Европа идет к самой кровавой своей катастрофе, приближается к концу, неизбежно заложенному в ней от рождения. Этой роковой судьбы уже не изменить. Камень катится, и не только с 1914 года — он катится в течение четырех столетий.

В. Шубарт, 1939 г. {876}

Смену XIX и XX веков человечество встречало с большим скептицизмом:

«Чувство неуверенности и подавленности впервые закрадывается в прометеевскую культуру с именами Руссо и Шопенгауэра. Возникают симптомы культурной усталости, пресыщенности, духовных падений, — отмечал В. Шубарт, — Европейский континент охватывает нарастающее беспокойство, которое неизменно сопутствует чувству гордости за свою культуру и осознанию прогресса, что приводит в конечном счете к отрицательной оценке любой культуры, в том числе и существующей. Появляется целый ряд пессимистически настроенных философов культуры — от Шопенгауэра и Ницше до Шпенглера и Клагеса. Все они — больная совесть Европы. Первым, кто не просто смутно почувствовал этот процесс, но и четко осознал, будучи в стороне от него, — был, однако, Киреевский».

В 1852 г. И. Киреевский пишет о близком закате Европы: «Духовное развитие Европы уже перешагнуло свою высшую точку. Достигнув атеизма и материализма, она исчерпала те единственные силы, которыми она обладала, силы абстрактного рационализма, и идет навстречу своему банкротству». Подобные настроения охватили ведущие умы русского общества того времени: А. Герцен: «Все в Европе стремиться с необычайной быстротой к коренному перевороту или к коренной гибели: нет в ней точки, на которую бы можно опереться; все горит, как в огне, — предания, теории, религия и наука и новое и старое». «Мне кажется, что роль теперешней Европы совершенно окончена…». Ф. Достоевский: «В Европе все подкопано и, может быть, завтра рухнет бесследно». «Европа накануне падения…».

За четыре года до Киреевского в 1848 г. в Европе появляется «Манифест коммунистической партии» К. Маркса предсказывающий скорую смерть капитализма и либерализма образца XIX в., и указывающий что родился уже его могильщик: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака…». Из России слышался голос А. Герцена: «Ясно, что дальше дела не могут идти так, как шли, что исключительному царству капитала и безусловному царству собственности так же пришел конец, как некогда царству феодальному и аристократическому…».

В конце XIX в. в США появляется книга в стиле утопий Томаса Мора Э. Беллами «Взгляд в прошлое 2000–1887» о Бостоне 2000 г., которая отразила состояние Америки в конце XIX в., сотрясаемой стачечным движением, в книге звучала необходимость социальных перемен. Американский вариант социализма по Беллами — эпоха трестов обрела свою кончину в великом тресте, что, по сути, представляет собой не что иное, как государственный капитализм. По словам С. Шарапова, Э. Беллами обратил «свободную Америку в огромные арестантские роты посредством государственной регламентацией труда в его мельчайших подробностях; «всеобщая трудовая повинность» Беллами есть нечто, столь принципиально чудовищное, что перед ней бледнеют и каторжные работы».

Сам С. Шарапов был одним из лидеров славянофильства — мощного философского учения, во главе которого стояли такие столпы, как И. Киреевский, Данилевский, И. Аксаков, А. Киреев, М. Черняев и многие другие. Славянофилы считали, что «преобладание на Западе материальных интересов жизни, над духовными неизбежно ведет к потере веры, социальной разобщенности, индивидуализму, противостоянию человека человеку. Чтобы спасти мир, — считали они, — Россия должна встать в центре мировой цивилизации и на основе Православия принести свет истины западным народам». «Православие через Россию, — утверждал Хомяков, — может привести к перестройке всей мировой культуры».

В первые годы XX в. английский писатель X. Беллок пишет книгу «Государство рабов», где, по словам Дж. Оруэлла, «на удивление точно предсказал происходящее в наши дни. К сожалению, ему нечего было предложить в качестве противоядия. У него все свелось к тому, что вместо рабства необходимо вернуться к мелкой собственности, хотя ясно, что такого возвращения не будет и что оно невозможно. Сегодня практически нет альтернативы коллективистскому обществу. Вопрос лишь в том, будет ли оно держаться силами добровольного сотрудничества или силой пулеметов».

Увертюрой данного направления философской мысли конца XIX — начала XX века звучал «Закат Европы» О. Шпенглера, написанный в 1918–1920 гг. Немецкий философ приходил к выводу о духовной деградации Европы и как следствие завершению ее жизненного цикла. Аналогичные чувства сквозят в размышлениях о будущем Европы и у Н. Бердяева: «Мы стоим у грани ночной эпохи. День новой истории кончается… По многим признакам наше время напоминает начало раннего средневековья. Начинаются процессы закрепощения…». Окончательно похоронным маршем европейской цивилизации гремела вышедшая в 1939 г. книга «Европа и душа Востока» В. Шубарта: «Отчаянье и кричащая боль бытия становятся основным аккордом экзистенциальной (философии)… Раздавленный, с ужасом ощущающий глубоко укоренившуюся в себе порочность, человек чувствует свое падение в ничто…».

В 1912 г. увидел свет роман Ф. Дрю «Управляющий». Действие книги происходило в 1925 г. и описывало деятельность выпускника Военной академии в Вест-Пойнте, которая приводит к государственному перевороту против деспотичного американского правительства, путем обретения контроля над Республиканской и Демократической партиями и использования их для создания социалистического единого мирового правительства, о «каком мечтал Карл Маркс». В ходе жестокой гражданской войны Дрю получает желаемый контроль и провозглашает себя «Управляющим», тоталитарным диктатором. Дрю создал Центральный банк, ввел прогрессивный подоходный налог и создал Лигу Наций. Роман Ф. Дрю «Управляющий» мог бы считаться очередной апоплексической утопией, если бы ее автором не был тот самый полковник Эдвард Хауз, будущий ближайший советник президента США В. Вильсона. Последний использовал наработки Э. Хауза в своих реформах, например, реорганизовав финансовую структуру США в соответствии с тем, как она была описана в книге.

Тупик развития, в который завел общество либеральный капитализм в начале XX века, подчеркивали выводы экономистов, Дж. М. Кейнс в 1919 г.: «Очень немногие из нас понимали с твердой уверенностью чрезвычайную, необыкновенную нестабильность, затруднительность, ненадежность и временный характер экономической организации Западной Европы, которой она жила последнюю половину столетия». К окончанию Первой мировой, констатировал Кейнс, «силы XIX века, двигавшие развитием человечества, изменились и истощились. Экономические мотивы и идеалы этого поколения больше не удовлетворяют нас: мы должны найти новый путь и должны снова страдать от недомогания, и в конце в острой боли обрести новое индустриальное рождение». «Что необходимо для европейского капитализма — это найти выход в Новый Мир…» {891} . В своей статье в 1926 г. «The End of Laissez-Faire» Дж. Кейнс подверг разгромной критике «прекрасный портрет капитана промышленности, мастера-одиночки, который, как любой художник, служа себе служит и всем нам. Однако и его светлый образ меркнет. Мы все больше сомневаемся в том, что именно он приведет нас за руку в рай».

Описывая состояние английского общества в те годы, Ф. Хайек обращал внимание, на то, что в нем все более настоятельно росла потребность в планировании — экономической диктатуре. Хайек приводил пример одного из наиболее проницательных исследователей Англии Э. Халеви, который полагал, что «если сделать комбинированную фотографию лорда Ю. Перси, сэра О. Мосли и сэра С. Криппса, то… обнаружится одно общее для всех троих качество: окажется, что все они единодушно заявляют: «Мы живем среди экономического хаоса, и единственный выход из него — какой-то вид диктатуры». «Число влиятельных общественных деятелей, включение которых в «комбинированную фотографию» не изменило бы ее смысла ни на йоту, с тех пор значительно выросло», — отмечал Хайек. В Великобритании тех лет наблюдались «многочисленные признаки того, что британские лидеры все более и более привыкают описывать будущее развитие страны в терминах контролируемых монополий».

Аналогичная картина наблюдалась и по другую сторону океана. «Идеи экономического планирования, — по словам американского исследователя Р. Лоусана, — пользовались огромной популярностью в США начала 30-х гг. они отражали растущее разочарование в индивидуализме как господствующей идее американского общества». — Будущее человечества, по мнению Ф. Хайека, теперь определяли социалистические идеи: «Все наблюдаемые нами изменения ведут к всеобъемлющему централизованному управлению экономикой», «социализм вытеснил либерализм и стал доктриной, которой придерживаются сегодня большинство прогрессивных деятелей».

Вполне закономерно, что самый масштабный за всю историю современного общества кризис 1928–1930-х гг. в то время «широко воспринимался, как признак конца капитализма» {896} . За этим следовал вывод о «конце истории» {897} .

Причины конца капитализма или тупика, в который зашла либеральная идеология к концу XIX в., один из наиболее известных классиков либерализма Ф. Хайек в своей книге «Дорога к рабству» связывал с распространением в мире двух тенденций — социалистической и монополистической.

Говоря о социалистической тенденции, Ф. Хайек указывал на то, что именно она, проповедуя ненависть к либерализму, легла в основу коммунизма и фашизма: «Всякий, кто наблюдал зарождение этих движений… не мог не быть поражен количеством их лидеров… начинавших как социалисты, а закончивших как фашисты»… «преподаватели английских и американских университетов помнят, как в 30-е годы многие студенты, возвращаясь из Европы, не знали твердо, коммунисты они или фашисты, но были абсолютно убеждены, что они ненавидят западную либеральную цивилизацию». Действительно, Муссолини в 1923 г. утверждал: «В России и Италии доказано, что можно править помимо и против либеральной идеологии. Фашизм и коммунизм пребывают вне либерализма».

М. Осоргин в те годы в письме к М. Горькому указывал на те же тенденции: «Муссолини говорит от имени своего, своей страны и пролетариата. Гитлер также говорит от имени пролетариата. Оба твердят о социальной справедливости, о праве на труд, о принадлежности государства трудящимся, о представительстве профессиональных организаций в управлении страной, о строительстве, о мире всех народов, об уничтожении рабства во всех видах, в том числе экономического. У всех вождей идея одна — строить крепкую государственность, подавляя личность гражданина. И над Европой реет знамя так называемого государственного социализма».

Вторая тенденция — усиление монополий, стала проявлять себя с конца XIX в. Она привела к ограничению свободной конкуренции, что, по словам Ф. Хайека, «является несомненным историческим фактом против, которого никто не станет возражать, хотя масштабы этого процесса иногда сильно преувеличивают». При этом Хайек считал, что «тенденция к монополии и планированию является вовсе не результатом каких бы то ни было «объективных обстоятельств», а продуктом пропаганды определенного мнения, продолжавшейся в течение полувека и сделавшей это мнение доминантой нашей политики». Именно субъективный фактор — «всеобщая борьба против конкуренции», утверждал Хайек, привела к возникновению монополий, и как следствие — к государственному капитализму.

В связи со своими выводами о причинах кризиса начала XX в. выход из него Хайек находил в возвращении к традиционным принципам либерализма: «Только подчинение безличным законам рынка обеспечивало в прошлом развитие цивилизации, которое в противном случае было бы невозможным…» Главное, заявлял он, что бы частная собственность оставалась в неприкосновенности, поскольку она «является главной гарантией свободы».

Тезисы Ф. Хайека были направлены против постулатов К. Маркса, утверждавших объективный и закономерный характер возникновения монополий и перехода к социально-ориентированному типу общества. Согласно Марксу эволюция капитализма выглядела следующим образом: «…превращение индивидуальных и раздробленных средств производства в общественно концентрированные, следовательно, превращение карликовой собственности многих в гигантскую собственность немногих, экспроприация у широких народных масс земли, жизненных средств, орудий труда, — эта ужасная и тяжелая экспроприация народной массы образует пролог истории капитала… Частная собственность, добытая трудом собственника… с его орудиями и средствами труда, вытесняется капиталистической частной собственностью, которая покоится на эксплуатации чужой, но формально свободной рабочей силы. Когда этот процесс превращения достаточно разложил старое общество вглубь и вширь, когда работники уже превращены в пролетариев, а условия их труда — в капитал… тогда дальнейшее обобществление труда… приобретает новую форму. Теперь экспроприации подлежит уже… капиталист… Рука об руку с этой… экспроприацией многих капиталистов немногими… идут сознательное техническое применение науки, планомерная эксплуатация земли, превращение средств труда в такие… которые допускают лишь коллективное употребление, экономия всех средств производства… втягивание всех народов в сеть мирового рынка… Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации…»

Ссылка на Маркса может вызвать скептические усмешки. Однако и реальная эволюция развития общества свидетельствовала в пользу классика марксизма: победное шествие капитализма на этапе его становления характеризовалось относительно большим количеством мелких собственников, огромными свободными рынками сбыта и неограниченными ресурсами. Страны и народы, захватившие лидерство, богатели как на дрожжах. Это был «золотой век» капитализма, торжества политики «laissez faire», сыгравшей ключевую прогрессивную роль в разрушении феодальных, вассальных отношений при переходе к капиталистическому строю и в невиданном доселе прогрессе человечества. Всего за пару столетий торжества политики «laissez faire» человечество сделало больший шаг в развитии, чем за всю свою предыдущую историю.

Но уже к концу XIX в. свободных рынков почти не осталось. Примером может служить Африка, где в 1876 г. колонии занимали лишь 10-ю часть Черного континента, а к 1900 г. — уже девять десятых! Полностью была захвачена Полинезия, а в Азии доделивали последнее неприбранное к рукам. Обострение конкуренции потребовало снижения себестоимости и издержек, новых технологий, а значит, перехода к крупному массовому производству. Мелкие производители становились неконкурентоспособными. Лидеры же захватив рынок, переходили в другое качество — они становились монополистами.

И уже в 1890 г. американский конгресс был вынужден принять Антитрестовый акт Шермана, по которому разделу по дочерним компаниям подверглись такие монстры, как Northern Securities, Standard Oil of New Jersey и т.п. Однако Акт имел ограниченное применение и затронул лишь небольшое количество монополий. В конечном итоге «к 1930-м годам, — утверждал Д. Гэлбрейт, — тезис о существовании конкуренции между многими фирмами, которые неизбежно являются мелкими и выступают на каждом рынке стал несостоятельным». Как следствие стали несостоятельными и принципы либеральной демократии образца XIX в. Писатель Э. Синклер, подчеркивая этот факт, указывал, что «самодержавие в промышленности не может сосуществовать с демократией управления».

В социальном плане монополизация рынка привела к все большей эксплуатации наемного труда. Не случайно один из основателей идеологии классического либерализма Д. Рикардо назвал капиталистическую систему XIX в. экономикой «дешевого работника», которая постепенно трансформировалась в новый наиболее изощренный и циничный вид эксплуатации — «экономическое рабство». Понимание сущности этого термина дают размышления Т. Карлейля: «Не боязнь смерти, даже не боязнь голодной смерти делает человека несчастным. Мало ли людей умирало. Всем нам суждено умереть! Несчастным делает человека то, что он вынужден, сам не зная почему, вести нищенскую жизнь и трудиться в поте лица, не получая за это никаких благ; и то, что он устал, измучен, одинок, оторван от других людей и окружен всеобщим laissez-faire» {904} .

Потрясены, оказались сами основы европейской цивилизации. Она утратила в себе основную силу — силу, обеспечивающую само ее существование. Силу, на которую указывал еще П. Чаадаев: «Вся наша активность есть лишь проявление силы, заставляющей нас встать в порядок общий, в порядок зависимости. Соглашаемся ли мы с этой силой, или противимся ей, — все равно, мы вечно под ее властью…». «Не зная истинного двигателя, бессознательным орудием которого он служит, человек создает свой собственный закон, и это закон… он называет нравственный закон…». «Нравственный закон пребывает вне нас и независимо от нашего знания его… каким бы отсталым ни было разумное существо, как бы ни были ограничены его способности, оно всегда имеет некоторое понятие о начале, побуждающем его действовать. Чтобы размышлять, чтобы судить о вещах, необходимо иметь понятие о добре и зле. Отнимите у человека это понятие, и он не будет ни размышлять, ни судить, он не будет существом разумным».

Носителем нравственного закона — духовной силы в Европе, с момента своего возникновения стала христианская церковь. Чаадаев замечал в этой связи: «Европа тождественна христианству». Церковь на протяжении веков исправно несла свое бремя, создавая соответствующие времени моральные предпосылки развития. Но с начала XIX в. философы почти единодушно стали отмечать падение роли церкви. Д. Кортес в 1852 г. в письме к римскому кардиналу Фермари предсказывает апокалипсические потрясения, так как «гордыня человека нашего времени внушила ему две вещи, в которые он уверовал: в то, что он без изъянов, и в то, что не нуждается в Боге, что он силен и прекрасен». В конце XIX столетия Ф. Ницше констатировал «Бог умер» и предупреждал: «Нигилизм стоит за дверями, этот самый жуткий из всех гостей». Европейские философы предвидели в нарастающей бездуховности общества наступление эпохи глобальных социальных и политических катастроф и катаклизмов.

Капитализм убил «Бога» в сердце западного человека, констатировал М. Вебер. В. Шубарт пояснял: «Когда в 1812 году Лаплас послал свою «Небесную механику» Наполеону… он сопроводил ее гордым замечанием, что его система делает излишней гипотезу о Боге. Это то, к чему в конечном счете неудержимо стремилось европейское развитие с XVI века: сделать Бога ненужным. Уже Декарт охотно обошелся бы без Него, что справедливо подчеркивал Паскаль. Самому стать богом — вот тайное стремление западного человека, то есть повторить творческий жест Бога, заново перестроив мир на принципах человеческого разума и избегнув при этом ошибок, допущенных Божественным Творцом. «Если бы боги существовали, как бы я вынес то, что я — не бог? Значит, богов нет». В этих словах Ницше выболтал тайну Европы».

Путешествуя по Европе Ф. Достоевский в конце XIX в. отмечал: «На Западе уже воистину нет христианства», «Мир духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже ненавистью…». Наблюдения Достоевского подтверждали выводы немецкого философа Ф. Маутнера, сказанные накануне Первой мировой войны: «Современность так спокойна в своем атеизме, что в спорах о Боге уже нет необходимости».

Отражение изменений, происходящих в обществе нашло не только в работах философов и экономистов того времени, но и писателей. В конце XIX в. почти во всех развитых странах на смену романтизму пришел натурализм [117] . Натуралисты, по-своему боготворившие достижения цивилизации, были «исполнены трагического отношения к миру», потрясенные растущей пропастью «между техническими достижениями и ускоряющимся человеческим регрессом». Главное, по их мнению, состояло в том, что «не человек плох, не его даже самая позорная профессия (наподобие проститутки), плохо то, что лицемерное общество, которое не только не дает ему шанса стать лучше, реализовать заложенное в него природой, но и морочит голову «нового Адама» лжерелигией денег, собственности» {913} . Буржуазный мир индивидуализма, по мнению натуралистов, вел человечество к катастрофе [118] .

Пример литературного натурализма дают последние строки романа Э. Золя «Человек-зверь»: «Машинист и кочегар упали на рельсы, так и не разжав ужасных объятий, их затянуло под поезд, и колеса безжалостно раздавили и искромсали этих людей, так долго живших как братья. Их тела превратились в окровавленные обрубки без головы и без ног, но руки навсегда сплелись, как будто мертвецы все еще продолжали душить друг друга. А паровоз, которым никто не управлял, все несся и несся вперед. Наконец-то строптивая и норовистая машина получила волю, и теперь она мчалась во весь опор, точно необъезженная кобылица… воинский эшелон продолжал свой бешеный бег, не замечая ни красных огней, ни петард… Ему и дела не было до тех, кого он давил на пути! Что ему до пролитой крови, ведь вопреки всему он рвался к будущему! Никем не ведомый… он несся и несся вперед, везя пушечное мясо — пьяных, ошалевших от усталости солдат…» {914} .

После окончания Первой мировой традиция натурализма будет продолжена, например, в социальных романах Р. Олдингтона: «Все люди — враги», «Сущие рай», в которых он пишет о нарастающем разочаровании в капитализме, о неизгладимых следах прошедшей войны и о надвигающейся новой войне [119] .

В 1924 г. немецкий писатель Кунденхов-Калерджи приходил к выводу, что «в конечном счете христианство, умершее в Европе, превратилось в предмет вывоза для цветных народов, в орудие антихристианского империализма».

Размышляя о последствиях этого явления для Европы, П. Чаадаев еще в 1831 г. писал: «…она (реформация) снова отбросила человека в одиночество его личности, она попыталась снова отнять у мира все симпатии, все созвучия, которые Спаситель принес миру. Если она ускорила развитие человеческого разума, то она в то же время изъяла из сознания разумного существа плодотворную, возвышенную идею всеобщности и единства…». Эти мысли перекликаются с размышлениями В. Шубарта в 1939 г.: «Чем бесцеремоннее утверждался прометеевский архетип, тем здоровее, производительнее и банальней становился человек: возрастающее трудолюбие при ослабевающей духовности».

Утрата Европой нравственной силы привела к сокрушению единственной опоры любой власти — ее авторитета. Итальянский историк Г. Ферреро в своей известной книге «Гибель западной цивилизации» в те годы писал: «Мировая война оставила за собою много развалин; но как мало они значат по сравнению с разрушением всех принципов власти!… Что может произойти в Европе, позволяет нам угадать история III и IV веков. Принцип авторитета есть краеугольный камень всякой цивилизации; когда политическая система распадается в анархию, цивилизация, в свою очередь быстро разлагается».

К аналогичным выводам приходил Н. Устрялов: «Есть какой-то надлом в самой сердцевине великой европейской культуры. Корень болезни — там, в ее душе… Всякая власть перестает быть авторитетной… «Кумиры» погружаются в «сумерки». Но вместе с кумирами погружается в сумерки и вся система культуры, с ним связанная… На каком принципе строить власть? — вот проклятый вопрос современности». На праве? На силе? Но право — лишь форма, а сила лишь средство…»

«Нужна идея! — восклицал Н. Устрялов, — Но ее трагически недостает нынешним европейцам. Наиболее чуткие из них сами констатируют это. «Вот несколько десятилетий — пишет проф. Г. Зиммель, — как живем мы без всякой общей идеи, — пожалуй вообще без идеи: есть много специальных идей, но нет идеи культуры, которая могла бы объединить всех людей, охватить все стороны жизни» «… Кризис Европы расширился до краха всей нашей планеты, до биологического вырождения человеческой породы, или, по меньшей мере, до заката белой расы… только какой-то новый грандиозный духовный импульс, какой-то новый религиозный прилив — принесет возрождение».

Идея родилась в Европе и выразилась, по словам Достоевского, в социализме [120]Термины «социализм» и «коммунизм» ввели французские мыслители П. Леру в 1834 г., и Э. Кабе в 1840-м.
— попытке «устроиться на земле без Бога» {921} . «Отсечь душу, — разъяснял идеи европейцев Дж. Оруэлл, — было совершенно необходимо. Было необходимо, чтобы человек отказался от религии в той форме, которая ее прежде отличала. Уже к девятнадцатому веку религия, по сути, стала ложью, помогавшей богатым оставаться богатыми, а бедных держать бедными. Пусть бедные довольствуются своей бедностью, ибо им воздастся за гробом, где ждет их райская жизнь, изображавшаяся так, что выходил наполовину ботанический сад Кью-гарденз, наполовину ювелирная лавка. Все мы дети Божий, только я получаю десять тысяч в год, а ты два фунта в неделю. Такой вот или сходной ложью насквозь пронизывалась жизнь в капиталистическом обществе, и ложь эту подобало выкорчевать без остатка».

Новая идея должна была стать не слепой верой, а осознанной нравственной идеей, призванной на деле изменить существовавшую социальную картину мира. Иначе утверждал Герцен у Европы нет будущего: «Мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм, — падающий мир. Есть различие — например, в Швейцарии гласность не имеет предела, в Англии есть ограждающие формы — но если мы поднимемся несколько выше, то разница между Парижем, Лондоном и Петербургом исчезнет, а останется один факт: раздавленное большинство толпою образованной, но несвободной, именно потому, что она связана с известной формой социального быта».

Только социализм, констатировал Герцен, — единственное средство исцелить умирающую цивилизацию. Герцен пояснял: «Социализм отрицает все то, что политическая республика сохранила от старого общества. Социализм — религия человека, религия земная, безнебесная… Христианство преобразовало раба в сына человеческого; революция (французская) преобразовала отпущенника в гражданина; социализм хочет сделать из него человека» {924} .

Капитализм, конечно же, не стоял на месте. Право социализма на существование стало общепризнанным фактом. Кэннан уже в начале 1920 г. отмечал: «Едва ли хоть один признанный английский экономист пойдет в лобовую атаку на социализм как таковой», несмотря на то, что «почти каждый экономист… всегда готов выискивать прорехи у социалистов». Капитализм в соответствии с общими тенденциями пытался эволюционировать в социальном направлении, но эта эволюция была не больше тех изменений, которые претерпевал феодализм, также эволюционировавший в свое время в сторону капитализма.

Никакое эволюционное движение не способно облегчить положения, утверждал Герцен в середине XIX в.: «Они воображают, что этот дряхлый мир может… поумнеть, не замечая, что осуществление их республики немедленно убьет его; они не знают, что нет круче противоречия, как между идеалом и существующим порядком, что одно должно умереть, что бы другому жить. Они не могут выйти из старых форм, они их принимают за какие-то вечные границы и оттого их идеал носит только имя и цвет будущего, а в сущности принадлежит миру прошедшему, не отрешается от него».

Действительно, в конечном итоге либеральный капитализм образца XVII–XIX вв. зашел в тот же тупик, в которое в свое время зашло феодальное общество. Будущее мира виделось современникам в самых черных красках. Так, Джек Лондон в 1908 г., в книге «Железная пята» писал: «Капитализм почитался социологами тех времен кульминационной точкой буржуазного государства. Следом за капитализмом должен был прийти социализм… цветок, взлелеянный столетиями — братство людей. А вместо этого, к нашему удивлению и ужасу, а тем более к удивлению и ужасу современников тех событий, капитализм, созревший для распада, дал, еще один чудовищный побег — олигархию». «Яжду прихода каких-то гигантских и грозных событий, тени которых уже сегодня омрачают горизонт, — назовем это угрозой олигархии — дальше я не смею идти в своих предположениях. Трудно даже представить себе ее характер и природу…». Спустя десятилетие с написания этих строк появится фашизм, Э. Генри уже вполне четко определит «олигархический деспотизм», как — фашизм {927} . А тень грозных событий, подчеркивающих тупик развития, в который зашла западная цивилизация, найдет выражение уже в Первой мировой войне.

В словах Ленина того периода в разных вариациях без конца повторяется одна и та же мысль, которая звучит и в его работе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться»: «Война создала такой необъятный кризис, так напрягла материальные и моральные силы народа, нанесла такие удары всей современной общественной организации, что человечество оказалось перед выбором: или погибнуть, или вручить свою судьбу самому революционному классу для быстрейшего и радикального перехода к более высокому способу производства». Мессианскую идею социальной революции Ленин видел именно в спасении человечества. Об этом он писал, например, в «Письме к американским рабочим»: только пролетарская революция одна «в состоянии спасти гибнущую культуру и гибнущее человечество».

РУССКИЙ ВКЛАД

Эволюция либерального капитализма образца XIX в. не могла изменить его сущности, наоборот, она приводила к все более концентрированному ее выражению.

Герцен предвидел это и более чем за полвека до появления фашизма утверждал: необходим социальный переворот, глубокий, радикальный: «Современная революционная мысль — это социализм. Без социализма нет революции. Без него есть только реакция, монархическая ли, демагогическая, консервативная, католическая или республиканская!». Только социалистическая революция, — констатировал Герцен, — обеспечит торжество действительной, а не мнимой демократии, только она освежит историю, только она спасет человечество {929} .

Для того, что бы произошло качественное изменение капитализма, выводящее его из тупика либеральной цивилизации, требовалась социалистическая революция. (Точно так же, как в свое время, для перехода от феодализма к капитализму потребовалась английская, французская… буржуазные революции).

Трагедия состояла в том, что Европа, нуждаясь и подспудно желая революции, по мнению Герцена, была бессильна совершить ее: «Мы присутствуем при великой драме… Драма эта не более и не менее как разложение христианско-европейского мира. О возможности (не добив, не разрушив этот мир) торжества демократии и социализма говорить нечего… Из вершин общества европейского и из масс ничего не сделаешь; к тому же оба конца эти тупы, забиты с молодых лет, мозговой протест у них подгнил… Чем пристальнее всматривался, тем яснее видел, что Францию может воскресить только коренной экономический переворот… Но где силы на него?., где люди?., а пуще всего, где мозг?.. Париж это Иерусалим после Иисуса; слава его прошлому, но это прошлое». «Революционная идея нашего времени несовместна с европейским государственным устройством…».

Где же спасение? И взгляд Герцена устремлялся к России: «Великое дерзание — удел России, ибо она молода, она свободна от гирь многовековой культуры, стесняющей поступь Запада. При создавшихся условиях наша отсталость — наш плюс, а не минус». «Ничто в России не имеет того характера застоя или смерти, который постоянно утомительно встречается в неизменяемых повторениях одного и того же, из рода в род, у старых народов Запада. В России нет ничего оконченного окаменелого… Европа идет ко дну от того, что не может отделаться от своего груза, — в нем бездна драгоценностей… У нас это искусственный балласт, за борт его, — и на всех парусах в открытое море! Европеец под влиянием своего прошедшего не может от него отделаться. Для него современность — крыша многоэтажного дома, для нас — высокая терраса, фундамент. Мы с этого конца начинаем». «Не смейтесь, — пишет друзьям Герцен в 1848 г., — Аминь, аминь, глаголю вам, если не будет со временем деятельности в России, — здесь (в Западной Европе) нечего ждать». {932}

В. Шубарт находил причины отличия русского от европейца в том, что у последнего: «Культура памяти злоупотребляет человеческим мозгом. Она перегружает его ученым хламом и мусором столетий и тащит их, пыхтя, чрез все времена. Поэтому она становится неспособна к творческой мысли: она знает слишком много, поэтому познает слишком мало. Она занимается мумификацией всех человеческих знаний…» {933} . Шубарт противопоставлял «культуре памяти» «культуру забвения», свойственную русским, которая «непоколебимо доверяет жизни и ее силам» {934} .

«Культура забвения» свойственна молодым нациям, слишком «отставшим» от Запада, что бы держаться за свое прошлое. Побудительным примером для них служит не столько история, сколько достижения передовых цивилизаций. Герцен в 1855 г. пояснял: «Нам вовсе не нужно преодолевать вашу длинную, великую эпопею освобождения, которая вам так загромоздила дорогу развалинами памятников, что вам трудно сделать шаг вперед. Ваши усилия, ваши страдания для нас поучения. История весьма несправедлива, поздно приходящим дает она не обглодки, а старшинство опытности» {935} .

В то же время пример Запада не вдохновлял Россию [121] .

Но что духовно, культурно могли дать Европе «русские варвары»? — задавался вопросом Мережковский и сам отвечал, — Не то же ли, что варвары дали всем культурам, всем людям интеллекта — люди интуиции? Не то же ли, что Риму… дали христианские варвары: огонь религиозной воли, раскаляющий докрасна, добела…». Не случайны, видимо слова В. Шубарта, сказанные о большевиках: «В русском безбожии чувствуется настроение крестовых походов, как и в догме Кальвина о завоевании мира для Христа или в учении Магомета о священной войне».

По мнению Герцена, ни одна страна не была готова к социализму больше, чем Россия: «Социализм ведет нас обратно к порогу родного дома, который мы оставили, потому что нам тесны были его стены, потому что там обращались с нами, как с детьми. Мы оставили его немного недовольные и отправились в великую школу Запада. Социализм вернул нас в наши деревенские избы обогащенный опытом и вооруженный знанием. Нет в Европе народов, более подготовленных к социальной революции, чем славяне…, кончая всеми народностями России… Я чую всем сердцем и умом, что история толкается именно в наши ворота».

Подобные ощущения были свойственны большинству русских и иностранных философов и мыслителей, духовно близко соприкасавшихся с Россией. Так П. Вяземский еще в 1827 г. в стихотворении «Русский бог» вопрошал:

П. Чаадаев в 1837 г.: «Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия… Больше того: у меня есть глубокое убеждение, что мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество».

A. де Кюстин в 1839 г. после путешествия по России: «…никто более меня не был потрясен величием их нации и ее политической значительностью. Мысли о высоком предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре мира, не оставляли меня…».

Н. Данилевский в 1869 г. публикует концептуальное сочинение «Россия и Европа», в котором приходит к выводу о всемирно-исторической миссии России: «На Русской земле пробивается новый ключ справедливо обеспечивающего народные массы общественно-экономического устройства».

Кн. Одоевский: «Россию ожидает или великая судьба, или великое падение! С твоей победой соединена победа всех возвышенных чувств человека, с твоим падением — падение всей Европы… обрусевшая Европа должна снова, как новая стихия, оживить старую, одряхлевшую Европу…».

Ф. Достоевский в 1877 г.: «Всем ясно теперь, что с разрешением Восточного вопроса вдвинется в человечество новый элемент, новая стихия, которая лежала до сих пор пассивно и косно и которая… не может не повлиять на мировые судьбы чрезвычайно сильно и решительно… настоящее социальное слово несет в себе никто иной, как народ наш.., в идее его, в духе его заключается живая потребность всеединения человеческого…». Достоевский продолжал: «Мы будем первыми, кто возвестит миру, что мы хотим процветания своего не через подавление личности и чужих национальностей, а стремимся к нему через самое свободное и самое братское все-единение… Только Россия живет не ради себя, а ради идеи, и примечателен тот факт, что она уже целое столетие живет не для себя, а для Европы… наша судьба это и судьба мира».

B. Шубарт в 1939 г.: «Запад подарил человечеству самые совершенные виды техники, государственности и связи, но лишил его души. Задача России в том, чтобы вернуть душу человеку. Именно Россия обладает теми силами, которые Европа утратила или разрушила в себе… только Россия способна вдохнуть душу в гибнущий от властолюбия, погрязший в предметной деловитости человеческий род… Быть может, это и слишком смело, но это надо сказать со всей определенностью: Россия — единственная страна, которая способна спасти Европу и спасет ее, поскольку во всей совокупности жизненно важных вопросов придерживается установки, противоположной той, которую занимают европейские народы. Как раз из глубины своих беспримерных страданий она будет черпать столь же глубокое познание людей и смысла жизни, чтобы возвестить о нем народам Земли. Русский обладает для этого теми душевными предпосылками, которых сегодня нет ни у кого из европейских народов».

В. Шубарт накануне Второй мировой войны только с русскими связывал надежды на обновление мира: «Англичанин смотрит на мир как на фабрику, француз — как на салон, немец — как на казарму, русский — как на храм. Англичанин жаждет добычи, француз — славы, немец — власти, русский — жертвы. Англичанин ждет от ближнего выгоды, француз стремится вызвать у него симпатию, немец хочет им командовать, и только русский не хочет ничего. Он не пытается превратить ближнего в орудие. В этом суть русской идеи братства. Это и есть Евангелие будущего. Это — великая нравственная сила, направленная против латинских идей человека насилия и государства насилия. Русский всечеловек как носитель нового солидаризма — единственный, кто способен избавить человечество от индивидуализма сверхчеловека и от коллективизма массового человека… Так он творит одновременно и новое понятие и новый идеал личности и свободы».

Иоффе ночью перед тем, как покончить с собой, писал Троцкому: «Более чем 30 лет назад я усвоил философию, что человеческая жизнь только тогда имеет смысл и в той степени, насколько она служит чему-то бесконечному. Для нас это бесконечное есть человечество».

О. Мандельштам отмечал, что «русский народ единственный в Европе не имеет потребности в законченных, освященных формах бытия» и вносит в европейский мир «необходимости» высшую «нравственную свободу, дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный. Эта свобода… равноценна всему, что создал Запад в области материальной культуры».

Б. Пастернак в 1957 г. после «Доктора Живаго», Сталина и уже незадолго до смерти, говорил о «Великой русской революции, обессмертившей Россию, и которая… вытекала из всего русского многотрудного и святого духовного прошлого», и так обращался к своим зарубежным читателям: «Вот за что скажите спасибо нам. Наша революция, как бы ни были велики различия, задала тон и вам, наполнила смыслом и содержанием текущее столетие». Случайно ли, что в начале века Шпенглер почувствовал в России источник нового исторического периода?

Русская социалистическая революция не была случайностью, она была выстрадана поколениями русских философов. И Русская революция стала самым большим и пожалуй единственным существенным вкладом России в мировую цивилизацию — она изменила мир: либеральная идеология привела мир в тупик глобального экономического кризиса и мировых войн, Русская революция — к социальному пробуждению масс.

Запад не признал Русской революции, да и не мог признать. Как эти дикие, отсталые и нищие «русские варвары» указывают нам просвещенным европейцам путь в будущее? Как эта ничтожная кучка большевиков посмела угрожать монополии властителей жизни — избранникам привилегированных классов? Запад ответил на вызов интервенцией, стремясь, по словам У. Черчилля, «задушить в зародыше» русскую революцию. Но на защиту революции встало не только большинство русского народа, но и прогрессивные силы в большинстве стран мира, и она победила.

Русская революция, при всех ее недостатках, утвердила новую нравственную — социалистическую идею, отрицать или игнорировать которую не мог уже никто. Именно она теперь определяла нравственные принципы развития мировой цивилизации. Прогнозы Маркса о кризисе и крахе системы дикого капитализма в XX веке получили реальное подтверждение. Даже такие современные либерал-радикалы, как Е. Гайдар в этой связи признают: «…в первой половине XX в. мир развивался почти «по Марксу» — хотя и не в деталях, но достаточно близко к указанной им траектории, чтобы многие интеллектуалы были склонны признать «торжество марксистских идей». И даже такой поборник либерализма, как Бжезинский, также был вынужден согласиться: «Демократия для меньшинства без социальной справедливости для большинства была возможна в эпоху аристократизма, но в век массового политического пробуждения она уже нереальна».

Об опасностях, грозящих человечеству в случае продолжения его движения по либеральному пути, Дж. Оруэлл предупреждал в 1940 г.: «То, к чему мы идем сейчас, имеет более всего сходства с испанской инквизицией; может, будет и еще хуже — ведь в нашем мире плюс ко всему есть радио, есть тайная полиция. Шанс избежать такого будущего ничтожен, если мы не восстановим доверие к идеалу человеческого братства, значимому и без размышлений о «грядущей жизни». Эти размышления и побуждают… настоятеля Кентерберийского собора всерьез верить, будто Советская Россия явила образец истинного христианства» {953} .

Р. Роллан в 1933 г. закончил роман «Очарованная душа», в котором «говорит о социализме как средстве освобождения духа. Капитализм такого освобождения обеспечить не может, так, может быть, социализм? Ведь социализм в Европе будет не совсем таким, как в СССР. Привить Европе советскую культуру без коммунистической диктатуры, восточные духовные поиски без азиатской отсталости — это ли не путь к новому обществу свободного духа?» Подобные настроения, по мнению Дж. Оруэлла, приобретали все большую популярность в Европе: «В последние годы в силу порожденных войной социальных трений, недовольства наглядной неэффективностью капитализма старого образца и восхищения Советской Россией общественное мнение значительно качнулось влево» {955} . В Англии же, среди интеллигенции, отмечал Оруэлл, «на протяжении десятка последних лет складывается стойкая тенденция к неистовому националистическому обожанию какой-либо чужой страны, чаще всего — Советской России».

Детищем русского большевизма стало торжество социалистических идей, приведших к социалистическим революциям 1920–1930 гг. в Германии, Англии, Франции, США, Швеции, Норвегии… Ведь двигало властными кругами последних не появившееся вдруг ниоткуда чувство справедливости, не проснувшееся внезапно, ни с того ни с сего чувство любви к ближнему или человеческой морали. Как замечал по этому поводу Дж. Кейнс: «Призвать лондонский Сити к социальному действию во имя общественного блага — это все равно, что шестьдесят лет назад обсуждать «Происхождение видов» с епископом». Известный общественный деятель Ф. Дуглас, бывший раб, бежавший с Юга, в 1848 г. лишь констатировал объективную данность: власть имущие ничего не уступают без боя, без компенсаций. Никогда не уступали и никогда не уступят {958} .

Силой, толкнувшей их на социальные преобразования, на социальные революции сверху, было самое сильное чувство — страх, страх перед примером Русской революции. Состояния западного общества в 1919 г. передавал Дж. Кейнс: «В Европе мы сталкиваемся со зрелищем исключительной слабости класса капиталистов, сложившегося благодаря промышленному прорыву XIX века и казавшегося всемогущим всего несколько лет назад. Страх и робость этого класса сейчас столь велики, а их уверенность в собственном положении в обществе и собственной необходимости в социальном организме уменьшились настолько, что они стали легкой мишенью для устрашения. В Англии это было немыслимо 25 лет назад (так же, как это немыслимо и сейчас в США). Тогда капиталисты верили в себя, в свою ценность для общества, в оправданность их богатого существования и неограниченного применения их силы. Теперь их бросает в дрожь от каждого выпада …».

Но «промышленный прорыв» только создал условия, для страха, для того, чтобы он возник, должна была появиться соответствующая общественная нравственная сила. Мало того, она должна была получить всеобщее признание и легитимность. Именно это и сделала Русская революция.

Запад был бессилен подавить большевизм и Русскую революцию, и не потому, что у него не хватало для этого сил, а потому, что подавлять необходимо было не людей, а новые идеи социальной справедливости, которые они несли и которые были страстно востребованы самим западным обществом. Ллойд-Джордж в то время отмечал: «Вся Европа насыщена духом революции… Повсюду среди рабочих царит не просто дух недовольства, но дух гнева и даже открытого возмущения против довоенных условий. Народные массы всей Европы, от края до края, подвергают сомнению весь существующий порядок, все нынешнее политическое, социальное и экономическое устройство общества» {960} .

Не случайно борьба с большевизмом приобрела парадоксальный характер — для того чтобы победить большевизм, провозглашали его противники, необходимо воплотить его идеи сверху, не дожидаясь, пока это будет сделано снизу. Так, президент США В. Вильсон призывал: «Мы будем… лечить мир, охваченный духом восстания против крупного капитала… Справедливый мир и лучший порядок необходимы для борьбы против большевизма» {961} . Спустя 20 лет другой президент Ф. Рузвельт, проводя радикальные социалистические реформы, будет объяснять свои преобразования словами: «Я борюсь с коммунизмом… Я хочу спасти нашу капиталистическую систему». Непримиримый противник большевизма Дж. Спарго в своей нашумевшей книге «Большевизм. Враг политической и индустриальной демократии» утверждал: «Лучшее, что может быть сделано — это не попытки утопить его в крови, а мужественное и последовательное уничтожение социального угнетения, нищеты и рабства, которые доводят людей до душевного отчаяния, приводящего людей к большевизму» {963} . Другими словами, если бы не большевизм, то социальное угнетение, нищета и рабство до сих пор являлись бы фундаментальными основами политической и индустриальной демократии, если бы она еще вообще существовала.

Наивно считать большевиков идеалом, его в принципе не существует. Развитие общества происходит под воздействием разнонаправленных уравновешивающих друг друга сил. Русский философ Розанов по этому поводу замечал: «Жизнь происходит от неустойчивых равновесий. Если бы равновесия были устойчивы, не было бы и жизни» {964} . И большевики были не идеалом, а адекватной силой, направленной против тупой и беспощадной силы дикого капитализма образца XIX в., ради своих корыстных интересов, готовой уничтожить и поработить все, что стоит у нее на пути. Именно столкновение этих двух противонаправленных сил породило равнодействующую силу, изменившую ход истории и создавшую современный социальноориентированный демократический мир. Без русской большевистской альтернативы Запад уже давно бы истребил друг друга в войнах за передел мира или установил такую диктатуру, перед которой побледнели бы даже ужасы будущего нарисованные Беллами, Беллоком или Оруэллом.

* * *

Ответной реакцией на Русскую революцию стало не только утверждение в мире социалистических идей, но и фашизма. В. Шубарт констатируя данный факт, повторял вслед за Н. Бердяевым: «Без большевизма его никогда бы не было. Именно большевизм вызвал его, как акт самозащиты. Фашизм — детище большевизма, его внебрачный ребенок…». Причина этого, по мнению П. Друкера, крылась в том, что «полный крах веры в достижимость свободы и равенства по Марксу, вынудил Россию избрать путь построения тоталитарного, запретительного, неэкономического общества, общества несвободы и неравенства, по которому шла Германия… Фашизм — это стадия, которая наступает, когда коммунизм доказал свою иллюзорность, как это произошло в сталинской России и в догитлеровской Германии». По мнению У. Черчилля, фашизм — «это тень или уродливое дитя коммунизма».

Тема ответственности большевизма за возникновение фашизма стала основным течением либеральной исторической мысли: Так, Э. Нольте и Фюре заявляли: «Фашизм возник, как антикоммунистическая реакция… Что же касается жестокости, цинизма и двуличности, автор «Майн кампф» шел дорогой, проложенной Сталиным… Нельзя упускать из виду тот вклад, который тоталитаризм Сталина внес в развитие тоталитаризма Гитлера». По мнению Голо Манна: «Без коммунистической партии нацистам не удалось бы победить». О. Ференбах утверждал: «Страх перед Москвой… гнал очень многих в ряды нацистов».

Страх перед большевизмом охватил весь западный мир. У. Додд в середине 1930-х гг. отмечал: «В Соединенных Штатах капиталисты толкают страну в сторону фашизма, их поддерживают капиталисты в Англии. Почти все наши дипломатические работники здесь проявляют подобную склонность. Открыто враждебные нацистскому режиму три года назад, они теперь почти поддерживают его». Выводы американского посла пересекались со словами секретаря Исполкома Коминтерна Д. Мануильского: «Во всех капиталистических странах… буржуазная демократия сращивается с фашизмом».

Формы фашизма были различны для разных стран, поскольку реакции народов на вызов времени обусловлены их наследственными психологическими особенностями, выкованными вековой борьбой за существование. Указывая на эти особенности, П. Дрие в 1939 г. замечал: «Быть свободным для англичанина значит — не бояться ареста полицией и рассчитывать на немедленное правосудие властей и суда; для француза — свободно говорить что попало о любых властях (кроме военного времени); для немца, поляка, русского — возможность говорить на своем языке и провозглашать свою этническую и государственную принадлежность и использовать скорее коллективное, а не индивидуальное право». Чем определялись эти различия?

Пример Германии в этой связи весьма показателен. Как и для большинства европейских стран, не прикрытых естественными границами, вопрос национальной сплоченности для немцев являлся определяющим в сохранении собственной государственности. Формировавшийся на протяжении столетий, он превратился в мощную консервативную силу, подчинявшую свободы человека интересам выживания государства в целом. Здесь мы находим редкое единодушие столь разных людей, например, таких, как В. Шубарт и У. Додд: «У свободолюбивых наций немец пользуется дурною репутацией особенно из-за того недостойного способа обращения, которое он допускает и вынужден допускать по отношению к себе со стороны чиновников, а также из-за принудительности немецкой общественной жизни в целом, с ее обилием запретов», «немецкий народ так долго приучали к повиновению и его национальная психология такова, что теперешний диктатор может делать все, что ему вздумается». Не случайна и философия немецкого национального государства, которую сформулировал Ф. Лист: «Между человеком и человечеством стоит государство-нация, которое обеспечивает выживание этого человека».

Прямую противоположность Германии представляет Англия, чье развитие обеспечивали колонии и торговля, где главным принципом становился личный успех, основанный на радикализованном чувстве индивидуализма. Эти принципы отражала и философия англосаксонского взгляда на государство, сформулированная в работах Гоббса, А. Смита, Дж. Локка, которые утверждали, что государство существует для защиты богатых против бедных

Эти различия двух типов стран предполагают, что и преобладающие формы реакции на кризисные условия для них будут различны. Для немцев они будут базироваться на национальном расизме, (в виде национал-социализма), для англосаксов на социальном расизме, (в виде радикального либерализма). Комментируя подобные различия, Дж. Оруэлл замечал, что расизм в широком смысле «не всегда связан с нацией или географической территорией. Он может связываться с церковью или классом…» {976} .

Данные различия не являлись большим секретом. Например, еще в эпоху первой русской революции 1906 г. Столыпин докладывал Николаю II: «Нет у нас… тех консервативных общественных сил, которые имеют такое значение в Западной Европе и оказывают там свое могучее влияние на массы, которые, например, в католических частях Германии сковывают в одну тесную политическую партию самые разнообразные по политическим интересам разряды населения: и крестьян, и рабочих, и крупных землевладельцев, и представителей промышленности».

Об особенностях Великобритании говорят рассуждения Дж. Оруэлла. Так, в ответ на обвинение Геббельса в «том, что Англия так и остается страной «двух наций», он счел возможным только заметить, что не двух, а трех (имея в виду средний класс). При этом Дж. Оруэлл в 1944 г. отмечал, что «в Англии более, пожалуй, чем в других странах, сохранилась готовность считать классовые различия постоянным явлением… Очевидные классовые различия, сохраняющиеся в Англии, ошеломляют иностранцев…» {978} . Дж. Лондон, описывая Лондон 1902 г., по этому поводу замечал: «История Дэна Каллена коротка… Он родился плебеем в таком городе и в такой стране, где установлены строжайшие кастовые разграничения» {979} .

Приведенные примеры говорят о том, что исторически обусловленные особенности народов предопределяют преобладание тех или иных факторов (национального, социального расизма, религиозного фанатизма, военной силы и т.д.) в их реакции на чрезвычайные обстоятельства. Данные рассуждения, казалось бы, размывают определение фашизма. Отнюдь. Ведь особенности народов предопределяют только форму выражения, а не господствующую идеологию.

О родовых чертах этой идеологии говорил Дж. Оруэлл, называя имена лишь нескольких людей, которые из страха «поддерживают фашизм или оказали ему свои услуги, поражаешься, как они несхожи. Что за конгломерат! Назовите мне иную политическую платформу, которая сплотила бы таких приверженцев, как Гитлер, Петен, М. Норман, Павелич, У. Херст, Стрейчер, Бухман, Э. Паунд, X. Марч, Кокто, Тиссен, отец Кафлин, муфтий Иерусалимский, А. Ланн, Антонеску, Шпенглер… побудив их всех сесть в одну лодку! Но на самом деле это несложно объяснить. Все они из тех, кому есть что терять, или мечтатели об иерархическом обществе, которые страшатся самой мысли о мире, где люди станут свободны и равны. За всем крикливым пустословием насчет «безбожной» России и вульгарного «материализма», отличающего пролетариат, скрывается очень простое желание людей с деньгами и привилегиями удержать им принадлежащее» {980} .

Именно на защиту господства аристократической идеологии встал фашизм и Гитлер. Последний видел в большевизме смертельного морального конкурента: «Если не остановить большевизм, он точно так же коренным образом изменит мир, как когда-то его изменило христианство…» {981} . Фашизм стал последним рубежом обороны либеральной цивилизации образца XIX века, зашедшей в тупик своего развития. Именно в этом тупике, находил главный обвинитель от Франции на Нюрнбергском процессе Ф. де Ментон, истоки фашизма: «В действительности национал-социализм — вершина умственного и морального кризиса современного человечества» {982} .

В практической области, утверждает С. Кара-Мурза, «фашизм доводит до логического завершения либеральную идею конкуренции. Вот что взял фашизм у Шпенглера: «Человеку, как типу придает высший ранг то обстоятельство, что он — хищное животное». Отсюда и представление о народе и расе: «Существуют народы, сильная раса которых сохранила свойства хищного зверя, народы господ-добытчиков, ведущие борьбу против себе подобных, народы, предоставляющие другим возможность вести борьбу с природой с тем, чтобы затем ограбить и подчинить их»«.

Принципиально в идеологическом плане, между фашизмом и либерализмом XIX в. не было существенных противоречий:

Так, И. Фест указывал, что Гитлер был неспособен «рассматривать человеческие отношения в каком-либо другом аспекте, кроме иерархического». Гитлер заявлял: «Нам нужна элита нового слоя господ, движимая не какой-то там моралью сострадания, но ясно осознающая, что она благодаря своей лучшей породе имеет право властвовать». Гитлер буквально цитировал основные постулаты либеральной идеологии: «Не бывает никаких революций кроме расовых: не может быть политических, экономических или социалистических революций, всегда и всюду есть только борьба низшей прослойки, низшей расы против господствующей высшей расы… Капиталисты проложили себе путь наверх благодаря своим способностям, и на основе такого отбора — что в очередной раз доказывает, что они высшая раса, — они имеют право стоять на верху» {986} .

Чем отличалась идеология Гитлера от либеральной идеологии Великой Демократии, определение, которой подспудно дал Ф. Рузвельт: «Я против возврата к тому пониманию либерализма, при котором свободный народ в течение многих лет постепенно загонялся на службу к привилегированному меньшинству» {987} . М. Роземан доводил мысль до логического конца и проводил прямую парралель между германским фашизмом и американским либерализмом: подходы нацистов были «не столько возвращением к феодализму, сколько национал-социалистическим вариантом американской концепции «человеческих отношений» {988} .

Англосаксонский либерализм — это господство привилегированного имущего меньшинства, финансовой аристократии. Его принципы утверждал, например, бывший посланник США в Швеции, владелец огромного состояния, Морхед: «В каждой стране лишь десять процентов населения делают деньги и играют ведущую роль во всех областях жизни, а поэтому они и должны обладать неограниченной властью в общественных делах». Идеолог фашизма Ф. Папен, бредивший англосаксонской политической моделью, вполне определенно указывал на ее главную особенность: «Ключевое положение, занимаемое нами в самом сердце Европы, обязывает нас соединить преимущества демократии с созданием истинной аристократии. Демократия нуждается для наилучшего ведения своих дел в людях ума и чести…». Идеалом для Папена был лорд Лондондерри, который «являл собой законченный тип аристократа довоенной эпохи. Насколько проще могло бы стать решение международных проблем, если бы реальная власть во всех странах находилась в руках таких людей, которые вместе составляли бы некое всемирное семейство» {991} .

На особенности американского типа либеральной демократии обращал внимание норвежский писатель Кнут Гамсун уже в конце XIX в.: «Уреспублики появилась аристократия, несравненно более могущественная, чем родовитая аристократия королевств и империй, это аристократия денежная. Или точнее, аристократия состояния, накопленного капитала… Эта аристократия, культивируемая всем народом с чисто религиозным благоговением, обладает «истинным» могуществом Средневековья… она груба и жестока соответственно стольким-то и стольким-то лошадиным силам экономической непоколебимости. Европеец и понятия не имеет о том, насколько владычествует эта аристократия в Америке, точно так же как он не представляет себе — как бы ни была ему знакома власть денег у себя дома, — до какого неслыханного могущества может дойти эта власть там».

Великий князь Александр Михайлович, попав в Америку в начале XX века, был потрясен: «Я многое понял. Я познакомился с Америкой, и это изменило мои прежние представления об империях. Раньше я упрекал своих родственников в высокомерии, но я по-настоящему узнал, что такое снобизм, лишь когда попытался усадить за один стол жителя Бруклайна из штата Массачусетс и миллионера с Пятой авеню. Раньше меня ужасала неограниченная власть человека на троне, но даже наиболее беспощадный из самодержцев, мой покойный тесть император Александр III, казался самой застенчивостью и щепетильностью по сравнению с диктаторами городка Гэри, штат Индиана» {993} .

Ф. Рузвельт назвал денежную аристократию — «роялистами нового экономического порядка», и перед ним борьба против этого лица фашизма переходила уже в практическую плоскость: «Это естественно и, возможно, в природе человека, что привилегированные принцы новых экономических династий, жаждущие власти, стремятся захватить контроль над правительством. Они создали новый деспотизм и обернули его в одежды легальных санкций. Служа им, новые наемники стремятся поставить под свой контроль народ, его рабочую силу, собственность народа…».

Различия между англосаксонским и европейским типом фашизма условны, они лишь демонстрируют преобладающую реакцию. На практике они являются лишь составными частями одной и той же либеральной доктрины.

* * *

Возникает закономерный вопрос: почему в страхе перед большевизмом в одних странах победил тоталитарный фашизм, а другие прошли путь социалистических преобразований и оказались на новом витке развития? С чего это вдруг русские и немцы ни с того ни с сего бросились в крайности тоталитаризма?

Мнение О. Ференбаха отражает либеральный подход, он считает, что первопричины целиком субъективны: «Любая попытка разобраться в причинах… крушения (Веймарской республики) с неизбежностью приводит к одному и тому же выводу: немцы не смогли принять и переварить свое поражение. Однако, это утверждение будет справедливо лишь в том случае, если его дополнить другим: немцы, в большинстве своем, не осознали, что у них есть шансы демократического развития и, соответственно, не смогли воспользоваться им». Подобную трактовку, дает и А. Буллок, связывая приход фашистов к власти с особенностями, которые по его мнению, были свойственны исключительно германскому обществу: «Карьера Гитлера может быть описана, как доведение до абсурда наиболее мощной традиции существовавшей в Германии со времени ее объединения. Вот к чему привели национализм, милитаризм, поклонение успеху и силе, культ государства и Realpolitic». Другими словами, немцы оказались не готовы к демократии, а пепел Клааса жег их сердца, и как только представилась возможность, они дружно бросились в радикализм и фашизм…

Сторонники политэкономического подхода, в свою очередь, утверждают, что в основе появления фашизма лежали не субъективные, а вполне закономерные и объективные тенденции:

«В каждом обществе в любое время существуют бациллы фашизма (тоталитаризма)… — считает У. Авнери, израильский публицист. — Носители их на обочине. Нормально функционирующая нация может держать эту группу под контролем». Действительно, как вспоминал С. Визенталь, бывший узник концлагеря: «Мир не принимал Гитлера всерьез, мир рассказывал о нем анекдоты. Мы были так влюблены в прогресс нашего столетия, в гуманность общества, в растущее согласие в мире…» «Но потом что-то происходит, — продолжает У. Авнери, — Экономическая катастрофа, повергающая многих в отчаяние. Национальное несчастье, поражение. Внезапно презираемая группа «обочины» становится значимой. Она мгновенно инфицирует политиков, армию и полицию. Нация сходит с ума…»

Президент США Ф. Рузвельт указывал на причины этого явления: в некоторых «странах демократия перестала существовать… (но) не потому что народам этих стран не нравится демократия, а потому что они устали от безработицы и социальной незащищенности, не могли больше видеть своих детей голодными. Люди были бессильны исправить положение… Наконец, отчаявшись, народы решили пожертвовать своей свободой, надеясь взамен получить хоть какое-нибудь пропитание» {998} .

Именно отчаяние двигало развитием политической ситуации в Германии 1930-х гг., утверждал Ф. Папен: «Народ постепенно потерял веру в способность веймарского парламента и безответственных политических партий бороться против возрастающего общественного неравенства и бедственного положения населения».

Не случайно, что «первыми приверженцами национал-социализма, — отмечал Г. Дирксен, — были выходцы из тех слоев общества, которые первыми стали жертвой инфляции и экономического кризиса». Жители районов, «наиболее пострадавших в ходе депрессии… — подтверждал А. Буллок, — обеспечили нацистам самый большой процент голосов на выборах». И даже американский судья Джексон на Нюрнбергском процессе был вынужден признать: «Нельзя отрицать того, что Германия, к прочим трудностям которой прибавилась депрессия, охватившая весь мир, была поставлена перед неотложными и запутанными проблемами в ее экономике и политической жизни, что требовало решительных мер» {1002} .

Апостол либерализма Ф. Хайек считал, что в этих условиях приход фюрера был неизбежен: «Еще до прихода к власти Гитлера… незадолго до 1933 г. Германия пришла в такое состояние, когда диктатура ей оказалась политически необходима. Тогда никто не сомневался, что демократия переживает полный распад и что даже… искренние демократы… более не способны демократически управлять страной. Гитлеру не нужно было убивать демократию — он воспользовался ее разложением и в критический момент заручился поддержкой тех, кому, несмотря на внушаемое им сильное отвращение, он казался единственной достаточно сильной личностью, способной восстановить порядок в стране».

Другими словами, автор библии либерализма признавал объективную неизбежность установления в Германии тоталитарного строя. Но в то же время именно Хайек являлся и наиболее бескомпромиссным критиком тоталитаризма. Попытка разрешения этого, на первый взгляд непримиримого, противоречия приводит к необходимости обратить более пристальный взгляд на ту идеологию, которую проповедовал Ф. Хайек.

 

ХАЙЕК И ГИТЛЕР

Молчащий о капитализме не должен рассуждать о фашизме.

М. Хоркхайнер

Ключевым постулатом либеральной идеологии является понятие индивидуализма. По словам Хайека: «индивидуализм, уходящий корнями в христианство и античную философию, впервые получил полное выражение в период Ренессанса и положил начало той целостности, которую мы называем теперь западной цивилизацией». Хайек обвинил Гитлера в разрушении основ индивидуализма: «Нацистский лидер, назвавший национал-социалистическую революцию «контрренессансом», быть может, и сам не подозревал, в какой степени он прав. Это был решительный шаг на пути разрушения цивилизации, создававшейся начиная с эпохи Возрождения и основанной прежде всего на принципах индивидуализма».

Однако очевидно, Хайек не понял или не захотел понять мысли Гитлера. Последний подразумевал под «ренессансом» не эпоху Возрождения, а возрождение социал-демократических идей, которые привели к немецкой революции 1918–1919 гг. Именно в ней и в марксизме Гитлер находил основные причины бедственного положения Германии. Под контрренессансом Гитлер понимал контрреволюцию. Борясь с революцией, фюрер вставал на защиту тех принципов либерализма XVIII в., апологетом, которых был — Хайек. Не случайно Гитлер никогда не только не отказывался от принципов индивидуализма, а наоборот, строил на его фундаменте всю идеологию фашизма.

На этот факт обращал внимание, например, Г. Джеймс, утверждавший, что «в гитлеровской экономике ничего социалистического не было… Коллективизм нацистов, был явлением политическим, а не экономическим, сохраняя индивидуума в качестве действующей силы экономического развития» {1005} . Сталин в этой связи указывал, что фашизм германского типа «неправильно называется национал-социализмом, ибо при самом тщательном рассмотрении невозможно обнаружить в нем даже атома социализма». По мнению И. Феста, для Гитлера «социалистические лозунги были частью манипулятивного идеологического подполья, служившего для маскировки, введения в заблуждение» {1007} .

С. Мельгунов, еще в начале 1920-х, в своей книге посвященной гражданской войне и интервенции в Сибири, замечал по этому поводу: «Никогда не следует забывать того, что не без язвительности отметил французский наблюдатель сибирской жизни в то время полк. Пишон.

Он писал в своем докладе: «Как общее правило, нужно заметить, что каждый теперь в России и Сибири считает нужным кутаться в социалистический плащ: это модное одеяние всех людей, делающих или желающих делать политику. И поэтому нельзя давать себя обманывать политическими вывесками: под ними зачастую прячутся мысли и программы, диаметрально противоположные официальным девизам, начертанным на вывеске» {1008} .

Называя свою идеологию социалистической, Гитлер на деле утверждал принципы индивидуализма: «Все благодеяния для человечества до сих пор проистекали не от массы, а от творческой силы отдельной личности… Вся человеческая культура… есть результат творческой деятельности личности… Наше мировоззрение принципиально отличается от марксистского мировоззрения тем, что оно признает не только великое значение расы, но и великое значение личности… — провозглашал Гитлер. — Раса и личность — вот главные факторы нашего миросозерцания».

Между фашизмом Гитлера и либерализмом Хайека не было принципиальных идеологических различий, за исключением единственного — отношения к тоталитаризму. Хайек был его беспощадным критиком, Гитлер столь же непримиримым практиком. Вот он, казалось бы, ключ к разгадке! Однако сравнение времени и условий приводит к выводу, что идеологии сторон не противоречат, а дополняют друг друга.

Активность Гитлера и Хайека пришлась на разные этапы развития общества: книга Ф. Хайека «Дорога к рабству» появилась в 1944 гг. Это был период наибольшего экономического подъема Великобритании за всю предыдущую историю XX в., мало того, она стояла на пороге победы во Второй мировой войне. Перед Хайеком стояла задача сформулировать принципы демобилизации власти и экономики военной поры и дальнейшего мирного развития. А. Гитлер писал «Майн кампф» в 1924 г., пришел к власти в 1933 г., в периоды наибольшего экономического спада, и перед ним стояли прямо противоположные задачи — мобилизация экономики и власти, балансирующих на грани хаоса и самоуничтожения.

Валовый внутренний продукт Великобритании и Германии, в долларах 1990 г.

Не смотря на различие условий, в которых находились Гитлер и Хайек, их первоочередной задачей было обеспечение быстрого экономического роста. «Мы сможем избежать угрожающей нам печальной участи только при условии быстрого экономического роста, способного вывести нас к новым успехам… При этом главным условием развития является готовность приспособиться к происходящим в мире переменам, невзирая ни на какие привычные жизненные стандарты отдельных социальных групп, склонных противиться изменениям, и принимая в расчет только необходимость использовать трудовые ресурсы там, где они нужнее всего для роста национального богатства…» Кто бы мог подумать, что принципы прямого насилия над социальными группами провозглашал не Сталин или Гитлер, а не кто иной, как гуру либерализма Ф. Хайек. И именно этот принцип и реализовывали на практике Гитлер и Сталин. В итоге темпы экономического роста Германии и СССР в 1930-е гг. опережали все страны мира, а СССР вообще не имели аналогов в мировой истории.

Но здесь существует одна тонкость, — в своем постулате Хайек сознательно подменял понятие цели и средства. Быстрый экономический рост — это необходимое и безусловное средство и условие для обеспечения стабильности и человеческого развития, но не его самоцель. Ради чего или вернее ради кого осуществляется этот экономический рост? Практикам управления, в том числе Сталину и Гитлеру, необходимо давать ответ на этот вопрос, иначе все постулаты о быстром экономическом росте оказываются не более чем ложью…

Мало того, Хайек говорит только о трудовых ресурсах, но они без материальных и финансовых являются лишь скопищем приговоренных к смерти от истощения. Откуда взять финансовые ресурсы? Либерал Хайек опять совершенно сознательно уходит от ответа, превращая свой постулат в полуправду, которая в данном случае хуже лжи, поскольку обрекает эти «трудовые ресурсы» на вымирание. В отличие от Хайека Сталин и Гитлер должны были дать ответ и на этот вопрос. И СССР, и Германии, разоренных войнами, интервенциями, репарациями, долгами необходимо было откуда-то взять ресурсы для обеспечения этого самого быстрого экономического роста.

Остается одно — принудительными, мобилизационными мерами выжать последние ресурсы общества, несмотря на «священные права», и тем самым обеспечить его выживание, свободу и развитие. Для изъятия этих ресурсов, даже Гитлеру, с передовой немецкой промышленностью и экономикой, опиравшемуся на материальную и финансовую помощь Англии и США, необходимо было пойти на еще большее, радикальное ужесточение мобилизационного режима. Что уж говорить о Сталине, которому досталась крестьянская страна с пустой казной и отставшая от западных конкурентов не менее чем на столетие.

Нетрудно догадаться, на какой стороне оказался бы Хайек с его призывом подавлять «привычные жизненные стандарты отдельных социальных групп» для обеспечения «быстрого экономического роста», окажись он на посту канцлера Германии в 1933 г. Впрочем, подобная попытка была, ее сделал не кто иной, как другой идеолог фашизма, канцлер 1932 г. Ф. Папен.

Проблема была в том, что народ вдруг ни с того, ни с сего, почему-то отверг призыв к возвращению в экономическое рабство времен дикого капитализма, которое ему так усердно навязывали Папен и Хайек. Ф. Папен находил спасение только в фашизме, ведь «молодежь страны, не имея ни надежд на будущее, ни работы, ни самоуважения, может стать жертвой большевистской заразы» {1010} .

Все верно, если бы не было «большевистской заразы», то и фашизм был бы не нужен. Зачем? Ведь покорные рабы, без надежд, без работы, без самоуважения все равно не восстанут… обеспечивая торжество великой либеральной демократии.

Национал-социализм Гитлера и либерализм Хайека на деле являлись разными формами и стадиями реализации одной и той же либеральной доктрины. М. Хоркхаймер в этой связи замечал, что «тоталитарный режим есть не что иное, как его предшественник — буржуазно-демократический порядок, вдруг потерявший свои украшения». По словам другого немецкого философа Г. Маркузе: «Превращение либерального государства в тоталитарное произошло в лоне одного и того же социального порядка. Именно либерализм «вынул» из себя тоталитарное государство как свое собственное воплощение на высшей ступени развития».

Свою сущность либеральный фундаментализм наглядно продемонстрирует во время установления, уже после Второй мировой, профашистских военных диктатур в Индонезии, Аргентине, Бразилии, Чили, Уругвае, на Филиппинах и т.д., целью которых будет реализация экономических постулатов Ф. Хайека и его наследника М. Фридмана.

Первой в этом списке будет Индонезия, где при поддержке американских спецслужб произойдет военный переворот и к власти придет диктатура Сухарто. Основой экономической программы Сухарто станет неолиберальный проект, подготовленный «берклийской мафией» (представителями университета Беркли в Калифорнии). Для ее реализации Сухарто уничтожит от полумиллиона до миллиона человек.

Однако наибольшую известность, приобрела получившее нарицательное значение диктатура Пиночета в Чили. Именно тогда впервые появились «чикагские мальчики», ученики Ф. Хайека и М. Фридмана из Чикагского университета. 11 сентября 1973 г. армия, под руководством генерала Пиночета, свергнув законно избранное правительство социалистов С. Альенде, под прикрытием своих штыков привела их к власти. Как писал позже журнал The Economist, — это была первая реальная победа чикагской школы. Аргентинский священник, сотрудничавший с хунтой, так объяснял ее основные принципы: «Враг — это марксизм. Марксизм в церкви, в моей родной стране — опасность для новой нации».

Ф. Хайек был под таким сильным впечатлением от Пиночета и «чикагских мальчиков», что призвал М. Тэтчер взять за образец эту южноамериканскую страну для проведения аналогичных реформ. Британский премьер-министр была полностью согласна, что это «потрясающий пример экономической реформы, который может нас многому научить». Но, несмотря на восхищение Пиночетом, Тэтчер тогда не решилась последовать рекомендациям Хайека, мотивируя это тем, «что в Британии, учитывая наши демократические институты…, некоторые из мероприятий, осуществленных в Чили, произвести невозможно» {1014} .

В США М. Фридман уговаривал тогдашнего президента Р. Никсона последовать примеру Пиночета. Ведь именно Р. Никсон помог «чикагским мальчикам» прийти власти в Чили. Однако у себя дома он избрал совершенно иной путь {1015} .

Наследник Хайека М. Фридман с непорочным видом оправдывал свою помощь Пиночету: «Несмотря на мое глубокое несогласие с авторитарной системой в Чили, — писал Фридман, — я не вижу никакого зла в том, что экономисты дают практические советы чилийскому правительству». Именно благодаря им режим Пиночета, считает М. Фридман, решил главный вопрос: «Если говорить о чилийском бизнесе, t то до-настоящему важная вещь заключается в том, что свободный рынок позволил построить свободное общество».

Свободное общество Фридмана, по словам О. Летельера, чилийского посла в США времен Альенде, заключалось в том, что «за последние три года несколько миллиардов долларов были вынуты из карманов работников и переданы в руки капиталистов и землевладельцев… и такое сосредоточение богатства не случайность, но закон; это не побочное следствие трудной ситуации — в чем хунта пытается уверить мир, — это основа их национального проекта; это не экономическая необходимость…».

По данным ООН, по уровню социального неравенства Чили в 2007 г. занимало 11 б-е место из 123 стран мира, т.е. входило в восьмерку стран с самым высоким уровнем концентрации доходов {1019} .

Строительство свободной экономики по рецепту Фридмана, по мнению О. Летельера, невозможно осуществить мирным путем, «а в отношении Чили это можно сделать, только убив тысячи людей, создав концлагеря по всей стране… Откат вспять для большинства и «экономическая свобода» для маленькой привилегированной группы — это в Чили две стороны одной медали». Есть, уверяет он, «внутренняя гармония» между «свободным рынком» и «безграничным террором».

С. де Кастро, «чикагский мальчик» в роли министра экономики Чили, подтверждал, что никогда бы не смог осуществить свои реформы без железной хватки Пиночета. «Общественное мнение во многом было направлено против нас, так что для осуществления программы нужна была сильная личность», «авторитарное правительство» оптимально при переходе к экономической свободе из-за своего «безличного» использования силы.

Один из бывших студентов Фридмана Г. Франк, ставший преподавателем Университета Чили, отмечал, что рецепты его учителя невозможно «внедрить или выполнить без двух элементов, на которые они опираются: без военной силы и политического террора»,. Австрийский экономист Г. Тинтнер, бежавший от фашизма в США в 1930-х гг. сравнивал Чили при Пиночете с Германией при нацистах и проводил параллель между деятельностью Фридмана, поддерживающего и деятельностью технократов, сотрудничавших с Третьим рейхом (в свою очередь, Фридман обвинил своих критиков в нацизме).

Для того чтобы рассудить этот спор, необходимо дать слово самому автору идеологии фашизма — Б. Муссолини, который так разъяснял цель установления им фашистской диктатуры: «Укрепление государства политического, всесторонняя демобилизация (либерализация) государства экономического» {1024} . Как раз этим и занимались Сухарто в Индонезии, Пиночет в Чили и т.д., реализуя программы классиков либерального фундаментализма.

Что касается Гитлера, то он был не столько идеологом фашизма, сколько антикризисным управляющим, нанятым последователями либеральной доктрины для защиты своих интересов. В «Майн кампф» Гитлер фактически лишь подтверждал свою приверженность идеям нанявших его «акционеров» и формулировал общую канву антикризисной программы, основанную на постулатах либерализма, для конкретных политических и экономических условий, в которых находилась Германия.

 

БАЛАНС ГАЛИНА

Метод — самая первая, основная вещь. От метода, от способа действия зависит вся серьезность исследования. Все дело в хорошем методе. При хорошем методе и не очень талантливый человек может сделать многое. А при плохом методе гениальный человек будет работать впустую и не получит ценных, точных данных.

И. Павлов {1025}

Для того чтобы дать наглядное представление о природе и сущности тоталитарных режимов, связи либерализма и фашизма, можно использовать графическое представление сил, движущих развитием человеческого общества. «Теория баланса» этих сил была дана автором в предыдущих книгах серии «Запретная политэкономия». Вкратце теория сводится к следующему — развитие человеческого общества происходит под воздействием двух основных сил: нравственной (социальной) — (Sj) и экономической эффективности (либеральной) — (Ее). Силы, действующие на общество, как и законы, которым они подчиняются, объективны и поддаются логическому анализу. Политэкономическая система сохраняет свою устойчивость только при условии сохранения баланса между двумя этими силами, величина и направление которых зависит от существующих объективных условий.

Естественными ограничениями для системы являются состояния, при которых происходит нарушение баланса и она теряет способность к существованию. Этими состояниями являются хаос и анархия. В этот период время — (Т) стабильного существования системы резко сокращается. Эта зависимость представлена в виде параболы.

На истоки анархии еще в середине XIX в. указывал А. де Кюстин: «Человек мыслит только ради того, чтобы улучшить свою участь и участь себе подобных, но если ему не дано изменить, что бы то ни было в своем и чужом существовании, бесполезная мысль растравляет душу и от нечего делать пропитывает ее ядом». Стоит подорвать или лишь ограничить возможности развития общества, оно теряет ориентиры, цели своего существования и сваливается в хаос и анархию.

Государства и человечество уже давно погибли, если бы общество не имело встроенных естественных инструментов коллективной самозащиты от самоуничтожения. Ими являются тоталитарные режимы. Мирабо по этому поводу замечал: «Диктатура это предохранительный клапан для демократического строя, условия его спасения в трудные минуты». При этом, указывал Ленин, следует отличать диктатуру (единовластие) от деспотии: «Единовластие… отличается от деспотизма тем, что оно мыслится не как постоянное государственное учреждение, а как преходящая мера крайности» {1028} . Деспотия устанавливается в личных, корпоративных корыстных интересах, диктатура является инструментом преодоления кризиса. Диктатура это хирургическое вмешательство для спасения жизни, когда обычные терапевтические меры уже бессильны.

Грань между демократией, диктатурой и деспотией весьма тонка и даже до некоторой степени условна. Как ни парадоксально это звучит, но порой диктатура бывает демократичней деспотичной демократии. Страшна не диктатура, сама по себе, наоборот, она может оказаться единственно возможным средством для спасения, а деспотия, в которую она легко может превратиться.

Тоталитарные режимы выступают в качестве последних рубежей защиты, встающих на пути хаоса и анархии. Так, Е. Ржевская в поисках истоков фашизма отмечает в германском народе непременность «в осуществлении своих нужд, в поддержании повседневных навыков, привычек, что бы не поддаться хаосу, выстоять. Только со временем, с расстояния я смогла оценить этот властный инстинкт самосохранения… в своей массе немецкий народ, тот, каким он был тогда, скорее готов подпасть под насилие, чем под хаос или угрозу его».

Гитлер шел не впереди, а вслед за этим инстинктом: «Никто не может сомневаться в том, что нашему миру еще придется вести очень тяжелую борьбу за существование человечества. В последнем счете всегда побеждает только инстинкт самосохранения. Под давлением этого инстинкта вся так называемая человечность, являющаяся только выражением чего-то среднего между глупостью, трусостью и самомнением, тает как снег на весеннем солнце».

Психологические особенности народов и здесь играют свою роль. Можно представить, какое впечатление Первая мировая война, Версаль, Великая депрессия произвели на немцев, у которых по словам Шубарта страх будущего «достиг невероятного размаха и глубины» {1031} . «…Эти волны страха, — отмечает С. Кара-Мурза, — соединились в Германии с тяжелым духовным кризисом поражения в Мировой войне и страшным массовым обеднением, в конечном счете, фашизм — результат параноидального, невыносимого страха западного человека» {1032} . О силе этого страха дает представление запись Геббельса в его дневнике, сделанная еще в 1926 г.: «Судьба делает из нас мужчин. Хозяйственный кризис, безработица, страх перед будущим, пришибленное судьбой поколение… Мы идем навстречу краху» {1033} .

Н. Бердяев в те годы замечал: «Организованность и порядок, подчинение человека авторитарным началам вдохновляло intellectuels Западной Европы. Боялись более всего анархии в душах и анархии в обществе» {1034} . По мнению известного немецкого юриста и политика К. Донани, «фундамент, на котором Гитлер воздвиг свою власть, был глубоко спрятанный страх перед любым беспорядком» {1035} . Испанский диктатор Франко пришел к власти под лозунгом: «Порядок в обмен на свободу».

В. Шубарт указывал на источник этого страха: «Смысл прометеевской жизни — порядок. Европеец ищет порядка в себе — в виде самодисциплины, господства рассудка над влечениями; он ищет его и вокруг себя — в государственном устройстве, в виде господства авторитета над гражданами» {1036} . В связи с этим страх «характерен и необходим для Запада… Его назначение — лишить будущее ужаса неизвестности» {1037} . Глубина немецкого чувства страха, по мнению В. Шубарта определялась тем, что «от всех других народов Европы немцы отличаются не сущностью, а степенью ее проявления. В них преимущества и недостатки прометеевского человека выражены особенно четко и почти не смягчены противодействующими силами…» {1038} .

У англичанина свойства прометеевского человека проявляются слабее, поскольку, утверждал Шубарт, «англичанин сидит себе на своем острове, изолированно и в безопасности». Море является его «естественной защитой. Море почти полностью лишает его изначального страха. Вот почему в англичанине встречаются те качества и особенности, которые не свойственны континентальным народам…» {1039} . «В ощущении своей безопасности англичанин предстает врагом теорий и систем — этих производных от страха перед будущим» {1040} . «Англичанин не заботится о будущем, не думает о дальней перспективе… Он реагирует на проблемы по мере их приближения и решает их от случая к случаю, как мастер импровизации. «Наш дух работает лучше всего, когда становится слишком поздно или почти слишком поздно» (виконт д'Абернон)» {1041} .

Фашизм и военный коммунизм на временной диаграмме.  

Указывая на совпадение тоталитарных методов правления как при фашизме, так и коммунизме, «правоверные либералы», чье мнение в полной мере отражает «второй после Хайека» — Л. Мизес, утверждают, «что с экономической точки зрения обе системы, немецкая и русская, являются социалистическими. А при решении вопроса о том, является ли партия или система социалистической, важна только экономическая точка зрения». У. Чемберлен, проведя 12 лет в России «в качестве американского корреспондента», находил сходство между итальянским и немецким фашизмом с русским коммунизмом в том, что «социализм, достигаемый и поддерживаемый демократическими средствами, — это, безусловно, утопия». Британский корреспондент Ф. Войта брал еще шире: «Марксизм привел к фашизму и национал-социализму, потому что во всех своих существенных чертах он и является фашизмом и национал-социализмом». М. Истмен, старый друг Ленина, ошеломил даже самих коммунистов: «Сталинизм, — пишет он, — не только не лучше, но хуже фашизма, ибо он гораздо более беспощаден, жесток, несправедлив, аморален, антидемократичен… Было бы правильно определить его как сверхфашизм…».

Действительно, внешние признаки фашизма и коммунизма схожи, «особенно в Германии и России — где максимум горя обостряет мысль — проблемы ставятся в предельной четкости и надлежащем разрезе». Однако отождествление фашизма с коммунизмом, социализмом является ошибкой, а чаще сознательной ложью, призванной скрыть истинные причины фашизма и коммунизма. Общее между ними действительно есть — это диктатура, но диктатура — лишь форма власти.

Форму власти определяет не идеология, а экономические и политические условия, в которых оказалось общество в данный момент времени. В обычных условиях авторитет власти, силы инерции и государственного подавления обеспечивают стабильность общественной системы. Последняя выходит из равновесия в случае какого-либо общественного или экономического катаклизма подрывающего основы существования общества, и тогда своеобразный инстинкт коллективного самосохранения включает соответствующие мобилизационные режимы. «Возможно, — отмечал в этой связи Г. Мейринк, — здесь мы имеем дело с духовным ростом, до поры неосознаваемым, со структурой, кристаллизующейся из бесформенного хаоса, повинуясь неизменному закону» {1047} .

История дает тому предостаточно примеров: так, вопреки широко распространенному представлению демократия не является американским изобретением — Новгородское вече существовало тогда, когда Соединенных Штатов не было еще и в проекте, как, впрочем, и британского парламента. Но почему же в России восторжествовала монархия? На этот вопрос в 1922 г. отвечал не кто иной, как известный генерал Н. Головин: «В каждом сильном народе в периоды, когда он вступает в борьбу со своими соседями, развиваются внутренние процессы, ведущие его к сильной центральной власти. Так, Римская республика во время войны объявила диктатуру; так, Московская Русь, боровшаяся за свержение татарского ига, рождает самодержавие русского царя…»

Или взять пример английской и французской демократий, которые во время Первой и Второй мировых войн, ограничивали частную собственность, вводили нерыночные механизмы, отменяли выборы, вводили цензуру и т.д. И это был совершенно осознанный выбор, Ллойд Джордж 3 июня 1915 г. заявлял: «Во время войны вы не можете ждать, пока всякий человек станет разумным, пока всякий несговорчивый субъект станет сговорчивым… Элементарный долг каждого гражданина — отдавать все свои силы и средства в распоряжение отечества в переживаемое им критическое время. Ни одно государство не может существовать, если не признается без оговорок эта обязанность его граждан»«. Клемансо, представляя свое правительство 20 ноября 1917 г., провозглашал: «Мы представляем себя вам (депутатам) с единственной мыслью — о тотальной войне. Вся страна становится военной зоной. Все виновные будут немедленно преданы суду военного трибунала…». Цель одна: «Нет измене, нет полуизмене… Страна будет знать, что ее защищают».

В России впервые о диктатуре заговорил в августе 1917 г., т.е. еще до прихода большевиков к власти, начальник Морского генерального штаба Великобритании генерал Холл: «Что же делать, революция и война — вещи несовместимые, но я верю, что Россия переживет этот кризис. Вас может спасти только военная диктатура…» Первым претендентом на роль военного диктатора стал генерал Корнилов, поддержанный либеральными партиями кадетов и октябристов. Госсекретарь США Лансинг 10 декабря 1917 г. заявлял: «Только военная диктатура, опирающаяся на поддержку войск, способна гарантировать стабильность в России и ее участие в войне». Секретарь посольства Франции в России 17 апреля 1918 г.: «То и дело происходят тайные сборища различных партий оппозиции: кадетов, эсеров и т. д. Пока это только «rasgavors», и вполне вероятно, что люди, неспособные договориться между собой и совместно действовать, так и не смогут ничего добиться. Единственным режимом, могущим установиться в России, остается самодержавие или диктатура…» Колчак в августе 1918 г. будет утверждать: «Военная диктатура — единственная эффективная система власти».

Диктатура не привязана к какой-то конкретной политической идее, а вызвана совершенно определенными жесткими кризисными обстоятельствами, в которых оказалось общество.

Что же касается фашизма и коммунизма, то фашизм и коммунизм — это не форма власти, а крайние степени выражения соответственно либеральной и социалистической идеологий.

Противопоставление фашизма и коммунизма демократии является ложью.. Бессмысленно идеологически противопоставлять фашизм и либерализм, поскольку они по сути являются лишь разными формами одной и той же доктрины. Не случайно в Германии все либеральные демократы прямо или косвенно голосовали за Гитлера. Что же до демократии, то о ней, как показал опыт времен в кризисных условиях радикального напряжения сил общества, может говорить только тот, кому надоело существование этого общества. Не может быть борьбы между демократами и коммунистами, между формой власти и идеологией. Борьба может быть лишь между формами власти или между идеологиями. Японский советолог Тэратака глядел в суть вопроса, когда заявлял: «Нередко можно встретить утверждение, что большевизм и нацизм — одного поля ягоды. Я с этим решительно не согласен. Нацизм и большевизм — генетические враги». Это утверждение наглядно демонстрирует следующий график.

Фазы развития общества в XX–XXI вв. и XVIII–XIX вв.

Сущность теории в принципе не нова. Ее отражают тезисы Вико, неаполитанского ученого XVIII в., который, опираясь на представления Платона об обществе, установил фазы его развития: Хаос — Теократия — Аристократия — Демократия… Новшеством является лишь то, что принципы прошлого были применены к XX в. и представлены в графическом виде. При этом было произведено разделение фаз развития по действующим силам. Вследствие этого появились, например, либеральная и социальная демократия. «Чистой демократии», как показал опыт XIX и XX веков пока не существует.

Отметим, что на нашем графике независимую переменную (причину) отражает вертикальная ось, а зависимую (следствие) горизонтальная. Т.е. ключевым параметром, определяющим общественное развитие, является экономическая эффективность, именно она обуславливает потенциально достижимый уровень прав и свобод в обществе. В этом ключевом вопросе наконец-то классики либерализма и марксизма единодушны: К. Маркс: «Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще», «бытие определяет сознание». Хайек: «Неэкономические, жизненные задачи определяются экономической деятельностью, которая заставляет нас четко определять свои приоритеты» {1055} .

Нас в данном случае интересуют крайние сектора графика. Они демонстрируют, что, чем ближе то или иное общество приближается к хаосу и анархии, тем более жесткие формы должна приобретать мобилизационная политика. Дж. Кейнс обосновал этот тезис и принципы мобилизационной политики в работе How to Pay for the War, вышедшей в 1939 г.. Еще до него эти меры применялись британским, немецким, французским, российским… правительствами во время Первой мировой войны, советским во время иностранной интервенции.

Мобилизационные меры, имея большую эффективность по сравнению с рыночными и демократическими, имеют при этом неизбежно худшее потребительское качество и резко ограничены временем по своему применению. Мобилизация — это использование, истощение, напряжение последних ресурсов государства для выживания. Но ничего не дается бесплатно, радикальное перенапряжение сил не проходит бесследно для общества.

В случае, если негативные, кризисные тенденции продолжаются достаточно долго или слишком глубоки, эти ресурсы исчерпываются, одновременно набирает силу инерция — консерватизм власти. В итоге мобилизационная политика со временем вырождается в деспотию, выход из которой представляет гораздо большую трудность, чем установление диктатуры. Если деспотию не удается преодолеть, то она неизбежно приводит к деградации общества.

Экономическая и политическая мобилизации общества меняют и его психологию. Ведь для радикальной мобилизации, напряжения последних сил человеку необходимы какие-то стимулы. Людям необходимо ради чего-то жить. В рыночном обществе люди действуют ради наживы, их цель согласно Экономиксу, максимальное удовлетворение материальных потребностей. Если у общества нет достаточных капиталов для достижения этих целей, то им на смену приходит тот или иной вид религии или идеологии, и у людей появляется, какой-то смысл жизни.

На этот аспект человеческой психологии обращал внимание Ремарк в «Трех товарищах», приводя разговор между своими героями, попавшими на сборище национал-социалистов: «…теперь я знаю, чего хотят эти люди. Вовсе им не нужна политика. Им нужно что-то вместо религии… Они хотят снова поверить. Все равно во что. Поэтому-то они так фанатичны». Будущий главный пропагандист Третьего рейха отлично чувствовал эту психологию. Геббельс в 1928 г. провозглашал: «Национал-социализм — это религия. Нам не хватает только религиозного гения, который отверг бы старые, изжитые формулы и поставил бы новые… Национал-социализм должен стать государственной религией немцев… Моя партия — моя церковь». Четырьмя годами раньше Геббельс объяснял сам себе, зачем нужна эта религия: «Вживание — это все. Надо вжиться в идею. На верном ли я пути? Я иногда сомневаюсь. Найду ли я крепкую, непоколебимую веру!!!»

Сам А. Гитлер заявлял: «Главная миссия нашего движения заключается в том, чтобы дать растерянным и встревоженным массам новую твердую веру, веру, которая не покинет их в эти дни хаоса, веру, которой они присягнут, которой будут держаться и которая позволит их уставшим сердцам обрести покой». По той же причине, по которой разоренные нации впадают в тоталитаризм, богатые счастливо избегают его. М. Вебер по этому поводу замечал: «Там, где растет богатство, в той же мере уменьшается религиозное рвение…» {1060}

Фашизм и военный коммунизм являются идеологическими (теократическими) формами оформления радикальной мобилизации власти, когда обычные механизмы уже исчерпали себя и общество можно удержать от хаоса и развала, только опираясь на какие либо веру, религию, идеологию. Власть становится тоталитарной.

* * *

Как же работает данная теория диаграмм на практике? Начнем с Германии, диаграмма которой отражает тот факт, что ее развитие после 1914 г. происходило под воздействием трех негативных сил: Первой мировой, Версаля и Великой депрессии, последовательно снижавших экономический потенциал общества. «Вектор развития» задавался господствующей индивидуалистической идеологией, как следствие результирующий вектор оказался в секторе фашизма — жесткой тоталитарной диктатуры, вставшей на пути хаоса и анархии.

Пример России в этом плане так же показателен. Россия пала в Первой мировой достигнув предела истощения своих сил, что привело к революции, хаосу и анархии, к «русскому бунту бессмысленному и беспощадному». Последовавшая интервенция союзников привела к развязыванию тотальной гражданской войны. К окончанию интервенции Россия была полностью разорена и радикализована, например, только ее людские потери за этот период превзошли потери всех стран участвовавших в Первой мировой войне, вместе взятых. А промышленное производство вместе с самой производственной базой было уничтожено практически до основания.

Диаграмма становления германского фашизма.

Большевики в этих условиях были вынуждены использовать жесткую мобилизационную политику, выразившуюся сначала в виде диктатуры пролетариата, а затем в еще более радикальной форме — военного коммунизма. Почему народ согласился на эту жесткую диктатуру? Почему пошел за большевиками? Из-за насилия? — но в нем белый террор не только не уступал красному, но и превосходил его. Однако белые генералы не смогли удержать своих диктатур. Из-за большевистской идеологии? — отчасти да, однако настоящих большевиков была лишь ничтожная кучка, что же заставило большинство народа сплотиться вокруг них?

То же, что и во время Первой мировой, заставляло в Англии и Франции народ сплачиваться вокруг своих правительств — патриотизм и инстинкт коллективного самосохранения. Иностранная интервенция бросила русский народ за грань жизни и смерти, и народ согласился на невиданно жесткую диктатуру большевиков ради своего выживания. Без внешней агрессии — интервенции, большевики никогда не смогли бы не только установить прочную диктатуру пролетариата и тем более военный коммунизм, но и вообще надолго удержаться у власти.

Динамика спада промышленного производства во время Первой мировой войны и интервенции в России, 1913 г. =100% {1061}

Диаграмма становления военного коммунизма

Впрочем, сами большевики к установлению коммунистической диктатуры вовсе и не стремились. В чем в чем, а в политэкономии это были, пожалуй, самые образованные люди того времени. Они прекрасно знали и понимали все недостатки коммунизма и никогда даже в теории не помышляли довести свою революцию, по крайней мере в обозримом будущем, до этой стадии. Большевики даже диктатуру пролетариата считали лишь временной мерой. Их обобщенное мнение отражали слова Троцкого: «…Всеруководящие большевики без изъятия — мы не знаем ни одного — считали, что… после того как Временное правительство буржуазии «исчерпает себя», установится демократическая диктатура рабочих и крестьян, как преддверие буржуазно-парламентарного строя» {1062} . Следует добавить только — социал-демократического парламентского строя. Ленин, в свою очередь, утверждал, что «с точки зрения марксизма, интересы общественного развития выше интересов пролетариата», а классовая борьба «не задерживает развитие капитализма, а ускоряет его, заставляя прибегать к более культурным, более технически высоким приемам капитализма» {1063} .

Только агрессия либерального капитализма образца XIX в., пытавшегося «утопить в крови» зачатки появления новой социальной силы, привела к радикализации форм политической борьбы и установлению большевистской диктатуры. Военный коммунизм стал последним рубежом коллективной борьбы русского народа за свое выживание. Троцкий, указывая на этот факт, констатировал: «Вся эта политика военного коммунизма была нам навязана режимом блокированной крепости с дезорганизованным хозяйством и истощенными ресурсами» {1064} . Ленин: «Военный коммунизм» был вынужден войной и разорением. Он не был и не мог быть отвечающей хозяйственным задачам… политикой. Он был временной мерой» {1065} . Дж. Кейнс призывал к сотрудничеству с Советской Россией, поскольку «Советское правительство подходит русскому темпераменту, а восстановление торговли, жизненного комфорта, простых экономических мотивов не способствуют экстремистским доктринам насилия и тирании, являющихся детьми войны и отчаяния» {1066} .

* * *

Остается вопрос: почему в России к власти пришли большевики, а в Германии фашисты? Почему вектор их развития был направлен в разные стороны? На этот вопрос в 1933 г. в беседе с советскими дипломатами пытался ответить немецкий дипломат Мильх: «Германская буржуазия не подлежит ликвидации по той простой причине, что она играет в Германии ту же самую роль, которую крестьяне играют в СССР. Подобно тому, как мы (т. е. СССР) не уничтожаем крестьянство, а пытаемся его переделать мирными средствами, так точно и немецкие наци будут пытаться мирными средствами вовлечь буржуазию в национальный социализм…».

Пространный ответ на вопрос дан в книге автора «Революция по-русски». В качестве его резюме можно привести цитату из журнала «Лайф», который спустя полвека после рассматриваемых событий писал про большевиков: «Их возмездием явился сплоченный средний класс Европы… как раз слабо представленный в России. В основном поэтому никакая коммунистическая партия до сих пор не в силах захватить власть в Западной Европе». Сплоченный средний класс Европы, оказавшись на пороге хаоса и анархии, привел к тому, что власть в ней захватили другие силы…

 

ДЬЯВОЛ МАЛЬТУСА

Мальтус раскрыл Дьявола.

Дж. М. Кейнс {1069}

В 1798 г. английский экономист Т. Мальтус в своем памфлете «Опыт о законе народонаселения» впервые попытался установить баланс между производством и потреблением. Мальтус утверждал, что в аграрном обществе плодородие почв увеличивается в арифметической прогрессии, а населения в геометрической. Как следствие, указывал Мальтус, нищета вызвана не структурой общества или политическими институтами, а постоянной тенденцией к уменьшению средств к существованию народонаселения, которая сдерживается только нищетой, ведущей к повышению смертности, и единственным путем к разрешению этой проблемы является принуждение бедноты к сокращению ее численности {1070} .

Теория, описывающая тенденции аграрного общества, не подошла для индустриального. Мальтус усовершенствовал свою теорию и опубликовал ее в «Принципах политической экономии» (1820 г.). Теперь уже не столько наличие доступного продовольствия определяло численность населения, сколько возможность обеспечения населения работой, при сохранении определенного его социального статуса и уровня эффективности производства. Мальтус связал рост населения с увеличением возможностей занятости. Для нормального развития, приходил Мальтус к выводу, необходим баланс между потреблением и производством {1071} . В случае нарушения баланса, утверждал Мальтус, «…гибель в той или иной форме просто неизбежна. Человеческие пороки — это очень активные и умелые пособники уничтожения людей. Они передовой отряд великой армии, сеющей смерть и разрушение, и часто сами завершают эту зловещую работу» {1072} .

Бурное развитие промышленности увеличившей спрос на труд, выселение избыточного населения в колонии и завершение демографического перехода сгладило радикализм реальной жизни и отчасти девальвировало саму теорию. Темпы прироста населения в Европе значительно снизились, а Франция даже озаботилась проблемой депопуляции.

Возвращение к балансу Мальтуса произошло после Первой мировой войны. Оно прозвучало в обращении к мирной конференции 13 мая 1919 г. графа Брокдорф-Ранцау: в результате принятия Версальского мира «огромная часть промышленности Германии будет обречена на разрушение… Таким образом, в скором времени Германия не сможет обеспечить хлебом и работой миллионы жителей, которым мешают заниматься судоходством и торговлей. Они могли бы эмигрировать, но на практике это невозможно, поскольку многие страны, и самые важные страны, будут противиться иммиграции из Германии. Претворение в жизнь условий мира логически приведет к потере нескольких миллионов жизней в Германии… Те, кто подписывает этот договор, подписывают смертный приговор многим миллионам немецких мужчин, женщин и детей».

«Я не вижу адекватного возражения этим словам… — писал Дж. Кейнс. — Перед нами стоит важнейшая проблема, по сравнению с которой вопросы территориального урегулирования и баланса сил в Европе совершенно несущественны.

Многие катастрофы прошлого, отбросившие развитие человечества на столетия назад, произошли по причине внезапного исчезновения (как по естественным причинам, так по вине человека) временно благоприятных условий, обеспечивших рост населения более того уровня, который мог бы быть обеспечен по окончании благоприятного периода».

Версальский мир, подтверждал Гувер, поставит Европу перед проблемой появления огромного избытка населения: «по приблизительным оценкам, население Европы превышает на 100 млн. человек ту величину, которую можно было бы поддерживать в отсутствие импорта и которая существует за счет производства и распределения экспорта». Что ожидало Европу? Ответ, основываясь на теории Мальтуса, давал Кейнс в 1919 г.: «Нам угрожает опасность стремительного падения уровня жизни населения Европы, для многих означающего настоящий голод… Люди не всегда умирают тихо. Голод, погружающий одних в летаргию и беспомощное отчаяние, других ведет к психической несдержанности и отчаянию в безумии. И они могут низвергнуть остатки организации и утопить саму цивилизацию в отчаянных попытках удовлетворить непреодолимые личные нужды…».

Обреченные на вымирание вдруг не только позволили себе сопротивляться, но и провозгласили принципы нового общества, новой цивилизации, чем вызвали яростный, священный гнев правящих классов. «В прежние времена те, кто был лишен прав и свобод, находили утешение в учениях церкви, которая выдвигала заповеди любви в противоположность доктрине силы, однако, — негодовал Папен, — времена изменились. Марксизм во всех своих формах ныне противопоставляет силу силе, а власть масс — авторитету правителей» {1077} .

Согласно принципам либеральной демократии образца XIX в., которые защищал Папен, десятки миллионов тех, «кто был лишен прав и свобод» должны были безмолвно умереть от голода в интересах «цивилизации капитала и церкви», а еще многие десятки и сотни миллионов прозябать в нищете и лишениях.

Для наглядности можно привести условное графическое сравнение моделей поведения трех основных теорий в условиях кризиса, подчеркивающее их приоритеты.

ЛИБЕРАЛЬНАЯ

Либеральная идеология XIX в. предполагала, что в условиях кризиса в первую очередь должен сохраняться капитал, как необходимый и трудно получаемый источник экономического роста. В то же время нижние слои населения представляли собой дешевый и быстро восстановимый биологический ресурс. Действительно, при существовавших высоких нормах рождаемости и при том, что работать начинали с 7 лет, а можно было и вообще использовать дармовых рабов или эмигрантов, восстановление биологического ресурса по сравнению с капиталом обходилось дешевле и проще. 

Однако подобная форма борьбы с кризисами по мере созревания социального сознания низов скоро стала угрожать внутренней стабильности государства. Либеральная идея ответила на вызов выносом кризиса за границы государства, путем внешней военной, экономической, колониальной экспансии и соответственно культивированием национализма. С середины XIX в. империализм стал одним из основных инструментов Великих европейских демократий (Англии, Франции…) в борьбе с кризисами.

МАЛЬТУС

Теория Мальтуса подразумевала, что в условиях кризиса необходимо по возможности соблюдать баланс между населением и капиталом. Т.е. за счет мобилизации капитала обеспечить более низкие потери среди населения, путем: либо перераспределения капитала; либо резкого увеличения объемов потребления и производства. Идеи Мальтуса были взяты на вооружение и получили свое развитие в марксизме, кейнсианстве и социалистических теориях. 

Социальные теории смогли получить распространение только после того, как индустриализация Запада, в разы повысив производительность труда, создала для них соответствующую экономическую базу. Техническая революция сделала для социальной не меньше, чем ее революционеры.

МОБИЛИЗАЦИОННАЯ (ВОЕННЫЙ КОММУНИЗМ)

Идея военного коммунизма начинала действовать в жестких кризисных условиях, она устанавливала абсолютным приоритетом сохранение человеческой жизни за счет масштабного перераспределения капитала. Впервые основные принципы военного коммунизма были использованы на практике во время Первой мировой войны в большинстве стран Европы, в том числе в Германии, Англии, Франции, России, в качестве составной части общей мобилизационной политики. 

Наибольшую известность термин «военный коммунизм» приобрел во время гражданской войны и иностранной интервенции в Советскую Россию, бросивших население страны за грань выживания. Не случайно, что политика военного коммунизма приобрела здесь свои крайние формы, устанавливая абсолютным приоритетом сохранение человеческой жизни, за счет тотального насильственного перераспределения капитала и ресурсов.

В очередной раз Баланс Мальтуса нарушила Великая депрессия. В Германии опять оказался критичный излишек населения, обреченного на вымирание. Однако на этот раз возможности для нового «синтетического бума» Германии не представилось, мир сам упал на дно великого кризиса. За исключением фашистов и коммунистов, в Германии не оказалось ни одной партии, способной предложить в тех условиях хоть какую-нибудь позитивную программу. Верх взяли фашисты, которые в полном соответствии с либеральной доктриной попытались вынести кризис за пределы страны. В существовавших условиях это можно было сделать только одним путем — путем военной экспансии.

 

ЭКОНОМИКА

Веймарская конституция скрупулезно выполнялась, пока на это хватало денег.

В. Грызун {1078}

Наглядное понимание того положения, в котором оказалась Германия в 1920–1930-х годах, может дать его оценка с помощью простейшей производственной функции — Q, которая имеет следующий вид:

Q = Q(K,L), где К — капитал, L — труд

При этом общий выпуск определяется объемом лимитирующего фактора. Таким образом, если количество капитала снижается ниже определенного уровня, то выпуск становится невозможным, «труд» превращается в безработных. Но это только одна сторона функции. С другой, рост безработицы сверх критического уровня снижает уровень потребления, что, в свою очередь, приводит к очередному сокращению количества предлагаемого капитала и новому падению производства. Получается замкнутый и все более сжимающийся круг кризиса перепроизводства, вырваться из которого традиционными рыночными методами не удается.

Именно данная ситуация стала складываться в Германии в 1928 г., после пяти лет синтетического процветания, закончившегося бегством капиталов. Пытаясь компенсировать отток капитала, крупный бизнес пошел на снижение уровня заработной платы. Последнее в свою очередь привело к снижению покупательной способности внутреннего рынка и кризису перепроизводства.

Непосредственный участник событий, имперский комиссар по трудоустройству в правительстве Шлейхера, — Г. Гереке вспоминал о том времени: «Производственные мощности Германии расширились до предела, магазины и универмаги ломились от разнообразных товаров. Но этот огромный ассортимент товаров не соответствовал скромным покупательным способностям населения. Противоречие это и стало причиной кризиса в Германии, который еще усугублялся событиями в США. Недостаточная покупательная способность населения была следствием безудержного стремления крупных концернов и предприятий извлечь в годы процветания максимальные прибыли. В то же время хозяева концернов держали заработки на чрезвычайно низком уровне. И тут не помогали ни переговоры, ни профсоюзная борьба. Наоборот, предприниматели в специальном меморандуме потребовали дальнейшего радикального снижения заработной платы». Первое снижение зарплаты произошло в 1928 г., когда Крупп возглавил объявленный рурскими промышленниками локаут, в результате которого были выброшены на улицы 250 тыс. рабочих, а после этого убедил правительство провести «чрезвычайное» снижение заработной платы на 15%.

Безудержное «стремления крупных концернов и предприятий извлечь в годы процветания максимальные прибыли» было характерно не только для Германии, но и для их конкурентов из других стран мира. Правда между германским бизнесом и мировым в то время существовала определенная разница, она заключалась не столько в большей алчности немцев, сколько в том, что им приходилось работать на заемные средства, т.е. покрывать стоимость процентов. Они повышали издержки германского бизнеса, который вступал в ожесточенную, смертельную борьбу за возвращение своих конкурентных позиций на мировом рынке. Снижение зарплат, должно было компенсировать издержки и повысить конкурентоспособность немецких товаров.

Нарастающая эксплуатация вела к тому, что Геббельс в 1925 г., в период подъема немецкой экономики, писал: «Мы в отчаянии. Немецкий народ систематически зреет для гибели. А пролетариат? Где же его борьба? Он терпит все, все и рад-радешенек, когда б только голод миновал». «Отвратительный народ немцы. Празднуют свое рабство». Рабочие действительно превратились в пролетариев и рабов ведь именно «Зарплата — материальная база и основной показатель всего культурно-бытового положения и социальной независимости рабочего класса».

Между тем увеличивающаяся зависимость от внешнего рынка вела к тому, что в случае любого даже незначительного катаклизма весь этот поток товаров должен был обрушиться на собственное население. Что и произошло после начала Великой депрессии. В итоге внутренний рынок оказался переполнен товарами, которые не на что было покупать. Летом 1930 г. в Германии снова царил голод. Геббельс в то время отмечал странную картину: «Состояние сельского хозяйства ужасно. Зимой будет катастрофа. Поля, поля, колосья стоят высоко. Благословенный урожай! И вымирающее крестьянство». Последовавшее за сжатием рынка сбыта сокращение производства стало причиной обвального роста массовой безработицы, что привело к взрывному росту социальной напряженности. Ответной мерой, направленной на подавление социальных волнений, стало установление фашистских диктаторских режимов.

 

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ АГРЕССИЯ — ВОЙНА НА УНИЧТОЖЕНИЕ…

Нас ужасают военные конфликты между государствами. Но экономическая война не менее страшна, чем вооруженное столкновение… Экономическая война — это длительная пытка. И она оставляет после себя опустошение не менее ужасное, чем обычная война…

М. Ганди {1086}

Можно ли, по правде говоря, верить в искренность людей, которые говорят о том, что война есть пережиток варварства, льющих слезы об ужасах войны, но в то же время не желающих добровольно уступить тех преимуществ, которые они уже захватили.

Я. Головин {1087}

Вышеприведенные рассуждения демонстрируют, что установление тоталитарных режимов, как в России, так и в Германии, помимо внутренних экономических и политических проблем, было прямым следствием действия внешней силы. Американский обвинитель Р. Джексон на Нюрнбергском процессе в этой связи был вынужден признать: «Совершенно не означает, что Соединенные Штаты или любая другая страна не повинны в тех условиях, которые превратили германский народ в легкую жертву запугивания и обмана со стороны нацистских заговорщиков» {1088} . Размер вины — потерь, нанесенных экономическими мерами, оказался вполне сопоставимым с потерями от прямой вооруженной агрессии.

В этом нет ничего удивительного, поскольку суть обоих форм агрессии, в соответствии с определением К. Клаузевица, одна и та же. По Клаузевицу, цель войны состоит в стремлении «навязать противнику нашу волю», путем «нанесения ему вообще убытков». Каким путем экономической, идеологической или военной агрессии страна доводится до разорения, хаоса и самоуничтожения, непринципиально. В данном случае не столь важна форма, сколько содержание, ибо последствия всех видов агрессии одинаковы — получение тех или иных материальных, политических, конкурентных и пр. выгод за счет или путем разорения и порабощения противника.

Форма дает лишь юридические нюансы. Так, вооруженная агрессия после Первой мировой войны была осуждена и многочисленными международными договорами признана международным преступлением. Главный обвинитель от Великобритании на Нюрнбергском процессе X. Шоукросс ссылался именно на этот факт: «Агрессивная война, согласно Парижскому пакту и другим договорам, стала, вне всякого сомнения, преступлением. Именно на этом всемирном договоре, пакте Бриана — Келлога, главным образом, основывается второй раздел обвинительного акта». Британскому обвинителю вторил главный обвинитель от Франции Ф. де Ментона: «агрессивная война, бесспорно, является нарушением международного права и, в частности, общего договора об отказе от войны от 27 августа 1928 г., известного под названием «Парижский пакт»… Таким образом, с 1928 года агрессивная война перестала быть законной».

На немцев была возложена коллективная ответственность за Вторую мировую войну. Г. Али, например, утверждал: «Тот, кто не желает говорить о выгодах миллионов простых немцев, пусть молчит о национал-социализме и Холокосте». Выгоды «из аризации извлекали именно немцы… иными словами, 95% населения. Тот, кто говорит, что это были лишь отъявленные нацисты, уходит от реальной исторической проблемы».

О чем же тогда должны молчать те, кто пользуясь естественным правом не желает говорит о выгоде миллионов простых французов, англичан, американцев, бельгийцев… — получателей репараций и ростовщиков, которые наживались на разорении немцев после Первой мировой, ради личной наживы?

Да они не стреляли, не вешали, не сжигали, не убивали миллионы людей, они не держали в руках оружие и не стреляли в затылок. Они вели добропорядочный и пристойный образ жизни, были истинными демократами и защитниками прав человека, сидели в офисах, наверно, были и прилежными семьянинами, у них не возникало даже тени садистских мыслей. Они лишь прикрывшись законом и правом делали деньги на разорении и радикализации других, на доведении их до животного состояния, на уничтожении их цивилизации.

Но экономическая агрессия в цивилизованном либеральном обществе преступлением не только не считалась, но и относилась к неотъемлемой части естественного права (конкурентной борьбы) и контрактного (юридического) права. Последнее в случае с Германией, так же было подтверждено многочисленными международными договорами, например, Версальским миром, кредитами по планам Дауэса и Юнга и т.д. Естественное право было возведено в закон. Когда Франция, Англия и США вышибали репарации и долги из Германии они это преступлением не считали.

Ф. Рузвельт столкнулся с той же проблемой внутри собственной страны. Его реакция была вполне определенной. В своей полемике с Верховным судом, президент заявил, что последний посчитал «право безжалостно взыскивать все до цента по частному контракту священно и выше самой Конституции, главное назначение которой состоит в том, чтобы заложить прочные и вечные основы жизни нации» {1094} . На международной арене американские и французские «ростовщики» после Первой мировой войны поставили свои прибыли, свои права взыскивать долги выше не только человеческой жизни, но и существования самой цивилизации и возвели это право в закон. …Это утверждение не означает, что контракт, договор преступны сами по себе — но «все есть яд и все есть лекарство, тем или другим его делает лишь доза». Превышение дозы неизбежно превращает законное право в наиболее злостное преступление, конкурентную борьбу в кровавую агрессию. Объект агрессии вынужден прибегать к адекватным мерам противодействия, которые обеспечили бы его выживание и развитие. Эти меры диктует закон самосохранения.

Появление немецкого фашизма стало объективным и неизбежным следствием, защитной реакцией на экономическую агрессию, экономический террор Великих Либеральных Демократий. Министр иностранных дел Германии Штреземан в интервью Б. Локкарту в 1929 г., указывая на этот факт, говорил: «Теперь нам не остается ничего, кроме грубой силы. Будущее находится в руках нового поколения. Германскую молодежь, которая могла бы пойти к миру и обновленной Европе, мы упустили. Это моя трагедия и ваше преступление» {1095} .

Мы вплотную подошли к вопросу об ответственности за фашизм и Вторую мировую войну. Официальный приговор был вынесен победителями на Нюрнбергском трибунале и он справедлив, но лишь отчасти. Ведь немецкий фашизм был и неизбежным следствием внешней политики самих Великих Демократий. Речь не идет об оправдании немцев, правящих и деловых кругов германской элиты, нанявших Гитлера, но они внесли не более чем лишь свой вклад в общее дело наравне с народами, правящими и деловыми элитами Франции, Англии, США, Польши и т.д., всеми теми, кто прямо или косвенно получил выгоды от версальского мира, от разорения и радикализации Германии.

Казалось бы, после всего сказанного ответ ясен. Но все не так просто. Ведь установление фашистской диктатуры или развязывание войны для многих десятков и сотен миллионов людей, населявшие разные страны, в том числе и Германию, не было самоцелью. Что же ими двигало?

За всем стоял всесокрушающий и неотвратимый интерес.