Кыгыл-Балыхтах — самый оригинальный поселок, какой мне приходилось когда-либо видеть. В нем всего одиннадцать яранг, но они растянуты на сорок километров по берегу Момы. Мы ехали по этому поселку целый день.

Иногда яранги располагаются в десяти — двенадцати километрах друг от друга. И все-таки Кыгыл-Балыхтах — административный центр огромного таежного района. Здесь находятся сельсовет, фактория Якутпушнины, школа-интернат. Кыгыл-Балыхтах с восемнадцатого века являлся опорным пунктом для русских купцов и промышленников. Через него ехали купцы из Якутска на Далекую Колыму.

Не доезжая до поселка, наш агент повернул на север, в отдаленные якутские стойбища. Стоя на нартах, он резко свернул оленей и прокричал на прощанье:

— Я вас догоню! И будьте уверены, заарендую еще новых оленей. Кричи-не кричи, а будет полный порядок!

И «Кричи-не кричи» (такое прозвище дал агенту Мика) умчался.

Фактория Якутпушнины помещается в большом, добротно срубленном доме. В магазине фактории — изобилие товаров и продуктов: мука, сахар, чай, ружья, порох, дробь, хозяйственное мыло, примусы, яркие цветистые ткани и утварь. Магазин переполнен охотниками, рыбаками, оленеводами. Некоторые приехали в факторию за сотни километров погостить. У гостей в руках охапки рыжеватых, как тихое пламя, лисиц, горностаев и беличьи шкурки. Реже — бурые медвежьи меха. В пышной куче мехов бросаются в глаза чернобурые лисы. Один из оленеводов протаскивает в дверь магазина бивень мамонта.

Заведует факторией молодой якут. Он недавно приехал сюда из Якутска. Учился там на курсах. Он прекрасно говорит по-русски и после долгих приветствий решительно заявляет:

— Оленей дать не могу! Нет! У меня неотложные перевозки грузов по району. Я должен выполнить план заготовки пушнины. Нет, нет, оленей дать не могу…

Мы обескуражены. Нам до зарезу нужны еще четыре оленьи упряжки. Кроме того, наши каюры из Кыгыл-Балыхтаха возвращаются обратно на базу.

Здесь нам необходимо нанять новых каюров и проводника. Впереди начинаются незнакомые места, и без проводника ехать нельзя. А молодой хозяин фактории смотрит на нас безразличными глазами и повторяет:

— Нет, нет! Оленей дать не могу. Нужно выполнять план. Пойдемте обедать.

Заведующий живет на фактории. Стены его комнаты закрыты оленьими шкурами. На полу — бурая медвежья шкура. В углу, на столике — патефон. Этажерка с книгами на русском и якутском языках. Молодой якут одет в европейский костюм, только на ногах длинные, прекрасно расшитые торбаза. Он заводит патефон и, склонив голову набок, с удовольствием слушает, как чистая мелодия заполняет комнату:

Мы, забыв о своем разочаровании, тоже слушаем с удовольствием. Кончилось чаепитие, выслушаны рассказы и все новости. Мы собираемся уходить. Теперь у нас надежда только на агента: сумеет ли он заарендовать оленей и когда он догонит нас?

Прощаемся с хозяином фактории и выходим из комнаты. На пороге заведующий факторией неожиданно объявляет:

— Знаете, я решил дать вам оленей. Друзей надо выручать. Это таежный закон.

Мы жмем ему руки и на «свежих» оленях едем на свою стоянку. По пути заворачиваем к интернату. Школа размещена в двух больших юртах. Нас окружает веселая детвора. Малыши засыпают бесчисленными вопросами на русском, якутском и эвенском языках:

— Откуда вы едете?

— Кто вы такие?

— Зачем?

— Что ищете?

— Чего нашли?

И сразу, наперебой, дают советы:

— Если подниметесь вверх по Моме — там обязательно найдете что-нибудь интересное.

— Нет, вниз! Лучше идите вниз! Там богатые места.

— Поищите у нас, в Кыгыл-Балыхтахе.

— Вот здесь поищите!

— Неужели у нас ничего не найдете?

В наивных детских вопросах чувствуется искреннее желание помочь нам найти то, что мы ищем, но только обязательно около их поселка.

На нашей стоянке (мы остановились в юрте якута Потапова) полно гостей. Пожилая якутка непрерывно кипятит чай, варит суп, накрывает и убирает со стола, печет кислые хлебцы. Ей помогают две дочери. Самому Потапову — девяносто три года. Сразу же бросается в глаза его происхождение: он скорее напоминает молоканина, чем якута. Оказывается, старик женился в прошлом году. Жена моложе его почти в пять раз. Он безвыездно прожил свою жизнь в Кыгыл-Балыхтахе, и лучше его никто не знает местность между Колымой, Индигиркой и верховьями Яны. Лучшего проводника нам не найти.

— Ты на Яне бывал? — спрашиваю я.

— В прошлом году охотился на медведя.

— А в горах Гармычана? На Гармычане был?

— Там бил горных баранов.

— А поведешь нас на Улахан-Чистай?

— Кости болят, — жалуется Потапов. — Пожалуй, поведу…

В конце концов договорились. Он берется быть нашим проводником. И сразу же по-хозяйски требует:

— Нам торопиться надо. По Моме пошла вода и сгоняет снег. Трудно ехать будет…

Кроме проводника, нанимаю каюром Егора Тарабыкина. Он опытный, осторожный каюр.

Да, с отъездом надо торопиться.

Стоят чудесные весенние дни. Южные склоны цепи Гармычана начинают чернеть. Ветер и солнце сгоняют снега. Везде появились лужи. Эвены перебираются на оленях через Мому. Потапов все время поторапливает нас:

— На Улахане снег мелкий. Его сдувает ветрами. Оленям силы не хватит нарты по камням тащить.

Хорошо бы дождаться нашего агента. Может, он пригонит запасных оленей. Но его все нет и нет. Видно, застрял где-нибудь в далеком стойбище.

На завтра решили двинуться в путь.

Вечером в юрте Потапова — совещание с каюрами, охотниками, оленеводами Кыгыл-Балыхтаха. Решаем, где лучше всего остановиться на весновку.

Старые оленеводы и охотники молча смотрят на карту и на спички, которые я раскладываю по оленьей шкуре. Ломаная линия спичек — это горная цепь Гармычан. Зигзагообразная линия — это русло реки Момы. Спичечные треугольники — отдельные сопки. Квадрат — плоскогорье Улахан-Чистай.

Нам нужно найти такое место для весновки, чтобы оно было удобно для работы, отдыха и охоты. Я то удаляю, то приближаю, то сокращаю горные цепи, безымянные речки, — неоткрытые долины, все время передвигая спички.

Веские соображения высказывает Потапов.

— На весновку надо остановиться здесь, — он показывает на спички, обозначающие верховья первого притока Неры за Улаханом. — Здесь лес и доступные со всех сторон перевалы. И рыбы много, и охотиться можно, и травы для лошадей хватит.

«Спичечную карту» с оленьей шкуры перевожу на бумагу. Сравниваю со своей дорожной картой и… не нахожу правого притока Неры.

— Что это за река?

— Бурустах, — отвечает Потапов.

— Ты был там давно?

— Позапрошлым летом. Белку бил.

— И далеко отсюда до Бурустаха?

Потапов начинает подсчитывать. Он считает долго, откладывая спичку за спичкой. На старческом, сухом лице собираются морщины. Черная трубка погасла.

— Вот! — наконец произносит он, показывая на кучку спичек.

Пересчитываю спички. Их — пятьдесят три. Каждая спичка — километр.

— Перемахнем! — уверенно заявляет Мика.

— Перемахнешь, да когти сорвешь, — это хмурый голос Егорова.

— Торопиться надо, — говорит Потапов.

Хороша на рассвете тайга. Снега задернуты голубоватой дымкой, заячьи следы налились водой и застыли. Неподвижные лиственницы покрыты инеем, а заросли чернотала похожи на белые облака. В небе такая ясная голубизна, и свежесть, что сразу становится легко на душе. Олени разбрелись по тайге, и каюры ушли на их поиски.

Только к обеду удалось собрать оленей и выехать из Кыгыл-Балыхтаха. К вечеру достигаем яранги нашего каюра Тарабыкина и останавливаемся на ночлег.

У Тарабыкина большая семья. Из восьми детей трое — в интернате, остальные — малыши. Жена Тарабыкина, маленькая, расторопная якутка, приготовила богатое угощение: пирожки с молодой олениной, сливочное масло, сахар и, конечно, крепкий душистый чай.

Тарабыкин с гордостью показывает на свое ружье.

— Хорошее ружье, — восхищается Мика. — Очень хорошее ружье!

Ружье действительно отличное: знаменитая «ижевка»-бескурковка.

Все охотники предпочитают «ижевку» любому другому охотничьему ружью.

— С таким ружьем да на уток. Из него можно бить без промаха. — В глазах у Мики знакомый мне огонек охотничьего азарта.

Тарабыкин вешает «ижевку» и вынимает берданку.

— Медвежатница, — определяет Мика.

— И на сохатого — добрая штука. Кстати, расскажу-ка я вам про сохатого. В прошлом году был у меня такой случай… — И начался, и пошел веселый охотничий рассказ…

В три часа ночи, меня будит Потапов.

— Вставай, начальник. Ехать надо. Хорошо подморозило. Через Мому перейдем легко.

Торопливо запрягаем оленей и под крупными морозными звездами спускаемся на реку.

На реке — глубокая тишина. Тускло поблескивает тонкий, свежий ледок, а под ним — весенняя вода. Звенят оленьи копыта, оставляя белые звезды на льду, резко взвизгивают нарты, и неприятные мурашки пробегают по телу. Переправляемся осторожно, остерегаясь провалиться в воду.

Наконец перед нами — обрывистый берег. Лиственницы наклонились надо льдом почти горизонтально. Высокие скалы выступают из полумглы, и на них — нетронутый снег, покрытый паутиной птичьих и заячьих следов.

Охотничья тропинка окончилась.

Дальше надо ехать по снежной целине. Потапов и Тарабыкин надевают широкие лыжи, обитые тонкой оленьей кожей, и идут вперед.

С этой минуты они поведут нас на Улахан-Чистай, к малоисследованному хребту Черского, к «белому пятну» на географической карте Советского Союза.

Я размышляю о Потапове.

Здесь проходил полвека назад многострадальный Черский. Встречался ли он с ним? Здесь был Сергей Обручев. Может быть, он вел его через горные перевалы? Он нелюбопытен и малоразговорчив. Он не расспрашивает меня, куда и зачем мы идем, он ведет нас — и только.

Мои размышления прерывает восторженный крик Мики.

— О-го-гой! — кричит он, отцепившись, и скользит по грязному, рыжему снегу с обрыва вниз, прямо к ручью.

— У-р-ра!.. Л-люди! У-ра! — слышится его отчаянный крик за обрывом.

Мы кидаемся к обрыву. На берегу ручья — нарты, олени и человек в куртке из пыжика, в оленьей шапке, сдвинутой на затылок.

— Кричи-не кричи — бесполезно! У меня сказано — сделано. Сказал — догоню, и вот он — я! Порядок!

Агент прибыл с оленями. Он оброс жесткой щетиной, покрылся коричневым загаром. Серые, твердые глаза его излучают волю и мужество.

По случаю приезда агента открываю заветный бидончик со спиртом. У нас его очень мало, но не выпить ради такого случая — просто грех. За ужином агент повествует о своих приключениях. Весь его рассказ — это восклицания с непрерывными повторениями любимых словечек. Но все, что он рассказывает, — безусловная правда; которая, помимо его воли, превращается в романтику Севера.

Из Кыгыл-Балыхтаха он повернул на север, туда, где находится якутское становище Янгал-Маа. В Янгал-Маа ему удалось заарендовать десять оленей. На этих оленях он примчался в Кыгыл-Балыхтах, но уже не застал нас.

По Моме, во всю ширину ее, шли весенние воды. Зимний лед разъедало. На реке появились промоины. Якуты и эвены прекратили переправу даже верхом на оленях.

— Переправляться через Мому нельзя, — говорили агенту жители Кыгыл-Балыхтаха.

— Нельзя? — изумлялся агент. — Я сам понимаю, что нельзя, а если надо?..

И он распряг оленей, а сам потащил нарты по морозной, обжигающей тело воде. Вода доходила почти до колен, нарты относило по течению, но агент все-таки переправил их на правый берег. Потом он вернулся назад за оленями. Олени бились на берегу, вздымались на дыбы, пугаясь бушующей воды.

Агент переправлял через реку по два оленя. Он обхватывал, животных руками за шею и тащил за собой.

Переправа затянулась почти до обеда. Когда он переправлялся в шестой и последний раз, один из оленей провалился в промоину. Оленя затянуло под лед с такой быстротой, что агенту пришлось как можно поспешнее удалиться от опасного места.

— Жалко оленя! — сокрушался он. — Такой оленище был — закачаешься. Жалко, жалко оленя, ну да уж тут кричи-не кричи — бесполезно.

Благодаря его отчаянной смелости и настойчивости мы сможем заменить своих обессилевших оленей «свежими». Мы сможем перекинуть свою партию и грузы через Улахан-Чистай и встать на весновку перед хребтом Черского. На вершине хребта, по его долинам, распадкам, ущельям и дальше — на реку Колыму и к бухте Нагаева мы уже пойдем с вьючными якутскими лошадьми. Лошадей пока нет. Их должен раздобыть для нас в поселке Мома все тот же неутомимый агент. Он сидит у костра, обнаженный до пояса, и растирает руками свою крепкую, волосатую грудь.

— Мужики! — слышится его бормотание. — Передохну у вас сутки и двину на Мому. Через месяц вы получите лошадей. Можете послать за ними кого-нибудь в Кыгыл-Балыхтах. У меня сказано — сделано. Со мной у вас — полный порядок. А вот на базе-то меня заждались! А туда двадцать оленей, кричи-не кричи, а подай. Это дело требуется обмозговать по-хозяйски. Да, да, по-хозяйски.

* * *

Тяжелая медно-красная луна выдвигается из-за сопок. Лесные тени короче, сопки выше. Олени замерли недалеко от костра. Их тонкие силуэты четко выделяются из полумглы. Самцы стоят друг против друга, опустив рога, одетые нежным пушком.

Важенки робко жмутся в стороне. В крови животных бродит весна.

Гибкие языки пламени пляшут перед глазами. Пламя поднимается вверх, кровавые отсветы падают на молчаливые лица.

Мика подпер кулаками подбородок и смотрит в огонь. Егоров не выпускает изо рта своей трубки. Агент приподнял кружку и замер. Потапов и каюры в упор смотрят на Тарабыкина, который неожиданно для себя завладел нашим вниманием.

Мне и в голову не приходило, что он такой рассказчик. Интересные народные поговорки, случаи из охотничьей жизни, таежная быль рассказываются им без конца. Плавно и медленно, нараспев говорит Тарабыкин… У костра незаметно проходит половина ночи. Короткий отдых, и утром — снова в путь.

…Мика стоит на берегу ключа, обхватив левой рукой лиственницу. В правой руке зажат винчестер, передние концы его лыж выдвинулись над обрывом. Внизу стремительно рвется и кипит поток; в белую, светящуюся воду падают камни и мерзлые комья земли. Мы все время, незаметно для себя, поднимались по плоскогорью. И вот теперь, на высоте тысяча пятьдесят метров над уровнем моря, остановились на дневку. Нам надо набраться сил, чтобы за один день выйти на Улахан-Чистай.

Мы совершенно измучены. Тяжел путь по обнаженным камням, через километровые завалы валежника, по рыхлому снегу, по голой земле. На оленей жалко смотреть. Удивляюсь железной выносливости каюров, а особенно нашего проводника Потапова. Ведь ему все-таки за девяносто. На каждой стоянке он поднимается раньше всех, и его обычное: «Начальник, торопиться надо, однако» — действует на меня, как освежающий лесной воздух. Сейчас он сидит у костра, закрыв усталые, старческие глаза. О чем думает он, проживший почти сто лет?

На рассветающем небе — белые, резко очерченные вершины хребта. Хребет Черского! Он возникает перед нами, далекий, таинственный и неприступный.

Мы идем по широкой долине, медленно, постепенно поднимаясь на плоскогорье Улахан-Чистай. Дорога трудная. Мокрый снег сменяется жидкой землей. Олени с трудом тащат нарты по голой земле. Огромные валуны то и дело преграждают дорогу. Дороги по существу нет. Ее прокладывает старый Потапов, который все время идет впереди. Я иду за ним, перекинув лыжи через плечо: они здесь не нужны.

— Тысяча двести метров. Тысяча двести пятьдесят, — выкрикивает Мика, шагающий за мной. Он расстегивает свою шинель; капельки пота выступили на его висках. В его глазах: светится радостное изумление, хорошо понятное мне. Это — чувство человека, ступающего по неисследованной земле.

Целый день продолжался наш подъем на Улахан-Чистай. Под вечер мы выходим на плоскогорье. Перед нашими глазами — горное плато шириною до сорока километров. Недаром такое название дали ему якуты. Плоскогорье совершенно чисто, как застывшее горное озеро. А за плоскогорьем, как на ладони, встает живописная первая цепь хребта Черского. Его относительная высота — от одного до двух километров. Мощная горная цепь тянется с юга на север. Вершины гор в тихом вечернем сумраке взлетают в небо, ослепительно белые и безмолвные.

Чудесный, незабываемый вид!

И невольно радостная гордость рождается в душе. Только два русских исследователя видели этот хребет до нас. Первый из них — Черский. Он подошел к нему с той же стороны, что и мы, и оставил в своем дневнике краткое описание неведомого хребта. Второй — советский геолог Сергей Обручев, который видел хребет с другой стороны и назвал его именем Черского.

«Странно, — думаю я, — триста лет люди ездили из Якутска на Колыму, и никто не открыл хребта. В чем же тут дело?».

Сплошная, мощная горная цепь — только обман зрения. Отдельные гранитные батолиты, короткие цепи сопок и хребты, распространенные на широком пространстве, только имели вид сплошной стены. Пересекая отдельные части хребта по сквозным долинам, люди не могли охватить взглядом всю его грандиозную панораму. Для этого нужно было найти какую-то определенную географическую точку.

Мое сердце бьется радостно и учащенно. Все здесь интересует меня сейчас. Что передо мной? Горная страна Черского? Хребет Черского? Или отдельные горные цепи этого хребта?

Звездная северная ночь. По Улахану дует пронзительный ветер. Белые пятна сопок светятся из темноты призывно и загадочно; те самые пятна, что на моей карте отмечены «белым пятном» неизвестности.

После ночевки снова в путь.

Мы двигаемся по Улахану вниз к хребту Черского в поисках места для весновки. Место нам нужно хорошее, со всеми удобствами. Ведь нам предстоит прожить здесь почти все лето в непрерывной работе и путешествиях.

Плоскогорье еще покрыто мелким снегом. Следы диких оленей и горных баранов испестрили снег. Мелкая путаница птичьих следов похожа на узорчатую сетку. Изредка появляются следы росомах и лисицы. Потапов доволен.

— Зверя много, однако, и трава вырастает хорошая. Корм есть, рыба есть, птица гнездиться будет.

Мы пересекаем Улахан-Чистай и спускаемся к буйной, неизвестной речонке — притоку Неры. На ее берегу — густой смешанный лес: лиственница, ветла, береза. Непроходимая заросль тальника склонилась над самой водой. Окрестные сопки покрыты стлаником. Он освобождается от снега и приподнимает свои рыжеватые лапы. Сухое и очень удобное место для нашей стоянки.

Быстро разгружаем нарты, складываем груз на берегу. Мика и Егоров рубят жерди для лабаза, мы с Потаповым устанавливаем палатку. Каюры помогают всем, они торопятся. Им надо успеть до распутицы вернуться в Кыгыл-Балыхтах.

Наш маленький лагерь готов.

В белой бязевой палатке уютно и тихо. Койки и столик соорудили из ящиков с консервами. На столе пять прошлогодних номеров газеты «Известия» и «Петр Первый» Алексея Толстого — подарок якутской тайги.

После сытного ужина мы уходим с Микой на берег горной речки. Стремительная, прозрачная, она ворочает огромные камни, рвет мерзлые берега.

— Ну, так вот, — говорю я Мике, глядя в его глаза. — Ты возвращаешься вместе с каюрами в Кыгыл-Балыхтах за лошадьми. К твоему приезду наш агент, наверно, доставит их в поселок. Прошу не задерживаться.

Мика жмет мою руку и совсем по-детски смеется:

— А ты без меня не пойдешь? — и он показывает рукой туда, где сверкают белые вершины хребта.

— Не пойду…

— Ну, то-то, смотри!

…Розовое, словно обмытое, утро.

Я и Егоров с грустью смотрим вслед удаляющимся каюрам и Мике.

Александр молча берет топор и рубит дрова. Я разжигаю костер. Сизый, густой дым стелется по земле и тает в горном потоке.

Над тайгой и сопками струится весенний ласковый свет.