Снилась мне Волга, родная старушка. Весна. Деревья одеты сочной зеленой листвой. Нежная, молодая травка ковром покрывает землю; наивно выглядывают первые цветочки. Должно-быть, славный, сладкий аромат разлит повсюду, но во сне не ощущается обыкновенно запах. Волга в полном разливе. На всю ширь разлилась, родимая! Вон, на той стороне уже затоплены первые избенки небольшого села, и деревья леса, окружающего это село. Словно море! Теплое весеннее солнце близко к закату. Волга спокойна. Чуть-чуть набегает рябь от тихого ветра, и лучи солнца превращают в золото эту рябь. Я стою на крутом, обрывистом берегу и жадно смотрю на эту родную мне картину. Столько разнообразных чувств нахлынуло в душу, что, представляя нечто громадное, они, кажется, уже не могут уместиться в груди и просятся наружу… Эх, лодку бы сейчас и песню волжскую! Как то сразу замечаю, что на Волге необычайно тихо. Невольная тревога заползает в душу. Солнце почти совсем ушло за горизонт. Волга потемнела, — и еще более стала заметна эта зловещая тишина. Что же случилось? Почему я одна на всем этом громадном пространстве? Почему не слышны пароходы, не видно массы лодочек с веселой молодежью? Почему не льются родные волжские, тягучие песни под доморощенные струнные оркестры? С тревогой смотрю вокруг. Никого, ни души! Совсем стемнело. Волга сурово задумалась и холодом пахнуло от нее. Лес сердито заворчал что-то. Жутко стало. Схожу у утеса и бегу домой. На половине дороги, из кустов, еде покрытых листвою, выползает на дорогу что-то темное, бесформенное и едва слышным голосом, заглушаемым шелестом леса, молит: «Хлебушка, родимый, хлебушка, — хоть кусочек!» Наклоняюсь над этой массой и в ужасе отматываюсь. Страшный, кошмарный скелет с присохшей черной кожей на костях, с громадными дикими глазами и оскаленными зубами смотрит на меня. Ужас обхватывает всю меня. Хочу бежать и не могу. Хриплым шопотом спрашиваю: «Разве ты человек?» — «Хлеба! Хлебушка!» — тянет нудно скелет и протягивает тощие, костлявые руки.

Вот выползает еще скелет поменьше, ребенок, верно. Тонкий, как пение комара, голосок просит: «Тетенька, хлеба! Хлебца кусочек маленький! Дай, тетенька, хлебца.» И вдруг со всех сторон потянулись они, эти маленькие скелеты. И скелеты побольше. И совсем большие. Протягивают ко мне костлявые свои руки, щелкают зубами, хватают за платье и молят, молят: «хлеба, хлеба, хлебушка». Кажется, все Поволжье собралось здесь. И сплошной их стон превращается во что-то жуткое, зловещее, давящее. Ужас пронизывает меня. Я задыхаюсь. Хочу кричать, бежать, но со всех сторон за меня уцепились руки. Нет сил вырваться. Голова кружится!..

Волга! Теперь я поняла твою зловещую тишину. Голод заглушил твои веселые песни, голод обезлюдил Поволжье. И только вековечный стон несется над родной рекой!.. Теряю сознание и лечу в какую-то пропасть. С криком и слезами просыпаюсь в своей Московской комнате и долго не могу успокоиться.

Этот кошмар навеян рассказами детей, прибывающих из Поволжья, воззваниями о помощи, расклеенными на стенках и маленькими попрошайками на улицах.