ДЕНЬ НАРОДНОГО ГНЕВА

(К четвертой годовщине апрельских событий во Львове)

Высоко поднялась в Польше революционная волна в памятную весну 1936 года. Тяжелый экономический кризис углублялся с каждым днем, и с каждым днем росли новые ряды безработных.

В марте произошли кровавые события в Кракове, после них в Ченстохове и Хшанове. В столице шляхетской колонии — Львове политический барометр предсказывал бурю, какой пан­ское государство еще не видывало.

Четырнадцатого апреля перед Львовской биржей труда со­брались безработные. Долго ожидала молчаливая толпа бедня­ков, пока появился служащий и заявил, что работу в этом году могут получить только двести человек. Возмущенные безработ­ные пошли к дому фонда труда, но здесь директор сказал им, что это дело зависит от магистрата. Тогда процессия двинулась к рынку. Но бургомистр Островский не только не принял делега­цию безработных, но позвонил в полицию, чтобы она силой разогнала демонстрантов.

После этого группа безработных остановилась на Академи­ческой площади. Один рабочий выступил с речью. Послышались крики: «Работы! Хлеба!»

Появился отряд конной полиции. Комендант Войцеховский приказал безработным разойтись. Когда они не подчинились, полицейский Фольта засыпал демонстрантов выстрелами. Пер­вым упал убитый Владислав Козак.

Во Львове, как известно, есть два кладбища: Лычаковское было для богачей, Яновское — для бедноты. Когда же рабочие захотели похоронить своего товарища, погибшего от рук палачей народа, на Яновском кладбище, власти не разрешили этого делать.

Был солнечный, весенний полдень, когда Пекарскую улицу запрудила двадцатитысячная демонстрация рабочих с оркестра­ми, знаменами и венками. В ответ на известие о запрете нести тело убитого рабочего Козака на Яновское кладбище рабочие взяли гроб и двинулись в направлении Бернардинской площа­ди — через город.

На улице Сакраменток и Жулинского рабочим преградили дорогу полицейские. Озверевшие палачи как хищные звери бро­сились на демонстрантов, били мужчин, женщин, детей, топтали венки, вырывали знамена. Когда же, несмотря на все это, процес­сия продолжала двигаться вперед, прозвучал первый ружейный выстрел, а за ним второй.

Пули попадали прежде всего в гроб и в делегатов, которые несли венки. Упали четверо убитых, среди них беременная жен­щина и несколько десятков раненых.

На Бернардинской площади траурную процессию встречает другой полицейский отряд. Новые убитые и раненые.

Около тюрьмы, что на Казимировской улице, спрятанная там полиция обстреливает демонстрантов изо всех окон. Улич­ная мостовая окрасилась кровью.

В то время когда одни рабочие опускали в могилу растерзан­ный и окровавленный гроб с телом своего товарища, другие строили на улицах баррикады из опрокинутых трамваев, подвод и голыми руками боролись со взбешенным врагом.

Но силы были не равны. На другой день полиция овладела городом. Начались массовые аресты.

Так шляхта праздновала свою «победу».

Рабочие демонстрации, которые превратились в массовое революционное выступление 16 апреля 1936 года во Львове, на­смерть перепугали правительство польской шляхты и ее верных лакеев — руководителей ППС. Паника буржуазии была так ве­лика, что с пяти часов дня 16 апреля и вплоть до следующего дня не показался на улицах города ни один «стшелец», ни один «оброньца Львова», даже вооруженные до зубов полицейские попрятались в воротах домов. На уличных баррикадах до позд­ней ночи продолжались бои рабочих с полицией, горели во тьме неосвещенного города склады досок и дерева, а по улицам города проезжали военные грузовики с солдатами и пулеметами.

Особенно дикий, животный ужас перед революционными выступлениями рабочих и крестьянских масс в Польше, и в част­ности в Западной Украине, охватил украинскую буржуазию. Это ведь были «медовые месяцы» безоговорочного соглашения украинской буржуазии с правительством польской шляхты. Ре­волюционные выступления рабочих в Кракове, Ченстохове, Хшанове и Львове, а главным образом крестьянское восстание в селах Волыни, против которого варшавские правители должны были выслать танки и военные отряды, вызвали у украинской буржуазии серьезные опасения за своего союзника и покровителя.

Семнадцатого апреля украинская буржуазия опубликовала от имени «организации украинцев города Львова» воззвание, в котором клеймила революционные массы, клеветала на них и поучала рабочих, что, дескать, «уничтожение чужого имущест­ва никогда и нигде не приводило к улучшению судьбы рабо­чих».

В ответ на расстрелы полицией львовских рабочих 16 апреля трудящиеся всех заводов и фабрик бывшей Польши единодушно требовали объявления всеобщей забастовки и свержения нена­вистной власти помещиков и капиталистов. Но господа «социа­листы» недзялковские испугались рабочих выступлений не мень­ше господ мосцицких и складковских — и центральный коми­тет ППС немедленно издал приказ своим партийным орга­низациям с решительным запрещением всеобщей забастовки.

Так украинская буржуазия и «социалисты» из ППС спасали каждый раз власть польской шляхты от революционного гнева трудящихся рабочих и крестьян. Однако революционный четверг 16 апреля 1936 года во Львове наглядно показал угнетенным трудящимся Западной Украины всю внутреннюю гнилость и дряхлость спесивого государства польской шляхты, которая удерживала власть только благодаря террору и полицейской палке. Революционные выступления весной 1936 года в целом ряде городов бывшей Польши, закончившиеся баррикадами на улицах Львова, показали трудящимся массам, что прогнившее государство польской шляхты держится на глиняных ногах и что оно при первом толчке рассыплется в прах. И это полностью подтвердилось в сентябре 1939 года.

1940

 

ТВОРЧЕСКИЙ ПОРЫВ

— Не горюй, Фрима, все еще будет хорошо!

Но Фрима не могла не горевать: такова уж была ее натура. От горестей она даже забыла посуду вымыть, и весь день у нее невыносимо болела голова.

Когда Герцель Шехтер возвращался вечером домой, его жена и сынишка уже спали. Увидев плотно закрытые окна, он еще раз тщательно проверял в передней замок своей собственной кон­струкции. Хоть он ступал на цыпочках, но шаги его будили Фриму. В ее полных слез глазах стоял немой вопрос.

— Не горюй, Фрима,— повторял он свою песенку.— Не на­шел сегодня — ну, ничего — найду завтра. Сегодняшним днем история моей жизни не кончается.

А потом спрашивал:

—    Опять кто-нибудь в кухне ночует?

—   У-гу. Возьми там хлеб и огурцы, только смотри не раз­буди его! Три ночи не спал бедняга.

Герцель выходил на кухню, шарил по горшкам, и, когда со­бралсябыло уже уходить, из-под перины вынырнула голова под­польщика вся в перьях.

—    Хотите поесть, неизвестный товарищ? Чем хата богата...

—    Спасибо, я поужинал,— ответил, зевая во весь рот, под­польщик.

Тогда хозяин квартиры усаживался на краю кровати, жевал огурец и спрашивал гостя — тридцать пятого из тех, что он скрывал у себя,— скоро ли будет революция? На это получал ответ, что все зависит от объективных условий. Потом Герцель возвращался в комнату, доставал из-за шкафа большой рулон бумаги, высыпал из кармана на стол остатки табака и принимал­ся за работу.

Только теперь, когда все кругом спало, душа мечтателя расправляла паруса. Из линий, которые осторожно и вдумчиво выводила на бумаге рука Герцеля, постепенно вырастали самые новейшие дирижабли, самолеты, танки конструкции Герцеля. Ему резало глаза, голову клонило ко сну, но Герцель не сдавался. С упорством фанатика он воплощал в форму идеи, рожденные в его неутомимом мозгу бессонными ночами... Когда начинало све­тать, Герцель рисовал на готовом проекте маленькую пятиуголь­ную звезду, старательно обвязывал рулон шнурком, прятал его за шкаф, а потом засыпал коротким и тревожным сном.

У Герцеля была еще одна слабость — сын. Получив, наконец, место помощника бухгалтера на каком-то маленьком предприя­тии, он прежде всего подумал о своем сыне, которого неизвестно почему все называли Иеронимом. Иерониму было одиннадцать лет, и наступило время отдавать его в гимназию. Кроме того, он очень любил музыку.

—     Завтра куплю тебе скрипку, а через неделю запишу в гимназию,— сказал Герцель сыну.— Дешевенькая это будет скрипка, и я не знаю, не рассыплется ли она совсем через месяц- два, как не знаю, не выгонят ли и тебя к тому времени из гим­назии за невзнос платы за правоучение. Да чего нам горевать о том, что будет через два месяца?

На другой день вечером Иероним уже водил смычком по стру­нам. А когда на городском валу покрылись золотом каштаны, Герцель, прогуливаясь с сыном по рынку, остановился перед одним старым домом и, указывая пальцем на венецианского льва, который застыл с книгой в лапе над воротами, сказал:

—    Прочти, Иероним, что в этой львиной книге написано!

—    Паке тиби, Марце, евангелиста меус. Диксит тысяча шестьсот [12]Мир тебе, святой Марк, евангелист. Сооружено в 1600 году.
,— прочитал бойко мальчик.

Но Герцелю хотелось, чтобы и прохожие знали, как прекрасно читает его сын по-латыни.

—    Я не слышу, повтори еще раз погромче!

Иероним повторил второй раз и третий.

—    Прекрасно, так прекрасно, что не может быть лучше,— воскликнул с удовольствием Герцель.— Куплю тебе за это шо­коладку.

Но в дверях магазина он вспомнил, что карманы его пусты.

—    Нет, не куплю тебе шоколадки,— сказал флегматично.— Шоколад засоряет детям желудок.

Проходили недели, месяцы и с каждым днем в жизни Герцеля было все меньше и меньше таких картин семейного счастья. Фрима все больше горевала, а когда предприятие, где работал Герцель, обанкротилось и Иероним перестал учиться в гимназии, она расхворалась не на шутку.

—    Я умираю...— шептала она.— Кто теперь вам, несчаст­ным, будет варить пищу?

Иероним захлипал, а Герцель твердо сказал:

—    Ты не умрешь, Фрима, не стоит еще умирать, чует мое сердце, что скоро будет большая перемена.

—    Ой, Герцелик, если бы сердце твое было здоровым! Ты уже не раз был плохим пророком...

Однако теперь Герцель оказался хорошим пророком... 22 сен­тября 1939 года он пришел в подвал, где пряталась от бомб его жена, не совсем еще окрепшая после болезни, и торжественно сказал:

—    Поднимайся, жена, и иди за мной!

До позднего вечера стояла чета Шехтеров на улице, и Гер­цель глазом знатока осматривал мощные танки, бронемашины, орудия.

Как только газеты сообщили, что почта снова приступила к работе, Герцель запаковал свои проекты и послал прямо в Мос­кву. Ответ пришел, когда Герцель уже работал в «Химпроме».

«Мы обстоятельно изучили ваши интересные, глубоко про­думанные проекты. Сообщаем, что предложенные вами усовер­шенствования уже ранее применены в нашей промышленности. Советуем вам работать и дальше и вместе с тем повышать свою квалификацию, это даст вам возможность достичь больших успехов на благо нашей социалистической Родины».

Когда это письмо прочитала Фрима, она коротко сказала:

—    Я хочу, Герцель, чтобы ты был инженером. Запишу тебя в институт.

И записала Герцеля в институт. Ежедневно она дает своим «мальчикам» по большому куску хлеба с маслом и ведет их в школу. Сына — ближе, а мужа — немного подальше. Правда, Герцель чувствует, что от работы на предприятии и в инсти­туте у него иногда голова идет кругом, но это ему нисколько не мешает сидеть по ночам над проектами.

В одну из таких ночей он разбудил Фриму.

—    Ты знаешь, что такое анилиновые краски?— спросил.

—    Знаю, Герцель, как знаю и то, что от твоего вопроса у меня завтра весь день будет болеть голова.

—    А вот и не будет! Отныне, Фрима, анилиновая краска не будет больше вредна человеческому здоровью.

Фрима быстро захлопала ресницами. Она начинала пони­мать.

—    Изобретение, Герцель?— всплеснула руками.

—     Изобретение, Фрима!..

В эту ночь Герцель не сидел больше над бумагами, а утром у него был продолжительный разговор с директором «Химпрома».

—    Это идея!— бормотал себе под нос директор Рабей.— До сих пор от этой работы люди кашляли, понимаешь ты, сохли, и черт знает что творилось в их легких. А теперь, понимаешь ты, сделаем один бункер по проекту Шехтера, а затем второй, пятый, шестой, седьмой, и воздух, понимаешь ты, будет у нас чистый, как в лесу, и один человек за смену вместо тысячи пятисот паке­тов краски будет упаковывать их тысяч десять, а то и двадцать. Вот молодец Шехтер, понимаешь ты!..

Через несколько дней первый бункер был готов. Пришла комиссия, и началось испытание. С каждым разом все быстрей и быстрей аппарат выбрасывал упакованную краску. Чтоб она не прилипала к стенкам бункера, Герцель придумал железные когти. Одно движение работницы, и когти снимают остатки крас­ки. Надивиться не могли инженеры на ловкость Шехтера и, зайдя после испытания в кабинет директора, постановили напи­сать о Шехтере в правительство.

—    Правильно!— подтвердил горячо директор.— Изобрете­ние имеет всесоюзное значение. Ай да молодец Шехтер, пони­маешь ты!..

Как ни медленно ползут по почте письма, но сообщение не сегодня-завтра дойдет до Москвы и Киева, а там также умные люди скажут:

—    Ай да молодец Шехтер!

Но у Герцеля теперь нет времени об этом думать. Поужинав, он достает из-за шкафа рулон, развертывает его и весь углубля­ется в свои творческие мысли, которые в скором времени родят новое изобретение. Какое — об этом не знает даже Фрима. Она, чтоб не мешать мужу, притворяется, что спит, а Иероним стоит перед пюпитром и разучивает гаммы Шрадика.

— Сыграй еще раз гамму ре-минор! — просит Герцель, ко­торый не меньше сына любит музыку.— Эта гамма очень ме­лодична, и мне, слушая ее, так легко работать...

1940

 

НА ВАРШАВУ!

Висла для поляков то же самое, что для украинцев Днепр, что для русских Волга. Владеть Вислой — значит, владеть Польшей; потерять ее — значит, потерять Польшу.

Польская танковая часть имени «Героев Вестерплятте» бьется сейчас на берегу Вислы. Перед ней отборные немецкие части и, между прочим, танковая дивизия «Герман Геринг».

Солдаты Геринга знают, что такое Вестерплятте. В сентябре 1939 года они восемь дней штурмовали этот кусочек Гданьского (Данцигского) порта, и только адский огонь орудий линкора «Шлезвиг-Гольштейн» отдал в руки Гитлера этот небольшой кусок польской территории.

Теперь польские солдаты возвратились на Вислу. Они плечом к плечу с Красной Армией бьются за ключ к ней и ко всей Поль­ше — за Варшаву.

Отсюда они пойдут дальше, на северо-запад, туда, где не­мецкая рука еще несколько столетий тому назад повесила тя­желый замок на устье польской Вислы. Туда, где вечным сном покоятся герои Вестерплятте, на Гданьск, это старое польское окно в мир морей и океанов.

Против наших танков гитлеровцы подтянули свои «фердинанды». Бои не затихают ни днем, ни ночью. Эскадрильи не­мецких бомбардировщиков (откуда только они не стянули их!) беспрерывно налетают на передний край; черные столбы земли и дыма взлетают вверх, напоминая своим видом привислянские тополя.

Польские солдаты стреляют спокойно и радуются, как дети, когда от их снарядов и пуль вспыхивают «фердинанды» и от­правляются на тот свет фашисты.

Первая рота уничтожила три немецких танка и два «фердинанда», захватила два знамени, убила несколько десятков немцев. Немцы пытались вывести один из поврежденных танков. Под прикрытием огня советской пехоты польские танкисты подошли к танку и огнем из пушки уничтожили несколько де­сятков гитлеровцев.

Хорошо воюют танкисты. Танк хорунжего Вайзенберга под бил две самоходные пушки. Но вот в танк попал немецкий снаряд. Машина вспыхнула. Вайзенберг, хотя сам был ранен, выносит на руках полубесчувственных товарищей. Кровь заливает ему глаза. Последним усилием он спасает сержанта.

Командир советской гвардейской части, которая поддержива­ла действия польских частей, сказал:

—    Я восхищен борьбой польских танкистов.

Днем и ночью стонет земля от бомб. Из ночной тьмы вы­нырнул «виллис». На нем раненый офицер. Его везет в госпиталь адъютант командира части имени «Героев Вестерплятте». Адъ­ютант рассказывает о последних боях.

—    Генерал сказал нам: «Мы не можем отдать и не отдадим ни одной пяди этой земли. Клянусь честью офицера». И эту клятву мы выполним на деле...

Это не первый боевой подвиг части. В июле она форсировала Буг. И в первом освобожденном польском селе население вручило генералу, кроме цветов и хлеба-соли, знамя. Бело-красное шел­ковое знамя с орлом, тайком вышитое польскими женщинами в хате, где за стеной жил начальник гестапо.

Захваченные поляками в плен гитлеровцы глубоко разочаро­ваны. Им обещали, что, когда они разобьют советско-польские войска на берегу Вислы, закончится война и все они вернутся домой. Правда, надо быть дураком, чтобы этому поверить, однако гитлеровцы верили и... лезли. С выкриками «хох», «форвертс» и «хайль Гитлер» пошли они, пьяные, под советские и польские пули и падали, чтобы больше не подняться.

Генерал шутит:

—    Целую неделю лежит такой эсэсовский труп, и ничего — не гниет, только спиртным воняет...

Вот что говорит о работе польских танкистов офицер Шугаев:

—     В тесном взаимодействии с советскими подразделениями пехоты танкисты Н-ской танковой части войска Польского отбили свыше десяти контратак немцев, нанося им большие потери в людях и технике. В этих боях окрепла боевая дружба солдат иофицеров Красной Армии с офицерами и солдатами войска Польского. В нашем общем деле — разгроме гитлеровских ок­купантов — танкисты войска Польского проявили умение и стойкость в выполнении боевых заданий...

Несколько цифр.

На протяжении нескольких дней польские танкисты уничто­жили семь «тигров», одну «пантеру», четырнадцать «фердинандов», семнадцать танков «Т-4», один танк «Т-3», девять броне­транспортеров, две самоходные пушки типа «юнгштурм», сем­надцать пушек, девять минометов, сорок четыре пулемета, шест­надцать противотанковых винтовок, пятнадцать огнеметов, семь автомашин. Кроме того, полки уничтожили свыше тысячи восьмисот гитлеровских солдат и офицеров.

Уже много дней продолжаются жестокие бои. Подпоручик Владислав Светана ждет со своим танком в засаде.

—    Огонь!— командует подпоручик.

Снаряд попадает в бронь «пантеры», не причинив ей особого вреда.

—    Бронебойным!— приказывает Светана.

Выстрел — и из живота распоротой «пантеры» выпрыгивают немцы. Польский танк шлет им вслед пулеметные очереди. Немцы падают.

Из лесу выползают «тигры». Через минуту один из них горит, второй, подбитый, застывает на месте, третий улепетывает изо всех сил назад, в лес. Светана крошит своей машиной вражеский танк, вытаскивает из «пантеры» раненого офицера, берет в плен еще двух немцев и передает их в руки пехотинцев. Советский подполковник обнимает его, сердечно пожимает ему руку. На другой день подпоручик погиб. Солдаты похоронили его там, где воевал он за Варшаву — на берегу Вислы. Сельские девушки осыпали его могилу цветами, а на кресте написали:

Сьпий, жолнежу, в цемним гробе,

Hexсен Польска пшисьни тобе [13]Спи, солдат, в могиле темной, Да приснится тебе Польша. (Подстрочный перевод.)
.

Гремят пушки над Вислой все громче — все ближе Варшава. Идет кровавый бой. Пал на поле боя подпоручик Светана, смер­тью храбрых погиб его друг хорунжий Лежух, многих других скосила смерть. Но победа, рожденная в неугасимом, как жизнь, пламени Сталинграда, дойдет до Варшавы, пойдет дальше, как месть, как расплата.

1944

 

В ОБЩЕЙ БОРЬБЕ

В последние дни июля, когда я после трех лет отсутствия снова оказался во Львове, я был удивлен: памятник Мицкевичу уцелел. Конечно, я не считал и не мог считать это доказательством куль­турности гитлеровцев. Нет, эти «джентльмены» с мертвой головой на фуражках не проявляли ни малейшего уважения к польской культуре. Я никогда не забуду фотоснимков, показывающих символическую казнь Мицкевича на Краковском рынке — удаление его памятника при помощи петли. Кто из нас вычеркнул из памяти бронзовую голову Шопена в Варшавском парке, которую немцы погрузили на железнодорожную платформу и вывезли как металлический лом на один из своих литейных за­водов... Почему же именно во Львове, где гитлеровцы сумели в те­чение трех лет замучить полмиллиона людей, уцелел тот, кого фа­шистские звери ненавидели всеми фибрами своих мерзостных душ?

Мелкая, но обдуманная уступка. Этой уступкой, которая им, кстати, ничего не стоила, гитлеровцы хотели обмануть некоторых наивных поляков, чтобы тем самым можно было легко использо­вать их в своих целях, а потом, использовав, выбросить, как изжеванную резинку.

Речь шла о том, чтобы сделать из этих поляков щит, о который должны были разбиться все попытки возмущенного притесне­ниями украинского населения оказывать сопротивление оккупантам.

Речь шла о том, чтобы для обеих национальностей создать видимость гитлеровской «объективности» в их долголетнем споре и таким образом втравить их во взаимную резню. Памятник Мицкевичу на Марийской площади должен был символизировать фиговый листок, который прикрывал бы бесстыдство политики гитлеровских душегубов.

Казалось, что гитлеровцы до некоторой степени достигли своей цели. Об этом говорили факты. Факты тяжелые, потря­сающие, о которых нельзя говорить без чувства ужаса. Еще не было в истории западноукраинских земель чего-либо подобного.

Началось с истязания украинского населения под Грубешовым, а закончилось поголовным истреблением целых польских сел на Волыни и в Галиции.

Может показаться, что немецкая политика, политика мастеров в натравливании одного славянского народа на другой, дала оп­ределенные результаты. К счастью, дело выглядело совсем иначе.

Посмотрим, чьими же руками все это делалось, кто являлся действительным исполнителем кровавой гитлеровской политики.

Украинских крестьян на Холмщине убивали те, кто накануне сентября 1939 года носил на груди черносотенные мечики Бо­леслава Храброго, а за голенищами — обыкновенные ножи мясников. Именно те, кто безнаказанно вспарывал животы ев­рейским студентам и, очарованный Гитлером, видел его двойника в лице шляхетского громилы Добошинского.

Польских же крестьян под Луцком и Тернополем резали те, кто до сентября 1939 года носил на груди петлюровские тре­зубцы, а в карманах — револьверы немецкой марки. Именно те, кто по ночам убивал своих инакомыслящих соотечественников, а в свободное время был по поручению польской дефензивы... исполнителем внутренних расчетов клики Пилсудского.

Это они, эти фашистские камелоты [14]Предатели.
, стали послушным ору­дием осатаневших гитлеровских бурбонят.

Это они, эти кровавые, заплеванные собственной слюной карлики гитлеровского цирка, провокацией и террором пытались сделать то, чего не сумели сделать миллионы закованных в сталь гитлеровских солдафонов.

Неподалеку от памятника Мицкевичу во Львове находится скромная могила великого сына галицийской земли. Если этот человек и испытал когда-нибудь в жизни радость, то только одну радость — радость борьбы: борьбы с теми самыми живыми призраками прошлого, с которыми мы сегодня ведем борьбу, бес­пощадную и окончательную.

Именно он, Иван Франко, наилучшие свои годы отдал делу дружбы польского и украинского народов. Именно он, Иван Франко, арестованный австрийцами, оплеванный украинскими мракобесами, травимый польскими обывателями, был человеком, который значительно больше сделал для польского народа, не­жели те, кто теперь ни с того, ни с сего декламирует о... «поль­ском санитарном кордоне».

Вспомните апрель 1936 года, дни славы рабочих Львова. От пули польского полицейского погиб тогда польский рабочий Владислав Козак. Скажем, положа руку на сердце: разве только польские руки несли тогда этот щедро политый кровью сынов нашего города гроб, ставший сегодня уже историческим? Разве величественное единение народа, зарожденное на» апрельских баррикадах, было плодом какой-то политической конъюнктуры, разве это братство крови и братство общей борьбы за наивысшее благо, за свободу человека не было наиболее убедительной демонстрацией политической дружбы обоих народов?

И, наконец, разве красный боец — сын украинских степей, который рядом с польскими солдатами проливает свою кровь в стенах польской Праги, не является солдатом общего дела, имя которому по-польски — Вольна Польска, а по-украински — Вiльна Україна...

Правда, есть одна вещь, о которой разные поляки по-разному думают. Я имею в виду так называемую «проблему» Львова, проблему, которая уже давно, еще с осени 1939 года, перестала существовать как таковая.

Мы живем сегодня в стране, где солнце сияет для всех оди­наково. Кому особенно дорог воздух Львова, пусть дышит им полной грудью до конца своих дней. Однако надо раз и навсегда уяснить, что в этом украинском советском городе Львове не будет больше места ни для кровавых махинаций графов Бадени, ни для расстрелов похоронных процессий и что историческая справедливость, рожденная благодаря тому, что так обильно была пролита кровь советских людей под Москвой, в степях Сталин­града и над Днепром, именно здесь, в советском Львове, найдет свое наиболее величественное проявление.

Мы знаем, кого это тревожит... Господа рачкевичи и квапинские попросту заболели Львовом. Они заболели настолько безнадежно, что охотно продали б за этот Львов Варшаву, Катовицы и польское море.

И они продают: к счастью, безуспешно. Варшавская затея генерала Бора [15]Бор — Бур-Комаровский. Когда войска Советской Армии, раз­бивая гитлеровские орды, вступили на польскую землю, эмигрантское польское правительство в Лондоне, по указаниям американско-английских империалистов, решило поднять восстание в Варшаве, захватить в столице Польши власть и этим самым помешать продвижению со­ветских войск на Берлин и поднять гражданскую войну в стране. I сен­тября 1944 года польской фашистской клике во главе с Бур-Комаровским удалось поднять в Варшаве восстание против гитлеровцев, втянув в эту кровавую провокацию обманутые массы трудящихся. Ор­ганизаторы восстания ввели варшавян в заблуждение, заявив, что эти действия якобы согласованы с планами командования Советской Армии. Спровоцированное польскими фашистами восстание было жестоко подавлено гитлеровскими войсками.
, увенчанная добровольной капитуляцией, свиде­тельствует об этом даже слишком убедительно.

А впрочем, откуда взялась эта их запоздалая «любовь»?

Не из любви к отечеству, ибо ее, как известно, могут испы­тывать только честные души, а из любви к самим себе.

Ведь только из любви к самим себе хотели бы господа магна­ты и их клевреты сделать из Польши нечто наподобие бывших Балкан, где Потоцкие и радзивиллы чувствовали бы себя действи­тельно как у себя дома, где бы они чувствовали себя такими же беззаботными и счастливыми, как их позорной памяти прадеды из Торговицы, продавшие Польшу за украинскую пшеницу...

Они еще и сегодня бормочут зловеще: «От моря до моря». О двух морях бормочут люди, которые одного, польского, не суме­ли защитить.

Мы дадим им достойный ответ: ведь мы построим от моря до моря не смехотворный «санитарный кордон», а нерушимую стену вечной дружбы народа польского и народов советских.

Польскому народу есть чем гордиться. История его борьбы за свободу и независимость — это не только история его страда­ний, но и его славы. Поэтому мы склоняем головы перед тенью Костюшко, поэтому мы снимаем шапки перед знаменами солдат его дивизии.

Если сегодня, в дни, которые решают, может быть, судьбу столетий, вместе с нами идут и поляки, идут за правду, за это неопровержимое свидетельство того, что будущее — славное и гордое — будет действительно нашим и их будущим, как наша свобода становится их свободой; значит, судьба их грядущих поколений не будет судьбой их отцов, судьбой — говоря словами польского поэта — «знамен, разрываемых бурей», а будет тем, что мы называем простым и великим человеческим счастьем.

1945

 

В ВЕНЕ

Если вы помните Вену времен республики, вы будете подавлены, увидев этот «второй Париж». Дело не в разрушениях. Семь лет немецкой оккупации превратили этот роскошный город, куда съезжались туристы со всего света, в глухую, заброшенную про­винцию. Бывший торговый богатый район Вены — Леопольдгарт — напоминает город мертвецов из оперы Корнгольда. До­ма на центральных улицах почернели от пыли и дыма. Исчезла сверкающая чистота, характерная когда-то для каждого уголка столицы Австрии. Скверы и парки запущены, захламлены. Венцы забыли уже, как выглядят розы на клумбах перед ратушей.

За все время своего хозяйничанья в Вене гитлеровцы не смог­ли построить ни одного жилого дома. Нет, простите, они воздвигли кое-что. Это «кое-что»... бараки. Венцы не помнят, чтобы когда-нибудь в истории Австрии окраины Вены были так густо усеяны бараками, как это было во время немецкой оккупации.

А впрочем, не только венцы. Почти вся Европа от Майданека до Бухенвальда усеяна сегодня отвратительными бараками, этим единственным плодом гитлеровского строительного и архитектур­ного «творчества».

Правда, Бальдур фон-Ширах восстановил не так давно по­золоту на шлеме Афины, которая стоит перед зданием австрий­ского парламента. Однако эта фамильярность по отношению к богине государственной мудрости не просветила разума гитле­ровского наместника, и он до конца остался верным фюреру. Тем­пераментные венцы отблагодарили его за это пятью пулями в живот.

Молодых людей призывного возраста вы немного увидите в Вене. Они либо в земле, либо в плену. Те, которых вы встречаете на улицах,— в большинстве инвалиды, безрукие, безногие.

Наконец, голод. Худший, нежели был в 1917—1920 годах. Ни­когда туберкулез и дистрофия не косили венцев так, как в послед­ние два-три года. Несмотря на то, что Австрия стала составной частью райха, гитлеровский министр продовольствия кормил австрийцев так, как злая мачеха кормит пасынка.

Еще три месяца тому назад хлеб, обыкновенный хлеб, был для венцев недосягаемой мечтой. Сегодня этим продуктом обеспечено все население двух с половиной миллионного города. Это заслуга тех, кто принес Австрии свободу, а ее народу право на националь­ное достоинство.

ВЕНА, КОТОРОЙ УЖЕ НЕТ

Было бы преувеличением сказать, что немецкие фашисты не­навидели австрийцев. Нет, они их просто презирали. «Австрий­ская неаккуратность», «австрийские недотепы», «лодыри»— вот эпитеты, которыми забросал типичный пруссак типичного ав­стрийца. Это очевидный поклеп, который возникал потому, что — кроме языка — между австрийцем и пруссаком нет ничего обще­го. Каждый австриец помнит неисчислимые войны с Пруссией за Силезию. Для него дух прусской казармы — чужой и постылый, он не переносит прусскую военщину и прусскую дисциплину.

В то время как пруссаки строили все новые и новые казармы, венцы увлекались новым прекрасным дворцом. В то время как пруссаки сочиняли все новые и новые военные марши, венцы объявляли конкурс на лучшую песню о придунайских девушках и венском вине.

Венец любит свой город, но еще больше, чем нынешний город, венский обыватель любил «старую Вену», зажиточную, беззабот­ную, веселую, в которую плыли все богатства монархии: подоль­ская пшеница, мадьярское сало и вино, чешский сахар и пиво, польские сладости, боснийский виноград. Венгерские, польские, румынские помещики приезжали сюда проматывать свои имения, реками лилось вино, лучшие мастера музыки и танца развлекали феодалов. Постепенно Вена становилась Меккой не только для рабовладельцев, но и для всех, кто поклонялся музам, их слу­жителям и деньгам.

Такой стиль жизни не мог настроить венского обывателя во­инственно. Он охотно смотрел на военные парады и смену карау­ла во дворе Бурга, но сам неохотно брался за оружие, считая, что это опасное ремесло больше подходит украинским, польским, чешским и венгерским подданным его величества. Он с удоволь­ствием пел песни о храбрости венских «дойчмайстеров» и в то же время гордился тем, что офицеры этого полка напоминают скорее всего опереточных героев из Карлового театра, нежели защитни­ков империи.

Это отсутствие воинственного духа в австрийцах стало в годы первой мировой войны причиной тяжких забот немецкого гене­рального штаба. Вильгельм II никогда не переоценивал боеспо­собности армии Франца-Иосифа. Однако он никогда не ожидал, что господствующая нация двуединой монархии [16]Имеется в виду Австро-Венгерская монархия.
будет ее отстаивать так же лениво, как и угнетенные ею народы.

Адольф Гитлер учел, наверное, эту особенность своих земля­ков, посылая австрийские полки на сравнительно тихие фронты.

НЕМНОГО ИСТОРИИ

Да и за что должны были австрийцы воевать? Хотя в боль­шинстве своем они малосведущи в политике, но они раньше нем­цев поняли, что Гитлер их одурачил. Ведь с приходом гит­леровских войск и переименованием Австрии в «Остмарк» в их стране все изменилось, и к худшему.

Вместо обещанного хлеба с маслом австрийцы получили хлебные карточки, хоть войны еще не было. Вместо работы ав­стрийские безработные получили стальные каски и винтовки. Вместо широко разрекламированной «народной автомашины» обывателю вручили бумажонку с требованием отдать для нужд фатерлянда велосипед. Даже горничные, которым Гитлер разре­шил безнаказанно родить детей на глазах у хозяев, и те раскуси­ли нечестивые намерения фюрера, поняв, что он руководствовал­ся не будуарными сентиментальностями, а желанием собрать как можно больше пушечного мяса.

А потом началась эта ужасающая война, финал которой нам известен. За время оккупации в Вене было казнено, о чем офици­ально объявлено в газетах, свыше шести тысяч активных против­ников гитлеровского режима. Несколько десятков тысяч страда­ли в немецких концентрационных лагерях и застенках гестапо.

Так было в Вене. На периферии, особенно в Тироле, где дей­ствовал антифашистский отряд имени Гофера, гестапо работало с не меньшей энергией.

Эти мужественные люди, которые стали в ряды антифаши­стских отрядов, в большинстве своем дети рабочего класса.

Немало навредили им в свое время социал-демократические иллюзии. Старые парламентские волки вообразили себя строи­телями нового мира. Когда им удалось впоследствии построить в Вене ряд больших жилищных блоков для рабочих и служащих, гордости и зазнайству их не было границ. «Мирным путем врас­таем в социализм»,— говорили они и писали, и старик Каутский решил, что может уже спокойно умереть.

Горьким было пробуждение. Когда республика оказалась в фашистских тисках — с запада и юга, австрийская реакция также подняла голову. Наступили времена карманных меттернихов —

Дольфуса, Штаремберга, Фея, Шушнига. Шантажируя массы призраком гитлеровской оккупации, эти мастаки под шумок ли­шили рабочих всех прав.

Это должно было привести к взрыву. Во второй половине фев­раля 1934 года вопреки воле большинства социал-демократи­ческих руководителей в Вене, Линце и Бруке вспыхнуло рабочее восстание. После нескольких дней ожесточенных боев правитель­ственные войска и реакционный «хеймвер» победили. Демократи­ческая республика была ликвидирована.

Заскрипели виселицы. Маленький Дольфус начал уже во­ображать себя великим. Ненадолго. В соревновании на большую реакционность он не мог превзойти гитлеровцев. Через некоторое время он погиб от рук венских агентов Гитлера.

Дверь к аннексии Австрии была открыта. Когда Гитлер вы­звал Шушнига в Берхтесгаден, чтобы там продиктовать ему ультиматум, рабочий класс Австрии, разгромленный вооруженными хеймверовцами, не мог уже оказывать серьезного сопротивления немецкой саранче.

РОЖДАЕТСЯ НОВАЯ АВСТРИЯ

В воскресенье 17 июня 1945 года Вена была свидетелем оригинальной и трогательной демонстрации. Во главе длиннейшей колонны демонстрантов шли люди с транспарантом «Мы обвиня­ем». Некоторые из них были одеты в полосатые куртки заключен­ных. Это австрийцы, которым посчастливилось выйти живыми из ада гитлеровских лагерей смерти.

Впервые за двенадцать лет в демонстрации солидарности демократических сил приняли участие тысячи австрийских рабочих и служащих. Прошли четким шагом «батальоны сво­боды». Под звуки своих оркестров со знаменами продефилиро­вала свободная австрийская молодежь. На транспарантах лозунги: «Мы требуем предоставления свободных квартир жертвам нацистского террора», «Долой фашистов из учреждений и предприятий», «Мы требуем железной метлы», «Осудите военных преступников», «Мы требуем народного суда».

Все эти люди — движущая сила освобожденной Австрии. Быв­шие шуцбундовцы, социалисты, участники апрельского восстания, коммунисты и члены народной партии (ранее христианско-социальной) и широчайшие массы беспартийных впервые за всю исто­рию своей страны несут на себе полную ответственность за ее судьбу.

Они в рекордно короткий срок дали городу воду и свет, пусти­ли трамвай, наладили движение по железной дороге, помогли нашим военным властям организовать выпечку и распределение хлеба среди населения.    

Работы еще видимо-невидимо. Нужно открыть в городе огромную сеть столовых, разместить по квартирам тридцать пять тысяч лишенных крова, организовать торговлю, повести реши­тельную борьбу со спекуляцией и, наконец, удалить из государ­ственного и коммунального аппарата все фашистские и про­фашистские элементы.

Последнее задание требует особенного внимания. Есть случаи саботажа, диверсионных актов. О засоренности учреждений сви­детельствует тот факт, что из пятисот сорока восьми служащих венского жилищного бюро пришлось уволить двести девяносто восемь.

Состоялось торжественное открытие республиканского крае­вого суда, на котором государственный подсекретарь доктор Шеффенеггер сообщил о восстановлении после семилетнего пере­рыва учреждения присяжных судей.

В тот же день в присутствии советского коменданта седьмого района города Вены были открыты перед покупателями двери ог­ромного универмага «Гернгросс», который через пять лет будет отмечать столетие своего существования. Удирая из Вены, немцы пытались взорвать его. Персонал универмага, во время боев не оставлявший предприятия ни на минуту, оказал сопротивление гитлеровцам. «Гернгросс» был спасен смелыми венскими девуш­ками.

Работают уже около десятка театров, в том числе Дворцовый театр, Академический театр и Государственная опера. В камер­ном театре идет сентиментальная «Ингеборг» Келлермана, городской театр играет беспрерывно популярную оперетту «Фридерике». Кроме драматических театров, нынешняя Вена имеет еще восемь театров типа кабаре, как «Симплициссимус» и «Дер либе Аугустин».

Уже открыто пятьдесят кинотеатров. В некоторых из них сеансы начинаются с восьми часов утра. Но демонстрируется все­го лишь один советский кинофильм — «Первомайский парад в Москве». А жаль, так как интерес ко всему советскому в Австрии огромный.

Недавно посетила Вену группа украинских мастеров пения, музыки и танца: Борисенко, Станиславова, Костенко, Гришко и другие. Их выступление в большом зале концертгауза прошло со значительным успехом.

НА ПОРОГЕ ВЕЛИЧИЯ

В одно июньское утро в костеле на Шоттенринге совершалась панихида. Священник утопал в облаках кадильного дыма, хор пел «Реквием» Моцарта. Сквозь обломки покалеченных витражей во тьму храма пробивалось солнце. Перед балюстрадой стояло око­ло сотни мужчин в полувоенной форме, товарищей по оружию ра­ба божьего Карла, по фамилии Бидерман, майора, члена австрий­ского движения сопротивления, погибшего от рук эсэсовцев по Флоридсдорфе 5 апреля 1945 года.

Несколько дней тому назад в этом же костеле служили па­нихиду за упокой обер-лейтенанта Рашке и капитана Гута. Они погибли смертью храбрых в том же бою, что и их командир Бидер­ман, в том же Флоридсдорфе — во Флоридсдорфе, который в фев­рале 1934 года продержался еще несколько дней после того, как войска Дольфуса овладели Веной и всей Австрией. Тогда храбре­цы гибли без веры в победу. В апреле 1945 года Бидерману легче было умирать. Когда командный пункт восставших окружили эсэ­совцы, Бидерман видел в глазах нацистов не только бешенство, но и страх. Сокрушительный смерч огня советской артиллерии приближался к последней линии немецких укреплений под Веной, и на правом берегу Дуная, где начинается центральная часть го­рода, уже реяли знамена республики.

Освобожденная Красной Армией Вена — этот второй по кра­соте город Европы,— залечивая с помощью советского народа свои раны, снова встанет на ноги. И не будет она больше анекдо­тической «головой без туловища». Трудолюбивый, пылкий, энер­гичный народ живописной и богатой полезными ископаемыми Ав­стрии, избавившись от опеки преступных финансовых баронов вроде Бозеля и Кастильоне, сможет стать достойным памяти сво­их великих сограждан: Моцарта, Бетховена, Шуберта, Йоганна Штрауса, Грильпарцера. Тогда даже вдвое большая, нежели се­годня, столица не будет для нее слишком велика. Ибо кто же ве­личие меряет метром? 1945

 

НЕ ИГРАТЬ ОГНЕМ!

У входа в единственный уцелевший зал нюрнбергского вок­зала вы можете увидеть большую и, надо сказать, оригинальную надпись: «Вход польским солдатам воспрещен». Авторов этой надписи вы найдете в нескольких шагах отсюда, в американской комендатуре. Там вам покажут хронику происшествий на вокзале за несколько минувших недель, хронику дебошей, краж, грабе­жей и назовут вам «героев» этих происшествий. Большинство их люди с польскими фамилиями, в польской военной форме и — как вынуждены признать сами американцы — с американ­ским оружием в руках...

Кто хоть немного разбирается в военно-политической карте современной Европы, тот наверное, удивленно спросит: где Рим, а где Крым, и откуда взялись в довольно отдаленной от Варшавы Баварии польские войска?

Это очень запутанная и не менее... скандальная история. Аме­риканская армия застала в Баварии, как и в других немецких провинциях, десятки тысяч польских рабочих и военнопленных. И те и другие мечтали только об одном: как можно скорее возвра­титься домой после нескольких лет неволи. Но «путь далек до Типерери», как поют английские солдаты, и на этом пути сразу же возникло столько препятствий, что только наиболее смелые из по­ляков решились на свой страх и риск возвратиться под родной кров. Большинство же из них терпеливо ожидало обещанных эшелонов. Они ждали месяц, другой, третий — и изнывали от тос­ки. Тем временем появились между ними люди с воинственным видом, с рукавами, обшитыми кабалистическими знаками: коль­цами, зигзагами, мечами и орлами. Это были посланцы извест­ного генерала Андерса, точнее говоря — агенты так называемой «двойки», то есть второго разведывательного отдела бывшего польского генерального штаба, одного из тех анекдотических штабов, которые желают жить дольше, чем это нужно истории.

Андерсовцы не сидели сложа руки. В арсенале этих провока­торов нашлась тысяча аргументов по поводу того, что полякам, мол, не следует возвращаться в Польшу, так как по возвращении их ждет в лучшем случае Сибирь. «Методы» этой пропаганды бы­ли заимствованы у нацистов, которые цинично «поучали», что да­же самый неправдоподобный вздор, повторяемый десять тысяч раз, начинает звучать в ушах некритически настроенных людей как истина. Когда посеянное андерсовцами зерно местами взо­шло, на сцену вышли жнецы. Они говорили по-английски с амери­канским акцентом, и на этот раз андерсовцы играли лишь роль переводчиков. На головы несчастных изгнанников полилась те­перь патока слов о ста восьми долларах в месяц, о веселой, без­заботной и сытой жизни.

Удочка была заброшена в благоприятное время, когда рыбке нечего было есть. И неудивительно, что рыбка попалась. Как гри­бы после дождя, начали расти так называемые польские карауль­ные роты, роты с солдатами в польской форме и польскими орла­ми на конфедератках. Командные должности, как и следовало ожидать, заняли андерсовские комбинаторы в воинственно за­ломленных беретах.

Правда, задание, поставленное перед этими ротами их хозя­евами, оказалось довольно скромным, если не унизительным: они несут караульную и всякую службу там, где американцы не хотят ее нести. Короче говоря: американское издание французского иностранного легиона. Не приходится в данном случае задавать­ся вопросом, насколько такая политика соответствует нормам и обычаям международного права и насколько она допустима в от­ношении польского правительства, с которым Вашингтон, как из­вестно, поддерживает нормальные дипломатические отношения.

Нас в данном случае интересует кое-что другое: пыл, с кото­рым андерсовцы принялись за организацию этих и им подобных польских батальонов, пополненных еще вдобавок... польской по­лицией.

О том, что этот пыл был искренен и что андерсовцы солидно поработали на этой ниве, свидетельствует моральное лицо упомя­нутых частей. Люди, отрекающиеся от своего отечества, отрека­ются тем самым и от своей совести. Ландскнехта отделяет всего один шаг от разбойника; эту границу польские ландскнехты в Баварии перешагнули уже в первые дни своей службы. В газетах больших и малых городов все чаще начали появляться сигналы тревоги: бандитизм рос со скоростью лавины.

«Техника» набегов была всегда одинакова. Ночью перед до­мом останавливалась машина с вооруженными солдатами поль­ских «караульных рот», жильцы дома загонялись в подвал, их квартиры основательно «очищались», и через полчаса машина на полной скорости исчезала в ночной тьме. Со временем к бандитам польского происхождения присоединились бандиты из СС и «Гитлерюгенда».

Такова сугубо криминальная сторона этого дела. Но андерсовская медаль имеет и другую, криминально-политическую сто­рону. Если от ландскнехта до разбойника только один шаг, то от разбойника до фашиста нет и полушага. Подчиненные Бур-Комаровского и Андерса делают все возможное, чтобы превратить обманутых и опутанных ими поляков в штурмо­виков пятой колонны. Достаточно просмотреть хотя бы один толь­ко номер издаваемой в баварском местечке Лянгвассер газеты «Писмо жолнежа». Каждая статья, каждая информация этой газеты дышит зоологической ненавистью к Советскому Союзу и к Польской демократической республике. Когда читаешь ее, вспо­минаются времена наиболее свирепой польской реакции, времена пилсудских и костеков-бернацких, времена Березы Картузской и брестских погромов. И все это ни в коей мере не мешает редакто­рам помещать на первой странице каждого номера заявление о том, что «Писмо жолнежа» издается для польских и... союзных, то есть американских и английских, войск!..

Таково же морально-политическое лицо и издаваемого поль­скими усташами иллюстрированного журнала «Слово польске». Его редакция помещается во Фреймане близ Мюнхена, в помеще­нии американской комендатуры «Дисплейсед персонс».

Недавно я вспоминал в корреспонденции об идиллических от­ношениях между здешними украинскими и польскими нацистами.

Такая же обоюдная любовь связывает сегодня усташей Бур-Комаровского с последователями гитлеровского агента Сметоны и его воспитанника Климатиса, а литовская фашистская газета «Мусу вилтис» переполнена комплиментами по адресу польских сподвижников. Согласие в этом разбойничьем семействе безу­словно облегчает тот факт, что и одни, и другие, и третьи живут здесь на тех же щедрых хлебах, на тех самых хлебах, которых ни­как не могут дождаться голодающие дети Франции.

Люди говорят: хорошо все то, что хорошо кончается. Но эта история не может хорошо кончиться. Фашистская чума будет угрожать человечеству так долго, как долго не будут ликвидиро­ваны очаги фашизма — все до последнего. Пока это не произой­дет, бациллы фашистской чумы будут размножаться в геометри­ческой прогрессии. Не случайно именно в американской зоне не­сколько дней тому назад мы были свидетелями первой со дня раз­грома «третьего райха» демонстрации немецких нацистов.

В данном случае демонстрация состоялась в церкви универси­тетского города Эрлянген, завтра она сможет повториться в Мюнхене, а послезавтра ободренные безнаказанностью гитлеров­ские демонстранты начнут стрелять из-за угла.

Советский народ дорогой, очень дорогой ценой завоевал побе­ду над фашизмом. Есть и в Америке матери, которые оплакивают своих сыновей, павших в борьбе с нацистской ордой. Эти солдаты знали, за что они отдают свою молодую жизнь, однако они не знали, что придет после победы день, когда некоторые их началь­ники будут вскармливать и вооружать последних могикан про­клятого фашизма.

Нет, этого ничем, ничем оправдать нельзя, даже аргументами такого практического характера, как недостаточное количество войск для гарнизонов в... Японии. Где бы ни существовали фа­шистские банды, где бы они ни действовали — под Мюнхеном или под Нагасаки, они остаются фашистскими бандами.

Лучший и единственный способ предотвратить пожар — во­время обезвредить его поджигателей. И больших и малых. Ма­ленькая спичка опасна не менее факела. Огнем играть нельзя, нельзя даже взрослым джентльменам...

1945

 

О ЧЕМ НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ

Город Москва празднует восьмисотлетие. Это, наверно, един­ственный город, к которому никто не относится равнодушно. Тридцать лет назад человечество раскололось на два лагеря: на тех, кто любит Москву, и тех, кто ее ненавидит. Нейтральных нет: линия раздела проходит через каждый континент, она затрагива­ет каждое человеческое сердце.

Иначе не может быть. Любить Москву — это значит любить человечество, верить в него, верить в его завтрашний день, и ради этого дня работать, бороться, а если надо — и погибнуть в бою. Ненавидеть Москву — значит быть врагом человечества, врагом его наилучших стремлений, врагом грядущих поколений.

Те, кто ненавидит, противопоставили Москве «Запад». Нико­гда еще, даже в годы Клемансо, Остина Чемберлена и Гувера, не было пролито столько чернил во славу Запада, его культуры, сколько проливают их сегодня привычные писари вершителей су­деб Альбиона и «Нового света». Фактам эти эпигоны Геббельса и Розенберга провозгласили беспощадную войну. Если факты на стороне Москвы, тем хуже для фактов: их с успехом заменит ложь.

Эта ложь уже имеет за собой богатую историю. Немалое мес­то в этой истории занимает также ее украинский раздел.

Началось с Михаила Грушевского, по профессии — историка, по духу — врага истории. В его руках благородная муза Клио превратилась в ничто и была вынуждена служить грязным богам со Шпрее и Дуная. Легкомысленность, с которой Грушевский относился к историческим документам, могла удивить только наивных. Эти наивные не знали, что для Грушевского все сред­ства были хороши, если они вели к цели. А цель у Грушевского была одна: оторвать Украину от Москвы, присоединить ее к Бер­лину, присоединить в переносном, а если надо будет, то и в бук­вальном понимании этого слова.

Ради этой цели делалось все, что только можно было делать. Прежде всего Грушевский меняет свое местопребывание: климат австрийского Львова больше содействовал его творческим пла­нам. В ста шагах от резиденции цесарско-королевского намест­ника Грушевский садится за работу, и вот из-под его пера выхо­дят все новые и новые листы «Истории Украины», в которой чем дальше, тем меньше истории, и все больше фальсификации. Общее происхождение украинского, русского и белорусского народов? Оно для Грушевского не существует. Еще при Владимире Вели­ком была Украина самостийной, ни от кого не зависимой, и баста. Читая повествование этого темпераментного историка о древних временах, удивляешься, почему при Ярославе Мудром не было «Просвiт» и почему летописец Нестор не ездил также за вдох­новением в Виндобону... Русские? Тут уже историк превращается в демонолога. Москва у Грушевского — это демоническая сила финских болот, которая появляется на сцене только тогда, когда Украине надо причинить какую-нибудь очередную обиду. Гру­шевского нисколько не беспокоит то, что факты говорят иное; его нисколько не смущает то, что иначе, совсем иначе думали о Москве наши предки — трудовой люд Украины.

Невыгодные факты этот «историк по заказу» обходит молча­нием, а отсутствие выгодных компенсирует догадками, а то и обычными сплетнями.

Рассказывая о Богдане Хмельницком, этот «историк» пре­вращается в беллетриста. Не имея каких-либо доказательств того, что Хмельницкий разочаровался в Переяславле, Грушевский не сдается и применяет метод, позаимствованный у авторов истори­ческих романов. Он пишет уже не о делах Богдана, а о его... мыс­лях, причем эти мысли оказываются тождественными мыслям бу­дущего председателя Центральной Рады.

Желая показать нам, что Хмельницкий ненавидел Москву не меньше, чем Грушевский, автор «Истории Украины» ищет помо­щи у Выговского, который якобы рассказывал московским боя­рам, будто Хмельницкий на совете старейшин в 1656 году «вскричал, как безумный, что нет иного выхода, как отступиться от Москвы и искать себе другой помощи». Повторив за Выговским эту сплетню, автор одновременно отмечает, что Выговский сказал это боярам, «заискивая перед ними и добиваясь их расположе­ния», и таким образом рисует Выговского как интригана и подха­лима. Но достаточно было, чтобы Выговский оказался человеком «западной ориентации», изменил Москве и вместе со шляхтой по­шел на нее войной,— и Грушевский вдруг становится энтузиас­том интригана и подхалима, величая его чуть ли не националь­ным героем.

К большому огорчению Грушевского украинский народ не разделял западной ориентации ни с Грушевским, ни с Выговским, ни с Мазепой, напротив, в русском человеке он видел не демона, а родного брата. Доказательств этого в истории Украины так мно­го, что не вспомнить этого Грушевский не мог. Волей-неволей он вынужден был признать, что под Германовкой «с Выговским было только наемное войско и поляки», так как все украинцы оставили его и перешли к Юрию Хмельницкому. Беспомощен Грушевский и перед лицом Полтавы. Но надо же это явление как-то объяснить, и Грушевский объясняет: народ, мол, был, темный, верил ложным слухам. Кроме того, этот народ, видите ли, очень не любил поля­ков и шведов. А Грушевский любил, особенно шведов. Однако в практической жизни, за непригодностью шведов, он перенес эту любовь на немцев и как председатель Центральной Рады пригла­сил их на Украину. Историк, апологет, панегирист Мазепы высту­пает в роли Мазепы номер два. Но судьба — в лице немецкого лейтенантика — спасает Мазепу номер два от второй Полтавы, и все кончается тщательным обыском карманов ученого «запад­ника».

Грушевский сходит с арены, но последователи его остаются. В Харькове откровенно низкопоклонствует перед Западом Микола Хвылевый, во Львове — Дмитро Донцов. Оба они делают это с размахом, которому мог бы позавидовать Михайло Грушевский. Тот иногда сохранял по крайней мере элементарные правила приличия. Хвылевый и Донцов в лакейском экстазе утрачивают всякую меру, всякое человеческое подобие, фанатическая нена­висть к красной, революционной Москве — вот весь идейный ба­гаж этих апологетов «западной культуры». Ненависть к Москве порождала в них ненависть к собственному украинскому народу, который свою судьбу, свое настоящее и будущее связал с судьбой и будущим знаменосной северной столицы. Среди нэпмановской буржуазии и кулачества Хвылевому было уютно: но он знал, что эта публика уже неспособна играть самостоятельную роль, и Хвылевый обращает свой взор на Запад, за Збруч, в кабинет сво­его вдохновителя Донцова, и еще дальше, туда, где детердинги, чемберлены, брианы куют оружие интервенции.

Романтика революции не пленяет творческого воображения Хвылевого. Ее место занимает иная «романтика». Хвылевый ста­новится перед читательской массой в позе мученика, с терновым венцом на голове, и устами своего героя Карка вопрошает: «Неужели я лишний человек потому, что безумно люблю Укра­ину?» Любопытным он готов даже показать виновника своих страданий. Это, мол, «московская сила, великая, исполинская, фатальная». И тут же он предлагает панацею от этой своей беды: «Ухожу от психологической Москвы и ориентируюсь на психо­логическую Европу».

Читатели разводят руками: на какую это психологическую Европу советует им ориентироваться Хвылевый? На Европу Маркса? Зачем же тогда убегать от марксистской, революцион­ной Москвы? Певец «голубой Савойи» недвусмысленно подми­гивает и в «Вальдшнепах», подсовывает читателям ответ. Этот ответ они услышат из уст молодой адептки Муссолини и Дон­цова ...

«Безумная любовь» вылилась теперь в безумную ненависть к Украине. Плененный психологической Европой Муссолини и Гитлера, Хвылевый применяет методы, рекомендованные несколько столетий назад флорентийским учителем фашистского диктатора Муссолини. Когда над головой Хвылевого нависает буря, он кается, он бьет себя в грудь, он «осуждает свои ошиб­ки». Хвылевый рассчитывает на то, что один такой шаг впе­ред даст ему возможность сделать очередных десять шагов назад.

Харьковский Макиавелли, который до сих пор считал нужным называть нэп корнем всяческого зла и трагедией революции, переживает теперь трагедию вместе с нэпманами. С их исчез­новением иссякает источник его творчества, узкая социальная база хвылевизма еще больше сужается, к тому же всадники интервенционного апокалипсиса безнадежно застряли где-то на подступах к санитарному кордону.

Идейному отцу Хвылевого — Дмитру Донцову — повезло больше, нежели его харьковскому воспитаннику. Деятельность Донцова не только не вызывала возражений со стороны прави­тельства Пилсудского, но, напротив, она шла по линии интересов и стремлений руководящих сил тогдашней Речи Посполитой. Донцов умел использовать благоприятную конъюнктуру. При­брав к рукам львовский журнал «Литературно-научный вестник» («Лiтературно-науковий вiсник»), он делает из него трибуну воинственного национализма. То, что у Хвылевого звучало, как намек, в «Вестнике» гремит, как иерихонская труба. Тут вы уже не найдете завуалированных призывов образца «ориента­ции на психологическую Европу» и «бегства от психологической Москвы». Вместо «ориентации» на Европу Донцов провозгла­шает службу Европе, а «бегству от Москвы» он противопостав­ляет недвусмысленное наступление на Москву.

Надо сказать, что донцовской слабости к Западу было почти столько же лет, сколько и слабости Грушевского. Донцов в 1914 году подвизался в «Союзе освобождения Украины» и показал себя очень оперативным исполнителем поручений неме­цкой разведки. В 1918 году он дослужился до того, что из рук генерала Эйхгорна получил ответственный пост в правительстве Скоропадского. Постигнув таким образом все технические детали службы Западу, он, недобровольно впрочем, приехал во Львов и тут посвятил свои силы «теории».

Прежде всего Донцов открывает «жаждущую душу» фаус­товского человека, которая, по его мнению, «могла родиться лишь в цивилизации, созданной историей Европы». Характер­ными чертами этого созданного Донцовым «человека Запада» являются, по его словам, «полнота самоотречения и абстракт­ного, чисто спортивного наслаждения действием, дух экспансии и творческого энтузиазма...».

Обрисовав всеми красками радуги портрет «человека За­пада», Донцов берет черную краску и рисует... Москву.

Не рисует, а чернит. Русских он относит к «расе квёлых, народу плебею». Приблизительно такой же диагноз дает Донцов и русской литературе. Чтобы чего доброго у Альфреда Розенберга не возникло сомнений относительно лояльности его львовского подголоска, подголосок этот чернит грязью не только Москву, не только русских, но и весь славянский мир, для кото­рого этот ученик фашистского дьявола находит только одно определение — «бесхребетный». Не щадит Донцов и Украины, ее он издевательски называет «Провансом», а народ ее «бесхарактерным и безвольным рабом».

Донцов забрасывает Украину грязью в прозе, Евгений Маланюк — в стихах. Уже не только слово «Москва» вызывает у этих «тож-европейцев» пароксизм бешенства; такой же эффект дает слово «Украина», «украинский народ». Если история их чему-нибудь и научила, так только этой ненависти. Переполнен­ные ею, они в своем больном воображении рисуют уже картину мести, картину, сделанную по западным, разумеется, образцам. Европеизированный Донцов придумывает более утонченные методы расправы со «взбунтовавшейся чернью», нежели мог их придумать недостаточно еще европеизированный Грушевский. Донцов вызывает дух Торквемады, перед его восхищенным взором горят уже огни «святой инквизиции», он слышит уже железные шаги так тепло воспетых им завоевателей-конкиста­доров. Он нетерпеливо ждет, когда эти конкистадоры принесут на мечах народам России и Украины- судьбу ацтеков. Для тех, кто уцелеет, он готов восстановить крепостничество и печатает в своем журнале статью, которая должна обосновать введение в будущей фашистской Украине «права первой ночи».

Наконец, день Донцова наступает. Западные конкистадоры во главе с Адольфом Шикльгрубером идут войной на Восток. Идут, если верить Донцову, «для абстрактного, чисто спортив­ного наслаждения действием». Но прошло немного времени, и даже некоторые ученики Грушевского, последователи Хвылевого и воспитанники Донцова раскусили «абстрактное, чисто спортивное наслаждение деяний» Гитлера.

И произошло еще одно, чего восхвалители жаждущей души «фаустовского человека» и враги Москвы никак не ожи­дали. Многомиллионная армия западных конкистадоров потер­пела позорное поражение, а обреченная Донцовым «раса квелых плебеев» разнесла в пух и прах империю, перед которой встала на колени едва не вся донцовская Европа... Безапел­ляционно осужденная Донцовым «бесхребетная душа» пока­зала свою настоящую силу на полях Подмосковья, Курска, Корсуня...

Кое-кому могло казаться, что события последних лет окон­чательно положили конец низкопоклонству перед Западом. Но нет. Это низкопоклонство будет существовать так долго, как долго за сконструированным Черчиллем железным занавесом будут жить, плодиться золотые идолы донцовых. Тут дело не во вкусах. Маршалу Чан Кайши наверняка не импонируют традиции Великой французской революции, и он, наверное, не дал бы и одного китайского доллара за реликвии, оставшиеся от генерала Вашингтона, однако это не мешает ему смотреть с величайшим преклонением на город Вашингтон, и все свои надежды возлагать на англосаксонских сверхчеловеков, которые у него же под носом насилуют китайских студенток...

Мы не делим мир на Восток и Запад, мы знаем, что линия раздела проходит сегодня через все континенты, все страны, что она затрагивает каждое человеческое сердце. Мы знаем, что есть двеАмерики, что есть две Европы. Мы на стороне Европы Джордано Бруно, Галилея, Мюнцера, Ньютона, Марата, Гари­бальди, Гюго, Маркса, Энгельса, Либкнехта, Пастера, Роллана, но мынепримиримые враги Европы инквизиции Карла V, Борджиев, Екатерины Медичи, Наполеона III, генерала Галифе, Бисмар­ка, Вильгельма II, Муссолини, Гитлера, Франко и Цалдариса. Мы знаем, почему те, кто сегодня низкопоклонствует перед За­падом, низкопоклонствует именно перед той, другой Европой, как знаем и то, почему люди доброй воли в Европе и за ее гра­ницами почитают и любят Москву.

Празднуя восьмисотлетие Москвы, мы не идеализируем ее прошлое, но мы не забываем и о том, что в самые черные дни цар­ского и боярского произвола никто ни в Москве, ни под Москвой не устраивал процессов ведьм и что никому здесь и в голову бы не пришло делать из десятков тысяч ни в чем не повинных людей жи­вые факелы во славу Иисуса. За восемьсот лет существования этой столицы не было в ней также ничего такого, что хотя бы слег­ка напоминало резню гугенотов...

Одновременно мы помним о том, что в этом городе люди умели ценить свободу и отдавать за нее жизнь. 1612 и 1812 годы никто не вычеркнет со страниц истории.

На московских баррикадах 1905 года запылала заря новой эпохи, на баррикадах Октября родилась новая Москва, столица первого в истории человечества социалистического государст­ва — надежда, гордость и любовь всех людей с честью, с со­вестью.

История, особенно история последних тридцати лет научила нас, в частности, тому, что любовь к Москве есть любовь к Украи­не, что ненавидеть Москву — значит ненавидеть Украину. Дли­нен путь от Грушевского до бандеровских бандитов, но он все тот же. Грушевский и его Центральная Рада опирались на штыки Вильгельма II, бандеры и мельники — на штыки Гитлера. Сего­дня националистический сброд вспарывает животы галицийским детям во славу очередных своих хозяев с Запада. У них меняется только тактика, а методы остаются те же: методы предательства, провокации.

На страже свободы и независимости Украины крепко стоит могучая советская Москва — столица и символ нашего великого социалистического отечества — СССР. В этом — источник на­шей любви к ней.

1947

 

ИСТОРИЯ ШАГАЕТ ВПЕРЕД

Недавно над рекой Темзой произошло странное событие. Лей­бористское правительство запретило рабочим Великобритании праздновать Первое мая.

Причина этого дикого запрещения ясна — капиталисти­ческий мир смертельно напуган развитием событий, и исте­рическая выходка мистера Эттли лишь одно из многочисленных проявлений тревоги и замешательства, которые охватили буржу­азию.

Со дня нападения гитлеровской Германии на Советский Союз история сделала огромный шаг вперед. Под руинами Берлина по­хоронена не только мечта гугенбергов о мировом господстве Гер­мании, но и вера морганов в непоколебимость устоев капитализма.

Когда обстоятельства в свое время заставили Черчилля от имени английского народа заключить с нашей родиной боевой союз, расчет британского премьер-министра был прост и несло­жен: затяжная война должна была обескровить наш народ и по­том поставить его на колени перед англосаксонскими торговцами человеческой кровью. Но расчет оказался в результате просче­том. Под истребительными ударами советского молота рухнуло здание гитлеровского «нового порядка» в Европе, и над рейхста­гом гордо заалело знамя нашей победоносной армии...

Торгашеская калькуляция Черчилля и приспешников не оправ­дала себя. Открытый с умышленным опозданием второй фронт действительно опоздал. Пока англо-американские войска дополз­ли до Эльбы, фашистская Германия приказала долго жить, а страны освобожденной Юго-Восточной Европы смело и реши­тельно вступили на путь истинной демократии. Оккупация англи­чанами Греции не изменила положения. Целый ряд европейских стран выпал навсегда из «сферы влияния» монополистов, а их на­роды перестали быть для них объектом эксплуатации. В братском содружестве с великим Советским Союзом эти народы обрели подлинную независимость и то невиданное могущество, которое может дать лишь народно-демократический строй.

Поднимается из руин и пепла новая Варшава, взлелеянная в мечтах Жеромского, Варшава «стеклянных домов», величествен­ных проспектов и площадей, Варшава монументальных памятни­ков и чудесных станций метро. Чехословацкая промышленность давно уже превысила довоенный уровень производства, и заводы «Шкода», которые стали достоянием народа, работают уже не на смерть, как раньше, а на жизнь, снабжая земледельческие коопе­ративы первоклассными тракторами. Розы Болгарии пахнут как и раньше, но, кроме роз, в этой стране расцветает сейчас и про­мышленность. Албания, маленькая Албания, еще недавно страна опереточных королей и неудержимого произвола непрошеных опекунов, своими достижениями заставила даже врагов говорить о ней с уважением. Не для графов Эстергази, а для себя собирают урожай крестьяне Венгрии, и не для американо-немецких дельцов бьет источником теперь нефть Румынии. В народно-демократи­ческих странах жизнь вступает в права во всем своем величии.

Начало новой жизни положил советский народ и его победо­носная армия. Советские войска вели еще бои за чешскую Прагу, а на улицах Варшавы появились первые советские троллей­бусы — первые вестники возрождения разрушенной дотла сто­лицы. Когда засуха истощила поля Моравии и Богемии, совет­ский хлеб спас республику чехов и словаков от голода.

В первые послевоенные годы дельцов Уолл-стрита и Сити со­гревала надежда на то, что советский народ не скоро справится с разрушительными последствиями гитлеровского нашествия. Но и этой их надежде не суждено было сбыться. Нынче, на четвертом году послевоенной пятилетки, наша страна стала богаче и силь­нее, чем была когда-либо раньше. Постепенно, но неуклонно повышается жизненный уровень советских трудящихся, возни­кают новые заводы, новые школы, новые города, пафосом мирного творческого труда охвачена вся великая страна.

Иную, совсем иную картину представляет часть мира, опека­емая жрецами золотого тельца. Все воображаемое благополучие США основывается на искусственно поддерживаемой дельцами Уолл-стрита военной конъюнктуре, конъюнктуре неслыханных по масштабам и невиданных по безрассудству вооружений. Великобритания, такая гордая когда-то «королева морей», пере­живает позорнейший час в своей истории, превратившись в по­местье ростовщиков Вашингтона и Нью-Йорка, а подданные его величества жуют посланный уоллстритовскими идолами горький хлеб нужды и унижения. Правители других стран мар- шаллизованной Европы идут по следам Эттли и Бевина, усердно подражая в своей политике приемам Квислинга и Дегрелля.

А между тем неумолимый кризис приближается с возраста­ющей быстротой, вселяя в заправил капиталистического мира ди­кую тревогу. Они знают: это будет похуже 1929 года... Мир уже не тот, и соотношение сил изменилось коренным образом.

Двадцать лет тому назад на страже интересов европейских капиталистов стоял подкормленный ими немецкий жандарм, а в Азии охранял их жандарм японский. В результате побед Совет­ской Армии от этих жандармов осталось мокрое место. В Европе границы победившей демократии, границы торжествующего со­циализма продвинулись до Эльбы, и исстрадавшиеся народы под­властных Вашингтону стран исполнены сегодня решимости сбро­сить ярмо и стать на путь свободы, независимости и демократии.

Вступили в последний и решительный бой народы многостра­дальной Азии. На берегах Тихого океана возник грозный анти­империалистический фронт длиною в двенадцать тысяч километ­ров. Важный участок этого фронта занимает китайская народно- освободительная армия, которая вбивает сегодня последний гвоздь в гроб гоминьдановского режима.

Жизнетворная буря над Азией рвет и уничтожает путы веко­вого колониального рабства, и нет силы, которая могла бы за­держать освободительный поход многомиллионных масс Китая, Вьетнама, Индонезии, Индии. Военные корабли некоторых импе­риалистических стран иногда еще открывают огонь, но времена подавления боксеров прошли бесповоротно, и в ответ на каждый пушечный выстрел обанкротившихся усмирителей звучит истре­бительный залп армии народа, который встал к жизни, залп, опо­вещающий конец эпохи колониального рабства.

Чтобы отомстить, капиталистические банкроты потрясают атомной бомбой, и, теряя голову от страха, толкают мир в безд­ну новой войны. Не желая расставаться с властью и награблен­ными богатствами, они в новой бойне ищут выхода из созданного ими же тупика. Квакер Трумэн превратился в апостола антисо­ветской войны, а лейбористский пуританин Бевин в усердного певца политики огня и меча. Барабанным огнем лжи и клеветы пытаются защитники интересов капитала взорвать в воздух мир и под его руинами похоронить мечту человечества о счастье.

Но на этот раз они катастрофически опоздали. Силы их ис­черпываются, шансы их утеряны. Последняя война хорошо запом­нилась человечеством, и волной глубокого возмущения отвечают народы на каждую провокационную выходку подрывников мира. Всемирный конгресс сторонников мира, который сейчас закончил свою работу, стал серьезным предупреждением для воинствую­щих провокаторов. Он с убедительной силой показал непреклон­ную решимость народов помешать какой-либо попытке провока­торов отыграться на их крови. Он точно так же ясно и недву­смысленно показал, что если обезумевшим от страха и ненависти двуногим хищникам действительно взбредет в голову начать войну, то народный гнев сумеет превратить эту войну в расправу над зарвавшимися могильщиками человечества.

Трумэн отклонил предложение о заключении Пакта Мира, но этот подленький жест морганов и рокфеллеров не испугал советских людей, и машины советских заводов ни на минуту не прекратили работать на мир и благо народа... В то время как американские генералы возились над устройством новых воен­ных баз, в нашей столице Москве работал X съезд профессиональ­ных союзов Союза ССР, и кузнец-стахановец Уралмашзавода Г. М. Коваленко под бурные аплодисменты делегатов говорил о том, что коллектив завода сдержал свое слово, завершив за три года и три месяца пятилетний план по уровню производства, а знатный проходчик — криворожец С. Голубар мог сказать о том, что его бригада ко дню открытия X съезда профсоюзов выполнила свыше семи годовых норм. Нет, этих людей не испугать мистеру Трумэну и его суетливым генералам!..

Шаг истории тверд, ее стремления вперед непреклонны, как непреклонно стремление человечества к мирному творческому труду. Капитализм давно отжил свой век, теперь он доживает свои последние годы. Пора «санитарных кордонов» закончилась бесповоротно, ныне неумолимая логика событий создает вокруг самих хищников кордон, в котором они задыхаются, как в коноп­ляной петле.

А Эттли, Бевин и Моррисон запрещают первомайскую демон­страцию... С помощью своих полицейских они хотят сделать то, чего не удалось осуществить Гитлеру с его бесчисленными диви­зиями и чего никак не может добиться Трумэн с его атомной бомбой.

Жалкие потуги жалких ревнителей издыхающего бога тьмы и крови!

1949

 

ВЕЛИЧИЕ ОСВОБОЖДЕННОГО ЧЕЛОВЕКА [17]

Кто-то назвал крупнейший западноукраинский город городом каменных задумчивых львов. Эти львы стоят на страже перед входом в помещение горсовета, они охраняют чистоту старых львовских колодцев, они смотрят на вас с гербов самого города. Один из них, изуродованный и одинокий, белеет на лужайке Высо­кого замка, как немой свидетель давным-давно прошумевших времен и событий, как немой упрек всем тем, кто на протяжении столетий нес солнечному городу одну лишь смерть и разрушение.

Ходит среди жителей Львова легенда, что в грозное время, в час, когда сердце народа переполняется обидой и гневом, каменные львы оживают. Они стряхивают тогда седину со своих грив, сходят с постаментов и бегут по сонным улицам, напол­няя их потрясающим ревом. Этот рев не доходит до человеческого слуха, его можно услышать только сердцем. Тогда побледневшие люди просыпаются, зажигают огни и выходят на улицы. В этот час опережаемая стаей серебристых голубей парит в небесной выси невидимая боевая слава.

За последние десятилетия она неоднократно появлялась над Львовом. В весеннее утро 1902 года бастующие строительные рабочие обагрили своей кровью камни Стрелецкой площади. Однако нелегко досталась победа гусарам его императорско- королевского величества Франца-Иосифа I. Неравный бой во­оруженных с безоружными продолжался больше часа, и только залпы подоспевшей пехоты решили исход кровавой битвы.

А два дня спустя рабочий Львов хоронил погибших товари­щей. Хоронил под теми же непобедимыми знаменами, под какими сражались павшие с песней:

Красен цвет наших знамен, Ибо на них рабочая кровь...

На этой земле менялись вывески и шлагбаумы, на смену одним мундирам появлялись другие, но кандалы оставались одни и те же, и освободиться от них не под силу было народу, знавшему свободу только по дедовским преданиям, понаслышке. Да и не могло слово «свобода» стать плотью там, где каждое живое сло­во было «запрещенной песней» и где на страже рабства стояла мощь трех империй.

Великий Октябрь прошел здесь стороной, но его могучее ды­хание всколыхнуло народное море и перед глазами извечных ра­бов предстал уже не мираж, а реальная картина человеческого счастья. Теперь отвага храбрых перестала быть мужеством обре­ченных, так как в неравной борьбе перед ними сияли огни социа­листической Москвы, так как в ее возрастающем могуществе и славе они видели предвестника и своей победы. Ленин показывал им путь. Народ подъяремных земель Украины вступил на путь борьбы за воссоединение.

Нелегким был этот путь, его преграждали не только тюрьмы, концлагеря и виселицы. За спиной врага стояли националисти­ческие отщепенцы, и это порождение немецкого сатаны и шляхет­ской волчицы не брезговало ничем, когда решался вопрос: быть или не быть.

В кровавый четверг 1936 года пролетариат Львова еще раз вышел на баррикады. Это случилось после того, как мирная похо­ронная процессия с телом убитого безработного Козака была предательски расстреляна полицейскими пулеметчиками. Взрыв народного негодования смел убийц с улиц города, и только с прибытием подкреплений они могли возобновить расправу.

А месяцем позже во Львове состоялся антифашистский кон­гресс работников культуры, превратившийся в импозантную де­монстрацию единства прогрессивных сил Западной Украины и Польши. В глубокой тишине, охватившей вдруг битком набитый зал оперного театра, поднялась на сцену старая работница, участница июньских событий 1902 года. От имени бастующих строительных рабочих она вручила председателю торжествен­ного заседания конгресса Ванде Василевской огромный букет красных роз со словами:

— Примите эти розы, они цвета наших знамен. Скоро при­дет время, когда эти знамена перестанут напоминать нам про­литую кровь наших братьев и сыновей, и под их сенью расцветет совершенно иная, молодая, чудесная жизнь...

Эта жизнь пришла к нам три года спустя, ее величественная поступь слышалась в трепете кумачей, в переливах песен, в гро­мыхании танков. История западноукраинских земель двинулась вперед. Волей великого советского народа завоевания Октября за одну ночь стали приобретением народа Западной Украины. Борьба за свободу, за землю, за школу на родном языке, за право на жизнь и труд потеряла вдруг свой смысл; лозунгом и программой дня в освобожденных городах и селах стало строительство социализма.

Жуткие годы фашистской оккупации были еще одним, на этот раз последним испытанием. После этого еще ярче засияло солнце свободы. Ярче и шире: Закарпатская Украина вошла в состав Ук­раинской Советской Социалистической Республики. Полное вос­соединение украинских земель свершилось.

Прошло всего четыре с лишним года со дня полного изгнания оккупантов, но как поразительно изменилась за это время вче­рашняя «земля в ярме». Львов, прозванный в свое время городом замирающих мастерских, ныне выпускает сельскохозяйственные машины, велосипеды, автопогрузчики, а львовские электролампы дарят свет отдаленнейшим уголкам Советской страны. Экскава­торы-великаны очищают место для будущего «львовского моря»; его волны утолят жажду города, лишенного реки.

На бывших помещичьих, сегодня колхозных полях перева­ливаются трактора, деловито рокочут комбайны. Ошалевшие от нищеты герои произведений Василя Стефаника канули безвоз­вратно в мрак прошлого, а их дети и внуки входят на страницы истории своего народа в ореоле славы Героев Социалистического Труда. «Маленький Мирон» Ивана Франко не различал тюрьмы от школы; маленький Мирон наших дней — отличник универси­тета имени Ивана Франко. Смехом веселья смеется нынешний Борислав, и над нефтяными вышками властно раздаются голоса бывших «рыпников». В западноукраинских областях вступил в свои права социализм, по обеим сторонам Карпат восходят ясные звезды коммунизма.

По-новому определились человеческие судьбы.

В 1930 году в луцкой тюремной больнице лежал человек, дни которого, казалось, были сочтены. Ему пришлось пережить все ужасы полицейских пыток, самых изощренных и самых омерзи­тельных. Палачей отнюдь не смущало то обстоятельство, что жертвой их издевательств был известный львовский литератор и публицист Кузьма Пелехатый. Избиваемый принадлежал к наро­ду, объявленному вне закона, а популярность этого человека и мужество его только усиливали бешенство мучителей. Арестован­ный не поддавался угрозам, пытки не сломили его воли, поэтому арестованный должен был умереть.

Но могучая натура победила, Кузьма Пелехатый остался тогда в живых. Страдания только закалили его, и он ни на один день не переставал быть собой — до последнего удара своего пламенного сердца оставался честным, отважным борцом за освобождение своего народа.

Тринадцать лет тому назад работница Мария Ких вместе с другими членами союза швейников вышла провожать в последний путь Владислава Козака. Когда фашистские пули начали сеять смерть в рядах участников похоронной процессии, Ких не дрогну­ла. Теснее сомкнув ряды, демонстранты двинулись вперед, бес­страшно глядя в глаза вооруженной до зубов подлости. Из этих рядов Марию Ких вырвала только пуля, раздробившая ей челюсть.

Во время Отечественной войны Мария Ких продолжала свой доблестный путь в рядах партизан Героя Советского Союза Мед­ведева. Сегодня она — заместитель председателя Верховного Совета УССР.

Колхозница Надбужанского села Скоморохи Ульяна Баш- тык два года тому назад стала отличным мастером урожаев, о ней с уважением говорили в области. Ныне о ней с гордостью говорит вся великая страна: Ульяна Баштык удостоена звания Героя Социалистического Труда.

...Исход битвы в западноукраинских областях решен, но битва продолжается. На этот раз — битва за урожай, за досрочное выполнение производственных планов, за дальнейший подъем культуры и науки. Трудности есть, иногда большие: много всякой швали путается еще под ногами. Однако жизнь, чудесная совет­ская жизнь, победоносно шагает вперед и рождает новые песни, новые легенды, в которых и львы и боевая слава будут символизи­ровать отныне только одно: величие освобожденного человека.