Тьма. Глубокая, вязкая, влажная тьма обволакивала его со всех сторон, не давала дышать, затрудняла движения, и только повинуясь какому-то глубинному, врожденному инстинкту жить, он разгребал ладонями ее плотные сгустки: то ли полз, то ли плыл куда-то вперед, где в мокрой зловещей темноте вспыхивали холодные голубые огоньки и поблескивали маленькие серебряные молнии. Временами ему начинало казаться, что он стоит на месте, потом приходило ощущение безысходного падения, потом взлета, потом вдруг полного небытия. Но несмотря ни на что он все же жил, дышал и силился увидеть — что же там, за границей этой темной и влажной пустоты.

Он не знал, сколько прошло времени, однако в какой-то момент ему показалось, что эта дымная тьма начинает уплотняться, обретая пол, потолок и стены, превращаясь в какой-то длинный извилистый коридор, потом в зал, потом в комнату с каким-то темным экраном, на фоне которого вдруг стали проступать очертания деревьев, фигуры людей, лица, беззвучно двигающие губами. И черное пространство, утрачивая свой грязный всеобъемлющий тон, стало наполняться цветом, сжиматься, преобразуясь в обычную комнату с окном, забранным белыми жалюзи, белой же ширмой на колесиках, маленькими эмалированными столами с дисплеями, на экранах которых мерцали лампочки, бежали какие-то цветные кривые линии.

И вот уже голос, прорвавшись в тишину из ниоткуда, произнес:

— How are you feeling?

Сорин не ответил. Подсознательно уловив смысл фразы, он пытался понять, что в ней не так. Лишь через несколько секунд, когда ощущение времени окончательно вернулось к нему, он понял: не так — это то, что к нему обращаются по-английски.

— Arc you all right? — еще раз спросил голос.

В поле его зрения появилось немолодое, круглое женское лицо, участливо глядящее прямо в его полуприкрытые глаза. Сорин раскрыл рот и попытался спросить: «Где я?». Однако вместо привычных звуков из него вырвалось только хриплое дыхание да какие-то отдельные ноты.

— Relax. I think you will be all right, — произнес все тот же женский голос.

Лицо ушло из поля зрения. «Ну что же, — подумал Сорин, — может быть, это и к лучшему. По крайней мере, я смогу вспомнить, кто я и почему здесь оказался». Он вновь прикрыл глаза, и все исчезло, однако тьма, ставшая уже привычной, не подступила, и сознание стало медленно-медленно возвращаться к Андрею.

Судя по звукам, донесшимся до него, женщина, спрашивавшая его о здоровье, ушла. Он слышал щелчки, мерное гудение явно медицинской аппаратуры и, расслабленный, лежал, пытаясь восстановить все то, что произошло с ним.

Несмотря на все старания выстроить последовательность событий, память вернулась вдруг, неожиданно, ударом, какой-то всеобъемлющей картинкой, единым осознанием всего происшедшего за последние недели. Он вспомнил, как они с приятелем Севой в Москве случайно стали обладателями бесценной коллекции живописи авангарда, как бегали и прятались от бандитов и милиции, как разделились и потеряли друг друга из виду, как он, Сорин, по счастливой случайности столкнувшись со старым другом, сумел-таки выбраться за границу, сюда, в Лондон, и вывезти картины, как договаривался с лондонским антикваром об их тайной продаже, как назначал встречу и ждал, что, наконец, одиссея закончится, и как потом, на этой самой встрече был убит, или, точнее, почти убит…

«Опять повезло, — подумал Сорин. — Все-таки я родился под счастливой звездой». Он не знал, почему и как (да, собственно, это не очень-то его волновало) он остался жив. Но теперь, после того как он понял, что жив, в его затуманенном болью и слабостью мозгу стали вставать другие, новые, не менее серьезные проблемы, окрашенные в красный цвет ярости. «Итак, — размышлял Сорин, — это не случайность, это — подстава. Никто не собирался мне платить. Все было просто: они получают картины, а я — безымянную могилу на одном из лондонских кладбищ. Мне повезло: я жив. И теперь есть несколько задач. Первая — это узнать, почему и кто меня подставил. Вторая — вернуть деньги. Третья — отомстить».

Его слабые кулаки невольно сжались. Но новая мысль тут же заставила пальцы расслабиться. «Отомстить — это, конечно, мило, — сказал сам себе Сорин, — но как? Я здесь, полумертвый, в какой-то английской больнице, а этот — как его? — Илья Андреевич здоров, в собственной квартире, а может быть, и вообще на другом континенте, бог его знает. Чтобы добраться до него, я должен как минимум выздороветь и как максимум уйти отсюда. Уйти до того, как появится полицейский дознаватель, а он появится обязательно».

Он стал вспоминать, что было при нем, когда он пошел на свидание с антикваром, и с удовольствием осознал, что не брал ничего лишнего: чемоданчик, в котором лежали свернутые холсты, сигареты, зажигалка, должно быть, какая-то сумма мелочью; но документы, записная книжка, деньги — все это осталось в гостинице, ключ от номера которой он также не брал с собой, а сдал перед уходом портье. «Значит, — подумал Сорин, — пока еще никто не знает, кто я. Значит, нельзя отвечать ни на один вопрос: даже самое правильное произношение, даже больничная слабость не позволят уху лондонского полицейского признать во мне лондонца, да и вообще англичанина, впрочем, так же как и американца. И как только они это поймут, рано или поздно, любая линия расследования приведет их к моей национальности, равно как и к гражданству, а там и к имени — и поминай как звали. Следовательно, задача номер один — молчать, и задача номер два — выбраться отсюда».

Он скользнул ослабевшей рукой под простыню и понял, что помимо больничной рубахи на нем ничего нет. Вся его одежда исчезла в неизвестном направлении, а разгуливать по английской столице в «дезабилье», тем более государственного происхождения, идея не только глупая, но и безумная. Итак, прежде всего надо достать собственную одежду.

Он попытался сесть в кровати и понял, что ему это еще не под силу. Однако смог разглядеть все то, к чему он подключен, и понять, насколько он плох. Склонив голову на грудь, он внимательно изучил катетер капельницы, подключенной к его левой руке, датчики, идущие откуда-то от сердца и от висков к хитрой машине на столике, а также весь интерьер палаты: большое окно и дверь с матовым стеклом. Вся эта работа далась ему не без усилий, и, ощутив свою слабость и почти полную беспомощность, Сорин решил: надо выждать, выждать, по крайней мере, еще несколько дней, пока мышцы не напитаются достаточной силой, чтобы поднять его с постели и позволить выйти отсюда.

«Может быть, пока поиграть в немого?» — подумал Сорин, но тут же с негодованием отмел эту мысль. Любой немой должен понимать язык жестов и изъясняться на нем. Нет, наверное, лучшей тактикой будет бессознательное состояние. Пусть пока его кормят через капельницу, пусть наполняют организм витаминами: возможно, они придадут ему сил.

Часа через два пришла сестра и вновь попыталась обратить на себя его внимание. Однако и в этот раз Андрею удалось избежать прямых контактов: он промычал нечто нечленораздельное и устало прикрыл глаза. Медсестра похлопотала немного возле его кровати, переписала показания каких-то датчиков в блокнот и, еще раз с сожалением посмотрев на Сорина, вышла из комнаты.

«Долго так продолжаться не может, — подумал Андрей. — Рано или поздно она поймет, что я уже способен говорить, и тогда начнется самое неприятное. Что ж, тактику поведения больного в бессознательном состоянии придется отставить. Каков же запасной вариант?»

Мысли, вялые и хаотичные, копошились в его голове, и тут, неожиданно, пришло решение. Серб! Конечно, он — серб. На фоне всей этой неразберихи в Косово, отзыва посольских представителей, международных нот, бомбежек биографию какого-нибудь Милоша Германовича проверить будет практически невозможно. А славянский акцент его английской речи лишь добавит достоверности тем отрывочным сведениям, которые он собирается дать как сестре, так и полицейскому дознавателю, если таковой вдруг возникнет.

Итак, серб. Откуда он родом? Скажем, из Дубровника. Сюда, естественно, приехал в поисках лучшей доли. Как добирался — трудно объяснить, поскольку английский знает плохо. Где живет и где документы — сошлемся на частичную потерю памяти. Кто и за что его пырнул — бог его знает. Конечно, сербская легенда, как говорят шпионы-профессионалы, тоже с трудом могла выдержать критику, однако, «за неимением гербовой пиши на простой», и сложность поиска сербского переводчика, на что уповал Сорин, даст ему фору, по крайней мере, день-другой, что уже немало для того, чтобы оправиться, чуть-чуть набраться сил и, в конечном итоге, покинуть это гостеприимное заведение.

«Решено, — сказал себе Андрей. — Забудем фамилию Сорин, и я — Милош Германович». Успокоенный этой мыслью, он уснул.

Илья Андреевич просматривал газеты. С момента его жестокой, но весьма успешной операции прошло уже двое суток. Однако информация, почерпнутая им из печати, не только не радовала, но даже давала повод для тревожных мыслей. Ни «Гардиан», ни «Таймс», ни «Индепендент», естественно, ни словом не обмолвились о судьбе несчастного бродяги, приколотого где-то возле круглого озерка Паунд. Это было вполне естественным и не вселяло опасений, но вот небольшая заметка в разделе полицейской хроники «Сан» заставила Илью Андреевича взволнованно потереть затылок. Всего несколько строчек: «Неизвестный молодой человек найден в парке с ножевым ранением и в бессознательном состоянии доставлен в лондонский благотворительный госпиталь». Конечно, вполне вероятно, что после доставки через час, через пять минут, через секунду этот неизвестный молодой человек отправился к праотцам, однако о состоянии потерпевшего газета больше ничего не сообщала, и это наводило на неприятные мысли. «Значит, он жив, — думал Илья Андреевич. — Предположим, он выживет. Каковы могут быть последствия? В сущности, никаких. Этот неудачник, конечно, не убийца, не народный мститель, никаких связей ни со спецслужбами, ни с бандитами у него нет, более того, он их опасается, как огня». И все-таки, все-таки жизнь непредсказуема. И мысль о том, что если он выживет, то, несомненно, поймет, кто и за что попытался приблизить его кончину, заставляла Илью Андреевича нервничать и думать, как вести себя дальше.

Первым импульсом было сообщить Ермилову, что операция удалась лишь процентов на девяносто, однако по зрелому размышлению он понял, что ситуация только усугубится. Конечно, его московский знакомец найдет способы, как довести дело до конца, однако сам Илья Андреевич в этом случае сильно «потеряет лицо», что может, во-первых, грозить непредсказуемыми последствиями в будущем бизнесе, совместном бизнесе, а, кроме того, пусть косвенно, но все же угрожать его, Ильи Андреевича, драгоценному здоровью. Бог его знает, какие там у них, у москвичей, понятия и что причитается тому, кто, пообещав выполнить дело, выполнил его лишь наполовину.

«Нет, Ермилову сообщать об этом нельзя, — утвердился в своей мысли Кошенов. — Попытаться убрать этого мальчишку самому? Абсурд. Зачем ему, респектабельному человеку, связываться с каким-то отрепьем, нанимать неизвестно кого, чтобы добить и так полумертвого москвича, да еще где — в лондонской благотворительной больнице? Нет уж, увольте! Затаиться, зарыть голову в песок, как страус? Но это тоже не выход, поскольку информация рано или поздно просачивается, — это уж Илья Андреевич знал по своему опыту. Наверное, выход один: успокоить Ермилова, ничего не сообщать о сложностях, вкравшихся в их маленькое картинное дело, попытаться уговорить его продать картины здесь и, получив необходимый процент, подбив, что называется, бабки, преспокойно покинуть Лондон. Тем более что он давно об этом подумывал и, скорее полагаясь на интуицию, чем на какой-то осознанный расчет, пару лет назад прикупил небольшой домик в одном из пригородов Нью-Йорка. Конечно, связь с Ермиловым придется в этом случае прервать, однако если тот согласится на продажу картин, то процент, полученный с этой продажи, с лихвой окупит все возможные сделки. Да и не один Ермилов живет на свете. Не зря же так много лет Илья Андреевич тщательно налаживал связи с Берлином, с Парижем и с нью-йоркскими дилерами.

Усмехнувшись, он похлопал ладонью по пухлой записной книжке, лежавшей перед ним на столе. Да, телефонов и связей на его век хватит вполне и без Ермилова. Ну что ж, значит, так тому и быть. Осталось дело за малым: уговорить принца Ольденбургского. И, глотнув кофе, он принялся набирать московский номер.

Соединился он на удивление быстро. Едва услышав жестковатый голос Ермилова в трубке, заструился, зажурчал медовой речью:

— Геннадий Андреевич! Добрейший вам денек! Это Кошенов из Лондона. Как здоровьице? Как поживаете?

— Илья Андреевич, — принял условия игры Ермилов. — Как поживаем? Все в ожиданиях: вестей ждем с разных концов земного шара нашего. Может быть, вы чем-нибудь порадуете?

— Да уж, как не порадовать, Геннадий Андреевич, с тем и звоню. Все, что алкалось, все обрелось. Тут, надо же, случись таков срящ, что один мой старый знакомец, увидев у меня нашу с вами радость, чрезвычайно загорелся. Вознамерился, знаете ли, приобрести во что бы то ни стало. И вот, по зрелому разумению своему, подумал я навести справочки у вас, Геннадий Андреевич: не захотите ли вы все ж таки расстаться с тем, что так долго искали. Видит Бог, не обратился бы к вам с этим вопросом, да уж больно радостным кажется мне это известие. Есть тут над чем подумать. Поверьте моему стариковскому опыту: ей богу, есть.

— Ну, вот ведь, Илья Андреевич, — после некоторой паузы сказал Ермилов. — Озадачили вы меня, не скрою, весьма озадачили. Чем же прельстил вас старый ваш знакомец, как вы изволили выразиться?

— Ну, помилуйте, Геннадий Андреевич! Не по телефону, не по телефону такие вещи обсуждаются. Может быть, дадите мне номер какой-нибудь почты электронной или факса вашего?

— Извольте, Илья Андреевич, извольте. Пишите номерок. — Он продиктовал Кошенову набор цифр пароля для интернетовской почты и добавил: — Только не тяните, Илья Андреевич. Чем быстрее ваша информация до меня дойдет, тем меньше времени на раздумья мне понадобится, да и вам сподручнее: ваше время-то тоже небось на вес золота, — хохотнул он.

— Ну что вы, куда мне по стариковски-то, какое золото! Так, медь, серебро, — засмеялся в ответ Кошенов. — Однако ж цифры я вам тут же пришлю.

— Жду с нетерпением, — сказал Ермилов.

— Всего доброго, Геннадий Андреевич.

— До свидания, Илья Андреевич.

Кошенов положил трубку на рычаг и задумался. Все, что он сказал Ермилову, было правдой лишь отчасти: никакого конкретного клиента у него, конечно же, не было. Однако найти их, в сущности, не составляло труда. Но, прежде чем начать искать, требовалось заручиться согласием Ермилова. И для того чтобы получить его, цифры возможной прибыли должны быть очень убедительными и соблазнительными. Каковы же они могут быть?

Покопавшись в справочниках последних продаж, проанализировав собственный опыт и знания сегодняшней конъюнктуры антикварного рынка, Илья Андреевич пришел к выводу, что 2,8 миллиона долларов вполне должны устроить Геннадия Андреевича. Ну, если не устроить, то, по крайней мере, чрезвычайно заинтересовать. А ему, Кошенову, на этом предприятии вполне удастся сделать свои 500–700 тысяч, что ощутимо прибавляло веса его капиталу и давало возможность тут же включиться в большую игру там, на берегах свободной Северной Америки.

Он быстро отстучал на компьютере письмо, полное недомолвок и умолчаний, вставил туда нужную цифру и запустил свою информацию во всемирную паутину. «Дело сделано, Рубикон перейден, — сказал себе Илья Андреевич. — Теперь займемся поисками клиента».

На третий день пребывания Сорина в больнице случилось то, чего Андрей ждал уже давно. Около часу дня, в сопровождении все той же миловидной медсестры, в комнату степенно вошел невысокий плотный человек лет шестидесяти в халате, накинутом поверх твидового пиджака, не спеша подвинул стул к кровати, уселся и, достав небольшой синий блокнот, представился сержантом уголовной полиции Майклом Саммерсом.

— Сэр, — начал он, — мне хотелось бы уточнить подробности происшедшего с вами. Во-первых: как ваше имя?

Делая вид, что он с трудом ворочает языком, хриплым шепотом Андрей выдавил из себя:

— Милош Германович.

Англичанин невозмутимо записал данные в блокнот.

— Откуда вы, сэр? — продолжил он.

— Югославия, Сербия, Дубровник, — отрывисто хрипел Сорин.

Лицо полицейского осталось непроницаемым, однако легкая тень неудовольствия все-таки пробежала по нему.

— Как оказались здесь?

— Понимаю плохо, — ответил Сорин.

— Как приехали? — переформулировал свой вопрос сержант.

— Долго. Добирался долго. Бежал от войны. Ищу работу.

— Давно ли находитесь на территории Великобритании?

— Недавно. Только приехал.

— Что с вами произошло?

— Не знаю. Гулял в парке. Помню боль, потом — ничего.

— При вас не было обнаружено документов. Где вы живете, сэр?

— В гостинице, — отвечал Сорин.

— Название гостиницы?

— Не помню. Могу показать.

Саммерс посмотрел в сторону медсестры.

— Как он себя чувствует? — обратился он к ней с вопросом. — Скоро ли сможет вставать?

— Но сэр, пациент еще чрезвычайно слаб. Я думаю, не раньше, чем через неделю.

«Отлично, — усмехнулся про себя Сорин. — Выгляжу я, видимо, чудовищно. А вот насчет моего самочувствия она не права». Уже сегодня сделавшему над собой усилие Сорину удалось несколько раз приподняться и сесть на кровати. Не без труда, но все же это ему удалось. И потому Андрей понимал, что еще немного и он сможет ходить. «Неделя мне не нужна, — думал Сорин. — А вот два дня были бы необходимы. Через два дня, милый сержант, меня уже здесь не будет. Если ты не успеешь до того времени найти сербского переводчика, — а я очень надеюсь, что не успеешь, — тогда наше кратковременное знакомство прибавит тебе головной боли, а мне — радости». И, стараясь избежать дальнейших вопросов, он медленно прикрыл глаза.

— Сэр, вы меня слышите? — раздался несколько встревоженный голос сержанта.

— Сержант, — ответствовал ему несколько рассерженный голос медсестры. — Я же говорила, что пациент еще очень слаб. На сегодня давайте прекратим. Приходите завтра. Я надеюсь, что ваша беседа будет более продолжительной.

— Но, мэм, — попытался спорить сержант.

— Никаких возражений, иначе я позову врача. Тем более, — добавила она с некоторым ехидством, — я думаю, вы не владеете сербским, а, как видите, ему по-английски говорить трудно.

— Хорошо, — спокойно согласился господин Саммерс. — Я приду завтра в это же время.

— Пожалуйста, сержант.

Сорин слышал, как захлопнулась дверь и как, продолжая о чем-то беседовать, полицейский и медсестра удалились по коридору.

Полежав еще несколько секунд в тишине, он открыл глаза. «Ну что же — поздравим себя, — сказал Андрей. — Первый экзамен сдан. То ли еще будет завтра».

Сидя в своем кабинете, Ермилов задумчиво теребил ручку. Потом нажал кнопку селекторной связи и произнес: «Позовите-ка Шутова ко мне». Минут через пять Шутов появился в кабинете.

— Вот что, Слава, — задумчиво начал Геннадий Андреевич. — Твои люди из путешествия в туманный Альбион вернулись?

— В Англию, что ли? — уточнил Шутов.

— Туда, туда.

— Да, вернулись.

— Ну, и какая информация?

— Все было сделано чисто и аккуратно. Вещи у вашего, этого, антиквара.

— Это-то я и без тебя знаю, дружок. А вот достань-ка ты мне английские газеты за последние несколько дней.

— Зачем, Геннадий Андреевич? — удивился Слава.

— Есть ли у тебя, дружок, хоть одно подтверждение тому, что дело было сделано чисто?

— То есть?

— Я, видишь ли, хочу удостовериться, что наш юный друг сейчас попивает нектар в райских кущах, а не лежит где-нибудь на коечке под капельницей.

— Да быть того не может, Геннадий Андреевич, зря вы сомневаетесь.

— А ты все ж таки подсуетись. Сегодня к вечеру, к концу рабочего дня, надыбай мне то, что надо. Понял, Славочка? — сказал он уже более жестким тоном.

— Сделаю, Геннадий Андреевич, что вы просите. Только, по-моему, это напрасное беспокойство.

— Твое дело — выполнять.

— Уже в пути! — весело ответил Шутов и покинул кабинет.

Ермилов и сам не знал, почему он попросил у Шутова доказательства, зачем решил проверять английские газеты, но давняя привычка самому удостоверяться в том, что делают его подчиненные, сработала и на этот раз.

«Лондон — не Москва, — говорил он себе. — Да и этот Кошенов тот еще жук. Нет, конечно, на прямой обман он никогда не пойдет, о каком-нибудь там сговоре с этим пацаном и речь идти не может, однако «доверяй, но проверяй». Уж больно елейным был голос Ильи Андреевича в трубке, больно неожиданным показалось Ермилову предложение английского антиквара. «Что-то здесь все-таки не так, — думал председатель «Гентрейд консалтинга». Он читал и перечитывал послание Кошенова, полученное по электронной почте, и хмурился, задумчиво теребя ручку в руках. «Что-то все-таки не так».

Ближе к ночи того же дня Сорин решился вылезти из своей палаты. Аккуратно отсоединив капельницы и датчики, прикрепленные к запястью и сердцу, он медленно, обливаясь холодным потом, сел на кровати. Спустил ноги и, превозмогая слабость, цепляясь за спинку кровати, тумбочку, стул, наконец, дверной косяк, сделал несколько шагов к выходу. Сквозь щель в приоткрытой двери он увидел в коридоре, метрах в двадцати от себя освещенное пространство, где, вероятнее всего, стоял стол, сидела дежурная медсестра. Стараясь практически не дышать, он протиснулся в коридор и, хватаясь руками за стену, побрел в противоположную сторону.

Миновав несколько палат, он остановился у двери ординаторской. На его счастье, она оказалась не заперта. Мягко повернув ручку, он скользнул внутрь. Шкафчики, на которых написаны фамилии врачей, стол, несколько стульев, пара плакатов на стенах, вешалка, чашка с недопитым кофе, электрический чайник в углу — вот, пожалуй, и все, что было внутри комнаты. Он подергал ручки шкафчиков — все заперты. Однако замочки на них вызвали у слабеющего Андрея приступ веселья. Они скорее напоминали защелки для газетных ящиков — те, что в далекой Москве, будучи хулиганистым подростком, он вскрывал просто так, ради шутки, поддевая их перочинным ножичком. Конечно, здесь, в лондонской больнице, достать перочинный ножичек было бы значительно сложнее, однако русский человек если что-нибудь захочет, то уж украсть-то, несомненно, украдет: так жизнь научила. «Замочки — не проблема, — решил Сорин. — Главное, чтобы в шкафчиках была какая-нибудь одежда». Сейчас ему было все равно — своя ли, чужая — главное, чтобы она была. Заботиться о том, будет ли она впору, не пристало сегодня: не до жиру, быть бы живу.

Ну, что же: первый поход удался, надо идти обратно. И, выбравшись в коридор, он двинулся к себе в палату. Силы явно были на исходе, пот заливал его лицо, ноги предательски дрожали, бок жгло огнем, но он понимал, что любое падение, любая остановка чреваты самыми тяжелыми последствиями. Ни в коем случае никто не должен знать, что он уже вполне способен передвигаться. Из последних сил переставляя ноги, он добрался до своей палаты, фактически дополз до постели и рухнул на нее, с трудом оставаясь в сознании. «Еще немного, — говорил Андрей себе. — Еще только подключить датчики и вернуть капельницу на место. Еще несколько усилий — и можно будет спокойно уснуть». Это ему удалось, и, когда капельница опять вошла в катетер, он шумно вздохнул, расслабился и вновь провалился с мягкую душную черноту.

Газеты Ермилову доставили ближе к вечеру. Помощники расстарались: на столе перед Геннадием Андреевичем лежала пачка разноформатных черно-белых и цветных листов, совсем свежих, и потрепанных, и даже местами залитых кофе. Любитель порядка, Геннадий Андреевич раскладывал их на аккуратные стопочки и слегка морщился. Он не любил грязи, однако тут не до брезгливости, важнее всего — информация. И, чтобы как-то сгладить неприятные ощущения от чтения уже кем-то прочитанных, замусоленных страниц, Ермилов достал из тумбочки початую бутылку «Гленфиддих», бросил в стакан пару кусочков льда, налил на два пальца тягучий желтый напиток и, прихлебывая его, погрузился в чтение.

Он понимал, что искать заметку о таком мелком происшествии, как убийство какого-то бродяги, в крупных серьезных изданиях вроде «Таймс» или «Гардиан» бессмысленно, но, повинуясь привычке все делать тщательно, страница за страницей двигался по морю печатной информации. Знакомство с «Индепендент» и «Дейли Миррор» тоже не принесло ему желаемого результата. И только в «Сан» он наконец наткнулся на то, что искал. Быстро пробежав заметку глазами, Геннадий Андреевич отбил дробь холеными ногтями по полированной столешнице и вздохнул. «Что и требовалось доказать, — сказал он себе. — Эх, Илюша, Илюша, погубит тебя когда-нибудь твоя суетливость. Не зря, не зря я чувствовал какие-то осложнения». И, покручивая в ладони тяжелый четырехгранный стакан с виски, он принялся размышлять.

Предположим, этот мальчик выживет. Чем это грозит непосредственно ему, Ермилову? Пожалуй, что и ничем: до генерального директора «Гентрейд консалтинг» парнишке явно не добраться, тем более что он за столько тысяч километров от Москвы. До Кошенова если не он сам, то доблестные служители Скотленд-Ярда вкупе с Интерполом и доброхотами из отечественной милиции дойдут легко. Судьба Ильи Андреевича не очень волновала Ермилова, а вот судьба картин, волей-неволей оказавшихся в руках лондонского антиквара, вселяла в этой ситуации весьма серьезные опасения. «Илья, конечно, все просчитал, — размышлял Ермилов. — И, просчитав, вероятно, решил рвать когти. Но, для того чтобы это сделать и не повезти за собой такого неприятного хвоста, как мои ребята, он, конечно, вынужден завершить со мной сделку — завершить, и не без выгоды для себя. Вот откуда предложение так срочно избавиться от всех этих авангардных радостей, вот откуда такое участие в моих капиталах и возможных прибылях. Предположим, я соглашусь на эту сделку, предположим, картинки уйдут, и Кошенов, переведя свой, вероятно, далеко не скромный процент, на какой-нибудь оффшорный счет, навсегда покинет пределы туманного Альбиона. Ну, а прежде чем покинуть, он, конечно же, повстречается с представителями английских властей и, как добропорядочный гражданин и честный бизнесмен, сообщит им имя покупателя, собственно говоря, как и имя продавца. Потеряет ли он на этом деньги — вполне возможно. Но в этой ситуации хуже другое: мое инкогнито будет раскрыто, что, вполне возможно, повлечет за собой множество проблем, как в предприятиях, связанных с антиквариатом, так и во всех остальных сделках: мало ли куда направят свои взоры представители местных спецслужб и Интерпола. И хотя мои маленькие игры с оружием весьма хорошо законспирированы, береженого, как говорится, бережет Бог. Действовать надо быстро, продуманно и точно. Единственным связующим звеном между этим мальчишкой, который сейчас лежит в лондонском госпитале, — если еще, конечно, лежит — и мною является милый друг Илья Андреевич. Следовательно, это звено, как наиболее уязвимое, должно быть удалено. Сделать это надо, к сожалению, только одним путем, другого выхода у меня нет. Ну, что же: резать так резать, как говорил брадобрей, случайно перерезавший сонную артерию клиенту».

Ермилов нажал кнопку селектора:

— Леночка, будь добра, забронируй на завтра мне и Славе билеты в Лондон. Да, бизнес классом: нечего попусту деньги тратить.

— На завтра можем не успеть, Геннадий Андреевич, — раздался приятный голос из динамика.

— Ну, тогда на ближайшее возможное время. Мой паспорт у тебя в сейфе?

— Точно, Геннадий Андреевич, — отозвалась секретарша.

— А Славу я попрошу, чтобы к тебе зашел: у него виза, кажется, еще не кончилась. Крайний срок — послезавтра. Ты уж потрудись, Лен.

— Будет сделано, Геннадий Андреевич.

— Вот и славно. — Ермилов отключился.

«Ну, Илюша, — подумал он, — хоть и говорят «незваный гость хуже татарина», но думаю, что в этой ситуации любой татарин был бы для тебя приятнее. Жди гостей».

День у Скосарева прошел отменно. Незнакомые фирмачи-иностранцы, попросившие его о пустяковой услуге — всего лишь не досматривать ручную кладь, — внесли в будущий пенсионный фонд Алексею очередные 500 долларов. Девочка Таня, за которой он безуспешно ухаживал уже две недели, согласилась-таки, наконец, поужинать с ним в «Сирене». И потому, сдав смену и переодевшись в гражданское, он с удовольствием перекусил в верхнем буфете, хлопнул положенные сто граммов коньяка и под бравурное насвистывание двинулся на стоянку, где его дожидался новый синенький «Опель», очень выгодно приобретенный всего неделю назад. Пискнув пультом сигнализации, Скосарев открыл дверцу, кинул на заднее сиденье сумку с вещами, снял замок блокиратора с ручки переключения скоростей и, поерзав на водительском месте, вознамерился сунуть ключ зажигания в щель замка. Но не успел. Дверца рядом с водителем растворилась, и на переднее сиденье по-хозяйски взгромоздился коротко стриженный коренастый человек с тяжелым лицом.

— Ты чего, мужик? — возмутился Скосарев.

— Ничего-ничего, Алешенька, заводи, — спокойно произнес незнакомец и, чуть повернувшись назад, открыл заднюю дверцу.

В нее бесшумно сразу же скользнул еще один незваный пассажир: помоложе, повыше ростом, также аккуратно стриженный, в сером неприметном костюме.

— Да вы кто, мужики? — возмутился Скосарев.

— Не догадываешься? — очень ласково спросил тот, кто сидел на переднем сиденье.

— Менты, ФСБ? — предположил таможенник.

— А у тебя им есть что рассказать? — хохотнул тот, кто сидел сзади.

— Нет, дружок, мы из другого ведомства. Ты заводи, заводи, поехали, по дороге поговорим, — продолжил первый и почти ласково потрепал Скосарева по плечу.

— А ну-ка, пошли отсюда! — с возрастающей угрозой прошипел Алексей.

— Ишь ты, какой сердитый, — усмехнулся тот, «задний».

— Сейчас мы его успокоим, — ответил сидевший рядом.

Его рука скользнула за пазуху и уже через секунду в бок Алексею уперся короткий и крупный ствол.

— Ну что, теперь посговорчивей станешь? — поинтересовался сидевший сзади. — Выводи, выводи машину, нас в Москве дожидаются.

Поняв, что гости не шутят, Скосарев молча завел двигатель и медленно выехал на шоссе.

— Куда ехать? — спросил он и почувствовал, что голос его немного дрожит.

— Ехать? — эхом отозвался сидящий на переднем сиденье. — Покуда прямо, а там мы тебе покажем.

— Что вам от меня нужно?

— Всему свое время. Не отвлекайся, за дорогой следи, а то, не ровен час, и нас угробишь, и сам разобьешься. А ты ведь у нас еще молодой, тебе жить да жить.

— Мужики, не томите. Что нужно-то, может, прямо сейчас договоримся?

— Гляди, какой нетерпеливый! — развеселился «задний». — Мужчину, друг мой, — продолжил он, — украшает скромность и сдержанность. А еще заповедь знаешь: не суетись под клиентом.

В салоне надолго стало тихо. Так, молча, под мягкое урчание двигателя, они въехали в Химки, проскочили вдоль неопрятных серых кварталов, перенеслись по мосту в Москву, и только тут тот, кто сидел рядом с Алексеем, наконец заговорил:

— Ты, Алешенька, вот что. Сейчас вывесочку увидишь справа по ходу движения — поворот в клуб, где в боулинг играют, — ты, дружочек, туда заверни. Там место тихое, уютное, никто нам не помешает.

Следуя указаниям коренастого, Скосарев плавно направил машину в небольшую аллейку, уходящую от Ленинградского проспекта в сторону Москвы-реки. Проехали метров тридцать, и коренастый приказал:

— А здесь заглуши.

Таможенник заволновался.

— Ну вот. В боулинг мы с тобой потом поиграем, а сейчас ответь-ка мне на несколько вопросов. Причем замечу: чем правдивее будут твои ответы, тем больше шансов у тебя никогда больше с нами не встречаться. И запомни: обманывать нас не нужно. Ты ведь у нас фигура приметная, издалека, так сказать, виден. Да и в бега пускаться тебе сейчас не резон. А будешь хорошим мальчиком, глядишь, еще и заработаешь что-нибудь.

Коренастый говорил ласково, мягко, почти по-дружески, сидя к Скосареву вполоборота. Однако в конце своей речи вдруг резко повернулся и взглянул Алексею прямо в лицо жестокими холодными глазами.

— Все усек? — сказал он с металлическим тембром в голосе. И, глядя в эти плоские, будто нарисованные глаза, Скосарев кивнул: он все усек, даже то, чего не сказали. А главное, он усек, что человек, сидящий рядом с ним, не будет думать ни секунды, прежде чем прямо здесь и сейчас, прижав это холодное тяжелое дуло к его боку, нажать на спуск.

— Спрашивайте, — сказал Скосарев, осев голосом.

— Спрашиваю, — отозвался коренастый. — Полторы недели назад ты одному человеку по фамилии Сорин, а по имени Андрей, оказал услугу: помог, понимаешь, без досмотра небольшой такой рулончик или чемоданчик — я уж не знаю, во что ты там что упаковывал, — через границу переправить. Да мало того, что помог, еще и телефончик черкнул милого такого господина, проживающего в славном городе Лондон. А звали этого господина Илья Андреевич Кошенов. Было такое?

«Знал же, — подумал Скосарев. — Не надо с этим вязаться».

— Было, — ответил он вслух.

— Это хорошо, что ты не отрицаешь. А теперь ответь-ка мне, милый Алексей, на гораздо более важный для меня вопрос: откуда узнал ты этого человека, кто тебе его сосватал и где этот сват живет-обитает.

— Конечно, конечно, — зачастил Скосарев. — Зовут его Токарев, имя — Виталий. Он директор фирмы, фирма называется «ТОК». Адрес я могу написать. Он сказал, что этот Сорин — приятель его школьный, дружок, так сказать, однокорытник. Попросил, понимаете, помочь. Но не бесплатно, конечно. Хорошие деньги посулил. А мне что: мне жить надо.

— Ты не волнуйся, Алеша, — успокоил сидящий рядом. — Конечно, все понимаем: тоже надо жить, тоже человек. Мы же не налоговая полиция: сколько ты просил не спросим. А адресочек этого твоего Токарева ты мне черкни. — И он протянул Скосареву блокнот и ручку.

Стараясь сделать так, чтобы руки не дрожали, Алексей нацарапал Шутову — а это был именно он — все возможные данные на Виталия.

— Ну что ж, я вижу, что ты человек разумный, — сказал Скосареву Шутов. — И потому будет у нас к тебе одна просьба. Вполне вероятно, что Сорин свяжется с тобой. Так ты, друг ситный, когда он свяжется, узнай поподробней, где он живет-обретается, и мне позвони: на, вот, тебе телефончик.

Он протянул таможеннику маленькую визитную карточку. Ни имени, ни названия организации, ни должности на карточке не было: стоял только номер телефона.

— А как, кого спросить-то? — удивился Скосарев.

— Да ты не спрашивай, ты назовись, а я пойму, — успокоил его Шутов. — Так что уж не забудь.

— Да что вы, как можно, конечно. Я же понимаю: видно этот Сорин круто насолил кому-то.

— Не насолил — обидел, друга моего хорошего обидел. А он человек такой обидчивый: от обиды часто ни своих, ни чужих не различает. Так что ты уж не исчезай, дружок, чтобы и на тебя обиды не возникло.

— Понимаю, понимаю, — сказал Скосарев.

— Вот и славно. Мы пойдем, а ты быстренько развернешься и поедешь домой. И очень тебя прошу: не звони этому Токареву, про нас ему до времени знать не нужно.

— Пусть наша встреча станет приятным сюрпризом, — подал голос тот, кто сидел сзади.

— Вот-вот, — подтвердил коренастый. — Уяснил?

— Понял, все понял, — быстро проговорил Скосарев.

— Ну и славно. Бывай.

Они вылезли из машины и не спеша направились в сторону боулинг-клуба: два ничем не примечательных бизнесмена средней руки.

Скосарев не стал дожидаться, пока они откроют дверь. Он быстро развернул машину и выскочил на Ленинградку. Через десять минут он уже подъезжал к метро «Сокол». Загнав машину в один из переулков, он заглушил мотор и откинулся на сидение, переводя дух. Надо было что-то срочно решать, и вариантов было немного: либо поехать домой и забыть обо всем, либо немедленно, сию же секунду броситься к телефону-автомату и предупредить Виталия о возможной неприятной встрече. Ни того ни другого, по разным причинам, ему делать не хотелось. И потому он сидел, курил и нервничал.

Ни выкуренная сигарета, ни долгое раздумье не восстановили равновесия Скосарева. Алексей никогда не был законченным подлецом, собственно говоря, он вообще не считал себя таковым. Ну, брал по маленькой, вертелся, юлил, чем-то подторговывал, когда получалось, где-то посредничал, но друзей старался не предавать; даже с барышнями, мелькающими на его горизонте довольно часто, стремился быть порядочным, в меру внимательным, щедрым и не нахальным. И вот теперь, когда холодный бисер пота засверкал на его лбу, он, пожалуй, впервые оказался перед сложнейшей дилеммой: отвести смерть от приятеля, а там — будь что будет, или спасти свою жизнь и забыть, что на Земле когда-то жил Виталий Токарев.

Он доехал до своего дома, сам не помня как, запер машину, поднялся на седьмой этаж, открыл дверь в квартиру и в каком-то полуобморочном состоянии прошел на кухню. Дальше он все делал автоматически: достал из холодильника початую бутылку водки, наполнил стакан, выпил его, завернул обратно пробку и поставил бутылку почему-то на подоконник. Потом, также бездумно глядя перед собой, пошел в комнату, снял телефонную трубку:

— Алле?

— Алле, — зазвучал в мембране нервный, вечно куда-то спешащий голос Токарева. — Кто, кто, говорите!

— Виталик, — через паузу произнес Скосарев.

— Виталик, Виталик, — в ответ сказала трубка.

— Виталь, здорово, это Алексей, — более спокойно произнес Скосарев. — Алло, старик, как жизнь? Есть ли вести от нашего?

— Да нет, вестей никаких. Ты-то сам как? Я вот, понимаешь, домой собираюсь, собственно, уже и не собираюсь, а подъезжаю к дому, даже не подъезжаю, а уже подъехал. Сейчас, подожди, только из машины выйду.

— Виталик, подожди, стой, стой, не торопись, — почти закричал Скосарев.

— Ну что? — остановился Токарев.

— Да я… Вот что. Может, пообедаем сегодня?

— Да знаешь, не могу я: дела, понимаешь.

— Да брось ты дела, — стал уговаривать Алексей. — Прямо сейчас заводи машину, раскручивайся и дуй в центр.

— Да нет-нет, как-то с бухты-барахты… Устал.

— Да наплюй на усталость, — продолжал Скосарев. — Разворачивай тачку и подъезжай.

— Что стряслось?

— Да ничего, просто давно не виделись, решил предложить посидеть. Ну, как, решайся!

— Нет, старик, сейчас не могу. Попозже позвоню. Ну, давай, а то мне машину надо ставить на стояночку. Бывай! — И Токарев отключился.

Он отключился, а Скосарев продолжал сидеть с трубкой в руке, слушая частые короткие гудки. Потом он вздохнул, положил трубку радиотелефона на базу, плюхнулся на диван и закрыл глаза. «Ну, вот и все, — сказал он сам себе. — Жил да был хороший парень Виталий Токарев. Впрочем, в конце концов, — оборвал он печальные мысли, — почему, собственно, жил? Ну, встретят, поговорят. Им же не он, им Сорин нужен. А Виталий, если не дурак — а он таковым никогда не был — всегда найдет пути-лазеечки. Ничего, в крайнем случае, деньгами откупится, у него их много. Да нет, нет, зря я волнуюсь, зря беспокоюсь. И вообще звонить не нужно было: сам выкрутится, все хорошо будет. Да конечно будет! В конце концов: они же не убийцы, им информация нужна. Действительно, что это я так засуетился!»

Тепло от выпитой водки разливалось по телу, и становилось как-то легче. «Правильно сделал, что не сказал ему ничего: и на себя не навлек никаких неприятностей, и он не будет заранее нервничать, суетиться. Виталька же такой: суетливый, нервный. Ну, встретят, ну, несколько минут неприятностей, побеседуют. В конце концов, все мы в этом страшном мире под разборками ходим. Виталику не привыкать: он огонь и медные трубы прошел. А Сорин? Что Сорин? Сорин в Лондоне, до него не доберутся. Да, денег мне, конечно, не видать, но, с другой стороны, и никаких гадостей особенных я не делал. Так, все, успокоимся, примем душ и будем звонить Танечке».

Он вздохнул, хлопнул себя по бедрам и, стараясь внушить самому себе, что он прав, беззаботен и спортивен, пружинистым шагом направился в ванную.