В тот же вечер на квартире генерала Полозкова раздался звонок.

— Сергеич? — спросил генерала глуховатый голос.

— Я.

— Антипыч тебя беспокоит.

— Ну, как жисть, старик? — спросил генерал.

— Да как: в трудах да заботах.

— Дела-то, надеюсь, вытанцовываются?

— Да какие у нас дела! — отвечал Антипыч. — Это у вас дела. У нас так, делишки. Печальные, конечно, делишки.

— В чем печаль-то?

— А в том: товарища вот хоронил сегодня. Все бандюги проклятые: всю голову пулей разворотили.

— Да неужто, — посетовал генерал.

— А вот что слышишь. Ты бы помог на похороны.

— О чем говорить!

— Давай завтра в Сокольниках пересечемся.

— Где там? — спросил генерал.

— Где, где… А вот тир старый знаешь?

— Деревянненький такой?

— Он самый, в парке один такой. Вот и давай возле тира. Часика в два устроит?

— Отчего же.

— Винтовочку-то в руках еще не разучился держать?

— Старая гвардия не ржавеет, — ответил генерал.

— Ну, так и посоревнуемся. Бывай, — и Антипыч повесил трубку.

Генерал приехал в Сокольники ровно в два. Отпустив свою машину перед входом, он прошелся по аллеям и оказался возле небольшого дощатого здания старого тира. Внутри, за деревянным прилавком сидел седенький испитой мужичонка, отсчитывающий маленькие пульки и распределяющий их по лоточкам. Горячился какой-то мальчишка лет двенадцати, упорно всаживающий пулю за пулей в «молоко».

А в самом углу у стены, покряхтывая от напряжения, вскидывал пневматическую винтовку маленький седой старичок в аккуратном драповом пальто и видавшей виды фетровой шляпе. Генерал осмотрелся, купил десяток пулек и пошел в угол, где мучился с винтовкой старик. Лихо переломив свою, он загрузил туда алюминиевый снарядик, щелкнул затвором и, прицелившись в утку, проплывающую по металлической цепи, не глядя в сторону старика, сказал:

— Привет, Антипыч.

— Здравствуй, здравствуй, генерал, — отвечал сухой старичок.

— Мне уже доложили, — сказал Полозков. — Дело ведем со всей серьезностью: опрашиваем свидетелей, устанавливаем приметы, сверяем отпечатки пальцев. Так что смотри.

— Свидетели, — произнес Антипыч, — это хорошо. Много установили?

— То-то и беда, — сурово сказал генерал, — никто ничего не видел, ничего не слышал. По картотеке отпечатки на бутылке не значатся.

— Глядишь ты, какая напасть, — печально покачал головой Антипыч. — Ну, а с похоронами поможешь?

— Как обычно? — спросил генерал.

— А я человек не жадный. Нам что: поминочки справить, да свечечку в храме водрузить, вот и все наши стариковские заботы.

Генерал кивнул, полез в карман короткой дубленки и, достав оттуда пухлый конверт, сунул его в карман драпового пальто старика.

— Считать, надеюсь, не надо? — спросил Антипыч.

— Обижаешь, — отвечал Полозков.

— Времена меняются. Вы, начальники, теперь очень жадные стали.

— Не груби, — произнес Полозков, сбивая утку.

— Ишь ты, не утратил, значит, меткости, — улыбнулся старичок. — Ну, да и мы не отстанем, — сказал он и вдруг, почти не целясь, всадил алюминиевую пульку в прикрепленную под самым потолком тира сову. Сова ухнула и заморгала глазами-лампочками.

— Да и ты, смотрю, тоже руку не сбил, — заметил Полозков.

— Так всей и радости в жизни, — отвечал Антипыч. — Теперь-то что ж: ни пожрать, ни с бабой поспать. Только вот одно и осталось: кино по-стариковски, да в тире пострелять.

— Ишь ты, отшельник, — ухмыльнулся генерал.

— Да хоть бы и так. Я о душе все больше думаю. Ну ладно, генерал, у тебя-то времени свободного много, а мне еще в магазин надо: кошечкам мяса закупить. Так что бывай. Если что — звони. — И, положив винтовку на прилавок, старичок засеменил к выходу.

Полозков выждал пару минут, сделал еще несколько выстрелов, пробуя стрелять с одной руки, и, убедившись в том, что это ему еще под силу, покинул здание тира. Когда он вышел на воздух, никакого Антипыча поблизости уже не было. «Ну и славно, — сказал себе генерал. — Ишь, как меня с него разбирает». Он поежился, внезапно почувствовав дуновение холодного ветра, и быстро пошел к машине, ожидавшей его у входа в парк. Там, приказав шоферу ехать в Управление, он достал из кармана задней дверцы фляжку с коньяком и, отвинтив крышку, сделал быстрый и крупный глоток. «Так то лучше. Упокой, Господи, душу покойного раба твоего Василия».

Если путешествие генерала Полозкова в тот день было коротким и не очень приятным, то путешествие Андрея Сорина, напротив, обещало быть достаточно продолжительным и весьма радостным.

Около десяти часов утра он уже был в аэропорту «Шереметьево-2» с легкой сумкой через плечо и прозрачным коробом, оклеенным бумагой, в руке. Усевшись на скамейку в середине зала, он вынул из кармана заранее припасенный журнальчик «Итоги» и принялся не спеша разгадывать преферансную комбинацию, приведенную на последней странице. Периодически он отрывал голову от диаграммы карточного расклада и осматривался. Наконец, знакомая легкая фигурка англичанки показалась возле входной двери. Дождавшись, пока она встретится с ним взглядом, Андрей кивнул ей и вновь углубился в журнал.

Не торопясь, Люси подошла к нему, уселась на удачно освободившееся рядом место, широко улыбнулась и, стараясь, произнесла:

— Привет.

— Ого, — удивился Андрей, — ты уже выучилась языку?

— Я быстро учусь, — отвечала Люси по-английски. — А потом, это слово у вас очень популярно.

— У нас много популярных слов, — засмеялся Сорин, — и это — не самое популярное.

— Да-да, я знаю, — улыбнулась в ответ Люси, — но это не слова приветствия…

— По крайней мере, между друзьями, — перебил ее Сорин. — Рейс тот же? — спросил он.

— Конечно. Мне все удалось.

— Тогда пошли. Возьми чемоданчик.

Он передал ей и короб и, дождавшись, пока подойдет ее очередь на посадку, неторопливо двинулся за ней. Он видел, как она проходила таможню, что-то быстро и настойчиво объясняя инспектору и показывая бумаги, видел, как таможенник попросил ее открыть короб, как перебрал картины, сверился с бумагой, потом удовлетворенно кивнул и сделал разрешающий жест. Люси улыбнулась и прошла внутрь таможенной зоны.

Для самого Сорина пересечение границы не составило никаких сложностей. Так же легко и безбоязненно он пересек паспортный контроль, уже привыкнув к полетам по чужим документам. Они погрузились в самолет, и тот, набрав высоту, взял курс на объединенный Берлин.

Двумя часами раньше из Москвы тем же путем отправился в Прагу Паша Черкесов. Прибыв в чешскую столицу, он тут же связался по телефону со своим старым проверенным приятелем, переселившимся сюда около трех лет назад, быстро обрисовал ему ситуацию и после сытного, но непродолжительного обеда в итальянской пиццерии неподалеку от «Старо Място» уселся за руль подержанного, но еще крепкого «БМВ». Взяв курс на запад, он покатил по трассе «Прага — Дрезден — Берлин», надеясь оказаться в Берлине уже часов через пять, нисколько ни опасаясь при этом пограничного контроля, потому что вместе с новым паспортом на имя российского гражданина Иванова у него лежал еще и другой, полученный только что в Праге, на имя Костакоса Зандопуло, гражданина Греции, жителя Афин, женатого бизнесмена, отца двоих детей. Этот замечательный паспорт позволял ему проделать весь путь в безвизовом режиме. А потому, прислушиваясь к песенке Бритни Спирс, несущейся из автомобильных динамиков, он выжимал 120 километров и весело летел на встречу со своим бывшим шефом Геннадием Андреевичем Ермиловым.

Выгрузившись в Берлине, Андрей проигнорировал гида с табличкой, на которой красовался логотип его туроператора, дождался Люси и вышел на площадь перед аэропортом.

— Куда теперь? — спросил он девушку.

— Сначала в отель. Я знаю здесь один, неподалеку от Курфюрстендам: респектабельное и недорогое место.

— Учти, моих финансов с трудом хватит на два-три дня, — уведомил Люси Сорин.

— Не страшно. Пока я тебя буду спонсировать, — улыбнувшись, ответила англичанка.

Они взяли такси и покатили по названному адресу. Через полчаса компаньоны-любовники уже обживали небольшой, но уютный номер на втором этаже четырехэтажного пансиончика, принадлежавшего пожилой немецкой фрау.

— Когда пойдем в галерею? — спросил Андрей.

— Не торопись, — ответила Люси. — Мы так долго не виделись. Я думаю, у нас есть время заняться чем-нибудь более интересным, чем продажа картин.

Она придвинулась к Сорину и, прижавшись к нему, потерлась грудью о его грудь. Андрей, полночи проведший в постельных утехах с Леной, которой он так и не решился сказать о своем окончательном исчезновении, сперва хотел отстраниться. Однако машинально приобняв девушку за круглую тугую задницу, он почувствовал, как желание просыпается в нем, и уже буквально через минуту сам торопливо начал срывать с нее одежду, чувствуя, как ее ловкие, умелые пальцы тоже расстегивают пуговицы его рубашки, молнию джинсов и забираются все глубже в поисках яростной, пульсирующей плоти.

То, что происходило в этот раз между ними, лишь с натяжкой можно было назвать сексом: это больше походило на какое-то пластическое действо, какой-то странный танец, то убыстряющий, то замедляющий свой ритм; то тягучий, пряный, с тяжелыми переливами тел и вязкими мягкими движениями, то вдруг взрывной, настырный и злой, похожий на борьбу за право господства, когда сходятся два разных начала в попытке овладеть друг другом. Так продолжалось около двух часов и, вероятно, могло продолжаться еще больше, если бы у них обоих достало сил.

Первым взмолился о пощаде Сорин.

— Все, все, больше не могу, — сказал он, — надо сделать перерыв. В конце концов, я хочу поесть и выпить кружку настоящего немецкого пива.

— Насчет поесть очень правильная мысль, — сказала Люси. — Пожалуй, я тоже голодна. То, чем кормят в вашем «Аэрофлоте», ни один нормальный человек проглотить не может.

— Но ты все-таки ела это.

— Только для того, чтобы как-нибудь убить время. И, в конце концов, не умирать же мне с голоду на высоте девять километров над землей. Все, я пошла в душ, а ты пока посмотри список галерей. Вот он. — И она протянула Сорину блокнот, где красивым почерком были написаны несколько названий.

Из четырех галерей, которые так или иначе могли заинтересовать любовников, больше всего Андрею понравилась одна, директором которой, судя по записям Люси, был некий герр Рахлин. Если имена других владельцев звучали абсолютно по-немецки и ничего не могли сказать Андрею, то фамилия «Рахлин» вселяла в него смутную надежду на встречу с бывшим соотечественником. «А раз так, — подумал Андрей, — значит, и торговаться будет легче, значит, и бюрократических проволочек будет меньше. Конечно, шанс, что нас опять кинут или попытаются это сделать, весьма велик: ведь наши соотечественники славятся такого рода демаршами. Однако мудрость приходит с опытом, и так просто я им в лапы не дамся. А говорить на родном языке все же приятней».

— Люси, — крикнул он девушке.

— Да, — отозвалась подруга, выходя из ванной.

— Что ты знаешь о галерее Рахлина?

— Рахлин? Дай-ка вспомнить… А, ну да, Рахлин, мы же говорили в Лондоне. Это какой-то бывший русский.

— Я думаю, что скорее нынешний еврей, — парировал Сорин.

— Еврей, татарин — какая разница? Для нас вы все — русские, вы же выходцы из России.

— Ну-ну, извини.

— Толком я ничего не знаю. Галерея у него года четыре, хотя не поручусь за точность. Занимается он, по-моему, всем: знаю, что иконами, знаю, что авангардом. Про авангард мне сказали друзья в Лондоне. А почему ты выбрал именно его?

— Видишь ли, мне приятнее говорить с соотечественником на родном языке, чем на английском с немцем.

— Да, но все ваши, как правило, скрытые мафиози.

— Не преувеличивай, дорогая, — сказал Сорин. — Кроме того, не забывай, что и мы не очень в ладах с законом, не так ли?

— Ты хочешь прийти к нему с картинами?

— Зачем же, — удивился Андрей, — мы отнесем ему фотографии. У тебя ведь есть камера?

— Конечно, — ответила Люси.

— Будь добра, одолжи ее мне.

Он быстро распаковал короб с картинами и, только приготовившись к съемке, вспомнил:

— Боже мой, они ведь все записаны! Сколько потребуется времени, чтобы смыть всю эту мазню?

— Какой ты грубый, — обиделась Люси. — Мое бессмертное творчество называть мазней! Ну, я думаю, около дня.

— Тогда приступай, пожалуйста, немедленно.

— А ужин?

— Ах да, обед… Хорошо. Отправимся сейчас поесть, потом вернемся в номер, и ты займешься отмывкой. А я пока проведаю мистера Рахлина.

— Один?

— Налегке. Отчего бы и нет?

Они быстро нашли какой-то рыбный ресторанчик, перекусили на скорую руку, с удовольствием выпили по кружке пива, Люси побрела в гостиницу, а Сорин взял такси и поехал на встречу с владельцем галереи.

Минут двадцать таксист нарезал пространство Берлина на ровные квадратные ломти, после чего остановился возле современного здания из стекла и бетона, одного из тех многочисленных гигантов, полужилых, полуофисных, в изобилии возникших в Берлине за последние восемь лет. Андрей расплатился и покинул автомобиль.

Большая стеклянная дверь «Fine Art Gallery» оказалась запертой, но возле нее к стене был прилеплен маленький ящичек-домофон. Собравшись с духом, Сорин нажал кнопочку.

— Was wollen Sie? — произнес женский голос.

— Э-э… Is it gallery? — спросил Андрей, сразу переходя на английский язык.

— Да, галерея, — ответила невидимая секретарша, также переходя на понятный посетителю язык. — Что вам угодно?

— Я хотел бы переговорить с господином Рахлиным.

— По какому вопросу?

— По вопросу картин, разумеется, — ответил Сорин, начиная раздражаться на то, что какая-то неизвестная немка держит его перед запертой дверью.

— Откуда вы? — продолжала свой допрос секретарша.

— Послушайте, мисс, — произнес Сорин, — я очень рекомендую вам впустить меня потому, что, если господин Рахлин узнает о том, какие картины я хочу предложить и какие по вашей милости он может упустить, поскольку я отправляюсь в другую галерею, боюсь, что вы не останетесь на этом теплом месте.

— Входите, — сказала немка металлическим голосом, и Сорин толкнул стеклянную дверь.

До сих пор Андрею не приходилось бывать в художественных галереях Запада, однако пространство, открывшееся перед ним, полностью соответствовало тем образам, что рисовались в его мозгу: небольшой холл, устланный серым ковровым покрытием, две хромированные вешалки на множество рожков справа, а слева — небольшое офисное помещение, отделенное от основной части галереи стеклянными раздвижными панелями. Там за матовым стеклом видны были шкафы и полки с каталогами и книгами, журнальный стол, диван, компьютер и неясные мелькающие тени двух или трех человек. Впереди, убегая от Сорина вдаль, простиралась анфилада, выстроенная из специальных экспозиционных щитов так, чтобы делить единый вытянутый в глубину зал на множество небольших и вполне уютных помещений. Сделав несколько шагов вперед, Сорин успел заметить вдалеке какие-то скульптуры, стоящие на небольших подиумах почти на полу, яркие живописные полотна и ряд фотографий, напомнивших ему работы Родченко.

Вглубь он пройти не успел, поскольку из-за стеклянной перегородки навстречу ему выскочила, видимо, та самая немка, с которой он только что беседовал по домофону.

— Здравствуйте, — сказала она, отпуская Сорину дежурную и несколько холодноватую улыбку. — Как вас представить?

— Передайте господину Рахлину, что с ним хочет переговорить коллекционер из России, — сказал Андрей.

— И все? — удивилась немка.

— И все. Скажите ему также, что у меня есть интересные произведения художников начала двадцатого века. Возможно, они заинтересуют господина Рахлина.

— Одну секунду, — и она вновь скрылась за перегородкой.

Секунда растянулась минуты на три. Сорин услышал короткий диалог, смутно доносящийся из офисного пространства, и, наконец, к нему вышел господин лет шестидесяти, повадками и одеждой скорее напоминавший крупного теневого дельца конца семидесятых годов, чем современного западного торговца произведениями искусства.

— Я вас слушаю, — сказал господин по-английски, с чудовищным акцентом, не представясь.

— Вы — мистер Рахлин? — продолжил по-английски Сорин.

— Он самый.

— Тогда, вероятно, вы говорите по-русски, — сказал Андрей, переходя на родной язык.

— Говорю. Так что у вас?

— Не могли бы мы говорить не на проходе? — спросил Андрей.

— Хорошо, пройдемте в офис, — пожал плечами Рахлин. — Прошу.

И Андрей вошел в деловую часть галереи. Там действительно располагалось несколько мягких уютных диванов, небольшой журнальный столик, на котором стояла массивная хрустальная пепельница, а в углу высились три шкафа со справочниками и каталогами по искусству. Андрей уселся, Рахлин же продолжал стоять, пристально глядя на пришедшего.

— Так что же вас привело ко мне? — спросил он.

— Понимаете, — сказал Сорин, — по воле обстоятельств в моем распоряжении оказалось несколько картин, в частности Марка Шагала, Василия Кандинского.

— Набор превосходный. А кто подтвердит, что это подлинные вещи?

— Еще в Москве я показывал их экспертам, — ответил Сорин. — У них работы не вызвали сомнений.

— Кто же их смотрел?

— Свидерская.

— Вот как? — поднял бровь Рахлин. — Сама Свидерская? Это серьезный эксперт.

— Да-да, именно она. Хотя, конечно, документальных подтверждений у меня нет, но я надеялся здесь, в Европе…

— А как к вам попали картины? — прервал Сорина Рахлин.

— Это долгая история, мне не хотелось бы занимать ваше время. Скажем, они мои.

— Контрабанда?

— Ну, до некоторой степени. Вы же знаете российские законы.

— И что вы хотите?

— Как и все, — улыбнулся Сорин, — продать.

— Молодой человек, — начал Рахлин, — я бизнесмен честный и не связываюсь с контрабандой.

— О-хо-хо, — вздохнул Сорин. — Знаете, что-то подобное я уже слышал, и не так давно.

— От кого же?

— Да от одного лондонского антиквара.

— Вы были в Лондоне?

— Да. И пытался там продать свои работы.

— Отчего же не продали?

— Не сложилось, — ответил Сорин. — Не сошлись в цене, — добавил он.

— Ну, что я вам могу сказать… Вы представляете себе цены на такого рода картины?

— В той или иной степени.

— Понимаете, какую работу надо провести, чтобы подтвердить их подлинность…

— Я понимаю, понимаю, — прервал Рахлина Сорин. — Скажите одно: вам интересно или нет? Если нет — я просто пойду.

— Ну, почему не посмотреть, — улыбнулся Рахлин. — Я картинки люблю смотреть. Привозите, поговорим.

— Сделаем так: я приеду завтра с фотографиями, на которых укажу точные размеры. Вас устроит такой подход?

— Живопись надо смотреть в натуре.

— И все-таки, давайте сначала на фотографиях. Будем исходить из того, что работы подлинные, и вы мне сначала назовете цены — ориентировочно, я не прошу вас о точности. А если меня устроит порядок предложенных вами цифр, мы перейдем ко второй фазе нашего сотрудничества.

— То есть посмотрим работы в натуре?

— Угу, — кивнул Андрей.

— Оставьте свой телефон. Как мне с вами связаться? — спросил Рахлин.

— Незачем, — оборвал его Андрей. — Я сам вам позвоню.

— Ну-ну, — произнес владелец галереи и, покопавшись в кармане, вытащил визитку. — Держите. Значит, завтра, часа в два-три, я жду вашего звонка.

— Всего доброго, — произнес Сорин и поднялся.

— До встречи, — с прохладцей ответил ему галерист.

Едва Сорин вышел за порог, Рахлин схватился за телефон и принялся быстро нажимать на кнопки, но вдруг оборвал себя и положил трубку на место. «Не может быть, — сказал он себе. — Вот это фарт!» Буквально вчера вечером, выпивая со своим знакомцем Геной Ермиловым, он выслушал от того нервную печальную историю об исчезновении якобы принадлежащих ему, Ермилову, полотен авангарда: какие-то путаные рассказы о молодом журналисте, бегающем от Ермилова по всему миру, о проблемах, возникших в связи с поиском картин, вялые просьбы помочь, если вдруг, паче чаяния, к нему, Гоге, обратятся, и тому подобное. И — на тебе! На следующий же день этот парень (а в том, что пришедший был именно тем, кого ищет Ермилов, Рахлин не сомневался) появляется у него в галерее. Вот это фарт!

«Сообщить Гене? Да зачем! Он начнет волну гнать, еще вспугнет. А коли не вспугнет, вещички прихватит, и мне от того никакой пользы. Нет-нет, здесь надо хитрее. Работки, судя по всему, подлинные, раз Гена так о них печется, и паренек уже стреляный: судя по его ленивым намекам, хлебнуть успел. Значит, сыграть с ним надо в полчестности, работы я приберу, а потом Гене их и подставлю. За полную стоимость, может, и не получится, а процентов за семьдесят он их возьмет: все же серьезный навар. А мне между пятьюдесятью пареньку и семьюдесятью Гениными — двадцать процентов. Свои двести-триста тысяч сделаю, а больше и ни к чему. Нет, Гена, извещать я тебя не буду. А вот прокачать ситуацию, наверное, стоит». И он вновь взялся за телефон.

Однако в этот момент из другого отсека офиса в гостевую часть вошла фройлен Лота, Гогин референт и, по совместительству, любовница.

— Гога, — спросила она, — извини: что это за русский?

— Это, Лоточка, интересный русский, — ответил ей Гога. — Очень возможно, что мы с тобой скоро станем обладателями серьезных произведений российского авангарда.

— Русский авангард? — вздернула брови Лота. — Почему теперь все интересуются русским авангардом?

— Кто — все?

— Ну как же. Помнишь, я рассказывала тебе, что неделю назад сюда приходил какой-то то ли серб, то ли словак, а может быть югослав, — я плохо в них понимаю. Он интересовался русским авангардом, а потом спросил, не появлялся ли в нашей галерее молодой русский с картинами.

— Подожди, подожди… да, ты что-то говорила. А что конкретно его интересовало?

— Его интересовал русский парень и молодая англичанка.

— Англичанка… И что?

— Он хотел с ними встретиться и спрашивал, не знаем ли мы их адрес.

— Молодец, Лотхен, — сказал ей Гога, — спасибо, что напомнила. Ну, ты иди, иди, мне надо еще приватно позвонить.

«Черт возьми, вот ведь память дырявая! Действительно, приходил какой-то, Лота же говорила. Что ему в этих картинах? Искал англичанку… А паренек сказал, что побывал в Англии. Если этот югослав ищет русского, значит, тот чем-то с ним не поделился. Паренек-то не простой: выходит, кинул югослава. Не будет же тот из Лондона в Берлин мотаться, чтобы привет русскому другу передать. Любопытно! Ну, что же, позвоним Гене». И в третий раз он взялся за телефон.

Ермилов взял трубку сам.

— Ген, ну как после вчерашнего-то голова… — начал разговор Рахлин.

— Да шумит с непривычки. Вот ведь вы, евреи: вроде бы и не положено вам, а пьете хуже русских.

— Да какой ты русский! — прервал его Гога. — Ты так, интернациональный, безъяичный. Бизнесмен, одно слово. Все вы в мире одинаковые: если пить, то полстаканчика виски, если с бабой развлекаться, то палку кинул — и на боковую. Все остальное: деньги, работа.

— Зато ты у нас, — отвечал Ермилов, — бронированный еврей. И огонь, и воду, и медные трубы прошел.

— Чем и горжусь, — ответил Рахлин. — Ты вот из своего родного офиса в Берлин подался, а я как в своем родном сидел, так и сидеть буду, и еще вас всех пересижу.

— Ну ладно, не ершись.

— Я вот что: по поводу тех картин, про которые ты вчера разорялся. Я чего-то не понял: ты их обратно хочешь получить или получить, чтобы продать?

— А что вдруг? — спросил Ермилов.

— Да нет, просто, если продать — это одно, а если в коллекцию… Так у тебя вроде и коллекции нет никакой?

— Ну, скажем, это не твоя забота, что у меня есть и чего нет. Но если честно, то мне вся эта свистопляска так надоела! Как только получу, избавляться от них буду всеми силами. А потом, сейчас и положение не ахти, продавать, конечно, надо. В посредники набиваешься?

— Я, Гена, никогда ни к кому не набиваюсь: ко мне приходят, меня просят. Гоге Рахлину нет нужды набиваться, он еще сам подробно рассмотрит и выберет, кого в попутчики взять, а кого на перроне оставить.

— До чего же вы, евреи, обидчивые, — сказал Ермилов. — Да нет, Гога, я не против. Ежели они найдутся или на тебя кто выйдет — Бог с тобой, ищи покупателей. Свои десять процентов честно всегда получишь.

— Понял, понял. Да я так, к слову. Что вечерком-то делаете?

— Не знаю еще.

— А то смотри, подъезжайте ко мне, посидим, поболтаем.

— Видно будет, время еще детское. Созвонимся.

— Хорошо.

— Ну, счастливо.

«Выходит, я был прав, — подумал Рахлин, повесив трубку. — Гене картинки ни к чему. Тогда и мне они, в общем, ни к месту. Сам с мальчиком разберусь, сам картинки пристрою. А вам, господин Ермилов, спасибо за наводку». Он улыбнулся, хлопнул себя по ляжкам и крикнул:

— Лота! Собирайся, пошли пообедаем.