Апокалипсическое настроение охватило нынче землю. Нас уже не оставляет ощущение близящегося рока.

В. Шубарт, 1939 г. [626]

Направление следующего удара возникло неожиданно, хотя пока ничто не предвещало грозы.

В первые годы своего существования в XX веке Польша вела захватнические войны против всех своих соседей – России, Германии, Литвы, Чехословакии. У. Ширер в полном соответствии с американской доктриной назвал этот период польской агрессии, принесшей гибель многих сотен тысяч людей, годами «возрождения» Польши. В результате своей агрессивной политики, а также благодаря активной помощи У Черчилля, Франции и США Польша превратилась в одну из «версальских миниимперий». «Из 31 миллиона населения, – по словам Гитлера в Польше, кроме поляков, насчитывалось, – 2,5 миллиона немцев, 4 миллиона евреев и 9 миллионов украинцев. В противоположность фанатически настроенной Варшаве весь остальной народ в целом апатичен и индифферентен». Польша оказалась не способна создать стабильное правительство или решить проблемы промышленности и сельского хозяйства. И миниимперией правила диктатура полковников, наследников Пилсудского, являвшихся, по словам У. Ширера, «толпой заурядностей».

Однако Францией, Англией и США Польша была признана «оплотом демократии» Запада на Востоке Европы. И было за что, мало, кто ненавидел русских больше, чем польская шляхта, с такой-то индульгенцией…

После прихода Гитлера к власти, в 1934 г., был подписан германо-польский пакт о ненападении, направленный против Лиги Наций и системы «коллективной безопасности», Польша сохраняла благожелательный нейтралитет во время аншлюса и рейнского кризиса, не смотря на страстные призывы своей крестной матери – Франции, а потом вообще вместе с Германией, по словам У Ширера, «словно гиена» приняла участие в разделе Чехословакии. Польша уже строила дальнейшие планы своего «возрождения» – захват Литвы, а затем вместе с Германией раздел Украины.

Предложение Риббентропа, сделанное им всего через месяц после подписания Мюнхенского соглашения, казалось, полностью соответствовало этим планам. Оно включало присоединение Польши к Антикоминтерновскому пакту, ее участие вместе с Германией в походе на Россию и долю в разделе Украины. Риббентроп обольщал поляков Великой Польшей от Балтийского до Черного моря. В обмен Гитлер требовал лишь Данциг и возможность обустройства Польского коридора, (прокладку автомобильной и железной дороги).

По Версальскому договору немецкий Данциг становился «вольным городом» под управлением Лиги Наций, ограниченные функции (таможня, полиция, пограничная охрана) передавались Польше. Т.е. Данциг формально Польше не принадлежал и находился под юрисдикцией Лиги Наций. Польский коридор также был наследством Версаля и предназначался для связи, с отрезанной от Германии Восточной Пруссией. Дороги были необходимы Германии для свободного транзита, без двойных обысков польской

таможни и двойного унижения перед польскими пограничниками. А самое главное – без ежегодно увеличивающейся платы за «прусский транзит», взимаемой Польшей в валюте!

Двадцатью годами ранее Ллойд Джордж в Версале предупреждал: передача свыше 2 млн. немцев под власть поляков «должна рано или поздно привести к войне». Кроме этого, отмечал У Ширер: «Ни один из пунктов Версальского договора не раздражал Германию так, как тот, по которому был образован Польский коридор, дававший Польше выход к морю и отсекавший Восточную Пруссию от рейха». Дж. Фуллер приводил слова М. Фоллика, сказанные в 1935 г.: «Создание Польского коридора в тысячу раз более тяжкое преступление, чем создание Германией в случае ее победы в войне коридора, допустим, через нынешний Каледонский канал и передача Голландии этой полосы с единственной целью ослабить Британию. Примерно так поступила Франция, предоставив Польше коридор, разрезавший одну из наиболее плодородных областей Германии. Согласившись на этот преступный акт, союзники Франции совершили одно из самых тяжких, известных в истории преступлений против цивилизации… Чтобы дать Польше морской порт, было совершено другое преступление против Германии – у нее отобрали Данциг. Но из всего более немецкого в Германии Данциг является самым немецким … Рано или поздно Польский коридор стал бы причиной будущей войны». Из этого видно, пишет Дж. Фуллер, что «требования, предъявленные Германией, не были неразумными».

Очевидно аналогичного мнения придерживался и Гитлер и поэтому надеялся на взаимопонимание Польши и воевать с ней в ближайшее время не собирался. Так, 25 марта 1939 г. Гитлер в беседе с Браухичем говорил о нежелательности насильственного решения Данцигского вопроса, однако считал все-таки заслуживающей обсуждения военную акцию против Польши при «особо благоприятных политических предпосылках».

1 апреля правительство Чемберлена, в ответ на зондаж Риббентропа относительно Данцига, дало гарантии безопасности Польши. Это событие вызвало вспышку гнева Гитлера. И. Фест приводит воспоминания адмирала Канариса, который был у Гитлера, когда поступило известие об английских гарантиях, по его словам, Гитлер воскликнул: «Я заварю им такое сатанинское зелье, что у них глаза на лоб полезут». «Уже на следующий день он использовал спуск на воду линейного корабля «Тирпиц»… для того, чтобы выступить с речью против британской «политики окружения» Германии». «Все лично встречавшиеся с Гитлером в это время рассказывают о его яростных нападках на Англию. Имперское министерство пропаганды в начале апреля дало указание изображать Англию самым опасным противником Германии».

А пока 1 апреля, явно имея в виду Лондон, Гитлер обрушился на тех, кто «таскает каштаны из огня» чужими руками. Гитлер был уверен, что Англия ни за что не будет воевать за Польшу, как и за любую другую страну, да ей собственно и нечем. А следовательно, британские гарантии являются даже не блефом, а сознательной провокацией – провокацией войны с Польшей. Ведь британские гарантии автоматически превращали Польшу во врага Германии. По идее британских правящих кругов СССР не сможет остаться в стороне от войны на своих границах и неизбежно втянется в нее. Долгожданная война Германии и СССР становилась реальностью. Появлялись и другие планы, будоражившие воображение. О них, например, уже летом 1939 г. говорилось в одном из докладов английского военного атташе в Москве полковника Фэйрбрейта: «В будущей войне Германия, напав превосходящими силами на Польшу, захватит ее в течение одного-двух месяцев. В этом случае вскоре после начала войны немецкие соединения окажутся на советской границе. Несомненно, что Германия затем предложит западным державам сепаратный мир с условием предоставления ей свободы для наступления на Восток».

Однако Гитлера, очевидно, такие перспективы не устраивали, и 11 апреля он издает директиву относительно всеобщей подготовки вооруженных сил к войне в 1939-1940 гг., который, помимо охраны границ и «Плана Вейс», включал присоединение Данцига. «В приложении к этому документу, озаглавленному «Политические гипотезы и цели», говорится, что следует избегать столкновения с Польшей. Однако в случае, если Польша изменит свою внешнюю политику и займет позицию, угрожающую Германии, то будет необходимо прибегнуть к окончательному разрешению вопроса, невзирая на пакт с Польшей». Главный обвинитель от Великобритании на Нюрнбергском процессе X. Шоукросс утверждал, что на этот момент доказательств было «недостаточно для того, чтобы утверждать, действительно ли было принято решение о времени нападения на Польшу». И. Фест придерживается аналогичного мнения, по его словам, после Мюнхена: «Политика Гитлера… была строго последовательным широкомасштабным маневром по осуществлению этого поворота (на Запад. – В.Г.) и созданию новых фронтов в Европе в соответствии с его тактическими соображениями».

Однако уже 23 апреля Гитлер заявляет своим генералам: «Для меня было ясно, что рано или поздно, но конфликт с Польшей должен произойти. Я принял решение уже год тому назад, но я полагал сперва обратиться к Западу, и только спустя несколько лет обернуться к Востоку. Но течение событий не может быть предусмотрено. Я хотел сперва установить приемлемые отношения с Польшей, чтобы иметь развязанные руки для борьбы с Западом. Но этот мой план не мог быть осуществлен. Мне стало ясно, что Польша нападет на нас сзади в то время, когда мы будем заняты на Западе, и что таким образом нам придется воевать с ней в невыгодный для нас момент».

27 апреля Англия вводит всеобщую воинскую повинность. А 28 апреля в своем знаменитом ответе Рузвельту Гитлер, на том основании, что Лондон и Варшава заключили между собой соглашение, фактически денонсировал англогерманский морской договор 1935 г. и польско-германский пакт о ненападении. Поскольку Англия «при определенных обстоятельствах вынудит Польшу предпринять военные действия против Германии».

Причина резкого изменения намерений Гитлера заключалась в том, что Польша отклонила предложения Риббентропа. И не то чтобы Польшу не интересовали предложения Гитлера, Бек отвечал, что в его планы входит и раздел Украины, и Великая Польша от моря до моря, и поход против России. Существует несколько версий мотивов, побудивших Польшу отказаться от сотрудничества с Германией и броситься на «пустой крючок» «британских гарантий». Основной выделяется страх перед примером Чехословакии, ведь в случае согласия Польшу могла ожидать та же участь. Правда, Чехословакия давала и другой пример – германо-польского сотрудничества и предательства Англии и Франции. Историки в этой связи дополняют версию и указывают на шляхтскую алчность и шляхтский гонор, мол мы и сами великие. Так, Бек убеждал представителя Лиги Наций Буркхарда по Данцигу, что польские вооруженные силы «подготовлены для гибкой, сдерживающей противника подвижной войны. Мир будет изумлен».

Страхи польских полковников были не беспочвенны. За три года до рассматриваемых событий Э. Генри предупреждал: «Восточная лига Гитлера и Бека марширует. Оба они идут вместе… до тех пор пока не будет достигнута их непосредственная цель – поражение большевизма. Но когда это будет достигнуто… тогда произойдет маленькое изменение – последний акт в этой современно-средневековой фантазии. Торжествующий победу «Балтийский орден» германского фашизма… уничтожит наследников Пилсудского… Он вдребезги разобьет «поляков», «польскую свинью», этих «наследственных врагов германской расы»… Гитлер раздавит свою союзницу Польшу… всей своей колоссально увеличившейся мощью и устроит новый раздел Польши, гораздо более тщательный, чем три первых: с Украиной и Литвой в качестве частей «федерации» под германской гегемонией в соответствии с первоначальным планом Розенберга; планом, который был «модифицирован» временно, по «тактическим» соображениям, но от которого никогда не отказывались».

Прогнозы Э. Генри подтверждали планы руководителей вермахта. Г. фон Сект уже в 1922 г. заявлял: «Существование Польши непереносимо и несовместимо с условиями существования Германии. Польша должна исчезнуть – и исчезнет, с нашей помощью – из-за своей слабости и действий России… Уничтожение Польши должно стать основой политики Германии…». Не случайно в отличие от западных границ Германия никогда добровольно не признавала внесенных Версальским договором территориальных изменений на Востоке, что было фактически подтверждено Англией и Францией в Локарнских соглашениях. Министр иностранных дел Германии Штреземан в интервью Б. Локкарту в 1929 г. говорил, что он «искренне работал ради мира и согласия между народами Европы. Он способствовал англо-франкогерманскому взаимопониманию. Он добился поддержки своей политики 80-тью процентами населения Германии… Он подписал договор в Локарно. Он уступал, уступал, уступал – до тех пор, пока соотечественники не обернулись против него… Нет ни одного немца, говорил он, готовых воевать ради возвращения Эльзаса и Лотарингии, но нет и никогда не будет также немца, начиная с императора и кончая самым нищим коммунистом, который согласился бы признать нынешнюю германо-польскую границу. Исправление польской границы принесло бы Европе столетний мир…»

Гитлер возложил всю ответственность за неизбежность войны с Польшей на Англию. По его словам, только английское вмешательство сделало Польшу такой непримиримой; только благодаря ему все германские попытки мирного разрешения вопроса о Данциге потерпели неудачу. Спустя месяц, 23 мая Гитлер, уже утверждал: «Польша вовсе не «случайный неприятель». Она всегда будет на стороне наших противников. У нее всегда тайное желание использовать все возможности, чтобы нас уничтожить… Дело вовсе не в Данциге. Речь идет о расширении нашего жизненного пространства к востоку, приобретении базы питания и урегулировании балтийской проблемы… Поэтому не может быть вопроса о пощаде, и это приводит нас к следующему решению: атаковать Польшу при первой же возможности». Чиано в августе 1939 г. на вопрос, «что вы, в сущности, хотите: Данциг или коридор?», получил от Риббентропа ответ: «Нет… мы хотим войну».

Между тем в марте-апреле Лондон не только дал «гарантии» Польше, но и запросил односторонние «гарантии»… у СССР. Гарантии автоматически превращали СССР в заложника войны на его западных границах (в заложника англо-французских гарантий Польше и Румынии) и главного врага Германии…

Случай представился 17 марта, когда румынский посланник в Лондоне уведомил Форин Оффис о том, что Германия готовится предъявить Румынии ультиматум, выполнение которого поставит ее экономику на службу Рейху. И 18 марта английское правительство одновременно через советского полпреда в Лондоне и наркома иностранных дел в Москве неожиданно запросило: «может ли и Румыния рассчитывать на помощь СССР в случае германской агрессии и в какой форме, в каких размерах». Аналогичные запросы были посланы Польше, Греции, Югославии и Турции. М. Литвинов ответил, что Советское правительство «прежде чем ответить на запрос… (хотело бы) знать позицию других государств, в частности Англии». Нарком выразил удивление, что помощью Советского Союза «интересуется Англия, а не Румыния», которая, как он заметил, «к нам не обращалась и, может быть, даже не желает ее».

В тот же день «русское правительство… несмотря на то, что перед ним захлопнули дверь (в Мюнхене) … предложило созвать совещание шести держав» – СССР, Англии, Франции, Польши, Румынии и Турции. М. Литвинов объяснил, что «из вопросов одного правительства другому о позиции каждого ничего не выйдет, а поэтому необходима общая консультация». Флеминг впоследствии отмечал: «Это было то, в чем ощущалась неотложная необходимость». Однако Галифакс на следующий день ответил, что после консультаций с премьером «они пришли к выводу, что такой акт был бы преждевременным». Сам Галифакс назвал его «неприемлемым».

21 марта английский посол в Москве Сидс вручил М. Литвинову проект декларации СССР, Англии, Франции и Польши о том, что эти страны обязываются совещаться о шагах, которые должны быть предприняты для общего сопротивления агрессии. Сидс заявил, что «декларация составлена в таких необязывающих выражениях и так лаконично, что вряд ли могут быть серьезные возражения». Следуя принципу «лучше что-либо, чем ничего», правительство СССР приняло это предложение. Но английская сторона вначале затянула ответ, а затем сообщила, что вопрос о декларации следует считать отпавшим. 23 марта Чемберлен в палате общин вообще заявил, что он выступает против создания «противостоящих друг другу блоков» в Европе. Однако спустя две недели, 6 апреля, несмотря на свои слова, Чемберлен подписывает в Лондоне с Беком соглашение, трансформировав таким образом одностороннюю английскую гарантию во временный договор о взаимопомощи. 13 апреля Франция и Англия объявили о своих гарантиях Греции и Румынии. Как отмечал У. Ширер, «Группировки стали постепенно вырисовываться».

6 апреля Галифакс заверяет Майского в желании британского правительства создать широкую коалицию ради сохранения мира, в которой обязательно нашлось бы достойное место Советскому Союзу. Но в то же время Форин оффис без всяких комментариев отвергает неформальное предложение Майского о визите Литвинова в Лондон для подготовки переговоров.

11 апреля М. Литвинов писал: «в разговорах с нами англичан и французов после истории о совместной декларации не содержалось даже намека на какое-либо конкретное предложение или о каком-либо соглашении с нами. Если расшифровать эти разговоры, то выясняется лишь желание Англии и Франции, не входя с нами ни в какие соглашения и не беря на себя никаких обязательств по отношению к нам, получить от нас какие-то обязывающие нас обещания… Но почему мы должны принимать на себя такие односторонние обязательства?»

Мнение Литвинова о политике английского правительства последнее весьма красноречиво подтвердило само, когда 14 апреля, со ссылкой на речь Сталина на съезде, предложило Советскому правительству в одностороннем порядке сделать заявление, что в случае агрессии против какого-либо его европейского соседа Советский Союз окажет ему помощь, если она будет желательна. Даже Сидс понимал несуразность этого предложения. После его вручения, «поразмыслив день», он сообщил своему министру иностранных дел: предложение создает впечатление, что «мы не имеем серьезных намерений, а Советский Союз, понятно, опасается, что ему придется таскать каштаны из огня».

В тот же день к Советскому Союзу обратились французы, без предварительных консультаций с Лондоном. Это было совершенно ново для их политики, отмечает М. Карлей, они не предпринимали ничего подобного со времен Барту. По предлагавшемуся франко-советскому пакту, стороны брали на себя обязательства помогать друг другу, если одна из них вступит в войну с Германией, чтобы помочь Польше или Румынии. Характерно, что первый проект этого договора предусматривал только помощь Советского Союза Франции, о помощи Франции Советскому Союзу даже не упоминалось.

Лондону и Парижу не удалось получить односторонних гарантий Москвы, и 16 апреля британский посол в России, по сути дела, впервые обратился к СССР с предложением о совместном противостоянии Германии в вопросе о Польше. В ответ 17 апреля СССР направил правительствам Англии и Франции свои предложения, предусматривавшие обязательство трех держав оказывать друг другу немедленно всяческую помощь, включая и военную, в случае агрессии в Европе против любого из договаривающихся государств. По мнению Флеминга: «Это было абсолютно реалистическое предложение, никакими другими мирными средствами невозможно было остановить Германию или обеспечить выигрыш в войне».

После долгих внутренних переговоров Париж принял предложение Советов, а Лондон нет. Здесь его обсуждение происходило 19 апреля. Вместо Галифакса выступил Кадоган, который вынужден был признать, что советские предложения ставят правительство Его Величества в трудное положение: «…Весьма сложно отказаться от этих советских предложений. У нас уже сложилось мнение, что Советы только кормят нас проповедями о «коллективной безопасности», но не делают никаких практических предложений. Теперь они сделали и будут иметь возможность упрекнуть нас, что мы не приняли их. Но больше всего будет упреков от наших же собственных левых… Кроме того, существует риск – хотя, я думаю, лишь в отдаленной перспективе, – что, если мы не примем их предложений, Советы могут заключить что-то вроде соглашения «о ненападении» с германским правительством». И все же Кадоган рекомендовал, чтобы предложения Литвинова были отвергнуты; что и было сделано, даже «с надменностью», как скажет позже французский посол Корбен».

Пока же Галифакс уведомил Майского, что англичане «слишком заняты», чтобы рассмотреть «вполне логичные и конструктивные предложения Литвинова». Чемберлен в тот день писал своей сестре: «Наша главная проблема – Россия. Признаюсь, что я испытываю к ней глубокое недоверие. Я не могу поверить, что она ставит перед собой те же цели, что и мы, или испытывает какую-либо симпатию к демократии как таковой. Она боится Германии с Японией и была бы рада, если бы в схватку с ними вступили другие. Вполне возможно, что она отлично сознает свою военную слабость и не желает ввязываться в конфликт, пока это в ее силах. Поэтому ее усилия направлены на то, чтобы подстрекать к схватке других, а самой отделываться только расплывчатыми обещаниями какой-то помощи…»

В тот же день временный поверенный в делах Германии и Англии доносил своему МИДу, что, как стало известно из надежного источника, ответ британского правительства на советские предложения будет «равнозначен отказу, хотя он облечен в форму замечаний к контрпредложениям Советской России». «Простой отказ, – указывал Галифакс, – дал бы русским возможность поставить оба наших правительства в весьма щекотливое положение, [поэтому] было бы лучше всего отделаться какими-нибудь незначительными, но вполне выполнимыми контрпредложениями». И действительно, 8 мая английское правительство вместо соглашения о взаимопомощи предложило Советскому правительству принять на себя односторонние обязательства в отношении Великобритании и Франции в случае вовлечения их в военные действия.

Оценку этому предложению дал новый нарком иностранных дел В. Молотов: «англичане и французы требуют от нас односторонней и даровой помощи, не берясь оказывать нам эквивалентную помощь». Англо-французские проекты пакта о взаимопомощи в 1939 г. советское полпредство комментировало следующим образом: «Выходит так, что когда Франции и Англии заблагорассудится воевать с Германией из-за статус-кво в Европе, мы автоматически втягиваемся в войну на их стороне; а если мы по своей инициативе будем защищать тот же статус-кво, то это Англию и Францию ни к чему не обязывает».

Через неделю Советское правительство уведомило своих партнеров по переговорам, что, внимательно рассмотрев их предложения, оно пришло к заключению, что эти предложения «не могут послужить основой для организации фронта сопротивления миролюбивых государств против дальнейшего развертывания агрессии в Европе», ибо «не содержат в себе принципа взаимности в отношении СССР и ставят его в неравное положение, так как они не предусматривают обязательства Англии и Франции по гарантированию СССР в случае прямого нападения на него со стороны агрессоров». Одновременно Советское правительство выдвинуло предложения, в случае реализации которых был бы создан действительный барьер против агрессии.

27 мая В. Молотов заявил Сидсу и Пайяру: «Англо-французский проект не только не содержит плана организации эффективной взаимопомощи СССР, Англии и Франции против агрессии в Европе, но даже не свидетельствует о серьезной заинтересованности английского и французского правительств в заключении соответствующего пакта с СССР. Англо-французские предложения наводят на мысль, что правительства Англии и Франции не столько интересуются самим пактом, сколько разговорами о нем…». На первый взгляд английская позиция действительно выглядит непонятной. Однако, по мнению В. Трухановского, в ней была своя логика. «С каждым днем в Англии и во Франции нарастали требования народных масс объединиться с СССР для отпора агрессии». Чтобы успокоить общественное мнение Чемберлен устанавливал контакты с Советским правительством, а когда его демарши давали результат, тут же брал свои предложения обратно.

Голос общественного мнения отражали слова У Черчилля в палате общин: «Мы окажемся в смертельной опасности, если нам не удастся создать великий союз против агрессии. Было бы величайшей глупостью, если бы мы отвергли естественное сотрудничество с Советской Россией». Ллойд Джордж вторил: «Действуя без помощи России, мы попадем в западню». А газета «Daily hronicle» в апреле заявляла: «Советский Союз вместе с Францией и Англией – единственная надежда мира». 10 мая Майский сообщал о результатах опроса, показавшего, что 87% англичан поддерживали немедленный альянс с Советами. На следующий месяц их было 84%. Во Франции институт по изучению общественного мнения, проводя в октябре 1938 г. опрос граждан, установил, что 57% одобряют Мюнхенское соглашение (против – 37%), но на вопрос «Считаете ли вы, что Франция и Англия должны отныне сопротивляться всякому новому требованию Гитлера?» положительно ответило 70%, отрицательно – 17%.

У. Черчилль тем временем призывал: «Теперь нет вопроса о правом или левом; есть вопрос о правом и виноватом».».

«Я никак не могу понять, каковы возражения против заключения соглашения с Россией… в широкой и простой форме, предложенное русским Советским правительством? Единственная цель союза – оказать сопротивление дальнейшим актам агрессии и защитить жертвы агрессии. Что плохого в этом простом предложении? Почему, – спрашивал Черчилль, – вы не хотите стать союзниками России сейчас, когда этим самым вы, может быть, предотвратите войну!.. Если случится самое худшее, вы все равно окажетесь вместе с ней по мере возможности…».

У Черчилль в своем стремлении добиться союза с СССР продвинулся настолько далеко, что требовал уважительного отношения к Советскому Союзу. «Ясно, – говорил он, – что Россия не пойдет на заключение соглашения, если к ней не будут относиться как к равной… Если правительство его величества, пренебрегавшее так долго нашей обороной, отрекшись от Чехословакии со всей ее военной мощью, обязав нас, не ознакомившись с технической стороной вопроса, защитить Польшу и Румынию, отклонит и отбросит необходимую помощь России и таким образом вовлечет нас наихудшим путем в наихудшую из всех войн, оно плохо оправдает доверие… его соотечественников». Г. Никольсон заявлял: «правительство предало свою страну, эти тори думают только о красной опасности…».

Из Франции Суриц неоднократно сообщал, что там общественное мнение так же сильно склоняется в сторону альянса с Советами. «За последние дни в связи с многочисленными приемами я перевидал много и самого разнообразного народа, в том числе и много видных военных. Общее мое впечатление, что никто здесь не допускает даже мысли, что переговоры с нами могут сорваться и не привести к соглашению». Советский престиж никогда не был столь высок; все признавали, что «без СССР ничего не выйдет». И все дивились, почему заключение столь важного соглашения все время откладывается. Вину за задержку возлагали на британцев, на их консерватизм и несговорчивость, подозревали даже злой умысел.

Но решающее воздействие на Чемберлена оказало, по видимому, даже не общественное мнение собственной страны, а слухи – 27 мая он отослал послу в Москве инструкцию, предписывавшую согласиться на обсуждение пакта о взаимопомощи. Дирксен извещал МИД Германии, что английское правительство пошло на этот шаг «крайне неохотно». По его мнению, основной причиной этого шага послужили слухи, будто Германия прощупывает пути сближения с Москвой, что там «опасаются, что Германии удастся нейтрализовать Советскую Россию и даже убедить ее сделать заявление о своем благожелательном нейтралитете. Это будет равнозначно полному краху политики окружения».

На этот раз Чемберлен попытался откровенно обмануть Советское правительство трюком с Лигой Наций. Его план заключался в том, что-бы «…не создавать даже мысли об альянсе, заменяя его декларацией о наших намерениях [курсив в оригинале] в определенных обстоятельствах, с целью выполнить наши обязательства по Статье XVI [о коллективном отпоре агрессии] Договора [о создании Лиги Наций]… У меня нет сомнений, что буквально со дня на день в Статью XVI будут внесены поправки или ее вообще отменят, и это даст нам возможность, если мы сильно этого захотим, пересмотреть наши отношения с Советами… Остается, правда, еще дождаться, что скажут на все это русские, но я думаю у них просто не будет возможности отказаться». «Молотов, которого, – по словам Карлея, – можно назвать кем угодно, только не дураком, мгновенно раскусил стратегию премьер-министра», превращавшего договор в «клочок бумаги». С Молотовым нечаянно согласился даже Ченнон: «…наши новые обязательства не значат ничего… этот альянс [основанный на Женевских соглашениях] настолько непрочен, нереалистичен и лишен какой-либо практической ценности, что способен вызвать у нацистов только усмешку». Англия и Франция щедро раздавали гарантии Польше, Румынии, Балканским странам, а СССР связывали с полностью дискредитированной ими же самими Лигой Наций. На встрече с Пайяром и Сидсом 27 мая Молотов обвинил французское и британское правительства ни много ни мало в предательстве. «И кто, прочитав приведенные выше признания Чемберлена… – замечает М. Карлей, – рискнет сказать, что комиссар был не прав?».

6-7 июня руководители Великобритании и Франции были вынуждены принять за основу советский проект договора. Об отношении к переговорам с СССР говорил уже тот факт, что Чемберлен лично трижды летал на поклон к Гитлеру, чтобы достичь Мюнхенского соглашения. В СССР же для ведения переговоров о создании союза, призванного спасти мир в Европе, английское правительство послало рядового чиновника министерства иностранных дел, начальника Центрально-европейского бюро, Стрэнга. «Чиновника весьма низкого уровня для такого рода переговоров, – отмечал Дирксен, да и, – впоследствии среди британских и французских офицеров, отправленных в СССР, не было ни одной заметной фигуры, имеющей полномочия принимать решения». По словам У. Черчилля, «посылка столь второстепенной фигуры означала фактическое оскорбление».

Молотов в начале июня предложил Англии прислать в Москву министра иностранных дел, чтобы тот принял участие в переговорах. По мнению русских, писал У Ширер, это, вероятно, не только помогло бы выйти из тупика, но и наглядно продемонстрировало бы серьезное желание Англии достичь договоренности с Советским Союзом. Лорд Галифакс ехать отказался. Вместо него предложил свои услуги А. Иден, бывший министр иностранных дел, но Чемберлен отклонил его кандидатуру.

У Стрэнг прибыл в Москву 14 июня как эксперт, направленный в помощь послу У Сидсу, но, представляя Форин оффис, выглядел как глава делегации. Так он и воспринимался Кремлем. Инструкции, данные английским правительством У. Стрэнгу, весьма красноречиво говорили о целях его миссии: «Желательно заключить какое-нибудь соглашение с СССР о том, что Советский Союз придет нам на помощь, если мы будем атакованы с Востока, не только для того, чтобы заставить Германию воевать на два фронта, но также и потому – и это самое главное, – что если война начнется, то следует постараться втянуть в нее Советский Союз». Сама же Англия собиралась полностью сохранить свободу действий и связывать себя какими-либо четкими обязательствами не собиралась. В инструкции отмечалось: «Британское правительство не желает быть связанным каким бы то ни было определенным обязательством, которое могло бы ограничить нашу свободу действий при любых обстоятельствах». Главной задачей миссии ставилось – тянуть время. Инструкции были настолько обескураживающими, что английский посол в Москве Сидс 13 августа отправил письмо министру иностранных дел Галифаксу с запросом, действительно ли английское правительство желает прогресса в переговорах. Отправляя миссию, Чемберлен оставался верен себе, продолжая свою прежнюю игру, неуклонно ведущую к новой войне, что в принципе не было секретом для Советского правительства, но оно следовало старой русской поговорке «с паршивой овцы, хоть шерсти клок». В официальных документах Советского правительства в те дни говорилось: «Германия и другие страны реакционно-фашистского блока – смертельная угроза человеческой цивилизации. С другой стороны, страны англо-французского блока – это тоже империалистические, но неагрессивные, миролюбивые державы, страны буржуазно-парламентской демократии, которые ведут борьбу за сохранение status quo. Конечно, у правящих кругов Англии и Франции есть свои империалистические расчеты. Они стремятся сохранить систему колониального гнета, расширить свои колониальные владения. Они стремятся направить агрессию фашистской Германии против Советского Союза. Но в то же время они выступают и против фашистских планов «нового мирового порядка» и в этом отношении могут быть союзниками СССР».

И дело, хоть и со скрипом, пошло. К середине июля согласовали перечень обязательств сторон, список стран, которым даются совместные гарантии, и текст договора. Остались не согласованы только два вопроса, которые стали камнем преткновения на пути к союзу трех стран. Вопросы касались:

– «косвенной агрессии»;

– военного соглашения.

Косвенная агрессия

Термин «косвенная агрессия» был взят из текста английских гарантий Польше. Под косвенной агрессией понималось то, что случилось с Чехословакией. СССР расширил это понятие. По словам В. Молотова: «косвенная агрессия» – это ситуация, при которой государство «жертва» «соглашается под угрозой силы со стороны другой державы или без такой угрозы» произвести действие, «которое влечет за собой использование территории и сил этого государства для агрессии против него или против одной из договаривающихся сторон».

Протест «потенциальных союзников» вызвали слова «или без такой угрозы», а также распространение определения «косвенная агрессия» на страны Прибалтики, которые вообще не просили о каких-либо гарантиях. Но Советское правительство настаивало: «Отсутствие гарантии СССР со стороны Англии и Франции в случае прямого нападения агрессоров, с одной стороны, и неприкрытость северо-западных границ СССР, с другой стороны, могут послужить провоцирующим моментом для направления агрессии в сторону Советского Союза».

Форин оффис тянул с ответом, по его мнению, при такой трактовке «косвенной агрессии» Советы могли оправдать интервенцию в Финляндию и Прибалтийские государства даже при отсутствии серьезной угрозы со стороны нацистов. Галифакс в то время пояснял кабинету, что текущие «переговоры в конечном счете вовсе не так важны, они просто будут препятствовать Советскому Союзу «перейти в германский лагерь», в то же время «…поощряя Россию в вопросе вмешательства в дела других стран, мы можем нанести не поддающийся исчислению ущерб своим интересам, как дома, так и по всему миру».

Французский МИД, наоборот, проявлял активность, его подогревало дыхание приближающейся войны, и обеспокоенный Ж. Бонне писал послу в Лондоне: «Колебания британского правительства накануне решающей фазы переговоров рискуют сегодня скомпрометировать… судьбу соглашения…», при этом, указывал Бонне, Франция «предпочитает трудности, которые может повлечь принятие русского определения косвенной агрессии, серьезной и намеренной опасности, которая последовала бы за провалом… переговоров». Тем временем британские послы в Прибалтийских странах сообщали о растущей там озабоченности и враждебности Советам. В начале июня Эстония и Латвия подписали пакт о ненападении с Германией и германские военные специалисты занялись инспекцией их приграничных оборонительных сооружений.

В начале июля французский посол Наджиар предложил разрешить противоречия по поводу стран Прибалтики в секретном протоколе, чтобы не толкать их в объятия Гитлера самим фактом договора, который фактически ограничивает их суверенитет. Великобритания 17 июля поддержала французское предложение, включив по требованию СССР в секретный протокол Турцию, Эстонию, Латвию и Финляндию. 2 августа англо-французская позиция сдвинулась еще на дюйм – было принято общее определение «косвенной агрессии». Внесена была лишь поправка, что в случае если возникнет «угроза независимости и нейтралитета» «без угрозы силы», вопрос должен разрешаться на основе совместных консультаций. СССР такой ответ не устраивал, пример Чехословакии показывал, что подобные консультации могут продлиться дольше, чем необходимо времени для захвата государства.

В задержке переговоров английское и французское правительства перед общественностью своих стран обвиняли Советский Союз, который, по их словам, выдвигает все новые и новые требования. Что было, по мнению М. Карлея откровенной ложью – неправда то, «что Молотов постоянно выдвигал перед Сидсом и Наджиаром все новые и новые требования. Основы советской политики были четко определены еще в 1935 г… Не были новыми проблемами или «неожиданными» требованиями вопросы о «косвенной агрессии», о гарантиях странам Прибалтики, о правах прохода и о военном соглашении. Даладье лгал, когда говорил, что советские требования… явились для него сюрпризом».

Молотов терял терпение и в телеграмме своим полпредам в Париже и Лондоне назвал партнеров по переговорам «жуликами и мошенниками» и сделал пессимистический вывод: «Видимо, толку от всех этих бесконечных переговоров не будет». Справедливость этой оценки подтверждается донесением Стрэнга английскому правительству от 20 июля: «неверие и подозрения в отношении нас в ходе переговоров не уменьшились, так же как и их уважение к нам не возросло. Тот факт, что мы создавали трудность за трудностью в вопросах, не казавшихся им существенными, породил впечатление, что мы не стремимся сколько-нибудь серьезно к соглашению».

18 июля Молотов дал команду возобновить консультации с Германией о заключении хозяйственного соглашения. 22 июля было заявлено о возобновлении советско-германских экономических переговоров. Это обеспокоило англичан и французов, и чтобы не сорвать переговоры с СССР окончательно, они 23 июля согласились на советское предложение одновременно вести переговоры по политическому соглашению и по военным вопросам. Разработку конкретного плана совместных военных действий против Германии Молотов считал более важным вопросом, чем даже определение «косвенной агрессии». Если удастся согласовать план удара по Германии, то ее вторжение в Прибалтику вряд ли состоится.

Военное соглашение

Проблема заключалась в том, что Англия и Франция требовали раздельного подписания политического и военного соглашений. Первое устанавливало обязательство прийти на помощь в случае агрессии, второе должно было определить масштабы и форму этой помощи. Подписание только политического соглашения, в случае агрессии Гитлера на Востоке, вынуждало СССР вступить в войну всеми своими силами. Англия и Франция же могли определять величину своего участия и время выступления в зависимости от своих интересов.

Поэтому СССР требовал, чтобы оба соглашения были подписаны одновременно. Официальный Лондон и Париж отказывались, поскольку «были невысокого мнения о военной мощи России». Стрэнг, кроме этого, заявлял: «Это просто невероятно, что мы вынуждены разговаривать о военных тайнах с Советским правительством, даже не будучи уверенными в том, станет ли оно нашим союзником». Когда Дракс спросил, не стоит ли ему встретиться с Майским, Галифакс ответил: «если вы в состоянии вынести это…». «Времени оставалось очень мало, – отмечал Дракс, – но среди британцев никто не испытывал особой озабоченности по поводу переговоров с Москвой, только обычное британское высокомерие по отношению к русским». Но СССР настаивал. Предложение Советского правительства было сделано 19 июня, Англия и Франция официально ответили согласием лишь 25 июля, а их военная миссия с показным пренебрежением, тихоходным грузовым кораблем добралась до Москвы только к 11 августа.

Потрясенный Майский по этому поводу писал: «Когда в Европе почва начинает гореть под ногами», англо-французы собираются в Москву на грузовозе. «…Чемберлен, несмотря ни на что, продолжает вести свою игру, – приходил к выводу советский посол, – ему нужен не тройственный пакт, а переговоры о пакте, чтобы подороже продать эту карту Гитлеру». Между тем прибывший на переговоры «адмирал Дракс… – вспоминал нарком ВМФ Н. Кузнецов, – удобно вытянув ноги под столом, охотно вел неторопливый светский разговор о флотской регате в Портсмуте и конских состязаниях, как будто на международном горизонте не было ни одной грозовой тучи…».

О целях французской миссии полпред СССР во Франции докладывал в НКИД: «миссия выезжает в Москву без разработанного плана. Этот тревожит и подрывает доверие к солидности переговоров. Сам глава французской миссии генерал Думенк «остался не особенно доволен характером напутствования, которое ему перед отъездом дали… «Никакой ясности и определенности»». Свое мнение о целях и задачах миссии из Лондона докладывал в Берлин фон Дирксен: «…к продолжению переговоров о пакте с Россией, несмотря на посылку военной миссии, – или, вернее, благодаря этому, – здесь относятся скептически. Об этом свидетельствует состав английской военной миссии: адмирал, до настоящего времени комендант Портсмута, практически находится в отставке и никогда не состоял в штабе адмиралтейства; генерал – точно так же простой строевой офицер; генерал авиации – выдающийся летчик и преподаватель летного искусства, но не стратег. Это свидетельствует о том, что военная миссия скорее имеет своей задачей установить боеспособность Советской Армии, чем заключить оперативные соглашения…».

В отличие от второстепенных представителей западных военных миссий в состав русской входили: Нарком обороны, начальник генштаба, главнокомандующие военно-морским флотом и военно-воздушными силами. Однако по словам У. Ширера: «Русские ничего не могли поделать с англичанами, которые в июле отправили в Варшаву для переговоров с польским генштабом начальника генштаба генерала Э. Айронсайда ».

В соответствии с установками Лондона и Парижа их миссии в СССР не были наделены никакими полномочиями, не только для решения вопросов, но даже для их обсуждения. «Это просто не укладывалось ни в какие рамки, – писал позже Дракс, – что правительство и Форин оффис отправили нас в это плавание, не снабдив ни верительными грамотами, ни какими-либо другими документами, подтверждающими наши полномочия». Думенк высказывался почти идентично.

Тем не менее переговоры начались. Главными проблемами военного соглашения стали вопросы: Польши и Румынии; военного сотрудничества.

Польша и Румыния

Согласно предложенному Англией и Францией варианту политического договора, СССР должен был автоматически присоединиться к обязательствам этих стран в отношении Польши и Румынии. СССР же поставил условием своих гарантий «восточным партнерам» их активное участие в отражении агрессии либо хотя бы пропуск советских войск через их территорию. В противном случае, каким образом, спрашивал маршал К. Ворошилов, СССР может войти в непосредственное соприкосновение с противником и выполнить свои обязательства? Французский посол в Москве докладывал в Париж: «То, что предлагает русское правительство для осуществления обязательств политического договора, по мнению генерала Думенка, соответствует интересам нашей безопасности и безопасности самой Польши». Едва ли, писал Пайяр, можно что-либо противопоставить советской позиции, которая «подводит нас к самой сущности вопроса». Думенк был потрясен, «своей открытостью, граничащей с простодушием, маршал просто припер нас к стенке». Нам не осталось места ни для словопрений, ни для маневра, ни для дипломатических увиливаний. «Дракс покинул совещательную комнату ошеломленным. Он был почти уверен, что его миссии пришел конец. «Мы… думали, что сможем получить поддержку России, не приводя каких-либо разумных доводов», – писал Думенк».

Что бы оказать давление на слишком тормозивших английских и французских коллег Советское руководство публиковало официальные статьи в прессе, выражающие точку зрения советского правительства. Демократ Чемберлен приходил от этих прямых обращений советской стороны к общественности в бешенство.

Меж тем 17 августа Думенк телеграфировал в Париж: «СССР хочет военного пакта… Ему не нужен от нас листок бумаги, за которым не стоят конкретные действия». Ллойд Джордж в то время заявлял Чемберлену: «Без активной помощи СССР никакого «восточного фронта» быть не может… При отсутствии твердого соглашения с СССР я считаю Ваше сегодняшнее заявление (о использовании Польши в качестве второго фронта) безответственной азартной игрой, которая может кончиться очень плохо». Даже Галифакс на этот раз выступил против Чемберлена: «Русские полны самых мрачных подозрений, – сказал Галифакс, – и боятся, что наша истинная цель – заманить их этими договоренностями в ловушку, а потом покинуть в трудный момент. Они страдают от острого комплекса неполноценности, и считают, что еще со времен Большой Войны западные державы относятся к России надменно и презрительно». Как будто на деле было иначе?

О политике правительств Англии и Франции в тот период свидетельствуют инструкции, данные их представителям, в которых, в частности, предписывалось, не обсуждать вопросов о балтийских государствах, позиции Польши и Румынии. «Вы привезли какие-нибудь четкие инструкции относительно прав прохода через Польшу?» – спрашивал Наджиар. Думенк отвечал, что Даладье дал ему инструкции не идти ни на какое военное соглашение, которое бы оговаривало права Красной армии на проход через Польшу. Думенк должен был довести до сознания советского руководства, что его просят только помогать польскому правительству военными поставками и оказывать только ту помощь, о которой могут попросить поляки по ходу событий.

Тем временем в Лондоне заместители начальника генштаба уже теряли терпение, доказывая Чемберлену, что: «Ввиду быстроты, с которой развиваются события, возможно, что этот ответ устареет раньше, чем будет написан, но мы все равно считаем, что его нужно дать… Совершенно ясно, что без своевременной и эффективной русской помощи у поляков нет никакой надежды сдерживать германский удар… Это же касается и румын, с той только разницей, что тут сроки будут еще короче. Поддержки вооружениями и снаряжением недостаточно. Если русские собираются участвовать в сопротивлении… то эффективно они смогут действовать только на польской или румынской территориях… Без немедленной и эффективной русской помощи… чем дольше будет длиться эта война, тем меньше останется шансов для Польши или Румынии возродиться после нее в форме независимых государств и вообще в форме, напоминающей их нынешний вид». Однако официальный Лондон продолжал хранить олимпийское спокойствие.

Во Франции эмоции были сильнее, так Боннэ уже требовал, что «на Польшу следует оказать максимальное давление, не останавливаясь перед угрозами», чтобы преодолеть нежелание польского руководства вступать в военный союз». Бонне утверждал: «Произойдет катастрофа, если из-за отказа Польши сорвутся переговоры с русскими. Поляки не в том положении, чтобы отказываться от единственной помощи, которая может прийти к ним в случае нападения Германии. Это поставит английское и французское правительства почти в немыслимое положение, если мы попросим каждый свою страну идти воевать за Польшу, которая отказалась от этой помощи». Но, как Лондон, так и Париж ограничились лишь формальными обращениями к Польше и Румынии.

Польша ответила, что она «быть четвертым не хочет, не желая давать аргументы Гитлеру». Ю. Бек сообщил французскому послу в Варшаве Л. Ноэлю: «Для нас это принципиальный вопрос: у нас нет военного договора с СССР; мы не хотим его иметь…». Э. Рыдз-Смигла твердил: «Независимо от последствий, ни одного дюйма польской территории никогда не будет разрешено занять русским войскам».

Румыния, также, несмотря на уговоры союзников, категорически отказались от сотрудничества с СССР.

У. Ширер недоумевал, «почему правительства Англии и Франции в столь критический момент не оказали давления на Варшаву» или не поставили условием своих гарантий Польше принятие помощи от России? Бонне предложил этот вариант 19 августа. Ллойд Джордж в палате общин высказывал подобное мнение: «Если мы пойдем на это без помощи России, то попадем в ловушку… Я не могу понять, почему перед тем, как взять на себя такое обязательство, мы не обеспечили заранее участия России… Если Россию не привлекли только из-за определенных чувств поляков… мы должны поставить такое присутствие в качестве условия, и если поляки не готовы принять это единственное условие… то они должны сами нести за это ответственность».

Ответ на недоуменные вопросы У Ширера, Ллойд Джорджа… давал Наджиар: «Польша не хотела входить в такое соглашение… а англо-французы не слишком настаивали ». «Мы хотим хорошо выглядеть, – прямо писал Наджиар, – а русские хотят вполне конкретного соглашения, в которое вошли бы Польша и Румыния». Неизбежным результатом англо-французской позиции, по мнению Папена, была война: «Гитлер не напал бы на Польшу, если бы это грозило войной на два фронта. Но тот факт, что Великобритания дала Польше гарантии в момент, когда ее переговоры с Россией все еще находились в тупике, возродил в России старый страх перед cordon sanitaire и толкнул Сталина в объятия Гитлера».

21 августа Ворошилов потребовал сделать перерыв в переговорах. В ответ на протесты англо-французской стороны маршал сказал: «СССР, не имея общих границ с Германией, сможет оказать помощь Франции, Англии, Польше и Румынии только при условии, что его войскам будет предоставлено право прохода через территории Польши и Румынии… Советская военная делегация не представляет, как генеральные штабы Англии и Франции, посылая свои миссии в СССР… могли не дать им инструкции, какую занять позицию в этом элементарном вопросе… Из этого следует, что есть все основания сомневаться в искренности их желаний серьезно и эффективно сотрудничать с Советским Союзом».

Решимость Москвы вызвала панику в Париже, и вечером 22 августа Думенк уведомил Ворошилова, что он получил полномочия заключить военную конвенцию, предоставляющую Красной армии право прохождения через Польшу и Румынию. На настойчивый вопрос собеседника, может ли он предъявить свидетельства согласия Польши и Румынии, Думенку оставалось ответить лишь отговорками… он добавил: «Но ведь время уходит!» Маршал… ответил: «Бесспорно, время уходит».

Военное сотрудничество

Переговоры о военном сотрудничестве шли параллельно и начались со взаимной информации о состоянии вооруженных сил трех держав и их стратегических планах в части, касающейся Европы. Как доносил Думенк в Париж 17 августа, «заявления советской делегации носили точный характер и содержали многочисленные цифровые данные… Одним словом, мы констатируем ярко выраженное намерение (СССР) не оставаться в стороне, а как раз наоборот – действовать серьезно». СССР, в отличие от Англии и Франции, представлял нарком обороны, который заявил, что в случае конфликта с Германией, Советский Союз готов выставить 120 пехотных и 16 кавалерийских дивизий, 9-10 тыс. танков, 5 тыс. орудий и 5, 5 тыс. самолетов. Одним из условий заключения договора между тремя странами он выдвинул – выставление Великобританией и Францией 86 дивизий, «решительного их наступления начиная с 16-го дня мобилизации, самого активного участия в войне Польши».

В ответ генерал Хейвуд заявил, что Англия предполагает выделить «16 дивизий на ранней стадии ведения войны и 16 позднее». Под нажимом Ворошилова Хейвуд был вынужден доложить о текущем состоянии британской армии: «Англия располагает пятью регулярными… и одной механизированной дивизией» и может выделить для войны на континенте сразу не более двух из них. Как пишет М. Карлей, «это был долгий путь» до 60 дивизий которые Великобритания выставила на Западном фронте к концу третьего года Первой мировой войны. О боевых качествах британской армии в 1935 г. высказывался маршал Ф. Петен. Он считал, что британская армия годилась только для «парадного плаца». Ее состояние мало улучшилось за последующие годы, поскольку Н. Чемберлен заняв пост премьер-министра в мае 1937 г., до 1939 г. урезал ассигнования на усиление британской армии. Не случайно, по словам Карлея, Кадоган противился сближения с Москвой, так как британскому правительству нечего было предложить: «тогда нам очень скоро придется обнародовать, что в нашем буфете пусто».

«Французская политика, – отмечает М. Карпей, – была не менее «эгоистичной» и жульнической, чем британская. Французская армия тоже не планировала наступательных действий против Германии из-за своих пограничных укреплений (линии Мажино) ради предполагаемых союзников…». Подавляющая часть военных расходов Франции вкладывалось в линию Мажино. Де Голь в то время писал, что Франция напоминает закованного в броню рыцаря, выбросившего свой меч. «Французские военачальники, – продолжает М. Карлей, – были бы немало смущены, если бы восточные коллеги поинтересовались их наступательными планами, потому что ни один из них не был достоин даже именоваться таковым. Согласно Гамелену армия была вообще неспособна вести наступательные действия».

Дирксен в то время сообщал в Берлин: «На прямые вопросы советской стороны о роде и степени военного сотрудничества в ходе войны французская и британская военные миссии отвечали лишь общими фразами». Когда же глава английской военной миссии адмирал Дракс сообщил своему правительству запросы советской делегации, то Галифакс на заседании кабинета министров заявил, что он «не считает правильным посылать какой-либо ответ на них». Переговоры о военном соглашении оказались фактически сорваны. По словам Сталина британская военная миссия «так и не сказала Советскому правительству, что ей надо». Барнет признавал: «Я понимаю, что политика правительства – это затягивание переговоров, насколько возможно, если не удастся подписать приемлемый договор». Здесь У. Ширер вновь недоумевал: «Трудно понять приверженность англичан политике затягивания переговоров в Москве».

В чем же крылся секрет очередной английской тайны У. Ширера?

Началу ответа на данный вопрос еще до переговоров давал Харви, личный секретарь Галифакса – эти переговоры в Москве были «просто уловкой… Это правительство никогда ни на что не согласится с Советской Россией». Переговоры были начаты только благодаря активному давлению общественности на правительства Англии и Франции. Бонне тогда отмечал: «Сейчас в общественном мнении Франции и Британии складывается такое мощное движение в защиту соглашения с СССР, и во всем мире… среди громадного количества людей, даже самых умеренных взглядов, так крепнет убежденность, что именно от этого зависят судьбы мира, что в случае провала переговоров необходимо любой ценой возложить вину за это на Советский Союз».

Действительно, это было главной причиной затяжки переговоров, втянутые в них британский и французский кабинеты не знали, как из них выйти. Член кабинета Д. Саймон заявлял – если переговоры провалятся, то важно будет иметь общественное мнение на «нашей» стороне. Любой ценой необходимо было обвинить в срыве переговоров Советский Союз. В этом случае, по словам Сидса, если переговоры не будут успешными, «то будет невозможно обвинить в этом» британское правительство. Суриц в связи с этим доносил в Москву: «Наши партнеры не хотят «настоящего соглашения с нами», но боятся реакции общественности в случае провала переговоров».

Итог англо-французской дипломатии подводил Жданов: «британское и французское правительства не хотят заключать договор, основанный на взаимной ответственности и равных обязательствах; они хотят соглашения, «в котором СССР выступал бы в роли батрака, несущего на своих плечах всю тяжесть обязательств». Англичане и французы хотят вести только разговоры о соглашении, а сами готовят почву, чтобы обвинить Советский Союз в срыве переговоров и оправдать новую сделку с агрессорами. Здесь Жданов вплотную подошел к раскрытию «Английской тайны»…

Очередная английская тайна…

По мнению Сурица, Чемберлен и Даладье были готовы на что угодно, лишь бы добиться договора с Германией и Италией. «Им, конечно, невыгодно теперь же рвать с нами, ибо они тогда лишатся козыря в переговорах с Берлином. Обратятся они к нам только в том случае, если не вытанцуется соглашение с Берлином и последний предъявит требования, даже для них неприемлемые».

Действия Гитлера лишь стимулировали активность англичан. Так две недели спустя после речи Гитлера 28 апреля, в которой он фактически расторг германо-польский пакт о ненападении и англо-германское военно-морское соглашение, Майский отмечал, «что за последние дней десять после речи Гитлера здесь вновь подняли головы «умиротворители»» – «Times» как раз начала в то время большую кампанию «за еще одну попытку» прийти к соглашению с Германией и Италией. Может, это просто совпадение, пишет М. Карлей, что О. Харви, личный секретарь Галифакса, за шесть дней до того, как Майский отослал свою депешу Молотову, отметил в своем дневнике, что ««умиротворительство» опять поднимает свою отвратительную голову. Я уже не раз слышал намеки, что оно уже вовсю маячит у нас за спиной в номере 10. Впрочем, это вполне нормально, что и руководство «Times» опять берет душераздирающую пораженческую ноту – «Данциг не стоит новой войны…»».

Коллье, говоря о протоколах комитета по внешней политике, составленного из министров кабинета, занимавших ключевые посты, отмечал, что «если почитать между их строк», особенно высказывания Чемберлена, то «трудно избавиться от ощущения, что настоящий мотив поведения кабинета – желание заручиться поддержкой русских и в то же время оставить руки свободными, чтобы при случае указать Германии путь экспансии на восток, за счет России… Советскую поддержку стоило иметь на своей стороне, и… дать русским, в обмен на обещание их помощи, уверенность, что мы не бросим их в одиночестве перед лицом германской экспансии».

Месяц спустя, в мае, посол Польши в Англии докладывал своему министру иностранных дел: Чемберлен, несомненно, избегает всего, что «лишало бы его возможности вновь вернуться к переговорам с Берлином и, возможно, с Римом». По мнению посла.недавнее выступление Чемберлена «является очередным, не знаю, которым уже по счету, предложением, обращенным к Германии, прийти к соглашению. В то же время в этом выступлении нашло также отражение его давнишнее отрицательное отношение к заключению формального союза с Советами». Чемберлен действительно упорно настаивал, что Россия, а не Германия, представляет собой главную угрозу западной цивилизации. В парламенте он заявлял, что «скорее подаст в отставку, чем заключит союз с Советами».

Видный представитель консервативной партии Ч. Спенсер выдвинул тезис о том, что «Германия может путем войны получить меньше, чем путем переговоров», он передал от английской стороны Герингу меморандум с предложением о созыве нового мюнхенского совещания четырех держав без СССР и Польши. Перед вручением меморандума Спенсер счел необходимым заверить.что ведущиеся Англией переговоры с СССР «не должны пониматься как проявление какой-либо симпатии к русскому методу управления. Конечно, в Англии есть люди, выступающие за политические связи с Россией. Но ведут они себя тихо, их мало, и они не располагают влиянием».

8 июня Галифакс заявил в парламенте, что Великобритания готова к переговорам и с Германией. На следующий день Гендерсон посетил Геринга и заявил ему, что если бы Германия пожелала вступить с Англией в переговоры, то получила бы «не недружественный ответ». 13 июня Гендерсон встретился со статс-секретарем министерства иностранных дел Германии Вайцзекером, который в записях об этой беседе отметил, что английский посол «явно имея поручение, говорил о готовности Лондона к переговорам с Берлином… критически высказывался об английской политике в Москве» и «не придает никакого значения пакту с Россией». Через две недели собеседники встретились вновь. И опять Гендерсон занялся поисками «исходных моментов для новых англогерманских переговоров». «Как и 14 дней назад, – записывал Вайцзекер, – посол снова спросил, не послужило ли бы окончание переговоров Англии с Москвой стимулом для начала англо-германских переговоров… По его словам, было бы абсолютно неверно полагать, что Чемберлен ушел с тропы мира» (умиротворения).

Правящие круги Англии были готовы немедленно прервать свои контакты с Советской Россией. Сидс 12 июля телеграфировал Галифаксу, что для срыва переговоров лучше воспользоваться вопросом о «косвенной агрессии», чем вопросом о военном соглашении. Однако Германия молчала, а срыв переговоров сочли все же опасным. Стрэнг предупреждал, что это «может вынудить Советский Союз стать на путь… компромисса с Германией».

Началу новой серии переговоров положило посредничество лорда Кемсли, владельца «Sunday Times», который в конце июля встретился с Гитлером и предложил возобновить переговоры. Гитлер выдвинул свои условия. Галифакс и Чемберлен согласились их рассмотреть. Вскоре для переговоров, под видом участия в заседании китобойной комиссии, в Лондон прибыл сотрудник Геринга X. Вольтат. С ним начались консультации советника Чемберлена Г. Вильсона и министра торговли Р. Хадсона.

Результирующим документом встречи стал «План Вильсона», который был изложенный последним 21 июля Вольтату и 3 августа Дирксену «План» предполагал заключение германо-британского пакта о ненападении. Пакт разграничивал сферы интересов двух стран в Европе, при этом за Гитлером признавалась гегемония в Восточной и Юго-Восточной Европе, решение проблем Данцига и Польши, урегулировались колониальные претензии Германии и предоставление ей крупного кредита. Предусматривались также соглашения об уровнях вооружений. По мнению Карлея, «во многих пунктах повестка дня Вильсона – Дирксена очень напоминает то, что немцы предлагали Молотову. К договору стремился Чемберлен, но вовсе не Гитлер».

Г. Дирксен после разговора с Г. Вильсоном сообщал в Берлин: «Здесь преобладало впечатление, что возникшие за последние месяцы связи с другими государствами являются лишь резервным средством для подлинного примирения с Германией и что эти связи отпадут, как только будет достигнута единственно возможная и достойная усилий цель – соглашение с Германией». Однако переговоры снова зашли в тупик. Карлей относит этот факт на благородство англичан, не желавших заключить сделку с Гитлером за счет войны с Польшей.

На самом деле Чемберлен, после Мюнхена, под давлением общественного мнения, не мог не только подписать еще одну подобную сделку, но и вообще открыто вести «умиротворительные» переговоры с Германией. Именно поэтому потребовалось посредничество Кемсли, прикрытие китобойными переговорами, для Вольтата. Именно поэтому потерпела провал миссия Хадсона, как только сведения о ней попали в прессу. Не случайно Вильсон после предложения своего плана, по словам Дирксена, предупредил, «что, если информация об этих переговорах просочится в прессу, Чемберлену придется подать в отставку». Для Чемберлена вопрос стоял не в самом соглашении с Германией, а в возможности его общественного признания.

Не случайно Галифакс в то время говорил своим коллегам по кабинету: «Военные переговоры будут тянуться бесконечно, тем самым мы выиграем время и наилучшим образом выйдем из трудного положения, в которое попали». Чемберлен тогда же отмечал в своем дневнике: «Англо-советские переговоры обречены на провал, но прерывать их не следует, напротив, надо создавать видимость успеха, чтобы оказывать давление на Германию». Соответственно инструкция для британской делегации, отправляющейся в Москву, предписывала: «вести переговоры весьма медленно». Тем временем работа над «планом Вильсона» не прекращалась.

В советском посольстве знали о переговорах с Вольтатом. Полпред СССР во Франции докладывал НКИД, «что здесь и в Лондоне далеко еще не оставлены надежды договориться с Берлином и что на соглашение с СССР смотрят не как на средство «сломать Германию», а как на средство добиться лишь лучших позиций при будущих переговорах с Германией».

Странной была позиция и самой Германии. «Тайный примирительный зондаж Чемберлена (через Г. Вильсона) показывает, что при желании с Англией можно наладить разговоры», – считал Вайцзекер. Но желания не было. В течение 1938 – 1939 г. Гитлер ни разу не отвечал на предложения англичан. Почему Гитлер не принял столь выгодных предложений?

На этот счет существует несколько мнений: так, В. Сиполс утверждает, что Гитлер «рассматривал все подобные предложения как свидетельство слабости Англии». Геллер и Некрич считают камнем преткновения требования Германии рассматривать Ближний Восток как ее «естественную экономическую сферу», что было абсолютно неприемлемо для Англии. В. Шубин отмечает, что предложения Вильсона содержали важную оговорку: Германия не должна «предпринимать акций в Европе, которые привели бы к войне, исключая такие меры, которые получат полное согласие Англии». По мнению Шубина – прими Гитлер предложения Чемберлена, и он автоматически становился британским «жандармом» Европы.

На самом деле причина, очевидно, крылась в том, что Гитлер не верил ни одному слову англичан: «Англия усматривает в нашем развитии стремление установить гегемонию, которая ее ослабит. Следовательно, Англия – наш враг и борьба с ней является вопросом жизни и смерти». Методы борьбы, которые Англия использовала на протяжении столетий, не составляли ни для кого секрета. О них Гитлер говорил в своей публичной речи 1 апреля, когда явно имея в виду англичан и французов обрушился на тех, кто «таскает каштаны из огня» чужими руками. Союз с Англией не оставлял Германии выхода, он был направлен и мог быть направлен только и исключительно против СССР, что неизбежно вело к взаимоуничтожительной войне между Германией и Россией. Гитлеру же необходимо было только нейтрализовать Англию на время войны с Польшей.

Очевидно отталкиваясь именно от этих предпосылок, Гитлер продолжал игру с Англией. Так, после подписания пакта Молотова – Риббентропа, 25 августа Гитлер принял Гендерсона. «Гитлер объяснял, что хочет сделать в направлении Англии такой же серьезный шаг, как и в направлении России. Он не только готов заключить договоры… гарантирующие существование Британской империи при любых обстоятельствах, насколько это будет зависеть от Германии, но и готов оказывать помощь, если таковая ей понадобится»… Если же английское правительство отвергнет «его идеи, то будет война». При этом, как отмечал Гальдер в дневнике, Гитлер заявил, что «не обидится, если Англия будет делать вид, что ведет войну».

В последние дни и часы мира Геринг вел параллельные неофициальные переговоры через шведского бизнесмена Далеруса. Последнего в Лондоне принимали Чемберлен и Галифакс. «Было очевидно, что… английское правительство отнеслось к шведскому курьеру вполне серьезно». Англичане предложили Гитлеру договор и урегулирование конфликта с Польшей переговорным путем. «Если достичь договоренности не удастся, то рухнут надежды на взаимопонимание… что может привести к конфликту между нашими двумя странами и послужить началом мировой войны». В ответ Гитлер выдвинул свои условия, о которых Гендерсон докладывал Галифаксу: «Условия кажутся мне умеренными. Это не Мюнхен…». «Немецкие предложения кажутся мне правомерными… Принятие их сделает войну неоправданной». Но Польша отказалась даже обсуждать эти условия, таким образом вся ответственность за развязывание Второй мировой войны ложилась на Варшаву. Англия и Франция могли фактически дезавуировать свои гарантии Польше, без потери собственного лица. У Гитлера же не оставалось времени на уговоры поляков: «Из-за осенних дождей наступление надо было начинать немедленно или совсем его отменить». Отменить было уже невозможно. Захват Польши был лишь начальным шагом в большой игре. «Я был бы сумасшедшим, если бы ради такого вопроса, как Данциг и коридор, бросился бы в общую войну наподобие 1914 года», – позже заявлял Гитлер.

Странная война

Ранним утром 1 сентября почти шестьдесят германских дивизий вторглись в Польшу. К этому времени французские войска на германской границе насчитывали 3253 тыс. человек, 17, 5 тыс. орудий и минометов, 2850 танков, 1400 самолетов первой линии и 1600 в резерве. Кроме того, против немцев могли быть задействованы свыше тысячи английских самолетов. Им противостояли 915 тыс. германских войск, имевших 8640 орудий и минометов, 1359 самолетов и ни одного танка. Сооружение же Западного вала (линии Зигфрида) еще не было завершено. Кейтель на Нюрнбергском трибунале показал: «Со строго военной точки зрения мы, солдаты, ожидали наступления западных армий во время польской кампании. Мы были очень удивлены тем, что не последовало никаких действий, если не считать нескольких незначительных стычек между линией Мажино и линией Зигфрида. Мы заключили из этого, что Франция и Англия не имели серьезного намерения вести войну. Весь фронт вдоль западных границ Германии был защищен только пятью дивизиями, занимавшими Западный вал. Если б франко-британские армии начали наступление, мы не могли бы оказать им сколько-нибудь серьезного сопротивления».

По данным Типпельскирха, на Западном фронте Германия имела 8 кадровых и теоретически 25 резервных дивизий, которые на 3 сентября еще нужно было собрать. При этом боевая подготовка последних давала Типпельскирху повод считать их не «полностью боеспособными». Йодль вообще расценивал польскую кампанию как удачную авантюру, на Нюрнбергском процессе он заявлял: «Катастрофа не произошла только потому, что 110 дивизий, которыми располагали французы и англичане, оставались совершенно пассивными против наших 25 дивизий, стоявших на западном фронте». «Наши запасы снаряжения, – продолжал Йодль, – были до смешного ничтожны, и мы вылезли из беды единственно благодаря тому, что на западе не было боев». Наступление на западном фронте, по мнению Йодля, даже вполсилы, привело бы предположительно уже осенью 1939 г. к поражению Германии и окончанию войны.

«В 1939, как и в 1938 годах, – отмечал маршал Мильх, генерал-инспектор воздушных сил, – все требования Главного штаба на изготовление воздушных бомб были зачеркнуты лично Гитлером. Он хотел сберечь наши запасы стали и легких металлов для нужд артиллерии и постройки самолетов. В начале войны наших запасов бомб хватило бы всего на пять недель активных операций. В течение 18 дней польской кампании мы израсходовали половину запаса, хотя в деле была только часть наших бомбардировочных самолетов». Йодль обобщает это положение: «Все наше вооружение, – говорит он, – было создано уже после начала военных действий». Не только вооружение, но и сама армия, замечает Р. Картье. В начале сентября 1939 г. Германия имела максимум 50 дивизий. В конце октября их было уже 75, а в мае 1940 года – 120.

Б. Мюллер-Гиллебранд констатировал: «западные державы… упустили легкую победу. Она досталась бы им легко, потому что наряду с прочими недостатками германской сухопутной армии… и довольно слабым военным потенциалом… запасы боеприпасов в сентябре 1939 года были столь незначительны, что через самое короткое время продолжение войны для Германии стало бы невозможным». Флот, подобно армии, был также лишь фасадом. «Флот, – отмечал адмирал Денитц, – был захвачен врасплох объявлением войны. Вновь строящиеся суда были еще далеки от окончания; но даже если б они и были достроены, то все же германский флот составлял бы не более трети британского. В моем распоряжении было всего лишь 42 подводные лодки, годные к действию».

По словам Р. Картье, документы «Нюрнберга категорически подтверждают, что в 1939 году Германия была не в состоянии вести войну на два фронта. Но Гитлер строил свои планы на психологическом расчете… Он говорил: «Я знаю Чемберлена и Даладье. Я их оценил в Мюнхене. Это – трусы. Они не посмеют выступить»». Действительно англичане и французы, дав гарантии Польше … не собирались воевать. 2 сентября Чемберлен выступил в палате общин, но не с объявлением войны, а с предложением о дальнейших переговорах. Это вызвало шок среди депутатов, которые подумали, что Чемберлен решил «повторить Мюнхен». Известный лейбористский деятель X. Дальтон 2 сентября записал в своем дневнике: «Казалось, что политика умиротворения снова достигла полного расцвета и наше слово чести, данное полякам, умышленно нарушалось». На Западе началось то, что назвали Странной войной.

На линии фронта французы вывесили огромные плакаты: «Мы не произведем первого выстрела в этой войне!» Отмечались многочисленные случаи братания французских и немецких солдат, которые наведывались друг к другу в гости, обмениваясь продовольствием и спиртными напитками. Когда же не в меру инициативный командир французского артиллерийского полка, занимавшего позиции в районе Бельфора, начал предварительную пристрелку возможных целей, то за это его чуть не предали военно-полевому суду. «Понимаете, что вы сделали? – распекал своего подчиненного командир корпуса. – Вы чуть-чуть не начали войну!». В дальнейшем во избежание подобных инцидентов, чтобы какие-нибудь горячие головы сдуру не начали воевать всерьез, передовым частям французских войск было запрещено заряжать оружие боевыми снарядами и патронами. «Pas de conneries – не вести себя по-дурацки – было распространенным мнением среди французов, или нам придется за это расплачиваться». По словам Д. Фуллера: «Сильнейшая армия в мире, перед которой находилось не больше 26 дивизий противника, бездействовала, укрывшись за сталью и бетоном, в то время как враг стирал с земли мужественного до донкихотства союзника».

Как отмечал посетивший линию фронта французский писатель Р. Доржелес, бывший в то время военным корреспондентом: «По возвращении на фронт я был удивлен царившей там тишиной. Артиллеристы, расположившиеся у Рейна, смотрели, сложа руки, на немецкие колонны с военным снаряжением, передвигавшиеся на другом берегу реки, наши летчики пролетали над огнедышащими печами заводов Саара, не сбрасывая бомб. Очевидно, главной заботой высшего командования было не провоцировать противника». Единственный боевой эпизод имел место 4 сентября, когда английские ВВС атаковали германские военные корабли, находившиеся в районе Киля, в результате чего легкий крейсер «Эмден» получил незначительные повреждения. В остальное время английские и французские самолеты ограничивались разведывательными полетами, а также, говоря словами Черчилля, «разбрасывали листовки, взывающие к нравственности немцев».

Всего с 3 по 27 сентября только английские ВВС обрушили на гояовы немецких обывателей 18 млн. листовок. Как самокритично заметил маршал авиации А. Харрис, позднее прославившийся ковровыми бомбардировками немецких городов: «Я лично считаю, что единственное, чего мы добились, – это обеспечили потребности Европейского континента в туалетной бумаге на пять долгих лет войны. Многие из этих листовок были столь глупо и по-ребячески написаны, что, пожалуй, хорошо, что их скрывали от английской общественности, даже если нам приходилось рисковать и терять напрасно экипажи и самолеты, сбрасывая эти листовки на врага».

В первых числах сентября один из лидеров лейбористов, X. Дальтон, имевший много близких друзей среди поляков, предложил поджечь зажигательными бомбами Шварцвальд, чтобы лишить немцев строевого леса: «Дым и чад немецких лесов научат немцев, весьма сентиментально относящихся к своим лесам, что война не всегда приятна и выгодна и что ее нельзя вести исключительно на территории других народов». Однако сэр Кингсли категорически отказался, сославшись на то, что подобные действия противоречат Гаагской конвенции. 8 сентября польский военный атташе во Франции докладывал в Варшаву: «на западе никакой войны фактически нет. Ни французы, ни немцы друг в друга не стреляют. Точно так же нет до сих пор никаких действий авиации. Моя оценка: французы не проводят ни дальнейшей мобилизации, ни дальнейших действий и ожидают результатов битвы в Польше».

Французское наступление началось 7 сентября, не встречая сопротивления германских войск, которым было приказано уклоняться от боя. Спустя пять дней французские войска получили приказ генерала Гамелена прекратить наступление и начать окапываться. Но главное, было не в успехах, а в его факте, остальное дело рекламы. Агентство «Ассошиэйтед Пресс» поспешило сообщить, будто «в ночь с 6 на 7 сентября французские войска захватили первую линию бетонных пулеметных гнезд линии Зигфрида». Официальное коммюнике французского Генерального штаба было скромнее: «Невозможно, впрочем, точно перечислить уже занятые местности и позиции». На деле реальное продвижение французских войск составило всего 7-8 км на фронте протяженностью около 25 км.

Однако 10 сентября М. Гамелен уверял польское руководство, что «больше половины наших активных дивизий Северо-Восточного фронта ведут бои. После перехода нами границы немцы противопоставили нам сильное сопротивление. Тем не менее мы продвинулись вперед. Но мы завязли в позиционной войне, имея против себя приготовившегося к обороне противника, и я еще не располагаю всей необходимой артиллерией. С самого начала брошены Военно-воздушные силы для участия в позиционных операциях. Мы полагаем, что имеем против себя значительную часть немецкой авиации. Поэтому я раньше срока выполнил свое обещание начать наступление мощными главными силами на 15-й день после объявления французской мобилизации».

В тот же день парижский корреспондент «Юнайтед Пресс», ссылаясь на сведения, «полученные из надежных источников», утверждал, что Германия перебросила с Восточного фронта как минимум 6 дивизий, чтобы противодействовать французскому наступлению. На самом деле с польского фронта не было переброшено ни одного немецкого солдата, ни одного орудия или танка. Несмотря на то что 12 сентября французское наступление прекратилось, пресса продолжала распространять байки об «успехах» союзных войск.

Так, 14 сентября сообщалось, что «военные операции на Западном фронте между Рейном и Мозелем продолжаются. Французы окружают Саарбрюккен с востока и запада». 19 сентября последовало сообщение, что «бои, которые ранее ограничивались районом Саарбрюккена, охватили теперь весь фронт протяженностью 160 км».

Наконец, 3-4 октября французские войска покинули территорию Германии. 16 октября вернулись на исходные позиции и передовые части вермахта. В целом результаты этого «героического» похода оказались следующими: «В сводке германского Верховного командования от 18 октября были объявлены общие потери немцев на Западном фронте: 196 человек убитыми, 356 ранеными и 144 пропавшими без вести. За этот же период было взято в плен 689 французов. Кроме того, было потеряно 11 самолетов».

Как вспоминал позднее Черчилль: «Этот странный этап войны на земле и в воздухе поражал всех. Франция и Англия бездействовали в течение тех нескольких недель, когда немецкая военная машина всей своей мощью уничтожала и покоряла Польшу. У Гитлера не было оснований жаловаться на это» . Впрочем, сам сэр Уинстон, отмечает И. Пыхалов, тоже не без греха. Так, в письме Чемберлену от 10 сентября он высказался вполне определенно: «Я по-прежнему считаю, что нам не следует первыми начинать бомбардировку, за исключением разве района, непосредственно прилегающего к зоне действия французских войск, которым мы, конечно, должны помочь».

Дальнейшее выполнение Западными демократиями своих «гарантий» Польше можно проследить по фактам, приводимым И. Пыхаловым: 21 ноября правительство Франции создало в вооруженных силах «службу развлечений», на которую возлагалась организация досуга военнослужащих на фронте. 30 ноября парламент обсудил вопрос о дополнительной выдаче солдатам спиртных напитков. Вскоре в крупных гарнизонах и на железнодорожных станциях пришлось в срочном порядке открывать военные вытрезвители. 29 февраля 1940 г. Даладье подписал декрет об отмене налогов на игральные карты, предназначенные для действующей армии. Спустя некоторое время было принято решение закупить для армии 10 тыс. футбольных мячей.

Не спеша подтягивались английские войска – первые две дивизии прибыли на фронт лишь в начале октября, а первый военнослужащий британского экспедиционного корпуса будет убит лишь 9 декабря 1939 г. М. Гилберт дал оригинальное объяснение «неповоротливости Англии» – последней якобы «было трудно настроиться на войну… (но главное) к гарантиям Польше в Англии никогда не относились с большой симпатией. Между странами не было традиционной дружбы, Польша считалась одним из тех диктаторских режимов, которые проявляют лишь присущие авторитарному господству ограниченность и притеснения, но без театрального волшебства и гипнотического воздействия власти».

По мнению Карлея, англо-французы делали все, чтобы не «провоцировать врага». При этом Англия и Франция упорно делали вид, что ведут полноценную войну. Но «Странная война» не могла продолжаться бесконечно. Так, Суриц сообщал из Парижа, что французы помимо своей военной «гимнастики» никакой помощи полякам не оказывали, а по Парижу ходили слухи, что войну хотят закончить, позволив немцам привести к власти марионеточное польское правительство, и это будет лучший выход для Франции и Британии. Из Лондона писал Майский, который отмечал, что Чемберлен, выступая «в парламенте и, подчеркивая решимость Англии вести «войну до конца»… в то же время дал понять, что если бы Гитлер выдвинул какие-либо новые.более приемлемые предложения.британское правительство готово было бы их рассмотреть».

Случай представился в конце 1939 г., когда с прямого подстрекательства со стороны правящих кругов Англии и Франции началась советско-финская война. По мнению В. Трухановского для Чемберлена и его соратников это был оптимальный выход из положения – война против Германии переключалась на совместную войну с Германией против Советского Союза. Лондон, в своем традиционном стиле, сделал все от него зависящее для этого: 24 ноября британское правительство заявляло СССР, что не станет вмешиваться в случае советско-финского конфликта. 29 ноября с Майским встретился Батлер, чтобы подтвердить заявление Черчилля, что британское правительство не собирается проводить «макиавеллиевскую» политику в отношении Советского Союза; но в Москве не очень-то поверили этим уверениям. После этой встречи Майский писал, что британская политика заключалась в том, чтобы, простирая правую руку в дружеском жесте, в то же самое время левой «сеять семена антисоветских интриг во всех концах мира». Действительно в то же самое время Англия требовала от Финляндии занять твердую позицию и не поддаваться нажиму Москвы. С началом Зимней войны в Финляндию была направлена французская военная миссия во главе с Ганевалем, мало того, в штабе Маннергейма находился личный представитель Гамелена генерал Клеман-Гранкур. По словам члена французской военной миссии капитана П. Стелена, главная задача французских представителей заключалась в том, чтобы «всеми силами удерживать Финляндию в состоянии войны».

Правительства Англии и франции, спавшие во время войны с Польшей, вдруг развернули бурную деятельность. Были задержаны несколько советских пароходов и арестованы счета и ценности советского торгпредства в Париже. Война с Германией уже шла, а Англия и Франция разрабатывали проект переброски в Финляндию, через Скандинавию 150 тыс. солдат и офицеров. Однако Швеция и Норвегия категорически отказались пропустить англо-французские войска через свою территорию. В январе 1940 г. Даладье поручил Гамелену и командующему ВМФ адмиралу Дарлану изучить вопрос об авиаударах по территории СССР. Удар предполагался по нефтепромыслам Баку, Грозного, Майкопа и др. с аэродромов в Сирии, Ираке и Турции. Однако в апреле англичане заявили, что не в состоянии выделить авиацию для этих действий.

Карлей отмечает, что «Парижская пресса развязала против советского вторжения оголтелую кампанию, а действия французского правительства производили отчетливое впечатление, что ему больше нравится чернить большевиков, чем сражаться с «германским колоссом»». В свою очередь «Форин оффис считал большевиков если не злейшими врагами, то чем-то вроде этого. Британская пресса почти единодушно и яростно осуждала советское нападение на Финляндию». Официальные представители британского правительства заявляли: «По очень многим причинам советское правительство теперь является нашим врагом». В декабре Советский Союз был исключен из Лиги Наций и оказался практически в полной изоляции. Несколькими месяцами раньше СССР еще оказался втянут в серьезное противостояние с Японией на маньчжурской границе. «Красная армия разгромила японцев, но ситуация оставалась очень неопределенной».

В «эти месяцы, – отмечал А.Симон, – французские газеты, за небольшим исключением, стали открыто называть русских «врагом номер один». Германия была разжалована на второе место. Помню, один из членов британского парламента сказал мне как-то на митинге в Париже: «Читаешь французскую- прессу, и создается впечатление, будто Франция воюет с Россией, а с немцами она разве что находится в натянутых отношениях»… Чтобы спасти свой кабинет, Даладье чуть не довел дело до войны Франции с Советской Россией. Он тайно отправлял в Финляндию самолеты и танки, отсутствие которых очень сильно сказалось вскоре на французском фронте».

Американский посол в СССР Штейнгардт неистовствовал: «Соединенные Штаты должны выразить негодование по поводу советской агрессии в Финляндии, а именно: разорвать дипломатические отношения, изгнать всех советских граждан из США, закрыть американские порты «и, возможно, Панамский канал» для всех советских судов, наложить эмбарго на весь экспорт в Советский Союз, а также применять «и иные шаги подобной жесткости». Он подчеркивал: «Эти люди не понимают политических жестов, морали, этики – ничего. Они понимают только язык действий, наказания и силы». Однако рекомендации посла приняты не были, Рузвельт только призвал СССР оставить Финляндию в покое. Тем временем американская пресса раскручивала «блокбастер», будто СССР сбрасывал в Финляндии бомбы на женщин и детей. И из Америки в Финляндию шло оружие и даже отправлялись добровольцы. А Уэллес из Госдепа попутно выяснял, можно ли повернуть против СССР такой общий фронт Запада, где Германии отвели бы почетную роль передового бойца.

22 февраля 1940 г. СССР и Финляндия независимо друг от друга предложили Англии выступить посредником для заключения мира. 24 февраля английское правительство отказалось, поскольку было «не согласно с данными условиями мира». А в марте Англия и Франция потребовали от министерства иностранных дел Финляндии официального обращения к ним за помощью. Очевидно до руководства Финляндии дошло, что это чревато для их страны национальной катастрофой. И финское правительство пошло на подписание мира с Советским Союзом. Тем самым, по мнению Трухановского, Англия была избавлена от катастрофических последствий – прямой войны с СССР, к которым ее неизбежно толкала линия на «переключение» войны.

Тем не менее даже после окончания советско-финской войны в марте Гамелен утверждал, что вопрос об открытии военных действий против СССР должен стоять на первом месте. План действий включал авиаудары, подводную войну в Черном море, вступление в войну Турции, поддержанной французскими войсками из Ливана. «Русско-финское перемирие не должно привести ни к какому изменению главных целей, которые мы смогли перед собой поставить в 1940 г., но оно должно побудить действовать более быстро и более энергично». Генерал Жоно в мае 1940 г. считал, что не на Западе, а «на Кавказе война найдет свое завершение», уверяя министра авиации Лоран-Эйнана: «Вы не будете сражаться на Западном фронте, сражаться будут на Кавказе».

Английский историк Э. Хьюз позже писал: «Мотивы предполагавшейся экспедиции в Финляндию не поддаются разумному анализу. Провоцирование Англией и Францией войны с Советской Россией в то время, когда они уже находились в войне с Германией, представляется продуктом сумасшедшего дома. Оно дает основания для того, чтобы предложить более зловещее толкование: переключение войны на антибольшевистские рельсы, с тем чтобы война против Германии могла быть окончена и даже забыта… В настоящее время единственно полезным выводом может явиться предположение, что английское и французское правительства в то время утратили разум». Аналогичного мнения придерживался А. Тэйлор: «Единственное разумное объяснение всему этому, допустить, что британское и французское правительства просто сошли с ума».

Объяснение, почему в очередной раз английское и французское правительства утратили разум, давал английский журнал «Лейбор мансли» в феврале 1940 г.: «Наиболее шовинистические, агрессивные, реакционные силы английского и французского империализма, которые стремятся любыми средствами расширить войну и ликвидировать создавшийся на Западе тупик путем открытия военных действий на Востоке, здесь объединились с бывшими мюнхенскими элементами, которые ввязались в эту войну по ошибке и против своего желания именно потому, что они старались организовать антисоветскую войну, и которые только рады были бы теперь найти способ превратить эту войну в антисоветскую войну и построить на этой основе мировой контрреволюционный фронт под английским руководством».

Свое объяснение реакции Запада оставил Ллойд Джордж. По его словам, по проблеме отношений с финнами Советский Союз еще может оправдаться соображениями обеспечения собственной безопасности. Но в целом вопрос выходит за рамки этой проблемы – это вопрос противостояния двух систем, капитализма и социализма. А Финляндия сейчас просто генератор, который питает все «реакционные силы мира». «Если бы я был на вашем месте, – советовал Ллойд Джордж Майскому, – я бы как можно скорее закончил эту финскую войну, ибо каждая ее неделя чревата новыми осложнениями и новыми попытками создать антисоветский блок. И я бы закончил финскую войну без использования «германских методов», применяемых в Польше, потому что они лишь дают лишние козыри в руки антисоветских «провокаторов». Майский стал протестовать против этого последнего положения, но Ллойд Джордж только рассмеялся: «Извините меня, старика, кое-что понимающего в международно-политических и военных делах. Я не хотел Вас обидеть. Однако из собственного опыта я знаю, что война есть война. А в особенности эта война, которая, на мой взгляд, является последней большой борьбой капитализма за свои права на существование» .

Почему же этот очередной «крестовый поход» против большевизма провалился? Во-первых, Англия и Франция ждали, когда к ним, защитникам Финляндии, присоединится Германия, однако Гитлер не поддался на провокацию, у него были свои планы в отношении Англии и Франции. Во-вторых, свою роль сыграл простой народ Англии – Батлер не переставал повторять своим коллегам по Форин оффис: ««Рабочие очень не хотят войны с Россией». Как бы там ни думал Форин оффис, мысли о России, несмотря даже на Финляндию, занимали важное место «в умах множества простых людей»» .

«Поражение Финляндии вызвало во Франции правительственный кризис. На первый взгляд, это кажется довольно странным». Ведь к тому времени возглавляемое Даладье правительство уже успело дважды предать союзную Чехословакию, а затем и союзную Польшу. «Никого это особо не возмущало. А тут Финляндия, с которой Францию не связывали никакие договоры и которая по условиям мира сохранила свою независимость, потеряв лишь часть территории. Тем не менее, факт поражения финнов оказался для французской общественности настолько невыносимым, что правительство Даладье было вынуждено уйти в отставку». В чем же причина такой реакции? «Все очень просто, – отвечает Пыхалов. – На этот раз победителями стали не добропорядочные немцы-нацисты, а русские варвары-большевики».

Английский посол в Париже в то время сообщал, что Даладье говорил о налетах на Баку как отчасти о задаче «внутренней политики»: «…и эти элементы среди правящего класса… благодаря своему страху перед большевизмом, будут рады заключить мир с Германией, пока ее еще окончательно не побили». Выступая 19 марта 1940 г. в парламенте, Даладье заявил, что для Франции «Московский мирный договор (с Финляндией) – это трагическое и позорное событие. Для России это великая победа».

Пакт Молотова – Риббентропа

Дело… идет в данном случае не о пакте взаимопомощи, как это было в англо-франко-советских переговорах, а только о договоре ненападения. Тем не менее, в современных условиях трудно переоценить международное значение советско-германского пакта… Договор о ненападении между СССР и Германией является поворотным пунктом в истории Европы, да и не только Европы.

Молотов [867]

В августе 1939 г. Германия и СССР заключили пакт, вошедший в историю под названием «пакт Молотова – Риббентропа». По мнению Д. Данна, инициатором пакта с самого начала безоговорочно была Россия. Германия долгое время «не отвечала на советские предложения… по той же причине, по которой не нападала на Советскую Россию: Сталин до такой степени истощил страну, что Советский Союз можно больше не принимать всерьез». Слова Д. Данна могут считаться компилятивным отражением мнения тех «историков», которые полагают, что Сталин вообще изначально предпочитал союз с Германией и все время склонялся к нему. Д. Данн утверждает, что «Советские власти делали безответные попытки к сближению с Берлином еще в 1936 г.». «После аншлюса в марте 1938 г., – продолжает Д. Данн, – они усилили свои попытки связать Германию пактом о ненападении, но Гитлер не видел выгоды от альянса с Советской Россией, истощенной коллективизацией, чистками и изолированной от Франции и Англии». Аналогичное мнение с тем же пафосом высказывает А. Некрич: в начале 1939 г. «Сталин возвращается к идее договора с Германией. Что до того, что Германия заклеймена, как агрессор, что ведутся переговоры с Англией и Францией о заключении военного союза против Германии!»

Однако, как отмечает И. Фляйшхауэр, более подробное знакомство с документами ставит серьезного исследователя перед фактом, что «нет абсолютно никаких доказательств постоянных «предложений» Сталина правительству Гитлера, нацеленных на установление особых политических отношении». Действительно, несмотря на значительные пропагандистские усилия, ни Д. Данн, ни А. Некрич, ни их сторонники не приводят ни одного более или менее близкого факта, подтверждающего их собственные слова.

Хотя инициативы действительно были. Гитлер с первых дней своего прихода к власти стремился к развитию экономических отношений с СССР, но не политических. Советский Союз в свою очередь был единственной страной, которая на протяжении всех предвоенных лет последовательно проявляла инициативу в другой области – в создании антифашистских «Народных фронтов» и системы «коллективной безопасности», против угрозы фашизма. Хотя советское руководство не отрицало и политических отношений с Германией, но только в рамках Лиги Наций или общеевропейского договора. Инициативу в установлении особых отношений с Германией первой проявила Англия – в 1935 г. заключив с ней военно-морское соглашение. Особые отношения – пакты о ненападении с Германией – еще в 1934 г. подписала Польша, а за ней в 1938 г. Англия и Франция, а в 1939 г., ведя переговоры с СССР, а затем выполняя свои союзнические обязательства по отношению к Польше, «союзники» просто «бомбили» агрессивную Германию своими … инициативами…

Предысторию пакта Молотова – Риббентропа можно отнести к декабрю 1937 г., когда Геринг пригласил советского посла Я. Сурица и в ходе беседы сказал: «Я являюсь сторонником развития экономических отношений с СССР и как руководитель хозяйства понимаю их значение». Геринг заговорил о вопросах внешней политики, заветах Бисмарка не воевать с Россией и ошибке Вильгельма II, который эти заветы нарушил.

Непосредственно история пакта началась сразу после Мюнхена. И. Фляйшхауэр отмечает, что именно на это время (3 октября 1938 г.) приходится первая серьезная инициатива в советско-германском сближении, которая принадлежала германскому послу в СССР В. Шуленбургу. Эта «инициатива являлась следствием размышлений Шуленбурга о том, что «необходимо воспользоваться изоляцией Советского Союза, чтобы заключить с ним всеобъемлющее (экономическое) соглашение…». В конце октября Шуленбург уведомил министерство иностранных дел Германии, что «намерен в самом ближайшем будущем встретиться с Молотовым… чтобы попытаться решить вопросы, осложняющие германо-советские отношения». По мнению У Ширера, «маловероятно, что посол сам пришел к подобному решению, учитывая недавнее враждебное отношение Гитлера к Москве. Скорее всего, инструкция поступила из Берлина».

В меморандуме германского МИДа от 4 ноября говорится о ««настойчивом требовании из ведомства фельдмаршала Геринга хотя бы попытаться реактивировать… торговлю с Россией, особенно в той части, где речь идет о русском сырье». Сроки советско-германских торговых соглашений истекали в конце года, и документы с Вильгельмштрассе изобилуют материалами о взлетах и падениях во время переговоров о их возобновлении. Каждая из сторон относилась к другой с большим подозрением, – отмечал У Ширер, – и все-таки они медленно, но неуклонно сближались». Необходимость заключения договора была обусловлена не только текущими экономическими соображениями, но и примерами истории. Ведь именно отказ Николая II от продления русско-германского торгового соглашения, истекшего в 1914 г., стал одной из последних капель, приведших Германию к Первой мировой войне.

На этот раз Германия была готова идти даже дальше просто торгового соглашения. 16 декабря при продлении торгового договора Ю. Шнурре, глава немецкой делегации сообщил, что Германия готова предоставить кредит в обмен на расширение советского экспорта сырья. Эти предложения стали точкой отсчета советско-германского сближения, – по словам В. Шубина, – пока неустойчивого и ничем не гарантированного. Стороны договорились о продолжении переговоров 30 января 1939 г. в Москве. Однако переговоры внезапно сорвались из-за Гитлера. На новогоднем приеме глав дипломатических миссий 12 января он неожиданно подчеркнул свое внимание к советскому послу. Такого прежде не бывало и вызвало фурор в дипломатическом корпусе: что бы это значило?! Позже сообщения о поездке Шнурре просочились в мировую печать. Правда, официальные круги Англии и Франции эта информация казалось мало трогала. «В Форин оффисе даже Коллье, который всегда был настороже относительно любых признаков сближения немцев с Советами, не обратил особого внимания на сообщение… Пайяр сообщал из Москвы об ожидаемом приезде Шнурре, но считал, что переговоры не выйдут за рамки чисто экономических вопросов». Однако 27 января лондонская «News Chronicle» опубликовала статью, в которой говорилось об «опасности» «германо-советского сближения». На следующий день по инициативе германской стороны переговоры были прекращены.

Вслед за англичанами беспокойство проявили и французы. «4 февраля Пайяр спросил у Потемкина, не имеют ли нацисты желания перейти от переговоров экономических к политическим. «Я выразил в этом сомнение, – сказал Потемкин, – но тут же спокойно напомнил Пайяру, мы никогда не отказывались от урегулирования наших отношений с государством и что в протоколе к франко-советскому пакту о взаимной помощи нами и французами зафиксирована желательности? политического сотрудничества с той же Германией в плане укрепления мира и коллективной безопасности»… Пайяр, как заметил Потемкин, был озабочен советско-германскими экономическими консультациями, хотя и сообщил в отчете, что отношение советского руководства ко Франции и Англии улучшилось по сравнению с концом января. Нам следует спешить, предупреждал Пайяр, чтобы извлечь выгоду из этой ситуации, иначе мы рискуем увидеть крутой разворот Советов в сторону нацистской Германии».

Советско-германские отношения перешли тем временем в скрытую фазу. Переговоры теперь велись через германского посла Шуленбурга. По мнению Мерекалова немцы хотели избежать шумихи в прессе. Активность сторон была очень незначительна, отмечал М. Карлей: «Даже франко-германские экономические консультации, которые начались в декабре 1938 г., во время визита Риббентропа в Париж можно рассматривать как более важные, нежели тот краткий всплеск активности, вызванный отмененной раньше, чем она успела начаться, миссией Шнурре. Даладье даже подумывал о визите в Париж Г. Геринга – именно Геринг был ответственным за германский четырехлетний экономический план, – Бонне тоже был заинтересован в возможности заключения крупных контрактов». Литвинов в этой связи расценивал срыв Гитлером экономических переговоров с СССР как провокационную акцию, целью которой было оказание давления на Францию и Англию. По его словам, Германия «не прочь использовать советский козырь в своей игре с Англией и Францией, но не решается на соответствующие политические жесты, которые она хочет заменить, если возможно, экономическим сближением».

Речь в данном случае шла о Польше, Германия стремилась «купить» лояльность Запада в польском вопросе предложениями выгодного экономического сотрудничества. Официального политического соглашения после Мюнхена английскому и французскому правительству не позволило бы заключить общественное мнение обеих стран. Наоборот, оно активно настаивало на союзе с Советской Россией. И как мы помним, Чемберлен и Даладье в марте под давлением общественности были вынуждены обратиться к России.

Решающую роль в этом сыграла знаменитая речь Сталина от 10 марта. Д. Дэвис, бывший посол США в Москве, в своем дневнике отмечал: «Это открытое предупреждение правительствам Англии и Франции, что Советы устали от «нереальной» оппозиции агрессору. Это… действительно представляет угрозу для переговоров… между британским Форин оффис и Советским Союзом. Это настоящий сигнал опасности… ». Спустя десять дней Дэвис сообщал сенатору Питтману: «… Гитлер предпринимает отчаянные попытки настроить Сталина против Англии и Франции. Если Англия и Франция не пробудятся, то, боюсь, ему это удастся».

Между тем английское и французское правительства, демонстрируя на публике свою активность, на деле продолжали свою прежнюю политику, о которой Д. Леви говорил: «Московская Кассандра продолжает призывать к энергичным действиям, с которыми нельзя медлить ни часу, но она видит, что никто не прислушивается к ее словам и чувствует, что никто им не доверяет, поэтому голос ее мало-помалу становится слабее, а тон все более горестнее». «Отклонение англо-французами многочисленных советских инициатив, направленных на улучшение отношений в период между мировыми войнами и на создание антинацистской коалиции, особенно в 1935 – 1938 гг., – констатирует М. Карлей, – в большой мере усилило недоверие и породило даже некий цинизм советского руководства».

17 апреля, на следующий день после того, как Литвинов выдвинул свои предложения о заключении пакта о взаимопомощи между Англией, Францией и СССР, советский посол в Берлине, перед своим отъездом в Москву, нанес визит в МИД к Вайцекеру. «Как записал статс-секретарь, это был первый визит Мерекалова за все время пребывания на занимаемом посту… Посол говорил приблизительно следующее: «Русская политика всегда следовала прямым курсом. Идеологические разногласия мало повлияли на отношения между Россией и Италией, не должны они повлиять и на отношения с Германией. Россия не воспользовалась существующими трениями между государствами Запада и Германией и не намерена ими воспользоваться, поэтому нет причин, по которым между нашими странами не могли бы существовать нормальные отношения. А нормальные отношения всегда могут улучшиться». Тайна необычного визита советского посла прояснилась 3 мая, в этот день Литвинов освобожден от должности Народного комиссара иностранных дел, на его место был назначен В. Молотов.

«Если у Британии были основания для подозрений в отношении России, то и у России (как пишет верный приверженец Черчилля Макмиллан) были свои основания для подозрений: враждебность западных держав после Первой мировой войны, интервенция, потеря Россией территорий – ничто это не было забыто. И все же при Литвинове русская политика была направлена на поиски безопасности посредством Лиги Наций и союза с Западом. Мюнхен был шоком, но все же Россия выдвинула 16 апреля 1939 года предложение о союзе с Британией и Францией. Это был последний шанс Литвинова, но это был и последний шанс Запада».

«Смещение Литвинова означало конец целой эпохи. Оно означало отказ Кремля от всякой веры в пакт безопасности с западными державами и возможность создания Восточного фронта против Германии», – считал У Черчилль. Однако точка в этом вопросе еще не была поставлена, на смену «прозападному идеализму» Литвинова была поставлена «реалполитика» Молотова.

Литвинов

Влияние Литвинова на советскую внешнюю политику до сих пор вызывает споры. Особенно остро этот вопрос поднимается в работах последних лет в среде левых ревизионистов. По мнению левых ревизионистов германофобские настроения и личностные мотивы Литвинова сделали невозможным заключение прочного советско–германского, антианглосаксонского союза. Только в этом случае мировой войны, по их мнению, можно было избежать.

В подтверждение своих выводов левые ревизионисты приводят многочисленные факты. И не только они. Односторонняя приверженность СССР коллективной безопасности с откровенно враждебно настроенными в отношении к СССР Англией и Францией вызывала недоумение многих исследователей. Так например, человек, весьма далекий от ревизионизма, М. Карлей пишет: «Принимая во внимание эту англо – французскую предвзятость и недоброжелательство – о которых были прекрасно осведомлены Литвинов и его послы , может показаться даже удивительным , как долго Советское правительство не отказывалось от мысли наладить механизм коллективной безопасности. Можно предположить, что только неприкрытая враждебность Гитлера удерживала Советский Союз от поисков альтернативной линии поведения. Но, как указывал британский посол Чилстон, у советского правительства просто не было возможности вести себя иначе, поэтому оно так и держалось за коллективную безопасность, насколько бы неэффективной она ни оказывалась».

На деле отношение Лондона и Парижа к Советскому Союзу были еще более враждебны, чем Берлина.

Веймарская республика, а затем Гитлер, несмотря на антисоветскую риторику, пускай и вынужденно, но поддерживали с Советской Россией режим экономического благоприятствования, они давали СССР кредиты, ни того ни другого никогда не делали ни Англия, ни Франция, ни США. Политика последних ничем не отличалась от настоящей Холодной войны.

Весьма наглядную картину, отражающую настроения правящих кругов Запада, рисуют дневниковые записи посла У. Додда: русский посол «весьма приятный и умный человек, но коммунист. В Берлине его игнорируют почти все дипломаты…». «Бедный русский, вероятно, самая светлая голова среди здешних дипломатов, был почти в полном одиночестве…», «я посетил советского посла в его великолепном особняке, значительно большем, чем итальянский. Но в его кабинет меня провел один только дворецкий, в то время как другие посольства имеют по нескольку слуг. Он ничем не показал, что жаждет получить чаевые, – это единственное место в Берлине, где вам не надо давать полмарки или целую марку при каждом визите…». Советский посол –«безукоризненный джентльмен во всех отношениях: в манерах, одежде, поведении; даже французский посол не может превзойти его. Хотя, как сообщают, русские должностные лица обедают на кухне вместе с прислугой и весьма просты во всех отношениях в частной жизни, дипломатический этикет соблюдался… со всей строгостью…», «я пошел повидаться с советским послом, которого все так избегают, что его лишь изредка можно встретить на официальных обедах или завтраках». «Русский посол был спокоен и невозмутим, невзирая на то что его страну поносят здесь каждодневно».

Вы «можете быть удивлены , – пишет М. Карлей, – тем, что в течение межвоенных лет советская внешняя политика была прагматичной и созидательной. Комиссариат иностранных дел… управлялся талантливыми, тонкими… дипломатами… Они добивались падения изоляции Советского Союза от Запада путем торговых и партнерских, если не дружеских, политических взаимоотношений . «Принимайте нас такими, какие мы есть, – говорили советские дипломаты, – и мы примем вас такими, какие Вы». Западные силы, в особенности, Великобритания, Франция и Соединенные Штаты Америки, не были готовы к договору с Советским Союзом на таких условиях».

Ярко выраженная антигерманская, проанглосаксонская политика Литвинова противопоставляется левыми ревизионистами политике Молотова, который никогда не отказывался от идеи нормализации отношений с Германией. Эти различия отчасти можно объяснить тем, что Молотов рассуждал о проблеме больше в теоретическом плане, Литвинов же стоял на переднем крае борьбы, что неизбежно должно было отложиться и радикализовать его политику. Время закрепляло эти тенденции, заводя ее в тупик. По мнению М. Карлея, «документы, опубликованные в Советском Союзе, все же создают впечатление, что Литвинов до конца был приверженцем переговоров и компромисса с не стоящими никакого доверия правительствами Франции и Британии . Но Сталин, видимо, в конце концов потерял терпение и сделал ставку на непримиримость Молотова».

Пакт Молотова – Риббентропа возвращал страны на исходные рубежи к договору о нейтралитете, заключенному между СССР и Германией в апреле 1926 г., о чем говорилось в преамбуле пакта. В отношении Литвинова и его команды советское руководство сделало соответствующие оргвыводы. На них 31 августа 1939 г. указывал В. Молотов в выступлении перед Верховным Советом СССР: «Надо признать, что и в нашей стране были некоторые близорукие люди, которые, увлекшись упрощенной антифашистской агитацией, забывали об этой провокаторской работе наших врагов…». Сам Литвинов не пострадал, но многие дипломаты, его ближайшие сотрудники, были репрессированы, как троцкисты, стремящиеся торпедировать нормализацию советско–германских отношений в интересах «мировой революции». Примеры этих процессов, в частности над Бессоновым, можно найти в описаниях Л. Фейхтвангера.

Можно сколь угодно долго морализовать по этому поводу и обвинять Сталина в жестокости, но разве не сами «демократические» английские и французские правящие круги совершенно сознательно сорвали все попытки советской дипломатии предотвратить войну? Какие бы мотивы за этим не стояли. Ведь ставки были невероятно высоки – десятки миллионов человеческих жизней.

По мнению У. Ширера, перелом в политике Советского правительства произошел 19 марта 1939 г., когда Галифакс отклонил предложение И. Майского о созыве мирной конференции, поскольку в настоящий момент все министры его кабинета заняты. «Очевидно, что желания вести дальнейшие переговоры с Англией после такого отказа у русских поубавилось. Позднее Майский говорил, что непринятие русских предложений было расценено как очередной сокрушительный удар по политике коллективной безопасности и что это решило судьбу Литвинова». «Непосредственной причиной отставки, – считал Пайяр, – послужило последнее заявление Галифакса Майскому (от 29 апреля) о том, что британское правительство опять готово предложить Советам лишь декларацию об односторонних гарантиях, не принимая в расчет литвиновского проекта о трехстороннем альянсе».

«Отставка Литвинова вызвала на Западе волну предположений о том, что теперь Советский Союз вполне мог заняться улучшением отношений с Германией и вовсе отойти от коллективной безопасности». Действительно, уже 5 мая Шнурре докладывал: «Астахов коснулся смещения Литвинова и попытался, не задавая прямых вопросов, узнать, приведет ли это событие к изменению нашей позиции в отношении Советского Союза». С другой стороны, после отставки Литвинова «Гитлер впервые за шесть лет своего правления изъявил желание выслушать своих экспертов по России». Из их доклада Гитлер узнал много для себя нового, в частности – что СССР уже не придерживается политики мировой революции. Интерес Гитлера к России усиливался. Посмотрев документальный фильм о советских военных парадах, фюрер воскликнул: «Я совершенно не знал, что Сталин – такая симпатичная и сильная личность». Немецким дипломатам была дана команда и дальше зондировать возможности сближения с СССР.

В этом проблем не было. Шуленбург, по словам того же У Ширера, последовательно выступал за сближение Германии с Советской Россией, во всех его донесениях за 1939 г. проглядывает искреннее стремление восстановить отношения, существовавшие во времена Веймарской республики. Но, как и многие другие дипломаты старой школы, он плохо знал Гитлера. Примечательно, что и предыдущие немецкие послы в СССР придерживались подобных настроений. Об этом свидетельствует, например, письмо Молотову брата прежнего посла в России Ранцау: «Мой брат, близнец посол граф Ранцау… понимая, что в любой момент может наступить его внезапная кончина, просил меня в свой смертный час передать Вам…», что «его последней и твердой надеждой была надежда, что немецкий и русский народы могут достичь желаемой для них цели».

Возобновление контактов между Берлином и Москвой не осталось незамеченным. 7 мая французский посол Кулондр информировал свой МИД, что Германия ищет контакта с Россией, в результате которого, помимо всего прочего, может произойти четвертый раздел Польши. Аналогичная информация достигла и Британии, но Галифакс не придал ей значения. Он считал, что «не стоит испытывать особого доверия к таким сообщениям, которые, вполне возможно, распространяются людьми, желающими подтолкнуть нас к пакту с Россией».

Встречи советских и германских представителей стали более частыми. 17 мая Шнурре докладывал: «Астахов подробно объяснил, что в вопросах международной политики между Советской Россией и Германией нет противоречий и поэтому нет никаких причин для трений между двумя странами». Были опасения нападения со стороны Германии, но если вернуться к политике времен Рапалльского договора, то все можно поправить. Что касается переговоров с Западом, то «при нынешних условиях желательные для Англии результаты вряд ли будут достигнуты». Шнурре в ответ сказал Астахову, что собирается в Москву для обсуждения торговых отношений.

Однако неожиданно возникли проблемы. Москва опасалась повторения литвиновского этапа взаимоотношений с Германией, когда Гитлер использовал торговые переговоры с СССР для давления на Запад. 20 мая Молотов на встрече с Шуленбургом заявил, что у него складывается впечатление, что Германия, вместо того чтобы вести серьезные экономические переговоры, предпочитает играть с Советским Союзом в какие-то игры. На бурные протесты Шуленбурга Молотов указал, что для успеха экономических переговоров должны быть соответствующие политические основания. Когда Шуленбург спросил, что Молотов имеет в виду, нарком предпочел уйти от конкретного ответа.

Именно в тот момент, когда Молотов не очень-то спешил с ответом на очевидные германские заигрывания, интерес к улучшению отношений с Берлином стали проявлять британцы. 18 мая Галифакс вызвал к себе посла Г. фон Дирксена. Министр спросил, нельзя ли убедить Гитлера сделать публичное заявление, осуждающее применение силы и склонить его к мирным переговорам. Убедить не удалось, и 8 июня Галифакс сделал на заседании палаты лордов свое собственное заявление, в котором указал на возможность начала переговоров, если Гитлер не будет прибегать к силе или к угрозам применения силы.

Свое молчание на зондаж Галифакса Гитлер объяснил на совещании 23 мая. На нем фюрер заявил, что экономические проблемы «80-миллионной массы» немецкого народа нельзя решить «без вторжения в иностранные государства или захвата иноземного имущества». В ответ военные указали, что в случае одновременной войны с Великобританией, Францией и СССР Германия проиграет. Однако Гитлер был непреклонен. Решение уже принято: напасть на Польшу при первом удобном случае. «Мы не можем ожидать, что события начнут разворачиваться так же, как в Чехословакии. Будет война. Наша задача – изолировать Польшу. От успешной изоляции Польши зависит успех всего». Однако по убеждению германского МИДа сделать это было не просто.

27 мая Вайцзекер писал Шуленбургу, что по мнению, циркулирующему в Берлине, англо-русские переговоры «не так легко будет сорвать» и Германия опасается решительно вмешиваться, чтобы не вызвать «раскатов татарского хохота» в Москве. Помимо того, статс-секретарь сообщил, что как Япония, так и Италия холодно отнеслись к планируемому сближению Германии с Москвой… «Таким образом, – писал он в заключение, – мы хотим выждать и посмотреть, насколько Москва и Лондон с Парижем свяжут себя взаимными обязательствами».

На очередной встрече с Молотовым 28 июня Шуленбург открыто заявил, «что германское правительство желает не только нормализации, но и улучшения своих отношений с СССР». Я действую, добавил Шуленбург, по инструкциям Риббентропа, одобренным Гитлером. «Нельзя, – ответил Молотов, – никому запретить мечтать, что, должно быть, и в Германии есть люди, склонные к мечтаниям». И добавил, что у посла не должно остаться сомнений относительно советской позиции. «Советский Союз стоял и стоит за улучшение отношений или, по крайней мере, за нормальные отношения со всеми странами, в том числе и с Германией».

Реакция Гитлера последовала на следующий день: «Русские должны быть информированы о том, что из их позиции мы сделали вывод, что они ставят вопрос о продолжении будущих переговоров в зависимость от принятия нами основ наших с ними экономических обсуждений в том их виде, как они были сформулированы в январе. Поскольку эта основа для нас является неприемлемой, мы в настоящее время не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Россией». Вместе с этим Шуленбургу был дан последний шанс для решения проблемы на встрече с Потемкиным. Посол сделал все от него зависящее и даже позволил себе обронить, что Германия могла бы способствовать улучшению советских отношений с Японией. Однако с точки зрения Шуленбурга, встреча оказалась малоэффективной. Больше того, он нарушил новые инструкции Риббентропа не поднимать политических вопросов. В итоге Вайцзекер дал послу новые инструкции – на текущий момент «мы не должны подавать поводов к дальнейшим переговорам».

Однако уже 14 июля один из членов команды Риббентропа встретился с Астаховым, чтобы возобновить обхаживания. Шнурре предложил трехступенчатую схему улучшения экономических, культурных и политических отношений. Наконец 16 июля Шнурре донял Астахова: «Скажите, каких доказательств Вы хотите? Мы готовы на деле доказать возможность договориться по любым вопросам, дать любые гарантии». Ответ последовал 18 июля, когда торгпред СССР в Берлине обратился к Ю. Шнурре с подробным меморандумом о торговом соглашении и сообщил, что если разногласия между сторонами будут улажены, то он уполномочен подписать соглашение. Шнуре был доволен, он писал в отчете: «Такой договор неизбежно окажет влияние по крайней мере на Польшу и Англию». 22 июля в советской прессе было опубликовано сообщение о возобновлении советско-германских торговых переговоров.

В то время, как английские и французские военные миссии ждали парохода на Ленинград, 2 августа с Астаховым захотел встретиться сам Риббентроп. Министр заявил: «Ваша страна производит много сырья, в котором нуждается Германия. Мы же производим много ценных изделий, в которых нуждаетесь вы». Развивая тему, он заметил, что заключение экономического соглашения могло бы стать началом улучшения политических отношений. Нет причин для вражды между двумя нашими народами, говорил Риббентроп, если они еще согласятся не вмешиваться во внутренние дела друг друга. На следующий день Риббентроп лично известил Шуленбурга, что он готов к переговорам с Россией, «если Советское правительство сообщит мне… что оно также стремится к установлению германо-русских отношений на новой основе».

4 августа Шуленбург встретился с Молотовым. Нарком спросил, чем вызвано столь внезапное изменение отношений Германии к СССР. Шуленбург ответил: «[Я] не имею намерения оправдывать прошлую политику Германии, [я] только желаю найти путь для улучшения отношений в будущем». Ответ понравился. По итогам встречи Шуленбург информировал Берлин: «Из всего отношения Молотова было видно, что советское руководство постепенно привыкает к мысли об улучшении германо-советских отношений, хотя застарелое недоверие к Германии сохраняется. Мое общее впечатление таково, что в настоящий момент советское правительство полно решимости заключить соглашение с Британией и Францией, если те выполнят все их требования. Однако переговоры эти могут длиться неопределенно долго, в особенности если учесть настороженность Британии. Я полагаю, что мои заявления произвели впечатление на Молотова; тем не менее потребуются еще значительные усилия с нашей стороны, чтобы вызвать поворот в курсе советского руководства». Шуленбург продолжал: «мы по крайней мере… дали Советам пищу для размышлений». Однако в «каждом слове, на каждом шагу чувствуется огромное недоверие к нам…».

10 августа Шнурре перешел к делу. В отчете о встрече Астахов писал: «Германское правительство наиболее интересуется вопросом нашего отношения к польской проблеме. Если попытка мирно урегулировать вопрос о Данциге ни к чему не приведет и польские провокации будут продолжаться, то, возможно, начнется война. Германское правительство хотело бы знать, какова будет в этом случае позиция советского правительства».

12 августа Астахов ответил Шнурре, что Молотов готов приступить к обсуждению предложенных вопросов, в том числе и о Польше. «Основной упор в инструкциях Молотова, – отмечал Шнурре в своем отчете, – был сделан на слове «постепенно»… Обсуждения должны проходить постепенно». Астахов в отчете о той же встрече в Москву сообщал, что немцы хотели от нас только «обещания невмешательства в конфликт с Польшей». Астахов предупреждал, что война с Польшей уже на пороге. 13 августа Шнурре вновь обратился к Астахову, с еще более откровенным посланием: «события идут очень быстрым темпом, и терять время нельзя». Советскому Союзу следует решить, кто он Германии – союзник или противник.

15 августа Шуленбург зачитал Молотову послание Риббентропа, настаивающего на срочном сближении двух стран, и сообщил, что последний готов немедленно прибыть в Москву для урегулирования советско-германских отношений. Однако нарком продолжал тянуть время, он заявил, что такой шаг «требует соответствующей подготовки, чтобы обмен мнениями оказался результативным». Одновременно Молотов спросил, не заинтересует ли Германию пакт о ненападении между двумя странами, не сможет ли Германия использовать свое влияние для улучшения советско-японских отношений. В те же дни Астахов телеграфировал из Берлина: ситуация «столь напряжена, что возможность мировой войны не исключена. Все это должно решиться в течение максимум трех недель».

Официальный ответ Советского правительства был передан Молотовым Шуленбургу 17 августа. В нем после ссылки на многолетнее враждебное отношение нацистского правительства к России говорилось: «Тем не менее если правительство Германии готово отойти от прежней политики… Советское правительство… со своей стороны готово пересмотреть свою политику в отношении Германии в плане ее серьезного улучшения». Относительно визита Риббентропа, Молотов заявил, что «визит такого известного политического и государственного деятеля свидетельствует о серьезности намерений правительства Германии», и добавил, что это заметно отличается «от линии поведения» Англии, которая прислала в Москву второстепенное лицо. Тем не менее, по словам Молотова, визит министра иностранных дел Германии требует тщательной подготовки.

18 августа Риббентроп телеграфировал Шуленбургу «немедленно добиться второй встречи с Молотовым и сделать все, чтобы эта встреча состоялась без задержки»… «Я прошу вас сообщить господину Молотову следующее: …При нормальных обстоятельствах мы, конечно, тоже были бы готовы добиваться улучшения германо-русских отношений через дипломатические каналы и делать это традиционным путем. Но в сложившейся ситуации, по мнению фюрера, необходимо использовать другие методы, способные привести к быстрому результату…» «Настаивайте, в духе предыдущих заявлений, на скорейшем осуществлении моей поездки… В этой связи вы должны иметь в виду главенствующий факт, что вероятно скорое начало открытого германо-польского конфликта…»

Вопрос решился 19 августа, хотя еще на дневной встрече Молотов заявил, что в настоящее время невозможно даже приблизительно определить дату визита, поскольку к нему нужно тщательно подготовиться. Прежде, по словам Молотова, необходимо подписать экономическое соглашение, а затем настанет очередь и пакта о ненападении. Однако не «прошло и получаса после окончания беседы», как Молотов пригласил Шуленбурга снова. Молотов передал удивленному послу проект пакта о ненападении и сказал, что Риббентроп может приехать в Москву 26-27 августа, если экономическое соглашение будет подписано на следующий день. Внезапное изменения позиции наркома Шуленбург отнес на вмешательство Сталина.

Но Гитлера уже не устраивали и эти сроки, он просил принять Риббентропа 22 августа. 21 августа ТАСС объявил о подписании советско-германского торгового соглашения; 22 августа в Москве ожидали Риббентропа, чтобы на следующий же день завершить с заключением пакта о ненападении. Согласно пакту СССР и Германия брали на себя обязательства воздерживаться от нападения друг на друга, разрешать споры мирными средствами и соблюдать нейтралитет, если одна сторона будет вовлечена в военные действия. Аналогичные соглашения Германия подписала с Польшей в 1934 г., с Англией и Францией – в 1938 г., с Литвой, Латвией и Эстонией – в 1939 г. Отличие заключалось в том, что к пакту был приложен секретный протокол, правда, в то время о нем никто не знал.

Как отмечает М. Карлей: «Все были просто «поражены» тем фактом, что советское руководство позволило себе заключить договор с Германией, в то время как английская и французская делегации находились в Москве…». «Англичан и французов годами предупреждали об опасности германо-советского сближения. Литвинов, например, делал это постоянно. А также Альфан, Кулондр, Наджиар и Пайяр… «Сколько раз я говорил об этом! – вспоминал Альфан. – Договоритесь с СССР (о взаимопомощи), иначе русские договорятся с немцами»». Так, в апреле 1935 г. Буллит писал Рузвельту, что советские власти угрожают германской картой, если французы не станут более активно выступать против нацистов. Однако отмечал Д. Данн: «советская угроза заключить временное соглашение с нацистской Германией была неубедительной – западные политики были уверены… что в силу идеологического антагонизма между нацизмом и коммунизмом союз Москвы и Берлина очень маловероятен, если вообще возможен». Действительно, выбирая будущих партнеров, Гитлер в конце 1932 г. остановился на Англии и Франции, поскольку, по его мнению, «договоры могут заключаться только между партнерами, стоящими на одной мировоззренческой платформе… Политическое сотрудничество Германии с Россией неприятно задевает остальной мир».

История пакта получила свое развитие год спустя – в ноябре 1940 г., когда уже полным ходом шла война с Англией. В эти дни Гитлер предложил Сталину разграничить «сферы интересов в мировом масштабе, направить по правильному пути будущее своих народов». Предложение, подготовленное Риббентропом, было весьма общим и отдавало СССР направление к югу от СССР в направлении Индийского океана, а также предполагало пересмотр режима Проливов, по сути возвращая его к русско-турецким договорам 1799-1805 гг.

Ответ СССР включал требования: демилитаризации Финляндии, при гарантии сохранении ее целостности и мирных отношений; в целях обеспечения безопасности в Проливах – заключение пакта взаимопомощи с Болгарией, организацию военно-морской базы на правах долгосрочной аренды в районе Босфора и Дарданелл; предоставление сферы интересов к югу от Батума и Баку в направлении к Персидскому заливу; отказ Японии от концессионных прав по углю и нефти на Северном Сахалине. Проект советской декларации был подчеркнуто мягок к Великобритании и указывал на необходимость сохранения Великобританской Империи (без подмандатных территорий), в частности был вычеркнут пункт об Индии. Поскольку по словам Сталина: «мы боимся, что контрагенты могут воспринять пункт об Индии как каверзу, имеющую возможность разжечь войну». Декларация соответствовала заявлениям Гитлера, что он не намерен разрушать Британскую империю, а только хочет избавить Европу от ее влияния.

По мнению В. Молодякова, визит Молотова в Берлин, для обсуждения данного круга вопросов, был шагом на пути дальнейшего сближения Гитлера и Сталина. Молодяков настаивает на том, что Сталин принял предложения Гитлера или по крайней мере продемонстрировал готовность к диалогу. В свою очередь Г. Куманев утверждает, что Сталин не сомневался в агрессивных намерениях Германии. В подтверждение своих слов Куманев приводит цитату из инструкции, данной Молотову, в которой Сталин указывал: «Ведется подготовка к нападению на нашу страну. Добиваясь берлинской встречи, нацистский фюрер стремился замаскировать свои истинные намерения…».

На практике визит Молотова означал, что Сталин любой ценой старался избежать войны или по крайней мере на, как можно больший срок оттянуть ее. Мир с Гитлером! Чудовищно! А, как же Польша? А Франция? А другие страны Европы, стонущие под пятой нацизма!? А, что эти страны сделали для того, чтобы противостоять ему, чем пожертвовали!? Пускали ли они Россию в свои семейные европейские дела!? Стоил ли мир пускай и с Гитлером новой мировой войны!? Новых десятков миллионов жертв!? Причем жертв со стороны Советской России, которая теперь, ценой огромной крови и страданий своего народа, должна была принести свободу проклинавшей ее Европе? Очевидно, эти мысли возникали в голове Сталина.

Но главным, очевидно, бы л страх. Сталин, как и Черчилль, помнил уроки Первой мировой. У. Черчилль при громадном превосходстве союзников, в начале 1916 г. откровенно паниковал: «Я очень сомневаюсь в конечном результате. Больше, чем прежде, я осознаю громадность стоящей перед нами задачи, и неуемность способа ведения наших дел приводит меня в отчаяние… Нашу армию нельзя сравнить с их (немецкой) армией… Мы – дети в этой игре по сравнению с ними». После прихода Гитлера в начале 1933 г. У. Черчилль снова впадал в панику, утверждая, что, говоря о немцах как об «одной из наиболее талантливых, просвещенных, передовых в научном отношении и мощных наций в мире, мы не можем скрыть чувства страха».

При этом передовая Англия не испытала и десятой доли того, что пришлось на долю отсталой России во время Первой мировой. А теперь к этой памяти добавились свежие уроки поверженных Чехословакии, Польши, Франции… Так, Р. Джексон, главный обвинитель от США на Нюрнбергском процессе, назвал советско-германский пакт «предательским миром» и тут же оправдал Мюнхен и последующее бездействие Англии и Франции тем, что «Запад был охвачен ужасом… он страшился войны». Бездействие США, отделенных от Европы океаном, так же очевидно диктовалось страхом войны. У Советской же России надо полагать чувство страха должно было быть атрофировано. Впрочем, Гитлер был, видимо, другого мнения. Геббельс в конце 1940 г. записал слова фюрера: «Россия ничего не предпримет против нас – из страха». Именно в страхе А. Некрич находит главную причину сближения Сталина с Гитлером: «в середине июня 1939 г. Сталин решил заговорить с немцами более определенно. Два обстоятельства подталкивают его: кровавые бои с японской армией на границе с Монголией и гипнотический страх перед войной на два фронта – на Дальнем Востоке и на Западе». Сталин испугался! Но точно так же из страха Париж и Лондон пальцем не пошевелили, когда германская армия громила Чехословакию и Польшу.

Запросы Сталина в вопросах о Болгарии, Буковине, Финляндии, проливах и Персидском заливе, по, видимому, отражали стремление перестраховаться, в случае если мир все же и удастся сохранить, даже ценой германского доминирования в Европе. Чем бы ни были предложения советской стороныгони не сильно отличались от аналогичных британских и французских, которые неоднократно делались Гитлеру. Но демократии вне подозрений…

Однако шансы на мир были ничтожны, и Сталин наделся по возможности только оттянуть войну. Так, например, 6 марта 1939 г. Файрбрейс сообщал в Лондон, что «Красная Армия считает войну неизбежной и наверняка напряженно к ней готовится». Астахов за две недели до подписания пакта отмечал в своем послании Молотову, что не верит в то, что Германия будет долго придерживаться этих соглашений; любое взаимопонимание можно было планировать только на ближайшее будущее, «чтобы этой ценой нейтрализовать нас в случае войны с Польшей». «Нью Йорк тайме» спустя несколько дней после пакта утверждала, что пакту суждена недолгая жизнь, что Гитлеру нельзя доверять и что Германия обязательно нападет на СССР. Сам Сталин после подписания пакта заявлял, «нам удалось предотвратить нападение фашистской Германии… Но, конечно, это только временная передышка, непосредственная угроза вооруженной агрессии против нас лишь несколько ослаблена, однако полностью не устранена»… «Какой был смысл разглагольствований фюрера насчет планов дальнейшего сотрудничества с Советским государством? Могло ли случиться, что Гитлер решил на какое-то время отказаться от планов агрессии против СССР, провозглашенных в его «Майнкампф»? Разумеется, нет». Не случайно на этой же самой сессии Верховного Совета, на которой был одобрен пакт, был принят и закон о всеобщей воинской повинности, который заменил прежний закон об обязательной военной службе. Спустя год, 15 ноября, Сталин заявлял: договорам с Гитлером верить нельзя, благодаря пакту о ненападении «мы уже выиграли больше года для подготовки решительной и смертельной борьбы с гитлеризмом».

Что касается Германии то, она по мнению А. Сиполса не имела ««в виду заключать военный союз с СССР», предложения делались, исходя из целей дезинформации и осложнения отношений между СССР и Англией, путем организации утечек о переговорах…». Очевидно и стремление Гитлера отвлечь внимание Сталина от Европы. С аналогичным призывом четверть века назад обращался к Николаю II Вильгельм II, не найдя понимания в данном вопросе германский кайзер пошел на его силовое решение. Аналогично в 1940-м г. поступил Гитлер. Получив ответ из Москвы, он отдал приказ о подготовке к войне против СССР. 5 декабря Гальдер представил Гитлеру операционный план войны против России. 18 декабря фюрер подписал Директиву № 21 (план «Барбаросса»).

Оценка Пакта Молотова – Риббентропа Западом

ПРОТИВ

Липкая оболочка мошенничества и обмана… обволакивает этот германо-советский пакт о ненападении.

Биркенхед [969]

Говоря об оценках пакта западными историками, М. Карлей отмечал, что большинство из них до сих пор осуждает за пакт с Гитлером только Советский Союз. Их мнение сводится к тому, что «Сталин, красный царь, будучи вероломным по своей натуре, обманывал французов и англичан, одновременно договариваясь по секрету с немцами». У. Ширер: «По части неприкрытого цинизма нацистский диктатор в лице советского деспота нашел равного себе. Теперь они вдвоем могли расставить все точки над «i» в одной из самых грязных сделок нашей эпохи». Обобщая эти мнения, Р. Иванов указывает, что: «… все антисоветские публикации подчеркивали персональную ответственность Сталина за активизировавшуюся агрессивную внешнюю политику Германии. После подписания советско-германского пакта эта линия стала лейтмотивом всей политики и пропаганды демократических стран Европы и Америки». Позже к ним присоединились и российские либерально настроенные историки, так Геллер и Некрич заявляли: «Советский Союз, подписав договор с Германией, открыл дорогу войне».

«История заключения нацистско-советского пакта о ненападении, – в этой связи отмечает М. Карлей, – давно уже обросла всякого рода слухами и легендами. Началось это еще летом 1939 года, когда французы и англичане сами устраивали «утечки» информации в прессу, чтобы подготовить общественное мнение к возможному провалу переговоров и возложить вину за это на Советский Союз. Согласно этим легендам Советы сами искали возможности заключения этого пакта, для чего тайно и вероломно «сговорились» с нацистами. А во время переговоров 1939 года Молотов нарочно изводил англичан и французов все новыми требованиями, чтобы дать немцам возможность решить. Советское требование о правах прохода представляется, как «большой сюрприз» на переговорах в Москве. А Вторую мировую войну «обусловил» именно пакт о ненападении».

Зачем же нужна была Сталину Вторая мировая война? Приговор «Запада» однозначен и единодушен. Подписывая договор с Гитлером, Сталин преследовал свои цели: мировая война приведет к победе мировой революции, принесенной на штыках победоносной Красной Армии, сокрушившей ослабший в войне с Западом германский фашизм. А. Некрич назвал этот план «доктриной Сталина», согласно которой война неизбежна и миссия Советского Союза состоит в том, что бы появиться в решающий момент и «выступить, но выступить последним… чтобы бросить решающую гирю на чашу весов, гирю, которая могла бы перевесить». После заключения Пакта один из сотрудников французского посольства в Москве сказал по этому поводу: «Не устаешь убеждаться, что советское руководство всегда готово отказаться от своих идеологических установок ради реалий жизни… и ненависть к фашизму, создание защиты от агрессоров для них не цели, а средства». Советская политика «не зависела от каких-либо моральных установок»; она целиком исходила «из кодекса Макиавелли в его чистейшей форме».

Заместитель начальника французского генштаба Кольсон заговорил об этом сразу после Мюнхена: «Россия продемонстрировала, несмотря на громкие заявления Литвинова в его речи… в Женеве, как свою неспособность, так и нежелание ввязываться в конфликт, который может подвергнуть ее политический режим мощным ударам германской армии. СССР, являясь в целом азиатской державой, может вмешаться в европейский конфликт только тогда, когда увидит возможность распространить свою… идеологию на руины цивилизации, ослабленной войной». М. Гоше из французской разведки «был убежден, что демократиям нечего ждать от военного взаимодействия с Россией. Теперь, как и всегда, в интересах Сталина было, чтобы демократии и тоталитарные государства сами перерезали друг другу глотки, что вымостило бы дорогу большевизму и наилучшим образом защитило бы русские территории; он больше не был заинтересован в том, чтобы демократии сокрушили тоталитаризм или наоборот».

В Лондоне придерживались аналогичного мнения. Так, один из документов Форин оффис, указывал, что цель Советов – «поддерживать баланс между противниками в интересах большевизации Европы, с как можно меньшими потерями для себя, пока обе стороны не истощат своих сил». При этом высокопоставленный чиновник данного учреждения – Р. Липер винил во всем Гитлера: «Именно он… дал возможность Сталину захватить более сильные позиции для распространения большевистского вируса по Европе уже в начале войны, теперь ему не нужно ждать даже ее конца, когда европейские нации истощат друг друга в смертельной борьбе». Чемберлен писал сестре:«я все не могу избавиться от подозрения, что больше всего они (русские) жаждут увидеть, как «капиталистические» державы разорвут друг друга в клочья, в то время как они будут стоять и смотреть». «В конечном счете, – говорил Сарджент, – главный принцип большевизма – коммунистическая экспансия». «Я в целом разделяю это мнение», присоединялся Галифакс.

Единство Запада в данном вопросе подчеркивало мнение американского посла в России С. Штейнгардта: «Москва вступила в альянс, чтобы создать условия для полномасштабной войны Германии с Англией и Францией и таким образом добиться своих целей по сохранению и укреплению собственной страны, вначале оставаясь вне войны и занимая новые территории, а затем выступив против Германии с целью распространения коммунизма». Бывший американский посол в России Буллит также полагал, что война в Европе была главной задачей Кремля. Здесь в планах Москвы было вызвать войну между Германией и Францией, вначале избежать собственного участия, а затем, когда силы европейцев будут истощены и когда Советский Союз укрепит свои, «осуществить успешное вступление в эту войну, и… защитить и укрепить коммунистическое правительство, которое может прийти к власти в ходе войны и последующей революции в любом государстве Европы».

В итоге авторы «Черной книги коммунизма» вещающие с либерал-демократических позиций идут дальше и провозглашают, что «помимо вопроса о прямой ответственности коммунистов, стоявших у власти, возникает вопрос и о пособничестве».

ЗА

Если бы, например, по получении русского предложения Чемберлен ответил: «Хорошо. Давайте втроем объединимся и сломаем Гитлеру шею» – или что-нибудь в этом роде, парламент бы его одобрил… и история могла бы пойти по иному пути. Вместо этого длилось молчание… Для безопасности России требовалась совершенно иная внешняя политика… Россия должна была позаботиться о себе.

У. Черчилль [986]

«В Лондоне и Париже горько сокрушались по поводу двойной игры Сталина. Многие годы советский деспот кричал о «фашистских зверях», призывая все миролюбивые государства сплотиться, чтобы остановить нацистскую агрессию. Теперь он сам становился ее пособником. В Кремле могли возразить, – замечал У Ширер, – что, собственно, и сделали: Советский Союз сделал то, что Англия и Франция сделали год назад в Мюнхене – за счет маленького государства купили себе мирную передышку, необходимую на перевооружение, чтобы противостоять Германии. Если Чемберлен поступил честно и благородно, умиротворив Гитлера и отдав ему в 1938 году Чехословакию, то почему же Сталин повел себя нечестно и неблагородно, умиротворяя через год Гитлера Польшей, которая все равно отказалась от советской помощи?» Аналогичную мысль высказывает М. Карлей: «Советское правительство, все время порицавшее Францию и Британию за «умиротворенчество», теперь взяло на вооружение ту же самую политику и по тем же причинам. И если уж «ревизионисты» так горячо ратуют за англо-французскую политику умиротворения, то почему бы им не сделать того же в отношении ее советского эквивалента?» Примечательно, что главный обвинитель от Великобритании X. Шоукросс на Нюрнбергском процессе заявил: «нацисты перешли от подготовки к агрессии непосредственно к самой активной агрессии» в начале февраля 1938 г. Т.е. с аншлюса Австрии и захвата Чехословакии, которые были осуществлены с молчаливого согласия, а потом и признания Англии, Франции и США.

После войны Даладье «обвинил французских коммунистов в предательстве за то, что они поддержали пакт; но, – отмечает М. Карлей, – сам он несет не меньшую ответственность за то, что случилось в августе 1939 года… Точно так же, как Чемберлен, в особенности, Чемберлен. Англо-французская беззаботность при подготовке переговоров в Москве просто невероятна, если не допустить, что она явилась отражением антисоветской настроенности, нежелания лишаться последней надежды договориться с Гитлером и, в случае Франции, недостатком решительности, который и заставил ее следовать за англичанами… если не считать творцов англо-французской политики – Чемберлена, Галифакса, Даладье, Бонне – дураками, каковыми они определенно не были, то их политику в отношении Советского Союза в 1939 году следует считать не грубым промахом, а скорее слишком хитроумным риском, который не оправдался ».

В «основном западное общественное мнение возлагало вину за пакт с нацистской Германией на Советский Союз, пишет М. Карлей. – Однако сами британские дипломаты вовсе не были так уверены в этом». Один их клерков Форин оффиса, так просуммировал сложившуюся ситуацию: «Наша политика в отношении Советского Союза была по сути своей аморальна, навязана нам необходимостью, и чем меньше мы будем говорить о ней, тем лучше». Когда Л. Фишер, известный американский журналист и историк, попросил Галифакса эксклюзивной информации для статьи, осуждавшей советскую политику, Галифакс отказал, считая, что «не так уж невероятно, что эти материалы заставят краснеть нас самих…».

А. Тэйлор, по словам М. Карлея, удачно подметил, что отрицательное отношение Запада к нацистско-советскому пакту о ненападении «родилось из мнений политиков, которые ездили в Мюнхен… Русские, на самом деле, осуществили то, чего надеялись добиться государственные мужи Запада; горечь Запада по этому поводу была горечью разочарования, смешанной со злостью по поводу того, что исповедание коммунистами коммунизма оказалось не более искренним, чем исповедание ими самими демократии ». Сейчас «мы располагаем существенной частью тех архивных записей, и они, – отмечает М. Карлей, – подтверждают многие из предположений Тэйлора».

Навряд ли кто будет сомневаться в антикоммунистических взглядах У Черчилля, но в этот раз он был явно на стороне Кремля. Как всегда он был оригинален, на этот раз встав на защиту «ленинских норм»: «Подписание секретного протокола было, конечно, отступлением от ленинских норм внешней политики социалистического государства, международного права и морали и подлежит осуждению. Советская страна опустилась до уровня тайной дипломатии, действовала методами империалистических держав (т.е. в первую очередь Англии, Франции и США – В.Г.). Но договор потому и был подписан, что он диктовался жизненно важными интересами безопасности СССР, позволял лучше подготовиться к неизбежной схватке с фашизмом». «Невозможно сказать, кому он [пакт] внушал большее отвращение – Гитлеру или Сталину. Оба сознавали, что это могло быть только временной мерой, продиктованной обстоятельствами. Антагонизм между двумя империями и системами был смертельным. Сталин, без сомнения, думал, что Гитлер будет менее опасным врагом для России после года войны против западных держав». У Черчилль подчеркивал: «Если их (русских) политика и была холодно расчетливой, то она была также в тот момент в высокой степени реалистичной» ; международные события августа 1939 г. «знаменовали всю глубину провала английской и французской политики и дипломатии за несколько лет».

Историки Роберте и Сиполс считают, что советское движение к пакту о ненападении было просто результатом неопределенности положения и пассивности. Однако неизменным в их аргументации остается положение, что нацистско-советский пакт явился результатом провала англо-франко-советских переговоров. Ванситтарт: «Мы никогда не оказывали им нашего доверия, не стремились установить с ними близкого контакта; именно этот факт и объясняет развитие изоляционизма, который набирает силу в России». М. Карлей: «Советский Союз не мог отказаться от пакта о ненападении с нацистской Германией, когда французское и британское правительства отвергали «всеобъемлющий» альянс, а Польша просто до самого конца плевала на предложения о советской помощи?»

По мнению У Манчестера, война была крайне не выгодна Советскому Союзу, который только что встал на ноги, не знаю какой степенью наивности надо обладать (если не сказать большего), чтобы обвинять И. Сталина, этого прагматика до «мозга костей», в желании войны с Германией. «Россия нуждалась в мире, каждый знал это, но (западные) демократии проявили нечувствительность». По мнению А.Тэйлора: «Советская Россия стремилась не к захватам, а к безопасности в Европе. Объяснение этого очевидно. Советские государственные деятели… не доверяли Гитлеру. Для них союз с западными державами представлялся более безопасным делом… Советское правительство повернулось в сторону Германии только тогда, когда удостоверилось, что заключение этого союза невозможно».

Русские историки, активные критики сталинизма эпохи перестройки, Р Медведев и Д. Волкогонов, тем не менее также пришли к выводу, что Запад не оставил советскому правительству иного выбора, кроме как заключить пакт о ненападении с Гитлером. Известный английский историк и публицист А. Верт рассуждая о «пакте» безоговорочно утверждал, что «у русских не было другого выбора».

«Если Москва сблизится с Берлином, – писал бывший американский посол в СССРДэвис Рузвельту, – она пойдет на это, только исходя из своих потребностей по безопасности, а также из-за нежелания англичан и французов считаться с Советским Союзом…» Советские товарищи, утверждал Дэвис, это честные люди, которых англичане и французы безрассудно изолировали… После перевода в Брюссель в апреле 1939 г. Дэвис даже предложил, чтобы его послали обратно в СССР со специальным заданием по подготовке российско-британского соглашения о ненападении.

В начале 1980-х «Гардиан» писала: «Из опубликованных документов 1939 года ясно, что Вторая мировая война не началась бы в этом году, если бы правительство Чемберлена прислушалось к совету русских. Союз между Англией, Францией и СССР предотвратил бы войну, ибо Гитлер не мог тогда решиться на конфликт с великими державами на двух фронтах». Почему же все-таки тогда не состоялся такой союз? Газета отвечает так: «Англия могла бы иметь приемлемый союз с Россией, если бы Чемберлен и его министры хотели этого. Россия нуждалась в союзе и хотела его. Англия нуждалась, но не хотела»».

Альтернативы

Мы обхаживали Сталина, говоря ему о чести, справедливости, свободе. Он ответил, что не хочет «таскать каштаны из огня» ради нашей выгоды. Германия говорила ему о войне, разделе территорий, революции: это язык, который он понимал.

А. Фабре-Люс, французский журналист [1008]

А что было бы, если бы Сталин не заключил пакта с Германией? Помогло бы это избежать мировой войны или хотя бы уменьшить ее последствия?

К этим вопросам историки обращались неоднократно. Так, например, М. Семиряга склонялся к мысли, что «без пакта о ненападении с СССР Германия в это время вероятнее всего не рискнула бы напасть на Польшу». А. Некрич категоричен: Сталин «оказался недостаточно смелым и проницательным, чтобы остаться в августе 1939 года «вне игры», то есть не заключать соглашений ни с одной из сторон». МИД Франции в 1939 г. шел еще дальше, он рассчитывал, что даже сам факт заключения англо-франко-советского политического соглашения напугает Гитлера. В ответ французский посол в Москве Наджиар замечал: «Это ребяческая идея устрашить Гитлера пустыми словами, без каких-либо более веских доводов, которые могут заставить его задуматься: например, согласие Польши на военное сотрудничество с Россией».

Действительно, от решения СССР принципиально ничего не зависело, представители нацистской Германии не раз высказывали намерение в любом случае разгромить и ликвидировать Польское государство. Так, заведующий восточным отделом МИД Германии летом 1939 г. заявлял: «Фюрер не позволит, чтобы исход англо-франко-русских переговоров о пакте оказал влияние на его волю в деле радикального разрешения польского вопроса. Германо-польский конфликт будет разрешен Берлином при условии как успешного, так и безуспешного исхода переговоров о пакте». Сам Гитлер объяснял нападение на Польшу неизбежными, объективными, не зависящими от него обстоятельствами: «Решение принять очень легко. Нам нечего терять; мы можем только выиграть. Наше экономическое положение таково, что мы сможем продержаться всего несколько лет. Геринг может это подтвердить. У нас нет выбора, мы должны действовать». 23 мая 1939 г. на совещании с военными Гитлер заявил, что решение экономических проблем Германии не может быть достигнуто без вторжения на территорию иностранных государств.

С другой стороны, договор мог возникнуть де-факто, в случае вступления СССР в войну после нападения Германии на Польшу. Эту версию активно проталкивает в своих книгах Суворов (Резун). В ответ В. Грызун замечает, что Суворов требует, «чтобы Советский Союз, не дававший Польше никаких гарантий, не заключавший с ней никаких союзов и договоров, и ровным счетом ничем Польше не обязанный, выполнил работу Англии и Франции, которые… дали Польше свои гарантии… – а затем, кинули ее…». Но перед угрозой войны речь не идет о каких то счетах. Если бы вмешательство Советского Союза смогло остановить войну, отсутствие договоров и гарантий не имело бы никакого значения. Мог ли СССР в одиночку, малой кровью, остановить лучшую армию мира?…

Правда, у России были два вероятных союзника – Англия и Франция. У Ширер в этой связи указывал, что в 1939 г. в Европе уже потенциально существовал «второй фронт», открытия которого впоследствии так настойчиво добивался Сталин, в лице польской, французской армии и английского экспедиционного корпуса. Но мог ли в тех условиях СССР полагаться на потенцию Англии, Франции и Польши? В этом случае сразу возникал вопрос о их добросовестности, поскольку в противном случае союзники в лучшем случае превращались в зрителей, наблюдавших за смертельной схваткой Германии и России.

Даже если отстраниться от субъективного фактора – ярой антисоветской и русофобской позиции английского кабинета и судить только по объективным критериям, Англия со своими десятью дивизиями физически не могла стать сколько-нибудь добросовестным союзником. Гитлер перед нападением на Польшу однозначно считал, что Англия не способна вести масштабную войну. В отличие от 1914 г., полагал фюрер, «Англия не позволит себе участвовать в войне, которая продлится годы… Это удел богатых стран… Даже у Англии сегодня нет денег, чтобы вести мировую войну. За что же воевать Англии? Ради союзника умирать никто не захочет… Англия и Франция в войну не вступят… Нет ничего, что может заставить их вступить в эту войну…».

По словам Р. Картье, Гитлер рассчитывал, что «Англия подвела итоги своего участия в Первой мировой войне, и баланс оказался далеко не утешительным. Она увидела, что работала для восстановления французского империализма. Англия обеднела. Она допустила Америку перегнать себя. Ее империя зашаталась. Она потеряла Ирландию. Она теряла Египет. Ей грозила потеря Индии. Новая война ускорила бы ее упадок и углубила бы зияющие трещины. Империя бы распалась. Южная Африка наверное, а Австралия и Канада вероятно отказались бы пуститься вслед за метрополией в новую авантюру, где им еще раз пришлось бы проливать свою кровь за чужие интересы. Америка – циничная, жадная, хищная – соберет обильную жатву. Англия это знает. Вот почему она не будет воевать, если только ее не принудят к этому.) Доказательство этому Гитлер видел в ее разоружении. Для него, по складу его ума, разоружение было равносильно отречению. Он лучше, чем кто-либо, знал состояние английского флота. Кроме двух линейных кораблей «Родней» и «Нельсон», уже не новых, у них не было крупных современных кораблей. Крейсера не были в достаточном числе и порядком изношены. Армия была сокращена до минимума. Авиация устарела. Что это все доказывало, как не то, что Англия решила оставаться нейтральной?» Мало того, Лондон никогда и ни при каких условиях не вступил бы в войну ради России, тем более Советской.

Однако для Франции, в отличие от Англии, усиление Германии был вопросом жизни и смерти. Инстинкт самосохранения и довольно внушительный экономический потенциал мог заставить ее рано или поздно вступить в схватку с фашизмом. В 1939 г. 136 немецким дивизиям противостояли 135 французских, английских, бельгийских и голландских. Линия Мажино и бельгийские форты. Что же представлял из себя единственный серьезный потенциальный союзник Сталина – Франция?

Францию, на своей шкуре перенесшую Первую мировую войну, в отличие от Англии прежде всего интересовала не война, а мир. Профессор Ж. Бартелеми писал в то время: «В случае войны Франции придется отдать как минимум 3 миллиона жизней – пожертвовать всей университетской, заводской, школьной молодежью». Генерал М. Вейган заявлял, что Франция не может позволить себе роскошь каждые 20-25 лет вновь переживать войну и терять миллионы людей, «так как это было бы физическим истреблением французского народа».

Первой лакмусовой бумажкой, характеризующей союзническую порядочность Франции, стал советско-французский договор 1935 г. По словам Наджиара Советский Союз предложил четкие обязательства по договору, «на которые мы ответили расплывчатыми формулировками». Переговоры тянулись бесконечно. Дошло до того, что Потемкин обвинил Лаваля в лицемерии… будто Франция, заключая соглашение с Советским Союзом, приносит себя в жертву. В марте советское правительство фактически предъявило ультимативное требование завершить переговоры. Тогда же в марте Гитлер заявил о создании Люфтвафе и полумиллионной армии. Лаваль был вынужден согласиться, однако при этом чиновники французского внешнеполитического ведомства буквально выхолостили проект соглашения.

Несмотря на постоянное давление Литвинова, Франция ратифицировала договор только через год, в марте 1936 г. Но это было только политическое соглашение, теперь необходимо было подписать – военное, без которого первое теряло смысл. Однако Франция не только не торопилась приступить к его обсуждению, а наоборот, в ответ на активность Литвинова и Тухачевского заблокировала советские заказы на военное оборудование. Как отмечает М. Карлей:

«Оттяжки и лицемерие становились главными тактическими приемами в стремлении избежать штабных переговоров». Гамелен заявлял: «Нам нужно затягивать дело как можно дольше». Швайсгут подтверждал «нам следует не спешить, но и не создавать у русских впечатления, что мы дурачим их, что может привести к резкому развороту (т.е. к сближению с Германией)».

По словам М. Карлея, «главным в политической повестке были «красная опасность» и «ненависть к социалистической революции». Французская боязнь всего, что несло на себе советский отпечаток, достигла такой степени, что Biblioteque nationale, национальная библиотека в Париже, даже отказалась выставлять советские книги. Бонне в январе 1939 г. заявлял: «Я тщательно изучил франко-советский пакт. И я открыл, что мы никак не связаны им. Нам нет нужды отказываться от него, потому что он не принуждает нас автоматически присоединяться к России». В то время «Matin» на первой полосе призывала: «Направьте германскую экспансию на восток… и мы на западе сможем отдохнуть спокойно». «Для французского правительства, – отмечал в этой связи М. Карлей, – пакт о взаимопомощи был просто страховым полисом от советско-германского сближения». Последний аргумент «Литвинов использовал всякий раз, пытаясь повлиять на французское правительство…» Кулондр по этому поводу предупреждал Париж: «…если Советский Союз не будет с нами, он будет против нас».

Французы вернулись к соглашению только, когда Германия и Россия действительно подписали пакт. Но было уже поздно. На телеграмму Бонне воспользоваться статьями франко-советского договора о взаимопомощи от 1935 г. Наджиар смог лишь ответить: «Слегка поздновато». Сарджент в то же время писал: «русские уже несколько лет настаивают на штабных переговорах как необходимом дополнении к франко-советскому пакту, от которых французы, отнюдь не без нашего участия, всегда отказывались».

Теперь Молотов поставил в этом деле точку. Нечего было держать нас за «наивных дураков», скажет он позднее.

Между тем во Франции «Страх перед завтрашним днем, – писал Суриц в ноябре 1937 г., – усиливается буквально на глазах; Франция видела опасность буквально повсюду и совсем потеряла голову». Ж. Камбон доходил до утверждения, что: «Победоносной Франции пора привыкнуть к тому, что она представляет из себя меньшую силу, чем Франция побежденная». Писатель Селин заявлял, что в случае войны: «Мы исчезнем, телесно и духовно, из этих краев, как галлы… От их языка не осталось и двадцати слов. Нам повезет, если что-нибудь, кроме слова «merde» ( дерьмо), переживет нас».

По поводу реакции французских правящих кругов на Судетский кризис советский полпред писал: «Никто из них, за исключением, может быть, одного Манделя, не чувствовал себя способным руководить современной войной. Ни у кого не было ни воли, ни энергии, ни хватки, ни размаха людей типа Клемансо и даже Пуанкаре. Мысль невольно цеплялась за всякий выход, который отсрочивал такое решение, который предоставлял какую-то передышку, хотя бы купленную ценой унижения…».

Действительно, второй лакмусовой бумажкой стали французские гарантии Чехословакии. В дни кризиса 1938 г. У. Черчилль отмечал, что Чехословакия на протяжении 20 лет была самым близким и самым верным союзником Франции. «Если в истории и имели место случаи, когда одна сторона обещала оградить другую своими вооруженными силами, всеми своими ресурсами, то это был как раз именно тот случай: Франция обещала сохранить границы Чехословакии всеми возможными средствами».

И несмотря на это, Франция сдала своего союзника. Типичные заголовки французских газет того времени гласили: «Нет вдов, нет сирот для чехов» («Jesuispartout»), «Почему нужно умирать за дело судетцев?» («Grinegoire»), «Война, чтобы урегулировать чехословацкую проблему? Французы не желают этого» («La Republique»). Требования расторгнуть союзнический договор с Чехословакией звучали как от ультраправых, так и от ультрапацифистов из социалистических партий. Французский институт по изучению общественного мнения, проводя в октябре опрос граждан, установил, что 57% одобряют Мюнхенское соглашение (против – 37%).

Чехословаки однозначно восприняли поведение Франции как предательство. После Мюнхена глава французской военной миссии в Чехословакии генерал Л. Фоше писал Даладье: «Антифранцузские демонстрации снова имели место в Праге. Французский посланник говорит мне, что ему каждый день присылают ордена. Директор Французского института сказал мне, что будут распущены многие секции «Alliance francaise». Французские дипломы возвращают в институт… Я не могу забыть, к тому же, что однажды Вы сами… поручили мне заверить президента Бенеша, что нападение на Чехословакию немедленно приведет к выступлению французских сил. Воспоминание об этой миссии не в малой мере содействовало моему решению просить Вас освободить меня от моих обязанностей».

Комментируя Мюнхенское соглашение, У Черчилль писал позднее: «Нет никакой заслуги в том, чтобы оттянуть войну на год, если через год война будет гораздо тяжелее и ее труднее будет выиграть… Решение французского правительства покинуть на произвол судьбы своего верного союзника Чехословакию было печальной ошибкой… Мы вынуждены с прискорбием констатировать, что английское правительство не только дало свое согласие, но и толкало французское правительство на роковой путь».

С Францией теперь не считались не только Чехи, но и Германия. Гитлер после Мюнхена презрительно «называл линию Мажино пограничной полосой народа, готовящегося к смерти». Когда же посол Франции попытался передать протест по поводу окончательного раздела Чехословакии статс-секретарь фон Вайцзекер откровенно послал… посла Франции. В самой Франции после Мюнхена политика правительства сдвинулась резко вправо, был разогнан Народный фронт и запрещена компартия. 6 декабря 1938 г. Франция подписывает с Германией пакт о ненападении. Журналистка Ж. Табуи в то время передавала впечатления английского чиновника, ставшего на званом обеде свидетелем разговора двух французских генералов. Они обсуждали, не лучше ли для Франции быть захваченной Гитлером, чем стать победительницей благодаря армиям Сталина. «У нас подобные слова в устах военных руководителей были бы расценены как измена, но вокруг этого стола с ними согласились, что показалось мне зловещим предзнаменованием».

Лавальещев 1935 г. заявлял: «Мое германофильство… – это пацифизм французского народа; без улучшения отношений Франции с Германией мир не осуществим». В 1936 г. Мандель утверждал, что «никто не решится предстать перед избирателями, как сторонник войны и защитник непримиримых позиций в отношении Германии… Выборы [в мае] должны пройти под знаком пацифизма». Советский посол, прибывший в Париж в 1938 г., был обескуражен: «Когда присматриваешься здесь к печати, больше чем на половину захваченной фашистскими руками, к роли банков, трестов, реакционной военщины, когда наблюдаешь этот панический страх, смешанный с пиететом перед германской силой, немецкой «мощью», когда изо дня в день являешься свидетелем вечных оглядок, уступок, постепенной утраты своего собственного, самостоятельного лица во внешней политике, когда, наконец, видишь, как с каждым днем все больше и больше наглеет и подымает голову фашизм, то невольно возникают тревожные мысли и сомнения»….

Эти сомнения подтвердила германская агрессия против Польши, когда Франция и Англия в очередной раз предали страну, которой дали свои гарантии. Когда настал черед самой Франции, как отмечал Кестлер: «многие наблюдатели событий 1940 года удостоверились по собственному опыту: примерно сорок процентов французского населения было настроено либо откровенно прогермански, либо вполне безразлично».

Отношение Франции к войне довольно красноречиво характеризует история с ее авиацией. Ж. Моне вспоминал: «…в области авиации наше отставание было реальным и угрожающим… в то время, как Гитлер и Геринг гордо объявляли о рождении Люфтваффе… у них уже была тысяча истребителей-мессершмит, превосходящих в скорости все французские и английские самолеты». Франция располагала всего 600-ми устаревшими боевыми самолетами. Даладье ехал в Мюнхен с уверенностью: «Немцы могут разбомбить Париж в любой момент». Когда же французы попытались заказать 1600 самолетов в США на сумму 85 млн. долл., секретарь Казначейства США ответил, что французское «правительство не располагает внешними вкладами, которые позволили бы ему выплатить такую сумму в течение года». Выход предложил Буллит: «Четыре миллиарда золотом покинули Францию за последние четыре года. Часть этих капиталов осела в Соединенных Штатах, и американское правительство могло бы помочь разыскать их в соответствии с трехсторонним договором от 1936 года: для этого вы могли бы издать декрет о контроле над валютными сделками и об обязательном декларировании иностранных авуаров». На это либерально-демократическое правительство Франции, конечно же, пойти не могло. Правда, у французского правительства были еще собственные золотовалютные резервы, но даже в 1940 г., в военное время «Поль Рейно (премьер-министр), поддержанный на этот раз британским министром финансов… заявил, что такие расходы (покупка самолетов у США) опустошат казну Союзников. Снова возникла та же идея: экономика наших стран должна быть готова выдержать длительную войну и выйти из нее с нетронутыми резервами».

А. Тейлор приводил другой пример, описывая ситуацию во Франции после заключения ею «перемирия» с Германией 22 июня 1940 г.: «Для подавляющего большинства французского народа война закончилась… правительство осуществляло политику лояльного сотрудничества с немцами, позволяя себе лишь слабые, бесплодные протесты по поводу чрезмерных налогов… Единственное омрачало согласие Шарль де Голль бежал в последний момент из Бордо в Лондон… Он обратился к французскому народу с призывом продолжать борьбу… Лишь несколько сот французов откликнулись на его призыв». Во Франции: «Немцы обнаружили в хранилищах достаточные запасы нефти… для первой крупной кампании в России. А взимание с Франции оккупационных расходов обеспечило содержание армии численностью 18 млн. человек»; в результате в Германии «уровень жизни фактически вырос во второй половине 1940 года… Не было необходимости в экономической мобилизации, в управлении трудовыми ресурсами… Продолжалось строительство автомобильных дорог. Начали осуществляться грандиозные планы Гитлера по созданию нового Берлина».

Бравый генерал Петен приказал французской полиции вместе с гестапо вести борьбу с участниками Сопротивления и передал Гитлеру французских политических заключенных, евреев и немцев, бежавших от нацистского режима. По приказу Петена правительство Виши помогало фашистам, отправляя в Германию сырье и посылая французских рабочих на немецкие заводы.

Мог ли в таких условиях Сталин рассчитывать на мораль и добросовестность великих демократий – Франции и Англии?

Английский журнал «Контемпорери ревью», отвечая на этот вопрос, в те дни писал: «Что бы ни говорили о Сталине, он является наиболее находчивым и наиболее реальным политиком нашего времени; он никогда не занимается абстракциями… Сталин знает цену политических программ и манифестов… главным образом он хочет, чтобы не было никаких уверток, которые дали бы возможность западным демократиям втянуть его в войну с Германией и затем оставить одного… (Сталин) подозревает, что именно к этому стремились английский и французский кабинеты, и поэтому не желает рисковать в этом деле».

К. Типпельскирх: «Русские не были склонны ставить себя в зависимость от политики западных держав и дать им втянуть себя в войну. Они понимали, что им, возможно, пришлось бы нести главную тяжесть борьбы против Германии…». У Черчилль: «Мюнхен и многое другое убедили Советское правительство, что ни Англия, ни Франция не станут сражаться, пока на них не нападут, и что в этом случае от них будет мало проку». Для того, чтобы появился реальный, а не декларируемый Второй фронт, Англию и Францию необходимо было заставить вступить в войну, что Сталин и сделал, заключив пакт с Германией. «Самое главное, что подчеркивалось потом в официально изданной «Истории дипломатии», – в Кремле возросла уверенность, что если Германия и нападет на Россию, то к этому времени западные демократии уже будут в состоянии войны с ней и Советскому Союзу не придется противостоять ей в одиночку, чего опасался Сталин летом 1939 года. Это, безусловно, верно», – отмечал У. Ширер.

Даже такой историк, как Б. Соколов, весьма далекий от симпатий к Сталину, в этой связи отмечает: «в 1939-1941 годах СССР и Германия были фактически союзниками. Благодаря этому Гитлер смог разгромить и оккупировать Польшу и Францию, установить контроль над Норвегией и Балканами. Однако тем самым он сделал неизбежным союз Англии и стоявших за ней США с Советским Союзом, что предопределило конечное поражение Германии».

Фактическим союзником Германии был не только СССР, но и Швейцария, и Швеция, и США…, да, они не заключали пакта с Германией, но чем от него отличался их нейтралитет? Швеция и США точно так же спокойно наблюдали, как Германия громит Польшу, Францию, Балканы, Норвегию, точно так же торговали с Германией. Почему же именно СССР, проклятый и разоренный европейцами, превращенный ими в изгоя, должен был идти умирать за них? СССР превратился в сильнейшую страну Европы не благодаря, а вопреки активным усилиям Англии, Франции, Польши… огромной ценой жертв и напряжения собственных ресурсов, и теперь он должен был бросить свой созданный огромной кровью экономический потенциал ради них на чашу весов?

Германии было достаточно нейтралитета СССР в войне на Западе, чем бы в этом случае СССР отличался от США? Но почему в отличие от США и Швеции, благодаря своему нейтралитету в очередной раз наживавшихся на европейской крови, Сталин пошел на подписание пакта? – Он считал войну неизбежной и сознательно готовился к ней. Он должен был победить, а для этого СССР необходимо было решить ряд стратегических задач, и поэтому Сталин пошел на подписание пакта, ставшего началом освобождения Европы от фашизма.

Стратегические задачи Пакта Молотова – Риббентропа

– Во-первых, пакт предотвращал возможность заключения «нового Мюнхена».

«Новый Мюнхен» был не только возможен, а являлся логичным следствием всей англо-французской политики межвоенного периода. Мало того, «новый Мюнхен» был призван не столько отвести угрозу войны от Парижа и Лондона, сколько сделать Германию англо-французским инструментом войны против Советской России. К подобным выводам приходили не только советские руководители, но и по сути вся «мощная когорта канадских, английских и американских историков, которые видели в умиротворении только выражение профашистской и антикоммунистической идеологии».

Э. Нольте даже назвал свою известную книгу, посвященную тому периоду – «Европейская гражданская война». Действительно – это была Европейская гражданская война, где по одну сторону, стоял СССР по другую фашистская Германия вместе с «демократическими» странами Запада. Это была гражданская война русского социализма и западного либерального капитализма, образца XVII в. Француз А. Симон в своем исследовании, посвященном началу войны приходил к выводу, что «Запад буквально вскормил гитлеровскую Германию, рассчитывая, что она станет его бастионом против СССР. Грядущая мировая война трактовалась как «война цивилизаций». Даже когда «внутри» самого Запада уже шла война, Франция снимала со своего фронта танки и самолеты и посылала их против СССР. Любая страна, принимавшая помощь СССР, автоматически становилась врагом. Как с врагом Запада поступили с республиканской Испанией… Еще более красноречива фразеология, с которой западные политики обращались к президенту Чехословакии, заставляя его принять ультиматум Германии. Приняв помощь русских, Чехословакия стала бы врагом всего Запада и жертвой его крестового похода».

Ш. Рист, в то время управляющий французским банком, отмечал в своем дневнике: «То, о чем в будущем, вероятно, забудут, но что нужно запомнить, это огромная роль общественного консерватизма, страх перед коммунизмом и большевизмом, который играл большую роль в последние годы во внешней политике Франции и Англии. Этот страх ослеплял некоторых, делал их неспособными оценивать определенные события иначе, как через эту искажающую призму. Отсюда скрытая, но очевидная симпатия даже к Гитлеру, к его методам и жестокости. Думали лишь о том, что де-

мократическое правительство во Франции не будет достаточно сильным, чтобы их защитить. Видимость сохраняющегося порядка, отсутствие острых социальных конфликтов не успокаивали их. Им нужно было внешнее проявление полицейской силы так же, как им нужен был образ воинствующего коммунизма, и для этого они не останавливаются даже перед покушениями, которые сами совершают, но при этом обвиняют в них коммунистов».

М. Карлей: «Для многих британских тори и французских консерваторов кооперация с Советским Союзом никогда не была приемлемой альтернативой. До 1939 года фашизм или нацизм не воспринимались как абсолютное зло, хотя такая форма правления и пользовалась дурной репутацией. Наоборот, фашизм был эффективным оружием против коммунизма и социализма, барьером для экспансии большевизма за пределы Советского Союза». «Угроза была столь серьезна, что союзные силы взяли Советскую Россию в блокаду, наладили тайные связи с ее внутренними врагами и послали войска, чтобы остановить большевистскую опасность. У союзников не было сил подавить революцию, но они никогда с нею не смирились, злоба и страх сохранялись и через много лет после того, как большевики победили».

Молотов позднее подтвердит, что советское правительство заключило пакт о ненападении с Германией только для того, чтобы предотвратить англо-германское соглашение. Именно провал планов «крестового похода» Запада против СССР увидел в Пакте Молотова – Риббентропа, один из наиболее известных идеологов «холодной войны», Дж. Кеннан. Он обвинил в заключении пакта не Сталина, а … Гитлера: «Заключение Гитлером пакта о ненападении со Сталиным и поворот его штыков против французов и англичан означали колоссальное предательство западной цивилизации… Сближение западных держав с Советским Союзом было результатом политики нацистов, за что те должны нести самую серьезную ответственность перед историей».

– Во-вторых, пакт давал СССР уникальную возможность технического переоснащения.

5 января 1939 г. Германия предложила возобновить замороженные в конце марта 1938 г. переговоры о предоставлении СССР кредита в 200 млн. марок, немцы дополнительно предложили уступки в сроках кредита и снижении процентов по нему. А. Буллок пишет, что немцы были ошеломлены, когда увидели, чего хотят русские. Меморандум директора отдела экономической политики министерства иностранных дел Э. Виля от 11 марта гласил: «хотя Германии недостает русского сырья, хотя Геринг постоянно требует его закупки, рейх просто не в состоянии снабжать СССР теми товарами, которые придется поставлять в обмен».

Переговоры возобновились 17 августа, когда в ответ на предложение Германии нормализовать советско-германские отношения глава советского правительства В. Молотов ответил: «Правительство СССР считает, что первым шагом к такому улучшению отношений между СССР и Германией могло бы быть заключение торгово-кредитного соглашения». Фактически Молотов поставил ультиматум – пакт в обмен на кредит. 19 августа было подписано советско-германское кредитное соглашение, кроме этого, предусматривалось размещение советских заказов в обмен на поставки сырья и продовольствия.

8 октября в Москву прибыл представитель Германии К. Риттер, который привез с собой годовой план закупок на сумму 1,3 млрд. марок, однако советская сторона согласилась исходить из максимального объема поставок в прежние годы, т.е. 470 млн. марок. Для составления ответных заявок в Германию была послана специальная комиссия, собранная из ведущих специалистов. Чего хотели русские? В официальном запросе руководителя советской делегации говорилось: «нашей задачей является получить от Германии новейшие усовершенствованные образцы вооружения и оборудования. Старые типы покупать не будем. Германское правительство должно показать нам все новое, что есть в области вооружения, и пока мы не убедимся в этом, мы не сможем дать согласия на эти заявки». Немцы пошли навстречу русским с большим трудом, только после настойчивых требований советской делегации. Наиболее важные вопросы решались лично Гитлером и Герингом.

11 февраля 1940 г. договор был подписан, список военных материалов, предусмотренных к поставке германской стороной к концу текущего года, составлял 42 машинописные страницы, напечатанные через полтора интервала, и включал, например, чертежи и образцы новейших немецких боевых самолетов «Мессершмитт-109», 110», «Юнкерс 88» и т.д., артиллерийских орудий, танков, тягачей и даже целый тяжелый крейсер «Лютцов»! Советский список состоял почти полностью из военных материалов и включал не только взятые на вооружение, но также и те, которые находились в разработке: десятки полевых морских и зенитных артиллерийских систем, минометы калибра 50-240 мм с боеприпасами, лучший танк Pz-III, торпедное вооружение, десятки радиостанций, «8 единиц переносных пеленгаторов, 2 полевые радиостанции для обнаружения самолетов, 4 комплекта приборов для стрельбы ночью… 10 комплектов засекречивающих приборов для телеграфно-телефонных аппаратов», сверхмощные прессы, прокатные станы, горное оборудование, танкер водоизмещением 12 тыс. т., 3 сухогруза… канатную проволоку, трубы и т.д…».

Кроме этого, по договору Советский Союз получал из Германии новейшие технологии, в которых СССР отказали США и Англия (химическое оборудование и документацию для налаживания производства синтетических материалов, технологии: получения сверхчистых материалов; получения отдельных элементов радиоэлектронного оборудования; изготовления многих видов инструментальной и высокопрочной стали, некоторых видов брони, средств автоматизации и управления, «образцы и рецептуру беспламенных и бездымных, аммиачных… взрывчатых веществ» и т.д.). Как заметил в итоге Геринг: «в списке имеются объекты, которые ни одно государство никогда не продаст другому, даже связанному с ним самой тесной дружбой».

В обмен СССР поставлял сырье:

Поставки СССР в Германию с декабря 1939 г. по конец мая 1941 г.

Кроме этого, было поставлено 6 тыс. т. меди, по 500 т. олова, вольфрама и молибдена, и главным образом железный лом, всего на сумму 17, 5 млн. марок, 2, 782 т платины, а также пушнины на 10 млн. марок. И даже 11 300 т. «очесов льна, хлоповых отходов, тряпья».

Циркуляр министерства иностранных дел Германии гласил: «Советский Союз поставил все обещанное. По многим пунктам он поставил даже сверх того, о чем первоначально было оговорено. Вызывает законное восхищение то, как Советский Союз организовал отгрузку гигантского количества товаров. В настоящий момент торговые и транспортные каналы работают бесперебойно».

Немцы отставали не намного. В натуральном выражении советский импорт из Германии вырос в 1940 г. по сравнению с 1939 г. почти в 29 раз. Июнь 1941 г. стал рекордным по объему немецких поставок. Всего за апрель-июнь 1941 г. немецкие поставки составили 151, 3 млн. марок, в то время, как советские – 130, 8 млн. марок. И это не случайно. В первых числах февраля 1941 г. Гитлер распорядился: обязательства Германии по хозяйственному соглашению с СССР «безусловно должны быть выполнены». Когда же в марте русские приостановили поставки зерна и нефти, ссылаясь на то, что германская сторона не выполнила своих обещаний, Гитлер подписал указ, отдававший приоритет поставкам оружия в СССР, даже за счет вермахта. «Немецкий историк Г. Швендеман отмечает, что весной 1941 г., когда уже вовсю шла подготовка к нападению на СССР, «Советский Союз стал абсолютно привилегированным торговым партнером Германии, заказам которого было отведено по степени важности в программе военного производства преимущественное место по сравнению с другими заказами как для собственных нужд, так и для поставок иностранным государствам». Германская промышленность прекратила все остальное производство, за исключением обеспечения вермахта и поставок в Советский Союз».

Динамика советско-германских товарных поставок, млн. марок

Конечно, импорт из СССР усиливал позиции Германии. Так, К. Хильдебранд утверждает: «главным образом русские военные поставки в Третий рейх помогли преодолеть внешнюю зависимость Германии от сырья и продовольствия». Аналогичное мнение высказывал Штейнгардт – Советский Союз играет роль агента Германии по закупкам товаров на международном рынке, в том числе в США, то есть «действует фактически, если не юридически, как молчаливый партнер Германии в существующем конфликте». Д. Данн: «Штейнгардт был абсолютно прав. Советские власти оказывали прямое содействие немцам в войне против Франции и Англии. Они осуществляли снабжение германской военной машины». Однако, сколь не важны были эти поставки, они составляли лишь небольшую часть – около 650 млн. марок общей суммы германского импорта, составлявшего примерно 7 млрд. марок. Т.е. доля СССР не превышала 10%. В импорте Германии СССР занимал 5-е место (после Италии, Дании, Румынии и Голландии). Конечно, Италию можно исключить, поскольку она была союзницей Германии.

Румынские же нефтепромыслы, принадлежали англофранцузским фирмам и поставляли нефть в Германию с полного ведома их правительств. Дания и Голландия в свою очередь сохраняли нейтралитет, оставаясь транзитными странами, через которые шел поток товаров, и в первую очередь из США. Примечательно, что, когда накануне вторжения Германии во Францию «англичане потребовали от голландского правительства права передвижения по территории Нидерландов… голландцы отказали». Главным поставщиком железной руды для Германии была нейтральная Швеция, точных приборов – нейтральная Швейцария, хромовой руды Турция… Испания, не имеющая собственных месторождений нефти, вдруг стала ее экспортером, вернее, перевалочной базой для американской нефти поставляемой в Германию.

Ситуация изменится лишь в апреле-мае 1940 г., когда Голландия и Дания будут оккупированы Германией. А Румыния окончательно возьмет ориентацию на Берлин, поскольку: «Германия становилась отныне хозяином континента» . С этого времени сотрудничество с СССР будет иметь для Германии гораздо большее значение. Правда, основную роль будут играть не советские поставки, а транзит товаров через советскую территорию (именно транзит, а не посредничество) на Ближний и Дальний Восток. Так, в апреле – декабре 1940 г. через СССР прошло 59% германского импорта и 49% экспорта, а в первой половине 1941 г. соответственно 72% и 64%. Основным деловым партнером Германии в войне против Англии и Франции, на Востоке являлись … США. Очевидно, именно поэтому Англия, за исключением ареста советских судов, не только не пошла на разрыв дипломатических отношений с СССР, но и не предъявила сколько-нибудь существенных претензий. Примечателен в этой связи эпизод, когда в мае 1940 г. англичане поймали за руку караван с американской нефтью для немецких потребителей, под французским флагом, то их тут же одернул глава Госдепа К. Хелл, могучий британский флот молча подчинился.

Торговля с фашистской Германией носила для США принципиальный характер и была совершенно осознанной. Точно так же США наживались на миллионах смертей европейцев во время Первой мировой войны. Э. Хауз в 1915 г. в письме президенту объяснял позицию США следующим образом: «Германия нарушала права человечества, между тем как разногласия с Великобританией были гораздо менее значительны. Но они задевали карман и самолюбие многих американцев». В очередном послании президенту Э. Хауз отмечал: «мы наживаем деньги на их несчастье, но это, тем не менее, неизбежно».

После войны на Версальской конференции США в ультимативной форме требовали от союзников признания принципа «свободы морей» – права «торговли нейтральных стран во время войны». Хауз откровенно угрожал: «вмешательство англичан в американскую торговлю в случае новой войны бросит Соединенные Штаты в объятия врага Великобритании, кто бы он ни был». Англия и Франция не пошли на сделку с США, и Великая Демократия отказалась подписать Версальский мир. Учтя негативную реакцию европейцев, на торговлю с врагом во время Первой мировой, в начале Второй США торговали с Германией через сеть посредников в разных странах мира. В итоге в 1940-1941 гг. доля США в торговле с Германией превышала долю СССР в несколько раз. Т.е. образно говоря, США был во столько же раз большим фактическим союзником Германии, чем СССР. Следует так же отметить, что СССР не был агентом Германии в торговле с США, (а то мог бы неплохо заработать на комиссионных – в несколько раз больше, чем на транзите).

Между тем поставка Советскому Союзу большого количества новейших станков ослабляла военную экономику Третьего рейха, отмечают И. Пыхалов и В. Сиполс, поскольку свыше половины использовавшихся в немецкой промышленности металлорежущих станков к тому времени устарела, имея срок службы более десяти лет. За 1940-1941 гг. СССР получил из Германии 6430 металлорежущих станков; для сравнения в 1939 г. из всех стран – 3458 станков. Причем многие из этих станков были уникальными, которые в Советском Союзе не производились. В свою очередь Б. Мюллер-Гиллебранд писал о положении Германии в то время: «положение со станками продолжало оставаться неудовлетворительным. Некоторые станки удалось получить через нейтральные страны (Швейцария, Швеция). В военной промышленности пришлось создать органы, на которые возлагалась задача распределения машинного оборудования».

Кроме этого, отмечал Б.Мюллер-Гиллебранд: «Ощущалась хроническая нехватка рабочей силы, особенно квалифицированных рабочих, для военной промышленности. 13 сентября 1939 г. ОКБ… отдало распоряжение о возвращении из Вооруженных сил в военную промышленность квалифицированных рабочих… 27 сентября… изда(н)о положение об освобождении рабочих от призыва в армию в случае незаменимости их на производстве… В конце 1939 г. последовал приказ… об увольнении из армии военнослужащих рождения 1900 г. и старше, владевших дефицитными профессиями». В этих условиях весомая часть рабочих была отвлечена на изготовление техники по советским заказам.

Для советской экономики, отмечают И. Пыхалов и В. Сиполс, поставки сырья были не слишком обременительны. За 1940 г. Германия получила 657 тыс. т. нефтепродуктов, в то время как добыча нефти в СССР в том году составила 31, 1 млн. т. Зерна в Германию в 1940 г. было поставлено чуть меньше 1 млн. т., а заготовлено 95, 6 млн. т.

Баланс торгово-экономических отношений между СССР и Германией, млн. марок

* Для Германии включая золото на сумму 44, 7 млн. марок. Поставлялось Германией для выравнивания торгового баланса с СССР.

** Летом 1940 г. по предложению советского правительства Германия отказалась от своих прав на часть литовской территории в обмен на материальную компенсацию.

*** По кредиту 1935 г. СССР получил из Германии заводское оборудования и другие товары. Встречные поставки для покрытия кредита должны были начаться в конце 1940 г.

Почему Гитлер, уже подписавший план «Барбаросса», продолжал поставлять в СССР новейшие технологии. По мнению А. Шахурина: «Зная, что война с нами не за горами, фашистское руководство, видимо, считало, что мы уже ничего не успеем сделать. Во всяком случае, подобное тому, что у них есть». К аналогичным выводам приходил и X. Штрандман: «Для Гитлера, по-видимому, решающими оказались стратегические доводы. В противном случае трудно было бы понять, почему он согласился снабжать Советский Союз самой последней военной технологией, зная, что он собирается напасть на него в не очень далеком будущем. И, кроме того, у него было довольно низкое мнение о технических возможностях России – предубеждение, подтвержденное во время войны с Финляндией. Он также допускал, что произойдет некоторая задержка, прежде чем Россия сможет использовать технологическое преимущество от получения немецкого оружия». Однако Сталин сумел реализовать полученный от Гитлера уникальный технический потенциал. Таким образом СССР вышел из «технологической» изоляции. Многие из этих технологий обеспечили конкурентоспособность научного потенциала СССР вплоть до 1960-х гг.

– В-третьих, пакт обеспечивал СССР выигрыш времени в 2 года.

Время работало на СССР, экономический потенциал Советской России рос невиданными темпами. Еще несколько лет у России не было бы экономических конкурентов на континенте Евразии. Рос и военно-технический потенциал. За 1939-1940 гг. были созданы все основные виды новых вооружений: танки Т-34, KB; самолеты МиГ, ЛаГГ, Як-1, Ил-2, Пе-2; самозарядные винтовки СВТ-40 (их образцы, попавшие к немецким специалистам «вызывали удивление» ); автоматы ППШ-41, реактивные минометы «Катюша», первые радиолокационные станции «Редут» и РУС-1, и т.д. Кроме этого, с 1 сентября 1939 г. по 22 июня 1941 г. численность Красной Армии была увеличена более, чем в 2, 8 раза и достигла почти 5, 4 млн. человек. Была проведена мобилизация экономики, расходы на оборону выросли с 16, 5% бюджета в 1937 г., до 32, 6% в 1940 г.

Была и другая сторона медали.

Так, например, информация, полученная советской стороной от немцев, продемонстрировала отсталость советской техники, особенно в области авиации. Это по-видимому вызвало паническую реакцию, ставшую одной из причин разгрома КБ Поликарпова и потери лучших самолетов того времени И-185, И-200. Новые научные школы, возникшие на его руинах, к началу войны еще не успели как следует сформироваться.

Другой пример был еще более существенным. Никто в Кремле не предполагал, что европейские страны падут и будут покорены с такой скоростью. Да, что Москва, по словам А. Некрича: «экономические последствия побед Германии на Западе и Юго-Восточной Европе не могли быть предусмотрены даже самыми смелыми расчетами руководства германской военной экономики. В руки Германии попала высокоразвитая промышленность европейских стран, таких, как Франция, Бельгия, Голландия, Люксембург… Захват Польши, а затем победы на западе позволили гитлеровскому руководству получить даровую рабочую силу… Только в сельском хозяйстве Германии было использовано свыше 1 млн. человек, главным образом польских военнопленных. Таким образом высвобождалось значительное число немцев, в которых так нуждалась германская армия». Уже к концу 1940 г. «хозяйственное пространство» Германии составляло 4 млн. кв. км с населением 333 млн. человек. Теперь даже валовый экономический и промышленный потенциал «объединенной немецкой Европы» превосходил показатели СССР. Только в одной Бельгии германские вооруженные силы обслуживала половина рабочих и служащих, или более 900 тыс. человек.

– В-четвертых, пакт отодвигал границы СССР и восстанавливал его статус-кво:

Присоединение украинских и белорусских территорий Польши, Прибалтики и пограничных с Ленинградом земель Финляндии осуществлялось на основании духа секретного протокола, подписанного вместе с пактом. Секретный протокол после его обнародования после Второй мировой войны стал основанием для новых обвинений в адрес СССР. Так И. Фест пишет: «сухие формулировки (протокола) обнажали империалистический по своей сути характер соглашения и неопровержимо свидетельствовали о его взаимосвязи с запланированной войной… Ни один из этих аргументов не может заставить забыть о Секретном дополнительном протоколе, который превращал пакт о ненападении в пакт о нападении». Э. Нольте даже обвинял СССР в отходе от принципов марксизма: «Какие бы тактические и обусловленные реальной политикой элементы оправдания, выдерживающие в конце концов более или менее строгий анализ, ни использовались в советских работах, ясно, что дополнительный протокол был «недостоин идеологического движения, которое утверждало, что обладает самым глубоким пониманием исторического процесса».

Сталина в данный момент идеология действительно интересовала в меньшей степени, речь шла о безопасности государства. Надеяться на помощь или благоразумие Англии, Франции и Польши в тех условиях мог только тот, кому надоело собственное существование. Присоединенные территории отодвигали границы СССР на 100-400 км от ключевых экономических центров страны. Так например, говоря о Польше, У. Черчилль замечал: «Россия проводит холодную и взвешенную политику собственных интересов… Но для защиты России от нацистской угрозы явно было необходимо, чтобы русские армии стояли на этой линии… Премьер-министр полностью согласен со мной».

Эти территории были отторгнуты у России путем вооруженной агрессии, сначала Германией, а затем во время интервенции (Первого крестового похода XX века) Англей, Францей, США, Польшей… Не случайно прибалтийские страны, по своему положению и значению повторяли государства «рыцарских орденов» времен крестовых походов XI века. Не имея возможности играть самостоятельной роли в европейской и мировой политике, лимитрофы по изначальному замыслу стратегов Антанты выполняли функции «санитарного кордона», отделявшего СССР от Европы. Что являлось актом агрессии уже само по себе. В случае же очередного Мюнхенского сговора эти страны, вместе взятые могли выставить против СССР около сотни дивизий или в крайнем случае пропустить через свою территорию немецкие армии к жизненным центрам России.

Следует отметить, что возврат украинских и белорусских земель Польши и Прибалтики был осуществлен мирным путем при поддержке местного населения. Что касается удара в спину польской армии, то Красная Армия вошла в Польшу только 17 сентября, когда польского государства фактически уже не существовало. Остатки польской армии спасались, отступая на захваченные Польшей в 1920-х гг. белорусские и украинские земли, где Красная Армия их не громила, а спасала. Так, по воспоминаниям адъютанта Андерса: «Местное украинское население относилось к нам весьма враждебно. Его приходилось избегать. Только присутствию Красной Армии мы обязаны тем, что в это время не дошло до крупных погромов или массовой резни поляков». Как отмечалось, пограничные районы Финляндия также готова была обменять мирным путем на встречные компенсации СССР, и только провокации Англии и Франции сделали конфликт неизбежным.

– В-пятых, пакт нейтрализовывал активность Японии.

Положение на Восточных границах СССР было не менее напряженными, чем Западных, там уже шла война и там также господствовала политика «умиротворения». У Додд вспоминал: посол Китая «подтвердил сообщения… японцы потопили американские и английские суда на китайских реках, убив при этом нескольких американцев, и президент потребовал от японского императора полностью возместить убытки и принести извинения. Посол хотел знать, намерены ли Соединенные Штаты действительно что-либо предпринять. Я не мог дать ему никаких заверений, хотя согласился с тем, что демократические страны должны спасти Китай, если они не хотят поставить себя перед серьезной опасностью. Наше прощание было грустным: он сказал, что его страна, возможно, будет покорена, а я признал, что современная цивилизация находится, по-видимому, на грани катастрофы… если Соединенные Штаты и Англия не остановят Японию». Несколько дней спустя китайский посол снова посетил американского посла. Он «все еще надеется, что Соединенные Штаты и Англия заставят Японию прекратить истребление его народа, и умоляет об ЭТОМ».

Американский посол обратился к своим европейским коллегам: «Если Франция и Англия поддержат Соединенные Штаты в блокаде Японии, война против Китая будет приостановлена в течение двух месяцев. Предпримите же что-нибудь в плане этого сотрудничества, пока еще не поздно». Но Англия, Франция и США не только не шелохнулись, а, наоборот, продолжили свои торговые поставки Японии. Так, к 1940 г. доля поставок США в импорте Японии составляла по нефти и нефтепродуктам 67%, по стали и лому, меди – 90%, по самолетам и запчастям к ним – 77% и по металлическим сплавам – 99%.

Единственной страной, противостоящей агрессии Японии в Китае, оставалась Советская Россия. У Додд записывая в этой связи слова русского поверенного в делах, который «утверждал, что Англия, Франция и Соединенные Штаты хотят, чтобы его страна спасла Китай без их участия. Россия этого не сделает, сказал он, но она будет сотрудничать с этими странами, если они придут на помощь Китаю». Когда после нападения Японии на Китай СССР предложил США заключить пакт, Рузвельт ответил: «Пакты не дают никакой гарантии, им нет веры… Главная гарантия – сильный флот».

Последней надеждой Китая оставались поставки оружия и боеприпасов через Монголию и Синцзян из СССР. В 1937-1938 гг. Советским Союзом было поставлено вооружений и техники на 300 млн. рублей, в том числе 361 самолет с летчиками. Политические установки советского правительства в Китае соответствовали новой европейской политике Кремля, использованной в Испании: единый фронт, создание правительства национальной обороны и единой антияпонской армии, переименование советской рабоче-крестьянской республики (которую провозгласили коммунисты на контролируемых ими территориях) в советскую народную республику.

Не обошлось и без очередной антисоветской, профашистской пропаганды, так статс-секретарь Макензен заявлял: «Россия тайком помогает, как Японии, так и Китаю, надеясь ослабить обе стороны». По его словам, Германия одинаково дружественна к Японии и к Китаю, но не намерена помогать ни одной из сторон». В ответ У Додд приводил данные, что: «Гитлер продает военные материалы и Китаю и Японии и даже посылает в Китай немецких офицеров. Его цель… состоит в установлении господства Японии над Китаем, чтобы обе эти страны были готовы выступить против России, если возникнет война в Европе». Французский посол в Германии в свою очередь «опроверг причастность России к развязыванию военных действий на Дальнем Востоке, но отметил, что вступление России в войну на стороне Китая вызовет европейскую войну».

В июне 1938 г. японские войска вторглись в СССР в районе озера Хасан, но были отброшены, правда, с большим трудом. После Хасана японцы решили, что СССР не слишком сильный противник, и в мае 1939 г. Япония крупными силами напала на Монголию в районе реки Халхин-Гол, с целью перерезать советские коммуникации с Китаем. В то время, как англо-французская делегация устраивала «переговорный спектакль» в Кремле, на восточных границах СССР уже вовсю шла война. По «15 сентября 1939 года на территории МНР происходили ожесточенные столкновения между советско-монгольскими и японо-маньчжурскими войсками». Несмотря на то что японские войска были разгромлены, угроза войны на два фронта не исчезла. У Додд еще в 1936 г. говорил о своем «подозрении, что существует неписаный договор, по которому эти две страны (Япония и Германия) начнут войну против России, когда наступит подходящий момент». Действительно 21 октября 1936 г. Геббельс записывал в дневнике: «Фюрер подписал договор с Японией. Союз против большевизма».

Не случайно заключение Пакта Молотова – Риббентропа, отмечает И. Пыхалов, было воспринято в Японии как предательство. Временный поверенный в делах СССР в Японии Н. Генералов докладывал: «Известие о заключении пакта о ненападении между СССР и Германией произвело здесь ошеломляющее впечатление, приведя в явную растерянность особенно военщину и фашистский лагерь». Аналогичную оценку дал и английский посол в Токио Р. Крейги, согласно донесению которого это событие «было для японцев тяжелым ударом». Япония заявила Германии протест, указав, что советско-германский договор противоречит Антикоминтерновскому пакту, в соответствии с которым подписавшие его стороны обязались «без взаимного согласия не заключать с СССР каких-либо политических договоров».

Японский кабинет министров во главе с К. Хиранума, являвшимся сторонником совместной японо-германской войны против СССР, был вынужден 28 августа 1939 г. подать в отставку. А 13 апреля 1941 г., несмотря на то, что Япония была одним из инициаторов Антикоминтерновского пакта, СССР и Япония подписали пакт о нейтралитете, что исключило для СССР войну на два фронта.

Против пакта яростно выступили США. Американский посол в СССР Штейнгардт утверждал, что этот договор был направлен против Соединенных Штатов. Д. Данн заявлял, что соглашение «подготовило почву для продвижения Японии на юг к широким запасам сырья… и к конфликту с Соединенными Штатами». «В своей… политике в отношении СССР, – писал в то время советник посольства СССР в США А. Громыко, – Ампра (американское правительство) применяло методы экономического нажима». Торговля с СССР была свернута, госдеп США 7 июня ввел ограничения на свободу передвижения советских представителей в США. 10 июня были объявлены персонами нон грата два представителя советского посольства в Вашингтоне. Тем не менее Д. Данн остался неудовлетворен масштабами антисоветских репрессий со стороны администрации Рузвельта. Штейнгардт вообще заподозрил, что между Москвой и Вашингтоном имеется какая-то дополнительная связь, о которой он не информирован.

Исторические предпосылки позиции Москвы в отношении Пакта

Идеологические разногласия между странами Запада и СССР могут создать ощущение, что именно большевизм служил основным препятствием для объединения Европы в борьбе против надвигавшейся военной угрозы. Однако за антисоветизмом стояли еще более глубокие движущие силы истории, которые всего четверть века назад привели к Первой мировой войне, когда большевики существовали разве что в зародыше.

Великий князь Александр Михайлович, присутствовавший на мирной конференции, знаменовавшей окончание Первой мировой, писал о своих впечатлениях: «Уполномоченные 27 наций, собравшиеся в Версале… Глядя на знакомые лица, я понял, что перемирие уже вызвало пробуждение самых эгоистических инстинктов: основы вечногомира вырабатывались теми же государственными людьми, которые были виновниками мировой войны. Спектакль принимал зловещий характер даже для видавших виды дипломатов. Бросалась в глаза фигура Артура Бальфура… Вот и я, – казалось, говорила его капризная усмешка. – Я готов принять участие в мирной конференции в обществе всех этих старых лисиц, которые сделали все от них зависящее, чтобы поощрить мировую бойню. В общем, ничего не изменилось под солнцем, несмотря на уверения газетных публицистов… За исключением американской делегации, состоявшей из весьма неопытных и неловких людей… все остальные делегаты были виновниками преступления 1914 года».

В те годы, накануне Первой мировой, в британской европейской практике царила та же политика «умиротворения». Она не была изобретением Чемберлена, ее во время череды Балканских войн использовал предшественник премьер-министра, министр иностранных дел Э. Грэй. Несмотря на неоднократные предложения Николая II, правительство Англии категорически отказывалось остановить продвижение Австо-Венгрии на Восток. Наоборот, все усилия англофранцузской дипломатии были направлены на ослабление русского влияния на Балканах и на потакание Австро-Венгрии. Первая мировая война, по мнению многих, в том числе и Пуанкаре, во многом стала следствием именно политики «умиротворения» Э. Грэя. Б. Такман описывала эту политику следующим образом: «Находясь в течение восьми лет на посту министра иностранных дел в тот период, когда, по выражению Бюлова, «боснийские» кризисы следовали один за другим, Грэй достиг совершенства в манере речи, которая не содержала почти никакого смысла».

Министр иностранных дел России Сазонов накануне Первой мировой полагал, что: «При нынешнем обороте дел первостепенное значение приобретает то положение, которое займет Англия. Пока есть еще возможность предотвратить европейскую войну… К сожалению, по имеющимся у нас сведениям, Австрия накануне своего выступления в Белграде считала себя вправе надеяться, что ее требования не встретят со стороны Англии возражений, и этим расчетом до известной степени было обусловлено ее решение». С русским министром был полностью солидарен французский президент. Английский посол во Франции 30 июля доносил: «Президент… убежден, что мир между державами находится в руках Великобритании… Если бы разразилась всеобщая война на континенте, Англия неминуемо была бы в нее вовлечена ради сохранения своих же жизненных интересов. Заявление о ее намерении поддержать Францию, которая искренне желает сохранения мира, несомненно, удержит Германию от стремления к войне». 31 июля 1914 г. Пуанкаре лично обратился с письмом к английскому королю Георгу V: «Если бы Германия имела уверенность, что английское правительство не вмешается в конфликт, в который вовлечена Франция, война была бы неизбежна, и наоборот, если бы Германия была уверена, что entente Cordiale было бы подтверждено в худшем случае совместным выступлением Англии и Франции на поле сражения, это явилось бы большой гарантией того, что мир не будет нарушен». Сам Вильгельм заявлял, что: «Одного слова от Англии было бы достаточно, чтобы предотвратить войну».

Но вот война началась. «Неплохо бы напомнить, – отмечал в конце 1939 г. Р. Анситтарт, тогдашний главный советник по дипломатическим вопросам Форин оффиса, – что в последней войне, из которой мы едва смогли выкарабкаться… У Франции не было ни единого шанса выжить, если бы не Восточный фронт. Да и то она едва могла избежать разгрома» (курсив в оригинале). У Черчилль подтверждал, в Первой мировой западные союзники смогли продержаться три года только потому, что огромная армия царя сковывала немцев на востоке.

А что же сами союзники? По словам А. Деникина, они «отнеслись с жестоким, циничным эгоизмом к судьбам России…». Позже генерал добавлял: «обоюдная государственная польза требовала от союзников не самопожертвования (этот банальный, с точки зрения Европы, альтруизм был похоронен давно на полях Восточной Пруссии и Галиции в русских братских могилах); она требовала некоторой жертвы. Конъюнктура безнадежная. До такой моральной высоты психология европейских государственных деятелей и практика союзной дипломатии подняться не могли». «В толще армии и в глубинах народа широко всходила мысль, – вспоминал Головин, – что будто бы война нам была ловко навязана союзниками, желавшими руками России ослабить Германию. Автору часто приходилось слышать начиная с зимы 1915/16 года циркулировавшую среди солдатской массы фразу: «Союзники решили вести войну до последней капли крови русского солдата». Этим настроениям были подвержены не только солдаты, как вспоминал бывший военный министр Сухомлинов: «лозунг мира с немцами и войны с «капиталом согласия» становился среди молодого корпуса офицеров все популярнее, так как очевидная эксплуатация России Антантой, несомненное использование русского солдата исключительно как пушечного мяса… Это было проклятие, тяготевшее над Временным правительством, а также и царским, которое… договором двойственного союза вело Россию к французскому игу. С того времени, как Россия… пошла на то, чтобы после объявления войны не соглашаться идти ни на какой сепаратный мир, она потеряла самостоятельность, так как в техническом отношении находилась в полной зависимости от своего союзника…».

По словам Сухомлинова: «Русский народ своими дипломатами и финансовыми людьми прямо-таки был продан Франции». В. Ламздорф, отражая эти настроения еще, в 1891 г. писал: «Французы собираются осаждать нас предложениями заключить соглашение о совместных военных действиях обеих держав в случае нападения какой-нибудь третьей стороны. Совершенно запутавшись в их сетях, мы будем преданы и проданы при первом удобном случае». Ллойд Джордж уже после войны сетовал: «Если бы мы послали в Россию половину снарядов, израсходованных впоследствии в битвах на западном фронте, и пятую часть орудий, то не только не было бы русского поражения, но немцы были бы отброшены на расстояние, по сравнению с которым захват нескольких окровавленных километров во Франции казался бы насмешкой». Ллойд Джордж, говоря о союзнических обязательствах отмечал: «Мы предоставили Россию ее собственной судьбе…».

Прежняя жертвенная готовность по отношению к своим союзникам сменилась в русской армии чувством горькой обиды и разочарования. Генерал Нокс в воспоминаниях приводит свой разговор с генерал-квартирмейстером штаба армий Западного фронта ген. Лебедевым. Последний «сказал, что история осудит Англию и Францию за то, что они месяцами притаились, как зайцы в своих норах, свалив всю тяжесть на Россию… Что мог я ответить на это? Ибо я знал, что многое из того, что говорил Лебедев, была правда. Я говорил, что мог. Я надеюсь только, что говорил не глупее того, что высказывали некоторые из наших государственных деятелей, на беседах которых я присутствовал». Английский посол в России Бьюкенен тогда докладывал в Лондон: «Негативные чувства против нас и французов распространились столь широко, что мы не можем терять времени – мы должны представить доказательства того, что мы не бездействуем в ситуации, когда немцы переводят свои войска с Западного на Восточный фронт».

Чем закончилась Первая Мировая война для России? Тем, о чем предупреждал еще в 1913 г. сотрудник русского Генерального штаба Вандам. Он уже тогда прогнозировал, что после разгрома Германии на континенте останется одна великая держава – Россия и Англия с Францией сделают все, в том числе и сколотят новую антирусскую коалицию, чтобы не допустить этого. Представители британского истеблишмента высказывали в те же годы аналогичное мнение. Оптимальным решением было падение России вместе с Германией. Именно это решение обсуждалось на совещании Э. Хауза с представителями британского правительства в феврале 1916 г. По англо-американскому плану в России должна была произойти либеральная революция, которая в тех условиях неизбежно хоронила Россию как государство.

Но после либеральной в России неожиданно произошла социалистическая революция. К власти пришли большевики. В ответ Англия, Франция, США и еще 14 государств прибегли к интервенции и блокаде Советской России, принесших миллионы жертв. Но это не смутило Запад, ведь не непосредственно же их руками, да и на что не пойдешь ради святых принципов демократии. В очередной раз политес был соблюден, а вина списана на большевиков. Интервенция закончилась отторжением от России западных провинций, установлением «санитарного кордона», политической и экономической изоляцией.

Если взглянуть еще глубже в историю, то окажется, что аналогии указывают на вполне закономерные тенденции: не успел Александр I в 1815 г. войти в Париж, как освобожденная русской армией Франция, подписывает с союзниками России – Австрией и Англией секретный союз против России, к нему сразу присоединились Бавария, Ганновер, Нидерланды.

Кстати наполеоновские войны являются в этом случае весьма показательным примером. Можно начать с Тильзитского мира, по которому Россия пошла на значительные территориальные, политические и экономические уступки Наполеону (включая экономическую блокаду Великобритании и создание оборонительного союза «против любой европейской державы»). Александр I дал следующее объяснение Тильзитскому миру: «… иметь возможность некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени наши средства и силы». Уступая требованиям Наполеона, Россия в 1809 г. отвоевала у Швеции Финляндию. В 1810 г. началось перевооружение армии, укрепление западных границ России и создание военных поселений. Уже в 1811 г. Россия фактически девальвировала Тильзитский мир введением положения о нейтральной торговле и тем самым отказавшись от континентальной блокады Великобритании. На следующий год началась война «1812 года».

Но история Тильзитского мира началась еще раньше и была не менее поучительной. В 1803 г. началась война Франции и Англии. В 1804 г. Наполеон подготовил армию вторжения. Англия срочно стала искать союзников на континенте. И скоро нашла, в 1805 г. был подписан англо-русский договор направленный против Наполеона. Британский парламент вотировал 5 млн. фунтов на военное пособие континентальным державам. Наполеон получает известие что русские армии двинулись на соединение с австрийскими. О высадке в Британии пришлось забыть. Огромная армия вторжения из Булонского лагеря за три недели была переброшена на Дунай. Наполеон разбил русско-австрийскую армию, финалом стало Аустерлицкое сражение. Потерпев поражение, Австрия подписала с Францией Прессбургский мир. По нему русские войска должны были покинуть территорию Австрии. После этого Англия и Швеция вышли из коалиции с Россией и отозвали свои войска. В 1806 г. началась прусско-французская война, где русские войска пришли на помощь Пруссии, и снова очередная коалиция была разбита. В этой кампании потери русской армии составили десятки тысяч человек, только в одной битве под Фрисландом более 25 тысяч. В начале 1806 г. Александр I обратился к Англии с просьбой о займе на военные нужды, но получил отказ. Оставшись один на один с армией Наполеона, Александр I летом 1807 г. подписал Тильзитский мир.

Правда, в отличие от наполеоновских войн и Первой мировой в истории с Пактом 1939 г. был еще один участник, который хоть и не принимал в нем непосредственного участия, однако именно он был призван искупить все грехи Англии и Франции. Да, толкали Гитлера на Восток, да, попустительствовали войне, но это ж ради святого дела … для защиты демократии и цивилизации от мировой революции, от большевизма.

Факелом, призванным зажечь огонь мировой революции являлся – Коминтерн.

Коминтерн

Коминтерн – III Интернационал был создан в 1919 г. как международное объединение рабочих партий. Основной целью создания Коминтерна была консолидация рабочих движений в борьбе против интервенции Англии, Франции, США, Польши… в Советскую Россию. Манифест Коммунистического интернационала провозглашал: «Рабочие массы всех стран должны потребовать от своих правительств искреннего отказа от всякой прямой или косвенной интервенции в дела Советской России». В 1920 г. в связи с очередной активизацией интервенции; с заключением Версальского договора, который, по мнению коммунистов, неизбежно вел к новой империалистической войне, а также в связи с кровавым подавлением коммунистических движений в Европе, политика Коминтерна приобрела более радикальный характер. Руководители интернационала констатировали: «Классовая борьба почти во всех странах Европы и Америки вступает в фазу гражданской войны». Коминтерн объявил «решительную борьбу всему буржуазному миру и всем желтым социал-демократическим партиям…» и стал революционной коммунистической международной организацией, подчинявшейся жесткой дисциплине.

Окончание интервенции в Россию, провозглашение В. Лениным новой доктрины «мирного сосуществования стран с различным общественно-социальным строем», поражение на выборах прокоммунистических партий в странах Запада ослабили актуальность деятельности Коминтерна. Тем не менее его последователи даже в период расцвета советско-германских экономических отношений готовили революцию в Германии. По словам Ш. Радо, план был таков: поднять вооруженные отряды одновременно на севере – в Гамбурге и в Средней Германии – в Лейпциге и Галле, а после наступать на Берлин. Перспективы «германской революции 1923 г.», как ее называл Троцкий, Сталин оценивал прохладно. В августе 1923-го он писал Зиновьеву и Бухарину: «Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без социал-демократов, созрели ли они уже для этого, – в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как: а) мир, б) землю крестьянам, в) поддержку громадного большинства рабочего класса, г) сочувствие крестьянства. Ничего такого у германских коммунистов нет. Конечно, они имеют по соседству Советскую страну, но что мы можем дать им в данный момент?»

Однако Коминтерн, родившийся в огне интервенции, уже стал вполне самостоятельной леворадикальной политической силой. И на V конгрессе Коминтерна в 1924 г. победила позиция Зиновьева, в соответствии с которой рабоче-крестьянское правительство могло быть только советским и только диктатурой пролетариата. При этом, по словам А. Ненарокова, наблюдавшие Г. Зиновьева в качестве предводителя Коминтерна отмечали, что тот «говорил таким тоном «владыки мира», каким никогда не говорили еще никакие монархи на свете». Очевидно не случайно в 1926 г. Зиновьев был освобожден от должности председателя ИККИ, однако это не привело к коренному изменению политики Коминтерна.

Советское руководство, оставаясь верным принципам международной солидарности трудящихся, считало своим долгом поддержку компартий в других странах. Впрочем, в этом оно мало в чем отличалось от демократических стран Запада, которые вполне открыто поддерживали своих сторонников во всех странах мира и не только деньгами, пропагандой, но и блокадой, оружием, а то и прямой интервенцией. Так, например, Ллойд Джордж во время Генуэзской конференции, в ответ на требования компенсаций за интервенцию в Россию, заявлял Г. Чичерину: «Если у соседа раздор между двумя партиями, мы поддерживаем ту из них, которая идет с нами, и отказываемся от возмещения ущербов другой партии».

Однако Сталину, пытавшемуся упрочить экономические и политические отношения с Западом, активность Коминтерна порой вставала поперек дороги. Так, в 1927 г. Чичерин сообщал из Франкфурта: «Компартии относятся самым легкомысленным образом к существованию СССР, как будто он им не нужен. Теперь, когда ради существования СССР надо укреплять положение прежде всего в Берлине, ИККИ не находит ничего лучшего, как срывать нашу работу выпадами против Германии, портящими все окончательно». Великая депрессия 1929 г. привела к радикализации политической борьбы в странах Европы, что вызвало новый всплеск беспокойства Чичерина. В письме Молотову он отмечал: «Меня крайне волнует гибельное руководство Коминтерна, стремление Москвы во что бы то ни стало испортить в угоду Тельману отношения с Германией».

В том же году Чичерин обращал внимание Сталина на то, что: «ложная информация из Китая привела к нашим колоссальным ошибкам 1927 г… Механически пережевывающие заученные мнимореволюционные формулы (троцкистов. – С.К.)… этого факта не изменили… Нет хуже несоответствия между тактикой и существующими силами… Французские коммунальные выборы – топтанье на месте.

В Англии из 22 миллионов поданных голосов оказалось коммунистических 50 тысяч… Германская компартия сократилась с 500 тысяч до 100 тысяч. И этому надо принести в жертву… факт создания СССР, подрывать его положение, ежедневно портить отношения с Германией и врать об ее переориентировке, чтобы дать немножко больше агитационного материала т. Тельману?». По мнению А. Некрича, Сталина не надо было уговаривать, ««разменять» Коминтерн ради соглашения с западными государствами, партнерами СССР, он (Сталин) был готов всегда».

В 1930 г. Чичерин замечал: «Из наших, по известному шутливому выражению, «внутренних врагов» первый – Коминтерн. До 1929 г. неприятностей с ним хоть и было много, но удавалось положение улаживать. С 1929 г. положение стало совершенно невыносимым, это смерть внешней политики…». При этом современные исследователи отмечают, что: «Политбюро справедливо опасалось, что разговоры о восстании в Европе на фоне начавшейся «Великой депрессии» спровоцируют ответную реакцию англо-французских «империалистов», для которых антисоветская интервенция может показаться привлекательным способом выхода из экономического кризиса». Действительно, в декабре 1929 г. во Франции Эрбети пугал Бриана советской угрозой: «в экономическом отношении СССР готовится расшатать иностранные рынки с помощью непреодолимого демпинга, который породит безработицу и облегчит революционную пропаганду…». Франция ввела ограничения на советский экспорт в конце 1930 г. Примечательно, что первой в послевоенной Европе, путем ослабления франка, стала демпинговать именно Франция. А в 1929 г. рынки расшатал не советский демпинг, а Великая Депрессия, обрушившая мировую торговлю.

С наступлением Великой Депрессии в Германии произошел взрывной рост популярности фашистской партии. На выборах 1930 г. количество голосов, поданных за НСДАП, выросло почти в 7 раз по сравнению с 1928 г., а к июлю 1932 г. – в 14 раз. НСДАП стала ведущей партией Германии. Лидер Коммунистической партии Германии (КПГ) Э. Тельман в 1930 г. заявляя: «В Германии мы стоим перед выбором. Один путь, на который вступила буржуазия, – это путь фашизма, установление открытой фашистской диктатуры. Другой путь, который предлагаем мы, коммунисты, – это путь к истинной свободе, к победе диктатуры пролетариата». Однако в ответ на призыв коммунистов доля поданных за них голосов к июльским выборам в Германии 1932 г. выросла всего в полтора раза. Надежда оставалась на социал-демократов, которые хоть и теряли популярность, но в 1930 г. еще являлись крупнейшей партией Германии.

Несмотря на то что коммунисты и социал-демократы представляли собой левый спектр политических сил, накаленность отношений между ними была во много раз сильнее, чем между социал-демократами и умеренными правыми. Стена недоверия между партиями возникла не вчера. Коммунисты и социал-демократы стояли по разные стороны баррикад, начиная с гражданской войны в России. Именно социал-демократы стали основной силой, подавлявшей коммунистические революций в Германии и Венгрии в 1919 г. В 1922 г. попустительство социал-демократов способствовало приходу к власти Муссолини, за что социал-демократы в советской прессе получили прозвище «социал-фашистов». А в 1924 г. определение Г. Зиновьева: «Фашисты – это правая рука, социал-демократы – левая рука буржуазии». В 1925 г. единственной крупной политической группой, которая, по словам Луначарского, «восхищалась перспективами Локарно и продолжала свою политику злобного брюзжания против Советов», были… германские социал-демократы.

В соответствии с прогнозом Коминтерна о неизбежно скором кризисе капитализма, в тезисах Н. Бухарина на VI конгрессе Коминтерна (1928 г.) утверждалось, что у буржуазии осталось два пути из нараставшего кризиса – использование социал-демократии или установление прямой фашистской диктатуры. События развивались в полном соответствии с прогнозами Коминтерна Впрочем, по вопросам сотрудничества с социал-демократами в его рядах настроения были далеки от полного единства. Так, К. Макдермот и Д. Агню полагают, что в Москве, в то время шла «упорная борьба между осторожными «новаторами» во главе с Димитровым, Мануильским и Куусиненом, с одной стороны, и непримиримыми «фундаменталистами», сплотившимися вокруг Пятницкого, Куна, Лозовского и Кнорина, – с другой».

На практике КПГ неоднократно призывала лидеров СДПГ к совместной борьбе против фашистской угрозы, но последние неизменно категорически отвергали их. Так во время предвыборной президентской кампании 1932 г. Э. Тельман призвал «устранить ту стену, которая стоит между социал-демократами и коммунистическими рабочими». Но руководство СДПГ в очередной раз отклонило предложение. В свою очередь, сами лидеры СДПГ оказались не способны предложить какую-либо внятную платформу для сотрудничества. Социал-демократы в 1930 г. были правящей партией, и они потерпели поражение, поскольку им просто нечего было предложить, для вывода страны из кризиса. С этого времени социал-демократы, несмотря на то что они оставались ведущей партией Германии, фактически самоустранились от власти, последовательно сдавая свои позиции.

«Стена недоверия» между партиями закачалась после прихода Гитлера к власти. 19 февраля 1933 г. бюро Рабочего социалистического интернационала (РСИ) приняло резолюцию, обращенную к Коминтерну: «Важно связать борьбу против фашизма с борьбой против угрозы новой войны, с борьбой против капитализма, за завоевание власти рабочим классом, за социализм». Коминтерн сделал ответный шаг 5 марта 1933 г.: «Сделать еще одну попытку установления единого рабочего фронта совместно с социал-демократическими рабочими массами при посредничестве социал-демократических партий». Происходившие изменения наглядно демонстрировала смена в настроениях будущего генерального секретаря Коминтерна Г. Димитрова.

В декабре 1933 г. на Лейпцигском процессе он заявлял: «…кто не хочет быть наковальней, тот должен быть молотом! Эту истину германский рабочий класс в целом не понял ни в 1918, ни в 1923 годах, ни 20 июля 1932 года, ни в январе 1933 года. Виноваты в этом социал-демократические вожди…». А уже в феврале-апреле-июле 1934 г. в диалоге со Сталиным Димитров настаивает на сотрудничестве с социал-демократами. Дмитров: «…почему в решительный момент миллионные массы идут не с нами, а с социал-демократией или, скажем, как в Германии, с национал-социализмом?» Димитров полагал, что главная причина кроется в огульной классификации социал-демократии, как «социал-фашизма», как «главной социальной опоры буржуазии», как «главной опасности» и в «неправильном подходе к европейским рабочим». Сталин в ответ подтвердил справедливость коминтерновских лозунгов, причина же того, что компарии не могут завоевать на свою сторону большинство европейских рабочих, по его мнению, вытекала из исторических предпосылок, приведших к связи европейских рабочих масс с буржуазной демократией.

Несмотря на скептицизм в отношении социал-демократов, Сталин попытался использовать последний шанс в борьбе против фашизма. Поворот в стратегии Коминтерна был закреплен на первом и последнем с 1928 г., конгрессе собравшемся в 1935 г. Ключевым стал доклад Димитрова «Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса против фашизма». Димитров заявил, что в новых уловиях настала пора коммунистам защищать буржуазную демократию: «Сейчас трудящимся массам в ряде капиталистических стран приходится выбирать не между пролетарской диктатурой и буржуазной демократией, а между буржуазной демократией и фашизмом». Изменение политики Коминтерна дало основание французскому поверенном в делах в Москве Ж. Пайяру в своем отчете в 1935 г. утверждать, что советское правительство вовсе не заинтересовано в мировой революции, а Коминтерн находится на последнем издыхании. Новая политика Коминтерна стала базой для поддержки объединенных с социал-демократами «Народных фронтов» в странах Европы. В итоге в 1936 г. один из лидеров Социалистического интернационала О. Бауэр заявил коммунисту Э. Фишеру: «Союз демократических рабочих партий с Советским Союзом не только стал возможным, он исторически необходим».

Переориентация политики Коминтерна привела к его расколу и объединению крайне левых, сторонников Троцкого, боровшихся за «мировую революцию», в свой – IV Интернационал. Особенно ярко конфликт между двумя коммунистическими течениями проявился в Испании, где, по словам Дж. Оруэлла, сражавшегося в троцкистском подразделении ПОУМ, речь «шла о борьбе за власть между Коминтерном и испанскими левыми (троцкистскими) партиями, а также о стремлениях русского правительства не допустить настоящей революции в Испании». В СССР в те же годы начались массовые сталинские репрессии против троцкистов и сторонников «мировой революции».

Фактическая поддержка Англией и Францией фашизма в Испании и последовавший Мюнхенский сговор привели к новой радикализации политики Коминтерна. Ж. Пайяр в ноябре 1938 г. высказал сожаление о манифесте Коминтерна, призывавшем к свержению французского и британского правительств, и вручил его текст Литвинову. Нарком прочел бумагу и предложил исправить в ней ошибку: манифесту следовало призывать к свержению «правительств предательства и измены». «Я заметил Пайяру, – писал Литвинов – что если правительства Чемберлена и Даладье идентифицируют себя с данной в манифесте характеристикой, то они могут быть в претензии на Коминтерн. Мы, однако, за Коминтерн не отвечаем».

В 1939 г. СССР сам заключил пакт с Германией, что означало коренное изменение политики Советской России по отношению к фашизму и требовало соответствующего объяснения. И 22 августа, накануне подписания пакта, Исполком Коминтерна выступил с заявлением, в котором говорилось, что пакт о ненападении… действует в защиту всеобщего мира… Этим СССР срывает планы буржуазных, реакционных кругов… стремящихся направить агрессию против страны социализма… СССР разъединяет агрессоров, освобождает себе руки против агрессии Японии и в деле помощи китайскому народу. Наконец, переговоры с Германией могут понудить правительства Англии и Франции перейти от пустых разговоров к скорейшему заключению пакта с СССР. Заявление заканчивалось указанием «на необходимость продолжать с еще большей энергией борьбу против агрессоров, в особенности против германского фашизма».

Эта линия Исполкома Коминтерна была активно поддержана коммунистическими партиями стран Запада. После нападения Германии на Польшу компартии Франции, Англии, США, Бельгии, Голландии, Дании, Швейцарии поддержали объявление Англией и Францией войны Германии. Особенно важное значение имела позиция влиятельной Французской компартии. Парламентская группа ФКП голосовала за военные кредиты и заявила о «непоколебимой решимости всех коммунистов стать в первые ряды сопротивления агрессии гитлеровского фашизма». Часть членов руководства ФКП, включая Мориса Тореза, вступила в ряды французской армии.

Однако правительства Англии и Франции не спешили как вступать в войну, так и заключать пакт с СССР. Наоборот, на Западе началась «странная война». В соответствии с этим изменилось и отношение Сталина к политике Коминтерна. Новый курс Сталин озвучил в беседе с Г. Димитровым 7 сентября: «Война идет между двумя группами капиталистических стран за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга… Гитлер, сам того не понимая и не желая, расстраивает, подрывает капиталистическую систему… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались… Деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл. Война вызвала коренной перелом… Стоять сегодня на позиции вчерашнего дня (единый народный фронт, единство наций) – значит скатываться на позиции буржуазии. Этот лозунг снимается… Надо сказать рабочему классу: война идет за господство над миром; воюют хозяева капиталистических стран за свои империалистические интересы. Эта война ничего не даст рабочим, трудящимся, кроме страданий и лишений. Надо выступить решительно против войны и ее виновников. Надо разоблачать нейтралитет буржуазных нейтральных стран, которые, выступая за нейтралитет у себя, поддерживают войну в других странах в целях наживы».

Уже 9 сентября Исполком Коминтерна, полностью поддержав сталинские установки, выступил с новым заявлением о политике и тактике коммунистических партий в связи с войной. С этого времени термин «фашизм» практически исчез из пропагандистского арсенала СССР. За ним последовало и международное коммунистическое движение. Правда, столь кардинальная перемена фронта вызвала немалые трудности. В особенно тяжелом положении оказалась Французская компартия. Коммунистов нередко обвиняли в те дни в пособничестве фашистской Германии. Как вспоминал член политбюро ЦК ФКП А. Раметт, «коммунистов оскорбляли на улице, на заводах… Это были страшные дни изоляции. Мы не могли даже выступать, нас больше не слушали». Когда «Коминтерн в Москве объявил, что берет новую линию на мир, против «империалистической» войны, британская коммунистическая партия потеряла половину своих членов в Лондоне».

«Советский поворот «кругом», – отмечает М. Карлей, – изменил все. До августа 1939 года Советский Союз был для многих надежным оплотом в борьбе с нацизмом, своеобразным политическим островом. Пусть небольшим островком, омываемым реками крови от сталинских чисток, но все же куском твердой почвы. Когда Молотов подписал пакт о ненападении, этот остров погрузился в пучину. Международному коммунизму был нанесен жестокий удар, многие коммунисты, разочаровавшись, выходили из своих партий. Советский Союз протянул руку фашистам. Это не укладывалось в сознании. Во Франции и Британии антикоммунистическая говорильня, немного поутихшая весной и летом в связи с переговорами в Москве, возобновилась с новой силой. В конце августа французское правительство запретило коммунистическую «L'Humanite», а в следующем месяце объявило французскую компартию вне закона и арестовало депутатов-коммунистов. Начался антикоммунистический разгул. Если кто-нибудь имел неосторожность слишком громко произнести в местном кафе «Vivent les Soviets», беднягу тут же заключали на восемнадцать месяцев в тюрьму, ferme – без прав досрочного освобождения».