В конце 1935 года Ильф и Петров совершили путешествие в Соединенные Штаты. Еще в самом начале своего пребывания в Америке они получили приглашение позавтракать в одном из клубов нью-йоркских литераторов и журналистов. Каждый, кто получал такое приглашение и считался почетным гостем клуба, обязан был произнести во время завтрака какую-нибудь шуточную речь. Петров тоже произнес речь. Он сказал, что вместе с Ильфом пересек океан, чтобы познакомиться с Америкой. Однако всюду, куда бы они ни приехали, их предупреждали, что это еще не Америка и для того, чтобы узнать, где она находится, надо ехать дальше. В веселой шутке была доля правды. Решив найти настоящую Америку, Ильф и Петров отправились в маленьком «фордике» путешествовать по стране. В этой «серой заводной мышке», как они окрестили свой автомобиль, Ильф и Петров проехали за два месяца десять тысяч миль, побывали в двадцати пяти штатах и в нескольких сотнях городов, перевалили через Скалистые горы. Они дышали сухим воздухом пустынь и прерий, беседовали с американскими инженерами, которые работали у нас, на стройках первой пятилетки, и с советскими специалистами, которые приезжали учиться на заводы Форда. Они подсаживали в свою машину «хич-хайкеров»,— так называют в Америке людей, которые просят их подвезти,— бывали в гостях у фермеров, капиталистов, рабочих, встречались с Эрнестом Хемингуэем и Генри Фордом, с Эптоном Синклером, Линкольном Стеффенсом и большим нашим другом, неутомимым публицистом Альбертом Рис Вильямсом, посетившим Россию вместе с Джоном Ридом еще в 1917 году. Так шаг за шагом, из дорожных впечатлений, раздумий, встреч, у Ильфа и Петрова складывался образ настоящей Америки — официальной и неофициальной, парадной и будничной, комфортабельной и бедной, Америки небоскребов и маленьких одноэтажных городков, страны непомерного богатства и непомерной нищеты, которую по возвращении на родину они описали в «Одноэтажной Америке».

Много лет прошло с той поры, когда впервые появилась эта книга-очерк, книга-репортаж, прекрасный образец работы писателей-журналистов. Очень много лет и очень мало. Всего двадцать пять лет. Но сколько воды утекло за эти годы! Ильф и Петров застали рузвельтовскую Америку, ту, которая в 1933 году установила нормальные дипломатические отношения с Советской Россией и через несколько лет стала нашим союзником в войне против гитлеровской Германии. Конечно, путешествуя по стране, Ильф и Петров встречали достаточно американцев, ослепленных и одураченных антисоветской пропагандой. Но призрак «холодной войны» тогда еще не так отравлял людям существование. Противники разрядки международной напряженности встречали меньше сочувствия, чем сторонники разрядки, выступавшие за расширение деловых, дружеских контактов с СССР. Группа советских писателей и журналистов, в 1956 году, в разгар «холодной войны» проезжавшая почти по следу машины Ильфа и Петрова, видела уже совсем другую Америку. «Время было другое,— писал Борис Полевой,— другие встречались нам люди». В этом смысле Ильфу и Петрову «повезло» гораздо больше. На них не спускали «молодцов-удальцов», как спускали на советских писателей в 1956 году, чтобы спровоцировать скандал и отравить пребывание в Соединенных Штатах. Ильф и Петров многое повидали. Им не чинили на каждом шагу препятствий. В те годы гости из Советского Союза могли общаться с американцами «без наручников». Но если враждебные силы не выступали столь открыто, то это не значит, что они не напоминали о себе.

Ильф и Петров были чуткими художниками и проницательными людьми. Они ясно отдавали себе отчет, что фашиствующие элементы в Америке отнюдь не призрачная сила. «Американские легионеры» и «Лиги свобод» там росли и воспитывались для того, чтобы «в нужный момент превратиться в самых настоящих штурмовиков». Очередной «хич-хайкер», которого писатели подвозили в своей машине где-то возле мексиканской границы, высказывался в духе программы воинствующих американских конгрессменов: часть людей надо убить на войне. Мексиканцы, негры, поляки любят жить в бедности. Даже если им платить шесть долларов в день, они все равно будут нищенствовать. Поэтому им нужно платить как можно меньше и т. д.

Путешествуя по Америке, Ильф и Петров запомнили и радушных друзей нашей страны, и злобствующих, подозрительных врагов, тех, что выражали мнение весьма влиятельных кругов американского общества и только его выдавали за «настоящее». Все же настоящими, без кавычек, Ильф и Петров считали многочисленные выражения открытых, искренних симпатий рядовых американцев к Советской стране, одинаково далекие от всякой предвзятости и от прохладных знаков дипломатической вежливости. Внутренняя полемика с будущими поборниками «холодной войны» и сегодня помогает книге Ильфа и Петрова сохранить силу и остроту. Состарились цифры и факты, на которые когда-то ссылались писатели. Сменились президенты. Ушли в отставку министры. Но вековечные устремления народа к миру и дружбе с другими народами — более постоянные величины. Они не меняются с падением и возвышением буржуазных правительств. Маяковский побывал в Америке еще во времена президентства Кулиджа. Тогда его плаванье через Атлантику до мексиканского порта Вера Круц продолжалось целых 18 суток. Фантастически долгие сроки, если вспомнить, что полет от Москвы до Америки теперь отнимает меньше десяти часов.

Зато в изображении некоторых типических черт американской жизни книга Маяковского и по сей день остается актуальной. Неизбежные поправки на время не отменили и не перечеркнули главного. Маяковскому нравились красивые американские города, удобные дороги, высокий уровень промышленного производства, но больше всего нравились простые американцы — открытые, дружелюбные, предприимчивые и трудолюбивые люди, создавшие все богатства своей страны. В «Моем открытии Америки» он писал, что, когда американец работает, «оторваться от этого зрелища ловкости, сметки — невозможно». И в то же время со всей убежденностью человека социалистического общества Маяковский резко критиковал американский «рваческий» характер развития, где, по точной и лаконичной формуле поэта, «бог — доллар, доллар — отец, доллар — дух святой».

В стихах Маяковского сказано:

Я б Америку закрыл,

слегка почистил,

А потом опять открыл —

вторично.

Ильф и Петров «почистили» Америку, быть может, не столь энергично, как Маяковский, но мало кому удавалось показать скучную, стандартизованную американскую жизнь с такой горечью и обидой за судьбу простых американцев, как это сделали они в «Одноэтажной Америке».

Писатели не стремились специально отыскивать в американском образе жизни сплошь негативные черты. Собираясь в путь, они не стали надевать на глаза шоры. Все хорошее они готовы были с радостью поддержать. Их взволновало доброжелательное отношение подавляющей массы американцев к советским людям. Они его не раз ощущали на пути от Нью-Йорка до Сан-Диего, конечного пункта их маршрута. И сами Ильф и Петров тоже симпатизировали многим американцам. Но они, как и Маяковский, приехали из страны с другой, более высокой социальной системой, где главный двигатель энергии людей, ума, инициативы — не нажива, не бизнес, а, говоря словами Н. С. Хрущева, «сознание человека, сознание того, что он свободен, работает на себя, на своих близких, на свое общество».

Этим сознанием определялось отношение советских писателей к американскому образу жизни, который многое коверкает, губит и глушит. Подлаживаться в своих суждениях к американским представлениям и такими недостойными средствами завоевывать расположение американцев Ильф и Петров не собирались. Собственную позицию они четко сформулировали на последних страницах своей книги. «Американцы,— сказано там,— очень сердятся на европейцев, которые приезжают в Америку, пользуются ее гостеприимством, а потом ее ругают. Американцы часто с раздражением говорили нам об этом. Но нам не понятна такая постановка вопроса,— ругать или хвалить. Америка — не премьера новой пьесы, а мы — не театральные критики. Мы переносили на бумагу свои впечатления об этой стране и наши мысли о ней».

Ильф и Петров, например, высоко оценивали многие достижения американской техники и не собирались скрывать своих чувств. Глядя на Нью-Йорк сквозь Бруклинский мост, Маяковский воскликнул: «Бруклинский мост, да, это вещь!» Ильф и Петров могли перефразировать слова поэта, вступая на знаменитый висячий сан-францисский мост. Но здесь же, в Сан-Франциско, они столкнулись с явлением удивительным для советского человека, привыкшего гордиться и хорошей технической новинкой и ее творцами. Кто проектировал, кто строил эту превосходную вещь, мало интересовало американцев. Имена инженеров не пользуются в Соединенных Штатах популярностью. Популярность принадлежит другим. На плотине Боулдер-дам, считавшейся одним из технических чудес Америки, нельзя было даже узнать, кто автор проекта столь величественного сооружения. В ответ перечислялись названия акционерных обществ, которые по заказу правительства выполняли работу. Американский торгашеский образ жизни снова со всей силой напомнил о себе на гребне плотины. В Америке известны только фирмы, только предприниматели и бизнесмены — люди, которые с помощью рабочих, инженеров и талантливых проектировщиков делают деньги, бесцеремонно присваивают фирме все, вплоть до чужой славы. Исключений из правил нет. Через много лет, в дни Американской Национальной выставки в Москве, посетители выставки могли воочию в этом убедиться. Слава создания последних моделей автомашин «Крайслер» или «Форд» приписывалась фирмам, а не тем, кто их сделал своими руками. (См. корреспонденцию «Кто он?». «Известия» 31 августа 1959 года.) Причины такой «забывчивости» на имена Ильф и Петров в свое время определили точно: «Кому может понадобиться делать славу Томсону или Джексону, Вильсону или Адамсу, если эти люди всего только строят какие-то машины, электростанции, мосты и оросительные системы! Их хозяевам даже невыгодно делать им славу. Знаменитому человеку придется платить больше жалованья».

Вообще я бы сказал, что свой рассказ о путешествии в Америку Ильф и Петров начинали с большей долей благодушия, чем его заканчивали. В забавной джеромовской манере они описывали собственные злоключения в чужой, незнакомой стране, смешные слабости мистера Адамса, этого своеобразного заокеанского Пиквика, и его энергичную супругу Бекки, которых сама судьба послала им в добрые спутники. Но по мере того как в поисках «Настоящей» Америки они забирались в глубь материка, пока наконец не достигли самого края «Юнайтед Стейтс», добродушный юмор все чаще перемежался со страницами острой публицистики и сатиры, с описаниями, полными драматического смысла. К трагической Америке они неожиданно прикоснулись в тихом городке Кармеле. Там, в маленьком домике, почти не видном с улицы за густой зеленью, умирал замечательный американский писатель Линкольн Стеффенс, умирал трагически, тяжело, страдая от мысли, что всю свою жизнь прожил как слепец, наивно веря, что общественное устройство Соединенных Штатов идеально и может обеспечить людям свободу и счастье. Почти семидесятилетним стариком он вступил в Коммунистическую партию и, хотя знал, что неизлечимо болен, строил планы поездки в СССР, чтобы увидеть перед смертью страну социализма и умереть в Москве.

С трагической Америкой они встретились на территории индейской резервации. Крайняя нищета племен поэбло и наваго, их гордая обособленность от остального мира и молчаливое презрение к белым угнетателям, постепенно загнавшим индейцев в пустыню, на самые бесплодные земли, потрясали до глубины души. После посещения индейских деревень трудно было вообразить зрелище большего бедствия. Но и это еще не была последняя ступень. Нищета индейцев могла показаться верхом благосостояния, даже роскоши по сравнению с нищетой негров-батраков на Юге, в самых плодородных краях Америки. А между тем черных людей, именно черных, а не белых, Ильф и Петров назвали душою Южных штатов. Они пробыли совсем недолго на Юге, и все же вполне достаточно для того, чтобы, пересекая Южные штаты, почувствовать: есть там что-то свое, собственное, что-то удивительно милое, теплое. Природа? Климат? Да, отчасти и это. Но, конечно, не в одной природе дело, а в черных людях, которые, собственно, и сообщили Южным штатам неповторимые черты. Белым джентльменам Юга, тем, которые заражены психологией рабовладельчества и считают негров низшими существами, Ильф и Петров со всей откровенностью заявили в своей книге, что для полной человеческой стопроцентности им как раз и не хватало осмеянных негритянских черт — душевной теплоты, отзывчивости, артистичности, бескорыстия.

Нет, никак не могло это двухмесячное путешествие по удобным американским автомобильным дорогам с газолиновыми станциями, туристскими домиками, с знаменитым американским сервисом, путешествие по живописным местам Америки в обществе симпатичных, знающих свою страну спутников, с остановками в чистеньких и опрятных городках превратиться в сплошную увеселительную поездку. Хотя все внешние предпосылки для этого, казалось, были налицо. В сущности говоря, «Одноэтажная Америка» очень грустная книга. Ильфу и Петрову было грустно от американского счастья в маленьких стандартных электрических домиках, Потому что они уже успели узнать, какой нелегкой ценой оно добыто и как часто даже такое крохотное электрическое благополучие оказывается неустойчивым. «Заправляясь» в нью-йоркском кафетерии красиво приготовленной, но повсюду одинаково безвкусной и однообразной пищей, они читали речь Микояна о том, что в социалистической стране еда должна быть вкусной, что она должна доставлять людям радость,— читали, как поэтическое произведение. Им надоедал превосходно рационализированный американский процесс еды, доброкачественной, но совершенно обесцвеченной во вкусовом отношении. Надоедало еженедельное журнальное пойло и пошлые голливудские фильмы, наполненные чечеткой, поцелуями и выстрелами, от которых зритель постепенно тупеет. По статистике, которую Ильф и Петров вели для себя в пути, даже самый милый и умный мальчик, прекрасно окончивший школу и отлично прошедший курс университетских наук, после нескольких лет исправного посещения кинематографа мог сделаться идиотом. Смотреть такие фильмы они считали унизительным занятием для человека. В письме к жене Ильф высказывался еще категоричнее, рекомендуя показывать их котам, курам, галкам. Конечно, Ильф и Петров хорошо знали, что Голливуд — не только стандарт и погоня за долларами. В свои книжечки они записывали драматические рассказы прогрессивных кинодеятелей о той упорной борьбе, которая здесь велась против ежедневного и ежечасного попирания искусства. Но если сражение оказывалось проигранным,— некуда было деваться, некуда уйти. Режиссеры и актеры прикованы к голливудскому продюссеру, как крепостные. Воспоминание о голливудских крепостных тоже бросало трагический свет на заокеанские записи Ильфа и Петрова.

Они скучали в обесцвеченных и обезличенных маленьких американских городках, как две капли воды похожих друг на друга, замечательных полным отсутствием оригинальности, с их безысходной асфальтово-бензиновой тоской. В каждом новом городке было много электрических и холодильных шкафов, стиральных машин, пылесосов, ванн и автомобилей. И каждый новый городок был так мал духовно, что мог целиком разместиться в одном переулке. Но ведь Голливуд, о котором мечтают сотни тысяч девушек со всех концов земного шара, советскому человеку тоже был скучен. Чертовски скучен! Если в маленьком американском городке зевок продолжается несколько секунд, то в Голливуде он затягивается на целую минуту. А иногда, признавались Ильф и Петров, и вовсе нет сил закрыть рот. Их тревожила та духовная вялость, которую капитализм стремился всемерно поддерживать в людях, и за все время пребывания в Штатах не покидало ощущение неустойчивости американской жизни с ее однообразной, мертвящей, не имеющей конца погоней за золотом, где слишком много денег у одних и слишком мало у других. В Америке, писали они полушутливо, полусерьезно, «мы все время чувствовали непреодолимое желание жаловаться и, как свойственно советским людям, вносить предложения. Хотелось писать в советский контроль, и в партийный контроль, и в ЦК, и в «Правду». Но жаловаться было некому. А «книги для предложений» в Америке не существует». Эта богатая и противоречивая страна, большая маленькая Америка, одновременно передовая и отсталая, которая в состоянии прокормить миллиард человек, но не может прокормить свои сто двадцать миллионов, обеспечить их работой, хлебом, жильем1, по глубокому убеждению Ильфа и Петрова, даже достигнув еще большей степени богатства, все-таки не станет ни спокойней, ни счастливей. В слишком опасном соседстве с денежными мешками Уолл-стрита находится право на свободу и счастье.

В одном из писем на родину Ильф, описывая закат в американской пустыне, обронил фразу, что при своей застенчивости не стал бы рассказывать о закате, не будь он таким необыкновенным. Характерное признание для Ильфа, который побаивался этих «вечных» тем литературы и, чтобы не показаться тривиальным в выражении своих чувств, «караулил,— как говорил Гоголь,— сам за собой». Но один необыкновенный закат, нью-йоркский, Ильф и Петров все-таки описали: «Дома так высоки, что солнечный свет лежит только на верхних этажах. И весь день не покидает впечатление, что солнце закатывается. Уже с утра закат. Наверно, от этого так грустно в Нью-Йорке». Печальные строки и полные символического смысла. Подпольный миллионер Корейко всей душой тянулся в тот мир, где отношения между людьми определяет один лишь бессердечный чистоган. Он берег себя для капитализма и, согреваясь в лучах золотого теленочка, вероятно, мог бы жить, даже не замечая, есть ли солнечный свет или нет его. Остап Бендер вздыхал об этом обществе, где миллионер легальная фигура и не скрывается в подполье, как у нас. Можно прийти к нему на прием и тут же в передней, после первых приветствий, отнять деньги. Что может быть проще? «Джентльмен в обществе джентльменов делает свой маленький бизнес». Но уже Остап, этот жулик с артистическими запросами, сохранивший в глубине души частицу человеческого, пожалуй, задыхался бы в царстве доллара. Что же сказать о простых, честных людях, которые и подавно не собирались объявлять стимулом жизни безостановочную погоню за деньгами?

И здесь мы подходим к тому главному выводу, который сделали для себя Ильф и Петров, покидая Америку, многое повидав и на прощание как бы суммируя свои впечатления: «Мы можем сказать честно, положа руку на сердце: эту страну интересно наблюдать, но жить в ней не хочется».

Такие слова они написали на завершающих книгу страницах. Такие же слова можно поставить эпиграфом к их последнему совместному рассказу «Тоня», который примыкает к «Одноэтажной Америке» как своеобразный эпилог. Ильф и Петров провели в Америке три месяца. Тоня Говоркова, молоденькая жена служащего советского посольства, прожила в Соединенных Штатах целых два года. Что она чувствовала, что испытывала, «сидя два года в полярной ночи»? Прежде всего — невыносимую тоску. Прекрасные улицы, превосходные американские магазины, автомобили, которые так нравились Тоне вначале,— это далеко еще не все, что нужно человеку в жизни. Духовные запросы простой московской девчонки — работницы с расфасовочной фабрики — оказались куда выше запросов среднего американца. Тот мог довольствоваться машиной, магазином. А Тоня не могла. Житель Вашингтона вполне обходился без театра. А Тоня привезла из Москвы любовь к театру и возмущалась, что в столице Соединенных Штатов нет ни одного театра, потому что кино, видите ли, оказалось делом более прибыльным. Среднему американцу нравились стандартные американские кинокомедии. Тоню они скоро начали раздражать, и даже сияние великолепной кинотехники больше не производило впечатления. В Москве у нее всегда было множество дел, времени не хватало. «И дела были какие-то интересные, веселые. А если невеселые, то нужные, значительные. А здесь она жила, как в больнице — чисто, благоустроено и безумно хочется на свободу».

Ильф и Петров редко обращались к изображению положительного героя. А в «Тоне» они поставили его в центре повествования. Рассказ писался в новой для них манере. Тут они отказались от условности сюжета и от гротесковых преувеличений. В рассказе все подчеркнуто просто — сюжет, язык. И во всем чувствуется большая внутренняя сосредоточенность, глубокое раздумье, внимание к душевному миру людей. Эта повесть, такая же короткая, как коротка биография главной героини, раскрывает характер молодого советского человека,— советского по самой своей сути, взглядам, привычкам, строю мыслей и чувств, неизмеримо более высокому, чем у людей капиталистического мира. Главный «недостаток» молодых супругов Говорковых (который на самом деле является их большим достоинством) состоял в том, что на родине они «привыкли к советским условиям жизни». Говорковы все принимали как должное, как что-то естественное, что полагается людям, не может не полагаться,— и бесплатное лечение, и ежегодный оплаченный отпуск, и бесплатные ясли, и еще многое другое. А в Америке они впервые практически поняли, как трудно приходится, если все это не полагается. Пустяковая операция, которую сделал себе Костя Говорков, и Тонины роды превратились для супругов в настоящую финансовую катастрофу. Капиталистическая система напоминала о себе буквально на каждом шагу.

— Ну да.— говорила Тоня со страстностью, которой ей в свое время так не хватало на докладах в политкружке,— это все для богатых. А что для бедных? Вы мне скажите, что для бедных, если даже мы с Костей, люди, обеспеченные постоянным заработком, с трудом можем свести концы с концами?

И, как бы отвечая на этот вопрос, Ильф и Петров рисуют образ молоденькой приятельницы Тони, конторщицы мисс Джефи, не богатой, но и не бедной, типичной средней американки, если подразумевать под этим понятием человека, который имеет приличную службу, постоянный заработок, здоровье, обворожительную оптимистическую улыбку — одним словом, необходимый с точки зрения капитализма жизненный стандарт. Однако что еще кроме своей конторы знала мисс Джефи? Что повидала в жизни хорошего? Лишних денег у нее никогда еще не было. На замужество она не рассчитывает, с горечью объясняя Тоне, что «мужчины не любят теперь жениться. Это дорого. А если даже выйду замуж,— добавляет она,— то детей у нас, конечно, не будет. Это тоже дорого. У нас человек не может быть человеком. Это слишком дорого». И всякий раз, когда Тоня слушала из уст веселой, очаровательной, вечно улыбающейся мисс Джефи такие страшные слова, ей становилось совестно, «как бывает совестно человеку, который заключен на небольшой срок, перед человеком, который заключен на всю жизнь». Трагическая Америка еще раз напоминала о себе,— на этот раз в облике веселой и очаровательной, но бесконечно одинокой мисс Джефи. Одинокой на всю жизнь, потому что семья — это очень дорого.

Чему же научила Ильфа и Петрова встреча с капиталистической Америкой? Еще сильнее ценить завоевания мира социализма. Возвратившись из-за океана, они писали: «Все достоинства социалистического устройства нашей жизни, которые от ежедневного соприкосновения с ними человек перестает замечать, на расстоянии кажутся особенно значительными». В Америке они не раз ловили себя на том, что все время говорили о Советском Союзе, проводили параллели, делали сравнения. «Не было разговора, который в конце концов не свелся бы к упоминанию о Союзе: «А у нас то-то», «А у нас так-то», «Хорошо бы это ввести у нас», «Это у нас делают лучше», «Этого мы еще не умеем», «Это мы уже освоили». Советские люди за границей — не просто путешественники, командированные инженеры или дипломаты. Все это влюбленные, оторванные от предмета своей любви и ежеминутно о нем вспоминающие».

Вот с этим чувством влюбленности в свою страну они смотрели на Америку,— одно приемля, другое решительно отвергая. Но, даже споря, они не забывали отметить все, что, на их взгляд, было ценного в организации быта, обслуживания людей, приемах работы американских инженеров, рабочих, деловых людей, да и во многих других областях тоже. Ильфа и Петрова, например, занимала идея сервиса, что буквально означает обслуживание. В «Одноэтажной Америке» они посвятили сервису несколько красноречивых страниц. Поверхностные критики не преминули упрекнуть их за это. Ильфа и Петрова до того, дескать, ослепил американский сервис, что они даже не заметили его оборотную сторону. Так ли это? Разберемся. Взявшись пропагандировать сервис, писатели, конечно, отлично понимали, что для разбойника с Уолл-стрита сервис является весьма удобным прикрытием. В своей книге они так и написали: капиталист, грабящий не только отдельных людей, но целые города и страны, обязательно скажет, что «делает» людям сервис и что служит он не деньгам, а обществу. Однако сама по себе идея сервиса, которой в Америке придали стяжательский характер, по мнению Ильфа и Петрова, заслуживала внимания. Им очень хотелось, чтобы под именем сервиса или под каким-либо другим именем стиль внимательного и предупредительного отношения к посетителям пошире внедрился в практику работы наших ресторанов, магазинов, гостиниц и других аналогичных учреждений. Это было частицей той постоянной борьбы за культуру советского быта, которую они талантливо вели на страницах «Правды» в годы развернутого наступления социализма по всему фронту, когда культурная революция совершалась буквально во всех областях нашей жизни.

Вообще, возвратившись из Америки, многое там повидав и обдумав, они были одержимы «маниакальным», как говорил Петров, желанием подсказать что-то полезное, подать хороший совет нашим хозяйственникам. Социалистическая страна, охваченная гигантским строительством, нуждалась в таких советах. Она посылала за границу специалистов овладевать передовой техникой, изучать новейшие достижения науки. Ильфу и Петрову хотелось, приезжая из-за рубежа, тоже чувствовать себя специалистами, побывавшими в командировке, которым не только предстоит отчитаться перед советской общественностью, но и непременно оправдать свою командировку практическими делами. Меньше всего они хотели уподобляться праздным туристам. Вот почему их так порадовал отзыв директора Московского автозавода И. А. Лихачева, который, прочитав «Одноэтажную Америку», говорил очеркисту «Правды» писателю Борису Галину, что в этой книге нашел для себя и для того дела, которым занимался, много умного, делового и, главное,— это было им особенно приятно,— практически полезного.

Друзья Ильфа и Петрова запомнили, как сильно в последние годы жизни Ильфа проявлялась у обоих писателей общественная жилка. Петров писал: «Мы с удовольствием сделались бы хозяйственниками». И это не было пустой фразой. Их, например, беспокоило, что новые первоклассные гостиницы, рестораны, дома отдыха часто попадали в руки нерадивых администраторов. И те, вместо того чтобы разработать систему хорошего обслуживания посетителей, разрабатывали как раз систему борьбы с ним. Выражая общие с Ильфом мысли, Петров вскоре после смерти друга писал, что эти новые прекрасные здания, обставленные и оборудованные по последнему слову техники, надо так же освоить, как осваивали в начале пятилеток новые станки, тракторы, автомобили. Сами Ильф и Петров с жаром взялись бы за «освоение» однодневных гостиниц. В шутку они говорили, что, поручи им Моссовет такое дело, как однодневные гостиницы, они поставили бы его образцово. Вероятно, энергии, желания, организаторских способностей и таланта у них действительно хватило бы и на это. Но, в конце концов, суть ведь не в том, какими администраторами в данном конкретном случае могли стать Ильф и Петров, а в гражданской позиции писателя, в его общественной активности, в готовности засучив рукава практически помочь людям продвинуть что-то полезное и что-то вредное искоренить: будь то судьба вековых деревьев на московском Садовом кольце, которые по плану реконструкции предполагалось вырубить, или судьба парохода «Маджестик». Современники рассказывают, что Петров энергично возражал против уничтожения деревьев и очень жалел, что к его голосу не прислушались. А «Маджестик» они с Ильфом даже рекомендовали приобрести для советского флота. Дело в том, что, возвращаясь на «Маджестике» из Америки в Европу, они узнали, что это его последний рейс. Пароход предназначался на слом. Не потому, что оказался плох. «Маджестик» был еще сравнительно молод. Но как океанское судно он действительно уже не выдерживал конкуренции с более быстроходными лайнерами. Хлопоча о покупке «Маджестика», Ильф и Петров доказывали, что, совершая рейсы вдоль Черноморского побережья Крыма и Кавказа, он еще сможет неплохо послужить советскому флоту. Во время войны Петров, проездом на Северный фронт, случайно задержался на сутки в Архангельске. Какое, казалось бы, дело спешившему на фронт писателю до архангельского коммунального хозяйства. Но Петров и тут остался верен себе. Бродя по улицам, он заметил, что грязь, неряшливость портили приглянувшийся ему северный город. Тотчас Петров решил написать фельетон в местную газету и стал развивать своему фронтовому спутнику Константину Симонову план приведения города в порядок.

В этом внимании к фактам повседневной жизни виден писатель нового типа, писатель-деятель, который везде находит массу возможностей для приложения своих сил и такого рода деятельность считает неотъемлемой частью литературного дела. Маяковский был писателем нового типа во всем благородном значении этого слова, глубоко ощущавшим ответственность за все хорошее и плохое, что видел вокруг себя. Не только влияние поэзии Маяковского, но и его личности было широким и плодотворным. Неверно думать, что это влияние испытывали одни лишь поэты. Последователями Маяковского были писатели, не сложившие в своей жизни и двух стихотворных строк, но близкие к нему по широте своих деятельных интересов. Эту мысль развивал критик Александр Мацкин в статье «Писатель в строю». Говоря о писателях, воспринявших самую манеру жизни Маяковского, Мацкин называет имена Ильфа и Петрова. Как и Маяковский, Ильф и Петров много поездили по свету, много поработали в газетах и, широко трактуя старое правило русской литературы: «писателю до всего есть дело», становились во время своих странствий и дипломатами, и инженерами, и хозяйственниками. Да и сами они зачисляли себя в школу Маяковского. Петрову принадлежат слова: «Собственно, в какой-то степени Маяковский был нашим вождем». Их все восхищало в нем — честность, талант, непримиримость к бездарностям. Это важное признание прямо указывает на те литературные вершины, к которым они мечтали приблизиться, чтобы стать достойными своего времени.

Новые «хозяйственные» интересы и заботы, которые занимали Ильфа и Петрова после возвращения из Америки, непосредственно перекликались с мыслями о будущих произведениях. Они приехали из-за рубежа захваченные мечтой написать книгу о СССР. В «Одноэтажной Америке» они только вскользь захватили эту тему. Но из слов самого Петрова мы знаем, что, странствуя по США, они впервые стали так широко, «с обобщениями думать о Советской стране». В «Тоне» это уже нашло свое яркое отражение. Летом 1937 года они собирались отправиться на Дальний Восток, чтобы на этот раз непосредственно, на материале жизни Советской страны, выразить мысли и чувства, которые занимали их еще в Соединенных Штатах. Американский друг Ильфа и Петрова С. А. Трон, появившийся на страницах «Одноэтажной Америки» под именем неугомонного мистера Адамса, был посвящен в планы будущей книги и в письмах расспрашивал о ней. Шутя он сообщал из Нью-Йорка, что может рекомендовать одного хорошего гида для поездки по Восточной Сибири и к берегам Охотского моря — самого себя. Однако смертельная болезнь уже подтачивала Ильфа.