Я принимаю это: чем я более здорова, спокойна и сильна, тем меньше мне нужен ежедневный собеседник. Привыкаю к одиночеству. Да и кому вообще интересны мои запутанные излияния? А молитва во мне всегда – даже когда я не произношу слов. То, что не высказано, принадлежит только Всемогущему. Он и без слов слышит и знает все мои мысли.

Он – в открытиях Ньютона и Теслы, в картинах Модильяни и де Кирико, в философии Декарта и Ясперса, в музыке великих композиторов. Они утверждают, что ощутили в душе неземную силу, порыв к созданию прекрасного, нечто возвышенное, – творили в ощущении мистической миссии, связующей душу с надмирной творческой мощью, которая их вдохновляла. Этот незримый, неосязаемый закон связи между художником и непостижимым для разума Творцом, обладающим абсолютным могуществом созидания красоты, ведет к пробуждению и обострению всех чувств, интеллекта и эмоций и проявляется в великих произведениях всех ветвей искусства. Мы видим проявления этого закона у Данте и Рафаэля, Бетховена и Макса Бруха, у Рихарда Вагнера и Иоганнеса Брамса, как и у многих других. Все они свидетельствуют о трепете божественной энергии в бескрайней вселенной и о том, что человек способен обрести себя в ней и в этом единении подтвердить и оправдать свое знание. Эта связь особенно заметна в религиозном искусстве, поэзии, иконописи, философии.

Чем интенсивней мы творим, тем крепче связь с божественным началом, тем более совершенные произведения мы в силах создать своим духовным и интеллектуальным трудом. В мистической, метафизической связи одни ищут полного покоя, поста, уединения, другие – духа соборности, общения. В сравнении с обыденной действительностью духовное искусство почти нереально. Это некий вид мистического транса, и потому часто кажется, что в нем осознаваемая часть психики отделяется от реальности и погружается в подсознание, что в некоторых случаях напоминает клиническую картину психоза.

Я никогда не причисляла себя к той группе художников, чьи труды надолго останутся на земле, но и я пережила мистическую, духовную, метафизическую метаморфозу. Это произошло со мной во время глубокого эмоционального кризиса: я общалась со всеми, кого потеряла, с теми, кто умер, и с теми, кого я не знала на своей родине. Похоже, я оказалась ближе к миру моих богомольных предков, среди которых были и монахи, чем к реальному миру, вызвавшему депрессивный шок. Разумные, скромные игуменьи всегда были здесь, рядом со мной, чтобы хранить меня, молиться за меня и давать мне советы. Как в трансе, я парила между лучезарным светом и цветной темнотой, которая втягивала меня, будто водоворот. Я видела, как молятся монахини, хотя не слышала их голосов. Они открывали рты, но не могли сделать так, чтоб я их слышала. Они напрягались, по их лицам тек пот, они за меня боролись. Первый звук их песнопений, донесшийся до меня, был знаком моего выздоровления.

Они чувствовали, что я переживаю душевный кризис. Их молитва была реальна, хотя я все это видела во сне.

Работая над большой мозаикой с ликом Иисуса Христа при входе в свой новый дом, я очень устала. Спаситель на ней изображен врачующим больных, он лечит чудесами, исцеляет страждущих – поэтому там очень много лиц. Это была объемная, тяжелая и сложная работа, требовавшая точного соблюдения пропорций. Меня вдохновляла картина Паоло Веронезе «Брак в Кане Галилейской», где он сумел изобразить больше сотни лиц. У меня это была первая большая композиция. Лица меня преследовали, и ничто не предвещало удачного завершения работы, пока во сне передо мной не предстал один лик. Я быстро завершила композицию, но этого лика не встречала ни на одной иконе и по сей день. Думаю, это было лицо какого-то далекого праведного предка, внявшего моей молитве.

Работая над иконой святой Параскевы, я слышала слова Христа из Евангелия от Иоанна о том, что его чудеса – лишь великий пример, но не исключение.

Чудеса повсюду вокруг нас и в нас, мы только забыли, как их распознать.