Милая Вера, как красиво звучит имя, данное тебе при переходе в православие. Я внимательно слушаю тебя и так же, как ты, размышляю о событиях последнего года. У меня больше вопросов, чем ответов. Но теперь все мы можем быть больше довольны собой, не только Изабелла и я. Ты тоже пишешь теперь совсем иначе, гораздо глубже, новые мысли облагородили твою душу и интеллект.

Все мы отчасти одиноки, но велика разница между одиночеством и поиском уединения, которое бывает полезно. Уединение необходимо нам в творчестве, в духовном, интеллектуальном и религиозном росте и развитии, оно имеет совершенно иной смысл. С ним мы творим, оно позволяет достигнуть такого молитвенного состояния, когда открывается духовное зрение. Думаю, такая атмосфера возможна лишь в монастыре – благодаря молитве.

Я тоже получила сегодня большую корзину белых маргариток и писанную маслом икону святой Параскевы Пятницы. И именно в этот день пришло твое письмо. Икона сорок дней была в церкви Святой Параскевы на Калемегдане, в Белграде. Я множество раз выступала у них в опере, но яснее всего помню эту церковку в лучшем парке на свете, а я бывала во многих. Мы с детьми часто прилетаем из Рима в Белград, чтобы посетить эту маленькую церковь, набираем святой воды из источника и отдыхаем в городе, который рушили и бомбили больше, чем любой другой город на свете.

Нам нравятся рестораны над Дунаем, с музыкой и вкуснейшей рыбной солянкой. Я не упускаю случая посмотреть вместе с детьми на закат солнца. Вокруг лодки, катера и гирлянды разноцветных лампочек – это напоминает Рождество в Чикаго. Незащищенный Белград, город с душой, я узнала благодаря Изабелле. Я полюбила этот город, где мне случается петь в опере. Теперь я пою для нее – для той, кому стольким обязана. Это ее город, она всегда в него возвращается, ведь здесь родились ее предки и Никола, которого она потеряла в детстве.

Дорогая моя Вера, мне часто снится эфиопский монастырь, я слышу во сне колокола. Я просыпаюсь – во сне – и вижу родителей, но они мне чужие. Только деревья меняются. Шум их листьев нереален, как голос, который никак не можешь услышать. Я там, когда я здесь, а здесь, когда я там. Поэтому я тебе доверяюсь. Я боюсь ослепнуть или оглохнуть, если однажды глаза Изабеллы сомкнутся раньше, чем мои. Не знаю, сумела ли я, хотя бы через пение, сказать ей, как я ее люблю.

У Изабеллы в комнате часто стоят белые маргаритки. Должно быть, эти цветы имеют для нее особое значение. Не знаю почему. Похоже, ей необходимо любоваться этими свежими цветами, чтобы отогнать воспоминания: ведь все происходит в настоящем, в это мгновение, а не в прошлом. Всё в тех событиях, которые с нами случились, так прозрачно, тонко и неуловимо. Иногда я боюсь, что и моя обретенная, новая и старая, биография поистине нереальна, вроде Изабеллиного таинственного собеседника и слушателя. Меня радует ее искренность, ее потребность всем этим делиться с нами, но, по-моему, она и сама не верит, что ведет эти разговоры с кем-то, кто действительно существует. Мне даже немного хочется, чтоб его не было, чтоб это открытие не состоялось.

Может быть, потребность в слушателе – ее самозащита? Я пытаюсь разгадать секрет ее таинственного спутника. Вижу, что и ты думаешь обо всем этом, ищешь ответов, которых, в сущности, нет. Ты спрашиваешь меня, как будто я могу сказать что-то новое, а ведь я уже высказала свое суждение. Слушатель Изабеллы и меня взволновал, он вызывает дрожь – не тем, что он так таинствен, а тем, что тревожит ее. Может быть, самое интересное – как раз то, что мы никогда его не обнаружим, а будем лишь в мечтах вызывать его образ. Благодаря этому он никогда не исчезнет.