Ро бежал по тропинке. Ему было восемь лет, и он проводил лето на даче у Сеньки, то ли двоюродного, то ли троюродного брата по матери. Бежать было тяжело — только что тетя Нина до отвала накормила мальчишек пирожками с вишней. Вишня была сладкая, а внутри пирожка растекалась горячим соком. Ро сам помогал ее собирать — ради этого тетка разрешила им с Сенькой залезть на дерево, и под Сенькой хрустнула ветка.

Теперь они бежали к реке, куда Сенькин отец с друзьями ушел ловить рыбу. Мальчишки сняли футболки, хотя Ро немного стеснялся своего бледного московского тела.

Вдруг Сенька остановился, схватил его за руку и потянул назад. Навстречу им по тропинке шла женщина — пожилая, в платке и шерстяном платье, несмотря на жару, со смуглым, удивительно морщинистым лицом, она смотрела куда-то мимо мальчиков.

— Кто это? — шепотом спросил Ро, оробев.

— Это из крайнего дома, — прошептал в ответ Сенька. — Говорят, колдунья. Из дома выходит редко, но если на кого посмотрит, то тот сразу умирает!

— Да ну? — недоверчиво переспросил Ро.

— Я тебе говорю, драпать надо, пока она нас не увидела!

Ро не верил в колдунью, но женщина выглядела и впрямь странно. К тому же, береженого бог бережет — так часто говорила мама, и значило это, кажется, что Сенька прав и надо драпать.

Старуха медленно повела головой в сторону мальчишек.

— Бежим! — завопил Сенька и бросился наутек.

Ро дернулся за ним.

— Опять прошлое? — спросил рядом знакомый голос.

Наверное, да, потому что он помнил, что через несколько лет снова приехал к Сеньке и осторожно спросил про старуху.

— Ты про бабу Таню, что ли? — усмехнулся Сенька, небрежно поигрывая ножичком. Тот послушно летел в рябину, растущую метрах в десяти от них, и втыкался в кору с глухим ударом. Ро было жаль дерево, но мелькание ножа в загорелых Сенькиных пальцах завораживало. — Мать к ней ходит раз в неделю, продукты носит. Слепая она…

А Сенька воровал из ее сада яблоки. Ро как-то ходил с ним и видел старуху — она сидела на лавке у дома, на солнышке, прикрыв глаза, а потом повернулась и посмотрела прямо на него.

Больше Ро в ее сад не лазил. Стыдно было.

— Родион! — снова позвал голос.

Взгляд черных старухиных глаз вздрогнул от внезапного гула. Ро помотал головой — поезда рядом с Сенькиным домом не ходили, этот звук был лишним. Но давнее лето уже казалось ненастоящим, по нему побежали помехи, и наконец Ро взглянул в другие глаза — тоже черные и глубокие, но узкие и молодые, принадлежащие Александру Левченко.

— Ты опять был там? — спросил он.

— На этот раз в детстве, — сказал Ро. — Оно было так… реально.

— Гораздо реальнее, чем здесь, да, Ро?

Ро кивнул.

«Вам, живым, не понять, каково это — стучаться раз за разом в одну и ту же запертую дверь. Вам не понять, каково это — в каждой ситуации узнавать себя — прошлого, осознавая, но не имея возможности избежать повторения старых ошибок.»

Голова у Ро загудела сильнее.

— Что это?

— Разумовский нашел в Сети мою речь.

— В смысле?

— Он утром странный вернулся. Я поспрашивал немного — кажется, он не помнит последних трех дней. Как в больнице были помнит, а пожар уже, и дальше, соответственно…

— Почему?

— Не знаю, Ро. Допускаю, что кто-то покопался в его памяти. Кто — непонятно. И меня это тревожит.

— Кривцов? — предположил Ро.

— Вряд ли, — пожал плечами Левченко. — Кривцов стер бы гораздо больше.

— Конец свободе! — мрачно сказал Разумовский, отодвигаясь от компьютера. — Добился своего! Теперь нас всех разберут. Ты счастлив?

— Нет, — спокойно ответил Левченко, оборачиваясь к нему. — Я хочу добиться встречи с теми, от кого хоть что-нибудь зависит. И судьбу каждого из тех, кто жив сейчас, мы будем обсуждать отдельно.

— Мягко стелешь! — хмыкнул Разумовский.

— Саша прав, — сказал Ро. — Мы хотим свободы… Погодите! — крикнул он сквозь подступающий приступ «мигрени», — это уже было! В смысле… мы уже говорили это, все трое!

Левченко положил руки ему на плечи. Ро готов был поклясться, что они дрожали.

— Да, я тоже помню, — сказал он. Провел рукой по глазам, затем сказал Разумовскому:

— Я встречался с Молодцовым. Он полагает, что всем, кто сейчас живет в теле, нужно дать дожить… Если все получится, ты сможешь жить столько, сколько захочешь, Андрей!

— Хватит! — закричал Разумовский. — Хватит сказок! Я снова вооружу людей! Я снова поднимусь на баррикады!

Разумовский бросился к Левченко.

Ро было шесть. Он сидел в пыли, на дороге, и плакал. В нескольких метрах от него — визжащий и рычащий клубок шерсти. Там, внизу — его щенок Джек. Огромная, черная, с морщинистой шкурой и клыками собака навалилась на него сверху. А маленький Ро ничего не мог поделать. Он хотел броситься на помощь Джеку, но еще сильнее было желание убежать. Он попросит маму, мама — отца, а завтра ему купят нового щенка…

Из магазина выбежала няня, замахнулась на псину. Та оскалила зубы.

Джек выжил.

— Сегодня собака напала на щенка, а завтра нападет на ребенка! — жестко сказала мама, и рассчитала няню к тот же вечер. Из-за того, что он, Ро, оказался трусом.

Стыдно было до смерти. И потом тоже.

На этот раз он вынырнул из жизни быстро, почти мгновенно. По сравнению с прошлым, ярким и насыщенным, настоящее казалось фильмом, старым, с дешевыми спецэффектами и плохой игрой актеров. Левченко лежал на полу, крышка его черепа была откинута, под ней в полутьме поблескивали металлом многочисленные платы. Их рисунок завораживал, и Ро разглядывал его несколько секунд, прежде чем понять, что это означает.

Разумовского в комнате не было.

Из коридора донеслись крики, потом грохот.

Сквозь гудение всплыли слова Левченко: «если с нами не будет тебя, то наше противостояние с Разумовским превратится в выжидание — кто кого».

Жгучий стыд накатил из воспоминаний. Он окунулся в прошлое, оставив Левченко одного. Вернее, не Левченко. Бунтаря. Александр Левченко — политик, ученый, что ему до Ро, а вот с Бунтарем он, пусть недолго, был попутчиком в старом железнодорожном вагоне из детства.

Словно наяву перед Ро возникла лопнувшая пластиковая обшивка и проржавевшее нутро вагона. Ро потряс головой. Хватит с него прошлого!

Он рванулся к выходу и увидел, как Разумовский выбрасывает руку и как отлетает к дверному косяку Илюха. Лицо его искажается гримасой, по косяку течет кровь.

Ро остановился на мгновение, потом пробежал мимо лежащего на полу Илюхи — он все равно ничем не может помочь, а Жанна уже идет. Она человек, она справится. Ро помчался вверх по лестнице, где гулко раздавался топот ног Разумовского.

Ро бежал вверх, захлебываясь прошлым и стараясь не утонуть в нем совсем.

Четвертый этаж. Он с мамой в зоопарке. Модным в ту пору нейрокристаллам животных отведена целая секция, здесь же продают искусственных кошек и хомячков. Ро тянет маму за рукав и упрашивает, но мама только качает головой и хмурится. Джек появился вскоре после этого — отец, всегда непреклонный в отношении просьб сына, не мог не уступить жене.

Так было всегда.

Пятый этаж. Ро пускает кораблики в ручье и следит, как они плывут по течению. Ему очень хочется поторопить их, но кусочки пенопласта плывут медленно. Паруса промокли, кривые мачты из березовых прутьев цепляются за траву и камни на берегу, и вот вся флотилия увязла, пройдя всего-то с десяток метров.

«Как и я», — подумал Ро и бросил взгляд на табличку с номером шесть.

Он бежит, задыхается — то ли от бега, то ли от слез. Зачем бежит — он уже не помнит, в памяти осталась только эта гонка. «Родион!» Это няня. Теплые руки, мягкий голос. Он любит няню. Но то, за чем он бежал, было не хуже, не зря же он бежал.

Оказывается, даже нейрокристалл не всемогущ. Ро, успевшего смириться с тем, что он не человек, вдруг будто обдало теплом изнутри.

Седьмой этаж. Новый год с матерью и няней. Отца нет, он на работе. Он всегда на работе. Зато под елкой — большой плюшевый заяц, бежевый и мягкий, и почему-то с грустными глазами. Ро прижимается к нему, чтобы заяц не грустил. Потом белобрысая девчонка из класса скажет, что Ро с зайцем похожи — у обоих всегда несчастный вид. А еще позже он перетащит зайца в свою студию, и тот станет безмолвным другом и безотказным собутыльником.

Интересно, где он сейчас? Опилки нельзя прошить, смерть игрушки всегда настоящая. Игрушечная смерть — его, Ро, участь.

Восьмой этаж. Следующий пролет — последний. Ро готов снова нырнуть в память, ему даже любопытно — что будет дальше. Но впереди — крики и грохот, откуда-то издалека доносится вой сирен, и необходимость прислушиваться удерживает Ро на берегу.

Чердака у дома не было, дверь распахивалась в темнеющее зимнее небо. Ро глубоко вздохнул и ринулся ему навстречу.

Разумовский стоял на краю. Полы его пиджака трепал холодный ветер, на ногах были надеты домашние тапочки. Ро поежился. Чертов нейрокристалл не желал понимать, что электронному телу не должно быть холодно. А у Разумовского, стало быть, понимает? Или мозг Разумовского, как минуту назад его собственный, нырнул куда-то, где вовсе не зима?

Начинался снегопад.

В вытянутых руках Разумовский держал нейрокристалл. Борясь с очередным приступом мигрени, Ро перевел взгляд на него. Ро показалось, что бело-серебряный кристалл освещал не только держащие его руки, не только сгущающуюся тьму раннего зимнего вечера, но и само небо.

Нейрокристалл Разумовского… Значит, это — Левченко?

— Саша… — неуверенно позвал Ро и шагнул вперед. Из-за хлипкого ограждения выплыли контуры окружавшей дом толпы. Там были и телевизионщики — Ро точно знал это, в последнее время случилось столько всего, что у подъезда постоянно дежурили с камерами.

Дождались, наконец.

Стоящий к нему спиной человек — робот? — рассмеялся.

— Эй, я сейчас грохну это ваше сокровище на землю! — закричал он толпе внизу.

Его вряд ли услышали. Даже Ро, стоявший в нескольких шагах, едва расслышал его слова за стоном ветра.

— Мне нужна свобода, слышите? — голос нарастал, подобно лавине. Казалось, робот увеличивает громкость в динамиках. Механические легкие работали на полную мощность.

— Я хочу жить! Вы дадите мне право жить, как я хочу, столько, сколько захочу! Я готов заплатить — вот этим! Или разбить его к чертям! Вашего идола, вашего идеального человека, вашего нового мессию за три миллиона!

Не Левченко. Разумовский. Ро не мог ошибиться, глядя на Разумовского в профиль — упрямый подбородок, прищуренные глаза, сжатые губы. Снег в черных волосах, на разгоряченном лице — влага.

Ро тоже стоял теперь на краю. Внизу лица сливались в дымку белесого цвета на фоне темного от отпечатков ног асфальта. Страшно было упасть туда, и в то же время край притягивал его.

«Я самоубийца, — сказал себе Ро. — А Разумовский — борец за свободу. Саша был прав. Он будет бороться за нее даже если ее принесут ему на блюде. Будет бороться с призраками, которых сам придумает.»

— Он уже договорился об этом, — тихо сказал Ро. — Или договорится. Верни его. Пожалуйста.

— Это ты самоубийца, а не я! — расхохотался Разумовский. — Знаешь, в чем люди правы? Люди! — повернулся он к собравшимся внизу. — Вы правы в том, что цените нейрокристаллы больше людей! Живой Левченко ничего не мог изменить! А кристалл его изменит все! Я никогда не брал в заложники людей, потому что вам на них насрать! Эй, не приближаться, а то я его расхреначу!

Сквозь гул в голове Ро услышал звук подлетающего вертолета. Он нерешительно кружился над роботами, не решаясь садиться. Ро заметил надпись, и сердце его упало — не полиция. Телевизионщики.

Разумовский тоже заметил это.

— Эй, вы, те, у кого власть! — орал он, развернувшись к вертолету. — Кому три миллиона долларов? Кому ученого с мировым именем? Кому убийцу человечества? Я прошу за него только свободы, ничего больше!

Ро подумал, что стоит, наверное, попытаться отобрать кристалл. Мысль была страшной сама по себе.

Маленький Ро стоял, зажатый, как в тисках — двое мальчишек держали его за локти, третий замахнулся. Ро зажмурился, потому удар утонул в темноте, но отозвался болью в животе. Ро согнулся пополам. Крыша, край рядом… Ро широко распахнул глаза и увидел ухмылку на лице своего мучителя. Потом отец что-то сделал, и эти трое обходили его стороной, но у сегодняшнего Ро нет никакого потом… Край, под ногами снег, внизу лица, скрывшиеся за метелью, безучастный глаз камеры и стрекот, то ли вертолета, то ли его собственный гул, ставший привычным фоном.

Ро, полуслепой от бьющего в лицо колючего ветра и застившего глаза прошлого, рванулся вперед. За усиливающейся метелью не было видно ни края, ни соперника. Белизна вокруг как чистый холст. Звуки потонули в гуле. Из глаз лился слезами талый снег.

Ро упал на твердую, мокрую поверхность крыши. Прислушался, вгляделся. Прошлое наступило, и он закричал, прогоняя его. Мелькнула какая-то тень справа, и Ро, собравшись, прыгнул туда. У Разумовского заняты руки, а мышцы у них одинаково механические… Да, Левченко был прав, и если за всю жизнь он не совершил ничего такого, чем стоило бы гордиться, то и сейчас, после смерти, не совершит. Не стоит и пытаться…

Его Адам останется незаконченным. Не огонь, а снег, вечная белизна — его, Ро, персональный ад.

— Ты никогда не создашь ни Джоконды, ни Руанского собора, ни Герники!

— Ты бездарь!

Ро зарычал и снова бросился вперед, навстречу белому холсту.