#img_1.jpeg

#img_2.jpeg

 

От составителя

Эржебет Галгоци — едва ли не первая венгерская писательница, вышедшая из крестьянской среды. Она родилась в 1930 году в деревне Менфёчанак Дёрского комитата в семье крестьянина-середняка и была седьмой из восьми выживших детей. А седьмой ребенок — такое ходило поверье в этих краях — родится счастливым. До двадцати лет Эржебет Галгоци жила в деревне, выполняла всю крестьянскую работу по дому и в поле. О писательстве никто из женщин ее круга и не помышлял. Бабушка Эржи была неграмотной, умела только свою подпись поставить, матери немалых трудов стоило написать письмо. «И все же если бы людям было дано выбирать, где родиться, — признавалась впоследствии Галгоци, — я и тогда вряд ли нашла бы себе более подходящее, более интересное и насыщенное конфликтами место, чем деревня».

Одним из самых сильных переживаний юности, повлиявшим на всю дальнейшую ее жизнь, оказалось знакомство с произведениями «народных писателей» — Д. Ийеша, П. Вереша, Ф. Эрдеи. Их книги помогли будущей писательнице осознать себя и тот мир, который окружал ее с детства.

Э. Галгоци окончила среднюю школу в Дёре, потом Государственное педагогическое училище и Высшую театральную школу — она собиралась стать драматургом. Некоторое время работала в редакции газеты, с 1957 года — «свободный художник».

Творческий путь писательницы отмечен и взлетами, и душевной борьбой, и периодами молчания. Э. Галгоци было двадцать лет, когда ее рассказ был награжден первой премией на Всевенгерском молодежном конкурсе. Первый сборник рассказов (1953), еще очень не совершенных, не имел читательского успеха. А потом — «качественный скачок». После 1961 года один за другим выходят сборники рассказов, повести, книги очерков, радиопьес. «На полпути» (1961) — первая повесть Галгоци, принесшая ей широкую известность, отмеченная премией Аттилы Йожефа. В этой книге автор исследует судьбы венгерского крестьянства, вступившего на путь социалистических преобразований. Галгоци — лауреат нескольких премий Аттилы Йожефа, она удостоена и высшей государственной награды — премии Кошута. Есть и другие свидетельства признания. Последние книги писательницы достигают тиражей, которыми издаются в Венгрии только классики, да еще, пожалуй, детективная литература. По сценариям ее произведений снято несколько фильмов. Э. Галгоци — депутат Государственного собрания.

У Галгоци есть книги и об интеллигенции — повести «По закону и вне закона», пьеса «Жена генерального прокурора», и о рабочем классе — по рассказу «Одиннадцать больше трех», который венгерская критика назвала «шахтерской балладой», был снят телевизионный фильм, но известность в своей стране она получила как писательница «крестьянской» темы. Постоянный и неизменный интерес к деревне объясняется не только обстоятельствами ее собственной жизни или влиянием движения «исследователей деревни», но и активной социальной позицией автора, истово, глубоко болеющего за судьбы села, за судьбы крестьянства, самого многочисленного в Венгрии общественного слоя, на долю которого выпало больше всего перемен после освободительной весны 1945 года.

В стране шла кардинальная перестройка, и Эржебет Галгоци не могла быть только регистратором событий. С начала пятидесятых годов она — хроникер, адвокат и обвинитель деревни, все заботы и радости которой знала не понаслышке. Галгоци — в гуще народной жизни, с юношеским азартом и пытливостью исследователя анализирует она самые насущные проблемы села. В эти годы читательское признание завоевали не только ее «крестьянские» рассказы и повести, но и ее «безжалостные репортажи» — так назвал известный венгерский писатель Иштван Галл очерки Галгоци о социальном преобразовании деревни, позднее составившие книги «Безжалостные лучи» (1966) и «Социализм под камышовыми крышами» (1970). Не все проходило гладко на селе, трудно преодолевалось наследие старого, феодального уклада, не все делалось с соблюдением законности. Желание разобраться в этой сложной эпохе, стремление к прямому, активному вмешательству в жизнь и побуждало писательницу к написанию репортажей.

«Репортаж, социография, по крайней мере, для меня, — говорила Галгоци, — походят на захватывающее судебное разбирательство, разница только в том, что дело, которое ты расследуешь, нельзя довести до конца, потому что жизнь все время движется вперед и окончательное решение вынести трудно».

Читатели уже знали: если Галгоци выступает с репортажем, значит, опять где-то нарушена законность, кто-то запустил руку в государственный карман, кого-то незаслуженно обидели, и высоко ценили ее воинственную непримиримость, ее беспощадность ко всему, что тормозило становление новой жизни.

«Если бы я был современным Остапом Бендером, — признается Понграц Галшаи, журналист, одно время работавший вместе с Галгоци в газете, — или бездельником начальником, или бухгалтером, кладущим в карман кооперативные деньги, или вообразил бы, что мне в моей вотчине все дозволено, то, живи я даже за семью горами и семью морями, все равно не чувствовал бы себя в безопасности. Потому что боялся бы взгляда Эржи. Ее спокойного, почти мимолетного взгляда, который тем не менее все замечает и выносит приговор. А после ее приговора меня уже ничто не спасло бы — даже если бы я отбыл наказание или заплатил штраф».

Очерки Галгоци стали важным фактором общественной жизни. Они преследовали и какие-то конкретные цели, но главным в них, конечно, была «не практическая, а человеческая сторона дела». Репортажи Галгоци участвовали в формировании нового мировоззрения, мобилизовывали духовные резервы нации. В них была та же гражданская активность, то же стремление «что-то заметно изменить в жизни», сделать ее лучше, справедливее, как и в советском «деревенском» очерке пятидесятых годов. Очерки венгерской писательницы оказались ко времени в народной жизни, как ко времени были у нас «Районные будни» В. Овечкина, «Деревенский дневник» Е. Дороша, «Владимирские проселки» В. Солоухина.

«Крестьянский вопрос» занимает, мучает Галгоци и тогда, когда она оказывается за пределами своей страны, даже в далеких экзотических странах. «Стоит мне пересечь венгерскую границу, — пишет она в одном из очерков, — и я с удивлением обнаруживаю, что хоть и живу десятилетиями в Пеште, но так и не свыклась с городом, на все основные жизненные вопросы смотрю глазами крестьянки». Приехав в 1962 году на остров Свободы, Галгоци увлеченно исследует новое для нее понятие — кубинское крестьянство. Ее занимают крестьяне, которые — Э. Галгоци ссылается здесь на слова Ф. Кастро — были надежнейшим оплотом Повстанческой армии, те крестьяне, которые сначала совершили революцию, а потом стали учиться читать и писать. Поездка на Кубу помогла ей многое по-новому увидеть и в венгерской жизни.

Э. Галгоци несколько раз приезжала в нашу страну, она побывала в Грузии, Азербайджане, Эстонии, Казахстане, а вернувшись на родину, написала большой очерк о Казахстане. Почему именно о Казахстане? Может быть, потому, что Азия, по признанию писательницы, таит для нее больше загадок, чем Европа. Может быть, потому, что люди, которые живут в этой республике, считают себя дальними, но все же родственниками венгров (одна из уйгурских народностей так и называется — мадьяры). А возможно, потому, что здесь, в Казахстане, Э. Галгоци впервые побывала в колхозе, увидела все своими глазами. Рассказывая венгерским читателям о «среднеазиатских родственниках», о казахском народе, который ей полюбился, писательница не просто делится непосредственными наблюдениями и размышлениями — она стремится осмыслить опыт, крайне важный для социалистического развития Венгрии, по-хозяйски оценивает увиденное: «в чем мы еще отстаем, где опередили, что у нас дома совсем по-другому, чем здесь».

Галгоци-прозаика тоже волнуют вполне реальные заботы и печали людей, и в художественных произведениях она тоже работает с «горячим» жизненным материалом, не ищет упрощенных решений. В ее повестях и рассказах мы не найдем идиллических, «селянских» картин, в них — суровый крестьянский быт, конфликты обнажены, Галгоци и не пытается сгладить острые углы.

В ее рассказах, вошедших и не вошедших в настоящий сборник, читатель сталкивается с необычными ситуациями. Крестьянка замахивается топором на собственного сына («Минное поле»), умный, рачительный хозяин решается на преступление — так сильны и непреодолимы прежние жизненные принципы, прежнее воспитание («Нож рядом»). А внимание односельчан к молодой женщине, потерявшей мужа, их опека и забота вдруг оборачиваются чудовищной бесчеловечностью («Вдова села»). Даже прекрасная пора детства (рассказ «Cogito») навевает писательнице тягостные воспоминания («Я чувствовала, что мать не любит меня… я хотела умереть»). Рассказ этот во многом автобиографичен, он дает ключ к пониманию других произведений Галгоци, ее творчества в целом — ведь «все мы родом из детства».

Выбор страстных, бескомпромиссных героев, тяга к драматической напряженности, к экстремальным ситуациям — а это находит отражение и в названиях рассказов — одна из особенностей художественного метода писательницы. В исключительных ситуациях, считает она, можно нагляднее показать драму человека, его характер.

«Галгоци не боится сильных средств для создания эффекта, — писал известный венгерский критик Ласло Б. Надь, — за этим скрывается не только ее жизнь, но и ее натура». Натура писательницы проявляется и в ее высказываниях о писательском труде, о себе. Вот только некоторые из них:

«История движется вперед не теми, кто сглаживает противоречия, а теми, кто их вскрывает».

«Я не люблю победителей. Мне становится не по себе, если кто-то рядом со мной чувствует или может почувствовать себя побежденным».

«С той минуты, как я ощутила себя писателем, решила: о том, что знают все, писать излишне. Надо показать то, что люди, возможно, чувствуют, о чем догадываются, но чего еще не видят ясно, отчетливо».

«Я никогда не любила маленьких конфликтов маленьких людей. Не спорю, на таком материале тоже могут быть созданы замечательные произведения, но серое на сером — не мой мир…»

Познакомившись с рассказами этого сборника, советский читатель, возможно, ощутит своеобразие художественного мира венгерской писательницы, талантливого представителя «деревенской прозы» в своей литературе.

Л. Васильева

 

Cogito

[1]

Я никогда не забуду тот весенний вечер, когда кто-то из домочадцев сообщил:

— Еще один человек подорвался. Из Дирмота.

— Где?

— На шоссе Панджа, рядом с пушкой. Видно, хотел снаряд развинтить, а тот взорвался у него в руках. Говорят, на куски разнесло.

— Вот бы посмотреть!

Надо сказать, что к этому времени я уже твердо решила умереть. Мне было четырнадцать лет, и я чувствовала: мать не любит меня. Помню, в один прекрасный майский день за несколько недель до этого вечера я косила траву на склонах холма; все вокруг было зеленым, белым и розовым, ярко светило солнце, а я думала о том, что должна умереть. Порой часами я просиживала на чердаке в полумраке и страшной духоте, так как солнечные лучи буквально плавили черепицу на крыше, и слезы катились мне прямо в уши. Я обычно плакала, сидя на балке, прислонившись спиной к столбу, запрокинув назад голову, — вот слезы и катились в уши. И вся картина предстала передо мной в мельчайших подробностях — вот несут мое бездыханное тело, и мать, рыдая, падает на него, вот она сокрушается, что не была ко мне добрее, внимательнее, ласковее, а теперь уже поздно… Разумеется, она будет знать, почему я умерла. Прощальное письмо я писать не собиралась, хотя слышала, что так поступают все самоубийцы. И все же я не хотела писать прощальное письмо. Не знаю почему. Может быть, потому, что не жизнь мне опостылела, а я сама. Мне было четырнадцать, и я была очень несчастна. Так несчастна, что мне казалось, что даже к смерти, хотя с ней связаны вечная неподвижность, скука и загробная жизнь, легче притерпеться, чем к моей тяжкой доле. Возможно, мать была только поводом, только воплощением того, что было заранее предопределено, — моей ущербности, моей неполноценности. Есть люди, которые боятся смерти, и таких большинство, как я сейчас могу судить, но есть и другие — те, что боятся жизни. Я боюсь жизни — это я твердо знаю. Страшусь перемен, желаний, страданий. Особенно страданий, которые вытесняют из меня жизнь, боюсь всего того, за что она потом безжалостно и алчно взимает дорогую плату, заставляя платить в двойном, а то и в стократном размере, и никогда не дает тебе ощущения, что ты выплатил, наконец, свой долг. Вероятно, я это тогда почувствовала и инстинктивно сделала правильный вывод: мне следует умереть, так как смерть обойдется мне дешевле, чем жизнь.

Я училась в Дёре в четвертом классе средней школы. Прошло всего несколько недель после окончания войны, и поезда еще ходили нерегулярно. Утром и вечером мы, человек пятнадцать — двадцать ребят, ходивших в школу в Дёре, вынуждены были топать пешком все восемь километров. Тогда я носила черные мужские ботинки, чистить которые было бесполезно, а носки из белого скользкого шелка собирались в них гармошкой. В этих ботинках я, четырнадцатилетняя девочка, ходила в мае в монастырскую школу. Не говоря уж о том, что в них было невыносимо жарко, ботинки впитывали в себя столько пыли, что оставались пыльными даже тогда, когда шел дождь и я шлепала по лужам. Не знаю, как уж это им удавалось. Мои одноклассницы — дочери и внучки учителей, торговцев, ремесленников — ходили в шелковых платьях и босоножках на деревянной подошве, такая тогда была мода: ничего другого невозможно было достать, я же неизменно расхаживала в ботинках и холщовом платье какого-то отвратительного розового цвета, проделывая утром и вечером по восемь километров, из-за чего всегда бывала в пыли. Конечно, я презирала своих одноклассниц со всеми их шелковыми платьями и босоножками: я была самой способной среди них, первой ученицей в классе и единственной крестьянкой. Уже тогда я гордо подчеркивала свое отличие от остальных, но в душе невероятно страдала. Может быть, эти ботинки и полотняное платье тошнотворного цвета яблочного пюре настроили меня против матери? Я не стыдилась своей одежды, принимала ее, как и все остальное, чем наделила меня судьба: маленький рост, большой нос и плохую кожу. Я никогда не просила мать купить мне другое платье или заказать другие туфли — подобных притязаний у меня никогда не было. Если кто-нибудь из одноклассниц или моих учителей осмелился бы сказать: «Почему ты не попросишь родителей, чтобы они одевали тебя поприличней?» или более деликатно: «Не жарко тебе в этих ботинках?» — я наверняка ответила бы без тени смущения: «Мне моя одежда нравится». И все же, быть может, все случилось из-за ботинок? Я не помню точно, когда во мне пробудилось это чувство — жажда материнской любви. Я не припомню, чтобы она несправедливо наказала меня и тем самым подтолкнула на крайний шаг. Я только помню, что решила умереть, потому что поняла: мать не любит меня.

Если идти в Дёр пешком, можно было срезать часть пути, около километра. У белого моста мы сворачивали с шоссе, двигаясь по узкой велосипедной дорожке, затем, по узкому бревну, переходили над Панджей — это был ручей в два-три метра шириной, а потом, у плотины Марцала, снова выходили на шоссе. Это и было то самое шоссе Панджа, на котором стояла зенитка, а вчера вечером там подорвался житель Дирмота. Мы обшарили все вокруг этой зенитки. Осколки обнаружили довольно далеко. Кровь была засыпана желтым песком, но не особенно тщательно, потому что на земле остались буро-коричневые пучки травы. В то время происходило много подобных несчастных случаев, не знаю, почему именно гибель бедняги из Дирмота так на меня подействовала. Я и раньше хотела умереть, но не прибегая, как говорится, ни к чьей помощи, просто хотела умереть, словно заснуть, человек ложится спать и незаметно погружается в сон, словно скользит на санках, укрывшись теплым пледом. Орудие уже было разобрано, но вокруг валялось множество снарядов. Я решила развинтить один из них, не выбирая специально, а… первый попавшийся, так сказать, следующий по счету. Тогда мне еще подумалось, что после взрыва домой принесут не безжизненное тело, а кровавые куски мяса, на которые, собственно говоря, нельзя будет упасть, но это меня уже не останавливало. Вероятно, я тогда на самом деле хотела умереть — и не только ради торжественного спектакля, рыданий, падения на бездыханное тело.

Потом мы направились в школу. Умереть можно, а вот прогулять без уважительной причины нельзя. Что произошло в тот день, я не помню, он был небогат событиями. Я не собиралась устраивать церемониал по случаю своей смерти. Мне и в голову не приходило вглядеться как следует во все, что меня окружало: ведь я вижу мир в последний раз. Я знала: смерть лишит меня зрения, в моих глазах уже никогда не запечатлятся те картины, которые я вижу сейчас. Я была спокойна и хладнокровна, словно человек, наблюдающий за всем со стороны, в том числе и за самим собой. Как будто речь шла не обо мне, а о каком-то совсем другом, постороннем человеке. Как будто это не я решила умереть, а какие-то существующие помимо меня силы приняли это решение, я же являюсь лишь их орудием и добросовестным исполнителем приговора. Уже тогда я не верила в загробную жизнь.

После обеда мы обычно поджидали друг друга у Кальварии и все вместе отправлялись в обратный путь. Чтобы не привлекать к себе внимания, я в тот день тоже подошла к Кальварии, по дороге домой наша компания все равно распадалась. Нам всем теперь незачем было торопиться, не то что утром. К тому же сказывалась усталость, да и жарища стояла. Нас не очень привлекала мысль о том, что, вернувшись домой, нам еще надо будет окучивать репу, окапывать картошку, собирать перец, чтобы мы не зачахли от умственного труда.

Я незаметно отстала от остальных, подошла к зенитке, положила портфель, уселась рядом с одним из лежащих на земле снарядов, он был с мою руку, я взяла его, чтобы отвинтить крышку. Она поддавалась с трудом, хотя руки у меня были сильные, на занятиях по физкультуре я однажды так швырнула трехсотграммовую гранату, что она перелетела за каменную стену монастырской ограды. Я обернула снаряд носовым платком, чтобы не скользили руки, била снаряд носками пыльных ботинок, ударяла его о землю — снаряд не поддавался. Пекло солнце, ветерок не проникал в чашу высоких стеблей кукурузы, пот катился с меня градом. Не знаю, сколько времени прошло. На дороге не было ни души. Снаряд не поддавался и не взрывался. Я вдруг подумала: надо бы попробовать развинтить другой, вдруг он не будет так упорствовать, может, с ним не придется так долго возиться, но тут же отбросила эту мысль, потому что тоже была упорной, и продолжала корпеть над снарядом то ли от злости, то ли на что-то надеясь… из фатализма уж во всяком случае.

А потом я сидела, обняв орудийный снаряд, у которого была отвинчена крышка, а изнутри выглядывали серые макаронины — длинные, тонкие трубочки пороха, — который теперь уже был не опасен, взорвать его уже было нельзя. Стоял май, было жарко, день клонился к вечеру, все вокруг было наполнено жужжанием одуревших жуков, из-за поворота показались двое рабочих. Я встала, стряхнула с юбки пыль, пересыпала в сумку порох и пошла домой.

Дома, на земляном полу кухни, мы вместе с младшим братом подожгли порох. Он сгорел без остатка, словно бенгальский огонь, правда, порох не разбрасывал искр, хотя и распространял тот же самый неповторимый запах рождества.

Вошла мать, закончив какую-то работу, вошла торопливо, суетливо, своей странной, особенной походкой, которую в нашей семье насмешливо называли «в три погибели», — закончив какую-то работу, чтобы начать новую, потому что она беспрерывно хлопотала по дому, и сейчас второпях строго спросила:

— Где вы взяли порох?

Я пожала плечами и, кажется, с вызовом ответила:

— Я развинтила снаряд!

— Ах ты скотина!

Только это и сказала и поспешно пошла дальше гнуть спину, работы у нас в доме всегда было невпроворот, по крайней мере, мать всегда умела найти себе столько дел, и даже не найти, а придумать, что у нее не оставалось времени и сил на детей, на своих восьмерых детей, как не оставалось времени на лишние слова, на пощечину, на пару новых туфель или ботинок, даже если старые совсем износились. «Ах ты скотина!» И я должна была это принять, этим удовлетвориться. «Ах ты скотина!» Хотя я мысленно представляла, как мать падает на мое мертвое тело, я тем не менее не ждала, что она заключит меня в объятья или расцелует на радостях, что я все же осталась в живых, но и этих, брошенных второпях, слов я все-таки не ожидала. Мне явно чего-то недоставало. Ради нее я устроила представление со сжиганием пороха на полу в кухне, где мать волей-неволей должна была на нас натолкнуться, чтобы привлечь ее внимание, придать значимость происшедшему. Если бы, перепугавшись, она избила меня, скажем, свернутым в жгут полотенцем, в нашей семье это было самым грозным орудием устрашения, или пригрозила еще сильнее наказать за подобный проступок, я была бы вполне удовлетворена. Но это небрежно брошенное «Ах ты скотина!» свидетельствовало: матери на меня наплевать.

На другой день мать за двух куриц и десять килограммов картошки — тогда царила инфляция — приобрела темно-синий костюм у оголодавшей работницы из Дёра. Возможно, она хотела одеть меня поприличнее, но, может быть, просто пожалела несчастную женщину. Костюм был из отличного материала, а на фоне дерюг и сукна солдатских шинелей выглядел просто прекрасно. Сестра попыталась выклянчить его для себя, но мать не позволила, сказав, что он мой, ее младшей дочки.

Но было уже поздно. Я уже приняла решение, вернее, оно пришло как-то само по себе, как и тогда, когда я решила умереть: теперь я все буду делать вопреки воли матери. Что за кровь текла в моих жилах?

Семья матери была очень большой. Даже когда я была совсем маленькой, я поняла: среди наших родственников мы — самые бедные. Помню, однажды у нас гостила двоюродная сестра из междуречья, очень толстая молодая женщина. Она хвалилась:

— У меня есть замечательный петух. Он так здорово летает! С крыши курятника перелетает на свинарник, в котором живет племенная свиноматка с девятью поросятами. Оттуда он перелетает на крышу другого свинарника, в котором откармливают двадцать белоногих подсвинков. А оттуда петух взлетает на кукурузохранилище, доверху набитое початками, а уж с него летит на крышу каретного сарая, построенного для нового экипажа и новой брички, которые мы недавно купили и которые не влезали в старый сарай вместе с двумя прежними; потом петух перелетает на хлебный амбар, который мы тоже осенью расширили: маловат он стал для двух сотен центнеров пшеницы и молотилки, с него петух летит на овин, с овина — на крышу летней кухни, а потом и на крышу дома. Замечательный петух!

Нам же, с нашими несчастными четырнадцатью хольдами земли — а уж об амбаре, бричке и летней кухне мы и не мечтали, — оставалось только слушать, какие замечательные петухи живут на дворе Дизи из междуречья.

У матери был младший брат, который стал священником. Его приход находился неподалеку от нашей деревни, в небольшом и бедном селе, там он нес прихожанам божье слово. По случаю какого-то праздника он пригласил к себе братьев и сестер, крестьян, потому что святой отец вовсе не презирал их, наоборот, он хвалился своей родней перед приходским деканом, каноником и секретарем епископа. Вот, мол, откуда я выкарабкался, став приходским священником, и не гнушаюсь своими родичами, которые остались крестьянами, по крайней мере почти все, только нашу мать он несколько конфузливо представил своим гостям в лиловых сутанах:

— А это наша Марика! У нее, несчастной, восемь детишек.

Мы, сирые, все восемь, чтобы угодить нашим родственникам, наверное, должны были один за другим умереть с голоду или же пойти к ним в услужение. Именно это мы заслужили, считали они, кто знает почему, может быть, просто потому, что нас было восемь, а мы все же не пошли к ним в батраки… Более того, мы, так же как и они, покупали землю, наживали добро. Почти так же, как и они. В период между мировыми войнами родителям каким-то чудом удалось подкупить двенадцать хольдов земли и построить дом, который был ничуть не меньше, чем у наших родичей, а выглядел даже современнее, потому что вместо двух окон у него на улицу выходило целых четыре.

Может быть, именно это обстоятельство заставляло мать трудиться, не щадя себя? А кроме того, раз уж мы появились на свет божий, она хотела сделать нашу жизнь легче, чем ее собственная. Она работала до седьмого пота и нас тоже не жалела. Пока мы были детьми, она нас берегла, в деревне существовал неписаный закон: детей нельзя заставлять работать, иначе они вырастут хилыми. В деревне презирали тех женщин, которые брали маленьких детей из приюта и заставляли их гнуть спину на себя. Когда мы были детьми и, возвращаясь из школы, промокали до костей, мать сразу же укладывала нас в постель, готовила горячий чай с сахаром, который тогда стоил очень дорого. Но границу детства в деревне тоже определяли по своим законам. Десятилетний ребенок считался уже взрослым, мог пасти коров, в течение целого дня полоть виноградник, мог выполнять различные поручения типа «подай-принеси» весь день. В десять лет я пасла коров, а когда мне исполнилось двенадцать, старшие на целый день взяли меня с собой мотыжить. Я уже училась в средней школе, но была хилой, худой девочкой с тонкими, птичьими костями; я переболела всеми мыслимыми детскими болезнями, кроме того, у меня два раза было воспаление легких и два раза плеврит, вообще каждую весну и осень я болела. Мотыжили мы на июньском солнцепеке твердую, сухую, глыбистую землю, на которой рос картофель, а мне никак нельзя было отставать от остальных. Никто не говорил мне об этом, но я знала: отставать нельзя. Таков еще один деревенский закон: в работе нельзя отставать от других. И я мотыжила вместе со всеми, в том же темпе целый день. Ладони мои покрылись пузырями мозолей, ныла поясница, а голова раскалывалась от боли. К вечеру, когда до конца работы было еще довольно далеко, я почувствовала: больше не могу. Я уже не ощущала боли в руках, в голове, в пояснице, я вообще уже была не способна чувствовать боль, просто поняла, что больше не могу, что я сейчас лягу и умру, потому что больше работать невозможно, это уже за пределами моих сил. Но было нечто сильнее жизни и смерти: закон. Отставать нельзя! Я отошла на соседнее поле, где росла кукуруза, уселась на землю, меня вырвало. Я немного подождала, пока перестанет кружиться голова, и тогда услышала голос брата. Остальные уселись рядком, поджидая меня. Старший брат сказал:

— Нечего удивляться. Ей ведь всего двенадцать.

Мне стало так жалко себя, что слезы хлынули из глаз. Напрасно пыталась я проглотить их, стереть со щек, старалась не зарыдать навзрыд, моих слез никто не должен был увидеть. Наконец брат крикнул:

— Ну, что там с тобой?

Я вытерла лицо платком, вернулась на свое место и принялась мотыжить дальше. Со временем я привыкла, втянулась. А через два года, когда наступила очередь моего младшего брата выйти на работу в поле и мать засомневалась, выдержит ли он, я высокомерно заявила:

— Отчего же он не выдержит? Ему уже двенадцать. Я в его годы выдерживала. А он как-никак парень.

Вот так мы ухитрялись обрабатывать эти четырнадцать хольдов и строить дом. Мы не пошли в услужение к родственникам, у нас была собственная земля, на которой мы батрачили. Но никто из моих братьев и сестер не хотел быть крестьянином.

Я же решила стать великим человеком. Не помню, когда я приняла это решение, но, вероятно, в очень раннем возрасте, потому что в девять лет уже знала, что прославлюсь. В то время я считала, что стану великим поэтом. Мне было девять лет, когда мать получила от одной из своих покупательниц в Дёре, которой она носила молоко, яйца и другие продукты, толстую, как молитвенник, книгу стихотворений, написанных Петефи с 1842 по 1844 год. В нашей семье книги любили. Отец любил их, под его влиянием к чтению пристрастились и остальные члены семьи. Мы доставали книги самыми разными способами или же находили людей, которые нам их давали: покупатели из города Дёра, соседи-крестьяне, ухажеры старших сестер, ведь с библиотеками и сельскими интеллигентами, которые, естественно, читали книги, мы никак не были связаны. Тратить деньги на книги в нашей семье считалось совершенно немыслимым, а умение достать книгу у нас ценилось очень высоко. Мы читали подряд все, что попадало в руки, к счастью, нам попадались самые разные книги. Романы о ковбоях, романы о воздухоплавании, так называемые «грошовые романы», а также романы с продолжением: «Йошка Шобри», «Тайна нищего», хотя подобные книги уже редко встречались, детективные романы, но одновременно с этим я прочитала и «Госпожу Бовари», «Шандора Рожу» и «Крестьян». Вся наша семья много читала, за исключением матери. Иногда у нас завязывались прямо-таки рукопашные из-за какой-нибудь книги, а восклицания типа «Это же я достала» или «Я уже наполовину прочитала» не имели никакого значения, не давали никаких преимуществ, в таких спорах все решала физическая сила, право кулака. Если мне не удавалось тайком прочитать книгу первой, то она попадала ко мне в последнюю очередь, потому что я была самой слабой. Я очень страдала из-за этой несправедливости. Вспоминаю один эпизод: лет в тринадцать — дело было зимой, ранним вечером — я торопилась побыстрее закончить уроки, чтобы начать очередной роман Йокаи, который в нашей семье все уже прочли. К нам в дом заглянул тридцатилетний хромой сосед, он пришел спросить, нет ли у нас чего-нибудь почитать. Один из старших братьев предложил ему книгу, которую я собиралась читать.

— Только не эту, — запротестовала я, — я ее читаю.

— Ты же уроки готовишь.

— Я уже закончила.

— Сейчас я тебя проверю.

— Проверяй.

— Прочти все еще раз.

Пока мы препирались, дядя Мишка сунул книгу в карман.

— Ну что ж, золотце, я ее беру, — ласково сказал он.

— Не надо, я сегодня дочитаю, а завтра вам отдам.

Тут вмешалась мать:

— Конечно, забирай, Мишка, а то она до полуночи читает, а утром ее никак не добудишься.

У меня больше не было сил продолжать спор, умолять. Когда по отношению ко мне допускалась подобная вопиющая несправедливость, и главное, со стороны тех, кого я любила, меня как будто разбивал паралич. Это было нечто вроде душевных судорог, у меня отнимался язык, путались мысли, снять оцепенение можно было только слезами. Пряча лицо, я выскочила из теплой кухни на холодный ночной воздух и, прислонившись спиной к стене дома, глотая слезы, стала размышлять о том, что всегда прав тот, у кого нет никаких прав. В голову мне приходили мысли, сопровождаемые таким сильным физическим чувством ненависти, что я готова была убить своего обидчика. Озябнув и немного успокоившись, я вернулась на кухню. На пороге я услышала резкий голос соседа:

— От этого ее надо отучать, иначе ей нелегко придется в жизни.

Эта фраза, помнится, меня утешила. Если все время разговор шел обо мне — совсем другое дело. Тогда пусть дядя Мишка забирает книгу.

Наша мать не любила книги. Она их ненавидела. Ненавидела, как и все, что отвлекало нас от единственной цели и смысла жизни — от работы. Даже когда книги не отрывали нас от дела, например зимой, ведь длинными вечерами мы все равно убивали время, слоняясь из угла в угол, играли в карты, даже тогда, по ее мнению, книги отвлекали нас. По мнению матери, в нас не было прилежания, свойственного настоящим крестьянам, мать считала: оно и не могло быть у людей, занятых целыми часами таким бесполезным делом, как чтение. Сама она, кажется, не прочитала ни одной строчки. Зимними вечерами, когда мы, все восемь, теснились у стола, читая при свете пятнадцатисвечовой лампы, она в другом углу кухни хлопотала у плиты, ставила заплаты, ощипывала курицу, словом, работала в одиночку. И с каждой минутой в ней росло раздражение ко всему легкомысленному семейству, а потом, когда было еще очень рано, часов восемь-девять, она резко вскакивала:

— А ну-ка, дети, быстро спать!

Для нас это была самая горькая минута. Из мира грез нас возвращали к реальности, причем резким рывком, без всякой подготовки, это было даже тяжелее, скажем, чем рано утром подниматься с постели. Спать нам еще не хотелось, лично я бывала возбуждена, после целого дня уныния и тупого безделья я оживала, читая книгу, как будто впечатление от прочитанного непосредственно влияло на мою нервную систему, минуя органы чувств. И вот в таком состоянии надо было ложиться в постель, ворочаться без сна, бесполезно напрягать воображение во тьме, а не нестись на крыльях фантазии вслед за героями книг, да, это было тяжелее, чем вставать на рассвете.

— Ну еще немножко… И вы тоже почитайте… Давайте я вслух почитаю… Пока вы будете постели стелить…

Но мать была непреклонна. Если уж она переставала работать, всем следовало ложиться спать. Нас было девять вместе с отцом, мать — одна, и все же мы подчинялись ей, как, впрочем, и во всем остальном. Нас было девять, и на нашей стороне разум, логика, справедливость — разве они ничего не значили? У нее не было никаких аргументов, правда, с точки зрения семейного бюджета она могла рассчитывать на несколько лишних пенгё, сэкономленных на электроэнергии, но она даже об этом не считала нужным упоминать. Просто говорила: «Ложимся спать», и мы отправлялись в постель.

Я энергичнее других пыталась протестовать против этой тирании. Вначале я очень удивлялась тому, что отец беспрекословно подчинялся матери, хотя ее слова далеко не во всем были для него законом, по наивности я даже пыталась его уговаривать, чтобы он не разрешал ей гасить свет, но никаких результатов это, конечно, не дало. Потом я поняла: они покоряются какой-то тайной силе, которой обладала мать, и действие этой силы было узаконено раз и навсегда. И мне стало ясно: если я хочу бороться с ней, то должна это делать в одиночку, потому что из всех домочадцев была единственным человеком, на которого эта тайная сила почему-то не оказывала никакого действия. Конечно, толком я ничего не добилась, но смириться тоже не могла, и даже спустя много лет я не могла забыть эти проявления жестокости и несправедливости, я испытывала такую же острую боль, как в детстве. Когда в возрасте двадцати лет я ушла из дома, для меня символом свободы стала возможность по вечерам выключать свет тогда, когда я этого хотела. А то могла читать и до самого утра.

Отвращение к необходимости ложиться спать особенно усилилось, когда под влиянием Петефи я стала писать стихи. Первые свои стихи я написала на чердаке, под самой черепичной крышей, буквально плавившейся под лучами солнца; это было единственное место в доме, где мне никто не мешал, даже если звали, я не откликалась, и все думали, что меня нет дома. Чердак был сначала моей детской, а потом — кабинетом, здесь я написала свои первые стихи, когда мне было девять лет, не имея ни малейшего представления о том, как это делается. Рифмы я подбирала, но в конечном итоге стихотворение все равно не получалось. Часами я ломала голову над тем, в чем же дело? Кроме рифмы, надо было еще что-то привести в соответствие, но что? Я подсчитала количество букв в строках, поняла — не то. Потом меня осенило: надо согласовывать количество слогов в строке. С этого момента я просто начала «штамповать» стихи, хотя вообще-то слово «штамповать» слишком невыразительно для определения этого безудержного, бесконечного потока. Все вокруг стало темой для моих стихов, в день я писала пять — десять стихотворений, и продолжалось это в течение многих лет, писала без разбора обо всем, в том числе и о том, о чем понятия не имела, например о любви. Однако вскоре я почувствовала, что одних стихов мне мало, теперь я знаю: я не могла выразить себя с их помощью, поэтому инстинктивно искала нечто другое. У одного из наших родственников я выпросила никому не нужную скрипку, вытерла пыль, настроила и стала на ней играть. У нашего отца иногда батрачил цыган по имени Нанди, который слыл первой скрипкой лучшего из трех деревенских оркестров, он научил меня некоторым приемам игры на скрипке, объяснил, какая струна как называется, показал, как надо держать инструмент, как перебирать пальцами. Я взяла у него несколько уроков, но вскоре перестала к нему ходить, потому что жил Нанди очень далеко, а я почувствовала, что справлюсь уже и одна. Я уже научилась играть настолько, насколько это мне было необходимо. Я не собиралась стать музыкантом, у меня даже мысли об этом не было, к тому же быстро поняла: руки для этого инструмента у меня уже слишком загрубели, а каждодневная работа в поле только усугубляла это. Для меня было важно другое: почувствовав потребность, я могла играть на скрипке часами, импровизировать, исполнять народные песни. У домочадцев моя игра имела такой же шумный успех, как и мои стихи, но сама я была не удовлетворена, мне было мало и того и другого. И я начала лепить статуэтки из глины, вылепила Солдата и Мать с младенцем, строила фантастические замки и крепости из глиняных кирпичиков на крыше нашего подпола, изрисовала карандашами и красками огромное количество альбомов и все равно не находила успокоения. Тревога и боль переполняли меня.

Я никак не могла понять, что вызывало эту боль, и поэтому обижалась на людей: почему страдаю я, а не они? Во мне стало развиваться высокомерие: наверное, я не такая, как все, поэтому и страдаю. И в один прекрасный день я все забросила: игру на скрипке, стихи, лепку. Замкнулась в себе, стала избегать людей, дичиться, все время молчала и страдала от одиночества; я ненавидела людей, которых сама же отталкивала или не давала к себе приблизиться. Я переросла своих подруг по детским играм, средняя школа еще больше отдалила нас друг от друга, в школе же я не приобрела новых друзей, потому что стену, которая окружала мое одиночество, можно было пробить только извне, но ни у кого из моих одноклассниц такого желания не появилось. Возможно, их насторожило, что я была крестьянкой, к тому же замкнутой и дикой, очевидно, их отталкивали мои высокомерие и насмешливость. Этим я очень походила на моего старшего брата.

Учили нас монахини, мы должны были называть их «дорогими сестрами», никого из них я не любила. Вероятно, среди них и не было ни одной, способной возбудить любовь или ненависть. Никого из них я уже не помню, кроме сестры Басилидес, долговязой рябой преподавательницы немецкого языка. У нее я тоже получала одни пятерки, но и она все равно не обладала той неуловимой способностью, с помощью которой между учительницей и ученицей возникает человеческая близость, даже если они встречаются только на уроках и не обмениваются ни единым словом, не относящимся к учебе. Помню один эпизод, вероятно, это было в 1943 году, еще во время войны, мы вынуждены были находиться в стенах школы с утра до позднего вечера, потому что ходили только два поезда: утренний в пять утра и вечерний в девять вечера. Дело было в конце весны или в самом начале лета, персики уже созрели. Другие ребята отправились бродить по городу, а я сидела в классе и предавалась фантазиям. В класс вошла сестра Басилидес, наверное, просто шла мимо и заглянула, говорила она резко, отрывисто.

— Слава Иисусу Христу, — приветствовала я учительницу.

— Во веки веков, садись. Ты одна?

— Да.

— Что делаешь?

— Готовлю домашнее задание.

— Любишь персики?

— Да, очень.

— Держи… — И она положила на мою парту два огромных перезрелых персика. Они, наверное, упали с дерева в саду интерната, потому что самовольно монахини не могли срывать фрукты. Сестра Басилидес положила передо мной персики и села за первую парту напротив меня, как и на уроках, поставила свои остроносые туфли на перекладинку для ног. Она тоже ела персик.

Я не любила персики. И если ела их, то только тогда, когда они были зелеными и недоспелыми. Эти же были желтые, мягкие.

Так мы ели персики, потом учительница бросила взгляд на окно.

— Отличная погодка.

— Да.

Мне хотелось поговорить с ней, поговорить по душам о чем-нибудь теплом, человеческом, о ней или обо мне, все равно о чем, только не о спряжениях вспомогательных глаголов. Она, наверное, неплохой человек, вот ведь нашла на земле персики, и ей захотелось кого-нибудь угостить. Мы ели персики и глядели в окно: погода действительно была чудесной.

— Когда уходит твой поезд?

— В девять вечера.

— Ну что ж, занимайся. Бог в помощь.

И она ушла, второй персик мне было есть уже необязательно, но я его все-таки съела.

В нашей семье, как вообще в крестьянских семьях, было не принято открыто проявлять свои чувства. Неважно, что это было — застенчивость или высокомерие, возможно, просто добрый старый обычай, который воспитывал самодисциплину и сдержанность. «Надо быть сдержанным и гордым» — формула крестьянской философии, которая импонирует мне и по сей день. Может быть, потому, что я сама никогда не умела жить в соответствии с ней. В словах и жестах матери не было той мягкости, граничащей со слабостью, которая свойственна некоторым матерям. Совершенно невозможно представить, чтобы мать погладила по голове или поцеловала меня или кого-нибудь еще из своих отпрысков, за исключением, правда, самого младшего, и то пока тому не исполнилось четыре года, после чего подобный поступок выглядел бы чем-то непристойным, даже позорным.

Я знала об этих неписаных правилах, уважала их и не пыталась ничего изменить, но очень страдала. Чувства переполняли меня, а узкие рамки закона не позволяли проявить их. Поэтому я и писала стихи, играла на скрипке, проглатывала книгу за книгой, чтобы разрушить стену отчужденности, отделявшую меня от окружающего мира, и открыть людям свое сердце. Но все это так и не помогало мне, не давало ничего взамен. Я нуждалась в человеке, в живой душе, которая бы точно так же мучилась, как я. Мой мир сужался, круг моих интересов замкнулся на матери, самом достойном объекте моей любви, от которой я могла получить то, в чем так нуждалась. Если бы меня вдруг попросили объяснить, в чем же я нуждаюсь, я, вероятно, не сумела бы это объяснить. Собственно говоря, и по сей день не могу. Я обладала совершенно уникальной способностью к страданию. Правда, от страдания я не получала ни капли наслаждения, но упрямо и безуспешно стремилась к счастью, находя утешение лишь в собственном воображении. Мне кажется, я была вправе надеяться, что мать освободит меня от этих страданий.

В конце концов я совершенно замкнулась в себе и на своей маниакальной идее. В четырнадцать лет, после безуспешной попытки самоубийства, я вдруг поняла: я не могу ждать от матери того, в чем так нуждаюсь. Мне было так горько утратить эту надежду, что я до сих пор не смогла оправиться от этого удара. И я тогда долго не могла прийти в себя, как вообще не способна прийти в себя после какого-нибудь поражения. Мне по-прежнему импонирует характер матери, и чем чаще сравниваю я ее с другими людьми, тем больше она мне нравится; когда мне было двадцать четыре года, я даже написала ей: «Я хотела бы стать такой женщиной, как ты, но я уже никогда не стану ею». И начиная с этого момента я вполне осознанно поступала вопреки ее воле.

Тот орудийный снаряд, можно сказать, взорвался, и, когда вспыхнул огонь, я увидела: самая безнадежная любовь та, что зародилась в утробе матери. Я вдруг увидела: я совсем одна, и у меня нет больше матери, только она могла бы меня спасти от одиночества, даже сырая земля не спасет.

Со временем я поняла: для того чтобы жить, не обязательно надеяться.

Но до этого мне пришлось много страдать.

Перевод С. Фадеева.

 

Бабушка

В детстве я множество раз слышала историю про убийство, совершенное Нани Гомбоц. Зимними вечерами, которые тянулись тягостнее, чем великий пост, взрослые с содроганием пересказывали друг другу эту историю, а мы, укрывшись в постели периной и притворяясь, будто спим, с замиранием сердца подслушивали.

Это случилось во время первой мировой войны. Мужа Нани забрали в солдаты, а молодухе выделили в помощь пленного, чтобы было кому обрабатывать ее восемь хольдов. Пленный — те, кто постарше, и сейчас еще помнят его — был красивый итальянец с черными вьющимися волосами, он чудесно пел и играл на банджо. Ему потребовалось немного времени, чтобы вконец вскружить голову одинокой молодой женщине, которая едва изведала супружеской жизни (когда у нее родилась дочка, муж был уже на фронте).

И тут как раз пришел домой на побывку Кевечеш, ее муж. В ту же ночь жена и пленный убили его. Тело взвалили на тачку, прикрыли сеном, сбросили в Рабу и железными вилами толкали от берега, пока его не унесло течением. А голову срезали — чтобы солдата не смогли опознать, если труп выловят раньше, чем его унесет в море, — и зарыли в навозной куче.

Потом кончилась война, пленные вернулись на родину, и итальянец — тоже. Кевечеш домой не явился, и жена распустила слух, будто он погиб смертью храбрых. И даже получила какое-то пособие.

Здесь добродетельные кумушки, которые тоже без мужей промаялись всю войну, обязательно вставляли:

— Помните песенку, что была тогда в моде?

Нани Гомбоц, после того как пленный уехал, нанимала батраков. Когда один из батраков, вывозивший навоз в поле, обнаружил череп, он сразу заявил в полицию. Все сомнения отпали. В тот же день женщину, заковав в кандалы, увели и осудили на пожизненную каторгу.

Каторга! Я даже сейчас содрогаюсь, когда пишу это слово. Заковать в кандалы! Насколько страшнее звучит это, чем «надеть наручники»! Какой же ужас должен был испытать слышавший эти слова ребенок и какие кошмарные преступления, почерпнутые из народных баллад и разбойничьих историй, связывать с этими речами!

У Нани Гомбоц осталась пятилетняя дочь, которую некоторое время растила какая-то родственница, но потом и она умерла, так что Аннуш Кевечеш осталась одна-одинешенька. Я долгое время не могла понять, почему она Кевечеш, если ее мать — Нани Гомбоц, а позже не понимала, почему все говорят «Нани Гомбоц», если она — жена Андраша Кевечеша. Аннуш Кевечеш знала и я, она жила на нашей улице, то есть на самом краю деревни, в ужасной развалюхе, крытой камышом. О ней шла столь дурная слава, что мы, когда несли обед в поле, не доходя до дома «этой Аннуш», обходили ее стороной, хотя там не было ни домов, ни тропинки. Со временем она «прижила» двух детей — в одном этом слове заключался уже и приговор деревни, — но, конечно же, на ней никто не женился. Жениться на дочери Нани Гомбоц?! Как я теперь вспоминаю, это была статная, здоровая, работящая женщина; легко представить, что парни не прочь были с ней переспать, но даже если мысль о женитьбе иногда и ворочалась кое у кого в мозгу, наверное, трудно было избавиться от навязчивой картины: Аннуш отрезает голову у спящего — как сделала ее мать — и зарывает в навозной куче.

Было теплое весеннее утро. Двое детишек играли во дворе. Петике было пять лет, Марике — два с половиной. На земле, размякшей после вчерашнего дождя, они чертили обломком черепицы всякие узоры.

Дом был заперт на ключ. У крыльца стояла однобокая старая груша — одну ветку ее когда-то вывернуло в бурю, — под ней приютились убогий стол и грубо сколоченная скамейка. На столе были припасены вода в кувшине и хлеб, завернутый в клетчатый платок, — дневное пропитание ребятишек.

Двор полого спускался к улице, а сзади круто шел вверх — там был огород. Когда-то двор был обнесен забором, но ограда то ли развалилась, то ли пошла на дрова, и теперь осталось лишь два толстых замшелых столба от ворот.

На покатой улице перед домом остановилась старуха и не отрываясь смотрела внутрь двора.

Это была какая-то чудная старуха — ребята сроду не видали такой. Она не носила платка, как соседская тетка Роза, укрывавшая под платком маленький, словно улитка, пучочек волос. У этой женщины густые седые волосы свободно рассыпались по плечам. В руках у нее, как у нищенки, была палка, а на палке узелок, но платье ее было не рваное — черное, опрятное, оно, пожалуй, только чуть полиняло и висело на ней, будто с чужого плеча. И что еще поразило Петике, на ногах у нее были туфли, а ведь известно, что старухи ходят либо босиком, либо в высоких ботинках.

Старуха, чуть сгорбившись, стояла на улице, все стояла и смотрела во двор.

Петике не боялся никого. Он привык с весны до осени целыми днями оставаться дома один, — теперь-то вдвоем с Марикой, но Марика только мешала, потому что вечно ревела, — и от матери он никогда не слыхал историй ни об убийцах, ни о нищих, которые крадут детей, ни о привидениях. Петике даже темноты не боялся. Вот и сейчас он с любопытством подошел поближе к этой странной женщине.

— Мамы нет дома, — сообщил он.

— Чей ты, сынок? — спросила женщина. Голос у нее оказался не такой старушечий и плаксивый, как у тетушки Розы.

— Анны Кевечеш, — ответил мальчик и удивился, увидев, что из голубых глаз женщины по бороздкам частых морщин текут слезы.

— А отца твоего как зовут? — всхлипывая, спросила старуха.

— У меня нет отца, — деловито ответил мальчик. — Обычно отец тоже бывает, вон как у Кинги, но мама сказала, что это не обязательно.

— А это твоя сестренка? — Женщина указала на девочку, которая никак не решалась подойти поближе, и, наверное, поэтому чужая женщина сама вошла во двор.

— Да, — сказал Пети, — Марика. Но она еще очень маленькая.

— Я вижу, — сказала старуха; она прошла в глубь двора и устало опустилась возле Марики на кучу нарубленных веток. Мятым носовым платком старуха вытирала слезы, но им, казалось, не будет конца, потому что едва она, осушив их, поднимала лицо, ее затуманенный взгляд натыкался на прохудившуюся крышу, на кривобокую грушу, на ребятишек, на голый двор, и ее снова и снова сотрясали рыдания. Детишки стояли перед ней и испуганно смотрели. Петике хотел уже было спросить, не болит ли что у тетеньки, потому что дядя Шювегеш любую хворь может вылечить, — когда женщина заговорила:

— Где мама?

— Они пошли сажать картошку.

Женщина насторожилась:

— С кем?

— Дядя Фабиан помогает маме.

— Он у вас живет?

— У нас. В хлеву.

— Понятно… Давно он живет у вас, дядя Фабиан?

— Недавно, мама привела его с ярмарки. На пасху его еще не было.

Старуха молча смотрела на детей. Медленно, нерешительно она улыбнулась. От улыбки лицо ее стало еще более морщинистым, но глаза засветились теплом. Петике улыбнулся в ответ, а Марика застенчиво отвернулась.

Петике — круглоголовый голубоглазый крепыш со светлыми волосенками. Его грязные ножки сплошь в ссадинах и царапинах от лазания по деревьям. Застенчивая Марика так и не вынимала бы пальчик изо рта, но из-под длинных, опущенных ресниц она взглянет порой так лукаво — ну прямо настоящая женщина. Одежонка на обоих ребятишках грязная, поношенная.

Самый двор вопиет о бедности, отчаянной борьбе с нуждой. Вот здесь, где прежде стояла поленница, валяется несколько жалких сучьев, часть из них порублена к топке — на них-то и присела старуха. Прогнившие доски над колодцем едва прикрывают щели в еще более гнилых досках. От стога в конце двора осталась лишь охапка гнилой соломы. На навозной куче — старуха не отводит взгляда, считает — роются три курицы и петух, да одна наседка, не переставая кудахтать, водит цыплят.

Старуха снова смотрит на детей, опять улыбается:

— Хотите, чтобы у вас была бабушка?

— У нас бабушки нет, — сообщает Петике. — А у Кинги так даже две.

— Вот я и спрашиваю: хотите, чтобы у вас была бабушка?

Петике задумывается.

— Кинге бабушка всегда дает яблоки. Даже зимой.

— Я ведь не знала, что… — словно оправдываясь, бормочет женщина и смущенно развязывает лежащий на коленях узелок. Детишки с любопытством придвигаются ближе. На развернутой тряпице — черный кожаный кошелек с желтой застежкой, большой черный молитвенник, круглая гребенка и зеркальце. Маленькое круглое зеркальце в зеленой оправе, на его обратной, зеленой, стороне женщина с обнаженными плечами расчесывает длинные волосы.

Зеркальце заманчиво сверкает. Петике только потому не трогает его, что знает: трогать ничего нельзя. У них в комнате тоже есть большое зеркало, но оно висит так высоко, что в него можно поглядеться, только если подтащить к нему стул и взобраться. Но этого мама не любит. «Упадешь, сынок», — говорит она и тут же снимает его со стула.

Старуха дружелюбно протягивает зеркальце. Петике нерешительно берет его, долго разглядывает себя, потом — так как Марика кривит рот, готовясь заплакать, — протягивает сестренке, но из рук не выпускает.

— Погоди, сынок… Как зовут тебя?

— Пети.

— Погоди-ка, Петике. — Старуха поднимается, берет зеркальце и идет с ребятишками к дому.

На стене дома, куда падает тень от высокой груши, начинает плясать круглый зайчик. Ребятишки смотрят на сверкающее пятнышко и не понимают, откуда оно взялось. Женщина объясняет: если так держать зеркало, чтобы на него падало солнце, можно посветить им в любой темный угол. Так и в колодце ищут оборвавшееся ведро, — но этого женщина уже не говорит, чтобы дети не вздумали играть у колодца.

Ребятишки увлеклись игрой, а старуха, словно разом устав, бредет обратно к охапке хвороста. Погожий весенний день окутывает теплом ее измученное тело, которое с давних времен не ласкало ни солнце, ни мягкая одежда, ни огонь очага. И она чувствует, как в груди у нее, где тяжело и неподвижно могильным камнем залег страх, немного отпускает — словно из-под могильного камня бледной травинкой робко поднимает голову надежда.

Ребятишки по-прежнему увлечены игрой, но эта добрая, незнакомая тетя возбуждает в них любопытство, притягивает их, и скоро они снова оказываются подле нее.

Женщина улыбается.

— Хотите, чтобы у вас была бабушка? — снова спрашивает она.

Петике не знает, что ответить.

— Она бы весь день была с вами, готовила бы обед, играла и рассказывала сказки про Белоснежку и семь гномов, про Золушку, про Колобок и про дерево высотой до самого неба…

— Вот хорошо бы, — говорит Петике, которому очень надоело, что сестренка к вечеру всегда плачет и ноет: «Где мама, когда мама плидет?»

— Тогда я буду вашей бабушкой, — с лучистой улыбкой говорит старуха.

Петике не против, но ему кое-что непонятно.

— А до сих пор почему у нас не было бабушки?

Женщина хмурится:

— Я далеко была, сынок.

— В Америке?

— В Америке. Даже еще того дальше…

Соседка тетушка Роза в полдень заметила вдруг, что во дворе Аннуш Кевечеш сидит на хворосте седая женщина и совсем не старушечьим дребезжащим, а звучным, красивым голосом учит ребятишек петь:

Но тетушке Розе и в голову не пришло поглядеть поближе, что там творится, хватит того, что она живет по соседству с этой потаскухой, — да и какая еще может быть дочь у Нани Гомбоц? Тетушка Роза и внучке не разрешает играть с соседскими ребятишками. А если Кинга все-таки убежит к ним, она тотчас загоняет ее домой и в наказание ставит на колени. Только Кинга все равно убегает к соседям, когда удается. Кинге четыре года, и она никак не может понять, почему ей не разрешают играть с Петике, который такой сильный и ловкий, а в прошлый раз достал с верхушки дерева птичье гнездо с тремя маленькими пестрыми птичками и принес ей, спрятав за пазухой.

Долина Комло у белого креста упирается в мощеную дорогу. Один конец дороги ведет в деревню, другой — в поля Рудич, Кёханяш, Йозан, откуда после работы возвращается мать. В сумерки, когда тень от старой груши во всю длину ложится на двор, с пастбища лениво плетется Фюге. У Петике только одна забота: загнать ее в хлев, чтобы корова зря не вытаптывала огород, — в яслях-то в эту пору все равно нет ничего, кроме сухих стеблей кукурузы. Потом он берет Марику за руку, и они рысью припускаются к белому кресту, а там, сгорая от нетерпения, ждут мать.

Аннуш Кевечеш уже от поворота на Йозан замечает детей. У нее отлегает от сердца, ее охватывает безоглядное счастье, и хочется сейчас же всей кожей ощутить горячие детские тельца. Она любит работу в поле, особенно в эту пору, весной, наслаждается солнцем, обжигающим спину, радуется, видя, как прибавляются борозды высаженного картофеля, значит, будет что есть зимой, — но за радостью всегда таится тревога: не случилось ли что с детишками? Петике такой отчаянный: весной свалился с крыши сарая и вывихнул кисть, а тетушка Роза, эта старая ведьма, от одного взгляда которой куры дохнут, вместо того чтобы отвести мальчишку к дядюшке Шювегешу, который даже шины умеет накладывать, велела ребенку сунуть руку в корыто: холодная вода-де «поможет». Вода и в самом деле немного помогла, запястье не распухло, но бедный малыш целый день торчал у корыта и мочил руку. А когда она выложила тетушке Розе все, что о ней думает, старая карга тут же вывернулась — она, мол, в деревне человек новый, только последние десять лет вынуждена жить здесь у невестки и об умении дядюшки Шювегеша слыхом не слыхала.

От Йозана до белого креста еще добрых десять минут ходьбы. Двадцатипятилетняя Аннуш, сильная, здоровая женщина, делила эти десять минут между мужчиной, который остался в поле, и поджидавшими ее детьми. Да и не она делила — это само счастье делило ее надвое, присутствуя притом ежесекундно: так каменщик выкладывает стену — одним кирпичом ложится только что минувший день, другим — грядущий вечер. И кирпичи пристраиваются друг подле друга, как в стене, а стена с каждым часом все высится и растет, и в мечтах ее уже совсем готово, уже свершилось то чудо, на которое она и надеяться больше не смела, потому что жизнь понемногу, но грубо урезывала ее желания. А вот теперь все же что-то забрезжило впереди!..

Аннуш умела и любила работать на совесть, но с восемью хольдами земли она не справлялась в одиночку. Уже потому, что сама работа большей частью требовала хотя бы двух человек. К примеру, косить траву женщина может, на худой конец, и одна, но, чтобы наметать на воз, отвезти домой, нужен еще кто-то, кто наверху разровняет сено. Картошку можно окучивать и в одиночку, но осенью ссыпать ее в мешки и поднимать тяжелые мешки на телегу — тут одного человека мало, будь то даже мужчина. Работника держать она не могла, потому что те подряжаются только на круглый год, а ей зимой нечем было бы его кормить. Поденщик же или испольщик столько забирал из урожая, что им самим едва удавалось дотянуть до весны. Хлеба и кукурузы хватало, но больше ничего не было. Уже в апреле они ели только пустую похлебку с хлебом или кукурузными лепешками без жира и сахара. В это время и Фюге не давала молока, корове перепадали одни только сухие кукурузные стебли, с чего уж тут быть молоку? В ней самой душа в чем держалась! Зато в мешке с соломой припрятаны были деньги на поросенка, чтобы будущей зимой не помереть с голоду… Но когда Аннуш смотрела на ребятишек, которые с жадностью поедали пустые кукурузные лепешки, и по вечерам, когда она купала их и проводила рукой по их хлипким, вялым тельцам, ее охватывало безумное желание бежать в лавку, чтобы на деньги, отложенные на поросенка, купить мяса, сала и сахару, сахару, сахару! Но в это время лавка была уже закрыта, а утром Аннуш снова просыпалась с трезвой мыслью: и на будущий год как-то ведь надо жить!

Но теперь всему этому конец! Фабиан не такой, как другие. Фабиан — как приятно повторять это имя! — не бросит ее, даже когда узнает, чья дочь Аннуш Кевечеш.

Она наняла его месяц назад на ярмарке. Аннуш невольно улыбнулась, потому что вспомнила выражение: гостинец с ярмарки. Она выбрала на ярмарке этот гостинец. Себе и своим детям… Это был худой, оборванный парень с грустным лицом. В его глубоко посаженных карих глазах застыло боязливое недоверие, как у бездомной собаки, которая привыкла, что ее каждый гонит пинком от порога.

С каким трудом таяло это недоверие! А ведь он должен был почувствовать, что с самого начала полюбился «хозяйке». Аннуш угадала в нем сходную судьбу: отверженность, муки сиротства, которые разъедают человека, как рак. Они две недели проработали вместе в поле, прежде чем Аннуш вытянула из парня, что он подкидыш, не знает ни отца, ни матери, вырос в хлеву, из милости, у жадных и черствых хуторян, и как глубоко ни вглядывается в прошлое, не помнит, чтобы ему хоть раз позволили поиграть — хотя бы просто в придорожной пыли! Игрушек у него никогда не бывало, но играть-то ведь можно по-всякому, он чувствовал это. Только ему не разрешали.

Сегодня в полдень (женщина снова всем телом ощутила дрожь счастья) они съели под ивами хлеб и взятое в долг сало, и Фабиан сказал:

— Я принесу свежей воды из колодца, хозяйка.

Аннуш пересилила себя:

— Фабиан, не называй меня хозяйкой. Зови Аннуш.

Парень взглянул на нее, но тут же опустил голову, губы его задрожали…

— Не смею, — прошептал он.

Женщина придвинулась ближе, подняла его подбородок, заставила посмотреть ей в глаза.

— Скажи: Аннуш, — нежно попросила она.

Долгое время они смотрели друг на друга.

— Меня никто еще не любил, — прошептал мужчина, и взгляд его затуманился.

— Но я люблю тебя, Фабиан. Ты же знаешь, что люблю. Знаешь, ведь правда же?

— И я люблю вас, — выдохнул Фабиан. Едва можно было разобрать, что он сказал.

— Не говори: вас. Скажи — тебя.

Фабиан долго смотрел в лицо Аннуш: чуть лучащаяся вокруг рта улыбка, таявшая в глазах нежность, — и у него вырвалось, словно с давних пор сдерживаемое рыдание:

— Тебя!

И когда, кто знает через сколько времени, они высвободились из объятий друг друга, Фабиан с какой-то изумленной, блаженной улыбкой посмотрел на женщину, словно видел перед собою чудо, и медленно проговорил:

— Я принесу свежей воды из колодца… Аннуш…

Аннуш присела, обняла и прижала к себе сразу обоих ребятишек, принялась целовать их разгоряченные чумазые мордашки — она сразу же почувствовала губами, что кожа у детей не такая, как обычно, но поначалу не обратила на это внимания, — господи, до чего же длинным кажется день этим сироткам! Прошлым летом Марика, которую она тогда еще кормила грудью, по вечерам всегда радостно вскрикивала, завидев ее: «Мемма!» Да, она их «мемма», она для них — все, какое это удивительное чувство, что они не могут жить без нее. Для этого она и произвела их на свет.

Девочку она взяла на руки, Петике повела рядом, и они направились по узкой, темнеющей долине домой.

Петике как обычно, сбиваясь, торопливо рассказывал о событиях долгого дня, а она устало слушала: птичье гнездо… Марика плакала… Они играли в магазин… Но вот она насторожилась.

— Что ты сказал, сынок?

— Вернулась бабушка, — радостно сообщил Петике, и мать наконец-то обратила внимание на сверкающий кружок, который мальчик сжимал в ладошке, — и вот что принесла!

— Какая еще бабушка? — удивилась Аннуш.

— Из Америки.

У Аннуш мелькнула мысль, что, может, отец кого-нибудь из детей подослал к ней свою мать… но это невозможно! Ни одному из парней она не говорила, что забеременела от него, чтобы не подумали, будто она хочет навязаться кому-то. Деревня до сих пор гадает — угадать не может…

— Мы пели, она рассказывала нам сказки, и мы играли, — продолжал Петике.

Тяжелая догадка шевельнулась в мозгу, но Аннуш с ужасом отогнала ее. Нетерпеливо прикрикнула на ребенка:

— А ну расскажи толком, что за бабушка явилась?

Петике, слегка оторопев, все же постарался рассказать толковее, насколько это под силу пятилетнему ребенку.

— А где сейчас эта женщина? — нетерпеливо спросила мать.

— Дома.

— Что она делает?

Петике уже чуть не плакал.

— Подоила Фюге и готовит ужин.

— Ты сказал ей, что ключ на окошке хлева? — вскрикнула мать.

Малыш расплакался.

— Ничего я ей не говорил, — всхлипывал он. — Она сама знала. Она сказала… его всегда туда клали…

Аннуш стало дурно. Она спустила на землю девочку, ей самой пришлось ухватиться за ограду. Сердце ее колотилось в груди, у горла, в висках, Аннуш боялась, что вот-вот задохнется.

Дети с ужасом смотрели на нее.

И теперь Аннуш заметила, что лица у детишек не выпачканные, как обычно, и руки чистые, и даже ноги. И дыру на штанишках Петике, которую вчера вечером она не смогла зашить, потому что в доме не было ниток, чьи-то руки заботливо залатали. Но что это? На Петике и рубаха чистая, и старенькое ситцевое платьишко девочки тоже выстирано. Конечно, на солнце все быстро сохнет…

Она подхватила ребятишек и бросилась к дому.

Тень от холмов уже легла на долину. В наступающих сумерках она издали разглядела, что четырехугольник кухонной двери не светится. Войдя во двор, тоже никого не увидала. Безумная надежда вспыхнула в ней: наверное, ушла! А может, ее и не было. Может, Петике все это привиделось.

И тут тихий, но красивый, звучный женский голос поплыл в сумерках:

Аннуш застыла на месте, дрожа всем телом. Она знает эту песню! Она никогда не вспоминала ее, но под плотными напластованиями лет эта песня все же таилась где-то в памяти. Она знает и этот голос. Никогда не вспоминала его, но под плотными напластованиями лет и он таился где-то в памяти! И вот сейчас словно взрывом разметало окаменелые пласты, и из-под них возникла светловолосая, ясноглазая молодая женщина, у которой такое мягкое тело, к которой так сладостно было прижаться…

Ее затуманенный взгляд едва различил фигуру старой женщины в тени однобокой груши. Женщина лущила кукурузу, а сейчас поднялась, нерешительно шагнула к дочери, стоявшей как изваяние, и тихо, приниженно вымолвила:

— Не гони меня, дочка.

Аннуш из последних сил отозвалась:

— Оставайтесь, мама! — и, шатаясь, пошла в дом, чтобы никто не увидел, не услышал ее рыданий.

Оставайтесь… Оставайтесь?.. Нет, завтра она ее выпроводит. Не выгонять же среди ночи.

Аннуш горящими глазами вглядывалась в темноту.

Та стена, что возвела она мысленно по дороге от Йозана до белого креста, вдруг рухнула, и каждый кирпич давит ей на грудь.

Она чувствует, что мать тоже не спит. Какой приниженной была она весь этот вечер! Всякую работу буквально выхватывала у Аннуш из рук. Сама вымыла ноги детям, уложила их спать, рассказывала сказки. Словно во что бы то ни стало хотела доказать, что может быть полезна. От всего этого хотелось плакать!

В комнате, где они спали, казалось, нечем было дышать, воздух стал невыносимо плотный, как цемент. Хоть топором руби. Чем угодно!

— Зачем вы это сделали, мама? — выкрикнула она так, что спавшая с нею рядом девочка даже вздрогнула.

Не скоро пришел ответ с соседней постели:

— Не надо об этом, дочка. Это было давно. Не стоит бередить зажившую рану.

— Зажившую? — Аннуш истерически рассмеялась. — Так, по-вашему, зажившую? Для вас, может, и да, вы за свое расплатились. А я-то за что расплачиваюсь? За что? С тех пор как живу? За что?

Ответа не было, да она и не ждала ответа.

— Как вы думаете, кто я в деревне? Дочь Нани Гомбоц. Только дочь Нани Гомбоц. А что я работящая, честная — до того никому и дела нет… — Аннуш задохнулась от рыданий. — Я бы рада ноги целовать тому, кто не пнет меня… — всхлипывая, продолжала она. — Я и беспутная, я и гулящая, — какая же еще дочь может быть у этакой матери? А я… я даже и детей-то для того родила, чтобы было кого любить…

Постепенно Аннуш затихла. По крайней мере она выговорилась. Хоть раз в жизни кому-то излила душу.

Долгое время спустя мать проронила:

— Не я это сделала. Итальянец.

Аннуш молчала.

— Я не хотела рассказывать тебе, ведь даже на суде никто не поверил, — тихо продолжала старуха. — Клянусь невинной жизнью твоих детей, которые мне дороже всего на свете, что говорю чистую правду.

Аннуш простонала:

— Рассказывайте.

— Влюбилась я. Совсем голову потеряла из-за итальянца этого. С ума по нему сходила… Девятнадцатого июня ночью мы лежали на этой постели, и вдруг стук в окно. Я испугалась. Кто там? Это я, Андраш. Мой муж! А я уже сама не своя от страха. Джузепп, говорю итальянцу, прячься. Лезь под кровать. Или в шкаф. Или спрячься за дверью. Быстро! Джузепп встал с постели, натянул штаны и говорит: «Никуда я не полезу. Ты моя жена, и этот человек больше не притронется к тебе». Я просила его, молила на коленях: спрячься. Нет! А муж уже ломится в дверь. Отец создатель, что делать? И ты проснулась от шума, принялась кричать…

— Сколько мне было? — пересохшими губами спросила дочь.

— Полтора года… Я взяла тебя на руки и открыла дверь. Муж ворвался: «Ах ты шлюха, ах ты потаскуха! Значит, это правда. Уже и на фронт докатились про тебя слухи!» И ну кулаками бить меня по голове, по чем попало. Я все спиной к нему поворачивалась, чтобы тебя заслонить, не то он убил бы тебя с одного раза. Вдруг чувствую, оттащили его от меня, оглядываюсь, а они с итальянцем дерутся. Все перевернули, побили, лица у обоих, как у зверей… потом итальянец поднялся, дышит тяжело, а муж так и остался лежать, и из горла у него кровь течет…

Старуха с трудом перевела дух.

— Я совсем обмерла. Руки, ноги у меня похолодели, пошевельнуться была не в силах. Итальянец оттолкнул меня от двери — прочь, говорит, отсюда — и выволок тело мужа из дому… Где-то перед рассветом он вернулся. Я все еще стояла в дверях, тебя, не помню когда, уложила обратно в постель. «Что ты наделал, Джузепп, что ты наделал?» — твердила я. Он ужасно обозлился. «Заткнись ты, баба. Встреться мы на фронте, конец все одно был бы тот же: либо я его, либо он меня». И пригрозил: если донесу на него или проговорюсь кому, то он и меня убьет. «А если не успею убить, — говорит и ухмыляется, злобно так, — тогда скажу, что это ты меня подговорила».

— И вы молчали.

— Тогда война была. Война ожесточает людей. И женщин тоже.

— Неужто?..

— Ты не знаешь, что такое война, дочка. И не доведись тебе узнать никогда.

— А потом?..

— Через две недели пришли ко мне два полевых жандарма. Требовали, чтобы я выдала мужа, сказала, где он скрывается. Это для вас же лучше, если сами выдадите, говорят, ведь если мы найдем, тут же его пристрелим. Дезертиров велено стрелять на месте… Джузепп стоял за спиной у жандармов и смотрел на меня. И я сказала, что даже не видела мужа, он домой не приходил… Потом кончилась война, и пленные вернулись на родину. Джузепп тоже.

— А вы, мама… и дальше… с ним?

— Я не смела противиться ему. Но больше уж ничего к нему не чувствовала… только ужас. Он насмехался надо мной. И рассказывал, скольким людям на фронте головы прострелил. Скольким животы вспорол.

Аннуш содрогнулась: неужто и такое бывает? И попробовала представить, как Фабиан вспарывает кому-то живот. Или кто-то Фабиану… Нет, нет!

— Я никогда не спрашивала у итальянца, что он сделал… что сделал с моим мужем. Но чувствовала: рано или поздно это откроется. Я не знала покоя ни днем, ни ночью и все время боялась. Когда все открылось… мне стало даже легче.

— И рассказали суду?..

— Рассказала. Но мне не поверили. Конечно, проще всего свалить на того, кого нет. Ну, так ищите его. Написали в Италию, а оттуда через несколько месяцев получили ответ: человека под таким именем не найдено. Меня осудили. Я терпеливо сносила кару. Я виновата в том, что изменила мужу и что стала заодно с убийцей. А другой вины на мне нету… Ты веришь мне?

Аннуш страдальчески вздохнула:

— Верю, мама.

Из груди старухи вырвался вздох. И какой-то странный звук. Всхлип, тут же подавленный. Голос ее зазвучал теперь тише, покойнее. Голос, оставшийся молодым:

— Сколько я вспоминала тебя! Считала годы. Вот ей шесть лет. Теперь семь. Господи, да ей же идти к первому причастию. Вот ей десять лет. Теперь… пятнадцать лет. Наверное, парни на вечеринках приглашают ее танцевать…

— Танцевать! — простонала дочь.

— И тогда сказали, что если я и впредь буду так же примерно вести себя, то через десять лет меня выпустят… Господи, эти десять лет! До тех пор я ни на что не надеялась, и это было даже хорошо. Я была в оцепенении, как мертвая. И вдруг во мне ожило все, что я оставила на воле, и все, что ждет меня там. Колодец. Нет двух колодцев с одинаковой водой. И я чувствовала на губах вкус воды из нашего колодца. Груша, которую молния пометила с одного бока. Солнце, когда оно утром вдруг вылезет из-за холма. Кружечка в горошек, из которой ты так любила пить молоко… И все это мое! Иногда думалось, что я не выдержу… И страх: вдруг тебя и на свете уж нету. Вдруг наш дом сгорел и пепелище перепахали. Колодец обрушился. Порог зарос травой… И так целых десять лет! Это и было наказание!

Аннуш слушала мать и чувствовала, как душу и тело ее сковывает бессилие.

А старуха неумолимо продолжала:

— Но длиннее десяти лет был путь от белого креста досюда…

— Хватит! — вскрикнула дочь и в безысходной муке впилась зубами в кулак.

Настала тишина. Мертвая тишина наполнила комнату, как заброшенный погост.

Прошло много времени. Аннуш осторожно пошевелилась.

— Мама, — окликнула она шепотом, — вы спите?

Ответа не было. Аннуш неслышно сбросила с себя перину, на цыпочках ощупью прокралась к двери и беззвучно выскользнула из комнаты.

Старуха смотрела ей вслед.

— Фабиан, — прошептала женщина. — Тебе надо уйти.

— Аннуш? — послышался заспанный голос.

— Да, это я. Проснись. Ты должен уйти.

— Уже пора? — бодро откликнулся мужчина. — Пойдем сажать картошку?

— Нет, проснись же! Ты должен уйти!

— Куда? — после долгой паузы беспомощно спросил мужчина.

Голос Аннуш дрогнул:

— Надо уйти. — И она повторила тверже: — Совсем уйти отсюда.

— Но… почему?

— Не спрашивай ни о чем.

— Ты больше не любишь меня?

— О господи!

После долгого молчания мужчина покорно сказал:

— Ни на минуту не поверил я, что это случилось на самом деле. Я знал, что все это мне приснилось. Просто уснул в поле, и мне приснилось, что кто-то любит меня.

— Тебе не приснилось, Фабиан. Я люблю тебя.

— И все-таки я должен уйти?

— Да.

— Когда?

— Сейчас.

Была ночь.

— Скажи хоть почему.

— Потому что сейчас я еще в силах сама тебя прогнать. Но позже — позже ты бросил бы меня, а мне этого не перенести.

— С какой стати мне бросать тебя? — растерянно спросил мужчина.

— Ты не знаешь меня, Фабиан, — тяжко вздохнув, проговорила женщина.

— Знаю. И детей твоих знаю и люблю их.

Она не отвечала.

— Ладно, Аннуш, — покорно сказал мужчина. — Не плачь… Утром я уйду…

— Ах ты… гостинец с ярмарки…

Она проснулась в хлеву. Светало. Едва только она отодвинулась от мужчины, Фабиан испуганно вскочил и с искаженным лицом ухватился за нее, как утопающий. Она отстранила его и бросилась в дом.

Постель, на которой лежала мать, была пуста. Не видно было ни платья ее, ни палки, ни узелка. Аннуш искала ее повсюду — в доме, в саду, во дворе. Наконец она выбежала на улицу.

Тетушка Роза с охапкой крапивы под мышкой шла откуда-то с поля.

— Тетушка Роза… вы не видали?..

— Что, Аннуш? — остановилась соседка.

— Не видали старушку, седую совсем?..

— Ту, что вчера распевала с ребятами? Как же, видала, у белого креста. Она уходила из деревни. И еще тихо так напевала про какую-то птичку… А зачем она тебе понадобилась? Или украла чего?

Перевод Т. Воронкиной.

 

Минное поле

Поразительно необычное уголовное дело слушалось в N-ском комитатском суде в ноябре 1959 года: крестьянка покушалась на убийство. Она ударила топором по шее спящего сына и тут же, придя в ужас от содеянного, чистым полотенцем перевязала рану и бросилась в ближайшее отделение милиции. Дежурный по телефону вызвал «скорую помощь», пострадавшего моментально доставили в больницу, и жизнь его удалось спасти. Крестьянку арестовали.

На судебное разбирательство явилась вся деревня, вернее — весь сельскохозяйственный кооператив. Одни только свидетели заполнили четыре ряда широких скамей, и, в сущности, за исключением дежурного милиционера и врача, все были свидетелями защиты.

На скамье подсудимых между двумя охранниками сидела покушавшаяся на убийство женщина, одетая в черное, сидела очень прямо, словно и в эту минуту она держала на голове корзину с едой, предназначенной для работающих в поле. Подсудимой было пятьдесят лет; из-под черного платка, низко надвинутого на лоб, виднелись только суровые, устремленные в одну точку глаза, узкие губы и маленький строгий подбородок. Лицо поражало какой-то противоестественной жестокостью. И в то же время в ней чувствовались внутренняя собранность, достоинство, честность — женщина, немало изведавшая и умудренная жизнью, как бы представляющая эпоху матриархата. Странно было видеть ее в окружении бездушных ружей охранников.

В середине первого ряда, то есть почти за спиной у матери, сидел ее сын: молодой человек двадцати шести лет, с тонкими, мягкими чертами лица. На нем — темно-серый воскресный костюм новомодного покроя: брюки дудочкой, просторный пиджак с покатыми плечами, застегнутый на одну пуговицу. Лишь руки, костистые и натруженные, выдают, что парень привык к крестьянской работе. Время от времени он украдкой и как бы случайно подносит кулак к глазам и трет их: парню стыдно, но глаза его через секунду снова наполняются слезами, как водосборный бассейн.

Поговаривали, что назначенный ранее комитатский прокурор не справился с делом и пришлось обращаться за помощью в Будапешт. Во всяком случае, молодого человека в очках и с реденькой шевелюрой — теперешнего прокурора — не знал никто из односельчан. О защитнике, представительном мужчине средних лет, знали больше: он был давним покупателем обвиняемой, еще с тех времен, когда женщина с неизменной корзинкой крестьянской снеди на голове поутру пешком отправлялась в комитатский центр, чтобы «наторговать» деньжат. (Крестьянка, конечно, не деньгами торговала, а выручала небольшие суммы за свой товар, но такого рода операцию в здешних краях называют именно так. И про дом тоже не скажут, что его строят, принято говорить «они строятся».)

Защитник рассчитывал сбить срок до десяти лет.

Подсудимая вообще ни на что не рассчитывала. Ей было все равно. Она совсем не думала о том, что с ней будет после суда, но даже если бы и думала, то ей было безразлично. В душе ее все перегорело.

Парию хотелось, чтобы мать оправдали… Нет, вернее, даже не этого ему хотелось. Хотелось, чтобы ему вернули мать. Но эта женщина, которая собиралась убить его… разве она ему мать! Сыну хотелось, чтобы всей этой истории вообще не было. Но она случилась, так чего же ему теперь хотеть? И глаза его снова наполнялись слезами, как колодец водой.

Судья, лысый, степенный, и двое народных заседателей: председатель сельскохозяйственного кооператива и уполномоченная женского совета. Начинаются обычные формальности.

— Подсудимая, встаньте.

Женщина встает.

— Ваше имя?

— Жена Яноша Тёрёка, в девичестве Мария Кути.

— Возраст?

— Родилась в тысяча девятьсот девятом.

У прокурора вопрос. Судья не выказывает удивления, видимо, между ними это было оговорено заранее. Он разрешает задать вопрос:

— Вы жена Яноша Тёрёка или вдова Яноша Тёрёка?

— Жена Яноша Тёрёка, — слышится спокойный ответ.

— Следовательно, ваш муж жив?

— Жив.

— Вы живете вместе?

— Нет.

— Сколько времени вы не живете вместе?

— Пятнадцать лет.

— Почему вы не живете вместе?

— Потому что он еще не вернулся домой.

— Откуда не вернулся?

— С войны.

Голос женщины дрогнул. В зале мертвая тишина.

— Ваш супруг находится в плену?

Женщина не отвечает.

— Вам известно его местонахождение?

— Неизвестно.

— Следовательно, ваш супруг пропал без вести?

Женщина отвечает не сразу:

— Я вообще не получала никаких вестей… Ни во время войны, ни после… И никто из тех, кто был с ним вместе на фронте, ко мне тоже не приходил… Ко всем приходил кто-нибудь, даже к тем, у кого… — здесь женщина запинается, точно не решаясь вымолвить вслух, как бы не накликать беду, — даже к тем, у кого… Вот и к Богнарам… Прошлый год… из Австралии… А от моего ни слуху ни духу.

— Когда вы в последний раз получили известие от мужа или о муже?

— Я не получала… ни разу… Когда уходил, сказал, что вернется. Вернется, и все тут.

— Прошу вас подробнее, что еще он сказал, когда уходил? — Прокурор навалился на край стола, глаза его впились в глаза женщины, на стиснутых кулаках вздулись жилы, у крыльев носа блеснули капельки пота. — Что еще он сказал? Постарайтесь припомнить все подробности… Ночью их провозили через село… Железнодорожная станция была полностью затемнена, в вагонах тоже нигде не было света… Вы в мешочке передали ему харчи на дорогу: каравай хлеба, шмат сала, килограмм сахару…

Женщина вспоминала, по ее блуждающим глазам было видно, что она далеко отсюда в кромешной тьме стоит на станции у огромного замершего эшелона… дала ему свитер и две пары теплых носков…

— Ваш муж соскочил с поезда, — продолжает тоном гипнотизера прокурор, — обнял вас и тут же прыгнул обратно в вагон, потому что состав стоял всего минуту. Что он вам тогда сказал? Что?

— Он сказал, — женщина по-прежнему была там, на станции, отдаленной от этой минуты пятнадцатью годами: — «Береги себя, Мариш, и сына, береги хозяйство. Чтобы, когда я вернусь, все было в целости».

— И вы не сумели сберечь! — Голос прокурора хлестнул, как удар кнута. — Сын внес все имущество в кооператив. Частного хозяйства больше нет! К чему же теперь вернется ваш муж?! Но ваш муж не вернется. Он погиб! Понимаете? Умер!

Женщина вытянулась и застыла, глаза ее расширились. Губы шевелились, но слов долго не удавалось разобрать:

— Умер… Мой Янош… Умер…

Женщина рухнула на скамью и зарыдала почти беззвучно.

Суд объявил перерыв, зал освободили от публики. Крестьяне чуть не до вечера возбужденно толпились в широком коридоре суда, однако заседание в этот день не было продолжено: подсудимая так и не смогла успокоиться. На следующее утро в переполненном зале снова раздался голос судьи:

— Обвиняемая, встаньте.

Крестьянка встала.

— Ваше имя?

Слабый голос женщины был едва слышен:

— Вдова Яноша Тёрёка.

Прокурор, ознакомившись с материалами дела, решил, что особых трудностей не предвидится. И был слегка разочарован: легких дел он не любил. А этот случай казался простым, как уравнение первой степени.

Сначала он допросил подсудимую и главных свидетелей, но эти допросы больше походили на сопоставление уже имеющихся протоколов с прямыми показаниями.

Итак, как же все-таки произошло покушение на убийство?

Был конец января. Организаторы кооператива вот уже неделю жили в селе, заявления от желающих вступить в товарищество по совместной обработке земли поступали одно за другим.

Яни Тёрёк каждый вечер возвращался домой чуть под хмельком, засиживался с дружками где-нибудь в погребке. Следует упомянуть, что все приятели Яни были старше его, люди в летах и, как правило, семейные, потому что из парней его возраста почти никого и не осталось в селе… Так что Яни волей-неволей прибился к мужчинам постарше, чтобы не быть одному. И постепенно парень, на добрый десяток лет моложе своих приятелей, стал пользоваться среди них авторитетом. А надо сказать, что Яни вовсе не был силачом, из тех, кого уважают за литые мускулы, Яни брал умом. Еще подростком он выделялся своей любознательностью, его интересовало все и вся, а уж после того как он вернулся из армии, никто на селе лучше Яни не разбирался в международной политике, в кинофильмах, тракторах и спутниках, знал он толк и в откорме скотины, и в разных сортах кукурузы. И язык у Яни был подвешен что надо. За словом в карман не лез и мог такое завернуть, что другим и возразить было нечего.

— Ведь чую, язви твою душу, что ты не прав, — говаривал, бывало, Яни кто-нибудь из приятелей, — да тебя не переспоришь…

Стоило Яни шагнуть на порог, как скука мигом выскакивала через окно, а то и через оба — конечно, если окон было два.

Однажды вечером возвратился он домой от приятелей; мать хлопотала по хозяйству, и он сообщил ей новость:

— Меня прочат в председатели.

— Какие такие председатели?! — удивилась мать.

— В председатели кооператива.

Мать долгое время молчала оторопело.

— Значит, ты вступил?

— Вступил.

Женщина снова замолчала, испуганно уставясь на сына. Парня это вывело из себя.

— Ведь земля-то моя! — грубо бросил он.

Яни сказал правду, потому что и скот, и сам участок земли, за исключением дома и на редкость плодоносного сада, был его личной собственностью. Два года назад мать сама «записала» их за сыном, однако на причины и обстоятельства этой передачи имущества прокурор поначалу не обратил внимания.

Парень улегся спать у себя в комнате, а мать, должно быть, не один еще час просидела на кухне (в отделение милиции она прибежала после двух ночи); потом она взяла топор, которым кололи дрова, вошла в комнату сына и топором ударила его по шее.

После она, видно, пришла в себя или просто испугалась содеянного; во всяком случае, она сразу же перевязала рану и бросилась в отделение милиции.

«На первый взгляд действительно все просто, — думал прокурор. — Перед нами мелкий землевладелец, или, как теперь принято говорить, крестьянин-середняк, правда, не мужчина, а женщина, но это неважно. Пятнадцать лет она не хуже мужчины в одиночку тянула хозяйство. «Моя земля», «мой скот», «мое» стали, что ни говори, смыслом ее жизни; а когда ее лишили смысла жизни, она отважилась на убийство. Аналогичные ситуации бывали, — думал прокурор, — и специальная и художественная литература приводит тому массу примеров; спрашивается, почему бы подобному не повториться весною 1959 года? В ту весну сотни тысяч крестьян вступили в кооперативы, и далеко не каждый собственник решается на убийство ради нескольких хольдов своей земли, более того, насколько мне известно, это единственный случай. И все же случай этот характерный, простой и ясный по социальной мотивировке. Даже слишком простой и ясный, чтобы не заставить задуматься», — наконец, заключил прокурор.

Эксперты-медики пребывали в недоумении: женщина психически нормальна. Умственно отсталой ее тоже не назовешь, более того, она — толковый и сообразительный человек, симптомы паранойи отсутствуют, навязчивые идеи ее не преследуют. Каких-либо иных признаков психической патологии также не обнаружено. По отношению к собственному сыну никаких нездоровых комплексов у нее нет. Через трудности, связанные с климаксом, подсудимая уже прошла. Разумная, много пережившая на своем веку, но трезвая и рассудительная женщина.

Вот только земля. Ее земля…

Прокурор и сам был родом из крестьянской семьи.

— Быть может, вы боялись кооператива? Что вас толкнуло на преступление?

— Нисколько не боялась. Я даже и не задумывалась никогда, что оно такое, этот кооператив.

— Тогда, может, вы боялись, что придется бедствовать? Боялись, что на старости лет и умереть не дадут в родном углу?

— Вот уж нет. Ведь дом-то у меня свой собственный, и сад тоже. Да отпиши я дом хоть кому, любой прокормил бы меня до самой смерти.

— Следовательно, землю свою было жаль отдавать? Поэтому и решились…

— Оно, конечно, свою землю всякий жалеет. Да ведь и земля-то была теперь не моя, а сына. Так что чего уж было особенно-то ее жалеть.

— Тогда почему же вы это сделали?

— Потому что он вступил.

— Потому что вас не послушался? Потому что против вашей воли пошел, не посоветовался с вами?

— А чего ему со мной советоваться? Он и сам уже взрослый человек.

— Тогда почему же?!

— Потому что он вступил.

— Что значит «потому что он вступил»? Если причина ни в одном, ни в другом, ни в третьем, тогда в чем же?

Но на этот вопрос женщина не могла ответить. Она молча сидела, тоскливо уставившись в одну точку, скрестив на груди руки. С тех пор как ее арестовали, она не проронила ни слезинки. Даже когда ей сказали, что сын ее останется жив, только не сможет говорить громко, потому что у него повреждены голосовые связки, она не выказала ни радости, ни разочарования. Просто кивнула головой.

Прокурор зачитал крестьянке протокол допроса и дал подписать его. Заскорузлые, скрюченные от тяжелой многолетней работы пальцы выводили каракули: «Тёрёк Янош».

Прокурор снисходительно улыбнулся:

— Вы забыли добавить «вдова».

Женщина вздрогнула, будто ее ударило током:

— Не вдова я!

Прокурор на секунду лишился дара речи.

— Но как же…

— Он вернется, — твердо проговорила женщина, и по лицу ее прокурор понял: чтобы быть уверенной в этом, она готова на все. — Он вернется. Он обещал.

Прокурора трясло как в лихорадке, когда он, пошатываясь, вышел из камеры. В коридоре он вынужден был на минуту остановиться, прижаться лбом к холодной шершавой стене. Это же яснее ясного: из-за этой своей уверенности она готова пойти на убийство. И пойдет на убийство еще раз. Потому что однажды она уже решилась на это.

В воображении прокурора возникло заминированное поле. Зеленый, кажущийся таким мирным луг. Молодой человек, ни о чем не подозревая, ходит через этот луг. Ходит целых пятнадцать лет. Но однажды он делает случайно шаг в сторону и натыкается на мину, оставшуюся здесь еще со времен войны. И мина взрывается. Позднее прокурор допросил сына. Для снятия допроса пришлось навестить парня в больнице. Пострадавший мог говорить только шепотом и с большими паузами.

— Я рос единственным ребенком в семье и в детстве очень страдал от одиночества… Вы можете подумать, товарищ прокурор, что это не относится к делу, но вот увидите, отсюда все и пошло… Отец мой был красивый мужчина, он служил в батраках у родителей моей матери. Мать нипочем не хотели отдавать за него, да оно и понятно — единственная дочка, хозяйство богатое, приданого — сундуки, родители прочили ей в женихи только ровню из семей позажиточнее и уж, конечно, не Яноша Тёрёка, у которого даже справных сапог и тех не было, но мать уперлась, грозила руки на себя наложить, в колодец броситься, если не выдадут ее за Тёрёка… В крестьянстве, известное дело, землю испокон веку любили, и теперешние, которых наделили, любят еще сильнее, должно, потому, что всякая любовь поначалу жгуча. Мой отец от земли стал как одержимый, с какой-то яростью набросился на хозяйствование. И сколько раз, бывало, внушал он мне, когда мальцом, лет семи-восьми, тащил спозаранку в поле: «Каждую мелочь примечай, как и что надо делать. Запомни: эта земля — твоя… Тебе на ней быть хозяином!»

Потому и не было у меня братьев: чтобы землю не пришлось делить.

Отец не вернулся с войны…

Я в те годы был подростком. Трое нас было друзей: Йожи Веллер, Томи Шоош и я. Они-то и стали мне как братья — взамен родных, так и не появившихся на свет. Все трое мы были из зажиточных семей. Однако Йожи Веллер после войны все же пошел учиться на автомеханика, потом он окончил рабфак и в пятидесятых годах уже учился в сельскохозяйственном институте. Он и меня звал с собой, да где уж мне было мечтать об учебе: землю не бросишь без хозяина, да и мать одну я не мог оставить… Сейчас я думаю, мать в те годы легко бы могла выйти замуж, помнится, захаживали к нам кавалеры, но мать, по-моему, давала им всем от ворот поворот… Словом, учиться я не пошел, мне и так жилось не худо, сам себе хозяин. Работать, правда, приходилось много, но к труду я с малолетства привык; одевала меня мать хорошо и деньги мне всегда давала, а по воскресеньям Томи Шоош да я в корчме первыми парнями были, цыган играл, что наша душа пожелает, и девки по нас сохли. А вот когда и Томи ушел из села, стало мне жить тоскливее. По какому-то объявлению он поступил в театральный институт, а год спустя уже играл главную роль в фильме «На свободной земле». Я три раза ходил смотреть этот фильм.

Поначалу ребята еще наезжали домой — иные на рождество, а иные и вовсе на летние каникулы — и каждый раз такое рассказывали о своей новой жизни, что я только слушал разинув рот. Матери не нравилась наша дружба: «Они тебе не компания», «Забивают голову всякой всячиной, слушать тошно», «Сбивают с толку». Мать боялась, что я отойду от хозяйства, начну на все смотреть по-другому, не так, как она. Да только недолго она за меня тревожилась, дружки появлялись дома все реже, а под конец и совсем перестали наведываться. И с каждым годом все больше молодежи разъезжалось по городам, так что скоро остался я на селе один как перст. С той поры и начал меня точить червь. Неужто я на веки вечные привязан к скотине да нескольким хольдам, на что мне сдалась такая жизнь? Встаешь раньше солнышка и весь день надрываешься хуже клячи, а вечером нажрешься куриного паприкаша, что мать приготовит, и валишься как подкошенный. Поверите ли, иной раз мочи нет даже ноги помыть, а уж на что был приучен в армии… В те годы пристрастился я к книжкам, и пуще всего запала в голову одна фраза: «Крестьянский сын не крестьянствовать учится, а сносить свою долю».

Отец, бывало, поучал меня: приведись тебе какая работа, хоть самая грязная, что с души воротит, скажем, нужник чистить, но уж коли взялся за нее, делай по совести, так, чтобы в себе самом интерес был к работе, потому как без интереса всякий труд опостылеет… Так вот за те годы, что я крестьянствовал на своем участке, ни разу у меня интерес этот не появился…

В пятьдесят седьмом дружка моего Йожи Веллера назначили главным агрономом в соседний госхоз. (Все руководство там пришлось сменить, когда растраты открылись. Потому и наш Веллер — хоть и молодой — угодил на ответственный пост.) Как-то пришел он ко мне.

— Яника, — спрашивает, — ты что, так уж любишь землю мотыжить?

— А что я, один, что ли, ее мотыжу?

— Тогда иди ко мне в бригадиры, земли будет вдоволь, ну а к мотыге и не притронешься.

Разговор наш велся на кухне, за бутылкой вина; мать моя к каждому слову прислушивалась. Переглянулись мы с ней. И почти в один голос спросили Йожи:

— А с нашей землей что будет?

— Сдадите исполу. Теперь, когда отменены поставки, желающих хоть отбавляй.

— Исполу! — возмущенно повторила мать. А я промолчал.

— Насчет мотыги — это я пошутил, — продолжал Йожи уже серьезно. — Но сам пораскинь мозгами, как дальше-то жить будешь со своими хольдами? — И выложил все то, что мне и самому не давало покоя: — А у нас ты получишь тысячу хольдов. Будет где разгуляться. Покажешь, на что ты способен. К тому же у нас курс на механизацию, самая современная агротехника.

Перевернули мне душу его слова, но я все же крепился:

— Да ведь мало я разбираюсь в вашей технике.

— Научишься! А я на что? Помогу. В школу поступишь, а потом, глядишь, и диплом в кармане. Пойдем со мной, увидишь все собственными глазами.

Мать меня не пустила. Чистые рубахи запрятала, отказалась дать денег и ножом, каким свиней колют, порезала шины на моем мотоцикле. Понапрасну я пытался втолковать ей:

— Подумайте сами, и вам легче будет, мама, не придется на старости лет надрываться. К моему заработку прибавится то, что получим от испольщика, проживем безбедно. Вам тоже отдохнуть нелишне.

Но мать уперлась: нет и нет!

— Если останешься дома, всю землю на тебя перепишу, — сказала мне.

И вот до чего же глупо человек устроен, товарищ прокурор! Спрашивается, нужны они мне были, эти семнадцать хольдов? Совсем не нужны! Да и что меняла бумага? Хольды и раньше были мои, пусть не моя законная собственность, зато и труды, и заботы, и плоды этих трудов — все было мое. Да и что такое «собственность»? При наших с матерью отношениях какая может быть дележка?! И все же… Может, во мне сработал инстинкт отца и деда — безземельных крестьян? Принял я от матери эту землю и остался дома. Через неделю-другую, правда, жалел уже… И когда нынешней весной односельчане стали прочить меня в председатели, я подумал, что уж эту возможность грех упустить. Это последний шанс в моей жизни, чувствовал я.

А теперь и этой мечте конец, — просипел он. — Кому нужен такой председатель, который и говорить может только шепотом!

Прокурор был явно недоволен. Он испытывал разочарование и досаду.

— Я не совсем понял, — с нетерпением перебил он, — какое отношение имеет к делу то обстоятельство, что вы в семье были единственным ребенком?

Парень удивленно посмотрел на него.

— Так ведь, будь у меня братья, я мог бы оставить хозяйство и уйти куда пожелаю.

— Ага, понимаю. Скажите, а ваша мать, она часто вспоминала своего мужа?

— В первые годы после войны — да, часто, а потом перестала.

— Она не говорила, что он, возможно, в плену и в один прекрасный день возвратится домой?

Парень пожал плечами.

— Ведь ясно было, что отец погиб.

Возвращаясь из больницы, прокурор думал: люди двух поколений живут вместе, под одной крышей, в одной семье, живут десять лет, двадцать, двадцать шесть. И ничего не знают друг о друге!

— Почему вы это сделали? — спросил прокурор обвиняемую во время судебного заседания.

— Потому что я подумала… — ответила женщина, она держалась по-прежнему прямо, и только голос ее выдавал, — был бы жив мой муж — сын никогда бы не осмелился пойти на такое.

— Значит, именно в тот момент вы осознали, что ваш муж погиб?

— Да.

Крестьянку оправдали. В обосновании упоминался научный термин «идефикс». Среди сидевших в зале суда крестьян никто не знал этого слова, но суть его поняли все: Тёрёк не преступница, а больная, ведь иначе как душевнобольной не назовешь женщину, которая целых пятнадцать лет после войны все еще ждет своего пропавшего мужа, все еще отказывается верить, что муж погиб, как и тысячи других. То, как прокурор сравнил этот случай с минным полем, понравилось всем, поскольку присутствовавшие в зале суда мужчины все — за исключением сына обвиняемой — прошли фронты первой или второй мировой войны, и женщины тоже, каждая по-своему, хлебнули горя в эту войну; у очень многих, как у Тёрёк, не вернулись домой те, без кого они не представляли своей жизни. Односельчане поняли, что не преступление это, а как бы несчастный случай: взорвалась мина. После войны много мин взрывалось в местах, казалось бы, совершенно безопасных, например, как у подножия черешневого дерева… где подорвался мальчонка Билаца… Ну и, в конце концов, ведь Яни остался в живых, не то что сынишка Билаца… А ведь тогда никого не привлекали к ответственности. Да и кого было привлекать? Разве что саму войну?

Все радовались, что женщину оправдали, не чувствовал радости лишь один человек: ее сын… Конечно, он любит мать и жалеет ее, но он и боится ее, и испытывает к ней отвращение. С этим ничего не поделаешь!

Судьи покинули зал, охранники тоже ушли.

Односельчане окружили женщину.

Может, и ему надо подойти к ней?

А ноги будто приросли к полу! Он думал: где же ему ночевать сегодня, завтра и потом? Сын понял, что с этой женщиной, которая когда-то была его матерью, он больше не сможет жить под одной крышей.

Мать подошла к нему сама.

— Есть у тебя при себе деньги?

Сын полез в карман, он так и не мог заставить себя посмотреть в глаза матери.

— Конечно, — прошептал он.

— Сколько?

— Пять тысяч форинтов.

— Отдай мне. Нужно расплатиться с адвокатом.

Сын протянул матери толстую пачку денег и взглянул ей в лицо.

— Я и сам мог бы с ним расплатиться.

— Ты поезжай домой пятичасовым поездом. Скотина не кормлена.

Парень не осмелился сказать, что у них в хлеву больше нет никакой скотины: всю, что была, давно забрали в кооператив. Да и кто бы стал за ней присматривать, пока он находился в больнице, а мать… Вот собаку, ту, правда, жаль. Хорошая такая собачонка, пули…

— А я поеду следующим поездом, — сказала женщина.

— Ладно, — прошептал сын.

Мать посмотрела ему в лицо.

— Ты не простыл?

— Почему вы так думаете?

— Хрипишь что-то.

— Э-э, пустяки, — махнул рукой парень. Он почувствовал облегчение уже от того, что им не придется вместе возвращаться домой. Значит, в запасе есть еще какое-то время, и он обдумает, как ему жить дальше… А и правда, как ему жить? Боже праведный, как же ему относиться к этой женщине, ведь он теперь даже не знает, кто она: мать или не мать?

Машинист паровоза слишком поздно заметил бредущую по путям старуху: стоял ноябрь, и вечерами туман рано ложился на землю. А видела ли сама женщина надвигающуюся на нее смерть, этого нам уже и не узнать никогда, друзья мои.

Перевод Т. Воронкиной.

 

Вдова села

Когда умирает старик, мы говорим: «Знать, пора пришла. Все там будем». Если же смерть уносит молодого, мы испытываем бессильное возмущение и жалость. Жалость по отношению к умершему, к живым — и по отношению к самим себе.

Жофия Буркали овдовела в двадцать шесть лет, можно сказать, в начале супружеской жизни! Всего четыре года назад они с Яношем поженились, обретя временный приют в ветхом бабкином домишке, и надо же было так случиться, что за полгода до несчастного случая они затеяли строительство собственного дома. Дом был уже поставлен, оставалось только оштукатурить его внутри и снаружи, а вдова с двумя малолетками ютилась в клетушке, сохранившейся от старых времен. Дрожь пробирала при мысли, что в клетушке им придется и зимовать, а на какие шиши достраивать дом?.. И вообще — как жить дальше? Два года она сидела дома с детьми, ни заработка, ни сбережений, вся наличность — несколько сотен от последней получки мужа, а еще огромный долг банку за предоставленный кредит.

И так нелепо овдоветь: молодой в катастрофе погиб, а старик отделался переломом ключицы!.. Буркали работал в сельхозкооперативе шофером на грузовой машине. Парень он был работящий, да и на постройку дома деньги требовались немалые. Стояла страда, в субботу под вечер Буркали решил сделать еще одну ездку. В кабине грузовика сидело их двое: шофер тридцати одного года и дядюшка Шанко шестидесяти шести лет. Перед железнодорожным постом № 22 дорога делает двойной поворот, густо разросшиеся кусты и низкие кроны деревьев тоже затрудняют обзор, а лучи заходящего солнца слепят глаза, и тем не менее ясно видно, что шлагбаум не опущен. Буркали с разгону влетает на рельсы, и скорый поезд Будапешт — Сомбатхей врезается в кузов и тащит грузовик еще метров шестьдесят, пока тот не разваливается на части и состав не останавливается. Буркали умер сразу — отрезанные поездом ноги так и не смогли отыскать, а дядюшка Шанко жаловался только на боль в плече. Путевого обходчика, который прозевал поезд — он работал на другом посту, а здесь только замещал своего коллегу во время летнего отпуска, — арестовали. (Суд присудил его к четырем годам.)

Вдову Буркали жалели все. Управление венгерских железных дорог выплатило компенсацию, страховое общество — страховку в связи с несчастным случаем, шофера Буркали хоронили всем селом и на государственный счет как ветерана труда. Сельхозкооператив выплатил вдове десять тысяч форинтов единовременного пособия, а детишек вне очереди определили в ясли, чтобы Жофия могла вернуться на работу в цветоводческое хозяйство. Бригада каменщиков провела в доме штукатурные работы, зацементировала пол на веранде; монтажники оборудовали ванную комнату, установили печь, отрегулировали телевизионную антенну, а слесарная бригада отличилась при отливке кованой ограды; водители — бывшие коллеги погибшего — бесплатно выполнили все перевозки да еще пригнали во двор грузовик песку и сделали песочницу малышам. И хотя катастрофа произошла в середине лета, к концу года семья Буркали получила выплату от кооператива в том же размере, что и другие работники: на грузовиках привозили вдове картошку, кукурузу, вино, топливо.

И село испытывало удовлетворение, даже гордость: вот, мол, как заботится коллектив о попавшей в беду женщине. А потом о ней только так и говорили: «наша вдова», «вдова села».

Прошло несколько месяцев, и Жофия заметила: стоит кому из мужчин зайти в дом, и потом их не выпроводишь. Ретивых посетителей не очень отпугивало присутствие свекрови, которая после смерти сына почитай что переселилась к невестке, а находились такие, кто и не думал стесняться матери Яноша.

Вот и в эти майские сумерки по пути с работы домой первым «заглянул» Дяпаи, бригадир шоферов: не надо ли, мол, Жофике подвезти чего, а то он выделит машину. Раздобревший сорокалетний мужчина, который двадцать лет назад, в студенческую пору, слыл «киноактером», по-прежнему питал пристрастие к светлым пиджакам в крупную клетку и производил впечатление состарившегося комика-танцора. Жофия усадила его на кухне — ослепительно белые шкафы, стол и табуретки, сверкающая медная посуда, пол, выложенный красным кирпичом, — выставила на стол вино в синем кувшине и напустила на непрошеного гостя свекровь.

Еще не старая, шестидесятилетняя свекровь была, что называется, в силе, и Жофии без нее пришлось бы туго. Если на работу надо было выходить раньше обычного, бабушка отводила детей в ясли, под вечер приводила их обратно, после чего, казалось бы, могла отправляться восвояси, но ее больше интересовали заглядывавшие к Жофии мужчины, чем собственный муж, который к вечеру, как правило, уже успевал нализаться. А тут у свекрови была возможность долго и всласть почесать языком, обсусолить все большие и малые события сельской жизни, которые, по ее мнению, касаются и ее лично.

Следующим «заглянул» Амбруш, низенький и широкоплечий шофер; осторожно придерживая длинным синим фартуком, он спустил из кузова двухсотлитровую бочку с керосином на зиму, вкатил ее на место, в дровяной сарай, и, утирая подолом рубахи вспотевшее лицо, с довольным видом направился в кухню. Однако при виде кислой физиономии своего бригадира и оживленно болтающей тетушки Мани улыбка сошла с его лица; он отказался присесть, предложенный ему стаканчик вина испуганно оттолкнул и ретировался во двор. Ему не повезло: Жофия купала детишек в ванной.

Наведались и другие посетители: Виктор, молодой агроном, — предупредить, что завтра спозаранку надо будет отправить партию цветов; районный врач — поинтересоваться, прошли ли у Жофии головные боли; Мароши, еще один шофер, — сообщить, что завтра на доставку цветов выделена его машина; Келемен Реже, секретарь сельсовета, — порадовать, что ему удалось выхлопотать для вдовы налоговые льготы; Рабшиц Вереш, сторож в охотничьем хозяйстве, — этот рассказал, что на следующей неделе будет отстрел кабанов, так не подбросить ли свежатинки? Каждому из них пришлось удовольствоваться лишь приветливой общительностью свекрови — эта ведьма насовсем тут обосновалась, что ли? — да стаканчиком вина. Дольше других держался Дяпаи; однако и он, не выдержав тошнотворно скучной, глупой болтовни, скрепя сердце вежливо распрощался. Ни разу не удавалось ему побыть с молодой вдовой наедине. Даже в присутствии свекрови он ее почти не видел. Дяпаи чувствовал себя до такой степени униженным, что едва удержался, чтобы не пнуть ногой собаку, уставившуюся на него осоловелым взглядом.

Жофия, не показываясь гостям, успела накормить и уложить детей, помылась перед сном сама и прошла в опустевшую кухню.

Свекровь, чему-то улыбаясь, самозабвенно терла полотенцем бокалы, из которых пили гости. Загрубелые толстые пальцы ее с поразительной нежностью дотрагивались до хрупкого стекла. Должно быть, во времена своего девичества на другой день после танцевальных вечеринок она подсчитывала, сколько кавалеров приглашали ее на танец. Жофия неожиданно вздрогнула, и против воли у нее вырвалось:

— Что со мной будет, мама?

Буркалиха с жадным любопытством обернулась к невестке:

— Приглянулся тебе кто?

— Ой, да что вы! — Жофия вспомнила физиономию Дяпаи с четко проступающими красноватыми жилками. — Мне на мужчин и смотреть-то тошно! Ведь у каждого на уме, что и я должна бы отплатить им добром за добро. И до чего же уверены в себе, индюки надутые!

Свекровь расчувствовалась, обняла молодую женщину, погладила ее по плечу.

— Не бойся, я не дам тебя в обиду… Коли вдовий траур да сиротские слезы им нипочем, то и они от меня спуску не получат.

И тем не менее Жофия боялась. Ей не было страшно остаться одной, без свекрови — напротив, когда та уходила домой, Жофии становилось легче на душе, — но она боялась за свое будущее. Жофия лежала без сна в комнате окнами на улицу; рядом тихонько посапывали детишки, в открытое окно струился аромат сирени. Время от времени по шоссе с грохотом проносился грузовик, его фары высвечивали полоску на противоположной стене, а потом комната опять погружалась в темноту. Первые недели после катастрофы она была в таком отчаянии, что почти не сознавала, что с ней происходит. Свекровь вела все переговоры с пришедшими на помощь влиятельными людьми — председателем сельхозкооператива, секретарем сельсовета, с каменщиками, с шоферами… Теперь к Жофии снова вернулась способность рассуждать трезво и хладнокровно. Прожить без мужчины трудно, да что там — просто невозможно. В деревенском доме без мужской силы никак не обойдешься; дров наколоть, снег сгрести, поднять, внести, отнести, передвинуть что тяжелое — эта работа не для женских рук. Если заболел кто в доме, за врачом сгонять на мотоцикле… Да и в других ситуациях без мужской поддержки не обойтись. Одинокая женщина, да с двумя ребятами, — легкая добыча. Уступит настояниям — ее же и презирать станут, а устоит — возненавидят. Сейчас как бы то ни было ее хранит траур. Ну, а что станется с нею потом? С двумя малыми детьми, даром что она молода и хороша собою, а ни один стоящий мужчина не возьмет ее в жены. Разве что какой холостяк, которому надоело одному маяться, или вдовец в годах. Или разведенный, но на селе такие редко попадаются, а если бы из-за нее кто развестись вздумал, то брошенная семья, родня, а стало быть половина села, возненавидели бы ее.

И потребность любви ее мучила тоже, потребность тепла и мужской ласки. Но — странным образом — любви кого-то другого, а не бывшего своего мужа… Может, она вовсе и не любила его?.. Янош был славный, покладистый, в работе себя не жалел, пил в меру, ссорились они не больше, чем положено, и даже в постели им было хорошо друг с другом. Почему она вышла за него? Пожалуй, потому, что не видела в нем ничего плохого. Он считался у приятелей добрым товарищем, но ни у кого не возникало мысли, что из него, скажем, вышел бы неплохой бригадир. Жофии порой приходилось напрягать все силы, чтобы воспроизвести в памяти неясные и все более тускнеющие черты мужа… Значит, тело ее жаждало близости не мужа, а какого-то другого, неведомого мужчины. Это была бы невосполнимая потеря, величайшая несправедливость, думала она, если ее молодое, упругое тело увянет, так и не изведав страсти.

…Жофия услышала ритмичный стук, будто каким-то тупым предметом ударяли о толстую доску. Она долго не могла понять, где это стучат. Встала с постели, осторожно прокралась к открытому окну и выглянула сквозь щель в занавеске. Кованая ограда перед цветником переходила в глухие дощатые ворота; в ворота кто-то стучал кулаком. При свете отдаленного фонаря она по пиджаку в крупную клетку узнала Дяпаи. Жофию охватил ужас. Значит, вот до чего дошло. Не стыдятся посреди ночи стучать у ее ворот! Неужели думают, будто она впустит ночных гостей? Нет сомнения: они именно так и думают. Ведь знают, что в доме нет мужчины, который дал бы им от ворот поворот, и в эту пору даже свекровь в отлучке и помешать не может. Да и средь бела дня навязчивых ухажеров только свекровь сдерживает… Жофию у открытого окна била дрожь: как ей быть? Крикнуть Дяпаи, чтобы убирался прочь? А вдруг он еще пуще распалится да, чего доброго, влезет в окно? Если, конечно, его хватит на такую прыть, ведь и так ясно, что Дяпаи пьян, на трезвую голову «господин инженер» не позволил бы себе такой выходки. Но если его не утихомирить, то он перебудит всю округу, и что тогда подумают о вдове? Если Дяпаи в ворота ломится, знать, не впервой это делает, видно, имеет право стучать у ее дверей посреди ночи…

Жофия в отчаянии огляделась по сторонам. На другом углу палисадника, под сосною, вспыхнул огонек сигареты. Боже правый, да никак их двое! Осторожно, стараясь не шуметь, она начала закрывать окно. Огонек сигареты поплыл к калитке, и Жофия услыхала хорошо знакомый молодой голос:

— Добрый вечер, господин инженер! Какими судьбами?

— А-а, это ты, Виктор, — заплетающимся языком пробурчал Дяпаи. — Я тут говорил с Жофикой… да вот забыл сказать…

— Завтра скажете, господин инженер, — голос собеседника звучал твердо и решительно. — А сейчас поздно, только детишек перепугаете… Вы домой? Тогда пойдемте, нам по пути. — Молодой человек подхватил под руку нетвердо стоящего на ногах инженера и увлек за собой.

Жофия улыбнулась — благодарно, с нежностью. Виктор, агроном… Господи, жаль, что такой молоденький…

Она смотрела вслед удаляющимся мужчинам и, когда те отошли на порядочное расстояние, опустила жалюзи и легла в постель. Усталость сморила ее.

Под цветоводческое хозяйство кооператив отвел участок вдоль берега Рабы, чтобы вода для поливки была под боком. Хозяйство было небольшое, но доходное: какие именины, выпускные балы, праздники, свадьбы, похороны обходятся без цветов! Жаркое лето, задорная алая заря полыхала на небе, яркие цветы пестрели на земле, а среди цветов черное пятно: Жофия. Благодарный взгляд ее искал Виктора, молодого агронома. Восемнадцатилетний юнец с пушком над губой бледнел и краснел в присутствии Жофии.

— Придется заехать и в похоронную контору… — прошептал он срывающимся мальчишечьим голосом. — Если не хотите, то вам не обязательно ехать… Жофика…

— Нет, я поеду, Виктор, — серьезным тоном ответила вдова. — Надо привыкать к своей утрате.

У заднего входа похоронной конторы царило разнузданное, непотребное веселье, будто на базаре. Подвыпившие, с бессмысленными физиономиями служители сновали взад-вперед с гробами, надгробьями, венками, охапками цветов. Жофия окинула их внимательным взглядом: подметальщиков улиц да кладбищенских служителей ни с кем не спутаешь, их издали узнаешь по каким-то безошибочным признакам, внутренней неприкаянности, по физической и духовной ущербности. Профессия делает их такими или же за эту работу, вызывающую в нас брезгливое отвращение, берутся лишь те, кто не способен ни на что другое?

И вдруг среди подсобных рабочих она увидела человека, не похожего на остальных: высокого, широкоплечего молодого мужчину. Его кожа, оттененная черными волосами, казалась болезненно бледной, и, возможно, поэтому темные брови придавали лицу трагическое выражение. Впрочем, и в уголках рта пролегли горькие складки. Мужчина смерил взглядом грузовик, полный цветов, и молодую женщину в траурной одежде и, не скрывая зависти, сказал:

— Должно быть, крепко вы его любили… если столько цветов привезли ему.

— Крепко любила, — серьезным тоном подтвердила Жофия, — но похоронен он не здесь.

Мужчина смутился, пробормотал что-то невнятное и поспешил было за ворота вместе со своими товарищами. Жофия недоуменно уставилась ему вслед. Как он очутился здесь, этот мужчина в расцвете молодости и красоты, как затесался среди этого сброда? Ведь сюда попадают умственно отсталые, придурки, свихнувшиеся, безнадежные неудачники, отупелые от беспробудного пьянства, для которых это последнее прибежище перед нищенством, сумасшедшим домом или приютом для неизлечимо больных… И то правда: каково выдержать по восемь часов изо дня в день пребывание на кладбище? Да от одного сознания, что под ногами у тебя пласты мертвых человеческих тел, а ты расхаживаешь тут как ни в чем не бывало, отпускаешь шуточки, пьешь… и пыль, которую ветер заносит тебе в похлебку, — не что иное, как истлевшее в прах чье-то сердце, — да от одного этого с ума сойдешь! Не говоря уж о более грубом вторжении действительности: о нестерпимом трупном запахе в летнюю жару, о костях, поднятых на поверхность земли лопатой могильщика.

— Как вы сюда попали? — невольно вырвался у нее сочувственный вопрос.

Мрачный взгляд мужчины с благодарностью обратился к Жофии.

— Мне удалось получить здесь работу.

— У вас нет никакой специальности?

— Есть…

— Какая же?

— Я переплетчик.

— Так… в чем же дело?

— Не устроишься по специальности. Тут нет типографии.

— Ах, вон что… — женщина замолчала, не зная, что еще сказать. Они смотрели друг на друга, взгляд мужчины обжигал ее, и она потупилась; так веки невольно смыкаются, если поблизости внезапно вспыхивает пламя. Телу под черным вдовьим платьем сделалось нестерпимо жарко.

— Кто у вас умер? — услышала она голос мужчины.

— Муж, — ответила Жофия, но тут появился Мароши, завел мотор, и Жофия, долгим взглядом простясь с загадочным мужчиной, уселась в кабину. Когда машина тронулась, она почувствовала, как в душе ее что-то оборвалось и разматывается, будто клубок ниток, а конец той нитки остался в руках у бледного мужчины.

Дни ее заполнились томительным ожиданием, когда придет пора в очередной раз ехать туда с цветами.

Вторая встреча внушила ей надежду. Она поймала себя на том, что на все — в том числе и на себя самое — смотрит глазами того мужчины.

После третьей встречи она уже много знала о нем — но еще больше оставалось ей неизвестным. Она знала, что мать его живет в Вамошсигете, в селе по соседству с Пюшпёкваром. Сам он устроился было на работу в Сегеде, но его уволили. В Пюшпёкваре и предприятий почитай что никаких, да и строительная лихорадка обошла его стороной; текстильной фабрике, спиртзаводу, авторемонтной мастерской и на бойне требуются только квалифицированные рабочие. Так и попал он в похоронную контору… Такой интересный мужчина — и неженатый… почему бы это? Может, пьет или равнодушен к женскому полу как таковому? И с какой стати было учиться на переплетчика, когда родом он из окрестностей Пюшпёквара, где не то что типографии нет, но даже газета и та не издается? Узнать бы, что это за учреждение такое чудно́е, где он в Сегеде работал: поначалу кожа у него была болезненно белая, а на кладбищенском солнцепеке смуглеет прямо на глазах! Интересно, за что его уволили и почему взяли на работу только в похоронную контору, когда грузчиков везде не хватает — и на текстильной фабрике, и на бойне?.. Все дни ее до отказа были заполнены этими волнующими вопросами. И ни на один из них Жофия не могла найти ответа; все существо ее пребывало в смятении, и взбудораженность эта наполняла ее чувством какого-то страха и счастья одновременно. «Тронулась я, что ли?» — корила она себя в минуты отрезвления, а при этом как бы со стороны — глазами таинственного мужчины — присматривалась к себе: как она выглядит, поддавшись увлечению. Мужчину звали Агоштоном. Агоштон Чер.

Накануне очередного выезда в похоронную контору к ней зашел Деметер Реже, председатель кооператива, человек рассудительный и отзывчивый: в село приезжает делегация советских колхозников, хорошо, если бы среди встречающих была хоть одна женщина. Отказать председателю было неловко. Это оказался самый мучительно долгий день в ее жизни. На собственном опыте познала Жофия, как непримиримы друг с другом любовь и время и насколько изнурительно прислушиваться к тому, что творится внутри, в твоей душе, а внешне ничем не выдавать своих чувств. К вечеру, когда она, вконец измученная, избавилась от множества улыбчивых, раскрасневшихся от выпивки физиономий, от множества деликатно отстраняемых мужских рук, от бесконечного поднимания своей единственной и недопитой рюмки и вырвалась домой, она даже не удивилась, застав в кухне Агоштона, а лишь испытала безмерное облегчение.

Агоштон вел задушевную беседу со свекровью, которую величал уже тетушкой Мани, а старуха внимала ему с самозабвенным интересом человека, вдруг преисполнившегося сознанием собственной важности. Младшенький внучек уснул у нее на руках, а ей и невдомек было уложить его в кроватку. Габорка ползал по кирпичному полу со своим заводным автомобилем; а ну как малыш простудится? Хоть и лето, зато на дворе уже вечер. В Жофии вспыхнуло раздражение, которое она всегда была вынуждена подавлять, понимая, что во многом зависит от свекрови: что ей нужно здесь, этой старой карге?

— Агоштон хочет устроиться на работу в нашем кооперативе, — сообщила Буркалиха тоном заступницы. — Я ему говорю, что председатель для нас — свой человек, и дом нам достроить помог, да и тебя привечает. Если ты замолвишь словечко, то все уладится, и Агоштон переберется сюда на работу.

— Ясное дело — уладится, — со счастливой улыбкой ответила Жофия, а затем, извинившись, занялась делами: выкупала и уложила ребятишек, смыла и с себя множество жадных мужских взглядов, налипших за день, после чего улыбнулась в зеркало своему отражению. Накинув халат, она вышла на кухню и приветливо сказала: — Не сердитесь на меня, Агоштон, и вы, мама, но я так устала… Завтра я поговорю с председателем.

Пока Буркалиха собиралась — укладывала в сумку смородину, зеленую фасоль и молодую картошку, — Жофия улучила момент, чтобы шепнуть расстроенному мужчине:

— Я бы попросила вас потом вернуться, но вы, чего доброго, подумаете… будто я и с другими так… сразу… а я ни с кем, кроме мужа…

Жофия закрыла за ним дверь, погасила свет во всем доме, прошла на застекленную веранду, села в кресло и стала ждать. Перистые облака то густо застилали небо, то рассеивались, давая выглянуть полумесяцу.

Со стороны сада мелькнула длинная тень, и кто-то легонько стукнул в стеклянную дверь.

— Я убил человека, — сказал мужчина и вытащил руку из-под ее головы, не дожидаясь, пока она сама оттолкнет его. Жофия не шелохнулась. Она была счастлива. Его объятия раскрыли перед нею новый мир, о существовании которого она догадывалась, хотя ей и не доводилось прежде его изведать. Женщина расслабилась телом и душою, и тяжелый смысл слов просто не воспринимался ею. Убили человека, родили человека — разницы она не ощущала. А ее мужа тоже убили?.. Тот машинист паровоза, выходит, тоже убил человека?..

— Расскажи мне, — попросила она.

— Мне было восемнадцать лет, — мужчина выговаривал слова четко, ясно. — Я поссорился в корчме с лучшим своим другом, и он, и я — оба мы были выпивши, я выхватил нож и ударил его. Он умер.

Тишина сделалась весомой и плотной. Луны не было видно, она скрывалась за домом, и в отсвете ее угадывались контуры узорчатой решетки изгороди и сосны в саду.

— Десять лет я отсидел в Сегеде, — продолжил мужчина. — Шесть недель как освободился… Вот нигде и не могу устроиться на работу.

Жофии все стало ясно: так вот почему он не похож на других! Вот она — тайна, которая придает трагический изгиб бровям, линии рта, делает запоминающимся каждый его взгляд, каждое слово. Господи, сколько же ему пришлось выстрадать!.. Она не отодвинулась от Агоштона и чувствовала тяжелое биение его сердца. Даже вроде бы слышала, как оно стучит. Но вот удары сделались громче; Жофия удивленно подняла голову. Не сразу догадалась она, что это за звук: стучат в дощатую калитку. Неужто опять этот мерзавец?..

— Что это? — спросил рядом с ней мужчина.

— Ничего, — ответила она с бессильной злостью. — Стучится кто-то.

— Кто? — удивился мужчина. — И зачем?

— Не знаю, — стыдясь, ответила она. — Какой-нибудь пьяный. С тех пор как одна осталась, часто пристают.

— Прогнать его? — Тело мужчины напряглось.

— Да ну его… Надоест стучать — сам уйдет.

Вскоре действительно стук прекратился, долетали какие-то обрывки звуков, а потом улица совсем стихла.

— Я получил расплату сполна, — тихо проговорил мужчина. — Мне его лицо до сих пор снится… Стыдно жить, стыдно дышать, когда он мертв… Даже матери родной я опостылел… — Настало тяжелое молчание, а потом он едва слышно продолжил: — Мне хочется снова вернуться к людям. Поможешь мне?

Жофия прижалась к его руке и беспомощно прошептала в ответ:

— Я полюбила тебя.

Рука мужчины налилась жизненной силой, Агоштон судорожно стиснул женщину, и это было не просто объятие, а отчаянная попытка ухватиться за опору.

— Давай никогда больше не говорить об этом! — взмолился он. — Никогда больше! Обещаешь? Мне и без того больно!

На следующее утро они вдвоем отправились в контору сельхозкооператива. По пути Жофия отвела малышей в ясли и с ужасом заметила, что взгляды всех встречных подолгу задерживались на ней. Может, удивлялись, что она не в трауре: сегодня к черной юбке она надела серую блузку.

Председатель Деметер Реже в растерянности второй раз перечитал рекомендательное письмо офицера-воспитателя из сегедской тюрьмы. «Старательный… дисциплинированный… спокойный… за десять лет ни разу не подвергался взысканию…» Мать родная, десять лет! «Глубокое раскаяние… все условия, чтобы вновь стать полезным членом общества… Обращаемся за поддержкой к компетентным организациям…»

Уткнувшись в бумагу, председатель украдкой разглядывал сидящую перед ним пару. Жофика влюблена, но стыдится своего счастья и полна опасений за будущее своего избранника. А во взгляде мужчины — затаенный страх, будто он постоянно ждет пинков и ударов. Он явно истосковался по доброму отношению и благодарно откликается на каждое проявление симпатии. Суровое лицо его смягчается всякий раз, когда он, не поворачивая головы, исподтишка бросает взгляд на Жофию. Обоим в жизни не повезло… вот они и потянулись друг к другу.

Отложив бумагу, председатель посмотрел прямо в глаза Агоштону. Он взял себе в привычку не сводить взгляда с лица собеседника все время, пока идет разговор; люди почти не решались лгать ему.

— За что вы отсидели?

Мужчина ждал этого вопроса, и все же взгляд его дрогнул:

— За поножовщину.

— Десять лет?..

— Десять.

— Уложили его насмерть?

— К делу примешали политику, — пояснил мужчина.

— Тогда понятно. — Председатель заметил, как Жофия вздрогнула от неожиданности. — Давно вы знакомы?

Жофия уловила укор в его вопросе.

— Пять… нет, четыре недели, — вспыхнула она. — Почти четыре недели, — упрямо повторила она. Уж кто другой, а председатель лучше помалкивал бы. Прожив с женой восемнадцать лет, он бросил ее ради молодой потаскушки, которая прижила незаконного ребенка от какого-то итальянского туриста и каждый месяц получает алименты из Турина — пятьдесят тысяч лир, это всему селу известно. Однако у председателя и в мыслях не было упрекать женщину.

— Можешь поручиться за него?

— Да, — решительно ответила Жофия.

— Ну, ладно. — Грузный председатель с трудом протиснулся из-за стола и, подойдя к двери, распорядился: — Пришлите ко мне Дяпаи.

Он опять сел за стол, задумчиво вертя в руках рекомендательное письмо.

— Не так все просто. Я мог бы задать вопрос, почему вы обратились ко мне, если вас ничто не привязывает к нашему селу, но я не спрашиваю вас об этом, потому что сам вижу… Люди предпочитают иметь дело с теми, чью родню знали до третьего колена. А если уж приходится работать бок о бок с чужаком, то желательно, чтобы он заявился к вам не прямиком из тюрьмы. — Лицо Агоштона дернулось, но председатель, успокаивая его, махнул рукой: — Погодите, я не собираюсь вас обижать…

— Дядя Деметер, — несмело вмешалась Жофия, — об этом не обязательно знать другим.

— Конечно, это тоже выход из положения, Жофика. Но я-то ведь знаю. И если он устроит тут какую-нибудь заваруху, то спрос будет с меня: с какой стати навязал нам этого…

— Товарищ председатель… — принялся клятвенно заверять мужчина. — Да я сроду больше… никакой заварухи… ни за что на свете…

Ввалился Дяпаи в очередном клетчатом пиджаке. Глаза в красных прожилках, лицо багровое и одутловатое от ночных возлияний. Поздоровавшись за руку с председателем, он удивленно уставился на вдову, скинувшую свой траур, и незнакомого интересного мужчину.

Деметер Реже прикрыл своей огромной пятерней рекомендательное письмо.

— Ты мне все уши прожужжал, будто тебе грузчиков не хватает. Даю тебе работника, вот…

Агоштон встал, вежливо поклонился:

— Агоштон Чер.

Дяпаи переводил недоумевающий взгляд с мужчины на Жофию и обратно. Соображал он с перепоя туго, но когда до него дошло, что эти двое находятся тут не случайно, лиловые прожилки на скулах проступили еще ярче, а взгляд потемнел.

— Когда выйдете на работу? — резко спросил он.

После неторопливой, по-домашнему спокойной речи председателя этот резкий тон полоснул, как удар бича.

Агоштон инстинктивно втянул голову в плечи:

— Со следующей недели.

— Мы начинаем с шести утра, — прохрипел Дяпаи и, клокоча от ярости, выскочил вон. Даже председатель недоумевающе уставился ему вслед.

Должно быть, желая сгладить грубость бригадира, председатель протянул Агоштону руку и вернул ему рекомендательное письмо.

— Ну что ж, молодой человек… научитесь сами уважать себя, тогда и другие вас уважать станут… А формальности уладьте в бухгалтерии.

Агоштон уехал взять расчет с прежней работы и сняться с квартиры. Жофия понимала, что надо как-то объяснить родным, но у нее не хватало духу отправиться к свекрови. Она радовалась двум дням отсрочки, поскольку на субботу-воскресенье в помощи свекрови не было нужды и та оставляла Жофию в покое. Но в понедельник, возвратясь с работы, она застала свекровь в мрачном настроении. Детишки играли в песке, а старуха, сидя подле них, чинила спортивный костюм.

— Целую руки, мама, — поздоровалась Жофия с наигранной легкостью. — Как себя чувствуете?

Свекровь, облаченная в черное платье, пожала плечами. Лично она носит траур и снимать его не собирается.

— Идет тебе эта голубая кофточка, — язвительно заметила она. — Давно ты ее справила?

— Жара в теплицах сорок градусов, мама, — попыталась было оправдаться Жофия. — В черном платье свариться можно.

— Не от черного платья тебя в жар бросает… — проворчала Буркалиха.

Сознание собственной вины придало Жофии дерзости.

— Может, вы что прослышали обо мне, мама? Тогда так прямо и скажите!

Буркалиха опустила на колени рукоделие.

— Якобы ты спуталась с каким-то чужим мужиком!

— А если и спуталась? — спросила Жофия.

Буркалиха сочла за благо не принимать ее слова всерьез.

— И то верно, возвести напраслину на одинокую женщину — дело нехитрое… Стоит с вечера кому в доме припоздниться, или ночью с пьяных глаз кто стукнет у калитки, а народ уж и рад стараться наплести бог весть чего, уж я-то знаю… А ты, дочка, не давай пищи злым языкам. К чему до срока траур снимать?

— Но это правда, мама, — сказала Жофия, зная, что сейчас на нее рухнут небеса.

Буркалиха застыла.

— Правда?

— Правда.

— Уж не тот ли это мужчина, что в четверг вечером тебя дожидался?

— Он самый. А что, разве он вам не по нраву пришелся? Вы ведь тоже с ним разговаривали.

— Разговаривать-то разговаривала, но не знала, что у вас до этого дело дошло… Никак ты и на работу его устроила?

— И на работу устроила.

Буркалиха вскочила на ноги; красный спортивный костюм, ножницы, нитки, вырезанная заплатка — все попадало у нее с колен.

— Как ты можешь? Ведь еще и году не прошло! Что люди скажут?

— Мама! — усмирила ее Жофия. — Я своему мужу смерти не желала. Уж вам-то хорошо известно, что я чуть не помешалась с горя. Но если так случилось, то не оставаться же мне на всю жизнь одной. Этого мне не вынести, да и люди не вправе от меня этого требовать. Я молодая и не хочу погребать себя заживо. Я жить хочу, и на любовь я имею право!

— Гуляй, коли приспичило, но не на глазах у всего села! — грубо оборвала ее Буркалиха. — Не боишься брать грех на душу, так путайся с кем угодно, лишь бы никто не знал! Избавь нас от этакого позора! Что люди скажут: моя невестка — распоследняя шлюха?

— При чем тут позор, мама? — улыбнулась Жофия. — Я не собираюсь делать из этого тайну. Я люблю этого человека, и мы будем жить вместе.

— Вместе?.. Где же это?

— Здесь, — Жофия развела руками.

— Здесь?! — захлебнулась гневом старуха. — Да здесь ничего твоего нет! Здесь все принадлежит моему сыну! А что не его трудами нажито, то всем селом в дом принесено! Решила на все готовенькое чужого мужика привести? Ну уж дудки!

Жофия пришла в себя, услышав отчаянный рев ребятишек: их напугали крики бабушки. Не дай бог еще соседи услышат! Жофия содрогнулась, к глазам у нее подступили слезы. Она подхватила детей и потащила их к дому. Свекровь кричала ей вслед о поруганной памяти сына, упрекала в бесчестье, неверности, в бесстыжем поведении. — Еще, глядишь, и костюмы моего сына чужому достанутся!.. И пальто кожаное!.. И часы наручные!..

— Не кричите, мама, — умоляла ее Жофия. — Войдите в дом или совсем уходите отсюда.

— Это правда, что он из тюрьмы вышел? — завопила в ответ старуха. — Теперь я верю: нечего сказать, ловко присмотрел, кого можно обобрать, где есть чем поживиться.

Жофия в ужасе обернулась с порога:

— Неправда!.. Что вы говорите?.. С чего выдумали такую нелепицу?

Буркалиха решительно двинулась к калитке.

— Я этого не допущу!.. Рано радуешься… Я внуков своих не оставлю… Родного сына моего дети кровные…

Остальных слов ее Жофия не слышала, она захлопнула за собою дверь. Какое-то дурное предчувствие точно сковало ее, даже не было сил утешить перепуганных детей.

По пути с работы мужчины еще какое-то время заглядывали к Жофии: «Не надо ли чего, Жофика?» — но, неизменно встречая вежливый отказ незнакомца: «Спасибо, мы ни в чем не нуждаемся», постепенно отстали. Агоштону попался на глаза старый, потрепанный молитвенник, и по вечерам он приводил его в порядок с помощью немудрящего станка для ручных переплетных работ. Габорка, мальчик постарше, взобравшись на табуретку, внимательно наблюдал за его работой. Жофия прибирала в доме, запускала голосистую стиральную машину, гладила, стряпала обед на следующий день. Ложились они рано и в постели не могли насытиться друг другом: женщина, которая лишь теперь по-настоящему познала любовь, и мужчина, которому десять лет было отказано в любви.

Однако счастливы они были только по вечерам и ночами. Жофия заметила, что относиться к ней стали гораздо прохладнее.

В цветоводческой бригаде, не считая подсобных рабочих в разгар сезона, трудилось семь женщин. Среди них была Бори Чирмас, мужеподобная старая дева лет пятидесяти с гаком; ходила она в холщовых штанах и кепке, курила самокрутку из дешевого крепкого табака и не пренебрегала выпивкой, благодаря чему приятелей-собутыльников у нее было хоть отбавляй. Она все про всех знала и любую сплетню, переврав, передавала дальше. И все-таки всегда находились охотники послушать ее; должно быть, людям казалось, что сами они несравненно лучше тех, кому перемывают кости. Солоно приходилось лишь тому, кто дал пищу для пересудов. Как-то раз, перед началом работы, Жофия нечаянно услышала из раздевалки пронзительный голос старой сплетницы:

— …До сих пор только пастуху-цыгану строили дом всей общиной, да ведь у него двенадцать человек детей на шее… Зато и он в долгу не остался: пятеро сыновей на кирпичном заводе работают. А эта шлюха ловка, нечего сказать! Дом ей отгрохали со всеми удобствами, будто барыне какой, — я бы, например, нипочем на такие подачки не согласилась! — а она на все готовенькое привела проходимца какого-то. Между прочим, в тот дом и мои денежки вложены, да и ваши трудовые тоже… А она подцепила бандита с большой дороги, и теперь голоштанник этот все имущество Яни Буркали к рукам прибрал, худо ли ему живется — как сыр в масле катается… Вот помяните мое слово: он еще перережет глотку кому-нибудь, с такого бандюги станется… Не зря мужики в корчме грозятся, что вдове это даром не пройдет…

У Жофии щеки горели, как от пощечин; неловко было, что она нечаянно подслушала чужой разговор, но теперь по крайней мере стало ясно: селу известна ее тайна. С этого дня Жофия замкнулась в себе, работала молча, сама ни с кем не заговаривала, да и к ней больше не обращались с вопросами: «Как ты? Как тебе живется? Что детишки, подрастают?..»

Виктор, молодой агроном, сторонился ее, и Жофия не знала, из ревности или от презрения к ней.

Как-то раз, когда Жофия зашла в ясли за ребятишками, воспитательница, с которой они когда-то вместе учились в школе, увлекла ее в сторонку и встревоженно зашептала:

— Сегодня заходил Кирайфёльди, районный врач. Это, говорит, нетерпимое положение, что воспитанников на десять человек больше, чем законных мест. В корне неправильно было принимать детей, когда матерям пока еще положен оплачиваемый отпуск. Могли бы и дома посидеть с ребенком.

— Меня это тоже касается? — спросила Жофия. — Но ведь он самолично дал разрешение, чтобы моих детей приняли вне очереди.

— Я напомнила ему об этом, — сочувственно ответила воспитательница. — Но он возразил, что тогда, мол, была другая ситуация. Тогда ты была одна, а теперь у тебя появился… сожитель.

— Мы поженимся… — вспыхнула Жофия.

— Есть, говорит, и другие женщины, которые с радостью вернулись бы на работу, — продолжала воспитательница. — И пользы от них было бы больше, они могут не только в земле копаться…

— Кто, например?.. — У Жофии даже горло перехватило от обиды. Долгие недели после обрушившегося на нее несчастья доктор лечил ее от нервного расстройства, и даже после того, как ее жалобы на бессонницу, чувство страха, приступы истерии прекратились, заботливый страж здоровья время от времени навещал ее. Выходит, и его побуждениями двигало лишь мужское любопытство, мужская страсть!..

— Хидегкути, уборщица в школе. — И бывшая одноклассница сочувственно посоветовала: — Хорошо бы тебе самой поговорить с врачом…

Неужели он подложит мне такую свинью? — думала Жофия.

Когда она шла по улице, ей чудилось, будто люди шушукаются у нее за спиной; стоило ей войти в лавку, и казалось, будто разговоры смолкают при ее появлении. Она не позволяла этому болезненному чувству отверженности возобладать в душе и утешила себя тем, что любое чудо в диковинку не дольше трех дней, а там люди свыкнутся и стерпятся с переменами в ее жизни. Как ей хотелось, чтобы что-нибудь случилось сейчас в селе: пожар, кража со взломом, самоубийство…

Агоштону она не стала пересказывать свои страхи, к чему тревожить его. А вдруг все это ей мерещится? Виктор сторонится ее, потому что у него у самого сердце ноет; злопыхательство Бори Чирмас и мнение села — не одно и то же, да и доктор, возможно, опасался проверки, вот сгоряча и сорвалось у него с языка…

После рабочего дня они с Агоштоном обихаживали сад: окапывали, опрыскивали, поливали. Вместе радовались первым зеленым помидорам, первой спелой черешне. Каждый вечер они начисто подметали двор, поливали цветы в палисаднике и негромко обсуждали свое житье.

— Откуда все об этом узнали? — размышляла вслух Жофия. — Неужели председатель разболтал-таки?

Агоштон чуть заметно пожимал плечами.

— Может, и так. Ведь в документах у меня значится, что я вышел из исправительной колонии…

— А на работе… как к тебе относятся?

— Я стараюсь уживаться с людьми, да и ко мне относятся по справедливости, видят, что я от дела не отлыниваю. Спрашивать ни о чем не спрашивают, только… смотрят. Кому в глаза ни заглянешь, в ответ — испытующий взгляд. Пытливый и сочувственный: что же ты натворил, черт твою душу знает! Или недоверчивый: чего на этот раз от тебя ждать?.. На другое отношение я и не рассчитывал, офицер-воспитатель не раз предостерегал: легко поскользнуться, трудно потом на ноги встать…

Еще как трудно-то, думала про себя Жофия.

— В похоронной конторе и то на меня смотрели свысока, — продолжал Агоштон, как бы примирившись со своей участью. — Может, на их месте и я вел бы себя точно так же… Но мне пришлось бы пройти через это, даже не будь тебя со мной. Вдвоем легче…

— А бригадир?

— Дяпаи?.. Он не слишком-то жалует меня, норовит к каждому пустяку придраться. «Ты зачем пинаешь свинью? Будет вся в синяках — не возьмут на экспорт!» Черта с два ее пнешь, как же! Но ведь если не подгонять, одними уговорами ее в кузов не загонишь! Скверный характер у человека… Я уж стараюсь не давать ему повода к придиркам.

Счастье еще, что Дяпаи не председатель, думала Жофия, и не в его власти уволить удачливого соперника.

Однажды субботним полднем, когда у Жофии был выходной, к ней заявилась свекровь. Жофия развешивала белье во дворе, когда одетая во все черное старуха распахнула калитку и вошла как к себе домой. Может, мириться пришли? Но когда свекровь приблизилась, по трагической маске боли, застывшей на ее лице, стало ясно, что хорошего не жди. Жофия постаралась поскорее провести ее в кухню.

— Садитесь, мама, — насилу выдавила она из себя.

Старуха, выпрямившись, точно кол проглотила, уселась на самый краешек табуретки. Она была настолько уверена в своей правоте, что заговорила, не повышая голоса:

— Он — убийца. Ты знала об этом?

Для Жофии померк белый свет. Выходит, прознали… Теперь все кончено!

— Неправда! — бессильно прошептала она.

— А я тебе говорю — убийца, — повторила женщина. — Вчера я наведалась в его деревню. Думаю, дай разузнаю, что это за птица такая выискалась… С матерью потолковала. Даже мать родная и та его не оправдывает… Несчастная женщина, ее только пожалеть можно… А потом я зашла в кондитерскую, и заведующая мне все как на духу выложила. Она тоже родом из Вамошсигета и всю семейку Чер знает как облупленных. — Надо помешать, не дать ей досказать, чувствовала Жофия, но не решилась и рта раскрыть; безвольно, охваченная каким-то странным любопытством, слушала она свекровь. — Случилось все в субботу вечером. Был у этого Агоштона закадычный дружок, Тиби Варга его звали. Уж до того они были дружные, водой не разольешь, вместе за девушками ухаживали, вместе в кино ходили и на мотоцикле к Балатону ездили тоже вместе. Вот и в тот раз они вместе попивали вино в корчме, вдвоем за столиком, остальные посетители только тогда спохватились, когда эти дружки уже за грудки́ хвататься начали… Из-за чего они поссорились, так и не выяснилось, потому как Агоштон и на суде не признался, знай твердил, что был, мол, выпивши и ничего не помнит. А в корчме люди слышали только, как Агоштон заорал не своим голосом: «Врешь ты все! Не верю, она не такая!» Их разняли, и Тиби этот самый вроде как домой отправился. Чер пропустил еще стаканчик и тоже пропал из корчмы куда-то. Тиби обнаружил шофер, который на рассвете молоко отвозил, на полпути между корчмой и домом, на обочине шоссе, в луже застывшей крови. Его ударили ножом в бок. Убийца еще спал, когда за ним явилась милиция.

Жофия подавленно молчала. Буркалиха явно была довольна произведенным впечатлением.

— Говорят, что удар был нанесен сзади, — злорадно добавила она. — Рана у парня оказалась с правого бока, под мышкой, а в такое место попадешь только сзади… Если, конечно, не левша… Он левша?

— Не знаю… Но он не убийца, — сбивчиво заговорила Жофия. — Верно, он ударил ножом, но в драке, а это совсем другое дело!

— Выходит, ты знала? — Свекровь оторопело уставилась на нее. — Ты знала, что он убил человека?

— Он не нарочно… выпивши был… Он и сам не помнит, как у него в руке нож очутился.

— По-твоему, получается, он вовсе и не виноват, что ли? — Буркалиха в себя не могла прийти от изумления. — Безвинный убийца — да нешто такое бывает! Мне тоже иной раз кажется, что в сердцах убить готова, а рука вот не поднимается. Но если кто человека убил, тот и есть убийца, по-другому не назовешь.

— Значит, и тот обходчик, который спьяну уснул и мужа моего на тот свет отправил, тоже убийца? — спросила Жофия. — Ведь он тоже человека убил!.. Только его все жалели: ах, бедняга! Он не виноват, ведь он не нарочно! — Начала она несмело, но затем решительно ухватилась за эту мысль. — Агоштон тоже не желал смерти другому. Он повинен в том же, в чем и обходчик: что был выпивши… И за вину свою поплатился.

— Стало быть, ты знала, что он убил человека, — не скрывая ужаса, свекровь подвела итог их разговору. — И у тебя хватает духу касаться руки убийцы! — Она резко поднялась и с отвращением отодвинулась подальше. — Дело твое, Жофи. Этот грех — на твоей совести. Но я не позволю, чтобы внуков моих, детей моего сына, гладил по голове убийца! Чтобы убийца воспитывал их! — Старуха направилась было к двери, но внезапно остановилась и испуганно оглянулась на невестку. — А ты не боишься, что в один прекрасный день он опять… Нет, я не оставлю своих внуков в этом доме!

— Чего же вы хотите, мама? — испуганно крикнула Жофия ей вслед.

— В суд пойду!

Ясно как белый день, что назавтра об этом будет знать все село. Старая Буркалиха станет искать себе сторонников — и кто не посочувствует матери, потерявшей сына и защищающей его поруганную память? Переходя из уст в уста, эта история будет с каждым разом все больше искажаться, пока не обретет окончательную форму в таком варианте: Агоштон наперед замыслил убийство, нанес предательский удар в спину и постарался замести следы, подкинув труп на середину шоссе, под колеса молочного фургона… Но больнее всего ранило ее одно обстоятельство: где произошло это несчастье — в корчме, в пылу драки, или же позднее, на безлюдной улице, без свидетелей; скупое признание Агоштона не во всем совпадало с рассказом свекрови.

Агоштон сразу же заметил, что она взволнована.

— Что стряслось, Жофика?

Она тянула с ответом, потому что сама не была уверена, стоит ли говорить об этом. Не лучше ли просто выбросить из головы это небольшое расхождение?

Но вечером, когда они легли спать и Жофия не смогла ответить на ласки мужчины, а тот, потрясенный, безмолвно примирился с этим, у нее невольно вырвалось:

— Скажи, Агоштон, та… история случилась в корчме или потом, на улице?

Она почувствовала в темноте, что мужчина приподнялся на локте. Не поворачивая головы к ней, он глухо спросил:

— Ты проводила дознание?

— Не я, — измученным голосом произнесла она. — Все село.

Агоштон долгое время молчал, а Жофия с замиранием сердца ждала. Если он ответит: на улице, она спросит: «Зачем же ты рассказал мне по-другому?» — «Мне не хотелось вдаваться в подробности, потому что тяжело говорить об этом, надеюсь, ты и сама понимаешь?» И тогда она успокоится, потому что понимает, как тяжело ему ворошить прошлое.

— В самую первую ночь, — заговорил наконец мужчина, — мы договорились с тобой, что больше к этому разговору возвращаться не станем… Только начни — и не будет ни конца, ни края… У меня была возможность за десять лет обдумать происшедшее. Я и сам не знаю, как все вышло. Поверь мне, Жофика: ума не приложу, что заставило меня схватиться за нож… Но что бы это ни было — какое-то допотопное чудище, затаившееся в подсознании и неожиданно вырвавшееся на волю, — я жестоко раскаялся и искупил свою вину. Нет! — запальчиво перебил он себя. — Такой вине нет искупления! Я сам, в собственных глазах — как ни крути — всего лишь преступник. Не хочу и в твоих глазах быть только им, не хочу, понимаешь?! Надеюсь, что во мне есть что-то и другое: любовь, нежность, доброта, трудолюбие, выдержка, любознательность… Если мы будем снова и снова вытаскивать эту тему, нам из нее не выкарабкаться… Не мучай меня, Жофика! Лучше помоги мне, облегчи мою участь!

Жофия разочарованно молчала. В конечном счете безразлично, произошло это в корчме или на улице… но если безразлично, то почему бы ему и не ответить одним словом? Не легче ли произнести одно слово, чем пускаться в эти долгие оправдания?

— Я только одного не понимаю: почему ты сказал, что в корчме…

— Не все ли равно? — резко оборвал ее мужчина. Такого тона у него Жофия до сих пор не слышала.

— Да, конечно. И именно поэтому…

— Сейчас тебя интересует эта подробность, завтра — другая, скажем, какой длины был нож… Послезавтра — из-за чего мы поссорились… потом — кто он мне был, этот парень… А потом до конца жизни мы пытались бы с тобой выяснить, не наблюдалось ли у меня в детстве садистских наклонностей.

— Мне хочется лучше узнать тебя, — пыталась оправдаться Жофия. — По-моему, это вполне естественно…

— Я ведь не спрашиваю тебя, — сказал мужчина все тем же, непривычным для нее тоном, — что ты делала до меня.

Жофия, оскорбленная до глубины души, села в постели.

— Что я делала? Мне нечего таить: родила двоих детей и похоронила мужа… Моя жизнь вся на виду.

— В жизни каждого есть своя тайна! — изрек мужчина.

Жофия ахнула, как от удара.

— Может, у тех, с которыми ты до сих пор имел дело, и были свои тайны, — вырвалось у нее. — А нам скрывать нечего.

— Еще бы, ведь тут собрались одни праведники! — скрипнул зубами мужчина. — Дети — ангелы и взрослые — святые!

— Агоштон! — вскрикнула женщина. — Что с тобой? Я ведь только спросила.

— Мне не вынести, если и ты… — мужчина задыхался от волнения, — будешь видеть во мне преступника! Не могу! Уж лучше мне уйти! — И он вскочил с постели.

Жофии сделалось донельзя стыдно. У человека и без того вся душа изранена, разве можно так жестоко и несправедливо терзать его! Ведь он не вводил ее в заблуждение, не втирался обманом в ее доверие, честно, как на духу, признался ей во всем… В ее воле было прогнать его сразу же. А если уж она приняла его тогда, то принимай таким, каков он есть.

И сколько она сама намучилась раньше, когда видела, что мужчинам нужно лишь ее тело, а до жизни ее никому интереса нет. Ни вдовство ее, ни дети-сироты — никого это не волновало. На собственном опыте она испытала, до чего это унизительно, если человек нужен кому-то не такой, как он есть, не весь целиком, а как бы процеженный, точно снятое молоко. Давай хотя бы вдвоем любить друг друга, а недругов у нас — хоть отбавляй!

Она обняла мужчину, силой уложила его опять в постель и осушала поцелуями скупые мужские слезы, пока их обоих не сморил тяжелый сон.

— Меня уволили, — глухо сказал мужчина.

Жофию будто внутри и снаружи крапивой ожгло — такая ее охватила тревога.

— Как это? Почему?

— Утром Дяпаи вызвал меня в контору и заявил, что больше в моих услугах не нуждается, поскольку шоферы не желают со мной работать. Что-то я до сих пор не замечал, говорю я ему, будто кто из шоферов, при ком я находился грузчиком, выказывал недовольство мною. Конечно, косятся на меня, но точно так же они относились бы и к любому чужаку, затесавшемуся в их среду. Может, оно так и было, говорит Дяпаи, а только на днях им стал известен один факт, из-за которого их отношение в корне изменилось. Что еще за факт? — спрашиваю. Инженер ухмыляется злорадно: «Не допытывайтесь. Вам же хуже будет, если я скажу…» Я, конечно, сразу догадался, в чем дело… — Агоштон горестно задумался. — Ума не приложу, как они дознались. Ведь справку из колонии я никому не показывал.

Жофия испытала жгучую ненависть к свекрови. Раззвонила на весь свет. Будто позор — если это угодно считать позором — ложится только на невестку, а ее не касается! Выходит, для этого она после смерти сына держала невестку за юбку, стерегла ее! Хрычовка старая, совсем из ума выжила! Будто покойнику не все равно, чем его жена занимается!.. Да и вообще, с какой стати на селе решили, что она смолоду должна заживо похоронить себя?! Нет и не может быть такого закона, который бы шел противу человеческого естества!.. Не по нутру им, что она выбрала Агоштона. А у нее и выбора-то не было, ведь ни один из местных ухажеров не спешил свататься… С Буркалихи, пожалуй, станется сдержать свою угрозу: чего доброго, в суд обратится или в опекунский совет. Нет, Жофия не боялась, что из-за Агоштона у нее отберут детей — права такого не имеют, да и она ни за что не согласится, но нервы, конечно, попортят. А нервотрепкой она уже и так сыта по горло.

— Худые вести не лежат на месте, — беспомощно развела она руками, — а село твое недалеко…

Что же теперь делать? Сходить на пару с Агоштоном к свекрови, повиниться перед ней, попробовать улестить ее?.. А может, вместе с ним наведаться на кладбище, к мужниной могиле?.. Выбрать субботний день, когда половина села на кладбище, могилы обихаживает. Пусть видят, что память о муже она блюдет, но ведь жить ей с живым, а не с покойником!.. Нет, от Буркалихи добра не жди, набросится на них с поливальной лейкой и прогонит от могилы — стыда не оберешься.

— А шоферы как отнеслись к этому? — спросила она.

Агоштон опустил глаза.

— Я не стал их испытывать, Жофика. Сдал ключ от шкафчика в раздевалке и — домой… Парни из бригады во дворе были, каждый своим делом занимался, и никто не спросил, куда и почему я ухожу…

— И что же теперь будет? — подавленно спросила Жофия.

— Поищу работу в другом месте.

— Где?

— В Пюшпёкваре, где же еще!

— Я пойду к председателю, — надумала Жофия. — Наверняка это случилось без его ведома.

— Не надо, не ходи, Жофика, — в голосе Агоштона слышалась только усталость, но не протест.

По пути с работы заглянул коренастый здоровяк Амбруш, водитель из бригады Дяпаи. Предлог был тот же, что и прежде: «Не надо ли чего, Жофика?»

Жофия встретила его радостно и едва ли не с чувством благодарности, провела на кухню, где Агоштон приводил в порядок растрепанные детские книжонки, пригласила сесть и выставила вино в синем кувшине. Поставила стаканчики себе и Агоштону. Амбруш опрокинул янтарное вино, которое он же сам и привез в этот дом прошлой осенью.

— В ста метрах от гаража выпить не грех, — как бы оправдываясь, сказал он. — Ваше здоровье!

Гость сконфуженно вертел в руках пустой стаканчик.

— Все мы — люди, — начал он, хмуря лоб. — Конь о четырех ногах и тот спотыкается, а людей без недостатков и вовсе не бывает. Мать-старуха, помню, говаривала: «В тюремной стене у каждого человека свой кирпич заложен». Кому повезет, тот до своего кирпича не дотронется, хотя иному и поделом бы. А другому все четыре стены достаются… Вы не серчайте на меня за откровенность, а только, по-моему, несправедливость все же получается. Ежели кто не заслуживает свободной жизни, то суд так и приговаривает к пожизненному заключению. А если выпустили человека, значит, заслужил он свое право на жизнь… я так считаю… Ну так и не мешайте ему жить. Пусть он спокойно работает… — Амбруш, наконец, поднял глаза. — Я с тем и пришел, чтобы сказать вам это.

Охваченная благодарностью Жофия снова наполнила его стакан.

— Спасибо, Амбруш, очень благородно с вашей стороны… А этот мерзавец инженер наплел, что вы якобы не согласны работать с… ну, словом, с Агоштоном.

— Дяпаи заявил, что если кто из шоферов возьмет к себе в грузчики этого… в общем, тебя, то может сматывать удочки… Ну ребята и струхнули. Кому охота мотаться на работу в Пюшпёквар, за двадцать километров!

— И чего он так взъелся на меня, этот Дяпаи? — недоумевающе спросил Агоштон.

Амбруш улыбнулся Жофии.

— Зарился волк на овцу, да получил по носу… Вот зло и срывает…

Агоштон испытующе посмотрел на Жофию, вспыхнувшую от досады, но ничего не сказал.

— Конечно, с такой бабой жить — не возрадуешься!.. — Амбруш язвительно ухмыльнулся. — Да и умом ее бог обидел. В парикмахерской жалуется принародно, что муж ее попрекает: «У всех жены как жены — в теле, одному мне кочерга тощая досталась». А «кочерга» еще и от себя добавляет: «В девушках-то и я не тощая была, семьдесят пять килограммов — не шутка! Это при нем я с тела спала, исстрадалась вся, этакий пьяница, грубиян да бабник, какую хочешь жену изведет»… Что с такой дурищи возьмешь!.. Ну, Дяпаи и отыгрывается на других как может. Властью своей пользуется… Дрянной человек, что и говорить.

Амбруш не отказался и от третьего стаканчика, после чего стал прощаться.

— Можете и впредь на меня рассчитывать, Жофика. Если чем могу помочь, то со всей охотой.

Агоштон сидел, мрачно уставясь перед собой.

— Проучил бы я этого Дяпаи, чтоб навеки запомнил!

— Ты мне даже слов таких не говори! — ужаснулась Жофия. — И думать забудь! Только этого нам не хватало!

Все последующие дни Агоштон провел в поисках работы. По вечерам, усталый и расстроенный, возвращался домой. Пюшпёквар — городок небольшой, заводов и фабрик там — раз, два и обчелся, а строительства и вовсе никакого, для кадровиков — не находка человек без специальности, к тому же вышедший из заключения. (Почему в тюрьме не обучали какой-нибудь нужной профессии, остается загадкой.) Агоштон тяжело переносил неудачи, стоило ему в одном-двух местах получить отказ, и в тот день он больше и не предпринимал попыток; бродил бесцельно, отсиживался в кино или в ожидании рейсового автобуса потягивал пиво в каком-нибудь летнем ресторанчике. Жофия следила за ним со все возрастающей тревогой, и однажды утром, не говоря Агоштону, все же отправилась к председателю.

Деметер Реже, заваленный делами выше головы — на полях шла жатва, — едва урвал время, чтобы поговорить с ней. Он старался скрыть досаду и нетерпение, однако Жофия чувствовала, что ему в тягость ее присутствие. Ей стало совестно, но она решила проявить настойчивость, ведь этот разговор решит ее судьбу.

— Да, я слышал об этом, — прервал председатель ее жалобы. — Я ничего не могу поделать, Жофи. Все верно, я взял его на работу, но не в моей власти заставить людей любить его.

— Не он один сидел в тюрьме, дядя Деметер, — пыталась подыскать доводы Жофия. — Фери Шлотта во время войны служил охранником и отсидел десять лет как военный преступник. Едва успел выйти на волю в пятьдесят пятом, как в пятьдесят шестом снова сел — на шесть лет. А люди не гнушаются руку ему протягивать, чокаются с ним, сплетни его выслушивают.

Деметер предостерегающе поднял руку:

— Шлотта не в кооперативе, а в корчме работает: в подвале винные бочки перекатывает.

— Варга с приятелями три года воровал бензин и солярку. А когда получил четыре года, все принялись его жалеть: «Господи, ведь двое детей у него! Человеку тоже хотелось жить не хуже других»… А Липота Радича сыновья? У этих на счету пять краж со взломом, то корчму ограбят, то почту, пока наконец их с поличным не взяли. А люди только головой качают: «Молодо-зелено… Какой с них спрос!..» С Аникой, заведующей магазином, уж до чего носились, а она на девяносто тысяч проворовалась. Ну, тут возмутился народ, да и то потому, что муж у этой Аники тоже не из простых трудяг и зарабатывает прилично: «Выходит, сколько ни греби, а все мало?..» Но стоило этим людям выйти из тюрьмы, и село их приняло обратно.

— Обратно! — терпеливо пояснил председатель. — Обратно приняло, а не взяло со стороны, вот в чем разница, Жофи.

Женщину охватило чувство полного бессилия.

— Но в чем же он перед ними-то провинился?.. Ведь здесь он никому не причинил вреда.

Председателю стало жаль ее; он расслабился, сел поудобнее, положил локти на стол, готовясь к долгой беседе.

— Не столько он перед ними провинился, сколько ты, Жофика… Когда ты осталась вдовой, все село, все люди протянули тебе руку помощи, потому что пожалели тебя. А жалость — это очень возвышенное чувство. Долгие-долгие годы, пока твои сыновья не вырастут, для всего села ты оставалась бы человеком, которого можно жалеть, которому можно помогать. Кому можно бы подарить пакетик цветочных семян или подержанный детский велосипед. И от тебя ждали, что ты окажешься подходящей для этой роли. А ты наперекор всем бросаешь непростительно дерзкий вызов: выходишь замуж. Уже от одного этого люди почувствовали себя обманутыми. Вдобавок ко всему твой избранник — чужак, личность в высшей степени подозрительная, и явился он на все готовенькое, хотя делали добро несчастной вдове, а не… потаскушке, — прости, не мое это слово, а на селе так говорят.

Жофия приниженно молчала.

— Но ведь нельзя одной жить, дядя Деметер, — прошептала она наконец.

— Я знаю, Жофика, — согласно кивнул председатель. — Одной жить нельзя. Даже с нелюбимым жить и то невозможно, а уж одиночкой и вовсе не выдержать… Я стараюсь утихомирить страсти… Нашлись такие, что приходили ко мне с целым перечнем долгов, какими я, мол, должен обложить твой дом, потому как они-де вложили в него столько-то и столько-то. Ну, пришлось послать их куда подальше… нет, говорю, у вас ни стыда, ни совести!

— Дядя Деметер, — взмолилась Жофия, — я выплачу… мы выплатим все до копейки, сколько я селу должна, только бы не мешали нам жить! Неправда, будто все нас презирают и ненавидят! Неправда это! Дяпаи потому выгнал Агоштона с работы, что сам он пытался ухаживать за мной, да я не поддалась.

К председателю сразу вернулась его сдержанность.

— Извини, Жофия, дел у меня выше головы… Рыться в чужом белье я не привык… Хорош был бы я председатель, если бы люди ко мне шли не с насущными заботами-нуждами, а с любовными делишками.

— Зачем ты пьешь, Агоштон?

— Пытаюсь заглушить отвращение… к трупному запаху, — застенчиво ухмыльнулся мужчина.

Он опять работал в похоронной конторе и все чаще возвращался домой навеселе.

А село притихло, вроде бы примирилось с ними, хотя не случилось ни пожара, ни наводнения, ни кражи со взломом и никто не покушался на собственную жизнь. Детишек разрешено было оставить в яслях; опекунский совет не стал допытываться, сколько душ загубил их приемный отец; и в калитку перестали стучать по ночам; кооператив не выставил счет за общественную помощь; подростки не кричали Жофии вслед: «С арестантом снюхалась!»

И все же ее мучили тяжелые сны: она сидит в лодке посреди безбрежного моря, а в щель просачивается вода.

— Зачем ты пьешь, Агоштон?

— Не терзай меня, Жофика, — просил мужчина. — Там все пьют, и, если я не выпью с ними, они же меня будут презирать! Заики, придурки, сифилитики — и презирают меня! А если склабиться такой же идиотской ухмылкой, как они, то тебя сочтут своим. — Он попытался изобразить придурковатую ухмылку. — Глядишь, к двадцатому августа награды удостоят: «Заслуженный могильщик»!.. С кладбища и уйду потом на пенсию. В благодарность за безупречную службу вручат мне бесплатный гроб. Не стандартный, а изготовленный по мерке.

Жофия обняла его за плечи.

— Агоштон, — успокаивающе начала она, — надо перетерпеть, пока страсти не улягутся. Пройдет год-другой, и все забудется. Это как красный узор на синем ковре — режет глаз, пока новый. А потом затрут его, вытопчут, и весь ковер станет серым… Пройдет время, и ты вернешься на работу сюда, в кооператив…

Мужчина отстранился:

— Все забудется, только когда ты состаришься. Когда тело твое станет дряблым и ни один мужчина на тебя не позарится. Но не раньше!.. Явись я в село как голь перекатная, поденщик, на любую работу согласный, лишь бы в пожарном сарае ночевать позволили, и меня бы приняли безо всякого. Но люди никогда не примирятся с мужчиной, который заполучил красавицу вдову. Вдову села! — Последние слова он произнес с таким презрением, будто плевком припечатал. Сердце Жофии дрогнуло.

— Агоштон! Уж не думаешь ли ты?..

— Помнишь, в первую ночь стучались у твоих ворот? — грубо спросил мужчина. — Чтобы среди ночи в калитку стучать, для этого надо право иметь. В первые дни, пока еще не разошелся слух, что я поселился у тебя, мужики перли сюда, как в корчму. Валили косяком.

— Кто это наболтал тебе? — твердым тоном спросила Жофия.

— Сам вижу!.. И Амбруш говорил — при тебе же… Так прямо и сказал, что у вас с Дяпаи…

— Неправда!

— …И что я подвалил на готовенькое, в уютный дом, который построили тебе за красивые глаза. Не только тебе, но и для самих себя… Приют любви! — Мужчина был пьян и озлоблен. У Жофии не хватало духу отвечать ему такой же озлобленностью, потому что Агоштона захлестывала ревность. А ревность уживается только рядом с любовью.

— Кто твои собутыльники, кто тебя настраивает против меня? Вранье это все, от первого до последнего слова! И про Дяпаи — неправда! — Сейчас ей уже не было жаль мужчину, и она ударила в самое больное место: — Ты говоришь, тебя не принимают в селе из-за меня? Ну, а в твоем родном селе почему тебя не приняли? Мать родная и та от тебя отреклась!

Мужчина зло кусал губы.

— Это верно. Дурак я был, что домой вернулся. Только в толпе можно скрыться, стать неприметным, замести следы. Надо было податься в Будапешт… Или на запад…

— Дурак был?.. — Жофии показалось, будто какое-то холодное, недоброе чувство вклинилось между ними и все больше отдаляет их друг от друга. — Да если бы ты попал в Пешт, мы никогда не встретились бы!

— Не с тобой, так с другой бабой встретился бы!

Жофия, окончательно уничтоженная, смотрела на искаженное лицо этого чужого, незнакомого ей человека.

— Значит, я для тебя просто первая попавшаяся баба?.. — Ей пришлось ухватиться за край стола, потому что пол покачнулся у нее под ногами. — Уходи, Агоштон, — из последних сил выговорила она. — Не место тебе среди людей.

Пошатываясь, добрела она до спальни и, одетая, рухнула на постель. В темноте слышалось сонное посапывание ребятишек. Судорожным комом давила в груди боль. Выплакаться бы, но и в этом облегчении пока еще ей было отказано. Из кухни доносились какие-то неясные звуки, по ним трудно было определить, что делает мужчина, но Жофию это и не интересовало. Она не боялась Агоштона, не сердилась на него, ощущая лишь горький привкус поражения: не сумела помочь ему. Как будто выкинула до срока плод, который носила под сердцем с такой радостью, такой любовью.

Она лежала в темноте — неподвижно, скованная тяжким бессилием; начнись в доме пожар, она, наверное, и тогда не пошевелилась бы. Все для нее начнется сначала, только в более грубой форме. Свекровь заставит ее опять облачиться в траур и станет пуще прежнего оберегать от мужчин. Шоферы будут привозить вино, керосин, дрова и, очутившись с ней наедине в кладовке, станут приставать со своими нежностями. Дяпаи опять начнет стучать у калитки, а молодой агроном Виктор еще и поможет ему вломиться в дом.

Она лежала в темноте — опустошенная, безо всяких надежд — и не шелохнулась, даже когда по прошествии долгих минут, а может и часов, у дома затормозила какая-то машина. Хлопали двери, одна за другой, вспыхивал свет. Наконец распахнулась дверь спальни, щелкнул выключатель и зажегся свет.

На пороге стоял Агоштон — черты лица искажены, ворот рубахи разорван, — а за ним два милиционера.

Жофии казалось, будто ей снится страшный сон.

— Я избил Дяпаи, — сказал Агоштон. — Товарищи из милиции разрешили мне заехать за вещами.

— Ты убил его? — спросила Жофия.

— Не успел. Меня схватили.

Жофия с трудом поднялась, предложила милиционерам сесть: как-никак она хозяйка дома. Да и ребята знакомые были — свои, местные.

— Присаживайтесь.

Милиционеры смущенно сели, явно не зная, как себя вести. Парень помоложе робко улыбнулся Жофии, но испуганно осекся, увидев безжизненно-застылое лицо женщины.

Агоштон снял со шкафа два чемодана и первым делом уложил весь инструмент для переплетных работ. Затем начал вытаскивать из шкафа свои костюмы. Милиционер постарше, заметив это, оговорил его:

— К чему такие основательные сборы? Мыло, полотенце, пижама — больше вам ничего не потребуется.

— Я не вернусь сюда больше, — сказал Агоштон, продолжая собирать свой скарб.

Перевод Т. Воронкиной.

 

Старики

Родителям к золотой свадьбе мы семеро, их дети, купили телевизор с большим экраном. На два дня отправили стариков в город, а тем временем все устроили. Нам пришлось сделать в их комнате кое-какую перестановку, чтобы потом им было удобнее смотреть.

Всего на золотую свадьбу съехалось человек тридцать: дети, зятья, невестки, внуки, правнуки. Самому юному участнику торжества было семь месяцев, самому старшему — семьдесят шесть лет. Каждого из них я знаю как свои пять пальцев. О судьбах этих людей можно написать «Человеческую комедию» из венгерской жизни.

Сейчас же я хочу рассказать о двоих.

Пятьдесят лет вместе! Голова идет кругом, стоит только вдуматься в это.

Их совместную жизнь можно разметить двумя вехами: крепостная зависимость — производственный кооператив «Блерио — Гагарин».

Мне было восемнадцать, когда один человек, очень любивший меня, сказал:

— К старости ты станешь красивой. Пережитые страдания и радости пройдут резцом по твоему лицу, как строгий скульптор по мрамору… Нет, здесь даже не мрамор. Будь я резчиком по дереву, твое лицо — таким, каким оно будет в старости, — я бы вырезал из корня. Из корня старого дерева.

Другая восемнадцатилетняя девушка обиделась бы на такие слова. Я же обрадовалась.

Мориак говорит, что после известного возраста каждый несет ответственность за выражение своего лица. Я исподтишка изучала своих родителей, подолгу разглядывала их фотографии; мне все хотелось взглянуть на них со стороны, глазами «непредвзятого наблюдателя», как это ни невозможно. Но из года в год мои внимательные глаза видели красивые, завершенные лица. Прекрасное лицо старика и красивое лицо стареющей женщины.

И сама жизнь их была прекрасна — ибо они, серьезно и глубоко относясь ко всему, делали то, что им представлялось необходимым. Не только произведение искусства, но и жизнь лишь тогда прекрасна, если она необходима.

Я вырастала на сказках, как любой ребенок в любом краю света. Но эти сказки не были обычными сказками, которые моя бабушка в свое время слыхала еще от своей бабушки, и речь в них шла не об Янчи и Юлишке, не о Красной Шапочке и сером волке: в них описывались подлинные истории из жизни реальных людей, и были они увлекательнее самых волшебных вымыслов.

Нас, детей, было много, и обычно рассказывал нам отец. Особенно я запомнила две истории.

«И шли мы и шли с востока не счесть сколько дней», — так начинал отец свою сказку.

После того как он побывал на разных фронтах первой мировой войны — сражался даже при Изонцо, — он попал в русский плен. В 1918 году вместе с двумя товарищами отец бежал из лагеря для военнопленных, и они пешком побрели на родину. Днем спали, а ночью шли. Шли прямо на утреннюю звезду. Их скитания длились целых девять месяцев — всей зимы не хватило, чтобы им добраться до дому. Обычно все сходились в просторной и теплой кухне, ребятишки постарше лущили кукурузу или щипали перья, а мы, малыши, жались по лавкам и ловили каждое слово отца. Часами сидели мы не шелохнувшись, пока не приходила пора ложиться спать.

О чем же была эта сказка?

О том, как три человека, три беглых солдата в рваных шинелях, бредут по бескрайней равнине.

Помимо бесконечно долгого странствия, с ними ничего не случилось. Города обходили стороной и даже в деревни заглядывали редко, только когда кончалась соль. К тем местам, откуда доносились звуки боя, они не приближались, днем спали где-нибудь в стоге сена, по вечерам украдкой разводили костер, пекли выкопанную тайком в поле картошку и снова шли на запад. Прямо на утреннюю звезду. Попадались и реки; если поблизости не находили моста, шли вверх или вниз по течению, покуда не натыкались на плот или лодку, переправлялись и снова шли на запад. Когда рассветало, съедали остатки картошки, отыскивали подходящий стог сена, залезали в него, отсыпались и потом снова шли… И было в этом что-то бесконечное и безбрежное, как в самой жизни.

Сколько бы нам об этом ни рассказывали, мы никак не могли наслушаться.

Долгими зимними вечерами отец, бывало, пересказывал нам все, что сам читал в молодости, — «Тайну нищего», «Михаила Строгова», пересказывал «Золотого человека» Йокаи и другие его романы, но больше всего нам нравилась его история: «И шли мы и шли с востока…»

В чем заключалось очарование этого рассказа?

Мне кажется, с одной стороны, в драматизме повествования, которое создавали простые, вполне доступные воображению ребенка заботы: найдут ли путники ночлег? Где они достанут еду? Попадется ли им в пути ручей или колодец, чтобы утолить жажду?

Помню, после этих рассказов я проваливалась в свою перину, будто в стог сена где-нибудь в бескрайней русской степи.

С другой стороны, сколько существует человечество, столько живет и жажда странствий. В каменный век площадь в сто квадратных километров могла прокормить лишь троих человек. Племенам, чтобы не умереть с голоду, постоянно приходилось кочевать. Человечество не так уж давно ведет оседлый образ жизни, гораздо больше времени оно провело в скитаниях. И должно быть, отцовский рассказ будил в нас, детях, какую-то атавистическую тягу к бродяжничеству. Позднее точно такое же чувство вызывали во мне легенда о трех восточных царях, отправившихся искать младенца, которую мы учили в школе, и сказка о чудесном олене, и многое другое.

Это странствие было самым сильным переживанием моего отца в молодые годы. А мать вспоминала другую заветную историю (и сколько же раз она ее пересказывала!):

— Год спустя после того, как вернулся из плена, отец заболел…

— В каком же году?

— В двадцатом.

— А вам тогда сколько лет было?

— Двадцать пять… Я тогда уже шесть лет была замужем, но пять из них ваш отец провел на войне. Так вот, в один прекрасный летний день подрядился он резать свинью у бабки Паар и к вечеру на машине повез ей тушу. Я нажарила к ужину печенки, и стали мы с дедом его ждать.

— А дедушка тоже с вами жил?

— Да, только на другой половине… Ждем-пождем, а отца все нет. Я уж не вытерпела, послала деда узнать, не случилось ли чего. Возвращается, говорит: все в порядке, выпивают они в подвале. Ну ладно, пусть выпивают, так уж заведено, когда скотину режут. Поели мы. Дедушка лег, а там скоро и отец пришел. Накрыла я ему ужинать, а он только кусок в рот взял, да как плюнет.

«Мать, чего это печенка такая невкусная?»

«Невкусная? Да что ты! Нам с дедом понравилась».

Но отец так и не притронулся больше и тарелку от себя отодвинул.

«Такой невкусной печенки сроду ты не жарила!»

Я промолчала. Выпил, думаю, вот и кажется все не по вкусу.

Легли мы спать, только ночью просыпаюсь я и слышу, отец рядом вздыхает.

«Чего не спишь?» — спрашиваю.

«Уснешь тут, — отвечает, — навалили мне бревна на грудь!»

Видно, и впрямь наугощались с вечера, думаю, хоть и не скажешь по нему, ну да уж он такой, отец ваш, — сколько ни выпьет, а все нипочем и не качнется сроду. Забылась я сном, а потом опять вдруг как что толкнуло — просыпаюсь и слышу, отец стонет:

«Стена на меня рухнула. Вздохнуть не могу!»

Тут уж я перепугалась, потрогала лоб, а он весь горит как в огне. Еще чуть светало, но я поднялась, зажгла лампу: отец сидит на краю постели — а я узнать его не могу. До смерти не забуду, какой он тогда сидел: щеки за одну ночь ввалились, лицо черное, скулы торчат — ну чисто мертвец, кожа да кости. Я бегом к матери. Та пришла, на отца глянула и мне: «Сейчас же езжай, — говорит, — в город за доктором».

А врача тогда было найти трудней трудного. Трое уже в селе лежали с такой хворью, а ни к кому из них врач не приезжал. Только мне удалось его раздобыть. Помчалась я на машине в Дёр, обошла там всех врачей, и один из них — Поллак его звали — согласился поехать со мной, а потом посмотрел и других трех больных. Мы еще раньше условились, если кто достанет врача, то приведет его и к остальным, что хворали. Вскорости уже целых три врача стали наезжать в село: из Тета, из Сентмартона и из Дёра. Как-то раз выпал случай, все трое сошлись у постели отца и несколько часов кряду советовались между собой.

— А что было у папы?

— Тиф и воспаление легких сразу. Четырнадцать суток он провалялся без памяти, с температурой больше сорока, а я четырнадцать суток не отходила от постели. Четырнадцать суток глаз не смыкала. Конечно, можно было бы и поспать, потому что или мать моя, или невестка, или тетя Лиска — кто-нибудь из них каждую ночь приходил проведывать нас — хотели сменить меня; но понапрасну гнали меня в другую комнату: какой уж тут сон, когда на душе неспокойно. «Что будет, если Йошка умрет?» — не шло у меня из головы. Через каждые два часа, минута в минуту, меняла ему холодные простыни. Одна простыня всегда мокла в корыте, другая была на нем, третьей — сухой — перепеленывала его по рукам и ногам. Был у меня трехметровый шнур, так вот я и им еще связывала отца и чтобы узел всегда на спину приходился. А не то, если завязывала на груди, отец мигом его развязывал. За полчаса, как менять простыню, он уже обеими руками срывал его напрочь. И хрипел. И то, шутка сказать: температура больше сорока! Не держи я его, он бы вскочил с постели и убежал. А силища в нем была! Я потому еще и не решалась отойти от него, что матери моей или деду не сладить бы с ним… С другими тремя больными так и не могли справиться родственники, в одном исподнем выскочат во двор, а там только несколько мужиков их осилить могут. Так и померли те, все трое… Правда, за родственниками тут тоже вина есть: докторов не слушали. Давали больным все, чего ни попросят: вина так вина, палинку так палинку и даже воду давали.

— А разве и воду нельзя было пить?

— Ни капли! Четырнадцать суток отец ни глоточка воды не выпил. А в бреду только вода ему и мерещилась. Подумать страшно, как я настрадалась.

— Что же вы с ним делали?

— Влажным платком смачивала губы и рот… Как он кусал, как грыз платок! Проглотил бы его, кабы не держала что было сил. На четырнадцатые сутки сижу это я ночью на краю постели, отец хрипит, мечется, — думала, не дотянет до утра. Вдруг он как вскочит с постели! Я его обхватила крепко, в постель уложить стараюсь. Ох уж и разозлился он тогда! А я про себя решила — коль не совладаю с ним, как двину ему туфлей под коленку. Хорошо, что я не разувалась в ту ночь.

«Мне надо идти! — все хрипит он да вырывается. — Поезд уйдет. Мне надо идти!»

«Никуда тебе не надо ходить!» — успокаиваю я.

А он вдруг как взглянет на меня:

«Не пустишь, Катица?»

«Не пущу!»

«Сама пожалеешь, что не пустила», — только и сказал он; потом обмяк сразу и не вырывался больше, дал уложить себя.

На другое утро приехал врач из Тета — очень старый был человек, — бросил только взгляд на отца и похлопал меня по плечу:

«Молодец! Спасли жизнь мужу. Но маленький не выживет».

— Я ведь и не сказала, что была тогда на девятом месяце… — заканчивает мать.

— И ребеночек взаправду умер? — обязательно спрашиваю я в этом месте и слежу, чтобы голос у меня не дрожал.

— Умер. Всего годочек и пожил, и то без радости. Не улыбнулся ни разу. Да он и не умел улыбаться-то. Мать моя, бывало, так и звала его: бедный ты мой горюнчик, ишь пригорюнился. Понапрасну таскали его от врача к врачу, никто не находил никакой болезни… Не был он для жизни приспособлен, а это тяжелей всякой хвори. Подкосили его те две недели.

Пятьдесят лет вместе! Конечно, случалось, что они и ссорились. И когда я думаю об этом, мне приходит в голову, что два настоящих человека любят друг друга, как язык и колокол: бьются и бьются друг о друга, но не потому, что им так нравится биться, а чтобы извлечь еще более чистый звук.

Они старше нашего столетия. Они пережили две мировые войны, хортистский режим, послевоенную разруху. Видели, как их клочок земли, где они трудились пятьдесят лет, перепахали вместе с соседними участками, а виноградник смяли и милые сердцу ореховые деревья вырубили, потому что они мешали трактору.

На столе, по обеим сторонам которого они сидят вечерами и каждый в своем кресле (каждый всегда только в своем), стоят горшок с цикламеном — он распускается ко дню Каталин, — и старый будильник, и погнутый гвоздь, которым заводят будильник, и глиняная пепельница с видом городка Сентэндре, тут же лежат бумаги, газеты или книги.

Конец января, вечер. В январе рано кончают дела по хозяйству (рано смеркается) и уже с пяти часов вечера устраиваются на отдых в теплой комнате. Гости зимой обычно приходят засветло или по субботам и воскресеньям. Родители все время предоставлены самим себе и любят эти долгие, спокойные вечера. Сыновья их где-то в городе сдают экзамены, а я в кухне испытываю муки творчества — в фабуле романа, над которым я сейчас работаю, все еще осталось несколько прорех. Такая тишина кругом — и в деревне, и в доме, — что я слышу, как тикают часы у меня на руке. Впрочем, нет. Вот сейчас из комнаты доносятся звуки музыки.

Я заглядываю туда на минуту.

Родители уютно устроились в креслах (каждый в своем) и смотрят телевизор. Показывают олимпийские соревнования в Инсбруке; тоненькая, словно былинка, девушка скользит по зеркальному льду. Пятьдесят лет вместе! Они сидят рядом, утомленные, умиротворенные, но не утратившие жажды жизни.

И по-моему, счастливые.

Мне вспоминаются строки стихотворения, которые я прочитала весной сорок пятого, после чего на всю жизнь полюбила Петера Вереша:

Перевод Т. Воронкиной.

 

Наказ

Дед умер за два года до моего рождения, и все-таки я не могу примириться с мыслью, что не знала его.

Мои старшие братья и сестры очень любили деда. Но понапрасну я расспрашивала их, они сами тогда были еще слишком малы, чтобы описать мне его. Дети — и этим многое сказано — очень любили своего деда. Кому удается найти путь к чутким детским сердцам? Лишь тому, кто любит их. Кто знает, что быть ребенком — несчастье. Кто делает им подарки, потому что чувствует в этом потребность, не так, как взрослые, которые одаривают друг друга по привычке. И дарит не электрическую железную дорогу или водяное ружье, а что-нибудь такое, чего нельзя купить и что будет принадлежать только им.

Я в детстве не знала ни деда, ни бабушки. Правда, одна моя бабушка была жива, но жила отдельно от нас; это была строгая старуха, и мы побаивались ее. Но вот дедушку я могу себе ясно представить. Могу представить, как теплым майским вечером он сидит на колоде в саду и вырезает дудку для внуков. Рукояткой ножа легонько постукивает по ветке бузины, чтобы отбить кору и снять ее целиком, и при этом тихонько напевает:

Внуки затаив дыхание слушают деда, сидя на корточках вокруг него, искренне веря, что от этой песенки-заговора и сама дудка запоет. Положу под колесо… Да и в самом деле, как не верить? Ведь и каждый из них тоже запел под колесом в своей люльке.

Помимо смерти мне известны два момента из биографии деда. В восемнадцать лет он женился, взял против воли родителей девушку без приданого, и отец лишил его за это наследства. Какого наследства, толком не знаю, но, видно, было что-то, чего он мог лишить, — ну, дома, по крайней мере. И тогда юных строптивцев пустил к себе жить бездетный дядя. Потом потянулись долгие десятилетия, и в конце концов дед умер; чем была заполнена его жизнь помимо того, что он воспитал шестерых детей, сколько я ни билась, выспрашивая, ничего не могла узнать. Наверное, в его жизни и не было никаких событий, просто жил человек трудовой жизнью крестьянина, определяемой временами года. «Играй, дудка, хорошо..» Вероятнее всего так. Но даже по тому немногому, что мне известно о деде, чувствую я в нем широту вольной души. Во всяком случае, плохо, что он ушел, не оставив по себе никаких осязаемых следов.

Углубляясь все дальше в прошлое, я добираюсь еще до одного события в жизни деда. Однажды летом, когда деду было два года, его отец отправился на жатву в дальнее поместье, откуда должен был вернуться домой лишь в конце недели — переменить порты и рубаху и запастись едой. Матери его в то время недужилось, и она целыми днями лежала на соломе, постланной на крыльце. (Летом спали не в доме, а на крыльце — на соломенной подстилке! Какая важная деталь и как важно, что память сохранила ее!) Мать положила рядом хлеб и поставила воду: боялась, что не хватит сил подняться и накормить двухлетнего сына. Ребенок, играя, ползал возле нее.

Они жили на краю села, и мало кому случалось проходить мимо дома. Через какое-то время соседки приметили, что Мари лежит на соломе в очень уж странной позе и даже не шевельнется. Подошли поближе; женщина была мертва. Ребенок сидел у ее изголовья и запихивал ей в рот кусочки хлеба — он кормил мать.

Теперь передо мной часто возникает эта картина. Людей нужно кормить хлебом, но пока они живы. И сердца также следует питать красотой. Красотой и добром, а не только страхами и тревогой, которыми порою терзаем мы себя… Этот наказ оставил мне дед вот уже сто десять лет назад, а я только теперь начинаю к нему прислушиваться. Но все-таки начинаю.

Перевод Т. Воронкиной.

 

ОБ АВТОРЕ

#img_6.jpeg

ЭРЖЕБЕТ ГАЛГОЦИ (родилась в 1930 году) — известная венгерская писательница, депутат Государственного собрания ВНР, лауреат трех премий Аттилы Йожефа и премии Кошута. Основные книги: «На полпути» (повесть, 1961), «Безжалостные лучи» (репортажи, 1966), «Лучше пусть болит» (рассказы, 1969), «Социализм под камышовыми крышами» (репортажи, 1970), «Паутина» (повесть, 1972), «Нет доказательства» (рассказы, 1975), «Нож рядом» (рассказы, 1975), «Общая вина» (повесть, 1976), «По закону и вне закона» (повесть, 1980). В русском переводе рассказы Э. Галгоци печатались в антологиях и журналах, в том числе и в журнале «Иностранная литература»; в издательстве «Прогресс» вышла ее повесть «На полпути» (1973), в издательстве «Художественная литература» — повесть «Церковь святого Христофора» (1981).