Инстинкт государственности

Лидеры меньшевиков начинали отсчет большевистского террора с десятков тысяч жертв, убитых в самосудах и погромах зимой 1917/1918 гг., поскольку они организовывались «по подстрекательству или по попустительству большевиков». Общее мнение выражал личный адъютант Колчака ротмистр В. Князев, который утверждал, что большевики виноваты не только в своих собственных преступлениях, но и во всех преступлениях начального периода вообще, поскольку именно «большевики подняли решетки, за которыми сидели звери. Выпущенный уголовный сброд стал свободным ».

Если относить эти слова именно к уголовникам, то их действительно освободили, только не большевики, а, как свидетельствовал А. Деникин, либерально-демократическое Временное правительство: «войсковые части пополнялись и непосредственно обитателями уголовных тюрем и каторги после широкой амнистии, объявленной (Временным) правительством преступникам, которые должны были искупать свой грех в рядах действующей армии. Эта мера, против которой я безнадежно боролся, дала нам и отдельный полк арестантов – подарок Москвы, и прочные анархистские кадры в запасные батальоны. Наивная и неискренняя аргументация законодателя, что преступления были совершены из-за условий царского режима и что свободная страна сделает бывших преступников самоотверженными бойцами, не оправдалась. В тех гарнизонах, где почему-либо более густо сконцентрировались амнистированные уголовники – они стали грозой населения, еще не повидав фронта. Так, в июне в томских войсковых частях шла широкая пропаганда массового грабежа и уничтожения всех властей; из солдат составлялись огромные шайки вооруженных грабителей, которые наводили ужас на население. Комиссар, начальник гарнизона совместно со всеми местными революционными организациями предприняли поход против грабителей и после боя изъяли из состава гарнизона ни более, ни менее, как 2300 амнистированных уголовников».

«В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, – писал И. Бунин, – когда “державный народ” восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся – начинается вакханалия». И не было силы способной противостоять разгулу этой стихии – государственной власти просто не существовало. Французский посол М. Палеолог спустя всего два месяца после Февральской революции констатировал: «Полиции, бывшей главной, если не единственной, скрепой этой огромной страны, нигде больше нет …»

Разрушителем государственной власти, отмечал Деникин, стало то же самое либерально-демократическое Временное правительство : «Едва придя к власти, указом от 5 марта министр-председатель отдал распоряжение о повсеместном устранении губернаторов и исправников и замене их, в качестве правительственных комиссаров, председателями губернских и уездных управ»… «Должность правительственных комиссаров с первых же дней стала пустым местом. Не имея в своем распоряжений ни силы, ни авторитета, они были обезличены совершенно…» Но это было только началом разрушения государственного механизма. Следующим шагом стало «упразднение полиции в самый разгар народных волнений, когда значительно усилилась общая преступность и падали гарантии, обеспечивающие общественную и имущественную безопасность граждан, (что) являлось прямым бедствием. Но этого мало. С давних пор функции русской полиции незаконно расширялись путем передачи ей части своих обязанностей, как всеми правительственными учреждениями, так и органами самоуправления, даже ведомствами православного и иных вероисповеданий. На полицию возлагалось взыскание всяких сборов и недоимок, исполнение обязанностей судебных приставов и участие в следственном производстве, наблюдение за выполнением санитарного, технического, пожарного уставов, собирание всевозможных статистических данных, призрение сирот и лиц, впавших в болезнь вне жилищ и проч. и проч. Достаточно сказать, что проект реорганизации полиции, внесенный в Государственную Думу в конце 1913 года, предусматривал 317 отдельных обязанностей, незаконно возложенных на полицию и подлежащих сложению с нее. Весь этот аппарат и сопряженная с ним деятельность – охраняющая, регулирующая, распорядительная, принуждающая – были изъяты из жизни и оставили в ней пустое место. Кадры милиции стали заполняться людьми совершенно неподготовленными, без всякого технического опыта, или же заведомо преступным элементом. Отчасти этому способствовал новый закон, допускавший в милицию даже лиц, подвергшихся заключению в исправительных арестантских отделениях с соответственным поражением прав; отчасти же насильственно “демократизованными”, благодаря системе набора их, практиковавшейся многими городскими и земскими учреждениями. По компетентному заявлению начальника главного управления по делам милиции, при этих выборах в состав милиции, даже в ее начальники, нередко попадали уголовные преступники, только что бежавшие с каторги. Волость зачастую вовсе не организовывала милицию, предоставляя деревне управляться, как ей заблагорассудится».

К чему это привело, уже в конце апреля свидетельствовали московские обыватели, современники событий: «Экспроприации с каждым днем учащаются, и чаще всего все происходит безнаказанно: грабители подстреливают или режут сопротивляющихся и разбегаются непойманными. За отсутствием полиции и за несовершенством милиции ничего не разыскивается… Грабят не только ночью, но и днем». Чем дальше, тем больше выявлялась полная неспособность милиции справиться со стремительно растущими уголовщиной и беспорядками. Последней попыткой Временного правительства укрепить милицию был приказ военного министра от 11 октября 1917 г, в котором ставилась задача «привлечь действующую армию к обеспечению порядка внутри страны». Но было уже поздно…

К Октябрьской революции разрушенными оказались не только армия, экономика, промышленность, но и вся система государственной власти. Либерально-демократическое Временное правительство добросовестно выполнило свою работу по разрушению полуфеодальной российской монархии до основания. В то же время из-за открытия Временным правительством тюрем в одном Петрограде, по данным М. Лациса, насчитывалось до 30 тысяч уголовных элементов. Подобное сочетание не могло не привести к взрывному росту преступности, на что, в условиях отсутствия твердой власти, сообщали питерские газеты, население ответило резким увеличением количества самосудов.

В декабре 1917 г. М. Горький отмечал: «За время революции насчитывается уже до 10 тысяч “самосудов”. Вот как судит демократия своих грешников: около Александровского рынка поймали вора, толпа немедленно избила его и устроила голосование: какой смертью казнить вора: утопить или застрелить?… В этом взрыве зоологических инстинктов я не вижу ярко выраженных элементов социальной революции.

Это русский бунт без социалистов по духу, без участия социалистической психологии » .

В первый же день своей революции 25 октября 1917 г. большевики выпустят Приказ № 1, которым попытаются ограничить вакханалию преступности: «Приказываю солдатам и матросам красной гвардии беспощадно и немедленно расправляться своими силами с представителями преступного элемента, раз с очевидной несомненностью на месте будет установлено их участие в содеянном преступлении против жизни, здоровья или имущества граждан».

Впервые большевики применят оружие при разгоне «пьяных погромов», которые захлестнули столицу в первые месяцы после Октября. Так, в ночь на 4 декабря 1917 г. только по Петрограду число массовых винных погромов перевалило за 60. По сведениям Комитета по борьбе с погромами, мародерство поддерживалось антисоветскими элементами, в том числе членами кадетской партии. «Пьяные погромы» были подавлены не столько силой, сколько исчерпанием их предмета. На смену пришли грабежи и убийства, которые стали обыденным явлением в столице. В январе 1918 г. за неделю в городе фиксировалось до 40 случаев убийств. В Петрограде и Москве зимой 1917/1918 гг. в массовом порядке по выражению В. Лопухина, «раздевали и убивали».

Петроградские газеты пестрели подобными описаниями, например: 10 января 1918 г.: «Сегодня в 11 часов утра в ювелирный магазин… вошли пять вооруженных… лиц. Убив владельца магазина и ранив мальчика… Вытащили у владельца магазина бумажник… Двоих из них удалось задержать и доставить в комиссариат… Собравшаяся толпа ворвалась в комиссию и потребовала выдачи преступников, когда им в этом было отказано, то толпа собственными силами вывела их во двор и, несмотря на увещевания прибывшего представителя совета и служащих комиссариата, расстреляла их».

26 февраля центральный орган левых эсеров «Знамя труда» сообщал: «Сегодня к дому булочника Николаева, на 1-й Мещанской улице подъехал грузовик, в котором было около 25 вооруженных человек. В это время мимо проходил отряд милиционеров. Неизвестные предъявили последним ордер на обыск квартиры Николаева и потребовали сопровождать их. Милиционеры согласились. Но едва все они только вошли в квартиру, бандиты скомандовали “руки вверх” и открыли огонь. В результате было убито девять милиционеров и четыре члена семьи Николаева. Убийцы успели скрыться».

В провинции самосуды вообще стали повсеместным явлением: в Кубанецкой волости Петроградской губернии на основании декрета крестьяне расстреляла 12 человек за налеты и грабежи. В Богуницкой волости той же губернии на основании того же документа крестьяне расстреляли – 13 «грабителей». Увещевания местных властей ничего не дали. В мае общее количество расстрелянных включая 12 анархистов, составило 28 человек, в большинстве случаев уголовников – грабителей и убийц. В деревне Васьево Бегуницкой волости местной властью было расстреляно 13 бандитов использовавших подложные документы. На Кубани, по сообщениям газет, была совершена публичная казнь 40 человек, из которых шестеро четвертованы. В Евнянском уезде, по постановлению схода, в присутствии всей волости были сожжены на костре четверо грабителей. В Тарнополе на Соборной площади были отрублены головы трем подросткам, уличенным в краже. В селе Белоярское Барнаульского района были заживо похоронены 3 человека.

Рост количества самосудов объяснялся тем, что, несмотря на «победное шествие революции», большевики просто не успевали в столь короткие сроки построить централизованную и полноценную систему государственной власти на всей территории огромной страны. Как замечал Гинс: «В то время… каждый «совдеп» считал себя независимым от центра и действовал по своему… Троцкий признавал: «Даже губернские комиссариаты в некоторых местах хромают на одну, а то и обе ноги и не имеют достаточного количества компетентных работников и крепких комиссаров…» Аналогичное признание давали и комментарии к официальному изданию советской конституции: «До самого последнего времени на местах советы работали «как Бог на душу положит», и выходило от этого, то, что во многих местах советская власть решала вопросы, в корне противореча центру», «центральная власть не в силах была справиться со своими местными представителями, – отмечал Гинс, – и ограничивалась «товарищеским» порицанием»».

Построение новой власти шло постепенно и сопровождалось огромным количеством злоупотреблений. Например, в Петрограде применяли расстрелы Комитет охраны города и милиция, порой основанные на вопиющих злоупотреблениях – реквизициях и вымогательствах. Подобные случаи всячески осуждались советской властью и часто становились предметом публикаций. На участников самосудов заводились уголовные дела. Постепенно сокращалось количество организаций, имевших право расстрела, некоторые из них упразднялись, например, следственная комиссия в Петрограде. Но окончательно решить эту проблему, отмечает историк И. Ратьковский, весной 1918 г. не удалось.

М. Горький в январе 1918 г. в отчаянии писал: «Народ изболел, исстрадался, измучен неописуемо, полон чувства мести, злобы, ненависти, и эти чувства все растут, соответственно силе своей, организуя волю народа. Считают ли себя г.г. народные комиссары призванными выражать разрушительные стремления этой больной воли? Или они считают себя в состоянии оздоровить и организовать эту волю? Достаточно ли сильны и свободны они для выполнения второй, настоятельно необходимой работы? … Окруженные взволнованной русской стихией, они ослепли интеллектуально и морально и уже теперь являются бессильной жертвой в лапах измученного прошлым и возбужденного ими зверя».

Действительно вплоть до середины 1919 г. большевики не столько вели массы за собой, сколько сами едва поспевали за ними: «большевики не направляли революции, а были ее послушным орудием », – замечал в этой связи Н. Бердяев, – большевики не максималисты, а минималисты. В условиях мировой и Гражданской войн, разошедшегося «русского бунта» большевикам буквально с «нуля» нужно было построить весь новый государственный аппарат.

Функции органа борьбы с антигосударственными явлениями, после Октябрьской революции первоначально выполнял Петроградский Военно-революционный комитет (ПВРК), образованный 12 октября 1917 г. во главе с левым эсером П. Лизимиром и большевиком Н. Подвойским. После революции ВЦИК и целый ряд других правоохранительных органов сформировали свои бюро, комитеты и комиссии «по охране дорог», «по борьбе с погромами», «Следственной комиссии при ревтрибунале» и т. п. Создания специального органа для борьбы с контрреволюцией даже не планировалось, большевики просто не видели в этом необходимости.

Ситуация коренным образом изменится с началом формирования белых армий Алексеева, Краснова, Каледина… Месяц спустя 7 (20) декабря 1917 г. большевиками была создана специальная Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем (ВЧК). По словам одного из руководителей ВЧК М. Лациса: «Нужда в этом органе тем острее чувствовалась, что у Советской власти не было аппарата духовного перевоспитания. Отсюда строгая необходимость в аппарате принуждения и чистки. Это уже не плод теоретических умствований, а продиктованная жизнью необходимость…».

«Опыт революции показал, что надо начинать с твердых мер, чтобы избежать беспощадных … демократическая власть вынуждается обстоятельствами переходного периода к введению исключительных положений, к усилению ответственности за противогосударственные преступления, к временной передаче милиции в руки комиссаров. Все эти меры диктуются желанием создать сильную гражданскую власть, чтобы избежать применения более крутых военных мер, создать уверенность в строгом суде Правительства, что бы предотвратить кровавые самосуды » – эти слова принадлежали не большевикам, как можно было бы подумать, а главе Временного правительства Сибири, будущему Председателю Совета министров колчаковского правительства П. Вологодскому. Обе стороны Гражданской войны одинаково понимали объективную необходимость целенаправленного насилия для восстановления государства.

Веком раньше, во времена французской революции пламенный Дантон в марте 1793 г. первым предложил Конвенту вступить на путь организованного террора и учредить грозный Революционный Трибунал и дал этому предложению знаменитую мотивировку: «Враги свободы поднимают голову… Они имеют глупость думать, что они в большинстве. Так вырвите же их самих из рук народного суда (т.-е. самосуда А. М.). Гуманность это вам повелевает » .

Во время первой русской революции 1905 г. премьер-министр России П. Столыпин, с трибуны Государственной Думы, не колеблясь, провозглашал: « Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, нарушать и приостанавливать все нормы права для того, чтобы оградить себя от распада . Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства… Этот порядок признается всеми государствами. Это господа состояние необходимой обороны… Бывают господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права… Временная мера – мера суровая, она должна сломить преступную волну, должна сломить уродливые явления и отойти в вечность…» .

«Вторжение вооруженных людей на частную квартиру и лишние свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовали добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это зло, что наша задача – пользуясь злом, искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем. А потому пусть все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать их в тюрьме, относятся бережно к людям арестовываемым и обыскиваемым, пусть будут с ними гораздо вежливее, чем даже с близкими людьми, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти. Каждый должен помнить, что он представитель Советской власти… и что всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость – пятно, которое ложиться на эту власть» – кто бы мог подумать, что эта инструкция по ВЧК, была подписана в 1918 г. «Железным Феликсом».

В той же «Инструкции для производящих обыск и дознание» Ф. Дзержинский писал:

«1. Оружие вынимается только в случае, если угрожает опасность.

2. Обращение с арестованными и семьями их должно быть самое вежливое, никакие нравоучения и окрики недопустимы.

3. Ответственность за обыск и поведение падает на всех из наряда.

4. Угрозы револьвером и вообще каким бы то ни было оружием недопус тимы».

С 31 января 1918 г. деятельность ВЧК была строго ограничена: розыском, пресечением и предупреждением преступлений, и завершалась на стадии передачи материалов в Следственную комиссию при трибунале, который в свою очередь направлял дела в суд,. В заявлении Наркомюста говорилось: «Подавление или пресечение активных контрреволюционных выступлений должно войти в русло революционного правопорядка. Политические аресты, обыски, выемки должны производиться одной Следственной комиссией, состав которой должен публиковаться. Целью ее должно явиться только предание суду революционного трибунала…».

«В первые месяцы работы ВЧК в ее аппарате, по данным М. Лациса, насчитывалось всего 40 сотрудников; включая и шоферов, и курьеров. Даже к моменту восстания левых эсеров в ВЧК число сотрудников доходило только до 120 человек. Если все же ВЧК осуществлял сравнительно большую работу, то главным образом благодаря содействию населения». В центре, по словам Г. Уэллса, с внешним бандитизмом большевики справились довольно быстро: «по общему духу своему большевизм, безусловно, честен и решительно выступает против грабежей и всяких подобных проявлений частной предприимчивости… Бандитизм был поставлен к стенке в Москве весной 1918 г. » .

Но проблема наведения порядка по всей стране упиралась в вопрос кадров. В связи с этим для большевиков, отмечает А. Грациози, «важное значение приобрело всемерное выдвижение кадров из народа, позволявшее черпать ресурсы среди масс населения, чего не хотели и не могли делать белые. Именно этим путем плебейская революция, тот первый большевизм… проникла в структуры власти и оставила на них свой отпечаток ». По словам историка С. Волкова: «в провинции грань между уголовными элементами и функционерами новой власти была, как правило, очень зыбкой, а часто ее вообще не было, так как последние состояли в значительной мере из первых». «Можно быть разных мнений о красном терроре, – подтверждал современник событий большевик Ольминский, – но то, что сейчас творится в провинции, – это вовсе не красный террор, а сплошная уголовщина».

Очевидно, сам Ленин не сразу, но в полной мере осознал эту проблему: «Трагическая судьба всякой революции … заключается в том, что она всегда строится на отбросах», – отмечал он. «Звали идейных людей, а в огромном большинстве шло отребье». «В Ч.К. проникают преступные элементы», – признавал нарком юстиции Крыленко. В. Воейков лишь констатировал эту закономерность: «каждая революция есть сочетание работы честных фанатиков, буйных помешанных и преступников». Аналогично О. Бальзак по итогам Французской революции приходил к выводу, что «революции задумываются гениями, исполняются фанатиками, а используются преступниками ».

Наглядный пример тому давал партизанский отряд под командованием Тряпицына, который, выступая под большевистскими лозунгами, в марте 1920 г. уничтожил японский гарнизон Николаевска, а заодно более 6 тысяч мужчин, женщин и детей. Один из его приказов предписывал «убить всех детей в возрасте свыше пяти лет, которые в противном случае помнили бы увиденное и могли бы вынашивать мысли о мести». После прихода Красной армии Тряпицын и его сподручные были арестованы и после короткого суда расстреляны.

Трагична эта судьба не только для революции, но и контрреволюции. В. Вернадский в этой связи замечал: «Наблюдая современную жизнь развала, поражаешься одной явной аномалии. На поверхности, у власти и во главе лиц действующих, говорящих, как будто дающих тон – не лучшие, а худшие. Все воры, грабители, убийцы и преступные элементы во всех течениях выступили на поверхность. Они разбавили идеологов и идейных деятелей. Это особенно ярко сказывается в большевистском стане и строе – но то же самое мы наблюдаем и в кругу добровольцев и примыкающих к ним кругов. И здесь теряются идейные, честные люди. Жизнь выдвинула на поверхность испорченный, гнилой шлак, и он тянет за собой среднюю массу ».

Отличительной особенностью большевиков стала их ожесточенная борьба с внутренним бандитизмом, проникшим в органы государственной власти. «В большевиках этот инстинкт государственности проснулся удивительно быстро …, – отмечал М. Пришвин. – Многозначительно явление, о котором официальная советская идеология умалчивала, – “красный бандитизм”… В некоторых местностях эта опасность для советской власти даже считалась главной. Под суд шли, бывало, целые парторганизации – они для власти уже не были «родственниками ».

Специальным отделом ЧК за 1918 г., по данным Лациса, был выявлен 3871 случай преступлений по должности. Среди них хищения – 254, военная измена – 48, разгул – 283, взятки – 200. За последнюю четверть 1918 г. советской периодической печатью фиксируется около 50 случаев применения смертной казни за подобные преступления, главным образом: за взятки, растрату народных денег, за хищения, за присвоение денег, за злоупотребления, за грабеж, за пьянство, за шантаж и требование контрибуций, за вымогательство. Все факты публиковались в газетах. Подобная работа по выявлению преступлений в среде карательных органов проводилась ревтрибуналами и парторганизациями.

Так, например, к началу 1919 г. астраханская ЧК меняла свой состав четыре раза и при этом «почти что каждый раз состав обязательно попадал в тюрьму». Подобных примеров множество, отмечает С. Павлюченков. Весьма характерна телеграмма самого Ленина в Петроград Зиновьеву: «Члены ЧК детскосельской Афанасьев, Кормилицын и другие изобличены, по словам Луначарского, в пьянстве, насиловании женщин и ряде подобных преступлений. Требую арестовать всех обвиняемых, не освобождать никого, прислать мне имена особых следователей, ибо если по такому делу виновные не будут раскрыты и расстреляны, то неслыханный позор падет на Питерский Совет».

Большевики, несмотря на свой интернационализм и призывы к «мировой революции», совершенно явно и отчетливо проявили свои государственные начала. В. Вернадский замечал в этой связи, что у Ленина, несмотря на слабость творческого начала, оказался «своеобразный государственный ум», сумевший сдержать разрушительные инстинкты революции. Аналогичные примеры приводил ген. И. Данилов из Архангельска, отмечавший, что после ухода белых, в городе издевательствам, насилиям и грабежу самочинных комиссаров не было конца. Когда прибыла «настоящая большевистская власть, многие из них были посажены в… тюрьму», а «наиболее ярых проповедников из них принципа «все наше» за грабежи расстреляли».

Однако настоящую угрозу существованию государства представляла не уголовщина, а гораздо более могущественные подспудные силы, высвобожденные февральской революцией, которые за несколько месяцев смели все остатки государственной власти по всей стране.

 

Месть

Сразу после Октябрьской революции волна дикого стихийного насилия, едва прикрытая сверху революционными лозунгами (Красной армии в то время как таковой еще не существовало, не было еще и ВЧК) захлестнула страну. Так, 29 октября в момент «сдачи (Владимирского училища) толпа вооруженных зверей с диким ревом ворвалась в училище и учинила кровавое побоище. Многие были заколоты штыками – заколоты безоружные. Мертвые подвергались издевательствам: у них отрубали головы, руки, ноги». В городе повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы.

На гидрокрейсере «Румыния» «лиц, приговоренных к расстрелу, выводили на верхнюю палубу и там, после издевательств, пристреливали, а затем бросали за борт… На “Труворе” снимали с жертвы верхнее платье, связывали руки и ноги, а затем отрезали уши, нос, губы, половой член, а иногда и руки и в таком виде бросали в воду. Казни продолжались всю ночь, и на каждую казнь уходило 15–20 минут». За 15–17 января (1918 г.) на обоих судах погибло около 300 человек». «На крейсере “Алмаз” помещался морской военный трибунал. Офицеров бросали в печи или ставили голыми на палубе в мороз и поливали водой, пока не превратятся в глыбы льда… Тогда их сбрасывали в море». Тогда в Одессе было убито свыше 400 офицеров.

«28 февраля 1918 г. матросы корабля “Борцы за свободу” постановили истребить всю буржуазию. За две ночи они расстреляли 400 человек. С большим трудом ревкому удалось удержать дальнейшие расстрелы без суда». Экипаж линкора «Республика», состоявший из анархистов, подавлявший в конце 1917 г. выступления Краснова – Керенского, устраивал самочинные расстрелы, «до 43 человек на брата», творя произвол от имени советской власти. В Новороссийске 18 февраля все офицеры 491-го полка (63 человека), выданные своими солдатами озверелой толпе, были отведены на баржу, где раздеты, связаны, изувечены и, частью изрубленные, частью расстрелянные, брошены в залив» и т. д.

В марте-апреле 1918 г. произошел «погром буржуазии» в Благовещенске, в ходе которого погибло до 1500 офицеров, служащих и коммерсантов. «В Благовещенске, – писал ген. Нокс, – были найдены офицеры с граммофонными иглами под ногтями, с вырванными глазами, со следами гвоздей на плечах, на месте эполет, их вид был ужасен». Показателен такой эпизод. «На перроне валялся изуродованный труп старичка – начальника станции. У него на груди лежали проткнутые штыками фотографические карточки двух молоденьких прапорщиков, сыновей начальника станции… Если так расправлялись большевики с родителями офицеров, то над самими офицерами, взятыми в плен, красные палачи изощряли всю свою жестокость. На плечах вырезывали погоны, вместо звездочек вколачивали гвозди, на лбу выжигали кокарды, на ногах сдирали кожу узкими полосками в виде лампас. Бывали случаи, когда даже тяжело раненных офицеров медленно сжигали на кострах. Видя неминуемый плен, офицеры-добровольцы застреливались или же, если были не в состоянии пошевелить рукой, просили своих друзей пристрелить их во имя дружбы».

«В Таганроге люди из отрядов Сиверса бросили пятьдесят связанных по рукам и ногам юнкеров и офицеров в горящую доменную печь. В Евпатории несколько сотен офицеров и “буржуев” были после страшных истязаний сброшены связанными в море». Подобные же зверства имели место во многих городах Крыма, занятых большевиками: в Севастополе, Ялте, Алуште, Симферополе. Такая же жестокость проявлялась и в казачьих станицах в апреле-мае 1918 г. В досье комиссии Деникина есть сообщения о «трупах с отрубленными руками, переломанными костями, об обезглавленных телах, о раздробленных челюстях, об отрезанных половых органах».

Исходя из множества подобных фактов, С. Мельгунов приходил к выводу, что «жестокость повсюду порождали большевики – эти отрицатели всякой “буржуазной” морали первые разнуздали Гражданскую войну. На них лежит вина за дикость произвола, они морально ответственны за темные пятна междоусобной борьбы». «Красные – грабители, убийцы, насильники. Они бесчеловечны, они жестоки. Для них нет ничего священного… Они отвергли мораль, традиции, заповеди господни. Они презирают русский народ. Они озверелые горожане, которые хотят бездельничать, грабить и убивать, но чтобы деревня кормила их. Они, чтобы жить, должны пить кровь и ненавидеть. И они истребляют “буржуев” сотнями тысяч. Ведь разве это люди?… Они убивают, они пытают… Разве это люди? Это звери…», – писал один из лидеров февральского переворота В. Шульгин .

Массовое насилие, сопровождавшее революцию, потрясло современников событий: «большевики – бесчеловечные, жестокие скоты», – восклицал американский посол в России Д. Фрэнсис; «Большевики с самого начала, – утверждал ген. Н. Головин, – выкинули основным лозунгом своих военных действий истребление…». «Насилие большевиков так сильно повлияло на некоторые интеллигентские группы , что, – по словам члена сибирского правительства В. Утгофа, – борьба с большевизмом стала для них самоцелью ».

Именно дикое насилие над офицерами вызвало в них ответную реакцию в виде чувства мести за своих товарищей и родных, которое стало одним из основных движущих мотивов Белого движения. Именно местью оправдывал «Белый террор» А. Колчак: «главным мотивом этой деятельности является месть… все те ужасы, которые творились… происходили на почве мести ».

Однако даже правый историк русского офицерства, приводящий многочисленные факты подобного насилия, С. Волков отмечает: «Там, где большевикам оказывалось сопротивление или их власть была непрочной (Новороссия, Крым, Дон, Кубань, Северный Кавказ, Сибирь, Средняя Азия), офицеры, с одной стороны, имели возможность организоваться и принять участие в борьбе, но с другой – именно здесь в первой половине 1918 года офицерам было находиться наиболее опасно». Стихийное насилие творилось в первую очередь там, где власть большевиков была слаба.

* * *

В обстановке классового рабства трудно обучить угнетенные массы хорошим манерам. Выведенные из себя, они действуют поленом, камнем, огнем и веревкой.

Л. Троцкий {814}

В ХХ в. «русский бунт» был разбужен революцией 1905 г., которую М. Покровский связывал с реставрацией крепостничества в 1880–90 гг., воскресившей и «крепостную идеологию во всех ее чертах – в том числе и психологию крепостного бунта». Отличие состояло в том, что Россия уже вступала в эпоху капитализма и привычное для феодализма крепостничество превращалось на новом этапе развития в социальную сегрегацию русского крестьянства и простонародья, превращая их в недолюдей или, по С. Витте, в «полуперсон», «существ особого рода»; по ген. М. Алексееву, В. Шульгину, ротмистру Князеву – в «зверей»; по М. Булгакову – в «шариковых»; по А. Деникину и П. Милюкову – в «чернь». Русская «чернь» в политическом, экономическом и культурном плане была сегрегирована даже в большей степени, чем северо-американские негры. Например, в конце XIX в. доля умеющих читать и писать русских крестьян была почти в 3 раз меньше, чем у американских негров.

Социальная сегрегация нередко трансформировалась в откровенный социальный расизм, который в данных конкретных условиях, например, отражали слова одного из героев М. Булгакова – профессора Преображенского: «не люблю бедных». Н. Бердяев в книге «Философия неравенства» попытался даже дать этому феномену философско-научное обоснование: «Культура существует в нашей крови. Культура – дело расы и расового подбора… “Просветительное” и “революционное” сознание… затемнило для научного познания ее значение. Но объек тивная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование “белой кости” есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт».

Социальная сегрегация консервировала развитие крестьянства на уровне эпохи раннего Средневековья.

И этой сегрегации было подвержено более 80 % населения России. Для сравнения в США, где сегрегации по расовому признаку подверглись негры, их доля на момент отмены рабства составляла всего около 10 % населения страны. М. Вебер в 1905 г. весьма точно отмечал эту особенность России, указывая, что в ней миллионы крестьян «образуют класс колонов таких масштабов, которые знали разве что Древний Египет и Римская империя».

Как относились крестьяне к своему положению? Этим вопросом задавался М. Салтыков-Щедрин, который дал на него ответ в 1880-м г. словами одного из своих героев «Мальчика без штанов»: «С Колупаевыми мы сочтемся ». «Надоело нам. С души прет, когда-нибудь перестать надо. Только как с этим быть? Коли ему сдачи дать, так тебя же засудят, а ему, ругателю, ничего…»

Удержание «черни» в повиновении покоилось на главном основании царского режима – силе и особенно «престиже силы», «сознании силы», – отмечал Витте. А также на консервации «черни» в невежестве, под покровом феодального «политического обряда», под которым, по словам Н. Головина, понималась формула «За Веру, Царя и Отечество». «Для того, чтобы понять, какую громадную роль в психологии этих масс мог играть “обряд”, – пояснял Головин, – нужно только вспомнить первенствующее значение, которое занимает “обряд” в области религиозных чувств тех же масс». Британская Daily Chronicale замечала в этой связи: «Царская власть обладает какими-то мистическими и отеческими свойствами, неотразимо действующими на душу русского народа».

Русско-японская война поколебала престиж силы, а «Кровавое воскресенье» подорвало основы традиционного «политического обряда». В свою очередь уже первое соприкосновение «черни» с образованием и новыми экономическими реалиями привело к тому, что она политически проснулась. Передавая царящие в крестьянской среде настроения, Ф. Достоевский еще в 1881 г. писал: «Ищет народ правды и выхода к ней беспрерывно и все не находит … С самого освобождения от крепостной зависимости явилась в народе потребность и жажда чего-то нового, уже не прежнего, жажда правды, но уже полной правды, полного гражданского воскрешения своего…»

Смена эпох привела к тому, что революция 1905 г., сохраняя внешние черты крепостного бунта, все же уже несла с собой и новое, пока еще спонтанное и неосознанное, социальное содержание: борьбу «черни» – за свое право называться человеком . Об этом со всей очевидностью свидетельствовало содержание Петиции рабочих и жителей Петербурга от 9 января 1905 г., с которой и началась Первая русская революция.

Наглядную картину бунта рисуют письма саратовского губернатора П. Столыпина своей жене: «В уездах все та же пугачевщина, каждый день несколько убитых и раненых. Точно война…» «Пугачевщина растет – все уничтожают, а теперь еще и убивают… Войск совсем мало, и я их так мучаю, что они скоро совсем слягут. Всю ночь… рассылал пулеметы. Сегодня послал в Ртищево 2 пушки. Слава Богу, охраняем еще железнодор. путь. Приезжает от Государя ген. Сахаров. Но чем он нам поможет, когда нужны войска – до их прихода, если придут, все будет уничтожено. Вчера в селе Малиновка осквернили божий храм, в котором зарезали корову и испражнялись на образе Николая Чудотворца. Другие деревни возмутились и вырезали 40 человек. Малочисленные казаки зарубают крестьян, но это не отрезвляет…»

Спустя несколько дней в очередном своем письме Столыпин отмечал: «кажется, ужасы нашей революции превзойдут ужасы французской. Вчера в Петровском уезде во время погрома имения Аплечева казаки (50 чел.) разогнали тысячную толпу. 20 убитых, много раненых. У Васильчиков 3 убитых, еще в разных местах 4». «Дни идут плохо. Сплошной мятеж: в пяти уездах. Почти ни одной уцелевшей усадьбы. Поезда переполнены бегущими… Войск мало и прибывают медленно. Пугачевщина!..» «Соседние деревни терроризированы, так как и их хотели сжечь, если они не примкнут к движению. Помещики в панике отправляли в город имущество, жен и детей. В других уездах тоже вспыхивает то тут, то там. Еле поспеваешь посылать войска, которых мало. И долго ли еще можно рассчитывать на войска после «Потемкина»».

Активность Столыпина в подавлении беспорядков далеко не в последнюю очередь привела его на пост премьер-министра и министра внутренних дел. Уже в июле 1906 г. Столыпин рассылал всем губернаторам телеграммы: «Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Открытые беспорядки должны встречать неослабный отпор. Революционные замыслы должны преследоваться всеми законными средствами»… «Дабы не препятствовать умиротворению страны и спокойному ожиданию реформ, строго следить за населением, не разрешая ему ни собраний, ни митингов, возбуждающих к противозаконным деяниям».

Николай II в то время писал Столыпину: «Непрекращающиеся покушения и убийства должностных лиц и ежедневные дерзкие грабежи приводят страну в состояние полной анархии. Не только занятие честным трудом, но даже сама жизнь людей находится в опасности. Манифестом 9 июля было объявлено, что никакого своеволия или беззакония допущено не будет, а ослушники закона будут приведены к подчинению царской воле… Р. S. По-видимому, только исключительный закон, изданный на время, пока спокойствие не будет восстановлено, даст уверенность, что правительство приняло решительные меры, и успокоит всех».

«Вот будничный фон того периода. 1 мая 1906 г. убит начальник петербургского порта вице-адмирал К. Кузьмич. 14 мая не удается покушение на коменданта Севастопольской крепости ген. Неплюева, убито семь человек, в том числе двое детей. Всего в мае убито 122 человека, в июне – 127. В июле – восстание в Кронштадте. 2 августа боевики Ю. Пилсудского провели в Польше ряд терактов… Убито 33 солдата и полицейских. 14 августа в Варшаве убит ген. – губернатор Н. Вонлярский. 15 августа группа боевиков…, стала разъезжать по Москве и расстреливать стоявших на посту городовых». В Прибалтике «Полиция на местах была в панике. Из всех губерний неслись вопли о помощи и просьбы прислать гвардейские части или казаков. Было убито так много губернаторов, что назначение на этот пост было равносильно смертному приговору». В 1906–1909 гг. от рук террористов погибло 5946 должностных лиц. За тот же период официально к смерти было приговорено не более 5086 человек…

В Польше и Прибалтике бунт 1905 г. приобрел националистический характер. Особенностью Прибалтики являлось то, что низший класс – крестьян представляли латыши, а высший – немцы-дворяне. «Нет никакого сомнения, что своей относительно высокой культурой край обязан был исключительно немецкой части населения, – отмечал Р. Раупах, – но немцы во многих отношениях жили средневековыми традициями и по отношению к аборигенам края держали себя как завоеватели… Начавшись отдельными террористическими актами, революционное движение к осени 1905 г. приняло форму революционного мятежа против немецкого дворянства. В результате оказались разгромленными 573 помещичьих имения… Множество помещиков было убито с чрезвычайной жестокостью».

«В Латвию была послана карательная экспедиция ген. Орлова, а в Эстонию – батальон, составленный из матросов. Эти матросы, содержавшиеся под арестом в Кронштадте за учиненный в Петербурге бунт, в Прибалтике проявили себя такими верными защитниками порядка, что генерал-губернатор Сологуб через несколько дней после их прибытия в Ревель телеграфировал Витте просьбу воздействовать на капитан-лейтенанта Рихтера, «дабы он относился к своим обязанностям спокойнее и законнее, так как он казнит по собственному усмотрению, без всякого суда, и лиц, не сопротивляющихся».

Проявления «крестьянского бунта» 1905 г. в армии и особенно на флоте сопровождались особой жестокостью. Так, во время Свеаборгского восстания некоторых офицеров бросали в котлы с кипящей водой. П. Столыпин потребовал, чтобы всех связанных с восстанием лиц (примерно 1200 человек), в том числе гражданских, судил военный суд… «Из ведения обычных судебных инстанций изымались дела гражданских лиц, совершивших преступные деяния «настолько очевидные, что нет надобности в их расследовании». На рассмотрение таких дел отводилось не более 48 часов, приговор приводился в исполнение по распоряжению командующего округом в течение 24 часов. В состав судов назначались строевые офицеры». «Подобный суд недопустим в стране, в которой существует хотя бы тень гражданственности и закономерного порядка», – восклицал в ответ С. Витте.

Бунт вспыхнул даже на далекой Сибирской железнодорожной магистрали, в выводимой после русско-японской войны из Маньчжурии русской армии. В начале февраля 1906 г. благодаря энергичным действиям карательных войск порядок был восстановлен. «Задача, казавшаяся столь трудной и опасной, – вспоминал ген. А. Редигер, – была разрешена гладко и просто, с ничтожными силами. Главная заслуга в этом деле принадлежала лично ему (ген. Меллеру-Закомельскому), так как только при его характере палача можно было столь систематически бить и сечь вдоль всей дороги, наводя спасительный ужас на все эти бунтующие и бастующие элементы ».

П. Милюков писал, что в Сибири, в самой древней столице Руси, при подавлении революции «происходят невероятные события. Москву расстреливают из пушек. Расстреливают с такой яростью, с таким упорством, с такой меткостью, каких ни разу не удостаивались японские позиции…»

«Я уверен, что история заклеймит правление императора Николая при Столыпине, – утверждал Витте, – за то, что это правительство до сих пор применяет военные суды, казнит без разбора и взрослых и несовершеннолетних, мужчин и женщин, что политическим преступлениям, имевшим место даже два, три, четыре и даже пять лет тому назад, когда всю Россию свел с ума бывший правительственный режим до 17 октября и безумная война, затеянная императором Николаем II». Следующий премьер-министр В. Коковцев в эмиграции, со своей стороны, издал два тома воспоминаний, которые по отношению к царю и его ближайшему окружению могли бы служить настоящим обвинительным актом.

Иностранные исследователи отмечали еще одну особенность, которая проявилась при подавлении революции 1905 г.: «Для большей части Европы применение более или менее бесконтрольного насилия географически очерчивалось колониальными территориями… В России же, по словам П. Холквиста, границы между «колонией» и «метрополией» были менее четкими», «в России не было жесткого и ясного разделения между колониальными проблемами и процессом государственного строительства, чего нельзя сказать о любом другом государстве», – подчеркивал и А. Рибер .

На эту же особенность указывал и русский политический обозреватель в 1908 г.: «Что касается внутренних революционных и оппозиционных движений в пределах культурных государств, то ни одно из европейских правительств не применяло к ним системы карательных экспедиций за последнее столетие… При подавлении народных мятежей иногда употреблялись жестокие меры; бывали даже массовые казни лиц, захваченных с оружием в руках, как например, во время восстания парижской коммуны в 1871 г.; но никогда не предпринимались военные походы против населения отдельных местностей или против целых категорий обывателей после того, как вооруженная борьба прекращалась. Совершенно исключительное нововведение представляли в этом отношении карательные экспедиции 1905–1907 гг.»

Крестьяне, по словам лидера эсеров В. Чернова, запомнили урок подавления революции 1905 г., затаив «обиду и жажду мести» . Реформы Столыпина, разрушая феодальные оковы, приведут не к замирению крестьянства, а к его резкой социальной поляризации и выбросят на улицу почти 20 млн лишенных земли и работы крестьян, превращенных в пролетариев. К чему это все привело, передавал в своих дневниковых записях 1911 г. М. Пришвин, отмечавший среди крестьян «рождение злобы во имя чувства попранной правды, рычащей злобы, звериной и страшной» .

«Крестьянский бунт», вызванный Первой русской революцией 1905–1907 гг., был подавлен за счет относительно небольшого количества жертв. Но первая русская революция принципиально отличалась от революции 1917 г. Если в 1902 г., когда «крестьяне в различных местностях бунтовали и требовали земли. Бывший в то время в Харькове губернатором князь Оболенский вследствие крестьянских беспорядков произвел всем крестьянам усиленную порку, причем лично ездил по деревням и в своем присутствии драл крестьян». То в 1917 г. Оболенский не смог бы даже выйти из Харькова, ведь уже к Февральской революции деревня за счет дезертиров была вооружена и радикализована тремя годами изнурительной и кровавой мировой войны. Крестьяне, одетые в солдатские шинели, привыкли к смерти и худо-бедно научились воевать.

Уже само начало Февральской революции 1917 г. было другим. «Атмосфера революции была создана не столько пониманием материальных и экономических классовых интересов, – отмечал лидер эсеров В. Чернов, – сколько иррациональным ощущением, что дальше так жить нельзя. Революция казалась массам карающей рукой беспристрастного языческого божества мести и справедливости , метнувшей гром и молнию в головы земных врагов человечества; теперь это божество поведет униженных и оскорбленных в рай, а угнетателей и насильников отправит в геенну огненную».

Царь еще не успел отречься от престола, а «бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода (уже) бросала в Думу все новые и новые лица…», вспоминал В. Шульгин: «что может быть ужаснее, страшнее, отвратительнее толпы? Из всех зверей она – зверь самый низкий и ужасный, ибо для глаза имеет тысячу человеческих голов, а на самом деле одно косматое, звериное сердце, жаждущее крови… » «Хоть минутку покоя, пока их нет… Их… Кого? Революционного сброда, то есть я хотел сказать – народа… Да, его величества народа… О, как я его ненавижу!..» «Умереть. Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, – продолжал В. Шульгин, – не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда. Ах, пулеметов сюда, пулеметов!..»

«Слава богу, наконец я опять в Таврическом дворце…, – продолжал Шульгин, – да, там, в «кабинете Родзянко», есть еще близкие люди. Да, близкие потому, что они жили на одной со мной планете. А эти? Эти – из другого царства, из другого века… Эти – это страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся… Это – скифы. Правда, они с атрибутами ХХ века – с пулеметами, с дикорычащими автомобилями… Но это внешне… В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце » . Представители образованных сословий, даже антропологически, антропометрически разделяли себя с «чернью».

Примером здесь может являться и описание рабочей демонстрации в Москве, другим образцом русской интеллигенции И. Буниным: «Знамена, плакаты, музыка – и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: – Вставай, подымайся, рабочай народ! Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: “Cave furem”. На эти лица ничего не надо ставить, – и без всякого клейма все видно…» И дальше, уже из Одессы: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, – сколько их, этих атавистических особей…»

Февральская либерально-демократическая революция смела остатки «политического обряда» и окончательно уничтожила «престиж силы», расчистив тем самым дорогу для разгоравшегося «русского бунта». И. Бунин по сути стал его хроникером: «в семнадцатом году газеты, все эти “Власть народа”, “Дело народа”, “Воля народа”, “Новая жизнь”, “Новое слово”, на одной полосе печатая хвалы народу и революции…, на другой полосе… с ужасом, сообщали о каждодневных грабежах, погромах и пожарищах, о сожжении мужиками своих провинившихся односельчан на кострах, – “власть народа” в самом деле уже была тогда, в том смысле, что тогда буквально каждый вообразил себя властью, – сообщали о зарывании в землю живых людей, о пытках при допросах в разных “советах рабочих и крестьянских депутатов”… Мы не с октября, а с самого марта семнадцатого года пребываем в этом мраке, этом дурмане, дурмане злом, диком и, как всякий дурман, прежде всего переполненном нелепостями, на этот раз нелепостями чудовищными ».

«Мы переживаем тревожное, опасное время, – подтверждал М. Горький в мае 1917 г., – об этом с мрачной убедительностью говорят погромы в Самаре, Минске, Юрьеве, дикие выходки солдат на станциях железных дорог и целый ряд других фактов распущенности, обалдения, хамства». Насилие бунта носило характер совершенно особой несравнимой ни с чем садистской жестокости.

Лидеры большевиков еще находились в ссылке и эмиграции, бывшие царские генералы еще не стали «белыми», а стихийный террор «русского бунта», разбуженный Февральской революцией, уже охватил армию: в первый же день либерально-демократической революции в полку, вставшем на охрану Государственной думы, вспоминал ее председатель М. Родзянко, «к вечеру все офицеры были арестованы, и подверглись всевозможным издевательствам… обезумевшие и вооруженные до зубов солдаты, обезоружили офицеров, хватали и тащили их для немедленной расправы во двор казармы».

В марте «в Кронштадте были зверски убиты главный командир порта адмирал Р. фон Вирен, начальник штаба адмирал А. Бутаков… командир 2-й бригады линкоров адмирал А. Небольсин, на следующий день толпа настигла командующего Балтийским флотом адмирала А. Непенина. От рук взбунтовавшихся матросов пали комендант Свеаборской крепости, командиры 1-го и 2-го флотских экипажей, командир линкора “Император Александр II”, командир крейсера “Аврора”… К 15 марта Балтийский флот и крепость Кронштадт потеряли 150 офицеров, из которых более 100 было убито, или покончило собой. На Черноморском флоте так же было убито много офицеров… имелись и случаи самоубийства. На сухопутном фронте также происходило немало эксцессов. Цензура часто перехватывала солдатские письма такого содержания: “Здесь здорово бунтуют, вчера убили офицера из 22-го полка и так много арестовывают и убивают”. Убийства происходили и в тыловых городах в Пскове погиб полковник Самсонов, в Москве полковник Щавинский, в Петрограде князь Абашидзе. Не в силах вынести глумления солдат, некоторые офицеры стрелялись» .

Деникин вспоминал: «январь 1915 г., под Лутовиско. В жестокий мороз, по пояс в снегу, однорукий бесстрашный герой полковник Носков, рядом с моими стрелками, под жестоким огнем вел свой полк в атаку на неприступные скаты высоты… Тогда смерть пощадила его. И вот теперь пришли две роты, вызвали ген. Носкова, окружили его, убили и ушли». С. Волков приводит почти по дням, пофамильно множество подобных примеров убийств, арестов, унижений и самоубийств офицеров, в том числе и генералов, в период с февраля по июль 1917 г.

И. Бунин находил истоки массового насилия «русского бунта» в особенностях русского народа. Он начинал с глубокой древности, приводя послание славян варягам с приглашением на княжение: «Что это, как не первая страница нашей истории? “Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… растащите нас, а то мы все перегрызем друг другу горло… усмирите нас – мы слишком жестоки при всем нашем прекраснодушии и малодушии … введите нас в оглобли сохи и принудьте нас пролагать борозды, ибо иначе наша богатейшая в мире земля зарастет чертополохом, ибо мы зоологической трудоспособности… словом, придите и володейте нами, в нас все зыбкость, все чересполосица… мы и жадны – и нерадивы, способны и на прекрасное, на высокое – и на самое подлое, низменное, обладаем и дьявольской недоверчивостью – и можем быть опутаны нелепейшей, грубейшей ложью, заведены в какую угодно трясину с невероятной легкостью…” Вот наше начало, а дальше что?»

Другой выдающийся представитель русской литературы Г. Успенский накануне еще революции 1905 г. отмечал: «Нет, не о человеческом достоинстве говорят мои воспоминания… Все в деревне несчастны, бешены, злы, подлы… Молодость души, ум, могучий и кроткий тип – все это до тех пор, пока мужик во власти земли… Прежде туда, где жили звериным обычаем, вносил свет угодник, инок… теперь остался только Каратаев и хищник… Почему, говорили мне не раз, вы берете только возмутительные явления? Но я обречен на подбор этих ужасов, ибо это есть господствующее в деревне …»

Историк А. Грациози объяснял жестокость бунта тем, что в крестьянской массе «по-прежнему сохранялось крепкое ядро первобытной дикости , реалистически изображенное в повестях Бунина. Вспомним, к примеру, его суходольцев, “шутки ради заживо освежевавших помещичьего быка”. Очевидно, сильные социальные сдвиги высвободили эту “первобытность”, многие крестьяне вели себя подобно своим предкам, шедшим за Разиным или Булавиным».

М. Горький находил причины этого явления в том, что «Мы, Русь, – анархисты по натуре, мы, жестокое зверье, в наших жилах все еще течет темная и злая рабья кровь – ядовитое наследие татарского и крепостного ига – что тоже правда». И снова Бунин: «Весь деревенский ум, талант идет на кулачество, и злорадство в основе всей такой деятельности… И никто не ценит ни своей, ни чужой личности… Все говорят сами же про себя: “палки хорошей на нашего брата нету!”» После февральской либеральной революции Бунин, устами одного из своих персонажей, говорил: «Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит».

Уже в марте 1917 г. французский посол М. Палеолог предостерегал: «Русская революция… может привести лишь к ужасной демагогии черни и солдатчины, к разрыву всех национальных связей, к полному развалу России.

При необузданности, свойственной русскому характеру, она скоро дойдет до крайности… Вы не подозреваете огромности сил, которые теперь разнузданы… » В. Шубарт находил причину этого явления в том, что «когда русская душа вступает в стадию заболевания нигилизмом, отталкивание от строгих форм вырождается в жажду разрушения форм. Русская душа в своем предпочтении фрагментарности изначально таит в себе зачаток экспрессионистских и символистских искажений, духовной и художественной анархии».

У этих наблюдений есть объективные предпосылки, определявшие отличия русского человека от западного. Одним из этих отличий, выкованным климатом и географией, обостренной борьбой за выживание, является невероятное терпение русского человека, которым слишком злостно злоупотребляли высшие сословия и классы. А. Радищев еще в 1790 г., указывая на эту особенность, отмечал: « Я приметил из многочисленных примеров, что русский народ очень терпелив, и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость… »

Именно с наступлением этой «крайности» связывал Деникин жестокость «русского бунта»: «все, что накапливалось годами, столетиями в озлобленных сердцах против нелюбимой власти, против неравенства классов, против личных обид и своей, по чьей-то вине изломанной жизни, – все это выливалось теперь наружу с безграничной жестокостью ».

«Теперь я увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся, – продолжал Деникин. – Прежде всего разлитая повсюду безбрежная ненависть и к людям, и к идеям. Ненависть ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам – признакам некоторой культуры, чуждой или недоступной толпе. В этом чувстве слышалось непосредственное, веками накопившееся озлобление, ожесточенная тремя годами войны воспринятая через революционных вождей истерия. Ненависть с одинаковой последовательностью и безотчетным чувством рушила государственные устои, выбрасывала в окно вагона “буржуя”, разбивала череп начальнику станции и рвала в клочья бархатную обшивку вагонных скамеек» .

Эту ненависть Р. Раупах объяснял тем, что: «под тонким, как паутина, слоем… общественности лежала многомиллионная народная толща с культурой времен крещения Руси Владимиром Святым. Почти поголовно безграмотная, непроницаемо невежественная, она столетиями жила в состоянии гнетущей тьмы и безвыходной нищеты и, став двигателем мировых событий, прежде всего, проявила все те качества голодного волка, которые выработала в ней история в своем вековом течении».

«Самый грешный и грязный народ на земле, бестолковый в добре и зле, опоенный водкой, изуродованный цинизмом насилия, безобразно жестокий и, в то же время, непонятно добродушный… Теперь, когда вскрылся гнилостный нарыв полицейско-чиновничьего строя и ядовитый, веками накопленный гной растекся по всей стране,  – теперь мы, – писал М. Горький в мае 1918 г., – все должны пережить мучительное и суровое возмездие за грехи прошлого – за нашу азиатскую косность, за эту пассивность, с которой мы терпели насилия над нами… “болезнь вышла наружу” – явилась во всем ее безобразии ». Исполком эсеров в июне 1918 г. отмечал: «Откуда могло явиться чувство гражданственности, сознание собственного достоинства у нашего забитого мужика?… Революционность была лишь легким налетом, а под ней – вчерашний раб и насильник ».

Однако было бы неправильным относить эти свойства к родовым чертам русского народа, они были вбиты в народную массу веками ее порабощения и социальной сегрегации. Не случайно видный эсер, в 1918 г. глава правительства Северной области Н. Чайковский объяснял Западу причины творящихся зверств тем, что «мы слишком долго переносили губительный самодержавный режим… наш народ политически менее воспитан, чем другие союзные народы».

Ф. Достоевский еще в 1877 г. по этому поводу замечал: « Да, великий народ наш был взращен как зверь, претерпел мучения еще с самого начала своего, за всю свою историю тысячу лет, такие, каких ни один народ в мире не вытерпел… Не корите же его за “зверство и невежество”, господа мудрецы, потому, что вы, именно вы-то для него ничего и не сделали. Напротив, вы ушли от него, двести лет назад, покинули его и разъединили с собой, обратили его в податную единицу и в оброчную для себя статью, вами же забытый и забитый, вами же загнанный как зверь в берлогу свою…»

Это был тот режим, в котором, по словам С. Витте, «быт (крестьянина) в некоторой степени похож на быт домашнего животного с той разницей, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития государственности в излишке, а то, что имеется в излишке, или мало, или совсем не ценится…

Но, конечно, если государственная власть считала, что для нее самое удобное держать три четверти населения не в положении людей граждански равноправных, а в положении взрослых детей (существ особого рода) , если правительство взяло на себя роль, выходящую из сферы присущей правительству в современных государствах, роль полицейского попечительства, то, рано или поздно, правительство должно было вкусить прелести такого режима ».

Задолго до революции Витте пророчески предсказывал: «Несытое существо можно успокоить, давая пищу вовремя, но озверевшего от голода уже одной порцией пищи не успокоишь. Он хочет отомстить тем, кого правильно или неправильно, но считает своими мучителями …» К аналогичным выводам приходил и Деникин: «Бесспорно…, что аграрная реформа запоздала. Долгие годы крестьянского бесправия, нищеты, а главное – той страшной духовной темноты, в которой власть и правящие классы держали крестьянскую массу, ничего не делая для ее просвещения, не могли не вызвать исторического отмщения ».

И когда пришел их час, солдаты стали мстить за всё сразу, за все свои крестьянские и солдатские обиды… И прежде всего офицерам, которые олицетворяли собой ту силу, «престиж силы», на котором веками держалась вся угнетавшая крестьянина, превратившая его в бесправного раба, машина русского самодержавия. Эту данность фиксировала выдержка из письма одного молодого капитана, написанного в марте 1917 г. : «Между нами и солдатами – бездонная пропасть. Для них мы есть и останемся “барами”. Для них то, что произошло, не политическая революция, а революция социальная, из которой они вышли победителями, а мы – побежденными. Они говорят нам: “Прежде вы были барами, а теперь наш черед барствовать! ” Они чувствуют, что пришла пора реванша за века рабства» .

«“Плебейская” жестокость взрыва, – дополняет Грациози, – может объясняться предварительной маргинализацией этих людей». Этот факт подчеркивал и Л. Троцкий, который, соглашаясь с Каутским, писал, что: «Одну из причин крайне кровавого характера революционной борьбы… (он) видит в (Первой мировой) войне, в ее ожесточающем влиянии на нравы. Совершенно неоспоримо».

Во время войны солдаты и народ пришли к выводу, что сотнями тысяч их жизней жертвуют бесцельно, что их жизнь не стоит ничего, соответственно и они перестали ценить и чужую жизнь. «Зрелище шедших на убой безоружных людей вызывало такое дикое негодование и такую жгучую ненависть к бесстыдным виновникам этой длившейся месяцами бойни, что я поражался, как солдаты тогда не взбунтовались и как могли находить в себе силы терпеть это гнусное издевательство и безропотно идти на собственную смерть », – писал о феврале 1915 г. непосредственный свидетель и участник событий военный юрист, полковник Р. Раупах. Даже английский ген. А. Нокс в ноябре 1916 г., не выдержав, высказался о практике русских союзников следующим образом: «Без аэропланов и гораздо более мощных орудий, снарядов к ним, а также умения все это использовать посылать русскую пехоту против германских оборонительных линий представляет собой бойню, бессмысленную бойню ».

Офицеры вели солдат на смерть и поэтому именно офицеры ассоциировались у солдат с теми силами, которые сделали их заложниками войны. Войны за что? – С трибуны Государственной Думы в это время звучали гневные слова лидера российских либералов П. Милюкова, обвинявшие правительство Николая II в глупости и измене, и одновременно призывавшего солдат идти умирать на завоевание … Константинополя!

Но камнем, сорвавшим лавину, станут даже не потери на фронте, а голод в тылу. Великая Российская империя рухнула под напором голодной толпы, она же похоронила и Временное правительство. Голод начался еще с середины 1916 г. О ситуации с продовольствием накануне Февральской революции свидетельствовал лидер кадетов П. Милюков: «никогда еще не было столько ругани, драм и скандалов, как в настоящее время… Если население еще не устраивает голодные бунты, то это еще не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем. Озлобление растет, и конца его росту не видать ». Голодный бунт сметет монархию и явится, предупреждал начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка в г. Петрограде ген. Глобачев, «первым и последним этапом по пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов …»

Правда, сразу после Февральской революции свидетельствовал в марте М. Палеолог: «народ очень скоро вернулся к своей природной мягкости, потому что он не страдает и весь отдается радости быть свободным. Но пусть даст почувствовать себя голод, и насилия тотчас возобновятся …» Палеолог цитировал слова Редера, сказанные в 1872 г.: «Оратору достаточно обратиться к голоду, чтобы добиться жестокости ». Голод возникнет спустя месяц – в апреле Палеолог тогда отметит: «нет никакого улучшения бедственного положения дел с продовольствием, наоборот, оно только ухудшается».

Процент выполнения хлебозаготовок, по данным ген. Н. Головнина, к июлю-августу 1917 г. упал до 10–30 %. Крестьяне отказывались сдавать хлеб, и на его сбор стали отправлять войска, которые получали самые жесткие инструкции. Но деревня уже сама голодала. По словам С. Мельгунова, в начале осени!!! – времени сбора урожая, – в ней пошли «голодные бунты», «когда население за полным истощением своих запасов хлеба переходит к потреблению “суррогатов”, начинает расхищать общественные магазины и т. д.» В городе для многих рабочих, отмечал Мельгунов «лозунг “хлеба” становился доминирующим». В сентябре 1917 г. Бунин записывал слова крестьянина: «в городе голод пошел. Голод, голод!.. покуда буржуазию не перережут, будет весь люд голодный-холодный. Ах, милый барин, по истинной совести скажу – будут буржуазию резать, ах будут».

Для спасения городов от голодной смерти большевики будут вынуждены выбивать продовольствие из деревни силой. Это привело к тому, что стихия «русского бунта» повернулась против тех, кто дал крестьянам землю и мир. «По мере обострения Гражданской войны стихийный террор принимал все более ожесточенные формы, – отмечал участник событий меньшевик А. Мартынов. – “Известия Народного комиссариата продовольствия” свидетельствуют о катастрофическом продовольственном положении на местах в 1918 г.: “Это уже не оскудение – это картины… предсмертной агонии. А в паническом настроении народ и действует панически… Упрощенной психике соответствует и упрощенность действий – все они выливаются в одно – погром…”, разрушая и без того вконец разрушенную страну…»

Известия ВЦИК в мае сообщали: «характерной чертой современных погромов является то, что громилы обрушиваются на местные Советы. Здания Советов сжигают (Павловский Посад), членов Совета расстреливают и зверски истязают (Звенигород), топят в реке (Рыбинск). Газеты сообщали о погромах в Пензе, Казани, Сызрани, Елабуге, Кузнецке, Старице. Настроение того времени характеризовал Троцкий в разговоре с германским послом В. Мирбахом: «Собственно, мы уже мертвы, но еще нет никого, кто мог бы нас похоронить».

В Декрете ВЦИК и СНК от 13 мая в качестве последней меры по обеспечению городов хлебом предлагалось: «на насилия владельцев хлеба над голодающей беднотой ответить насилием над владельцами хлеба ». С 11 июня в соответствии с декретом правительства в деревнях стали создаваться комбеды. На попытки изъятия хлеба, деревня ответила яростным сопротивлением. За 8 месяцев 1918 г. в селах было убито 7309 членов продотрядов (большая часть летом). Общее количество жертв «кулацких» восстаний в советской республике превысило за это время 15 тысяч человек. Между городом и деревней началась настоящая война за физическое выживание, толкая «массу к самым диким эксцессам голодного бунта».

Их пример приводил в своих воспоминаниях, член правительства Северной области эсер Б. Соколов: «Смелые, привыкшие к своим непроходимым лесам охотники, не испытавшие на себе крепостного ига северные крестьяне не похожи вообще на русского крестьянина средних губерний. И понятно, что в ответ на репрессии и насилия большевиков начались восстания… Они обладали удивительной храбростью… и крепкой дисциплиной…, они вносили чрезвычайную остроту в Гражданскую войну. Для них большевик, красноармеец – был синоним зверя, которого надо убивать. Они не брали в плен. И большевики платили им тем же. Взятых в плен истязали и расстреливали. Благодаря их жестокости нередко страдали интересы окрестных волостей. В результате появились и на стороне красных тоже партизаны, такие же сильные и такие же беспощадные, и нередко начиналась вражда двух соседних деревень».

Другой пример давало одно из крупнейших тамбовских восстаний 1920 г. Лидер восставших Антонов агитировал за создание некого «крестьянского государства» и обещал всему населению «жирную жизнь». За время мятежа антоновцы убили около 2 тысяч человек. В декабре 1920 г. очевидец сообщал: «В деревнях при поимке коммунистов они терзают их, отрезая сначала конечности, выкалывая глаза, вскрывают живот и, набивая бумагой и опилками, зажигают живые факелы… Жертвою этих зверей становятся не только… коммунисты, но так же и их семьи…»

С большевиками крестьяне будут расправляться так же, как и солдаты с офицерами, их будут замораживать, сжигать, забивать молотками, распиливать, сдирать кожу и т. д. Будут использоваться самые изощренные методы пыток и казней. Даже Деникин отметит, что: «Расправы с большевистскими властями носили характер необыкновенно жестокий…» Но так же сложно было найти среди восставшего против большевиков населения откровенно «белые» настроения. В основе крестьянских восстаний лежала не идеология, а радикализованная до крайности реакция «русского бунта». На эту данность обращал внимание непосредственный участник событий Б. Соколов, говоря о северных партизанах, сражавшихся с большевиками: «Но напрасно, как бы я этого ни хотел, было бы искать в психологии партизан чувств общегосударственных, общенациональных. Напрасной была бы попытка подвести под их ненависть антибольшевистскую – идейную подкладку… до России, до всей совокупности российских переживаний им было дела очень мало. Чрезвычайно мало…»

Наблюдения ген. В. Марушевского из другого района Архангельской области дополняли картину происходивших событий: «Все то, что происходило в эту эпоху в районах верховьев Печоры, далеко превосходит самые фантастические романы. В этих глухих местах… революция потеряла уже давно свои политические признаки и обратилась в борьбу по сведению счетов между отдельными деревнями и поселками. На почве одичалости и грубых нравов местного населения борьба эта сопровождалась приемами доисторической эпохи. Одна часть населения зверски истребляла другую. Участники экспедиции видели проруби на глубокой Печоре, заваленные трупами до такой степени, что руки и ноги торчали из воды…

Голод и нищета при жестоком морозе давали картины, не поддающиеся никакому описанию… Разобрать на месте, кто из воюющих был красный или белый – было почти невозможно. Отравленные ядом безначалия, группы этих людей дрались «каждая против каждой», являя картины полной анархии в богатом и спокойном когда-то крае » .

«Те же самые картины смятения и напряженных боев повторялись с теми или другими изменениями повсюду, где только сталкивались большевистские и антибольшевистские войска. Убийства и анархия, грабежи и репрессии, восстания и подавления бунтов, измены и резня, слабые попытки вмешаться в неслыханные кровопролития, – все это происходило на обширной территории от Белого до Черного моря. Во всей стране никто не знал, что делать, за кем идти. Никакие организации не в силах были противостоять этому всеобщему разложению, жестокость и страх господствовали над стомиллионным русским народом в создавшемся хаосе », – У. Черчилль.

Беспощадную войну большевиков с «крестьянским бунтом» А. Грациози подает как их войну против собственного народа. Однако этот широко распространенный пропагандистский штамп скрывает то, что непримиримую борьбу с «русским бунтом» вели обе стороны . Подчеркивая эту данность, видный белый генерал Н. Головин отмечал: «Каждая революция, даже такая, которая приводит к освобождению народов, в своей основе построена на насилии . Она начинается с актов разрушения и следуя законам социальной психологии, она по мере своего развития все более становится разрушительной. Разбушевавшаяся стихия может быть остановлена только силой …»

Не кто иной, как лидер российских либералов П. Милюков, еще 26 апреля 1917 г. провозглашал: «С элементами, “ставящими себе прямое разрушение всякого порядка и посягательство на чужие права”, нельзя ограничиваться одними увещеваниями. С ними «необходима настойчивая борьба, не останавливающаяся перед применением всех находящихся в распоряжении государства мер принуждения. Всякая нерешительность в этом направлении, по глубокому убеждению партии народной свободы, будет иметь неминуемым последствием развитие анархии и рост преступности ».

Объективная неизбежность и бескомпромиссность этой борьбы диктуется не идеологией, а условиями, при которых возможно существование любой цивилизации: государство и общество могут существовать при монархии или республике, при диктатуре или демократии, при белых или при красных, они не могут существовать только при анархии. Поэтому беспощадная борьба с хаосом и анархией становится для государства и общества вопросом борьбы за выживание.

Подавления бунта требовали и демократические «союзники». Г. Уэллс передавал их опасения на этот счет: «В случае краха цивилизованного строя в России и перехода ее к крестьянскому варварству Европа на много лет будет отрезана от всех минеральных богатств России и лишиться поставок других видов сырья из этого района – зерна, льна и т. д. Совсем не ясно, смогут ли западные державы обойтись без этих поставок. Их прекращение, безусловно, приведет к общему обеднению Западной Европы».

Любимец русской либеральной общественности И. Бунин в отчаянии в поисках выхода взывал к памяти Ивана Грозного: «Цари и “попы” многие могли предчувствовать, зная и помня летописи русской земли, зная переменчивое сердце и шаткий разум своего народа, его и слезливость и “свирепство”, его необозримые степи, непроходимые леса, непролазные болота, его исторические судьбы, его соседей, “жадных; лукавых, немилостивых”, и его “младость” перед ними, его всяческую глушь и дичь, и его роковую особенность: кругами совершать свое движение вперед, – знали, словом, все то, от напасти чего все-таки спасали его “цари и попы”, подвижники и святители…, – все то, что заставило Грозного воскликнуть: “аз есмь зверь, но над зверьми и царствую!” – все то, что еще слишком мало изменилось до наших дней, да и не могло измениться по щучьему веленью при всех этих степях, лесах, топях и за такой короткий срок, который насчитывается настоящей русской государственности».

Монархист В. Шульгин обращался к примеру подавления «крестьянского бунта» во время Первой русской революции П. Столыпиным: «он понимал, что несвоевременная жалость есть величайшая жестокость, ибо та жалость понимается как трусость, окрыляет надежды, заставляет бунт с еще большей свирепостью бросаться на власть, и тогда приходится нагромождать горы трупов там, где можно было бы обойтись единицами. Он сурово наказывал, чтобы скорее можно было бы пожалеть… Он был русский человек… Сильный и добрый…» Сам Столыпин говорил с Думской трибуны: «Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой так много здесь говорилось, кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной только надеждой, с одной верой – исцелить труднобольного».

Подобные примеры могут создать впечатление, что «русский бунт», как и жестокость его подавления, являются органическими чертами присущими только этим «диким русским». Отнюдь. Например, во время Великой французской революции, отмечал Герцен, «попытка французов восстановить священные права людей и завоевать свободу обнаружила полное человеческое бессилие… Что мы увидели? Грубые анархические инстинкты, которые, освобождаясь, ломают все социальные связи к животному самоудовлетворению… Но явится какой-нибудь могучий человек, который укротит анархию и твердо зажмет в своем кулаке бразды правления!» Циркуляр французского командования о подавлении крестьянского бунта 10 декабря 1851 г. гласил: «Банды, несущие с собой грабежи, насилия и поджоги, находятся вне закона. С ними не вступают в переговоры, их не предупреждают – их атакуют и рассеивают. Всякий сопротивляющийся должен быть расстрелян во имя общества и законной обороны».

Практика белых в подавлении крестьянского бунта ничем не отличалась от красных. Пример подхода к восстановлению «цивилизованного строя» на территории контролировавшейся деникинской армией дает А. Грациози: «В соответствии с духом времени и практикой Первой мировой войны порки сопровождались уничтожением целых деревень (объявлявшихся “бандитскими гнездами”); расстрелами заложников (родственников предполагаемых “бандитов”); казнями каждого десятого из взрослых мужчин…»

Участник событий Н. Воронович вспоминал, как деникинские «добровольцы, ворвавшись в деревню, принимались за экзекуцию оставшихся в ней крестьян, не делая никакой разницы между мужчинами и женщинами, между взрослыми и детьми. Экзекуция состояла в порке шомполами, после чего карательный отряд удалялся из деревни, реквизировав скот, запасы хлеба и фуража. Если в деревне случайно оказывался мужчина призывного возраста, он, в лучшем случае, жестоко избивался шомполами и уводился отрядом в город, а в худшем случае – тут же на месте расстреливался в назидание прочим». И эти меры встречали полную поддержку среди демократических союзников.

Н. Воронович приводил в этой связи следующий пример: «Вскоре начальство убедилось, что никакие жестокости карательных отрядов не могут обратить крестьян на путь послушания. Тогда решено было приступить к мирным переговорам… крестьяне поддались на уловку распустили отряды и прекратили вооруженную борьбу. Но добровольцы не сдержали своих обещаний… На этой почве начались новые волнения, перешедшие вскоре в новое восстание. Крестьянство обратилось за помощью к союзникам, на что полковник Файн ответил, что он ничем им помочь не может. “Если бы добровольцы вас на моих глазах резали, я и тогда бы не имел права заступиться за вас, ибо ген. Деникин и его армия являются законной властью, признанной правительством короля Англии!”»

Представление о методах подавления крестьянских восстаний в колчаковской Сибири давал приказ ген. Розанова: «Начальникам военных отрядов, действующих в районе восстания, приказываю неуклонно руководствоваться следующим:

1. При занятии селений, захваченных ранее разбойниками, требовать выдачи их главарей и вожаков; если этого не произойдет, а достоверные сведения о наличности таковых имеются, – расстреливать каждого десятого жителя.

2. Селения, население которых встретит правительственные войска с оружием, сжигать; взрослое мужское население расстреливать поголовно; имущество, лошадей, повозки, хлеб и т. д. – отбирать в пользу казны…

3. Если при проходе через селения жители по собственному почину не известят правительственные войска о пребывании в данном селении противника, а возможность извещения была, на население накладывается денежная контрибуция за круговой порукой. Контрибуции взыскивать беспощадно…

5. Объявить населению, что за добровольное снабжение разбойников не только оружием и боевыми припасами, но и продовольствием, одеждой и проч., виновные селения будут сжигаться, а имущество отбираться в пользу казны…

6. Среди населения брать заложников, в случае действия односельчан, направленного против правительственных войск, заложников расстреливать беспощадно.

7. Как общее руководство, помнить: на население, явно или тайно помогающее разбойникам, должно смотреть как на врагов и расправляться беспощадно, а их имуществом возмещать убытки, причиненные военными действиями той части населения, которая стоит на стороне правительства».

В качестве примера мер, использованных большевиками при подавлении крестьянских волнений в Тамбовской губернии, можно привести приказ, отданный Антоновым-Овсеенко и Тухачевским:

«1. Граждан, отказывающихся называть свое имя, расстреливать на месте, без суда.

2. Селениям, в которых скрывается оружие… объявлять приговор об изъятии заложников и расстреливать таковых в случае не сдачи оружия.

3. В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье.

4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество ее конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается без суда.

5. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитов, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда.

6. В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать.

7. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно».

И такие приказы неуклонно приводились в исполнение. Вот лишь один из примеров: «На общем собрании крестьяне заметно стали колебаться, но не решались принять активное участие в оказании помощи по изъятию бандитов. По-видимому, они мало верили в то, что приказы о расстреле будут приводиться в исполнение. По истечении установленного срока был расстрелян 21 заложник в присутствии схода крестьян. Публичный расстрел, обставленный со всеми формальностями, в присутствии всех членов «пятерки», уполномоченных, комсостава частей и пр., произвел потрясающее впечатление на крестьян….» В соседней деревне были повторены те же приемы – взяты заложники в количестве 58 человек. В первый день был расстрелян 21 человек, на другой – 15… «В конечном результате перелом был достигнут, крестьянство бросилось ловить бандитов и отыскивать скрытое оружие…»

Эта практика была повсеместной и наиболее широко применяемой. Так, из Ярославля сообщали: «Восстание дезертиров в Петропавловской волости ликвидировано. Семьи дезертиров были взяты в качестве заложников. Когда стали расстреливать по мужчине в каждой семье, зеленые стали выходить из леса и сдаваться. Расстреляно 34 вооруженных дезертира». 12 мая 1920 г. Ленин направляет комиссиям по борьбе с дезертирством инструкцию: «После истечения срока помилования, предоставленного дезертирам для сдачи властям, необходимо еще более усилить санкции в отношении этих неисправимых предателей трудящегося народа. С семьями дезертиров и со всеми, кто помогает дезертирам, каким бы то ни было способом, следует обращаться как с заложниками и соответственно с ними поступать».

Однако отдельные операции не всегда приносили успех, крестьянские восстания охватывали целые области, и тогда против них направлялась регулярная армия. Описание методов ее действий оставил командарм Тухачевский: «В районах прочно вкоренившегося восстания приходится вести не бои и операции, а, пожалуй, целую войну, которая должна закончиться полной оккупацией восставшего района, насадить в нем разрушенные органы советской власти и ликвидировать самую возможность формирования населением бандитских отрядов. Словом, борьбу приходится вести в основном не с бандами, а со всем местным населением».

Трудность борьбы со стихией «русского бунта» заключалась и в том, что он не всегда был чем-то однозначно определяемым, нередко он выступал на стороне одной из противоборствующих сил. У белых это явление нашло выражение в лице полунезависимых атаманов. Они выступали против большевиков, и казалось, могли служить опорой «белой» власти. Однако скоро оказалось, что на Юге «наибольшее зло, – писал деникинский ген. А. Драгомиров, – это атаманы, перешедшие на нашу сторону, вроде Струка. Это типичный разбойник, которому суждена, несомненно, виселица. Принимать их к нам и сохранять их отряды – это только порочить наше дело»… Драгомиров считал необходимым поставить борьбу с бандитизмом на первый план, ибо « ни о каком гражданском правопорядке невозможно говорить, пока мы не сумеем обеспечить самое элементарное спокойствие и безопасность личную и имущественную… »

В Сибири, вспоминал управляющий делами правительства Колчака Г. Гинс, «Анненков покорился (Колчаку) и признался только на словах… В Семипалатинске он облагал буржуев “добровольными взносами”…» Анненков «был действительно атаманом… одним из тех многочисленных атаманов, которые составляли в совокупности царство атаманщины, оказавшейся сильнее всякой другой власти в Сибири… Можно с уверенностью сказать, что монархистами анненковцы, красильниковцы и другие последователи атаманщины являлись только потому, что не было монархии. Если бы воцарился в Сибири или России монарх, то не было бы удивительно, если бы они провозгласили республику и облагали население «добровольными» сборами на защиту республиканских идей. Но составляя вольницу своенравную, непокорную, такие отряды, как анненковский, сохраняются дольше других. Они обживаются в одном месте, они знают все тропинки, все выходы… Они связаны дисциплиной, основанной на чувстве самосохранения, как было у запорожцев. Это возродившаяся Запорожская Сечь».

«Одним из крупнейших препятствий к водворению порядка и законности, – вторил военный министр Колчака ген. А. Будберг, – являются атаманы и окружающие их банды насильников, интриганов из темных жуликов, прикрывающих высокими и святыми лозунгами всю разводимую ими грязь и преследование личных, шкурных, честолюбивых, корыстолюбивых, чрево– и плотоугодных интересов. Для этих гадин восстановление порядка и закона все равно что появление солнца для ночных пресмыкающихся, ибо с восстановлением закона приходит конец их вольному, разгульному и развратному житью… они драпируются в ризы любви к отечеству и ненависти к большевизму. Каторжный Калмыков двух слов не скажет, что бы не заявить, что он идейный и активный борец против большевизма…» Но «мы бессильны справиться с гнездящимся там (в тылу) преступным элементом…, – отмечал Будберг. – Яд атаманщины и сладость беззаконного существования слишком глубоко всюду проникли, и нам не справиться с этим злом; нас оно вероятно съест…».

Красным благодаря своей настойчивости удалось придать этой неоформленной стихии более организованные формы. Этому способствовало и то, что до поры их политика отражала ее интересы. Однако это мало изменило ее сущность: «Доношу, – сообщал начальник 8-й кавдивизии Червонного казачества В.М. Примаков, – что вчера и сегодня через расположение вверенной мне дивизии проходила 6-я дивизия 1-й Конной армии, которая по пути производит массовые грабежи, убийства и погромы. Вчера убито свыше 30 человек в м. Сальница, убит председатель ревкома и его семейство; в м. Любар свыше 50 человек убито. Командный и комиссарский состав не принимают никаких мер. Сейчас в м. Уланов продолжается погром… военком дивизии и несколько лиц комсостава несколько дней тому назад убиты своими солдатами за расстрел бандитов. Солдатские массы не слушают своих командиров и, по словам начдива, ему больше не подчиняются. 6-я дивизия идет в тыл с лозунгами “бей жидов, коммунистов, комиссаров и спасай Россию”, у солдат на устах имя Махно как вождя, давшего этот лозунг».

Из Кременчуга сообщали, что части Конармии, проходящие через Черкасский уезд, «терроризируют власть», грабят и расстреливают жителей и даже семьи служащих в рядах Красной армии, а весь скот угоняют. «С криками “бей жидов и коммунистов”, – говорилось в телеграмме губначтыла, – носятся по селам и деревням, есть убитые и много раненых, в числе которых много советских работников. Семьи красноармейцев, совработников, волвоенкомов, предревкомов подвергаются полному разграблению и избиению до полусмерти. Власть и население в паническом ужасе бегут, скрываясь в лесах и полях. Результаты бесчинств уже сказываются: те села, которые были на стороне соввласти и были далеки от участия в бандитизме, теперь, наоборот, питают страшную ненависть к Красармии и соввласти».

При занятии Конармией Ростова «город, – писал Р. Гуль, – задохнулся в убийствах и насилиях дорвавшихся до солдатской радости мародерства буденновцев. Тут бы самого Маркса повесила на фонарном столбе вверх ногами эта мужицкая, пугачевская конница». «Настроение частей…, – сообщал сотрудник политинспекции Юго-Западного фронта, – боевое: бей жидов и коммунистов и спасай Россию. И действительно переплетаются эти два элемента.

Армия боевая, но антикоммунистическая. Нередко можно было слышать: покончим с Врангелем, пойдем воевать с коммуной, пойдем «чистить тыл»… Барахольство процветает. В ячейках появился даже целый ряд ответственных товарищей со следующими за ними тачанками с лисьими шубами и другим барахлом… Население, где проходили части 1 Конной, было в буквальном смысле терроризировано» .

В ответ на критику из Москвы Реввоенсовет Первой Конной почти грозил: «Следует подчеркнуть, что если тыл не особенно любит Конную армию, то и Конная армия питает к нему солидную нелюбовь. “ Наши коммунисты, – говорят иногда бойцы, – славные ребята, но там, в тылу, там нужна чистка”… Чистку же они понимают немного проще, чем секретари парткомов » .

В «непотопляемости» Буденного очевидно сыграл вклад Первой Конной в разгром белых армий, по свидетельству Тухачевского, «в России никогда не было конницы, равной Конармии…», а Буденный – это «исключительного таланта самородок» и «самый способный командарм». Однако не меньшую роль, отмечает историк В. Генис, очевидно сыграло и заступничество за Буденного и Ворошилова, тесно связанного с ними еще по обороне Царицына в 1918 г. члена Политбюро ЦК РКП(б) и Реввоенсовета Республики Сталина.

Однако, несмотря на крайне жесткие меры подавления большевиками крестьянских восстаний, крестьяне выбрали именно большевиков. На причины этого выбора указывал в своих воспоминаниях один из членов крестьянско-эсеровского правительства КОМУЧа: «в армии неблагополучно. Отряды не получают продуктов и проводят реквизиции у крестьян. Часты случаи расправ с крестьянами. У них отбирают помещичьих лошадей и коров, это сопровождается поркой и террором. Офицеры снова надели погоны и кокарды. Все это приводит крестьян и солдат в такой ужас, что они искренне теперь хотят возвращения большевиков… На его вопрос, почему они это делают, ему отвечали, что большевики все же их народная власть, а там царем пахнет. Опять придут помещики, офицеры и опять будут нас бить. Уж пусть лучше бьет – так свой брат».

Обещания земли и мира позволили большевикам свершить свою революцию, но победу в Гражданской войне им принес лозунг «кто был ничем, тот станет всем». И если белые относились к «русскому бунту», как к бунту «черни», которую, по словам лидера российских либералов П. Милюкова, нужно загнать в стойла, то большевики воспринимали «русский бунт» как взрыв исстрадавшихся масс, которым они несли освобождение от векового гнета. Эти различия, несмотря на всю их неизбежную абстрактность, крестьяне скоро осознали и сделали свой выбор, который в конечном итоге предопределил исход Гражданской войны.

Что касается белых, то на всех фронтах на Юге, Севере, Сибири в борьбе с «русским бунтом» они приходили к одному и тому же результату:

По словам командующего американскими войсками в Сибири ген. В. Гревса, белые были обречены на поражение, так как из-за бесчинств, творимых ими, «количество большевиков в Сибири ко времени Колчака увеличилось во много раз в сравнении с количеством их к моменту нашего прихода». «По всей Сибири, – подтверждал министр колчаковского правительства Г. Гинс в ноябре 1919 г., – разлились, как сплошное море, крестьянские восстания.

Чем больше было усмирений, тем шире они разливались по стране». «Теперь для нас, белых, немыслима партизанская война, ибо население не за нас, а против нас », – констатировал военный министр колчаковского правительства ген. А. Будберг 1 сентября 1919 г.

На Юге, отмечал Раупах, «Административное банкротство («Белой власти») было полное, и если старую власть не любили, то новую ненавидели … Вера в самую идею новой власти была народом утеряна, и, выкопав из земли, запрятанные туда винтовки и пулеметы, крестьяне обратили их против белых. Начались восстания, которые, распространяясь с быстротой пожара, охватили всю огромную территорию между Днепром и Азовским морем, и в тылу ген. Деникина стали хозяйничать бесчисленные банды и партизанские отряды».

На Севере председатель Архангельского губернского земского собрания П. Скоморохов в феврале 1920 г. констатировал: «мы вновь оказались в завоеванной стране. Аресты, расстрелы, произвол – вот наши завоевания». На Юге, отмечал Гинс, «Движение Деникина не похоже сейчас на победное шествие, где население готовит победу раньше, чем приходит победитель. Он завоевывает страну… я больше всего боюсь того момента, когда будет взята Москва. Внутренних противоречий еще слишком много, и когда будут брать Москву, развалится тыл. Безразличие, а иногда прямое недоверие со стороны населения – вот самый опасный наш враг…» П. Врангель позже уже в Крыму признавал: «Я отлично понимаю, что без помощи русского населения нельзя ничего сделать… Политику завоевания России надо оставить … Ведь я же помню… Мы же чувствовали себя, как в завоеванном государстве… Так нельзя… Нельзя воевать со всем светом… Надо на кого-то опереться… »

А. Деникин, признавая свое полное бессилие усмирить стихию «русского бунта», предавался мечтам: «та “расплавленная стихия” , которая с необычайной легкостью сдунула Керенского, попала в железные тиски Ленина-Бронштейна и вот уже более трех лет (1917–1921 гг.) не может вырваться из большевистского плена. Если бы такая жестокая сила… взяла власть и, подавив своеволие, в которое обратилась свобода, донесла бы эту власть до Учредительного собрания, то русский народ не осудил бы ее, а благословил». Но где была эта сила? Все свои надежды Деникин возлагал только на интервентов. Атаман Войска Донского П. Краснов в этой связи писал командованию Добровольческой армии: «Вы все ждете барина. Вот придет барин – барин нас рассудит… Нельзя рассчитывать на чуземную помощь… Вы живете надеждами, что через две недели придут иностранцы и помогут Вам и войсками, и снарядами, и одеждой, и деньгами. Этой надеждой Вы заразили даже мою армию… вы все надежды возлагаете на них ».

Подобным же мечтам предавался в Сибири военный министр Колчака А. Будберг: «На атаманах и карательных отрядах государства не восстановить; всех недовольных и восстающих против насилия не перевешать и не перепороть – рук не хватит, да и руки коротки », а у нас, белых, продолжал Будберг, для наведения порядка «средств нет… те случайные и импровизированные суррогаты, которые мы пытаемся для этого применить, только увеличивают разруху и заставляют население становиться большевиками или сочувствующими любому режиму кроме нашего. Все донесения разных усмирителей об умиротворениях – все это на три четверти ложь и обман… несомненно, что наружное спокойствие кое-где водворяется, но это спокойствие кладбища или придавленное молчание стиснутой ненависти, ждущей только благоприятного случая, чтобы опять развернуться».

В поисках выхода Будберг находил необходимую силу только в иностранной «оккупации важнейших населенных пунктов для установления там законного порядка и нормальных условий жизни; сделать сами этого мы не в состоянии как по недостатку людей и вооруженной силы, так и по причинам чисто морального порядка, свойственным атмосфере Гражданской войны… нам нужны совершенно нейтральные, беспристрастные и спокойные войска, способные сдержать всякие антигосударственные покушения как слева, так и справа. Только под прикрытием сети союзных гарнизонов, не позволяющих никому насильничать и нарушать закон, поддерживающих открыто и определенно признанную союзниками власть, возможно будет приняться за грандиозную работу воссоздания всего разрушенного в стране, восстановления и укрепления местных органов управления и за еще более сложную и щекотливую задачу постепенного приучения населения к исполнению государственных и общественных повинностей, к платежу налогов, – одним словом, к многому, от чего население отвыкло; это неизбежное ярмо надо надеть умеючи , а главное, без помощи наших карательных и иных отрядов».

Подобные призывы белых генералов к завоеванию собственной с траны инос транной военной силой откровенно пугали ее представителей: « Что станут делать союзники в завоеванной Москве, как сможет удержаться в России буржуазное правительство без нашей постоянной поддержки? », – вопрошал Р. Локкарт .

Кроме большевиков, в стране не оказалось реальной силы, способной справиться с «русским бунтом». Этот факт признавали многие выдающиеся современники того времени, весьма критически и даже враждебно относившиеся к большевикам. Так, например, активный борец с большевизмом В. Львов уже из эмиграции в 1922 г. писал: «Или советская власть создаст новый порядок в России, или его не создаст никто… Днем гибели России будет крушение советской власти, так как никакая власть не в состоянии заменить ее. Россия будет ввержена в анархию… » Другой, не менее видный борец с большевизмом Н. Устрялов приходил к аналогичным выводам: «следовало бы решительно воздержаться от проявлений какой-либо радости на этот счет – “сломили-таки большевиков”. Такой конец большевизма таил бы в себе огромную опасность, и весьма легкомысленны те, которые готовятся уже глотать каштаны, поджаренные мужицкою рукой… При нынешних условиях это будет означать, что на место суровой и мрачной, как дух Петербурга, красной власти придет безграничная анархия, новый пароксизм “русского бунта”, новая разиновщина, только никогда еще не бывалых масштабов. В песок распадется гранит невских берегов, “оттает” на этот раз уже до конца, до последних глубин своих государство Российское…».

 

Красный террор

Истоки красного террора, утверждал Б. Рассел, «лежат в большевистском мировоззрении: в его догматизме и его вере, что человечество можно полностью преобразовать с помощью насилия». Террор коренится в самой природе советской власти, вторил С. Мельгунов, идея перестройки мира на новых началах социальной справедливости «органически была связана с насилием над человеком и с полным презрением к его личности». «Оргия убийств “на классовой основе” постоянно оправдывалась родовыми схватками нового мира», – отмечают и авторы «Черной книги коммунизма».

Большевики не только не отрицали революционного террора, но и считали его неизбежным. Беспощадный террор сопровождал все буржуазные революции, в том числе английскую и французскую, социалистическая не должна была стать исключением. К. Маркс констатировал эту закономерность как объективную данность: «кровавые муки родов нового общества, есть только одно средство – революционный терроризм». В «Капитале» он пояснял: «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым».

Большевики полностью разделяли эти идеи: не найти в человеческой «истории других средств, чтобы сломить классовую волю врага, – утверждал Л. Троцкий, – кроме целесообразного и энергичного применения насилия». В социалистической революции, разъяснял В. Ленин, мы должны подавить сопротивление угнетателей, эксплуататоров, капиталистов, «чтобы освободить человечество от наемного рабства…» «Революционное насилие расчищает дорогу будущему подъему, – дополнял Н. Бухарин. – И как раз тогда, когда начинается этот подъем, насилие теряет девять десятых своего смысла».

Первый номер газеты «Красный меч» Киевского ЧК в августе 1918 г. разъяснял своим читателям: «Для нас нет и не может быть старых устоев “морали” и “гуманности”, выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации “низших классов”. Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех… Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет Революции серо-бело-черный штандарт старого разбойничьего мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов!..»

Руководитель ЧК Чехословацкого (Восточного) фронта М. Лацис 1 ноября 1918 г. конкретизировал: «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии? Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора»,.

Не случайно А. Деникин приходил к выводу, что: «большевики с самого начала определили характер гражданской войны: истребление… Террор у них не прятался стыдливо за “стихию”, “народный гнев” и прочие безответственные элементы психологии масс. Он шествовал нагло и беззастенчиво. Представитель красных войск Сиверса, наступавших на Ростов… (провозглашал): – Каких бы жертв это ни стоило нам, мы совершим свое дело, и каждый, с оружием в руках восставший против советской власти, не будет оставлен в живых. Нас обвиняют в жестокости, и эти обвинения справедливы. Но обвиняющие забывают, что Гражданская война – война особая. В битвах народов сражаются люди-братья, одураченные господствующими классами; в гражданской же войне идет бой между подлинными врагами. Вот почему эта война не знает пощады, и мы беспощадны».

Как ни убедительны все вышеприведенные заявления, факты свидетельствуют, что до середины 1918 г. красного террора не было. До революции большевики, в отличие от эсеров, вообще не признавали террора, как средства борьбы. В случае победы своей революции, отмечает историк И. Ратьковский, ими не предусматривалось и создания специального репрессивного органа, для подавления сопротивления побежденного класса: «Согласно представлениям большевиков диктатура пролетариата – это диктатура большинства и поэтому она будет более эффективной и демократичной. Поэтому она легко сломит прежнюю диктатуру меньшинства экономическими и контролирующими мерами, не прибегая для этого к насилию». Не случайно Л. Троцкий позже в беседе с американским писателем А. Вильямсом даже отметит, что «главное наше преступление в первые дни революции заключалось исключительно в доброте».

«То, что с полным правом можно назвать террором, – отмечает историк С. Павлюченков, – тогда исходило не от правительства, а, так сказать, стихийно изливалось из глубин душ, облаченных в серые шинели и черные бушлаты, в виде их беспощадной ненависти к офицерству… до того, как террор превратился в большевистскую государственную политику, он являлся более продуктом “революционного творчества” масс (“русского бунта”), как на рубежах Совдепии, так и в ее центрах».

«После революции 25 октября 1917 г. мы не закрыли даже буржуазных газет и о терроре не было речи », – отмечал Ленин. Член ЦК партии меньшевиков Д. Далин подтверждал: «Странно вспоминать, что первые 5–6 месяцев Советской власти продолжала выходить оппозиционная печать, не только социалистическая, но и откровенно буржуазная… На собраниях выступали все, кто хотел, почти не рискуя попасть в ЧК. “Советский строй” существовал, но без террора ».

«Жизнь членов оппозиции в большевистской России была пока вне опасности (убийство Шингарева и Ф. Кокошкина в январе 1918 г. можно считать исключением)…, – замечает историк П. Кенез. – Репрессии еще не начинались: в конце апреля 1918 г. в Петрограде было лишь 38 политических заключенных, а кадетская газета “Речь” издавалась до конца мая». По мнению Кенеза, «Правительство просто не считало, что необходимы более жестокие действия ». С. Мельгунов, говоря о том, как вели себя большевики по отношению к оппозиции в первые месяцы Советской власти, не находил в них врожденной склонности к террору: «Память не зафиксировала ничего трагического в эти первые месяцы властвования большевиков … Наша комиссия (тайно готовившая антисоветские заговоры. – Авт.) собиралась почти открыто».

Эту особенность – отсутствие красного террора до сентября 1918 г. – отмечал и ненавидевший большевиков французский дипломат Л. Робиен: « Большевики становятся жестокими, они сильно изменились за последние две недели. Боюсь, как бы в русской революции, которая до сих пор не пролила ни капли крови, не настал период террора…» По данным не менее радикального противника большевиков историка С. Волкова: «В местностях, с самого начала твердо находящихся под контролем большевиков (Центральная Россия, Поволжье, Урал), организованный террор развернулся в основном позже – с лета-осени 1918 года» . Другой свидетель, комендант Арчен, которому удалось бежать из Петрограда, сообщал: «Когда большевики пришли к власти, они были утопистами, гуманистами и великодушными провидцами – сегодня они больше походят на злобных сумасшедших. Их преступное безумие дало о себе знать в начале июля (1918 г.)…»

Позицию большевиков в отношении террора к своим политическим противникам Ленин озвучил сразу после Октябрьской революции – в ноябре 1917 г.: «Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем… Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять, так как за нами сила. Когда мы арестовывали, мы говорили, что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете саботировать».

И это были не просто политические заявления. Уже в начале декабря под честное слово были выпущены на свободу генерал, будущий атаман П. Краснов с его казаками, бывшими главной силой Корниловского мятежа, и похода Керенского на Петроград. В конце апреля 1918 г. на свободу под честное слово был выпущен ген. А. Шкуро, арестованный как организатор антибольшевистского партизанского отряда. Генералы В. Болдырев и В. Марушевский, арестованные за саботаж. Министры Временного правительства Н. Гвоздев, А. Никитин и С. Маслов и т. д.

В начале 1918 г. были освобождены: генерал-квартирмейстер Северного фронта В. Барановский, арестованный за контрреволюционную деятельность; бывший военный министр Временного правительства, один из лидеров антисоветского «Союза возрождения России» А. Верховский; 14 членов ультраправой группы во главе с лидером В. Пуришкевичем, готовившим вооруженное выступление офицеров; арестованный за антисоветскую деятельность, бывший обер-прокурор святейшего Синода и крупный помещик А. Самарин; юнкера и кадеты участники октябрьских-ноябрьских боев против большевиков; чиновники-саботажники, в том числе и графиня Панина; председатель «Союза Союзов» А. Кондратьев, организовавший забастовку госслужащих в Петрограде; председатель «Комитета общественной безопасности» В. Руднев – один из главных виновников московского кровопролития, а так же десятки членов контрреволюционных организаций, саботажники и т. д.

«Несмотря на многочисленные антибольшевистские заговоры и выступления, к их участникам применялись достаточно гуманные меры …, – подтверждает историк И. Ратьковский. – Подобное наказание контрреволюционеров исходило… из дооктябрьских представлений о характере пролетарской диктатуры и кратковременном сопротивлении буржуазии, для подавления которого нет необходимости в смертной казни и длительных сроках тюремного заключения».

Отношение большевиков к смертной казни демонстрировала и дискуссия, развернувшаяся в партии в то время. Против нее выступало большинство, позицию которого отражали слова А. Луначарского, сказанные сразу после победы революции, в октябре 1917 г.: «Я пойду с товарищами по правительству до конца. Но лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать. Лучше самая большая беда, чем малая вина ». Отмену смертной казни поддержал Л. Каменев и многие другие большевики. За смертную казнь выступил В. Ленин, считавший предложение Каменева пацифистской иллюзией, ослабляющей революцию.

Тем не менее, попытки введения в тот период смертной казни, помимо декретов СНК и ВЦИК, незамедлительно пресекались. Так был отменен Приказ № 1 от 1(14) ноября 1917 г. главнокомандующего войсками по обороне Петрограда М. Муравьева о беспощадной и немедленной расправе с преступными элементами.

Примкнувший к левым эсерам подполковник М. Муравьев до октября 1917 г. был начальником охраны Временного правительства. С 1918 г. он возглавил войска Красной армии, действовавшие на Украине, где в начале января в Киеве местными антисоветскими силами было расстреляно более 700 рабочих-арсенальцев. В ответ М. Муравьев, по пути следования его эшелонов в Киев, расстрелял около 20 гайдамаков. После захвата Киева по приказу Муравьева в городе в течение трех дней, по словам Мельгунова, было расстреляно более тысячи человек. Муравьев использовал расстрел как метод наказания и в борьбе с грабежами в армии: в конце января 1918 г. на Румынском фронте по его приказу было расстреляно 30 анархистов из 150 членов анархистского отряда, подчинявшегося ему.

Действия Муравьева вызвали резкое осуждение среди многих большевистских лидеров. Например, Ф. Дзержинский на следствии над Муравьевым утверждал: «худший враг наш не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, самодурством, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени советской власти, восстанавливал против нас население…» Однако, несмотря на многочисленные свидетельства, следственная комиссия не подтвердила предъявленные обвинения, и 9 июня 1918 г. дело было прекращено за отсутствием состава преступления.

Причина этого, очевидно, крылась в том, что большевики не хотели подвергать угрозе разрыва шаткое сотрудничество с левыми эсерами. Но это не поможет: спустя всего месяц после подавления левоэсеровского мятежа 7 июля в Москве 10 июля по приказу левоэсеровского Центрального комитета Муравьев, находясь в должности главнокомандующего Красной армией на Средней Волге, повернет ее против большевиков, за сотрудничество с чехословаками и за продолжение войны с Германией. Выступление было быстро пресечено местными большевиками, Муравьев застрелился.

В тылу в качестве наказания в этот период большевики в основном применяли такие меры, как конфискация, лишение карточек, выдворение, и выселение, опубликование списков врагов народа, общественное порицание и т. д. В начале 1918 г. Ленин в связи с этим замечал: «Диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов; А наша власть – непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо». Даже в тех районах, где Гражданская война уже началась (весной 1918 г.), отношение большевиков к добровольцам демонстрирует следующий пример: «при отступлении из Екатеринодара Деникин для ускорения движения и маневра оставлял тяжелораненых в станицах, встречавшихся по пути. Согласно белым источникам из 211 оставленных в станицах и попавших в руки красных 136 выжили».

Почему же летом 1918 г. гуманисты-большевики вдруг неожиданно обратились к красному террору?

Для большевиков первым толчком к ужесточению внутренней политики стало выступление Добровольческой армии на Юге России и провал первых Брестских переговоров, приведший к началу немецкого наступления. И тогда 21–22 февраля Совет народных комиссаров (СНК) издает постановление «Социалистическое отечество в опасности» и наделяет ВЧК правом внесудебного решения дел с применением высшей меры наказания – расстрела. Этими двумя решениями СНК фактически вводил в стране режим военного положения. С этого времени органы ВЧК вели не только оперативную работу, но и проводили следствие и выносили приговор, заменяя следственные и судебные органы. ВЧК было предоставлено «право непосредственной расправы с активными контрреволюционерами», в число которых включались: «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы, саботажники и прочие паразиты» – все они «расстреливались на месте».

Декрет «Социалистическое отечество в опасности», отмечает Ратьковский, открыл целую череду несанкционированных расстрелов местными органами власти, так как в документе не говорилось об органах, получивших это право. Уже в первый день применения смертной казни 22 февраля в Петрограде было расстреляно не менее 13 уголовников. Расстрелы продолжались и после выхода разъяснений ВЧК от 23 февраля, в которой говорилось о закреплении расстрельной функции только за ЧК и недопустимости самосудных приговоров. Расстрелы не стали даже менее массовыми. Счет расстрелянных на месте преступления 26 февраля доходил в Петрограде уже до 20 человек. В марте советская периодика фиксирует около 100 подобных случаев расстрелов. Значительная часть из них приходилась на Москву, в Петрограде же ситуация постепенно улучшалась.

Первый расстрел по постановлению коллегии ВЧК был произведен 26 февраля и применен к самозваному князю Эболи за ряд грабежей, совершенных им под видом обысков от имени советских органов. В тот же день ВЧК расстрелял четверых матросов-налетчиков и одного немецкого шпиона. 28 февраля ВЧК расстреляла еще двух грабителей, действовавших от ее имени. За февраль было расстреляно 9 человек, за исключением одного немецкого шпиона, все остальные были уголовники-рецидивисты. 22 марта 1918 г. в «Известиях ВЦИК» было опубликовано постановление ВЧК «О создании местных чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией».

Из 196 дел рассмотренные Петроградской ЧК за первые 100 дней своей деятельности 102 было связано со спекуляцией, 75 – заведено на уголовников и лишь 18 дел имело политическую окраску. Из последних 10 было прекращено за недостаточностью улик, 3 закрыты по амнистии 1 мая, остальные переданы в ревтрибуналы. Смертная казнь к политическим противникам в Петрограде не применялась вплоть до второй половины августа 1918 г., констатирует Ратьковский

Но даже в условиях единичных случаев применения смертной казни по отношению к уголовникам у чекистского руководства и рядового состава стали наблюдаться нервные срывы, вызванные переутомлением и моральной ответственностью, сообщала в ЦК одна из лидеров эсеров и известная террористка М. Спиридонова.

Примером в данном случае может являться свидетельство английского разведчика Р. Локкарта, который отмечал, что каждое подписание смертного приговора причиняло заместителю председателя ВЧК Я. Петерсу физическую боль «в его натуре была большая доля сентиментальности, но он был фанатиком во всем, что касалось столкновений между большевизмом и капитализмом…» Сам Петерс мотивировал свое согласие с введением расстрела вовсе не идеологическими причинами: «в течение нескольких месяцев… смертную казнь мы отвергали, как средство борьбы с врагами. Но бандитизм развивался с ужасающей быстротой и принимал слишком угрожающие размеры. К тому же мы убедились, около 70 % наиболее серьезных нападений и грабежей совершались интеллигентными лицами, в большинстве бывшими офицерами. Эти обстоятельства заставили нас в конце концов решить, что применение смертной казни неизбежно…»

В марте начинается интервенция и новое немецкое наступление, Гражданская война охватывает Юг России. Ситуацию, сложившуюся в стране 18 мая, в газете «Известия» характеризовал один из лидеров большевиков Стеклов (Нахамкес): «Положение тяжелое, что и говорить. И мы, активные деятели и сторонники советской власти, меньше других скрываем от себя серьезность положения. Разруха, разброд, неустройство осаждают нас со всех сторон; явные и тайные препятствия, открытый и скрытый саботаж всячески мешают наладить нормальную жизнь страны…» 29 мая был образован революционный трибунал при ВЦИК. Д. Курский и Н. Крыленко обосновывали этот шаг необходимостью усилить карательную политику против контрреволюционеров.

Однако, несмотря на царящий с начала 1918 г. «белый террор», большевики более полугода не отвечали на него, делая максимум возможного для того, что бы предупредить массовое кровопролитие и перерастание эксцессов, возбужденных революцией, в Гражданскую войну.

Радикализм корниловцев, кадетов и т. д., не представлял для большевиков той угрозы, из-за которой имело бы смысл прибегать к методам террора. «В первое полугодие 1918 г. чрезвычайные комиссии, – подтверждает И. Ратьковский, – не использовали террор, как оружие политического устрашения противника. ВЧК, обладая чрезвычайными полномочиями, еще не применяла мер, даже отдаленно схожих с террором». Об этом свидетельствовали и данные, приводимые исследователями того времени:

Количество расстрелянных за первое полугодие 1918 г. (до введения «красного террора»), человек

1010

1011

1012

1013

1014

Но террор все-таки начался. Почему? В. Ленин, отвечая на этот вопрос, указывал на главную причину – террор нам был навязан Антантой. К словам лидера большевиков можно было бы отнестись скептически, если бы подобные признания не звучали из уст самих интервентов:

В первой половине 1918 г. «террора еще не существовало, нельзя даже сказать, что население боялось большевиков,  – отмечал диппредставитель Великобритании в России Р. Локкарт. – Газеты большевистских противников еще выходили, и политика Советов подвергалась в них ожесточенным нападкам… Я нарочно упоминаю об этой первоначальной стадии сравнительной большевистской терпимости, потому, что их последующая жестокость явилась следствием обостренной Гражданской войны. В Гражданской войне немало повинны и союзники, вмешательство которых возбудило столько ложных надежд… Я продолжаю придерживаться той точки зрения, что нашей политикой мы содействовали усилению террора и увеличению кровопролития» .

Именно «размещение союзников в Архангельске послужило предлогом для нового террора»,  – утверждал французский посол Ж. Нуланс. На другом конце страны, по словам командующего американским экспедиционным корпусом в Сибири ген. В. Гревса: «Жестокости, совершенные над населением, были бы невозможны, если бы в Сибири не было союзнических войск ».

Можно привести даже точную дату, с которой у большевиков возникла пока только идея «красного террора» – 25 мая 1918 г. В этот день в глухом глубоком тылу, где за исключением разбоев нескольких мелких банд, и речи не было о Гражданской войне и терроре, одновременно в трех местах вдоль Сибирской магистрали восстал чехословацкий корпус. Объясняя причину восстания, лидер чехословаков Т. Масарик заявлял советскому наркому Г. Чичерину: «Мы, чехословаки, любим Россию и желаем, чтобы она была сильной и свободной демократией. Мы были просто лояльны к России и относились корректно к вашему правительству».

Какую же демократию несли на своих штыках «корректные чешские парни» Масарика и как они «любили Россию»? Предоставим слово одному из их руководителей Гайде, который в воспоминаниях описывал свой боевой путь. В бою за Троицк, было убито около 500 красных. Под Липягами – до 130 убитых и 1500 пленных. Под Мариинском убито около 300 русских и 600 взято в плен. В боях за Клюквенную убито почти 200 красных. Под Нижнеудинском «потери большевиков были огромны… Пленных не брали». В сражении у Култука не менее 300 русских было убито и 500 ранено. У Нязепетровска только убитых русских было почти 300 человек. У Мурино (на Байкале) из 12–15 тыс. русских «уцелело очень мало», в плен взято 2500 человек. При захвате ст. Посольская: «Потери большевиков были так велики, что несколько дней подбирали убитых, складывали в вагоны, отвозили в тайгу и закапывали», несколько тысяч было взято в плен. А что делали с пленными? Об этом рассказал участник тех боев белогвардейский офицер капитан А. Кириллов: «В этот момент доложили, что прибыла партия пленных. Гайда, не оборачиваясь, резко и твердо сказал… – “Под пулемет”. Партию пленных, где было много мадьяр, немедленно отвели в горы и расстреляли из пулеметов».

26 мая 1918 г. чехословаки захватили Челябинск. Все члены местного Совета были расстреляны, 28 взят Нижнеудинск, 29 – Канск и Пенза. В последнем городе чехословаки впервые столкнулись с серьезным сопротивлением, в том числе со стороны тысячного советского чехословацкого отряда. После захвата Пензы большинство из 250 чехословацких красноармейцев попавших в плен было расстреляно. 30 мая чехословаки захватили Сызрань, на следующий день Петропавловск, все члены местного Совета (20 человек) были расстреляны, как и четверо чехов-интернационалистов. В тот же день ими была занята станция Тайга и Томск. 2 июня пал Курган, 7 июня – Омск. 8 июня – Самара, где белочехами в первые дни после захвата города было расстреляно более 300 красноармейцев, рабочих и советских служащих. За неделю к 15 июня количество арестованных в Самаре достигло 1680 человек, а к началу августа 2000, при том, что из Самары была вывезена часть заключенных (в августе их было в Бузулуке свыше 500, в Хвалынске – 700, в Сызрани – 600 человек).

По данным газеты «Приволжская правда», в Самаре и Сызрани за лето осень 1918 г. было расстреляно более чем по тысяче человек. В местечке Липяги (Новокуйбышевск) вблизи Самары было расстреляно 70 раненых красноармейцев, а общее количество погибших составляло около 1300 человек. Многочисленные расстрелы произошли в Мелекессе и других городах. Так, под Курганом чехословаками было повешено 13 рабочих и 500 арестовано. В захваченном 22 июля 1918 г. Симбирске белочехами было расстреляно около 400 человек, в селе Сорочинском – 40 человек, в селе Пьяновке – 8 человек, в селах близ Красного Яра – 27 человек. В августе в Казани – 300 человек, а в сентябре при подавлении восстания – еще более 600 человек, при отходе из города в конце сентября еще – 50 человек. Таким образом, в Казани и ее пригородах менее чем за месяц было расстреляно более 1000 человек.

Общее количество жертв белочехов и КОМУЧа летом-осенью 1918 г. только в Поволжье насчитывает, по данным Ратьковского, более 5 тысяч человек. Известен расстрел 16 из 37 арестованных женщин виновных лишь в том, что они захоронили выброшенные Волгой трупы расстрелянных. Остальные избежали этой участи только благодаря побегу, при котором погибло еще 7 женщин. Самарский союз грузчиков до переворота насчитывал 75 человек, из них осталось в живых 21, остальные были расстреляны летом 1918 г. В июле 1918 г. при подавлении крестьянского восстания в трех волостях Бугурусланского уезда Самарской губернии было расстреляно более 500 человек. Даже Иркутский комитет эсеров указывал в своих прокламациях на непростительную жестокость к местному русскому населению, проявляемую чехословаками, на их участие в грабежах и насилии разного рода.

О том, как чехословаки наводили порядок на захваченных территориях, сообщал представитель чехословацкого национального совета при самарском правительстве Ф. Власак: «В качестве устрашающего средства к запрещению опасного выступления самарских рабочих, среди которых было много симпатизирующих большевикам и ждавших с нетерпением их прихода, я дал указание о создании чрезвычайного суда, единственным приговором его был смертный приговор, приводимый в исполнение через час после вынесения». Когда самарские железнодорожники в знак протеста против террора и насильственной мобилизации в «народную армию» КОМУЧа собрались на митинг численностью в 600 человек, тут же явился чехословацкий военный комендант города Ребенда с командой и приказал собравшимся немедленно разойтись. Рабочие демонстративно не подчинились приказу. Тогда Ребенда вызвал подкрепление, разогнал сход, многих его участников арестовал, а 20 «зачинщиков» расстрелял. И это только малая толика «подвигов» чехословацкого корпуса в России, но и это было не самым главным…

Главное заключалось в том, что выступление третьей (внешней) силы возбудило надежды реванша, в антибольшевистских кругах . Например, несмотря на то, что эсеровская партия вела отсчет начала Гражданской войны с момента разгона их Учредительного собрания, отмечал С. Мельгунов, она «лишь с конца мая» на своем 8-м совете «с большей определенностью устанавливает тезисы о внешней и внутренней войне», поскольку у эсеров появилась возможность опереться «на финансовую и военно-техническую поддержку союзников» .

Только и исключительно масштабное вооруженное выступление союзников и прежде всего в лице чехословацкого корпуса побудило антибольшевистские силы, перейти к активным боевым действиям. В этом вопросе среди них царило полное единодушие: С. Мельгунов: « выступление чехов имело огромное значение… для всех последующих событий в России» ; А. Деникин: « главный толчок к ней (Гражданской войне) дало выступление чехословаков …» ; ближайший соратник Колчака Г. Гинс: « Началом (Гражданской войны) страна обязана чешскому выступлению в конце мая 1918 г. » . Именно «чехословацкие войска…, – подтверждает американский историк Р. Уорт, – вступили в конфликт с советскими властями и зажгли пожар Гражданской войны».

Общее мнение выражали слова бывшего члена ЦК меньшевистской партии, министра труда КОМУЧа И. Майского: «Вмешательство чехов в российскую революцию…. оказались… поистине роковыми. Не вмешайся чехословаки в нашу борьбу, не возник бы Комитет членов Учредительного собрания и на плечах последнего не пришел бы к власти адмирал Колчак. Ибо силы самой русской контрреволюции были совершенно ничтожны. А не укрепись Колчак, не могли бы так широко развернуть свои операции ни Деникин, ни Юденич, ни Миллер. Гражданская война никогда не приняла бы таких ожесточенных форм и таких грандиозных размеров, какими они ознаменовались: возможно даже, что не было бы и Гражданской войны в подлинном смысле этого слова… »

Данный факт признавали и сами делегаты съезда чехословацкого корпуса: в своем заявлении они протестовали против того, чтобы чехословацкое войско «употреблялось для полицейской службы, подавления забастовок, чтобы от имени республики принуждалось сжигать деревни, убивать мирных жителей…» Делегат съезда А. Кучера особо подчеркивал: «За кровь, которая в настоящее время льется на необозримом братоубийственном поле битвы в России, чехословаки несут наибольшую ответственность, за эту кровь должно отвечать чехословацкое войско…» Другой легионер Ф. Галас заявлял, что «сибирская экспедиция останется самым грязным пятном в истории чешского народа ».

Аналогично развивались события на Украине. Начало Гражданской войне и массовому террору там положили формально нейтральные оккупационные войска Германии, Австрии и Румынии. Примером может послужить августовское подавление рабочего восстания в Мариуполе, когда было расстреляно свыше 200 человек, а на город наложена контрибуция. В Рыльске немцами было расстреляно 60 советских деятелей, в Обояни и Путивле – до 130 человек, после взятия Николаева в течение 3 дней – более 5 тысяч человек, Севастополя – 530 матросов и солдат, Юрьева – 119 солдат, Ревеля – 50 солдат и т. д. Массовые расстрелы вызвали мощное антигерманское движение на Украине. Сообщение об истреблении немецких гарнизонов поступали из Чернигова, Нежина, Новгород-Северска, Глухова и других мест. Все эти выступления были подавлены с применением безжалостных карательных мер.

Но главное австро-венгерские и немецкие войска создали ту материальную и психологическую реваншистскую основу, которая привела к появлению казачьих армий и армии Юга России. Без германской помощи они бы просто не смогли даже возникнуть, как сколь-либо значимая военная сила. Без немецкой помощи не могла бы даже возникнуть и Северо-Западная армия Юденича.

Моральным оправданием и поводом для вмешательства в русскую революцию для Запада стали страстные призывы правых и либеральных кругов российской общественности, борцов за «народоправство и Великую Россию». Настроения именно этой «общественности» передавал С. Мельгунов: «“Вооруженная интервенция” – всеобщая мечта» . Принадлежащий этой же среде герой И. Бунина «горячо поносил союзников: входят в переговоры с большевиками вместо того, чтобы идти оккупировать Россию».

При этом эти «пламенные патриоты» совершенно отчетливо понимали, к чему приведет вовлечение во внутреннюю борьбу внешних сил. Например, П. Дербер, глава Западно-Сибирского правительства, предупреждал Колчака накануне интервенции: «Вы должны их (союзников) предупредить и о гражданской войне, которая возникнет в тылу у иностранных войск, и о терроре, который разовьется в случае осуществления комбинации власти сверху… Вообще нужно им (интервентам) дать понять, что своими действиями они объединяют всех с большевиками, так как никогда организованные общественные силы городские и земские самоуправления, кооперативы, организации… объединяющие миллионы крестьян, национальные организации и другие не примирятся с иностранной властью в образе русского Хорвата или авантюристической организации вроде Дальневосточного Комитета ».

Аналогично во время Французской революции именно интервенция стала основной причиной беспощадного террора. В июле 1793 г. началась иностранная интервенция, а уже 4 и 5 сентября прошли народные выступления под лозунгом «Хлеба и Террора!», положившие начало якобинскому террору. В России события разворачивались по аналогичному сценарию, подчеркивая эту объективную и неизбежную закономерность. В июле 1918 г., при поддержке западных послов, произошел эсеровский мятеж. 1 августа с высадки интервентов в Архангельске официально началась иностранная интервенция, а спустя месяц, точно так же, как и во Франции веком раньше, – 4–5 сентября был объявлен красный террор.

При этом сами цивилизованные и «демократические интервенты» никак не реагировали на тот террор, к которому привело их вмешательство в Гражданскую войну: «Притворная неосведомленность великобританского посланника по вопросу о диких эксцессах, совершенных чехословаками, об их несчетных, вопиющих преступлениях может вызвать лишь усмешку презрения ввиду многочисленных, разнообразных свидетельств, удостоверяющих совершение ими этих злодеяний…, – отмечал нарком Г. Чичерин, – потоки крови на улицах городов и деревень – за все эти ужасы, которых было так много во всей области оккупации ослепленных чехословацких агентов английского и французского капитала, ответственность падает на их действительных вдохновителей и авторов, на британскую и французскую олигархию ».

Возникший на штыках чехословаков КОМУЧ начал свою деятельность с массового террора против большевиков и им сочувствующих. По словам С. Мельгунова, Комитет Учредительного собрания «облекал в одежду формальной законности репрессии, происходившие в порядке повседневности». Ответом большевиков стала дальнейшая мобилизация власти.

Уже 10 июня в обращении СНК говорилось: «главная цель заговорщиков состоит в том, что бы отрезать Сибирскую дорогу, приостановить подвоз сибирского хлеба и взять голодом Советскую республику… Офицеры заговорщики, предатели… должны беспощадно истребляться…» Были распущены оппозиционные Советы, 14 июня из Всероссийского ЦИКа были удалены представители оппозиционных партий. Ленин объяснял свое решение тем, что: «И меньшевики, и эсеры в громадном большинстве были на стороне чехословаков, дутовцев и красновцев. Это положение требовало от нас самой ожесточенной борьбы и террористических методов этой войны. Как бы люди с различных точек зрения ни осуждали этого терроризма…, для нас ясно, что террор был вызван обостренной Гражданской войной …»

16 июня народный комиссариат юстиции РСФСР известил, что революционные трибуналы «не связаны никакими ограничениями» в «выборе мер борьбы с контрреволюцией, саботажем и проч.». Ревтрибуналам было предоставлено право вынесения смертного приговора. Первым городом, где произошел массовый расстрел стал Тамбов, где мятеж 17–18 июня 1918 г. сопровождался многочисленными жертвами. После подавления мятежа было расстреляно более 60-ти человек. Таким образом, практика вынесения смертных приговоров за уголовные преступления, наблюдаемые в первом полугодии 1918 г. в деятельности ЧК, постепенно распространяется и на политических противников, отмечает И. Ратьковский.

Свой первый смертный приговор революционный трибунал при ВЦИК вынес 21 июня, он относился к начальнику морских сил Балтийского флота контрадмиралу А. Щастному. Главным обвинителем выступил Л. Троцкий, который, по словам исследователей, имел личные счеты с Щастным. В обвинительной речи Троцкий заявил, что «Щастный, совершая геройский подвиг (спас остаток русского флота на Балтике), тем самым создал себе популярность, намереваясь впоследствии использовать ее против советской власти». Несмотря на отсутствие прямых улик Щастный был расстрелян.

Однако красного террора все еще не было. Ленин, указывая на этот факт 26 июня после убийства лидера Петроградского Совета В. Володарского, писал: «Товарищ Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы… удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-мож-но! Террористы будут считать нас тряпками. Время архиважное. Надо поощрять энергичность и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает».

Отсутствие репрессий после убийства В. Володарского объяснялась позицией М. Урицкого, Б. Позерна, А. Иоффе и других лидеров Петрограда, выступавших против применения смертной казни. Репрессиям в этот период не подверглись и члены обнаруженной ранее террористической группы «Каморра народной расправы», которые готовили специальные проскрипционные списки. Немногочисленные члены этой группы были арестованы и лишь осенью 1918 г. и в месяцы красного террора расстреляны. В июне 1918 г. ПГЧК ликвидировала диверсионную группу во главе с бывшим царским офицером Погуляевым-Демьяновским и еще ряд организаций, и вновь проходившие по этому делу не были расстреляны.

Московская ВЧК действовала более решительно, в июле 1918 г. она расстреляла членов «Союза родины и свободы». Уральская областная ЧК после переезда в Вятку расстреляла 35 человек «пойманных с поличным в заговорах». С этого времени начало ощущаться изменение отношения большевиков к террору.

17 августа был убит председатель Петроградской ВЧК М. Урицкий, а 28 августа совершено покушение на Ленина. Реакцию большевиков на эти события передает воззвание Нижегородской ЧК, появившееся в те дни: «Преступное покушение на жизнь нашего идейного вождя тов. Ленина, побуждает нас отказаться от сентиментальности и твердой рукой провести диктатуру пролетариата».

«Охота» на большевистских лидеров к этому времени приобрела уже массовый характер. Среди наиболее известных: покушение 7 августа на Р. Берзина, убийство комиссара внутренних дел Пензы Оленина и покушение 27 августа на председателя Совнаркома Северной Коммуны Г. Зиновьева. Подрыв анархистами 1 сентября спецпоезда Военной комиссии с Н. Подвойским. Всего в 22 губерниях Центральной России контрреволюционерами в июле 1918 г. был уничтожен 4141 советский работник, в августе – 339.

Но убийства и покушения на большевистских вождей стали лишь поводом, для развертывания красного террора истинной его причиной был «Белый террор», захлестнувший страну. М. Лацис в этой связи в августе 1918 г. недоумевал: «Нас убивают тысячами, а мы ограничиваемся арестом ». Август стал переломным моментом. Не случайно С. Мельгунов в своей нашумевшей книге начинает отсчет красного террора именно с этого времени. Один из руководителей ВЧК Петерс позже назвал тот период «истерическим террором». По его словам, «до убийства Урицкого в Петрограде не было расстрелов, а после него слишком много и часто без разбора…»

Первый смертный приговор коллегия Петроградского ЧК вынесла 19 августа. По нему был расстрелян 21 человек, из них шестеро участники заговора в Михайловской артиллерийской академии, еще шестеро также были политическими, остальные уголовники, причем четверо – бывшие работники самой ПетроЧК. При подавлении восстания в Ливнах в августе 1918 г. было убито несколько сотен человек, еще около 300 было расстреляно после захвата города. До этого восставшими была уничтожена вся советская местная администрация.

В переломный август доля расстрелянных уголовников по приговорам ЧК в среднем составила 30 %, а в Центральной России от 50 до 80 %. В прифронтовых территориях доля расстрелянных за контрреволюцию была выше. Наиболее часто к высшей мере наказания прибегали в Нижнем Новгороде, где находилась ЧК Восточного (Чехословацкого) фронта во главе с М. Лацисом. За август 1918 г. в этом городе был расстрелян 101 человек, из них 76 по политическим мотивам, и 25 за уголовные преступления. Тем не менее, отмечает Ратьковский, «общее количество расстрелянных органами ЧК в этот период не позволяет еще сделать вывод о введении красного террора летом 1918 г… Следует также отметить, что использование концлагерей и практики взятия заложников носило единичный харак тер».

2 сентября, после высадки интервентов в Мурманске, Архангельске, Владивостоке, мятежей эсеров в Ярославле и Вологде, «заговора послов», Кубанского похода Добровольческой армии на Юге, начала террора Комуча и чехословацкого корпуса в Поволжье, атамана Дутова на Южном Урале и т. д., декретом ВЦИК в стране по сути вводился режим «осадного» – «чрезвычайного военного положения». В Декрете говорилось: «Лицом к лицу с империалистическими хищниками, стремящимися задушить Советскую республику и растерзать ее труп на части, лицом к лицу с поднявшей желтое знамя измены российской буржуазией, предающей рабочую и крестьянскую страну шакалам иностранного империализма, Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов постановляет: Советская республика превращается в военный лагерь… » В отношении покушения на В. Ленина декрет ВЦИК постановил: «за каждое покушение на деятелей советской власти и носителей социалистической революции будут отвечать все контрреволюционеры и все вдохновители их. На белый террор против рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов».

4 сентября 1918 г. режим «чрезвычайного военного положения » был дополнен приказом Г. Петровского «О заложниках»: «Убийство Володарского, убийство Урицкого, покушение на убийство и ранение председателя СНК В.И. Ленина, массовые десятками тысяч расстрелы наших товарищей в Финляндии, на Украине, и наконец на Дону, и в Чехославии, постоянно открываемые заговоры в тылу наших армий,… и в то же время чрезвычайно ничтожное количество серьезных репрессий и массовых расстрелов белогвардейцев и буржуазии со стороны Советов показывает, что, несмотря на постоянные слова о массовом терроре против эсеров, белогвардейцев и буржуазии, этого террора на деле нет. С таким положением должно быть решительно покончено. Расхлябанности и миндальничанию должен быть немедленно положен конец. Все известные местным Советам правые эсеры должны быть немедленно арестованы. Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников. При малейших попытках сопротивления или малейшем движении в белогвардейской среде должен применяться безоговорочно массовый расстрел… Ни малейших колебаний, ни малейшей нерешительности в применении массового террора…».

5 сентября Совет Народных Комиссаров декретом «О красном терроре» утвердил введение «чрезвычайного военного положения »: СНК «находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью … необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях… подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам… необходимо опубликовывать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры ».

После 5 сентября 1918 г. репрессии стали принимать организованный и упорядоченный характер. Одной из предпринятых мер стало укрепление чрезвычайных комиссий коммунистами, введение жесткого партийного контроля над ЧК. Уже в августе большинство членов ВЧК были коммунистами. Дзержинский 10 сентября 1918 г. указывал: В своей работе ЧК «должна опираться на местные комитеты партии коммунистов». Газета «Беднота» в статье «О красном терроре» разъясняла: «террор – страшное оружие, им должна пользоваться только уверенная в себе, организованная правительственная власть; он должен идти сверху и не применяться в деревнях как кому вздумается».

По убеждению большевиков, красный террор, объявленный 5 сентября, должен был стать встречной волной, призванной погасить разгоравшийся пожар белого террора. Газета «Правда» по этому поводу еще 18 июля 1918 г. писала: «Белый террор мог бы быть предотвращен своевременным введением красного террора». Экстренный бюллетень ВЧК в сентябре 1918 г. разъяснял: красный террор – «противозаразная прививка», сделанная по всей России.

«Эта идея получала тем большую поддержку, – отмечает историк И. Ратьковский, – чем чаще происходили антисоветские выступления летом 1918 г. Террор как ответная мера на разгорающуюся Гражданскую войну становится панацеей от всех бед на местах. Начинается этот процесс снизу: террор вводится решениями сходов, деревень, вырастает из крестьянской среды, из самосудов и бессилия власти. Самосудный красный террор объявляется и проводится крестьянами в Воронежской, Рязанской, Петроградской, Томской губерниях». «Для красного террора принципиально новым было то, что террор вводился по всей стране (до этого он применялся при чрезвычайном и осадном положении в отдельных городах и губерниях). Кроме этого он по сути вводил красный террор сверху в противовес террору снизу – самосуду организованному местными органами власти».

Ключевая роль в осуществлении красного террора принадлежала ВЧК. Д. Рид называл ВЧК «Красной армией тыла». При этом, отмечал Лацис, «ВЧК, как орган чрезвычайный и временный, не входит в нашу конституционную систему. Пройдет время Гражданской войны, время чрезвычайных условий существования советской власти, и чрезвычайные комиссии станут лишними: они… будут вычеркнуты из аппарата советской власти». В период красного террора – сентябрь-ноябрь 1918 г. – рупором ВЧК стали собственные печатные издания: «Еженедельник ВЧК», «Красный террор», «Красный меч» и др., в которых вполне откровенно освещалась его деятельность. В решении от 5 сентября 1918 г. СНК требовал «опубликовать имена всех расстрелянных, а так же основания применения к ним этой меры».

Широкое освещение террора служило не только оправданию его причин в глазах населения, но и подавлению антибольшевистских сил. Формула воздействия была выражена Л. Троцким: «Победоносная война истребляет по общему правилу лишь незначительную часть побежденной армии, устрашая остальных, сламывая их волю. Так же действует революция: она убивает единицы, устрашает тысячи». М. Калинин смягчал напор трибуна революции: «Наказывая одних, мы воспитываем целое поколение», – утверждал будущий «всесоюзный староста». Соответственно информация об этих «наказаниях» должна была распространяться как можно шире.

Красный террор «в Питере, пример коего решает», выразился в расстреле 512 представителей высшей буржуазной элиты (бывших сановников и министров, даже профессоров). Списки расстрелянных вывешивались. Всего в Петрограде в ходе красного террора было расстреляно около 800 человек, еще примерно 400 человек было расстреляно в Кронштадте. Кроме этого, в Питере было арестовано 6229 человек, взято в заложники 476 человек из них 13 правых эсеров, 5 великих князей, 2 члена Временного правительства, 407 бывших офицеров. В Москве, по данным С. Мельтюхова, было расстреляно более 300 человек.

«Еженедельник ВЧК», выходивший в то время, скрупулезно подсчитывал число жертв красного террора: с сентября по октябрь 1918 г. ЧК Нижнего Новгорода расстреляла 141 заложника; 700 заложников было арестовано в течение трех дней. В Вятке, эвакуированная из Екатеринбурга Уральская ЧК отрапортовала о расстреле за неделю 23 «бывших жандармов», 154 «контрреволюционеров», 8 «монархистов», 28 «членов партии кадетов», 186 «офицеров» и 10 «меньшевиков и правых эсеров». ЧК Иваново-Вознесенска сообщила о взятии 181 заложника, казни 25 «контрреволюционеров» и об организации «концентрационного лагеря на 1000 мест». ЧК маленького городка Себежа казнила «16 кулаков и попа, отслужившего молебен в память кровавого тирана Николая II»; ЧК Твери – 130 заложников, 39 расстрелянных; Пермская ЧК – 50 казненных. Можно еще долго продолжать этот каталог смерти, извлеченный из шести вышедших номеров «Еженедельника ВЧК».

«Другие местные газеты осенью 1918 г. также сообщают о сотнях арестов и казней. Ограничимся лишь двумя примерами: единственный вышедший номер “Известий Царицынской Губчека” сообщает о расстреле 103 человек за неделю между 3 и 10 сентября. С 1 по 8 ноября 1918 г. перед трибуналом местной ЧК предстал 371 человек: 50 были приговорены к смерти, другие – «к заключению в концентрационный лагерь в качестве профилактической меры как заложники вплоть до полной ликвидации всех контрреволюционных восстаний»… «Такая практика была обычной в течение всего лета 1918 г. Однако в ноябре того же года в Мотовилихе местная ЧК, вдохновляемая призывами из центра, пошла дальше: более 100 забастовщиков были расстреляны без всякого суда» и т. д.

Введение красного террора раскололо партию большевиков на два противоборствующих лагеря. Настроения радикалов отражали заявления руководства Петрограда. Примером в данном случае может являться выступление Г. Зиновьева 18 сентября 1918 г. на Седьмой конференции парторганизаций Петрограда: «Мы говорили, что на белый террор надо ответить красным. Что это означает? Мы теперь спокойно читаем, что где-то там расстреляно 200–300 человек. На днях… в Дюнах Орловской губернии было расстреляно несколько тысяч белогвардейцев. Если мы будем идти такими темпами мы сократим буржуазное население России». Местные руководители карательно-репрессивных органов, такие как И. Смилга, Ф. Голощенин, Бела Кун, в августе 1918 г. призывали питерских рабочих к неограниченному террору: «Не нужно нам судов, ни трибуналов! Пусть бушует месть рабочих, пусть льется кровь эсеров и белогвардейцев, уничтожайте врагов физически».

Центральное правительство выступило с резкой критикой «революционного радикализма» и послало в Питер своего представителя Д. Рязанова. Однако его увещевания не достигли успеха. О результатах миссии свидетельствовала статья в петроградской «Красной газете» под красноречивым заголовком «Сердобольное выступление Рязанова и отповедь тов. Зиновьева». Тогда в октябре в Петроград на должность начальника ПГЧК была откомандирована член коллегии ВЧК В. Яковлева, что сразу снизило количество расстрелов с 800 в сентябре до 21 в октябре. Вместе с тем, отмечает Ратьковский, Петроградскому губчека осенью-зимой 1918 г. так и не удалось избавиться от негативной практики огульного подавления контрреволюции. Приговоры к расстрелам по-прежнему выносились чрезвычайным порядком без рассмотрения конкретной вины обвиняемых.

Обострению характера дискуссии в октябре 1918 г. способствовала публикация «Еженедельника ВЧК» о применении пыток. Когда белогвардейцами в Вятской губернии были сожжены и расстреляны около 30 советских активистов. Местный исполком и ЧК потребовали ответных мер, послав статью «Почему вы миндальничаете?» в «Еженедельник ВЧК». Среди мер против контрреволюции предлагалось применение пыток при допросах арестованных.

Ответом на статью стало постановление ВЦИК, в котором говорилось: «Прибегая по необходимости к самым решительным мерам борьбы с контрреволюционным движением, помня, что борьба с контрреволюцией приняла формы открытой буржуазной борьбы, в которой пролетариат и беднейшее крестьянство не могут отказаться от мер террора, советская власть отвергает на основе, как недостойные и вредные и противоречащие интересам борьбы за коммунизм меры, отстаиваемые в этой статье». Журнал «Еженедельник ВЧК» за помещенную статью был вскоре закрыт.

Особой критике со стороны представителей ревтрибуналов, народных судов и местных исполкомов в период красного террора подверглась практика чрезвычайных комиссий: К. Радек в Известиях ВЦИК утверждал: «Пять заложников, взятых из буржуазии, расстрелянных на основании публичного приговора пленума местного Совета, расстрелянных в присутствии тысячи рабочих, одобривших этот акт, – более сильный акт массового террора, нежели расстрел пятисот человек по решению ЧК без участия рабочих масс». Дискуссия, по словам Ратьковского, постепенно переходила от критики методов террора к критике ВЧК. Большое количество критических материалов и статей было помещено на страницах центрального органа компартии – газете «Правда». Например, в одной из статей «О чрезвычайных комиссиях» указывалось на ничем неограниченную власть ЧК, констатировалась ее внепартийность, самовластие и необходимость переподчинения местных и центральной ЧК.

Критика ВЧК достигла такого уровня, что 19 декабря 1918 г. по предложению Ленина ЦК партии вынужден был постановить, что «На страницах партийной советской печати не может иметь место злостная критика советских учреждений, как это имело место в некоторых статьях о деятельности ВЧК, работы которой протекают в особо тяжелых условиях». Тем не менее критика достигла цели – уже в октябре была создана комиссия ВЦИК по реорганизации ВЧК в составе Д. Курского, И. Сталина и Л. Каменева.

А 6 ноября VI Всероссийский съезд Советов объявил о проведении широкомасштабной политической амнистии, подготовка к которой началась еще в начале октября. Одновременно Съезд своим постановлением фактически положил конец красному террору . По словам Ф. Дзержинского, «условий, при которых необходимо было создать органы с чрезвычайными полномочиями на местах, в уездах, тех условий теперь нет». О прекращении террора свидетельствовала и динамика применения расстрелов:

Помесячное применение высшей меры наказания ЧК во время красного террора 1918 г. (по сообщениям советской печати, по И. Ратьковскому)

Всего за период красного террора (06–12.1918) по сообщениям советской периодической печати выявлен 5381 случай применения ЧК высшей меры наказания. При этом, несмотря на принятый еще 19 августа декрет Совета Комиссаров Северной Коммуны о необходимости публикации сообщения о каждом случае смертного приговора, большинство жертв красного террора, отмечает Ратьковский, осталось безымянными. Приводимая статистика может отражать лишь динамику событий.

Согласно официальным данным, приводимым одним из руководителей ВЧК М. Лацисом, количество жертв красного террора 1918 г. составило 6 300 человек. По оценке С. Мельгунова, общее количество жертв достигло 50 тыс. человек. Ратьковский, проверив данные Мельгунова, пришел к выводу, что они завышены в 5 с лишним раз и составили 8 000 человек. Подобные цифры называл и лидер меньшевиков Ю. Мартов, по его данным к концу октября 1918 г. количество жертв ЧК с начала сентября превысило «десять тысяч».

За тот же период – последние 7 месяцев 1918 г., по данным историков, жертвами белого террора на территории только 13 губерний стало 22 780 человек.

Каковы же были наиболее пострадавшие от красного террора социальные группы?

Местные руководители карательно-репрессивных органов, такие как И. Смилга, Ф. Голощенин, Бела Кун, призывали: «Класс убийц, буржуазия, должен быть подавлен». «За одного вождя рабочей революции – тысячу буржуев». «Вы должны уничтожить буржуазию» и т. п. Следуя логике подобных сентябрьских 1918 г. призывов, буржуазия должна была стать основной целью красного террора, отмечает Ратьковский. Но происходит обратное… Буржуазия среди заложников составляет более 25 % и всего 80 расстрелов за год, освещенных в прессе (120 газет). В основном террор коснулся буржуазии в виде мер изоляции: концлагерей, заложничества, а так же контрибуций, налогов и других денежно-товарных поборов. Для буржуазии вводятся спецработы: в Петрограде – рыть могилы умерших от холеры, в Ельце около 4 тысяч человек буржуазного происхождения убирали поля. Повсеместно буржуазия использовалась при рытье окопов, уборке развалин, улиц и т. д.

Распределение по социальным группам расстрелянных во время красного террора в 1918 г., в % к итогу, по И. Ратьковскому

«белые» – офицеры, жандармы и «белогвардейцы»;

«красные» – чекисты, милиционеры, красноармейцы, совслужащие;

«буржуазия» – помещики, торговцы, буржуазия.

Наиболее пострадавшей от красного террора социальной группой оказались офицеры. До 1919 г. офицеры, отмечает С. Волков, составляли среди расстрелянных больший процент, чем в дальнейшем. Их арестовывали и расстреливали в первую очередь: «Со всех концов поступают сообщения о массовых арестах и расстрелах. У нас нет списка всех расстрелянных с обозначением их социального положения, чтобы составить точную статистику в этом отношении, но по тем отдельным, случайным и далеко не полным спискам, которые до нас доходят, расстреливаются преимущественно бывшие офицеры… Представители буржуазии в штатском платье встречаются лишь в виде исключения». Примечательно и то, что «своих красных» за время красного террора большевики расстреляли больше, чем представителей буржуазии, священников и интеллигенции вместе взятых:

В феврале 1919 г. функции ВЧК были ограничены ролью «розыскных боевых органов по предупреждению и пресечению преступлений», судебные решения имели право принимать только ревтрибуналы. ВЧК оставили право выносить приговоры лишь в местностях объявленных на военном положении». Ревтрибуналам так же предоставлялось право ревизии следственных действий ВЧК и проверки законности произведенных арестов. Вечерние «Известия» из Москвы в те дни ликовали: «Русский пролетариат победил. Ему не нужен террор, это острое, но опасное оружие крайности. Он даже вреден ему, ибо отпугивает и отталкивает те элементы, которые могли бы пойти за революцией. Поэтому пролетариат ныне отказывается от оружия террора, делая своим оружием законность и право ». Начались амнистии тем, кто сдаст оружие.

Однако на фронтах Гражданской войны настроения были совсем другие. Об этом свидетельствовало, например, получившее большую известность Циркулярное письмо Оргбюро ЦК РКП (б) «Об отношении к казакам» от 24.01.1919 г.: «учитывая опыт года Гражданской войны с казачеством , признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путём поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость пути недопустимы. Поэтому необходимо: 1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью. К среднему казачеству необходимо применять все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти…»

«Опыт года Гражданской войны с казачеством» говорил в частности о том, что расказачивание началось еще в мае 1918 г., когда «Круг Спасения Дона» принял решение об исключении сочувствующих Советской власти из казачьего сословия – с лишением всех казачьих прав и льгот, конфискацией имущества и земли, высылкой за пределы Дона или на принудительные, каторжные работы. По данным историка П. Голуба, по этим основаниям подверглись преследованиям до 30 тысяч красных казаков с их семьями .

В октябре 1918 года Войсковой круг принял указ «против изменников казачьему делу»: 1) признать переход на сторону врага изменой Родине и казачеству. Карать изменников по всей строгости закона; 2) если преступники не могут быть настигнуты непосредственной карой, немедленно постановлять приговоры о лишении их казачьего звания; 3) к имуществу их применять беспощадную конфискацию; 4) всех красных казаков, попавших в плен, казнить.

Но в еще большей мере, отмечал Л. Троцкий, этот опыт разделил казаков и иногородних: «глубокий антагонизм между казаками и крестьянами придал в южных степях исключительную свирепость Гражданской войне, которая здесь забиралась глубоко в каждую деревню и приводила к поголовному истреблению целых семейств». «Тяжелая атмосфера отчужденности и вражды между казачьим и иногородним населением, – подтверждал Деникин, – принимавшая иногда, впоследствии, в быстро менявшихся этапах гражданской войны, чудовищные формы взаимного истребления».

У казаков распространилось «убеждение, – докладывал Свердлову один из членов Донского советского правительства С. Васильченко, – в необходимости поголовного истребления иногородних (Дон для донцов), так в свою очередь крестьяне и советские войска стали думать о необходимости поголовного истребления казаков. Приемы расправы, практиковавшиеся казаками над крестьянством, делали это убеждение непреодолимым».

Против январской директивы Оргбюро ЦК уже 10 февраля выступил член РВС Южфронта Г. Сокольников, который телеграфировал Ленину и Свердлову: «Пункт первый директивы не может быть целиком принят ввиду массовой сдачи казаков полками, сотнями, отдельными группами». «Восстание в Вешенском районе, – указывал при этом Сокольников, – началось на почве применения военно-политическими инстанциями армии и ревкомами массового террора по отношению к казакам, восставшим против Краснова и открывшим фронт советским войскам».

За продолжение террора выступало командование Южного фронта, которое 12 марта разослало телеграмму: «Восстание казачьего населения в районе Солонка, Шумилин, Казанская, Вёшенская, Мигулинская, Мешковская должно быть подавлено немедленно самыми решительными карательными мерами с беспощадным истреблением не только восставших, но хотя бы косвенно причастных элементов, вплоть до процентного расстрела взрослого мужского населения… необходимо, во что бы то ни стало… не только ликвидировать местное восстание, но в зародыше подавить во всем тылу всякую мысль о восстании».

Тем не менее, 16.03.1919 г. Пленум ЦК РКП(б) с участием Ленина принял решение «О приостановке мер беспощадного террора по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо участие в борьбе с Советской властью» . Против вновь выступили местные большевистские организации, о чем говорит, например, резолюция Донбюро РКП(б) от 8.04.1919 г., которая указывала на казачество, как на базу контрреволюции и требовало его уничтожения, как особой экономической группы и физического уничтожения верхов казачества.

В июне, когда положение на юге, после деникинского прорыва на север, катастрофически обострилось, на Дон перевели командовавшего ударной группой 9-й армии казака Ф. Миронова, одного из первых награжденных орденом Красного Знамени, для командования Донским казачьим корпусом. Потрясенный увиденным, Миронов пришел к выводу, что «восстания в казачьих областях вызывают искусственно, чтобы под видом подавления истребить казачье население». «В силу приказа о красном терроре, – писал он Ленину, – на Дону расстреляны десятки тысяч безоружных людей… Нет хутора и станицы, которые не считали бы свои жертвы красного террора десятками и сотнями…»

13.08.1919 г. решением Политбюро и Оргбюро январская директива была признана ошибочной и было принято обращение «Ко всем казакам». 18.09.1919 г. объединенное заседание Политбюро и Оргбюро ЦК РКП(б) утвердило «Тезисы о работе на Дону», Л. Троцкого: «Мы разъясняем казачеству словом и доказываем делом, что наша политика не есть политика мести за прошлое. Мы ничего не забываем, но за прошлое не мстим. Дальнейшие взаимоотношения определяются в зависимости от поведения различных групп самого казачества…»

Новый виток террора против казаков вспыхнет на Кубани годом позже. 16 июля член Кавбюро ЦК РКП(б) А. Белобородов телеграфировал Ленину: «Положение в крае становится серьезным. Хлебная разверстка, понижение ставок, аннулирование белогвардейских денег служат причинами все более растущего противосоветского настроения. Достигнутые Врангелем успехи расцениваются как доказательство бессилия Соввласти, заставляют даже колеблющихся ориентироваться на возвращение белых». 1 августа Белобородов телеграфировал в СНК, ЦК РКП(б) и ВЧК: «Вся Кубань охвачена восстанием, действуют отряды, руководимые единой врангелевской агентурой. Зеленые отряды растут и значительно расширяются с окончанием горячей поры полевых работ около половины августа… В случае не ликвидации Врангеля мы рискуем временно лишиться Северного Кавказа… Под ударом все Черноморское побережье».

Для того, что бы лишить врангелевцев опоры началась чистка Кубани и, прежде всего, с офицеров 31 июля особый отдел 9-й армии издал приказ, которым предписывалось «явиться на регистрацию в Краснодар (Екатеринодар) всем бывшим военным, без различия рода службы, здоровья и возраста». Все они были отправлены на север, в Архангельск и Холмогоры и с той поры, по словам историка С. Павлюченкова, совершенно исчезли. Следующий удар был обрушен на кубанское казачество: в июле были сформированы ударные отряды, которыми была «расстреляна не одна тысяча противников Соввласти и сожжена не одна станица (не одна сотня домов). И это, по словам члена РВС 9-й армии Анучина, «чрезвычайно благоприятно подействовало на казачество, отрезвило его…»

История борьбы с казачеством, показала большевикам, что их попытка остановить белый террор встречным огнем красного террора не удалась. Сохранявшаяся угроза развития успеха белых армий, которая могла быть поддержана восстаниями в тылу, вынудила большевиков перейти на следующую ступень террора: к террористическим формам очистки освобожденных территорий от враждебного элемента.

Психологию этой волны террора, на примере Парижской коммуны передавал П. Лавров: «Именно те люди, которые дорожат человеческой жизнью, человеческой кровью, должны стремиться организовать возможность быстрой и решительной победы и затем действовать как можно быстрее и энергически для подавления врагов, так как лишь этим путем можно получить минимум неизбежных жертв, минимум пролитой крови». Троцкий утверждал этот тезис словами: «В революции высшая энергия есть высшая гуманность». Этот же принцип провозглашал один из руководителей ВЧК Лацис: «Строгая железная рука уменьшает всегда количество жертв».

О прекращении террора будет объявлено сразу, как только будут подавлены основные очаги белого движения: 15 января 1920 г. Ф. Дзержинский опубликует в «Известиях» постановление адресованное «всем губчека»: «Разгром контрреволюции вовне и внутри, уничтожение крупнейших тайных организаций… и достигнутое нами укрепление советской власти дают нам ныне возможность отказаться от применения высшей меры наказания (т. е. расстрела к врагам советской власти…». В тот же день Киевский совет торжественно объявил, что «на территории его власти смертная казнь отменяется».

17 января постановлением ВЦИК и СНК смертная казнь по решениям ВЧК и приговорам революционных трибуналов была отменена (за исключением военных трибуналов). В феврале Ф. Дзержинский поставил вопрос о перестройке работы ВЧК и необходимости «изыскать такие методы, при помощи которых нам не нужно было бы производить массовых обысков, не пользоваться террором…» В марте после эвакуации интервентов с Севера Росси, полного разгрома армий Колчака, Деникина, Юденича, полномочия ВЧК снова были ограничены только предварительным следствием.

Подводя итог, Ленин писал: «Террор был нам навязан терроризмом Антанты , когда всемирно-могущественные державы обрушились на нас своими полчищами, не останавливаясь ни перед чем… как только мы одержали решительную победу… мы отказались от применения смертной казни… Всякая попытка Антанты возобновить приемы войны заставит нас возобновить прежний террор…» И действительно смертная казнь будет восстановлена 24 мая 1920 г. в связи с началом польской агрессии.

Террор, как явление вообще, за исключением порожденных революцией и насилием эмоций, был вызван к жизни: противоборством идеологических противников, «русским бунтом», а так же тяготами войны, которые наиболее наглядно выразились в продразверстке. Очевидно быстрейшая ликвидация причин террора, вела к быстрейшему его прекращению и к скорейшему окончанию изнурительной и разрушительной войны. Тяготы войны, войны на истощение, стали приобретать, в этом плане, доминирующие значение на 6 году непрерывной, тотальной войны.

Наглядной демонстрацией этой данности стало падение сбора зерновых в России в 1920 г. по сравнению с 1913 г. почти в 2 раза. Именно в это время появляются первые идеи направленные на демобилизацию экономики, ставящие целью снижение тягот войны: в январе 1920 г. председатель Президиума ВСНХ Рыков поддержал члена Президиума Ю. Ларина в подготовке проекта перехода от продразверстки к «комбинированной» системе, предполагавшей наряду с сохранением продразверстки использование товарообмена по рыночным эквивалентам. Идею поддержал Троцкий, направив 20 марта в ЦК записку о сельскохозяйственной политике, в которой предложил перейти от разверстки к налоговой системе и индивидуальному товарообмену в хлебородных регионах страны. Однако большинством голосов в ЦК предложения Троцкого, обвиненного притом во «фритрейдерстве», были отвергнуты.

С. Павлюченков считает это решение следствием идеологической зашоренности большевистских лидеров и оно безусловно было. Тот же Троцкий в начале 1920 г. на сессии ВЦИК провозглашал: «Всякие разговоры о свободном труде мы разбиваем и разрушаем, как пережиток буржуазного строя, основанные на лживых предрассудках и на всемерной лжи…» Однако здесь очевидно ведущую роль играли не столько идеологические мотивы, сколько восприятие объективной необходимости, сквозь призму радикализованных Гражданской войной идеологических воззрений: продразверстка была вызвана не идеологическими причинами, а разрушением рыночных механизмом хозяйствования во время войны, и ввели ее не большевики, а еще царское правительство.

В 1920 г. борьба с Врангелем была еще в разгаре, мало того в апреле начинается польская агрессия, которая придала Гражданской войне новый импульс. Очередное обострение войны потребовало продолжения жестких мобилизационных мер. В результате продразверстка была сохранена, что привело к массовым выступлениям крестьянства и новому витку террора.

Историк С. Павлюченков, исследовавший данную тему, приводит множество свидетельств тех событий, для того чтобы передать реалии той эпохи процитируем хотя бы некоторые из них:

Один из красных продагентов из Вятской губернии доносил в марте 1920 г.: «Работать приходится в невероятно трудных условиях. Везде и всюду крестьяне прячут хлеб, зарывают его в землю… Наш район по пересыпке хлеба был один из первых лишь благодаря тому, что были приняты репрессивные меры с хлебодержателями, а именно: сажали крестьян в холодные амбары, и как он только посидит, то в конце концов приводит к тому месту и указывает скрытый хлеб. Но за это арестовывали наших товарищей, начальника экспедиции и 3-х комиссаров. Теперь тоже работаем, но менее успешно. За скрытый хлеб конфисковываем весь скот бесплатно, оставляем голодный 12-фунтовый паек, а укрывателей отправляем в Малмыш в арестантские помещения на голодный паек… Крестьяне зовут нас внутренними врагами, и все смотрят на продовольственников как на зверей и своих врагов » .

К чему приводили подобные реквизиции, свидетельствовал комиссар Воднев, подавлявший восстание крестьян в Воронежской губернии в 1920 г.: это восстание по своим формам не имеет «ничего общего» с восстаниями 1918–1919 годов. Тогда бунтовало мужское население, начинавшее с разгрома Советов и избиения совработников. Здесь же « участие в мятеже принимает все население, начиная от стариков и заканчивая женщинами и детьми. Советы не разгоняются, а привлекаются на сторону восставших» и даже восстанавливаются в случаях, когда совработники бежали. Портреты вождей Ленина и Троцкого вместе с красными флагами везде сохраняются. Самый популярный лозунг: «Против грабежей и голода». Отмечались случаи участия в мятеже не только отдельных коммунистов, но и целых партийных организаций.

В докладе комиссара Воднева приведены факты о том, что восстание идет из самой глубины деревни, чуждое всякому влиянию кулачества, духовенства и офицерства. Более того, отмечалось много случаев, когда священники укрывали от повстанцев красноармейцев и даже комиссаров в своих домах. Явно поражало то, что « в противовес бунтам в центральных губерниях в прошлом, здесь бросается в глаза та тупая решимость повстанцев, с которой они принимают смерть в боях с войсками. Каждый из них предпочитает смерть плену…, были также случаи, когда тяжелораненые брались за оружие для того, чтобы вынудить красноармейцев добить их » . Истинную причину мятежа, отмечает Павлюченков, так и не удалось установить, поскольку за время боев не удалось взять почти ни одного пленного из лагеря восставших. Однако комиссар пишет, что с уверенностью можно предположить, что причины эти кроются прежде всего в продовольственной политике и методах ее проведения местными властями.

В феврале-марте 1920 г. в ряде уездов Уфимской, Казанской и Самарской губерний вспыхнуло крестьянское «вилочное» восстание. Общее число восставших доходило до 400 тысяч человек. « Информационные сводки ВЧК за вторую половину 1920 года , – отмечает С. Павлюченков, – свидетельствуют, что в республике не осталось практически ни одной губернии, не охваченной в той или иной степени так называемым бандитизмом » . Пик выступления западносибирских крестьян пришелся на январь 1921 г. Численность восставших – несколько сот тысяч человек… «Усмирение» крестьян продолжалось вплоть до июля 1921 г. Погибло не менее 2 тыс. красноармейцев, 5 тыс. партийно-советских работников. Число погибших крестьян исчислялось десятками тысяч. По другим данным в боях с повстанцами или просто в результате партизанского террора погибло около 30 000 партийных и советских работников Сибири.

Победа большевиков на фронтах Гражданской войны выявит еще одну особенность революционного насилия – это стремление к полному уничтожению всех даже потенциальных очагов продолжения Гражданской войны. Наиболее отчетливо и трагично она выразилась в терроре победителей против побежденных. Закономерность этого вида террора подчеркивает тот факт, что все гражданские войны ХХ века закачивались данным видом или красного, или белого (там, где победили белые) террора:

На Севере России в Архангельске, вспоминал бывший член белого правительства Северной области эсер Б. Соколов, в «первый период пребывания большевиков в Архангельске был временем совершенно несвойственного для большевиков либерализма… большинство из взятых в плен офицеров было освобождено, не было реквизиций, магазины были открыты, свободная торговля процветала, члены белого Правительства не были не только ни арестованы, ни просто обеспокоены. С первых же дней прихода красных войск начал функционировать реорганизованный городской театр…»

Счастливое время закончилось, с прибытием Че-Ка начались массовые аресты, обыски и реквизиции. Комиссар Кузьмин, пытавшийся бороться с беспределом ЧК, получил отповедь от самого Ленина. Мало того, в Архангельск был послан Кедров, «репутация которого, – по словам Соколова, – была общеизвестна, как беспощадного палача и изувера… Расстрелы, реквизиции и беспощадные преследования всех и вся продолжались до тех пор, пока не выяснилось, что Кедров сумасшедший». Личность Кедрова даже в то время явно выделялась на общем фоне, не случайно С. Мельгунов посвятил ему одну из глав своей книги, назвав ее «Маньяк». Кедров, по его мнению, «человек ненормальный».

В Крыму в гораздо больших размерах повторилась то же, что и в Архангельске: после взятия Крыма, офицеры прошли регистрацию, одна часть из них была амнистирована и отправлена в госпиталя и к семьям, вторая «на очень гуманных условиях» – в северные концлагеря. В местной печати даже появилось обращение амнистированных: «Мы, бывшие офицеры и чиновники армии Врангеля, получив извещение о дарованном нам помиловании, не находим слов для выражения чувств восхищения и благодарности человеколюбивому к нам отношению представителей власти и Советской армии…»

Однако уже через 2–3 дня после окончания первой регистрации была назначена новая, которая проводилась Особой комиссией 6-й армии. Регистрации теперь подлежали уже не только военные, но также буржуазия, священники, юристы… Все военные, только что амнистированные, вновь были обязаны явиться на регистрацию. Сразу же после регистрации начались массовые расстрелы.

Проекты чистки Крыма, по словам Павлюченкова, зрели в кругах большевистского руководства задолго до его взятия. Учитывая, что в Крыму скопище контрреволюционеров, «после овладения Крымом надо послать туда не маниловых, а энергичных и твердых работников», – писал в ЦК сотрудник Крымского обкома А. Шаповалов. ЦК поддержали инициативу, и после взятия полуострова слишком «мягкого» Ю. Гавена понизили с поста председателя обкома партии, а на его место была прислана «твердокаменная» Землячка.

О своих успехах с 22 ноября по 13 декабря Землячка сообщала в ЦК РКП (б): «Путем регистрации, облав и т. п. было произведено изъятие служивших в войсках Врангеля офицеров и солдат. Большое количество врангелевцев и буржуазии было расстреляно (например, в Севастополе из задержанных при облаве 6000 чел. отпущено 700, расстреляно 2000, остальные находятся в концлагерях)…»

Против расстрелов выступил заместитель председателя Крымревкома Ю. Гавен, который заявил, что видит ненужность и даже вред террора, член ревкома и обкома Д. Ульянов также разделял эту точку зрения. Однако вопрос о терроре не мог быть даже поставлен на обсуждение в местных партийных организациях. Землячка по этому поводу писала в Оргбюро ЦК, что у крымских партийных и советских работников сохранилась связь с буржуазными слоями и «от красного террора у них зрачки расширяются…»

«По отзывам самих крымских работников, – отмечал М. Султан-Галиев в своем докладе в Москву, – число расстрелянных врангелевских офицеров достигает по всему Крыму от 20 000 до 25 000. Указывают, что в одном лишь Симферополе расстреляно до 12 000. Народная молва превозносит эту цифру для всего Крыма до 70 000. Действительно ли это так, проверить мне не удалось… Такой бесшабашный и жестокий террор, оставил неизгладимо тяжёлую реакцию в сознании крымского населения. У всех чувствуется какой-то сильный, чисто животный страх перед советскими работниками, какое-то недоверие и глубоко скрытая злоба…»

Приведенные примеры красного террора не охватывают его целиком, а дают лишь общее представление о его особенностях, касаясь наиболее крупных и характерных его проявлений. В тех или иных формах и размерах красный террор проводился на всей территории страны. Например, во время разгрома армии Деникина на Украине, 25 июля 1919 г. «Известиях ВЦИК» объявили, что по всей Украине организуются комиссии красного террора, и предупреждалось, что «пролетариат произведет организованное истребление буржуазии». На деле и на Украине террор решал прежде всего практические задачи: он был направлен на подавление потенциальных очагов вооруженного сопротивления в лице офицеров и полубандитских формирований, а также сопровождал проведение продразверстки такими же радикальными мерами, как и в других регионах, от Средней Азии до Крайнего Севера, от западных границ до Дальнего Востока.

По официальным данным ВЧК количество расстрелов в 1919 г. по сравнению с 1918 г. сократилось с 6300 до 2134 (за 7 месяцев), а за 1921 г. наоборот выросло до 9701. При этом официальных данных за 1920 г. нет вообще! Тем не менее, «со всеми оговорками и натяжками, – утверждает исследователь деятельности советских спецслужб О. Мозохин, – число жертв органов ВЧК (за все время Гражданской войны) можно оценивать в цифру никак не более 50 тыс. человек». Однако, как отмечает историк И. Ратьковский, массовые репрессии, исключая украинский красный террор весны-лета 1919 г., в последний период Гражданской войны проводились в значительной степени через военные органы и ревтрибуналы.

Террор начнет стихать только с окончанием интервенции и Гражданской войны. В 1921 г., после Кронштадтского мятежа, большевики пойдут на компромисс с деревней, введя НЭП, а так же предпримут целенаправленные меры для остановки маховика насилия:

Например, В. Шульгин вспоминал, что большевики на другой день после окончания Гражданской войны приступили к целенаправленному подавлению преступности, террора и насилия: «в направлении «смягчения» были даже довольно странные факты. В один прекрасный день пришел циркуляр из Москвы, по-видимому, от Луначарского, – предписывающий читать лекции рабочим и солдатам, с целью развития в них «гуманных чувств и смягчения классовой ненависти». Во исполнение этого те, кому сие ведать надлежит, обратились к целому ряду лиц с предложением читать такого рода лекции и с представлением полной свободы в выборе тем и в их развитии. Эти лекции состоялись. Одна из них имела особенно шумный успех и была повторена несколько раз. Это была лекция об Орлеанской Деве. Почему коммунистам вдруг пришла мысль поучать «рабочих и крестьян» рассказами о французской патриотке, спасавшей своего короля, объяснить трудно. Но это факт…»

И этот пример был не единичен отмечает Шульгин: «Как он (Котовский) стал командиром дивизии, я не знаю, но могу засвидетельствовать, что он содержал ее в строгости и благочестии, бывший каторжник, – “honny soit, qui mal y pense”. В особенности замечательно его отношение к нам – “пленным”. Он не только категорически приказал не обижать пленных, но и заставил себя слушать. Не только в Тирасполе, но и во всей округе рассказывали, что он собственноручно застрелил двух красноармейцев, которые ограбили наших больных офицеров и попались ему на глаза. “Товарищ Котовский не приказал” – это было, можно сказать, лозунгом в районе Тирасполя. Скольким это спасло жизнь…»

В 1921–1924 гг. был проведен целый ряд амнистий, вернувших к нормальной жизни сотни тысяч людей, сражавшихся не только в рядах белых, но и в различных бандах, в крестьянских восстаниях и т. д.

Так, например, 5 марта 1921 г. Всеукраинский съезд Советов объявил амнистию виновным в бандитизме, если они дадут обязательство не принимать участие в вооруженных выступлениях против Советской власти. Высшая мера за преступления совершенные до издания постановления, заменялась лишением свободы на 5 лет. Сокращено наказание другим заключенным. 30 ноября ВУЦИК объявил амнистию всем рабочим и крестьянам. 12 апреля 1922 г. всем другим лицам, служившим во вражеских антисоветских армиях и находившимся за границей.

Примечательно, что амнистировались даже те, кто был освобожден под честное слово в 1918 г., а после этого снова боролся против советской власти, и снова арестован. Так, повторно был амнистирован один из лидеров антисоветского «Союза возрождения России», член Уфимской Директории и ее главнокомандующий ген. Болдырев. Аналогично второй раз был амнистирован в 1920 г. А. Самарин, в 1923 г. – лидер Кронштадтского мятежа С. Петриченко, вернувшийся из эмиграции. В том же году – бывший председатель Центральной Рады профессор М. Грушевский. Амнистировались, под честное слово даже такие, как ближайший сотрудник Петлюры генерал-хорунжий Ю. Тютюнник и многие другие бывшие петлюровцы.

В 1922 г., после окончания Гражданской и польской войн, по решению IX Всероссийского съезда Советов ВЧК была упразднена,.

Подводя итог эпохе красного террора в 1921 г. В. Ленин напишет: «Мы будем говорить тяжелую, но несомненную правду: в странах переживающих неслыханный кризис, распад старых связей, обострение классовой борьбы… без террора обойтись нельзя, вопреки лицемерам и фразерам. Либо белогвардейский, буржуазный террор американского, английского (Ирландия), итальянского (фашисты), германского, венгерского и других фасонов, либо красный, пролетарский террор. Середины нет, «третьего» нет и быть не может».

 

Белый террор

 

История белого террора начинается с января 1918 г., когда один из организаторов белого движения и Главнокомандующий Добровольческой армией ген. Л. Корнилов провозгласил тотальный террор наиболее эффективным методом борьбы против большевизма: «Не берите в плен этих преступников (большевиков). Чем больше они будут бояться, тем более великой будет наша победа» . И пленных действительно не брали, отмечает П. Кенез, «русские офицеры были фанатичными антибольшевиками и относились к бойцам Красной армии с невероятной ненавистью…»

Уже 1-й Кубанский поход, в феврале 1918 г., под командованием Корнилова был отмечен массовым террором по отношению к тем, кого прямо или косвенно можно было отнести к большевикам или им сочувствующим: Первое сражение похода произошло 6 марта в Лежанке, на границе Ставропольской области и Кубани. Большинство населения станицы сочувствовало большевикам и ему пришлось спасаться бегством. По свидетельству Р. Гуля, после боя в Лежанке было расстреляно до 60 пленных, после чего офицерами в деревне был учинен самосуд. Потери белых составили 3 человека убитыми 17 ранеными. В Лежанке осталось 507 трупов. И это был только первый бой. Всего из 80 дней, которые продолжался 1-й Кубанский поход, Добровольческая армия вела бои 44 дня.

По словам Н. Богданова, участника «Ледяного похода» Корнилова, во время «похода» «Расстрелы были необходимы. При условиях, в которых двигалась Добровольческая армия, она не могла брать пленных». «Без всяких приказов , – подтверждал Деникин, – жизнь приводила во многих случаях к тому ужасному способу войны «на истребление» …» Массовое сопротивление населения лишь распаляло Л. Корнилова, и вождь белого движения уже призывал: «Если придется сжечь половину России, пролить кровь трех четвертей всего русского населения, на это можно пойти ради спасения России» .

Ген. П. Врангель: «По указанию станичного правления комендантской командой дивизии арестовывались причастные к большевизму станичники и приводились в исполнение смертные приговоры. Конечно, тут не обходилось без несправедливостей. Общая озлобленность, старая вражда между казаками и иногородними, личная месть, несомненно, сплошь и рядом играли роль, однако со всем этим приходилось мириться. Необходимость по мере продвижения вперед прочно обеспечить тыл от враждебных элементов, предотвратить самосуды и облечь, при отсутствии правильного судебного аппарата, кару хотя бы подобием внешней законной формы, заставляли мириться с этим порядком вещей. Наши части со своей стороны, имея неприятеля и спереди и сзади, будучи ежедневно свидетелями безжалостной жестокости врага, не давали противнику пощады. Пленных не брали » .

Войска «цивилизованных» интервентов находились в гораздо лучших условиях и имели более или менее стабильный тыл, но, как свидетельствовал их командующий на Севере России английский ген. Э. Айронсайд, придерживались тех же правил «пленных не брали». Р. Альбертсон, сотрудник «Христианской ассоциации молодежи» вспоминал о своем пребывании на Севере России в 1919 г.: «Мы применяли против большевиков химические снаряды. Уходя из деревень, мы устанавливали там все подрывные ловушки, которые только могли придумать. Один раз мы расстреляли больше тридцати пленных… Каждую ночь пленных пачками уводили на расстрел».

Красные отвечали тем же и «в первый период войны – практически в течение всего 1918 г. – в плен обычно не брали, особенно офицеров». Так, в конце февраля 1918 г. советские войска, направленные на борьбу с Калединым овладели Ростовом и Новочеркасском, где в результате устроенной победителями «кровавой бани» погибли сотни казачьих офицеров-калединцев, в том числе 14 генералов и 23 полковника. В плен не брали тем более и участники «русского бунта», и армии националистов. Невероятно дикие издевательства над пленными, перед их убийством, были свойственны всем сторонам.

В плен белые и красные стали брать лишь с 1919 г., по мнению Деникина, это было связано с тем, что «только много времени спустя, когда советское правительство кроме своей прежней опричнины привлекло к борьбе путем насильственной мобилизации подлинный народ, организовав Красную армию, когда Добровольческая армия стала приобретать формы государственного учреждения с известной территорией и гражданской властью, удалось мало-помалу установить более гуманные и человечные обычаи, поскольку это вообще возможно в развращенной атмосфере гражданской войны. Она калечила жестоко не только тело, но и душу».

Член правительства Северной области Б. Соколов при этом отмечал: как только одна сторона начинала проявлять гуманное отношение к пленным, то «происходило своеобразное смягчение обычно беспощадной гражданской войны. Красные, узнав, что на белой стороне не расстреливают, стали тоже воздерживаться от применения расстрелов».

«К осени 1918 г. жестокий период Гражданской войны на истребление был уже изжит. Самочинные расстрелы пленных красноармейцев были исключением и преследовались начальниками. Пленные многими тысячами поступали в ряды Добровольческой армии, – в то же время вспоминал Деникин. – В ноябре я отдал приказ, обращенный к офицерству, оставшемуся на службе у большевиков, осуждая его непротивление и заканчивая угрозой: «Всех, кто не оставит безотлагательно ряды Красной армии, ждет проклятие народное и полевой суд русской армии – суровый и беспощадный».

У большевиков, в ноябре 1918 г. «Для агитации среди белых Бронштейн (Троцкий) составил лично и выпустил воззвание: «Милосердие по отношению к врагу, который повержен и просит пощады. Именем высшей военной власти в Советской республике заявляю: каждый офицер, который в одиночку или во главе своей части добровольно придет к нам, будет освобожден от наказания. Если он делом докажет, что готов честно служить народу на гражданском или военном поприще, он найдет место в наших рядах…». Для Красной армии приказ Бронштейна, отмечал Деникин, звучал уже иначе: «Под страхом строжайшего наказания запрещаю расстрелы пленных рядовых казаков и неприятельских солдат. Близок час, когда трудовое казачество, расправившись со своими контрреволюционными офицерами, объединится под знаменем советской власти…»

Однако перейти к более цивилизованным методам ведения войны окажется непросто. Об этом свидетельствует разговор военного министра деникинского правительства А. Лукомского с В. Гурко в октябре 1918 г. Лукомский: «взято в плен что-то около пятисот человек.

– Разве это так много? – спросил я.

– Очень. Ведь мы пленных не берем. Это означает, что руки рубить устали, – и тут же добавил: – Мы этому конечно, не сочувствуем и стараемся препятствовать, но озлобление среди наших войск столь сильно, что ничего в этом отношении поделать нельзя».

Идеологическую основу белого террора обеспечили лидеры правых и либеральных политических сил. Еще в преддверии Первой русской революции, в ноябре 1904 г. лидер российских либералов П. Милюков заявлял: «Если члены нашей группы настолько щекотливо относятся к физическим средствам борьбы, то я боюсь, что наши планы об организации партии… окажутся бесплодными.

Ведь трудно рассчитывать на мирное разрешение назревших вопросов государственного переустройства в то время, когда уже кругом происходит революция. Или, может быть, вы при этом рассчитываете на чужую физическую силу, надеясь в душе на известный исход, но, не желая лично участвовать в актах физического воздействия? Но ведь это было бы лицемерием, а подобная лицемерная постановка вопроса была бы граждански недобросовестна. Несомненно, вы все в душе радуетесь известным актам физического насилия, которые всеми заранее ожидаются и историческое значение которых громадно… »

Об особенностях либеральной интеллигентской мысли говорит и заявление известного ученого, сделанное во время революции 1905 г., приводимое С. Витте: «Вот этот милейший, достойнейший и талантливейший Мечников упрекал меня также, что я мало убил людей. По его теории, которую он после выражал многим, я должен был отдать Петербург, Москву или какую-нибудь губернию в руки революционеров. Затем через несколько месяцев их осадить и взять, причем расстрелять несколько десятков тысяч человек. Тогда бы, по его мнению, революции был положен конец. Некоторые русские с восторгом и разинутыми ртами слушали его речи. При этом он ссылался на Тьера и его расправу с коммунистами».

Либерал-демократы совершенно осознано относились к массовому насилию, как законному и оправданному средству борьбы со своими противниками, и подводили под него вполне показательную историческую основу. Не случайно спустя всего два месяца после либерально-демократической революции лидер российских либералов П. Милюков 26 апреля 1917 г. провозглашал: «партия народной свободы… не считает возможным мириться с полумерами в предстоящей борьбе, от успеха которой зависит прочность и непоколебимость нового строя».

К идее террора либералы вернутся уже на следующий день после революции – 26 октября 1917 г. отмечал С. Анский: «Кадеты настаивали на том, чтобы к большевикам отнеслись беспощадно, чтобы их вешали и расстреливали… » По словам (12 ноября 1917 г.) бывшего министра внутренних дел Временного правительства, главы антисоветского блока в Учредительном собрании меньшевика И. Церетели, «вся буржуазная кадетская партия объединена лозунгом кровавой расправы с большевиками ».

Идеи либералов полностью совпадали с лозунгами, их недавно непримиримых ультраправых противников, которые сразу после революции, в лице одного из своих лидеров В. Пуришкевича, провозглашали: «Ударить в тыл и уничтожить их (большевиков) беспощадно: вешать и расстреливать публично в пример другим . Надо начать со Смольного института и потом пройти по всем казармам и заводам, расстреливая солдат и рабочих массами ».

«После первого серьезного поражения, – определял идеологию белого террора Ленин, – свергнутые эксплуататоры, которые не ожидали своего свержения, не верили, не допускали мысли о нем, с удесятеренной энергией, с бешеной страстью, с ненавистью, возросшей во сто крат, бросаются в бой за возрождение отнятого “рая”».

Что же представлял из себя белый террор? – Вот лишь некоторые примеры с разных фронтов Гражданской войны:

 

«Демократических правительств» Поволжья, Урала и Сибири

КОМУЧ. «В обстановке гражданской войны никакая государственная власть не в состоянии обойтись без террора, – заявлял бывший министр правительства КОМУЧА И. Майский, – Я готов согласиться с этим утверждением, но тогда почему же эсеры любят болтать о “большевистском терроре”, господствующем в Советской России?.. Террор был и в Самаре, на той единственной территории, где волей исторического случая и чехословацких штыков эсеры оказались носителями государственной власти…»

При захвате войсками КОМУЧа поволжских городов в июне 1918 г. «Вооруженные патрули по указаниям из толпы расстреливали заподозренных в большевизме лиц прямо на улице». Лидеры КОМУЧа взывали к массовому террору: «комиссарам мы пощады не дадим и к их истреблению зовем всех , кто раскаялся, кого насильно ведут против нас». Комучевец С. Николаев признавал: «режим террора… принял особо жестокие формы в Среднем Поволжье». Расстреливали в Мелекессе и Ставрополе в каждом городе и деревне. Эсеры попытались от имени Комуча установить подобие законности, и… «продолжали расстреливать уже на “законном” основании».

Свидетель событий Вольнов вспоминал о своей поездке через линию фронта в Самару летом 1918 г.: «Мы не раз встречали изнасилованных женщин и девушек. Мы видели женщин, до костей иссеченных казацкими нагайками. Мы проезжали мимо братских могил. В общей куче, в братских объятиях, там покоились солдаты обоих фронтов, дети, случайно попавшие под выстрелы, до смерти изломанные, измятые солдатами женщины. Мы видели попа, на котором целую ночь катались верхом скучавшие на отдыхе партизаны… Наконец, мы видели старуху, мать коммуниста, с выколотыми глазами и отрезанными грудями. Видели церковные кресты, валявшиеся в навозе, трепыхающиеся по ветру концы намыленных вожжевок на столбах, в петлях которых умирали большевики…»

Начальник «государственной охраны» КОМУЧА эсер Климушкин приводил подробности подавления комучевцами рабочих восстаний в Казани и Иващенкове, в чем, полагал он, «надо признаться хотя бы для истории». 3 сентября – 1 октября в эти городах от рук комучевцев и чехов погибло около тысячи рабочих. В сентябре терпя поражение на фронте, Комуч принял чрезвычайные меры, учреждался чрезвычайный полевой суд, выносивший только один приговор – смертную казнь, в том числе за любое неповиновение властям, распространение слухов, спекуляцию и т. д.. При наступлении красных комучевцы стали эвакуировать тюрьмы. Только в одном из поездов, отправленном в Иркутск из Самары, было 2700 человек… из него до конечного пункта добрались 725 человек, остальные погибли.

Временное Сибирское правительство 3 августа 1918 г. постановило передать всех представителей «так называемой советской власти» политическому суду Всесибирского Учредительного собрания. В результате только в Омске было расстреляно полторы тысячи человек. 4 июня в Новониколаевске «при попытке к бегству» были убиты многие партийно-советские работники, тела погибших… были сильно изуродованы…

На Урале Временное областное правительство 27 августа декларировало установление власти партий кадетов, эсеров и меньшевиков… И там, по словам историка А. Литвина, «террор с первых дней принял массовый характер». Так, в Альняшинской волости Осинского уезда только с 10 сентября по 10 декабря 1918 г. было расстреляно 350 коммунистов, красноармейцев и членов их семей; на станции Сусанна – 46 родственников красноармейцев и советских работников. Центральное областное бюро профсоюзов Урала в августе 1918 г. заявляло: «Вот уже второй месяц идет со дня занятия Екатеринбурга и части Урала войсками Временного сибирского правительства и войсками чехословаков, и второй месяц граждане не могут избавиться от кошмара беспричинных арестов, самосудов и расстрела без суда и следствия. Город Екатеринбург превращен в одну сплошную тюрьму…»

 

Армии Юга России

Отрядом Дроздовского только весной-летом 1918 г. в Ростове было расстреляно 16 человек, в Бердянске – 19, в Таганроге несколько десятков человек. В том же Ростове одновременно с расстрелами Дроздовского безымянными штабами был отдан приказ о расстреле 56 человек. В бою под Белой Глиной (июнь 1918 г.) штаб полка под командованием Жербак-Русановича попал к красным в плен. Тяжело раненого Жербак-Русановича сожгли заживо. В ответ Дроздовский приказал казнить около тысячи пленных красноармейцев. Массовые казни имели место и в других городах.

В одном Калаче Воронежской губернии было расстреляно 1300 человек. В той же Воронежской губернии казацкими частями Краснова 8 августа 1918 г. было расстреляно 28 красноармейцев, более 300 большевиков были заключены в тюрьмы, и каждую ночь проходили расстрелы по 10–20 заключенных. Кроме этого, по уезду было расстреляно 115 человек, а 213 подвергнуто различным телесным наказаниям.

Общий счет жертв на территориях, контролируемых генералом П. Красновым, по сообщениям советской прессы, достиг только в 1918 г. более 30 тыс. человек. По данным историка П. Голуба, «во время красновщины, то есть с мая 1918-го по февраль 1919 года, было зверски истреблено не менее 45 тысяч сторонников Советской власти на Дону», т. е. почти 1,2 % населения Донской области.

Донской ген. С. Денисов вспоминал: «Миловать не приходилось… Лиц, уличенных в сотрудничестве с большевиками, надо было без всякого милосердия истреблять . Временно надо было исповедовать правило: “Лучше наказать десять невиновных, нежели оправдать одного виноватого”. Только твердость и жестокость могли дать необходимые и скорые результаты». Деникинский ген. А. Лукомский свидетельствовал: «С пленными наши войска расправлялись с большой жестокостью». Не щадили и раненых, так, когда войска Деникина ворвались в Ставрополь, они в первый же день перебили семьдесят раненых красноармейцев находившихся в госпитале. В частных письмах сообщалось: «Деникинские банды страшно зверствуют над оставшимися в тылу жителями, а в особенности над рабочими и крестьянами. Сначала избивают шомполами или отрезают части тела у человека, как то: ухо, нос, выкалывают глаза или же на спине или груди вырезают крест».

«Кошмарные слухи о жестокостях добровольцев, об их расправах с пленными красноармейцами и с теми жителями, которые имели хоть какое-нибудь отношение к советским учреждениям, распространялись в городе Сочи и в деревнях. Случайно находившиеся в Новороссийске в момент занятия города добровольцами члены сочинской продовольственной управы рассказывали о массовых расстрелах, безо всякого суда и следствия, многих рабочих новороссийских цементных заводов и нескольких сот захваченных в плен красноармейцев».

«Заняв Одессу, добровольцы прежде всего принялись за жестокую расправу с большевиками. Каждый офицер считал себя вправе арестовать, кого хотел и расправляться с ним по своему усмотрению», – писал очевидец, новороссийский журналист. То, что творилось в застенках контрразведки города, по его словам, напоминало «самые мрачные времена Средневековья»… «Помню, один офицер из отряда Шкуро, из так называемой “волчьей сотни”, отличавшейся чудовищной свирепостью, сообщал мне подробности победы над бандами Махно… даже поперхнулся, когда назвал цифру расстрелянных, безоружных уже противников: четыре тысячи!»

 

Сибирской армии Колчака

А. Колчак, став Верховным правителем, сразу же ввел на контролируемой им территории режим «чрезвычайного военного положения». Адмирал мотивировал свое решение тем, что: «Гражданская война должна быть беспощадной. Я приказываю начальникам частей расстреливать всех пленных коммунистов. Или мы их перестреляем, или они нас. Так было в Англии во время Алой и Белой Розы, так неминуемо должно быть и у нас, и во всякой гражданской войне». Колчаковцы вообще, отмечал историк В. Краснов, «не распространяли на большевиков, а заодно и на побывавшее под властью Советов население, особенно “низшие” трудовые слои, общепринятые правовые нормы и гуманитарные обычаи. Убить или замучить большевика не считалось грехом».

Докладная капитана Колесникова – начальник штаба дивизии, являлась примером трактовки колчаковского «военного положения» на местах: «Наезды гастролеров, порющих беременных баб до выкидышей за то, что у них мужья ушли в Красную армию, решительно ничего не добиваются, кроме озлобления и подготовки к встрече красных… Порка кустанайцев в массовых размерах повела лишь к массовым переходам солдат, на некоторых произвела потрясающее впечатление бесчеловечностью и варварством…» И тут же Колесников предлагал ряд мер по укреплению армии: «…Уничтожать целиком деревни в случае сопротивления или выступления, но не порки. Порка, это – полумера. Открыть полевой суд с неумолимыми законами…»

Приказ командующего западной армией ген. М. Ханжина требовал от крестьян сдать оружие, в противном случае виновные будут расстреляны, а их имущество и дома сожжены; комендант Кустаная предлагал до смерти пороть женщин, укрывавших большевиков. Управляющий Енисейской губернии Троицкий предлагал ужесточить карательную практику, не соблюдать законы, руководствоваться целесообразностью. Ген. К. Сахаров издал приказ, требовавший расстрела каждого десятого заложника или жителя, а в случае массового вооруженного выступления против армии – расстрела всех жителей и сожжения селения дотла. По приказу ген. Иванова-Рынова в «Восточной Сибири солдаты истребляли все мужское население в деревнях, где по их подозрениям, укрывали “большевиков”. Женщин насиловали и избивали шомполами. Убивали без разбора – стариков, женщин, детей».

Колчаковский министр Сукин вспоминал, про другого генерала: «Осуществляя свои карательные задачи, Розанов действовал террором, обнаружив чрезвычайную личную жестокость… расстрелы и казни были беспощадны. Вдоль сибирской магистрали в тех местах, где мятежники своими нападениями прерывали полотно железной дороги, он для вразумления развешивал по телеграфным столбам трупы казненных зачинщиков. Проходящие экспрессы наблюдали эту картину, к которой все относились с философским безразличием. Целые деревни сжигались до основания». Мало того, отмечал министр колчаковского правительства Гинс, с мест: «Приходили сведения о жестоких расправах в городах с представителями местной социалистической интеллигенции».

Ижевская рабочая дивизия была одной из наиболее боеспособных в колчаковской армии, и ей было позволено воевать под красным стягом и петь «Варшавянку». В октябре 1918 г. свидетели заявляли о расстреле ею 300 человек (по данным В. Владимировой, закопанных частью заживо). Осенью 1918 года под Ижевском были подвергнуты наказанию кнутом 22 крестьянина Банниковых (однофамильцы советского деятеля). Из них 7 человек погибли при экзекуции, остальные были расстреляны. Общие цифры жертв в этом регионе только осенью 1918 г. находятся в пределах 500–1000 человек. Командир ижевской дивизии ген. В. Молчанов приказывал: «При нападении на караулы и порчи ж.д. производить круговые аресты всего мужского населения в возрасте от 17 лет. При задержке к выдаче злоумышленников расстреливать всех без пощады как сообщников-укрывателей…» В исполнение приказа, в одной из экзекуций, огнем из пушек ижевцы уничтожили живших в бараках семьи рабочих Кусинского завода. Местное население прозвало ижевцев варнаками (каторжниками, разбойниками).

«Мы дожидались Колчака как Христова дня, а дождались как самого хищного зверя», – писали пермские рабочие 15 ноября 1919 г. Даже премьер правительства Колчака П. Вологодский отмечал в дневнике, что когда правили военные, они «не считались с правительством и творили такое, что у нас волосы на голове становились дыбом». А. Керенский в ноябре 1919 г. заявлял западной прессе, что «террор и анархия, созданные там режимом Колчак-Деникин, превосходят всякое вероятие… Нет преступления, которое не совершили бы агенты Колчака по отношению к населению, они представляют тиранию и самую черную реакцию».

Атаманский террор не уступал колчаковскому. Так, с 27 мая-3 июля 1918 г. после захвата Челябинска, Троицка и Оренбурга казаками атаман Дутова, там устанавливался режим белого террора. «Только в Оренбургской тюрьме в августе 1918 г. томились свыше 6 тыс. коммунистов и беспартийных, из которых 500 человек было замучено при допросах. В Челябинске дутовцы расстреляли, увезли в тюрьмы Сибири 9 тыс. человек». В Троицке, по данным советской периодики, в первые недели было расстреляно 700 человек. В городе Илеке дутовцы вырезали 400 душ «инородного населения». Ошибочным будет вывод, отмечает в этой связи И. Ратьковский, характеризующий белый террор как явление, характерное для белого движения только при движении фронтов: при занятии и оставлении городов. Террор продолжался и в тылу, на занятых территориях. В январе 1919 г. дутовцами только в Уральской области будет убито 1050 человек. В том же 1919 г. в селе Сахарное будет сожжена больница вместе с находившимися там 700 больными тифом красноармейцами. Дополняет картину уничтожения тот факт, что после пожара их трупы будут зарыты в навозные кучи. Печально известна и деревня Меглиус, уничтоженная вместе с ее 65 жителями.

Большую известность получила трагедия Александров-Гая (Новоузеньский уезд Самарской губернии). 5 мая 1918 г. уральские казаки взяли село. 9 мая были убиты 96 взятых в плен красноармейцев, раненных засыпали землей, закопав их заживо. Всего в селе было расс треляно и уничтожено иными способами (закопано заживо) 675 человек. В большевистской печати того периода появились подробные шокирующие сведения о конкретном содержании пыток захваченных в плен в Александров-Гае. Отрезанные уши, носы, губы, пальцы, вырубленные из спины куски мяса, разрубленные и оскальпированные тела погибших, были свидетельствами казачьей расправы.

За все время Гражданской войны, только в одной Екатеринбургской губернии колчаковцы расстреляли и замучили более 25 тыс. человек – 1,4 % населения всей губернии.

Представители интервентов, непосредственные свидетели событий, дополняли общую картину происходившего в Сибири. Журналист А. Вильямс на слушаниях комиссии американского сенатора Овермана 22 февраля 1919 г. говорил: «призовите на суд истории с одной стороны большевиков, обвиняемых в красном терроре, а с другой стороны – белогвардейцев и черносотенцев, обвиняемых в белом терроре, и предложите им поднять руки, мозолистые и загрубелые от работы руки рабочих и крестьян будут сиять белизной по сравнению с обагренными кровью руками этих привилегированных леди и джентльменов».

Командующий американскими войсками в Сибири ген. В. Гревс вспоминал: «В Восточной Сибири совершались ужасные убийства, но совершались они не большевиками, как это обычно думали. Я не ошибусь, если скажу, что в Восточной Сибири на каждого человека, убитого большевиками, приходилось 100 человек, убитых антибольшевистскими элементами». Гревс сомневался в том, чтобы можно было указать за последнее пятидесятилетие какую-либо страну в мире, где убийство могло бы совершаться с такой легкостью и с наименьшей боязнью ответственности, как в Сибири во время правления адмирала Колчака.

 

Армии Врангеля

Участник событий В. Оболенский вспоминал: «Однажды утром дети, идущие в школы и гимназии, увидели висящих на фонарях Симферополя страшных мертвецов с высунутыми языками… Этого Симферополь еще не видывал за все время Гражданской войны. Даже большевики творили свои кровавые дела без такого доказательства. Выяснилось, что это ген. Кутепов распорядился таким способом терроризировать симферопольских большевиков». Приближенный к Врангелю журналист Г. Раковский: «Если читать только приказы Врангеля, то можно действительно подумать, будто правосудие и правда царили в крымских судах. Но это было только на бумаге… Главную роль в Крыму… играли военно-полевые суды… Людей расстреливали и расстреливали… Еще больше их расстреливали без суда».

В Крымском архиве хранится множество документов – свидетельств террора белогвардейцев, например, 17 марта 1919 г. в Симферополе были расстреляны 25 политзаключенных; в апреле в Севастополе ежедневно контрразведка уничтожала 10–15 человек и т. д. 29 апреля 1920 г. Врангель приказал «безжалостно расстреливать всех комиссаров и коммунистов, взятых в плен». Троцкий в ответ предложил издать приказ «о поголовном истреблении всех лиц врангелевского командного состава, захваченного с оружием в руках». Фрунзе, командующий тогда войсками Южного фронта, нашел эту меру нецелесообразной, так как среди врангелевских командиров много перебежчиков, которые без угрозы расстрела легко сдаются в плен .

 

На Севере России

С момента высадки интервентов на Севере России тюрьмы Мурмана были набиты арестованными. «Посадочных» мест не хватало, пришлось открыть 13 новых тюрем за полярным кругом. Так, тюрьма на Печенге была устроена в пещерных гротах, вырубленных в скале и огороженных колючей проволокой. Ее узники лежали в неимоверной тесноте прямо на каменном или земляном полу. Под плавучую тюрьму приспособили даже устаревший линкор «Чесма», в трюмах которого заключенные содержались в нечеловеческих условиях. Концлагеря были созданы в Мурманске, Кандалакше, Кеми.

В Архангельске к губернской тюрьме и ее отделениям были добавлены тюрьмы и арестные помещения в 9 уездах губернии; концлагеря на Бакарице, Смольном Буяне, в Усть-Пинеге, Березнике и Троице; ссыльно-каторжные тюрьмы на островах Мудьюг и Кегостров, в Пустозерске на Печоре и в становище Иоканьга за Полярным кругом. В Архангельске расстрелы совершались как в тюремном дворе, так и на окраине города в зловещих Мхах. Писарь тюрьмы Кузьмин вспоминал: «Иной раз, засыпая могилы, приходилось слышать стоны… приходилось возвращать уже уходивший конвой для того, чтобы добить расстрелянных… Конвой в большинстве был всегда пьяным…» Всего за один год в Архангельской губернии с населением в 400 тысяч жителей только через тюрьмы, концлагеря и каторгу прошло около 52 тысячи человек. Из них только по более или менее подтвержденным данным было расстреляно 8 тысяч и более тысячи умерло от побоев и болезней. И это при том, что на 1 августа 1918 г. в Архангельской губернии было лишь немногим более 1 тыс. большевиков из них на оккупированной территории осталось лишь несколько сотен.

Вот всего несколько примеров террора того времени: «В селе Извайли в руки карателей попали пятеро братьев Ульяшовых… всех их, активных сторонников Советской власти, зверски убили. Последнего, Дмитрия, председателя волисполкома, подвергли особым пыткам. Его раздели донага и опускали в прорубь реки при лютом морозе, вынимали, отхаживали и снова опускали. И так – в течение трех дней…» В Яренском уезде наводил ужас отряд карателей под командой капитана Орлова. После освобождения уезда специальная комиссия насчитала до 100 расстрелянных. Многих убитых и утопленных многоводная Печора унесла в Ледовитый океан».

 

Северо-западные армии

В мае 1919 г. в Пскове появились отряды ген. С. Булак-Балаховича, и тут же в городе, по словам В. Горна, стали вешать людей всенародно, и не только большевиков: «Вешали людей во все времена управления «белых» псковским краем. Долгое время этой процедурой распоряжался сам Балахович, доходя в издевательстве над обреченной жертвой почти до садизма…» Современник событий, командующий 7-й армией ген. Д. Надежный вспоминал: «Пребывание Балаховича в г. Псков было ознаменовано целым рядом разного рода насилий, вымогательств и зверских убийств. Лиц, заподозренных в приверженности к советской власти, вешали на улицах прямо на фонарях…» Во время восстания на форте «Красная горка» было арестовано около 350 коммунистов и сочувствующих им. Их судьбу решил финский командир Ингерманландского полка Тополайненен, который обменял арестованных на продовольствие и расстрелял. В общем же армия Юденича по видимому отличалась наибольшей умеренностью в отношении мирного населения, по сравнению с другими белыми армиями. Как отмечал писатель А. Куприн: «Расстреливали только коммунистов».

Функции чрезвычайных комиссий в белых армиях выполняла контрразведка и подразделения государственной стражи (охраны). В. Вольский, председатель самарского КОМУЧа, в 1919 г. признавал: «Комитет действовал диктаторски, власть его была твердой… жестокой и страшной. Это диктовалось обстоятельствами Гражданской войны. Взявши власть в таких условиях, мы должны были действовать, а не отступать перед кровью. И на нас много крови. Мы это глубоко сознаем. Мы не могли ее избежать в жестокой борьбе за демократию. Мы вынуждены были создать и ведомство охраны, на котором лежала охранная служба, та же чрезвычайка и едва ли не хуже ».

На Севере наряду с сетью особых следственных комиссий был создан орган политического сыска в виде контрразведки (военной регистратуры), подчиненной генерал-губернатору области. В августе 1918 г. Верховное управление приняло распоряжение английского ген. Пуля о безотлагательном введении «быстро действующих русских военно-полевых судов» , поскольку, по словам генерала, в тюрьмах оказалось «значительное количество лиц, арестованных в связи с переворотом». Высшая мера наказания следовала – за неподчинение начальству, отказ от участия в бою, сдачу в плен, за «всякое способствование неприятелю» и т. д. Наряду с русской на Севере действовала союзная контрразведка (военный контроль).: «Его представители, – вспоминал ген. Марушевский, – рассыпанные по всему фронту, вели работу по охране интересов союзных войск… По существу, это была чисто контрразведывательная организация с громадными правами по лишению свободы кого угодно и когда угодно». Как отмечал министр внутренних дел правительства Северной области Игнатьев, союзническая контрразведка о своих действиях не ставила в известность российские власти и не допускала их представителей в подконтрольные союзникам места заключения.

На территории, подчиненной Деникину, численность только государственной стражи к сентябрю 1919 г. достигла почти 78 тыс. человек, для сравнения численность всей действующей армии Деникина в то время была около 110 тыс. штыков. В тылу Добровольческой армии, по воспоминаниям Раковского, «Обыски и аресты, в особенности среди… рабочих, принимали характер какой-то вакханалии. Аресты производились чаще всего под предлогом сочувствия большевикам, причем это сочувствие выражалось, например, в том, что рабочие жаловались на дороговизну, на невозможные условия существования. Профессиональные союзы ожесточенно преследовались…»

В колчаковской Сибири в начале 1919 г. при МВД стали формироваться отряды особого назначения в каждой губернии по 1200 человек, на которых была возложена государственная охрана для предупреждения и пресечения государственных преступлений. При максимальной численности на фронте 140 тыс. штыков, безопасность тыла колчаковской армии обеспечивали почти 200 тыс. штыков. Основную силу помимо белогвардейских и казацких отрядов составляли остатки – чехословацкого корпуса, численностью до 50 тыс. человек, выведенные в начале 1919 г. с фронта в тыл для подавления массовых восстаний местного населения. Один из участников событий эсер Е. Колосов отмечал: «Нет никакого сомнения, что если бы Колчак не имел тогда… помощи чехословаков, румын, сербов, итальянцев, положение его было бы критическим еще весной 1919 г… поражения, которые Колчак испытал под Пермью летом, произошли бы гораздо раньше, и катастрофа приняла бы еще большие размеры».

Помимо белых и чехословацких карателей, «порядок» в тылу колчаковских войск поддерживали японские войска, численностью более 60 тыс. человек, а также сибирские атаманы. О нравах последних свидетельствовал американец Ф. Кинг: «бежавшие из Хабаровска от тирании атамана Калмыкова русские выглядят полоумными от тех ужасов, которые им пришлось пережить от безумных калмыковцев. В защиту беспощадно расстреливаемых русских вынуждены были вступиться американские войска…»

Кроме этого, у Деникина и Колчака вовсю работала и своя контрразведка. «За войсками следом шла контрразведка, – вспоминал Деникин. – Никогда еще этот институт не получал такого широкого применения, как в минувший период Гражданской войны. Его создавали у себя не только высшие штабы, военные губернаторы, почти каждая воинская часть, политические организации, донское, кубанское и терское правительства, наконец, даже… Отдел пропаганды… Это было какое-то поветрие, болезненная мания, созданная разлитым по стране взаимным недоверием и подозрительностью».

В Сибири, по словам Колчака, «в самых, казалось бы, маленьких отрядах, создавались особые органы контрразведки… Эти органы контрразведки самочинно несли полицейскую и главным образом политическую работу, которая заключалась в том, что бы выслеживать, узнавать и арестовывать большевиков… основания, по которым производились действия органов контрразведки, были совершенно произвольными… никакой связи с прокуратурой не существовало, и само понятие «большевик» было до такой степени неопределенным, что под него можно было подвести что угодно … Формально они (контрразведки) не существовали никогда, и таким образом любая часть могла сказать, что никакой контрразведки у нее нет. С точки зрения военных чинов, это было средство борьбы».

«Ходило много рассказов относительно этих органов, – продолжал Колчак. – Не знаю, насколько они были справедливы, но это был сплошной кошмар…, как со стороны большевиков, так и со стороны тех, которые боролись с ними… Методы борьбы были одни и те же ».

Характеризуя деятельность колчаковской контрразведки, военный министр Колчака ген. А. Будберг отмечал: «Сейчас отношения старших начальников очень портятся благодаря гнусной и чисто провокационной деятельности многих видных представителей контрразведки, которая ядовитой плесенью обволокла верхи управления и многих высоких начальников, незаметно для них втянув их в свою атмосферу сыска, влезания в чужие души и мысли, и размазав эту нравственную грязь по всей стороне военного управления…»

«Полупочтенное всегда учреждение контрразведки, – продолжал Будберг, – впитавшей в себя функции охранного отделения, распухло теперь до чрезвычайности и создало себе прочное и жирное положение, искусно использовав для сего атмосферу гражданской войны, политических заговоров и переворотов и боязни многих представителей предержащей власти за свою драгоценную жизнь и за удержание власти. Все это сделало главарей контрразведки большими и нужными людьми… и открыло самые широкие и бесконтрольные горизонты для их темной, грязной и глубоко вредной деятельности… контрразведка – это огромное учреждение, пригревающее целые толпы шкурников, авантюристов и отбросов покойной охранки… Все это прикрывается самими высокими лозунгами борьбы за спасение родины, и под этим покровом царят разврат, насилие, растраты казенных сумм и самый дикий произвол… Если мое краткое соприкосновение с чинами прежней охранки дало мне такие случаи, как подполковник Заварицкий и ротмистр Фиотин, посылавшие людей на виселицу и на каторгу ради отличия и получения внеочередной награды, то что же должно быть теперь…?»

Несмотря на широкое распространение белого террора, сторонники «белого» движения считали виновными в терроре только большевиков. Наиболее четко их позицию передавал С. Мельгунов в своей книге «Красный террор»: «Нельзя пролить более человеческой крови, чем это сделали большевики; нельзя себе представить более циничной формы, чем та, в которую облечен большевистский террор. Эта система, нашедшая своих идеологов, эта система планомерного проведения в жизнь насилия, это такой открытый апофеоз убийства как орудия власти, до которого не доходила еще никогда ни одна власть в мире. Это не эксцессы, которым можно найти в психологии гражданской войны тоили иное объяснение. Белый террор – явление иного порядка. Это, прежде всего, эксцессы на почве разнузданности власти и мести … Нет, слабость власти, эксцессы, даже классовая месть и… апофеоз террора – явления разных порядков».

В соответствии с этими доводами праволиберальные историки классифицировали красный террор как «институциональный», а белый террор – как ответный стихийный «инцидентный». Какой же из них более гибелен для общества? Отвечая на этот вопрос, известный религиозный философ Л. Карсавин замечал, что «ведь уже сама идея “революционной законности” не что иное, как самоограничение ненависти» .

Стихийный террор, питаемый жаждой мести, границ не знает. Не случайно лидеры белого движения так же пытались загнать террор в сколь-либо организованные рамки: «Обзор законодательных актов белых правительств, определяющих судебно-правовые нормы в части “борьбы с большевизмом”, – отмечает исследователь террора того времени В. Цветков, – позволяет сделать вывод о наличии определенной правовой системы в законотворчестве этих правительств, что противоречит суждениям об отсутствии “институциональной составляющей” белого террора, о якобы исключительно “истероидной” его форме».

Примером в данном случае может являться приказ от 28 августа 1918 г. по Гражданскому управлению, где командующий армией Юга России ген. А. Деникин распорядился «всех лиц, обвиняемых в способствовании или благоприятствовании войскам или властям советской республики в их военных, или в иных враждебных действиях против Добровольческой армии…», предавать «военно-полевым судам войсковой части…» Данный приказ передавал дела на представителей советской власти и пленных судам тех воинских частей, с которыми они сражались. Разумеется, замечает В. Цветков, при взаимном ожесточении сторон рассчитывать на снисхождение противника им не приходилось.

Годом позже, когда будет сделана попытка ввести и другие виды репрессий, круг обвиняемых при этом не изменится. Видный деятель кадетской партии, член Всероссийского Национального Центра кн. Г. Трубецкой, по этому поводу замечал: уголовная ответственность «за один факт участия в партии коммунистов» делает «закон не столько актом правосудия, сколько массового террора» .

Еще более наглядные примеры давала колчаковская Сибирь, где вскоре после прихода адмирала к власти, 3 декабря 1918 г. Совет министров скорректировал статьи Уголовного Уложения 1903 г., уравняв статус власти Верховного Правителя и статус Государя Императора… Статья 99 определяла, что «виновные в покушении на жизнь, свободу, или вообще неприкосновенность Верховного Правителя, или на насильственное его или Совета министров лишение власти, им принадлежащей, или воспрепятствование таковой наказуются смертной казнью». При этом как «совершение тяжкого преступления», так и «покушение на оное» уравнивались в санкции. Статья 100 звучала в следующей редакции: «виновные в насильственном посягательстве на ниспровержение существующего строя или отторжение, или выделение какой-либо части Государства Российского наказуются смертной казнью». «Приготовления» к данным преступлениям карались «срочной каторгой» (ст. 101). «Виновные в оскорблении Верховного Правителя на словах, письме или в печати наказуются тюрьмою» (ст. 103). Бюрократический саботаж подлежал наказанию по скорректированной ст. 329: «виновные в умышленном неприведении в исполнение приказа или указов Верховного Правителя подвергаются лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на срок от 15 до 20 лет. Вышеперечисленные деяния рассматривались военно-окружными или военно-полевыми судами.

11 апреля 1919 г. колчаковским правительством был принят закон № 428: «О лицах, опасных для государственного порядка вследствие прикосновенности их к большевистскому бунту и об учреждении окружных следственных комиссий» – провозглашавший тотальный террор против большевиков и всех им сочувствующих. Цель закона министр юстиции С. Старынкевич весьма откровенно объяснял в сопроводительной записке к нему: борьба «должна будет сводиться не только к уничтожению воинствующего большевизма, но и к искоренению из толщи населения самих идей большевизма…» Старынкевич дополнял: «Бунтом и изменой являются всякая прикосновенность к большевикам, принятие от них каких-либо должностей, их признание и всякое им сочувствие… ».

Однако, несмотря на принятие даже таких законов поощрявших тотальный террор, белый террор оставался стихийным, и причина этого заключалась не в нежелании, а в неспособности вождей белого движения подчинить его закону. Например, на вопрос Алексеевского, допрашивавшего адмирала: «Когда факты самочинных обысков, арестов и расстрелов устанавливались, принимались ли меры, чтобы привлечь виновных к суду и ответственности»? Колчак отвечал: «Такие вещи никогда не давали основания для привлечения к ответственности…». «При мне лично, – отмечал Колчак, – за все это время не было ни одного случая полевого суда».

Попытки привлечения к ответственности все же были, но большинство из них заканчивались безрезультатно. Так, министр колчаковского правительства Гинс вспоминал: «Комитет законности рассмотрел сто обязательных постановлений, но он не привлек к ответственности ни одного крупного правонарушителя, не обрушился ни на одно из гнезд беззакония…» Другой пример приводимый Гинсом связан со случаем, который произошел в Иркутской губернии, где «какой-то офицер потребовал выдачи ему арестованных из тюрьмы и расстрелял их. Судебные власти никак не могли получить этого офицера в свое распоряжение». Наконец офицера арестовали, а недели через две-три… по распоряжению Верховного Правителя выпустили».

«Эксцессы на почве разнузданности власти и мести», которыми Мельгунов оправдывал белый террор, достаточно быстро привели белое движение к полной деградации и вырождению. Прошло чуть более полугода с момента провозглашения в Сибири Колчака Верховным правителем, а старшие священники фронта уже в один голос жаловались «на пошатнувшиеся основы офицерства… по мнению главного священника Западной армии, из восьми случаев насилия над населением семь приходится на долю офицеров (за исключением казачьих частей, где «пользование местными средствами» составляет общий и непреложный закон)..» «Надо откровенно сознаться: мы обманули надежды обывателя, и нам веры нет, особенно словам ».

Вспоминая об аналогичной ситуации сложившейся на Юге России Деникин, многократно и запоздало будет раскаиваться: «И жалки оправдания, что там, у красных, было несравненно хуже. Но ведь мы, белые, вступали на борьбу именно против насилия и насильников!.. Что многие тяжелые эксцессы являлись неизбежной реакцией на поругание страны и семьи, на растление души народа, на разорение имуществ, на кровь родных и близких – это неудивительно. Да, месть – чувство страшное, аморальное, но понятное, по крайней мере. Но была и корысть. Корысть же – только гнусность. Пусть правда вскрывает наши зловонные раны…» Сражавшийся у Деникина В. Шульгин восклицал: «нас одолели Серые и Грязные… Первые – прятались и бездельничали, вторые – крали, грабили и убивали не во имя тяжкого долга, а собственно ради садистского, извращенного грязно-кровавого удовольствия…»

«Белое движение было начато почти святыми, а кончили его почти что разбойники , – констатировал Шульгин, – Утверждение это исторгнуто жестокой душевной болью, но оно брошено на алтарь богини Правды. Мне кажется, что эта же богиня требует от меня, чтобы и о красных я высказал суровое суждение, не останавливаясь перед его болезненностью. И вот он, – мой суровый приговор: красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости ».

Г. Уэллс в этой связи замечал: «Красный террор повинен во многих ужасных жестокостях; его проводили по большей части ограниченные люди, ослепленные классовой ненавистью и страхом перед контрреволюцией, но эти фанатики по крайней мере были честны. За отдельными исключениями, расстрелы ВЧК вызывались определенными причинами и преследовали определенные цели, и это кровопролитие не имело ничего общего с бессмысленной резней деникинского режима…»

Деградация белого движения была связана, прежде всего, с отсутствием идеалов, ради которых оно вообще существовало, за которые должно было вести за собой свои армии. Всю «белую идею» в конечном итоге отражали слова И. Бунина: «Какая у всех свирепая жажда их (большевиков) погибели! Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга ».

 

Мельгунов

 

Исследователь Гражданской войны уже не может пройти мимо фигуры С. Мельгунова, написавшего в начале 1920-х гг. нашумевшую книгу «Красный террор». До этого Мельгунов получил популярность как серьезный историк эпохи революции и Гражданской войны, но вдруг все изменилось кардинально, и он вошел в историю как автор «Красного террора»… Многими, например, авторами «Черной книги коммунизма» эта книга используется как цитатник, но научный подход требует проверки если не самих фактов, то, по крайней мере, адекватности высказанных Мельгуновым суждений.

 

Заложники

Взятие заложников началось в июле 1918 г. в качестве предупредительной меры, против индивидуального белого террора и контрреволюционных мятежей. Поэтому в заложники главным образом брались офицеры, представители буржуазии и оппозиционных партий в значительно меньших масштабах. Приказ о заложниках вышел в сентябре, по нему заложников брали среди интеллигенции, высшего, чиновничества, буржуазии… они подлежали расстрелу в случае покушения на большевистских вождей. Общее количество «профессиональных заложников» в 1918 г. составляло 3–4 тыс. человек по всей России. Мельгунов пишет о 1026 случаях расстрела заложников в месяцы красного террора, что может, по словам Ратьковского, быть принято, как близкое к истине.

Затем стали арестовывать жен и детей в качестве заложников за офицеров, взятых в Красную армию и перешедших к белым, и их часто расстреливали. В марте 1919 г. в Петербурге расстреляли родственников офицеров 86-го пехотного полка, перешедшего к белым», в Кронштадте – «родственников офицеров, подозреваемых в том, что они перешли к белой гвардии». Длинные списки заложников и заложниц за дезертиров публиковались, например, в «Красном воине».

Во время крестьянских восстаний заложников брали сотнями, в том числе крестьянских жен вместе с детьми. Например, приказ оперштаба Тамбовской ЧК 1 сентября 1920 г. объявлял: «Провести к семьям восставших беспощадный красный террор… арестовывать в таких семьях всех с 18-летнего возраста, не считаясь с полом и если бандиты выступления будут продолжать, расстреливать их. Села обложить чрезвычайными контрибуциями, за неисполнение которых будут конфисковываться все земли и все имущество». Как проводился в жизнь этот приказ, свидетельствуют официальные сообщения, печатавшиеся в тамбовских «Известиях»: 5 сентября сожжено 5 сел; 7 сентября расстреляно более 250 крестьян… В одном Кожуховском концентрационном лагере под Москвой (в 1921–1922 гг.) содержалось 313 тамбовских крестьян в качестве заложников, в числе их дети от 1 месяца до 16 лет. Среди этих раздетых (без теплых вещей), полуголодных заложников осенью 1921 г. свирепствовал сыпной тиф.

Французский посол Ж. Нуланс негодовал: « Надо было обратиться к истории, чтобы найти примеры варварства, подобные большевистским в этот период. Любое цивилизованное государство, уважающее закон, допускает только один вид наказания – индивидуальный, применимый к преступникам и правонарушителям. Комиссары же заменили его на систему заложников и на коллективную ответственность, действующую только у отсталых народов».

Безусловно, взятие заложников это чудовищная, абсолютно бесчеловечная, террористическая мера, и большевики применяли ее в невероятных (для данной меры) масштабах. Однако все познается в сравнении…

Практика взятия заложников из «населения вражеских территорий оккупированных русскими войсками» начала применяться уже во время Первой мировой войны, отмечал лидер эсеров В. Чернов. С началом Гражданской войны первыми брать в заложники стали передовые отряды «демократических стран» – комучевцы и белочехи. Уже летом 1918 г. они брали в заложники жен, матерей, сестер, детей советских руководителей. Так, в Самаре по распоряжению КОМУЧа содержались в качестве заложников 16 женщин – жен ответственных работников. Ряд дипломатов из нейтральных стран (Дания, Швеция, Норвегия, Швейцария, Нидерланды), узнав об условиях их содержания, 5 сентября 1918 г. заявила протест против подобных мер. Однако протест остался без ответа. Тем временем заложников расстреливали, в том числе, например, мать летчика Арошева, захваченную вместе с семьей в Спасске.

Белочехи объявили заложниками членов захваченных Пензенского, Кузнецкого, Сызранского и Саранского Советов. В сентябре 1918 г. в Уфе содержалось более 20 заложников. Заложники содержались как в концлагерях, так и в обычных тюрьмах. В Казани в одиночных камерах сидело по 15–18 человек, арестованные по очереди отдыхали на полу в ожидании расстрела. В тюрьмах зачастую применялись пытки, изготавливались даже специальные пыточные орудия, впоследствии захваченные красными частями. Особенно крупные масштабы система заложничества белочехов примет осенью 1918 г., когда из числа заключенных в октябре 1918 г. будут сформированы знаменитые «поезда смерти». В поездах находилось более 4300 заложников, из которых более трети по пути следования на Дальний Восток погибли от голода, холода и расстрелов. Европа и США узнают о «поездах смерти» от своих корреспондентов на Дальнем Востоке.

Институт заложничества А. Колчак узаконит, издав 23 марта 1919 г. приказ: «за укрывательство большевиков, пропагандистов и шаек должна быть беспощадная расправа… для разведки, связи пользоваться местными жителями, беря заложников . В случае неверных и несвоевременных сведений или измены заложников казнить, а дома, им принадлежащие, сжигать… Всех способных к боям мужчин собирать… и содержать под охраной на время ночевки, в случае измены, предательства – беспощадная расправа». В том же марте колчаковцами «из всех ненадежных селений (были) взяты заложниками от 5 до 20 человек… с предупреждением, что при попытке восстания их общества заложники будут расстреляны».

Однако, сколь ни чудовищно жестоки были меры, применяемые как красными, так и белыми, они меркли в сравнении с той системой заложничества, которую применили к России ее «демократические союзники»: 27 октября 1918 г. глава французского правительства Клемансо извещал французского командующего Восточным фронтом ген. Франше д’Эспере о принятом «плане экономического изолирования большевизма в России в целях вызвать его падение». Французы абсолютно четко понимали, к каким последствиям это приведет. В своих воспоминаниях вл. князь Александр Михайлович приводил разговор с представителем Клемансо, который утверждал необходимость установления блокады России, подобной той которая «парализовала Германию во время войны… Вокруг России будет воздвигнуто как бы колоссальное проволочное заграждение. Через короткое время большевики начнут задыхаться, сдадутся», а «русский народ получит повод, чтобы восстать». Великий князь отвечал: «Разве ваш шеф примет на себя ответственность за те страдания, которым подобный метод подвергает миллионы русских людей? Разве он не понимает, что миллионы русских детей будут от такой системы голодать?»

Таким образом, наступление голода и крестьянских восстаний в России, приобретало плановый характер, задуманный и установленный Лондоном, Парижем и Вашингтоном. Лорд Асквит выступавший против блокады в этой связи утверждал, что необходимо: «Либо оказывать России помощь в полной мере, либо предоставить ее собственным силам». В противном случае интервенция и блокада ведут не к свержению большевизма, а к массовому террору и страданиям местного населения. Так и произошло. «Демократические союзники» превратили в заложников поголовно все население России, от мала до велика, вынуждая его нести коллективную ответственность. Прямыми жертвами голода и радикализма, вызванных блокадой и интервенцией, стали миллионы людей.

 

Смертная казнь

Подчеркивая кровожадность большевиков, Мельгунов обращал внимание, на тот факт, что: «За 1918–1919 гг… по признанию самого Лациса… более 2,5 тысячи расстреляно не за “буржуазность”, даже не за “контрреволюцию”, а за обычные преступления (632 преступления по должности, 217 – спекуляция, 1 204 – уголовные деяния). Этим самым признается, что большевики ввели смертную казнь уже не в качестве борьбы с буржуазией как определенным классом, а как общую меру наказания, которая ни в одном мало-мальски культурном государстве не применяется в таких случаях».

Францию Мельгунов очевидно относил к некультурным странам, поскольку там в 1914 г. когда немцы подошли к Парижу, было введено осадное положение . Только в одной столице, в глубоких рвах Венсенского форта за несколько дней были расстреляны сотни воров, хулиганов и прочих элементов, особо опасных в военное время. Американцы также наверно страдали от бескультурья. В 1906 г. из-за грабежей, начавшихся во время землетрясения в Сан-Франциско, войскам был отдан приказ стрелять на поражение. Силами правопорядка всего за месяц было убито более 500 человек, при общем количестве жертв землетрясения около 3 000 человек.

Деникин, по-видимому, так же был далек культуры. Ведь в декабре 1919 г. Генерал, хоть и запоздало, но изложил свой политический курс в «наказе», включающем такие положения: «Суровыми мерами за бунт, руководство анархическими течениями, спекуляцию, грабеж, взяточничество, дезертирство и прочие смертные грехи – не пугать только, а осуществлять их… Смертная казнь – наиболее соответственное наказание … Местный служилый элемент за уклонение от политики центральной власти, за насилия, самоуправство, сведение счетов с населением, равно как и за бездеятельность – не только отрешать, но и карать».

Что касается большевиков, то их противник, один из лидеров меньшевиков А. Мартынов, анализируя стихию террора, приходил к выводу: «Когда власть в стране завоевал пролетариат, все силы ада на него обрушились, и тогда для спасения революции организованный террор стал неизбежен. Но не было ли излишеств в применении террора со стороны обороняющейся советской власти? Да, наверно, были, хотя неизмеримо меньше, чем со стороны наступающей контрреволюции и бесконечно меньше, чем у нас было бы, если бы эта контрреволюция победила… Был ли террор Советской власти неизбежен? Могла ли она обойтись без казней в тылу фронта гражданской войны?.. Смертная казнь есть, конечно, варварство, излишняя, недостигающая цели жестокость, в условиях устойчивого государственного строя, когда государственный аппарат регулярно функционирует и когда преступника в девяти случаях из десяти может постигнуть законная кара. Но могли ли мы, революционеры, зарекаться, что не будем прибегать к смертной казни, в условиях обостряющейся борьбы революции с контрреволюцией… когда отказ от смертной казни равносилен провозглашению почти полной безнаказанности тяжких и опасных для государства преступлений? Я в Ялтушкове был свидетелем жестокой сцены: у мирных обывателей вырвался вздох облегчения, когда “чекист” на их глазах застрелил убежавшего с допроса участника банды, накануне убившей у нас ни в чем не повинную девушку.

Не жестокость, а инстинкт общественного самосохранения вызвал у мирной толпы вздох облегчения при виде расстрела бандита …»

В. Шульгин приводил другой пример: «Одесса спокон веков славилась как гнездо воров и налетчиков. Здесь, по-видимому, с незапамятных времен существовала сильная грабительская организация, с которой более или менее малоуспешно вели борьбу все… четырнадцать правительств, сменившихся в Одессе за время революции. Но большевики справились весьма быстро. И надо отдать им справедливость, в уголовном отношении Одесса скоро стала совершенно безопасным городом…»

 

Тюрьмы

Сколько же было заключенных? Например, в наиболее известном концентрационном лагере на Соловках в 1920 г. было 350 заключенных вместе с конвоем. Только в 1923 г. образуется СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения) первыми заключенными были эсеры, меньшевики, анархисты, белогвардейцы, священники и уголовники. (С начала 1930 годов численность заключенных на островах выросла в сотни раз… Но это уже другая история.) В 1920 годах среднегодовая численность всех заключенных уголовных и политических во всех тюрьмах и лагерях Советской России не превышала 150 тыс. человек, т. е. менее 0,1 % населения.

Для сравнения в начале XXI в. в демократической России, как и у лидера демократического мира – Соединенных Штатов, в тюрьмах сидело 0,6–0,8 % населения. Что касается начала 20-х годов ХХ в., то тогда в белофинских тюрьмах, уже после окончания Гражданской войны, сидело почти 3 % населения страны. На Белом Севере России всего за два года через тюрьмы и концлагеря прошло почти 15 % населения региона. В Белой Сибири сначала комучевцы, а затем колчаковцы, устанавливая «народоправство», посадили менее чем за год правления в тюрьмы и концлагеря почти 7 % населения подвластных им территорий.

На конец 1918 г. в Советской России, по сведениям ВЧК, во всех местах заключения находилось чуть больше 42 тыс. человек. К концу июля 1919 г. было подвергнуто заключению 87 тыс. человек, из них 35 тыс. в тюрьмах и 9,5 тыс. в лагерях. Для сравнения к концу 1918 г. в 78 тюрьмах только одной «белой» Сибири находилось около 75 тыс. человек. Кроме этого, в 45 концлагерях, находившихся в ведении колчаковского правительства, от Урала до Приморья, по данным Штаба Сибирской армии всего за полгода оказалось почти 920 тыс. человек, из них более 520 тыс. использовалось в качестве рабской рабочей силы.

Но дело не только в количестве, заявлял Мельгунов, – в большевистских тюрьмах, утверждал он, условия содержания были гораздо хуже, чем у белых. Мельгунов приводил пример Пертоминского красного концлагеря, созданного на берегу Белого моря в конце 1919 г. По свидетельству ссыльных, «Лагерь устроен в старом полуразвалившемся здании бывшего монастыря, без печей, без нар, без пресной воды, которую выдают в очень ограниченном количестве, без достаточного питания, без всякой медицинской помощи…» Но центральным местом ссылки, отмечает Мельгунов, стали Соловецкие острова, где в то время находилось свыше 200 заключенных. «Главное ее отличие от дореволюционной каторги состоит в том, что вся администрация, надзор, конвойная команда и т. д. – состоит из уголовных, отбывающих наказание в этом лагере. Все это, конечно, самые отборные элементы: главным образом чекисты, приговоренные за воровство, вымогательство, истязания и прочие проступки…. (заключенные) ходят босые, раздетые и голодные, работают минимум 14 ч. в сутки и за всякие провинности наказываются…: палками, хлыстами, простыми карцерами и “каменными мешками”, голодом, “выставлением в голом виде на комаров”». В итоге, констатировал Мельгунов, «Обрекая людей на физическую и духовную смерть, власть “коммунистическая” с особой жестокостью создает условия существования, неслыханные даже в трагической истории русской каторги и ссылки».

Действительно, уголовники, став надзирателями, получив абсолютную власть над заключенными, не имели никаких моральных границ, сдерживавших их животные инстинкты. Как же обстояли дела с содержанием заключенных в белых тюрьмах и лагерях?

На том же Севере наибольшую известность приобрела тюрьма на острове Мудьюг в Белом море, созданная интервентами 23 августа 1918 г. Въезд туда для россиян воспрещался, комендант и его помощник по иронии судьбы были офицерами армии страны, когда-то провозгласившей знаменитую Декларацию прав человека и гражданина. Опыт у коменданта уже имелся, он «служил перед этим по тюремному делу в какой-то колонии, где приобрел навык в обработке туземцев».

Столкнувшись однажды с тем, что происходило в этом лагере, не выдержал даже, союзный французам член правительства Северной области: «Трудно удержаться, не указав… на образцы худшего применения средневековой инквизиции на Мудьюге…» Лишь в течение недели (март 1919 г.) на Мудьюге умерло 22 человека. Причины смерти – голод, цинга, тиф, гангрена, холод. К моменту посещения лагеря министром внутренних дел правительства Северной области В. Игнатьевым заключенных было около 300 человек, смертность составила свыше 30 %, за пять месяцев. Об оставшихся Игнатьев писал: «Общее впечатление было потрясающее – живые мертвецы, ждущие своей очереди». К закрытию лагеря вымерло более половины заключенных, выжившие большей частью представляли собой полуживых безнадежных калек.

Примеру «цивилизованных союзников» последовало и «белое» правительство ген. Миллера, в середине 1919 г. организовавшее каторжную тюрьму в бухте Иоканьга на пустынном мурманском побережье Белого моря. В тюрьму было сослано свыше 1200 человек, в основном политических. Начальником тюрьмы был бывший начальник Нерчинской каторги, «личность безусловно ненормальная», отмечал член правительства Северной области эсер Б. Соколов. «Режим Иоканьгской каторги, – вспоминал один из ее узников П. Чуев, – представляет собой наиболее зверский, изощренный метод истребления людей медленной, мучительной смертью». «Если бы мне кто-нибудь рассказал о нравах Иоканьги, то я бы ему не поверил. Но виденному собственными глазами нельзя не верить», – подтверждал Б. Соколов. По его данным, «из 1200 арестантов 23 были расстреляны за предполагавшийся побег и непослушание, 310 умерли от цинги и тифа, и только около 100 через три месяца заключения остались более или менее здоровыми. Остальных, я их видел, иоканьгская каторга превратила полуживых людей. Все они были в сильнейшей степени больны цингой, с почерневшими, раздутыми руками и ногами, множество туберкулезных и, как массовое явление, – потеря зубов. Это были не люди, а жалкие подобия их. Они не могли передвигаться без посторонней помощи…» Сойти на берег в Мурманске после освобождения края от белых смогли только 127 мучеников Иоканьги.

В центре Архангельска в губернской тюрьме условия были не намного лучше. По свидетельству начальника канцелярии генерал-губернатора подп. Драшусова: «При осмотре тюрьмы майор Картер был поражен тем весьма тяжелым положением, в котором находятся в тюрьме больные арестанты. Теснота помещения, отсутствие вентиляции, отсутствие ухода за тяжелобольными и крайний недостаток необходимых лекарств, несомненно, являются для большинства больных арестантов в тюрьме условиями убийственными, притом крайне мучительными…»

Что касается знаменитого Соловецкого лагеря, то он стал использоваться для содержания заключенных с постановления того же «белого» правительства Северной области от 3 февраля 1919 г.: «Местом высылки назначается Соловецкий монастырь или один из островов Соловецкой группы, где возможно поселение высылаемых».

Как же обстояли дела у Верховного правителя России в Сибири? По данным Главного управления местами заключения, эпидемия тифа охватила 43 из 78 тюрем. Особое совещание по вопросу о причинах распространения эпидемии в Троицкой уездной тюрьме приходило к выводу: «Главными причинами заболевания были: переполнение тюрьмы заключенными, плохие санитарные условия… вследствие ветхости, сырости самого тюремного здания, отсутствие топлива, белья, постельных принадлежностей и одежды…» Моботдел отвечавший за состояние лагерей сообщал в июне 1919 г.: «помещения лагерей оказались переполненными и скученность пленных дошла до крайних пределов, что способствовало развитию эпидемии тифа, а в данное время с наступлением жаркой погоды неизбежны и другие эпидемические заболевания, как-то холера, брюшной тиф, дизентерия и проч.». В сентябрьском докладе моботдела указывалось, что главной причиной страданий заключенных стал «холод, в результате давший очень большой процент смертности в некоторых лагерях»… наступающая зима «унесет в могилу… не одну сотню жизней».

И это одна маленькая толика тех страшных фактов, которые накопились за историю Гражданской войны. Тем не менее, они говорят о том, что условия содержания в тюрьмах, как белых, так и красных мало, чем отличались между собой, за исключением самого количества заключенных. В «белых» тюрьмах и лагерях, как на Севере, так и в Сибири, по крайней мере, из доступных данных, доля заключенных (к численности населения данных регионов) в десятки раз превышала аналогичный показатель для Советской России.

 

Количество жертв

Сколько же было жертв красного террора? Ответ именно на этот вопрос дал такую широкую популярность книге С. Мельгунова:

При оценке количества жертв красного террора Мельгунов ссылается на «обобщающий очерк» комиссии, созданной Деникиным по расследованию злодеяний большевиков. Комиссия только за два года 1918–1919 гг. насчитала около 1700 тыс. жертв большевизма. Однако, как пришли к выводу авторы исследования «Население России в ХХ веке», опубликованном в 2000 г., цифра, приводимая комиссией Деникина, не имеет никакого научного обоснования. Историк С. Павлюченков в этой связи замечал, что «белогвардейская литература, бесспорно, впитала в себя элементы народного вымысла в описании красного террора». Мельгунов сам признавал низкую достоверность приводимых им данных: «Допустим, что легко можно подвергнуть критике сообщение хотя бы с.-р. печати о том, что во время астраханской бойни 1919 г. погибло до 4 000 рабочих. Кто может дать точную цифру? И кто сможет ее дать когда-либо? Пусть даже она уменьшится вдвое. Но неужели от этого изменится хоть на йоту сама сущность?»

Мельгунов приводит и другие оценки, например, профессора Sarolea, который в эдинбургской газете «The Scotsman» № 7 ноябрь 1923 г. подводил такие итоги большевистским убийствам: «28 епископов, 1 219 священников, 6 000 профессоров и учителей, 9 000 докторов, 54 000 офицеров, 260 000 солдат, 70 000 полицейских, 12 950 землевладельцев, 355 250 интеллигентов и профессионалов, 193 290 рабочих, 815 000 крестьян. Автор не указывает источники этих данных. Надо ли говорить, что эти точные подсчеты, – отмечал сам Мельгунов, – носят, конечно, совершенно фантастический характер, но характеристика террора в России в общем у автора соответствует действительности».

Мельгунов приводил и свою методику, говоря о которой историк Ю. Емельянов отмечает: если у Мельгунова счет расстрелянных и замученных идет на десятки и сотни тысяч, то у Солженицына – на миллионы и десятки миллионов. Действительно, Солженицын далеко превзошел своего предшественника, даже несмотря на то, что у Мельгунова количество жертв красного террора так же считается миллионами, например, он оценивает количество жертв красного террора за наиболее кровавый 1920 г. в 1500 тыс. чел. Определяя свой подход, Мельгунов пишет: «Среднюю (скромную) цифру (расстрелов) надо установить приблизительно 5 человек в день или помножив на 1000 застенков, – 5 000 и в год около 1,5 млн». Подобные подходы к оценке количества жертв вынудили Даниэля и Охотина, первых публикаторов книги «Красный террор» в СССР, предупредить читателей, что Мельгунов и «не претендовал на научное освещение событий».

Действительно, очевидно, Мельгунова цифры и факты волновали далеко не в первую очередь. Зачем же он тогда писал книгу? Какую цель преследовал?

Направление поиска ответа на эти вопросы давал сам Мельгунов, указывавший на то, что вся его книга сводится к обвинению красного террора и оправданию белого: «говоря о красном терроре, со спокойной совестью я мог в данный момент проходить мимо насилий эпохи белого террора ». Мельгунов, даже не проходил мимо, а просто отрицал его: «Мы готовы не верить диким “похвальбам” о расстреле 900 новобранцев в день сдачи Самары или 120 пленных красноармейцев на ст. Чишма. Мы можем ослабить оценку подавления восстания в Сибирском полку, даваемую Майским, или докладов полк. Галкина об обстреле артиллерийским огнем непокорных деревень; мы пройдем мимо захвата заложников Комучем…» Дело уже не в цифрах и фактах. А в чем?

Ответ на этот вопрос звучит в словах даже в целом благожелательно относящегося к Мельгунову Емельянова, который, предваряя издание его книги, отмечал, что она «имеет большое политическое значение», «имеет явный публицистический характер… не лишена пристрастности, автор ненавидит большевизм… (что) не способствует взвешенности суждений и выводов»,. Однако дело здесь не просто в пристрастности, а во вполне осознанном акте борьбы – книга Мельгунова, не историческое научное исследование, а пропагандистский памфлет являющийся оружием идеологической войны . И Мельгунов здесь был далеко не первым.

Та же деникинская комиссия по расследованию большевистских злодеяний, на отчеты которой ссылался Мельгунов, была учреждена отделом пропаганды Особого совещания при генерале А. Деникине. Проблема, которую решала эта комиссия, заключалась в отсутствии собственной созидательной Белой идеи, но ради чего тогда продолжать борьбу? И тогда вместо созидательных идей, была выдвинута идея борьбы против варварства большевистского насилия. Она должна была служить разжиганию ненависти в целях повышения боевого духа войск и привлечения помощи союзников.

Эту данность констатировал сам Деникин: у нас «не было ни идеологов, ни исполнителей… К началу 1919 г. чахотинское учреждение (занимавшееся пропагандой) успело проявить свою несостоятельность в полной мере, и Особое совещание постановило учредить новый Отдел пропаганды, отпустив на него весьма крупные средства, чтобы с первых же шагов поставить широко это важное дело. Главная задача, возлагавшаяся на этот отдел, состояла в распространении по всей территории России и за границей правдивых сведений, как о большевизме, так и о борьбе, которая велась против него на Юге».

Главная цель создания отдела пропаганды, по словам Деникина, заключалась в том, чтобы «заставить сейчас, после заключения перемирия, их войска (союзников) сражаться за Россию (а это) – выше сил какого бы то ни было правительства. А главное, здесь сейчас начинается такая кампания – демагогическая, взывающая к желанию покоя и мира, изображающая всех антибольшевиков реакционерами и реставраторами, что союзные правительства боятся дать сражение своим большевикам на непопулярном сейчас лозунге интервенции» .

Но в конечном итоге работа Отдела пропаганды самим белым принесла больше вреда, чем пользы, признавал Деникин, прежде всего « благодаря самому факту всеобщего отрицательного отношения к нему и недоверия ко всему, что носило печать “Освага”» . В то же время «кредиты на пропаганду и “осведомление” грозили достичь гомерических размеров». «Политические авантюристы всех рангов и калибров, ех-министры Особого совещания, голодные, оказавшиеся на мели осважники, случайные репортеры вчерашних столичных газет, – все эти дни и ночи напролет сочиняли обеими руками рецепты спасения России».

После окончания Гражданской войны в рядах этих «политических авантюристов» окажется и Мельгунов, который в годы написания «Красного террора» в 1926 г. становится одним из инициаторов и соредакторов еженедельника «Борьба за Россию», который открывался передовицей: «Мы зовем к непримиримости. Мы зовем к борьбе… поднять чувство активности для борьбы с нею (коммунистической властью) вот наши главные задачи» .

На практике эти «благие намерения» вели только к возбуждению новой войны, новой интервенции против России. Не случайно М. Горький в этой связи назвал Мельгунова «достойным кандидатом в палачи» . «Именно демагоги и политиканы с нарочитыми всхлипываниями и причитаниями, – отмечал по этому поводу С. Павлюченков, – ведут толпы слепых к порогу нового террора». Мельгунов относился к тем российским эмигрантам, которые, по словам Дж. Кейнса, «больше ненавидят большевиков, чем любят Россию , – (и) заставляют нас принимать решения только на основе слухов, далеких от реальности».

Что же касается количества жертв Гражданской войны, то Мельгунов в итоге сам был вынужден признать: «Оглядывая всю совокупность материала, легшего в основу моей работы, я должен, быть может, еще раз подчеркнуть, что в наши дни он не может быть подвергнут строгому критическому анализу – нет данных, нет возможности проверить во всем его достоверность. Истину пока можно установить только путем некоторых сопоставлений».

Действительно, в период написания книги «Красный террор» таких данных либо не было, либо они находились еще в слишком разрозненном виде, но они стали доступны уже во второй половине 1920-х гг.

Но начать стоит все-таки с сопоставлений, поскольку они задают систему координат, которая позволяет сделать оценку масштабов того или иного исторического события. Для временной и тематической корректности сопоставлений возьмем для сравнения только наиболее яркие примеры ХХ столетия, а также для наглядности – некоторых великих революций прошлого.

 

Сравнения

 

Финляндия

В Финляндии, по словам английского историка Д. Кигана, «готовность правых вступить в альянс с Германией после объявления в 1917 г. независимости спровоцировала левых сформировать собственную рабочую милицию. В январе 1918 г. между ними начались сражения». Гражданская война шла между просоветски настроенными пролетариями индустриального Юга и националистами, аграрного Севера. Силы красных насчитывали около 90 тысяч человек, в основном рабочих, в распоряжении ген. Маннергейма было 40 тысяч, авангард которых составляли около 6 тысяч «егерей» 27-го финского батальона, воевавшего на стороне немцев с 1916 г. Кроме этого, немцы направили в помощь Маннергейму дивизию ген. Дер Гольца – 15 тысяч человек, а так же 70 тысяч винтовок, 150 пулеметов и 12 орудий.

Русские большевики со своей стороны не смогли оказать помощи красным финнам, в соответствии с Брест-Литовским миром они отвели свои войска из Финляндии, чем не замедлил воспользоваться Маннергейм. Благодаря поддержке Германии, белофинны одержали победу и устроили массовый террор против побежденных, за масштабность которого в левых кругах победителей назвали мясниками (лахтари). Активный участник контрреволюции в Финляндии Сванлюг признавал: «мы избивали красных, не вникая в отдельных случаях, совершили ли они какое-либо другое преступление, кроме того, что они были красные…»

Сообщения о жертвах белофинского террора публиковались советской периодической печатью почти каждый день, начиная с апреля 1918 г. Сообщения сопровождались многочисленными примерами: в Выборге 29 апреля за два дня было убито более 400 человек, в подавляющем большинстве местное русское население, не имевшее никакого отношения к красному движению. В истории это убийство вошло под названием «Выборгская резня». После занятия Котки такая же участь постигла 500 человек, Генсильфорома – 270, Раумо – 500 человек и т. д .

Расстрелы пленных нередко предварялись изощренными пытками: «троим рабочим они разрубили головы топорами, у двоих вытащили мозги наружу, иных били поленьями по лицу, расплющивая носы и скулы, иным отрубали руки…, отрезали языки, уши, выкалывали глаза…» Морской министр Северо-Западного правительства, контр-адмирал Пилкин предупреждал в этой связи правительство Колчака, выразившего намерение призвать финнов на помощь: «Если финны пойдут [на Петроград]…, то при известной их ненависти к русским, их характере мясников… они уничтожат, расстреляют и перережут все наше офицерство, правых и виноватых, интеллигенцию, молодежь, гимназистов, кадетов – всех, кого могут, как они это сделали, когда взяли у красных Выборг».

Сотни людей погибли от пыток в концлагерях образованных в Финляндии летом 1918 г. Более многочисленными в лагерях были жертвы голода. В Экенассе из 800 заключенных от голода умерло 400, в Куокино из 3 тысяч – 800, в Свеаборге умерших только в первые дни – 40, а впоследствии – каждый третий из 6 тысяч заключенных. В Таммерфорском лагере за период с 6 по 31 июня 1918 г. умерло от истощения, по официальным сведениям, 1347 человек. Однако «реальные масштабы карательной политики, – отмечает И. Ратьковский, – были выше приводимых газетами».

Всего по официальным финским данным всего за 2,5 месяца Гражданской войны с обеих сторон погибло около 4 тыс. человек, еще 8 тысяч было расстреляно после войны и 12 тыс. умерло в концлагерях. Советская печать, основываясь на свидетельствах финских эмигрантов, приводила данные о 20 тысячах расстрелянных красных финнах. По данным американских исследователей, «за несколько недель маннергеймовцы казнили 20 тыс. человек; десятки тысяч были брошены в тюрьмы и концлагеря, где многие умерли от пыток, голода и болезней». По словам Д. Кигана, «Общие потери в войне насчитывали 30 тысяч человек. Это была большая цифра для страны с населением в три миллиона человек…»

Согласно советским источникам, помимо боевых потерь, в 1918 г. в Финляндии, от белого террора погибло около 40 тыс. человек: во время Гражданской войны было казнено около 10 тыс. чел.; после победы расстреляно (по неполным данным) 15 817 чел.; в концлагерях от голода и антисанитарных условий умерло до 15 тыс. чел. По современным финским данным, которые приводит Т. Кескисарья, в общей сложности за время Гражданской войны в Финляндии и после нее были убиты и умерли в концентрационных лагерях от болезней и недоедания 40 тысяч человек. Если брать даже одних только убитых за 2,5–3 месяца войны, то они составили ~ 0,7 % населения страны.

За первые 4 месяца после окончания войны финские суды рассмотрели 75 575 политических дел, приговорив к заключению 67 758 чел. Всего в тюрьмы было брошено 90 тыс. чел. – почти 3 % населения страны, т. е. в 2–4 раза больше, чем было в сталинском ГУЛАГе всех заключенных вместе взятых уголовных и политических (или в 10 раз больше, если брать одних политических) даже в самые суровые периоды сталинских репрессий. В результате террора в Финляндии стала ощущаться столь сильная нехватка рабочей силы, что многих заключенных пришлось амнистировать. Доля погибших на уровне 13–16 % в финских концлагерях более чем в два раза превышала долю умерших в сталинских лагерях за все 22 года (1931–1953 гг.) их существования.

Но главное для нашего исследования состоит в том, что финский белый террор предшествовал террору в России. Ситуация в Финляндии стала с пугающим для большевиков сходством повторяться летом 1918 г. в России по мере развития успехов чехословацкого корпуса и контрреволюции в Поволжье и Сибири. Для обеих сторон и белой, и красной белофинский террор стал живым, наглядным примером и уроком беспощадного, садистского отношения к противнику в Гражданской войне.

 

Испания

Другой, более сравнимой по масштабам и продолжительности, является Гражданская война в Испании. В 1936 г. после демократической победы на выборах в Испании Народного фронта ген. Франко совершил антиправительственный переворот и установил фашистскую диктатуру. На помощь Испании фашистская Германия бросила легион «Кондор» – 50 тыс. солдат, Италия – 150 тыс. Против них в интербригадах сражалось примерно 40 тыс. добровольцев 35 национальностей. Число советских – не превышало 3,5 тыс. человек.

Боевые потери в Гражданской войне в Испании, по Урланису, составили 300 тыс. солдат и офицеров, еще 150 тыс. умерло от болезней – всего 450 тыс. человек. Общее количество погибших, включая гражданское население, достигло 1 млн человек. Т. Хью дает следующие цифры потерь: боевые – 320 тыс., от болезней – 220 тыс., от послевоенного террора – 100 тыс. Сам он оценивает общее количество погибших от террора (в том числе послевоенного) в количестве 300–400 тыс. человек, при этом указывая: «В то же время существует предположение, что эти цифры были преуменьшены, что бы не создавать за границей слишком тяжелого впечатления об испанском национальном характере».

Потери от террора во время Гражданской войны в Испании

Жестокость террора, насилия, пыток и изощренных убийств, в том числе священников, женщин и детей в Испании, соответствовали духу Гражданской войны, свидетельства тому приводит Т. Хью. Кроме этого, после войны через франкистские тюрьмы прошло около 2 млн человек, или почти 6 % населения страны. Даже «в 1942 г. в грязных, сырых и переполненных тюрьмах сидела 241 тысяча заключенных». Эмигрировало из Испании 600–1000 тыс. человек. «Хроника человечества» приводит другие данные. Боевые потери 280 тыс. человек, потери мирного населения 15 тыс. человек, еще 25 тыс. умерли от болезней и голода .

 

Россия

За отсутствием соответствующих статистических данных точный размер потерь за время Гражданской войны в России установить практически невозможно. Не случайно существующие профессиональные оценки дают разброс от 8,9 до 14,3 млн прямых потерь. Оценки общих демографических потерь находятся в пределах 20–28 млн чел.

Расчет демографических потерь можно провести следующим образом: по современным источникам население России (в границах 1926 г.) осенью 1917 г. составляло 147,6 млн чел., а на конец Гражданской войны (начало 1923 г.) в 139,3 млн чел., при среднегодовом предвоенном (19081913 гг.) естественном приросте населения России в 1,64 % к 1923 г. население СССР должно было бы составить ~159,8 млн чел. Таким образом, демографические потери России/ СССР за время Гражданской войны должны составить ~20,5 млн чел.

Распределение потерь по видам представляет еще большую трудность, оценки здесь иногда различаются в разы. Тем не менее, некоторые ориентировочные расчеты возможны. Потери от эмиграции, по наиболее вызывающим доверие источникам, составили ~2 млн чел.

Наиболее масштабные потери были связаны с резким снижением производства хлебов. В полном соответствии с формулой В. Покровского: «За сильным понижением урожаев и поднятием цен следуют в том же, а еще более в следующем году увеличение смертности, уменьшение брачности, рождаемости и естественного прироста населения». Эту данность отчетливо подтверждает приводимый график:

Разница между брутто и нетто рождаемостью, в тыс. чел. и урожай зерновых по отношению к среднему за 1909–1913 гг. в %

Разница между брутто и нетто рождаемостью дала отрицательный прирост населения 13,5 млн чел. Конечно, эта цифра включает в себя не только снижение рождаемости, но и рост детской смертности в неурожайные годы.

«Всякое народное бедствие, – замечал в этой связи Н. Рубакин в 1910 г., – а значит, и всякое препятствие для борьбы с ним, откуда бы оно ни шло, сейчас же увеличивает число покойников в народной среде, и прежде всего детей». «Так, например, в некоторых углах Казанской губернии в 1899–00 г. в кой-какие народные школы не было приема учеников, так как те, кто должен бы был поступать в этом году в школу, “сделались покойниками” 8–9 лет тому назад, в эпоху великого народного бедствия 1891–92 гг., которое, впрочем, не самое большое, и каких не мало в русской истории».

В отличие от рождаемости, для определения смертности в этот период есть только оценочные данные. Поэтому здесь можно, с определенной условностью, обратиться к некоторым аналогиям, а именно к последствиям наиболее масштабного голода 1892 г. В 1891 г. урожайность зерновых снизилась на 30 % от среднегодового уровня, что привело на следующий год к снижению естественного прироста населения на 66 % (0,8 млн чел.) по 50 губерниям Европейской России. Несмотря на то, что голодающим оказывалась государственная и международная помощь, снижение естественного прироста на 80 % было обеспечено за счет роста смертности.

Во время Гражданской войны помощь оказывать было уже не из чего, все государственные резервы были проедены за годы мировой войны. А между тем уже в 1917 г. общий сбор зерновых упал на 28 % от среднего за 1910–1913 гг., т. е. практически на весь довоенный объем товарного хлеба, в то время, как потребность в нем, с мобилизацией армии, наоборот выросла. Производство же хлебов продолжало снижаться практически непрерывно, вплоть до 1921 г., достигнув падения – на 52 %. Кроме этого, поставка продовольствия из аграрных районов в промышленные резко сократилась. Об этом может свидетельствовать рост разницы цен: например, если цена ржи уже к сентябрю 1917 г., по сравнению с 1914 г., в Одессе выросла в 3 раза, то в Москве в 5,2 раза. В результате продовольственное обеспечение не только городов, но даже деревень центральной России упало значительно ниже показателя голода 1892 гг.

Кроме этого, следует учитывать, что в суровых климатических условиях России выживание обеспечивается не только хлебом, но и теплом. Однако большевики уже к середине 1918 г. оказались практически полностью отрезаны от источников угля и нефти. Надежда оставалась только на дрова, но и их производство с 1916 г. по 1919 г. упало в 2,4 раза. В результате одновременного действия голода и холода избыточная смертность в годы Гражданской войны, очевидно, упала значительно ниже тех 20 % (600 тыс. чел.), которые дал 1892 г. В то же время численность населения России с 1892 г. по 1917 г. (в границах 1926 г.) выросла в 1,7 раза, исходя из чего можно предположить, что среднегодовая брутто смертность находилась на уровне не ниже, чем 1 млн человек, или 5 млн человек, с 1918 по 1923 гг. Большая часть этой смертности, очевидно, приходится на детей младших возрастов, избыточная смертность взрослого населения от данных причин составила примерно в 1–2 млн чел.

Помимо голода и холода, другим масштабным фактором повышения смертности стали инфекционные заболевания.

Заболеваемость в армии начала расти уже с первых дней войны. Положение к февралю 1917 г. передавал А. Деникин: «Лошади дохли от бескормицы, люди мерзли без сапог и теплого белья и заболевали тысячами; из нетопленых румынских вагонов, не приспособленных для больных и раненых, вынимали окоченелые трупы и складывали, как дрова, на станционных платформах». После этого мировая, а затем Гражданская война и интервенция непрерывно продолжались для России еще почти пять лет!

Британская миссия в сообщении своему МИДу в те годы находила причины высокой смертности в России в том, что «чрезвычайно трудно победить болезнь в Сибири из-за повсеместно неадекватного медицинского обслуживания, антисанитарии в местных жилищах и негигиеничных привычек населения». П. Флеминг относил это на счет того, что «личная гигиена никогда не была сильной стороной русских».

Однако, например, за время Первой мировой войны удельная доля солдат и офицеров, умерших от болезней в русской армии, оказалась ниже, чем в английской, французской или немецкой. Основной причиной роста смертности от болезней явились не привычки русских, а продолжительность войны: об этом наглядно свидетельствовала динамика нарастания заболеваемости в армии, которая с 1914 по 1917 г. выросла в почти в 10 раз.

Другим примером может являться смертность от испанки, унесшей в менее чем за год (1918/1919) только в Германии, почти 0,6 млн чел. ~ 1 % населения. В Германии «в результате недоедания растет поколение с малокровием, недоразвитыми мышцами, суставами и мозгом», – сообщала «Нойе Фрайе Прессе» от 31 мая 1919 г. Врачебная комиссия, составленная из представителей медицинских факультетов Голландии, Швеции и Норвегии, писала в своем докладе: «туберкулез распространяется угрожающими темпами, особенно среди детей. Также все более распространяется и рахит… В настоящее время взрослый туберкулез практически смертелен и является причиной 90 % смертей в больницах. Ничего нельзя сделать из-за нехватки продовольствия…»

Но для Германии и всего мира война закончилась в 1918 г., в России же интервенция продолжила тотальную войну в самой холодной стране мира до конца 1921 г.

По мнению представителей Лейбористской партии Великобритании, посетивших страну Советов в 1920 г., основной причиной роста смертности от инфекционных заболеваний в России являлась ее международная блокада: « Блокада… есть корень ужасных бедствий, которым Россия подвержена в настоящее время… Вызывающим наибольшие опасения результатом политики блокады оказалось отсутствие санитарно-гигиенических средств. Эпидемии сыпного и возвратного тифа охватили всю страну… В 1918–1919 гг. имелось более миллиона случаев сыпного тифа, причем ни один город или деревня в России или Сибири не избежали заражения. В добавок к этому, случались эпидемии холеры, испанки и оспы. Мыло, дезинфицирующие средства и лекарства, необходимые для лечения этих болезней, отсутствовали в России из-за блокады. 200 или 300 тысяч русских умерло только от сыпного тифа, половина докторов, осуществлявших уход за больными тифом, умерла при исполнении обязанностей».

Конечно, холод, неустроенность и отсутствие санитарных средств внесли свой вклад в рост заболеваемости, но главной причиной был все же голод. Задолго до революции, в 1905 г. известный экономист И. Озеров отмечал в этой связи, что в России «особенно характерной болезнью дурного питания является сыпной, или так называемый голодный тиф ».

На Юге России эпидемия разразилась в конце 1918 г., о ее характере говорит сообщение начальника гарнизона станицы Мечетинской: «У меня свыше шести тысяч тифозных… В местных лазаретах творится нечто ужасное. Помещение рассчитано максимум на сто-двести человек, а там находится от тысячи до двух тысяч. Медицинского персонала нет. Лежат все вповалку как попало. Каждую ночь умирает в каждом лазарете человек по двадцать – тридцать. За отсутствием санитаров они лежат несколько дней и больные, выходя во двор, вынуждены ступать по трупам… Вывезти больных некуда: везде то же самое. Все станицы переполнены, города также: везде то же самое…»

На Западе интернированным эстонцами белогвардейцам, по словам одного из участников событий – Г. Гроссена, «был уготован нарвский мешок со вшами». «Восточная часть Эстонии покрылась многочисленными могилами солдат и офицеров русского воинства». Аналогичная судьба была уготована десяткам тысяч красноармейцев, погибших в 1919–1920 гг. в польских концлагерях.

Ген. И. Данилов, попав в Бутырскую тюрьму, писал, что там в течение зимы 1919–1920 гг. только от сыпного тифа умирали десятки человек ежедневно. Он же приводил воспоминания офицера Уральского Казачьего Войска, который утверждал, что: «Не большевики нас сломили, а тиф, который занесли к нам большевики. Ведь общее число Казачьего Войска было 160 тыс. человек, теперь же нас осталось всего 40 тыс. На протяжении десятков верст можно было встретить станицы без одной живой души. Все вымерло». И это только в одной Уральской области. Откуда появился на Урале «большевицкий тиф» докладывал Колчаку начальник уральского края Постников: «В губерниях тиф, особенно в Ирбите. Там ужасы в (конц)лагерях красноармейцев: умерло за неделю 178 из 1600… По-видимому, они все обречены на вымирание… а зараза распространяется на весь город».

«Когда наши войска вступили за Урал и в Туркестан, – вспоминал нарком здравоохранения Н. Семашко, – громадная лавина эпидемических болезней… двинулась на нашу армию из колчаковских и дутовских войск. Достаточно упомянуть, что из 60-тысячной армии противника, перешедшей на нашу сторону в первые же дни после разгрома Колчака и Дутова, 80 % оказались зараженными тифом…» Колчак, говоря о своей армии, отмечал: «некоторые корпуса представляют собой движущийся лазарет, а не воинскую силу. Дутов пишет мне, что в его оренбургской армии свыше 60 % больных сыпным тифом, а докторов и лекарств нет».

Один из очевидцев, описывавший отступление колчаковский армии, вспоминал: вдоль «полотна великого Сибирского пути эпидемия начала косить людей без жалости и без разбора. Тысячи больных в непосредственной близости со здоровыми увеличивали число жертв. Попытка сдавать тифозных в поезда не помогала, т. к. везде выяснялось отсутствие медицинской помощи и самого необходимого для ухода за больными. Здоровые бежали в панике, а больные оставались на произвол судьбы и гибли. Вскоре можно было видеть чуть ли не целые эшелоны, груженные окоченевшими трупами, которые стояли ужасающими приведениями на запасных путях железнодорожных станций».

У отступавших колчаковских войск «более постоянной и более настойчивой и гораздо более острой была боязнь заболеть тифом», чем страх перед преследующей их Красной армией. Невозможно даже приблизительно сказать, сколько десятков тысяч людей умерло в ту зиму от тифа, – пишет П. Флеминг. – В одном только Новониколаевске с ноября по апрель от тифа умерло 60 тысяч человек…. Мужчины, женщины и дети мерли как мухи… Часто люди, оказавшиеся в изоляции, умирали целыми вагонами. Никто не знал, сколько людей убил именно тиф, а сколько слишком слабых, что бы топить печку, – холод. Все трупы… складывали, как дрова».

Красноармейцы, по данным П. Кенеза, пострадали от болезней еще сильнее, так как имели худшие санитарные условия, испытывая недостаток медикаментов. Не случайно В. Ленин в своем выступлении на VII Всероссийском съезде Советов в декабре 1919 г. заявлял: «третий бич на нас надвигается – вошь, сыпной тиф, который косит наши войска… нельзя представить себе того ужаса, который происходит в местах пораженных сыпным тифом, когда население обессилено, ослаблено, нет материальных средств… Или вши победят социализм или социализм победит вшей». Еще в начале 1919 г. была создана Чрезвычайная военно-санитарная комиссия, летом был издан декрет о мобилизации медперсонала. Поголовная вакцинация Красной армии и флота началась с 1920 г.

Всего от острых инфекционных заболеваний, по данным Наркомздрава, приводимым Е. Волковым, за 5 лет 1918–1922 гг. умерло в Европейской части России, без Северного Кавказа и Украины ~ 3,1 млн чел. Если принять в расчет всю территорию России, то, очевидно, более полно общую картину отразит оценка В. Данилова ~ 5,1 млн чел. Большую часть умерших от инфекционных заболеваний, так же как и от голода, составили очевидно дети младших возрастов, потери взрослого населения можно оценить ~ в 1–2 млн чел.

 

Военные потери

При расчете военных потерь более или менее достоверные данные есть только по Красной армии. Но и они колеблются в широких пределах, например, Б. Урланис непосредственно к боевым потерям (погибшим) Красной армии относил 125 тыс. человек, а современные авторы, включая партизанские отряды, говорят об общем размере потерь в 1150–1250 тыс. человек. Представление о распределении потерь дают статистические данные, приведенные в справочнике под редакцией Г. Кривошеева:

Общее число людских потерь Красной армии за время Гражданской войны и интервенции, чел.

* Из них от инфекционных болезней ~ 370 тыс. (Рассчитано по: Россия и СССР в войнах…, с. 131.)

Боевые потери белых армии Б. Урланис оценивает в 175 тыс. человек, и добавляет к ним санитарные потери в 150 тыс. солдат и офицеров, умерших от болезней. Потери всех остальных участников Гражданской войны: украинских, среднеазиатских и прочих националистов, крестьянских, казацких и кулацких восстаний, зеленых, махновцев, партизан и т. п. оцениваются исследователями в 500–780 тыс. человек. Из которых, очевидно, непосредственно к боевым потерям относится не более половины.

Современные исследователи считают оценку потерь белых армий, сделанную Б. Урланисом, неполной и полагают, что общие безвозвратные потери всех вооруженных сил в Гражданской войне составили 2,5–3,3 млн человек. Однако данные демографического баланса позволяют оценить максимальные размеры безвозвратных потерь не более чем в 2,1 млн человек:

Данные переписи 1920 г. дают перевес численности женского населения над мужским в размере 9,2 млн человек. Из этого количества необходимо вычесть: потери в Первой мировой ~ 2,2 млн и служивших на момент переписи в армии ~ 4,9 млн в результате половой баланс сводится с дефицитом мужского населения в ~ 2,1 млн чел. Близкий результат дают и расчеты на основании переписи 1926 г., по которой дефицит мужского населения на 1923 г. в возрасте от 16 до 66 лет, составил ~ 4,3 млн чел., что за вычетом потерь в Мировой войне показывают дефицит мужского населения в размере ~ 2,1 млн человек. Притом, что накануне Первой мировой, в целом по Российской империи, половой баланс сводился почти в ноль.

В 1926 г.: дефицит мужского населения в среднем по СССР составил – 3,4 % к численности населения, в частности: по РСФСР – 4,5 %; Северо-Кавказскому краю – 3,7 %; Украине – 2,8 %, а в Закавказье наоборот был профицит + 2,7 %.

Как видно из графика основной пострадавшей категорией среди мужчин стала молодежь.

Баланс мужского и женского населения СССР по возрастам в 1926 г., млн чел.

Очевидно, что эти общие потери в Гражданской войне включали в себя и жертвы террора. Особую остроту он приобретал в районах ведения боевых действий, имея целью как подавление сопротивления и устрашение противника, так и являясь эмоциональным проявлением мести или первобытных инстинктов, разбуженных царящим насилием и безвластием. Количество жертв террора в боевых условиях можно представить, как процент от численности боевых потерь противоборствующих вооруженных формирований. Если принять его в размере ~50 % от всех убитых и умерших на этапах эвакуации, не вернувшихся из плена и пропавших без вести для Красной армии, то число жертв террора всех противоборствующих армий составит не более 400 тыс. человек.

В это количество входят и жертвы тылового террора: против идеологических противников, от подавления крестьянских и казацких восстаний, террора победителей против побежденных в Крыму и на Севере России. Нередко этот вид террора касался не только мужчин, но и женщин, и даже детей, однако они все-таки являлись исключением и составляли относительно небольшой процент потерь.

Таким образом, общее количество жертв террора можно потенциально оценить примерно в 0,4 млн чел. или ~ 0,3 % населения России 1917 г., в границах 1926 г. Конечно погрешность подобных оценок достаточно велика, но она не меняет их в принципе, что позволяет отнести все разговоры о миллионах жертв красного террора не более чем к Большой лжи, не имеющей к реальности никакого отношения. Эта ложь является совершенно осознанной, и является ничем иным, как орудием продолжения Гражданской войны и интервенции в других формах.

Демографические потери населения в Гражданской войне в России составили 20,5 млн чел. или ~15 % населения 1917 г. (в границах 1926 г.), из них погибшими и умершими ~8 %, в том числе от террора ~0,3 %, – много это или мало?

Для сравнения всего за 4 месяца во время французской революции 1793 г. французы посредством гильотины публично обезглавили не менее 17 тыс. своих соотечественников, среди них оказались ученый А. Лавуазье и поэт А. Шенье…. Но это было лишь начало. Пример последовавших массовых казней приводил В. Ревуненков: «выводят приговоренных к смерти на равнину… – и там расстреливают их картечью, расстреливают «пачками» по 53, 68, даже по 209 человек». Были «изобретены» и другие виды массовых казней – например, тысячами людей стали «набивать барки», которые затоплялись затем в реках. Подавление наиболее известного восстания в Вандее привело к гибели от 0,5 до 1 млн человек. Всего за период с 1789 по 1815 гг. 0,6–2 млн гражданских лиц были казнены или убиты, что составило 2–7 % населения Франции.

Кроме этого, «Французская революция, – отмечал В. Кожинов, – отличалась от русской более открытой, обнаженной жестокостью. Все делалось публично и нередко при активном участии толпы – в том числе и такие характерные для этой революции акции, как вспарывание животов беременным женам ее “врагов” – то есть превентивное уничтожение будущих вероятных “врагов” – или… на “более ранней стадии” – так называемые “революционные бракосочетания”, когда юношей и девушек, принадлежавших к семьям “врагов”, связывали попарно и бросали в омут…»

К этим потерям необходимо добавить 1,2 млн французских солдат и офицеров, павших за время походов «революционной армии» Наполеона, направившего выход революционной энергии и насилия вне страны. Как замечал в этой связи К. Маркс: Наполеон «завершил терроризм, поставив на место перманентной революции, перманентную войну». Суммарные прямые потери только одной Франции за революционный период достигли 10–15 % численности ее населения. Более или менее точного количества погибших история дать не может, но одно, отмечает Б. Урланис, является фактом: «Урон был настолько значителен, что французская нация так и не смогла от него оправиться, и… он явился причиной уменьшения роста населения во Франции на протяжении всех последующих десятилетий». Так, если население Великобритании в течение XIX в. выросло на 131 %, Германии – на 135 %, Италии – на 115 %, то Франции – всего лишь на 44 %!

Во время Гражданской войны в США погибло почти 610 тыс. человек, от голода, ставшего следствием Гражданской войны, к 1865 г. – еще около 200 тыс. человек, что в сумме составило 2,6 % от общей численности населения. И это при том, что во время Гражданской войны в США не было иностранной интервенции, многократно катализирующей увеличение количества жертв.

В Чили в 1973 г. было замучено около 30 тыс. человек, что составило 0,3 % населения. При этом в Чили фактически не было не только интервенции, но и самой Гражданской войны. Главным образом это был террор победителей против побежденных. Примерно 300 тыс. прошли сквозь лагеря и тюрьмы, т. е около 3 % населения, 500 тыс. чилийцев были высланы из страны.

Если общее количество жертв террора во время Гражданской войны в России можно рассчитать лишь с большой погрешностью, то их распределение вообще носит условный характер. Тем не менее, необходимость завершения общей картины требует его сделать. В первом приближении можно принять, что оно было пропорционально соотношению боевых потерь противоборствующих сторон. Ни одна из сторон не проявляла большей жалости или великодушия к захваченным или пленным противникам, по сравнению с другой. Ожесточенность и непримиримость борьбы не оставляла им другого выбора.

Во втором приближении, к потерям белых следует добавить жертвы террора победителей против побежденных в Крыму, в казачьих областях и на Севере России. Если исходить из этих предпосылок то потери красных от террора их противников можно ориентировочно оценить ~ в 40 % общего количества жертв террора; белых, включая казаков, ~ в 30 %; всех остальных, от белого, красного и взаимного террора, ~ в 30 %.

Количество жертв террора

Данные расчеты говорят о том, что количество жертв террора во время Гражданской войны в России, несмотря на то, что она велась в несопоставимо более тяжелых условиях, не превышало величины аналогичных показателей сравниваемых стран. При этом удельные потери от левого (красного) террора в России не только не превышали, но и были в разы меньше, чем от правого (белого) террора, как например в Финляндии.