Что такое абсолютная монархия, как не феодальная форма диктатуры, опирающаяся на религиозный догматизм, невежество и аристократию? Но даже здесь А. Герцен в середине ХIХ в. выделял: «Русское императорство… это военная и гражданская диктатура, гораздо больше схожая с римским цезаризмом, чем с феодальной монархией…» И к ХХ в. Россия подходила именно с этим традиционным для нее опытом развития. Не потому ли Н. Бердяев писал, что: «По русскому духовному складу революция могла быть только тоталитарной. Все русские идеологи были всегда тоталитарными, теократическими…»

 

Призрак демократии

Первая русская революция 1905 г. поколебала вековые устои русского самодержавия, оставляя ему только два пути, о которых С. Витте докладывал Николаю II: «при настоящих обстоятельствах могут быть два исхода, или диктатура, или конституция». Проект манифеста Витте о введении конституции категорически поддержал вл. князь Николай Николаевич мотивировавший свое решение «невозможностью, за недостатком войск, прибегнуть к военной диктатуре». Но «конституция» Витте продержалась менее двух лет. «Переворот» П. Столыпина 1907 г. «урезал демократию» и фактически установил «полудиктатуру». Для этого он объединил в своем лице посты премьер-министра и министра внутренних дел. Войска для подавления крестьянских беспорядков были возвращены из Маньчжурии и размещены в европейской части страны. Витте, указывая на диктаторские полномочия Столыпина, назвал его конституцию – «quasi-конституцей, а, в сущности, скорее – самодержавием наизнанку, т. е. не монарха, а премьера». М. Вебер назвал новый политический строй России «псевдоконституционализмом».

Однако с началом Первой Мировой и этого оказалось недостаточно. Первые результаты стали видны уже в начале мая 1916 г., когда на вопрос Председателя Государственной Думы М. Родзянко: «Скажите… что Вам недостает в России», представитель французского Правительства министр Тома отвечал: «Нам недостает сильной центральной Русской власти, так как… Россия должна быть морально очень крепкой, чтобы переносить в критические минуты, которые мы сейчас переживаем, то состояние тихой анархии, которое царит в Вашей стране и прямо бросается в глаза ». Паралич власти прогрессировал. «Ведь только “видимость правительства” заседает у нас в Мариинском дворце», – восклицал начальник ГАУ ген. А. Маниковский осенью 1916 г.

Министр внутренних дел России А. Протопопов в своих показаниях, следственной комиссии Временного Правительства, рассказывал о состоянии страны к зиме 1916/1917 гг.: «Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность страны – на громадную убыль… пути сообщения – в полном расстройстве… двоевластие (Ставка и министерство) на железных дорогах привело к ужасающим беспорядкам… Наборы обезлюдили деревню, остановили землеобрабатывающую промышленность, ощутился громадный недостаток рабочей силы… Общий урожай в России превышал потребность войска и населения; между тем система запрета вывозов – сложная, многоэтажная, – реквизиции, коими злоупотребляли, и расстройство вывоза создали местами голод, дороговизну товаров и общее недовольство…

Многим казалось, что только деревня богата; но товара в деревню не шло, и деревня своего хлеба не выпускала… Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций. Единственного пути к установлению цен – конкуренции – не существовало… Товара было мало, цены росли, развилась продажа “из-под полы”, получилось “мародерство”, не как коренная болезнь, а как проявление недостатка производства и товарообмена… Армия устала, недостатки всего понизили ее дух, а это не ведет к победе. Упорядочить дело было некому.

Всюду было будто бы начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много. Но направляющей воли, плана, системы не было и не могло быть при общей розни среди исполнительной власти и при отсутствии законодательной работы и действительного контроля над работой министров. Верховная власть… была в плену у дурных влияний и дурных сил. Движения она не давала. Совет министров имел обветшавших председателей, которые не могли дать направления работам Совета… Работу захватали общественные организации: они стали “за (то есть вместо. – П.М.) власть”, но полного труда, облеченного законом в форму, они дать не могли».

Таково было положение, при котором мысль о диктатуре навязывалась сама собой. Вопрос этот был поставлен в Ставке начальником штаба генералом Алексеевым, который считал необходимым сосредоточить эти три ведомства в одном лице – «диктатора», который бы соединял гражданскую власть с военной. Диктатором должен был быть военный. Этот вопрос обсуждался в заседании Совета министров, в Ставке 27 и 28 июня 1916 г.» И «спустя месяц, в июле секретным приказом Штюрмер был назначен диктатором со всеми полномочиями».

Но Штюрмер оказался бессилен организовать власть. И в январе 1917 г. у ген. А. Маниковского вырывался вопль отчаяния: «Условия работы боевых припасов все ухудшаются: заводы не получают металла, руды, угля, нефти; рабочие – продовольствия и одежды… Общее настроение здесь – задавленное, гнусное. А сильной власти – все нет как нет!»

Революционный исход в этих условиях грозил вообще погрузить страну в хаос и анархию. На эту данность, по воспоминаниям эсера В. Станкевича, обращали внимание сами будущие творцы февральского переворота: «В конце января месяца мне пришлось в очень интимном кружке встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота. К возможностям народного выступления все относились определенно отрицательно, боясь, что раз вызванное, народное массовое движение может попасть в крайне левое русло, и это создаст чрезвычайные трудности в ведении войны. Даже вопрос о переходе к конституционному режиму вызывал серьезные опасения и убеждение, что новой власти нельзя будет обойтись без суровых мер для поддержания порядка и недопущения пораженческой пропаганды».

Не случайно в день свершения февральской либерально-демократической революции, ее организаторы сразу же выдвинули кандидата на роль диктатора. По словам С. Мельгунова: «со стороны Некрасова, несколько неожиданно для «левого кадета», в частном зале Госдумы… 27 февраля, было сделано… предложение о военной диктатуре и вручении власти популярному генералу… (А. Маниковскому)».

Николай II со своей стороны назначает военным диктатором ген. Иванова. Но уже 2 марта по требованию Временного комитета Государственной Думы начальник штаба Ставки ген. Алексеев предпринимает меры для отзыва ген. Иванова и выполнения требования председателя Временного комитета М. Родзянко: «Необходимо для восстановления полного порядка, для спасения столицы от анархии командировать сюда… доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной Думы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя, командира 25-го армейского корпуса ген. – адъютанта Корнилова…»

Помощь Л. Корнилова была нужна М. Родзянко для поддержания его собственных притязаний на диктаторские полномочия. Однако милюковская партия поспешила избавиться от Думы, оттеснив ее председателя Родзянко и поставив во главе Временного правительства, объединившего законодательную, исполнительную и верховную власть (т. е. ставшего еще более авторитарным, чем даже царское правительство) , безвольного кн. Г. Львова. Позднее лидер кадетов П. Милюков объяснит свой выбор следующими соображениями: «Было бы, конечно, нелепо обвинять князя Львова за неудачу революции. Революция – слишком большая и сложная вещь. Но мне казалось, что я имею право обвинять его за неудачу моей политики в первой стадии революции. Или, наконец, обвинять себя за неудачу выбора в исполнители этой политики? Но я не мог выбирать, как и он “не мог не пойти”. Что же, спрашивал себя В. Шульгин: был лучше Родзянко? И он правильно отвечал, как и я: нет, Родзянко был невозможен – ему “не позволили бы левые”! А нам, кадетам, имевшим “все же кой-какую силу”, могли бы “позволить”? В обнаженном виде к этому сводился весь вопрос… »

В этом признании П. Милюков отвечает на вопрос, почему новые «правые» не установили свою диктатуру? – не потому что не хотели, а потому, что не могли, поскольку не имели сил для преодоления сопротивления «левых». Под левыми же понимались, не большевики, а та самая расплавленная стихия «русского бунта», разбуженная февральской революцией, воплотившаяся в политическую силу в эсеро-меньшевистских Советах.

В апреле 1917 г. накануне организации коалиционного правительства лидер российских либералов П. Милюков вновь попытается вернуться к идее диктатуры, но левые опять «не позволят» ему даже предложить этот вариант. Ген. В. Воейков по этому поводу замечал: «По-видимому, временному комитету Государственной Думы не удалось организоваться настолько, чтобы, по выражению Милюкова, быть в состоянии «загнать в стойла чернь, расчистившую Временному правительству дорогу к власти» . Один из свершителей февральского переворота В. Шульгин оправдывался: «пулеметов у нас не было… Величайшей ошибкой, непоправимой глупостью всех нас было то, что мы не обеспечили себе никакой реальной силы. Если бы у нас был хоть один полк, на который мы могли бы твердо опереться, и один решительный генерал – дело могло бы обернуться иначе. Но у нас ни полка, ни генерала не было… И более того – не могло быть… В то время в Петрограде “верной” воинской части уже – или еще – не существовало…»

Шульгин, столкнувшись с разбуженной «стихией», буквально впадал в отчаяние: «Да, под прикрытием ее (монархии) штыков мы красноречиво угрожали власти, которая нас же охраняла… Но говорить со штыками лицом к лицу… Да еще с взбунтовавшимися штыками… Нет, на это мы были неспособны. Беспомощные – мы даже не знали, как к этому приступить… Как заставить себе повиноваться? Кого? Против кого? И во имя чего?… Я убежден, что если бы сам Корнилов был членом Государственной думы, ему это не пришло бы в голову. Впрочем, нечто в этом роде пришло в голову через несколько дней члену Государственной думы казаку Караулову. Он задумал “арестовать всех” и объявить себя диктатором. Но когда он повел такие речи в одном наиболее “надежном полку”, он увидел, что если он не перестанет, то ему самому несдобровать… Такой же прием ожидал каждого из нас… Кому мог приказать Милюков? Своим “кадетам”? Это народ не винтовочный…»

Оказавшийся неспособным справиться с бременем власти, первый либерально-буржуазный кабинет Временного правительства , уходя в отставку 25 апреля, оставил политическое завещание, которое гласило: «трудности только множатся и внушают серьезные опасения за будущее… строительство новых социальных устоев, укрепляющих основы нового общественного порядка в стране… далеко отстает от процесса распада, вызванного крушением старого государственного режима. В таких обстоятельствах и ввиду отказа правительства вернуться к старым методам административного давления и другим неестественным способам повышения престижа власти тяжесть возложенной на Временное правительство задачи стала невыносимой… Перед Россией встает страшный призрак междоусобной войны и анархии несущий гибель свободы».

Верховный главнокомандующий Русской армии М. Алексеев 20 (7) мая при открытии офицерского съезда в Ставке буквально молил: «Где та сильная Власть, о которой горюет все государство ? Где та мощная Власть, которая заставила бы каждого гражданина нести честно долг перед Родиной?» В мае французский посол М. Палеолог в отчаянии восклицал: «Русская революция может быть только разрушительной и опустошительной , потому что первое усилие всякой революции направлено на то, что бы освободить народные инстинкты: инстинкты русского народа по существу анархичны … Пусть русская революция примет какое угодно знамя, хотя бы даже черное, только бы это была эмблема силы и порядка…

Последний раз оглядываюсь назад, я повторяю пророчество, которое… юродивый произносит в конце “Бориса Годунова”: “Плачь, святая Россия, плачь. Ты погружаешься во тьму… Ты скоро умрешь”».

«Именно в это время, – отмечал А. Керенский, – в кругу банкиров и финансистов возникла идея заговора с целью свергнуть Временное правительство. Эта дата свидетельствует, что они вступали в борьбу не против революционных “эксцессов”, не против “слабого” правительства Керенского, а против самой революции и нового порядка вещей в России». Вместо Временного правительства, по мысли правых должна была быть установлена военная диктатура.

По словам Керенского, ген. Алексеев был первым кандидатом в диктаторы, однако в середине мая он был вовремя заменен на посту главнокомандующего ген. Брусиловым. Летом 1917 г. «в кандидаты на диктатора она («Маленькая газета» Сувориных с тиражом несколько сотен тысяч экземпляров, со стоящими за ними деловыми кругами) – сначала полегоньку, а потом без околичностей – выдвигала не кого другого, а адмирала Колчака…». И в июле Колчак с особой миссией был отправлен в Соединенные Штаты. «Поиски генерала на белом коне продолжались» .

Тем временем, к лету 1917 г. деятельность Временного правительства привела к ситуации, о которой сам Милюков говорил: «В сущности, не менее катастрофическое положение уже не грозило, а было налицо в области народного хозяйства…». Лидер российских либералов приходил к выводу: «Не отступление войск и отсутствие снарядов заботит русских людей, а глубокое функциональное расстройство самой страны. И именно оно повелительно ставит дилемму между диктатурой и сдачей власти… ». Шульгин в отчаянии призывал: «хочу, чтобы ваша власть (Временного правительства) была бы действительно сильной, действительно неограниченной. Я хочу этого, хотя знаю, что сильная власть очень легко переходит в деспотизм, который скорее обрушится на меня, чем на вас – друзей этой власти».

Но, как вспоминал Деникин: «Вместо установления власти соответствовавшей военному времени, такие как (либерал) Вердеревский проповедовали, что «дисциплина должна быть добровольной. Надо сговориться с массой (!) и на основании общей любви к родине побудить ее добровольно принять на себя все тяготы воинской дисциплины. Необходимо, чтобы дисциплина перестала носить в себе неприятный характер принуждения».

В те же дни английский посол Дж. Бьюкенен докладывал в Лондон: «я не держусь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой страны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления ». Бьюкенен подчеркивал, что «не принадлежит к тем, кто видит в республике панацею от прежних слабостей страны. До тех пор пока образование не пронизало российские массы, они будут не более способны обходиться без сильного правителя, чем их славянские предки, которые в девятом веке пригласили северных викингов прийти и править ими, поскольку не было в их земле порядка… » Английский историк Р. Чаркес также находил причины невозможности установления в России демократического правления в том, что «российский либерализм, стоявший за полную парламентскую демократию в империи, где более трех четвертей населения были неграмотны и жили на протяжении столетий в условиях ничем не сдерживаемого абсолютизма, был обречен на неминуемое поражение».

«В результате всеобщего признания несостоятельности установившейся власти в общественном сознании возникла мысль о диктатуре, – вспоминал Деникин, – первые разговоры на тему о диктатуре (в виде легкого зондирования почвы) начали со мной различные лица, приезжавшие в Ставку, приблизительно в начале июня. Все эти разговоры настолько стереотипны, что я могу кратко обобщить их. – Россия неизбежно идет к гибели. Правительство совершенно бессильно. Необходима твердая власть. Раньше или позже нам нужно перейти к диктатуре ». 2 июня сами кадеты главные организаторы либерально-буржуазной февральской революции, выходят из правительства и «решают прекратить всякое сотрудничество с демократией и направить все усилия на подготовку условий для сотрудничества с иными силами на платформе военной диктатуры». Это была уже третья попытка либеральных демократов, за последние 4 месяца, после Февральской революции, установить свою диктатуру.

Через месяц к неизбежности установления военной диктатуры приходят лидеры Временного правительства и Советов: «В результате длительного правительственного кризиса, вызванного событиями 3–5 июля, разгромом на фронте и непримиримой позицией, занятой либеральной демократией, в частности кадетской партией, в вопросе об образовании власти, Совет вынужден был освободить формально министров-социалистов от ответственности перед собою и предоставить право Керенскому единолично формировать правительство». Сам Керенский по возвращении из действующей армии после неудачного наступления заявил журналистам: «главной задачей настоящего времени исключительного по тяжести событий, является концентрация и единство власти… Опираясь на доверие широких народных масс и армии, правительство спасет Россию и скует ее единство кровью и железом, если доводов разума, чести и совести окажется недостаточно ».

Однако в условиях непримиримого противостояния праволиберальных и левых партий, для получения доверия «широких народных масс» Керенскому необходимо было выбрать «цвет» той силы, на которую он мог бы опереться. Любой выбор, по мнению Керенского вел к немедленному началу Гражданской войны. Колебания премьер-министра привели к тому, что в том же августе «Лорд Роберт Сесиль обосновал точку зрения, что “этот лидер” (имелся в виду Керенский) никогда не найдет в себе внутренних сил для превращения своего режима в диктуемую обстановкой диктатуру». «Общественность» так же «разочаровалась в нем, – отмечал Деникин, – как в возможном организаторе и главном деятеле изменения системы управления в сторону сильной власти», тогда уже «начались поиски другого человека».

Тем временем правительственный кризис превращался в государственную катастрофу: «Участились и внешние проявления этого расстройства, особенно в обороне страны… производительность военной промышленности падала в угрожающих размерах (снарядное производство – на 60 %), – отмечал Деникин. – Целые области, губернии, города порывали административную связь с центром, обращая русское государство в ряд самодовлеющих и самоуправляющихся территорий, связанных с центром почти исключительно… неимоверно возросшей потребностью в государственных денежных знаках . В этих «новообразованиях» постепенно пропадал, вызванный первым подъемом революции интерес к политическим вопросам и разгоралась социальная борьба, принимая все более сумбурные, жестокие, негосударственные формы».

Военный атташе Великобритании в России ген. А. Нокс в августе докладывал своему правительству: «Конечно первое, что нужно, это восстановление дисциплины. Если это не будет сделано, то нет силы в мире, которая сможет спасти Россию от катастрофы. Вопрос только в том, произойдет ли последняя осенью или зимой». В то же самое время, вспоминал Деникин: «офицерство просило и требовало власти над собой и над армией. Твердой, единой, национальной – “приказывающей, а не взывающей”. Власти правительства, опирающегося на доверие страны, а не безответственных организаций. Такой власти офицерство приносило тогда полное и неограниченное повиновение, не считаясь совершенно с расхождением в области социальной».

«На состоявшемся в августе в Москве съезде несоциалистических общественных групп настроения нашей интеллигенции получили свою формулировку. Общею мыслью и чувством … было “создание сильной национальной власти, которая спасет единство России”… Патриотические мотивы играли основную роль в новых настроениях либеральной интеллигенции». «Подобное положение, – комментировал Н. Головин, – предрешало тесный союз между либеральной интеллигенцией и командным составом армии, а так же ее тяготение не только к диктатуре, но и диктатуре военной ». Теперь, по словам Деникина, «Страна искала имя » .

«Имя» скоро нашлось и вновь в лице ген. Л. Корнилова, который еще за день до ареста Николая II, 7 марта арестовал в Царском Селе императрицу с детьми. Корнилов утверждал, что он «глубоко убежден, что единственное решение можно найти в установлении диктатуры и во введении военного положения и смертной казни по всей стране ». Он в ультимативной форме настаивал на немедленных «репрессиях…, на смертной казни, революционных трибуналах в тылу» и т. д. Керенский, определяя цель Корнилова, лишь повторял слова последнего – необходима « военная диктатура » (выделено в оригинале).

На сторону Корнилова встали будущие белые генералы Деникин, Лукомский, Кисляков, Марков…, которые «начали тотальное устранение всех командиров, сочувствовавших новым общественным организациям». Генералов, по словам Керенского, без малейшего промедления поддержали «союзнические военные миссии». «На улицах распространялись брошюры под заглавием «Корнилов, национальный герой», они бесплатно печатались в британской военной миссии и доставлялись в Москву, через английское посольство в Петрограде ». Военный министр Соединенного Королевства лорд Милнер послал Корнилову письмо, в котором «одобрял идею военной диктатуры в России и благословлял необходимые для ее установления действия». Английский посол Дж. Бьюкенен был целиком на стороне Корнилова, «желая ему преодолеть сопротивление, которое ему окажут в ближайшие дни». А британский ген. А. Нокс, по словам В. Чернова, был так тесно связан с корниловцами, что практически являлся участником заговора.

«Союзники смотрят с тревогой на то, что творится в России, – сообщал посланник российского правительства, – Вся Западная Европа – с Корниловым, и ее пресса не перестает твердить: довольно слов, пора приступить к делу ». Еще более определенное и вполне доброжелательное отношение сохранили к Верховному иностранные военные представители, – отмечал Деникин, – Многие из них представлялись в эти дни Корнилову, принося ему уверения в своем почитании и искренние пожелания успеха; в особенности в трогательной форме это делал британский представитель…» .

Ведущие газеты союзников, от лондонской «Таймс» до французской «Фигаро», выступили в поддержку Корнилова. Наиболее точно их позицию отражал французский журнал «Опиньеон», который писал: «Твердо установленная военная диктатура способна положить конец разлагающему влиянию византийских политиканов…», или сан-францисская «Кроникл»: «России нужен диктатор, и, похоже, что Корнилов больше, чем кто-либо другой подходит на эту роль».

Однако для водворения правой диктатуры в России моральной поддержки английских союзников оказалось недостаточно. Для установления диктатуры требовались реальные политические и материальные ресурсы. Результат их «поисков» оказался неожиданным для Деникина, и приводил его к печальному выводу: «Поддержка буржуазии?… крупная денежная буржуазия, «небольшая по числу…, но очень влиятельная, довольно замкнутая и крайне эгоистичная в своих действиях и аппетитах». Буржуазия эта «подняла тревогу (в июльские дни), когда обнаружилась слабость Временного правительства, и предложила (Республиканскому центру) первую денежную помощь, чтобы уберечь Россию… от очевидной тогда для них надвигавшейся опасности большевизма». Представители этой банковской и торгово-промышленной знати лично стояли вне организации, опасаясь скомпрометировать себя в случае неудачи…».

«Московская группа шла нам навстречу; петроградская нас избегала. У Рябушинского отнеслись более внимательно. Тем не менее, мы должны были сделать вывод: мы – одни ». В итоге, как свидетельствовал Деникин: «Большое затруднение для нас представляло полное отсутствие денежных средств. Широкое субсидирование корниловского выступления крупными столичными финансистами, о котором так много говорил в своих показаниях Керенский, – вымысел. В распоряжении «диктатора» не было даже нескольких тысяч рублей, чтобы помочь впавшим в нужду семьям офицеров…».

«Поддержка русской общественности? Произошло нечто чудное: русская общественность внезапно и бесследно сгинула », – вспоминал Деникин, «У меня никого не было. (говорил Корнилов)… У Корнилова действительно никого не было. Все те общественные и политические деятели, которые если не вдохновляли, то, во всяком случае, всецело стояли на его стороне, предпочитали оставаться в тени в ожидании результатов борьбы». Один из лидеров либералов В. Маклаков еще ранее предупреждал в этой связи: «Передайте Корнилову, что ведь мы его провоцируем, особенно М(илюко)в. Ведь Корнилова никто не поддержит, все спрячутся». В свою очередь «Правые смотрели на Корнилова только как на орудие судьбы, и на дело его – как на переходный этап к другому строю», – отмечал Деникин.

Поддержка командного состава армии? Его общие настроения отражал ген. Пржевальский, который выступил против планов правой военной диктатуры: «Я остаюсь верным Временному правительству и считаю в данное время всякий раскол в армии и принятие ею участия в гражданской войне гибельными для отечества »… Еще более определенно высказался будущий военный министр полковник Верховский, объявивший в приказе по войскам Московского округа: «Бывший Верховный главнокомандующий (Корнилов)… в то самое время, когда немцы прорываются у Риги на Петроград, снял с фронта три лучшие казачьи дивизии и направил их на борьбу с правительством и народом русским » .

Тем временем британский ген. А. Нокс информировал военный кабинет своей страны об отчаянной ситуации: «Огромные массы солдат не желают воевать; в промышленности дело приближается к анархии; виды на урожай катастрофические . Если Керенский выступит с предложением сепаратного мира, огромное большинство страны поддержит его». Русские не созрели для демократии. «Им нужно приказывать, что следует делать». Нокс заявлял о возможной «необходимости в поддержке попыток ген. Л.Г. Корнилова» «свергнуть в начале сентября правительство премьер-министра Керенского».

Британский представитель Нокс упрекал американского полковника Р. Робинса в том, что последний не поддерживает Корнилова. «Я не заинтересован в правительстве Керенского, – говорил британский генерал , – оно слишком слабо; необходима военная диктатура, необходимы казаки, этот народ нуждается в кнуте! Диктатура – это как раз то, что нужно ». Лорд Р. Сессил, как и британский военный кабинет заявляли, что обстановка в России диктует необходимость установления военной диктатуры: «ради интересов союзников и демократии вообще».

За Керенского вступились американцы, благодаря давлению которых, совещание дипломатов 11 стран, под председательством Бьюкенена, как дуайена дипломатического корпуса, поддержало Временное правительство против Корнилова.

Позиция США в отношении России формировалась под воздействием различных точек зрения: Госсекретарь США Лансинг «скептически относился к компромиссам Керенского с радикалами и считал провальными попытки привести к согласию умеренных и радикалов. В нормальном, по его выражению, революционном процессе России предстоит пройти через стадии, аналогичные этапам Французской революции: «Первая – умеренность. Вторая – террор. Третья – восстание против новой тирании и реставрация порядка непререкаемой военной силой. По моему мнению, деморализованное состояние будет ухудшаться и ухудшаться, пока не появится некая властная личность и со всем не покончит».

Американский представитель Уошберн сообщал, что «к зиме разразится кризис, который приведет к «необычайно суровому времени для России, когда повсюду будут звучать требования реставрации сильной власти любого рода». Советник американского президента Э. Хауз по-прежнему верил, что важнее поддерживать русскую демократию, чем пытаться поставить «Германию на колени». При условии сохранения демократии Хауз отнесся бы снисходительно к военным обязательствам России. В итоге, заключал Уильямс: «В августе 1917 г. Соединенные Штаты решили оставить Россию с ее Февральской революцией, пока “нормальный процесс” революции не войдет в свое русло и не восстановится порядок с помощью произвольной военной силы». Уильямс приписывает эту политику Лансингу, «несмотря на предупреждения разных источников о ее крайней опасности».

Причины неудачи корниловского мятежа В. Войтинский находил в том, что «Корнилов не был «слеплен» из материала, из которого история делает Цезарей и Наполеонов». По мнению Керенского, «все генералы, особенно Алексеев, Рузский и Деникин, проявили полный недостаток стратегического и политического мышления». Князь Г. Трубецкой: «Мое общее мнение о Корнилове состоит в том, что он, прежде всего, солдат не способный ухватить сложные политические вопросы, и в качестве такового он являет собой особенно замечательный образец нашего командного состава». Английский посол Дж. Бьюкенен: «Выступление Корнилова с самого начала было отмечено почти детской неспособностью его организаторов».

Но главное отмечал ген. Н. Головин, у Корнилова «не было в руках той силы при помощи, которой он мог бы осуществить диктатуру…». И действительно организаторские способности играли в данном случае далеко не главную роль. Корниловский мятеж был обречен изначально, что наглядно продемонстрировали последовавшие события: «уже 29 августа, – отмечал Керенский, – стало очевидно, что вся реальная сила страны – против Корнилова … Корнилов оказался в абсолютной изоляции… мятеж был окончательно и бескровно подавлен. Корнилова не поддержала ни одна сколько-либо значительная политическая организация, он не мог опираться на силу какого-либо класса». «Борьба с войсками ген. Корнилова закончилась без единого выстрела, – подтверждал лидер кадетов П. Милюков, – «Вопрос был решен не столько… стратегическими или тактическими успехами правительственных или корниловских войск. Вопрос решили… не полководцы, а солдаты». По словам Войтинского, «казаки не хотели идти за ген. Корниловым против петроградских солдат и рабочих – и не пошли – этим исчерпывается реальное содержание корниловской эпопеи ».

После сдачи Корнилова, Верховным Главнокомандующим стал сам Керенский: «Временное правительство находит безотлагательным: наделить меня ради спасения НАШЕЙ страны, свободы и республиканского порядка властью принимать быстрые и решительные меры для искоренения какой бы то ни было попытки покушения на верховную власть в государстве и на права, которые граждане завоевали революцией». По словам В. Чернова, Керенский все больше склонялся к «политике Корнилова, без Корнилова». С четырьмя министрами он по сути организовал директорию.

Член Директории, военный министр Временного правительства ген. А. Верховский отмечал, «для борьбы с анархией также необходима сильная единоличная власть, как для командования армией, и в этом смысле означенная власть может считаться диктатурою ». «Мольба о сильной, крепкой власти, – вновь взывал в сентябре ген. М. Алексеев, – думаю есть общая мольба всех любящих Родину и ясно отдающих себе отчет об ее истинном положении».

Но никакой реальной властью Директория не обладала. После корниловского мятежа страна раскололась на два непримиримых лагеря, где умеренной Директории уже не было места. Прежние войсковые комитеты казались солдатам слишком «правыми». «Везде начали самочинно возникать “революционные трибуналы”, переименовавшиеся вскоре затем в военно-революционные комитеты…» В это время британский посол Дж. Бьюкенен с раздражением записывал, что военный министр Верховский «по-видимому, окончательно потерял голову и заявил, что Россия должна немедленно заключить мир и что когда мир будет заключен, то должен быть назначен военный диктатор для обеспечения поддержания порядка».

«Если не хотят мне верить и за мной следовать, – в свою очередь восклицал А. Керенский, – я откажусь от власти. Никогда я не употреблю силы, чтобы навязать свое мнение… Когда страна хочет броситься в пропасть, никакая человеческая сила не сможет помешать ей, и тем, кто находится у власти, остается одно: уйти!». И «с разочарованным видом он сходит со сцены». Французский посол М. Палеолог писал в недоумении: «Мне хочется ему ответить, что когда страна находится на краю бездны, то долг правительства – не в отставку уходить, а с риском для собственной жизни удержать страну от падения в бездну ». «Тот факт, что правительство Керенского – либеральное и частью социалистическое – оказалось способно оставаться у власти только 8 месяцев, – констатировал американский ген. В. Гревс, – ясно показывает, что русским было предназначено иметь или автократическое или крайнее социалистическое правительство».

Корниловский мятеж, по словам В. Ленина, стал для большевиков поворотной точкой: «Либо диктатура Корнилова (если взять его за русский тип буржуазного Кавеньяка), либо диктатура пролетариата – об ином выходе для страны, проделывающей необычайно быстрое развитие с необычайно крутыми поворотами, при отчаянной разрухе, созданной мучительнейшей из войн, не может быть и речи » .

 

Диктатура пролетариата

В XVII веке либеральное государство Дж. Локка стало революционным прорывом в общественных отношениях, это была победа демократии и свободы над аристократичной, феодальной монархией. Но уже к середине ХIХ в. либеральный демократизм XVII в., по мнению классиков марксизма, выродился если не в подобие нового рабовладельческого строя, то во вполне очевидную диктатуру избранной элиты, ведь либерально-демократическое государство согласно Дж. Локку, Дж. Мэдисону, А. Смиту… было призвано защищать и отражать права меньшинства, за счет подавления большинства. По терминологии К. Маркса и Ф. Энгельса государство Дж. Локка к этому времени превратилось в «особую силу подавления», у В. Ленина в «диктатуру буржуазии», у С. Шарапова в «диктатуру капитала». Философ К. Леонтьев, отмечая эти тенденции в 1880 г., прогнозировал, что «тот слишком подвижный строй», к которому привел «эгалитарный и эмансипационный прогресс XIX века… должен привести или к всеобщей катастрофе», или же к обществу, основанному «на совершенно новых и вовсе уже не либеральных, а напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме».

Несмотря на то, что внешней формой выражения этой диктатуры была демократия, ее сущность от этого не только не менялась, но и приобретала более устойчивый характер. Указывая на эту данность, французский посол М. Палеолог отмечал: демократия «не нарушая своих принципов… может сочетать в себе все виды гнета политического, религиозного, социального. Но при демократическом строе деспотизм становится неуловимым, так как он распыляется по различным учреждениям, он не воплощается ни в каком одном лице, он вездесущ и в то же время его нет нигде; оттого он, как воздух, невидим, но удушлив, он как бы сливается с национальным климатом. Он нас раздражает, от него страдают, на него жалуются, но не на кого обрушиться. Люди обыкновенно привыкают к этому злу и подчиняются. Нельзя же сильно ненавидеть то, чего не видишь. При самодержавии же наоборот, деспотизм проявляется в самом, так сказать, сгущенном, массивном, самом конкретном виде. Деспотизм тут воплощается в одном человеке и вызывает величайшую ненависть» .

Основой «нового деспотизма» К. Маркс считал буржуазное государство, в работе «Гражданская война во Франции» он утверждал: «Государственная власть после революции 1848–1849 гг. становится «национальным орудием войны капитала против труда». Рано или поздно, по словам Ф. Энгельса, эта «особая сила для подавления» пролетариата буржуазией, миллионов трудящихся горстками богачей должна смениться «особой силой для подавления» буржуазии пролетариатом (диктатурой пролетариата)». Умеренный Р. Гильфердинг, теоретический вождь каутскианства, вообще полагал, что человечество движется по эволюционному пути развития, на котором: «в гигантском столкновении враждебных элементов диктатура магнатов капитала превращается в диктатуру пролетариата».

Маркс впервые употребил термин «диктатура пролетариата» в работе «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» Впоследствии, опираясь на опыт международного рабочего движения, Маркс сформулировал в «Критике Готской программы» (1875) следующий вывод: «Между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного превращения первого во второе. Этому периоду соответствует и политический переходный период, и государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата». Сущность диктатуры пролетариата классики марксизма изложили в «Коммунистическом Манифесте»: «пролетариат основывает свое господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии… Пролетариат использует свое политическое господство для того, чтобы постепенно вырвать у буржуазии весь капитал… и возможно более быстро увеличить сумму производительных сил».

Однако, как отмечал В. Ленин в своем анализе работ классиков: «открывать политические формы… будущего Маркс не брался. Он ограничился точным наблюдением французской истории, анализом ее и заключением, к которому приводил 1851 год: дело подходит к разрушению буржуазной государственной машины». Причины того, что Маркс не оставил никаких конкретных рекомендаций для политической организации в переходный период, Ленин находил в том, что «Формы буржуазных государств чрезвычайно разнообразны, но суть их одна: все эти государства являются, так или иначе, но в последнем счете обязательно диктатурой буржуазии. Переход от капитализма к коммунизму, конечно, не может не дать громадного обилия и разнообразия политических форм, но сущность будет при этом неизбежно одна: диктатура пролетариата».

В программе большевиков «Положение о необходимости установления диктатуры пролетариата» было впервые закреплено в Программе РСДРП, принятой на 2-м съезде партии (1903). «Успех революции – высший закон, – подчеркивал на нем лидер меньшевиков Г. Плеханов, – И если бы ради успеха революции потребовалось временно ограничить действие того или иного демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться». Однако подтверждая верность теоретическим постулатам марксизма, большевики применительно к реальным условиям России, совершенно иначе трактовали его практическое содержание.

Практическое понимание того, что большевики, на том этапе, понимали под диктатурой пролетариата, В. Ленин дал в июле 1905 г., в работе «Две тактики социал-демократии в демократической революции»: «Решительная победа революции над царизмом, есть революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства… И такая победа будет именно диктатурой, то есть неизбежно должна будет опираться на военную силу, на вооруженные массы, на восстание, а не на те или иные, “легальным”, “мирным путем”, созданные учреждения. Это может быть только диктатура, потому, что осуществление преобразований, немедленно и непременно нужных для пролетариата и крестьянства, вызовет отчаянное сопротивление и помещиков и крупных буржуа и царизма. Без диктатуры сломить это сопротивление, отразить контрреволюционные попытки невозможно. Но это будет, разумеется, не социалистическая, а демократическая диктатура. Она не сможет затронуть (без целого ряда промежуточных ступеней революционного развития) основ капитализма. Она сможет, в лучшем случае, внести коренное перераспределение земельной собственности в пользу крестьянства, провести последовательный и полный демократизм вплоть до республики, вырвать с корнем все азиатские, кабальные черты не только из деревенского, но и фабричного быта, положить начало серьезному улучшению положения рабочих и повышению их жизненного уровня…».

«Кроме, как в росте капитализма, нет залога победы над ним , – пояснял Ленин. Классовая борьба «не задерживает развитие капитализма, а ускоряет его, заставляя прибегать к более культурным, более технически высоким приемам капитализма». «Есть капитализм и капитализм. Есть черносотенно-октябристский капитализм и народнический (“реалистический, демократический, активности полный”) капитализм. Чем больше мы будем обличать перед рабочими капитализм за “жадность”, тем труднее держаться капитализму первого сорта, тем обязательнее переход его в капитализм второго сорта». «Каково будет социальное содержание этой диктатуры? Первым делом она должна будет довести до конца аграрный переворот и демократическую перестройку государства, – дополнял Л. Троцкий, – Другими словами, диктатура пролетариата станет орудием разрешения задач исторически запоздалой буржуазной революции ».

Даже после февральской революции 1917 г. большевики вовсе не стремились к немедленному свершению социалистической революции. Троцкий объяснял настроения большевиков, в тот период, тем, что: «человеческое мышление консервативно, а мышление революционеров подчас – особенно. Большевистские кадры в России продолжали держаться за старую схему и восприняли Февральскую революцию, несмотря на то, что она явно заключала в себе два несовместимых режима, лишь как первый этап буржуазной революции… Все руководящие большевики без изъятия – мы не знаем ни одного – считали, что демократическая диктатура еще впереди. После того как Временное правительство буржуазии “исчерпает себя”, установится демократическая диктатура рабочих и крестьян, как преддверие буржуазно-парламентарного строя ».

Однако разгоравшийся «русский бунт», начавшаяся Гражданская война и интервенция похоронили возможность мирного развития событий, наоборот радикализовали их. Уже в марте 1918 г. В. Ленин констатировал: «нетрудно убедиться, что при всяком переходе от капитализма к социализму диктатура необходима по двум главным причинам или в двух главных направлениях. Во-первых, нельзя победить и искоренить капитализма без беспощадного подавления сопротивления эксплуататоров, которые сразу не могут быть лишены их богатства, их преимуществ организованности и знания, а, следовательно, в течение довольно долгого периода неизбежно будут пытаться свергнуть ненавистную власть бедноты. Во-вторых, всякая великая революция, а социалистическая в особенности, даже если бы не было войны внешней, немыслима без войны внутренней, т. е. Гражданской войны, означающей еще большую разруху, чем война внешняя, – означающей тысячи и миллионы случаев колебания и переметов с одной стороны на другую, – означающей состояние величайшей неопределенности, неуравновешенности, хаоса… Чтобы сладить с этим, нужно время и нужна железная рука»… «Все средние решения – либо обман народа буржуазией, которая не может сказать правды, не может сказать, что ей нужен Корнилов, либо тупость мелкобуржуазных демократов, Черновых, Церетели и Мартовых, с их болтовней о единстве демократии, диктатуре демократии, общедемократическом фронте и т. п. чепухе. Кого даже ход русской революции 1917–1918 годов не научил тому, что невозможны средние решения, на того надо махнуть рукой».

Гражданская война лишь укрепила Ленина в убеждении, что: «в этой отчаянной войне не может быть никакой середины , и для того, чтобы держаться, буржуазия должна расстреливать десятками и сотнями все, что есть творческого в рабочем классе. Это ясно видно на примере Финляндии, это показывает теперь пример Сибири. Чтобы доказать, что большевики несостоятельны, эсеры и меньшевики начали строить новую власть и торжественно провалились с ней прямо к власти Колчака… Это показывает, что между диктатурой буржуазии и диктатурой рабочего класса середины быть не может».

«Диктатура пролетариата – пояснял Ленин, – … есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская, против сил и традиций старого общества». При этом указывал Ленин: «Власть рабочего класса вырастает из конкретных условий освободительной борьбы каждого народа. Поэтому в разных странах она не может не приобретать различной формы. «Все нации придут к социализму это неизбежно, но все придут не совсем одинаково, каждая внесет своеобразие в ту или иную форму демократии, в ту или иную разновидность диктатуры пролетариата, в тот или иной темп социалистических преобразований разных сторон общественной жизни».

«Чем грандиознее задачи, – добавлял Троцкий, – чем большее количество приобретенных прав и интересов они нарушают, тем концентрированнее революционная власть, тем обнаженнее ее диктатура. Плохо ли это или хорошо, но именно такими путями человечество до сих пор шло вперед». Бухарин давал «диктатуре пролетариата» экономическую трактовку: «Целью пролетарской диктатуры являются ломка старых производственных отношений и организация новых отношений в сфере общественной экономики, “диктаторское посягательство” (Маркс) на права частной собственности. Основной смысл пролетарской диктатуры как раз и состоит в том, что она есть рычаг экономического переворота».

Однако одного идеологического обоснования и желания диктатуры, недостаточно для ее установления, за ней прежде всего должна стоять сила, которая вызывает ее к жизни и соглашается ей подчиниться. И эта сила была порождена в ответ на вызовы брошенные Первой мировой, революцией и вызванной интервенцией Гражданской войной. Эта сила отражала инстинкт коллективного самосохранения, требовавший для выживания сильной власти, опирающейся на самые широкие слои народа. Ни монархическое, ни либерально-демократические правительства, ни армейское командование не смогли найти необходимую опору и организовать эти силы. Это смогли сделать только большевики.

В условиях ожесточенной Гражданской войны монополия большевистской партии была введена, решением VIII съезда РКП(б) в марте 1919 г. Партия должна была добиваться: «полного господства в современных государственных организациях, какими являются Советы, полного руководства всеми общественными организациями, и в первую очередь профсоюзами». Введение монополии партии – прямое установление «диктатуры пролетариата» было вызвано катастрофическим ухудшением экономической обстановки, явившимся следствием иностранной интервенции.

Закономерность подобного развития события, подчеркивал пример революционной Франции: «Железная диктатура якобинцев была вызвана чудовищно-тяжким положением революционной Франции… Иностранные войска вступили с четырех сторон на французскую территорию: с севера – англичане и австрийцы, в Эльзасе – пруссаки, в Дофинэ и до Лиона – пьемонтцы, в Руссильоне – испанцы. И это в такое время, когда Гражданская война свирепствовала в четырех различных пунктах: в Нормандии, в Вандее, в Лионе и в Тулоне… К этому надо прибавить внутренних врагов, в виде многочисленных тайных сторонников старого порядка, готовых всеми средствами помогать неприятелю».

Механизм осуществления «Диктатуры пролетариата» строился на принципах «демократического централизма», впервые упомянутых Марксом в 1847 г., и доведенных до логического конца Лениным в 1903–1908 гг. Принципы «демократического централизма» первоначально предназначались только для организации партии и включали в себя: «а) выборность всех руководящих органов партии снизу доверху; б) периодическую отчётность партийных органов перед своими партийными организациями и перед вышестоящими органами; в) строгую партийную дисциплину и подчинение меньшинства большинству; г) безусловную обязательность решений высших органов для низших».

После Октябрьской революции большевики, распространили действие принципов демократического централизма на все области государственной жизни. «Наша задача теперь, – заявлял Ленин, – провести именно демократический централизм в области хозяйства, обеспечить абсолютную стройность и единение в функционировании таких экономических предприятий, как железные дороги, почта, телеграф и прочие средства транспорта и т. п., а в то же самое время централизм, понятый в действительно демократическом смысле, предполагает в первый раз историей созданную возможность полного и беспрепятственного развития не только местных особенностей, но и местного почина, местной инициативы, разнообразия путей, приемов и средств движения к общей цели».

Наибольшей проблемой было сохранение баланса между демократией и централизмом. По словам Троцкого «Сам Ленин говорил, что палку, изогнутую в одну сторону, пришлось перегибать в другую. Его собственная организационная политика вовсе не представляет одной прямой линии. Ему не раз пришлось давать отпор излишнему централизму партии и апеллировать к низам против верхов. В конце концов, партия в условиях величайших трудностей, грандиозных сдвигов и потрясений, каковы бы ни были колебания в ту или другую сторону, сохраняла необходимое равновесие элементов демократии и централизма. Лучшей проверкой этого равновесия явился тот исторический факт, что партия впитала в себя пролетарский авангард, что этот авангард сумел через демократические массовые организации, как профсоюзы, а затем Советы, повести за собой весь класс и даже больше, весь трудящийся народ. Этот великий исторический подвиг был бы невозможен без сочетания самой широкой демократии, которая дает выражение чувствам и мыслям самых широких масс с централизмом, который обеспечивает твердое руководство…»

С окончанием Гражданской войны троцкисты (левые коммунисты) выступили против демократического централизма, в целях развития партийного демократизма в виде фракционности. Позиция Троцкого, по его словам, основывалась на том, что демократический централизм оправдан лишь для конкретных исторических условий, при их изменении он может нести потенциальную угрозу обществу. Троцкий пояснял: «Демократизм и централизм, сведенные к отвлеченным принципам, могут, подобно законам математики, найти свое применение в самых различных областях. Не трудно чисто логически “предсказать”, что ничем не сдерживаемая демократия ведет к анархии или атомизированию, ничем не сдерживаемый централизм – к личной диктатуре… Поскольку централист Ленин казался мне чрезмерным, я, естественно, прибег к логическому доведению его до абсурда. Но дело шло все же не об абстрактных математических принципах, а о конкретных элементах организации, причем соотношение между этими элементами вовсе не оставалось неподвижным…»

Позиция Троцкого находилась в полном соответствии с постулатами классиков марксизма: временный характер централизма , «диктатуры пролетариата» был установлен еще К. Марксом, по словам которого, «для уничтожения классов необходима временная диктатура угнетенного класса». Сам Ленин так же пояснял, что именно своим временным характером диктатура (единовластие) отличается от деспотии: «Единовластие… отличается от деспотизма тем, что оно мыслится не, как постоянное государственное учреждение, а как преходящая мера крайности ».

Однако Х съезд РКП(б) (1921 г.) решительно осудил всякую фракционность и принял по предложению В. Ленина резолюцию «О единстве партии». По сути это был жест отчаяния и самопожертвования, об этом говорили, например, слова одного из лидеров большевиков К. Радека: «Голосуя за резолюцию, я чувствую, что ее можно легко обернуть против нас, и все таки я голосую за нее… Пусть ЦК в момент опасности примет строжайшие меры против лучших членов партии, если сочтет это целесообразным… Пусть даже ЦК совершит ошибку! Она будет менее опасна, чем колебания, которые мы наблюдаем сегодня».

Троцкий, несмотря на свои опасения, в итоге так же безоговорочно встал на ленинскую позицию: «Советский централизм вообще находится еще в зачаточном состоянии, а без него мы ничего не создадим ни в продовольственной, ни в других областях, ни тем более в военной области. Армия, по своему существу, есть строго-централизованный аппарат, тесно связанный нитями со своим центром. Нет централизма – нет армии». Троцкий пояснял, что такой радикальный подход к централизму, был вынужденной мерой: «Главнократический централизм в его нынешней форме может держаться лишь на основе чрезвычайного хозяйственного оскудения » .

«Возможно, русский коммунизм развивался бы совсем по другому, – отмечает в этой связи американский историк П. Кенез, – если бы не горькая реальность Гражданской войны, которая способствовала развитию некоторых черт, не имеющих ничего общего с марксистской идеологией ».

 

Почему в России не победил «Франко»

О необходимости введения в России правой военной диктатуры уже 28 ноября 1917 г. заговорит министр британского военного кабинета лорд Р. Сесил, по его словам, вести переговоры с умеренными социалистами в России столь же бесполезно, как с большевиками, и какую-то надежду сулит лишь военная власть. Возможно, какой-нибудь генерал… возьмет на себя руководство, восстановит Восточный фронт и сбросит большевиков. Госсекретарь США Лансинг убеждал американского президента В. Вильсона 10 декабря 1917 г.: «Только военная диктатура, опирающаяся на поддержку войск, способна гарантировать стабильность в России и ее участие в войне». Секретарь посольства Франции в России 17 апреля 1918 г. сообщал: «То и дело происходят тайные сборища различных партий оппозиции: кадетов, эсеров и т. д. Пока это только “rasgavors”, и вполне вероятно, что люди, неспособные договориться между собой и совместно действовать, так и не смогут ничего добиться. Единственным режимом, могущим установиться в России, остается самодержавие или диктатура …»

Корреспондент британской военной миссии на Белом Юге России майор Годжсон сообщал: «Условия, создавшиеся ныне на Юге России, не подходят ни к каким принятым нами до сих пор понятиями о цивилизации. Разница между Россией и Англией так велика, что я могу объяснить ее лишь примерно: если бы любой английский городской совет был призван управлять Россией, он справился бы лучше, чем все теперешние русские законодатели… Распущенность спекуляция и пьянство в данное время такие же враги России, какими были и раньше… Россия никогда не переставала пить водку, поэтому она проиграла войну… Вся страна нуждается быть взятой в крепкие руки. По моему мнению, строгая и справедливая диктатура наиболее подошла бы моменту…»

К подобным выводам приходил и непосредственный участник событий А. Мартынов: «каждый раз, когда мутная волна бандитизма нас захлестывала… я приходил к убеждению, что в одном пункте мы, меньшевики, были совершенно слепы, что наш меньшевистский взгляд на демократию и диктатуру в эпоху революции есть взгляд маниловский, кабинетный, безжизненно-доктринерский. Когда я очутился на Украине, в самой гуще Гражданской войны, в самом пламени бушующих народных стихий, суровые факты действительности безжалостно разрушали мои старые парламентско-демократические схемы…»

В Сибири голос либеральной общественности прозвучал на уфимском Государственном Совещании 23 сентября 1918 г., привезенная на него из Москвы В. Пепеляевым Директива кадетского ЦК, «была весьма краткой: диктатура»: «Комитет партии Народной свободы считает, что наилучшей формой для осуществления такой власти было бы создание временной единоличной власти». «Призыв к диктатуре отчетливо прозвучал и на съезде торгово-промышленников, собравшемся одновременно с Государственным Совещанием. Еще более за диктатуру были правые круги русского общества…».

Стремление к твердой власти, стали проявляться и в среде простого народа, отмечал колчаковский ген. А. Будберг: «Много говорят о том, что среди населения Сибири поднимается монархическое движение и что лозунг “давайте нам назад царя и урядника” становится все более и более популярным. Это очень возможно, но только подкладка тут не идейная, а самая практическая: изнеможенное всякими перевертиями население, изверившись во всех видах новой власти и видя, что жизнь становится все хуже и невыносимее вспомнило, что тогда жилось куда лучше, и жаждет этого старого как избавителя от всех прошедших по его бокам экспериментов».

Генералы, решившиеся взять на себя твердое руководство, скоро найдутся: На Юге России, А. Деникин, перебрав все варианты организации политической власти, скоро пришел к идее «полной концентрации власти в виде диктатуры , признавая такую форму правления единственно возможной в небывало тяжелых условиях гражданской войны…». В своем наказе Особому совещанию А. Деникин определял свой «политический курс» как: «Военная диктатура. Всякое давление политических партий отметать, всякое противодействие власти – и справа и слева – карать… ». В. Шульгин следующим образом разъяснял сущность деникинского наказа: «Добровольческая армия, взявшая на себя задачу очищения России от анархии, выдвинула, непреложный принцип твердого управления – диктаторскую власть главнокомандующего. Только неограниченная, сильная и твердая власть может спасти народ и развалившуюся храмину государственности от окончательного распада…».

Пример практического осуществления диктатуры давали первые шагов добровольцев в занятом ими Сочинском округе: началось с того, что «все демократические организации – городская дума, земский комитет, профессиональные рабочие союзы – были распущены, а не успевшие вовремя скрыться члены этих организаций арестованы по обвинению в государственной измене… Все управление округом перешло к военным властям, которым были подчинены начальник округа и участковые пристава, на каковые должности были назначены опытные чины прежней жандармерии и полиции».

На Севере России военную диктатуру возглавил генерал Е. Миллер. Правда при этом «Северная Область считалась Республикой Демократической, – однако, как вспоминал член правительства эсер Б. Соколов, – это обстоятельство, впрочем, не помешало превалировать в ней власти военной над гражданской, что с полным правом могло именоваться диктатурой военной ». «Процесс кристаллизации твердой военной власти, который имел место на Севере – отвечал желаниям англичан и находил в них во всех тяжелых случаях поддержку и одобрение…, – отмечал Б. Соколов, – Победы на фронте еще больше укрепили военную диктатуру, сведя совершенно на нет гражданскую власть».

« У нас военная диктатура и военный диктатор , который готов допустить совещательный орган при своей персоне, но не больше…, – при этом лидер северных эсеров добавлял, – Но мы не хотим мешать генералу Миллеру защищать Область и будем помогать там, где можем» .

А. Колчак взял на себя диктаторские полномочия в результате переворота 18 ноября 1918 г. В своем письме Деникину адмирал оправдывал произошедшее тем, что «здравый государственный смысл сибирского правительства признал невозможным существование социалистической партийной директории и остановился на военной диктатуре и единоличной военной власти, как единственной форме правления в настоящее время ». Деникин ответил, что он «отнесся с большим удовлетворением и полным признанием к факту замены Директории единоличной властью адмирала Колчака».

Приказ Деникина о признании Верховной власти Колчака объяснял необходимость этого шага тем, что: «наряду с боевыми успехами в глубоком тылу зреет предательство на почве личных честолюбий… Спасение Родины заключается в единой верховной власти…». Колчак пояснял, о чем идет речь: «Основная причина, почему нам так трудно было создавать вооруженную силу, – это всеобщая распущенность офицерства и солдат, которые потеряли, в сущности говоря, всякую меру понятия о чести, о долге, о каких бы то ни было обязательствах. Никто не желал ни с кем решительно считаться – каждый считался со своим мнением. То же самое было и в обществе. Например, в Харбине я не встречал двух людей, которые бы хорошо высказывались друг о друге… Это была атмосфера такого глубокого развала, что создавать что-нибудь было невозможно » .

Последним претендентом на роль военного диктатора России станет генерал П. Врангель, который придет на смену А. Деникину: «Все равно с властью Деникина покончено. Его сгубил тот курс политики, который отвратен русскому народу, – писал министр внутренних дел В. Зеелер, – Последний давно уже жаждет “хозяина земли русской”… Все готово: готовы к этому и ген. Врангель, и вся та партия патриотически настроенных действительных сынов своей Родины, которая находится в связи с генералом Врангелем. Причем ген. Врангель – тот Божией милостью диктатор , из рук которого и получит власть и царство помазанник…» Врангель, беря власть в свои руки, заявлял: «другого устройства власти, кроме военной диктатуры, при настоящих условиях мы не можем принять – иначе это было бы сознательно идти на окончательную гибель того святого дела, во главе которого вы стоите». Кн. В. Оболенский дополнял: «Сама собой подразумевающаяся диктатура выдвигалась не как временное необходимое зло, а как универсальное средство для спасения России ».

Особого недостатка в генералах-диктаторах у «белых» не было. Почему же все они потерпели поражение?

Красный маршал А. Егоров находил ответ в том, что «декретировать военную диктатуру нельзя. Военный диктатор силен и представляет собой власть не программными декларациями, а мощью штыков в первую очередь, а их-то как раз у Деникина не было. Армия безнадежно отходила и, отходя, распылялась. И власть Деникина пала, как только окончательно определилась невозможность продолжения вооруженной борьбы». Но, например, у Николая II в «штыках» недостатка не было, однако он не смог сохранить власть, даже гвардия и личная охрана царя одними из первых в Феврале 1917 г. бросили своего монарха и одели красные банты. У Верховного главнокомандующего Русской армией генерала М. Алексеева так же недостатка в «штыках» не наблюдалось, а кроме этого было и понимание ситуации, когда он «настаивал определенно на немедленном введении военной диктатуры». Однако он не смог не только ввести диктатуру, но даже сохранить армию. Аналогичный результат ожидал диктатуры всех белых генералов. Почему?

Поиск ответа на этот вопрос очевидно следует начинать с анализа самих этих диктатур:

Характеризуя диктатуру установившуюся на Севере России, член правительства Северной области эсер Б. Соколов отмечал: «Гражданская война заставила меня довольно спокойно относиться к положению, что для победы необходима диктатура… Но если твердая власть и есть необходимое условие для победы, то, во всяком случае, не ею одной куется последняя. Чего-чего, а твердой власти наши военные не были лишены… Ибо для них все начиналось с твердой власти и кончалось ею же. Причем часто они довольствовались лишь внешним проявлением этой твердости… Погоня за призраком твердой власти, а не за ней самой, не затем, что бы быть сильным, а что бы казаться таковым. И ген. Миллер, который среди других генералов выделялся сравнительной культурностью, тем не менее, был типичным «российским военным диктатором». Он стремился к «окружению и оформлению» своей власти, мало заботясь о фундаменте, на котором она зиждется…».

На Юге России А. Деникин определял свою диктатуру, как национальную: «Основной целью было свергнуть большевиков, восстановить основы государственности и социального мира, чтобы создать необходимые условия для строительства затем народной власти волей народа… разрешени(е) таких коренных государственных вопросов, как национальный, аграрный и другие… я считал выходящим за пределы нашей компетенции… диктатуре национальной, к осуществлению которой стремились на Юге, свойственны иные задачи и иные методы, чем диктатуре бонапартистской».

«Диктатура Наполеона была “политическая”, а не “военная”, – отвечал Деникину ген. Н. Головин. – Под первым определением нужно понимать диктатуру, имеющую целью установление определенного политического и социального порядка; под термином же “диктатура военная” нужно понимать такую диктатуру, которая уклоняется от проведения политических и социальных реформ, а имеет своим лозунгом “все для армии”». «Сравнивая диктатуры Наполеона и Деникина, историк не может не прийти к выводу, противоположному мнению Деникина, – констатировал Головин. – А именно: диктатура Наполеона была “национальной”, диктатура же Деникина была “узковоенной” ».

А. Колчак определил политические идеи своей диктатуры, установленной в Сибири, следующим образом: «Население ждет от власти ответа…, – Вопрос должен быть решен одним способом – оружием и истреблением большевиков. Эта задача и эта цель определяют характер власти, которая стоит во главе освобожденной России – власти единоличной и военной». Эти цели ничем не отличались от целей диктатур установленных ген. Деникиным и ген. Миллером: все «белые» диктатуры на Севере, на Юге и в Сибири, используя определение Головина, являлись диктатурами «узковоенными».

Но «даже военная диктатура, – приходил к выводу Деникин уже в эмиграции, – для того, чтобы быть сильной и устойчивой, нуждается в поддержке могущественного класса, притом активного, способного за себя постоять, бороться. Наша же средняя линия вызвала опасение одних классов, недоверие других и создала пустоту в смысле социальной опоры вокруг ».

Единственной политической «опорой» военных диктатур «белых» генералов оказались российские либералы.

На Юге России, конституция Добровольческой армии принятая, 4 октября 1918 г., и ставившая главным принципом верховную и неограниченную власть лидера армии, была написанная двумя кадетскими адвокатами К. Соколовым и В. Степановым. Определяя характер этой диктатуры, видный либерал П. Струве утверждал, что Деникину необходимо положить руль направо и, отметая всякое соглашательство, твердо проводить военную диктатуру. Практическую реализацию этого курса определял лидер кадетов П. Милюков, который отрицал возможность коалиционного правительства с социалистами, ссылаясь при этом на опыт Временного правительства, который по его словам показал, что коалиционное правительство не будет эффективно. «Диктатура Деникина уже существует, утверждал Милюков, и все антибольшевистские партии должны признать ее».

В Сибири составленный из либералов «Совет министров принял всю полноту власти и передал ее мне, Адмиралу Александру Колчаку». Правительство Колчака возглавил один из кадетских лидеров В. Пепеляев, который находил: «спасение в единоличной военной диктатуре, которую должна создать армия». Итог подводила ростовская конференция партии кадетов (29–30 июня), которая постановила «в отношении общенациональной платформы считать руководящими начала, провозглашенные в декларациях адмирала Колчака и ген. Деникина».

Именно либеральные идеи и офицерские настроения определили политическое лицо военных диктатур «белых» генералов и их классовый характер. Кадеты и офицеры отрицали любую возможность сотрудничества с социалистами, все социалисты, еще с Временного правительства, были для них такими же врагами, как и большевики. Свои идеи правой военной диктатуры либералы смогли реализовать, только поддержав диктатуру ген. Деникина, таким образом, они установили свою монополию на власть на полгода раньше большевиков .

Эту данность подчеркивал один из наиболее глубоких исследователей истории Гражданской войны В. Голдин: «эволюция антисоветского режима в Северной области от «социалистического» Верховного управления к военной диктатуре ген. Миллера не была особенностью Севера, но характерной чертой процессов, которые происходили на всей территории, контролируемой антибольшевистскими силами».

«Социалисты оказались игрушкой в руках отечественных черносотенных и буржуазных групп. Наш союз оказался совершенно неосуществимым, – подводил итоги «сотрудничеству» член правительства Северной области эсер В. Игнатьев. – Буржуазия, использовав нас, сказала: “Мавр сделал свое дело, и мавр может идти”… в тюрьму. И начался последний акт величайшей нашей трагедии – нас, вдохновителей организаторов похода, за великую Россию, как только обстоятельства на белых фронтах стали складываться благополучно и где то вдалеке забрезжила эта “великая Россия”, – стали сажать по тюрьмам, ссылать, расстреливать наши же бывшие соратники – кадеты, офицерство и их сподвижники…».

Аналогично складывалась ситуация на другом конце страны: «Комуч представлял собой организацию эсеровско-демосоциалистическую, его армия имела и соответствовавшие тому атрибуты… Все это находилось в вопиющем противоречии с настроениями, психологией и идеологией офицерства». «Мы не хотим воевать за эсеров. Мы готовы драться и отдать жизнь только за Россию», – говорили офицеры. Они «ненавидели Комуч и терпели его лишь как неизбежное зло, позволявшее по крайней мере вести борьбу с большевиками».

Но как свидетельствовал опыт Временного правительства сами по себе кадеты, оказавшись в результате дворцового переворота на вершине власти, смогли удержаться на ней всего несколько месяцев. Да и то только благодаря признанию Временного правительства эсеро-меньшевистскими Советами, фактически легитимизировавшими его власть. На выборах в Учредительное собрание кадеты набрали всего 5 % голосов. Как замечал в этой связи Г. Гинс, «История знает диктатуру, сила которой покоилась на народном избрании – этого в Омске не было. Идея диктатуры была выдвинута малочисленной группой населения ».

Узко классовый характер Белых диктатур привел к тому, что не только левые, но и «все социалисты-революционеры центра (черновцы) перешли в лагерь большевиков», – отмечал Гинс, за ними потянулись и другие социалисты – меньшевики и интернационалисты. « Стал создаваться единый социалистический фронт » . Один из эсеров И. Святицкий позже писал: «Нужно представить себе, что пережили и перечувствовали мы, оставшиеся в Уфе, за последние два месяца, чтобы понять охватившее нас в это торжественное у тро настроение… пос ле стольких мучительных дней, проведенных в чужой и враждебной, смертельно враждебной колчаковщине, мы как-то забыли о том, что разъединяло нас с большевиками, и красные звезды на белых папахах солдат Советской России показались нам родными, своими звездами. Как-то вдруг, совершенно объективно, со стороны, мы почувствовали в пришедшей армии революционную и социалистическую армию…». Как констатировал в конце 1919 г. Гинс, колчаковское « правительство оказывалось почти совершенно изолированным. Никакая партия, никакая общественная организация за ним не стояла, враги же были кругом, недовольные – всюду » .

На Юге России ситуация развивалась аналогичным образом, отмечал Деникин, в результате установления праволиберальной диктатуры, «начавшаяся на Кубани… кампания против южной власти приняла размеры угрожающие… в программу кубанской «революционной демократии» в соответствии с практикой российских социалистов входила «энергичная борьба со стремлением слуг царского режима, помещиков и капиталистов установить диктаторскую власть в освобожденных от большевиков местностях России, ибо эта власть есть первый твердый и верный шаг к установлению самодержавно-полицейского строя».

На что же рассчитывали правые, либералы и офицеры теперь после разгона социалистов? Какая сила должна была удержать их у власти на этот раз?

Этой силой, способной бросить решающий аргумент на чашу весов, могли стать только интервенты. Не случайно все белые диктатуры были установлены и держались только при прямой и непосредственной поддержке интервентов . Без этой поддержки ни белых диктатур, ни даже самих белых генералов просто не существовало бы:

Переворот, приведший к свержению эсеровской Директории и установлению диктатуры Колчака, по признанию «белого» ген. Федорова, был сделан с согласия и при участии англичан. Этот факт подтверждал и французский посол Ж. Нуланс: «Этот государственный переворот был осуществлен при соучастии английского ген. Нокса…». Сам Нокс, «цитируя заявление У. Черчилля в палате общин…, заявлял, что англичане несут ответственность за создание правительства Колчака ». И даже британский полк. Дж. Уорд заявлял, что Колчак ел «британский солдатский рацион».

На Юге России Деникин никогда не смог бы создать своей Армии если бы союзники «не убедили» сначала Корнилова, Алексеева и Каледина, работать совместно, а затем не в лице английского ген. Пуля не вынудили атамана П. Краснова подчиниться Деникину. Диктатура Деникина не смогла появиться если бы еще до этого немцы не «дали возможность Белому движению реорганизоваться ». Эта диктатура не смогла бы удержаться у власти без союзников после немцев, поскольку интервенты являлись главным, жизненным источником питания Армии Юга России.

На Севере России в результате переворота свергнувшего правительство социалиста Чайковского пришла диктатура ген. Миллера. «Взбешенные послы» обвиняли ген. Пуля «в потворствовании заговорщикам. Конечно, подобные глупые обвинения были лживы насквозь», – утверждал главнокомандующий войсками Антанты в Архангельске английский ген. Э. Айронсайд. Однако американцев подобные заявления не убеждали. Американский посол назвал переворот «простым похищением» явно указывая на участие в нем англичан и французов. В результате переворота на Севере была установлена очередная «белая» диктатура. «Скажем просто , – конкретизировал командующий войсками Северной области ген. В. Марушевский, – английская диктатура» .

Не имея поддержки среди населения, белые диктатуры были вынуждены опираться только на силу. Этот факт спустя полгода после переворота констатировал министр колчаковского правительства Н. Петров, который провозглашал: «Если масса не понимает, что она творит, ее надо заставить делать то, что требуется, а не то, чего хочет она ». «Союзники» полностью поддерживали эту политику, например, французский дипломат Л. Робиен в то время записывал: «Я надеюсь, что он (Колчак) сумеет удержаться у власти и усмирит кнутом этих молодчиков: русские так устроены, что будут этому только рады ». И данный принцип неуклонно проводился в жизнь, в результате чего верный Колчаку Гинс вскоре был вынужден признать: «Имя Колчака по воле жестокой судьбы стало нарицательным именем тирана ».

Допрашивавший адмирала К. Попов выражался еще резче: «Он не знал, что та диктатура, которую он возглавлял в Сибири и которую так неудачливо стремился распространить на всю страну, – образец и подобие западно-европейского фашизма, диктатуры фашистской , выдвигаемой самим буржуазным миром…». К аналогичному выводу приходил эмигрировавший в Германию ген. К. Сахаров: «Белое движение в самой сущности своей являлось первым проявлением фашизма… Белое движение было даже не предтечей фашизма, а чистым проявлением его ».

Почему же в России не Победил «ФРанко»?

Единственным средством борьбы с социальными идеями в Европе в то время был национализм. Одними из первых эту данность осознали лидеры «белого» движения. Уже в начале 1918 г. в своей политической программе Л. Корнилов призовет опереться «на все здоровые национальные элементы». Деникин не случайно назовет свой аналог Учредительному собранию – Народным собранием, а Колчак – Национальным. Именно «обостренный национализм», по словам Н. Головина, предопределил всю программу и характер белой армии. Большевизму, отмечал Н. Головин, Атаман Донского войска П. Краснов «противопоставил шовинизм, интернационалу – яркий национализм».

К идее опоры на национализм российские либералы пришли еще до большевистской революции, отмечали их сторонники, современники событий: « Кадеты правеют до Союза истинно-русских людей » . 5 мая 1918 г. Деникин выпустит свое первое политическое обращение «к Русским людям». «Обостренный национализм предопределил и появление в Белом движении лозунга “за Единую, Неделимую”…, – отмечал Головин, – Напряженность этого настроения приводила к нетерпимости, с которой участники этого вида противобольшевистского движения буду т относиться к проявлениям «местных патриотизмов» в тех областях России, в которых противобольшевистское движение примет «областнический характер»».

Однако внедрение националистических лозунгов в многонациональной стране привело не к ее единению, а наоборот к распаду на множество местных национализмов, которые с упорством отстаивали свои особые права от центра. Распад пошел еще дальше, приводя русские регионы к идее «областничества», которое варьировалось в широких пределах от федеративных и конфедеративных отношений с центральной властью, до полного отделения. В результате констатировал Н. Головин: «Общероссийское контрреволюционное движение «провинциализировалось»». Каждое провинциальное контрреволюционное движение защищало свои права не только от большевиков, но и от центра.

Но дело было не только в многонациональности Российской империи, но и в характере самого русского народа: национализм является крайней, высшей формой выражения индивидуализма, что полностью противоречило духовным основам русских. А. Хомяков называл их «соборностью», Ф. Достоевский – «всечеловечностью», В Шубарт – «братством»: «Русский – братский всечеловек, немец – радикальный индивидуалист, англичанин – типовой индивидуалист, француз – индивидуалистическое социальное существо». Эти бесконечно тонкие, почти неуловимые различия находят наглядное отражение в основах соответствующих религий и культур. Именно поэтому идеи оголенного национализма не находили широкой поддержки в русской народной среде. Британский историк Дж. Хоскинг в этой связи даже приходил к выводу, что: «русские потерпели неудачу в формировании собственной нации».

Фашизм не мог укорениться в России и потому, что у него не было, в ней, не только национальных и духовных опор, но и социальных: в России почти не было того среднего класса, который являлся связующим звеном между высшими и низшими классами в Европе. Журнал «Лайф», касаясь этого вопроса, спустя полвека, после рассматриваемых событий, писал про большевиков: «Их возмездием явился сплоченный средний класс Европы… как раз слабо представленный в России. В основном, поэтому, никакая Коммунистическая партия до сих пор не в силах захватить власть в Западной Европе». В кризисных условиях именно разорившийся средний класс стал опорой фашизма в Европе. Условия России коренным образом отличались от европейских, предопределяя особый путь ее развития,.

И именно эти, на первый взгляд едва ощутимые различия, даже в большей мере, чем большевики привели к падению «белых диктатур». Гинс в этой связи приходил к выводу, что «очевидно, в самом фундаменте антибольшевистского государства была гниль, сами стены его были непрочны, сам план постройки был неудачен ». Радикальные идеи западнического либерализма российской интеллигенции, вступившие в непримиримый конфликт, с русским традиционализмом, вместе с радикализмом полуфеодального консерватизма, вступившего в такой же непримиримый конфликт с требованием нового времени, привели к внутреннему разложению «белых диктатур».

Тому разложению, о котором говорил Колчак, отвечая на призыв Гинса: «мы должны писать хорошие законы, что бы не провалиться», «– дело не в законах, а в людях, – отвечал Колчак, – Мы состоим из недоброкачественного материала. Все гниет. Я поражаюсь до чего все испоганились. Что можно создать при таких условиях, если кругом либо воры, либо трусы, либо невежи?!..».

Неизбежный итог правления «белых диктатур» подводил военный министр Колчака ген. А. Будберг: «С ужасом зрю, что власть дрябла, тягуча, лишена реальности и действенности, фронт трещит, армия разваливается, в тылу восстания, а на Дальнем Востоке неразрешенная атаманщина.

Власть потеряла целый год, не сумела приобрести доверия, не сумела сделаться нужной и полезной ». «Сейчас нужны гиганты наверху и у главных рулей и плеяда добросовестных и знающих исполнителей им в помощь, чтобы вывести государственное дело из того мрачно-печального положения, куда оно забрело». Но вместо этого повсюду «только кучи надутых лягушек омского болота, пигмеев, хамелеонистых пустобрехов, пустопорожних выскочек разных переворотов, комплотов и политически-коммерческих комбинаций»; «гниль, плесень, лень, недобросовестность, интриги, взяточничество… торжество эгоизма, бесстыдно прикрытые великими и святыми лозунгами ».

Аналогичная ситуация была на Юге России, свидетельствовал непосредственный участник событий кадет Н. Астров: «Насилие, порка, грабежи, пьянство, гнусное поведение начальствующих лиц на местах, безнаказанность явных преступников и предателей, убогие, бездарные люди, трусы и развратники на местах, люди, принесшие с собой на места старые пороки, старое неумение, лень и самоуверенность». Во всем белом движении констатировал Будберг: «Внутренней, идейной дисциплины, способной заставить подчинить общему свое личное, нет ».

Причина этого разложения, по мнению Раупаха, заключалась в том, что все участники белого движения «отрицали революцию начисто и не желали видеть в ней того исторического барьера, за которым начиналась новая эпоха жизни русского народа. И потому белые знамена несли в себе одно голое отрицание. Но ради ненависти и мести люди не отдают своей жизни. Кто умирает, тому нужен положительный пароль, новое слово, ставящее себе национально-государственную задачу, тому нужен такой лозунг, который способен зажигать сердца ».

Именно этого, по словам Б. Савинкова, не понимали белые генералы: «Основная, решающая ошибка Колчака, Деникина, Юденича состояла именно в том, что и Колчак, и Деникин и Юденич – доблестные вожди – не уразумели того, что идею нельзя победить штыками, что идее нужно противопоставить тоже идею, и идею не вычитанную из книг и не взращенную на традициях Карамзина, а живую жизненную, понятную каждому безграмотному солдату и близкую его сердцу ».

К аналогичным выводам в итоге приходили и наиболее выдающиеся деятели «белого мира». Например, один из его представителей И. Бунин в те годы писал: «Добровольцев везде бранят, говорят, что спекулируют и берут взятки почти все. И только теперь очевиднее становятся причины краха: разложение белого движения , его неспособность победить – при отсутствии положительной общей идеи, моральном упадке, полной потере опоры на народ ». «Без опоры на прочное сочувствие населения ничего не сделать, – признавал Будберг. – Власть должна быть сильной – и ею не была; она должна быть глубокой, т. е. близкой, полезной и нужной населению, – этого и в помине не было… Власть оказалась только формой без содержания… Надо откровенно сознаться: мы обманули надежды обывателя, и нам веры нет, особенно словам ».

«Остановить революцию, повернуть жизнь на новый путь не удалось, – констатировал Гинс, – Революция побеждала. В армии, в чиновничестве, в политических партиях – везде проявилась мощная сила революции. Все и мы все, участники борьбы, казались жалкими и бессильными». Как вспоминал Э. Двингер многих белых офицеров охватывало отчаяние: «мы должны победить? И победить людей, провозглашающих идеалы?»– «Разве они совсем уж неправы, эти красные?»

Неразрешенную проблему белых генералов передают слова председателя Верховного Казачьего круга Тимошенко: «Несмотря на талант Главнокомандующего и блестящую плеяду полководцев, его окружающих, вахмистры Буденный и Думенко отбросили нас к исходному положению. Почему? Одного боевого таланта мало. Гражданская война, это не племенная борьба, это борьба за формы правления. И поэтому воссоздать Россию мы можем лишь такой политикой, таким лозунгом, которые близки и понятны народу… Диктатурой Россию не победить… Клеймить сейчас позором движение народных масс как народную смуту – тяжелая ошибка ».

Митрополит Вениамин признавал: «можно не соглашаться с большевиками и бороться против них, но нельзя отказать им в колоссальном размере идей политико-экономического и социального характера. Правда, они готовились к этому десятилетия. А что же мы все (и я, конечно, в том числе), могли противопоставить им со своей стороны? Старые привычки? Реставрацию изжитого петербургского периода русской истории и восстановление «священной собственности», Учредительное собрание или Земский собор, который каким-то чудом все разъяснит и устроит? Нет, мы были глубоко бедны идейно . И как же при такой серости мы могли надеяться на какой-то подвиг масс, который мог бы увлечь их за нами? Чем? Я думаю, что здесь лежала одна из главных причин поражения нашего белого движения: в его безыдейности! В нашей бездумности! »

«Сомнительные авантюристы, терзающие Россию при поддержке западных держав, – Деникин, Колчак, Врангель и прочие – не руководствуются никакими принципиальными соображениями и не могут предложить какой-либо прочной, заслуживающей доверия основы для сплочения народа. По существу, это просто бандиты», – приходил к выводу Г. Уэллс . Лидер российских либералов П. Милюков запоздало, в сентябре 1921 г., признает: «После Крымской катастрофы (войск Врангеля), когда с несомненностью для меня выяснилось, что даже военное освобождение (от власти большевиков) невозможно, ибо оказалось, что Россия не может быть освобождена вопреки воле народа ». Б. Савинков был более четок в определениях: «Правда в том, что не большевики, а русский народ выбросил нас за границу, что (мы) боролись не против большевиков, а против народа …».

Уже из эмиграции, ряд видных генералов и офицеров Белых армий напишут: «мы признаем в качестве Российского правительства нынешнее Правительство РСФСР и готовы перейти на службу в РККА. Мы все даем обещание быть лояльными гражданами Советской Республики и честными солдатами ее революционной армии. Гражданская война и годы эмиграции наглядно показали, что идеологий белого движения потерпела полное крушение, потому, что по существу своему являлась глубоко антигосударственной и противонародной… Зародившееся под лозунгом спасения отечества белое движение уже давно является ярко выраженным движением против России …».

«Только диктатура могла остановить процесс окончательного разложения и торжества хаоса и анархии.

Нужно было взбунтовавшимся массам дать лозунги, во имя которых эти массы согласились бы организоваться и дисциплинироваться, нужны были заражающие символы… Только большевизм оказался способным овладеть положением, – признавал Н. Бердяeв, – только он соответствовал массовым инстинктам и реальным отношениям». Эти же мысли находили отражение в словах Г. Уэллса: Советское правительство «это – единственное правительство возможное в России в настоящее время. Оно воплощает в себе единственную идею, оставшуюся в России, единственное, что ее сплачивает».

«В действительности же Советская власть при всех ее дефектах – максимум власти, могущей быть в России, переживающей кризис революции, – констатировал в итоге А. Бобрищев-Пушкин, – Другой власти быть не может – никто ни с чем не справится, все перегрызутся… Одна Советская власть, против которой была всемирная коалиция, белые армии, занявшие три четверти русской территории, внутренняя разруха, голод, холод и увлекавшая Россию в анархию сила центробежной инерции, сумела победить все эти исторически беспримерные затруднения ».

* * *

Опыт Гражданской войны в России наглядно показал, что даже самые фанатичные либеральные демократы в условиях кризиса становятся самыми яростными апологетами самой правой диктатуры. И это объективная закономерность, поскольку мобилизация власти в виде диктатуры является крайней формой борьбы за выживание. Именно эту данность отражали слова В. Шубарта: «в конечном счете требуется государство насилия, в котором человеческая масса ищет спасения от хаоса ». Чем глубже кризис, чем дольше он продолжается, тем более радикальной будет мобилизация власти, тем жестче и тоталитарнее становится диктатура.

Утверждение, что диктатура является непременной чертой какого-либо политического строя, класса или нации равносильно обвинению этого класса или нации в «расовой» неполноценности. Мобилизацию власти по классовому признаку осуществляли обе стороны, причем лидерство в этом вопросе принадлежало праволиберальным силам. Именно они первыми попытались установить свою диктатуру руками ген. Корнилова, большевистская революция и передача власти Советам, стала лишь ответной реакцией на эту попытку. Военная диктатура и монополия право-либеральных сил на власть были введены Деникиным и Колчаком в октябре-ноябре 1918 г, большевики ответили на это только в марте 1919 г. установлением монополии большевистской партии.

При этом даже с идеологической стороны «диктатура пролетариата» виделась большевикам не как конечная цель, а только как переходная форма к новому политическому строю. Представление о формах его организации дают мысли Ф. Энгельса о самоуправлении: «Как следует организовать самоуправление и как можно обойтись без бюрократии, это показала и доказала нам Америка и Первая французская республика, а теперь еще показывают Канада, Австралия и другие английские колонии. И такое провинциальное (областное) и общинное самоуправление – гораздо более свободные учреждения, чем, например, швейцарский федерализм» в соответствии с этим необходимо: «Полное самоуправление в провинции (губернии или области), уезде и общине через чиновников, избранных всеобщим избирательным правом; отмена всех местных и провинциальных властей, назначаемых государством».

Почему же тогда «диктатура пролетариата» сохранилась и после окончания Гражданской войны? – По двум причинам:

– первая заключается в огромной инерционности общественных и политических процессов. Особенно это касается мобилизации власти: чем дольше продолжается кризисный период и чем больше его глубина, тем труднее осуществить демобилизацию власти.

– вторая кроется в том, что демобилизация означает не просто передачу власти демократии, а создание экономических и социальных условий, при которых эта демократия сможет существовать. Об этой данности, говорит известная формула, повторенная С. Липсетом: «чем больше благосостояние нации, тем больше у этой нации шансов на формирование устойчивой демократии ».

Не случайно именно экономический и социальный кризис, вызванный Первой мировой и Великой депрессией 1929 г., разрушил политические системы практически всех стран Европы, не получавших репарации с Германии или не имевших богатых колоний. Во всех этих странах Европы в 1920–1930 гг. пришли к власти те или иные типы военных или правых диктатур.

Если необходимого благосостояния нет, то никакие благие пожелания не смогут утвердить демократию, скорее наоборот они ввергнут страну в ад хаоса и анархии. И здесь мы сталкиваемся с еще одной причиной, почему в России сохранилась «диктатура пролетариата», а именно – с экономическими возможностями России по достижению необходимого минимального уровня благосостояния. Это отдельная большая и сложная тема, пытливый читатель сможет найти ее системный и естественнонаучный анализ в книге автора «Капитал российской империи» , без нее понять историю России в ХХ веке невозможно.

История же Гражданской войны на этом не заканчивается, а только начинается. История Гражданской войны – это, прежде всего, история интервенции. Как и во время французской революции, интервенция в русской революции сыграла решающую роль – именно она вывела общественные весы из шаткого равновесия. Чем же была интервенция? Когда и почему она началась? Как осуществлялась? К чему привела?… На эти вопросы автор пытается найти ответ в своей следующей книге настоящей серии – «Интервенция».