Моей первой реакцией при чтении дневника было ощущение личного поражения как женщины. Обескураженная открытой тайной, я спрашивала себя: что же я значила для Андре в браке, который был счастливым, но бездетным. Выходит, наша любовь была иллюзией, решительно сказала я себе.

Возможно, первая реакция объяснялась пороком самовлюбленности. Ведь это свойство человеческой психики: мы легче принимаем сокрытие истины, даже ложь, чем поражение. Кажется, прошло довольно много времени, прежде чем я смогла вновь осмысленно воспринимать не только переживания других людей, но и самое себя.

После первого шока, читая о роковой разлуке Дельты и Андре, я постепенно пережила метаморфозу: ревность и гнев трансформировались в близость и любовь. Я больше не считала себя жертвой, а в них увидела мучеников. Неосознанно я создала ограду вокруг нашего брака, чтобы погрузиться в чтение и осознать трагедию их судьбы.

Пробужденное понимание как магнит притянуло меня к ним. Я стала частью их судеб. Вместо того чтоб ревновать, восхищалась прочностью их связи, сострадала их боли, поражалась тяжести наказания, особенно для нее как для матери.

После их смерти и похорон в Эфиопии, после того, как я поработала для монастыря, открыла школу византийской иконографии и фрески, мы подружились и стали переписываться с игуменьей Иеремией. Она мне теперь как мать, так я ее и зову.

«Благодату мучила совесть, – писала мне игуменья перед моим приездом. – Грешница, она наказывала себя и немилосердно умерщвляла плоть всеми истязаниями, известными в Эфиопии. Закованная в тяжкие вериги, с тяжелым камнем на голове, ходила за много километров в монастыри – причащаться и просить отпущения грехов. Часто ее не принимали, потому что ни женщинам, ни самкам животных не дозволялось входить на церковный двор. Она выбирала самые отдаленные монастыри, чтоб дольше ходить под грузом камня, а вернувшись – голодная, с окровавленными стопами, сразу становилась на молитву».

В агонии, физической и душевной, Дельта слагала церковные песнопения и проваливалась в сон. Иногда, в полупомешательстве из-за обезвоживания, пела колыбельные и укачивала ребенка. Как будто новорожденный был у нее на коленях. Вспоминая время, когда у нее отняли дитя, которое она кормила грудью, она звала дочь по имени – Андреяна.

Мать Иеремия с молитвой мыла и перевязывала ей израненные ноги. Колокола звонили всю ночь, ибо только этот звук постепенно вселял покой в душу той, что объявила себя грешницей.

Подавив в себе боль обманутой женщины, я сказала, что сделаю все, о чем просил Андре. Меня долго мучала совесть, что я позволила себе ревновать, в поисках выхода помышляла о самоубийстве и бегстве.

Может быть, сперва я хотела наказать их за скрытую тайну, не выполнять их желаний? Почему они избрали меня тем человеком, который возьмет на себя столь трудную обязанность – найти их дочь? Что-то во мне спрашивало: а может, избрали потому, что знали меня лучше, чем я сама знала себя? Знали, что я сумею передать их дочери, если и когда отыщу ее, чистую правду о том, почему ей было запрещено узнать своих родителей. Знали, что исполню завещанное и передам Андреяне немалое состояние, доставшееся ей от отца.

Вы спрашиваете, возможно ли, чтобы из разочарованной женщины, которая в браке не знала правды, я могла превратиться в защитницу тех, кто меня ранил?

Смерть открыла тайну, но истина была так человечна, скорбна и прекрасна, что личные страдания уменьшились, впитав их трагедию, словно она была и моей. Да, это оказалось возможно, поскольку моя боль открытия истины была несопоставима с их мученической жизнью.

Человеку тяжело принять истину. Тяжело открыть тайну, тем более ту, что подвергает испытанию его доброту и касается его непосредственно, независимо от того, хочет он того или нет.

Меня лихорадит – не знаю, оттого ли, что под вечер похолодало, или оттого, что я рассказываю вам об их судьбе, в которой теперь, после их смерти, участвую и я. Они сопутствуют мне, как ветер с Желтого Нила, врывающийся в ущелье, где монастырь и где их прах.

Музыка, которую мы слушаем, пока я рассказываю вам о своей жизни, часто вызывает во мне бурные чувства или, напротив, сильное ощущение гармонии и счастья, оттого что я здесь, рядом с этим монастырем и монахинями. Земные отношения стерты из моей памяти, ибо и монахини оставили земную жизнь, бурю человеческих отношений и обрели покой в молитве, посвятив себя Богу, как это сделала и Дельта. Я понимаю монахинь и восхищаюсь ими все больше. Чувствую причины их мистической связи с Христом – они те же, что у апостолов его.

И я – фрагмент Божьей рукописи мира – благодаря молитвам и тому, что создаю фрески и мозаики, могу рассказывать вам о земных скорбях без слез и сожаления о том, что я сама – часть повести о них. Повесть эта во мне непрестанна, она не завершена, пока я не исполню все их желания.

Возможно, для вас в этом есть противоречие, но жизнь всегда парадокс. В одной и той же комнате два мира сплетаются, сталкиваются и сосуществуют в гармонии, разве не так?