«Док»
Врачи спецподразделений делят с боевой группой всё: жажду и голод, зной и холод. Нередко, отложив перевязочные пакеты, они берут в руки оружие и сами вступают в бой. Их так же, как и всех, настигают вражеские пули, осколки гранат, мин и снарядов. Этот рассказ — о военном медике, который с честью исполнил свой врачебный и воинский долг в Афганистане, Таджикистане, Анголе и Чечне.
Краткая биографическая справка
Полковник медицинской службы Владимир Олегович Сидельников в 1975 году закончил Военно-медицинский факультет при Саратовском медицинском институте, в 1979 году — интернатуру Туркестанского военного округа по специальности «хирургия», в 1986 году — двухгодичный курс 1-го факультета руководящего медицинского состава Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова.
В 1996 году защитил кандидатскую диссертацию «Лечение обожженных в условиях горно-пустынной местности и жаркого климата Афганистана», а в 2003 году — докторскую диссертацию «Медицинская помощь обожжённым в локальных войнах и вооружённых конфликтах». Автор 206 научных работ, в том числе шести монографий. Научный руководитель четырёх защищённых кандидатских диссертаций.
Ветеран боевых действий в Анголе, Афганистане, Таджикистане, Чеченской Республике, Югославии. В Афганистане был дважды тяжело ранен. Участник первого (декабрь 1994 — январь 1995) и второго (декабрь 1999 — февраль 2000) штурмов Грозного. Награждён орденом Красного Знамени, орденом Красной Звезды, орденом Мужества и другими правительственными и общественными наградами.
Рассказывает полковник Владимир Олегович Сидельников:
— Благодаря документальным и художественным фильмам ещё со времён Великой Отечественной войны в нашем восприятии существует довольно устоявшийся штамп, касающийся военных медиков: чаще всего это или врач-хирург в белом халате, склонившийся над раненым в госпитале, или героическая девушка-санинструктор, выносящая на себе с поля боя пострадавшего бойца. Но я могу со всей ответственностью сказать, что в реальной жизни иногда всё бывает значительно сложнее.
Я абсолютно уверен, что врачам спецподразделений необходимо проходить тщательный психологический и физический отбор. У них должна быть возможность тренироваться вместе с бойцами, узнавать ближе личный состав и набираться опыта ещё до того, как первые пули просвистят над головой. Врач боевого подразделения должен быть хорошо оснащён и экипирован, прекрасно подготовлен по специальности. Но самое главное: он должен чувствовать себя полноправным участником военной операции. И ещё он должен осознавать свою значимость, так как ему доверены жизнь и здоровье людей, идущих в бой.
Печально, но факт: до войны в Афганистане курсантов-медиков на военно-медицинских факультетах и в Военно-медицинской академии практически не готовили к реальным боевым условиям. Помню, сколько смеха и ядрёного сарказма вызывали у военной публики в Афганистане манипуляции новичков-врачей с оружием, радиостанциями и так далее. Мне и моим товарищам уже на месте приходилось самостоятельно многому учиться у «обстрелянных» солдат и офицеров: владеть оружием, средствами связи, разбираться в тактике ведения боя, совершать марши по пересечённой местности, учиться подавлять в себе страх, голод, усталость. Ведь у войны свои реальные законы. И очень часто жизнь свою и пострадавших спасти врач может только одним способом — эффективно применить оружие. Порой кажется, что в бою фатальным оказывается слепой случай. Полностью этого отрицать нельзя. Но главное всё-таки — это степень готовности человека к возможным испытаниям. Закон войны прост и суров: если ты слаб и плохо подготовлен, то шансов на выживание у тебя крайне мало.
Огромное значение для военного врача имеет личное отношение к нему солдат и офицеров. И как много надо знать и уметь, чтобы заслужить (у офицеров очного, а у солдат — заочного) короткого и значимого обращения «док». Это наивысшая степень уважения. «Док» обычно немногословен, имеет несколько суровый вид; он таинственно умалчивает о своих медицинских премудростях и смел без «пижонства». И ещё он должен быть выносливым и уметь спокойно, без бравады, делать своё дело под огнём. Резким можно позволить себе быть только в случае крайней необходимости и обязательно к месту.
Бывало, что врач окончательно терял авторитет у солдат и офицеров, попадая в разряд «клистирных трубок», «истребителей мух» и так далее из-за неумения вписаться в сложную боевую семью с очень непростыми внутренними отношениями. Законы жизни внутри спецподразделений жёстки и бескомпромиссны. Качества офицера обычно оцениваются личным составом за один-два боевых выхода. К врачу внимание у солдат всегда пристальное. А если солдаты взялись кого-то изучать, то — будьте спокойны! — изучат в лучшем виде! И в случае, если солдатская молва нелестно отозвалась о личностных качествах врача, поверьте, очень трудно будет впоследствии доказать обратное.
При общении на войне с солдатами необходимо учитывать, что они побывали в разных переделках и нервы у них на пределе. Но если конфликт между врачом и солдатом всё-таки произошёл, упаси его Бог сделать этот конфликт достоянием «офицерского собрания»… Порядок, конечно, наведут, всех поставят на место, но… Врач должен решать все конфликтные ситуации только сам, если хочет, чтобы его уважали и солдаты, и офицеры.
Врач, как «Отче наш», должен усвоить обязательные правила поведения в боевой обстановке. Правило первое: в бою — один командир, на него надо «замыкаться» во всём. Во время выдвижения идти надо «след в след» за впереди идущим, не разговаривать, внимательно следить за местностью и за людьми. Во время движения необходимо строго соблюдать определённое командиром место и никуда самовольно не перемещаться. Стараться не выбиваться из сил, идти ровным шагом, не семеня. Оружие должно быть готовым к бою, но обязательно поставлено на предохранитель. Снимать его с предохранителя можно только по приказу или в условиях явной угрозы! Радиостанция должна быть готова к работе. При необходимости надо внимательно слушать эфир. На себе — ничего лишнего. Снаряжение должно быть подогнано так, чтобы ничего не мешало, обувь должна «сидеть» на ноге. И уж чего ни в коем случае нельзя делать, так это дать что-либо из своего медицинского скарба нести солдату, выполняющему свою собственную боевую задачу. Он, конечно, понесёт, но «доком» тебе уже не быть никогда.
По прибытии на место не высовываться, не курить, соблюдать тишину, не ослаблять внимания. Если группа занимает позиции, оставленные противником, то идти туда можно только после сапёров. Ни в коем случае нельзя произвольно передвигать или поднимать любые, даже самые безобидные на вид, предметы. Если в небе появляются наши самолёты или вертолёты, надо постараться залечь и вести себя скромно, не выказывая «родным соколам» бурной радости. Бережёного Бог бережёт.
Бой, как бы мы его себе ни представляли заранее и как бы ни готовились к нему, всегда настигает врасплох. Он подавляет своей простой и жуткой реальностью, парализует волю, вызывает леденящее чувство пустоты внутри и ощущение пульсирующего где-то у горла сердца, горечь во рту. Мир кажется нереальным: что-то грохочет, что-то пунктиром пролетает мимо лица, брызжет щебнем, каменной крошкой по одежде, лицу. Все чувства обостряются в ожидании главного и непоправимого. По-моему, в этом суть страха. Все проходят через это. Крещение боем — как детская болезнь, которой необходимо переболеть. Но у каждого бойца процесс приобщения к реалиям войны проходит по-своему.
Кстати, солдаты и офицеры с большим сочувствием и пониманием относятся к банальным людским слабостям в бою, то бишь: бледность, дрожь, заикание, «земные поклоны» пролетающим «твёрдым телам». Всё это принимается с иронией и незлобивым подтруниванием: мол, сами такими были. Но свирепо, не по-уставному, воспринимаются постановки каких-то дурацких задач людям, которым уже поставлена боевая задача их собственным командиром, «отставание» от подразделения, попытка путешествия «куда не велено», враньё при докладе.
Задача врача в подразделении, ведущем бой, одна: оказание помощи раненым. И посему врача если и не холят (а кого холят?..), то, по крайней мере, всеми силами берегут. Толковый командир всегда врача подстраховывает. Часто он негласно поручает опекать доктора одному-двум старослужащим солдатам. Они постоянно держат «учёного» в поле зрения и за врача отвечают головой, прикрывая его в прямом и переносном смысле.
Оказание помощи раненому — это дело коллективное. Первое — обнаружить, второе — вынести, третье — оказать помощь, четвёртое — эвакуировать. Это безумно тяжёлая работа, требующая титанического напряжения. Трудно раненого обнаружить в горах, ещё труднее — его вынести.
Помню, как во время боевых действий в Рамитском ущелье под Душанбе в феврале 1993 года мы попали в засаду и были обстреляны с близкого расстояния. Капитан бригады армейского спецназа Сергей Лысанов получил сквозное огнестрельное пулевое ранение мягких тканей правого плеча, сопровождавшееся сильным кровотечением. В этот момент я лишился каблука на ботинке — его отбила пуля. Из-за этого на некоторое время я отвлёкся. Увидел я Лысанова только тогда, когда он, согнувшись пополам и держась за залитый, как мне показалось, кровью живот, бежал, не разбирая дороги, в сторону противника. Пули били в камни и, визжа, летели вертикально вверх. Головы просто было не поднять! За одним из валунов Лысанов залёг. Честно говоря, я думал, что он смертельно ранен. Ведь кое-какой опыт участия в боевых действиях я имел: Афганистан, Ферганская долина, Баку, Ошская область, события в Душанбе, «осенняя кампания» в Таджикистане в сентябре-ноябре 1992 года.
Минут через пять-десять наша группа оправилась от неожиданности. К тому же свои поддержали нас миномётным огнём. Стрельба «духов» заметно поутихла, и мне с майором Жорой Удовиченко удалось короткими бросками добраться до валуна, за которым залёг раненый. Но его там не было… Лысанов, хоть и получил тяжёлое ранение, оказался весьма скор на ноги и этим наверняка спас себе жизнь. Когда мы его обнаружили и оказали медицинскую помощь, он рассказал, как оказался впереди всех. Он подсознательно принял решение броситься в сторону противника в так называемое «мёртвое пространство», имитируя, что тяжело ранен в живот. Расчёт был правильный: «духи», видя, что зацепили Лысанова серьёзно, решили заняться пока нами, а его на время оставить в покое. Лысанов в «мёртвом пространстве» отполз на сто метров (!) в сторону, где мы его с великим трудом обнаружили, когда «духов» уже сбили с позиций.
В моей афганской врачебной практике был эпизод, который я не могу забыть до сих пор. Вот как это было. Весной 1982 года «духи» раздолбали нашу колонну. Шестнадцать человек из десантно-штурмового батальона и автобата были ранены тяжело, то есть была реальная угроза для их жизни. У них были проникающие ранения в живот и в грудь, сопровождающиеся массивным кровотечением — внутренним и наружным. У многих были огнестрельные переломы костей конечностей. Оказывали мы им помощь в медицинской роте 66-й отдельной мотострелковой бригады, которая стояла в Шамархейле под Джелалабадом.
При поступлении раненых создали две одноврачебных бригады, которые перевязывали легкораненых, и кроме того — две двухврачебные хирургические бригады. Эти бригады оперировали тяжёлых. Работа шла одновременно на двух операционных столах и ещё на двух перевязочных столах. У меня к тому времени уже был двухлетний опыт реальной хирургической работы, в отличие от остальных ребят-хирургов, которые по замене приехали недавно. Поэтому как самый опытный хирург я оперировал самых тяжёлых.
До сих пор помню одного сержанта-десантника. У него было сквозное пулевое ранение в живот. Закончив оперировать тяжелораненого, перехожу от одного стола к другому и смотрю, как идут дела у коллег: вроде всё нормально… Подхожу к столу, где двое молодых хирургов оперируют сержанта. Кровотечение вроде остановили. Я уже успокоился, что всё, как надо, сделано. Через некоторое время смотрю: ребята что-то там всё ещё колдуют. Вижу: раненый у них какой-то не такой. Спрашиваю: «Что так долго? Ведь второй час уже пошёл…». Оказалось, что у сержанта ранение печени. Говорю: «Ребята, что же вы делаете? Ведь перебита печёночно-двенадцатиперстная связка!». А это связка, в которой проходит главный кровеносный сосуд, питающий печень. То есть они его практически на сухой печени оперировали.
И я — самодовольный идиот! — проходил мимо, смотрел… Как я мог это проглядеть? Ну, думаю, работают и работают…
Конечно, навсегда запомнились и те ребята, которых удавалось вытащить буквально с того света в почти безнадёжных ситуациях. Поступил к нам как-то раненый водитель одного из автомобильных батальонов. Наша колонна была обстреляна в районе поста «Байкал». Уж не знаю, по какой причине, но привезли его не в Кабул, а именно к нам. Помню, мы сидели, ужинали. Дело уже было к вечеру. Сигналит машина. Подхожу, смотрю: раненый водитель полулежит на сидении КАМАЗа, весь белый, как лист бумаги. Везли его часа полтора-два. Вокруг него суетятся разгорячённые бойцы в банданах. Водитель был в полуобморочном состоянии: покрыт липким холодным потом, глаза закатились. Пульс нитевидный, за сто сорок ударов в минуту. Все признаки массивной внутрибрюшной кровопотери и геморрагического шока.
Говорю: «Бегом, зовите анестезиолога! Срочно на операционный стол!». Анестезиологом тогда у нас был майор Саша Мухин — классный специалист! Он мгновенно поставил подключичный катетер по Сельдингеру (пункция и катетеризация центральной вены для проведения инфузионной терапии. — Ред.), быстро заинтубировал раненого (интубация — введение особой трубки в трахею при сужениях, грозящих удушьем. — Ред.) и ввёл его в наркоз.
Делаю разрез — в животе жидкая кровь и сгустки! Пуля зашла парню в поясницу, каким-то очень хитрым образом проскочила так, что ранение получила только селезёнка и брызжейка ободочной кишки. Питающие сосуды, артерия и вены — всё было перебито. Естественно, кровь изливалась в брюшную полость. Мы собрали и реинфузировали ему около двух литров его же крови. Выполнил спленэктомию — удалил селезёнку. Затем ввёл ему зонд в желудок — поставил его на декомпрессию. Осушил и дренировал брюшную полость, наложил швы на рану. Сама операция закончена. Но основная борьба за жизнь водителя ещё впереди. Сейчас главная фигура — наш прекрасный реаниматолог Мухин. Только от его знаний, умения и таланта зависит теперь жизнь солдата. И он справился великолепно.
Лежал парень в отделении реанимации до утра на ИВЛ (искусственная вентиляция лёгких. — Ред.). Мы, честно сказать, думали, что шансов у него очень мало, может не вытянуть. Сочетание в совокупности очень нехорошее — тяжёлое ранение, тяжёлая операционная травма и массивная кровопотеря! И выглядел он, прямо надо сказать, неважно. Естественно, что для него мы брали ещё и донорскую кровь у так называемых «резервных доноров», солдат из бригады. Взяли где-то литр донорской крови, четыре флакона по двести пятьдесят граммов. Помногу мы у одного донора не брали. Во-первых, солдаты были обезвоженные, а во-вторых, им боевые задачи надо выполнять. Повезло ещё, что группа крови у него была достаточно распространённая — первая, резус-положительная.
Рано утром пошёл проведать его в отделение анестезиологии, реаниматологии и интенсивной терапии. Подхожу — а он глазами хлопает, пришёл в себя. Мы его с Сашей Мухиным экстубировали (удалили интубационную трубку из трахеи), он слабым голосом попросил пить. Появилась реальная надежда на спасение, но я всё ещё очень боялся за него. Ведь, как правило, массивная кровопотеря опасна развитием двух тяжелейших осложнений, чрезвычайно опасных для жизни раненого. Первое — так называемый синдром ДВС, при котором кровь у раненого не свёртывается, и буквально всё раневые поверхности интенсивно кровят! И второе — развитие острой почечной недостаточности.
Ему было очень тяжело: тяжёлое ранение, лишился селезёнки, потерял столько крови, да и живот ему, бедному, «распахали» здорово. Мы не угнетали его сознание намеренно — надо было оценить его состояние. Но наш чудо-анестезиолог делал ему программное и вполне адекватное его состоянию обезболивание и проводил интенсивную терапию. Слава Богу, миновали его и ДВС, и острая почечная недостаточность. Трое суток держали его у себя, стабилизировали, а потом — вертолётом в Кабул. Молодец, выздоровел! От армейского хирурга мы всё же получили нагоняй. Но так, больше для порядка. Он сам переживал и за раненого и за нас, дураков, — справимся ли?! Все армейские хирурги, с которыми мне в Афганистане пришлось работать, были замечательные люди. Это и Пётр Николаевич Зубарев, и Эдуард Владимирович Чернов, и Иван Данилович Косачёв. Великолепные хирурги, требовательные командиры и мудрые учителя!
В Афганистане не было таких массовых потерь, как в Чечне. Воевали очень грамотно, людей берегли на всех уровнях. По каждому раненому у нас была налажена чёткая обратная связь буквально на всех этапах, начиная с эвакуации с поля боя. Потом последовательно медицинская рота, гарнизонный госпиталь, 650-й армейский госпиталь, 340-й Ташкентский окружной военный клинический госпиталь. Когда раненого везут, очень важно знать характер ранения, истинную тяжесть его состояния, не развились ли в дороге какие-либо осложнения. В Кабуле для этих целей на аэродроме был специально развёрнут эвакуационный приёмник, в котором дежурили круглосуточно военные врачи. Они должны были принимать, оценивать степень тяжести раненых и готовить их к доставке в 650-й армейский госпиталь.
В Афганистане руководством Военно-медицинской службы проводился очень серьёзный анализ медицинской помощи. Драли нас за промахи очень жёстко. Раза два в год проводились всеармейские конференции хирургов. Как правило — в Кабуле. Детально проводили анализ и разбор всех допущенных ошибок и недостатков в лечебно-диагностической работе. Разбирались по каждому гарнизону, по каждому отдельно взятому «учёному» и по каждому конкретному случаю.
Главный хирург ТуркВО Евгений Арсеньевич Волк при проведении конференции хирургов 40-й армии имел привычку, как только прозвучит в докладе армейского хирурга фамилиям очередного «выдающегося учёного Ограниченного контингента Советских войск в Афганистане», тут же поднимать его с места пред ясные очи всей хирургической общественности. До сих пор помню своё ощущение холодка за воротом, когда Евгений Арсеньевич через свои очки посматривал в мою сторону. Это был не страх, а скорее стыд. А потому кто из нас как работает, знали все по публичным результатам трудов праведных. При этом интересовало не то, какие и кто имел в прошлом заслуги перед социалистической Родиной, а кто и — главное — как организовал у себя хирургическую работу, каковы осложнения и какова летальность. Исходя из поставленных перед нами задач раненый просто не имел права погибнуть во время эвакуации. А смерть на хирургическом столе — это вообще был нонсенс. Была очень высокая «планка» качества оказания медицинской помощи.
А какие были собраны силы, какие выдающиеся личности в самом Кабуле!.. Лучших специалистов медицинской службы Вооружённых сил в кабульский госпиталь подбирали методом тщательного отбора. Каждый специалист там был уникальным в своём направлении. Мне запомнились многие: ведущий хирург госпиталя Владимир Михайлович Лагоша, травматолог Ярослав Степанович Кукуруз, уролог Коля Зыков! А чего стоил наш армейский нейрохирург Володя Орлов, выпускник кафедры нейрохирургии ВМедА им. С.М. Кирова, золотые руки! Если у кого ранение в голову и раненый нетранспортабелен, Володя — в вертолёт и немедленно летит к раненому в Файзабад, Джелалабад, Кундуз или ещё невесть куда и оперирует раненого на месте.
Особый разговор о начальнике медицинской службы 40-й армии, полковнике Цыганке Георгие Васильевиче! Это был настоящий организатор военного здравоохранения в Афганистане. Мудрый человек, обладатель энциклопедических знаний, одновременно проницательный и слегка ироничный командир. Мы его безумно боялись и сильно уважали. Он обладал феноменальной памятью и всех нас, хирургов, знал по именам. Его любимые слова: «Это только для вас — вас здесь много. А для меня вы — каждый отдельный!».
У армейского хирурга Чернова Эдуарда Александровича даже некое подобие формуляра было заведено на каждого врача. Он отслеживал, как Сидельников, иванов, петров, сидоров оперируют. Если во время его очередного прибытия в медицинскую роту или отдельный медицинский батальон внезапно поступал раненый, он моментально сам становился к операционному столу и работал, давая своеобразный «мастер-класс» молодым хирургам.
У нас в гарнизоне вера в военных медиков среди военнослужащих была абсолютная. Очень важная деталь — все должны быть уверены, что в медицинской роте сачков держать не будут. Как-то ко мне обратился «крупнокалиберный» политработник: «Положите к себе солдата, у него тонкая душевная организация, и его в роте по морде бьют». Я наотрез отказался: «Почему он должен лежать вместе с пострелянными-побитыми за Родину? Вы хотите, чтобы у меня тут конфликт начался? Есть клуб, вот пусть он там у вас лепит, выжигает или плакаты рисует». (Кстати, командир бригады в этом вопросе принял мою сторону.) — «Подождите, доктор, но вы же клятву Гиппократа давали, вы же гуманный человек! У него психологический срыв!». Говорю: «Клятву давал. Но при чём здесь клятва Гиппократа? У меня здесь не богоугодное заведение, а я не Земляника из «Ревизора». Это же вы — людоведы и ловцы душ человеческих! Вот вы его психологически и реабилитируйте!». Так потом и случилось: клуб у нас превратился в спецприёмник для таких «узников совести». Они там плакаты рисовали, афганскую гальку белой краской красили. Короче, занимались общественно-полезными делами…
Но был у меня один случай, когда я всё-таки пошёл парню навстречу. Привозят ко мне бойца с непроходимостью кишечника. Уже в вертолёте, когда группа направлялась выполнять задачу, у него начались резкие боли в животе. Он не был ранен, не было у него никакой травмы, а начинает вдруг корчиться от боли. У всех мысль — ага, ваньку валяет, «косит». Вертушка возвращается на базу, задача сорвана, парня привозят ко мне в медроту. Я его осмотрел, поставил диагноз: «кишечная непроходимость». Сделал всё, что в таких случаях положено врачу делать. Дело оказалось в том, что до этого на каком-то блокпосту ему «обломился» ящик винограда. Он в охотку и «приговорил» килограмма три вместе с кожурой и косточками. Вот у него живот и раздуло, да ещё с диким болевым синдромом. Тут всё по-честному!
Когда дела у него пошли на поправку, этот боец меня спрашивает: «Товарищ капитан, а от этого вообще-то умирают?». Отвечаю: «Конечно, умирают. Если не лечить, начнётся перитонит и так далее…». — «Значит, и я мог умереть?». Но тут ловлю себя на мысли, что начинаю играть по его правилам игры, и он мне задаёт эти вопросы не просто так. Ведь завтра в роте ему надо будет объяснять боевому сообществу что да как, и почему его не оперировали. Я ему говорю: «Да, друг мой Саша, ведь завтра тебе в роту родную?». И попал в точку: «Да, товарищ капитан, даже не знаю, что будет». Говорю: «Ладно, подсоблю тебе». И действительно, написал, написал, написал… И он у меня недельку «лечился». Но это было лечение трудом: он мыл, убирал, стирал, таскал. Делал это с радостью, потому что алиби ему было обеспечено. Хотя живот у него болел законно, по-настоящему.
И вот ещё что: врач на войне плюс ко всему прочему не должен быть трусом. Лев Николаевич Толстой в своём рассказе «Набег» словами одного из героев даёт такое определение храбрости: «Храбрый тот, который ведёт себя как следует. ‹…› Место своё знает». Но «место своё знать» — не значит, что ты должен идти, как идиот — никуда не смотреть и ни о чём не думать, подобно Василию Алибабаевичу из фильма «Джентльмены удачи»: «Все бежали, и я бежал». Надо понимать, что во время боевого выхода, находясь по боевому расписанию рядом с командиром, а точнее, с этой «сладкой парочкой» — командиром и его радиотелефонистом — ты находишься возле источника информации. Грузить командира вопросами нельзя: он руководит боем. Но разумный вопрос, касающийся твоей службы, всегда уместен.
К врачу те люди, которые с ним вместе шли в бой, всегда относились изумительно. Это естественно, потому что все на равных под Богом ходили. Помню, как-то офицерам говорю: «Слушайте, ребята, если меня вдруг зацепит, туда попадёт, сюда попадёт, то делайте вот так, вот так…». Они: «Док, мы тебя промедолом (обезболивающее средство. — Ред.) уколем, а ты уж потом сам руководи, что нам с тобой делать».
Военный медик обязан уметь организовывать оказание медицинской помощи при различных видах боя. Это и при разведывательно-поисковых действиях, и при следовании маршем, и при совершении обходных маневров, и при наступлении-отступлении. Врач должен быть профессионально подготовлен и как военный: знать основы военной тактики, топографии, уметь пользоваться картой и ориентироваться на местности. Он должен знать штатные средства радиосвязи, чтобы быть в курсе, какая сложилась обстановка, кто под каким позывным действует, на каком направлении. Разумеется, гражданские врачи ничего этого не знают, даже если они проходили военную подготовку в мединституте на кафедре ОТМС (организация и тактика медицинской службы. — Ред.).
Особенно остро эта проблема встала в перестроечное время. Тогда эти «перестроечные» дети приходили служить на два года примерно с таким настроением: «Нам это не надо. В армии все дураки. Мы здесь два года тупо отсидим, а если вам надо, — вы и делайте». Я тогда был уже в звании повыше, и воспитание лейтенантов и старших лейтенантов в рамках дозволенного проводил «огнём, штыком и прикладом». У нас эти методы воспитания особо не афишировались. Но это был спецназ, тут не до сантиментов…
И плюс ко всему врач в спецназе должен соответствовать физическому уровню солдат, которые вместе с ним служат. Ведь он ещё и офицер. А солдаты наши к войне были хорошо готовы практически все. Приходили они из учебных полков спецназа, которые стояли в Чирчике и Печорах. Механиков-водителей и наводчиков присылали из Теджена, из учебной мотострелковой дивизии. И за всё время службы в Афганистане я не видел там ни одного психологического срыва (это когда солдату снятся кошмары, когда он рыдает и стенает, хватается за оружие и ведёт себя неадекватно).
А то, что народ это был крепкий физически и психологически, хорошо видно, например, из случая с моим санинструктором Виктором Тумановым. Помню, мы продвигались вверх по склону горы, где на вершине засели «духи». Наши вертолёты сильным огнём их с этой вершины сбили. «Духи» свои окопы бросили и отползли зализывать раны. Вплотную подходим к их земляным укреплениям. Не успел я сказать: «Ты куда, Туман?», как он в окоп спрыгнул и — ба-бах!.. Взрыв!..
Я за ним туда метнулся. Вижу — у него полстопы оторвало. Сидит белый весь, от озноба зубами стучит… Я жгут, повязку начал накладывать, промедол ему вколол. И вдруг он начинает смеяться. Я тогда подумал, что он, наверное, умом тронулся. Начал голову ему ощупывать — может, ранен? Спрашиваю: «Ты чего смеёшься?». А он отвечает: «Знаете, товарищ капитан, плохо, конечно, что ногу оторвало. Но хорошо, что мало оторвало!». Он же санинструктор — сидит себе и рассматривает свою несчастную ногу! Стопу то вправо, то влево повернёт. Парень стальной. Интересно, где он сейчас?
Быть готовым психологически к разным casus belli (лат. — военным случаям. — Ред.) вообще-то учили. Но это не было занятиями в прямом смысле слова. Обычно в курилке собирались солдаты, и, как правило, какой-нибудь прапорщик, тёртый, бывалый, начинал рассказывать истории. А потом эти истории детально обсуждались. И это вот человеческое общение и формировало линию поведения солдата. Ведь разбор боевых действий у командира — кто как себя вёл в бою — это официальная сторона дела. А потом начинался разбор полётов уже неформальный, который нередко заканчивался очень жёсткими воспитательными мерами. И многие уже на себе почувствовали, что значит не вести наблюдение в своём секторе, что значит зазеваться и не увидеть сигнальной ракеты или запустить её слишком низко. Люди прекрасно понимали, что на боевом выходе каждый боец — это один винтик огромного общего механизма, который должен работать чётко и слаженно.
Мне до сих пор кажется, что психологический портрет бойца спецназа или десантника в Афгане можно определить таким словом, которое они сами там придумали и использовали: «рэкс». Помотается так вот три-четыре месяца на боевых выходах человек — и становится «рэксом». Здорово при этом закалялся характер, появлялись терпение и выдержка. И если, например, пить очень хочет, воды не попросит, терпит. Рациональным таким становится, рачительным. Причём это не зависело ни от национальности, ни от вероисповедания, ни от уровня образования.
У меня поначалу слабость была такая: как же удержаться и в противника не стрельнуть, ежели весь оружием обвешан. Этим грешили почти все. По поводу и без повода бывало ствол высунешь и начинаешь куда-то молотить. У меня это быстро прошло, и вот почему. Когда во время первого выхода я помолотил таким образом, то майор Володя Ступак, командир 83-го отдельного десантно-штурмового батальона, отвёл меня тактично в сторону и говорит: «Брат, лучше ты нам поручи заниматься этим делом. Мы уж не подкачаем. Тебе за нас стыдно не будет. Вот, мил человек, ты бы часом не подкачал, чтобы нам за тебя стыдно не было!». Передаю не дословно, но по смыслу верно. Всё культурно, всё нормально, но предельно жёстко. Он не хотел меня унижать, а хотел, чтобы я понял: «Когда припрут, брат, я первый тебе скажу: всё, без тебя никуда, без тебя Родина в опасности».
В рассказах отдельных докторов, реально в боевых действиях не участвовавших, иногда можно услышать: «Дело прошлое, но помню, как сейчас: как-то раз взял я автомат и в горы смотался на войну…». Что значит «смотался»? Это что, пионерлагерь, что ли? Собрался, взял котомку и пошёл?.. Ведь перед любой боевой операцией создавался боевой приказ. В него включаются все должностные лица с фамилиями, указанием конкретных задач. Начальник медицинской службы бригады на совещании у начальника разведки или у командира бригады согласовывает порядок медицинского обеспечения. Где, кто, как и что обеспечивает, в каком порядке и каким образом будут осуществляться вывоз-вынос и транспортировка раненых, — всё направлено на то, чтобы оказать качественную медицинскую помощь, спасти человека. В Афганистане было главным это! Поэтому просто по воле сердечного порыва «смотаться» в рейд или на боевую операцию — это вообще немыслимое дело, это из области научной фантастики. Во всяком случае, в той части или соединении, где был порядок. А в боевых частях в Афгане порядок был железный.
Если ты остаёшься на «базе», в пункте постоянной дислокации, то тоже не до расслабонов. В любой момент ведь могут поступить раненые или больные. Командование постоянно должно знать, где ты находишься и чем занимаешься. И как только кому-нибудь в головушку приходила шальная мысль съездить в город на рынок, к вертолётчикам в баню или просто искупаться, по закону подлости обязательно что-то происходило или именно в этот момент, например, раненый поступал. Поэтому мы были всегда в тонусе.
В пункте постоянной дислокации случалось всякое: кто-то кому-то по морде двинул, кто-то что-то нарушил. Жизнь есть жизнь. И на выходе дедовщина была. Конечно, была. Но только она носила характер, противоположный нынешнему. Наказывали? Конечно, наказывали. Но за то, например, что боец уснул на посту. Я не только не раз это видел, но и сам говорил «военным воспитателям»: «Вы там, ребята, поосторожней!». А они в ответ: «Товарищ капитан, ну как же, когда он, гад такой…». Ведь если часовой заснул на посту, то «духи» не только его могут убить, он же ещё и всех других тогда подведёт.
Официально ко многим ситуациям нас не готовили. Самая главная и иезуитская по своей сути, но очень советская фраза, звучала так: «Действуйте по обстановке». Давайте вспомним апофеоз коммунистического гражданского мужества, выраженный в словах из известной песни: «Если кто-то кое-где у нас порой…». В этом предложении заключена вся сущность таких ситуаций: два пишем, три — в уме.
Никаких особых критериев для ведения контрпартизанских действий у нас не было. Кого считать военным, а кого — гражданским? Брать в плен или не брать? Но ведь формула: «Пленных не брать» — это оскал империализма. Поэтому почти всегда выбирали страусиную политику — делать вид, что ничего этого нет. Правда, в военной разведке этот вопрос был реально отработан ещё во время Великой Отечественной. Для разведчиков нет пленных. Есть только «языки», которые живут ровно столько, сколько они говорят.
Конечно, не всё в наших внутренних взаимоотношениях было гладко. Вспоминаю, например, как-то однажды ехали мы куда-то на моём родном «Варяге» — бэтээрдэ № 683 (БТР-Д. Бронетранспортёр десантный. — Ред.). Ко мне на броню подсел капитан Костенко из десантно-штурмового батальона.
Водителю приходилось подавать команды следующим способом: один раз ногой по левому плечу — значит, налево, по правому — направо; два раза — стой. Вообще-то полагается подавать команды голосом через внутреннюю связь. Но для этого надо надеть шлемофон. Но в этой штуке ты становишься глухим — ничего не слышишь или слышишь плохо. Да и не любил я этот шлемофон. Когда на голове ничего нет — легко, удобно, ты всё слышишь и ориентируешься…
И вдруг этот Костенко вмешался и сам начал командовать механику-водителю: «Эй ты, чурка, налево, направо!». А парень был казах, мы звали его Коля (Кольжан Негимбаев). Он к такому обращению не привык; посмотрел на Костенко удивлённо, в глазах его при этом вспыхнул злой огонёк. Чувствую, сейчас Кольжан взорвётся. Парень был из шахтёрской семьи, из Усть-Каменогорска. Так что такой мог. И вдобавок Костенко Кольжана — раз!.. — пихнул ботинком прямо в лицо! Я: «Ты что, скотина, себе тут позволяешь? Кто тебе дал право солдата трогать?». Костенко нарушил все наши внутренние писаные и неписаные законы. Он оскорбил подчинённого в присутствии его командира, да ещё и ни за что.
Костенко завёлся: «Ах ты, сволочь! А ну пошли!..». Мы спрыгнули на землю, автоматы остались на броне. Тут он… нож достал: «Ну всё, «клизма», тебе конец». Хватает меня за грудки. Он был из морской пехоты — здоровый, как танк! Мне деваться было некуда. Солдатик смотрел на нас во все глаза. Я понял, что катастрофически «теряю лицо». У меня слева внутри десантной куртки был пээм (ПМ, пистолет Макарова. — Ред.). Плохо соображая, я выхватил пистолет и ткнул им ему в живот: «Ну, давай попробуй порежь, рейнджер!». Он как-то от неожиданности отскочил от меня и быстро свёл всё к шутке. Разумеется, дальше он поехал уже на другой машине… И до сих пор помню восторженно-благодарный взгляд Негимбаева, за которого я, его командир, таким образом заступился и восстановил его честь и достоинство. Мой рейтинг пошёл вверх…
Надо сказать, что кончил Костенко очень плохо. В 1992 году он поехал в Приднестровье. Но под предлогом борьбы за независимость просто занялся обычным разбоем. В конце концов он так достал приднестровскую публику, что его грохнули и сожгли в машине.
Во время боевых выходов я был дважды серьёзно ранен. Но особенно хорошо запомнился день 9 августа 1982 года, когда меня действительно здорово зацепило. Стояли мы тогда в Сурхруде. Где-то что-то надо было блокировать, засада какая-то была. Я, как и положено, находился на броне рядом с командиром батальона. Тут вдруг начинается стрельба… Командир говорит: «Док, двигай в кишлак, есть работёнка. Там на месте сам разберись».
Сажусь с фельдшером Колей на родной 683-й. Подлетаю к кишлаку и вижу: несут солдата. Выясняется: когда он находился на крыше дома, кому-то из наших что-то показалось, и они его случайно обстреляли. Он с этой крыши со страху загремел и сильно ушибся. Ничего серьёзного. Только я начал его в машину укладывать, как слышу характерный шуршащий звук. Бум!.. Это нас из миномёта накрыли. Хорошо, не зацепило никого. Командир взвода заорал во весь голос: «Давайте, отъезжайте быстрей!». Мы и поехали.
Тут метрах в ста пятидесяти от дороги, на горе, я заметил «духов», которые перебегали от камня к камню. Они здорово маскировались — в покрывала замотаны были. Сядет «дух» в таком покрывале рядом с валуном — ну точь-в-точь камень, почти не видно его. Разглядел, как несколько таких же фигур на фоне камушков перемещаются. Потом слышу — пи-ии-у… Это пули просвистели. Я говорю водителю: «Коля, проскочим?». Он: «Товарищ капитан, нас сразу же из граника (гранатомёта. — Ред.) долбанут. Давайте подождём, пока рота подойдёт».
Связываюсь с командиром. Он меня спрашивает, что с раненым. Говорю: «Всё в порядке, ничего страшного». — «Вертушка нужна?». — «Нужна». Командир обрадовался. Ведь если мы вызываем вертушки, то — всё, уходим.
«Духи» стали быстро обходить нас справа по горе. Понимаю, что ждать больше нельзя… Кричу водителю: «Коля, вперёд!». И он так рванул!..
Вдруг — ба-ам!.. Я сначала не понял ничего. Смотрю, у меня что-то потекло по ноге в левый ботинок. Чувствую — захлюпало. Думаю: «О-о-па, приехал!..». Тут водитель: «Товарищ капитан, что с вами?». — «Зацепило меня». — «Я осторожно, на первой поеду». — «Коля, гони!». И чувствую, во рту горечь появилась. Что-то мне плохо стало: перед глазами круги пошли. Правда, боли не было. Боль пришла потом. Сначала было такое ощущение, что я ногу отсидел. Сперва на стопе, потом на подошве пошли иголочки. Какой-то страх-не-страх появился, а мысль: что там, под маскхалатом? Вдруг совсем уже разнесло?..
Едем дальше. Чувствую, меня затошнило и стало совсем плохо, навалилась боль адская. На броне лежал чей-то забытый эрдэ (РД-54. Рюкзак десантника. — Ред.). В рюкзаке было специальное металлическое зеркальце. Солдаты «зайчиков» им пускали, когда надо было сигнал подать. Я его открыл и себя увидел: белые глаза, и сквозь пыль проступает абсолютно белое лицо. Было сложное чувство: как будто бледность моя отдельно, а пыль — отдельно. Жара, а мне холодно — самый настоящий шок. У меня упало давление, появились головокружение, слабость, тахикардия… Ведь кровищи с меня налилось — ого-го!.. Встаю — а у меня вся левая штанина маскхалата, от бедра до берца, как в кровавом киселе. Кровопотеря была приличная. Я начал сам себя перевязывать. Когда до комбата доехали, Володя Ступак меня спрашивает: «Вовка, сильно тебя зацепило?». Я — краше в гроб кладут — отвечаю ему с бравадой: «Да нет, ерунда…». Володя выразительно постучал себя пальцем у виска, давая понять, что оценил по достоинству мой «бравый» ответ. Так мои геройские подвиги во время этого выхода и закончились. Загрузили меня в вертолёт и отправили в Кабульский госпиталь, а оттуда — в Ташкент. Там я «весело и интересно» провёл два с половиной месяца. Но, слава Богу, с ногой всё обошлось благополучно.
Тема плена для многих военных — табу. Но всё же расскажу, так как я на своей шкуре испытал весь ужас этого кошмарного состояния.
Ничего не предвещало такого жуткого финала. Была стандартная ситуация — разведывательно-поисковые действия в районе кишлака Алихейль провинции Нанганхар. Это населённый пункт в низине, недалеко от границы с Пакистаном. Утром, около семи часов, нас высадили с вертолётов. С нами были сапёры и авианаводчики. Задача, по сути, была поставлена довольно обычная: мы блокируем населённый пункт, а хадовцы (ХАД. Афганская контрразведка. — Ред.) выполняют свои задачи уже в самом кишлаке. Наши позиции — на горах, откуда мы хадовцев и прикрываем. Около двенадцати часов дня к этому месту должен был подойти батальон 66-й мотострелковой бригады из Джелалабада и уже осуществлять дальнейшие действия. То есть выполнение нашей задачи должно было занять по времени часов пять — с семи утра приблизительно до двенадцати дня.
Со мной были фельдшер-прапорщик, прекрасный парень Виктор Страмцов (он через несколько месяцев погиб), и двое санинструкторов. Никаких «масштабных боевых деяний» не предполагалось, поэтому мы взяли всё по минимуму. Из медикаментов с собой — только то, что в дэвэ (ДВ. Десантно-врачебная сумка. — Ред.).
Всё шло чин-чинарём. В двенадцать часов, как и положено, с лязгом и грохотом прибыла 66-я бригада на танках и бээмпэ. До этого времени из кишлака — ни одного выстрела. Всё спокойно, всё тихо. В кишлак ушли хадовцы и ещё какие-то народные мстители — в гражданском, но с оружием. Потом они стали возвращаться. Как позже выяснилось, возвращались хадовцы уже с «духами» — в кишлаке они снюхались и решали уже какие-то свои афганские вопросы, которые корень имели один: купи-продай. За время пребывания в Афганистане я убедился, что первое, что хадовцы искали при обысках, было не оружие. Они сначала узлы добром набивали. Бакшишники! И относился я к ним поэтому соответственно. Хотя, если быть честным, и у наших иногда эта купля-продажа тоже имела место.
Вдруг в двенадцать часов один из наших танков как саданёт по кишлаку!.. И тут началось! Никто ничего понять не может! Ведь как обычно русские воюют? Прямой связи с бронёй нет. Мы сидим на одном диапазоне, они — на другом. Кто-то вызвал вертолёты. Прилетели несколько пар двадцатьчетвёрок (МИ-24. Ударный вертолёт. — Ред.). Нанесли удар. Сначала врезали по горам, потом по окраине кишлака бабахнули. И эта катавасия продолжалась примерно до двух часов дня.
Вдруг нам поступает команда — спускаться с горы и идти вниз, к кишлаку. Но это уже вообще не свойственная нам задача! Тем более рядом стоит целый батальон пехоты, который приехал на броне. Но вроде бы кто-то из Кабула сказал, что в кишлаке будет для нас что-то интересное.
Командир принимает решение отправить вниз одну группу. Бойцы компактно, не рассредоточиваясь, идут к центру кишлака. Там находится небольшая площадь, в центре — мечеть. По связи бойцы сообщают — всё тихо, нормально, никого не наблюдаем, движения нет, народа в кишлаке нет. И им дают команду вернуться.
Но тут вдруг командир группы докладывает: «У меня нет одного солдата». И как раз в этот момент началась неплотная автоматная стрельба. Мне командир роты говорит: «Володя, сходи, посмотри. А вдруг кого-то из наших зацепило?». И бойцы опять же по рации докладывают, что они как будто кровь на земле увидели.
Вот так я в кишлак и попал. Вите Страмцову говорю: «Ты остаёшься здесь за старшего, никуда не суйся». Сумку свою медицинскую взял, ещё несколько перевязочных пакетов, жгуты для остановки крови. Думаю: «Если что, так мы раненого наскоро перевяжем и до своих быстро дотащим. Потом вертолёты вызовем да отправим в госпиталь».
Моя ошибка была в том, я не заметил, как те двое солдат, которые должны были меня сопровождать, ушли вперёд. И на каком-то этапе они свернули куда-то, и я остался один! С собой у меня был апээс (АПС, автоматический пистолет Стечкина. — Ред.) и сто патронов к нему. Был акаэмэс (АКМС, автомат Калашникова модернизированный. — Ред.) калибра 7,62 с шестью магазинами и ещё несколько гранат. То есть вооружён я был по полной программе. Но шёл-то я не воевать, а посмотреть, что там случилось. Ещё думал автомат оставить!..
Это сейчас я понимаю, что я сам куда-то не туда свернул. Увидел перед собой глинобитный свод какой-то и дверь в виде лаза высотой метра полтора. Наклонился — и тут же получил по башке. Дальше — темнота… Оказалось, что меня сбоку по голове ударили прикладом «бура» (английская десятизарядная винтовка «Ли Энфильд» образца конца XIX века. — Ред.) с металлической накладкой.
Прихожу в сознание — сижу связанный зелёной капроновой верёвкой по рукам и ногам. Причём руки, видно, были с такой силой закручены, что стали фиолетового цвета. Чувствую — вот-вот кожа лопнет! Вокруг человек пять пожилых людей и один пацанёнок — у него борода ещё не росла. Одеты все в гражданские пиджаки, широкие штаны, рубашки длинные из-под пиджаков торчат. А поверх пиджаков — «разгрузки» китайские с магазинами автоматными и гранатами. У всех автоматы Калашникова калибра 7,62. Автомат мой забрали, а пистолет вообще ходил у них по рукам. Они из-за него чуть не подрались. Медицинскую сумку раздербанили…
Я в то время по-афгански кое-что понимал и услышал, что в разговоре меня назвали доктором, «шефокором» (согласитесь, что догадаться было несложно: глупо, не будучи доктором, носить медицинскую сумку!). Они о чём-то меня спрашивали, а я делал вид, что не понимаю. А сам в это время лихорадочно соображал: как мне быть дальше? В это время как раз налетели вертолёты и начали обрабатывать горы. И… потом наступила тишина! У меня возникло ощущение, что больше меня уже не ищут…
На самом деле искали, и ещё как! Как только поняли, что я не вернулся обратно, сразу доложили на цэбэу (ЦБУ. Центр боевого управления. — Ред.), что доктор пропал. Всех пехотинцев с брони сняли, они окружили кишлак и пошли концентрическими кругами к центру. Лужу крови, которая натекла у меня с головы, наши обнаружили, кепку мою нашли. А меня самого — нет. Когда часам к шести-семи вечера наступила тьма египетская (это же горы!), поиски прекратили.
А утром я понял, что наступил для меня конец. Я испытал какой-то дикий, кошмарный, липкий ужас от того, что меня больше никто не ищет и никому я не нужен! Это самое страшное чувство, какое только может быть в такой ситуации, — ты совершенно один! Почему-то с самого детства я боялся, что меня запишут в предатели. Этот страх у нас на каком-то генетическом уровне в подсознании сидит со времён Лаврентия Павловича. А вторая мысль — будут искать, напорются на «духов», наверняка будет бой. Будут раненые и убитые с нашей стороны. Думаю: «Из-за меня, дуролома, кто-нибудь жизнь потеряет или здоровье». Это вторая волна переживаний. Затем третья, потом всё вместе… Потом думаю: как же жить дальше? В Академию хотел поступить, теперь хрен получится!
Но духи меня быстро из этого состояния вывели, когда потащили с собой. Ага, думаю, если они меня тащат, значит, убивать не будут. Хотя я допускал такую мысль, что если сейчас наши «духов» заметят и кого-нибудь завалят, то меня сразу грохнут. Чтобы уходить было удобней. Так что, точно, быть мне так и так убитым — застреленным или с перерезанным горлом. Вот примерно сумятица тех чувств, что мной овладели.
Во время привала ко мне пришёл «дух», который разговаривал по-русски. Он начал задавать вопросы — кто я? Говорил на очень плохом русском, но понять его было можно. Воевали мы без знаков различия, «песочка» (полевая форма песочного цвета. — Ред.) у всех одинаковая. Он спрашивает: «Командор?» — «Командор». — «Сколько, куда, где, Джелалабод?». — «Джалалобод». Вот на таком уровне я с ним и разговаривал. Другой «дух» говорит: «Пичкари нист». Это означает — резать не будем. Я отвечаю: «Хуб». Это значит: ну хорошо. Мой ответ их очень развеселил, они засмеялись.
Но когда вертолёты прилетели во второй раз и саданули по ним, я понял, что шутки кончились. Меня хорошо пнули пару раз по рёбрам и двинули автоматом в спину!.. Именно в этот момент все мои радужные надежды на всё хорошее в плену испарились без следа. И тут же перед глазами снова возникла страшная картина: вот сейчас меня убьют, завалят камнями — и всё!.. И не будет больше меня вместе с моим богатым внутренним миром. Я в душе к смерти уже приготовился. То, что я перечувствовал тогда, — ужасно…
Потом они меня куда-то снова повели. Как мне показалось, шли долго. К утру я услышал, как играет музыка, женщины разговаривают, пахнет дымом и гавкают собаки. Это верный признак, что рядом населённый кишлак. «Духи» сели у костра, кто-то с кем-то ссорился. Потом была какая-то разборка: они друг на друга накидывались и орали страшно. И тут меня потащили по земле к дому около кладбища. У афганцев могилы — это небольшие холмики с парой камней в голове и в ногах покойного. Ни надписи, ничего больше. Когда они меня ещё только поволокли в сторону кладбища, я снова подумал: «Ну вот, сейчас они меня в башку стрельнут, в «земотдел» спустят, и всё». Обнадёживало то, что мне оставили ботинки, никто их с меня не снимал. На мне остался, как это ни странно, разгрузочный «лифчик», только они из него всё вытащили. Оставили мне офицерский ремень, «песочку». А кепку я потерял, когда по башке прикладом получил…
В доме в земляном полу была круглая дыра метра полтора в диаметре. Из неё несло жутким трупным запахом. Меня в эту дыру и бросили. Причём летел я с ощущением, что меня убивают: ведь кидали-то они меня вниз головой! Как я не разбился насмерть, до сих пор понять не могу. Ведь яма была глубиной метра три.
Приземлился я больно. Но не на голову, перекатился как-то. На дне ямы было какое-то невыносимо зловонное месиво, а в углу сидел труп… В темноте я на него натолкнулся, а потом уже разглядел, что он старый, находится здесь не меньше полугода. И ещё вокруг стоял такой звон! Я даже не сразу понял — отчего! Оказалось, что я разбудил мух, когда бухнулся в то, что было на дне ямы. И ещё полчаса стояло такое гудение! Потом они затихли, но стало ещё хуже — мухи всего меня облепили. Я попытался лицо закрыть руками, но помогало это мало. Вот в этот момент я подумал, что, наверное, так выглядит ад. Вот в этой жуткой яме я в Господа Бога и уверовал. Как я Ему молился!..
То, что поместили меня в эту яму с какой-то целью, я понял сразу. Это, скорее всего, был способ психологически сломить человека. Внутренне я одурел от всего этого так, что ай да ну! Думал и о том, что даже если останусь жив, как же сложится моя дальнейшая судьба, как это на мне отразится. С другой стороны, меня терзал вопрос: как я в такой ситуации вообще могу остаться живым.
Уверенность, что меня ищут, не покидала меня всё это время. А вот надежды на спасение у меня никакой не было. Тем более рядом со мной находился мой молчаливый визави, который всем своим видом свидетельствовал о бренности всего сущего.
И все эти мысли в уме крутились беспрерывно. А что если они меня будут допрашивать с пристрастием — пытать, проще говоря? То, что от боли, от страха я буду им врать, а не правду говорить, это однозначно. Ведь проверить меня они не могут, как не смогут сразу и отличить правду от лжи. Но то, что они, помучив, меня убьют, сомнений нет. Самостоятельно после такого допроса я уже передвигаться бы не смог. А на руках меня тащить — какой им смысл?
А на следующий день утром началась страшная война! Когда пошла стрельба и загудели вертолёты, я понял, что это по мою душу! Какое-то время сидел и думал: когда же кто-нибудь из «духов» мне гранату сюда кинет? Но, на моё счастье, «духам» было просто не до меня. Как потом выяснилось, они вышли в свой базовый район, который находился очень недалеко от кишлака, и по радиостанции, идиоты, доложили, что у них пленный офицер. Наша служба радиоперехвата эти переговоры засекла и мгновенно их вычислила!
Помню — крутятся вертушки, вертушки, вертушки!.. А недалеко от ямы стояла зенитная пулемётная установка «духовская», СГУ калибра 14,5 мм. Она по вертолётам палила, палила, но в конце концов её всё-таки накрыли. Потом раздался какой-то крик, короткие очереди!.. И сверху от края ямы на меня глянуло родное славянское лицо!!!
В кишлаке нашли меня очень просто: пленных «духов» взяли в оборот так, что они сразу показали, где я сижу.
К этому времени я находился в Афганистане два года и был уже воробей стреляный. У меня уже был орден Красной Звезды. Но думаю, что если бы меня взяли в плен в начале войны, то я бы испугался меньше. Просто за эти два года я насмотрелся, что творили «духи» с нашими пленными. Я уже чётко знал, что война в Афганистане — это не шуточки.
Психологических последствий плена, как это ни странно, у меня не было. Иногда мне мои коллеги говорят про какие-то боевые стрессы. А я им всегда отвечаю: «При правильном профессиональном отборе никаких боевых стрессов быть не может. Просто не надо брать в армию хлюпиков». Я не утверждаю, что я тогда был весь из кремня и стали. Конечно, умирать мне очень не хотелось. Но внутренне к этому я был готов. Во-первых, я уже видел, как люди погибают. А во-вторых, если я иду на боевой выход, то это не пионерский поход за тюльпанами. Мы идём воевать. Со всеми вытекающими из этого последствиями.
Один бой я не забуду никогда. На это есть несколько причин. В этом бою на моих глазах погиб мой друг, старший лейтенант Миша Румянцев, погибли бойцы Андрей Голендухин и Иван Харчук, который умер прямо у меня на руках. Но самое страшное не это. Я хочу рассказать обо всём по порядку, чтобы даже мельчайшие детали этого жуткого боя остались в памяти не только у меня.
14 февраля 1983 года рано утром нас срочно погрузили в несколько вертолётов, и мы вылетели в направлении населённого пункта Картатут, Улусвали Ачин, провинции Нанганхар… Тут бойцы спрашивают: «Где Сорокин?». — «Нет Сорокина». А Сорокин — это командир группы (командир минометного взвода 1-й десантно-штурмовой роты), с которой я должен лететь. Оказалось, что в спешке он сел в другой вертолёт, и я оказался единственным офицером на борту. Спрашиваю командира экипажа, Володю Авдеева: «В каком вертолёте Сорокин? Вы парами работаете?». — «Какими парами!.. Вас надо довезти да высадить. Карта-то у тебя хоть есть?». А карта — у командира, то есть у Сорокина. Ведь моё место по боевому расписанию — рядом с командиром роты, в шаге от него. И не должен я никуда ни шагать, ни бегать, а обязан быть всё время рядом с ним. Поэтому мне карта ни к чему. Правда, задачу отряда в общих чертах я знал. Но конкретную задачу для группы ставили Вите Сорокину.
Летим. Высота метров пятнадцать. Прямо под нами мелькают деревья, дувалы… И вдруг я вижу красные «духовские» трассера (трассирующие пули, оставляющие при полёте видимый след. — Ред.), которые густо летят в нашу сторону!.. У нас трассера были зелёные, то есть это был явно огонь противника. Потом раздалось несколько ударов, как будто палкой шарахнули по пустой бочке. Бум, бум, бум… Это были попадания по хвостовой балке нашего вертолёта. Борттехник сорвался со своего сидения и начал бегать по салону вертолёта, пытаясь определить, насколько серьёзные повреждения получила машина.
В этот момент мы влетаем в сухое русло реки. Это место представляло собой ущелье, внутри которого летел наш вертолёт. Вертолёт начал снижаться. Быстро, как скоростной лифт. Я знал, что нам надо высадиться дальше, недалеко от старой глинобитной крепости. Но Володя Авдеев дал нам команду: «Срочно высаживаться!». Других наших вертолётов ни впереди, ни сзади не видно, они ушли вперёд, к крепости.
Вертолёт завис на высоте метра два с половиной, его ощутимо раскачивало. Мы же были в полном боевом снаряжении, с миномётными минами, рациями. Прыгать с этим грузом с такой высоты тяжело. Я даю команду младшему сержанту Ивану Харчуку десантироваться замыкающим, а сам сиганул на камни первым. За мной посыпались бойцы.
Побились мы крепко. Но, слава Богу, переломов и вывихов ни у кого не было. Я сориентировался по населённому пункту, определил направление движения, и мы начали подниматься по каменистой гряде сухого русла реки. И почти сразу «духи» по нам начали стрелять сзади, из глубины ущелья. Расстояние до них было примерно метров сто пятьдесят. Мы залегли и открыли ответный огонь.
Здорово помогли вертолётчики. Они, возвращаясь на базу, ударили по «духам» из всего, что у них было. Огонь немного стих. Смотрю, три головы высовываются из-за гряды. Стрельнут — спрячутся, стрельнут — спрячутся. Потом ещё и сверху нас стали долбить те «духи», которые от вертолётов убежали.
Нам всё равно надо было пробиваться вперёд, к крепости. Но пока эти «снайперы» за спиной, вперёд идти было нельзя: перестреляют на открытом месте, как курей. Я дал команду своим залечь, стволы вправо-влево и вести огонь. Беру с собой Абдужапара Валиева и Стефана Матея. Втроём мы поползли назад к гряде, из-за которой «духи» по нам стреляли. Когда подползли поближе, оставил Матея нас прикрывать, а сами двинулись дальше. Но Матея почти сразу же ранило: осколок пули после рикошета от камней попал ему между вторым и третьим ребром. Возвращаться было нельзя, «духи» были уже на расстоянии броска гранаты. Если они нас обнаружат — конец всем троим!
Тут Ваня Харчук с другой стороны гряды незаметно подполз и за неё две гранаты закинул. Сразу вслед за взрывами мы через гряду перемахнули и приготовились к рукопашной!.. Но «духи» просто убежали. Даже бросили двоих раненых и одного убитого. Раненым «духам» Харчук быстренько «помощь оказал», мы забрали оружие и рванули назад к своим.
Только поползли дальше вверх — взрыв!.. И стрельба… Били из пулемёта. Но нам повезло — оказались в мёртвой зоне, «духовский» пулемёт нас прицельно не доставал. Раненых у нас стало уже трое: касательное ранение кисти у Валиева и касательное ранение голени у младшего сержанта Андрея Голендухина. Он меня больше всех беспокоил, потому что уже не мог идти самостоятельно. Я лично его и тащил.
Поднялись на гряду, выглянули и окончательно поняли, что сели мы прямо в «духовский» кишлак! Метрах в пяти перед собой видим заборчик высотой сантиметров пятьдесят-шестьдесят и шириной сантиметров сорок. Он был сделан из плоских камней, сложенных друг на друга без раствора. За ним здание с плоской крышей. Мы у заборчика залегли. Вроде стало полегче, укрытие хоть какое-то.
Огляделись. От каменной кладки до здания метров восемь, не больше. Справа в десяти-двенадцати метрах — глинобитные дома с плоскими саманными крышами. Сзади нас, за дальней каменной кладкой-забором, чуть правее, ещё несколько глинобитных построек. А за ними уходит ввысь каменистая гора. На левом фланге, позади квадратного здания, — деревья, кустарники, словом — «зелёнка». От нас до глинобитной крепости, куда мы по плану должны были прорываться, было около полукилометра.
Самым логичным решением было занять это здание. Но меня что-то насторожило, наверное — наступившая тишина. Даже с противоположного склона ущелья на какое-то время по нам перестали стрелять. Приказал бойцам залечь возле каменной кладки, разобрать её верхнюю часть и каждому соорудить из камней индивидуальное укрытие.
Присмотрелись к зданию — это мечеть. Окна закрыты частыми металлическими решётками. С нами в вертолёте прилетели четверо афганцев, капитан и трое солдат. Они тоже добрались до кладки, и один из них, не скрываясь, пошёл прямо к двери здания. Я успел сказать Ивану Харчуку: «Под-страхуй его». Иван перепрыгнул через заборчик в тот момент, когда афганец открывал тяжёлый засов и распахивал створки. И тут слышу выстрел из «бура» — и афганец падает прямо на пороге мечети головой вперёд, только ноги в ботинках остались снаружи.
В этот момент всё и началось!.. Оказалось, что в мечети засели «духи», которые открыли по нам ураганный огонь!.. Стрельба по нам началась буквально отовсюду — из строений на правом фланге и расположенных за мечетью, тоже справа, домишек, с левого фланга из «зелёнки» и с противоположного края каньона. Мы залегли за свои камни, которые успели сложить наподобие укрытия, и поняли, что оказались в огненном мешке! А Ваня Харчук остался вообще на открытом месте у стены, куда он отпрыгнул после выстрела из мечети, который оказался роковым для афганского десантника.
Все бойцы открыли ответный огонь. Но это больше для успокоения души — целей-то мы конкретных не видим! Лежать смысла нет — «духов» больше. Они просто начнут постепенно сжимать кольцо, и нам тогда долго не продержаться.
Но самое отчаянное положение было у Вани Харчука. Он вжался в стену между входом в здание и левым окном и даже умудрился забросить внутрь гранату. Но заскочить вслед за ней не смог — тут же из правого окна его начали обстреливать из автомата. Командую своим: «Прикройте!». Бойцы ударили из всего, что было, по окнам, а я проскочил простреливаемый участок и тоже вжался в стену, только справа от входа. К несчастью, окна были затянуты мелкой металлической сеткой. Попробовали сбить их гранатами, но они от сеток отлетали, как мячики. Нас самих же осколками чуть не побило. Меня тогда в лоб своим же осколком ранило. Хорошо, что не сильно…
Мы с Харчуком забросили в дверь три гранаты и несколько шашек оранжевого дыма. Под прикрытием дыма бросились ко входу!.. И тут из клубов дыма, как из преисподней, выскакивает «дух» с «буром» и стреляет в меня практически в упор! Я даже видел пламя, которое из ствола вылетело! Достал его очередью из автомата. Он назад в дым завалился, а я опять отпрыгнул в простенок между дверью и окном.
Стало понятно, что внутри здания у «духов» ещё есть какие-то укрытия, раз мы гранаты туда забрасываем, а они потом живые оттуда выскакивают. Мы с Ваней решили попробовать выманить наружу ещё одного и, пробежав навстречу друг другу перед дверью, поменялись местами. Но «духи» на наш маневр не клюнули, даже не выстрелили. Стало понятно, что надо уходить. Побежали!..
И тут я увидел, как через сетку окна ствол винтовки высовывается! Выстрел!.. У меня от него разлетается радиостанция Р-148, вдрызг — пластмассовая фляжка, наполненная водой. Их одной пулей шарахнуло. Потом слышу клацанье затвора — и второй выстрел!.. Я находился к стреляющему спиной, а Ваня за мной бежал и прикрывал меня грудью. Пуля бьёт ему прямо в сердце! Я оттащил Ваню за угол. Из его сердца прямо на меня хлещет струя крови! Я ещё попытался его перевязать. Он прошептал: «Спасите, спасите…». И закостенел…
Я оказался отрезанным от основной группы и от связи — мою рацию разбило пулей. «Духи» вели по мне сосредоточенный огонь. Может быть, распознали командира. Я оставил тело Харчука между камнями у стены, снял с него разгрузку с магазинами и ринулся к своим. В этот момент меня наш пулемётчик Тургун Тураев чуть не застрелил. Его, конечно, в какой-то степени можно было понять. Когда я выскочил прямо на него, то представлял из себя страшилище, залитое кровью с головы до ног. Но, слава Богу, его пули меня не зацепили.
Я добрался до рации и доложил обстановку как она есть. Она была безрадостной. Конечно, я не кричал: «Спасите, помогите!». Так не принято. Но я говорил: «В двенадцати-пятнадцати метрах справа от меня находятся дома. Из них по нам ведут прицельный огонь. С расстояния двухсот метров передо мной со ската гряды ведётся пулемётный огонь. Слева, со стороны сада, до меня долетают ручные гранаты». А в ответ услышал ответ исполняющего обязанности командира старшего лейтенанта Котовича: «Держаться, держаться, держаться!..». Как держаться? Чем держаться? Непонятно… Но держаться!..
Я дал команду бойцам менять огневые позиции: надо было, чтобы «духи» подумали, что нас больше, чем на самом деле. Какое-то время эта тактика давала свои плоды — «духи» держались на расстоянии. Но долго так продолжаться не могло. Во время перебежки Андрей Голендухин был смертельно ранен. Но он ещё тогда не потерял сознания. Хрипя, задыхаясь, проговорил: «Товарищ капитан… Стрелять не могу. Но… дайте… пустые магазины… Буду заряжать…». Он терял сознание, а очнувшись, брался за опустевшие магазины. Потрясающий парень!
Я и раньше участвовал в боях. И люди погибали. Но никогда мы не воевали так близко от противника. До него было всего пять метров. Я чувствовал, как они дышат, слышал, как они переговариваются. Страшнее всего было это близкое дыхание смерти в прямом и переносном смысле.
И хотя я делал всё, как положено, в то же время я ясно осознавал, что какая-то сила — военная фортуна или, уж не знаю, как это назвать, — вдруг стала направлять и оберегать нас. Вот я вижу, как на расстоянии пятнадцати метров из-за угла высовывается бородатая рожа и начинает палить в меня!.. И я слышу, как пули с чавкающим звуком впиваются в глинобитную стену в десяти-двадцати сантиметрах от меня! И после этого я опять жив! И иногда мелькала мысль: «Ну хоть одна пуля уже попала бы в «чердак», чтобы всё это для меня закончилось». А потом пришло определённое спокойствие. Бог есть. Он меня спасёт, потому что по всем сложившимся обстоятельствам это может сделать только Он!
К двенадцати часам дня положение наше стало отчаянным. Патронов почти не было. У меня оставался один магазин 7,62 мм — пулемётная «сороковка» к автомату АКМС — и две гранаты эргэдэ (РГД-5. Наступательная граната. — Ред.). Ребятам я сказал: «У нас есть всего один вариант, первый и последний: биться насмерть, как полагается».
Я не думал, что мои бойцы так влёгкую меня поймут. Смотрю — моментально начали себе на левую сторону груди к лямкам эрдэ гранаты привязывать. Почему именно так, можно догадаться… Ещё и пластырь медицинский у меня попросили, чтобы понадёжней прикрепить. Пластырь был намотан на круглую бобинку. Так они её из коробочки вытащили, друг другу передают. Какие-то разговоры деловые ведут, как будто они подшиваются (подшивают белый подворотничок на ворот обмундирования. — Ред.): дай-ка мне вот это, вот то.
Психологически это понятно: была безысходность, а я подсказал им хоть какой-то, но выход! До этого момента я всё-таки опасался, что могу потерять управление бойцами, и нас будут бить поодиночке. Слава Богу, что люди меня поняли и очень хорошо отреагировали. Меня они тогда тоже укрепили. Это была моя цементная, железобетонная основа на тот момент. Я понял, что «духи» нас не возьмут.
И тут на левом фланге началась интенсивная стрельба. Взрывы гранат, крики!.. Через кишащую «духами» «зелёнку» с боем к нам прорывались четверо десантников под командой моего друга, старшего лейтенанта Михаила Румянцева. Потом мне рассказывали, что он на командном пункте крикнул Котовичу: «Там в кишлаке Володька Сидельников с ребятами погибает!». На что Котович ему ответил, обращаясь к нему на «вы»: «Отставить! Во-первых, товарищ старший лейтенант, не Володька, а капитан Советской Армии Сидельников. А во-вторых, не погибает, а держит оборону и ведёт бой». Котович был из тех командиров, которые начальству докладывают: «Для меня нет невыполнимых задач». Но Миша всё-таки на свой страх и риск к нам пробился.
Я стоял за углом мечети и в первый момент не видел, как Миша Румянцев со своими бойцами из кустов выскочили на площадь перед мечетью. Им и в голову не приходило, что противник и впереди нас, и сзади. А батареи на единственной рации к тому моменту совсем сели, мы только криками могли с ними общаться. Они увидели, что мы ведём бой, и Румянцев влетел в мечеть через дверь. Я заорал во весь голос: «Мишка, ты куда?». Никак не предполагал, что он ломанётся прямо в мечеть под пули. Мои бойцы тоже начали дико орать: «Товарищ старший лейтенант, в мечети «духи»!..».
Пуля попала Мише Румянцеву ниже уха с одной стороны и с другой стороны ниже уха вылетела. Убит он был в одну секунду…
И тут у меня, что называется, «снесло башню». Смерть Румянцева так меня потрясла, что я решил со связкой гранат ворваться в здание через дверь и там подорваться. В голове мелькнула мысль: «Может, сразу не убьют, успею несколько шагов внутрь сделать. Тогда взрывом «духов», точно, достанет». Я успел связать пластырем четыре гранаты в две связки, встал в полный рост и шагнул ко входу.
И тут началось невообразимое!.. Одни бойцы кричали: «Товарищ капитан, миленький, не надо!..». Другие: «Нет уж, товарищ капитан, вы нас сюда завели, вы и выводите!». Так продолжалось несколько минут, я даже препирался с ними. Но в конце концов мне пришлось вернуться.
Миша с бойцами принёс нам патроны — ящик калибра 7,62 к пулемёту и ящик 5,45 и гранаты. У одного из его солдат, Сафиуллина, была рация. В ответ на мой доклад о гибели Румянцева я услышал всё те же слова Котовича: «Держаться до последнего!». Состояние моё в тот момент описать невозможно: ком в горле, злость! Я опять взялся за старое. За гранаты…
И вдруг из-за дома справа неожиданно появляется старик верхом на ишаке. Это выглядело настолько нереальным, что мы все замерли. Получается, что старик своим появлением меня спас, потому что образовалась пауза и надо было решать, что делать дальше. Я дал своим команду прекратить огонь. «Духи» тоже стрелять перестали. Кстати, пока он был рядом с нами, снаружи по нам не сделали ни одного выстрела — боялись его зацепить. Наступила такая тишина — аж в ушах зазвенело!
Старик слез с ишака, привязал его к кусту и направился к нам. Выглядел он очень живописно: на голове белая чалма, благообразное лицо, белоснежная борода, длинная белая рубаха и безрукавка вроде жилетки. Под мышкой он держал свёрнутый в трубку молельный коврик. С нами был солдат-афганец, его звали Барат. Он сказал Валиеву по-узбекски, что это местный мулла.
Я через Валиева и Барата этому старику сказал: «Если надо, иди молись. И заодно объясни тем, кто засел в мечети, что пора им сдаваться, — они окружены». Старик внимательно Барата выслушал, покивал головой и, поднявшись с земли, где лежал с нами за камнями, пошёл к мечети.
Надо, конечно, принимать во внимание, что все мы были дети страны научного атеизма. Никакого особого пиетета ни к служителям культа, ни к культовым зданиям мы не испытывали. Воспользовавшись передышкой, мы начали перезаряжать оружие. Мулла вошёл внутрь мечети. Для этого ему пришлось переступить через тела афганского солдата и Миши Румянцева. Старик, похоже, дословно передал мой ультиматум. Из мечети раздались протестующие громкие выкрики. Мулла вышел и развёл руками. Барат перевёл: «В мечети засели шахиды. Они почти все ранены, один убит. Но оставшиеся не сдадутся».
Я снова связался по рации с Котовичем, доложил о переговорах. В ответ услышал уже привычное и неоригинальное: «Держаться!». Надо было что-то предпринимать самим.
В куче хозяйственного хлама мы нашли банку бензина, литра четыре. Мулле я объявил, что раз «духи» осквернили мечеть, превратив её в огневую точку, то мы, если они продолжат сопротивление, их подожжём. Через муллу передали требование отдать тела наших убитых. А в ответ услышали, что, если мы не уйдём, они начнут резать тела наших ребят по кусочкам и выбрасывать: сначала одно ухо, потом другое, потом и всё остальное. После этих слов в голове у меня словно что-то переключилось — с этого момента они для меня превратились в нелюдей, на которых не то что Женевская конвенция не распространяется, но и никакие другие правила ведения войны не должны действовать. Люди, которые с нами схлестнулись, не были настоящими солдатами, воинами. Они были уродами, для которых резать уши — это нормальный способ ведения войны. Для меня это был сигнал. Ну ладно, простой дехканин кровь за свою афганскую родину проливает. К таким отношение у нас было другое. Я сам, случалось, и перевязывал таких. Но эти были бандиты-нелюди, и поэтому кончили они все плохо.
Не хочу сейчас вспоминать, каким способом, но всё-таки мы заставили духов отдать тела наших убитых. Мулла вытащил за ноги убитого афганского солдата, подхватил Мишу Румянцева под руки и с трудом притащил к нам. Дед попросил меня не поджигать мечеть. Потом вздохнув, опустил голову. Он всё понимал. Кстати, после боя расстались мы с ним вполне мирно.
Канистра с бензином меня чуть не убила. Я отвинтил пробку, сунул внутрь бинт, зажёг и метнул канистру на крышу здания. Она ка-а-к взорвалась!.. И этот огненный шар пролетел у меня над головой с таким воем!
А глиняная крыша, разумеется, не горит! Бензин выгорает — и всё. «Духи» внутри кайфуют. Они поняли, что мы их никак достать не можем. Крыша не горит, решётки на окнах даже гранатами сорвать не можем, через дверь никак не войти… А нас тут ещё и снаружи со всех сторон долбят. Вся наша защита — заборчик из камня высотой в пятьдесят сантиметров. Дело идёт к вечеру, а мы ведь находимся в населённом пункте. Начало смеркаться. Докладываю Котовичу, а ответ всё тот же идиотский: «Держаться любой ценой!».
Перед самой темнотой появились вертолёты. Мы забросили на крышу оранжевые дымы, чтобы обозначить противника, а себя обозначили двумя красными ракетами. Но вертолётчики обработали для профилактики подозрительные складки горной местности и улетели.
И тут в тылу у «духов», обстреливающих нас с противоположной стороны ущелья, мы увидели родные зелёные трассеры. Загрохотали разрывы агээсов (АГС, автоматический станковый гранатомёт. — Ред.). Это прорывался к нам 3-й батальон 66-й мотострелковой бригады под командованием капитана Валеры Черкашина. Пришли они пешком, так как «духи» броню их сумели остановить. Наши тут же навели огонь артиллерии. Те «духи», которые нас окружали, быстро заткнулись и отвалили. А с теми, которые засели в мечети, мы быстро справились с помощью гранатомётов.
Из тринадцати человек нашей группы трое были убиты, семеро ранены. Нам очень повезло, что в мире нашёлся такой человек, как Миша Румянцев. Иначе уже к обеду все бы мы полегли. А он со своими бойцами взял и принёс нам патроны. И сам погиб, исполнив евангельскую заповедь: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».
После боя я был в состоянии, которое трудно назвать нормальным. Только что потерял лучшего друга… Раненые почти все… Андрей Голендухин, когда нас деблокировали, был ещё жив, я его сам в вертолёт заносил. Его довезли до медроты, и он умер там, бедный, от внутренней кровопотери.
Двоих оставшихся в живых «духов» я без раздумий застрелил. А что с ними после всего случившего надо было делать?.. Передать их афганцам? А это означает, что через несколько дней эти «героические воины Аллаха» наслаждались бы жизнью. А для меня жить, зная, что живут эти нелюди, было просто невозможно. Миша Румянцев домой в ящике поехал, Андрей Голендухин в ящике поехал, Иван Харчук в ящике поехал… Все остальные — по госпиталям, включая меня. И что?.. Эти будут гулять? Нет, я так не согласен.
Уже в Военно-медицинской академии я увидел прямое противоречие между тем, что мне приходилось делать на войне, и тем, чему нас учили. Уважаемые профессора нам говорили, что нельзя стать хорошим хирургом, если ты не являешься хорошим человеком. Но во время войны мне пришлось совершить столько ужасных поступков, о которых и вспоминать до сих пор страшно!
Я напрямую поговорил об этом со своим учителем, профессором Юрием Николаевичем Шаниным. Всеми уважаемый учёный, первый Главный реаниматолог Вооружённых сил Советского Союза, отец клинической патофизиологии. Мудрый и высоко эрудированный человек, он мне тогда ответил вопросом на вопрос: «А ты сам как считаешь?». Я сказал: «Эту задачу в это время и в этом месте нужно было кому-то выполнять. И я её выполнял». И он сказал мне: «Вот и правильно считаешь!». И я понял, что решение у этой проблемы должно быть естественным. Если бы после всех афганских событий мне было бы на всё наплевать — на мораль и нравственность, или если у меня появились бы патологические пристрастия, то это означало, что я стал моральным уродом. А если осмысление прошлого вызывает у меня беспокойство и волнует меня, то значит, что у меня совесть есть. Хотя я хорошо осознаю, что за свои поступки ответ мне придётся держать ещё и на Высшем Суде.
По всем законам войны в этом бою мы должны были все до единого погибнуть. Ведь противник численно превосходил нас в разы! Он превосходил нас в тактическом отношении, он превосходил нас по знанию местности. Двенадцать часов мы вели бой в полном окружении, да ещё и на два фронта. Мне до сих пор непонятно, как это я остался жив.
В Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербург я приехал в сентябре 1994 года. Но из-за неразберихи с приказами я даже денег не получал. На меня какие-то бумаги не пришли, и надо было ехать в Москву их разыскать. Приезжаю в Главное военно-медицинское управление Министерства обороны и звоню своему близкому другу, генералу Юрию Ивановичу Погодину. Он меня пригласил к себе. Подхожу — он как раз выходит. На голове шапка-ушанка, одет в камуфляжную форму. А я сам в шинели, в фуражке и в обычной форме. Он: «Володя, у меня сегодня из Чкаловского (военный аэродром в Подмосковье. — Ред.) в два часа борт. Полетишь со мной во Владикавказ?». Отвечаю: «Юрий Иванович, с тобой — хоть куда». У меня шестьдесят суток отпуска без учёта дороги, отпускной билет с собой. Тем более вся семья моя осталась в Ташкенте, где я раньше служил.
Из Чкаловского мы прилетели в Моздок (город в Северной Осетии, база Вооружённых сил. — Ред.). В начале декабря Юрий Иванович говорит мне: «В Беслане, в 19-й мотострелковой дивизии есть 135-й отдельный медицинский батальон. Поезжай туда. Тебе надо за неделю, до десятого декабря, произвести боевое слаживание. По своей хирургии посмотри — есть ли всё, что надо. Если что-то срочно нужно — оформляй заявки». Я с головой в эту работу окунулся. Только попросил дать мне хоть какую-нибудь полевую форму, а то я, как идиот, так и ходил в фуражке и шинели.
В Беслане встречает меня бравый майор с усами по фамилии Муталибов. Он служил в Афганистане в Гадрезе, в славной 56-й отдельной десантно-штурмовой бригаде. Я ему: «Муса, как ты сюда попал?». Узнал он меня, обнялись, расцеловались. И началась подготовка медроты к маршу и работе.
Инстинктивно я почувствовал, что мы как-то несерьёзно готовились. Очень важно сейчас понять, чем войска занимались в подготовительный период. В соответствии с нашей тактикой мы за это время должны предусмотреть все сто двадцать восемь вариантов возможного развития событий. Если, например, мы предполагаем, что враг будет применять против нас особые отряды дрессированных крыс — переносчиков ботулизма, то надо на войну взять семь вагонов противоботулинической сыворотки.
Техника была, мягко говоря, в паскудном состоянии. Ведь кто-то «умный» додумался создавать сводные подразделения! Видок у них был ещё тот! Этот тип подразделений до этого был военной науке не известен. Ну какой вменяемый командир отдаст куда-то на сторону нормальную технику? Конечно, отдавали то, что самим не нужно. У бээрдээм пулемёт пэкатэ стреляет, а капэвэтэ — нет (БРДМ, бронированная разведывательно-дозорная машина. ПКТ, пулемёт Калашникова танковый калибра 7,62 мм. КПВТ, крупнокалиберный пулемёт Владимирова танковый калибра 14,5 мм. — Ред.). У бронетранспортёра один двигатель работает, а другой — нет. И так сплошь и рядом.
Ну а какой нормальный командир отдаст в сводный отряд хорошего бойца? Конечно, туда отправят хромого, косого, больного. Вот и видел я в январе в Грозном бойцов ростом с автомат, бронежилет на них до пят, а каска на голове, как шляпка у гриба. И вот таких солдатиков посылали на передовую! В довершение ко всему дембелей осенью уволили строго по плану — как раз накануне этих событий. А вместо них пришли вот эти ребятишечки восемнадцатилетние… На их фоне 19-я дивизия выглядела отлично.
Одиннадцатого декабря в составе сводного отряда 19-й мотострелковой дивизии группировки «Запад» мы перешли границу ещё пока Ингушетии и двинулись через Дарьял к административной границе Северной Осетии и Ингушетии. Дивизией командовал полковник Кандалин, группировкой «Запад» — генерал Петрук. Маршрут движения: Владикавказ — Назрань — Барсуки — Асиновская — Пригородное.
В Назрани всё и началось… Обстреляли машину, и появился первый раненый. Солдатик лет восемнадцати был никакой — белый, испуганный. Но ранен он был легко — получил пулевое касательное ранение где-то под левой лопаткой.
Мы все находились в тревожном ожидании. Никто, начиная от солдата и заканчивая генералом, не был уверен, будут ли в нас стрелять по-настоящему. Мнений было два. Первое: они (чеченцы) нас испугаются и разбегутся. Но офицеры из опытных знали чеченцев лучше: эти люди даже в доблестные советские времена оружие имели по домам. Но у всех наших была мысль: «Дудаев ведь советский генерал. Красную звёздочку носил, лампасы. Ну не даст он команды в русского солдата стрелять!».
Но когда я первого раненого увидел, то сразу понял — нас будут валить. А тут ещё до нас слухи докатились, что десантников наших ГРАДами (установка залпового огня. — Ред.) накрыли. Мы-то думали: у чеченцев автоматы, пулемёты, снайперские винтовки, пистолеты, а ещё сабли и кинжалы. Но мы никак не предполагали, что у них танки, бээмпэ, бэтээры, артиллерия.
Двадцать пятого декабря мне привезли уже несколько человек раненых, у всех в общем-то не опасные для жизни осколочные ранения мягких тканей. По официальной версии, их накрыли из агээса (АГС, автоматический гранатомёт станковый. — Ред.). Но я думаю, что они что-то разбирали или ковыряли, скорее всего — наступательную гранату РГД-5. Трое были из Внутренних войск, человека четыре были из каких-то частей непонятных. У одного было ещё пулевое ранение в кисть. У другого — гноящиеся фурункулы на ногах. Все заросшие, грязные, закопчённые, в старых бушлатах советского образца. Я им: «Чего вы такие грязные?». Они: «Холодно, так мы в цинк солярку наливаем, жгём и греемся». Перевязали их и отправили во Владикавказ, в госпиталь.
Дальше всё испортилось настолько, что я даже хронологию не могу вспомнить. Наши вертолёты носились прямо над нами и куда-то стреляли — то из пушек, то ракетами. Я в этот момент чувствовал себя очень неуютно. Ведь они над нами буквально в нескольких метрах пролетали, и что-то со звоном сыпалось прямо на колонну, на крыши машин. Как военный я не понимал, какие цели поражают вертолётчики. У меня, например, возникало ощущение, что я окружён противником. Потом оказалось, что мы действительно шли прямо через «духов».
А когда одновременно начинала бить артиллерия, то у каждого нормального человека возникал вопрос: чья? Может, это и по нашим войскам стреляют, просто пока что не в нашу сторону. Если бы нам объявили, что это бьёт наша артиллерия, было бы как-то спокойней.
Мы вообще перестали нормально спать. Ведь если у чеченцев есть ГРАДы, то нас могут накрыть в любой момент — и ахнуть не успеешь… А тут пошла оперативная информация, что у них сто двенадцать танков, шестьдесят бээмпэ, тридцать бэтээров, больше ста артиллерийских орудий… Цифры сейчас уже могу не очень точно вспомнить, но порядок их был такой. В «полный рост» встал вопрос: а куда же это мы идём и что вообще будет?
Вовсю циркулировали слухи о том, что в Ингушетии вроде захватили роту Внутренних войск. Обмены, размены… Стало понятно: мало того, что идёт война, так у нас ещё и тыла нет! Сзади у нас, мягко выражаясь, недружественная республика. Когда по Ингушетии ехали, то нас толпы народа встречали с плакатами, орали. Такие рожи… Все казались на одно лицо. Дети наглые, камнями в нас кидают. Женщины пытались в свою пользу с нами разговаривать: «Куда вы едете? Вы же наши братья…».
Потерь вроде пока не было. Но именно тогда у меня появилось предчувствие, что надвигается что-то очень страшное.
Лично меня продолжали доставать постоянная отдаленная артиллерийская стрельба и полное отсутствие официальной информации о противнике. Телевизор мы в дороге не смотрели. Новости все — на уровне радистов. А новости безрадостные: там взорвали это, там стрельнули друг в друга, тут перевернулась машина. Помню трагикомический случай. Ехала бээмпэ, пушка была развёрнута вбок. Навстречу ехал бэтээр. Так солдату на бэтээре стволом пушки так по лбу навернуло! Слава Богу, что он был в каске и потому получил только небольшое сотрясение.
Меня поразило, что когда мы проходили уже через чеченские населённые пункты, то я там практически никого не видел. Никто в нас не стрелял. Внутри опять затеплилась надежда, что всё будет нормально. Вот они увидят, сколько нас, испугаются и сдадутся. Когда об этом заходил разговор, многие считали, что Дудаев как-нибудь поможет разрулить ситуацию. Я не помню, чтобы о нём отзывались негативно. Говорили, что он всё-таки наш, что Ельцин его специально поставил.
Подошли к Грозному и встали около Пригородного, километрах в двух-трёх от города. В машине было радио, слушали мы «Маяк». Но сообщения были какие-то, мягко говоря, странные. Пошли слухи, что в город поехали какие-то депутаты, которые должны всё уладить. Надежда, что войны всё-таки удастся избежать, ещё теплилась. Никто не хотел воевать. Ведь это свой народ, своя страна.
30 декабря мы уже чётко знали задачу.
В Грозном мы должны будем развернуться в приспособленном помещении какой-нибудь больницы, поликлиники или в школе. 31 декабря кто-то притащил ёлку. Скорее всего, из какого-то чеченского дома. Солдаты украсили её пустыми пулемётными лентами, подвесили гильзы разного калибра. Только успели нарядить (это было часов в пять-шесть дня), как началась такая какофония! По городу била артиллерия. Дым, пыль, разрывы!.. И тут прямо к нам в расположение прилетает миномётная мина! Ба-бах!.. Но на этот раз никого не задело.
Нам объявили, что оборонять себя в Грозном мы должны сами. Разведчики 693-го мотострелкового полка дали мне трофейный автомат Калашникова. К нему было четыре магазина на сорок и два на тридцать патронов. Только носить их было негде — не было разгрузочного жилета. Чтобы не казаться самым военным, я не стал магазины перевязывать по два. Сороковку поставил, а остальные просто положил в портфель. Потом кто-то из проезжающих подарил две гранаты эфки (Ф-1. Оборонительная граната. — Ред.). Я их тоже в портфель отправил.
Входим в город и видим: на дороге стоит бээрдээм и чадит! Люки открыты, и из них идёт даже не дым, а именно жуткий чад, как будто внутри горит ватный матрац! На антенне висит российский флаг маленький. Когда проезжали мимо, я разглядел следы двух попаданий из гранатомёта.
А потом пошло!.. Машина, ещё машина, машина… Все брошены, двери раскрыты, пулевые следы на капоте, на стёклах… Вокруг валяются бинты, вата, какие-то коробки, носилки! Откуда это всё?! Потом узнал, что это была колонна, которую существенно пощипали. Но убитых пока я не видел. И раненые к нам пока не поступали.
А в городе бои уже идут по полной программе. Полосуются около Президентского дворца, около железнодорожного вокзала, на площади Минутка. Мы продвигались по городу по улице, по-моему, Шерипова. Видим: на дороге лежит труп в каске. А мне говорят: «Это не наш, это чеченец». Смотрю — на каске полоса из яркой зелёной шёлковой материи. Одет он был в однотонный армейский бушлат, в армейские ботинки с берцами. На боку подсумок штатный на четыре магазина и противогаз. Автомата не было — наверное, забрали. Это был первый убитый противник, которого я увидел в Чечне.
Когда мы втянулись в город — вокруг четырёх- и пятиэтажки, а чуть дальше маячат девятиэтажки, — такая вдруг началась стрельба, так вокруг всё начало грохотать, бить, колотить!.. Облачность низкая. Что-то с рёвом проносится над облаками! Потом взрыв: бу-бух!.. И я понял — приехали!.. А тут ещё перед нами появилась замечательная надпись: «Добро пожаловать в ад!». «Духи», кстати, писали её везде и всюду. А дальше я увидел наших убитых. Один, второй, третий… Стоят две бээмпэ подбитые, рядом убитый, у него на спине бушлат горит… Наш 693-й полк прорывался к железнодорожному вокзалу, где героически сражалась 131-я Майкопская мотострелковая бригада, но был остановлен. Начались затяжные кровопролитные бои в самом Грозном.
Пока добрались до парка культуры и отдыха имени Ленина, натерпелись! На моей машине выбило лобовое стекло веткой, срезанной осколками. Уже перед самым парком перед глазами предстала нереальная, фантастическая картинка: на пересечении двух улиц арка (ворота с колоннами) и сквер полностью засыпаны ветками и листьями. Дома вокруг чёрные, закопчённые. Они не обгорелые, а будто землёй закиданные. Так выглядел пейзаж после бомбардировки и артобстрела.
Расположились мы у кафе, где и стали разворачивать медицинскую роту. Работали в кафе числа до 6–7 января, пока не перебрались в полуподвал здания, где и работали всё оставшееся время. В это время 693-й полк и приданные части заняли круговую оборону и отражали атаки врага со всех направлений.
В середине дня 1 января подошёл 503-й мотострелковый полк нашей дивизии. 1 января командование группировкой «Запад» принял генерал Тодоров, но ненадолго. 3 января нами стал командовать десантный генерал Бабичев, замечательный человек и командир! А уже 5 января нам сообщили, что 129-й полк взял три моста через реку Сунжу и захватил 86-й военный городок.
Солдат тогда выглядел примерно так: на голове каска, на каску надет маскировочный чехол из маскировочной сетки с тряпьём. Однотонный бушлат, бронежилет, штаны, ботинки. Штатное оружие: автомат, пулемёт. И всё! Никаких вещмешков. Все были обвешаны гранатомётами, «шмелями». Глаза у всех пустые. Но из них выделялись те, которые отчётливо напоминали пьяных.
Почти сразу раненые пошли нескончаемым потоком! В первую декаду января через нас проходили сотни искромсанных людей с оторванными руками, ногами, перекрученных в узел, прострелянных! Я даже не мог сообразить, какой сегодня день. Раненых привозили-увозили, увозили-привозили…
Помню, как притащили сверху парня, раненного при миномётном обстреле нашего двора. Стоял солдат. Взрыв!.. Осколок попал ему в пах. Он побежал, а перед ним — стреляющая струя крови!.. Попадает он ко мне, а я как раз был в стерильных хирургических перчатках. Поэтому удалось чётко прижать повреждённую бедренную артерию. Потом «пилотом» (тугой тампон из марли. — Ред.) затампонировал. Вот так удалось спасти парня, а счёт времени шёл буквально на секунды. Живёт и здравствует парень, и это радует.
Информация от раненых, что у нас лечились, была противоречивая и безрадостная: там наши погибли, там наших взяли в плен… «Нас окружили, нас предали!..». Потом: да нет, ерунда всё это! Ведь каждый боец видит войну только своими глазами. Это была такая свистопляска, хуже которой я никогда в жизни не видел. Вообще тема — «нас предали в Москве» — была чрезвычайно актуальна, и звучала на всех уровнях.
Убитых тоже привозили к нам. 10 января во время 48-часового «перемирия» одновременно доставили более двухсот погибших. Многие лежали рядами прямо на улице на носилках, присыпанные снегом…
После «перемирия» чудовищный кошмар продолжился, но врага уже наши войска начали бить конкретно: в хвост и в гриву!
Помню, в начале января зампотех 693-го полка рассказывал, что среди тыловых возникло стихийное «снайперское движение». Ведь дисциплина в этом войске так заметно упала, что делать можно было почти всё что угодно. И вот такой тыловик берёт снайперскую винтовку (а оружия лежало видимо-невидимо, ведь раненых солдат нам доставляли с оружием) и залезает куда-нибудь повыше открывать личный боевой счёт. Через час «снайпера» за руки-за ноги тащат назад — готов…
Крутился вокруг нас какой-то прапорщик, вроде связист. Откуда он приблудился, я не помню. Вечно слегка «под мухой», какой-то суетливый. Приходит ко мне вечером и спрашивает: «Товарищ полковник, можно ваш бушлат? Я через десять минут верну». Я разрешил. Как потом выяснилось, вот этот деятель надевает мой бушлат с полковничьими звёздами и идёт по соседям шорох наводить. «Что у вас тут? Ну-ка командира ко мне, быстро!..». Но его раскусили, и он вернулся с фингалом под глазом. Это он так забавлялся от нечего делать! Если кто смотрел фильм Станислава Говорухина «Асса», то, может быть, вспомнит эпизод, где герой актёра Александра Баширова напялил на себя военную лётную форму и развлекался подобным же образом.
Примерно через неделю боёв наши солдаты совершенно преобразились. Отчётливо стало видно, что бойцы преодолели первый шок и начали воевать по-настоящему! Даже внешний вид у них изменился. Хорошо запомнил я пулемётчика. Весь лентами обмотанный, а к сетке на каску себе лисий хвост прицепил. Я потом такой же увидел в фильме «Блокпост». И помню: такой он был бравый, хотя, скорее всего, слегка «вмазавши». Люди преобразились: вчерашние салаги стали настоящими смелыми и стойкими воинами. Народ стал чудить: кто-то оленьи рога на бээмпэ прицепил, кто-то плюшевого мишку на ствол пушки посадил. Таким образом ребята психологически восстанавливались и утверждались.
Но всю Первую кампанию меня не покидало чувство обмана и предательства со стороны руководства страны, или попросту Москвы. И тут не надо быть аналитиком. Как только наша армия начинает врага давить, тут же объявляется перемирие якобы для сбора трупов погибших, решения срочных гуманитарных вопросов. Или просто без каких-либо объяснений!..
Чувство, что армию перманентно предают, было у всех. Говорить на эту тему даже не хотелось. Ведь противника надо было додавить! И до сих пор никто внятно не может объяснить, почему во время штурма город был с одной стороны (южной) полностью открыт. Наверное, хотели чеченцев в этом направлении выдавливать в горы?! Все недоумевали, почему в Грозном на улицах мало валялось трупов убитых боевиков? Убили их наши очень даже много. Но именно по этому свободному коридору их сразу развозили по аулам. Также чеченцы и раненых увозили из Грозного. Потом их лечили в Ингушетии — в Слепцовске, в Назрани, где их тогдашнее руководство Ингушетии с распростёртыми объятьями принимало. Переодевали, бороду сбривали — вот тебе и мирный житель, которого ранили подлецы-федералы.
К десятому-одиннадцатому января интенсивность боёв уменьшилась. Нашу бронетехнику к тому времени практически всю спалили. Но после этого началось самое ужасное: мирись-дерись. Появился депутат Госдумы Ковалёв, который по Грозному разъезжал на «ниссан-патроле» с белым флагом, и много других идиотов.
Я уехал из Грозного перед двадцать третьим февраля 1995 года. Тогда приехал к нам генерал и сказал, что «духи» из Грозного ушли, что «мы их раздолбали». Хотя бои по-настоящему закончились только где-то в марте. Я ещё тогда подумал: «Ничего себе: «мы их раздолбали!». То время я всегда вспоминаю с ужасным чувством!..
— Во время Второй кампании я в общей сложности провёл на войне более года. Солдаты на этой войне были уже совершенно другими. Они были такого же возраста, такие же замазюканные, такие же измотанные, как и в Первой кампании. Но это уже были победители. У них у всех глаза светились! И страха не было. Может, они и боялись, но виду не подавали.
В середине ноября 1999 года в Академии стала привычной тема обсуждений того, что после перехода боевых действий из Дагестана непосредственно на территорию Чеченской республики необходимо на месте, уже с учётом этих обстоятельств, организовать работу новой группы специалистов Академии. Предыдущая многопрофильная группа, которой руководил полковник Марчук с кафедры военно-полевой хирургии, осенью 1999 года уже работала в Моздокском военном госпитале. Госпиталь этот тогда возглавлял полковник Владимир Сухомлинов, мой старый друг-однокашник. Мы с ним вместе учились на Военно-медицинском факультете в одном учебном взводе и даже в одном отделении.
Госпиталь Моздока находился на основном эвакуационном направлении. И в Первую, и во Вторую военные кампании таких направлений было два. Первое — Владикавказ, второе — Моздок. В госпиталях этих городов раненым оказывалась специализированная медицинская помощь. От всех других видов помощи: первой помощи на поле боя (в медвзводах и медротах) и квалифицированной помощи (в медицинских батальонах и отдельных медицинских отрядах специального назначения) она отличалась тем, что здесь проводились большие и тяжёлые операции именно специалистами — нейрохирургами, травматологами, офтальмологами и другими. Плюс ко всему в распоряжении врачей во Владикавказе и Моздоке было специальное оснащение: диагностические приборы, хирургические наборы и так далее. Там же находился специально подготовленный средний медицинский персонал, который имел опыт практической работы именно в конкретном направлении.
При доставке раненых во Владикавказ возникала одна очень существенная проблема. Не могу сказать, по какой конкретно причине (скорее всего, во Владикавказе не было оборудованной вертолётной площадки), но раненых вертолётами доставляли в Беслан. Потом автотранспортом двадцать пять километров их везли в госпиталь Владикавказа. Перегрузка из вертолёта в машины и сама дорога усложняли их доставку.
А в Моздок раненых на вертолётах оперативно доставляли непосредственно в госпиталь. Площадка, которая могла одновременно принять две вертушки, находилась метрах в ста — ста пятидесяти. И к тому же там совсем рядом находился военный аэродром, откуда тяжёлых раненых отправляли в Ростов, Москву и Санкт-Петербург самолётами военно-транспортной авиации.
Группа, которая была до нас, работала в период, когда наши войска ещё освобождали только равнинные — Щёлковской, Наурский и Надтеречный — районы Чечни. Раненых было не очень много. Но все понимали, что впереди тяжёлые бои за Грозный, и раненых будет в разы больше. Поэтому состав нашей группы был уже несколько другой. Начальником Академии у нас был только что назначенный профессор Борис Всеволодович Гайдар, выдающийся нейрохирург и просто прекрасный человек. Он взял себе за правило регулярно, почти ежемесячно, приезжать в Моздок, Владикавказ и Ханкалу для оказания практической помощи работающим академическим группам усиления.
В обе военные кампании город Моздок был рабочим местом заместителя начальника медицинской службы Северо-Кавказского военного округа полковника Владимира Алексеевича Иванцова. Этот прекрасный специалист-организатор, надёжный во всех отношениях человек, на своих плечах вынес всю тяжесть организации медицинского обеспечения боевых действий в Чечне и Дагестане.
До сих пор не понимаю, когда он отдыхал?! Реально он был либо в передовых медицинских подразделениях, которые находились практически в боевых порядках наших частей, либо в вертолёте, в котором он перемещался от одного своего подразделения к другому. В рабочем кабинете в Моздоке застать его было очень сложно. Он лично держал руку на пульсе абсолютно всех видов медицинского обеспечения и организовывал это огромное хозяйство — поставка медикаментов, продовольствия, координация действий академических специалистов, маневр силами и средствами медицинской службы в ходе быстро меняющихся условий боевых действий. (Кстати, впоследствии мы с ним крепко сдружились.)
В Моздок мы прибыли 16 декабря 2000 года. Нас было двенадцать врачей и четырнадцать сестёр — операционных и перевязочных. На аэродроме сразу бросилось в глаза огромное количество авиации — штурмовики СУ-25, вертолёты. По дорогам перемещались колонны войск и боевая техника, в воздухе боевые вертолёты: всё основательно, без суеты. Чувствовалось, что страна взялась за кавказский нарыв серьёзно, и «духов» впереди ждут большие проблемы.
Когда мы познакомились с госпиталем, то очень порадовались уровню моздокских медиков. Это были местные жители: и осетины, и русские. И было очевидно, что до нас успешно поработала наша первая группа под руководством Марчука. Они успели привить местному персоналу саму нашу академическую идеологию по организации медицинской помощи: как и где будет производиться сортировка раненых, кто что должен делать. Первых пациентов оперировали совместно на основе наших академических требований и разработок. Сразу бросился в глаза безукоризненный порядок в расположении госпиталя. Налаженная служба охраны, строгий пропускной режим. Рядом с корпусом стояли заранее подготовленные большие палатки на случай поступления большого количества раненых. Палатки отапливались, боковины были укреплены деревянными щитами.
Полковник Иванцов говорит: «Владимир Олегович, здесь-то всё под контролем. А вот послезавтра в Ханкалу (военный аэродром в пригороде Грозного. — Ред.) должен прибыть 66-й отдельный медицинский отряд специального назначения Приволжского военного округа. Ты — хирург с опытом. Надо помочь им и с развёртыванием, и с организацией хирургической работы — операционной и перевязочной». Отряд должен был быть развёрнут к исходу дня на базе капитального кирпичного здании 331-го военного госпиталя, который в 1996 году перевели в Будённовск и потом там, если я не ошибаюсь, была поликлиника чеченской шариатской гвардии.
Рано утром 18 декабря я оделся в полевую форму. Оружия у меня с собой не было, о чём впоследствии я очень сильно пожалел. Взял с собой анестезиолога капитана Мишу Кицкало, и втроём с Владимиром Алексеевичем Иванцовым на вертолёте мы полетели в Ханкалу. Пилотом вертолёта был легендарный лётчик, Герой Советского Союза и Герой России Николай Майданов. Чуть больше чем через месяц, 26 января 2000 года, он погиб. Как оказалось, они были в приятельских отношениях с Иванцовым. Перед вылетом мы с Николаем разговорились, вспомнили общих знакомых по Афганистану. Он совершенно не производил впечатления большого начальника, хотя к тому времени уже был командиром вертолётного полка.
Садимся в Ханкале: грязь непролазная, бьёт артиллерия, грохот стоит невообразимый. Видны пятиэтажки окраины Грозного, из них валит дым. Здание госпиталя и территория вокруг завалены стреляными гильзами, мусором каким-то. Окна корпуса госпиталя выбиты. Ведь бои за Ханкалу, которые закончились буквально за день-два до нашего приезда, были очень упорными. Их следы мы и видели своими глазами.
К середине дня подъехали первые машины МОСНа, с ними прибыл их командир отряда, и закипела работа по разворачиванию. Все начали разгружать машины: таскать ящики, носилки.
Вдруг подъезжает эмтээлбэ (МТЛБ. Многоцелевой тягач лёгкий бронированный. — Ред.), оттуда разгорячённый офицер нам кричит: «На вас «духи» идут, надо срочно организовывать оборону! Сейчас огнемётная рота 506-го полка (почему именно огнемётная — до сих пор не пойму) подойдёт!».
Огнемётчики прибыли и со своими «шмелями» (ручной пехотный огнемёт. — Ред.) заняли оборону на железнодорожной насыпи метрах в сорока от нас. Картина маслом: медики готовятся раненых принимать, на них «духи» наступают. На самом деле оказалось, что из Грозного в нашу сторону шла группа жителей. Но у страха глаза велики, их приняли за «духов». А может, и были среди них «духи», этого сейчас уже не узнаешь.
Тут Иванцов мне говорит: «У меня-то с собой пистолет табельный. А у вас хоть что-нибудь есть?». У нас ничего не было. Да и у Иванцова был маленький такой пистолетик, пэсээм (ПСМ. Пистолет самозарядный малогабаритный калибра 5,45. — Ред.). Делать нечего, пришлось вооружаться самостоятельно.
В составе батальона 506-го полка, который брал Ханкалу и стоял метрах в трёхстах неподалёку, был медвзвод. Я там уже побывал. Ещё с Афганистана у меня сложилась привычка сначала обходить расположение, чтобы посмотреть своими глазами на людей, да и вообще своими глазами увидеть, что и как кругом происходит. Прихожу в медвзвод, а там лежит огромная куча оружия: автоматы, пулемёты… Спрашиваю у офицеров: «Мужики, что это такое?». Они: «Оружие наших раненых орлов. Их увозят, а оружие в медвзводе остаётся». Я прошу: «Дайте три-четыре автомата. Вам они всё равно ни к чему. А у нас впереди открытое пространство — забор бетонный, насыпь за ним и больше ничего — чистое поле до Грозного. А если «духи» попрут в нашу сторону?». Они переглянулись и говорят: «Товарищ полковник, для вас — без проблем». Я взял три акаэса (АКС. Автомат Калашникова со складным прикладом. — Ред.), два пакета бумажных по сто двадцать патронов в каждом и штук десять магазинов к автоматам.
Возвращаюсь и говорю медикам: «Так, нам тут сейчас горло начнут резать, а мы неподготовленные какие-то». Они всё восприняли серьёзно, вооружились тут же. И спрашивают: «А почему ты именно туда пошёл?». Отвечаю: «Во-первых, у полка были большие санитарные потери при штурме Ханкалы. Я точно знаю, что оружие в этом случае не эвакуируется вместе с раненым. Где оружие раненых складировать? Там, где их лечат. А где их лечат? В медвзводе».
Пока мы так готовились к обороне, толпа из Грозного развернулась и ушла назад. «Шмелисты» сели на свою «мотолыгу» и уехали. И я понял, что перед нами до самого Грозного нет никого!.. А всего несколько часов назад к нам привезли погибших разведчиков 506-го полка. Они несколько дней назад ушли на выход и пропали. Позже другая разведгруппа нашла их на высоте убитыми, спустила вниз и привезла к нам. Один сожжённый, у другого, прапорщика, горло перерезано… Так что на таком фоне, когда вот они, убитые, лежат прямо перед нами, понимание того, что «духи» могут запросто, не встретив никакого сопротивления, дойти прямо до нас, очень не радовало. Но в этот раз воевать не пришлось.
Тут вместе с остатками МОСНа прибывает полевая трансфузиологическая группа (специалисты по заготовке и переливанию крови. — Ред.): один военный и две медсестры. Руководитель этой группы докладывает полковнику Иванцову: «Товарищ полковник, у меня ничего для переливания крови нет. Мне сказали, что всё на месте дадут». Тот взорвался: «Ну на хрена тогда вы мне, такие красивые, здесь нужны?..».
Однако на войне никто военной хитрости не отменял. Вопрос был решён в течение тридцати минут. Я их старшему говорю: «Есть выход. Недалеко стоят вэвэшники. У них много чего есть!». Приходим к вэвэшникам. Я вижу какого-то прапорщика и представляюсь: «Заместитель Главного хирурга Вооружённых сил полковник Власов. Покажите, что у вас тут да как». — «Знаете, я сам не врач, я только начальник медицинского склада». — «Что у вас по переливанию крови есть?». — «Вот это, вот это. И вот это». Я точно знал, что вэвэшный этап работал просто как перевязочный пункт, операций они никаких не делали. Поэтому с чистой совестью мы забрали две коробки с очень удобными комплектами для полевого забора крови, в каждом по двадцать комплектов. А оформили мы с прапорщиком всё чин-чинарём: я написал на тетрадном листке: «Принял полковник Власов» и расписался. Хотя фамилия моя вообще-то Сидельников…
Возвращаемся с победой. Иванцов мне говорит: «Владимир Олегович, ты что мне не докладываешь, куда и зачем пошёл?». Отвечаю: «Владимир Алексеевич, всё нормально, у нас теперь есть наборы для переливания». Он и так всё понял, человек ведь очень опытный. «А эмвэдэшники меня не повесят за это?». — «Да нет, пусть ищут полковника Власова». — «А это кто такой?». — «Да я». — «Да ты меня под трибунал подведёшь!». Но это уже было им сказано полушутя.
За это время большого потока раненых у нас не было. И это было нам на руку: мы успели полностью развернуть отряд. Поставили палатки: приёмную, операционную, перевязочную. Одновременно привели в порядок основное здание госпиталя, провели свет. Свою задачу по организации помещения для хирургических операций я выполнил и 20 декабря улетел в Моздок.
Когда вернулся, работа в госпитале шла уже вовсю. Раненые были в основном милиционеры и бойцы Внутренних войск. Их было очень много, мы принимали их днём и ночью, днём и ночью… Я оперировал как общий хирург, хотя и по моему профилю были больные — обожжённые. А в самом начале января, по-моему, 5-го числа, ночью в комнату, где мы жили вчетвером, стучат: «Срочно надо спуститься в приёмное отделение». Спускаюсь в кабинет начальника госпиталя, и мне Володя Сухомлинов говорит: «Собирай народ, сейчас много обожжённых привезут! Артиллеристы погорели».
Оказывается, человек сорок-пятьдесят солдат спали в большой палатке, которая была закопана в землю. В этом случае по правилам делают два входа. А у них один выход был завален, а перед другим стоял «поларис» — печка, работающая на солярке. Как мне сказали, кто-то из командиров низового звена — то ли комбат, то ли заместитель командира дивизиона — дал команду сушить на этой печке артиллерийский порох. Когда порох вспыхнул, все ломанулись в тот вход, который был свободен, и наткнулись на печку. Сколько их погибло прямо на месте, я не знаю. Говорили, что семь или восемь. Но почти у всех выживших были ожоги дыхательных путей.
В результате за тридцать минут в наш госпиталь поступило двадцать восемь обожжённых. Комбустиологом (врач, специализирующийся в ожоговой медицине. — Ред.) был я один. Но вся наша академическая группа начала мне помогать: «Володя, что надо делать?». В первую очередь мы должны были произвести активную сортировку. Среди раненых были легко обожжённые, были тяжело обожжённые, были с поражением дыхательных путей. Потом надо было снять те повязки, что были наложены прямо на месте, промыть и обработать поражённые места. Но человек десять из обожжённых находились в состоянии ожогового шока, а это очень опасное состояние.
Я с собой привёз новое полимерное раневое покрытие, так называемый фолидерм. Это новейшее средство, применяемое при поверхностных ожогах. Спасибо тем людям, которые мне тогда его с собой просто так дали, для применения в полевых условиях. Представляет фолидерм из себя газопроницаемую плёнку полиэтилентерефталат, которая накладывается на рану и не удаляется до полного заживления. И уже не нужны крайне болезненные перевязки, когда надо отдирать под обезболиванием повязки. Кстати говоря, до сих пор фолидерм на табельное снабжение не принят. Это — Россия…
Обожжённых доставили нам в течение часа после возгорания, и это очень хорошо, так как нам очень быстро удалось оказать им именно специализированную помощь. А то, как выполнена эта работа, и определяет всё дальнейшее течение болезни. Спасти нам удалось почти всех.
В середине февраля 2000 года мне нужно было попасть в район Барзоя. Там располагался генерал Булгаков, начальник штаба Северо-Кавказского военного округа. В мою задачу входило проверить, как у них организована медицинская помощь. 18 февраля 2000 года двумя вертолётами мы вылетели из населённого пункта Таргим на территории Ингушетии. На борту были бойцы 56-го десантно-штурмового полка и анестезиолог Миша Кицкало. Чуть в стороне от нас видны были два ударных вертолёта МИ-24.
Летели мы на высоте метров ста пятидесяти. Вдруг по салону вертолёта заметались десантники! Мы все кинулись к иллюминаторам и видим: трассы от горы к нам пошли! Как потом оказалось, это была пушка 2А42, которая на бээмпэ-два стоит (БМП-2. Боевая машина пехоты. — Ред.). Духи сняли эту пушку, видать, с подбитой машины, поставили на станке на платформу от одноосной цистерны. Калибр у этой пушки приличный — 30 мм.
Вдруг все как заорут! Вижу — из задней части вертолёта, который летел перед нами, как из паяльной лампы, вырывается пламя! Из двух задних иллюминаторов тоже пламя бьёт! Может, «шмель» в нём сдетонировал. А может, бочка оранжевая с горючим, которая в салоне МИ-8 находится, взорвалась.
Наша вертушка начала совершать противозенитные манёвры. Пол вертолёта оказался под углом если не девяносто, то семьдесят градусов, точно. Поэтому больше я толком ничего не видел. То вверх подлетим, то вниз камнем падаем. Мы вперемешку со своим снаряжением стали летать по салону. Летали спальники, летали эрдэ, летали каски, автоматы…
Когда вертолётчики начали совершать свой очередной противозенитный манёвр, я физиономией впечатался прямо в иллюминатор. И увидел, что на земле горит огромный дымный костёр, из которого торчат полусломанные лопасти. В сторону этого костра летят зелёные, уже автоматные, трассы. Это «духи» с горы вели огонь по месту падения вертолёта. Я испытал безумный страх. Ведь это горит то, что только что рядом летело! Понимал, что там сейчас горят люди: экипаж и десантники. И я ждал, что мы сейчас отправимся вслед за ними. Причём я был напрочь уверен в этом! И мысли дурацкие в голову лезли: «Как это я буду гореть?».
Перед самой командировкой оружия у меня не было. У госпитальных солдат были автоматы с деревянными прикладами. А мне такой зачем? Я говорю начальнику Моздокского госпиталя Владимиру Сухомлинову: «Володя, давай мне свой пистолет». — «Забирай». Я ещё два магазина к нему прихватил, кобуру полуоткрытую. И вот я так я кувыркаюсь в вертолёте, а сам думаю: «Вот я сгорю, а Володя без пистолета останется и огребёт по полной программе за утрату личного оружия».
Мы летим, летим, летим. Вертолёт снижается, снижается, снижается. Начинает трястись, трястись, трястись… Садимся. И тут же команда: всем из вертолёта дёрнуть. Выбегать, выбегать, выбегать!.. Мы начинаем выбрасывать всё, что было в вертолёте, и выскакивать сами. Вертолёт быстро улетел.
Мы высадились на холме, который был частью общей горной гряды. Перед нами была гора Ламамаисти. На ней стояла огромная сторожевая башня. Но она была не древняя, а новодел: то ли девяносто шестого, то ли девяносто седьмого года. Её чеченцы поставили в знак якобы победы над Россией в Первой кампании.
Среди снаряжения, которое выбросили из вертолёта, оказалось несколько «шмелей» — реактивных пехотных огнемётов. Они находились в парных укладках с заплечными ремнями, чтобы удобно было за спиной носить. На моё счастье, мне достался один «шмель». И ещё я сам взял «муху», одноразовый гранатомёт РПГ-26. «Шмель» толстый такой, калибр девяносто три миллиметра, а «муха» потоньше.
Командир, старший лейтенант, повёл нас за обратный скат гряды, чтобы нас не было видно с того места, откуда по вертолётам стреляли. С нами был авианаводчик и радист. Они начали связываться со своими. Тот вертолёт, который высадил нас, включился в обработку склонов гор. Я думаю, что нас он высадил, во-первых, чтобы нами не рисковать; а во-вторых, чтобы манёвры какие-то сложные совершать, — вертолёт должен быть лёгким.
Огонь «духовский» стих, и где-то минут через сорок, может быть, через час мы прошли по открытому пространству, над которым справа метра на три возвышался гребень хребта. Шли мы по тропе шириной примерно в метр. И тропа постепенно стала выходить на сам гребень.
Первым пушку и «духов» увидел не я. Солдат, шедший впереди меня, поднялся на гребень и сразу присел. Мне он говорит: «Товарищ полковник, смотрите!». Я высовываю голову — и перед моим изумлённым взором чуть ниже нас, но прямо на гребне, предстала площадка. Расстояние до неё по прямой было метров сто пятьдесят. На площадке стояла именно та пушчонка, из которой по вертолётам и стреляли. Вокруг «духи» из камней сделали укрепление. Пушка уже не стреляла. Когда потом стали разбираться, выяснилось, что пушку «духи» уничтожили сами. То ли казённик прострелили, то ли гранату внутри взорвали. То есть стрелять они из неё уже не могли. А на этом месте они, скорее всего, хотели просто отлежаться незамеченными, пока вертолёты горы обрабатывали.
Я увидел вокруг пушки пять человек: двое сидят, а трое лежат. Хорошо было видно, что «духи» пытаются спрятаться. Те, которые лежали, так прямо в землю вжимались. А те, что сидели, за куст какой-то пытались схорониться. Смотрели они вниз, в сторону горящей вертушки.
Пришла в голову первая мысль: взять у солдата автомат. Но пока начну стрелять, а ворошиловский стрелок я ещё тот… А может, ещё другие «духи» рядом находятся, и они мне тут такое устроят… Эти залягут, и будем мы с ними перестреливаться. А тут в башку шарахнуло: а на фига у меня за спиной целых две трубы? Я ещё подумал, какую взять: поменьше или побольше? Но почему-то у меня в сторону большого ствола сыграло сразу… Я примитивно, наверное, подумал: чем больше снаряд, тем он точнее летит. Начал вспоминать, как же из «шмеля» стрелять. Там надо разложить пистолетную рукоятку и прицел, потом снять с предохранителя и только после этого можно бабахнуть. Из гранатомёта я стрелял редко. Поэтому то, что мне удалось выстрелить вообще, да ещё и точно, можно назвать просто чудом.
Остальные наши находились ниже и «духов» не видели. Старший лейтенант сразу подбежал: «Товарищ полковник, чего вы стреляете? Что случилось?». Говорю: «Духи» появились». Он сразу пулемётчика на гребень вытащил и стал в бинокль смотреть. Говорит: «О-о-о… А там ещё были?». Отвечаю: «Да не знаю».
В саму пушку я не попал. Капсула ударила в землю метрах в трёх за «духами». Тех двоих, которые сидели, просто сдуло со склона вместе с камнями. Ведь взорвался термобарический боеприпас. (На открытой местности боеприпас РПО-А при взрыве создает избыточное давление 0,4–0,8 кг/см2 на расстоянии 5 метров от точки взрыва. Происходит полное «выгорание» кислорода и развивается температура выше 800ºоС. — Ред.) Страшное это дело. А вот к тем троим, что лежали, я потом подходил. Их очень сильно взрывом покорёжило.
Пусть это звучит высокопарно, но я на самом деле считаю: мне повезло, что самому удалось совершить этот страшный акт возмездия. Я поквитался и за тех раненых, которые переносили невероятные страдания у меня на операционном столе, и за тех, что умерли у меня на руках. Поквитался я и за погибших ребят в сбитом вертолёте. Этим выстрелом в своей личной войне с «духами» я поставил точку.
