В детский больнице при Введенском приемнике распространился интересный слух, что с завтрашнего для будут давать «американскую» кашу, булочки и какао. В тифозном отделении, где в то время было большинство выздоравливающих детей, это сообщение приняло сенсационный характер. Только разговору и было, что о завтрашней каше. Молодые организмы, на родине в Поволжье питавшиеся глиной, корой с деревьев, да человеческим мясом, а здесь перенесшие кроме того и голодный тиф, очень настойчиво требовали «усиленного питания». И где только носы учуяли какое нибудь «питание», сейчас же все внимание устремлялось вслед за носом. Умственных интересов не было. Или, пожалуй, они и были, да не было в больнице книг, какие могли бы читать дети.

— Вот хорошо! Завтра я с‘ем две каши! — заявляет Ваня Бураков, вообще любитель покушать. — А то все голод да голод.

— Это еще как взглянется, какие каши дадутся, — заявляет скептик и гастроном.

— А что?

— Дадут тебе рисовую кашу и одной не с‘ешь! А на две и смотреть не будешь.

— Это почему? Все с‘ем!

— С‘ела свинья борова, да подавилась. Хорошо рисовая каша поедается, да очень приедается. А нам все ведь рис да рис.

— Что ты говоришь! Больным нельзя иначе, потому слабая порция.

— А как же доктор говорит, что все можно вам есть? По мне дали бы пшенной, вместо рисовой, куда было бы лучше.

Так переговаривались между собою разные койки тифозного отделения и строили предположении на счет того, какую будут давать кашу, вместо надоевшей всем рисовой.

Наступил столь ожидаемый другой день. Время завтрака. В больнице вообще, а в сыпном отделении у выздоравливающих в особенности, время измеряется не часами, которые висели в корридоре и ходили как архиерейские галоши, а завтраком, обедом и ужином.

Головки то и дело поворачиваются к двери и разочарованно опускаются глазки, если никого там не видно.

Наконец, раздаются знакомые шаги и лязганье металлической посуды. В ответ начинают оживленно биться у детей сердца. Входит в палату дежурная няня и не смотря ни на кого, с самым равнодушным видом начинает раздавать завтрак.

На физиономиях детей, вместо чтения книг, занявшихся в данный момент определением по недовольно равнодушной физиономии няни, каково содержания завтрак, можно было очень легко прочитать разочарование: опять несносная рисовая каша!

Что делать! На безрыбье и рак — рыба и щука карась! Давай хоть и то, что есть, чего бы только не с'есть, чем бы только не наполнить желудок.

Няня подает миску: о радость! что то темнеется в ней. Значит не проклятый рис!

Пробуют дети — фасоль!

Вот так удружила кухня! Удрученное настроение сразу меняется, палата оживает и трудовые процессы в виде работы ложкой и плошкой принимают очень активный характер. Вся работа начинает выполняться с такой энергией и с таким интересом, что хоть куда. Миска выскабливается ложкой, полируется пальцем и шлифуется языком. Без отдышки, без передышки. Окончание работы выражается сильным вздохом, и не лишенным зависти взором к тому, кто еще не успел получить. Няня так медленно разносит на этот раз завтрак, что пока несет одному, сосед его уже все очистил и облизывает губы.

Словом фасоль лучше всяких камфарных вспрыскиваний и физиологических вливаний оживила публику и подняли деятельность сердца. Нельзя же, в самом деле, быть равнодушным к фасоли! И только одна няня равнодушна: раздает себе кашу и ни на кого не взглянет, не оторвет глаз от посуды, как будто бы ей совсем не интересно, что нынче дали не рису, а фасоли.

Такое оскорбительное отношение к фасоли быстро было подмечено, тем более, что аппетит и желание у всех были диаметрально противоположны к количеству полученной каши. Молодые головы наблюдательны, но гипотезы для определения равнодушия к фасоли создать еще не могли. А что то забродило в головах, чему помогал и аппетит и голод и все другое.

Несет няня порцию фасоли Ване Батракову.

Аппетит у Вани после тифа такой, что дай ему вместо чашки целое ведро, в котором приносят кашу для больницы, он и тогда не спасовал бы ни по завтраку, ни по обеду.

Ваня взял чашку и стал не спеша (ведь некуда спешить, потому что уже вся фасоль роздана и ему попала после всех, хотя он и лежал у самой двери) прилаживаться, как бы поудобнее устроиться на постели, чтобы позавтракать поаппетитней.

В это время вдруг отворяется дверь и в палату является женщина-врач, вылечившая всех этих сыпняков. Она намерена была делать обход.

Идет прямо к Ване Батракову, который был ближе всех.

— Ну, Ваня, как твои деда? Завтракать собираешься? — улыбается доктор.

Ваня, польщенный не казенным обращением доктора, отвечает тоже весело:

— Дела хорошо! Нынче нам дали фасоли, — сообщает как интересную новость доктору Ваня.

Зинченко ткнула нос в миску к Ване, которую тот поставил из уважения к ней на столик и вдруг строго обратилась к няне:

— Поля! Почему вы ему мало положили фасоли? (Аппетит Вани она хорошо знала). Ведь не все из них ровно едят!

Няня отрезали:

— Я положила столько, сколько всем.

— Ну, да! — возразила Зинченко. — Вы стали всем прибавлять фасоли после того, как я сказала вам прибавить.

На это няня пожала плечами и ничего доктору не ответила, и только загремела быстро посудой.

А у детей на физиономии получилось такое удовлетворение, какое бывает у ученого, нашедшего об'яснение непонятному для него явлению. Детские взгляды и глазки ясно говорили по адресу Поли:

— Что!? Влетело?! По усам текло, да мало в рот попало.

Поля быстро собрала миски и быстрым шагом ушла из палаты.

А Зинченко стала продолжать обход.

Гипотеза создалась. Дети почувствовали, что с фасолью что то неладно.

Шесть с половиной часов вечера. По больничному счету — время ужина. Зинченко уже сделала второй, вечерний, обход всех палат и ушла. Медицинской сестры на этот раз в тифозной палате выздоравливающих тоже не случилось. Это, как раз, был ее выходной день. Сестра из чужой палаты пришла, измерила всем температуру и тоже ушла. В палате осталась одна дежурная няня Поля. У ней в руках сосредоточилась вся полнота власти по палате и таким образом вся каша. Но и она все вертелась что то и корридоре, с другими нянями, которые собрались с ведрами итти в кухню за ужином.

Настроение в палате приподнялось.

— Сейчас принесут ужин: няни взяли ведра, — выражает один вслух мысли всей палаты.

— И дадут нам две каши: русскую и американскую, — резюмирует непроизнесенные речи Петя Бураков.

— А из чего другая каша? — осведомляется тоненьким голоском восьмилетний Вася Буфетчиков.

— Всегда кашу на целый день варят, — авторитетно поясняет ему и другим Ваня Батраков. (Ваня в приемнике уже давно и порядки там все знает): каша будет из фасоли, что давеча была.

— Вот бы хорошо! — слышится умиленный вздох еще с одной койки.

— Фасоль скусная! скусней рису, — слышится с другой.

— Кароши фасоль, очин кароши, — подтверждает татарчонок Шокир.

— Я тоже очень люблю фасоль.

Таким образом дети решили, что в ужине второй кашей после противной рисовой будет желанная фасоль.

И началась везде похвала фасоли. И стали ребятишки ждать ужина, как евреи ждали манны небесной.

Когда терпение стало уже истощаться (ужин что-то замедлился!), нетерпение стало доходить до высшей точки, до замирания сердца и остановки пульса, а вкусовые ощущении превращаться в огромные реки в полости рта, является Поля с ужином.

Первое блюдо, под названием лашит или брандахлыста, помещавшееся на дно каждой миски, было извлечено оттуда и уничтожено меньше, чем во мгновенно ока.

При появлении второго блюда все физиономии вытянулись в виде вопросительных знаков и все носы сконцентрировались около няни. Оказалось, что принесена обычная и по величине и по температуре порция второго блюда — ложка рисовой каши.

Молодые аппетиты тяжело вздохнули, но решив, что продолжение будет, моментально уничтожили и рисовую кашу. И ждут фасоли, как десерта, как третьего блюда.

Третий раз появляется няня. И снова носы стали к ней радиусами. А на лицах разливалась блаженная улыбка.

Но вместо столь желанного, аппетитного, произведшего столько волнений в области сердца блюда, появилась на третье блюдо во второй раз — та же самая проклятая рисовая каша!

Дети разочарованно и молча приняли и с'ели и вторую порцию риса (голод не тетка!).

Дежурная няня поспешно собрала посуду и выкатилась из палаты.

Вдруг вбегает в палату маленький Бобчинский, Миша Иванов, вышедший из палаты по своим надобностям.

— А няни едят фасоль! — сообщает он свежее вечернее известие.

— Ну?!

— Врешь, Мишка! Откуда же они ее взяли? Фасоли большим не дают, — возражают Иванову.

— Вот! Не веришь! Так пойди сам посмотри. И много у них фасоли! — настаивает на правильности своего сообщения Иванов.

— Так значит эта фасоль наша.

И пошли опять прения и дебаты о фасоли.

— А почему же тогда фасоль нам не попала?

— А я знаю! — заявляет Петя.

— Что еще ты знаешь? — скептически и с оттенком недовольства говорят ему.

— А то! Они за место фасоли дали еще другой раз рисовой каши. Нам дали рисовой, а себе взяли фасоль.

— Ну, что ты городишь! Так, пожалуй, они тебе вместо «слабой» порции дадут общую.

— А что ж ты думаешь?! Может и дадут! Ведь говорят, что няни носят себе котелки белой каши, когда у всех у них пшенная. Откуда они ее берут?

— А куда они ее девают?

— Продают! куда девают!

И пошли критика.

— А я слышал, ребята рассказывали, что няни носят домой белый хлеб. Много! Фунта, скажем, по четыре, — вмешался в разговор еще один Добчинский.

— Ну, на счет белого хлеба то еще кто-е знает, — заметил Батраков. — Няни себе вырезает то-же как и нам. А вот, ребята, что. Откуда у них взялась рисовая каша, что дали нам на второй раз, — ну, вместо, скажем, фасоли. Вот это я не пойму.

— Да это очень просто, — решили не столь глубокомысленные философы: положили половину, чтоб нас обмануть, а потом дали другую половину.

— Нет, товарищи, — возразил им Батраков, более всех по своему аппетиту заинтересованный принципиально в этом деле. — Тут дело не чисто, да и не так просто. Это правильно, что они нас обманули, но как? Ведь рису первый раз дали столько, сколько и всегда нам дают, порцию одинаковую. Откуда же другая порция? Если бы на первой они не додали…

— Братцы! — неожиданно раздалось из дальнего угла, от окна.

Там лежал остряк, Митя Боровой, тоже бывший долго в приемнике, потому что ему хотелось поступить в мастерскую, а таковой не находилось. — Товарищи! — повторил он.

Все обернулись к нему и заранее на лицах злой огонек от сознания своей бесправности стал сменяться веселым.

— Что тебе?

— Да вот не сочту: одна да одна сколько будет?

— Ну, будет два.

— Два. А у меня выходит один.

— Как же так? — смеются дети.

— Сложите одну порцию рисовой каши, да еще одну порцию, что скажем, например, за место фасоли. Сколько получится? У меня выходит один уполовник. Такую порцию мы получали здоровые, когда не няни, а мы сами ходили на кухню за ужином.

— Та, та, та, та! Вот где каша то зарыта!

— А я видал на кухне, что там полбака остается после ужина белой каши, — опять вмешался в разговор Иванов.

— Куда же она девается? — спрашивает его кто-то.

— Неизвестно, куда девается.

— Нынче за ужином попала тебе в рот, — засмеялся тихий Ваня Петров.

— Зато фасоль неизвестно куда девалась, — с'язвил Ваня Батраков.

— Нет, ребята — со вздохом заключил он, и в этом его вздохе почувствовалось все бесправие голодного ребенка, попавшего в руки чужих людей, не желающих и не умеющих войти в его душу: — что уж нам толковать. Слава Богу, что от голоду то не дохнем. Давайте ка лучше спать.

Дети замолчали и все скоро заснули.

Заснула и дежурная няня.