Кривцов смотрел на нейрокристалл, и ему чудилось, что тот смотрит на него. Смотрит неприветливо, нахмурив выступающие лобные доли, по которым неодобрительно пробегали красноватые вспышки. Кривцов взял кристалл в руки, и от его ладоней по бороздам разлилось светло-голубое сияние, а внутренности кристалла распустились палевым цветком.

Вещество уже выветривалось, Жанна, кажется, даже ничего не заметила. Хотя это наверное от волнения. Она слишком волновалась из-за этого кристалла, оттого ее собственный кристалл стал неприятного рыжего оттенка. Хорошо, что она торопилась. Поговорила с Ро и ушла. Сказала, что вечером зайдет.

Ро Кривцова не интересовал. Кристалл его нужен был, пожалуй, для одного — посмотреть, как сказалось на нем время. Достаточно было взглянуть на него один раз, чтобы понять, что семилетнее заточение на него никак не подействовало. Не стоило тратить на него свое время и свою кровь.

Кривцов оглядел комнату, остановившись взглядом на теле, беспомощно растянувшемся на диване. Наркотик заставлял солнечные блики плясать на теле голубым огнем, раскрытые глаза подсвечивал серебром, и только усиливал ощущение не-жизни, исходящее из тела глухими волнами. Кривцов видел, слышал, обонял их, чувствовал, как они достигают его собственного сознания и сковывают тело.

Электроника без личности, прозванная каким-то чудаком «адамом». За чистоту. За невозможность совершать добро или зло — тело не ведало добра и зла. Без мозга — этого искусительного яблока — нет выбора, нет личности, нет ангела или демона внутри.

Кривцов смотрел то на пустое тело, то на мозг в руках. Свечение погасло, и Кривцов разочарованно вздохнул.

Чем отличалось это тело от того, что хотел он создать? Безликое, безмолвное, не знающее мира, людей, не ведающее ни о чем… Разве не ставил он своей целью выйти за пределы личности, отказаться от своего «Я», покинуть систему координат, чтобы оглядеть мир и вернуться. Уйдя — остаться, полюбить без привязанности, стать никем — и всеми.

Нет, не так. Его путь — это брод через реку. От не-я на одном берегу до не-я на другом, сквозь мутную воду осознания, через быстрое течение сквозь коридоры реальности, из которого выбраться почти невозможно, но необходимо. От не-существования яйцеклетки до не-существования бога.

Чувствуя себя богом, Кривцов откинул крышку и привычным движением опустил кристалл в тело.

Кривцов стоял у метро и курил. Чувствовал он себя отвратительно — ноги промокли, куртка не грела, с волос текло. Снегом поверх слякоти зима душила осень, а Кривцову казалось, что душили его самого. Он не любил осень и терпеть не мог зиму, и их беспросветное противостояние вызывало в нем легкую тошноту.

Толпу Кривцов тоже не любил. Но стоял он у самого входа в метро, так что кто-нибудь то и дело задевал его, толкал, требовал уйти с дороги или подержать дверь. Кривцов закрыл глаза, затянулся поглубже и попытался отрешиться. Он представил, как выдыхаемый им серый дым заволакивает вход в метро, людей, шумный городской транспорт. Теперь мир стал молчаливым, монохромным и пустым.

И любить его стало намного проще.

Писк телефона прервал его медитацию. Кривцов придержал сигарету зубами и прочитал сообщение: «300 м направо, по пер., в арку. Тч. на прик., за пер. N».

Кривцов двинулся по указанному маршруту. Повернул направо от метро, прошел триста метров и увидел пешеходный переход, за которым виднелась арка в длинном, на весь квартал, здании. Пройдя в арку, Кривцов принялся искать глазами то, что могло бы оказаться «тч. на прик.». Его взгляду открылся довольно тесный заасфальтированный дворик, со всех сторон огороженный домами. Попасть в него можно было двумя путями — через арку, как Кривцов, или через калитку с другой стороны. Несколько дверей в подвалы, старый автомобиль, проржавленный и покрытый свежим снегом, и — тишина, будто не в центре Москвы оказался Кривцов, а на окраине спального района. Даже шум проспекта не проникал через толстые стены старых зданий. До ушей Кривцова донесся шум какой-то возни. Собаки? Этого еще не хватало.

Кривцов затянулся, бросил окурок в слякоть.

«Тч. на прик.» — тачка на приколе? По крайне мере больше ничего не подходило. Кривцов привычно огляделся, обошел машину — и увидел, как кто-то, принятый им поначалу за собаку, ощупывает номерной знак автомобиля. Заметив Кривцова, воришка разогнулся и бросился бежать.

— Эй! — Кривцов бросился следом.

Беглецу не повезло. Решив, видимо, что во дворах безопаснее, он побежал к калитке, и столкнулся нос к носу с полной женщиной, неторопливо проносившей через узкий проход объемные сумки. Он дернулся было назад, но Кривцов схватил его за плечо.

— Отдай! — потребовал он.

— Чего отдать-то? — воришка смотрел на Кривцова перепуганным взглядом.

— То, что взял, отдай!

— Я-то? Я ничего не брал! — он попытался отпихнуть Кривцова, но для того, чтобы оказать достойное сопротивление, надо было разжать правый кулак и выпустить добычу. На лице воришки отразился мучительный выбор.

— Отдай, — сказал Кривцов. — Поделюсь.

— Брешешь.

— Откуда ты про тайник узнал?

— Видел. Как это… как прятали, видел. Парень, рыжий такой, в камуфляже. Как только он ушел, я и подумал… Что у тебя там? Барахло, небось?

— Мефедрон.

— Уууу, — на лице воришки мигом отобразилось сожаление — скорее всего, о том, что не успел найти пакетик пораньше.

— Аккуратнее надо быть, — посоветовал Кривцов. — В следующий раз может действительно героин попасться. Мне не жалко, но с опиатами лучше не связываться.

— Угу, — снова пробормотал парень и обмяк.

— Ну? — Кривцов ослабил хватку и выжидающе посмотрел на него. — Я, я же сказал, поделюсь.

Парень медленно протянул руку и сунул Кривцову в ладонь мятый пакетик. Кривцов тщательно исследовал упаковку — пленка была влажная, то ли от погодных условий, то ли от потных ладоней воришки, но, главное, целая. Кривцов поднял глаза и увидел, что парнишка смотрит на него, а за глазами — Кривцов тут же забыл про мефедрон — ярко сияет нейрокристалл.

— И чем занимаешься? — спросил Кривцов, сидя на полу в обшарпанной кухоньке у нового знакомого и чувствуя, как кожа покрывается мурашками. Он кивнул сам себе — не прогадал. Он ощущал редкое расположение к собеседнику и желание свернуть горы, но гор под рукой не было, поэтому приходилось просто говорить.

— Да всем понемногу. Я, знаешь, птица свободная. Хочу — летаю, хочу — в гнезде сижу, хочу — сру кому-нибудь на голову.

Кривцов рассмеялся.

— Нет, правда! Вот прошлым летом листовки у метро раздавал, потом курьером устроился, потом надоело деньги дяде отдавать — так я взял гитару и пошел по электричкам. Пою я хорошо, репертуар проверенный, ну, знаешь, такой, чтобы эти дачники слезы пустили, барды там, или про любовь, или вот, моя коронная-то была, про маму… Как там… «Мама… мама..» Тьфу, блин, забыл. Но все рыдали, зуб даю!

Он сосредоточенно замолчал, пытаясь вспомнить слова песни, но слова не вспоминались, и он запел «на-на-на», барабаня пальцами по столу. Голос у него оказался и впрямь очень приятный — сильный и чистый, Кривцов легко мог себе представить этого парня с гитарой, бродящего по вагонам и вгоняющего в слезы стареющих домохозяек.

— А потом я так и сказал себе, мол, Илюха — это я, Илюха, — а давай-ка ты попробуешь остепениться. Ну я и попробовал — устроился барменом. Хорошо зарабатывал, между прочим, чаевые неплохие, иногда кто косячком угощал. Но надоело. Мне вообще все быстро надоедает.

— Это правильно, — сказал Кривцов. — Нельзя привязываться.

— К чему привязываться?

— Да вообще ни к чему. Любить надо, а не привязываться.

Илюха посмотрел на него, соображая.

— Это ты хорошо сказал, — одобрил, наконец, он. — Только я, знаешь, предпочитаю не задумываться. Я живу, как живется. Жизнь-то, знаешь, штука классная, если не задумываться. Если не думать, как оно там будет, так и получается, что будь что будет, верно?

— Верно, — подтвердил Кривцов. Нейрокристалл Илюхи расцветал перед ним — сквозь серебристую оболочку виднелись нежные лепестки, голубые, палевые, золотые. Да, явно стоило его угостить. Поистине, великолепный образец. Кривцов смотрел на него и чувствовал единение с миром.

— А сам-то чем занимаешься? — спросил Илюха.

— Я — бог, — просто ответил Кривцов. Слова вырвались сами собой, но были правильными, он это чувствовал. Сейчас, с Илюхой, можно говорить все, что угодно. Ему было хорошо. Он был богом и любил весь мир. Даже слякоть за окном.

— А что делают боги? — спросил Илюха.

— Любят.

— Кого?

— Всех.

— И меня?

— И тебя.

— Ну и идиот, — сказал Илюха, и Кривцов не обиделся.

— Ты, ты тоже — бог, — сказал он. — Ты свободен, ты не привязываешься к своему туннелю реальности, а значит — ты находишься везде и одновременно нигде. Ты не оцениваешь происходящее, выпадаешь из системы отсчета. А значит, воспринимаешь мир без искажений, накладываемых твоим сознанием. Искажений, которые мешают тебе любить этот мир, вроде грязи под ногами или девицы, от которой никак не удается отделаться. Понимаешь?

— Неа, — сказал Илюха. — Я же говорю, я не задумываюсь. Это моя позиция, понимаешь? Пырин… Прын… принципиальная.

— Значит, ты бог— слепец. Бог эгоист. Ты можешь сделать мир лучше, но не хочешь, потому что предпочитаешь не задумываться. Правильно это, как по-твоему?

— Неа, — снова сказал Илюха. — Я не бог. Слушай, ну какой я бог, если я сегодня твою скорость потырил? Не укради, все такое. Я — далеко не ангел! Вот ты — другое дело. Всепрощение, не иначе! Я б себя за такое знаешь как бы уделал? Как бог черепаху…

— Погоди, — остановил его Кривцов. — причем тут я, ты? Мы все — одно.

— Вы — это кто?

— Мы. Ты, я. Боги. Все, кто смог вырваться. Это в мире есть ты, я и прочие. А там, за его пределами — есть только мы, — Кривцов откинулся на спинку кресла и закурил. — Представь много-много лиц. Разных. Красивых, уродливых, женских, мужских — всяких. Знаешь ли ты, какое лицо покажется нам самым красивым? Твое? Мое?

— Ну, не твое уж точно!

— Это правда, — Кривцов улыбнулся. — Самым привлекательным нам покажется лицо, которое получится, если все эти лица свести воедино. Понимаешь? Самое усредненное и будет самое красивое. Странно, да? Мы же все — индивидуальности и гордимся этим… Но долбаная природа считает иначе. Или зайди в любую церковь, посмотри на нейрокристалл Христа… Он белый. Кто-то говорит — серебряный, кто-то утверждает, что он меняет цвет, но это все ерунда. Он — белый. Как свет, собранный из всех оттенков спектра, так и спаситель собрал в себе все возможные нейрокристаллы — от грязно-серых и насквозь проржавленных до почти неотличимых от его собственного. И это, — Кривцов наклонился, чувствуя, как заходится сердце и потеют ладони, — знак для нас. Мессия — всего лишь тот, кто вобрал в себя весь мир, все его проявления. Не я, не ты, не они — мы. Если опуститься до обывательского мировоззрения, то можно сказать: все накопленное человечеством добро, и зло тоже. Но поскольку добро и зло — понятия искусственные, созданные человеком, от морали вообще придется отказаться. Праведник — не более, чем тот, кто собрал в себе все грехи…

Домой Кривцов добрался затемно. Утренний снегопад сменился холодным дождем. Эйфория осталась в прошлом, вызвав острое сожаление — как он умудрился отдать целый грамм случайному знакомому?

У подъезда его ждала Жанна.

— Тебя не было, — сказала она. — Я хотела… забрать Ро.

Как не вовремя!

— Прости, — сказал он. — Неожиданно возникли дела.

Мокрый, с распухшей от дождя и злости головой, он наконец открыл дверь своей квартиры. Стащил мокрые ботинки, стряхнул с волос лишнюю влагу, швырнул куртку в ванную.

Кристалл Ро лежал на столе. Кривцов отдал его Жанне. Не успел закрыть за ней дверь, как позвонила Ольга.

— Мы можем увидеться завтра? — сказала она холодно. — Надо поговорить.

Пришлось согласиться, поскольку иначе разговор затянулся бы надолго.

Кривцов прошел в свою комнату и повалился на диван.

— Скажи мне, Веня, — сказал Андрей, появляясь на пороге, — ты хотя бы дал себе труд просмотреть память Родиона?

— Что?

— Память Родиона. Ты перекачал ее в свой компьютер, и..?

— Кофе… Если хочешь поговорить — сделай кофе.

— Будет сделано. Хозяин, — процедил сквозь зубы Андрей и вышел.

Вернулся он с чашкой. Кривцов со вздохом сел на диване и сделал большой глоток. Кофе был горячим, и он закашлялся, пролив большую часть на свитер.

— Черт!

— Так что с памятью? Или ты, пока меня не было, устроил себе марафон на всю неделю?

— Я, я переписал память, но не смотрел. У меня было много… другой работы.

— Ага. Веня, я тебе не баба, мне можешь не врать. Значит, память ты не смотрел.

— Да что в ней может быть такого? — разозлился Кривцов. — Я хотел взглянуть на то, что этот кристалл из себя представляет. Но тут Левченко был прав — он не изменился. Совсем.

— Вот кстати о Левченко, Веня…

Зазвонил телефон. Андрей потянулся к трубке, но Кривцов простонал:

— Не надо. Это наверняка она. Видеть ее не могу… Опять будет спрашивать, почему я не звонил целую неделю.

— Вселюбящий ты мой, — улыбнулся Андрей.

— Я всех люблю, — устало ответил Кривцов. — По крайней мере, пытаюсь. Только люди не хотят, чтобы их любили. Люди хотят владеть. Скажи, Андрей, почему они так упорно сопротивляются моим попыткам сделать из них людей?

— Может, потому, что они хотят сами решать, кем им быть?

— Ну и дураки. Я предлагаю им путь в бессмертие!

— Кстати о бессмертии, Веня…

Кривцов скривился, отставив чашку.

— Завтра. Все завтра.