В дальние маршруты. Первые открытия. Ключ Сох-Бар. По горным тропам. У Софрона. Юрта у золотоносного ключа. Могила шамана. Ключ Наташа. Паводок. Наледь в июле. Индигирка — река серьезная.

— Наконец-то вы здесь! А мы заждались! — встречает нас Исаев. — Теперь можно и в дальние маршруты двинуться.

— Пробовали мы арендовать лошадей у местных жителей; те — ни в какую: «Лошади дикие, под вьюком ходить не привычны», — рассказывает Захаров. — Пришлось работать недалеко от лагеря. Снаряжение таскали на себе.

— Ну, с тяжелым «сидором» за плечами по тайге далеко не уйдешь! — отмечает Пятилетов.

Обитатели лагеря читают и перечитывают газеты и письма, привезенные нами.

Я делюсь последними новостями:

— На Колыме говорят, будто в Москве Цареградскому поручили организовать новую Индигирскую экспедицию. С реки Алдан она будет переброшена на самолетах в район наших работ.

Все заинтересованы, высказывают свои соображения.

— Пока они до наших мест доберутся, немало времени пройдет.

— Не раньше августа, однако, работать начнут.

В бязевой палатке душно, как в парнике, неясные тени ветвей колеблются на стенах. На самодельном столе — большая схематическая карта. Мы внимательно изучаем ее, составляем план будущих действий.

Единодушно решаем вести работу двумя отрядами: «водным» и сухопутным. Вниз по Нере и Индигирке на плоту отправятся Исаев, Захаров, Нестеренко и Пятилетов. Лоцманом у них будет Гаврила Кривошапкин, местный житель, хорошо знающий реку; с запасом продовольствия поплывет Степан Лошкин. Мне с Чистых и Адамом на шести лошадях предстоит пройти через перевал к устью речки Тополевой. У юрты Софрона Корякина отряды должны встретиться.

Сухопутный маршрут мне нравится. По моим расчетам, он пройдет как раз вдоль предполагаемой золотоносной зоны и фактически продолжит мои поисковые работы предыдущих лет.

В юрте Гаврилы оставляем выздоравливающего Неустроева и часть продуктов на обратный путь.

— Поправлюсь, обязательно по реке догоню вас, — обещает он.

Проводив отряд Исаева, мы завьючиваем лошадей и тоже трогаемся в поход. По едва заметной тропке, заросшей густым гибким тальником, выходим к устью реки. Через каждые километр-полтора берем шлиховые пробы. Самое лучшее место для пробы — «щетки». Это — выход коренных пород слоистых сланцев и песчаников в русле или долине ручья. Здесь шлихи — обломки тяжелых минералов — хорошо улавливаются. Взятая на таком месте проба сразу дает полное представление о наличии минералов.

Но «щетки» не всегда встречаются в долинах. Приходится искать смешанные террасы, где на коренных породах лежат галечники. Стык галечников и коренных пород (по геологической терминологии — «спай») — самое надежное место для опробования.

Когда нет ни «щеток», ни «спая», пробу приходится брать у подмытого рекой берега или на косе.

Вот выбрано место для взятия пробы — коса, заросшая травой и мелким тальником.

Иван промывает первую нашу пробу. Я напряженно слежу, не блеснут ли среди черных шлихов желтоватые значки золота.

Иван делает последнее полукруговое движение, и вода смывает, как языком слизывает, остатки пустой породы. На дне лотка остается тяжелый шлих. В нем блестит единственный, чуть заметный значок золота. Промывка закончена.

Пробу высушиваю на маленьком костре, разведенном Адамом на гальке.

— Лошадям тяжело с грузом на месте стоять! — говорит Адам, взглянув на беспокойно переступающих с ноги на ногу лошадей.

— Иди-ка с ними километров на пять вперед, до первого бокового притока, и там останавливайся, — распоряжаюсь я. — Лошадей отпусти попастись. Костер добрый разведи, чтобы подыму тебя найти. Обед свари.

— Самый хорошо! — соглашается Адам и, затянув монотонную песню, исчезает с лошадьми за деревьями. Мы продолжаем работу.

Состав наносов реки меня радует: среди темных сланцев и серых песчаников мелькает белая кварцевая галька. По косам встречаются светло-серые булыжники, мелкие гранитные валуны. Все это означает, что где-то в бассейне реки размываются граниты и контактные с ними породы, обильно пронизанные кварцевыми жилами. Дальнейшие наши работы уточнят местоположение их и помогут выяснить, образовались ли промышленные россыпи металла на местах размыва кварцевых жил.

— Иннокентий Иванович, вон добрый «борт»! Пробу бы там взять! — указывает Иван на подмытый берег реки, где под корнями кустов виднеется слой гальки, крепко сцементированной желтой глиной.

— Можно попробовать, — соглашаюсь я.

В шлихе хорошо видны блестящие желтые чешуйки диаметром в одну-дне карандашные линии.

— Улучшаются пробы! — радуется Иван.

Широкая долина окружена невысокими сопками самой разнообразной формы. Одни напоминают каравай хлеба, другие — перевернутую ванну, третьи — островерхие-пирамиды. На южных склонах белеют стволы ярко-зеленых берез, среди них местами видны осины с трепещущими кронами. Но нигде нет ни желтовато-зеленой сосны, ни строгой темно-зеленой ели. Они не сумели перешагнуть Верхоянский хребет и добраться до бассейна Индигирки.

Здесь, на Северо-Востоке, царица лесов — даурская лиственница. Это удивительное дерево хорошо приспособилось к суровым условиям вечной мерзлоты. Оно дает человеку жилье и тепло. Древесина его веками не разрушается в воздухе и тысячелетиями сохраняется под водой.

Продвигаемся вверх по долине. Острова и косы густо заросли высокими тополями, стройными реликтовыми корейскими ивами-чесопиями кустами цветущей красной смородины и вездесущего шиповника.

— Чую, супом пахнет! — смеется Иван, промывая последний лоток. Недалеко, за лесом, возле устья правого притока реки поднимается к небу столб дыма.

Вскоре мы с аппетитом уничтожаем приготовленный Адамом обед — суп из мясных консервов, заправленный сухими овощами, и хрустящих поджаренных хариусов.

Адам ставит палатку, а мы с Иваном идем в боковой приток с тем чтобы к ночи вернуться.

Пока Иван промывает пробу, я бью молотком по темно-серому, почти черному выступу скалы и внимательно рассматриваю каждую отбитую плитку.

— И охота вам, Иннокентий Иванович, без толку скалу бить, этак-то!

— Надо, Ваня! Пока она не скажет — какого она возраста.

— Есть, нашел! — кричу я через несколько минут, подпрыгивая, как мальчишка, от радости.

В руке у меня плитка сланца со слабым отпечатком ракушек.

— Видишь, Ваня, заговорила… И возраст ее такой же, как у колымских. Значит, и зона рудоносная протягивается сюда.

— А пошто ключ этот по пробам пустой?

— Не дошли, видно, еще. На Колыме промышленное золото встречается в пяти — восьми километрах от гранитов.

Поздно вечером усталые возвращаемся. Солнце красным шаром низко висит над лесистыми сопками, готовое скрыться за ними, чтобы через два-три часа, прокатившись за гребнем гор, снова появиться над горизонтом. Июньские ночи близ Полярного круга коротки и светлы. Круглые сутки можно читать, писать, ходить в маршруты и вести съемку местности.

Поужинав, я наношу на полевую карту пройденный за день маршрут. Привычка делать это ежедневно выработалась у меня за десятилетнюю практику геологической работы на крайнем Северо-Востоке. Рассчитывать на схематическую карту нельзя — двигаешься по «белому пятну». Каждый день, откладывая на карте пройденный путь, всегда, примерно, знаешь, где находится отряд, и лучше оцениваешь результаты работы.

Солнце уже скрылось. Ночь светла. Я выгоняю из палатки залетевших комаров и, завернувшись в заячье одеяло, моментально засыпаю.

* * *

Уже четвертый день идем мы вверх по реке. Все собранные геологические и поисковые данные указывают, что отряд подходит к золотоносной зоне.

Просыпаюсь в хорошем настроении. В маленькой палатке свежо и светло. Откидываю полог, выхожу. Крупные холодные капли блестят бриллиантовой россыпью на листьях и хвое деревьев, траве и кустах отцветающей голубицы. Свежая утренняя прохлада охватывает тело. Воздух напоен ароматом трав, смолистым запахом лиственницы и душистого тополя, прелых листьев и согретой сырой земли. Шумит река.

С наслаждением занимаюсь физзарядкой.

В памяти встают красноватые песчаники, изрезанные белой сеткой кварцевых жилок, замеченные мной вчера. «Мы вступили в контактовую зону вокруг гранитных массивов», — думаю я.

Схватив лоток и гребок, в трусах и тапочках на босу ногу бегу к речке. Пока ребята поспят и приготовят завтрак, я промою поблизости одну-две пробы.

Нахожу подходящее место близ ключа. С помощью гребка набираю в лоток породу из ямки. Делаю несколько осторожных круговых движений и вижу: на дне лотка из-под черного шлиха желтеет несколько крупных, с ноготь мизинца, пластинок.

Вот это проба!

Хватаю мокрый лоток и бегу с ним к палатке:

— Иван! Адам! Вставайте! Золото нашел! Смотрите!

Выскочив из палатки, взлохмаченные и босые, они рассматривают пробу.

— Вот это, паря, да!

— Первое золотишко в нонешнем сезоне!

— Теперь надо держать за хвост фортуну! — ликует Иван.

Через час мы уже за работой. Целый день, не замечая усталости, определяем возможные границы открытого объекта, намечаем места будущих зимних разведочные линий. Забыв все инструкции, чуть ли не через каждые сто метров смываем пробы — по две-три, а при хорошем золоте я по пять лотков.

— Эх, еще бы лоточек смыть, начальник! Больно золотишко доброе, — просит каждый раз Иван, заметив в лотке металл. И я уступаю.

— Богатый прииск здесь откроют. Следовало бы спрыснуть первое открытие! — шутя, предлагает перед ужином промывальщик.

— Что ж, спрыснуть так спрыснуть! Выпьем последний спирт, и на душе спокойнее будет, — соглашаюсь я.

Но в моем вьючном ящике спрятана еще одна фляжка со спиртом, это «НЗ» — неприкосновенный запас. Мало ли что может случиться.

— Что-то еще даст опробование боковых притоков? — вслух размышляю я.

— Ночью я долго не могу уснуть. Душа переполнена радостью первого в этом году открытия. Ярко вспоминаются тяжелая зимняя дорога с Наташей, обидное возвращение и ликвидация экспедиции. «Теперь уже никто не отмахнется от Индигирки», — с удовлетворением думаю я, засыпая.

Утром обследуем боковые притоки.

Адам работает увлеченно: делает затесы на деревьях, разводит костры для сушки проб, расставляет вешки на местах будущих разведочных линий. Он внимательно рассматривает каждый промытый лоток и то и дело кричит: или разочарованно «сох», когда в лотке ничего нет, или радостное «бар», когда в лотке желтеют едва заметные значки металла.

— Непонятно, есть здесь хорошее золото или нет… Назовем-ка этот ключ «Сох-Бар», по-якутски это будет «Нет-Есть», — предлагает Иван.

— Так и назовем, — решаю я. — А зимняя разведка разрешит наши сомнения.

* * *

Проходит три дня. Погода испортилась. Дует холодный северный ветер. Моросит мелкий дождь. Ненастье зарядило, видимо, надолго.

По чуть заметной тропке мы поднимаемся на сопку, чтобы перевалить в долину реки Тополевой и выйти на Индигирку.

Я иду впереди. Адам тянет за узду трех лошадей, тяжело шагающих в гору. За ним Иван ведет двух лошадей.

Вдруг на самом гребне перевала нас обволакивает, как ватой, густой туман. Это водораздел закрыла набежавшая туча. Компасом успеваю засечь направление и начинаю спускаться в долину речки.

Адам, боясь потеряться, идет вплотную за мной, часто оступаясь.

Из тумана навстречу мне лезут корявые, похожие на лапы каких-то чудищ, сучья. Больно бьют по лицу ветви стланика. Вероятно, мы сбились с тропы.

Вдруг туман начинает разрываться клочьями, рассеиваться и исчезает, быстро удаляясь от нас по гребню сопки.

— Кажется, все в сборе? Но туда ли мы перевалили? — спрашиваю я.

— Следа старого совсем нет. Однако на другую речку пошли, — предполагает Адам.

— Все равно будем обрабатывать Тополевую или соседнюю реку, — и, махнув рукой, я двигаюсь вниз по склону.

Лошади осторожно переходят заваленный гранитными валунами, вздувшийся от дождя ключ и спускаются к горной речке.

Покрапывает дождь. Заденешь дерево или куст, и на тебя льются потоки холодной воды.

Вечером отряд подходит к устью притока Индигирки, и мы, усталые, мокрые и голодные, пробираемся по берегу многоводной реки. Серые тяжелые тучи с красным отблеском вечерней зари низко нависают над прибрежными скалами. Поток реки шириной в километр стремительно ударяется о скалу правого берега и, отброшенный ею, кружась, весь в белых бурунах, мчится дальше.

— Никакой юрты в устье реки нет, мы на соседнюю с Тополиной речку Учугей попали, — убеждаюсь я, рассматривая карту.

— Учугей по-русски значит — хорошая, а в этой речке, кроме валунов да пустых проб, я доброго ничего не заметил, — говорит Чистых, — А вниз по берегу нам с лошадьми не пройти: смотри, какая крутизна!

На почти отвесной скале видны узенькие бараньи тропки. Похоже, что только для них тут дорога.

— Ничего, этим путем или другим — будем у Софрона. А сейчас, — подбадриваю я своих спутников, — остановимся на ночлег. Утро вечера мудренее.

Вечером, после ужина, отбираю несколько шлиховых проб, взятых близ гранитного массива. Высыпаю их по очереди на цинковую пластинку, капаю на них кислоту и тщательно рассматриваю протравленный шлих в лупу: не образовалось ли «зеркало» — блестящая серебристая поверхность, верный признак касситерита: — руды олова. Но «зеркала» не видно ни на одном зернышке во всех протравленных пробах. Олова нет в исследованных шлихах.

По стенкам палатки мерно стучат капли дождя.

* * *

— Еще немного — и перевалим! — ободряем мы друг друга.

И вот преодолен крутой подъем. Вот она, вершина! Но что это?.. Впереди отвесной трехсотметровой стеной возвышается гребень, явно недоступный для лошадей.

Не пройти и здесь. Посоветовавшись, решаем: все, кроме меня, возвращаются в долину. Я же поднимусь на водораздел и посмотрю с высоты, где удобнее пройти. Попутно выясню, из каких пород сложена гряда.

Адам и Чистых с лошадьми начинают медленно, славно нехотя, обратный путь.

С трудом и риском взбираюсь на перевал. Панорама открывается великолепная. Стальной лентой извивается Индигирка, пробиваясь через цепи гор хребта Черского. Далеко внизу, возле устья речки Тополевой, серебряным гривенником блестит на солнце круглое озерко, около него бурыми кочками торчат две юрты. Пасется скот — коричневые букашки. До юрты Софрона рукой подать. Но близок локоть, да не укусишь…

Придется возвращаться и где-то в верховье Учугея искать перевал в Тополиную. День, а то и два потеряны.

Возвращаемся и в среднем течении речки Учугей находим место, где; пожалуй, можно перевалить через гору.

Начинаем подъем. Цепляясь за ветки стланика и выступы скал, впереди всех ловко преодолевает крутизну Адам. Лошади то и дело оступаются, падают на колени, рывками, с трудом карабкаются по откосу. Вьюки сползают, и нам все время приходится их поправлять.

Упорно, зигзагами продвигаемся к гребню.

Но вот до водораздела остается всего полсотни метров. Тут становится ясно, что коням с вьюками здесь не пройти. Иван и Адам развьючивают их. С огромными усилиями, согнувшись под тяжестью, перетаскиваем наш груз на вершину. Лошади послушно следуют за нами.

И вот, наконец, водораздел. Грандиозная панорама цепей хребта Черского открывается перед нами. Видим заросшую лесом долину реки Тополевой.

Надо спускаться. Но спуск еще труднее, чем подъем. Не может быть и речи о том, чтобы вьючить лошадей. Как ни привычны к горам местные якутские коньки, навьюченными они спуститься здесь не смогут. А люди тем более.

— Перевяжем покрепче весь груз и столкнем вниз, — решаю я. — Другого выхода нет.

Один за другим тяжелые тюки, подпрыгивая, исчезают за каменными выступами.

— Ну, а теперь и мы! — говорит Иван.

Начинаем опасный спуск. Под ногами — скользкий мох. Тонкий слой его прорывается, обнажая зеленоватые кристаллы льда вечной мерзлоты. Каждую секунду можно сорваться и покатиться вниз. Страшно за лошадей: не напоролись бы на сучья, не поломали бы ноги…

Вот и долина, берег реки. Лошади стоят с трясущимися ногами; у одной до крови расцарапана морда, у другой — бок.

Теперь до юрты Софрона, действительно, рукой подать. Интересно, там ли Исаев?

* * *

Едва заметная тропка километров через восемь превратилась в торную, хорошо утоптанную дорожку. Впереди показалось озеро, заросшее тальником. Дальше, среди лиственниц — старая, большая юрта, загон для скота и несколько рубленых амбарчиков.

Около юрты паслись коровы. Наши лошади, завидев жилые постройки, прибавили шагу и весело заржали. Неистово залаяли две большие собаки. Из юрты выскочил босой худенький мальчик якут лет двенадцати и побежал к собакам, ругая их по-якутски. Собаки послушно отошли в сторону. Мальчик с любопытством уставился на незнакомых людей.

Появился степенный старик с морщинистым, как печеное яблоко, лицом, в длинной (по колено) грязной рубахе, в летних торбазах из сыромятной кожи, с трубкой в зубах. Вслед за стариком, с трудом переступив высокий порог, вышла сухонькая старушка в мешковатом черном платье.

— Здорово! Я — Софрон Корякин. А ты кто?

Я назвал себя, крепко пожимая сухую узловатую руку старика.

— А это моя жена Варвара! — представил он старушку.

Поздоровавшись по очереди со всеми, старик кланяется и жестом приглашает войти в юрту.

— Спасибо, обязательно придем. Вот палатку поставим и придем.

Софрон показывает сухое ровное место недалеко от своей юрты, на высокой речной террасе Индигирки. Тут мы быстро разбиваем наш лагерь.

В старой юрте прохладно и темно. Стены и потолок закопчены. Свет слабо проникает сквозь обломки стекол, вшитые между двумя кусками бересты, заменяющими рамы в окнах. В очаге-камине тлеют угли, над ними висят медный чайник и большой котел.

— Сюда проходи, начальник, это место садись! — предлагает гостеприимный хозяин.

Иван и Адам выкладывают на стол угощение: последнюю буханку белого хлеба, печенье, чай, сахар и конфеты. На столе появляются большие деревянные тарелки, подносы с вареной жирной говядиной, кусками зайчатины.

К явному удовольствию хозяев, выставляю на стол бутылку с разведенным спиртом из своего аварийного запаса.

Варвара достает из маленького ящика белые фарфоровые чашки, расставляет их на столе и присаживается рядом со своим внуком Ильей.

Адам на якутском языке рассказывает хозяевам о работе отряда.

— Мин — стахановец! Мин — первый охотник! — бьет себя в грудь Софрон. — Два плана пушнины сдал, первый сорт!

Я подтверждаю:

— Ты, дедушка, первый охотник на Индигирке. А сколько тебе лет?

— Много, да много! В колхоз не берут. Старик, говорят, — и, поставив выпитую чашку, Софрон девять раз взмахивает обеими руками и потом раз одной:

— Девяносто пять!..

Вечером на реке послышались крики, скрип весел — это приплыл отряд Исаева.

Рано утром вместе с Пятилетовым я иду опробовать небольшой ручей в трех километрах от юрты Софрона.

— Однако пустой ручей, напрасно туда пойдешь, — отговаривает Софрон…

Но мы не поддаемся, идем.

Недалеко от юрты нас догоняет Илья.

— Не слушай, начальник, деда! Напрасно он говорит! У того ключа наша юрта зимняя стоит! Боится он! Камни там белые хорошие есть. Играю я ими.

Мальчик достает из кармана несколько круглых белых галек кварца. Разбив их геологическим молотком, обнаруживаю явные следы оруденения.

— Где кварц, там и золото, известное дело! — отмечает Пятилетов.

— А мне можно с вами? — просит Илья.

— Что же, пошли.

Лицо мальчика сразу просияло, он подпрыгнул и побежал вперед, показывая дорогу.

Старую юрту с заколоченными окнами и дверью мы увидели, выйдя по тропке из густых зарослей тальника на поляну. Неподалеку от нее, теряясь в кочках, бежал небольшой ручей. Пологие склоны долины пламенели лиловыми пятнами цветущего кипрея, среди которого торчали черные стволы обгорелого леса.

— Это место называется Юрта, а ключ никак не называется, — говорит Илья.

— Да стоит ли его опробовать? Ключ, действительно, никудышный, — ворчит старый золотоискатель, тяжело ступая по болоту.

Мне тоже не нравится этот унылый ручей. Я даю ему безразличное название: Горелый…

Впрочем, в истоках ручья, на фоне голубого неба виднеется высокий конус красивого гранитного гольца. «Хороший геологический признак», — отмечаю я про себя и фотографирую голец.

— Юргун-тас — Красивая гора, — поясняет Илья. — Дальше пройдем — воды больше будет. Камни белые увидим. Однако золото есть.

— Посмотрим!

Пятилетов смывает несколько пустых проб.

Впереди я вижу небольшой приток, а справа и ниже его — хорошее место для опробования. Ручей здесь делает крутой поворот и подмывает левый увал, обнажая выход коренных пород. Верхние галечные наносы» полностью смыты.

Пятилетов доволен:

— Вот это местечко! Но если и здесь пусто, то дальше можно не ходить!..

Он набирает гребком пробу. Илья ему помогает. Я описываю место взятия пробы, состав породы, делаю зарисовку обнажения.

В лотке остается только полоска тяжелого черного шлиха. И вдруг под ним мелькнули, исчезли, опять мелькнули одна, две, три блестящие чешуйки..

— Смотри! Золото! — кричит маленький якут.

— Да еще какое! Вот так проба! — добавляет Пятилетов, подавая мне лоток.

С замирающим от радости сердцем я рассматриваю в лупу круглые, желтые, с матовой поверхностью золотники.

— Грамма два-три, — определяю на глаз вес пробы.

— Не иначе! — соглашается Пятилетов.

Илья прыгает и кричит:

— Я говорил, золото есть!

Пятилетов смывает следующие три лотка — результат еще лучше!

Я, высушивая последнюю пробу, поднимаю совок, чтобы высыпать шлих с золотом в капсюль и вижу на «щетке» круглый, лепешкой, самородок размером в золотой Червонец.

— Какое золото под ногами лежит!

Пятилетов вдруг, начинает ругаться:

— Старый слепой черт Софрон! Весь век по золоту ходил и не видел! Можно сказать, миллионером был и сам того не знал…

— Ну, при царе прибрал бы богатство кто-нибудь другой, — возражаю я. — Но шуму и золотой горячки было бы много, наткнись старатели на это золото до революции. Не одна бы душа погибла…

Пятилетов закуривает, зажигая спичку трясущимися от волнения руками.

— Видать по всему, добрый ключ мы с вами, Иннокентии Иванович, для Родины нашли. И долина у ключа развалистая, есть где россыпи богатой образоваться. Долежало в тайге богатство до настоящего хозяина!

Никогда я не брал еще таких удачных поисковых проб. Видимо, действительно мы нашли замечательную россыпь.

— А как окрестим этот ключ? — спрашивает Пятилетов.

— Ручей этот назовем не Горелый, а Пионер. Ведь пионер Илья помог нам еще найти. Да и уверен я: будет ручей пионером среди объектов, которые мы еще откроем в этом сезоне.

— Дело! — соглашается Пятилетов. — А вот этот ключишко, на выносе которого мы брали пробу, назовем — ключ Ильи.

— Быть по сему! — соглашаюсь я, подхожу к одинокой лиственнице, делаю затес и пишу карандашом: «Ручей Ильи», ставлю дату и подписываюсь.

— А ниже ты, Илья, подпишись.

Продолжаем обрабатывать ручей Пионер, двигаясь вверх по его течению. Илья показывает нам места, где зимой ловил петлями зайцев, а, ловушками-плашками куропаток.

В верхнем течении ручья мы опять берем хорошую пробу. Пятилетов радуется:

— Самостоятельное золотишко! Третий лоток промываю, и в каждом почитай, не менее грамма-двух металла. Не меньше четырех километров прошли, и все золото. На золоте, Илья, ваша юрта стоит! Вам Советская власть хорошо за нее заплатит, новый дом построит, когда здесь прииск откроется.

Промывальщик едва успевает отвечать любопытному Илье, как будет разведываться и разрабатываться золото в долине ручья Пионер.

Довольные, мы возвращаемся к юрте Софрона.

— Ну, друг, золото есть? — не без ехидства спрашивает он.

— Есть, и много!

Старый якут перестает пить чай и настораживается. Видит, что мы не шутим, и хмурится.

— Плохо, совсем плохо!

— Почему это плохо? — возмущается Пятилетов, — По-твоему, пусть лежит без пользы металл?

— Плохо будет, — твердит старик, — Людей много будет! Тайга гореть будет! Шуму много будет! Зверь уйдет. Другое место надо кочевать.

— Ничего, Софрон, жить ты станешь лучше и культурнее, будет работа, одежда, продукты, и никто тебя не тронет, — успокаиваю я его.

— А я, дедушка, поеду учиться в город. Геологом буду! — ликует Илья.

Поздно вечером возвращается со своей группой Иван Ефимович. Он похудел и загорел. Маршрут был тяжелый.

— На самой вершине вот этого красивого гольца мы были, — сбросив тяжелый рюкзак с плеч, рассказывает он, — Чуть ноги не переломали, пока добрались до его вершины. Высотомер показал 1850 метров над уровнем моря. Ну, а как ваши успехи?

— Ног не ломали, а с добычей вернулись, — Пятилетов показывает капсюль с самой богатой пробой.

— Вот это да! Где это вы нашли? — восхищаются наши товарищи. Они и про усталость свою мгновенно забыли…

После ужина, рассматривая полевую карту, на которую я уже нанес ручей Пионер, Иван Ефимович констатирует:

— Так, значит, Пионер берет свое начало с гольца, на котором мы были. Теперь вокруг него надо искать рудные и россыпные месторождения золота и, возможно, олова. Ваше открытие еще раз подтверждает, что мы работаем в колымской рудоносной зоне.

* * *

Одни лоси да мы, геологи, бродим по этим глухим безлюдным долинам. Пройдет несколько лет, и на открытые нами месторождения придут люди, оживет дремучая тайга. Так было на Алдане и Колыме. Так будет и здесь!

— Стой, начальник! Смотри под ноги! — испуганно кричит Иван.

Я от неожиданности роняю горный компас.

В двух шагах впереди — туго натянутая между деревьями волосяная веревочка. Поднимаю глаза и вижу: в стороне от тропки установлен самострел. Торчит стрела с острым железным наконечником. «На лосей!»— догадываюсь я и невольно отступаю назад.

— Вот старый, хрен Софрон! Забыл свою снасть убрать! — ругается Иван и осторожно трогает палкой веревочку. Стрела со свистом летит поперек тропки.

Поднимаю компас, дрожат руки, стынет от холодного пота спина.

— Спасибо, друг, от смерти спас…

С утра до вечера мы бродим по долинам ручьев и маленьких речек с однообразными наносами серых песчаников и темных сланцев. Результатов никаких.

Мы работаем с опущенными на лицо накомарниками в кожаных перчатках. Первые числа июля — самые комариные дни.

Спины и бока лошадей посерели от облепивших их комаров. Проведешь перчаткой по спине лошади — перчатка краснеет. Часами бедные животные стоят в дыму костра и отмахиваются хвостами от беспощадного гнуса.

— Смотрите, какой высокий лабаз на деревьях, и старый, видать! — Чистых указывает на высокий, в три человеческих роста, четырехугольный длинный сруб, установленный на четырех очищенных от веток и коры лиственницах. Сквозь редкий пол лабаза свисают пряди черных волос и какие-то лоскутки. Кругом на сучьях деревьев белеют черепа медведей, оленей и десятки маленьких заячьих и беличьих черепов с оскаленными длинными зубами.

— Это не лабаз, это могила женщины-шамана. В древние времена так тунгусы своих покойников хоронили, — объясняет Адам и торопливо ведет лошадей подальше от чернеющей на деревьях могилы.

Подходим к устью небольшого безымянного ручья.

— Смотрите, сколько кварца! — удивляется Иван. На лиственнице делаю затес с четырех сторон и пишу: «Нерская партия ДС». Иван читает надпись и, улыбаясь, дописывает карандашом: «Ключ Наташа».

— Почему же Наташа?

— Знаю, в честь какой Наташи…

Ключи и речки мы называем именами знакомых, героев любимых романов, фамилиями и именами работников управления. Ряду ключей даем революционные названия, иногда называем ключ по его характерным признакам. Так на наших картах появляются ключи: Широкий, Узкий, Крутой, Перевальный, Валунистый.

Двигаемся вверх по ключу Наташа.

— Пока ничего особенного, — говорю я, рассматривая взятые пробы.

Через некоторое время появляются кварцевые жилы. С каждым километром пробы улучшаются.

— Смотрите, — сдавленным голосом говорит Иван, протягивая лоток.

Я беру образцы из обнаруженных нами кварцевых жил.

— Вошли, видимо, в контактную рудоносную зону, — высказываю я предположение.

Увлекшись работой, не замечаем, что уже наступила короткая, светлая июльская ночь. Солнце скрылось за сопками.

— Пора возвращаться к устью, — говорю я.

— Да, вот это ключик! Не подвела Наташа! — восхищается Иван.

* * *

Долина реки все больше и больше расширяется, разнообразнее, становятся наносы. Река большой дугой огибает гранитный массив Юргун-Тас.

Физиономия Ивана после каждой промытой пробы расплывается в улыбке.

— Все косы да галечные борта, что, кроме знаков, тут возьмешь; не знаки самостоятельные пошли, — бормочет он, рассматривая пробы.

Погода быстро испортилась. Задевая сопки, поползли тяжелые свинцовые тучи. К вечеру задул сильный ветер.

Наша палатка, поставленная на островке, затрепетала. Закачались лиственницы, и на землю посыпались сухие ветви и мелкие шишки.

Ночью пошел крупный дождь. Капли барабанят по туго натянутой бязевой палатке. Под их мерный шум засыпаем.

Рассвело. Дождь продолжает идти. Река за ночь стала вдвое шире. Мутная и грязная, она мчится, унося деревья и кустарники.

Вода подступает к палатке.

Адам с трудом перебирается через ставшую глубокой протоку за лошадьми. Вчера вечером протока была сухая. Грязные потоки уже затопляют нашу стоянку.

В пять минут сворачиваем палатку и завьючиваем приведенных Адамом лошадей. Протоку переходим уже по пояс в воде.

Иззябшие, мокрые, забрызганные грязью, добираемся до высокой террасы.

Мы спохватились вовремя. На наших глазах река захлестывает островок — место нашей стоянки. Вода несется здесь широким сплошным потоком, пригибая вершины кустов и небольших деревьев. А дождь все идет и идет, угрюмый, холодный северный дождь. Дождевая вода скатывается с поверхности вечной мерзлоты, как с листа железа, в русла рек и ручьев.

Несколько дней проходит в вынужденном бездействии. Я сижу а палатке и под мерный шум дождя камеральничаю — вычерчиваю более тщательно свою полевую глазомерную карту. Привожу в порядок полевые записи. Описываю образцы и пробы.

Адам ремонтирует седла и сбрую лошадей. Иван чинит обувь и одежду — она так быстро рвется в тайге.

Дождь наконец прекратился, погода ясная.

Вода на наших глазах убывает, обнажая косы и борта реки, где можно будет брать пробы.

Мы выходим к устью реки. В вечерней розовато-сиреневой дали виден зубчатый гористый противоположный берег Индигирки. Широкое русло реки завалено рыхлыми галечными наносами. То здесь, то там белеет нерастаявший лёд. Он покрыл близ устья речки всю долину.

В самый разгар лета странно выглядит огромное белое пятно наледи — тарына, окаймленное ярко-зеленым лесом. Осторожно, испуганно похрапывая, лошади вступают на лед.

Наледи — огромные ледяные поля и бугры, не тающие летом, — как они образуются?

В зимние месяцы, при сильных морозах, реки и ручьи местами промерзают до дна. Образуются ледяные пробки, и вода, просачиваясь через галечники берегов, попадает на ледяную поверхность замерзшего, ручья или реки, растекается по земле.

Зимой, когда морозы достигают 50–60 градусов, наледь-тарын всегда покрыта водой, и над ней стоит густое облако тумана. За зиму намерзает слой льда толщиной до пяти-шести метров. Лето короткое, он не успевает растаять.

В бассейне Индигирки, в долине ее правого притока Мамы, я видел Большой тарын (Улахан тарын) длиной до пятидесяти километров…

Солнце скрылось за горами, и вечерняя заря розоватыми бликами расцвечивает купол тарына.

Хрупкий лед под копытами лошадей колется, как сахар, и рассыпается на мелкие иглы. Постепенно отстают комары и оводы. Местами среди льда попадаются рощи засохших деревьев.

По краям тарына лед стаял и тянутся серые галечники. Адам и Иван осторожно проводят лошадей возле глубоких, до двух-трех метров, узких канав, промытых во льду. По ним бежит прозрачная холодная вода. Мы знаем по опыту, как опасны такие ледяные канавы: провалится в неё лошадь и пока ее вытаскивают, замерзает.

Лед кончился. Перед нами вровень с берегами мчит свои шоколадного цвета воды стремительная Индигирка.

Мы вдвоем с Сашей Нестеренко на маленькой лодочке-«ветке» поплыли по Индигирке. Остальные с Неустроевым, догнавшим нас, и Адамом отправились на лошадях в обход скалистого участка реки плот с нашим неизменным лоцманом Гаврилой и Степаном уплыл вниз до поселка Тюбелях.

Саша гребет двухлопастным веслом. В его сильных руках оно упруго гнется. Я сижу на корме и подгребаю то справа, то слева стараясь управлять вертлявой лодочкой.

Жутко плыть в такой скорлупке по мрачной и стремительной Индигирке. Одна за другой три высокие скалы проносятся мимо нас. Вода ревет и шипит. Идеальное место для створа гидростанции…

На быстринах скорость течения доходит до двадцати и более километров в час. По совету Гаврилы к бортам лодки мы привязали два сухих бревна.

Работа наша требует большого напряжения: нужно грести, одновременно править, глядеть на утесы, зарисовывать обнажения, где возможно, замерять углы падения пластов, фотографировать. Но чуть перестанет Саша грести, «ветку» поворачивает и несет боком к утесам.

И вот река мчит нас прямо на отвесные скалы, которые острыми зубцами разрезают воду, бурлящую и пенящуюся.

Нажимая изо, верх сил на весла, удерживаем «ветку» на почтительном расстоянии от страшного утеса и, круто повернув к берегу попадаем в затишье, в устье небольшого ручья. Выскочив из лодки, вытаскиваем ее на галечный берег.

— Ну и река! — тяжело дыша и вытирая рукавом пот с раскрасневшегося лица, говорит Саша.

— Здесь, брат, в тайге, мух некогда ловить. Надо уметь хорошо грести, плавать, стрелять. Уметь действовать кайлом, лопатой и лотком Быть зорким и наблюдательным, шевелить мозгами…

Над нами носятся острокрылые горные стрижи. Тысячи комаров в день уничтожает эта полезная птица.

— Ну как, Саша, разочаровался ты в профессии геолога, — подтруниваю я, — Смотри, трудности какие! Страху, бывает, наберешься.

— Наоборот, полюбил я эту работу. Вот вернемся на прииски буду просить, чтобы комсомол и руководство треста послали меня учиться Иван Ефимович обещает дать хорошую производственную характеристику и советует поступить в Московский университет Он сам его окончил.

Привязав лодку к кустам ивняка, мы идем вверх по узкой долине ручья.

Смываю несколько лотков. В одном из них мы замечаем единственный значок металла, корявый, с чуть заметными кусочками кварца.

— Рудное золото! Кварцевую жилу надо искать в этом ручье!

Саша внимательно рассматривает в лупу шлих промытой пробы.

К истокам долина ручья расширяется. В русле стали часто попадаться угловатые валуны кварца.

Геологическими молотками мы отбиваем от них куски.

— Не видно следов оруденения. Чистый, молочный, видимо, пустой кварц! — Саша сердито отбрасывает отбитые образцы. — Коренной бы выход, жилу кварцевую найти!

Он в бинокль осматривает склоны ручья и вдруг кричит:

— Ура! Иннокентий Иванович, кварцевая осыпь!

Шаг за шагом мы двигаемся вверх по увалу, осматривая почти каждую глыбу кварца. Осыпь, все сужаясь, вокруг исчезает. Впереди не белеет ни одной точки!

— А где же жила? — вопросительно глядит на меня Саша.

— Нужно еще раз тут все просмотреть, покопать. Может быть, она задернована, покрыта растительностью, осыпями сланцев.

Мы еще раз проходим по увалу, местами выкапывая в щебенке ямки-«закапушки» глубиной до полуметра.

— Нашел, не иначе, жила!

Саша энергично, работает гребком, счищая дерн и мох с белеющей продолговатой глыбы, коренной жилы, расположенной чуть выше конуса кварцевой осыпи. Ручкой молотка, на который нанесены сантиметры, он замеряет ее мощность.

— Девяносто пять сантиметров — почти метр!

Компасом засекаем простирание жилы, общее ее направление. Определяем, под каким углом жила уходит в глубь.

Сильными ударами геологического молотка Саша отбивает от жилы куски рудной пробы и с видом охотника, убившего ценную дичь, складывает их в холщовый мешочек.

— Килограммов пять образцов будет! Для рудной пробы хватит!

— Вполне достаточно, Саша, и килограмма, лошадок надо пожалеть!

Мы отплываем от устья ручья в самом хорошем настроении.

Индигирка снова мчит нас. Впереди преграждает путь серо-розовая гранитная стена. Река стремительно бросается влево и течет На северо-запад.

Вот и острова. Внезапно между галечниками вижу ряды высоких скачущих гребней. Они в соседней протоке. Мы отделены от гребней узким галечным островком, но протоки вот-вот сойдутся…

Совместными усилиями стараемся отгрестись. Весло в руках Саши угрожающе гнется. Оно ежесекундно может сломаться. Течение мчит нас со скоростью поезда. Ниже острова высокие валы пенятся поперек всей реки. Первый же вал, в который мы врезаемся, заливает нашу лодку водой до половины, второй — до краев.

Бревна поддерживают «ветку», и мы не тонем, сидя по пояс в холодной воде.

Проплываем мимо большой реки Иньяли — левого притока. Течение отбрасывает нас на середину реки. Упорно гребем к левому берегу, но залитая водой лодка двигается медленно. Выскакиваем на косу, едва почувствовав, что дно нашего утлого суденышка коснулось гальки.

Вытащив лодку на берег, выливаем из нее воду. Вид у нас неважный.

— Да, бревна спасли нас!

Саша вынимает из кармана мокрых брюк резиновый кисет, достает спички и начинает разводить костер.

Обсохнув, мы продолжаем работу.

Вечером нам с трудом удается пересечь стремительную Индигирку и пристать чуть ниже двух палаток, где разместилась наша партия, уже вернувшаяся из бокового сухопутного маршрута.