...Лев Сергеевич не раз показывал мне в Москве сохранившийся родовой герб Терменов со странным девизом: «Ни более и ни менее» (рис. 3), листал пожелтевшие листы альбома со своим генеалогическим древом, корни и ветки которого подробно прослеживались на многие века в прошлом, они уходили во Францию, Германию. Рассказывал с такими подробностями, — будто сам жил в те давние времена, да и о своем детстве такие ранние детали вспоминал, что порою не верилось: о том, как крестили в православном храме сразу после рождения, о том, как начал читать в три года, какие опыты проводил в гимназии. Сразу приходит в голову Сальвадор Дали, современник Термена, тоже великий, — тот, судя по его «дневникам гения», помнил даже о внутриутробном своем развитии. Но если у художника-сюрреалиста это был очередной повод для подтверждения «сверхреальности» его запредельного творчества, то Лев Сергеевич удивлял слушателей спокойно, без мистических всплескиваний усами, всегда стараясь подтверждать — фактами и документами — торжество любезного его слуху и духу материалистического мировоззрения.

Рис. 3 Родовой герб Терменов

Итак, прокручиваем пленку, насколько можно назад... В Италии и во Франции в начале второго тысячелетия от Рождества Христова начались гонения на сторонников так называемого альбигойского учения, которые в течение нескольких веков стремились создавать общество социальной справедливости (марксисты-коммунисты, оказывается, не были первыми, кто верил в эту светлую утопию). Точнее, сторонники этого диссидентского движения выступали против господствовавшей тогда римской церкви и, обвиняя ее в осквернении первоначального христианства, в развращенном отношении к земным благам и богатству, к власти, верили в возможность достижения общими усилиями тысячелетнего царства Божьего, в котором должно было наступить торжество духа и, соответственно, равенство чистых в своих намерениях людей (не зря же альбигойцы были тесно связаны с другой еретической сектой — «катарами», от греческого слова «катарос», т. е. «чистый»; само же слово «альбигойцы» происходит от названия южнофранцузского города Альби). Эту общую для гностико-манихейских ересей идею сегодня относят к проявлениям так называемого «хилиастического» социализма (от другого греческого слова «хилиазмос», означающего как раз «тысячу», тысячелетнее царство Божье). Социализм, как и другие формы ереси, не любили и в те времена, и после, и не зря один из немецких исследователей церкви еще в 1861 году писал: «Каждое еретическое учение, появлявшееся в средние века, носило в явной или скрытой форме революционный характер. Эти гностические секты — катары и альбигойцы, которые своей деятельностью вызвали суровое и неумолимое средневековое законодательство против ереси и с которыми велась кровавая борьба, — были социалистами и коммунистами. Они нападали на брак, семью, собственность. Если бы они победили, то результатом этого было бы всеобщее потрясение и возврат к варварству».

Так считал, вероятно, и папа римский, тысячу лет назад натравивший на них инквизицию и посылавший против еретиков крестоносцев, так считает и нынче наш современник академик Игорь Шафаревич, из яростно антисоветской работы которого «Социализм как явление мировой истории» я и привожу данную цитату. Но сами альбигойцы думали иначе. Проповедуя аскетизм, проклиная собственность как тяжкий грех, они, — как толково объяснялось в «Словаре иностранных слов» советских времен, — «сурово обличали пороки католического духовенства, выступали против феодального гнета», чем и объясняется столь свирепое внимание к ним со стороны инквизиции и, заодно, Шафаревича. И, что примечательно, в рядах катаров и альбигойцев были не только смерды, но и, как мы привыкли говорить, представители передового дворянства того времени, — факт для нас немаловажный... Как бы то ни было, после более чем тридцатилетних «альбигойских войн» оплот «хилиастического социализма» пал, и крестовые походы завершились в XIV веке полной победой папы над диссидентствующей ересью.

И вот что выясняется из рассказов самого Л.С.Термена и его родственников. Вера альбигойцев в свои чистые идеи была столь неистова, что в целях сохранения этих идей в веках они «делегировали» за пределы жестокой осады четырех своих лучших, высокородных юношей. Среди этих посланцев в будущее был и альбигоец, давший начало фамилии Theremin (в русском написании стало затем — Термен). Судя по всему, не все из них спаслись. Какая-то из этих альбигойских линий прервалась во время Варфоломеевской ночи. Выжили, кажется, только Термены.

Да простит меня Бог, если он есть, признаюсь: я не смог в свое время одолеть Ветхий Завет, удрученный унылым перечислением далеких для меня имен: «Вот родословие сынов Ноевых: Сима, Хама и Иафета. После потопа родились у них дети. Сыны Иафета: Гомер, Магог, Мадай, Иаван, Фувал, Мешех и Фирас...» Поэтому же не смог запомнить и не берусь точно восстановить аналогичные рассказы о «родословии» Термена. Запутались, как оказалось, и журналисты, поэтому остановлюсь лишь на некоторых, достоверных ветвях терменовского родословного древа:

Пьер Шапаз, покинув Францию после антиальбигойского декрета, получил в Женеве благословение самого Кальвина;

Этьен Франсуа был женат на дочери придворного врача короля-«революционера» Генриха IV;

Термены были в родстве с Симонами, давшими миру социалиста-утописта Сен-Симона;

Уже в XVIII веке Франсуа Клод стал известным художником-эмальером. Его сын Жозеф брал Бастилию, а потом работал художником при строительстве Исаакиевского собора в Петербурге, и т. д.

Нынче признаком хорошего тона считается издеваться над белыми стихами Максима Горького: «Над седой равниной моря гордо реет буревестник!..» Слово «революция» стало ругательством, а лозунг «Свобода, Равенство, Братство» — понимают просто как масонский пароль. И чтоб исключить упреки в адрес альбигойцев и, в том числе, предков Льва Сергеевича, остается напомнить, что идея социальной справедливости и равенства в праве на жизнь неистребима, — пока существуют страдания и нищета одних на фоне повышения степени холености других. Понятно, конечно — без кнута нет пряников, т. е. экономического прогресса. Ясно, конечно, что полная одинаковость — это победа энтропии, смерть. Но человек — существо не только политико-экономическое, попробуй-ка убеди конкретного страждущего, конкретного сирого и убогого, что безработица и голод — это объективный стимул процветания общества... Так что идеи справедливости, пусть они экономически нерентабельны, трагически и безысходно сопровождали и будут сопровождать человечество всегда. И, до поры до времени, сторонники этих идей обречены быть битыми и ударяться после очередного поражения в бега.

Так или иначе, в результате этого очередного побега очередного Термена, — после Бастилии, после Великой Французской революции, в ожидании очередной Великой, — и проросла, произрастала и расцвела в России одна из веточек альбигойского генеалогического древа, а в результате — 28 августа 1896 года родился герой нашей повести. Среди российских предков Льва Сергеевича за 200 лет можно найти не только талантливых художников и музыкантов, но и ученых, врачей. Отец Льва Сергеевича был известным в столице юристом. Мать музицировала, играла на рояле. Так что гены были неплохими, да и по крови «коктейль» был многообещающим: французы, немцы по отцовской линии; поляки, русские — по материнской. И главное — добротное аристократическое воспитание в старинной дворянской семье. В итоге — в 5 лет маленький Лева читает энциклопедию. Занимаясь музыкой, он одновременно взахлеб и самозабвенно увлекается техникой, физикой, чем поражает впоследствии своих однокашников в гимназии.

Впрочем, очаровательнее выглядит все это в воспоминаниях самого Льва Сергеевича: «Музыкой я начал заниматься с 9 лет, а электричеством с 7. Еще в детстве, начав учиться игре на виолончели, я ощущал большой разрыв между самой музыкой и способом ее механического получения. Электричество я чувствовал как нечто более тонкое и мне всегда хотелось как-то соединить электричество с музыкой. С 13 лет я начал дома увлекаться высокими частотами, малоемкостными трансформаторами типа Тесла, спиралью Румкорфа, резонансными искровыми явлениями и гейслеровым свечением. Узнав о моих интересах, наш учитель физики позвал меня работать в лабораторию физики Санкт-Петербургской Первой Гимназии. Когда я перешел в 7-й класс (1912 г.), директор гимназии предложил мне сделать доклад с демонстрациями моих опытов для учеников и родителей. Над сидениями для слушателей, на высоте около 3 м, я привязал несколько проводов, на которые мог подавать высокочастотное напряжение 300 кВ от резонансного трансформатора Тесла и электролитического прерывателя со спиралью Румкорфа. Начав рассказывать об электрическом поле, я раздал слушателям несколько гейслеровых газоразрядных трубок. Когда слушатели вставали с места и поднимали трубки кверху, они светились. Я брал в руку небольшой металлический стержень и пускал в него высоковольтную искру. При изменении расстояния получались звуки разной высоты, что позволило подобрать мелодию „Эй, ухнем“. Как виолончелисту мне казалось, что я играю на искровой струне. Все это произвело большое впечатление на слушателей». Опыт этот запал ему в память (запомним и мы — здесь корни его будущего великого изобретения). А сама лекция гимназиста была удостоена отзывов в петербургской печати...

Потомок альбигойцев рос, жадно всматриваясь в жизнь, в природу, устремляя свой взор вверх и двигаясь вперед. У него своя самодельная обсерватория, в его астрономическом активе — открытие то ли астероида, то ли кометы. Учился в Петербургской консерватории, понятно, по классу виолончели, получил диплом «свободного художника». Одновременно — занятия в университете, параллельно по физической и астрономической специальности. Я уже запутался — сколько у него было этих «одновременно» и «параллельно»! Началась Первая мировая война. Кажется, не все ему удалось довести до конца. Пришлось перейти из университета в Военно-инженерное училище. Успел закончить до революции еще и офицерскую электротехническую школу. Судя по его рассказам, в условиях ненавистного всем царского самодержавия Термену удалось получить три полноценных диплома, которых ему, как оказалось, будет мало!..

С ними, с этими знаниями и умением, он — «свободный художник», инженер, астроном, военный — вошел в революцию, встретив ее, как положено молодому передовому интеллигенту, с воодушевлением. Возможно, сыграла свою роль и альбигойская родословная. Кто на коне, а он — на велосипеде, т. е., по тем временам, на гребне технического прогресса — один из бравых офицеров Электротехнического батальона, разъезжающих по революционному Питеру, расцвеченному алыми флагами и лозунгами (рис. 4).

Рис. 4. Лев Термен (справа) в 1917 году

Короче, он был из «наших»... Один из добровольных рецензентов книги предложил мне: «Может, не надо обо всем этом, о революции, о встрече с Лениным, о КГБ?..» О чем же тогда писать? Тогда вместо «Фауста» получился бы «Евгений Онегин». В странное время мы живем — слово «наши» приходится брать в кавычки. В одном из сибирских городов видел недавно объявление: «На улице Коммунистической, в епархиальной церкви (бывший Дом политпросвещения) состоится панихида памяти адмирала Колчака». Социалистический сюрреализм! Хотя вряд ли было бы разумным менять название улицы на Капиталистическую. Некоторые ретивые «новые русские» готовы поднять на щит имя Григория Распутина в качестве радетеля за народные нужды; первым активным борцом против сталинизма, героем пытаются представить генерала Власова (сюда бы еще и Гитлера впридачу). Взрослые люди устраивают парады и игры в корниловцев, с переодеванием. Жизнь предлагают заменить маскарадом. Трагедию пытаются завершить клоунадой... Колесо истории — не граммофонная пластинка, ее, историю, задом-наперед не проиграешь. Поэтому не только ответа ждать, но и вопросом задаваться не стоит, — почему Термен решил идти к красным, не бежал, положим, в Крым, в Константинополь?.. Не стоит травмировать логику истории сослагательным наклонением: а что было бы, если Термен, как Сикорский и Зворыкин, быстро-быстро эмигрировал на Запад. Его выбор — это его личное дело, его жизнь. Тем более аморально и абсурдно — судить задним числом. Тем более, все мы сами — «наши». Пусть бросит в «нас» камень каждый, кто не «наш»...

Голубая кровь, красные знамена!.. Термен не был единственным дворянином-интеллигентом, доверившимся большевикам, их притягательным призывам и песням: «Мы наш, мы новый мир построим!» Ему, прирожденному изобретателю, новатору было интересно и радостно строить новый мир, и свою веру в большевиков, судя по всему, он — человек слова, человек чести, — сохранил до конца своей жизни. Хотя и ломала родная советская власть эту жизнь нещадно... Впрочем, я сужу обо всем этом по внешним фактам его биографии. Я не знаю, и наверно никто не знал, что было у него там, в душе. О политике разговоры с ним как-то не складывались. Судя по всему, это было для него «неинтересно».

Наша книга и о том, в какой же стране его угораздило — быть, жить. Попробуйте представить себе хотя бы на миг, — что делал бы и как себя вел в Советской России тот, гетевский Фауст? Не тот, которого многие знают лишь по оперному дайджесту Ш.Гуно, а настоящий, явленный нам на сотнях страниц одноименного произведения великого немецкого поэта. Только вспомним перед этим, — что же послужило поводом для долгожданного восклицания Фауста: «Остановись, мгновенье, — ты прекрасно!»? Смею заверить — это было не сообщение об очередном повышении заработной платы... Я не уверен, что все грамотные люди могли — и в этом нет ничего зазорного — осилить «Фауста» Гете до конца, особенно его разваливающуюся на куски вторую часть. Извиняясь и раскланиваясь, — не обессудьте, придется напомнить поэтому в общих чертах: Фауст почувствовал себя на верху блаженства и катарсиса, когда наконец перешел от плейбойской жизни и безутешного, бесплодного философствования к полезному, нужному для всех людей делу, конкретно — принимая участие в каких-то общественных мелиоративных работах во благо всех людей. У самого Гете это звучит намного красивее и возвышеннее:

«Застой», «новый мир», «свободный труд» — родные, знакомые слова! Но главное не в этом.

Именно после осознания своего высшего предназначения и должен был Фауст — согласно договору — передать свою душу Мефистофелю. Такая вот, замечу, кошмарная история...

Более серьезный, чем я, читатель «Фауста», русский философ Н.Бердяев дает свою оценку всей этой истории: «Душа Фауста... для осуществления своих бесконечных человеческих стремлений вступила в союз с Мефистофелем, с злым духом земли. И фаустовская душа постепенно была изъедена мефистофелевским началом. Силы ее начали истощаться. Чем кончились бесконечные стремления фаустовской души, к чему привели они? Фаустовская душа пришла к осушению болот, к инженерному искусству, к материальному устроению земли и материальному господству над миром... И осушение болот лишь символ духовного пути Фауста, лишь ознаменование духовной действительности». Все дело в том, считает Бердяев, что Фауст в пути своем переходит от (религиозной) культуры к (безрелигиозной) цивилизации. Но, по мнению русского философа, для «осушения болот» во благо цивилизации «необходима притупленность сознания, толстокожесть, необходима наивная вера в бесконечный прогресс цивилизации». А Фауст, считает Бердяев, пытаясь как бы оправдать героя классического произведения, «вряд ли может быть хорошим инженером, хорошим цивилизатором. Он умирает в тот момент, когда решает заняться осушением болот». Более того, по неожиданному, обескураживающему мнению Бердяева, Фауст завершает свою земную жизнь, по сути дела, самоубийством, как бы преднамеренно выкрикивая «Остановись, мгновение!..», что и служит, по фабуле Гете, паролем для финального прокурорского решения Мефистофеля. Закрученная трактовка «Фауста»! Будь Гете жив, он должен был бы вызвать Бердяева на дуэль за такое прочтение его многолетнего труда. Но жизнь была круче, и мы еще убедимся, что советскому Фаусту была судьба уготовлена иная, самобытная и более беззаветная... Кстати, Бердяев написал свои размышления о Фаусте в 1922 году. Это был год встречи Термена с В.И.Лениным, которую Лев Сергеевич оценивал как самое знаменательное и замечательное событие своей жизни. Да и вообще, вне зависимости от этого, трудно сразу понять — чем не понравилась Бердяеву цивилизация, направленная на благодеяние, на деяние общественного блага? И не представляю, как оценил бы философ Термена, с его позицией: «Мне интересно делать полезные людям вещи...»?

«Все в человеке, все для Человека!» — еще одно из крылатых выражений М.Горького, которое нынче подвергается сомнениям и осмеянию. И даже я сам, как вы заметили, наверное, не выдерживаю наивной высокопарности пафоса этих позиций — в гетевском изложении. Но сегодня, к сожалению, уже сама суть втаптывается в грязь, в которую воткнут новый транспарант: «Все мое, все для меня». И даже убогое «ты — мне, я — тебе» звучит на этом фоне как социалистическая крамола. Почему так произошло? Чем объяснить инфляцию идеи благодетельства? Не потому же только, что в нынешних благотворительных фондах, например, чаще всего подвизаются жулики. Жулики бывают везде.

Нашему веку, нам в нашей стране, так сказать, на своей шкуре пришлось испытать более глубокую и страшную правду — о «благих намерениях, которыми вымощена дорога в ад», причем уже в глобально-историческом масштабе! Благое дело — стремиться к социальной справедливости. Но неизвестно, на самом деле, к чему бы пришли в итоге альбигойцы, если им удалось дойти до конца в реализации своей мечты. Зато известно, что именем Чингизхана, например, в течение многих веков пугали не только детей. А он, Чингизхан, современник альбигойцев, как выясняется, — хотите верьте, хотите нет, — тоже, оказывается, затеял свое знаменитое «иго» во имя достижения планетарного благоденствия и социальной гармонии. Путем насильственного объединения неразумных народов в одно, единое государство Чингизхан хотел — будто бы — раз и навсегда ликвидировать сам повод возникновения разных разрушительных междоусобиц, бессмысленных войн. Разве это — не благие намерения? Народы всех стран, объединяйтесь! А там уж живите, спокойно — под защитой ограниченного контингента войск благодетеля — и размножайтесь... А если не понимаете своего счастья: «Железной рукой загоним в светлое будущее!» Похоже — на «нашу» революцию?