Родители мои были верующими, но регулярно в церковь не ходили. Обычно они посещали храм по большим праздникам и на нашу крестную славу. Но они прониклись моей любовью к фрескам, мозаикам и иконам, любовью к музыке. Дали мне возможность путешествовать, часто мы вместе посещали монастыри в Америке и за границей. Побывав в монастырях Югославии, я еще больше полюбила мастерство и технику церковной живописи и мозаики, углубились мои представления об истории византийского искусства.

В то время я не думала, что захочу жить подле монастыря, рядом с монахинями. Меня привлекало только искусство, а не их жизнь.

Мне предложили вести телевизионную передачу: я обучала группу заинтересованных людей технике иконописи и фрески, кроме того программа давала возможность обсудить известные произведения искусства на религиозные темы. Каждый участник рассказывал, что испытывает, глядя на произведение, и излагал собственную идею – как это эмоциональное и интеллектуальное впечатление перенести на полотно.

Это было креативное обучение и попытка понять психические реакции. Передача была очень популярна, даже знаменита в Америке. Многие знали меня, хотели со мной познакомиться. В то же время у меня была и врачебная практика.

Было очень мало времени на отвлечения. Я жила ради искусства и музыки. Была благодарна родителям за то, что они с детства научили меня уважать и любить книги, музыку и живопись. В юности я еще не понимала истинного значения слов о том, что книги – лучшие друзья человека, но потом увидела, насколько верны эти слова.

Меня привлекали монастыри, но я не могла объяснить себе, в чем причина такого интереса. Родные часто в шутку говорили, что, может быть, я кончу как монахиня, потому что все земное меня привлекает гораздо меньше. Ребенком я слушала классическую музыку – сама играла Моцарта, и теперь могу слушать его ежедневно. Отец любил Россию и русских композиторов, особенно Рахманинова и Стравинского, поэтому дома все выучили русский язык.

Я всегда была большой соней. Во сне я слушала музыку, великолепные видения переносили меня во времена, когда жили мои любимые композиторы, и просыпалась я освеженной и счастливой.

Дивными были те сны невинного детства и девичества. В отличие от остальной молодежи, я не обращала внимания на другой пол и не ходила на пользовавшиеся успехом школьные вечера. Многие мои подруги одевались на них как на венчание, в вечерние платья, а молодые люди – в костюмы с жилетками и галстуками. Они расстраивались и хандрили, если у них не было партнера или денег для таких выходов.

Мать беспокоилась, что я замкнута. Даже собиралась показать меня психиатру, но быстро отказалась от этой мысли, тем более что я сама стала детским врачом. «Я старая, хотела бы иметь внуков, – говорила она печально. – Если ты и дальше не изменишь стиль жизни, ты никого не найдешь, а время проходит».

Я любила мечтать о том, как у меня будет много детей, хотя никому этого не поверяла. Мне было жаль, что у меня нет ни сестры, ни брата. С коллегами, с которыми я работала в больнице и амбулатории, у меня было немного общего. На конференциях они больше всего рассуждали о том, как бы повыгодней вложить деньги. Для них я была знаменитой телезвездой, и это создавало барьер. Из ревности или из опасения, что я не приму их дружбы, они избегали со мной разговаривать, но охотно приглашали на приемы, где я должна была раздавать автографы. Возможно, мою замкнутость они принимали за зазнайство и снобизм?

Я вижу, что вы внимательно следите за историей моей жизни, с аппетитом поедая только что собранный виноград, но поглядываете на меня с недоверием – наверно, потому, что я дала вам понять, что меня тогда еще никто ни разу не поцеловал. Узнаю ваше выражение лица, вы покашливаете, когда вам что-то не ясно. Ну вот, теперь вы улыбнулись, потому что я права. Я вовсе не гордилась тем, что еще не нашла достойного мужчину, с которым мне хотелось бы разговаривать и вместе проводить время. Честно говоря, никто меня не привлекал. Я пугалась близости и избегала мужчин.

Меня всегда сопровождали темно-синие глаза. У мужчин я прежде всего обращала внимание на глаза и на руки. В каждом искала то, что любила и утратила в Николе.

В родительском доме, где я жила, часто устраивались дивные музыкальные вечера. Отец любил в теплой домашней атмосфере вместе с гостями послушать классическую музыку. Иногда, тоскуя по родине, которую, впрочем, он нередко посещал, приглашал группы известных певцов и музыкантов. Он любил оперу. Даже пел сам, наслаждаясь ариями, хотя голос у него был не из лучших.

Мама частенько плакала, слушая женские арии из «Аиды», «Тоски», «Богемы», «Мадам Баттерфляй», «Манон Леско» и многих других опер. Спрашивала, почему женские роли всегда трагичны. Ей казалось, что Пуччини, чистый лирик и настоящий наследник Верди, любил драму, сопровождаемую музыкой. Он больше адресовал музыку женщинам и лучше разрабатывал женские характеры, чем мужские.

– Мама, его жизнь с женщинами сложилась трагически. Ревнивая супруга Эльвира, которую многие не любили, обвинила бедную Дорию, жившую поблизости от Флоренции, в любовной связи с Пуччини. Она немилосердно преследовала Дорию, устраивала скандалы, пока та не отравилась. Вскрытие показало, что Дория была невинна. Эльвира несколько месяцев провела в тюрьме, а Пуччини, говорят, уединился в римской гостинице, подавленный и потрясенный. Возможно, он ощутил силу женской любви и трагизм отношений, а мужчин видел в дурном свете.

В «Тоске», чтобы подчеркнуть контраст между грязным желанием Скарпио и таинственным местом действия, он, изучив звон церковных колоколов в области Сант-Анджела, особенно большого колокола церкви Святого Петра, перенес их звучание в музыку. В «Мадам Баттерфляй» он использовал японскую музыку и, говорят, когда впервые присутствовал на репетиции, в последнем акте пролил кофе из своей чашечки на дорогое платье, специально сшитое для роли Манон. Он критиковал оперных певиц за то, что у них нет чутья в подборе платьев: ведь его героиня, Манон, в этом акте – без денег, голодная, отчаявшаяся. Оперные певицы, часто говорил он, должны ходить по облаку мелодии, чтобы быть настоящими звездами. Пуччини создал непреходящие образы нежных женских характеров, возможно, и потому, что в те времена, когда он сочинял, судьбы женщин проявлялись в великом страдании. Женщины были зависимы от мужчин и ограничены социальной иерархией.

Я не могла принять только такое объяснение и долго думала, да и сегодня думаю: возможно, женщины, по природе своей, допускают по отношению к себе некий элемент садизма, они даже терпимее к физической боли, чем к эмоциональной. Эмоциональная боль проявляется у них в слезах или в деструктивном поведении. Не знаю, то ли они глубже любят, то ли легче связывают свою жизнь с противоположным полом, поскольку это повышает их ощущение собственной ценности, но они терпят то, что следовало бы осудить, ибо психологически зависимы, невзирая на то, насколько они эмансипированы.

Мне странно и стыдно, что я излагаю вам это, тем более что художники, будучи гуманистами, вовсе не наслаждаются, терроризируя окружение, а кроме того, я мало знаю о вас. Может быть, однажды вы об этом выскажетесь, выразите свое отношение в музыке.

Во время таких разговоров мама смеялась, показывая белые зубы, и говорила, что мне не о чем беспокоиться – я рождена, чтобы быть любимой. Как мало она знала! Наверно, мать, любящая свое единственное дитя, и не может быть объективна? Но встреча, назначенная судьбой, произошла, хоть и не была запланирована.

Однажды, после большого приема в нашем доме, Андре, наш частый гость, попросил у отца моей руки. Родителей не смущала разница в возрасте, они видели в нем светского человека, зрелого, добившегося успеха, основательного, на редкость тонкого – не было лучшего кандидата, чтоб осчастливить их единственную дочь. Он приходил на мои выставки и даже когда меня не было дома, просил отца показать мои работы. Более того собирался почти все их купить, но отец посоветовал ему не говорить при мне об этом, потому что я откажусь и он потеряет возможность меня видеть.

Я знала о нем очень мало, кроме того что у него есть какие-то дела с отцом и эти дела идут весьма успешно. Андре владел несколькими банками и постоянно путешествовал, больше всего по Африке. В его серьезных делах и заботах о помощи народам Африки отец находил объяснение тому, что его не видели в женском обществе.

Образованный, вечный путник, Андре всегда был в центре внимания – все его внимательно слушали. Он был весьма уважаемым человеком, газеты часто писали о его миссионерской работе в Африке. Был очень уравновешен, в нем присутствовало некое спокойствие, редкое у деловых людей. От него веяло надежностью и заботой. Видимо, все это и послужило причиной того, что я согласилась выйти за него замуж, не зная о человеке, с которым мне предстояло провести всю жизнь, ничего, кроме того что он, как сказал отец, влюблен в мои художественные работы. Матери он признался, что любит мои темные глаза и светлые волосы. Мне же никогда этого не говорил. Он не спешил меня обнять или поцеловать, словно знал, как меня пугает близость с мужчиной.

Когда мы говорили по-французски, он обращался ко мне официально. Ему нравилось говорить на языке предков, а свой род он мог проследить до XVII века. Андре любил Францию и мечтал, что когда-нибудь мы будем жить на родине его прадедов. Он отлично знал историю и литературу, был любителем оперы. Мы часто ходили в театр, иногда летали и в другие страны, чтобы побывать на каком-нибудь выдающемся представлении. Обычно мы всюду были только вдвоем. Хотя у нас был большой дом, он не любил устраивать приемы. Мы были почти неразлучны. Однако моя телевизионная программа становилась все популярней, и Андре выражал неудовольствие и опасения.

– Изабелла, – говорил он, – это пустая трата времени. Ты работаешь с первой попавшейся публикой, не имеешь возможности ее выбрать. Пиши картины – в этом твой дар. Надо, чтобы у тебя каждый год было больше выставок за границей. Все их ждут и хотят, чтоб ты выставлялась чаще.

Воспитанная в уважении к мужу, я стала больше времени отдавать занятиям живописью, а больных принимала, с его согласия, только в клинике. Он часто звонил мне и в страхе спрашивал, не чувствую ли я, что мне угрожает опасность от тех, кто шлет мне письма через телевидение.

– Я умру, если с тобой что-нибудь случится, Изабелла, а я не сумею тебя защитить, – часто говорил он.

Только позднее я поняла, что исток его страха – чувство долга. Чувство вины, а не любовь, усиливало его потребность стать моим защитником.