Скрытно сфотографировать стратегический объект — такую задачу много лет по всему земному шару выполнял человек, о котором мы хотим рассказать. В конце восьмидесятых годов прошлого века ему пришлось сменить фотоаппарат на автомат — на его родную землю пришла страшная беда. Самая первая кавказская война на территории бывшего Советского Союза была на удивление жестокой. Может быть, потому, что корни её уходят в века. Да и сейчас в этом кровопролитном конфликте наступило всего лишь неустойчивое перемирие. А после первой войны были ещё и две чеченские военные кампании.

Многое нашему герою пришлось пережить. Но был в его военной судьбе момент, когда он почти погиб не в переносном смысле слова, а в прямом. Под ураганным обстрелом «градов» его завалило землёй. И он предстал перед Судом Божьим…

Рассказывает российский солдат В.:

— В советские годы я более десяти лет работал фотографом на гражданских кораблях. Ходили в разные страны. Мы туда являлись, когда вот-вот должна была начаться заваруха. Подобным образом мне удалось снимать, Анголу, Йемен, Оман… В этих командировках мне часто помогала моя восточная внешность, ведь человек со славянским лицом бросался там в глаза и много сделать не смог бы.

Но все эти горячие точки — просто кошачий испуг по сравнению с недавними жестокими кавказскими войнами. Раньше я просто по-привычке, механически, крестился и молился, не вкладывая в это особого чувства и смысла. Но именно на Кавказе я увидел тех удивительных людей, которые могут побеждать только благодаря силе духа и вере в свою веру. И перед этой силой боевой дух боевиков — просто ничто. Например, на самой первой на территории бывшего СССР кавказской войне Хаттаб вместе с афганскими моджахедами и многие известные в будущем чеченские полевые командиры ничего не смогли добиться.

Мне памятна одна история. Мы попали под прицельный обстрел «градами» (корректировщик, видно, был хороший). Снаряды взрывались совсем рядом, буквально в десятке метров. Я нырнул в первую попавшуюся воронку. В разгрузке между магазинами торчал штык-нож, им я стал закапываться в землю. Земля тяжёлая, с камнями, а время от времени меня из воронки разрывами в воздух подбрасывает! Страх сумасшедший!

Закапываюсь, как крот, как червяк… И тут натыкаюсь штык-ножом на что-то твёрдое. Пробую вправо, влево — нож всё равно утыкается в камень, мне некуда уходить. И вдруг справа от камня нож провалился в пустоту! Быстренько стал пустоту эту разгребать, потом сам в неё кое-как залез, но тут один снаряд совсем близко взорвался — меня капитально засыпало.

Лежу под плитой, тьма кромешная. В этот момент я то ли сознание потерял, то ли ещё что-то произошло: я увидел ад. Передо мной — высокая остроконечная гора, громадная. Я вместе с какими-то незнакомыми мне людьми на четвереньках ползу вверх. Гора — чёрная, люди — серые.

На самой вершине горы кто-то стоит: белое одеяние, белый капюшон, белые волосы… Я видел под капюшоном нос, губы, бороду, волосы очень курчавые, всё это светилось. В левой поднятой руке этот кто-то держал очень красивые весы. В правой руке у него был или меч огненный блестящий, или что-то на него похожее. Я подумал, что это ангел Божий.

Все люди ползли по горе к этому ангелу. Человек на коленях доползал до вершины, поднимал голову, смотрел на весы. На весах взвешивалась вся его жизнь. Весы начинали качаться: на левую сторону весов падали грешные дела, на правую — дела добрые. Весы качались направо-налево, направо-налево, но в основном налево. Если весы перевешивали влево, то человек, который мгновенно превращался в какой-то серый комок, с верхушки горы катился вниз. И это было практически с каждым… И я видел, как некоторые люди вообще не доползали до ангела, а ещё до приближения к нему по своей воле превращались в комочки и катились вниз. Видимо, они знали, что на правую сторону весов ничего не упадёт.

Что интересно: своими глазами я чётко видел людей и впереди меня, и людей сзади меня. Но когда я попытался посмотреть на свои руки, то своё тело я не смог найти. И люди вокруг тоже поднимали ладони и тоже себя не видели!

Не знаю, где я был, но измерения веса, времени и длины там совершенно другие. Я ощущал лёгкость, я не чувствовал своего тела вообще. И время было совсем другое: один миг у этих весов — это вся твоя жизнь от утробы матери до Суда Божьего.

Вижу: мимо меня с криком катятся люди. Захотел посмотреть, куда же они катятся, и взглянул вниз. (Обычно, когда смотришь вдаль, то чем предмет дальше, тем менее отчётливо он виден. И есть предел, дальше которого ты вообще ничего не видишь. Но на той горе, где я был, чем дальше смотришь, тем чётче можешь увидеть!) И когда я посмотрел вдоль горы вниз, то я смог так глубоко глазами опуститься! Видна была чёрно-красная смола и что-то типа болота. И столько людей! Наверное, там собрались миллиарды и миллиарды людей за всё время существования планеты. Оттуда слышался такой тяжёлый стон… Поднимется из смолы голова — и снова пропадает. И чем ниже я опускался взглядом, тем больше осознавал, что нет конца этой бездне. И стало так страшно и от самой глубокой бездны, и от того, что всё это так чётко видишь и осознаёшь!

Доползти до ангела мне оставалось семь метров. (Эти семь метров всю войну меня постоянно преследовали.) Вижу: кто ни подползёт — весы налево, и очередное падение вниз, в бездну, во тьму. Передо мной была чисто русская бабушка с седыми волосами, маленькая-маленькая такая. Все люди ползли как-то неохотно. А вот бабушка передо мной не стонала, а тихо-тихо ползла и молилась. Она была впереди меня человек за десять. Я её заметил потому, что она была единственная, которая не рвала на себе волосы и не кляла себя. И когда она подползла к ангелу, весы закачались-закачались… И тут в первый раз я увидел, что весы перевесили в правую сторону!

Позади ангела образовалась арка. Она была такого же белого цвета, как сам ангел, меч, весы. И вдруг белый свет арки превратился в спектр радуги! Сквозь этот свет я увидел, как бабушка встала, ручки сложила на груди и вошла в арку. И в ту долю секунды, когда она встала и пошла, я почувствовал удивительный запах — лёгкий аромат блаженства. Он неуловимо напоминает запах роз.

Гора была чёрная и кроваво-красная. А вот там, куда зашла бабушка, всё было цветное: большие бабочки, большие цветы, деревья, водопады. Людей там было немного. И вот что интересно: одежды на людях не было, но они были укрыты какими-то красивыми цветами. Там, за аркой, была та же бесконечность…

Бабушка прошла, арка пропала, опять стало темно. Люди передо мной тоже это видели. Некоторые больше вперёд уже не шли, а складывали руки и, как комочки, летели вниз.

И тут я понял, что это Суд Господень. Когда я подползал к ангелу, вся моя жизнь от утробы матери до сегодняшнего дня посекундно прошла перед глазами. Я видел, как меня женщина-акушерка доставала из утробы матери. И, оказывается, в детском садике я украл у мальчика игрушку-утёнка. Я не помнил, что когда-то взял у дяди часы и не вернул, а выкинул в огород, чтобы не подумали, что это я их украл. Всё это проплыло перед моими глазами. Я понял, что у меня слишком много грешных дел. Ведь на левую сторону весов складывались даже плохие мысли. (Я никогда не знал, что когда я мыслю, то это кто-то слышит. Оказывается, Господь это знает. Грешные мысли при виде красивой девушки и тому подобное шли на левую сторону.)

А хороших дел, оказалось, было не так много. На правую сторону весов у меня очень мало дел собралось: как-то маме помог ведро воды донести, когда-то какую-то бабушку через дорогу перевёл, раненых нёс, солдат берёг…

Весы качались влево-вправо… И я понял, что я сейчас навечно уйду в бездну. (Мы привыкли, что всё должно кончиться. Например, ты можешь умереть, и жизнь земная заканчивается. А здесь нет конца, вечный ад!..) И когда я осознал, что навечно уйду в ад, мне стало очень страшно… И уже перед ангелом я сказал: «Господи, если ты дашь мне возможность родиться заново, то я буду делать только добрые дела!». И как только сказал, сразу почувствовал боль и понял, что я вернулся на землю, — увидел солнечный свет. Оказалось, что меня в этот момент откапывали. И услышал первые слова: «Живой!..».

Меня откопали полностью, привели в порядок. И как думаете, под какой камень я умудрился залезть? Оказывается, восемьдесят лет назад в этом месте была страшная резня. Тогда же была взорвана церковь. После этого враги выкопали большую яму, в которую свалили обломки стен церкви, а само место сравняли с землёй. И вот я и закопался под алтарный камень!

Солдаты выкопали этот камень. Я его сфотографировал. На камне было выбито изображение Иисуса Христа на кресте и надпись — «1612 год». Солдаты выкопали обломки стен и положили их на земле так, что обозначился периметр церкви. А алтарный камень поставили на место алтаря, именно в том месте, где меня откопали.

Именно после этого события я окончательно понял: чтобы спасти свою душу, надо спешить делать добро на этой земле.

Однажды мы спускались с горы тремя колоннами. Третью вёл я. Гора была с уклоном градусов тридцать, ровная, больше похожая на холм. Почти у самой вершины мы проходили мимо места, где дети играли в войну: сделали блиндажик, ямы с окопами вырыли. Я ещё удивился, как они всё грамотно сделали. На войне я привык выживать и поэтому при наступлении запоминал всё, что может быть полезно при отступлении. Запомнил я и этот блиндаж.

Когда спустились примерно на километр вниз, я заметил пашню. Парень я крестьянский, так что про себя похвалил тракториста: борозды были очень глубокие, земля жирная, как масло. Полоска пашни была метров пятьдесят шириной и километра два длиной.

Наша первая колонна уже спустилась к дороге, вторая идёт за ней, третья — выше. И тут мы заметили колонну машин: БМП, танки, «камазы». И почему-то мы были абсолютно уверены, что это наши!

Впереди колонны шла БМП-2. И тут она (совершенно неожиданно для нас!) из автоматической пушки в упор расстреляла нашу первую колонну!.. Я никогда раньше не видел, чтобы один снаряд мог прошить несколько человек и оторвать у них туловище. Причём самым жутким в этом зрелище оказалось то, что несколько мгновений ноги у человека продолжают идти, когда туловища уже нет… Тут же ударили трассеры, которые буквально разрубали наших напополам.

Танки профессионально развернулись: головной пошёл вперёд, а остальные налево-направо в обход. В середине остались «камазы», в которых в рост стояли автоматчики. Они стали долбать уже вторую нашу колонну. Колонна прилегла.

Пули вдруг стали сыпаться и на меня. Вокруг — шик-шик-шик… Крик командира: «Славик, уходи! Нас накрыли!». Я упал, пополз с автоматом. Земля вокруг буквально дышала. Я даже видел, как у меня между пальцами на руке в землю влетела пуля. В правом кармане у меня были патроны россыпью. Когда мне в ногу попала пуля, эти патроны разлетелись в разные стороны со звуком разбитого стекла, такая была плотность огня! Ад был сумасшедший! Крики, стон, пыль и разрывы!.. Рядом со мной кому-то голову оторвало. Я понял, что это уже точно «хана»…

К тому моменту я потерял очень много друзей и как-то подустал от жизни. Но дома оставил ребёнка четырёх с половиной лет (жена у меня погибла). Жил, по существу, только ради него. На груди у меня висела икона Божьей Матери «Умиление». Достал её левой рукой и шепчу: «Господи! Оставь меня в живых не ради меня, но ради ребёнка — сирота на Кубани остался!..».

И тут произошло чудо: надо мной образовался большой семиметровый круглый прозрачный колпак! И я увидел, что на семь метров вокруг меня земля не дышит от пуль! Когда я это понял, встал на четвереньки, потом на колени, потом во весь рост. Смотрю сверху на ребят вокруг, а пули их буквально рвут на части! Оборачиваюсь назад, чтобы посмотреть откуда стреляют. Никогда такого не видел — сплошная лавина огня идёт!

Всё происходило как будто в замедленной съёмке: я видел летящие трассера, пули. Видел, как по мне метров с шестисот стреляют из пушки БМП — больше десятка снарядов летят один за другим. И как только они долетели до колпака, эта строчка стала разделяться — влево-вправо, влево-вправо… Ещё кто-то в меня стреляет, а сноп огня доходит до семиметрового «колпака» и уходит влево! И я понял, что произошло нечто необъяснимое, непонятное: лавина огня меня убить не может…

Ребята, которые лежат около меня, стонут и прижимаются к земле. Кричу им: «Встали и пошли!..». Но они не могли даже голову поднять. Только один пулемётчик, пятнадцатилетний пацан, поднялся метрах в десяти от меня. Он видел, что я стою, а пули меня не цепляют. Мы с ним побежали.

Когда человек убегает, он старается бежать по ровной дороге. Кто заставил меня бежать к пашне, до сих пор не пойму? Когда я побежал к пашне, «колпак» стал сужаться. Всё меньше становится, меньше, меньше… А когда я добежал до самой пашни, чувствую — «колпак» пропал.

Бежать было очень тяжело: пашня глубокая, земля под ногами мягкая. Бегу и слышу сзади только одно дыхание: аха-аха, аха-аха, аха-аха!.. Оборачиваюсь — по моим следам, задыхаясь, бежит пулемётчик.

Пули, которые вбивались во вспаханную землю, поднимали пыль высотой чуть ли не на метр. И эти брызги разлетающейся земли превращали всё вокруг в какое-то адское облако.

И тут я увидел, что справа и слева меня обходят два танка! Почему-то я не боялся того, который был слева метрах в четырёхстах. А вот того, что шёл метрах в шестистах справа, я очень боялся. По ходу танка было видно, что там очень опытный экипаж. Танк летит, на ходу разворачивает пушку, на ходу стреляет. А ещё он такую пыль поднимал сзади, полный ужас!..

Первый снаряд взорвался метрах в ста пятидесяти от меня. Второй — уже в метрах восьмидесяти. И я понял, что третий будет мой. Достаю икону Божьей Матери «Умиление» и снова шепчу: «Господи, оставь меня живым! Ради сына прошу!..». И тут на полном ходу танк остановился, как будто резко дал по тормозам. Даже юзом пошёл. Ствол закачался, как маятник, туда-сюда и упал вниз… (Мне потом ребята говорили, что по рации они слышали переговоры танкистов: у танка заклинило ствол.)

Продолжаю бежать. Танк, который был слева, уже подходил ко мне. Пологая часть склона закончилась, и пошёл более крутой подъём.

И тут я вспомнил про блиндажик, который я приметил, когда мы спускались! Думаю: только бы мне до этой ямы добежать! Танк на саму гору точно не заберётся — склон слишком крутой.

Тут маленький холмик передо мной. Думаю: если за него залягу, трассера меня уже не достанут. Нырнул за холмик. Получается, что от танков я почти сбежал. Но тут же понял, что не слышу дыхания пулемётчика сзади! Оборачиваюсь и вижу: стоит парень на правой ноге, а левую ему, видать, только-только оторвало до колена. Оторвало скорее всего снарядом из тридцатимиллиметровой пушки БМП. Кроссовка вместе с оторванной частью ноги рядом со мной валялась. Почему-то кровь из оставшейся части ноги не шла…

Стыдно признаваться, но первый раз в жизни я стал торговаться со своей совестью. Промелькнула такая мысль: «Если я сейчас парня брошу, то оставшиеся метров четыреста по крутому склону один сумею пробежать. А танк туда не поднимется и не сможет меня достать. А если парня не брошу и возьму его, то с ним точно не поднимусь». А парень стоит, не падает… Мы встретились глазами, и он понял, что у меня происходит внутри сию минуту! У него даже мольбы в глазах не было. И я сам так и не решил, что мне делать. Но какая-то сила заставила меня всё-таки подбежать к парню. Я изо всех сил его двумя ладонями толкнул в грудь, он упал. И как только упал, у него из ноги хлынула кровь, брызги попали на меня!

Жгута, который у меня всегда был намотан на приклад автомата, уже не было (я им раньше раненого перемотал). Под рукой оказалась только проволока, я ею-то пулемётчику ногу выше колена и перетянул.

По звуку двигателя чувствую, что танк где-то совсем близко. А парень от шока так вцепился в ручку пулемёта, что ничем его руку не оторвать! Я ему кричу: «Брось пулемёт! Мне тяжело, я тебя с ним не утащу!». Тут ещё из коробки лента вывалилась, волочится по земле.

Пулемёт сбросить так и не удалось. Схватил пацана с пулемётом на плечи и полез вверх по склону. Прошёл примерно половину, когда танк оказался у места, дальше которого начинался более крутой подъём. Танк остановился: двигатель заглох. Слышу смех, речь не нашу: вроде арабская или чеченская. А я перед ними, как на ладони. Стоят и смотрят, как вверх по склону бежит обречённый бедняга с раненым.

Сколько есть силы (откуда она только взялась!) тащу пацана наверх. Тут очередь — та-та-та-та-та-та… Стреляли из пулемёта, который сверху на башне установлен. Вижу — справа от меня метрах в пятнадцати земля стала взрываться. Дорожка пуль — шик-шик-шик — ближе, ближе… Но около меня у ног заканчивается.

Ухожу от этих пуль, бегу влево. Другая очередь — та-та-та-та-та-та… И ручеёк пуль идёт на меня уже с левой стороны. Я понял, что они просто потешаются надо мной. Я, как заяц, влево-вправо петляю, а они очередями меня гоняют туда-сюда. И смех слышится издевательский… Думаю: «Господи, даже если пуля меня поймает, дай мне возможность и мёртвым бежать!». Бегу дальше что есть силы.

Снова та-та-та — я влево! Очередь — я вправо! Так я раза четыре петлял из стороны в сторону. И когда посмотрел вперёд, то понял, что мне повезло: следующий зигзаг как раз попадал в окопы, которые выкопали дети (я их приметил раньше). А танкистам-то снизу не видно, что передо мной впереди окопы! Думаю: «Иду влево, очередь — я иду вправо и ныряю в ямку. Там они меня не достанут». Ушёл влево — очередь. Ухожу вправо и ныряю в яму!..

Хватаюсь за пулемёт. Но пацан в шоковом состоянии, пулемёт не отдаёт! Я быстренько штык-ножом отжал его пальцы и поставил пулемёт на ножки. И откуда-то уверенная сила у меня появилась, ведь всего минуту назад я просто задыхался от страха и напряжения!

А танкисты понять не могут, куда я делся! Ведь когда пули в землю врезались, они пыль подняли примерно на метр в высоту. Ставлю прицел на четыреста метров. Пыль начала садиться, и я увидел, что один — на башне танка за пулемётом, остальные — перед танком метрах в десяти. И как только пыль осела полностью, я срезал пулемётчика, он на своём пулемёте повис. И вот что интересно: танкисты не побежали в танк прятаться! Когда я стал стрелять (а в ленте каждый четвёртый-пятый патрон был трассирующий, а потом бронебойно-зажигательный, это очень страшно смотрится), они стали убегать от танка. И я срезал их всех… Остатком патронов из ленты посшибал с танка всё, что на нём было. Пулемёт разобрал, выкинул затвор. Беру пацана на плечи (он сознание к этому времени потерял) и пошёл с ним в ту сторону, откуда мы наступали…

Бой начался примерно в полшестого вечера. Очнулся где-то в девять вечера — иду как во сне с парнем на себе. Уже было темно. Я где-то две сопки на себе его нёс.

На душе было очень тяжело. Нёс и всю дорогу думал про тот ад кромешный, который испытал, когда наши колонны были расстреляны, а я живой остался. Потом по пашне под огнём бежал — живой остался. Когда за мной танкисты, как за зайцем охотились, живой остался. И подумал: «Если я такое пережил, то донести раненого уж как-нибудь Господь поможет».

Положил парня на землю. А он то приходит в сознание, то вырубается. Думаю: сейчас немного передохну. Но как только сел, при свете полной луны увидел: по склону сопки спускаются семеро. До них было метров триста. С одной стороны, у меня — гора высокая, с другой стороны — обрыв в ущелье, я бы туда ни за что не смог спуститься. Сзади меня — мясорубка, а впереди — эти семеро. И я понял, что это конец…

Когда я бежал по пашне, то думал, что с себя бы скинуть, чтобы полегче было бежать. Автомат — никогда! Видеокамеру и фотоаппарат — никогда! Сбросил рюкзак. Потом только вспомнил, что в нём были гранаты и патроны. Пулемёт парня выкинул, в своём автомате патронов не осталось. А замполит мне всегда говорил: «Командирам, священникам и корреспондентам надо обязательно взрываться, не думая. Вам горло будут резать не спереди, а со стороны затылка, чтобы агония была дольше». Поэтому все на этой войне на левой стороне груди носили гранату… Я сам видел двенадцать отрезанных голов, когда мы оставили деревню, а потом снова её отбили. И мы не знали, к какому телу какую голову приставить, чтобы людей похоронить… Я в плен попасть боялся ужасно.

Почему-то снял сапоги, снял кроссовку с оставшейся ноги раненого. Почему-то разделся до пояса. Засветил (до сих пор жалею!) все плёнки. Потом достал свой фотоаппарат «Практика», положил на камень, взял камень побольше. И, честно скажу, даже перед смертью на фотоаппарат рука не поднялась — я его спрятал под камни. Документов у меня не было, мы ходили без них. Поцеловал икону Божьей Матери «Умиление» и попросил Божью Матерь дать мне силы взорвать гранату.

Когда эти семеро были далеко от меня, было не страшно. Потом они рассыпались в цепочку, автоматы почему-то держали на плечах.

У меня оставалась всего одна граната и ещё одна нашлась у парня. Она висела у него на груди. Взял их в кулаки, усики разжал, засунул большие пальцы и выдернул кольца. Сел, как турок, со скрещёнными ногами — надо взрываться. Положил одну руку парню на живот, другую — себе на живот. Сижу, думаю: «Надо взрываться…». Остаётся только разжать пальцы — и меня не будет. Задумался: когда я взорвусь, меня не будет. Стоп! Меня сейчас не будет, меня завтра не будет, меня послезавтра не будет, меня через месяц не будет, меня через полгода не будет… И так я дошёл до миллиона лет. И тут я понял, что это на всю жизнь! Меня никогда больше не будет… От этого какое-то затмение в голове наступило.

Страх был такой, что когда до семерых осталось метров восемьдесят, я в темноте отчётливо увидел их лица, как будто они были совсем рядом. Видел улыбки и грязь на их лицах… В этот момент почему-то вспомнил не мать и сына, а у меня перед глазами проплыли все женщины, которых я любил. До этого момента я так боялся разжимать пальцы, а сейчас был готов разжать их с радостью! Пусть достанут нож, дотронутся до меня — а я так радостно взорвусь!..

В этот момент очнулся раненый пацан. Гляжу ему в глаза, они стекленеют: он посмотрел себе на живот — а там у меня в кулаке граната! Он приподнялся на локтях, я ему показываю на семерых глазами — идут! Он поднял голову повыше, посмотрел на них, потом на меня. Потом опять на них, потом опять на меня. Смотрю — стал улыбаться. Говорит: «Командир, это наши». И вырубился… Я подумал, что у него крыша поехала.

Я в смятении стал медленно разжимать пальцы… И тут слышу чистую славянскую речь: «Братишка, не дури, мы за тобой! Мы видели, как ты уходил от танка. Просто не знали, как тебе помочь». Если бы не эта чистая славянская речь, я бы точно подорвался — думал, что у раненого парня просто глюки. А это оказались действительно наши!

Говорят: «Выкидывай гранаты, уходить надо!». И вот тут-то я почувствовал, что мои руки мне подчиняется только до локтя. Как я пытался отжимать каждый палец! Показываю, что сам пальцы разжать не могу. Они штык-ножом давай выворачивать мне пальцы по одному. Взяли гранаты и выкинули их в ущелье. И мы вместе с ними ещё долго выходили к своим…

Уже потом я осознал, что Господь дал мне этого парня для испытания моей совести. А если бы я этого парня не взял, когда внутри себя торговался: брать — не брать? Что бы со мной тогда было?..

Когда я бежал по пашне, то понял, что пуля меня поймала. Чувствовал, что меня ужалило, — боль сумасшедшая. Мне было больно, очень больно. Но в каком месте болит — понять не мог. И только когда мы вышли к своим, я определил, куда меня ранило. Расшнуровал ботинок, снял — а там всё в засохшей крови… (Пуля попала в ногу сзади. Но мне повезло, что это были американские ботинки, у которых задник сделан из металла. Пуля прилетела плашмя (она у меня дома лежит) и оставила на заднике не круглую дырку, а продолговатую.)

Тут мне стало плохо, я побледнел и потерял сознание. Меня отправили в госпиталь. В госпитале лекарств было мало, их давали только самым тяжёлым. Ранение у меня было лёгкое, рану быстро обработали, потом какой-то красной жидкостью залили. Сказали: «Подожди немного, ещё обработаем».

В сам госпиталь заносили только тяжёлых раненых, я находился на улице. И тут прямо передо мной поставили носилки. На них лежал парень, накрытый с головой окровавленной простыней. Он, видать, уже не дышал. Тут подошёл врач и сказал: «Всё, не успели спасти…».

Кто-то у его изголовья положил голубенькую маленькую книжку, Новый завет с Псалтирью. Я никогда этой книжки в руках не держал. (Эта книжечка у меня с собой до сих пор. Я её кожей обтянул, крест наклеил сверху. И она все три кавказские войны со мной прошла.)

После гранат, которые я держал, руки и пальцы у меня какое-то время жили своей жизнью. Руки вперёд вытянулись, пальцы зашевелились и сами потянулись к этой книжечке. Открыл наугад — 15-й псалом «Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю…», потом 40-й «…Господь сохранит и сбережёт ему жизнь… Ты изменишь всё ложе его в болезни его…». (У меня возникло ощущение, что я псалмы знаю, что когда-то повторял их много раз. И из ста пятидесяти псалмов сейчас я сердцем знаю наизусть девяносто, они как будто записаны в моей душе.)

Я читал псалмы, как человек, который долго не пил воды, а тут добрался до чистого прохладного источника. Я перестал слышать крики госпиталя — врачей, раненых — и читал Псалмы вслух взахлёб! Читаю и чувствую, что я этот псалом точно знаю! Читаю другие и понимаю, что я и их знаю!.. И тут окровавленная простыня на носилках в районе головы стала приподниматься как от воздуха — парень задышал. А он был весь в дырках… Кто-то подбежал, поднимает простыню — а у парня глаза, которые в крови, открыты! Ведь я хорошо запомнил, как ему врач глаза закрывал. Кричат: «Что ты сделал?!.». А я чуть не плачу и сам ничего не соображаю: «Я ничего не делал, псалмы читаю…». — «Читай дальше, читай дальше, читай дальше!..». Читаю один за другим псалмы и снова чувствую, что они мои, как будто они в душе моей записаны! И тут я окончательно осознал, что Бог помогает. Парня опять унесли туда, откуда ранее вынесли. Откачали, он выжил…

После этого случая у меня возникло желание взять всего три вещи — соль, нож, икону Божьей Матери «Умиление», которая была со мной на войне, — и уйти в горы. Там выкопать пещеру и до конца жизни замаливать свои грехи.

После войны я провёл шестьдесят пять фотовыставок в самых разных местах: от маленькой сельской школы до Государственной Думы. На них мой рассказ о том, что видел, что пережил и к какому выводу пришёл: надо спешить делать только добрые дела.

Как-то с группой астраханского отряда спецназа Минюста и группой армейского спецназа мы работали в горах. Остановились — надо было ждать до утра, чтобы двигаться дальше. Залезаю в палатку и вижу свечи и торт! А бойцы поют: «С днём рождения тебя!». В этом аду в горах я забыл, что у меня завтра (вернее, уже сегодня) день рождения!

А откуда в этом аду появился торт, я узнал только потом. Парни ночью самовольно вошли в соседнее село. Окружили самый крайний дом, зашли. И попросили женщину-чеченку прямо при них сделать торт. Она увиливала, искала предлог как выйти из дома: мне надо орехи у соседей взять, мне надо то, мне надо это… Но народ был опытный, поэтому никуда её не отпустили — делай из того что есть! И вообще никого из дома не выпустили, пока она не испекла торт. И с этим тортом ушли обратно…

Я очень расстроился, ругался на них. Представьте, как они рисковали: ушли ночью за несколько километров к селу, потом возвращались. Но этот торт на мой день рождения я не забуду никогда… Правда, был в этот день рождения ещё один подарок. Подарок, цена которому — жизнь.

Стоял густой туман, мы шли в горах очень аккуратно, медленно. Буквально перед этим за две недели погибла шестая рота псковских десантников. Я был в «головняке» (головной дозор. — Ред.). Нас было трое. Метров сто пятьдесят позади шло ядро группы.

Спецгруппа отличалась тем, что все бойцы внешне были очень похожи на кавказцев — взрослые, страшные на вид мужики с бородами. Я их называл бойцами «кавказской сборки».

Вижу сквозь туман: метрах в десяти какие-то люди. Чуть сзади их тент натянут на колышках, под ним гранатомёты лежат. Нам повезло, что «духи» сразу не смогли сориентироваться, кто мы: у меня рожа вообще чисто арабская, за мной тоже бородачи идут. Вот эти полторы секунды всё и решили. У меня автомат был снят с предохранителя, только смотрел стволом под углом вниз. Я понял, что поднять его толком не успею, и поэтому выстрелил «духам» по ногам. Ребята тут же стали их добивать. Началась такая мясорубка!.. А потом мы поняли, что зашли внутрь «духовского» отряда потому, что шли очень тихо.

Слышу два-три взрыва — это наши гранатомётчики стали стрелять. Вспышки — та-та-та-та! — со всех сторон пошли. Туман. Никто не знает, кто где находится, кто в кого стреляет, кто кого валит — ничего непонятно!..

Минут через двадцать-тридцать нас выдавили к тому месту, где мы оставили технику и откуда начали подниматься в гору. Взяли круговую оборону. И тут я первый раз чуть своего парня не завалил. Стою во весь рост, прижался к борту подбитого «урала». На голову мне стали сыпаться щепки, оба борта очередь пробила. Я было подумал, что кто-то меня сзади расстреливает. Разворачиваюсь с автоматом, — выбегает тень! И я в неё стреляю!.. А это оказался наш парень, очередь у него над головой прошла! Хорошо, что он заранее пригнулся и из-за «урала» выскочил в уже полусогнутом состоянии. Кричит: «Ты что, это я! Там «духи»!». — «Здесь тоже!». Зажали нас капитально.

Всё горит, выстрелы, взрывы… Прибегает командир: «Уходим по одному!». Видно было, что он чуть запаниковал. Ведь по одному мы бы точно не вышли. Куда, в какую сторону уходить — никто не знает, густой туман. В этот момент я попытался вспомнить карту: слева гора вверх уходит, а справа — склон в долину. Наверх бы мы не прошли, а внизу нас ждали. И я понял, что это мой последний бой. Перекрестился, достал икону Божьей Матери «Умиление». Сказал: «Богородица Дево, радуйся! Благодатная Мария, Господь с тобою…». Поцеловал икону и с жизнью попрощался!..

И тут (вот этого никак я не могу забыть!) бежит на корточках парень, на нём сфера «альфовская». Это был офицер спецназа. Кричит: «Всё ребята, прощайте!.. Вызвали артиллерию на себя!».

К этому моменту я уже лежал в какой-то большой луже, где было кроме меня ещё четверо. Слышу страшный свист: виу-у-у-у-у-у-у-у-у-у, как будто снаряд прямо в меня летит! Думаю: «Господи, помилуй!». И голову в «муляку» (мутная жижа на малороссийском наречии. — Ред.) лицом вниз засунул. Ба-бах!.. Взрыв метрах в восьмидесяти от меня! Из соседней ямы кто-то корректирует: «Туда же, туда же! Ещё!..». Я стал молиться. 15-й псалом как-то сам по себе на ум пришёл: «Храни меня, Боже! Ибо я на тебя уповаю…». Проходит минута, опять — виу-у-у-у-у-у-у-у-у-у!.. Лицо в грязь, в жижу, дышать нечем. Голову поднимаю, всё уделано в глине. Протираю глаза и вижу — светло стало, туман ушёл! Сначала подумал, что глюки какие-то, что я уже на том свете. Нет, вроде живой — ребята вокруг выбираются из жижи.

Оглянулся: вижу три воронки, как будто на одной окружности циркулем их кто-то нарисовал. Вокруг валяются и висят на ветках ошмётки тел. На дереве стопа ноги с кроссовкой белой болтается, здесь разгрузка валяется, там голова полуоторванная… Оказалось, что «духи» были у нас прямо под носом и артиллерия ударила точно по ним.

Едва вытянул из глины автомат, еле-еле затвор нащупал в этом куске грязи. Растёр затворную коробку и думаю: если смогу передёрнуть затвор, то он точно будет у меня работать. Передёрнул, затвор на место вернулся. Нормально, значит, будем воевать дальше.

По двое рассредоточились в разные стороны. Но стрелять было уже не в кого… Кто-то из «духов» выжил. И они умудрились за несколько минут оказаться на соседней горе! Мы видели, как они бежали. Достать их из автомата было уже невозможно, но командир корректировал огонь, дальше их добивали артиллерией.

Бой закончился. Все собрались вместе. А когда глянули друг на друга, то стали истерично смеяться. Причём стали смеяться, как больные. Продолжалось это минут десять. Видок у каждого — не передать! Ведь перед туманом был дождь. Во время боя мы упали прямо в грязь, прижимались к земле, ползали, пытались в лужи занырнуть…

Через три дня поехали на базу на уцелевшем «урале» оборванные, грязные… И сверху с горы, метров с шестисот, вижу: внизу стоят наши четыре «саушки» (самоходная артиллерийская установка САУ. — Ред.) и работают каждая в свой квадрат. Парень один говорит: «Вот этот дивизион нас выручил на днях — прислал нам три болванки. Если бы не «саушки», Хаттаб бы нас добил». Оказывается, так красиво нас поймал Хаттаб. Потом я узнал, что это не мы так аккуратно шли, а «духи» аккуратно завели нас туда, куда хотели. Но получается, что моя борода в первые секунды с толку их сбила. Если бы не борода, то они бы точно огонь первыми открыли.

Я спустился вниз, подбегаю к «саушкам». А они кому-то под коррекцию огонь дают. Спрашиваю у командира: «Кто три дня назад работал по Дарго, присылал три болванки?». — «Вон видишь, 712-й борт. Беги туда, это они работали!».

Подбежать близко не могу — такой сноп огня идёт, когда самоходка стреляет! Тут вылезает наружу длинный худой старший лейтенант. В грязном камуфляже, весь замызганный. Спрашиваю: «Старлей, кто из 712-го борта три дня назад на Дарго три болванки посылал?». Стоит, переминается с ноги на ногу: «Ну я…». Говорю: «Братишка, понимаешь, мне сорок лет! Столько мне дорогих подарков в моей жизни на день рождения дарили, но ты мне подарил самый дорогой подарок! Ты же мне в день рождения прислал три болванки так сантиметр в сантиметр, что они не только меня спасли, но и группу спецназа». Смотрю — он развеселился (сначала думал, наверное, что я его ругать буду). Спрашиваю: «Скажи мне, как ты умудрился за столько километров в горах так точно их положить?». Ответ был самый неожиданный — «Куда просили, туда и прислал!».

Говорю: «Дорогой, дай мне адрес. Война закончится, я приеду. Хочу тебя отблагодарить — ты мне жизнь подарил». Но оказалось, что он в Новороссийске квартиру снимает. Получается: некуда ему писать. И приезжать тоже некуда…

Проходит два года войны. Я оказался у этих же самых спецназовцев. Как-то лежим в палатке на 9 мая, стали вспоминать самые тяжёлые бои, в которых довелось участвовать. Говорю командиру: «Помните, как на мой день рождения в Дарго нас окружили? Тогда случайно прилетели три болванки от «саушек», которые нас спасли». И тут командир так обиделся!.. — «Это не случайно! Это я корректировал огонь!». Я: «Как же ты мог в этом тумане и неразберихе определиться, где мы находимся?». — «У меня всё было под контролем». Получается, что командир точно дал координаты, а старлей точно туда послал болванки. Вот такой был второй подарок мне на день рождения…

Однажды в Чечне мы стояли на высоте. На другой высоте тоже были наши, расстояние между нами — километра полтора. Бой начался в одиннадцать часов ночи. В ложбину между высотами вошли «духи» и сумели спровоцировать перестрелку между нами: стали снизу стрелять то в одну сторону, то в другую. Наши с другой высоты ответили с БТРов огнём вниз, а трассера стали рикошетом прилетать к нам. Началась такая сумятица, что непонятно было кто и откуда стреляет.

Первый раз я видел, как «духи» стреляли снизу из подствольников таким образом, что гранаты, не долетая до земли, взрывались у нас над головами. Как это можно было так точно рассчитать? Очень многих тогда посекло осколками.

Когда гранаты стали разрываться в воздухе, я нырнул под «урал». А там уже собралось столько людей, что едва втиснулся. Одному парню перебило шею, гортань, когда он со своим командиром вбегал в палатку; парень бежал первым. На топчане лежал автомат. Парень нагнулся, чтобы его взять, — и тут граната от подствольника пробила палатку и взорвалась внутри! Осколки посекли палатку и ранили его: ему посекло глаза, всё лицо и задело горло.

Парень стал захлёбываться в крови. Врач кричит: «Срочно нужна гортанная трубка!». А за трубкой надо было бежать в госпиталь. Я побежал, ещё кто-то за мной рванулся. Слышу, из окопов кричат: «Не беги, не беги!.. Снайпер!». Но я сразу вспомнил, что врач сказал, что без трубки мальчишка точно умрёт. Бегу дальше…

Выстрел! Видать снайпер стрелял не в меня. Но я тоже упал. Когда в себя пришёл, смотрю — впереди в госпитале, прижавшись к земле, лежат врачи, ребята раненые. И тут слышу сзади стон. Это прапорщик, который за мной бежал, стонет и кричит: «Не шевелись!.. Он нас видит». Значит, снайпер стрелял с ночным прицелом.

Снайпер бил слева из леса. Наши вроде стреляли в ту сторону, но наугад и невпопад. Читаю молитву Животворящему Кресту, тут же как будто изнутри пошёл 90-й псалом. Во время молитвы у меня появилось чувство, что всё будет нормально. Но надо было встать и бежать дальше. Встаю и слышу три выстрела с интервалом в несколько секунд: бах-бах-бах… Я чувствовал, как пули проходили буквально над моими бровями, даже какой-то жар ощутил и услышал, как воздух режет пуля над самой головой.

Вбежал в госпиталь, мне кричат: «Да ты с ума сошёл!». — «Нужна гортанная трубка! Там много раненых». Взял трубку, выбегаю обратно. Вроде кто-то поднялся и побежал за мной. Оборачиваюсь: сзади бегут двое с медицинскими сумками. Тут девять выстрелов подряд: три для меня и два раза по три по тем, кто был сзади. Наутро я узнал, что им пули в висок попали, оба были убиты.

Тут снова стрелять по мне стали, я упал на землю так, что разлетелось в разные стороны всё, что было у меня в руках. Кое-как дополз до ложбинки, потом добрался до «урала». Но уже без трубки, я её потерял… Правда, выход всё-таки нашли: взяли шланг бензиновый и засунули раненому в горло. Хоть он кровью захлёбываться перестал, но уже умирал: то остановится сердце, то снова заработает. А вертушки для его эвакуации не могли пробиться: «духи» не пропускали, обстреливали.

Была сильная темень, а «духи» хорошо ориентировались в лесу. Я чувствовал, что их немного, но они работают очень профессионально, пятёрками. После броска к госпиталю я подбежал к комбату. Он: «Нас окружили!..». Я: «Это работает пятёрка. Смотрите — сейчас работает один снайпер». Снайпер отработал два магазина, двадцать патронов. Смотрю — нет его, замолк. И тут же стал работать пулемёт, но с другого места. Я командиру: «Дайте мне карту, я примерно покажу, откуда они будут дальше работать».

Местность вокруг была холмистая. Разослали ребят по этим холмам. И когда они добежали до первого холма, то сразу нашли «лёжку» с шестью зарядами к гранатомёту! А когда ребята перекрыли все точки, ко мне подбежал командир, схватил за грудки и стал трясти: «Ты откуда всё это знал!..». Я взял карту и стал ему объяснять: если я бы был боевиком, то сделал бы вот так, вот так, вот так…

Дело в том, что на своей первой кавказской войне я был в их шкуре. Нас было очень мало, а врагов очень много. Но мы воевали на родной земле и воевали духом. И мы воевали именно пятёрками. В моём первом бою за двадцать одну минуту боя такая пятёрка уничтожила больше двухсот человек.

Что такое пятёрка? Это пять номеров. Первый — гранатомётчик, второй — пулемётчик, третий — снайпер. Четвёртые и пятые номера — это самые важные номера. Если выведут из строя кого-то из первых трёх номеров, эти двое должны их заменить. Но механически выучиться этой тактике нельзя. Эффективно пятёрка может воевать, только если есть сила духа; если ты пятками чувствуешь землю своих предков, а сердцем и душой — всех погибших за родную землю.

Когда я только попал на ту войну, командир дал мне карту, объяснил, что завтра в четыре часа утра выступаем. Спросил, какие у меня есть предложения. Я как воспитанник Советской армии нашёл брод, придумал, как идти самим, как проводить отвлекающий манёвр. Рассказал так, как меня учили. Командир говорит: «Ты всё отлично сделал, только не учёл одного: у меня батальон — одно название. Сорок восемь человек. А перед нами — полк, тысяча двести человек». Я: «А как же вы будете воевать?..». — «Бери завтра блокнот, будешь смотреть и записывать. У вас в России так ещё не воевали».

Скажу, что те горячие точки во многих странах, где я побывал в советское время, — это ничто по сравнению с этой двадцать одной минутой боя. В первые две минуты начал работать гранатомётчик. Я никогда раньше не видел, чтобы гранатомётчик мог выпустить за две минуты десять гранат. И что интересно — все цели были поражены, стопроцентное попадание каждой гранаты! Блиндажи, пулемётные точки, бронетехника, грузовые машины — всё горит! И у противника началась страшная паника — ведь ударил он внезапно, практически в упор.

Сразу следом за гранатомётчиком начал работать снайпер. У него два магазина, двадцать патронов. Снайпер работает «по губам» или «по погонам». («По губам» — это по тем, кто больше всех говорит, значит командует. А «по погонам» — это по тем, на ком сверкают погоны, по офицерам.) За две минуты снайпер отработал почти всех командиров. И за те две минуты, пока работал снайпер, гранатомётчик стал менять позицию.

После снайпера начал работать пулемётчик. Он буквально вызывал огонь на себя: разделся по пояс, чтобы бликовало тело, поднялся в рост и отстрелял одну ленту — это ещё плюс две минуты. Это для того, чтобы уже снайпер смог поменять позицию.

А у гранатомётчика было уже четыре минуты! За это время он умудрился пробежать несколько сот метров к заранее подготовленной позиции. Там у него были ещё десять гранат подготовлены. И когда через две минуты пулемётчик закончил, с совершенно другой стороны, метров за триста, снова начал работать гранатомётчик. Вот такая получилась цепочка: гранатомётчик — снайпер — пулемётчик, гранатомётчик — снайпер — пулемётчик…

И когда ты слушаешь такой бой, то кажется, что на тебя напали десять гранатомётчиков, десять пулемётчиков, десять снайперов. А четвёртый и пятый номера сидят и смотрят за этой цепочкой. Если вдруг во время боя зацепило, например, снайпера, четвёртый номер его заменяет. Главное — чтобы только не разорвалась цепь!

Работа пятёрками — это очень эффективный метод работы, особенно в горах. И «духи», которые тоже воевали на той прежней войне, эту тактику переняли. Самое главное тут — тщательно подготовиться перед боем. Конечно, ты должен знать местность, увидеть заранее, где расположить позиции. Но — и это обязательно — у всех бойцов пятёрки обязательно должна быть лихость, отчаянность. А она бывает только тогда, когда есть настоящий боевой дух.

Закончился бой на высоте в Чечне в четыре часа утра. У нас была ранена половина батальона, техника побита почти вся. Парень раненый уже снаружи палатки лежит, капельница на кусты подвешена. Врачи решили, что он уже не жилец, и вытащили его из палатки умирать. Документы положили на грудь — так часто делают, когда человек умирает. Подхожу к парню (ведь именно из-за него три пули у меня прямо у лица пролетели!), беру документы, разворачиваю. Вижу — внутри фотография очень красивой девушки. И на ней написано: «Коленьке от Гали». И тут у меня как будто истерика какая-то от бессилия случилась: я на минуту представил, как она будет рыдать. Я приподнял его от земли за погон и кричу: «Не смей умирать, не смей!». Беру фотографию и прямо к его лицу придавил: «Не смей умирать, тебя любимая Галя ждёт!..». И тут он в себя пришёл, сердце опять заработало. Фельдшер подбегает. А я ору на раненого — не смей умирать, не смей умирать! Фельдшер: «Он же не жилец, покойник почти. Дай ему умереть спокойно…». Но тут парень стонать стал. Фельдшер закричал: «Принесите то, принесите это!..». Подбежали ребята, опять стали что-то делать. Потом пришла вертушка и унесла его. Позже я узнал, что он остался живой…

Кто знает не понаслышке, согласится, что у «духов» часто встречается бесшабашность, отчаянность в бою. Но корни этого у них в жестокости. А вот у тех, с кем я бок о бок воевал на своей первой кавказской войне, истоком такой же бесшабашности была любовь.

У меня был друг, которого я даже немного боялся. В бою он был очень жестоким. Бился, как гладиатор. Машина смерти какая-то… Для меня, человека из России, видеть это было тяжело.

Однажды после боя он повёз меня в своё село. Подходим к его дому. Он идёт впереди, я — сзади. И метров за двадцать до дома слышу — бегут дети, три пацана: девять, двенадцать, четырнадцать лет. Кричат на родном языке: «Папа, папа, папа!..». А был поражён: я же недавно видел его в бою! Звериные глаза, зубы оскалены, борода арабская… И походка особая, арабская, сутулая, как обычно двигаются в бою. Короче — зверюга!

И тут маска на лице машины-зверя вдруг расправляется, и он превращается в любящего отца. Становится на колени, у него счастливая улыбка на лице, в глазах такая любовь! На коленях ползёт к своим детям. А когда дети его облепили, как он ласково их целовал! А окончательно меня добило появление жены. Она буквально плыла, медленно шла, а не бежала, как сыновья. А перед ней к отцу подбежала дочь маленькая, лет шести. И как же он нежно целовал свою доченьку! И это зверь, который на моих глазах в бою буквально рвал врагов на части руками! Наконец последней подошла жена. Он как на коленях стоял, так и уткнулся головой ей в живот. Я не забуду этой сцены никогда… Видно было, как горячо он любит свою семью, а жена и дети отвечают ему тем же. И я понял, в чём его сила — в любви. Человека, в котором есть любовь, победить невозможно.