В Иллинойсе стояла дивная осень. Я побывала вместе с родителями в монастыре Грачаница в Либертвилле, недалеко от Чикаго. Здесь, рядом с красивым храмом, среди прекрасной природы, собираются местные православные сербы. Как обычно на таких собраниях, звучала наша музыка, подавали национальные блюда.

Праздничное богослужение было торжественным и столь благодатным, что казалось, святые лампады воссияли в сердцах присутствующих. Мы молились за спасение нашего народа и наших монастырей, где бы они ни находились.

Краски осени всегда волшебны, они будят в нас воспоминания, повелевают замечать мгновение. Каждый опавший листок несет необычайно важное послание. Коснувшись земли, он не умирает, а преображается, ибо и у него есть душа, дарованная Творцом. Может быть, мы этого не осознаём, но наша реакция на его красоту, на то, как он порхает в воздухе, есть доказательство того, что и он передает энергию. Его энергия неслышно вливается в суть природы. Адресован ли этот немой разговор и нам, потратившим время на поиски высшего смысла? Красотой природы связаны все времена, но мы не всегда замечаем и переживаем эту красоту, хотя сами принадлежим ей.

С Чикагского озера дул ветерок и колыхал листья в ритме колокольного звона, возвещая каждому листу о закате лета. На западе города месяц улыбался красоте солнечного заката, восток тонул и быстро таял в темной синеве озера. Только звезды все сильнее мерцали в наступающей осенней ночи, казалось – они дальше, чем всегда. Так было весь день, так целое мгновение летел опавший с ветки лист.

Я вошла в монастырскую библиотеку. На столе лежал журнал Белградской патриархии, последний, октябрьский номер.

Вдруг словно метеор упал с неба – я увидела на обложке фотографию Ненада. Он был в монашеской рясе, с длинной бородой. Лицо его было спокойно. В журнале был короткий репортаж о том, как он пришел к монашеской жизни и духовному преображению. Посещения монастыря внесли гармонию в мятущуюся душу – в двойника, прошедшего через искушения, блуждавшего по бездорожью, достигшего дна погибели души и тела.

Я вспомнила его последнее заказное письмо, которое так и не распечатала. И немедленно покинула монастырь, предчувствуя, что в том письме он сформулировал причины, по которым решил избрать новую жизнь. Должна признаться, его решение стало дня меня неожиданностью – ведь он был атеистом, хотя очень хотел изучать византийское искусство. Это меня и прежде удивляло, я не могла логически объяснить этот парадокс. Интерес к религиозному искусству я приписывала его желанию сблизиться со мной.

Очевидно, я недостаточно знала его как человека. Его кажущаяся элементарность, хаотичность эмоционального отношения к миру и перенятая от американцев прямолинейность заслоняли скрытую тонкость души. Он знал меня лучше.

Может быть, его преображение началось, когда он смотрел на мои работы по телевидению и в музеях? Вскоре по приезде в Америку он приобрел известность как отзывчивый, отличный врач, в последующие годы подтвердил свою репутацию как хороший сын, отец и дед, большой патриот. Он помогал своему народу и был несчастлив на чужбине. В его письмах я открыла вытесненную тоску – как у его отца, капитана королевской армии, который выстоял в борьбе с нацистами, но не сумел победить ностальгию. Они любили Косово, свой маленький город, дом над рекой, вековые дубы – свидетельство надежности родной почвы. О виноградниках Метохии мечтали, как о райском саде.

В родном краю, мальчишкой, он играл на церковном дворе, с малолетства впитывал чарующий свет монастырских фресок. Эту красоту он принес в своих глазах и в Америку. Потому и случился в нем духовный прорыв, когда он увидел мои картины и мозаики. Они напомнили ему о днях детства, проведенных рядом с набожной матерью: вместе с ней он регулярно ходил на богослужения, в которых не участвовал, но с восхищением разглядывал лики святых, краски икон и фресок. Его не смущало, что часто он голоден и бос; он был счастлив с друзьями, среди природы, которая неизменно напоминала, каков был бы рай, если бы он веровал в него. Иногда он и сам ходил в монастыри – смотреть, как живут фрески: их жизнь разворачивалась перед ним последовательно, как эпизоды в фильме,– так объяснял он мне в Америке. Однажды, усталый, он даже заснул в монастыре. Мать не могла понять, почему он отказывался креститься, поститься и причащаться и при этом как загипнотизированный, когда только мог, ходил по монастырям.

Я вскрыла не только последнее из стопки писем, пришедших из Белграда, пока меня не было в Америке. На каждой странице, дорогие Дельта и Марго, я видела, как в человеке укрепляется совесть и понимание того, что некое новое сознание повелевает ему быть с Христом, в вечной любви к Богу, которого он еще несколько лет назад высмеивал.

Он искал меня по монастырям, узнав, что я взялась расписать несколько иконостасов и стены одной часовни. Начал посещать и мужские обители. Именно здесь, в уединенных святынях и скитах, вдали от города, приятелей, от богемной жизни, в которой он топил нараставшее недовольство собой, – он нашел то, чего искал всегда, но до сих пор не знал, где отыщет.

– Наконец-то я, Изабелла, обрел гармонию тела и души. Желаю тебе всего доброго от Небесного Дарителя, – такими словами он заканчивал свои письма.

Я вздрогнула. Это были слезы радости, что Ненад обрел успокоение и свою миссию в жизни, тогда как я все еще мечтаю о земном женском счастье. Знаю, я еще не готова посвятить себя Богу как монахиня, хотя идея мне очень близка и я часто думаю об этом. Все мои мечты – о ребенке в утробе, я ношу в себе земной грех Адама и Евы, не готова его отбросить. Это заметно и в моем восхищении Богородицей как матерью, и в портретах детей, которых я пишу все больше. Во мне, в каждой клеточке, – Бог, как во всем, что нас окружает. Он понимает и принимает мои желания, ибо до сих пор ни единым знаком, пока я пишу, и даже во сне, не дал мне понять, что я должна стать монахиней. Бог решает все, в том числе и то, кто кем станет в жизни.