Индустриализация, первая попытка

Отличительной особенностью индустриализации России являлась ее огромная зависимость от государства. Можно даже утверждать, что своим появлением российская промышленность была обязана не столько частной инициативе, сколько целенаправленной государственной политике. Российские и зарубежные исследователи практически единодушны во мнении, что в России, говоря словами Р. Мантинга, «государство было исключительно важным фактором экономической жизни, по европейским или североамериканским стандартам — прямо-таки чрезвычайным». Российское «государство в значительной мере узурпировало ту роль, которую в Англии играли предприниматели», — вторит Т. МакДэниел. И даже по сравнению с Германией, по словам В. May и И. Стародубровской, российская промышленность находилась в значительно большей зависимости от государства.

Петр I объяснял необходимость сильной государственной опеки тем, что «понеже всем известно, что наши люди ни во что сами не пойдут, ежели не приневолены будут». И действительно, «43% промышленных предприятий, основанных во времена Петра I, были построены на средства казны… Для строительства новых мануфактур промышленникам предоставлялись ссуды, различные льготы и монополии. В частные руки на льготных условиях передавались казенные мануфактуры. Поощрялось создание промышленных компаний, причем нередко это происходило под прямым нажимом государства. Так, в 1712 г. Петр I направил следующее указание Сенату: «завод суконной размножать не в одном месте, так чтоб в пять лет не покупать мундиру заморскова, а именно, чтоб не в одном месте завесть и, заведчи, дать торговым людям, собрав кумпанию, буде волею не похотят, хотя в неволю, а за завод деньги брать погодно с легкостью, дабы ласковей им в том деле промышлять было».

Для ослабления внешней конкуренции правительством устанавливались повышенные тарифы на товары, ввозимые из-за границы. Покровительственная политика Петра I, по словам исследователей, дала ощутимые результаты. Если в конце XVII в. в России насчитывалось лишь два-три десятка мануфактур, то к 1725 г. их число возросло до двухсот. «Таким образом, первая попытка форсированной индустриализации страны была делом государственным. Это дало основание В. Ключевскому определить политику Петра I в отношении мануфактур как ”казенно-парниковое воспитание промышленности”» {552} .

Очередной этап развития российской промышленности начнется на следующий год после подписания Тильзитского мира с Наполеоном, когда Россия будет вынуждена присоединиться к континентальной блокаде Англии. В результате ввоз английских товаров в Россию практически прекратится. И уже в 1808 г. в России будет основана первая прядильная фабрика, а в 1812 г. их только в Москве будет одиннадцать. Общее количество всех фабрик к 1814 г. увеличится почти на треть, с 2332 до 3253. Этот рост прервется в 1815 г., когда на Венском конгрессе, по настоянию Англии, Александр I согласится ослабить суровость таможенного тарифа России.

Уже в 1816 г. были отменены многие из прежних запрещений, а в 1819 г. издан новый чрезвычайно льготный тариф, которым не замедлили воспользоваться иностранцы, навезшие массу товаров в Россию. Для российских промышленников и торговцев, по словам современников событий, отмена таможенных пошлин оказалась более роковой, чем нашествие Наполеона {554} . «В результате, — отмечал С. Витте, — получилось в короткое время полное крушение юной русской промышленности, выросшей под влиянием покровительственной системы»; «многие из существовавших фабрик и заводов принуждены были закрыться. Одновременно с этим выяснилось, что иностранные правительства вовсе не намерены ввести у себя свободу торговли, о которой говорилось на Венском конгрессе. Все эти обстоятельства побудили правительство издать в 1822 г. новый тариф строго запретительного характера».

Результат не замедлит сказаться — количество фабрик и занятых на них рабочих к 1828 г. по сравнению с 1812 г. практически удвоится. М. Покровский, не являвшийся сторонником протекционизма, объяснял это явление падением европейских цен на зерно в начале 1820-х гг., что вызвало переток капитала из сельского хозяйства в промышленность: «Это почти общее направление нынешнего времени», — отмечал современник событий. Но именно протекционизм, создавший возможности для такого перетока, обеспечил скачкообразный рост ткацкой промышленности России. Всего за пять лет 1820–25 гг. производство разных видов сукна в России увеличилось в среднем в 4 раза.

«Не далее как в 1823 г. введена была в Москве первая жаккардовая машина и приобретена за 10 000 руб., — говорит отчет «О состоянии российских мануфактур»… в 1828 г. — Ныне таковых станков считается в Московской губернии до 2500, и оные обходятся уже и с установкою не более 75 или 85 руб. Ленты, газовые и узорчатые материи ткутся ныне у нас столь превосходно, что равняются во всех отношениях с лучшими иностранными, отмечал отчет, в то же время «российские сукна до сих пор не могут выдержать соперничества с иностранными. Дешевые наши сукна не хороши, а хорошие дороги» {559} .

Успехи промышленников привели к тому, что в 1826 г. в проекте «закона о состояниях» Николай I сделал «попытку создать из крупного купечества нечто вроде промежуточного сословия между дворянством и податными классами, притом ближе к первому, чем к последним». Кроме этого, был предпринят ряд дополнительных «покровительственных» мер: организация мануфактурных выставок (первая в 1829 г. в Петербурге), учреждение Технологического института, а позже — реальных гимназий для образования купеческих детей. Российская текстильная продукция начала вытеснять английскую не только с отечественного рынка, но и конкурировать с нею на азиатских.

А в 1837 г. была построена первая в России железная дорога между Петербургом и Царским Селом. Посетивший Россию в 1839 г. А. Кюстин проводил параллель между Петром I и Николаем I, и она, по мнению М. Покровского, была не случайна: «Николаевская эпоха, как и петровская, представляет собою крупный этап в развитии русского капитализма… Отдав российское дворянство под надзор полиции, Николай ласкал купечество и — кажется, первый из русских царей — посетил нижегородскую ярмарку».

Промышленный рост был поддержан ростом зернового вывоза, который с 1836 по 1838 г. более чем удвоился. Однако дальнейшее накопление русских капиталов было остановлено обвальным, почти 4-кратным спадом экспорта в 1840-х гг. Выходом могло бы стать привлечение иностранных инвестиций, однако, по словам М. Покровского, «Страх перед вторжением в Россию европейских капиталов, с точки зрения тех, кто правил страною при Николае, имел хорошие основания: вся “система” Николая Павловича могла держаться, как консерв, только в герметически закупоренной коробке. Стоило снять крышку — и разложение началось бы с молниеносной быстротой».

Крымская война окончательно добила русскую промышленность. Из-за войны торговая жизнь в портах Черного и Балтийского морей практически замерла. «Едва уменьшилась наша вывозная торговля, — писал в апреле 1855 г. Кошелев в записке, представленной им Александру II, — и она, составляющая менее чем двадцатую часть наших денежных оборотов, так подавила всю внутреннюю торговлю, что чувствуется тяжкий застой везде и во всем. При неурожае, почти повсеместном, цены на хлеб во всех хлебородных губерниях низки, крестьяне и помещики едва в состоянии уплатить подать и внести проценты в кредитные установления. Мануфактуристы уменьшили свои производства, а торговцы не могут сбыть на деньги свои товары». За годы войны в 13 раз сократился вывоз хлеба и в 8 раз — льна. Война ограничила импорт машин, объем его уменьшился в 10 раз, хлопка — в 2,5 раза. Это привело к резкому сокращению производства. В 1854 г. в России наблюдалось банкротство многих фабрикантов и торговцев. Одновременно в центральных губерниях значительно повысились продовольственные цены. Так, цена ржаной муки выросла на 50%, пшеницы — на 75%, гречневой крупы — на 97%, картофеля — на 92%.

Экономический кризис, вызванный Крымской войной и падением европейских цен на хлеб, побудил правительство к поиску новых путей развития. И взгляд его остановился на примере Англии, самой передовой страны того времени и победительнице в войне. Великобритания к этому времени уже полностью перешла к свободе торговли: таможенный тариф там был впервые понижен еще в 1823 г., а в 1846 г. были отменены знаменитые хлебные законы. Россия ввела фритрейдерский тариф в 1857 г., что нашло горячую поддержку внутри страны: «Финансово-экономическая литература 60-х годов, — отмечает М. Покровский, — дает почти сплошной хор фритредеров, — голоса протекционистов почти не были слышны». В 1868 г. фритрейдовский тариф 1857 г. был еще более снижен.

И Россия здесь также не была исключением, а скорее следовала общим тенденциям того времени. Фритрейдерский тариф в те годы ввело большинство стран Европы: Италия — в 1861 г., Германия — в 1862 г., Франция — в 1864 г., Австро-Венгрия — в 1866 г. До этого, в 1838 г., Великобритания подписала договор о свободной торговле с Турцией {568} . Китаю режим свободной торговли был навязан в результате первой опиумной войны в 1842 г. {569}

Привлекательность фритрейда, по словам «Экономического указателя» Вернадского, самого популярного журнала этого рода в те дни, заключалась в том, что «при свободе торговли положение государств земледельческих — самое выгодное, и, следовательно, Россия как представительница этих государств при осуществлении идеи о свободе торговли имела бы если не первенство, то по крайней мере огромный вес в системе мировой промышленности и торговли… Две крайние точки в системе современной производительности Европы составляют два государства — Россия и Англия, первая — в полном смысле слова земледельческая держава, вторая — мануфактурная. Обширность России, качество ее земли делает ее обильным, можно сказать, неисчерпаемым источником сельских произведений <…> обрабатывание этих самых произведений, сообщение им первой, необходимой для употребления формы должно быть естественным занятием России».

При этом, в отличие от 1816 г., «фритредерский тариф 1868 г., — отмечал А. Финн-Енотаевский, — не убил русского предпринимательства; напротив, если судить по цифрам вновь открывавшихся крупных предприятий (акционерные компании), он даже дал ему весьма сильный толчок к поступательному движению». Выплавка чугуна — верный показатель положения металлургического производства — за 10 лет, с 1862 по 1872 гг., поднялась с 15 до 24 млн. пудов, а протяженность железнодорожных путей за 6 лет, с 1867-го по 1873 г., выросла в 3,4 раза. Правда, этот рост обеспечивал не столько фритрейд, сколько доходы от постоянно увеличивавшегося вывоза хлеба: более чем в 5 раз, по сравнению с 1840-ми гг. и в — 2, по сравнению с 1862–63 гг., на фоне относительно постоянных средних европейских цен на хлеб.

Реальным же следствием введения фритрейда стал быстрый рост импорта, по данным П. Байроха, в течение 1869—1879 гг. в среднем на 9% ежегодно. Например, английский ввоз в Россию за те же 6 лет с 1867 по 1873 гг. вырос в 2,3 раза. Но главное — период процветания окажется очень недолгим и уже с 1873 г. страна начнет погружаться в глубочайший экономический кризис:

Крах следовал за крахом: в округе одного московского коммерческого суда за 1876 г. было 113 дел о несостоятельности с общим пассивом в 3172 млн. р. «С середины 70-х годов до середины 80-х, — пишет М. Покровский, — мы видим кризис, денежный и промышленный, прервавшийся только на два-три года, непосредственно после русско-турецкой войны, когда российскому капитализму было впрыснуто возбуждающее в виде подрядов и поставок, связанных с войною, и обусловленных ею же выпусков новых кредитных билетов не на одну сотню млн. руб. Но очень скоро возбуждающее перестало действовать, — и российское предпринимательство вновь сникло».

По мнению М. Покровского, основные причины кризиса 1870–1880-х гг. носили внешний характер и заключались в наступлении мирового кризиса в 1873 г. и снижении европейских цен на зерно, что привело к снижению темпов накопления капитала.

В отличие от М. Покровского, Ф. Достоевский в 1881 г. находил причины кризиса внутри России: «у нас последние 15–16 тысяч верст железных дорог в десять лет выстроились, да еще при нашей-то нищете и в такое потрясенное экономически время, сейчас после отмены крепостного права! И уже конечно, все капиталы перетянули к себе именно тогда, когда земля их жаждала наиболее. На разрушенное землевладение и создались железные дороги» {577} . Подобное мнение высказывал и князь В. Мещерский: «В эти 40 лет мы отняли от земли все почти деньги, все почти умственные силы, изнурив землю и разрушив все виды земельного хозяйства, и получили взамен к началу нового столетия в придачу к разорённому земледелию — висящие на нитке банки и постепенно суживающие своё производство фабрики и заводы» {578} . Именно истощение деревни и стало причиной промышленного кризиса, капиталов на развитие брать больше было неоткуда.

С. Витте в свою очередь считал, что основные причины кризиса крылись в господствовавшей тогда в России политике фритрейда: «мы, русские, в области политической экономии, конечно, шли на буксире Запада, а потому при царствовавшем в России в последние десятилетия беспочвенном космополитизме нет ничего удивительного, что у нас значение законов политической экономии и житейское их понимание приняли самое нелепое направление. Наши экономисты возымели мысль кроить экономическую жизнь Российской империи по рецептам космополитической экономии. Результаты этой кройки налицо» {579} .

Экономический кризис привел к тому, что с конца 1880-х гг. в России началась «реставрация крепостничества». Та реставрация, которая, по словам М. Покровского, «казалось, отнимала у России всякую надежду стать когда-нибудь «буржуазной» страной» {580} .

«И вдруг, — отмечает М. Покровский, — … произошло нечто чудесное: сухая история народного хозяйства явно начинает принимать романтический оттенок. «До 1887 года на юге России работало только два железоделательных завода — Юза и Пастухова. С этого года заводы начинают расти, как грибы. За короткое время возник целый ряд чудовищных чугуноплавильных заводов — Александровский, Каменский, Гданцевский, Дружковский, Петровский, Мариупольский, Донецко-Юрьевский, Таганрогский и пр. Количество рабочих на чугуноплавильном заводе Юза — около 10 тысяч человек, на прочих — немногим меньше. В 1899 году на юге было 17 больших чугуноплавильных заводов с 29 действующими доменными печами и 12 вновь строящимися». Производительность российской промышленности «оценивавшаяся в 1887 г. в один миллиард триста миллионов, в 1900 г. оценивалась в три миллиарда двести миллионов рублей золотом».

Источником этого чуда стал постепенный отход от фритрейда начавшийся с русско-турецкой войны, когда для покрытия военных расходов с 1877 г. пошлины стали взиматься золотом, что сразу подняло их на 40% и более. В 1881 г. была сделана 10% надбавка почти ко всем пошлинам, а в 1885 они были увеличены еще на 20%, в 1887 г. были повышены пошлины на металлы, в 1890 г. еще на 20%. Примечательно, что пошлины росли почти пропорционально падению цен на хлеб на европейском рынке. Протекционистский таможенный тариф 1891 г. поднял среднюю ставку с 14% в 1870-х гг. до 33%, а часть импорта обложил запретительными пошлинами. Например, по сравнению с 1868 г. таможенные пошлины на чугун и листовое железо выросли в 10 раз, на косы и серпы — в 3,2, рельсы — в 4,5, бумажную пряжу в 1,5 и т.д. В то же время экспортные пошлины были весьма незначительны.

Необходимость введения протекционизма С. Витте обосновывал следующим образом: «Достаточно самого поверхностного наблюдения, чтобы убедиться, что различные страны мира находятся на разной степени экономического развития. Одни успели достигнуть высшей степени развития — обосновать прочно свою промышленность, выработать высокую технику торговли, накопить капиталы, которые уже не находят применения дома и ищут выгодного помещения за границей; другие только развивают у себя промышленную деятельность, но не имеют еще достаточных капиталов, чтобы разрабатывать в потребной мере свои природные богатства и поднять до настоящей высоты свою торговую технику; третьи, наконец, вырабатывают почти одно сырье, следовательно, очень бедны еще капиталами и находятся вообще на весьма низкой степени культурного развития.

Если допустить, что повсюду одновременно установлено господство полной свободы торговли, как это желали бы ее сторонники, то каждой стране пришлось бы оставаться почти в том же положении, в каком ее застало возникновение подобного режима. Действительно, страны с высокой торговой техникой, с развитой промышленностью и крупными капиталами имели бы в странах бедными капиталами — земледельческих или со слабо развитой промышленностью — свой естественный рынок сбыта и своих постоянных поставщиков сырья. Стоило бы стране со слабо развитой промышленностью сделать попытку для развития какой-нибудь отрасли промышленности, уже хорошо поставленной в стране с развитой промышленностью, как эта последняя страна, что бы не потерять рынка, немедленно выбросила бы туда массу товара по убыточной даже для себя временно ценам и убила бы новое дело.

Бороться с этим стране, бедной капиталами, было бы невозможно, ибо на первых порах, без подготовленного рабочего персонала, без налаженной организации дела, без капиталов, которые можно привлечь к делу в этих условиях лишь большими барышами, конкуренция оказалась бы совершенно непосильной. Не было бы возможно и накопление капиталов, потому что накопление это шло бы только за счет производства сырья, которое предназначалось бы исключительно для стран с развитой промышленностью, а эти последние, являясь единственными покупателями и хозяевами положения, приобретали бы сырье, которое в самой стране имело бы незначительный спрос, лишь по самой низкой расценке, продавая, наоборот, выделанный продукт дорого и беря сверх того в свою пользу за доставку. Другими словами, страна с развитой промышленностью и высокой торговой техникой выгадывала бы и на покупке сырья, и на продаже изделий, и на провозе того и другого, а бедная страна на всем этом неизбежно теряла» {586} .

Против идей С. Витте выступали аграрии, которые утверждали, что протекционизм приведет к разорению сельского хозяйства. И в этом была своя логика: протекционизм служил не только привлечению иностранных инвестиций, но и создавал тот насос, который перекачивал капиталы из сельского хозяйства в промышленность, путем повышения цен на промышленные товары относительно сельскохозяйственных. Жесткая эксплуатация деревни становилась источником капитала для индустриализации, для введения «золотого рубля», для содержания высших сословий и государства. И. Каблиц в этой связи замечал, что: «государство великодушно истощает платежную силу крестьянина».

Князь В. Мещерский утверждал, что протекционизм даст лишь временный положительный, а в конечном итоге приведет к кризису: «Будь эти миллионы добыты от избытка доходов с земли, можно было бы мириться с этим прогрессом мануфактуры, но ужасно то, что они отняты у нуждающейся земли… И что же выходит? Земледелие умирает, земледельцы разорены, и, вследствие этого, мануфактура, раздутая на счёт земледелия, начинает падать и разоряться за неимением заказчиков и покупателей». «А завтра отмените протекционизм, и три четверти наших фабрик закроются». Аграрии выступали за сохранение фритрейда, превращение России в хлебную фабрику Европы и постепенное естественное накопление капитала.

Но продолжение движения по аграрно-фритрейдовскому пути неизбежно вело Россию только в колониальный тупик. «Страны земледельческие и со слабо развитой промышленностью, — замечал в этой связи С. Витте, — при всеобщей свободе торговли осуждены быть данницами стран с развитой промышленностью» {590} . За протекционизм был всего один, но решающий аргумент — производительность труда, которая в российской промышленности была в 5—6 раз выше, чем в сельском хозяйстве. И именно эта высокая производительность труда обеспечивала пропорционально более высокие темпы развития и накопления капитала. Сохранение же экспортно-сырьевой, аграрной модели привело бы к тому, что уровня экономического развития европейских стран начала XX века Россия достигла бы лет через сто, т.е. к XXI в., если бы, конечно, к этому времени она еще оставалась существовать. М. Вебер в этой связи замечал: «При экспортном зерновом хозяйстве рабочая сила расходуется на eemep» {592} .

Соединенные Штаты ввели протекционизм на 30 лет раньше России, его необходимость четко определил президент Дж. Вашингтон: обладая такими огромными природными богатствами, мы навсегда останемся колонией Англии, если не сможем защитить нашу промышленность. В Америке введение протекционизма привело к гражданской войне между протекционистски настроенным промышленным Севером и фритрейдовским аграрным Югом. Но другого пути не было утверждал президент А. Линкольн: «Отмените налоги, поддержите свободную торговлю, и тогда наши рабочие во всех сферах производства будут низведены, как в Европе, до уровня крепостных и нищих» {593} . Что стояло на кону говорит американский экономический историк М. Биле: «без протекционизма промышленность [США] была бы практически уничтожена». {594}

Как только Соединенные Штаты в 1860-х гг. ввели протекционистские тарифы, в Америку хлынул поток иностранных капиталов (см. график) и технологий, и прежде всего английских, заложивших основы индустриальной экономики США.

С середины 1870-х гг. переход к протекционизму набрал силу: Австро-Венгрия ввела его в 1874–75 гг., Германия — в 1879 г., Испания — в 1886 г., Италия — в 1887 г., Швеция — в 1888 г., Франция — в 1892 г. {595}  

Внешние нетто-обязательства США, 1789–1914, млн. долл. {596}

«Цель покровительственной политики, — пояснял С. Витте, — не допускать притока благ потребительских, вырабатываемых странами с развитой уже промышленностью, а привлечь производительные капиталы предоставлением им преимущественных выгод… Чтобы усилить производительность обильного у нас труда, не находящего применения, и тем ускорить процесс накопления богатства и народного благосостояния в стране, наиболее действенное средство — привлечь иностранные капиталы» {597} .

За 20 лет протекционизма до 1913 г. объем накопленного иностранного капитала вырос более чем в 10 раз. По отношению к отечественным частным инвестициям их доля за то же время выросла в 3 раза с 7 до 22%. 

Частные инвестиции в Россию, млн. руб. {599} (облигации городских займов, закладные листы акционерных земельных банков, акции и облигации российских акционерных компаний)

Относительно незначительная, на первый взгляд, доля иностранного капитала на деле оказала ключевое влияние на развитие всей российской промышленности. Причина этого заключалась в том, что иностранный инвестиции шли главным образом в индустриальный сектор. В результате из 1554 млн. рублей, вложенных в русскую промышленность за 1893–1900 гг., до 900 млн. принадлежало иностранцам. Причем концентрировался иностранный капитал, прежде всего, в высокопроизводительных, тяжелых и добывающих отраслях. Например, в 1910–1912 гг. в нефтяной промышленности 80% капитала было в собственности у групп «Ойл», «Шелл» и «Нобель». В руках этих корпораций было 60% всей добычи нефти в России и 3/4 ее торговли. Иностранцам принадлежало 70% добычи угля в Донбассе, 90% добычи всей платины. В металлургии банки владели 88% акций, 67% из этой доли принадлежало парижскому консорциуму из трех банков. В паровозостроении 100% акций находилось в собственности двух банковских групп — парижской и немецкой. В судостроении 96% капитала принадлежало банкам, в том числе 77% — парижским. Иностранный капитал контролировал почти 90% акций электрических и электротехнических предприятий, все трамвайные компании и т.д. До революции в России было только две компании, специализировавшиеся на производстве резиновых изделий: «Проводник» принадлежала французам, другая, «Треугольник» — немцам. Аналогично складывалась ситуация в банковском секторе из 8 крупных российских банков лишь один «Волго-Вятский» мог считаться чисто русским. 40% акций 18 российских банков, контролировавших 75% всего капитала, принадлежало иностранцам.

Например, из 18 южнорусских промышленных акционерных обществ (владевших механическими, сталелитейными, трубопрокатными заводами) 12 полностью принадлежали иностранному капиталу (так завод Новороссийского общества принадлежал англичанам, Гданцевский и Дружковский — французам, Днепропетровский — бельгийцам и тд.), из оставшихся шести чисто русскими можно назвать только два. «Иностранные» предприятия производили 67% южнорусского чугуна, 58% готовых металлоизделий.

Другой вид зависимости демонстрировали все 1,5 тысячи кооперативных маслодельных заводов, которых англичане обеспечивали кредитами, оборудованием и высокоплатежеспособным английским рынком сбыта.

Результаты введения в России протекционистского тарифа С. Витте демонстрировал, сравнивая выпуск с 1877 г. по 1897 гг. За эти 20 лет производство чугуна выросло ~ в 8,5 раз, стали — в 25 раз, машин — в 3 раза, хлопковых тканей ~ в 3,5 раза, химическое производство и добыча угля — в 6 раз, нефти — в 24 раза, и т.п. Объем внешней торговли России за это время вырос с 983 млн. руб. до 1369 млн. руб. При этом отрицательный торговый баланс, составлявший до введения протекционизма 80 млн. руб., сменился в 1895–1897 гг. на положительный в 139 млн. руб. (в среднем за год). Темпы железнодорожного строительства с 1891-го по 1900 г. выросли почти в 10 раз! «В то время, как Франция увеличила свою выплавку чугуна за 1890–1900 годы на 58%, Великобритания на 13%, С. Штаты на 76%, Германия на 61%, в России она возросла на 220%». «Прилив иностранных капиталов и иностранной предприимчивости явился могучим стимулом нашего промышленного развития последнего времени», — отмечал известный экономист того времени М.Туган-Барановский.

За эти достижения Россия платила дорогой ценой: прибыли иностранных компаний, переводимые за границу, к Первой мировой войне составляли 150 млн. руб. ежегодно. Кроме этого, правительство выплачивало только в виде процентов по государственным займам ежегодно до 220 млн. руб. О масштабах прибылей, уходивших за границу, говорит, например, тот факт, что «на заграничных рынках акции этих (южнорусских) заводов, приносивших огромные дивиденды, от которых давно отвыкли иностранные капиталисты, стояли так высоко, что достаточно было прибавить к названию фирмы слова “днепропетровский” или “донецкий”, чтобы рассчитывать на легкий сбыт акций за границей… Барыши крупных капиталистов промышленных предприятий достигают иногда 100% в год (как это имеет место по отношению к некоторым металлургическим заводам Донецкого бассейна), 20% дивиденда не представляют ничего исключительного для акционерных предприятий».

Но это было закономерным явлением, утверждал М. Ту-ган-Барановский: «Эта высокая норма прибыли всегда сопутствует первым шагам капиталистического производства и зависит, главным образом, от того, что пока капиталистическое производство не становится господствующей формой промышленности, до тех пор прибыль капиталистического производителя заключает в себе долю ценности, извлекаемой не только из производственного процесса <…>, но также и из процесса продажи».

М. Туган-Барановский призывал к более активному привлечению иностранного капитала: «…велико различие между русским и западноевропейским капиталистом в отношении предприимчивости, знания дела и готовности стать выше рутины. Дороговизна капитала в России есть также одно из следствий некультурности русской жизни, ибо иностранные капиталы быстро восполнили бы недостаток капиталов на русском рынке, если бы иностранных капиталистов не отпугивали многие особенности наших внутренних порядков. Административная регламентация и мелочные стеснения, на которые наша промышленность наталкивается на каждом шагу, вызывают огромное трение, которое существенно тормозит поступательный ход нашей промышленности» {610} .

Российские же промышленники, из-за ограниченности капиталов, отмечает М. Туган-Барановский, как правило, не вкладывали средств в долгосрочные, капиталоемкие проекты. Не случайно русский капитализм XVIII–XIX века называли «ситцевым»: все наиболее известные предприниматели тех лет, такие как Морозовы, Мамонтовы, Щукины, Рябушинские, вышли из текстильных заводчиков. Но даже «ситцевый» капитализм был создан при непосредственном участии Запада. Так, например, представитель английской фирмы «Де Джерси» Л. Кнопп оснастил платтовским оборудованием фабрики С. Морозова и в течение долгого времени оставался главным кредитором Морозовской мануфактуры, снабжая ее не только оборудованием, но и сырьем.

Недостаток капитала и практического опыта, предопределял и большую зависимость российской буржуазии от государства, что, по мнению экономистов, препятствовало ее более быстрому развитию. Например, С. Витте отмечал: «Наше купечество далеко не отличается той предприимчивостью, какая необходима для современной торговли. Ему мешает в этом и недостаток знаний, и привычка ждать от правительства указаний и поддержки». С. Булгаков выражался еще резче: «Своеобразие русского капитализма заключается не только в особенной, не повторяющейся в других странах комбинации экономических условий его развития, но в присутствии совершенно специального фактора, могущественно влиявшего на его развитие и представляющее исключительное явление русской жизни, — самодержавная бюрократия. Русский капитализм, до настоящего времени может характеризоваться не как экспортирующий, не как колониальный, но как бюрократический. Он выкормлен, а вместе с тем и извращен бюрократической опекой» {614} .

Однако, с другой стороны, без государственной поддержки русского капитализма вообще бы не существовало. Его и на самом деле не было, за теми границами, куда распространялась прямая государственная поддержка, а именно в области малого промышленного предпринимательства. На это указывали почти все ведущие экономисты того времени. Так, по словам М. Туган-Барановского, в западном понимании «у нас не было буржуазии вообще». «Крупный торговый капитал у нас имелся налицо — но не было ничего похожего на мелкокапиталистическую промышленную культуру Запада», мелкая буржуазия у нас просто отсутствовала {615} . Причина этого, по мнению М. Покровского, заключалась в том, что крупная буржуазия, растущая за счет чужих сбережений, вытесняла мелкую и среднюю буржуазию, не успевшую «даже образоваться как следует» {616} . Об этой данности свидетельствуют и статистические данные, где об уровне концентрации капитала может говорить распределение доходов: в торгово-промышленной сфере доход свыше 50 000 рублей имели 42% лиц с доходом свыше 1 000 руб., во всех остальных сферах — не более 14–18%.

Вся русская промышленность держалась на трех китах: прямой государственной опеке крупного бизнеса, привилегиях для иностранного капитала и жесткой эксплуатации деревни, по сути, превращенной во внутреннюю колонию, что в совокупности предопределяло характер и перспективы всего российского капитализма.

Бурный рост российской промышленности был прерван экономическим кризисом, начавшимся в 1898 г. Тогда правительство на поддержку бирж и промышленных предприятий затратило до 170 млн. рублей. Но это лишь смягчило удар. Наглядное представление о его глубине, а также о цикличности развития российской промышленности дает динамика строительства железных дорог. 

Протяженность железнодорожных линий общая и введенная в эксплуатацию в течение трехлетних периодов, верст {619}

Реакцией промышленности на кризис стало усиление ее монополизации в виде создания различного рода трестов и синдикатов, контролировавшихся в основном иностранным капиталом. Примерами могут являться такие синдикаты, как «Продпаровоз» (1901); «Гвоздь» (1903); «Продвагон» (1904) — 90% всех заказов на железнодорожные вагоны; «Продуголь» (1904) — до 60% добычи угля в Донбассе, контролировался франко-бельгийским капиталом, правление находилось в Париже; «Продамет» (1902) — председателем синдиката был представитель французских банков; «Дрожжи»; «Океан»; «Табачный трест» (1913); «Ропит» и т.д. В 1908–1913 гг. происходит быстрая монополизация банковского рынка в руках 7–8 крупнейших петербургских банков, «остальные провинциальные банки сошли почти на нет».

Монополизация промышленности привела к углублению кризиса, поскольку повышение нормы прибыли на монополистическом рынке достигается в основном за счет сокращения объемов производства. Так, «Продуголь» ограничил добычу угля, стараясь создать дефицит топлива, и цены на уголь выросли на 60%. В 1911 г. заводы Юга, входившие в «Продамет», сократили производство рельсов на 20%, подняв при этом цены на 40%. Деятельность международных нефтяных трестов привела к тому, что доля России в мировой добыче нефти упала с 51% в 1901 г. до 16% в 1913 г. и Россия утратила свое лидерство в добыче нефти. Цены на нефтепродукты на внутреннем рынке выросли в 3–4 раза. До начала нефтяного голода в России началось производство двигателей внутреннего сгорания, но из-за дороговизны нефтепродуктов оно стало сворачиваться. Под давлением общественности правительство в 1910 г. было вынуждено создать комиссию по выработке закона по ограничению монополий, подобного «антитрестовскому закону» Шермана в США. Но оказалось, что эта комиссия в основном состояла из представителей тех же монополий и никаких существенных мер по ограничению монополий она не предложила.

Для России мировой кризис отягощался разорением основного покупателя промышленной продукции — крестьянства, а завоеванию внешних рынков препятствовал сильный рубль, который завышал стоимость российских промышленных товаров. Мало того: иностранные рынки, так же как и русский, были ограждены высокими протекционистскими барьерами. И это была проблема не только России, но и всех развитых стран того времени. Колониальный рынок был уже поделен, и попытка захватить их силой неизбежно вела к войнам. Мир вступал в эпоху империализма.

Новый рост русской промышленности после русско-японской войны и революции 1905 г. обеспечит, прежде всего, резкое увеличение товарности сельскохозяйственного производства, последовавшее за отменой выкупных платежей, достигавших 80 млн. руб. ежегодно, и снижения таможенных барьеров после подписания в 1904 г. русско-германского торгового договора, что понизило цены на промышленные товары. Одновременно с этого времени государство, по словам С. Рыбаса, начнет поворачиваться лицом к деревне: «перед государством стояла задача подтянуть развитие деревни к городу <…>, а это требовало, прежде всего, средств и времени. По сути это должен был быть возврат долга, который на протяжении последних десятилетий город выкачивал из деревни, обеспечивая свой быстрый прогресс. Именно к этому сводились реформы Столыпина… Перераспределение ресурсов из промышленности в деревню встретило резкое сопротивление либеральной буржуазии и ее попутчиков из интеллигенции».

Ситуация резко осложнялась тем, что основное товарное сельхозпроизводство концентрировалось, на территории Европейской России, в южных регионах страны, а промышленность в центре и на северо-западе (почти 50% всего индустриального производства, а без Украины и Прибалтики — более 80%). Интересы этих двух частей империи, разделенных более чем на 600 км, в области твердого рубля, протекционизма, и даже политического устройства были полностью противоположны, напоминая противостояние промышленного Севера и аграрного Юга накануне гражданской войны в США. И чем дальше Россия продвигалась по пути капитализма, тем более обострялись эти противоречия [50] .

Но пока ничего не предвещало грозы: благодаря хорошим урожаям экспорт основных хлебов из России в 1909–1911 гг. увеличился в 2–2,5 раза по сравнению с кризисными 1907–1908 гг., это был вообще максимальный вывоз за всю российскую историю до Первой Мировой войны. Рост экспорта стимулировался почти 20% ростом европейских цен на зерно. Сохранение этой динамики остановил только голод 1911 г. и начавшееся снижение цен на европейском хлебном рынке — уже на следующий год, несмотря на рекордные за всю предшествующую историю урожаи, объемы экспорта упали до среднегодовых значений 1893–1905 гг. Государственный контроль бесстрастно отмечал: «скачкообразный — в 3,3 раза рост положительного сальдо торгового баланса с 1908 по 1909 гг., и потом постепенное снижение к 1913 г. до прежнего уровня».

В свою очередь реформы П. Столыпина оказали революционизирующее влияние не только на деревню, но и на город, они привели к разрушению остатков крепостных, общинных скреп и вытеснению крестьян в города. Говоря словами современников событий, они разрушили «крестьянское гетто, препятствующее свободному и естественному движению населения между областями, между городом и деревней». Следствием стало взрывное увеличение темпов роста городского населения: всего за 7 лет после начала реформ доля городского населения выросла примерно на 20%. Для сравнения: за 15 лет до Первой русской революции — всего на 0,1%. 

Доля городского населения, в % от общей численности населения {625}

Создание рабочих мест в городах требовало значительных средств.

Одним из их источников стали начавшиеся после 1907 г. громадные правительственные ассигновки «на флот, на военные потребности, на портостроительство, на шлюзование некоторых рек, постройку элеваторов и на усиление железнодорожного строительства». 

Другим источником выступили иностранные инвестиции, приток которых резко увеличился в постреволюционные годы: за 1908–1913 гг. — почти в 2,5 раза, по сравнению с 1900–1905 гг. В основе столь значительного роста лежали либерально-демократические преобразования, произошедшие в России во время революции 1905 г. Говоря о них, М. Вебер замечал: «Без угрозы со стороны иностранного финансового капитала — не прямой и буквальной, но угрозы по существу — Манифест 17 октября никогда не был бы обнародован или, во всяком случае, был бы отменен». Не случайно социал-демократические издания называли С. Витте, настоявшего на введении парламентаризма в России, «агентом биржи». И в этом не было ничего случайного, либеральная демократизация открывает двери капиталу, поскольку является прямым выражением его власти.

Увеличение притока иностранного капитала в Россию отразилось на всем ее экономическом развитии.

Например, А. Гершенкрон замечал, что «…после 1905–1906 годов процесс вестернизации России в экономической области действительно протекал последовательно и гладко, как никогда прежде». По словам С. Булгакова (1911 г.): «происходит медленное, но верное и неизбежное (если все останется без изменений) экономическое завоевание России иностранцами» {629} .

Еще одним источником капитала стал стремительный рост кредитного финансирования российской промышленности, например, «рост вексельного и подтоварного кредита акционерными банками в три раза превышал увеличение товарооборота в 1908–1913 гг.», — отмечает Ф. Гиндин. Он также указывает на «громадное развитие операций по финансированию промышленности», развернутое банками в этот период. Всего за четыре года (1909–1913 гг.) активы акционерной банковской системы скачкообразно выросли в 2,5 раза!

Однако капиталов все равно не хватало, и города не успевали поглотить всю высвобождаемую реформами крестьянскую массу. Эту данность констатировал в 1913 г. I Всероссийский сельскохозяйственный съезд: «развитие обрабатывающей промышленности не дает надежды на безболезненное поглощение обезземеливающегося населения» {632} .

Учет векселей российскими коммерческими банками, млн. руб. {633}

С другой стороны, бурный рост подтоварного кредитования угрожал перегревом рынка и кризисом перепроизводства. Для того чтобы оценить дальнейшие перспективы развития российской промышленности, необходимо, прежде всего, иметь представление о предельной емкости российского товарного рынка. Ведь именно емкость рынка предопределяет в индустриальную эпоху, при прочих равных условиях, темпы и пределы экономического роста. К этой теме С. Витте обращался на совещании министров еще в 1899 г.: «Если сравнивать потребление у нас и в Европе, то средний размер его на душу составит в России четвертую или пятую часть того, что в других странах признается необходимым для обычного существования». Спустя десять лет С. Прокопович отметит: «петербургский рабочий зарабатывает меньше берлинского, а жизнь обходится ему дороже». Главный вопрос — на сколько?

Для ответа можно использовать имеющиеся сравнительные оценки стоимости товаров и размеров доходов по разным странам, можно — данные по Национальному продукту и его распределению. Но они не дадут реальной картины, поскольку не охватывают ее полностью. Например, остатки средств населения на сберкнижках выросли с 300 млн. рублей в 1894 г. до 2 млрд. золотых рублей в 1913 г., но это вовсе не означает пропорционального увеличения емкости рынка. С. Витте в данном случае говорил совсем по-марксистски: «Основная причина общего кризиса лежит в условиях распределения народного дохода между отдельными классами населения и в несоответствии этого дохода с потребностями каждого отдельного хозяйства. Поэтому чем значительней излишки доходов у одних и недостатки у других, тем сильнее будут хозяйственные кризисы, и тем чаще они будут повторяться» {636} . Но доход может распределяться не только между отдельными классами, но и сферами деятельности, и факторами производства, причем весьма неравномерно, что также не дает возможности прямым путем рассчитать предельную емкость рынка.

Наиболее показательной и достоверной в данном случае будет сравнительная оценка потенциальной емкости рынка, которую можно сделать с некоторыми упрощениями на основании сравнения эффективности труда и уровня зарплаты работника в разных странах: 

Показатели эффективности труда и зарплаты рабочего, по оценке американского экономиста К. Райта, конец XIX в. {637}

(Ежегодное производство на одного рабочего, $ … Зарплата рабочего, $)

Россия … 381 … 120

США … 1888 … 347

Превышение … 5 раз … 2,9 раза

Подобные расчеты приводил и М. Туган-Барановский: по данным Шульце-Геверница, в Англии на 1000 веретен приходилось 3 рабочих, в России же, по расчету Менделеева, 16,6 рабочих. Поэтому, получая в 4 раза высшую плату, английский рабочий обходился дешевле фабриканту, чем русский рабочий.

В масштабе же экономики страны в целом эти различия приобретают новое содержание. Американский или английский рабочий благодаря более высокой зарплате имел в 3—4 раза большую потенциальную покупательную способность. При этом относительная стоимость его продукции, за счет в

5 раз более высокой производительности труда, для экономики в целом была почти в 5 раз ниже. Таким образом, потенциальная удельная емкость американского или английского рынка, при прочих равных условиях, была в 15–20 раз больше российского.

Для полноты картины необходимо распространить эти расчеты на весь рынок: ведь рабочие являлись представителями только городского населения, доля которого в России не превышала 15%. Остальное занимало крестьянство, доходы которого в среднем не превышали 1/3 зарплаты рабочего; а производительность труда — 1/5. В то же время в США доля городского населения составляла почти 40%, а в Англии — более 70%. При этом доходы и производительность сельских работников в этих странах не слишком сильно уступали городским, так доход английского агрария в 1913 г. превышал доход российского в среднем в 4,5 раза. Поэтому, несмотря на то, что население России было в 1,7 раза больше американского и почти в 4 раза английского, по совокупной потенциальной емкости рынка Россия уступала своим конкурентам примерно в те же 20 раз [51]И это не считая британских колоний, где на каждого жителя метрополии приходилось по нескольку десятков туземцев. Соединенные Штаты, в свою очередь, под прикрытием доктрины Монро, контролировали значительную часть Латинской и Южной Америки. Россия же наоборот являлась чистым импортером промышленной продукции.
. Конечно, это очень общая оценка, но она дает представление о масштабе проблемы.

Исходя из подобных рассуждений, известный экономист В. Воронцов в своей нашумевшей книге «Судьбы капитализма в России» еще в 1882 г. обосновал «невозможность развития капитализма в России» {640} . Он не видел альтернативы и в марксистском пути развития. По его словам, марксисты лишь «повторяют старую буржуазную историко-экономическую теорию, лишь прикрасив ее гипотезой о молочных реках и кисельных берегах в отдаленном будущем, требуя за эту прикрасу экспроприации крестьянства и порабощение труда в настоящем и ближайшем будущем». В 1907 г. В. Воронцов, вновь вернувшись к теме отсутствия перспектив у капитализма в России, добавлял: «задача нашей общественной мысли заключается, поэтому, в устранении этого посредствующего звена (рынка спроса) в процессе удовлетворения народных нужд и в изыскании форм планомерной организации производства в прямой связи с потреблением» [52]1914 г. (первая половина), 1917 г. (январь — февраль).
. {642} Однако сам В. Воронцов, стоявший на народнических позициях, не смог предложить никаких реальных, прогрессивных идей для решения поднятой им проблемы.

Вопросы низкой эффективности труда русского рабочего приковывали к себе в то время внимание ведущих экономистов. Конкретизируя проблему, Шульце-Геверниц отмечал: «Все компетентные люди считают главной причиной медленной эксплуатации выдающихся естественных богатств России невысокое качество русского труда». Огромный разрыв в производительности труда с развитыми странами, по мнению И. Янжула, объяснялся, прежде всего, безграмотностью русского народа: в рассматриваемый период число взрослых лиц, умеющих писать, составляло в США 92%, а в России — всего 16% {643} . М. Туган-Барановский в свою очередь полагал, что «низкая заработная плата, длинный рабочий день и безгласность рабочего составляют отличительную черту строя русской промышленности сравнительно с Западом. Именно в этом и заключается одна из важнейших причин технической отсталости русской промышленности» {644} .

Конечно, эти причины играли существенную роль, но — главная заключалась в крайней бедности России капиталами. Весьма показательным в данном случае является анализ причин кратно более низкой эффективности индийского текстильного рабочего по сравнению с английским, сделанный Г. Кларком. По мнению Г. Кларка, основными причинами этого явления были: крайне низкий уровень дисциплины индийского рабочего (обходившегося нанимателю в 6 раз дешевле английского) и стремление индийских промышленников к максимализации использования капитала, воплощенного в станке (поэтому индийский предприниматель не шел на увеличение количества обслуживаемых одним человеком станков, как английский, поскольку это вело к снижению на 3/8 выработки на каждом из них) {645} . Это говорит о том, насколько капитал для индийских производителей обходился дороже рабочей силы.

Аналогичные причины играли ведущую роль в низкой производительности труда и русского рабочего: с одной стороны огромный избыток рабочей силы снижал цену труда, подрывая эффективность применения машин, а с другой — существовал катастрофический недостаток капитала, необходимого для интенсификации этого труда. В этой связи еще более показательным являлся пример, приводившийся С. Булгаковым: «Дороговизна рабочей силы составляет одну из сильнейших причин, двигающих в Америку по пути промышленного прогресса и совершенно исключительного здесь развития машинного производства. Естественно, экономия в средствах производства, прежде всего, направляется на самый дорогой его фактор — именно, заработную плату. Насколько невозможно ее понизить, стараются по возможности совсем ее не платить, замещая труд капиталом» {646} . В России огромный дефицит капитала делал подобное замещение невозможным.

Ограниченность капиталов вынуждала российских предпринимателей, компенсировать их недостаток усилением эксплуатации труда. Ответная реакция рабочих выражалась, главным образом, в стачках и забастовках. Особенно они усиливались во время кризисов, когда сохранение конкурентных преимуществ на рынке достигалось предпринимателями, прежде всего, за счет снижения издержек на рабочую силу. Массовость стачек поэтому является одним из достаточно надежных индикаторов состояния экономики на определенных исторических периодах. Рост стачечного движения в 1912–1913 гг. свидетельствует о росте напряжения в экономике, которое объяснялось, прежде всего, ее перегревом и приближением экономического кризиса: 

Число участников стачек, в тыс. {647}

* 1914 г. (первая половина), 1917 г. (январь—февраль).

При этом протестное рабочее и крестьянское движение в России имело свои особенности. Оно выражалось в глубокой социальной дифференциации русского общества, которая приобретала даже не экономический, а расовый характер. Как замечал А. Кюстин еще в 1839 г., в России «богатые не соотечественники бедным». И в подобных оценках наблюдательный француз был не одинок. Например, А. Грибоедов в своей «Загородной поездке» писал: «Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно, заключил бы из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые еще не успели перемешаться обычаями и нравами». По словам же Н. Тургенева: «Нигде нет столь прочной и непреодолимой границы, установленной законом или обычаями между высшими классами и классами средними и низшими, как в России… русское дворянство уподобилось племени завоевателей, которое силой навязало себя нации…» {649} .

Социальный капитал в России расходовался, «выбрасывался на ветер», с еще большей щедростью, чем капитал материальный. Причина этого заключается в том, что социальный капитал является не частным, а общественным достоянием, поэтому он и тратится легче… С наступлением капитализма, с уходом от патриархальной старины, нищета России в социальном капитале не уменьшилась, а наоборот обозначилась еще более контрастно: и прежде всего в крайней малочисленности в России среднего класса. Но именно доля среднего класса, при прочих равных условиях, определяет уровень накопления социального капитала. Состояние этой сферы России описывал еще А. Кюстин. По его словам, «торговцы, из которых составится когда-нибудь средний класс, столь немногочисленны, что не могут заявить о себе в этом государстве; к тому же почти все они чужестранцы».

К началу XX века ситуация почти не изменилась: Годовой доход свыше 1000 рублей в 1910 г. по всей империи, согласно налоговым данным, получало всего порядка 700 тыс. человек, т.е. около 1% экономически активного населения. Подобный результат дает и оценка по жилищному налогу, который в России платили всего 640 тыс. человек. И именно эту группу можно отнести к условно всему среднему и высшим классам России! 

Распределение лиц с годовым доходом свыше 1000 рублей {652}

(1905 г. … 1909–1910 гг.)

Лиц с доходом свыше 1 тыс. руб. (чел.) … 404 713 … 696 700

Лиц с доходом свыше 50 тыс. руб. (чел.) … 2845 … 3500

Общая сумма доходов (млрд. руб.) … 1,85 … 2,64

Конечно, это лишь приблизительные цифры, но тем не менее они дают представление о социальной структуре российского общества того времени. Подобная структура могла сохранять устойчивость только в случае существования ее в некой полуфеодально-полуолигархической форме, опирающейся на военную силу и монархическо-теократическое правление. Стоило этим основам хотя бы ослабнуть, крах всего общественного устройства становился неотвратимым.

С развитием капитализма численность средних и высших классов постепенно увеличивалась, но, с одной стороны, она была еще слишком ничтожной, а с другой — сопровождалась еще более быстрым обнищанием, пролетаризацией беднейших слоев, особенно усилившейся с началом столыпинских реформ. В результате социальная дифференциация не сокращалась, а наоборот увеличивалась. Концентрация капитала быстрее всего происходила именно в наиболее буржуазной торгово-промышленной сфере, в результате она опережала другие области деятельности по данному показателю в 2–3 раза. Социальный разрыв усиливала регрессивная система налогообложения, основанная на пятикратном преобладании доходов бюджета от косвенных налогов и винной регалии, над прямыми налогами.

Князь В. Мещерский в этой связи замечал: «Наша финансовая система всегда основывалась на несоразмерном взимании налогов и податей с наименее имущих плательщиков», привилегированные же классы продолжают «пользоваться полным безучастием в несении тягостей государственных платежей» {653} . [53]

О состоянии социального капитала России накануне 1917 г. красноречиво говорят наблюдения французского посла в России М. Палеолога: «Социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада. Один из самых грозных симптомов — это глубокий ров, та пропасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами, их разделяют столетия» {654} .

* * *

Начиная с отмены крепостного права, Россия отчаянно боролась над преодолением своей экономической отсталости, она была вынуждена постоянно балансировать между жесткой необходимостью и объективной невозможностью. Однако, несмотря на все усилия и все жертвы, первый этап русской индустриализации не позволил России даже приблизиться к экономическому и техническому уровню развитых стран мира. Об этом достаточно наглядно свидетельствуют расчеты А. Мэддисона, согласно которым ВВП России на душу населения с 1870-го по 1913 г. вырос всего в 1,5 раза, что было почти на четверть хуже, чем у основных конкурентов. При этом ВВП на душу населения в России был меньше, чем в странах Западной Европы, в 2–3 раза. 

ВВП на душу населения по А. Мэддисону в 1913 г. (в долларах США 1990 г.) и его рост в 1913 г. по отношению к 1870 г., в разах {655}

Единственное, что удалось России, — это не отстать совсем и не превратиться из полуколонии, т.е. страны экспортирующей сырье и импортирующей готовую продукцию, но сохраняющей свою политическую независимость, в полную колонию Запада.

Несмотря на внешнее могущество и богатство, на деле к началу XX века Россия оставалась одной из самых бедных стран Европы. Мало того, по мнению М. Корта, со времен отмены крепостного права до Первой мировой войны разрыв в доходах на душу населения в России по сравнению с европейскими конкурентами только увеличивался. Применение различных методологий оценки дохода не меняет картины в принципе. Например, исходя из расчетов П. Грегори, в 1913 г. на душу населения в России приходилось всего 125 руб. чистого национального продукта, т.е. находилось в том же сравнительном диапазоне, что и у А. Мэддисона, и у Прокоповича — Мелгалла в 1900 г. 

Народный доход на душу населения в 1900 г. по Прокоповичу — Мелгаллу, руб. {658}

На грядущие перспективы развития России многие ведущие современники событий смотрели без оптимизма. Например, член Государственного совета, один из авторов «столыпинской» аграрной реформы, ярый монархист В. Гурко, в работе «Наше государственное и народное хозяйство» уже в 1909 г. пессимистически констатировал, что Россия начинает проигрывать во всемирном соревновании, что она и до революции 1905 г. «занимала последнее место среди других мировых держав». После же революции «ее экономическое положение проявляет грозные признаки ухудшения; количество многих производимых страной ценностей уменьшается, удовлетворение главнейших народных потребностей понижается, государственные финансы приходят во все большее расстройство».

Подтверждением этих слов выступало замедление темпов роста промышленного производства. Данные, приводимые Л. Кафенгаузом и П. Грегори, в данном случае почти совпадают: если за последние 13 лет XIX столетия индекс промышленного производства в России вырос в 3,14 раза, то за первые 13 лет XX столетия всего в 1,75. При этом среднегодовой вывоз хлебов в 1900–1913 гг. наоборот вырос по отношению к среднегодовому за предшествующее десятилетие на 30%. Одной из основных причин смены траекторий развития с промышленной на аграрно-сырьевую, наряду с ростом европейских цен на хлеб, стал разворот, перераспределение ресурсов в сторону деревни, начавшийся с наступлением XX века и усилившийся после революции 1905–1907 гг. (См. график на стр. 182)

О перспективах России говорила и динамика основных статистических показателей. Так, на душу населения Россия производила чугуна и стали в 5–10 раз меньше, чем ключевые конкуренты. При этом темпы роста производства России не позволяли ей рассчитывать на то, что в обозримой перспективе она сможет достичь уровня развитых европейских стран. (См. график на стр. 183) Согласно методике У. Льюса, по уровню промышленного производства на душу населения Россия в 2–3 раза уступала Польше и Финляндии, и даже таким странам, как Чили и Аргентина.

Темпы роста индекса промышленного производства и экспорт основных хлебов, в млн. пуд. {662} (с линейными трендами)

Но народный доход, объемы производства — это количественные показатели, с качественными, для того времени, дело обстояло гораздо хуже, например, в 1913 г. в США имелось 3035 млн. абонентов телефонной сети, в Германии — 797 тыс., в Англии — 536 тыс., во Франции — 185 тыс., в Австро-Венгрии — 110 тыс., в Швеции — 102 тыс., в Дании — 98 тыс., в России — 97 тыс. абонентов. Годовое производство автомобилей в 1913–1914 гг. в США — 569 тыс., в Англии — 34 тыс., в Германии — 20 тыс., во Франции — 45 тыс., в России — 70, и т.п. Переход на качественный уровень, отвечающий за развитие, по сравнению с простым количественным ростом требует еще больших капиталов. И здесь отставание России становилось прогрессирующим. 

Объемы производства чугуна и стали на душу населения (в пудах) и среднегодовые темпы роста соответствующих производств за 1909–1913 гг. (в %) {663}

Не случайно накануне Первой мировой в мае 1914 г. на VIII съезде представителей промышленности и торговли в Петербурге один из крупнейших промышленников России П. Рябушинский призывал «к скорейшей индустриализации народной жизни, ибо иначе Россия отстанет от мировых держав» {664} . Первая мировая в полной мере продемонстрирует, что довоенные темпы развития не давали России шансов обеспечить даже свое выживание. Об этом П. Рябушинский вновь будет говорить осенью 1916 г.: «Обстоятельства войны, думаю, бесповоротно утвердили во всей стране, начиная от бывшей фритредерской интеллигенции и кончая необразованными массами, сознание необходимости собственной промышленности» {665} .

М. Горький приходил к выводу, что Германия била Россию своей «культурой и прекрасной организацией». Летом 1917 г. он писал: «Велика и обильна Россия, но ее промышленность находится в зачаточном состоянии. Несмотря на неисчислимое количество даров природы… мы не можем жить продуктами своей страны, своего труда. Промышленноразвитые страны смотрят на Россию, как на Африку, на колонию, куда можно дорого сбывать разный товар и откуда дешево можно вывозить сырые продукты, которые мы, по невежеству и лени нашей, не умеем обрабатывать сами. Вот почему в глазах Европы мы — дикари, бестолковые люди, грабить которых <…> не считается зазорным». Непримиримый оппонент М. Горького философ И. Ильин приходил, тем не менее, к аналогичным выводам: «Запад бил нас нашею отсталостью, а мы считали, что наша отсталость — есть нечто правоверное, православное и священно-обязательное» {667} .

Для выживания России были необходимы еще более высокие темпы развития, чем были прежде. С. Витте в период российского промышленного бума начала XX в. приходил к выводу, что «вообще вопрос о значении промышленности в России еще не оценен и не понят». «Для России необходимо, прежде всего, ускорить темпы «индустриализации» <…> В мире ничего не дается даром, и, чтобы создать свою промышленность, страна должна нести известные жертвы, но эти жертвы временные и, во всяком случае, ниже… выгод» {668} .

 

Время и судьба

Нынешнему времени выпала нелегкая задача нагонять запущенное в течение двухсотлетнего хозяйственного сна России.

С. Витте {669}

Как правило, среди привычных ресурсов, определяющих экономическое развитие, время встречается довольно редко. Оно чаще фигурирует в военной области. Вспомнить, например, хотя бы А. Суворова: «Деньги дороги, жизнь человеческая еще дороже, а время дороже всего», или А. Веллингтона (1800): «Для военной операции время — это все», или Д. Ллойд Джорджа (1915) «Выиграть время — значит победить».

Однако в экономике время имеет не менее важное значение: «Потеря времени отличается от потери материала тем, что его нельзя возвратить. Потеря времени совершается легче всего, а возмещается труднее всего… В нашей промышленности время расценивается нами совершенно так же, как человеческая энергия», — утверждал Г. Форд. «Задержать темпы — значит отстать. А отсталых бьют», — И. Сталин.

В практических расчетах время является таким же ресурсом, как земля, климат, труд или капитал. Выигрыш во времени дает выигрыш в накоплении капиталов, в уровне развития производительных сил, в захвате рынков сбыта… Для отставших может просто уже не оказаться места на планете. Мало того — они сами могут стать жертвой опередивших их в развитии. Не случайно редактор русского журнала «Экономист» С. Губанов замечает: «Кто отстанет, того не станет — такова суровая и непреложная истина».

Более ранний старт России с осуществлением либеральных реформ, с отменой крепостного права, мог бы дать ей дополнительно по крайней два-три-четыре десятилетия для накопления столь ценного для нее капитала, для развития ее производительных сил. С. Витте по этому поводу замечал: «Крепостное право существенно тормозило такую постановку труда, которая является необходимым условием современного строя народного хозяйства. Отсутствие свободы труда в корне уничтожало возможность качественного повышения его а, следовательно, сколько-нибудь широкой разработки естественных богатств страны» {673} .

Наглядную картину, отражавшую это торможение, давала динамика объемов промышленного производства: за 1812–1856 гг. они выросли в России всего в 2 раза, в то время как во Франции — в 5, в Англии — в 50 раз. Другой пример приводил А. Шторх. Согласно его расчетам, в конце XVIII в. Россия и Англия выплавляли по 8 млн. т чугуна, а к концу 1850-х гг. Россия — только 16 млн., а Англия — 234 млн. т. Причину отставания орган промышленников «Журнал мануфактур и торговли» в 1832 г. находил в том, что: «всякая работа, в которой принуждение есть единственная пружина, никогда не будет производиться успешно». И приводил пример нового помещика, который, «несмотря на то, что производил жалованье своим рабочим — крепостным своим людям, чего прежде никогда не было, — увеличил свои доходы втрое и более, а вместе с тем и состояние рабочих приметно улучшилось. Теперь он открыл настоящую пружину деятельности человеческой — собственную пользу каждого» {674} .

Постепенная отмена крепостного права началась в Англии еще в XV в. с освобождения крестьян из личной крепостной зависимости и замены её поземельной, и закончилась XVI в., когда путем огораживаний пастбищ крестьяне были лишены земли и превратились в батраков или мигрировали в города. О судьбе этих несчастных наглядно говорит быстрое падение естественного прироста населения Англии с 10%о в середине XVI в., до минус «-» 1%о к середине XVII гг., а с учетом эмиграции — до минус 3%о. В континентальной Европе отмена крепостного права начнется с конца XVIII в., например, в Саксонии и Чехии первые попытки — в 1771-м, Дании — в 1788 г. Однако реальное раскрепощение Европы начнется только с Французской революции — 1789 г. (Швейцария — 1798 г.). Наполеон своими победами разнесет его уже по всей Европе: Шлезвиг-Гольштейн — 1804 г., Варшавское герцогство (Польша) и Пруссия — 1807 г. (окончательно в 1823 г.), Бавария — 1808 г., Вюртемберг — 1817 г. Второе дыхание раскрепощение получит с европейских революций 1830–1840-х гг.: Ганновер — 1831 г., Саксония — 1832 г., Австрия и Чехия окончательно в 1832–1848 гг., рабство в США будет отменено только в 1863 г.

И здесь Россия вроде бы не слишком отставала от европейцев, отменив крепостное право в 1861 г. Однако это была лишь политическая отмена, окончательно, экономически, крепостное право будет отменено в России только в 1905 г., в результате Первой русской революции, когда крестьяне силой добьются отмены выкупных платежей, введения всеобщего начального образования, начала отделения церкви от государства и пр. Все эти требования содержались в петиции рабочих и жителей Петербурга, предназначенной для подачи Николаю II в «кровавое воскресенье» 9 января 1905 г. Последующие реформы Столыпина дадут не только право, но и побуждение к выходу из общины.

Почему же Россия так долго медлила с отменой крепостного права?

Первые заметные антикрепостнические идеи стали появляться в России еще в конце 1770-х гг. Одним из ярких представителей этого течения был издатель и просветитель Н. Новиков. По его словам «Бедность и рабство повсюду встречалися со мной в образе крестьян». Они как «младенцы», которые «спокойно взирают на оковы свои» и требуют только «пропитания… чтобы не отнимали у них жизнь, чтобы не мучили». Помещики же, по мнению автора, «больны мнением, что крестьяне не суть человеки».

В 1762 г. в Манифест о воцарении Екатерины II, по настоянию графа Н. Панина и Д. Фонвизина будет включено положение, представлявшее собой некоторый проект конституции, ограничивающей власть монарха. Проект освобождения крестьян представит князь Д. Голицын, который обосновывал свое предложение тем, что «Несколько землевладельцев до некоторой степени освободили своихъ крестьян из крепостного состояния и получили очень хорошие результаты». Но Екатерина II отклонила проект, поскольку, по ее мнению, «богатые землевладельцы, у которых крестьян многия тысячи», будут против.

Мало того: Екатерина II сама раздала в крепость почти 2 млн. крестьян. Екатерина запретила крестьянам жаловаться на помещиков: челобитчики и составители челобитных будут наказаны кнутом и сосланы в Нерчинск на вечные каторжные работы. Екатерина выполняла практически все требования и запросы помещиков, не обращая внимания на их злоупотребления. Последние вели к усилению эксплуатации крепостных, о чем наглядно говорит сравнение роста подушной подати и оброка за время ее правления: если подать за этот период выросла на 30%, то оброк — в 2–3 раза. По словам В. Ключевского, в это время «крепостное русское село превращалось в негритянскую североамериканскую плантацию времен дяди Тома».

Первым на это превращение обратил внимание М. Сперанский, который отмечал, что первоначально крепостное право в России было только крепостью к земле (Servage), но благодаря позднейшему злоупотреблению помещичьей властью оно превратилось в крепость личности, иначе говоря, в рабство (Esclavage) {682} . «Из дворянского землевладения, — вторил В. Ключевский, — оно превратилось в душевладение; сам помещик — из агронома в полицейского управителя крестьян. При таком влиянии сельское хозяйство <…> получило «неправильное направление <…> и воспитывало недобрые экономические привычки» {683} .

Нелогичная крепостническая политика просвещенной императрицы очевидно объяснялась, прежде всего, настроениями, царившими в то время в обществе. О их характере наглядное представление дает замечание В. Ключевского, относящееся к Комиссии собранной со всей страны для обсуждения екатерининского «Наказа»: «В Комиссии на крепостное право смотрели не как на правовой вопрос, а как на добычу, в которой, как в пойманном медведе все классы общества: и купечество, и приказнослужащие, и казаки, и даже черносошные крестьяне — спешили урвать свою долю. И духовенство не преминуло очутиться при дележе». И Екатерина II в данном случае не выходила из общего русла, однако именно при ней было положено начало распространению просветительских идей в России: в ее царствование довольно большими тиражами издавались работы Вольтера, Дидро, Монтескье, Руссо и других французских философов, в оригинале и переводе, приобретших широкую популярность в студенческих и молодежных дворянских кругах центральных городов.

И уже сын Екатерины II Павел I предпримет первые попытки ограничить привилегии дворянства и помещичий беспредел, в частности установлением пределов барщины и оброка, запрещением обезземеливания крестьян и т.п. Однако, как отмечает В. Ключевский, «мысль, что власть досталась ему слишком поздно, когда уже не успеешь исправить всего зла, наделанного предшествующим царствованием, заставляла Павла торопиться во всем, недостаточно обдумывая предпринимаемые меры». Павел I, как и его отец, был убит.

На престол взошел его сын, любимый внук «великой бабки», воспитанный ею на идеях французских просветителей. При воцарении Александра I в 1801 г. ему будет представлено сразу несколько вариантов конституционных Манифестов и проектов отмены крепостного права. Но Александр отклонит их. Мало того, он даже восстановит жалованные грамоты дворянству и купечеству, отмененные его отцом Павлом I.

Однако в первый же год его правления в правительственных периодических изданиях было запрещено печатать публикации о продаже крестьян без земли, запрещена раздача населенных имений в частную собственность, в день рождения императора был опубликован указ о свободном обращении земли для всех свободных сословий, что разрушало исключительную монополию дворянства на землю. А в 1803 г. вышел указ Александра I о «вольных хлебопашцах», предусматривавший выкуп крестьян с разрешения помещика. Но даже этот весьма невинный указ встретил яростное сопротивление землевладельцев, считавших его началом отмены крепостного права, и применялся лишь единично.

В 1805 г. в результате крестьянских волнений в Лифляндской губернии будет смягчено крепостное право для лифляндских крестьян. Александр I не забудет и о конституции и в 1809 г. М. Сперанский, по его поручению, подготовит ее прообраз в виде «Плана государственного образования». На следующий год в соответствии с «планом» будет открыт Государственный совет. «План» не затрагивал ни одной привилегии высшего сословия, однако даже потенциальная угроза, которую он нес, вызвала столь жесткую его ответную реакцию, что царь был вынужден выслать М. Сперанского из Петербурга.

В 1809 г. Александр I дарует Конституцию Финляндии, а в 1815 г. — Польше. И здесь Россия находилась в числе европейских лидеров: конституция во Франции будет принята в 1814 г., в Баварии — в 1816-м, в Вюртемберге в 1819-м. В 1816–1819 гг. Александр I отменит крепостное право в Эстонии, Курляндии, Ливонии по просьбе остзейского дворянства. Правда, отменил в том смысле, что помещики полностью освобождались от ответственности за крестьян, сохраняя при этом над ними полную власть. В 1817–1820 гг. по поручению Александра I был разработан проект Конституции и сразу несколько проектов освобождения крестьян. Однако ни один из них не получил развития. Почему?

Одной из причин, очевидно, могло было быть нарастающее после войны 1812 г. давление «к освобождению» снизу. В противном случае совершенно непонятным является сохранение Александром I в условиях тяжелейшего послевоенного финансового кризиса огромной миллионной армии, которая выросла за время войны, по сравнению с довоенным периодом, в 3 раза и составляла почти 2% населения разоренной страны. Кроме этого, еще несколько сот тысяч крестьян вместе с семьями было загнано в «военные поселения», которые, по мнению декабристов Трубецкого и Якушкина, должны были составить «особую касту, которая, не имея с народом почти ничего общего, может сделаться орудием его угнетения».

Крестьяне брались в армию на 25 лет, т.е. практически пожизненно. Кроме этого, система муштры, сохранившаяся в армии со времен Павла I, была еще более усилена, превращая солдата в бездумную «живую машину со штыком» [56] . Зато на войне, отмечал Р. Фадеев, неприятель мог осилить русскую армию, «если ему удавалось, но никогда не мог ее рассеять, как не раз случалось с другими европейскими войсками; наши полки, на три четверти истребленные, все-таки не рассыпались» {689} .

Внутри страны «социальный эффект был (так же) налицо, — отмечает историк О. Соколов, — рекрут, оказавшийся в армии, отныне не чувствовал никакой связи с крестьянской массой, из которой он только что вышел». Вот что писал по этому поводу в 1809 г. И. Долгорукий, владимирский генерал-губернатор: «Мужик ничего так не боится, как солдата… Рекрут, вчера взятый в службу, уже назавтра обходится со своим братом мужиком как со злодеем» {690} . Французский офицер Польтр указывал на ту же закономерность: «Рекрут, видя, что у него нет способа избежать перехода в новое состояние, внезапно меняет свои чувства. Он забывает своих родителей, все, что связывает его с местом рождения. Если офицер, командующий отрядом, прикажет рекруту поджечь собственную деревню, он сделает это» {691} .

Другая причина отказа от реформ, по-видимому, могла крыться в том, что с противоположной стороны против либеральных проектов Александра I активно выступали влиятельные представители консервативных кругов высшего дворянства, которые уже неоднократно демонстрировали свои интересы и силу. Если учесть, что инструментом «прямой демократии» в то время была гвардия, чьей жертвой стали отец (Павел I) и дед (Петр III), Александра I, то последний не мог не считаться с нею.

Вместе с тем война 1812 г. привела к распространению и либеральных идей среди молодежи из того же высшего дворянства, ободренного успешными конституционными революциями 1820–1821 гг. в Испании, Неаполе, Португалии, Пьемонте, Греции. По словам Ф. Достоевского, в этот период «цивилизация в первый раз ощутилась нами как жизнь, а не как прихотливый прививок… мы только что начали чувствовать себя европейцами и поняли, что тоже должны войти в общечеловеческую жизнь». Именно эта молодежь создаст многочисленные тайные общества. И с этой стороны ощущалась еще одна вполне реальная угроза планомерному осуществлению реформ.

События не заставят себя ждать. Восстание начнется в декабре 1825 г. сразу после неожиданной смерти Александра I: войска выйдут на площадь и будут стоять, пока их не расстреляют картечью. Причиной этого «стоицизма» явилась толпа возбужденной черни в десятки тысяч человек, окружившая площадь: декабристам их выступление виделось как конституционно-дворцовый переворот, но ни в коем случае — как народная революция.

Эхо этого восстания отразится на всем правлении следующего императора. О восшедшем на престол Николае I историк С. Соловьев писал: «Это была воплощенная реакция всему, что шевелилось в Европе… Деспот по природе, имевший инстинктивное отвращение от всякого движения». Тем не менее, во времена Николая I работа над проектами отмены крепостного права не прекращалась, для этого был создан даже целый ряд секретных комиссий. Наибольшую известность и частичную реализацию получили проекты П. Киселева. Однако даже эти робкие попытки смягчения крепостного права встречали жесткое и непримиримое сопротивление помещиков.

Сам Николай I объяснял свое отношение к проблеме на заседании Государственного Совета в 1842 г.: «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло для всех ощутительное и очевидное; но прикасаться к оному теперь было бы злом, конечно, еще более гибельным». Проблема, считал М. Погодин, заключалась в том, что «вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии… Это две параллельные силы, кои развивались вместе. У того и другого одно историческое начало; законность их одинакова… Крепостное право существует, каково бы ни было, а нарушение его повлечет за собою неудовольствие дворянского сословия, которое будет искать себе вознаграждения где-нибудь, а искать негде, кроме области самодержавия…» {696}

По мнению А. де Кюстина, Николая I от отмены крепостного права сдерживал страх не перед дворянством, а перед опасностью погружения России в анархию «крестьянской революции»: «Дать этим людям (крестьянам) свободу внезапно — все равно что разжечь костер, пламя которого немедля охватит всю страну», — предупреждал Кюстин. Очевидно, французский писатель исходил из недавнего опыта своей собственной страны. Ведь «крестьянские революции» были неотъемлемым атрибутом всех буржуазных революций в Европе, на многие годы, а то и десятилетия погружая их страны в кровавый хаос.

Но главная проблема заключалась в отсутствии в России в достаточном количестве того класса нарождающейся буржуазии, которая вела за собой реформы на Западе. И это делало невозможным осуществление буржуазной революции в России по европейскому образцу. Что ожидало Россию в случае отхода от феодализма в этих условиях, предупреждал А. Герцен: «Освобождение крестьян сопряжено с освобождением земли; что <…> в свою очередь является началом социальной революции» {698} .

Но в России в то время не было и достаточного количества образованных, организованных левых сил, которые смогли бы направить эту социальную революцию в какое-то созидательное русло. Поэтому ее итог, пожалуй, наиболее точно предсказывал Б. Чичерин: «расшатайте здание во всех его концах под предлогом последовательного развития начал, тогда исчезнет последняя возможность справиться с бродячими стихиями и установить какой-нибудь порядок: тогда нет предела произволу и случайностям…» {699} И это была уже угроза не самодержавию, а всей русской цивилизации. Не случайно Николай I, по словам А. Тютчевой, «считал себя призванным подавить революцию. Ее он преследовал всегда и во всех видах».

Отмену крепостного права, помимо страхов самодержавного государя и воли всемогущего высшего дворянства, сдерживали и еще гораздо более могущественные силы, существовавшие в России. Именно о них говорил М. Сперанский, указывая, что крепостное право в России могло быть отменено лишь постепенно и только тогда, когда «по мере роста населения возвышается цена на землю, умножается количество рук, умеряется цена вольных работ и принуждение теряет свое преимущество».

В 1830 г. Н. Муравьев, в своем примечании к русскому изданию книги А. Тэра «Основания рационального сельского хозяйства», добавит: «Работа наемными людьми в России, будет самым неосновательным и разорительным предприятием, доколе цена хлеба не возвысится, цена наемных работников не уменьшится и число их не увеличится… В России нет другого средства производить полевые работы, как оседлыми крестьянами» {702} . Низкая цена хлеба и высокая цена труда не давали той нормы прибыли, прибавочной стоимости, которая обеспечила бы возможность организации капиталистического хозяйства.

Рабство, крепостное право и вообще принудительный труд экономически неизбежны до тех пор, пока стоимость рабочей силы выше стоимости обслуживаемого ею совокупного капитала. Чем выше стоимость труда относительно капитала, тем выше будет степень принуждения.

Именно низкая рентабельность сельскохозяйственного производства в России и как следствие невозможность осуществить первоначальное накопление капиталов для становления капитализма, предопределяли объективную невозможность отмены крепостного права. Для такой крестьянской страны, как Россия источником первоначального капитала, утверждал М. Покровский, могли быть только цены на хлеб: «Низкие хлебные цены были лучшим оплотом крепостного права, нежели всяческие “крепостнические вожделения” людей, власть имеющих» {703} . Сельское хозяйство, пояснял М. Покровский, «при данном уровне хлебных цен давало слишком мало денег, чтобы помещик имел какое-нибудь побуждение перейти от барщины к найму — от дарового труда к покупному». Отсутствие спроса на продукцию сельского хозяйства консервировало его архаичную, пребывавшую почти в первобытном виде, организацию {705} . Отмена крепостного права России, по мнению М. Покровского, стала возможной только с ростом цен на хлеб на европейских рынках.

Выходом из тупика могло бы стать усиление эксплуатации крестьянина за счет превращения его в наемного батрака, как в Европе. Действительно, «если бы крестьяне в этой борьбе пали, обезземелились, превратились в кнехтов, то могла бы создаться какая-нибудь прочная форма батрацкого хозяйства, но, — отмечал А. Энгельгардт, — этого не произошло — падают, напротив, помещичьи хозяйства». Причина этого, по словам А. Энгельгардта заключалась в том, что «организация капиталистического хозяйства в деревне, когда работы проводят безземельные батраки невозможна из-за низких цен на хлеб и сильных колебаний урожайности год от года, а так же из-за высокой сезонности работ. Хозяин каждый год просто не может заработать достаточно, что бы оплатить годовой труд батрака».

С началом индустриальной революции на Западе у России появился еще один шанс опередить время — за счет снижения транспортных издержек: первая железная дорога в России будет построена в 1837 г. С развитием железных дорог, писал Кеппен в 1840 г., «мы будем иметь средства с удобностью перевозить наши произведения, тогда сбыт их облегчится, и цены произведений лучше будут держаться на степени, выгодной для поселянина». Действительно, «тогдашняя публицистика, — отмечает М. Покровский, — видела в паровом транспорте единственный выход из аграрного кризиса… Но все это моментально затуманилось, как только возник вопрос; на какие деньги будет строиться русская железнодорожная сеть? Оказывалось, что без проклятой буржуазной Европы не обойдешься: окружающие, с министром финансов Канкриным во главе, немедленно указали на это Николаю».

«Решились строить пока одну дорогу, — по словам М. Покровского, — экономически наименее важную <…>, — из Петербурга в Москву, — которую можно было соорудить средствами казны.

Канкрин, правда, был и против нее: по его мнению, Николаевская железная дорога «не составляла предмета естественной необходимости, а только искусственную надобность и роскошь», усиливавшую «наклонность к ненужному передвижению с места на место, выманивая притом излишние со стороны публики издержки». Но Николай настоял» {710} .

На самом деле денег было в избытке и внутри страны, но они шли не на развитие, а на содержание помещичьего сословия и огромной армии, на войны на Кавказе, с Турцией и т.п. Только сверх бюджета на эти цели за время правления Николая I, по данным министра финансов М. Рейтерна, было израсходовано почти 2 млрд. руб. {711} На эти деньги в те годы можно было построить порядка 20 тыс. км. железных дорог, оснащенных подвижным составом, т.е. в 20 раз больше, чем было построено за все время правления Николая I. При том уровне доходности, которые давали казенные железные дороги, в случае ее капитализации, иностранных кредитов для строительства дорог империи могло бы не понадобиться вовсе. Но главное они бы дали громадный толчок развитию всех производительных сил России, но этого не произошло…

Отмена крепостного права в России станет следствием стечения сразу нескольких обстоятельств: поражения в Крымской войне, продемонстрировавшей, что отсталость России становится угрозой ее существованию; вызывающей до сих пор вопросы смерти Николая I в 1855 г.; полного финансового банкротства помещичьего дворянства; роста европейских цен на зерно и удвоения с начала века численности населения России. Это Освобождение действительно было Великим, но вместе с тем на практике, из-за упорного сопротивления помещиков, оно оказалось лишь дорогостоящей уступкой, а не реальной реформой. Производительные силы русского общества оставались скованны экономически. «Поперек дороги (полному) освобождению крестьян, — по словам С. Витте, — стояла теперь только косность наиболее отсталых слоев дворянства: сила их инерции была настолько велика, что вынудила ввести в реформу ряд оговорок, позволявших местами свести «освобождение» на нет, — но все же не настолько, чтобы остановить реформу в принципе. Последняя была бы мыслима в 1854 году совершенно так же, как и в 1861-м».

Задержка с окончательной отменой крепостного права почти на полвека, до революции 1905 г., привела к тому, что к началу XX века объем накопленного капитала оказался в несколько раз меньше потенциально возможного в случае его полной отмены в 1850-х гг. Следствием этого стало не только огромное отставание России от развитых стран, но и резкое обострение проблемы чрезмерного увеличения «лишних рук» — т.е. работоспособного населения, лишенного возможности быть обеспеченным средствами производства. Этот «демографический навес» избыточного по отношению к земле и капиталу населения, по оценкам исследователей тех лет, достигал почти 30 млн. человек. Именно он и составил основу социального взрыва обоих русских революций. Не случайно М. Вебер после революции 1905 г. констатирует, что для свершения буржуазной революции уже «слишком поздно».

Консерваторы же наоборот считали, что для свершения буржуазной революции в России еще «слишком рано»: «бессмысленно создавать институты до того, как социально-экономические условия созреют для них», — утверждал министр внутренних дел П. Дурново. Позицию консерваторов весьма наглядно отразил в 1909 г. в своей книге член Государственного совета В. Гурко: «Сторонники конституционного образа правления должны бы, наконец, понять, что и самая конституция может быть осуществлена только при наличности многочисленного зажиточного, вполне независимого класса населения. Ограничить силу может только сила. Толпа, конечно, тоже сила, но сила дикая, неорганизованная, и поэтому она может расшатать власть, низвергнуть ее, но прочно взять ее в свои руки она не в состоянии. В стране нищих не только не может установиться конституции, но даже не может удержаться самодержавный строй… В стране нищих может водвориться только деспотия, безразлично, византийского ли типа деспот, опирающийся на преторьянскую гвардию, или народоправство худшего пошиба, фактически выражающееся в деспотическом господстве сменяющейся кучки властителей наверху и множества бессменных мелких властей полицейского типа — внизу».

Однако дворянство упустило свой исторический шанс. В новых условиях оно вырождалось и становилось все более консервативным, не способным к созидательной деятельности. Отмечая эти тенденции, С. Булгаков писал: «Ах, это сословие! Было оно в оные времена очагом русской культуры, не понимать этого значения русского дворянства значило бы совершать акт исторической неблагодарности, но теперь это — политический труп, своим разложением отравляющий атмосферу, и между тем он усиленно гальванизируется, и этот класс оказывается у самого источника власти и влияния. И когда видишь воочию это вырождение, соединенное с надменностью, претензиями и, вместе с тем, цинизмом, не брезгающим сомнительными услугами, — становится страшно за власть, которая упорно хочет базироваться на этом элементе».

По словам С. Витте, большинство дворян в современной России, «в смысле государственном представляет кучку дегенератов, которые кроме своих личных интересов и удовлетворения своих похотей ничего не признают, а потому и направляют все свои усилия относительно получения тех или других милостей за счет народных денег, взыскиваемых с обедневшего русского народа для государственного блага» {718} .

Подобная трансформация происходила и с чиновничеством, которое, вслед за дворянством, превратилось в отдельную бюрократическую касту, сословие, имеющее свои привилегии и интересы. Абсолютная власть и безответственность развратили его не меньше, чем помещичье-дворянское сословие. На эту тенденцию обращала внимание в своих дневниках А. Богданович (1902): «… петербургские чиновники производят <…> тяжелое впечатление — все заняты балами, вечерами, а не видят и не замечают, что кругом делается, что в России все из рук вон плохо: крахи банков, полное безденежье, беспорядки среди учащейся молодежи, среди рабочих, масса прокламаций наводняет фабрики и учебные заведения». (19.11.1904): член Государственного совета Б. Штюрмер, будущий премьер, «мрачен, расстроен всем, что у нас творится, говорит, что мы прямо идем к революции…» [61]

Между тем в России уже появилась новая сила, которая с каждым днем все больше определяла ход и перспективы ее развития. Для реализации своих устремлений этой силе была нужна власть, находившаяся в руках высшего дворянства. Взять ее крупная буржуазия могла только за счет перехода к конституционному правлению. Борьба за конституцию из благих пожеланий прогрессивного дворянства, превратилась в жизненную борьбу капиталистических классов против полуфеодальных высших сословий. До революции 1905 г. их пути иногда шли вместе, но революция развела их по разные стороны баррикад: поскольку, утверждал А. Изгоев (1907): «Среди двух правящих наших классов, бюрократии и поместного дворянства, мы напрасно стали бы искать конституционных сил… Эти классы неспособны осуществить конституции даже в формальном ее смысле». Этим «классам» противостояла сила крупного капитала, чей печатный орган Газета «Утро России» писала в 1910 г.: «Дворянину и буржуа нельзя уже стало вместе оставаться на плечах народа: одному из них приходится уходить». «Жизнь перешагнет труп тормозившего ее сословия с тем же равнодушием, с каким вешняя вода переливает через плотину, размывая ее и прокладывая новое русло».

И в этом не было ничего необычного, тем же самым путем шли и все буржуазные революции в Европе. Однако Россия обладала ключевой особенностью, коренным образом отличавшей ее от Запада. Эта особенность заключалась в крайне ничтожной доле в России третьего сословия. Еще в 1766 г. Екатерина II писала своей парижской корреспондентке: «обещаю третье сословие ввести; но как же трудно его будет создать». О достигнутых успехах к началу XX века в 1910 г. сообщал один из лидеров эсеров Л. Шишко: «во всей новейшей истории преобразующую роль играл тот самый элемент третьего сословия, которого у нас имеются до сих пор лишь очень незаметные следы». И особенно буржуазии в ее западном понимании, как качественном, так и количественном. Указывая на эту данность, М. Туган-Барановский писал: «Конечно, у нас был свой старинный капиталистический класс в виде торговцев. Но это было нечто совершенно особое и отнюдь не похожее на промышленную буржуазию Запада… Особенное значение имело отсутствие у нас мелкой буржуазии <…> (На Западе) Мелкая буржуазия играла промежуточную роль между высшими классами и народными массами и соединяла все слои населения в одно целое национальной культуры».

И если в Европе буржуазные революции вызрели в процессе внутреннего, естественного развития, то в России либеральные идеи носили заимствованный характер. Их проводниками стала прогрессивная русская интеллигенция — с 1825 г. из высшего дворянства, а после реформ 1860-х гг. — из разночинцев и широких слоев мелкого и среднего дворянства. Еще одной особенностью России, подчеркивающей ее отличие от Запада, являлся то факт, что первыми представителями интеллигентского либерализма в России стали легальные марксисты, проповедовавшие некий идеалистический вариант либерализма, который должен был решить не только политические, экономические, но и социальные проблемы России. Это о них писал Н. Некрасов:

Как представляли себе идеалисты либеральные реформы? Наглядный пример здесь давал Н. Тургенев, который еще в 1840-х гг. призывал: «Преобразуйте, преобразуйте радикально, не бойтесь — со стороны этих людей (крепостных) вы не увидите ни неблагодарности, ни дерзости вольноотпущенников: они будут только благословлять вас». Кризис русского идеализма наступит с революцией 1905 г. Наиболее ярко он отразится в сборнике «Вехи», авторами которого стали выдающиеся философы Н. Бердяев и С. Франк, историк М. Гершензон, политэкономисты С. Булгаков и П. Струве и т.д. Революционная стихия перешагнула и отбросила в сторону русскую интеллигенцию, которая, по мнению веховцев, являлась ее интеллектуальным источником.

Вину за взрыв народной стихии веховцы возлагали на себя: это она, русская интеллигенция, утверждал М. Гершезон, привела общество «в безвыходный тупик». Все «современное положение» сводится к тому, что перед нами, по словам С. Франка, «крушение многообещающего общественного движения, руководимого интеллигентским сознанием» {725} . Если так дальше пойдет, писал Н. Бердяев, то «интеллигенция в союзе с татарщиной, которой еще много в нашей государственности и общественности, погубит Россию» {726} . Подводя итог, С. Булгаков замечал: «русская революция развила огромную разрушительную энергию, но ее созидательные силы оказались далеко слабее разрушительных» {727} . С этого начался откат идеалистов к консерватизму.

Насколько сильным было потрясение идеалистов, свидетельствует тот факт, что С. Булгаков еще до О. Шпенглера приходил к идее трагического прогресса. «Согласно этой идее, история есть созревание трагедии и последний ее акт, последняя страница знаменуется крайней, далее уже непереносимой напряженностью, есть агония, за которой следует смерть, одинаково подстерегающая и отдельных людей и человечество» {728} .

На смену идеалистам пришли практики политической борьбы и прежде всего в лице крупнейшей либеральной партии того времени — конституционных демократов (кадетов), Партии народной свободы. Кадеты отрицали ответственность интеллигенции перед народом, скорее наоборот, они считали себя его жертвой: «везде «интеллигенция» исторически «забегает» вперед, везде для нее «старые» формы жизни более тягостны, чем для масс, везде она предвосхищает новые формы и борется за их осуществление, оставаясь в этой борьбе не всегда хорошо понятой и нередко одинокой».

Отношение новой волны либеральной интеллигенции к революции наиболее наглядно прозвучало в словах члена ЦК партии кадетов Н. Гредескула, по мнению которого, революция «всегда вскрывает старый раздор, выводит его наружу, она есть хирургический нож, срезающий старые язвы и причиняющий острую и резкую боль. По этой же причине она, прежде всего, “разрушительна” — и в этом ее великое “благо”» {730} .

Методы партийной борьбы лидер партии кадетов П. Милюков передавал словами немецкого философа Ф. Паульсена: политика есть состояние войны: «Партии стремятся уничтожить друг друга всеми средствами… партии ничем не пренебрегают, что бы добиться победы. Партийное красноречие основывает свою силу убеждения не на истине, а на вероятности. При этом практикуется искусственный подбор фактов <…>, бесцеремонное подсовывание противнику мотивов, которые способны предоставить его дело и его личные побуждения в дурном свете <…>, приписывание его взглядам, как основной причине и источнику, — всех явлений, вызывающих безусловное общественное осуждение; прямое измышление фактов <…> способных уничтожить врага <…>, провокация; наконец, изображение себя в роли защитника прав и справедливости» {731} .

Главным лозунгом партии провозглашалась: «Борьба за политическое освобождение России на началах демократизма». Цель партийной борьбы, по словам П. Милюкова, — это «стремление к победе и власти. В этом “душа партии”». Но что будет после победы? На этот вопрос Н. Гредескул отвечал полностью в духе либеральной доктрины: «оставим в стороне «будущее»; предположим, что оно для нас, как и для них совершенно закрыто. Предоставим этому «будущему» самому произнести свой окончательный приговор… Обратимся всецело к настоящему…» В целом же кадеты полагали, что «русское освободительное движение даст России то же, что дали государствам Западной Европы их “великие” революции, т.е. “обновление” всей жизни, и “укрепление государственности”, и “подъем народного хозяйства”, — в этом мы глубоко убеждены».

Что же представляла собой эта новая политическая сила России?

На ее истоки указал еще А. де Кюстин в 1839 г.: «Полуобразованные, соединяющие либерализм честолюбца с деспотичностью рабов, напичканные дурно согласованными между собой философскими идеями, совершенно неприменимыми в стране, которую называют они своим отечеством (все чувства и свою полупросвещенность они взяли на стороне), — люди эти подталкивают Россию к цели, которой они, быть может, и сами не ведают…и к которой вовсе не должны стремиться истинно русские, истинные друзья человечества» [63]А. де Кюстин: «Говорят, что их многолетний заговор восходит ко временам Наполеона… он заслал в Петербург, якобы для помощи императору (Александру I в осуществлении либеральных преобразований), множество политических агентов — целую армию, призванную тайно проложить путь нашим солдатам». (Кюстин А…, т.2, с. 216).
. {736}

Подобные мысли почти одновременно с А. де Кюстином высказывал и П. Чаадаев, предупреждая российскую либеральную интеллигенцию об опасности прямого заимствования идей у Запада: «Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы» {737} .

В. Ключевский в этой связи замечал: «Чужой западноевропейский ум призван был нами, чтобы научить нас жить своим умом, но мы попытались заменить им свой ум» {738} .

Именно европейское образование дворянства, по мнению Ф. Достоевского, привело к расколу русского общества: «Для вас преобразователь оставил народ крепостным, что бы он, служа вам трудом своим, дал вам средство к европейскому просвещению примкнуть. Вы и просветились в два столетия, а народ от вас отдалился, а вы от него». Новое «образованное» российское общество теперь взирало на русский народ с высоты своего просвещенного «западного» ума. Особенности этого взгляда наглядно передавал А. Пушкин:

Но решающее влияние на формирование нового либерального сословия в России оказала отмена крепостного права. Именно недовольные потерей своего помещичьего привилегированного положения и скептические отцы, равнодушные ко всему насущному, прожившие последние выкупные, по словам Ф. Достоевского, и воспитали следующие поколения: «Юные люди наших интеллигентных сословий, развитые в семействах своих, в которых всего чаще встречайте теперь недовольство, нетерпение грубость невежества (несмотря на интеллигентность классов) и где почти повсеместно настоящее образование заменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса, где материальные побуждения господствуют над всякой другой высшей идеей; где дети воспитываются без почвы, вне естественной правды, в неуважении или равнодушии к отечеству и в насмешливом презрении к народу, так особенно распространяющемуся в последнее время… Вот где начало зла» {740} . Ф. Достоевский констатировал, что уже тогда «произошел окончательный, нравственный разрыв» интеллигенции с народом.

В. Ключевский называл российских либералов межеумками — барами, впитавшими идеи передовых французских мыслителей, но при этом так и оставшихся русскими барами, оторванными «от действительности, от жизни, которой живет окружающее их общество, (и) они создают себе искусственное общежитие, наполненное призрачными интересами, игнорируют действительные интересы, как чужие сны, а собственные грезы принимают за действительность». П. Вяземский замечал, что либералы «… верить в сны свои готовы. С слепым доверьем детских лет». Характеристика Ф. Достоевского, данная отдельным представителям этого нового поколения, дополняла общую картину: это был «межеумок, с коротенькими, недоконченными идейками, с тупой прямолинейностью суждений, для него история наций слагается как-то по-шутовски. Он не видит, даже не подозревает того, чем живут нации и народы».

Именно эта образованная либеральная интеллигенция и сформировала в 1905 г. партию кадетов. Ее сущность, пожалуй, наиболее точно была отражена в меморандуме, составленном кружком сенатора Римского-Корсакова: «Демократическая по названию, она по составу является чисто буржуазной, не имеет собственной платформы, а потому вынуждена поддерживать лозунги левых… Без союза с левыми, без козырей, вынутых из чужой колоды, кадеты представляют собой всего-навсего большое сборище либеральных юристов, профессоров, министерских чиновников и ничего более».

Подобное мнение высказывал и министр внутренних дел России П. Дурново: «За нашей оппозицией (имелись в виду думские либералы. — В. К.) нет никого, у нее нет поддержки в народе… наша оппозиция не хочет считаться с тем, что никакой реальной силы она не представляет». По словам Н. Бердяева: «Либеральное движение было связано с Государственной Думой и кадетской партией. Но оно не имело опоры в народных массах, и лишено было вдохновляющих идей». По меткому замечанию лидера эсеров В. Чернова, кадеты представляли собой лишь «штаб без армии».

Либералам действительно не на кого было опереться, поэтому им оставался только вынужденный союз с левыми, идейно же либералы его полностью отвергали. Сам лидер кадетов П. Милюков в этой связи с гордостью говорил в 1905 г.: «Я организовал в России первую политическую партию, которая совершенно чиста от социализма». «Этой “чистотой от социализма” — отмечал М. Горький, — кадеты и… гордятся, а так как демократия не может быть не социалистична, то естественно, что кадетизм и демократия — органически враждебны» {749} . Кадеты называли себя приверженцами демократии, в смысле политической принадлежности идеалам Запада, но в реальных условиях России они становились ее врагами.

На истоки российского либерального антидемократизма указывал Н. Чернышевский, который еще в 1858 г. писал: «Либералов совершенно несправедливо смешивают с демократами… Демократ из всех политических учреждений непримиримо враждебен только аристократии, либерал почти всегда находит, что при известной степени аристократизма общество может достичь либерального устройства. Поэтому либералы обыкновенно питают к демократам смертельную неприязнь… Либерализм может казаться привлекательным для человека, избавленного счастливою судьбою от материальной нужды <…> либерал понимает свободу формально — в разрешении, в отсутствии юридического запрещения, он не хочет понять, что юридическое разрешение для человека имеет цену только тогда, когда у человека есть материальные средства пользоваться этим разрешением» {750} .

Наглядный пример либеральной демократии давала французская революция 1848 г., о которой А. Герцен в работе «С того берега» писал: «Либералы долго играли, шутили с идеей революции и дошутились до 24 февраля. Народный ураган поставил их на вершину колокольни и указал им, куда они идут и куда ведут других; посмотревши на пропасть, открывшуюся перед их глазами, они побледнели; они увидели, что не только то падает, что они считали за предрассудок, но и все остальное, что они считали за вечное истинное; они до того перепугались, что одни уцепились за падающие стены, другие остановились кающимися на полдороге и стали клясться всем прохожим, что они этого не хотели. Вот отчего люди, провозгласившие республику, сделались палачами свободы, вот отчего либеральные имена, звучавшие в ушах наших двадцать лет, являются ретроградными депутатами, изменниками, инквизиторами.

Они хотят свободы, даже республики в известном круге, литературно образованном. За пределами своего круга они становятся консерваторами… Либералы всех стран, со времени Реставрации, звали народы на низвержение монархически-феодального устройства во имя равенства, во имя слез несчастного, во имя голода неимущего; они радовались, гоняя до упаду министров, от которых требовали неудобоисполнимого, они радовались, когда одна феодальная подставка падала за другой, и до того увлеклись наконец, что перешли собственные желания. Они опомнились, когда из-за полуразрушенных стен явился не в книгах, не в парламентской болтовне, не в филантропических разглагольствованиях, а на самом деле пролетарий, работник с топором и черными руками, голодный и едва одетый рубищем… Либералы удивились дерзости и неблагодарности работника, взяли приступом улицы Парижа, покрыли их трупами и спрятались от брата за штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок!»

В России во время Первой русской революции ситуация повторилась почти в точности: «…Аристократический либерализм улетучился сейчас, как только встретился с либерализмом голодного желудка русского народа. Вообще, — отмечал С. Витте, — после демократического освобождения в 60-х годах русского народа <…> между высшим сословием Российской империи появился в большой дозе западный либерализм. Этот либерализм выражался в мечтах о конституции, т.е. ограничении прав самодержавного государя императора, но в ограничении для кого? для нас, господ дворян. Когда же увидели, что в России, кроме монарха и дворян, есть еще народ, который также мечтает об ограничении, но не столько монарха, как правящего класса, то дворянский либерализм сразу испарился» {751} .

Об одном из лидеров праволиберальной партии октябристов С. Витте писал: «г. Гучков… исповедовал те же идеи, был обуян теми же страстями <…>, а как только он увидал народного “зверя”, как только почуял, что, мол, игру, затеянную в “свободы”, народ поймет по-своему, и именно, прежде всего, пожелает свободы не умирать с голода, не быть битым плетьми и иметь равную для всех справедливость, то в нем, Гучкове, сейчас же заговорила “аршинная” душа, и он сейчас же начал проповедовать: государя ограничить надо не для народа, а для нас, ничтожной кучки русских дворян и буржуа-аршинников определенного колера» {752} .

Не имея естественных источников развития и поддержки, либералы могли существовать только за счет догматизации своего учения, не обращая при этом внимания на окружавшую их действительность. Не случайно Н. Бердяев указывал, что интеллигенция «была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической» {753} . А. Керенский в этой связи замечал, что П. Милюков, «твердо веря в мудрость своих суждений <…>, не учитывал событий сегодняшнего и, что во многих случаях еще важнее, завтрашнего дня». Подобного мнения был и В. Чернов: «Милюков был кабинетным ученым, то есть доктринером». О последствиях подобного клерикального западничества М. Сперанский предупреждал еще в 1802 г.: «всякая страна имеет свою физиономию, природою и веками ей данную, что хотеть все переделать есть не знать человеческой природы, ни свойства привычки, ни местных положений; что часто и самые лучшие преобразования, не быв приспособлены к народному характеру, производят только насилие и сами собою сокрушаются; что, во всяком случае, не народ правлению, но правление к народу прилагать должно» {756} . Однако это насилие как раз и происходило, поскольку, по словам М. Туган-Барановского, «русский интеллигент оторван от своей исторической почвы».

Отличительной чертой кадетов являлась их крайняя агрессивность в преследовании своих целей. На это обращали внимание практически все современники. Используя определение С. Франка, это была: «Кучка чуждых миру и презирающих мир монахов, (которая) объявляет миру войну, чтобы насильственно облагодетельствовать его…» Генерал-прокурор в правительстве Колчака Г. Гинс отмечал, что «интеллигенты, оторванные от народа, не понимающие его души», всегда навязывали ему то, «что самим больше нравится…» {759} . П. Вяземский еще в I860 г. дал либералам следующее определение:

Задолго до революции М. Бакунин писал: «Особенно страшен деспотизм интеллигентного и потому привилегированного меньшинства, будто бы лучше разумеющего настоящие интересы народа, чем сам народ». М. Сперанский в этой связи предупреждал: «Одно из главных правил лиц управляющих, должно быть знать свой народ, знать время… Теории редко полезны для практики. Они объемлют одну часть и невычисляют трения всей системы, а после жалуются на род человеческий» {760} . Однако народ для либералов, как и для крепостников, был понятием отвлеченным — «чернью» призванной обеспечивать только их собственные интересы и представления. Такое отношение либералов к народу С. Булгаков связывал с крайним индивидуализмом, эгоизмом российской интеллигенции, либеральную часть которой он называл «интеллигентщиной», отмечая при этом, что сосредоточена она только на самой себе [64] .

Не случайно российские либералы не только не знали, не понимали народ, но и презирали его, «чувство к мужику в них доходило зачастую до гадливости», — отмечал Ф. Достоевский {761} . Но даже при этом недоумевал Ф. Достоевский: «Почему наш европейский либерал так часто враг народа русского? Почему в Европе называющие себя демократами всегда стоят за народ, по крайней мере, на него опираются, а наш демократ зачастую аристократ и в конце концов всегда почти служит в руку всему тому, что подавляет народную силу, и кончает господчиной?» {762} Поиску ответа на этот вопрос посвящены последние дневниковые записи Ф. Достоевского. Он находил причину этого явления и в наследии крепостничества, и тем, что для либерала «пусть всякая перемена, только чтоб без труда и готовая… все-таки лучше мне будет с внешней-то переменой, с какой бы там ни было, чем теперь, потому, что наверное найду, чем поживиться на первых порах». Ф. Достоевский называл в этой связи российского либерала «лжелибералом», у которого «неутомимо развит аппетит, а поэтому он опасен» {763} . [65]

Всю свою деятельность кадеты концентрировали на борьбе за власть, на свержении самодержавия, при этом, по словам М. Горького, «Оппозиция Его Величества» не брезговала ничем для того, чтобы пробраться к власти». С. Витте в 1905 г. описывая методы действия союзов, организованных Тучковыми, Львовыми, Милюковыми и т.д., отмечал: «Все эти союзы различных оттенков, различных стремлений, были единодушны в поставленной задаче — свалить существующий режим во что бы то ни стало, и для этого многие из этих союзов признали в своей тактике, что цель оправдывает средства, а потому для достижения поставленной цели не брезговали никакими приемами, в особенности же заведомой ложью, распускаемой в прессе». Позже С. Витте в письме министру юстиции подчеркивал «тот огромный государственный вред, который порождается наблюдаемым ныне в современной печати непрестанным извращением фактов, распространением самых разнообразных слухов — можно сказать, целой системой воспитания общественной мысли в дебрях, частью — преднамеренной, частью — бессознательной лжи».

Подобные методы, может быть, и могли бы получить оправдание в борьбе против глухой стены самодержавия, консервировавшего развитие российского общества, если бы за ними стояли какие-то созидательные идеи. Но вся проблема заключалась в том, что этих идей, которые были бы направлены на решение самых жгучих проблем страны: аграрной, национальной, экономической, социальной и т.п., либералы как раз и не имели. Предвыборные программы кадетов основывались на демагогии, в использовании которой признавался сам лидер партии П. Милюков: «в самом деле — грешны», и на популистских обещаниях, которые кадеты были «не в состоянии осуществить», — отмечали современники.

Например, аграрные программы для кадетов писали такие бывшие легальные марксисты и известные экономисты, как А. Кауфман, М. Туган-Барановский, П.Струве… Их отношение к решению аграрной проблемы давал пример М. Туган-Барановского: «Наш крестьянин требует земли. Землю ему нужно дать», за счет национализации земли путем принудительного выкупа земли сверх нормы», а затем через «создание национального земельного фонда» передать земли «малоземельным крестьянам, на началах вечно-наследственного арендного пользования».

М. Вебер приходил к выводу, что предложенная кадетами аграрная реформа «по всей вероятности мощно усилит в экономической практике, как и в экономическом сознании масс, архаический, по своей сущности, коммунизм крестьян». П. Столыпин в 1907 г. с трибуны Думы заявлял: «…с этой кафедры, господа, была брошена фраза: “Мы пришли сюда не покупать землю, а ее взять”. (Голоса: “ верно, правильно”.) <…> Насилия допущены не будут. Национализация земли представляется правительству гибельною для страны, а проект партии народной свободы (кадетов), то есть полуэкспроприация, полунационализация, в конечном выводе, по нашему мнению, приведет к тем же результатам, как и предложения левых партий» {770} .

Выполнить такую «левую» аграрную программу кадеты не могли и сами, поскольку она вступала в непримиримый конфликт с их собственными либеральными убеждениями и интересами. Не случайно, придя к власти в феврале 1917 г., кадеты не смогли представить вообще никакой реальной аграрной программы для крестьянской страны!

Не менее показательным было отношение либералов к национальному вопросу, который, по словам кадета М. Славинского (1910), приобретал все большую остроту: «мы живем под знаком чрезвычайного оживления национальных и националистических чувств у всех народов, населяющих Российскую империю… бродят, наливаются и зреют все оттенки, и разновидности национальных движений… Ближайшее будущее явит картину перехода этого движения из экстенсивности в стадию интенсивного напряжения» {771} . Что же предлагали кадеты для решения национального вопроса в многонациональном государстве? По их мнению, решение лежало на поверхности: сменить принудительное единство свободным самоопределением национальностей ибо «у личности нет более ценных и дорогих прав, чем права национальные». Государственное единство кадеты собирались сохранить, за счет «общих политических идеалов, созданных творческой мыслью первенствующей (русской) национальности». В качестве образцового примера они приводили Австро-Венгрию. Однако как подтвердит опыт, подобное решение национального вопроса было чистейшей утопией.

Принцип индивидуализма, лежащий в основе либерализма, возведенный в абсолют, неизбежно приводит к национализму, как к своему высшему выражению. А это в свою очередь ведет к появлению национальных государств, примером тому может служить Европа, и та же Австро-Венгрия, которая рассыпалась на национальные государства, едва столкнувшись с потерей возможности осуществлять «принудительное единство». Либерализация России по кадетскому образцу неизбежно вела к распаду страны на мелкие экономически несамодостаточные, завистливые национальные и территориальные государства, обреченные на ведение непрерывной войны друг с другом.

Этот результат подтвердит итог и краткого нахождения самих российских либералов у власти в 1917 г, приведший к национальному развалу страны: «Окончательно самоопределялись окраины. — вспоминал о результатах деятельности Временного правительства А. Деникин, — Туркестан пребывал в состоянии постоянной дикой анархии. В Гельсингфорсе открывался явочным порядком финляндский сейм… Украинская центральная рада приступила к организации суверенного учредительного собрания, требовала отдельного представительства на международной конференции <…>, формировала «вольное казачество» (не то опричнину, не то просто разбойные банды), угрожавшее окончательно затопить Юго-западный край» {774} .

На отсутствие каких-либо созидательных идей у российских либералов указывал и К. Победоносцев: «интеллигенция — часть русского общества, восторженно воспринимающая всякую идею, всякий факт, даже слух, направленный к дискредитированию государственной власти; ко всему же остальному в жизни страны она равнодушна». Подобное мнение, говоря о либералах, высказывал и М. Салтыков-Щедрин: «Они не презирают в будущее, а преследуют лишь ближайшие и непосредственные цели! Поэтому их даже не пугает мысль, что “тогда” они должны будут очутиться лицом к лицу с пустотой и бессилием» {776} . С. Булгаков объяснял эту особенность российских либералов их «.примитивной некультурностью, отсутствием воспитания в культуре понимаемой, как трудовой созидательный процесс» {777} . В свою очередь И. Бунин, хорошо знавший своего брата либерала, находил причины данной их особенности в какой-то старой русской болезни «это томление, эта скука, эта разбалованность — вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает» {778} .

«Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности страшные, — дополнял И. Бунин. — А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то гораздо легче, чем работать». Действительно, отмечал В. Розанов, «весь тон “господ Родичевых” (имеется в виду один из главных кадетских лидеров. — В.К.) вышел в “господа России”… Так в этом тоне всегда и говорили… У них не было России-Матери… а была — служанка Россия, обязанная бегать у них на побегушках, а когда она не торопилась, они выходили из себя и даже вредительствовали ей».

Единственную реальную несоциалистическую альтернативу либералам представляли правоконсервативные силы, озабоченные только и исключительно сохранением любой ценой своего привилегированного положения. Они еще со времен Первой русской революции все больше связывали свои надежды с появлением «сильной руки». Они обвиняли С. Витте, что «мало расстреливал», а П. Столыпин, по словам М. Меньшикова, обладал явным недостатком «тех грозных свойств, которые необходимы для победы… Он был слишком культурен и мягок для металлических импульсов сильной власти». «Нужен сильный человек», — писал в 1911 г. М. Меньшиков. Но самый корень зла, с точки зрения правых, — по словам А. Бородина, — заключался в царе. Для правых, замечал Д. Ливен, «Николай II был основной частью проблемы». П. Дурново надеялся, что, в конце концов, «потребность в мощной руке» все же «выведет сильного человека из мрака неизвестности».

При этом правые так же, как и либералы, не имели никаких созидательных идей для решения ключевых задач. Вся их «творческая мысль» сводилась к консервации существующего порядка любыми средствами. Не случайно в аграрной проблеме мужик ими «воспринимался как враг», с которым, по словам П. Дурново, «любые политические уступки бессмысленны, компромисс невозможен, а удовлетворение требований — немыслимо, остается одно “усмирение”» {785} . В национальном вопросе тот же П. Дурново лишь констатировал факт «растущего сепаратизма», но опять же не выдвигал никаких практических идей по сохранению государственного единства. Вся надежда консерваторов была только на силу: «Землевладельцы требовали устранить всякие сомнения относительно (их) дальнейшей судьбы… и настаивали на бескомпромиссных репрессиях» {786} .

Первая русская революция была ими успешно подавлена, однако, отмечал М. Вебер, «русское самодержавие, в том виде, в каком оно сохранялось до сих пор, т.е. в виде централизованной полицейской бюрократии, как раз теперь, когда оно побеждает ненавистного врага, по всем очевидным признакам не имеет никакого другого выбора, кроме как рыть самому себе могилу. Так называемый ”просвещенный” деспотизм противоречил бы интересам своего же самосохранения… Самодержавие при этом смертельно ранит само себя». Тем не менее, полагал М. Вебер в 1905 г.: «Только неудачная война могла бы окончательно покончить с самодержавием» {788} . Пока же у «Думы нет права утверждать бюджет, что должен иметь в виду германский рынок капиталов», — предупреждал своих немецких читателей М. Вебер.

Вместе с тем М. Вебер полагал, что Россия еще «не созрела для настоящей конституционной реформы». Несмотря на это, «для либерализма вопрос жизни — бороться с бюрократическим и якобинским централизмом, насаждать в массах старую индивидуалистическую идею “неотъемлемых прав человека” <…>, — утверждал М. Вебер, — «хотя борьба за “индивидуалистические”жизненные ценности должна учитывать «материальные» условия и следовать по пятам за их изменениями, “реализация” этих ценностей никак не гарантирована “экономическим развитием”. Шансы на “демократию” и “индивидуализм” были бы невелики, если бы мы положились на “закономерное” действие материальных интересов. Потому что материальные интересы явно ведут общество в противоположном направлении». «Мы — “индивидуалисты” и партийные сторонники “демократических” институтов, идем “против течения”, против материальных обстоятельств» {791} .

Первая мировая война действительно приведет к падению самодержавия и дворцово-конституционному перевороту кадетов в феврале 1917 г. Однако победа идей и институтов, не обеспеченных соответствующими материальными возможностями общества, неизбежно ведет не к их торжеству, а к насилию и к разрушению, к уничтожению всего общественного организма, к хаосу и анархии. Именно к этому результату и привела «либеральная революция» Россию всего за 7 месяцев. Эту данность подчеркивали слова одного из видных кадетов, участника создания в 1918 г. Добровольческой (белой) армии, П. Струве: «Русская революция оказалась национальным банкротством и мировым позором — таков непререкаемый морально-политический итог пережитых нами с февраля 1917 г. событий». {792}

Либералы тупым тараном пробили глухую стену самодержавия, и тем самым высвободили народную стихию, которая легко перешагнула через них и уже была готова перешагнуть вообще через всю русскую цивилизацию. И российские либералы, объединившись с правыми, спрятались за штыки военных диктатур белых генералов, взывая к Западу о помощи и интервенции. И именно Запад стал их единственной опорой. Гражданская война была, по сути, навязана России иностранной интервенцией, без нее масштабной Гражданской войны в России не было бы.

Белые генералы, столкнувшись с либеральными идеологами поближе, быстро разочаровались в них: например, командующей Белой армией Юга России А. Деникин заявил об «особенно ярко обнаружившемся явлении: о кризисе русского либерализма» {793} . Другой генерал, военный министр правительства Колчака А. Будберг, объяснит, в чем заключался этот «кризис»: «Для чего нужны эти бредни и вопли…, не то кадетов, не то катетоидов с самыми сумбурными марсианскими воззрениями на русскую действительность и русский народ. Много трескучих фраз, но отовсюду торчит хвостик острого желания вернуть старые удобства и привилегии; хвостик этот прикрыт, однако, каким-нибудь демократическим чехольчиком» {794} .

При той структуре общества, при тех естественных, природных ограничениях для накопления капитала, которые существовали в России, ее развитие по западному, либерально-буржуазному пути было невозможно, но она не могла оставаться и в том архаично-полуфеодальном состоянии, в котором она пребывала. Россия должна была открыть для себя какой-то новый путь, который бы обеспечил ее выживание и развитие, но ни одна из легальных политических сил не смогла предложить его….

 

Война и капитал

Чтобы государство превратилось из крайне примитивного в предельно богатое, нужно совсем немного — мир, необременительные налоги и сносное оправление правосудия, все остальное появится в результате естественного хода вещей.

А. Смит {795}

Как заметил внимательный читатель из эпиграфа к данной главе, один из родоначальников современной экономической теории А. Смит, в качестве первого условия процветания государства ставил мир. Не будет мира — все остальные постулаты рыночной экономики теряют смысл, поскольку они становятся физически невыполнимы. Войны разоряют государство, уничтожают накопленные богатства и подрывают основы общественной самоорганизации, требуя жесткой мобилизации экономики и власти.

И. Солоневич в этой связи замечал: русский народ никогда не будет иметь такие свободы и богатства, какие имеют Англия и США, потому что безопасность последних гарантированна океанами и проливами. Эту зависимость подтверждал и С. Витте, по словам которого: «Причины нашей бедности капиталами исторические. Русское государство развивалось и крепло в непрестанной борьбе. Покончив с восточными и южными кочевниками и пришельцами, Россия должна была отражать наседающих с запада соседей — своих учителей, с завистью и беспокойством следивших за ее необыкновенным политическим ростом. Строительство страны поглощало все усилия, сюда неслись все жертвы народа — было не до экономического устройства».

Тяжесть этого строительства обуславливалась, прежде всего, тем, что Россия находилась на границе с одной стороны кочевых народов Востока, совершавших непрерывные набеги на русские земли, а с другой — более развитых стран Запада, пытавшихся поставить Россию в зависимое от себя положение. Отношение Запада к России определялось, по словам Р. Фадеева, тем, что «мы все-таки чужие в Европе, она признает и будет признавать наши права настолько лишь, насколько мы действительно сильны».

В результате Россия была вынуждена постоянно содержать огромную армию. Уже Р. Чанселлор, первый англичанин, прибывший в Россию, в 1553 г. потрясенно писал, что царь держит на границе с Лифляндией 40 000 человек, с Литвой — 60 000 человек, а кроме этого, ногаев и крымских татар сдерживают еще 60 000 человек. Всего, по словам Р. Чанселлора, российская постоянная армия состояла из 200 тыс. всадников (т.е. более 2% населения страны) и еще 300 тыс. рабочих артиллеристов.

Для того чтобы представлять себе, для чего нужна была такая огромная армия, достаточно привести пример крымских татар, которые совершали набеги вплоть до конца XVII в. В XVI веке в среднем на один мирный год приходилось два военных. Главной целью этих набегов был захват русских крестьян, которых продавали рабство по всей Азии и Европе. По подсчётам А. Фишера, количество угнанных крымскими татарами в рабство людей из русских земель составило на протяжении XIV–XVII веков около 3 млн. человек, или около 10 тыс. ежегодно, при всем населении России того времени менее 10 млн. чел. Неудивительно, что в начале века XVII персидский шах Аббас, принимая русских послов, выражал искреннее удивление тем, что в государстве Российском еще оставались люди.

Из-за набегов крымских татар лучшие в агроклиматическом плане земли России на протяжении веков оставались полупустынными. Не случайно эти огромные пространства, по площади сопоставимые с территорией Франции, получили название «Дикого поля». Они охватывали большую часть современной Украины, а в России доходили до Белгорода, Тулы, Орла, Воронежа. Мало того, из-за крымских татар Черное море вплоть до Екатерины II оставалось для русских практически недоступным для торговли.

Но татары были не единственным кочевым народом. Например, казанский губернатор А. Волынский в своём донесении в Сенат в 1719 г. сообщал: «От Саратова до Астрахани, между городов по двести и по триста верст жила никакого нет, того ради, как купецким людям, так и прочим проезжим и рыбным ловцам от калмыков и от кубанцев чинится великое разорение и работных людей берут в плен». Войны с кочевниками длились столетиями и требовали огромных затрат, как людских, так и материальных.

Подавление кочевников к XIX в. не снизило остроты проблемы, а лишь породило новые. «Положение России в Средней Азии, — отмечал князь Горчаков в 1864 г., — одинаково с положением всех образованных государств, которые приходят в соприкосновение с народами полудикими… Оно начинает, прежде всего, с обуздания набегов и грабительств». Страны Средней Азии, в том числе Бухара, в середине XIX в. были центрами работорговли. Близость заселенной земледельцами России превращало ее в поле охоты на рабов. Пример обращения с рабами приводил русский офицер Е. Мейендорф: «участь рабов в Бухаре внушает ужас… я видел одного раба, которому его хозяин отрезал уши, проткнул руки гвоздями, облил его кипящим маслом и вырезал кожу на спине, чтобы заставить его признаться, каким путем бежал его товарищ». Завоевав Кокандское ханство, Россия прекратила набеги и запретила работорговлю.

В том же XIX веке Россия была вынуждена вести изнурительные и кровопролитные кавказские войны. На причину особого характера подобных войн указывал еще К. Клаузевиц: «Дух народа, отражающийся в войсках (энтузиазм, фанатизм, вера, убеждения), ярче всего проявляется в горной местности, где каждый предоставлен самому себе вплоть до единичного солдата. Уже по одной этой причине горы являются наиболее выгодной ареной борьбы для народного ополчения».

Кавказская война началась в 1804 г., когда «русские войска впервые ответили набегом на чеченский набег. Не ответить на набеги горцев, — отмечает историк А. Буровский, — российская армия не могла, потому что никогда и ни одно государство не могло и не может допустить, чтобы его подданных грабили и превращали в рабов» {806} . Земли Предкавказья — одного из лучших агроклиматических районов России из-за набегов оставались дикими и неосвоенными. Исследователи почти единодушны во мнении, что «кавказская война выросла из набеговой системы» {807} . Истоки причин этих набегов слышны в стихах М. Лермонтова: «Бесплодного Кавказа племена Питаются разбоем и обманом…» {808} .

За время войны Россией были использованы различные стратегии: ответных набегов, силового сдерживания, создания специальных военизированных казачьих поселений вдоль границы с горцами, голодной блокады, беспощадного завоевания, убеждения («русские офицеры долгое время были искренне убеждены: горцев можно убедить не набегать… И Николай I, и его царедворцы, и вообще многие образованные русские люди были убеждены: стоит рассказать диким людям о цивилизации — и они встанут на сторону цивилизаторов» {809} . Русские офицеры считали набеговую систему отчасти «дитятей бедности», отчасти следствием дикости и варварства [69] . Но полумеры не помогали. В данном случае русские столкнулись с народом среди, которого, по словам А. Буровского, на протяжении веков и поколений «необходимость участвовать в вечной борьбе всех против всех отсеивала в жизнь людей невероятно агрессивных, крайне жестоких, очень равнодушных и к собственным страданиям, и к страданиям других людей» {810} .

Вынужденная вести бесконечные войны на Востоке и отбиваться от непрерывной агрессии с Запада, Россия одновременно настойчиво боролась за возвращение к морю. И здесь действовал объективный закон, который в свое время послужил объединению феодальной Европы в единые государства: «Не имеет значения, правы мы или нет, здесь проходит дорога». И эта дорога к морю, прежде всего, Балтийскому, была для России блокирована совместными усилиями Польши, Швеции, Ливонского ордена и т.п. И Россия просто вынуждена была воевать по этой причине. В. Потто отмечал, что русский народ «по историческому закону, о котором говорит основатель научной географии Риттер, естественно и неизбежно, хотя бы бессознательно, инстинктивно, должен был стремиться “к мировому морю”, вообще на простор сношений с другими народами». К. Маркс в этой связи отмечал, что «ни одна великая нация никогда не жила и не могла прожить в таком отдалении от моря, в каком вначале находилась империя Петра Великого» {812} .

Примером, наглядно демонстрирующим жизненную важность дороги и моря для развития и существования страны, может быть поражение Ивана Грозного в войне с Ливонией и Польшей, которое отрезало Россию от балтийских портов (Нарвской пристани) и европейского рынка (сухопутный путь через Польшу). Это привело к резкому падению внешней торговли в 3–5 раз, а в некоторых случаях до 20 раз. И это несмотря на то, что во времена И. Грозного был основан новый порт для внешних сношений — Архангельск. Вот, например, данные, которые приводил по отдельным позициям Дж. Флетчер в 1589 г. 

Экспорт во времена Ивана Грозного {813}

(В начале правления … В конце правления)

Воск, пудов … 50 000 … 10 000

Кожи, шт. … 100 000 … 30 000

Сало, пудов … 100 000 … 30 000

Лен и пенька, судов … 100 … 5

Еще большее значение для России имели незамерзающие порты Черного моря, что выразилось, по словам А. Вандама, в «никогда не ослабевавшем в народных массах инстинктивном стремлении “к солнцу и теплой воде”, а последнее в свою очередь совершенно ясно определило положение русского государства на театре борьбы за жизнь». Для завоевания выхода в Черное море Россия вела бесконечные войны с причерноморскими полудикими племенами, наследниками татаро-монгольских орд и наконец, с Турцией. «До первой турецкой войны, по выражению Екатерины II, ни одной русской лодки не было на Черном море; договор 1774 г. открыл русским купеческим кораблям свободное плавание по тому морю, и оборот русской черноморской торговли, в 1776 г. не достигавший 400 р., к 1796 г. возрос почти до 2 млн», а меньше, чем через сто лет, достигнет уже сотен миллионов рублей. Через черноморские порты будет вывозиться почти весь экспортный хлеб России, давший ей шанс на выживание и развитие со второй половины XIX в.

Непрерывные войны привели к тому, что даже в мирное время Россия была вынуждена содержать регулярную армию громадной численности 1–2% населения, расходы на ее содержание вплоть до начала XIX в. составляли почти половину государственного бюджета России. 

Расходы на армию и флот, в % от расходов государственного бюджета {816}

Военные расходы ложились тяжким бременем на экономику не только России, но и всех стран Европы, отмечал С. Витте: «Повторяющиеся беспрерывно из года в год жертвы, налагаемые милитаризмом на народное хозяйство европейских государств, подобно хронической болезни, медленно подтачивают экономическую жизнь современных государственных организмов Европы, не позволяют свободно развиваться их производительным силам… Необычайно быстрое развитие народного богатства в Северо-Американских Соединенных Штатах, между прочим, обуславливается отсутствием здесь сильной постоянной армии: Северная Америка содержит в мирное время войска всего около 25 000 человек» {817} .

Но военные расходы были лишь частью той ноши, которую несла Россия. Едва ли не больших затрат требовали освоение и цивилизация присоединенных территорий. Как замечал в этой связи В. Мещерский, Россия «расширялась путём своих завоеваний, а народ в своей роли чернорабочего плательщика всё нищал и хирел, ибо на него налагала политика новой no-Петровской России всё бремя и ведения войн, и расходов на завоевание и содержание новых земельных приобретений». В итоге В. Мещерский приходил к печальному парадоксу: «Создалась в размерах полмира громадная Россия, до сего времени оплачивающая все свои приобретённые владения, под именем окраин, выколачиванием последних грошей с русского центра, то есть с русского народа, так как по среднему расчёту оказывается, что всякое земельное приобретение Россиею за эти двести лет представляет увеличение дохода на 3 рубля, а увеличение расходов для центральной России на 30 рублей». Однако именно эти завоевания обеспечили выход к морям, освоение плодородных земель, безопасность торговли и в конечном итоге выживание России.

Необходимость ведения почти непрерывных войн требовала жесткой мобилизации, что наложило отпечаток на весь общественно-политический строй России: Новгородское вече существовало в России тогда, когда Америка еще не была даже открыта, и возникло почти за 4 века до появления первых признаков парламента в Британии. Но почему же в России восторжествовала монархия? Потому, отвечал генерал Н. Головин, что «в каждом сильном народе в периоды, когда он вступает в борьбу со своими соседями, развиваются внутренние процессы, ведущие его к сильной центральной власти. Так, Римская республика во время войны объявила диктатуру; так, Московская Русь, боровшаяся за свержение татарского ига, рождает самодержавие русского царя…»

«Великих результатов нельзя достичь, — отмечал А. Кюстин в своей книге о России 1839 г., — не пойдя на жертвы; единоначалие, могущество, власть, военная мощь — здесь все это покупается ценою свободы». «Повсюду царил унылый порядок казармы или военного лагеря; обстановка напоминала армейскую…, продолжал А. де Кюстин, — В России все подчинено военной дисциплине… Российская империя — это лагерная дисциплина вместо государственного устройства, это осадное положение, возведенное в ранг нормального состояния общества». «Русский человек думает и живет как солдат…».

Для того чтобы более наглядно представлять, какое разорение наносили непосредственно сами войны, стоит привести пример наиболее крупных из них хотя бы за XIX и начало XX столетий. При этом стоит помнить, что поскольку накопление капитала в России шло медленнее, чем в странах Запада, сходные военные потери обходились ей пропорционально дороже. Так же как северная природа дольше восстанавливается после бедствий по сравнению с южной.

Война 1806–1814 гг.

Победоносная война с Наполеоном закончилась полным расстройством российских финансов: Денежная эмиссия, за счет которой покрывалась большая часть военных расходов, привела к трехкратному обвалу курса серебряного рубля с 1806 по 1814 гг. с 67,5 до 20 коп. Только за 1812–1815 гг. было выпущено бумажных денег почти на 245 млн. руб.; кроме этого, в 1810 и 1812 гг. было произведено повышение и введение новых налогов; были в 2–4 раза урезаны реальные (в серебре) бюджеты всех невоенных ведомств.

Совокупный государственный долг к концу правления Александра I, по отношению к 1806 г., вырастет почти в 4 раза и достигнет 1,345 млрд. рублей, в то же время государственный доход (бюджета) в начале 1820-х гг. составлял всего порядка 400 млн. руб. Нормализация денежного обращения займет более 20 лет и наступит только в 1843 г. с реформами Канкрина и введением серебряного рубля.

Крымская война 1853 – 1856 гг.

Крымская война была вызвана борьбой за «османское наследство» катящейся к распаду Турции, по словам Николая I, «больного человека Европы», между ведущими европейскими державами. Развал Турции мог привести к тому, что ключи от Босфора и Дарданелл окажутся в английских или французских руках. Но именно через эти проливы прирастала экономическая мощь России: через них шел основной экспорт российского зерна. Указывая на значение проливов для России, Э. Диллон, корреспондент Contemporary Review, писал: «Иностранцам даже трудно понять бедствие России, вызванное прекращением ее вывоза. Хороший урожай, вывоз зерна поддерживают платежеспособность России. Вывоз земледельческих продуктов — источник не только русского благосостояния, но и ее культурного развития…»

Упреждение конкурентов становилось для России вопросом жизни и смерти. Ситуация вокруг Турции постепенно нагнеталась обострением торговых противоречий между растущей и проводящей протекционистскую политику Россией и Англией. Непосредственным поводом к войне (Casus belli) стал религиозный спор с Францией, отстаивающей свою главенствующую европейскую роль. В этом споре славянофилы, по словам Ф. Достоевского, нашли «вызов, сделанный России, не принять которого не позволяли честь и достоинство». С практической стороны победа Франции в этом споре означала усиление ее влияния в Турции, чего Россия допустить не могла.

В результате Крымской войны государственный долг России вырос в три раза, Колоссальный рост госдолга привёл к тому, что даже спустя три года после войны выплаты по нему составляли порядка 20% доходов госбюджета и практически не снижались до 1880-х годов. За время войны было выпущено дополнительно кредитных билетов на сумму 424 млн. руб., что более чем вдвое (до 734 млн. руб.) увеличило их объем. Уже в 1854 г. был прекращен свободный размен бумажных денег на золото, серебряное покрытие кредитных билетов упало в два с лишним раза с 45,1% в 1853 г. до 19,2% в 1858 г. В результате их обмен на серебро был прекращен. Побороть инфляцию поднятую войной удастся только к 1870 г., а полноценный металлический стандарт так и не восстановится до следующей войны. Война, в связи с блокированием внешней торговли, привела к глубокому экономическому кризису ставшего причиной падения производства и разорения многих не только сельских, но и промышленных хозяйств России.

Русско-турецкая война 1877 – 78 гг.

Поводом к войне стало жестокое, граничащее с геноцидом, подавление турецкими войсками восстания в Болгарии, что вызвало протест в европейских странах, и особенно в России, считавшей себя покровительницей славян. Война началась сразу после того, как Турция отклонила Лондонский протокол, подписанный всеми великими державами Европы, предусматривающий демобилизацию турецкой армии и начало реформ в балканских провинциях.

Накануне русско-турецкой войны министр финансов России М. Рейтерн категорически высказался против нее, в своей записке на имя Государя он показал, что война сразу перечеркнет результаты 20-ти лет реформ. Когда война все же началась, М. Рейтерн подаст прошения об отставке.

Войну с Турцией поддержали славянофилы, один из лидеров которых Н. Данилевский еще в 1871 г. писал: 1. «Недавний горький опыт показал, где ахиллесова пята России <…> Овладения морскими берегами или одним даже Крымом было бы достаточно, чтобы нанести России существенный вред, парализующий ее силы. Обладание Константинополем и проливами устраняет эту опасность…» 2. «Приобретение Константинополя доставило бы <…> выгоду тем, что сконцентрировало бы «две с половиной тысячи верст пограничной линии вдоль побережий Черного и Азовского морей в одну точку». 3. Дало бы свободу прохода через черноморские проливы русского флота». 4. И наконец Константинополь — «Царьград должен быть не столицею России, а Всеславянского союза». К войне с турками, активно в многочисленных статьях призывал и Ф. Достоевский, утверждая, что «такой высокий организм, как Россия, должен сиять и огромным духовным значением», которое должно привести к «воссоединению славянского мира». За войну, но уже с прагматичной точки зрения, выступали и западники, такие, например, как Н. Тургенев: «России для широкого развития будущей цивилизации нужно больше пространств, выходящих к морю». Эти завоевания «могли бы обогатить Россию и открыть русскому народу новые важные средства прогресса… эти завоевания станут победами цивилизации над варварством».

Против войны выступили многие общественные деятели. Например, известный журналист В. Полетика писал: «Мы предпочли донкихотствовать на последние гроши русского мужика. Сами лишенные всяческих признаков гражданской свободы, мы не уставали лить русскую кровь за освобождение других; сами погрязшие в расколах и безверии, разорялись для водружения креста на Софийском храме». По мнению финансиста В. Кокорева: «Историк России будет удивлен тем, что мы растеряли свою финансовую силу на самое, так сказать, ничтожное дело, отправляясь в течение XIXстолетия, по два раза в каждое царствование, воевать с какими-то турками, как будто эти турки могли прийти к нам в виде наполеоновского нашествия. Покойное и правильное развитие русской силы, в смысле экономическом и финансовом, без всяких походов под турку, говоря солдатским языком, порождавших на театре войны человекоубийство, а дома обеднение в денежных средствах, произвели бы гораздо больше давления на Порту, чем напряженные военные действия».

О. Бисмарк утверждал, что «[сырая непереваренная масса Россия] — слишком тяжеловесна, чтобы легко отзываться на каждое проявление политического инстинкта. Продолжали освобождать, — и с румынами, сербами и болгарами повторялось то же, что и с греками… Если в Петербурге хотят сделать практический вывод из всех испытанных до сих пор неудач, то было бы естественно ограничиться менее фантастическими успехами, которые можно достичь мощью полков и пушек… Освобожденные народы не благодарны, а требовательны, и я думаю, что в нынешних условиях более правильным будет в восточных вопросах руководствоваться соображениями более технического, нежели фантастического свойства» {835} .

По мнению Е. Тарле: «Крымская война, русско-турецкая война 1877–1878 годов и балканская политика России 1908–1914 годов — единая цепь актов, ни малейшего смысла не имевших с точки зрения экономических или иных повелительных интересов русского народа». М. Покровский считал, что русско-турецкая война была растратой «средств и сил, для народного хозяйства совершенно бесплодной и вредной». Скобелев утверждал, что Россия — единственная страна в мире, позволяющая себе роскошь воевать из чувства сострадания. Кн. П. Вяземский отмечал: «Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди — славянолюбие. Религиозная война хуже всякой войны и есть аномалия, анахронизм в настоящее время».

Война обошлась России в 1 млрд. руб., что почти в 1,5 раза превысило доходы госбюджета 1880 г. Кроме этого, согласно Сан-Стефанскому договору, помимо чисто военных расходов Россия понесла еще 400 млн. руб. «убытков, причиненных южному побережью государства, отпускной торговле, промышленности и железным дорогам». «Биржевые ведомости» уже в конце 1877 г. в этой связи писали: «Неужели несчастия, переживаемые теперь Россией, недостаточны для того, чтобы выбить дурь из головы наших заскорузлых панславянистов… вы (панславянисты) должны помнить, что камни, Вами бросаемые, приходится вытаскивать всеми народными силами, добывать ценою кровавых жертв и народного истощения».

За время войны 1877–1878 гг. денежная масса увеличилось в 1,7 раза, металлическое обеспечение бумажных денег уменьшилось с 28,8 до 12,4%. Нормализация денежного обращения в России наступит только через 20 лет, благодаря внешним займам и «голодному экспорту», — в 1897 г. введением золотого рубля.

Эпоха империалистических войн

С приближением к XX веку индустриальное развитие России приведет ее в новую эпоху, в которой уже давно находились развитые страны мира, — в эпоху империалистических войн. О приближении этой эпохе еще в 1839 г. провидчески писал А. де Кюстин: «Я… предвижу серьезные политические следствия, какие может иметь для Европы желание русского народа перестать зависеть от промышленности других стран». {842}

До этого Россию от участи колонии Запада защищали суровый климат и необъятные пространства надежнее, чем Атлантический океан индейскую Америку. О. Бисмарк, предупреждая от войны с Россией, говорил: «Это неразрушимое государство русской нации, сильное своим климатом, своими пространствами и ограниченностью потребностей…». Кроме этого, русские достаточно быстро перенимали опыт европейцев, имеющийся разрыв между ними не позволял получить абсолютного превосходства. Период начала колониальной экспансии в Европе, в России вызвал реформы Петра I: «Петр <…> понял, что народ, отставший в цивилизации, технике и в культуре знания и сознания, — будет завоеван и порабощен», — отмечал по этому поводу И. Ильин.

Поэтому, несмотря на то, что Россия была слаба и отстала, война против нее с одной стороны была слишком затратной, а с другой не могла принести ощутимой выгоды. Эксплуатация России и без того осуществлялась экономическим путем. Так, в период индустриализации Германии «экспорт из России в Пруссию возрос с 1861 по 1875 гг. в 5 раз, из Германии в Россию поступало 2/5 всего русского импорта. До 1884 г. 4/5 всех русских займов находилось в руках немцев. Германии до 90-х гг. XIX в. принадлежало до 60–65% ввоза в Россию чугунных отливок, до 50% — железа, 50% — инструментов, до 70% — сельскохозяйственных машин и т.п. Германия снабжала русское железнодорожное и промышленное строительство капиталом, реализуя и размещая на своих биржах облигации русских железнодорожных обществ, акции промышленных компаний, организовывала в России акционерные общества. Облигации первых русских частных железных дорог были почти полностью реализованы на берлинском рынке. Первые русские акционерные коммерческие банки в значительной своей части были основаны при поддержке немецких банков». Исходя из этих фактов, Н. Обухов приходит к выводу, что «на Россию в Германии смотрели как на ближайшую, наиболее удобную полуколонию, на источник сырья, продовольствия, сбыта промышленной продукции» {844} .

Западные наблюдатели высказывались гораздо жестче. Так, например, Э. Диллон называл немецкую экономическую политику «германском игом», превратившим Россию в «германскую колонию». По словам Дж. Спарго: «Хладнокровная, безжалостная манера, с которой Германия осаждала Россию со всех сторон, как в Азии, так и в Европе, систематические усилия по ослаблению своей жертвы, его экономическая эксплуатация вызывает в памяти удушение Лаокоона и его сыновей».

Основные противоречия между Россией и Германией касались экспорта русского хлеба [73] . Генерал А. Игнатьев, характеризуя сложившуюся обстановку, писал: «Российская империя Николая I и Александра II систематически онемечивалась, и немцы имели основания смотреть на нашу страну как на собственный “хинтерланд”, выжимая из нас все с большей и большей наглостью необходимые для себя материальные ресурсы. Навязанный России и вечно возобновлявшийся хлебный договор, кормивший немцев дешевым русским хлебом, как нельзя лучше характеризовал надетое на царскую Россию германское ярмо» {847} .

Экономическое противостояние России и Германии началось с 1877 г., когда Россия для покрытия военных расходов на войну с Турцией стала брать пошлины золотом, что сразу повысило их почти на треть. В 1879 г. германский рейхстаг также пошел на повышение таможенных ставок, почти закрыв германский рынок для иностранной конкуренции во всех главных отраслях промышленности. Правда, эта мера была направлена не столько против России, сколько против Англии, с которой Германия вступала в непримиримую экономическую борьбу.

Обострение отношений началось в 1880-х гг., в результате последовательного повышения Россией таможенных тарифов. Доля Германии в русском импорте постепенно снизилась с 46% в 1877 г. до 27%. В ответ в 1886 г. О. Бисмарк, под предлогом недовольства конверсиями И. Вышнеградского, начал компанию против русских ценных бумаг, что привело к их уходу из Германии, и России пришлось искать новые финансовые рынки. Пик российской протекционистской политики пришелся на 1891 г., когда был введен Общий таможенный тариф, который еще более повысил цены на индустриальные товары, являющиеся основным предметом ввоза из Германии. О. Бисмарк ответил установлением высоких ввозных пошлин на хлеб и другую сельхозпродукцию. «Пошлины эти, — по словам С. Витте, — были направлены главным образом против России».

Вместе с тем время О. Бисмарка подходило к концу. Период внутреннего созревания германской промышленности заканчивался, и экономика ставила Германию перед выбором, о котором писал новый канцлер Л. Каприви: «перед Германией стоит дилемма — либо экспортировать товары, либо избавляться от лишних подданных» {850} . Первым шагом на этом пути стал отход Германии от протекционизма, который выразился в заключении в 1892 г. конвенционных договоров, которые привели к созданию некого прообраза среднеевропейского таможенного союза. Поскольку Россия не имела конвенционального договора с Германией, предметы ее ввоза оказались обложены значительно выше, чем однородные из Соединенных Штатов и южно-американских государств: хлеб — на 30%, лес — на 33% и т.д. Доля поставок хлеба из России в хлебном импорте Германии упала в 1891–1893 гг. с 54,5 до 13,9%. Россия ответила установлением двойного таможенного тарифа в 1893 г., предоставив режим наибольшего благоприятствования для стран, пошедших на подписание конвенциональных договоров с Россией (Великобритания, Франция, Голландия, Бельгия, Скандинавские государства и др.) и оставила обычные для стран отказавших России в этом.

В ответ Германия, по словам С. Витте, перешла к «открытой таможенной войне с Россией, увеличив на 50% пошлину с российских товаров. Русское правительство ответило на это увеличением со своей стороны на 50% пошлин с товаров германского ввоза…». Разгоравшийся конфликт, прекратил Вильгельм II, который в начале 1894 г. заявил: «Я не желаю быть втянутым в войну с Россией из-за сотни глупых юнкеров». Под давлением кайзера рейхстаг проголосовал за торговый договор с Россией сроком на 10 лет {853} . После этого Россия быстро урегулировала отношения с другими странами.

А с 1895 г. Вильгельм II начал обрабатывать Николая II в новом направлении. Он предложил кузену взять на себя роль защитника Европы от «желтой опасности» — азиатских орд, которые, по мнению кайзера, несли с собой угрозу миру и безопасности… Он писал: «Я, конечно же, сделаю все, что в моих силах, чтобы в Европе было тихо; я буду охранять Россию с тыла, дабы никто не помешал Вашим действиям на Дальнем Востоке». События подтолкнуло совместное выступление в 1895 г. России, Германии и Франции против колониального продвижения Японии в Китае. В результате обострения отношений с Японией в 1897 г. русский военный флот был вынужден покинуть порт Нанкин, куда он приходил на зимовку, поскольку порт Владивостока зимой замерзал, и искать новый. Россия нашла его у Китая, взяв в аренду на 25 лет военный порт Порт-Артур и прилежащий торговый порт.

Россия оказалась в Китае не первой и не последней, в 1842 г. Англия уже захватила Гонконг и прилежащие провинции; Португалия еще в XVI в. — Макао, с 1887 г. «постоянная оккупация и управление»; Германия в 1897 г. взяла в аренду на 99 лет Циндао; США в 1898 г. захватили Филиппины, Франция — Гуанчжоувань в 1898 г.

Дальнейшее обострение отношений с Японией началось с оккупации русскими войсками Маньчжурии и Ляодунского полуострова, на которые претендовала Япония. Россия, оккупируя эти территории, стремилась обеспечить гарантированный круглогодичный подход к вновь обретенным незамерзающим портам по строящейся к ним железной дороге. Одновременно Петербург стремился предупредить усиление позиций Японии на континенте; обозначение Россией своего присутствия в Корее служило именно последней цели. Однако появление русских в Корее и окончание строительства железной дороги к Порт-Артуру в 1903 г. стали рубиконом для Японии, которая рассматривала Корею и Маньчжурию как неотъемлемые объекты своей собственной колониальной экспансии.

В активизации деятельности России в Китае и Корее очевидно далеко не последнюю роль сыграл Вильгельм II. Как вспоминал Великий князь Александр Михайлович: «В дипломатическом мире не было секретом, что государь император дал свое согласие на ряд авантюр на Дальнем Востоке, потому что слушался вероломных советов Вильгельма II. Ни у кого также не вызвало сомнений, что если Россия будет продолжать настаивать на своих притязаниях на Маньчжурию, то война между Россией и Японией неизбежна». Поощряя активность России на Дальнем Востоке, Вильгельм II особо не скрывал своих конечных целей: «Мы должны привязать Россию к Восточной Азии так, чтобы она обращала меньше внимания на Европу и Ближний Восток». Иначе, по словам кайзера, «вся Европа должна будет объединиться, и объединиться в Соединенные Штаты Европы под предводительством Германии для защиты своих священных достояний».

Русско-японская 1904 – 1905 гг.

Против провоцирования угрозы войны с Японией — оккупации Маньчжурии, резко выступил С. Витте, в знак протеста он даже подал прошение об отставке. В обоснование своего протеста С. Витте приводил следующий довод: «Черноморский берег представляет собой такие природные богатства, которым нет сравнения в Европе. В наших руках это все в запустении. Если бы это было в руках иностранцев, то уже давно местность эта давала бы большие доходы… Но куда там! Для этого нужны капиталы, нам же назначение капиталов — война. Мы не можем просидеть и 25 лет без войны, все народные сбережения идут в жертву войнам. Мы оставляем в запустении богатейшие края, завоеванные нашими предками, в душе все стремимся к новым и новым завоеваниям оружием и хитростью. О каком благосостоянии можно при таком состоянии вещей говорить!» С. Витте приходил к выводу, что «у нас в России в высших сферах существует страсть к завоеваниям или, вернее, к захватам того, что, по мнению правительства, плохо лежит». Однако настойчивые призывы Витте, министров финансов и иностранных дел к царю вывести войска из Китая и Маньчжурии не привели к успеху.

После начала русско-японской войны Вильгельм II снова поднял тему «желтой опасности», которая несет «величайшую угрозу христианству и европейской цивилизации», «если русские будут продолжать отступление, желтая раса через двадцать лет овладеет Москвой и Позеном». На активность германского кайзера, по мнению С. Витте, оказывал влияние тот факт, что «в 1904 г. истекал срок торгового договора между Россией и Германией. В преддверии этого рейхстаг принимает новый таможенный тариф, значительно повышающий таможенные пошлины, в особенности на сырье, по сравнению с и без того весьма высоким тарифом 1894 г. Предлагая этот тариф России, Вильгельм прозрачно намекал на обеспечение сохранности западных границ России во время войны России с Японией».

«Новый тариф был крайне невыгоден для России, — отмечал С. Витте, — но Вильгельм правильно рассчитал удар, кроме того, России, обескровленной войной, нужны были новые займы, которые она рассчитывала найти, в том числе, в Германии». В результате подписания нового торгового договора с 1904 по 1913 гг. экспорт из России в Германию вырос с 235 до 453 млн. рублей, а импорт — с 228 до 652 млн. Доля Германии в российском импорте возросла в среднем с 24% в 1904–1906 гг. до 36% в 1911–1913 гг., при этом доля Германии в экспорте из России почти не изменилась.

Однако настоящие потери ожидали Россию на Востоке: русско-японская война поставила экономику страны на грань банкротства. Прямые затраты на войну по подсчетам министра финансов В. Коковцева составили 2,3 млрд. руб. золотом, а с учетом и косвенных потерь народное хозяйство России недосчиталось уже 4–5 млрд. руб., что составляло почти 2 дохода госбюджета 1905 г. Денежная масса в 1905 г. по отношению к 1904 г. выросла на 60%, а рост оптовых цен составил почти 40%, что стало одной из искр, воспламенивших Первую русскую революцию.

Самодержавие и Россию от полного банкротства спасли французские кредиты. По словам С. Витте, по итогам войны «Кредитный рейтинг России упал так низко, что никто не хотел давать ей кредитов… Франция же была готова даже заплатить контрибуцию, которую могла потребовать Япония с России в обмен на мир». Франция смотрела сквозь пальцы и на различные финансовые махинации, сопровождавшие получение Россией частных французских займов. Кредитами Франция «покупала себе союзника» в войне с Германией, которую считала неизбежной. Во французском меморандуме говорилось: «Считать мирное развитие мощи России главным залогом нашей национальной независимости».

Первая мировая

В 1914 г. истекал срок российско-германского торгового договора 1904 г. Накануне съезд российских экспортеров, состоявшийся в Киеве, обратился к правительству: «Россия должна освободить себя от экономической зависимости от Германии, которая унижает ее как великую державу». Предлагалось ввести тарифы для компенсации привилегий германским трестам, развивать торговлю с другими государствами — с которыми выгода будет обоюдной… А министр финансов П. Барк приходил к заключению, что «именно за счет своей торговли с Россией Германия смогла создать свои пушки, построить свои цеппелины и дредноуты! Наши рынки должны быть для Германии закрыты».

Русские промышленники требовали отмены российско-германского торгового договора для того, что бы иметь возможность «путем развития индустрии создать внутренний рынок» для отечественной промышленности. «Необходимо дать возможность развернуть дремлющие силы. Хочется теперь верить, что наше отечество без потрясений, закономерным путем совершит мирную революцию, благодаря которой станет легче жить, и мы избавимся от иноземной экономической кабалы», — призывал начальник канцелярии министерства императорского двора В. Кривенко. В июле 1914 г. в Докладной записке Совета Съезда Промышленности и Торговли указывалось, что: «задержка в принятии мер к твердой охране таможенного тарифа и развития внутреннего производства уже оказали неблагоприятное влияние на торговый баланс и на финансы государства. Атак как в дальнейшем потребление продуктов промышленности будет неизбежно возрастать, то теперь, как и тогда, “следует принять все меры к развитию производительных сил, не останавливаясь ни перед какими затруднениями и неудобствами”». Военный министр России В. Сухомлинов утверждал, что противоречия между немцами и русскими находятся только в области торговли: «Между Германией и Россией стоял… стеной русско-германский торговый договор…» {868}

Против отказа от продления торгового договора выступали государственники, которые, от либерала С. Витте до правого консерватора П. Дурново, в один голос предупреждали, что отказ неизбежно приведет к русско-германской войне. По их мнению, торговый договор с Германией мог быть урегулирован без ущерба «для наших государственных интересов». В случае же войны, по словам П. Дурново, «в побежденной стране неминуемо разразится социальная революция, которая силою вещей перекинется и в страну-победительницу». С. Витте еще во время подписания портсмутского мира 1905 г. предсказывал: «следующая война для России — ее политическая катастрофа». П. Столыпин в 1911 г. утверждал: «нам нужен мир: война в ближайшие годы, особенно по непонятному для народа поводу, будет гибельна для России и династии». Но у российских деловых элит не оставалось выбора, и вопрос здесь стоял не столько в угрозе превращения России в немецкую колонию, сколько в растущем внутреннем напряжении, которое оставляло только две альтернативы либо война, либо революция: стремительно растущие производительные силы требовали рынков сбыта, и первым на очереди стоял возврат собственного рынка. Развитие России уперлось в формулу Дж. Оруэлла: «Безработица страшнее войны» {873} . И шлагбаум таможенных пошлин на пути немецких товаров был опущен.

Что такое безработица, российские предприниматели узнали на примере революции 1905 г., описывая которую Н. Рубакин в 1912 г. отмечал: «самый ужас пролетарского существования особенно ярко иллюстрируется, несомненно, той безработицей, при которой человек работоспособный, бодрый, крепкий и сильный оказывается и чувствует себя ненужным никому и ничему и словно теряет свое право на существование» {874} . Свой ужас во время революции рабочие дали ощутить и промышленникам…

Те же силы растущего внутреннего напряжения в еще гораздо большей степени толкали к войне и Германию. А. Гитлер совершенно четко определял причины Первой мировой: «В Германии перед войной самым широким образом была распространена вера в то, что именно через торговую и колониальную политику удастся открыть Германии путь во все страны мира или даже просто завоевать весь мир…» Но в 1914 г. в России теория «мирного экономического проникновения» потерпела поражение, и для Германии оставался только один выход — «приобрести новые земли на Востоке Европы, люди знали, что этого нельзя сделать без борьбы».

Конечно, Россия была всего лишь одним из препятствий на пути растущего германского могущества, но отказ России от продолжения торгового договора, очевидно, стал последней каплей, переполнившей «кипящий котел». Европейская война, о которой говорили и к которой готовились, с самого момента появления объединенной Германии все ведущие европейские державы, стала неизбежной.

Прямые расходы России на Первую мировую войну в ценах начала 1914 г. к 09.1917 г. составили ~26,7 млрд. руб. Они были покрыты за счет: внутреннего долга ~19,2 млрд. руб. (включая эмиссионный — 8,6 млрд.) и внешнего — 7,5 млрд. В результате совокупный государственный долг Российской империи (с учетом довоенного долга) в ценах начала 1914 г. вырос до 36 млрд. руб., что равнялось 10 годовым бюджетам Российской империи 1913 г. Первая мировая война обошлась России в разы дороже, чем все войны предыдущего столетия вместе взятые, как в абсолютных, так и в относительных цифрах.

Государственный долг Российской империи и стоимость войн в текущих ценах, млн. руб. {877}

к — кредитными рублями; з — золотыми рублями

За три года войны Россия заняла за границей почти в 1,5 раза больше, чем за 20 предшествующих лет интенсивной, догоняющей индустриализации. В обеспечение кредитов во время войны в «союзную» Англию была вывезена почти треть всех золотых резервов России. Внешний долг России к 09.1917 составлял примерно 3 млрд. ф.ст. по курсу (1913 г.), что было в 1,5 раза больше предельных репараций с побежденной Германии, которые она, по мнению Дж. Кейнса, физически могла выплатить (2 млрд. ф.ст.). Даже с чисто технической точки зрения вернуть этот долг было невозможно: отношение внешнего долга к экспорту из России в 1913 г. превышало соответствующее отношение предельных германских репараций (по Кейнсу) к экспорту из Германии в 1913 г. почти в 5,5 раз!

И этот долг никто не собирался списывать: требования полного и безусловного погашения всех внешних обязательств царской России неизменно предъявлялись ко всем правительствам Белых армий, получавшим помощь интервентов. Признание долга было первым условием предоставления помощи и признания. Правительство Колчака, уже на третий день с момента своего появления, приняло «к непременному исполнению» все денежные обязательства по внутренним и внешним государственным займам всех прежних правительств России {881} . Принципиальную важность вопроса подчеркивала и статья из The New York Times (1920 г.), где отмечалось: «Прежде всего, Врангель признает действующими обязательства царей перед другими странами» {882} .

Совокупный внутренний и внешний долг России и Германии более чем в 1,5 раза превышали их национальный доход в 1913 г. Немецкие кредиторы потребовали от своего государства полного погашения внутреннего долга, что к 1922 г. вместе с требованием союзников о выплате первого транша репараций привело Германию к банкротству и обрушило курс марки в петлю гиперинфляции.

Отношение госдолга и предельных репараций с Германии (по Кейнсу) к национальному доходу в 1913 г. {883}

Аналогичная судьба ожидала и Россию, если бы она только попыталась сделать первый платеж по своим обязательствам. Тем не менее, «союзники» после интервенции требовали от советского правительства полного погашения всех внешних долгов.

Русский представитель во Франции граф А. Игнатьев в связи с этим приходил к выводу, что союзники, видимо, рассматривали Россию не иначе «как будущую колонию». Большевики отказались выплачивать долги прежних правительств, по поводу чего Великий князь Александр Михайлович заметил: «Никто не спорит, они убили трех моих родных братьев, но они также спасли Россию от участи вассала союзников». Другой представитель прежней русской элиты А. Бобрищев-Пушкин писал: «Россия, обремененная многомиллиардным долгом союзникам, бывшая накануне совершенно невероятных комбинаций чужих и своих капиталистов, которые все запустили бы в ее тело свои когти после войны, после ее же победы, Россия, заведенная до Октябрьской революции в безысходный международный и внутренний тупик, от этой революции только выиграла… Теперь же тяжело, но выход есть…»

Даже если бы Россия имела внутренние ресурсы для мирного эволюционного развития довоенными темпами, ей просто не дали бы этого сделать. Мировой рынок был уже занят гораздо более сильными и агрессивными конкурентами, которые не оставляли России шансов на мирное развитие. Сама Россия уже превратилась для них в объект колониальной экспансии.

Поражение же России в мировой войне было предрешено еще до ее начала: констатируя эту данность после начала войны, П. Струве отмечал, что «при прочих равных условиях неэкономического свойства (техническое оборудование армии <…>, качество “солдата”, подготовка руководителей, “дух” армии, цельность национально-морального сознания всего народа) практически важным для войны экономическим моментом является только богатство страны, т.е. степень накопления в ней капитала в вещественной и денежной форме» {887} .

Война расходует, уничтожает накопленный капитал, тем самым она приводит к резкому и глубокому нарушению баланса между капиталом и численностью населения (между потреблением и производством), и когда этот дисбаланс достигает критического уровня, поддержание внутренней стабильности обычными мерами становится невозможно. Это объективный закон, но «даже сегодня люди, особенно государственные деятели, не совсем понимают, что в действительности означает “война на истощение”», — отмечал А. Керенский уже в эмиграции.

Совокупная мобилизационная нагрузка за время участия в войне {889}

Отражением величины данного дисбаланса является совокупная мобилизационная нагрузка, которая за 3,3 года участия России в Первой мировой превысила данный показатель для всех стран, участвовавших в войне. Это был порог, за которым начиналась революция, и не только в России, но и в Германии.

Революции стояли на пороге и у ведущих европейских демократий. У. Черчилль в этой связи отмечал: «Чем ближе мы знакомимся с условиями борьбы, тем отчетливее сознаем, на каком маленьком, тонком и опасном волоске висел наш успех» {890} .

По словам Г. Уэллса: «Если бы мировая война продолжалась еще год или больше, Германия, а затем и державы Антанты, вероятно, пережили бы свой национальный вариант русской катастрофы. То, что мы застали в России, — это то, к чему шла Англия в 1918 г., но в обостренном и завершенном виде…» {891} [85]

Критичным параметром в методике расчета «совокупной мобилизационной нагрузки» является удельный уровень экономического развития страны.

Достаточно наглядно, в данном случае, его отражает уровень развития промышленности, отнесенный к численности населения.

Как видно из графика, по этому показателю, несмотря на высокие темпы роста, Россия отставала от своих основных конкурентов в разы.

Доля в совокупном промышленном производстве (пяти стран — лидеров), к численности населения в 1913 г. {892}

Итог подводил известный монархист, депутат Государственный Думы В. Шульгин: это «приговор всем нам, всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно в смысле материальной культуры Россия отстала от соседей. То, что мы умели только петь, танцевать, писать стихи в нашей стране, теперь окупалось миллионами русских жизней. Мы не хотели и не могли быть «Эдисонами», мы презирали материальную культуру. Гораздо веселее было создавать мировую литературу, трансцендентальный балет и анархические теории. Но за это пришла расплата…» {893}