Вторая мировая война стала «реакцией на попытку создания Пан-Европы Германией… что… не соответствовало интересам англосаксов по обе стороны Северной Атлантики, да и СССР тоже.

А. Фурсов {756}

Война для Гитлера имела смысл лишь в том случае, если в ее результате удалось бы «создать свою новую систему рынков, которая не уступала бы по емкости рынкам его соперников». Только она — новая система рынков могла обеспечить процветание и будущее Германии. Важнейшая задача заключалась в том, чтобы создать «свою особую коммерческую сферу… которая должна быть так же защищена извне и так же внутренне едина перед лицом заграничных конкурентов, как британский союз доминионов и колоний или новая японская империя в Восточной Азии». Не случайно все здание новой германской конструкции, отмечал в середине 1930-х гг. Э. Генри, базировалось на все той же, провозглашенной еще до Первой мировой, «среднеевропейской доктрине»: «в противовес панамериканской доктрине и доктрине британского содружества народов… Возрождается «доктрина Центральной Европы». Германская тяжелая индустрия идет снова по тому же маршруту, который привел к 1914 г.» {759} .

Немцы имели все основания претендовать на роль собирателей европейских земель, отмечает В. Кожинов, «ведь именно германские племена создали объединившую основное пространство Европы империю Карла Великого (800–814 гг.), на фундаменте которой позже, в X–XI веках, сложилась Священная Римская империя германской нации [78] . И именно «империя германской нации» в прямом смысле слова создала тысячелетие назад то, что называется «Европой», «Западом»… «империя германской нации» объединила Европу в определенную целостность и так или иначе правила ею в течение нескольких столетий» {760} . «После потери «германской нацией» ее верховной имперской роли… первенство постепенно перешло к Испании, и в 1519 г. ее король из рода Габсбургов Карл I становится императором Священной Римской империи… и в той или иной мере заново объединяет Европу» {761} . Священная Римская империя рухнула под напором реформации с созданием первых буржуазных национальных государств.

Однако идеи возрождения объединенной Европы не умерли, а лишь трансформировались, приобретя новое содержание. Одна из первых подобных идей, очевидно, принадлежала будущему математическому гению Г. Лейбницу, который еще в 1670 г. разработал план Единой Европы. План должен был обеспечить Европе вечный мир. Для этого полагал Лейбниц, ведущие европейские державы должны согласовать направления своей экспансии. Англии и Дании отдавалась Северная Америка, Франции — Африка и Египет, Испании — Южная Америка, Голландии — Восточная Индия, Швеции — Россия. Наполеон I в начале XIX в. попытается достичь единства Европы силой, поставив ее под скипетр французского императора, но на его пути встанут Англия и Россия.

Во второй половине XIX в. первенство опять перешло к немцам. Они стали ведущей нацией Европы. В своих «Письмах о франко-прусской войне» (август 1870 г.) Тургенев отмечал, все «шансы на стороне немцев. Они выказали такое обилие разнородных талантов, такую строгую правильность и ясность замысла, такую силу и точность исполнения, численное их превосходство так велико, превосходство материальных средств так очевидно»…. Когда в России той эпохи говорили о Европе, то понимали под ней, прежде всего Германию, а под Германией Европу. (Веком раньше аналогичное относилось к Франции, а еще раньше к Голландии и Англии.) Подобная ассоциация приобрела популярность даже среди англосаксов так же наблюдавших за Европой со стороны. Например, Дж. Кейнс утверждал, что «Германия является несущим центром всей европейской экономической системы. Процветание Германии во многом обеспечивает процветание всей остальной континентальной Европы».

Именно в то время идеи «Объединенной Европы» охватили промышленные и банковские круги Германии. В среде политиков идея получила распространение в виде «Соединенных Штатов Европы». На официальном уровне идею первым поднял канцлер Каприви в 1890 г. Ее горячим сторонником стал Вильгельм II, нашедший широкую поддержку в общественно-политических кругах Германии.

К объединению Европу толкали вполне объективные силы именно на них в 1896 г. указывал премьер-министр России С. Витте: «Европа в среде других стран представляет собой дряхлеющую старуху, и если так будет продолжаться, то через несколько столетий Европа будет совершенно ослаблена и потеряет первенствующее значение в мировом концерте, а заморские страны будут приобретать все большую и большую силу, и через несколько столетий жители нашей земной планеты будут рассуждать о величии Европы так, как мы теперь рассуждаем о величии Римской империи, о величии Греции…».

Витте предлагал кайзеру Вильгельму создание Общеевропейского союза с участием России, под началом Великих стран Европы. «…Вообразите себе, Ваше Величество, — говорил Витте Вильгельму II, — что вся Европа представляет собой одну империю, что Европа не тратит массу денег, средств, крови и труда на соперничество различных стран между собой, не содержит миллионы войск для войн этих стран между собой и что Европа не представляет собой того военного лагеря, каким она ныне в действительности является, так как каждая страна боится своего соседа; конечно, тогда Европа была бы и гораздо сильнее, и гораздо культурнее…».

Свое видение Единой Европы Вильгельм II выразил в 1901 г. в призыве к созданию европейского «Таможенного союза» под покровительством Германии — в качестве «редута против Соединенных Штатов» Америки. Кайзер заявлял, что «еще жива старая школа политиков, к которой в свое время принадлежал князь Бисмарк и которая ныне представлена, к примеру, лордом Солсбери и ему подобными старомодными господами в Париже, Санкт-Петербурге и Вене; для них смысл политики в том, чтобы создавать то одни, то другие группировки из тех или иных государств континента и натравливать их друг на друга. Этот рецепт устарел. Ареной политики теперь стал весь мир, и противоречия внутри Европы отступают на задний план». Вильгельм II утверждал главенствующую и всеевропейскую роль Германии в процессе объединения: «Мы сами и есть Центральная Европа, и вполне естественно, что более мелкие нации тяготеют к нам».

Германский план создания «Миттельойропы» был не чем иным, как развитием идеи создания Единой Европы, на национальной основе германского превосходства. Реальной альтернативы тому не было, поскольку культурное и экономическое развитие малых европейских стран в то время еще не позволяло им создать Евросоюз на добровольной основе. Германия же была перегрета больше других и поэтому не могла ждать.

С первых дней мировой войны в 1914 г. Общегерманский союз определял ее цели, как создание «Миттельойропы» — «Срединной (Объединенной) Европы» в виде экономического и таможенного союза европейских стран под германским владычеством. Единая Европа по мысли Вильгельма II и германской элиты должна был распространить свою влияние на колонии в Африке, Китае и Южной Америке, что бы стать мировым противовесом Великобритании и США.

Германия еще не успела потерпеть поражение в Первой мировой, когда планам объединения Европы был противопоставлен англосаксонский план ее дезинтеграции. Последний был выражен в декларации президента США В. Вильсона о «праве наций на самоопределение». Декларация вызвала бурный всплеск национализма среди многочисленных новых государств, возникших на руинах Турецкой, Австро-Венгерской, Германской и Российской империй. Декларация, казалось, навсегда разрушала любые планы создания Единой Европы. «Оба договора Брестский и Версальский покоились… на стимуляции малых национализмов ради ослабления России и Германии, — в итоге, как отмечает А. Уткин, — Яд национализма отравил несколько поколений, и вся истории XX в. оказалась историей, прежде всего, националистической безумной гордыни и слепой ненависти к иноплеменникам».

Однако не прошло и года с момента подписания «Версальского мира», как идея Единой Европы возродилась вновь. Ее озвучил британский экономист Дж. Кейнс в своей нашумевшей на весь мир книге: «Союз свободной торговли, включающий Центральную, Восточную, Юго-восточную Европу, Сибирь, Турцию, Англию, Египет и Индию, может обеспечить мир и процветание мира, как и сама Лига Наций». Другие малые страны Европы также могут присоединиться к этому союзу. «Я предполагаю некоторую критику, что подобные предложения повторяют предыдущую германскую мечту о Срединной Европе… Наше отношение к подобной критике должно определяться нашей моралью и не безразличием к будущему международных отношений и миру во всем мире».

О планах создания «Соединенных Штатов Европы», объединенных на базе социалистических принципов, обеспечивающих движение к миру и процветанию, будет говорить Л. Троцкий в 1920-х годах. Влиятельные европейские финансово-промышленные круги в 1922 г. организуют движение за создание Пан-Европейского союза. В 1927 г. немецкий философ М. Шелер начнет проповедовать необходимость Соединенных Штатов Европы во имя «вечного мира и пацифизма». Эти тенденции еще более усилятся с началом Великой депрессии. Даже У. Черчилль в конце 1929 г. напишет в газете «Сатердей ивнинг пост» серию статей под названием «Соединенные Штаты Европы», в которых анализируя «возможность создания союза теряющих свою мировую значимость государств Западной Европы. Черчилль придет к выводу, что лишь объединение их потенциалов может позволить этим странам сохранить положение центра мирового могущества. Вставал вопрос, какие из европейских стран могли бы стать союзниками Британии?»

В мае 1930 г., министр иностранных дел Франции А. Бриан официально выдвинет идею «Пан-Европейского Союза». Бриан разослал лидерам европейских стран проект «Пан-Европы» без участия Великобритании и СССР. Наиболее активным сторонником планов создания Пан-Европейского союза выступит Ф. Папен. Став канцлером Германии, он предпримет целенаправленные шаги к реализации франко-германского союза. Идея витала в воздухе. Еще в 1916 г. Э. Хауз приводил мнение лидера французских пацифистов Де Констана, который «полагал, что в результате общения с Германией Франция переняла бы некоторую долю германской организованности, а Германия… стала бы более культурной по своим идеалам и устремлениям. Таким образом, обе страны извлекли бы для себя пользу, и ни одна не властвовала бы над другой».

Практическая попытка сближения Германии и Франции произойдет в 1932 г., на Лозанской конференции, инициатором который выступил германский канцлер Ф. Папен. Тактика Папена, по словам премьер-министра Англии Р. Макдональда, была основана на увязывании вопроса «о репарациях с каким либо крупным планом для всей Европы…». Таким планом, по мнению Папена, должно было стать объединение Европы на почве борьбы с «советской угрозой». Однако «против франко-германского пакта резко выступила Великобритания в лице Макдональда, который заявил, что любой подобный пакт нарушает баланс сил в Европе». Премьер-министр Франции Э. Эррио поспешил прервать переговоры с Папеном, «поскольку, — утверждал он, — Франция не может позволить себе пойти на риск разрыва с Великобританией».

Обострение вопроса создания Единой Европы диктовалось невозможностью построить конкурентоспособную с США экономику на базе мелких раздробленных эгоистичных националистических государств, ставших европейским наследием Версаля. Емкость их национальных рынков была недостаточной не только для их экономического и технического развития, но даже элементарного выживания в условиях капитализма. В индустриальную эпоху только объем рынка, при прочих равных условиях, определяет пределы роста производительности труда, а значит и развитие, и само существование государства.

К началу XX в. внедрение последних научно-технических достижений и массового производства подняло производительность труда на такой уровень, что потребовало для своей реализации создания массовых рынков сбыта. Колониальные империи, несмотря на свои огромные размеры, в данном случае, оказались малоэффективны. Из-за нищеты колониального населения они не могли создать платежеспособного рынка достаточных размеров. Мировой рынок, в свою очередь, был малодоступен из-за бесчисленных национальных границ, защищенных протекционистскими барьерами, и политической нестабильности. В этих условиях возможности развития стали определяться эффектом масштаба национальной экономики.

Наиболее наглядный пример этого эффекта давало объединение Германии. Именно с 1871 г., после создания единого немецкого государства, начался его невероятный экономический рост. За тридцать с небольшим лет Германия обогнала в развитии все Великие страны Европы, и стала второй после США в мире. К началу XX в. германская империя заняла место британской — став одной из основных движущих сил мирового технического и экономического прогресса.

К 1930-м годам этот эффект еще в больших масштабах продемонстрировали США. Мир Великих Держав, стремительно превращался в монопольный мир одной Великой Державы. На эти тенденции указывал Валовый внутренний продукт (ВВП) США, который в конце 1920-х был сопоставим с ВВП всех стран Европы, вместе взятых. На данном этапе развития большие размеры обеспечивали не просто пропорциональное увеличение валового продукта, а опережающее экономическое и техническое развитие. Американский экономист П. Ромер в этой связи, например, утверждал, что «технологические достижения США, в том числе и в ресурсном секторе, иллюстрируют действие принципа роста отдачи от масштаба производства на национальном уровне». Ни одна из стран с меньшей территорией не смогла повторить ее достижений в этой сфере. 

ВВП, в млн. долларов 1990 г.

Создание Единой Европы диктовалось необходимостью не только экономического, но и в не меньшей степени политического развития: С начала развития капитализма национальная демократия способствовала развитию рынка, а рынок в свою очередь способствовал развитию демократии. Однако к концу XIX в. рынок уже перерос национальные границы, он становился мировым и начал диктовать свою волю национальным демократиям. Последние в целях защиты своих интересов пытались ограничивать влияние мирового рынка, вводя протекционистские барьеры. Политическое обоснование протекционизма привело к раздуванию национализма и к Первой мировой. Однако война не устранила причин ее вызвавших, что в итоге стало одной из причин установления в Европе национальных диктатур.

Нарушение баланса между рынком и демократией в пользу рынка ведет к установлению явной или неявной диктатуры (национальной, торговой, финансовой и т.п.). Превышение демократии над рынком ведет к анархии [80]Классическим, в данном случае, является пример либеральных революций в России февраля-октября 1917 г. и 1991–2000 гг.
. Баланс весьма хрупок. Однако еще большая проблема заключается в том, что рынок и демократия не могут автоматически масштабироваться во все возрастающих масштабах, компенсируя взаимный рост, мало того оба имеют свои точки насыщения за которыми они начинают вырождаться. Сбалансированное развитие рынка и демократии возможно только в случае их совместного качественного изменения.

Европейские народы к XX в. еще не развили свою демократию до уровня соответствующего требованиям мирового рынка, поэтому демократический путь объединения был невозможен. Что касается Германии, то в экономическом отношении она являлась самой развитой частью Европы, при этом она не имела экономического буфера в виде колоний (как например Франция, Голландия, Бельгия и т.п.), и поэтому в наибольшей мере чувствовала влияние мирового рынка. Не случайно для нее объединение, раздираемой мелкими эгоистичными национализмами Европы, становилось вопросом жизни и смерти. У Германии не оставалось выбора — вся надежда была на фюрера. Я. Шахт еще в октябре 1932 г. сообщал своим «коллегам» по Пан-Европейскому Союзу: «Через три месяца у власти будет Гитлер. Он создаст Пан-Европу… Только Гитлер может создать Пан-Европу». После прихода Гитлера к власти министр экономики Рейха В. Функ призвал к созданию экономически единой Европы.

Сам Гитлер в 1936 г. заявлял: «Люди чувствуют, пожалуй, что повсюду, в особенности на этом континенте, где народы живут в столь тесном контакте, должен быть установлен новый порядок. Его лозунгами должны быть: разум и логика, взаимопонимание и учет интересов партнера! Те, кто полагает, что над входом этого нового порядка может быть слово «Версаль», заблуждаются. Это было бы не краеугольным камнем нового порядка, а его надгробием». Геббельс в 1936 г. записывал: «Фюрер видит совершенно ясно: Соединенные государства Европы под немецким руководством. Это выход».

Представление о практических целях, которые ставил перед собой Гитлер, создавая Единую Европу, давала его беседа с Молотовым 12 ноября 1940 г.: «… проблема Америки. Он, Гитлер… думает, что было бы хорошо установить солидарность тех стран, которые связаны общими интересами. Это проблема не на 1940 год, а на 1970 или 2000 год…». Гитлер задал Молотову вопрос: «Объявила бы Россия немедленно войну Америке, если бы та вступила в войну?» Молотов заявил, что «считает этот вопрос неактуальным». Гитлер ответил: «Когда он будет актуален, будет уже поздно» {781} .

С этой встречи с Молотовым основным объединительным стимулом для Европы у Гитлера, как и прежде у Папена, станет борьба против СССР. «Европейское единство в результате совместной войны против России» — заявит Гитлер в конце июня 1941 г. По мнению немецкого историка К. Пфеффера, этот лозунг не остался без ответа: «Большинство добровольцев из стран Западной Европы шли на Восточный фронт только потому, что усматривали в этом общую задачу для всего Запада…».

В немецких планах Черчилль почувствовал угрозу Англии уже в 1935 г. Скоро «Германия достигнет доминирующего положения в мире, — утверждал он, — и Британии придется либо позорно смириться с этим, либо пойти на долгую и страшно изнурительную войну» {784} . Наибольшее беспокойство вызывали у Черчилля планы Германии по созданию Единого европейского государства. Единая Европа хоронила вековые основы европейской политики Великобритании. Говоря о последней, английский историк Дж. Фуллер замечал: «Со времен Тюдоров и до 1914 г. Британия стремилась сохранять равновесие сил, то есть разделять путем соперничества великие континентальные державы и сохранять равновесие между ними».

Какие цели преследовал Лондон, стремясь сохранить «баланс сил» в Европе? Отвечая на этот вопрос, другой английский историк Ф. Поллок указывал: «До тех пор, пока европейские державы разделены на группы и мы в состоянии будем противопоставлять их одну другой, Британская империя может не опасаться своих врагов, кроме палаты общин…»Гитлер в «Майн кампф» по этому поводу замечал: «Англия всегда стремилась и будет стремиться, что бы ни одна из континентальных держав Европы не заняла положения мировой державы. Поэтому Англия старается сохранить определенное равновесие среди европейских государств, ибо оно, очевидно, является необходимым условием господства Британии в мире».

Крупный публицист либерального толка Н. Энджел в межвоенные годы доводил мысль до логического конца: «Баланс сил» в действительности всегда означает стремление создать превосходство сил на нашей стороне… В этом весь raison d'etre «баланса сил». Принцип «баланса сил» означает в действительности требование превосходства… требование превосходства сил означает акт агрессии».

Метод поддержания «баланса сил», предлагал в 1930-х г. профессор лондонской школы экономики Макиндер. Он говорил о нескольких клиньях, которые англосаксы должны вбить в центральный регион, чтобы втянуть сухопутные армии противника в последовательность локальных конфликтов… ведущихся под политическими, религиозными или этническими лозунгами. «Метод Макиндера», был не нов и являлся лишь очередной разновидностью старой традиционной «дешевой империалистической политики».

Именно эту политику имел в виду Вильгельм II, утверждая, что создание «Миттельойропы», «разбивает вдребезги ее (Британии) теорию баланса сил, то есть ее стремление стравить друг с другом европейские народы, к своей выгоде». Аналогичное мнение высказывали крупнейшие немецкие промышленники вроде Ф. Тиссена, которые считали, что «франко-германское сближение более важным, чем англо-германское, во всяком случае, в целях умиротворения Европы. Англия традиционно желала рассорить страны Европейского континента…».

Не случайно Гитлер, начав борьбу против Англии, «охарактеризовал ее не как просто германо-английский конфликт, а как вопрос выражения общеевропейских интересов, т.е. создания Пан-Европы — это высказывание фюрера приводит историк Дж. Лукач в книге с красноречивым названием «Последняя европейская война, 1939–1941»».

Что касается отношения Америки к Германской Единой Европе, то здесь сталкивались две диаметрально противоположные политические силы. Первую из них представляли изоляционисты. Их позицию передавал У. Буллит в 1934 г.: «Самое разумное для США — это отказаться от всяких попыток участия в решении международных проблем и замкнуться в себе. Это настроение, которое сейчас преобладает в самых широких кругах США…». Пример рассуждений крайних изоляционистов приводил У. Додд: у сенатора Д. Бейли «просто поразительные взгляды. Он рассуждает точь-в-точь как национал-социалист. Будь его воля, он прекратил бы всякую торговлю с Европой. Он сторонник установления господства Германии над всей Европой, Соединенных Штатов — над обеими Америками, а Японии — над Дальним Востоком. Он был бы рад, если бы Германия поработила Англию: тогда Канада, разумеется, досталась бы Соединенным Штатам. Большинство присутствовавших за обедом согласилось с этой идеей крупных предпринимателей о том, что три великих мировых державы должны объединиться и подчинить себе малые нации вроде поляков и голландцев». Позже сенатор добавлял: «погодите, скоро мы будем расстреливать людей, подобно тому, как это делает Гитлер».

Вторую силу представляли собой вильсонисты, отстаивавшие глобальные интересы США. Идеологическим наследником В. Вильсона стал Ф. Рузвельт. По мнению Рузвельта, европейская война «угрожала перераспределением колониальных ресурсов в пользу Германии…», но в не меньшей мере она угрожала и политическим принципам, которые отстаивал Рузвельт. И 5 октября 1937 г. Рузвельт произнес так называемую «карантинную речь», означавшую начало отхода от официального изоляционизма: «К сожалению, эпидемия беззакония распространяется. Отметьте это себе хорошенько! Когда начинается эпидемия заразной болезни, общество решает объединиться и установить карантин больных, чтобы предохранить себя от болезни». А. Шубин в связи с этим отмечает: «Вроде бы в речи говорилось об изоляции от войны («изоляционизм»), но с применением силы. А чтобы устанавливать карантины, Америка должна была выйти за пределы американского континента». В1939 г. своей речи Рузвельт приравняет к государственной измене поведение крайних изоляционистов: «речь идет о спасении США, как части мира от экономической катастрофы, в случае дальнейшей агрессии…».

Дилемму разрешила Вторая мировая война, казалось, навсегда похоронившая планы создания Единой Европы. Незадолго до смерти Гитлер скажет «Я был последней надеждой Европы». Некрологом на гибель этой «надежды» станет запись в дневнике П. Дриё в августе 1944 г.: «Англосаксонский мир сейчас многократно могущественней, русский мир тоже многократно могущественней. Слишком поздно пришел он (Гитлер) в изрядно постаревшую и чудовищно сузившуюся Европу… Поражение Гитлера после поражения Наполеона, Людовика XIV, Карла Пятого, Карла Великого, похоже, доказывает нежизнеспособность Европы. Она будет разграблена и отодвинута на задворки, как коллекция греческих полисов».

 

Право самоопределения

Я посмотрю, достойны ли вы быть нацией.

Наполеон — в ответ на мольбы поляков воскресить Польшу, 1806 г.

Разделение людей по национальному признаку лежит в основе либеральных принципов демократии со времен Солона. Это неизбежный и объективный процесс, отмечал С. Витте: «Люди созданы так, что стремятся к свободе и к самоуправлению. Хорошо ли это для человечества вообще или для данной нации в частности, это вопрос с точки зрения практики государственного управления довольно праздный, как, например, праздный вопрос — хорошо ли, что человек до известного возраста растет или нет?» {802}

Однако у святых принципов свободы и самоуправления была и обратная сторона медали, которая и объясняет, почему первая волна современных национальных государств возникла столь поздно — в период либерально-буржуазной Реформации. В ту эпоху происходило становление капитализма, в религиозно-протестантской основе которого лежал принцип избранности для спасения. Главным критерием отнесения к числу избранных являлось богатство. На межнациональном уровне отнесение к когорте избранных проходило по национальному признаку, став одним из главных условий устойчивости новой системы и ее способности к развитию. Немецкий экономист Ф. Лист в этой связи утверждал: «… Национальный дух пускает корни только на почве общего благосостояния… только из единства материальных интересов возникает единство моральное, и только из того и другого — национальная мощь. Какую цену могут иметь все наши усилия… без гарантии устойчивости нашей национальности!» {803}

Избранность по национальному признаку вколачивал в общественное сознание принцип эпохи создания стартовых капиталов, утверждавший, что никто не может разбогатеть не нанося убытка другому. Этот принцип вытекал из фундаментальных основ капитализма, согласно которым, капитализм не может существовать без внешних источников развития. Эта данность определяла характер капитализма, как непрерывного движения, непрерывной экспансии. Не случайно самым популярным бизнесом эпохи Реформации стал военный грабеж соседних государств. Войны стали носить именно национальный характер, убивать и грабить стали по национально-государственному признаку. Как сформулировал в 1793 г. Р. Палмер, «закончились войны королей; начались войны народов». Относительная безопасность и право в той или иной мере обеспечивалось только в рамках национального государства.

Со временем милитаристские войны уступили место торговым. Автор доктрины laissez-faire Д'Аржансон в 1751 г. говоря о них восклицал: «О ненавистное нежелание достичь величия не иначе, чем путем унижения соседей!». Фундаментальность этого принципа полтора века спустя подчеркнет один из творцов Версальского мира премьер-министр Франции Клемансо: «Национальности это реальная вещь… Процветание нации… достигается в основном за счет соседей» {806} .

Однако непрерывные войны с сопоставимыми соперниками в итоге приводили к разорению не только проигравших, но и победителей. На счастье Европы страны, имевшие выход к морю, быстро нашли другой объект экспансии — дикие заморские колонии, «освоение» которых стоило гораздо дешевле, а прибыли приносило во много раз больше, чем война с соседом.

Правда далеко не все страны Европы имели доступ побережью и возможности для колониальной экспансии. Для них война друг с другом становилась смыслом существования. Эти страны были обречены без конца грызть глотки друг другу, разоряясь и деградируя. Они деградировали бы и без войн, поскольку не обладали экономической самодостаточностью для собственного развития.

От самоуничтожения эти страны спасли континентальные империи, которые силой принудили грызунов к миру, обеспечивая тем самым их и собственное развитие. Английский журналист С. Джонсон в конце XVIII в. образно отмечал этот факт словами: «Самый прекрасный вид для шотландца открывается с большой дороги ведущей в Англию». Континентальная империя давала возможности для самореализации и развития представителям всех национальностей входящих в ее орбиту. Континентальные европейские империи по своей сути являлись цивилизационными государствами [82]Конечно за все надо платить, и цивилизационное государство создавалось по типу империи, со всеми ее издержками и недостатками. Но на данном этапе развития достоинства цивилизационной империи, очевидно, перевешивали ее недостатки, что и обеспечивало ее существование.
. Иначе было с морскими империями, для них все, что лежало за пределами метрополии, становилось прежде всего объектом эксплуатации по национальному признаку.

Идее национализма противопоставлялся, с одной стороны, общечеловеческий принцип, утверждая который, Карамзин говорил: «Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для русских, и что англичане или немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек». С другой стороны — индивидуалистический, который в изложении такого апологета либерализма, как К. Поппер, звучал следующим образом: «Национализм взывает к нашим племенным инстинктам, к страстям и предрассудкам, к нашему ностальгическому желанию освободить себя от груза индивидуальной ответственности».

Однако ни одна из Великих Либеральных Демократий никогда не отказывалась от национализма, наоборот провозглашала национализм принципом своего существования. Например, бывший премьер-министр Великобритании М. Тэтчер не теоретик, а практик радикального либерализма отмечала, что именно единство британской нации, было фундаментальной основой процветания Великобритании {810} . На разницу в трактовке самого термина указывал главный обвинитель от США на Нюрнбергском процессе Джексон: фашистская партия «апеллировала к национализму, который, когда это касается нас самих, мы называем патриотизмом, а в отношении наших противников — шовинизмом» {811} .

Прогрессивную сущность национализма раскрывал Дж. М. Кейнс указывавший, что «общество живет не для мелких повседневных удовольствий, а для процветания и будущего своей нации, т.е. для обеспечения прогресса» {812} . Тем же самым обеспечивается фундаментальное для капитализма наследственное право, когда родители создают капитал ради процветания своих потомков. Разрушение национальных, культурных границ неизбежно вело к отрыву от исторических корней и размыванию понимания того ради чего живет данное общество и сам человек. С экономической точки зрения национализм обеспечивал метрополии достаточную концентрацию капитала необходимого для развития, что наряду с обостренной конкуренцией национальных государств Европы обеспечило их более быстрый прогресс (по сравнению, например, с огромным единым Китаем, находящимся в сходных природно-климатических условиях).

Однако далеко не все народы по географическим, климатическим и прочим причинам могут создать самостоятельные полноценные цивилизации, т.е. обеспечить внесение своего вклада в развитие человечества [84]Например, Маркс и Энгельс выступали за отделение Ирландии от Англии, и в то же время против Польши от России. Энгельс в 1851 г. пояснял почему: «Изучение истории приводит к пессимистическим выводам насчет Польши, значение Польши временное, только до аграрной революции в России. Роль поляков в истории — “смелые глупости”. ”Ни на минуту нельзя предположить, что Польша, даже только против России, с успехом представляет прогресс или имеет какое-либо историческое значение”. В России больше элементов цивилизации, образования, индустрии, буржуазии, чем в шляхетско-сонной Польше”». (Ленин В. «О праве наций на самоопределение» 1914 г.)
. Если же национальным элитам этих народов все же удается добиться «независимости», то зачастую это достигается за счет снижения экономического и политического потенциала, и ослабления цивилизационных государств. Ц. Михальский демонстрировал эту зависимость на примере своей страны: «Польша меньше Франции, Германии, не говоря уже о Китае или России. Полякам не обязательно быть народом историческим, так пусть они тогда будут, по крайней мере, европейским народом, а не только европейским паразитом» {813} .

И это Польша — являющаяся относительно крупным и развитым государством, что же говорить о мелких националистичных псевдогосударствах экономически несамодостаточных и нежизнеспособных, которых к тому же «комплекс национальной неполноценности» делает крайне агрессивными. Они становятся заложниками ситуации и вынуждены строить стратегию своего выживания на противоречиях Великих Держав. Тем самым они нередко сеют зерна войны, толкая мир к пропасти. Одновременно слабость подобных псевдогосударств создает некий цивилизационный вакуум, вакуум силы, который более мощные державы притягивает даже помимо их воли. Природа не терпит пустоты. «Великие нации быстро поглощают заброшенные места… Это движение, которое обеспечивает развитие цивилизации и прогресс расы…» — утверждал в этой связи один из идеологов американского империализма А. Мэхэн.

Для бесперспективных или слишком затратных с точки зрения прямой аннексии или колонизации стран предназначалась другая политика [86] . В устах президента Т. Рузвельта в 1904 г. она звучала следующим образом: «Любая страна, любой народ, который ведет себя хорошо, может рассчитывать на нашу сердечную дружбу. Если государство достаточно умело и достойно разрешает социальные и политические проблемы, если поддерживает порядок и платит по своим обязательствам, ему нечего опасаться вмешательства Соединенных Штатов. Постоянные несправедливые действия или бессилие правительства, влекущие за собой ослабление уз, связывающих цивилизованное общество, могут, в конце концов, потребовать вмешательства какой-либо цивилизованной нации, будь то в Америке или в любой части мира…» {815} .

Политика Т. Рузвельта вошла в историю под названием «дипломатии большой дубинки». «Между 1900 и 1933 гг. Соединенные Штаты вмешивались в дела Кубы 4 раза, Никарагуа — 2, Панамы — 6, Гватемалы — 1, Гондураса — 7 раз… Доминиканской республики в 1916г. в четвертый раз и держали там войска 8 лет. Вмешались в дела Гаити в 1915 г. и держали там войска 19 лет» {816} . Вмешательство, как правило, начиналось с революций, борьбы за свободу от испанских колонизаторов и т.п., после чего для защиты американской собственности и интересов вводились американские войска. Затем к власти приводилась марионетка, диктатор, а то и просто представитель американской компании, гарантировавший защиту американских интересов. И наконец, новому правительству навязывался кабальный кредит… [87] . О. Генри в своей книге «Короли и капуста» дал образное описание практического содержания этой политики: «Маленькие нации из оперы-буфф изображают из себя государства и играют в правительственные интриги, пока однажды на горизонте не появляется большое судно с пушками и не дает предупреждение, что бы эти нации не разбивали свои игрушки». Правил в этих государствах «банановый король, каучуковый князь, барон индиго и красного дерева» американец Фрэнк Гудмэн [88] .

 

Первая мировая война

Если победят немцы — Европа превратиться в сплошной концлагерь; если победят союзники — Европа станет образцовым сумасшедшим домом…

Слова офицера русского корпуса во Франции в 1917 г. (литературного героя В. Пикуля) {817}

Что касается Европы после Первой мировой войны, то здесь американцы, столкнувшись с не менее развитой цивилизацией, были вынуждены использовать новую политику. Ее принципы отражал лозунг В. Вильсона о «праве наций на самоопределение». Госсекретарь Р. Лансинг предупреждал президента: «Эта фраза начинена динамитом. Она возбуждает надежды, которые никогда не будут реализованы. Я боюсь, что эта фраза будет стоить многих тысяч жизней» {818} . Великий английский экономист Дж. М. Кейнс в своем экономическом бестселлере 1919 г. предостерегал: «Бессчетные вновь созданные новые политические границы создают между ними жадные, завистливые, недоразвитые и экономически неполноценные национальные государства. Экономические фронты были терпимы, так долго, как огромные территории были включены в несколько больших империй, но они будут нетерпимы, когда империи Германии, Австро-Венгрии, России и Турции разделены между двадцатью независимыми государствами» {819} .

Но разделенная на мелкие национализмы Европа соответствовала либеральным идеям и стратегическим планам англосаксов. Американский президент В. Вильсон вполне откровенно озвучивал их: «Совместить участие в мировой борьбе за могущество с руководством мировым либеральным движением» {820} .

И американцы приняли самое деятельное участие в создание новой Европы. У. Черчилль дал американскому вкладу свою оценку: «Расхаживать среди масс дезорганизованных и разъяренных людей и спрашивать их, что они об этом думают или чего бы они хотели, — наиболее верный способ для того, чтобы разжечь взаимную борьбу… «Познакомимся со всеми фактами, прежде чем принять решение. Узнаем обстановку. Выясним желания населения». Как мудро и правильно все это звучит! И, однако, прежде чем комиссия, в которой, в конце концов, остались одни лишь американские представители, проехала треть пути через обследуемые ею местности, — почти все заинтересованные народы подняли вооруженное восстание…».

Следует отметить, что сам Черчилль отстаивал прямое вооруженное решение национальных и политических вопросов в Европе по своему собственному усмотрению. Идеи Черчилля не остались лишь теоретическими размышлениями: вооруженные восстания и войны в постверсальской Европе чаще всего вспыхивали именно благодаря военной и политической поддержке «своей» противоборствующей силе со стороны Великих Держав.

К чему привела декларация американского президента и работа союзнических миссионеров в Европе, свидетельствовал участник Версальской конференции и будущий президент Г. Гувер: «Национальные интриги повсюду» посреди «величайшего после тридцатилетней войны голода». Н. Устрялов в те годы указывал на бесчисленное количество карликовых «империализмов», порожденных «освободительной» войной. Итоги национальной политики победителей в постверсальской Европе, в марте 1921 г., подводил X съезд РКП(б), принявший резолюцию «О будущей империалистической войне», где указывалось: «Буржуазия вновь готовится к грандиозной попытке обмануть рабочих, разжечь в них национальную ненависть и втянуть в величайшее побоище народы Америки, Азии и Европы…».

«Меня поражал… — писал Н. Бердяев о тех годах, — царивший повсюду в Европе национализм, склонность всех национальностей к самовозвеличению и придаванию себе центрального значения. Я слышал от венгерцев и эстонцев о великой и исключительной миссии Венгрии и Эстонии. Обратной стороной национального самовозвеличения и бахвальства была ненависть к другим национальностям, особенно к соседям. Состояние Европы было очень нездоровым. Версальский мир готовил новую катастрофу» {824} . Т. Блисс американский военный советник сообщал домой: «Впереди тридцатилетняя война. Возникающие нации едва всплывают на поверхность, как сразу бросаются с ножом к горлу соседа. Они — как москиты — носители зла с самого начала» {825} .

Праволиберальные элиты европейских стран создали тот кипящий национально-эгоистический котел, который не оставлял Европе выбора. Л. Мизес, приводя пример таких стран, как Франция, Англия, Бельгия, Голландия, Польша, отмечал, что «каждая страна вела непрерывную экономическую войну против всех остальных стран…» {826} . Для сохранения и развития Европы должен был появиться, какой то сверхнационализм, который бы загнал эти национализмы, пожирающие Европу и друг друга, в единое государство (союз), которое могло бы обеспечить ее развитие. Поскольку объединить на добровольной основе грызущих друг другу глотки европейских национальных эгоистов не представлялось возможным, то оставалось только применить силу ради спасения Европы, — германский сверхнационализм был буквально взрощен всеми европейскими национализмами.

Мало того, они же сами ослабляли и те международные институты, которые были призваны предупредить наступающую войну: «Многие из малых держав не смогли внести в укрепление Лиги какой-либо вклад, который был бы соизмерим с их финансовыми возможностями или с угрожающей им опасностью, — отмечал в этой связи У. Черчилль. Бывший британский премьер приводил в пример Бельгию, «которая обязана своим существованием бывшим союзникам и имеет значительные колониальные владения, защищенные лишь публичным правом, стремится подчеркнуть свой нейтралитет. Голландия, со своими огромными владениями в тропиках, которые находятся во власти хищнической агрессии, показала дурной пример, убедив скандинавские страны признать завоевание Италией Абиссинии…».

«Страшный час отрезвления», по словам Ф. Тиссена, пробил для Европы только в 1939–1940 гг.. Немецкий фашизм и Вторая мировая война стали неизбежным следствием национального эгоизма всех европейских стран и малых, и больших.

Стабильность в Европе сохранялась до тех пор, пока силовое поле Антанты поддерживало статус-кво Версальских соглашений. Как только это поле исчезло, вся конструкция европейского дома, состоявшая из мелких «самоопределившихся» национализмов, рухнула. В образовавшийся вакуум силы Германия была втянута даже помимо ее воли. Гитлер констатировал этот факт в феврале 1945 г. размышляя о прошлом: «они во всем уступали, как трусы выполняли все наши требования. Было действительно трудно взять на себя инициативу и перейти к военным действиям. В Мюнхене мы упустили уникальную возможность» {829} .

 

Россия против…

Русские считают себя жертвой непрекращающейся агрессии Запада, и, пожалуй, в длительной исторической перспективе для такого взгляда есть больше оснований, чем нам бы хотелось… Хроники вековой борьбы… действительно отражают, что русские оказывались жертвами агрессии, а люди Запада — агрессорами значительно чаще, чем наоборот.

А. Тойнби {830}

Единая Европа, по мысли С. Витте, к которой позже приходил и Дж. Кейнс, должна была стать с Россией в том или ином виде единым целым. Только такое объединение, по их мнению, могло обеспечить мир и долгосрочное развитие новой Объединенной Европы. Однако у европейцев был свой взгляд на возможность объединения с Россией: слишком велики были цивилизационные различия, культурное и экономическое отставание России; чересчур велика была Россия для европейской семьи, состоявшей из средних и мелких народов; объединение с огромной малонаселенной и холодной страной не только ничего не давало Европе в экономическом плане, а наоборот вело к распылению капитала, что снижало ее экономическую эффективность.

Именно этими предпосылками накануне Первой мировой войны определялась участь России, в планах Берлина по созданию «Миттельойропы». Описывая их, А. Уткин делает весьма многозначительное замечание: «Мы нигде не находим планов инкорпорации России в Европу…» {831} . Более того проект «Миттельойропы», в изложении руководителя германского МИДа Ягова, в 1914 г. предусматривал в случае успешного окончания войны, создание на отторгнутой территории российской империи «нескольких буферных государств между Россией, с одной стороны, Германией и Австро-Венгрией, с другой, желательно как средство ослабления давления русского колосса на Западную Европу и для отбрасывания России на восток настолько, насколько это возможно» {832} . Видный идеолог Шиман предлагал «превратить российские национальные окраины в марионеточные государства, управляемые Германией «на римский манер»». М. При этом Эрцебергер еще в сентябре 1914 г. ставил целью «отрезать Россию от Балтийского и Черного морей».

Представление о том, что собой представляет управление «на римский манер», дает цитата из работы (1925 г.) сотрудника Йельского университета М. Ростовцева: «В интересах растущей римской республики было не допустить появления на Востоке сильного политического образования, которое представляло бы угрозу Риму. Чем больше там происходило волнений, тем было лучше. Чем больше становилось число независимых государств, тем выгодней это было Риму» {835} .

«Римская интервенция на Востоке прошла несколько стадий развития». Одной из первых стало объявление независимости мелких греческих городов, которое привело «к тому, что их внутренние дела пришли почти в безнадежное расстройство». Одновременно в «непрекращающейся яростной междоусобной борьбе» крупных государств «Рим оказывал поддержку мелким государствам в их стремлении сломить мощь крупных противников, в первую очередь Македонии, Сирии и Египта» {836} .

«В экономическом отношении эти войны стали огромным несчастьем для греческого мира. И дело не только в том, что они привели к разорению огромных областей… Гораздо важнее то, что войны вынуждали все эллинистические государства от мала до велика, сосредоточивать все силы на военных приготовлениях… Почти все (их) государственные доходы уходили на военные приготовления» {837} .

Эти буферные национальные государства (получивших «на римский манер» название лимитрофов) будут созданы, но не немцами… а их противниками в мировой войне — Англией, Францией и США — союзниками России по Антанте. Создание «железного занавеса», оправдывалось союзниками необходимостью защиты Европы от Советов. Однако за идеологическими мотивами маячило решение и более фундаментальных вопросов. О них говорил помощник американского президента в период Первой мировой Э. Хауз: «России, так или иначе, придется быть разделенной… остальной мир будет жить более спокойно, если вместо огромной России в мире будут четыре России. Одна — Сибирь, а остальные — поделенная европейская часть страны».

«Задушить в колыбели» и разделить на части Советскую Россию не удалось, и тогда ей была навязана первая холодная война. Современный американский историк Р. Поваски, оценивая ее истоки, в этой связи отмечает, что «соперничество двух наций было неизбежным, поскольку им обеим судьбой было предназначено расширять свое политическое, культурное и экономическое влияние».

Неизбежность этого соперничества очевидно первым увидел А. де Токвиль, выпустивший в 1832 г. ставшим классическим труд «О демократии в Америке». Завершая первую часть своей книги, Токвиль отмечал: «Сегодня две великие нации земли могут продвигаться вперед к одной и той же судьбе, предначертанию, из различных стартовых точек: русские и англо-американцы». При этом он указывает на драматический контраст, существующий между ними. Американцы, опираясь на «свободу как главный способ действия», принцип эгоизма и здравый смысл, завоевывают и цивилизуют свой огромный континент, преодолевая естественные преграды в построении сильной американской демократии. Русские с «рабской покорностью», как главным способом действия могут использовать «меч воина» под командованием «одного человека» для покорения цивилизации. И далее он предупреждал, что хотя «точки старта и пути различаются, но каждый из них ведом некоторым тайным провиденциальным замыслом — взять когда-то в будущем в свои руки судьбы половины мира» {840} . Именно этот отрывок приведет в своем выступлении в конце 2011 г. при вручении премии А. де Токвиля 3. Бжезинский — один из основных идеологов борьбы США за мировое господство {841} .

Конечные цели американской политики в отношении России были сформулированы еще в начале XX в. в работах А. Мэхема, сенаторов А. Бевериджа, Дж. Стронга и т.д., которые теоретически разработали план борьбы, «которая к середине XX столетия должна будет закончиться торжеством англосаксонской расы на всем земном шаре». План был доведен до сведения американского народа посредством сотен тысяч экземпляров их сочинений. В соответствии с их представлением «главным противником англосаксов на пути к мировому господству является русский народ» {843} . План включал уничтожение торгового и военного флота России, оттеснение ее от морей, на север, что приведет русский народ по законам природы к умиранию: «Наглухо запертый в своих северных широтах русский народ не избегнет своей участи». А. Мэхем добавлял: «В отношении местного населения не следует забывать принцип, что естественное право на землю принадлежит не тому, кто сидит на ней, а тому, кто добывает из нее богатства…».

Данные планы не рассматривали Россию даже в качестве колонии, последнее было бы, в данном случае, далеко не худшим вариантом. Однако ее суровые климатические и природные условия не представляют большого интереса для колонизации. Интерес вызывали только и исключительно ее природные богатства. Оставалось лишь создать условия для получения их с минимальными издержками. Этим планам полностью отвечала стратегия не колонизации России, а превращения ее в своеобразную резервацию. Население резерваций было обречено на вымирание, так как для добычи и транспортировки сырья аборигенов в прежнем количестве не требовалось. Кроме этого в представлениях цивилизованной части человечества, русские ничего не дали миру и цивилизации, и лишь зря расходуют сырье, бесполезно тратя драгоценные ресурсы на отопление северной части планеты. Максимализация прибыли диктовала необходимость сведения издержек к минимуму.

Подобные настроения периодически вспыхивали и в Европе. Их, например, отражали в середине XIX в. (после подавления Русской армией революции в Венгрии) статьи Ф. Энгельса, в которых он заявлял: «На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам… Всеобщая война… рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций. В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом».

Ф. Энгельс пояснял свои слова на следующем примере: «Бросит ли Бакунин американцам упрек в «завоевательной войне», которая, хотя и наносит сильный удар его теории, опирающейся на «справедливость и человечность», велась исключительно в интересах цивилизации. И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с ней сделать?» И что плохого в том, что она достанется энергичным янки. «Конечно «независимость» некоторого числа калифорнийских и техасских испанцев может при этом пострадать; «справедливость» и другие моральные принципы, может быть кое-где будут нарушены; но какое значение имеет это по сравнению с такими всемирно-историческими фактами?» [92] . {847}

Эти идеи стали приобретать, среди германской элиты, более практические черты накануне Первой мировой войны. Они выразились в плане создания «Миттельойропы», согласно которому русский народ было необходимо оттеснить от свободных морей и отбросить, как можно дальше на Восток. Колонизации подлежали лишь территории с благоприятным климатом, такие, как Украина и трансфертные территории, через которые шел основной поток сырья и товаров, т.е. Прибалтика. Для того, что бы уничтожить возможность сопротивления, желательно было разделить оставшуюся территорию по национальному и территориальному признакам, на мелкие несамодостаточные, зависимые государства, что сохраняло видимость независимости и в то же время полностью обеспечивало интересы потребителей.

Проводником именно этой политики в Европе стал Гитлер, который еще до прихода к власти неоднократно заявлял: «Русская проблема может быть разрешена только в согласии с европейскими, что означает германскими идеями… Не только русские пограничные районы, но и вся Россия должна быть расчленена на составные части» {848} . Лидеры фашисткой Германии, например, такие, как Дарре, министр земледелия, дорисовывали детали картины будущей России: «Страна, населенная чуждой расой, должна стать страной рабов, сельскохозяйственных и промышленных рабочих». Сам Гитлер провозглашал: «Мы будем… вынуждены начать крестовый поход против большевизма. Мы должны безжалостно колонизировать Восток…».

Отношение Гитлера к славянам в корне отличалось от его отношения к европейцам. Последние, по мнению Гитлера, должны были в той или иной мере быть ассимилированы в европейскую семью, под германским владычеством. Что ожидало славян? — Гитлер вполне откровенно заявлял в «Майн кампф»: «Если мы хотим создать нашу великую германскую империю, мы должны, прежде всего, вытеснить и истребить славянские народы…».

И если Россия вместе с европейскими союзниками еще могла выстоять против Германии, то устоять в одиночку против объединенной общей целью Европы, шансов у России практически не было. Что касается русского народа, то в случае поражения он был обречен на вымирание, оттесненный в суровые северные широты, как американские индейцы. Поэтому Россия была против…

Новое Средневековье

Против Единой Европы под немецким господством выступала не только Россия, но и сама Европа. Тютчев два десятка лет проживший в Германии писал: «Германский гнет не только политическое притеснение, он во стократ хуже». В. Шубарт назвал одну из глав своей книги: «Ненависть к немцам, как проблема западной культуры». Немецкий порядок, немецкая деловитость, немецкая культура вошли в поговорку, они обеспечили феноменальные достижения Германии. Но если немцы в борьбе за выживание смогли принять их, то для всей остальной Европы, немецкий Ordrung, тем более в его фашистском выражении, был вряд ли приемлем. У. Черчилль по этому поводу заявлял: «Для меня совершенно непереносима мысль о том, что наша страна очутится во власти, в орбите или под влиянием нацистской Германии и что наше существование может оказаться зависимым от ее доброй воли или приказов… Мы не желаем, чтобы нас заставили вступить на путь превращения в сателлита германской нацистской системы, стремящейся господствовать над Европой».

По мнению современного американского журналиста Дж. Стейнберга, подобная Европа была надеждой лишь определенной части финансово-олигархической Европы, целью которой, как считает американский историк К. Куигли, была мировая финансовая диктатура неофеодального стиля. «Им-то и нужны были единая имперская Европа, как поле деятельности».

Немецкая элита пыталась выработать свою идею альтернативы русскому коммунизму и англосаксонскому либерализму. Результаты этих поисков выразились в идее возврата к неофеодальной модели развития. Подобное будущее Европы отражали настроения, царящие в умах даже умеренных представителей германской политической и бизнесэлиты, «нанявшей Гитлера», например, в лице Ф. Папена, Ф. Тиссена и т.п. Они видели будущее в утверждении принципов «корпоративного государства», «корпоративной монархии», где на смену родовой феодальной аристократии должна была прийти неофеодальная — финансовая аристократия «крупных картелей». Идеологические основы неофеодального государства, по мысли его создателей, должны были обеспечить религиозные, клерикальные догматы католической церкви.

Однако, как вскоре показали события, существование неофеодального строя в современном мире в сколько-нибудь длительной перспективе невозможно без установления фашистской диктатуры и без развязывания новых войн за передел мира.