всегда она ласковая и домашняя, и спросишь ты ее о чем, она тут же тебе и ответит, не то что ее мама – ей надо сто раз повторить, прежде чем она вопрос поймет: все о чем-то она думает, все время она не с папой и не с ней, Леной.

Шла Лена к Сане, думала про себя и жалела папу с мамой.

Саня заметил Лену и закричал ей из окна:

– Заходи, Ленка!

Когда Саня помогал ей раздеваться, она, удивленная его вежливостью, сказала:

– В школе тебя и Жирафа одевает, и Наталья Савельевна, и твоя мама, а дома ты мне раздеваться помогаешь! Вот смешно!

Саня шмыгнул носом и сказал:

– А дома-то все по-другому!

И действительно, дома он был другой, свободный какой-то, улыбался чего-то, а в классе всегда серьезный, насупленный.

Лена вошла в комнату и огляделась:

– А у вас ничего, хорошая обстановка. Я думала – хуже живете!

– А чего нам хуже жить, мамка хорошо получает, хоть и дворником. Она еще мусоропровод чистит, и за это получает прилично, – сказал Саня без тени смущения, глядя прямо на Лену.

Он так смотрел ей прямо в глаза, что ей стало тяжело на него в ответ смотреть. Она отвела глаза в сторону, подумав про себя: надо же, какой все-таки Санька молодец! Ему ни капельки не стыдно, что его мать дворником работает. А ее мама пугает: "Будешь плохо учиться – пойдешь в дворники или пивом торговать в ларек". А его, интересно, кем пугает мама? Хотела она его об этом спросить, да он опередил ее:

– Не хотела мамка учиться, когда маленькая была, все на двойки да на двойки. Еле шесть классов кончила. Вот и стала дворником. А я ей говорю: "Иди сейчас учиться", – а она говорит, что ум слаб. Меня изо всех сил заставляет учиться, иначе, говорит, будешь дворником, или пивом в ларьке напротив торговать, или коров пасти. А насчет коров я не против. Ты когда-нибудь пасла коров?

Лена никогда не занималась удивительным этим делом, поэтому сказала с сожалением:

– Нет, не приходилось!

– А я вот пас с дедом Игнатом! Знаешь, лежим на траве, трава густая, земля теплая-теплая и пахнет травой. Коровы траву хрупают. Ой как хорошо они хрупают! Над нами жаворонки – дед расскажет сказку про жаворонка, над нами самолет – дед про самолет какую-нибудь историю расскажет. Он на трех войнах воевал. А ветер подует, он – про ветер. Коровы его слушаются. Он их всех знает, какой характер у каждой, а они ходят вокруг и на него посматривают; которая непослушная – ту ругает, да так смешно ругает ее, что корова прямо иногда обидится и замычит. Ну как мы иногда. А теленки-то какие хорошенькие!

Саня весь растворился в воспоминаниях. Лене надоело его слушать, и она стала оглядываться по сторонам, рассматривать комнату повнимательнее. И обнаружила в той комнате нехватку, недостачу некоторых предметов, которые обязательно должны были быть. И оттого комната имела все-таки грустный вид, и женщина жила в ней грустная, и мальчик был тоже грустный.

– Саня, а у тебя папа где? – перебила она Саню, и уставилась на него, и ждала ответа, и долго ждала ответа, пока Саня вернулся из жаркого лета.

– Вот я и сам думаю – где? Понимаешь, он солдатом был. Мамка говорит – хороший был!

– А куда он делся?

– К другой ушел!

– Ничего себе хороший, такого ребенка бросить! – Лена любовно, как старшая сестра, оглядела Саню.

Вспомнился ей один смешной случай, скорее – некрасивый случай и совсем не смешной. Встал посреди урока Саня, как ребеночек, и со штанишек у него капало. Отпираться он не стал, на Лену не стал сваливать, а мог бы со стыда на Лену свалить, у нее тоже колготки были мокрые – лужа-то по сиденью растеклась.

Лена тогда еле из класса вышла, и плакала, и Саню упрекала: "Я с тобой не буду больше сидеть. Опозорил ты меня на всю школу; видишь, на меня пальцами показывают!" – "А ты не бойся, это ведь я, а не ты!"

И он тогда закричал девчонкам из первого "Б": "Это не она, а я! Она просто со мной на одной парте сидела!" Затем повернулся к Лене и сказал как ни в чем не бывало: "Все в жизни случается. Еще хорошо, ничего такого не получилось, могло и хуже быть!"

Отвлеклась Лена от воспоминаний, потому что зазвонил кто-то. Саня распахнул дверь и сказал:

– Нет, здесь такие не живут! – И захлопнул дверь снова.

– Ты чего не спросил, кто там?

– А зачем? – удивился Саня.

– Ну мало ли, бандиты или пьяный дядька! Сколько случаев, ужас! Недавно я слышала, забыла, но помню, что ужас, – ответила ему Лена.

– Не боюсь я никого. Да никто и не придет, а случаи те навыдумывали, наверно!

– Не веришь, что бандиты есть, что они прийти могут?! – со страхом сказала Лена, оглядываясь на дверь, где не висело много хитрых замков, а один, одинокий, висел.

– Не знаю, – ответил Саня. – Мы с мамкой не боимся!

Лена на Саню посмотрела внимательнее, в окно посмотрела, где светлый месяц висел на синем небе над Их родной улицей, молодой Гражданкой, где ходят-бродят по чистому полю подъемные краны по колено в снегу, роются широкими носами бульдозеры и стучат по мерзлой земле зубами экскаваторы, где по ночам горят на груди у подъемных кранов круглые огоньки, как будто их сердца, и здесь же жгут уголек строители для тепла или по неизвестной причине.

– Хочешь, Саня, я помогу тебе найти твоего папу? – сказала Лена, вздрагивая от решимости, волнуясь, связывая все вместе: свою улицу, месяц за окном, себя, Саню, самолет, который с разноцветны ми огнями пролетел над полем только что, и другой самолет, который скоро поднимет ее в воздух и унесет на серебряных крыльях далеко на восток.

Вспомнит она обо всем этом на борту того самолета и заплачет, прибавив его к улице, к Сане, к себе, к месяцу и к самолету с разноцветными огнями.

– Как ты это сделаешь? – с интересом и надеждой спросил Саня.

Он давно проникся к Лене чувством глубокого доверия за то, что она сидеть тогда с ним не бросила и успокоилась, когда он ей про все объяснил. С ней он чувствовал себя в школе увереннее, хотя на переменах и на уроках она редко обращала на него внимание. Ей было с ним неинтересно. Но он незаметно и заметно тянулся к ней, к Жирафе и Алле, даже к Гончарову, потому что чувствовал в них своих товарищей, крепких друзей. Это их товарищество сохранится у них на всю жизнь, и всегда они будут друг для друга Саньками, Федьками, Ленками, кем бы они ни стали, как бы они ни состарились.

– Мой папа командир, у него много солдат! Я знаю рядового Тимофеева, рядового Пятака и еще других! Они – солдаты, может, среди них и есть твой отец?!

– Нет, мой отец у моря служил!

– Какая разница! Если мой папа чего захочет, он всего добьется. Даже маму он завоевал, когда захотел, а она на него и внимания не обратила, – сказала Лена и спохватилась, что начала рассказывать про родителей и может все рассказать. – Ты жди, Саня, и надейся. Мы его найдем, никуда он от нас не денется, – закончила она и стала собираться уходить, но, вспомнив, что не узнала того, ради чего пришла, сказала: – Саня, а почему ты в школу не приходил?

– У меня горло болело, а потом я написал заявление, – сказал Саня важно и протянул Лене лист бумаги, где было написано: "Прошу дать Сани Иванову коникулы. Саня очень устал".

– Каникулы, по-моему, через "а".

– Через "о", от слово кони, которые быстро летят.

– Рано на каникулы, еще февраль.

– Мне не рано, мне как раз, я рисовать люблю! Надо на каникулах мне много рисовать! В школе мне неинтересно рисовать, не люблю я в школе рисовать, я море люблю рисовать. А знаешь, я видел море, я у моря родился, жил на море, и даже помню, как мне было четыре года, и я шел по воде, по морю, с краю, конечно, под ногами камешки сияют, вода на них будто плачет, волны наскакивают, мамка за руку меня сильно держит, и мы идем с ней одни, и нам не страшно, свободно. Вот и здесь мы никого не боимся, наверное, потому.

Лене стало завидно, что Саня так рассказывает, и она сказала, надевая пальто:

– А я! Я сама океан видела, когда папу послали на Дальний Восток. В бинокль видела океан, у него нет берега, он без берега был. И там, знаешь, ходила одна волна, по фамилии Цунами, и всех ела. Куда ни придет, всех ест. Нашего одного знакомого съела, дядю Петю. Не успел уехать, кроликов ему стало жалко, он как раз тогда кроликов разводил, сначала ежей, а потом кроликов, так вместе с кроликами и с домом его съела.

Саня не выказал никакого удивления. Раз Лена говорит – значит, так и было. Лене стало обидно, что он не удивляется, и она стала спорить, что океан больше, чем море, хотя Саня с ней не спорил. Ей еще стало обиднее, и она сказала:

– Знаешь, кем я буду? Манекенщицей я буду, на выставке мод буду!

– В окне будешь стоять и руку вытягивать, неживая вся?

– Не манекеном, а манекенщицей! Во все самое красивое буду разодета, по ковру буду ходить, поворачиваться под музыку, и все про меня будут говорить: «До чего ж она красивая, прямо спасу нет!" Хочешь, я тебе бесплатный билет достану, в первом ряду будешь сидеть?

Но Саня заупрямился, не хотел сидеть в первом ряду. И от бесплатного билета отказался заранее. Лена на него обиделась:

– Не ходи, уговаривать не буду, – и сразу вспомнила про Гончарова. – Я Гончарова позову, ты ведь ни капли не красивый. А Гончаров – он красивый.

Очень ей захотелось поговорить с Саней про Гончарова. Саня, мужественно перенесший ее упреки и оскорбления, спросил:

– Пришел он в школу?

– Не пришел! – вздохнула Лена. – Ты так его расстроил, что он с трудом поправляется.

– Он мне на голову клей опрокинул, а я еще и виноват!

– Нечего было головой вертеть!

– Я не вертел!

– Вертел-вертел, – твердила Лена, хотя отлично знала, что он сидел не шелохнувшись.

Саня не стал с ней спорить. Открыл ей дверь, она нырнула в наступивший вечер, а он закричал ей вдогонку тонким срывающимся голосом:

– Привет от меня! Скажи – не обижаюсь! Ничуть, ни капли не сержусь на него. Подожди, я ему рисунок пошлю, может, скорее поправится. Лови, я в окно тебе сброшу.

Саня достал рисунок, где по синему морю плыли под парусами корабли, похожие на детские санки. На тех кораблях стояли матросы с красными флагами, а капитан курил трубку, переходившую потом в трубу корабля. В самом низу рисунка был берег, засыпанный желтым песком, а на песке росла сочная зеленая трава. Не поскупился на траву щедрый художник, и ту траву, зеленую и сочную, ели коровы разнообразных мастей и оттенков. Коровы были похожи на всех зверей сразу.

Саня высунулся в форточку и отпустил рисунок:

– Лена, лови, Лена!

Но Лена не услышала его, не захотела услышать. Подхваченная начинающейся метелью, бежала она к дому Гончарова, а рисунок, подхваченный той же метелью, летел в другую сторону и упал около маленького мальчика Пети, гулявшего вместе с мамой. Петя нагнулся и поднял бумажку, которую подарил ему ветер. Осмотрел он ее с двух сторон и закричал обрадованно:

– Коловы! Коловы!

Его мама с недоверием и враждебностью отнеслась к той бумажке. Она защищала сына от всех бед на свете, и хотела выбросить бумажку, и скомкала ее, но Петя разжал ее холодную руку своей горячей рукой, расправил рисунок, прижал к себе и сказал страшным голосом:

– Коловы, коловы, му-у-у, – и пальцами сделал на до лбом два острых рога и головой покачал. Мама смеялась, обняла Петю, закрыла его от вьюги шарфом, и потом они пошли все домой: мама, Петя и рисунок.

Дома Петя слюнями стал приклеивать рисунок к стене над своей кроватью, но рисунок не приклеивался и падал. Тогда Петя за руку подвел маму к своей кровати, залез на кровать с ногами и, держа рисунок на стене, сказал:

– НАДА!

И мама приклеила рисунок клеем, и Петя впервые без капризов и сказок лег спать, и долго смотрел на стену, и незаметно уснул, и спал тихо всю ночь, и мама к нему ни разу не вставала. Так и остался Санин рисунок жить у Пети, для которого воспоминания о детстве будут навечно связаны с ним.

А художник, нарисовавший его, ничего об этом не узнает и свое признание получит пятнадцать лет спустя, когда ему вручат диплом об окончании Мухинского училища, когда его картину примут на выставку и он получит за нее премию.

…Федя лежал в кровати, похудевший и начинающий поправляться. Три недели трепал его грипп, раскаляя до высокой температуры и навязывая страшные сны с жужжанием и всевозможными превращениями. Любовь Ивановна лишилась сна и покоя, переживая тяжелейшие минуты в своей жизни. Ольга Сергеевна по просьбе дочери несколько раз заходила к Гончаровым, успокаивала Любовь Ивановну своим приходом. Тогда-то Ольга Сергеевна запретила Лене ходить к больным ребятам, но Лена сказала: "У меня же твоя наследственность, а ты врач. И я тоже вроде врача! Может, потом я буду врачом, а не манекенщицей! Я знаю, что не заболею, ты не бойся за меня".

И действительно, Лена долго не заболевала, но сегодня, входя в Федину квартиру, почувствовала, что ей стало так жарко, будто зажглись в ней какие-то внутренние лампочки.

Любовь Ивановна, наслушавшись Фединого бреда и не поверив в него, решила на всякий случай расспросить Лену про мальчика Мишу, которого Федя уговаривал плюнуть на него и заразить его гриппом. Лена развеяла все ее сомнения, сказала, что Миша какого сделать не мог. Федя тем временем тоже вспоминал Мишу и гордился тем, что появился у него настоящий друг, не пожалевший для него ничего. А насчет вызова в школу все давно забылось. Тяжело обошлось ему приставание Травкиной! И чего она все время лезет? Дать ей как следует, один раз нос разбить – и отвяжется!

– А кто к тебе пришел, посмотри! – пропела ря дом мать.

Рядом с нею он увидел Травкину, и голова у него закружилась от слабости и ярости.

– Не волнуйся, Гончаров, это я! Лежи, лежи, вставать нельзя, еще осложнение получишь! – затараторила Лена, заглянув в его рассерженное лицо.

– Чего пришла, звали тебя? Еще командует, А ну давай отсюда!

– Не волнуйся, Гончаров, я заместитель вожатого звездочки, заместительница Жирафы, разношу уроки, кто заболел. Так что я не от себя, а по поручению!

– Подумаешь, какая важность! А она что делает, почему сама не ходит уроки носить? – спросил он не довольно.

– У нее дела, дела, она погоду отмечает на календаре и всякое другое, привет тебе от нее, правда, не очень большой, – сказала Лена, придвигаясь к Гончарову, – зато от меня тебе большой привет.

– Не придвигайся, Травкина, я заразный! – про рычал Федя.

– Ничего, Гончаров, не бойся, ко мне грипп не пристанет. Я к тебе теперь часто заходить буду, мы с твоей мамой подружились. Да не вскакивай ты, да успокойся, Гончаров, я ничего такого не сказала! Может, скажу еще, а может, нет. Привет тебе от Саньки. Он тебе рисунок послал, но я его не поймала, он улетел куда-то. Привет тебе от Натальи Савельевны, она давно про тебя спрашивает, все тобой интересуются…

– И Жирафа? – спросил Федя, сделав незаинтересованное лицо.

– Ей, понимаешь, сон про тебя приснился, что ты серую кошку, то есть ее котят, прихлопнул. Вот дура, прямо ненормальная, помешалась на кошках.

– Сама ты ненормальная, – привстав на локте, взволнованно ответил Федя. – И правда, я раздавил их, но не нарочно. Она на меня первая напала, серая кошка.

– Неужели это ты? – спросила Лена, откинувшись на спинку стула и разглядывая его на расстоянии.

– Чего уставилась? Оставляй уроки и провалиай, – сказал Федя, натягивая одеяло на лицо.

Он спрятался под одеяло и ждал, когда она уйдет. Но Лена уходить не собиралась, она постучала рукой по одеялу:

– Гончаров, а у меня секрет есть!

Федя не отвечал, и Лена продолжала говорить:

– Мой отец пить стал, и они, наверно, скоро разведутся. Каждый день скандал, а я их обоих очень люблю. Что мне делать, Гончаров?

Федя вылез из-под одеяла, потрясенный услышанным секретом.

– Ну, Травкина, на него это не похоже! Я его видел сколько раз. А мать твоя, на нее это похоже слишком она красивая. Когда она ко мне приходила, у меня даже глаза заболели на нее смотреть. Мой отец даже вздрогнул, когда ее увидел!

– Это из-за доктора Громова. Это ее начальник.

Только и разговоров у нее, что доктор Громов ей сказал да как похвалил ее. А по-моему, она просто в него влюбилась, а отец не терпит этого. Помнишь, я в школу пришла с синяком, так это он на нее замахнулся бутылкой, а я на него набросилась – и об угол стола…

– Не помню, – быстро сказал Федя, но она поня ла, что он помнит, раз так быстро ответил.

Феде стало стыдно за себя, и он сказал:

– Лена, вот увидишь, все хорошо будет!

Не ожидая от него такой поддержки, Лена взяла его руку в свою и сказала:

– Федя, ты мне очень нравишься, потому что от болезни ты стал еще красивее!

Федя снова полез под одеяло, и оттуда, как из подземелья, раздался его голос:

– Травкина, ты брось свои глупости!

– Да, нравишься-, – медленно повторила Лена и встала. – Я тебе уроки носить буду, пока не поправишься!

– Нет, нет, не волнуйся, Травкина, я здоров! Носи кому-нибудь другому!

– Там видно будет. – И, попрощавшись с Любовью Ивановной, которая заметила, что она вся горит, Лена выбежала на улицу.

Гончаров, оставшись один, обрадовался, вздохнул облегченно (вот дура-то!) и, отвернувшись к стенке, заснул. Ему ничего не снилось. А мог бы присниться сон, как через десять лет он, сидя на уроке истории, встретится глазами с Ленкой, которая не на него смотреть будет, а на Пиню, и сердце у него вдруг остановится, как будто сквозь него прошла молния. А потом забьется как бешеное, и он начнет свое знаменитое стояние под девчоночьими окнами. И у Ленки будет стоять, и у Жирафы, и под Алкиными встанет, и под другими. А они, завидев его, начнут спрашивать: кого ждешь? – а он небрежно сплюнет, как будто он независимый. И они все ему будут нравиться и кружить ему голову, и пронесется над ними восемнадцатая весна, и главная тайна жизни им откроется. Та тайна, разгадку которой искала Лена в свои семь лет и сердцем уже понимала.

В девятом часу Лена с трудом притащилась к Жирафе, чтобы сообщить ей известие, что Гончаров сознался – это он прикончил котят.

Лена стала рассказывать Жирафе страшные подробности, а Жирафа ахала от возмущения и поклялась не сидеть с ним больше на одной парте.

– Лена, ты почему с портфелем? – спросил ее Максим Петрович.

– А я еще дома не была, – сказала она с трудом, – больных навещала.

Жирафины родители отвели ее домой.

– Где изволили гулять, Елена Васильевна? – спросил отец, когда она вошла в комнату и бросила портфель прямо на пол.

– По делам ходила, ребят навещала, – сказала она, глядя на него печально, и села на стул, одинокая, как и они, те двое, в комнате.

– Поскольку, Елена Васильевна, мы завтра улетаем на Дальний Восток, то наказание для вас по поводу длительной отлучки из дому отменяется. Меня туда переводят на год, и я беру вас с собой, потому что вы, дорогие женщины, стали у меня чересчур самостоятельные. Вижу, что за вами обеими нужен глаз да глаз! Я сегодня лечу, а вы – через пару дней.

Мама виновато улыбнулась. Наверное, они помирились после утреннего скандала и даже рады были, что она задержалась. Мамина улыбка могла означать что угодно – и согласие, и несогласие, и радость от примирения, и печаль, что оно состоялось, что напрасно ходит возле их дома кругами один человек, который ждет ее и, говорит, дождется во что бы то ни стало. А возможно, та улыбка означала признание, что в первую очередь она – офицерская жена, и путь мужа – ее путь, и трубы, поющие сбор ему, зовут и ее в дорогу. Она и стала собираться в дорогу, но не удержалась и в окно посмотрела, где стоял на улице, исхлестанный метелью, доктор Громов, который все на свете мог, так как был очень талантливым врачом. И он ничего на свете не боялся, даже полковника Травкина – наполовину грузинского, наполовину русского человека. Только ее он боялся, потерять ее боялся и терял уже в этот момент. Он не знал про самолет Ту-134 и не знал про то, что она уже не врач "Скорой помощи", а жена офицера и мать своей дочери.

Лена, оглушенная отцовскими словами, стала говорить про каких-то больных жирафов и носорогов, просила отца никуда не улетать: здесь, в Ленинграде, так хорошо, и все звери заболели.

– При чем здесь звери, уж не заболела ли ты сама?

Мама потрогала ее голову, заволновалась, уложила в постель. Лена металась всю ночь, а мама сидела около нее, закрыв лицо руками, и винила себя за то, что совсем перестала обращать на дочку внимание. Как могла она, врач, разрешить ей навещать больных гриппом ребят! И это все потому, что сама отбилась от дома!

Всю ночь она проплакала над Леной, вздрагивала, прислушиваясь к ее дыханию, потому что она знала, каков нынче грипп. Она спасала от него людей на своей заметной всем машине, на машине "Скорой помощи".

ОДА «СКОРОЙ ПОМОЩИ»

Через неделю Лена поправилась и улетела во Владивосток. Первый "А" почувствовал себя осиротелым на год. Наталья Савельевна после отъезда Лены долго не могла найти себе места, на парту ее смотрела и вздыхала, хотя, казалось бы, не бог весть какая потеря, клад какой. Однако жизнь первого "А" лишилась остроты, драматизма и некоторой доли очарования.

Перед отлетом из Ленинграда Ольга Сергеевна попросила шофера такси, Фединого отца, заехать на несколько минут в зоопарк. Все жирафы и носороги оказались здоровыми. Лена, рассматривая жирафу, вздыхала и говорила: "И правда, похожа!" А на носорога даже обиделась: "Ну совсем не похож!"

– А ты волновалась, что они заболели, – сказала мама, усаживаясь в машину, – напрасно переживала.

Лена расплакалась на пути к аэродрому. И только тогда мама узнала, что Жирафа и Носорог – маленькие дети, девочка и мальчик. Мальчик – тот самый, к которому Лена заставила ее пойти и чей отец стремительно вез их сейчас к самолету. А девочка – та самая, которая любит всех животных и хочет работать в зоопарке.

Отец Феди помахал им рукой на прощанье, обещал передать привет всем первоклассникам, особенно Феде, особенно Мише, особенно Алле, особенно Маше, особенно Пине и особенно Наталье Савельевне. Они сели в самолет.

Лена сидела около иллюминатора непривычно расстроенная, и Ольга Сергеевна, взглянув на нее, как бы впервые ее увидела, а увидев, удивилась. Она привыкла к тому, что дочка все время была маленькой, несмышленой. В мыслях Ольги Сергеевны ни разу не мелькнуло, что дочка-то растет и уже над чем-то задумывается.

И только сейчас, наконец-то освободившись от текущей жизни, на высоте 9000 метров, где солнце бьет в глаза, где к нему ближе, где чувствуешь к земной жизни особое тяготение, Ольга Сергеевна сделала для себя открытие. Оказывается, ее Лена потрясена разлукой со своими друзьями. Надо же – у нее есть друзья! Надо же – она умеет так глубоко переживать! Надо же! Удивлению Ольги Сергеевны не было границ, как не было границ тому небу, по которому летел самолет. Одно открытие следовало за другим, они наползали друг на друга, перемешивались, падали на Ольгу Сергеевну лавиной, путали ее мысли, и она, как бы ища себе поддержки, помощи, приникла лицом к крепкому плечику дочки и на несколько минут оторвалась от самолета и пробежалась по своей жизни. И не экскурсию она совершала, а дознание себе: почему так мало времени она уделяла своей любимой дочке, почему так мало знает ее?

В три месяца она отнесла Лену в ясли, в три года повела в детский сад, в семь отдала в школу. Кормила, поила, одевала. Игрушки, книжки – были, а общения – такого понимания не вдруг, а постепенного, – не было. Она попробовала себе представить Лену совсем маленькой и не смогла. Смешных случаев не могла припомнить, тех смешных милых случаев, по которым можно вспомнить все. Она помнила Лену только такой, какая она сейчас есть. И только такой, какая она есть в данную минуту, она будет ей всегда помниться, как бы в первый раз. Прошлое исчезло из памяти, и горько ей стало, потому что прошлое было для нее безвозвратным, потому что она все забыла. Там – в далекой той жизни – Лена жила сама по себе, узнавала мир сама по себе, а она, ее мать, жила своей жизнью, и они друг друга почти не знали. Если бы не высота 9000 метров, так и не узнала бы Ольга Сергеевна свою дочь.

Лена всегда тянулась к ней, как все дети, но получала взамен игрушки, красивые игрушки, много игрушек и слова: "Мне некогда!" Или: "Не мешай! Занимайся сама!"

Ольга Сергеевна, повзрослев, потеряла интерес к детским играм и не скрывала этого, когда дочка тащила ее к себе в партнерши, в подружки. Ей было скучно играть с дочкой, и она, того не скрывая, отталкивала ее от себя. И так далеко оттолкнула, что с трудом узнала ее, такую, какой она стала благодаря самой себе, своим товарищам и другим людям. Лена вышла в мир с жаждой общения, и люди шагнули ей навстречу, не задумываясь, интересно ли это им, есть ли у них время, и наградили ее всем тем знанием, какое она с них спросила.

Ольга Сергеевна не была похожа на свою дочь. Правда, учась в школе еле-еле на тройки, она прославилась тем, что в пятом классе получила записку от мальчика. Та записка попала в руки учительницы, и ее, Олю, чуть не исключили из школы за легкомысленное поведение, хотя она не знала, кто предлагал ей ту дружбу, обошедшуюся ей так дорого. Отправитель остался инкогнито, а девчонки с ней долго не разговаривали, вслух возмущаясь ее поведением, а про себя завидуя. Зато в старших классах она взяла реванш за тот трудный год, и мальчишки стадами ходили под ее окнами, на переменах косили глазами в ее сторону, писали письма и стихи, но она, известная всей школе красавица Ольга Петухова, отвергая школьные науки и школьных поклонников, остановила свой выбор на Медицине, ей одной поклонялась, перед ней одной лила слезы.

Четыре года поступала в медицинский, четыре раза не проходила по конкурсу, четыре года проработала санитаркой в больнице Эрисмана. Пошла поступать а пятый раз. Повезло ей на пятый раз. С невероятным усердием принялась она за учебу, ничего не зная, кроме медицины, ни о чем другом не думая и не желая думать. Она не могла даже толком себе объяснить – , почему медицина, почему она навсегда притянула ее к себе?

По вечерам в студенческие годы она работала медсестрой в той же больнице и не чувствовала себя усталой и утомленной, словно сам тот выбор, решительный и однозначный, становился для нее источником бесконечных сил.

В школе она была бесцветной среди самых бесцветных учениц, даже красота не помогала. В институте и потом на работе она была одним из самых заметных врачей, и красота выделяла ее еще сильнее. Поклонников у нее, конечно, не убавилось, но они ходили вокруг нее положенное время и отставали, считали – дело тут безнадежное.

Так и жила она в свое удовольствие, пока не повстречался ей на пути майор по фамилии Травкин. Тогда она уже начала работу на "Скорой помощи". Он ее увидел на улице, когда она выходила из машины вместе со своей бригадой по инфарктному вызову.

Как увидел ее майор Травкин, побледнел вначале, потом покраснел, потом зашатался, являя все признаки вечной болезни, которая зовется любовью с первого взгляда.

– Доктор, мне плохо! – закричал он тогда ни с того ни с сего, удивляясь, что слова выходят из него сами, без всякого разрешения с его стороны. Он тогда от себя как мог отстранился и посмотрел – кто это кричит?

Взглянула Ольга Сергеевна мельком, а через него словно разряд прошел.

"Вот мне уже и лучше", – сказал он сам себе.

Ольга Сергеевна, быстро остановив на нем глаза, прочла по лицу симптомы этой известной болезни, улыбнулась и прошла мимо. О, если бы она тогда не улыбнулась своим мыслям, не летела бы она сегодня на высоте 9000 метров и голова ее не покоилась бы на маленьком детском плечике Лены Травкиной!

Майор Травкин, справившись с электрошоком, хотел было пойти своей дорогой, но, получив в ответ улыбку, предназначавшуюся ему (он был большим собственником по разного рода улыбкам!), вдруг ни с того ни с сего устремился за бригадой "Скорой помощи" за той женщиной, которая завладела его бесстрашным сердцем, не прилагая к тому никакого усилия. И с тех пор всегда ее присутствие будет учащать ему пульс, и все смотрящие на нее станут его врагами, и он перед ней будет всегда одинок и беспомощен, как перед бездной. В тот самый миг родилось в нем то бесконечное чувство, которое, как цунами, набросилось на него, и его – каким был он – не стало.

По лестнице за бригадой бежал новый человек, новый майор Травкин.

Дверь была распахнута. Когда у людей большое несчастье, они забывают про замки, распахивают настежь двери, души, только помогите, пожалуйста, помогите кто-нибудь. А кто-нибудь – это, как правило, врачи "Скорой помощи", они и входят в те распахнутые двери.

Там, в квартире, одному неизвестному человеку было очень плохо. Этот человек метался от боли и от удушья и на глазах жены и детей уходил из жизни, и они ни криками, ни любовью своей не могли его удержать. Его влекла к себе крепкая и могучая сила, и эта сила гасила в нем разум и вычеркивала его из списка живых. С той силой, вечной и враждебной, вступила в схватку Ольга Сергеевна, бывшая троечница и мечта мальчишек одной ленинградской школы. Время. Сначала она отметила время, крайне важный фактор, пока еще союзник. Осмотрела больного, выслушала сбивчивый рассказ жены. План наступления, всегда наступления. В комнате было много народу. Попросила уйти. Кроме жены, военного и бригады, Никого не осталось. Часы стучали, она считала пульс – сердце останавливалось. Майор Травкин оставался невольным свидетелем захватывающего поединка. Он испугался, когда взглянул на умирающего, ведь он никогда не видел смерти в глаза в свои тридцать лет, хотя она была непременной спутницей его профессии. Ему просто везло пока в жизни, что он с ней не встречался. Стоя у стены, он почувствовал, что сейчас Упадет, он, военный, не ведавший страха в трудном своем деле.

Ольга Сергеевна мерила толщину нити, связывавшей человека с жизнью, толщины не было, но она еще Подразумевалась. О эта минута полного осознания, когда все видишь отчетливо в черно-белых тонах, минута ясной головы, грохочущего своего сердца, когда, вместо того чтобы закричать от страха и тоски, ровным обычным голосом, рабочим голосом диктуешь свой ход: "Кислород, глюкоза!" – и дальше лекарства, еще не самые последние, ведь нить жизни еще как бы есть. Проходит час. Давление семьдесят на сорок. Снова атака. Целый набор других лекарств – другой калибр, Снова ждать. Скоро двенадцать. Сегодня первый вызов, а сколько таких вызовов за ночь?

Майор Травкин с восхищением следил за Ольгой Сергеевной. Ольга Сергеевна, поймав на себе его взгляд, опомнилась, а майор сказал ни к месту:

– Ну и работенка у вас, доктор, как на горящем самолете!

– Вы кто? – спросила Ольга Сергеевна, не причислив его к родственникам умирающего.

Хирургическая сестра Анечка, делавшая больному внутривенное вливание, почти девочка, круглолицая, с припухлыми губами, повторила про себя слова обожаемой, уважаемой Ольги Сергеевны и с нескрываемым любопытством уставилась круглыми глазами на майора, лишнего среди них.

Майор испугался, что его выгонят, и, сбросив на стул китель (шинель он догадался раздеть в прихожей), схватил в руки тряпку и стал вытирать пол, залитый водой, убегавшей из ведра, куда опустили ноги больного. Хозяйка дома, увидев военного за таким занятием, несмотря на горе, нашла в себе силы удивиться и стала говорить: "Я сама". На что Ольга Сергеевна ей ответила:

– Не стоит. Это наш практикант, пусть привыкает ко всякой работе!

Майор почувствовал себя нужным, небесполезным человеком, своим среди людей, которые в эти минуты были скованы невиданной и почти невозможной близостью. Открытое им чувство поразило его. И долго оно потом будет его мучить, когда жена станет уходить на работу и принадлежать великому множеству людей, попавших в несчастье, и он будет завидовать тем людям – хоть ложись и помирай сам!

Принятый на сегодня в тесный круг не известных ему ранее людей, майор показал себя с самой хорошей стороны и получил приглашение на работу санитаром.

Техник Юрочка, с виду такой маменькин сыночек, уехал в третий раз за кислородом. Майор, когда Юрочка приехал, наблюдал за ним долго и поразился, как он ухаживал за больным, вытирал ему пот, смачивал губы, поправлял подушки и даже погладил по голове. Вот то, что он по голове погладил толстого солидного мужчину, привело майора в недоумение, а жена как увидела это, так и разрыдалась во весь голос. Юрочка ни на что не реагировал, он весь принадлежал уходящему человеку.

Утомительно ждать. Прошло уже три часа. Ольга Сергеевна задумалась: зачем, зачем ее выбрала медицина, зачем отметила, птичку на ней поставила? Ей бы кружиться в вальсе, легкой походкой пройти по жизни, чтобы вслед ей оборачивались мужчины; а она играет партию со смертью, взведенная, как курок, и одна у нее страсть и мечта – победа! Рядом с ней – верные помощники: Юрочка и Аня, с которыми работать праздник, всё вместе, всё поровну, повезло ей с ними!

Больному стало хуже. По опыту и по расчетам, не должно ухудшаться. Спирт в трахею! Кислород!

Инфаркт осложняется отеком легких. Четвертый баллон с кислородом! А сколько их было, сколько будет? Работа. Работа на собственный износ. Сознательная работа на износ. Может, им платят больше, чем инженерам или рабочим? Столько же платят. И даже меньше.

Что же толкает ее сидеть ночью у кровати тяжело заболевшего человека и забывать себя? Ответ есть. Просто она – врач и работает для того, чтобы люди в несчастье за себя не боялись, спокойно жили, работали, а завидя машину, летящую сквозь город с красным крестом на боку, только, вздохнув, подумали: значит, кому-то плохо, хорошо, что не мне. И когда плохо станет тому остряку, машина "Скорой помощи" полетит к нему, ничего, что он раньше шутил на ее счет.

В размеренной своей жизни не склонны мы задумываться над многим, что нас окружает, и даже эта необыкновенная машина кажется нам будничной и Простой. Она проста, эта машина "Скорой помощи", она символ всего людского содружества, она живет по закону: твое несчастье – наше общее. Что бы с тобой ни случилось, кто бы ты ни был – тебе на помощь мчится машина с красным крестом на боку. Отвлекись от своих дел на минуту и, завидев ту машину, подумай о людях, которые на ней работают.

Третий час ночи. Сердце остановилось. Последний решающий ход. Человека переносят в машину; Включен дефибриллятор, но сердце молчит, может, Оно окончательно устало, может, жить ему надоело, может остановка навсегда?

Отчетливо идут секунды, слышно и видно, как они идут, а сердце лежит открытое, вроде бы открытое для всего мира, и нет в нем загадки нашей жизни, нет нашей радуги.

Ольга Сергеевна испытывает величайшее напряжение всего существа своего: неужели конец? – но нет! Вот оно, первое усилие, как бы раздумье – начать работать или нет, судорога – и застучало сердце нехотя, как будто покой дороже. Но нет покоя, никому нет покоя, и снова мчится по городу машина, и пять сердец стучат в ней. Пятый – это шофер, а не майор Травкин.

Майор на улице, он затерялся в ночи, а пятый – шофер, а четвертый – Павлов Тимофей Павлович, пятидесяти лет, заведующий продуктовым магазином № 15, а третий – Юрочка, который заботливо укутывает его одеялом потеплее, а вторая – Анечка, искусно находившая вены в его засекреченной от уколов полной руке, а первая – Ольга Сергеевна – первая в этой истории и не первая в любой другой.

Здравствуйте, Тимофей Павлович, с днем вас рождения! Но Тимофей Павлович ничего не понимает, не помнит, что получил инфаркт по случаю обнаруженной в его магазине недостачи, не помнит себя на том свете и того света не помнит. Вроде куда-то он едет, вокруг доктора, почему-то они ему улыбаются, почему-то они счастливые, и как будто он им принес это счастье.

"Спасибо, Тимофей Павлович!"-слышатся ему слова, но он не знает, за что ему спасибо, вроде ничего такого им не доставал.

Шестое сердце – странный военный – стояло под погасшим фонарем. Был четвертый час, и начиналась метель. Когда он попытался вслед за бригадой проникнуть в заповедную машину, его вытолкнули оттуда, Юрочка захлопнул перед ним дверцу, как перед Карабасом-Барабасом, и он остался стоять одиноко под тем фонарем и только успел прочесть номер уносящейся машины. Прочитал заветный номер, и нацарапал его на асфальте носком ботинка, и возвращался к нему несколько раз, чтобы его повторить. Когда в последний раз он вернулся к фонарю, снег занес его рисунок, и он снова стал писать на снегу, и всю ночь он запоминал тот номер и твердил без устали его наизусть, и никогда потом он не чувствовал себя таким счастливым, как тогда под погасшим фонарем.

Машина мчалась по городу в дежурную больницу я по дороге приняла новый вызов. В дежурной больнице Тимофея Павловича приняли врачи, а Ольга Сергеевна его больше никогда не увидит, хотя много раз будет заходить в продовольственный магазин № 15. Если бы он увидел ее потом, он и не вспомнил бы ее, но она есть, она существует для него и для другого, для каждого из нас, и она кладет ему на потный, прохладный лоб свою горячую ладонь – козырек жизни.

Через день майор Травкин разыскал Ольгу Сергеевну и начал вписываться в ее жизнь с большой настойчивостью и утомительным упрямством. Сначала Ольга Сергеевна удивлялась, потом возмущалась, что он вламывается в ее жизнь, не спросясь ее, как будто только он один и может быть ей нужен, отталкивая остальных ее знакомых в сторону, разгоняя их, как стадо гусей.

В первый же день он сказал:

– Я полюбил вас! Завтра я улетаю на Север. Через месяц вернусь за ответом.

– За каким ответом? – удивилась Ольга Сергеевна.

– Я прошу вас стать моей женой!

– Да что вы! Мы совершенно незнакомые и чужие друг другу люди!

– Я вам буду писать каждый день, ждите моих писем!

С тем они тогда и расстались. Через месяц он вернулся, пробыл в Ленинграде неделю и неделю кружил Ольгу Сергеевну в вихре своей любви, не дал опомниться ей, и вот они уже летят вдвоем на Север, а Ольга Сергеевна прийти в себя не может от удивления: "Неужели не сон мне снится, неужели это я?"

Околдовал он ее, что ли, увез, украл?

Чувство это было настолько сильным и заразительным, что она и сама в него влюбилась. Оказалось, Что и она на сильную любовь способна, а ведь не знала за собой такой способности и не узнала бы, если бы не взял ее в плен дорогой майор Травкин.

А потом что было, что было! Восемь лет семейной жизни – драма в восьми частях, а со стороны так просто комедия. Ни шагу не давал ей ступить без себя майор Травкин. Будь бы его воля, он превратил бы ее в Дюймовочку и возил бы с собой повсюду, спрятав во внутренний карман, поближе к своему сердцу, явно вулканического происхождения.

Все его мысли были – как бы ее не потерять, жену свою. Сны ему снились, что она его бросает, уходит от него навсегда. Измотался он с ней и ее совсем замучил. Над ним подшучивали летчики, в глаза ему говорили и за глаза, что он Отелло. Поговорку придумали: "Ревнивый, как майор Травкин".

Ольга Сергеевна столько раз просила его сдерживаться, но Травкин был неумолим: он провожал ее на работу, встречал, даже если был занят по горло. Начальство ему делало поблажки в этом вопросе: конечно, такую жену беречь надо, красавица!

На этот раз, в Ленинграде, он не угрожал ей пистолетом, не брал клятв, а засел за водку и стал пить. И, как всегда, когда их жизнь подходила почти к полному разладу, призывно играли трубы, и он, собирал чемоданы, говорил: "В дорогу!"

И Ольга Сергеевна, забывая о своих обидах и мучениях, садилась плечо к плечу с мужем в машину ли, самолет ли, в поезд, и они уезжали, улетали, уносились сначала одни, а потом на руках, за ручку, а теперь за руку вместе с дочкой Леной, которая сначала про них ничего не знала, зато они все про нее знали, потом она узнавала про них все больше, а они узнавали про нее все меньше.

…Самолет продолжал лететь на той же высоте с невероятной скоростью, но скорости не чувствовалось – не было земных ориентиров.

Ольга Сергеевна очнулась от задумчивости и привлекла Лену к себе.

– Лена! Не будем с тобой никогда ссориться! Будем играть с тобой во что хочешь! Если же я когда-нибудь начну на тебя сердиться без всякой причины или, того хуже, ругать тебя и говорить: "Мне некогда", "У меня свои дела", ты скажи мне только: "Девять тысяч метров!" Увидишь, как я тотчас изменюсь'

– А почему? – спросила любопытная Лена, которой хотелось знать все на свете.

Засмеялась Ольга Сергеевна:

– Когда-нибудь узнаешь!

Потом они вздремнули, потом пообедали, потом вспомнили еще раз про первый "А», а потом самолет пошел на снижение, внизу ждал их Владивосток. И тогда они вышли на трап, обе Травкины, и их увидел сам полковник Травкин, он не поверил своим глазам. Он уже разуверился, что они к нему вернутся, – слишком незаслуженно повезло бы ему тогда в жизни, – но они шли по трапу, они сходили к нему с неба, они упали в его руки. Затем обе они повисли у него на шее, и когда шея у него окончательно занемела, он повял, что ему все-таки крепко повезло в жизни и не надо ему в ней играть трагическую роль.

ПОДАРОК СВИРЕПОГО НОСОРОГА

После разговора с Травкиной Гончаров стал быстрее поправляться, боясь, как бы она и на самом деле не стала к нему каждый день приходить. Но Травкина не приходила к нему целую неделю, и он перестал тревожиться. Не давала только покоя мысль: зачем он разболтал ей про котят? Уж она обязательно доложит Жирафе, еще и специально пойдет к ней ради этого. Ох, уж до чего она надоела, эта Травкина!

И Федя решил придумать что-нибудь особенное, чтобы не упасть окончательно в глазах Жирафы и унять в себе неведомое доселе чувство вины. Но ничего особенного в голову не приходило. От велосипеда Жирафа отказывалась, от клюшки тоже. Просила когда-то синицу поймать. Он голубя видел, воробьев видел, а вот синицу ни разу не пришлось ему увидеть. Сначала подумал, что может в магазине ее купить, но Птичьих магазинов поблизости не было. Он решил пойти на помойку, где жили голуби и воробьи. "У помойки, может, и синицы есть, – подумал он, – там корму много, на всех хватит".

Просидел он возле помойки целый час – ни воробьев, ни голубей, не только что синиц! "Вечно придумает что-нибудь, длинная", – ворчал он, начиная замерзать.

Но тут, на Федино счастье, прилетел один воробей а стал клевать пищевые отходы. Федя за ним потянулся, чтобы его схватить, но воробей повернул к нему голову, посмотрел ему прямо в глаза и нехотя улетел, Федя снова притаился и стал ждать другого воробья, Поглупее. Под ногами у него зашуршала газета, он нагнулся, чтобы высвободить ноги из газеты, и хорошо, что нагнулся и не поддал ее ногой: под газетой сидел мышонок, серый, с умными глазками и смотрел прямо на него. Федя обрадовался: мышонок еще лучше, чем синица! Зажал мышонка в кулак и побежал домой. Дома, чтобы не видела мама, он засунул мышонка в поллитровую банку и завязал банку полотенцем.

Теперь надо было уберечь мышонка от мамы. Мама, как назло, никуда не собиралась уходить. Федя засунул банку под кровать, сел сам и стал переживать, что мышонок задохнется, как он сам чуть не задохнулся под одеялом, когда к нему пришла Травкина.

– Капусты хочу. Кислой! – сказал Федя маме, зная, что нет в доме кислой капусты.

Мама сразу засуетилась: как же так, нет кислой капусты, а сыночек, маленький мальчик, почувствовал охотку.

– Только поджарю котлеты и сбегаю в магазин, сказала Любовь Ивановна, ласково поглядывая на вы здоровевшего сына.

Мама ушла, и, пока она ходила, Федя перерыл весь шкаф: искал марлю. Потом окутал банку марлей, натолкал в банку хлеба и положил целую котлету. Хорошо, что догадался похолоднее выбрать.

Смотрел Федя на мышонка и смеялся: до чего же смешной! Глупый какой-то. Мордочкой тыкается в банку, а усы длинные и ушки на голову валятся – отморозил, что ли? Хотел Федя растереть ему ушки водкой, как мама ему, но тут отец с работы пришел.

– Что в комнате развал такой? Мать не убралась с утра, что ли? Ведь знает, что я не люблю беспорядка!

– Я уберу сейчас, это я марлю искал, – сказал Федя, запихивая как попало глаженое белье.

Тут Любовь Ивановна вернулась из магазина, неся в руке мешочек с капустой.

– Вот и я!

– Зачем тебе марля? – спросил отец, подозревая, что марля пойдет на какое-нибудь безобразие.

– Да я вот Пиню Глазова встретил, он говорит – завтра на уроке труда рукоделие будет, к Восьмому марта будем родителям подарки готовить, вышивать будем!

– На марле? – удивился отец.

– На марле! – сказал Федя, глядя ему прямо в глаза, как тот всегда требовал.

Слышишь, мать, вышьет тебе сын поздравление ва марле!

Любовь Ивановна умилилась:

– Господи, дожили до хороших подарков!

– Я тебе говорю – на марле вышивать будет. Разве на ней вышивают? Век прожил, а про такое не слыхал.

Федя стал нервничать: отец во всем разбирается, еще побежит узнавать к соседям, к Вадику Васильеву, про марлю.

Но его спасла мама:

– Нынче чего только не придумают! Раз ребенка в первом классе алгебре учат, то по марле вышивать тоже научат. Это мы с тобой отсталые, а он пусть по марле вышивает! А вдруг это новая какая вышивка?

Помалкивать нам надо, как бы нас не засмеяли по серости нашей.

Но отец был упрямый и ни за что не согласился с матерью.

Стали обедать. Мать наложила Феде целую тарелку капусты:

– Кушай, родной!

У Феди, как назло, аппетиту на нее не было, полазил, полазил вилкой по тарелке и отодвинул.

– Всё!

Мать испугалась:

– Не заболел ли, Феденька, опять?

А тут запищал мышонок в банке. Отец, как услышал тот писк, выскочил из-за стола:

– Мыши у нас завелись!

Мать ему:

– Какие мыши? Выпил лишнего, вот тебе и почудилось! Нет у нас мышей. Слава богу – в новой квартире, откуда им взяться?

– Откуда им взяться? – как эхо повторил Федя.

– Я слышал мышиный писк, – повторил отец и стал прислушиваться, но умный мышонок не выдал себя на этот раз.

– Я спать пойду, – сказал Федя, – мне завтра в Школу все-таки.

– А хоккей как же? Игра сегодня будет, зарубка!

– Спать пойду!

Федя лег в кровать, банку с мышью поставил рядом с собой и накрыл ее одеялом. Благополучно проспали они ночь. А наутро спрятал он банку в мешок для обуви. Портфель в руке, мешок на плече, солнца за спиной – отправился в школу.

Был утренний заморозок, лужи, затянутые тонким стеклянным льдом, лопались, трещали под его ногами, вода натекала ему на ботинки, и скоро они намокли, но Федя не обращал внимания на мокрые ноги, он знал, что теперь не заболеет, незачем теперь ему болеть, все хорошо с ним, и мышонок болтается у него в банке на плече. На голых деревьях (просто не верилось, что они скоро будут зелеными!) чирикали воробьи – смешные птицы, из домов, как горох, выкатывались школьники – зеленые горошины, по улицам бежали горошины покрупнее. Гончаров шел по улице и свистел и чирикал, как воробей. Он остановился около Жирафиного дома подождать, когда она выйдет, но вышли только ее родители и помчались на автобусную остановку. Гончаров еще подождал: наверное, она одна пойдет в школу. Но Жирафа не показывалась. Тогда он взял осколок льдинки и запустил ею в Жирафино окно. Осколок угодил точно, звякнул по стеклу и вернулся на землю, разбившись вдребезги.

В белой ночной рубашке с длинными рукавами, с перевязанным горлом, появилась в окне Жирафа, совсем белая при солнечном свете. Она распласталась по стеклу, как плакат о зиме, и безучастно посмотрела вниз.

Тогда Гончаров закричал, показывая на портфель:

– Эй, пошли в школу!

Но она даже не изменилась в лице, будто его не узнала, будто забыла про него навсегда.

"Растрепала все Ленка! И зачем я ей сознался?" – пожалел он.

Так и смотрели они друг на друга молча, и Гончаров решил было отойти без ничего, без ответа. Но не смог он отойти от нее без ничего. Он отбросил портфель и мешок в сторону, перекувырнулся через голову и, уцепившись руками за скамейку, сделал стойку на голове, болтая ногами в разные стороны. И когда, облепленный липким снегом, он взглянул наверх, то увидел, что Жирафа смеется. Вскочил он на ноги, подхватил портфель и мешок и помчался в школу. Но по дороге мышонок запищал, радуясь, что остался жить после всех потрясений, и Федя вспомнил про подарок. Он повернул назад, добежал до знакомого дома, взлетел на третий этаж и позвонил. Ему открыла Жирафа.

– Ты чего? – удивилась она.

Он достал банку и протянул ей:

– Держи! А ты чего?

– Я заболела гриппом! А это что?

– Подарок! – крикнул он ей снизу и побежал сломя голову в школу. А внутри у него все пело, и только непонятно было, откуда пришла к нему та музыка.

Жирафа развязала банку, и из банки, приподнимаясь на задних лапах, передними скользя по стеклу, выглянул живой мышонок. Засмеялась Жирафа, разглядывая мышонка, а он запищал, разглядывая ее. Увидела Жирафа его острые зубки и розовый язычок. Мышонок влез на остаток котлеты и продолжал смотреть на Жирафу глазами, похожими на черные бусинки. – Здравствуй! Давай играть!

Стали они играть, и незаметно пролетел день и наступил вечер.

Маша сидела в кровати, а банка стояла с нею рядом.

– Ну, не скучала? – спросила мама, входя в комнату.

– Я не скучала, – ответила Маша. – Я не одна была!

– А с кем же ты была? – улыбнулась мама, и не предполагая, кого же придумала сегодня себе в друзья Маща.

– С мышонком играла!

– С мышонком? – удивилась мама ослаблению Машиной фантазии.

– С живым! Посмотри! Он в банке сидит!

Мама наклонилась, чтобы посмеяться дочкиной шутке, но отпрянула в ужасе, когда на нее уставились черные глазки.

– Мышь! – закричала мама в панике. – Откуда она у тебя, боже мой?!

Чувствовала Маша, что не надо говорить правды, и не сказала.

– Я поймала ее! – услышала мама сквозь пелену тумана, который невесть откуда взялся и залез ей в уши.

– Где поймала? – простонала мама, оглядываясь по сторонам, ожидая увидеть скопище мышей.

Она села на диван, поджала ноги и так и сидела скорчившись, пока Маша не рассказала ей правды.

Как услышала мама, что мышь не местная, а занесенная, прыгнула она на пол и закричала:

– Мало нам твоего гриппа, ангины и воспаления легких, еще и желтухой заболеешь! Давай сюда мышь, я ее сама выброшу, а завтра пойдем анализы сдавать! Что мне с тобой делать, как я устала!

И тут мама хотела заплакать, но зазвонил звонок и зашла к ним Нелли Николаевна, мать Пини Глазова, их соседка по площадке, проведать Машу. Она принесла ей для поправки здоровья клюкву, а также домашнее задание.

Маша посмотрела на Нелли Николаевну и ахнула – какой у нее ни с того ни с сего живот вырос, все время ходила нормальная, и вот живот вырос. Маша инстинктивно схватилась за свой живот – тот ли он самый? – и нечаянно опрокинула банку на бок, а мышка хвостиком махнула ей на прощанье и побежала по комнате. И надо же такому случиться – не нашла она лучшего себе места, как остановиться на домашней туфле Нелли Николаевны. Нелли Николаевна, как увидела мышь на своей туфле, выронила банку с подснежной клюквой, вскрикнула и задрожала большим своим телом, как будто рябь прошла по озеру. И сейчас же сказала:

– Ой, у меня схватки!

Мама бросилась ее провожать, а мышка, недолго думая, выбежала в раскрытую дверь.

Максим Петрович, придя с работы, застал семью свою в большом волнении и в тревоге. Во-первых, Маша сказала ему, что теперь долго она не поправится, так как ей не с кем играть с живым. Жена, во-вторых, сказала, что она дома ни минуты не останется, пока не будет точно известно, есть ли в квартире мышь. А в-третьих, Максим Петрович засмеялся и сказал, что из живых можно с ним играть, а что касается мыши, то он, если она здесь, обнаружит ее немедленно.

Весь вечер он возил мебель по комнате, а мыши не нашел.

– Может, она играет со мной в кошки-мышки? – сказал он, вытирая со лба пот.

– Вечно у тебя дурацкие шуточки! – сказала сердито мама, боясь идти на кухню.

– Откуда мышь-то взялась? – спросил он деловито.

– Мне ее Гончаров подарил! Помнишь, это он котят погубил!

– Ну и друзья у тебя, Машка, мне бы таких! засмеялся Максим Петрович. – С такими друзьями не пропадешь!

– Ты хоть в руки ее не брала? – с надеждой спросила мама.

– Брала! Я ее гладила, когда она пищала, то есть он, мышонок, пищал.

– Нет, это не моя дочка! – сказала мама. – Мне, наверно, подменили ее в самом начале! Я боюсь мышей!

– Нет, я твоя, твоя! Только ты не бойся их, мышь – маленькая, а ты – большая!

– Действительно, посмотри на себя в зеркало! А я пока тебе мышь из Машкиной книжки вырежу, и сравним мы вас и узнаем правду, кто кого бояться должен.

– Нет, вы невозможные! – засмеялась мама и пошла на кухню готовить запоздалый ужин.

И хорошо им было втроем. "И вчетвером было бы не хуже", – подумала мама, завидуя Нелли Николаевне, которую вел под ручку муж. Она из окна их видела и знала, куда они направлялись.

– Надо бы нам еще ребенка. Машке скучно, – сказала она поздно вечером мужу.

Максим Петрович ничего не ответил на это, улыбнулся про себя и решил приписать в свой рассказ историю с мышью, но только превратил мышь в электронную.