Всю жизнь мечтал ходить. Я не научился ходить. Но я не хотел ходить ради ходьбы. Я хотел бегать. Я мечтал не просто бегать, я мечтал бегать быстрее всех. Не важно, есть у тебя ноги или нет, можно оказаться там, где хотел, умея бегать или не умея. Достаточно иметь ноги не навсегда, вполне достаточно иметь ноги в детстве. Очень неплохо доказать в детстве свою способность бегать. Это на самом деле круто, имея две ноги и две руки, получить университетскую корочку, водительское удостоверение или любую другую бумажку, доказывающую, что ты человек.

Потом – ладно. Совсем не важно, кто ты будешь потом. Ты уже все доказал. Если ты вложишь достаточно в свое будущее, потом, там, в коляске или на костылях, ты останешься как все. Как все ходячие. Мне бы этого было достаточно, вполне достаточно. К тридцати годам я мог бы стать всемирно известным астрофизиком. Неплохо. Очень многие были бы рады стать астрофизиками. Коляска – это облом. Коляска – это полный облом. Никто не хотел бы оказаться в коляске. Но быть астрофизиком в коляске лучше, чем просто быть в коляске.

Великие спортсмены и великие актеры тоже могут оказаться в коляске. Это совсем плохо – оказаться в коляске, если ты всю жизнь демонстрировал людям силу мышц и железную волю. Это трудно, очень трудно тратить ресурсы своего тела только на то, чтобы не выглядеть жалким, надрываться, выбивая из жизненного потока тарелку невкусной еды и стакан молока. Актеру театра не так легко живется. Актер должен выворачивать свою душу наизнанку, стараться, кровью и потом доказывать свое право на жизнь. Актер должен доказывать свое право на жизнь, а публика не должна почти ничего. Публика дает актеру деньги. Деньги – эти билетики, эти серьезные билетики, дающие право на жизнь, достаются актеру очень нелегко. Иногда, очень редко, актера театра зовут сниматься в кино, но кино, давая актеру деньги, засасывает человека в дьявольский круговорот игры со смертью. Публике всегда хочется большего, публика всегда недовольна и зла. Как же, ведь они заплатили. Им мало, им все равно мало. Актер выворачивает перед публикой свою личную жизнь, свой банковский счет, свои личные встречи и расставания. Актер может сорваться, выпить лишнюю рюмку, съесть лишнюю таблетку, послать в вену совсем не нужную дрянь. Но публике и этого мало. Чем больше подлинного страдания, тем лучше. Еще одна рюмка, еще одна таблетка, еще один укол. Иногда мне кажется, что публика права. Ведь зритель в кино- или в любом другом театре, заплатил честно полученными деньгами. Зритель в кинотеатре тоже вынужден лицедействовать, чтобы получить работу. Зритель в кинотеатре честно заплатил своими повседневными, такими обыденными в реальном мире часами своей монотонной и такой же короткой, как и у актера, жизни.

Но инвалидом может оказаться каждый. Инвалидами становятся не только астрофизики. Очень часто человек, став инвалидом, вдруг обнаруживает, что должен, просто обязан, радоваться. Радоваться всегда, радоваться искренне и сильно. И улыбаться. Улыбаться всегда и всем. Еще вчера. Даже если инвалидность пришла год назад, человеку кажется, что это было вчера. Еще вчера он работал и отдыхал. Еще вчера он с огромной скоростью спускался с крутого склона на горных лыжах. Еще вчера он проклинал дорожные пробки и высокие налоги. Еще вчера он сам застегивал ширинку, сам размешивал чай в стакане, сам подносил горячий стакан ко рту, сам дул на чай, сам пил и сам споласкивал стакан под струей воды. А сейчас – всё. Нет горных лыж, нет глупого начальника, нет высоких налогов. Нет ничего, что составляло его жизнь, появились лишь инвалидная коляска и разрешение, почти приказ, радоваться и улыбаться. Улыбаться широко и искренне.

Мне легче, мне намного легче. Земную жизнь пройдя до половины, я вполне доволен выданным мне номером в следующем забеге. Мне гарантирован мой кусок жизни. Еврейский хирург основательно заштопал мое тело. Он так перекроил и сшил заново мои внутренности, что мое тело работает как часы. Мое тело перестало тревожить меня по пустякам. Я чувствую боль, и эта возможность, способность ощущать боль, дает мне сто очков форы в крысиной гонке повседневности. Способность ощущать боль сильно облегчает мне и моим врачам борьбу за сохранность моего тела в мире живых. Левой рукой я уверенно перемещаю электрическую коляску по улице. Я могу видеть и слышать. Это очень много, этого вполне достаточно, чтобы радоваться по-настоящему, не напоказ. Я ведь знаю, что все могло быть хуже, гораздо хуже.

Медленно стуча по клавишам компьютера, я доказал обществу свою силу и попросил свое место на полочке глупой иерархии человеческих существ.

Я все доказал. Я планировал умереть, но теперь придется жить.

Пока нормальные мальчики шли в школу, я полз по снегу. Пока нормальные мальчики били ладонью по ковру (это правило в некоторых единоборствах: бить ладонью по ковру, признавая свое поражение), я страшно завидовал им, но все равно полз. Пока хорошие, нормальные мальчики прилежно изучали медицину или математику, я читал. Я полз, уверенно полз.

Пока мальчики, не знающие о том, что такое тюрьма или детский дом, приобретали нужные и уважаемые профессии, я читал. Читал и полз.

Пока хорошие, умные и прилежные мальчики рвались в бой для того, чтобы в честной битве доказать свою точку зрения в медицине или физике, я читал.

Пока единицы из моих сверстников получали Нобелевскую премию или просто пожизненную кафедру, я читал и полз. Это не очень трудно – ползти по деревянному полу, но вдруг я обнаружил, что ползу по паркету. Паркет так паркет. Для меня паркет оказался только лишь деревом, всего лишь деревом. Это не очень трудно – ползти по дереву.

Внезапно, без предупреждения для меня организовали ковры, много ковров. Мои кисти сложно расправить в ладони, но и в кулаки они сжимаются не очень. Я пытался, я на самом деле пытался бить по ковру ладонью, но в мире искусства трудно добиться благородства и правил честной борьбы. Мои движения не шли в счет, моих слов никто не слышал. Бью я по ковру или не бью, никого не интересовало. Болевые приемы проводились не по правилам. Я снова и снова пытался доказать, что я всего лишь обычный русский актер. Всего лишь актер, как многие актеры в мире.

Меня хвалили, очень много хвалили. Я не ханжа, мне, как и всем людям на Земле, приятно признание моих скромных усилий. Меня хвалили все, но признавать мое право на лечение и скромное поддержание моего тела в мире живых не соглашался никто. Ни одно государство в мире не хотело давать мне прибежище: хлеб и немного медицины. Никому не был нужен человек, по всем признакам подходящий для инвалидного приюта. Всем было неловко сознавать, что мое описание повседневности приютов их стран было бы сильным и точным. Все боялись признавать, что старость и инвалидность – неприглядные стороны современного мира в любой точке планеты.

Меня хвалили, меня хвалили чрезмерно, заботливо подкладывая под мой следующий рывок очередной рулон мягкого коврового покрытия. По мягкому ковру трудно ползать, но я полз. Я полз и читал, я читал и полз.

А потом. Потом, когда мои книги цитировали в каждом уголке современной цивилизации. Потом, когда искусственный ковер сменился самым натуральным, самым красивым и правильным настоящим прибрежным песком. Потом, когда я встретил Полину, мне совсем немного пришлось проползти по песку. Я полз по влажному песку, заранее зная, что будет дальше. Заботливые руки граждан великой страны бережно подхватили меня и понесли. Я плавал и нырял, нырял и плавал. Я качался на волнах одного из трех великих морей этой великой страны.

Очень давно я отвык сравнивать себя с другими актерами всемирного театра. Очень давно я решил для себя, что у меня не будет старости – ведь инвалиды не живут так долго. Трудно рассчитывать, что искалеченное тело выдержит нагрузки тела здорового. Я был неправ. Я ошибался. Еврейский хирург доказал мне мою ошибку на практике. Я дожил до пятидесяти лет, но и это еще не все. До ста двадцати, в этой стране всем желают жить до ста двадцати лет.

* * *

Я не жалею, я совсем не жалею о прожитой жизни. Из окна моей квартиры видно море. По вечерам каждый день я могу видеть, как быстро падает в воду южное солнце Ближнего Востока. По утрам, тоже ежедневно, я могу терпеть боль и неудобства. Это ничего, это не так уж страшно. Терпеть боль и неудобства моего неправильного тела можно. И не стоит жалеть, что при рождении мне не очень повезло. Я же знаю, я абсолютно уверен, что каждый день кто-нибудь открывает для себя меня. Не совсем меня, не меня целиком, а всего лишь очередной слепок, нечеткий отпечаток меня – мою книгу. В очередной раз я оказываюсь кому-то нужен. Это главное, быть кому-то нужным. Это самое главное в жизни.