Я — поэт. Мне восемнадцать лет. Возможно, поэтому хочется в тело Земли вцепиться усилием рук и ног, в щепки разбить границы и вычесать Атомных блох. Вы по ночам спите, мучаете ваших жён. А я в стихотворные нити весь до волос погружён. И когда кто-нибудь из вас не верит в мой творческий рост, я прикуриваю от горящих глаз или от кремлёвских звёзд. Все утверждают, что, вроде, я груб, и ни один иначе; а я улыбаюсь гвоздиками губ и изредка ландышем плачу… Я белкой резвился на ёлке по иглам, я цвёл на вишнёвой ветке. И вдруг, неожиданно, сделался тигром у жизни в железной клетке.

Он к нам придёт, надев свою кольчугу, раскрасив улицу плакатом и мечом, лучом встревожит каждую лачугу и разорвётся красным кумачом. Он наши раны рваные залечит, он наши шрамы верою скуёт, он распрямит прогнувшиеся плечи и чёрные оковы разобьёт. Он красной птицей явится в темницы, он нерешённое решит гораздо проще. Уже сверкает лезвие зарницы и блеск меча зовёт меня на площадь.

«Папа, снимите хомутики», — маленький мальчик изрёк. «Видишь, сыночек, прутики; а если ещё поперёк?.. Дай-ка тетрадку в клетку. Здесь нарисуй      глаза,           птичку,               солнце                   и ветку, и на щеке — слеза…» И на тетрадке в клетку тихо рисует зверёк         птичку,           солнце             и ветку в прутиках поперёк…

Бежим туда — ты знаешь, где в ветвях щебечущей идиллии меж чёрных рёбер на воде растут фарфоровые лилии. Я на руках тебя несу к берёзе в солнечную сетку. Потом в тяжёлую косу вплетаю ивовую ветку.

Рванулось пламя из ствола под кроной ивы молодой. И лебедь вскинул два крыла над окровавленной водой. Другая птица вверх взлетела, И, за крыло сложив крыло… Её стремительное тело, упав, разбрызгало стекло. То было утром — рано, рано. Лишь солнце землю припекло. — И чёрный пруд кровавым шрамом, как щёку негра рассекло.

Ночь темна. Луна. Неяркий свет в углу окна вещает — скоро будет что-то… Ведь не напрасно эти ноты тревожно лезут из-под шторы, насторожённые, как воры. Вот чья-то быстрая рука, касаясь клавишей слегка, рождает звук — как стук рапир, как лай собаки на цепи, как Ниагарский водопад, как бой нервический в набат.

Ночь темна. Луна. Шуршит листвою тишина. Но тишина обречена на… Ведь ясно каждому — не зря они стоят у фонаря, о чём-то тихо говоря. Стоят — и каждый молодой, стоят — и каждый с бородой, стоят — и не разлить водой. Здесь нет людей, здесь — динамит, здесь искра взрывом прогремит. Поэтому-то тишина обречена на…

Ночь темна. Луна. Она, конечно, не одна. И я совсем не одинок, вот-вот — и прозвенит звонок. Услышу в дверь условный стук, вскочу, схвачу пожатье рук, надену плащ, и мы уйдём почти под проливным дождём. Уйдём, и надо полагать — идём кого-то низвергать.

Горящим лезвием зарницы восток поджёг крыло вороны. И весело запели птицы в сетях немой и чёрной кроны. Запутал ноги пешеходу туман, нависший над травой… И кто-то лез беззвучно в воду огромной рыжей головой.

События спешили устареть. Родился силуэт тревоги. Никто не властен был стереть следы разбоя на дороге. Вчера спокойная, толпа сегодня тайною владела, играла фетишем столпа, и страстям не было предела… Ещё вчера рукоплескали, вручая здания ключи, а утром лозунги искали в газетах: «Это палачи». События спешили устареть. Родился силуэт тревоги. Никто не властен был стереть следы разбоя на дороге…

Суд. Закрытые двери. Судьи-звери рычали, сжимая лапы; подсудимые молчали — во рту торчали кляпы. Из глаз вылезал гнева залп. Он зал разрезал, сердца пронзал и петли вязал тиранам, от власти пьяным. Чиновник чётко читал приговор — и весь разговор. Утром тишина шептала: «Тише, тише». Солнце поднималось выше, выше. И на землю вяло луч роняло. С ветки птичка щебетала: «Они были, их не стало; их убили, я видала…» Часы кремлёвские били, людей будили. Люди вставали, пили, ели, в блюдце глядели, судили о деле и уходили работать.

Мне больно. Руки уберите, от вас я помощи не жду. Я не в бреду. Я знаю сам куда иду. Там рабьей дрожью не дрожат, там страсти в рамках не лежат, там человек за шагом шаг идёт, танцуя на ножах. Небо мечет огненное лассо. Резкий треск, и корчатся святоши. Это я, ободранный, как мясо, хлопаю в железные ладоши.

С последней трибуны торжествующему палачу, отделившему туловище от меня, я, разрубленный, прокричу: «Пролетарии всех стран, соединя…» Но ваше фальшивое счастье, ваши лозунги, ваши плакаты — я разрываю на части и бросаю в камин заката.

Всё чаще и чаще в ночной тиши вдруг начинаю рыдать. Ведь даже крупицу богатств души уже невозможно отдать. Никому не нужно: в поисках Идиота так измотаешься за день! А люди идут, отработав, туда где деньги и б… И пусть. Сквозь людскую лавину я пройду непохожий, один, как будто кусок рубина, сверкающий между льдин. Не-бо! Хочу сиять я; ночью мне разреши на бархате чёрного платья рассыпать алмазы души.

Министрам, вождям и газетам — не верьте! Вставайте, лежащие ниц! Видите, шарики атомной смерти у Мира в могилах глазниц. Вставайте! Вставайте! Вставайте! О, алая кровь бунтарства! Идите и доломайте гнилую тюрьму государства! Идите по трупам пугливых тащить для голодных людей чёрные бомбы, как сливы, на блюдища площадей.

Где они — те, кто нужны, чтобы горло пушек зажать, чтобы вырезать язвы войны священным ножом мятежа? Где они? Где они? Где они? Или их вовсе нет? — Вон у станков их тени, прикованы горстью монет.

Человек исчез, ничтожный, как муха, он еле шевелится в строчках книг. Выйду на площадь и городу в ухо втисну отчаянья крик! А потом, пистолет достав, прижму его крепко к виску… Не дам никому растоптать души белоснежный лоскут. Люди, уйдите, не надо… Бросьте меня утешать. Всё равно среди вашего ада мне уже нечем дышать! Приветствуйте Подлость и Голод! А я, поваленный наземь, плюю в ваш железный город, набитый деньгами и грязью.

Небо! Не знаю что делаю… Мне бы карающий нож! Видишь, как кто-то на белое выплеснул чёрную ложь. Видишь, как вечера тьма жуёт окровавленный стяг… И жизнь страшна как тюрьма, воздвигнутая на костях! Падаю! Падаю! Падаю! Вам оставляю — лысеть. Не стану питаться падалью — как все. Не стану кишкам на потребу плоды на могилах срезать. Не нужно мне вашего хлеба, замешанного на слезах. И падаю, и взлетаю в полубреду, в полусне. И чувствую, как расцветает человеческое во мне.

Привыкли видеть, расхаживая вдоль улиц в свободный час, лица, жизнью изгаженные, такие же, как и у вас. И вдруг, — словно грома раскаты и словно явление миру Христа, восстала растоптанная и распятая человеческая красота! Это — я, призывающий к правде и бунту, не желающий больше служить, рву ваши чёрные путы, сотканные из лжи! Это — я, законом закованный, кричу Человеческий манифест, — и пусть мне ворон выклёвывает на мраморе тела крест.