Рубен Давид ГОНСАЛЕС ГАЛЬЕГО
Предисловие к роману "Фашист пролетел"
Мы не успели оглянуться
(Сергей Юрьенен. "Фашист пролетел", роман,
"У-Фактория", Екатеринбург, 2002).
Не успели. Еще совсем недавно. Несколько лет назад.
Мы были маленькими, 9 мая от блеска медалей слепило глаза. Ветераны выступали с трибун, рассказывали героические истории и клялись, что не допустят, что предотвратят и предупредят.
Время прошло. Мы шагнули в следующее тысячелетие. Все изменилось. Все осталось как было. Они маршируют. Их много.
Фашист пролетел. Пролетел над страной, прошелся армейским сапогом, прополз по-пластунски, на четвереньках, просочился изданной официально книжечкой "Майн Кампф", название которой не нуждается в переводе, а автор в представлении. Опубликовали эту писанину усатого сумасшедшего с благосклонного позволения другого такого же, не менее усатого, еще до войны. Так что война тут как бы и ни при чем, война не в счет. Книга была издана, прочитана и оценена широкой публикой.
Почему? В России, где тысячелетний уклад предписывал общине заботиться об убогих, где самоуничижение перед власть имущими вечно переплеталось с безграничным стремлением к свободе? В бескрайней Империи, самой бесконечностью своей манившей рабов к побегу, воле и неповиновению, в которой рекрутского набора боялись никак не менее смерти и как покойника оплакивали будущего солдата? Как такое могло произойти? Россия и фашизм, невозможное безумное сочетание. Нелепый сюжет для буйной фантазии прогнившего насквозь хлипкого интеллигента.
Могло произойти. Произошло, к сожалению.
На очередном витке бесконечной спирали мироздания все повторилось. Повторилась беспощадная жестокость перестройки и перековки старого мира. Ничего нового, это уже было в Российской истории не однажды. Может быть, у большевиков было более совершенное оружие, чем у Грозного и у Петра. Может быть, большевики решили раз и навсегда изменить установленный уклад размеренной и неторопливой азиатской страны, и именно поэтому вынуждены были убивать быстрее и больше своих знаменитых предшественников.
Не верю. Исходя из собственного глубокого убеждения, что человечество постоянно в своих циклических безумствах, уверен, - дело в элементарной нашей забывчивости и лени. Деяния большевиков описаны и широко доступны, они ужасают, так как были относительно недавно. Подвиги же Грозного и Петра, приукрашенные ретивыми историками, кажутся не столь кровавыми, реформы не слишком радикальными, а убийства собственных детей вовсе не убийствами, а вполне разумными и обоснованными политическими шагами. Мы помним объединение России и картошку, усиление роли Москвы и возведение города на Неве. Число же погибших в ходе реформ нас интересует мало. Мы гордимся Москвой и Петербургом, едим картошку и не вспоминаем при этом о кровавой цене прогресса. Картошка - вот она, в тарелке, а жертвы репрессий далеко в прошлом, очень далеко. Да и были ли эти жертвы вообще? А если и были, так ли их было много, как пишут? Врут, наверное, преувеличивают. Так лет через триста будут вспоминать величие деяний генералиссимуса. Укрепил, объединил, защитил. Вспомнят индустриализацию и битву за Сталинград, Белку и Стрелку, Циолковского и Гагарина, - все припишут ему, все поставят в заслугу. И даже гибель сына еще более возвеличит его бессмертный облик. "Я солдат на генералов не меняю", - будут восхищенно цитировать наши потомки. Впрочем, зачем ждать триста лет? В наше сверхбыстрое время хватит и жизни одного поколения.
Я не могу судить. Не могу отрицать эту необходимую и неизбежную часть истории, - череду бесконечных убийств и преступлений. Так было, так есть. Это - реальность. Убивали лучших, умных и сильных, самых смелых и свободолюбивых. Те, кто успел спрятаться, зарыть голову в песок, закрыть глаза и уши - выжили. Те, кто позволил себе восхитительную роскошь жить не думая, подчиняться правилам игры и полюбить эти правила искренне и безоговорочно, - выжили. Выжили, значит, победили, а победителей не судят. Выжили, передавая друг другу через поколения под пристальным наблюдением тоталитарного ока бесценную память об иной, более свободной жизни. Убивать можно лишь до определенного предела, после - элементарная нехватка рабочих рук. Бесконечно врать - занятие еще более безнадежное.
Человеческий организм - вещь очень хрупкая. Без еды можно прожить месяц, без воды - не более недели, без кислорода - пять минут. Через пять минут наступает смерть. Рано или поздно приходится есть, пить и дышать. Дышать - прежде всего. После смерти Сталина на высочайшем уровне решили приоткрыть форточку. Приоткрыли немного, чуть-чуть, но этого оказалось достаточно. В огромном душном бараке приоткрытую форточку заметили не все. Большинство уже притерпелось к теплому спертому воздуху уютного стойла. Но те, кто заметил, те, кто подошел к форточке и вдохнул свежего морозного воздуха, отравились им навсегда. Да, именно отравились, я ничего не перепутал. Им бы спокойно жевать сено, честно ходить по кругу, толкая скрипящие несмазанные винтики страшной машины. Они должны были полюбить эту великую машину, слиться с ней в экстазе подчинения. И, посвятив бездушному механизму лучшие годы, отдав крысиной возне душу и тело, со слезами умиления принять от власть имущих ордер на трехкомнатное стойло и пожизненное право на получения чрезвычайно питательных консервов. Но, отравленные чужими книгами и враждебной музыкой, они уже другими глазами смотрели на родную страну, они хотели чего-то иного, несбыточного, но не менее великого и правильного.
С семи лет, с первого класса школы мы рисовали в тетрадках фашистские кресты. Рисовали, старательно обводя клеточки решетчатой тетради. Еще мы писали в тетради трехбуквенное неприличное слово. Это слово, запрещенное, как и свастика, и как свастика притягательное в своем запрете, мы писали в тетради абсолютно безнаказанно. Левая часть буквы "х" удобно дорисовывалась до правильного круга, а с добавлением верхнего хвостика превращалась в безобидную букву "в". Правое полукружье спокойно превращалось в букву "о". Из буквы "у" без особого труда можно было выписать букву "д", а "и краткая", казалась недоделанной первой буквой русского алфавита. Безобидное слово "вода" перетекало из тетрадки в тетрадку, убеждая взрослых в нашей лояльности, а нас - в неистребимости широко известного слова. Фашистский крест, нарисованный по клеточкам, при добавлении всего четырех аккуратных палочек становился простой геометрической фигурой, квадратом, разделенным на четыре части по горизонтали и вертикали. Нарисованные же рядом, квадраты эти сливались в бесконечную решетку, законспирированную самым тщательным образом. И, если в небрежно нарисованном и обведенном слове "вода" еще можно было при достаточном старании различить следы "и краткой", то решетка скрывала череду крестов безошибочно. Факт этот радовал, так как взрослые реагировали на обнаруженный в тетради ребенка враждебный символ гораздо сильнее, чем на относительно безобидное матерное слово.
Мы смотрели фильмы про войну. Фильмы про войну нравились мне больше всех. Были фильмы, в которых бравые советские солдаты всегда побеждали глупых фашистов. Фильмы-комедии, фильмы-агитки. Мы смеялись над немцами, радовались за наших, все было нормально. Но, видимо, создавать подобное кино наскучило советским режиссерам. Победа над слабым и глупым противникам казалось победой игрушечной и неубедительной. А когда, исчерпав темы героизма и самоотверженности пехоты, авиации и флота, кинематография добралась до непобедимой советской разведки, умным русским шпионам поневоле приходилось противопоставлять в беспощадном интеллектуальном столкновении не менее умных немецких контрразведчиков. Красивые немецкие офицеры с точеными надменными лицами в сексуальной военной форме хладнокровно расстреливали и вешали, пытали и допрашивали наших. Наши были добрее, умнее и сильнее, наши всегда побеждали, но наших героев было много, а немецких злодеев мало. Из фильма в фильм, из книги в книгу кочевали одни и те же немецкие имена, становясь реальнее и ощутимее с каждым кадром, с каждой страницей. Тогда еще не знали слова "сериал", тогда еще не представляли непреодолимой притягательной силы постоянных героев, плохих или хороших. Пиком популярности ненавистных фашистов стал фильм "Семнадцать мгновений весны". Всех самых одиозных злодеев играли в этом фильме наши родные, примелькавшиеся на экранах звезды кино. На экране совсем не злые немцы пили водку, курили, шутили и смеялись. Враг ездил в дорогих и красивых немецких машинах по аккуратным немецким улицам, пил кофе из маленьких чашечек, курил английские сигареты. И даже советский разведчик Штирлиц с безупречной арийской характеристикой был уже не совсем советским человеком. И когда Штирлиц, напряженно обдумывая очередное задание центра, неторопливо шел по немецкой улочке или пил пиво в немецкой пивной, мы отождествляли себя с ним, мы вместе со Штирлицем тоже становились немножко немцами.
В книге "Фашист пролетел" личная история автора тесно переплетена с историей ее героев. Переплетена так прочно, что псевдоним одного из героев книги совпадает с именем автора. Этот герой погибает. Умирает, подписав свой единственный и последний печатный выкрик странным именем: Сергей Юрьенен.
Герои книги отравлены чужими языками, чужими символами, чужой музыкой и чужими штанами. Не понимающие и не принимающие всепоглащающего общества тотального рабства, они просто положили на великий и могучий Советский Союз. Положили всерьез и бесповоротно, у кого что есть. Положили в лучших традициях русской литературы класть на власть, самим фактом отрицания пуританской внешне и распутной внутри власти утверждая свою маргинальность. Как герои Пушкина и Баркова, Ерофеева и Владимирова, герои книги "Фашист пролетел" уходят от окружающей их реальности в алкоголь и секс, постоянный секс и алкоголь. Слишком умные для угона самолета, слишком циничные для бессмысленного протеста на Красной площади, послевоенные мальчики ничем почти не отличаются от моего поколения или от поколения подрастающих малолеток.
Книга "Фашист пролетел" современна, слишком современна, современна к сожалению. Актуальность ее, я знаю, печалит и самого автора. Печалит она и меня. Как и автору, мне бы очень хотелось сказать, что все, что написано, уже устарело, что угроза тотальной власти и тотального отождествления с врагом оставлена позади, слилась с историей. Но это не так, и это грустно.
В стране, столетиями ходящей по бесконечной спирали, так похожей на круг. В стране, где слова "избежать" и "убежать" давно стали синонимами. Где каждое следующее поколение вынуждено разгребать наследие предыдущих. В той далекой и загадочной стране очередной герой обречен постоянно раскапывать все новые и новые могилы, разгадывать все новые и новые тайны предыдущих войн. И войн, и могил хватит еще на несколько поколений. Войны продолжаются, число могил растет.
Хочется надеяться, что все это когда-нибудь закончится. Очень хочется. Но, к сожалению, реальным представляется именно мальчик из романа, велосипед "Орленок", армейская фляга с водой, шлем врага и крест за доблесть, за доблесть на Восточном фронте. Мальчик снова и снова вонзает в землю лезвие лопаты, копает с усилием, старательно, копает долго, очень долго, вечно.
Рубен Давид ГОНСАЛЕС ГАЛЬЕГО
Мадрид