«Большевики. Лев Троцкий, Владимир Ленин, Иосиф Сталин в виде друзей». Художник Владимир Мочалов. 1997 год.

 

Предисловие

А ведь всей этой херни могло не быть!

И тогда бы не случилось ни Второй мировой войны, ни коммунистического Китая, Вьетнама и Северной Кореи, ни Холодной войны, ни Карибского кризиса, ни Берлинской стены, ни маккартизма. Ни ГУЛАГа, ни так называемой «гражданской войны» в Испании, и десятков других войн. Объявленных и необъявленных. С их миллионами жертв.

Понятно, что наверняка была бы какая-нибудь другая херня со своими последствиями. Но уж точно не эта жуть, которая вот уже почти сто лет оказывает огромное влияние на жизнь человечества.

В мировой истории эта авантюра фигурирует под названиями «Октябрьская революция в России» или «Октябрьский переворот». И уж совсем цинично по отношению к пролетариату как «Великая пролетарская революция».

Речь идёт об успешной операции Генерального штаба Германии по выводу России из Первой мировой войны, путем государственного переворота и приведению к власти марионеточного правительства. Так называемое «принуждение к миру».

Нет ничего хуже, чем недопонятое до конца прошлое. Потому что это значит, что оно не завершилось, а, отравляя всё вокруг, присутствует в настоящем, и незаметно просачивается в будущее.

Эта книга – апокриф. Я принципиально отступаю от канонического описания событий того времени. В первую очередь от мемуаров. Советских – заведомо лживых. И зарубежных, авторы, которых старательно замалчивают факты, чтобы не стала ясна их собственная неприглядная роль в случившемся.

Используя метод Джоэля Кармайкла (Joel Carmichael) – заполняя лакуны в официальной версии событий, поверяя здравым смыслом массу имеющихся в ней недоговоренностей и несуразностей, я смею представить себе действительный ход случившегося. Это моя лепта в разрушение мифа о том, что возникновение Советской власти было результатом свободного волеизъявления народа или хотя бы его части.

В допущении, что сегодня далеко не все владеют информацией о том периоде истории, повествование сопровождается комментариями в тексте и «Путеводителем по времени (персонажи, география, события)».

Ориентируясь на клиповость мышления сегодняшнего читателя и восприятие им действительности в медийной, чуть ли не в телесериальной форме, текст книги выполнен в виде киносценария с флешбэками и флешфорвардами.

Хочется верить, что читателю хватит фантазии представить всю эту «картину маслом» без принятых в традиционной литературе многословных описаний природы и нервических движений бровей героев.

Жанр – политический триллер, в котором всё как положено: загадки, стрельба, погони, секс. Но при всех хитросплетениях политических интриг это глубокая человеческая история о любви и ненависти, о дружбе и предательстве. И ключевое слово для нее – Честь.

Действующие лица: Ленин, Сталин, Троцкий, Свердлов, Пинхас Рутенберг, граф Мирбах, американские журналисты Джон Рид, Луиза Брайант и т. д.

А еще Михаил Терещенко. Наследник одного из крупнейших состояний Российской империи. Землевладелец, фабрикант, издатель, филантроп, денди, меломан и коллекционер. Владелец самого большого в мире голубого бриллианта и самой большой паровой яхты.

В тридцать лет он волею судеб сначала министр финансов, а затем министр иностранных дел Временного правительства России. Но тут-то он переходит дорогу германскому кандидату на власть в России Ульянову-Ленину…

Да-да. Вот об этом и речь. Под увеличительным стеклом момент приведения проходимца к власти. Типичная ситуация для десятков и сотен переворотов в прошлом настоящем и будущем, гордо называемых потом революциями. И всё, что нужно для них, – наличие трех компонентов – мощная заинтересованная сила вне страны, случай и гнилая человеческая сущность.

Важно, что найденным тогда на свалке кандидатом на власть, с которого смахнули пыль и пустили в дело, был Ленин.

Потом он с соратниками станет править полученной ими страной. Да так, что охнут в России, а потом в Германии. Да и во всем мире. Увы, до сих пор охают…

5 июля (18 июля по новому стилю) 1917 года.

Петроград (Санкт-Петербург).

Площадь на углу улицы Садовой и Невского проспекта.

Солнечный день. Грохот пулеметов. Под пулями мечутся сотни людей. Женщины, дети, солдаты…

Всё это было запечатлено на ставшей хрестоматийной фотографии российского фотографа Виктора Булла. В советской историографии она фигурирует под названием «Расстрел мирной демонстрации рабочих и солдат 4 июля (17 июля по новому стилю) 1917 года».

А на самом деле, согласно атрибуции, должна быть подпись: «Июльский кризис. Попытка государственного переворота. Кровавая провокация большевиков 5 июля (18 июля по новому стилю) 1917 года».

«Июльский кризис. 1917 год». Фотограф Виктор Булла. 1917 год.

Два человека на крыше из пулеметов системы «Максим» поливают людей на площади длинными очередями.

Кровь, лица в крике, метания тел.

Расплываясь в кокаиновой улыбке, один из пулеметчиков оглядывается на заказчика – щеголеватого стройного мужчину. Это гауптман, (не кличка, а офицерское звание в германской армии). Конечно, он сейчас в штатском. Летний бежевый шелковый костюм с жилетом. Белая рубашка с галстуком. Шляпа.

Пулеметчик снова приникает к прицелу и снова с ухмылкой дает несколько длинных очередей.

Не видит ни он, ни его сосед за своим пулеметом, как гауптман поднимает парабеллум и стреляет им в затылки. А потом скрывается в чердачном окне.

Спустя два часа к зданию, с крыши которого велась стрельба, подъезжает новый пятидесятисильный «Роллс-Ройс» типа «Сильвер Гоуст». Из него выходит Терещенко.

С ним его адъютант – поручик Чистяков.

Полицмейстер вытягивается в струнку. Отдает честь. Они вместе поднимаются по лестнице в подъезде дома. Потом через чердачное помещение на крышу.

Открывается вид на площадь. На ней санитарные автомобили, повозки. Сбор раненых и погибших.

На крыше эксперты прокуратуры изучают место преступления. Осматривают трупы пулеметчиков. С ними коренастый мужчина в пенсне. Это Пинхас Рутенберг.

– Вот была их огневая позиция, – объясняет полицмейстер Михаилу Терещенко, – Видимо, кто-то из толпы, а то и сами казаки смогли нейтрализовать обоих пулеметчиков.

– Не порите чушь, полковник! – перебивает его Рутенберг. – С площади сюда достать невозможно. И потом, по показаниям медицинского эксперта, оба пулеметчика убиты сзади. Как утверждает эксперт по оружию…

Эксперт добавляет:

– …стреляли из парабеллума.

– Та же картина на той крыше, – Рутенберг показывает на соседнюю крышу: – Два пулеметчика и оба тоже в затылок.

Терещенко осматривается по сторонам, а Рутенберг в это время внимательно рассматривает его.

Это, действительно, довольно экзотичная птица для крыш Петрограда. Такой себе денди с обложки журнала мод. Элегантный английский костюм-тройка из шёлка и чесучи.

Брюки с божественно отглаженной складкой, башмаки из мягкой кожи. И западня для любой дамы – прядь седых волос спадает на лоб. Говорит он снисходительно-покровительственно, с легкой иронией. И рассматривает место трагедии с любопытством постороннего наблюдателя.

Вот он ловит взгляд Рутенберга, представляется:

– Михаил Иванович Терещенко. Министр Временного правительства.

– О! Читал о вас месяц тому назад, – говорит Рутенберг. – Вы тот «…самый юный и в то же время единственный богатый министр во всем правительстве этих министров-капиталистов…»

– Это где же такое пишут?

– В «Нью-Йорк Таймс». «Меценат! Внук простого крестьянина, построившего свой капитал на производстве сахара. Владелец самой большой паровой яхты и самого красивого бриллианта…»

– Тут говорят, под сто человек погибло. И раненые…

– Вы плохо информированы для министра. Погибло 216 человек и 811 ранено. Дети, женщины, старики… Могло бы быть меньше, если бы полиция сразу же среагировала.

– Перестаньте! – вмешивается в разговор полицмейстер. – Паника! Давят друг друга. Ну, вы же не представляете, как ведет себя расстреливаемая толпа.

– Это вы мне будете рассказывать, как ведет себя расстреливаемая толпа?! Охуеть!

Рутенеберг отходит к чердачному окну. Рассматривает следы на раме.

– Кто это? – тихо спрашивает Терещенко у полицмейстера.

– Приятель Керенского. Пинхас Рутенберг, – тихо отвечает полицмейстер. – Три дня как приехал из Америки и уже, на тебе, заместитель губернского комиссара. Партийная кличка «Мартын». Тот самый, что со священником Гапоном попал под расстрел девятого января. Потом он задушил священника! Сидел в Крестах. Я молоденький тогда в охране… – Полицмейстер не выдерживает и кричит Рутенбергу: – Жаль, Пинхас, что я тебя не приколол тогда в девятьсот пятом в Крестах!

Рутенберг, громыхая по жести крыши, подходит к полицмейстеру и вглядывается в лицо:

– Ба! Вахмистр! Да ты карьеру сделал, оказывается! Вона как… А ведь в удачном месте мы встречаемся. Само напрашивается, с крыши тебя сбросить.

Полицмейстер с опаской отходит от края крыши.

– Правильно, вахмистр, делаешь. Берегись меня!

– Я не вахмистр, а полковник!

– Нет, это для гражданина министра ты полковник. А для меня… Ох, помню, он кричал «жид на православного священника руку поднял!». Вахмистр ты!

Рутенберг поясняет Терещенко:

– Это же, как судьба сводит! Он, будучи в охране, меня, в кандалах, заколоть хотел. Отбили другие жандармы. А теперь я сбросить его с крыши не моги. Свобода, равенство, братство. «Liberté, Égalité, Fraternité»… Те-те-те!

– Понаехали! Паршивый еврей! – кричит полицмейстер, оказавшись на безопасном расстоянии от края крыши.

– А ты паршивый русский. Что для России, вообще, опаснее.

– Мне кажется, вы как-то грубы, – пробует Терещенко укорить Рутенберга, – Не интеллигентно делаете замечания…

– Это вы мне? Человеку, который едет с другого конца света с надеждой на новую Россию, а тут та же грязь, кровь и бестолковщина. Нет власти!

– Ну, как же?! Мы… Правительство…

– Да, бросьте! Если бы не казаки, большевики уже бы правили бал. И вы, министры, в лучшем случае сегодня были бы в тюрьме. А в худшем, здесь под стенкой валялись бы. Разорвала бы вас пьяная матросня на части. И ботиночки ваши присвоила бы. И костюмчик. А вы говорите, полиция, власть… Нет в России ни того, ни другого!

Внизу площадь, полная трупов и раненых. Стоны, крики. Носилки. Санитарные машины…

Петроград. Театр «Летний Буфф».

Вечер.

Событие сезона! Премьера оперетты Имре Кальмана. Из патриотических соображений ее австро-венгерское название «Принцесса чардаша» заменено в России на нейтральное «Сильва».

Гремит музыка. Звучат арии. Зал переполнен. Меломаны в восторге. Ведь мало того, что в спектакле заняты известные артисты, это ещё и свежее для России сценическое решение – в зал выдвинут подиум. И на нём разворачивается часть действия. Вот сейчас здесь лихо пляшется канкан.

Ножки танцовщиц взлетают буквально перед глазами зрителей. Среди удалых девиц кордебалета порхает исполнитель главной комедийной роли. Он во фраке, в цилиндре. С тросточкой. И выделывая ногами удивительные кренделя, зажигательно поёт: «Без женщин жить нельзя на свете, нет! В них солнце мая, в них любви расцвет…»

Зрители – мужчины во фраках, женщины в вечерних нарядах – подхватывают. Шквал аплодисментов.

Антракт.

Охи, ахи! Оживленные разговоры в фойе и буфетах. И все с бокалами. Да-да. Представьте себе, ещё одно новшество в театральной жизни страны, в которой из-за войны введён «сухой закон», – на представлении продаётся шампанское. Праздник! И в воздухе буквально растворено «Без женщин жить нельзя на свете, нет…».

По фойе во фраке, с бокалом шампанского в руке, в сопровождении двух телохранителей движется Ленин.

Натыкается на Рутенберга. Тот тоже с бокалом.

– О! Кого я вижу. Сам Пинхас Рутенберг! – удивляется Ленин. – Собственной персоной!

– Простите… – Рутенберг всматривается, поправляя очки, – Никак господин Ульянов. Здесь?!

– Да! Я люблю оперетту!

– Ну, конечно! Это же по вашей части! Столько вы их устраивали в жизни… Большевики, меньшевики, антипартийные группки… Вы большой либреттист, Ульянов! Правда, я смотрю, в последнее время вы склоняетесь к кровавым сюжетам. И масштабы вашей деятельности жутко расширились. Сидеть бы вам в Цюрихе со своей сектой. Ан, нет…

– Перестаньте! Вы известный грубиян. А почему вы прибыли… И нет, чтобы прямо к нам, а взяли и к Керенскому подались? Вы же революционер с огромным стажем, батенька.

– Знаете, Ульянов, я был в отношениях с Азефом. Думал, что подлее человека быть не может. Оказалось, есть! Вон мальчишки-газетчики разоряются: «Ленин сказал, Ленин требует». Сколько платите писакам? А, ну да! Вы же свои газеты наплодили. Штук тридцать всяких правд… Откуда деньги берете, Ульянов? Или нашли богатую вдову? Веселую? – напевает мотив из оперетты «Весёлая вдова» Мишеля Леграна. – Так у мадам Арманд столько денег нет!

Ленин вскипает. Сжимает кулаки. Телохранители Ленина, чувствуя, что тот вне себя, угрожающе надвигаются на Рутенберга.

– Э, граждане! – предупреждает тот.

– Товарищи! – поправляет Ленин.

– Нет, это для вас, Ульянов, они товарищи, а для меня срань! – Рутенберг наступает на телохранителей, – Во-первых, мальцы, я «чалился» в «Крестах». Так что за себя стою! Во-вторых, спор у нас с вашим «паханом» теоретический и в интеллигентном месте. Опе-ре-т-та! А в-третьих, я со вчерашнего дня заместитель губернского комиссара. Вот ведь кликну сейчас дежурный наряд казаков. Понятно?!

Ленин уводит своих молодцов от греха подальше.

Не видит Рутенберг, что к Ленину сквозь толпу протискивается невысокий человек с изрытым оспой лицом, усатый, колчерукий (левая рука короче правой) в потертой тужурке и кепке. Это Сталин.

Он шепчет что-то Ленину, по-волчьи озираясь по сторонам. Вся группа растворяется в толпе.

А на Рутенберга выплывает Терещенко со своей гражданской женой Марго и с сестрой Пелагеей. И все с бокалами шампанского.

– О! Вы тоже любитель оперетты, – улыбается Терещенко. – Вот, девочки, разрешите представить. Петр Моисеевич Рутенберг. Сегодня на крыше познакомились. Это Марго. А это моя сестра Пелагея.

– Бог мой, гражданин министр! Вот уж воистину, если Всевышний дает, то щедрой рукой! – восхищённо разводит руками Рутенберг, – Рад познакомиться, прекрасные дамы!

– Помнишь про революцию 1905 года, Пелагея? Ну, «Кровавое воскресенье». – говорит Терещенко сестре. – Вот! Как раз тот самый легендарный Пинхас Рутенберг, Это он задушил попа Гапона, оказавшегося провокатором.

– О, вы такой безжалостный?! – вскрикивает манерно Пелагея.

– Нет, я такой справедливый. – улыбается Рутенберг. – Я и оперетты больше всего люблю за простодушие героев.

– Кстати, я ведь прямо с заседания Кабинета министров, – говорит Терещенко. – Из-за этого на первое действие не поспел. Так вот, господин Рутенберг, там у нас возобладала именно ваша точка зрения. Заслушав доклад Алексинского, правительство приняло решение арестовать Ульянова-Ленина и весь их этот «центральный комитет». По обвинению в шпионаже на Германию.

– Ах, как жаль, уважаемый министр, что вы не сообщили это мне десять минут назад!

– А что?

– Так ведь я как раз с этим самым Ульяновым разговаривал. Он ведь тоже любитель оперетты. – Рутенберг оглядывается по сторонам, – Ох, теперь, боюсь, нескоро мы его увидим.

6 июля (19 июля по новому стилю) 1917 года. Петроград.

Двор и сторожка завода «Русский Рено».

Раннее утро.

Птички поют. Пустынно. Хотя нет. У ворот, вдоль забора и даже на деревьях боевики из группы охраны исполнительного комитета большевиков. Бригадир у них Сталин. Он строго проверяет посты. Потом проходит внутрь сторожки и скромно мостится на краешке табуретки прямо у входа.

В помещении Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Свердлов, Орджоникидзе.

В углу у окна сидит Иоффе.

Все они персонажи случившейся истории. И, увы, самой Истории. Которая с большой буквы. Поэтому без комментария не обойтись:

КОММЕНТАРИЙ:

Ленин Владимир (Ульянов). Прибыл 3 месяца назад. Отсутствовал в России 9 лет. Пересек Германию в пломбированном вагоне. Председатель исполнительного комитета большевиков.

Троцкий Лев (Бронштейн). Прибыл 2 месяца назад из США. Отсутствовал в России 11 лет. В июне неформальный лидер межрайонцев. [21] Сотрудничает с большевиками.

Каменев Лев (Розенфельд). Вернулся 3 месяца назад из сибирской ссылки. Член исполнительного комитета большевиков.

Зиновьев Григорий (Радомысльский). Прибыл 3 месяца назад. Отсутствовал в России 9 лет. Пересек Германию в пломбированном вагоне вместе с Лениным. Член исполнительного комитета большевиков.

Свердлов Яков (Гаухман). Вернулся 3 месяца назад из сибирской ссылки. Тогда же впервые встретился с Лениным. Член исполнительного комитета большевиков.

Иоффе Адольф . Вернулся в Петроград 4 месяца назад из сибирской ссылки. Один из вождей межрайонцев. Сотрудничает с большевиками.

Орджоникидзе Григорий. Вернулся 4 месяца назад из сибирской ссылки. Член исполнительного комитета большевиков.

Сталин Иосиф (Джугашвили). Вернулся 4 месяца назад из сибирской ссылки. Работает по найму в группе охраны исполнительного комитета большевиков.

– …Эти сволочи юнкера! – разоряется Ленин. – Стоять надо до последнего! Особняк Кшесинской – это наш боевой штаб!

– Сдавать будем штаб, – замечает негромко Иоффе, наливает себе из термоса чай в стакан. – Не желаете чаю, Владимир Ильич?

– Да, плесните мне. Ну, если Иоффе говорит «сдавать», значит, будем сдавать.

– Боюсь, что эта шахматная партия нами проиграна, – вздыхает Троцкий. – Идиоты, те, кто руководил матросами. Надо перестраивать нашу работу. Тем более… – он читает из газеты: – «Указ правительства. Арестовать по обвинению в шпионаже в пользу Германии, лидеров большевиков: Ленина-Бланка, Зиновьева-Радомысльского, Луначарского, Коллонтай, Семашко, Раскольникова, Рошаля». Пока это вас, большевиков, касается, Владимир Ильич. Но мне кажется, имеет смысл, чтобы часть товарищей, не большевиков, тоже ушла на нелегальное положение. Я, например, об этом подумываю.

– Архиглупость, товарищ Троцкий! – хорохорится Ленин. – Мы должны дать отпор этой клевете через прессу!

– Боюсь, что прессы у нас уже нет. Вам не кажется странным, что резко увеличилось количество патрулей на улицах? Юнкера, казаки. В любой момент могут начаться аресты уже просто членов Петроградского Совета. Они нащупали слабое место. Вот, – Троцкий зачитывает из другой газеты: – «…Суд, на котором будут предъявлены имеющиеся вещественные доказательства предательства большевиков, их связи с германским генштабом…». То есть обратите, товарищи, внимание на слово «имеющиеся»… – он смотрит в глаза Ленину: – Есть ли они в природе, эти самые «вещественные доказательства»? Вот вы можете, Владимир Ильич, заверить нас, что ничего не всплывет?

– Не дай Бог! – вскрикивает Каменев, – Смотрите, что пишут в «Новой жизни»: «Ленин и его шайка – заведомые немецкие шпионы, посланные кайзером для нанесения революции отравленного удара ножом в спину». Ну, знаете… Это сильно подрывает наш авторитет в стране.

– Да, плевать! – огрызается Ленин. – Этот прапорщик Ермоленко… Фальшивка! И потом эти бульварные газетенки…

– Конечно, можно списать всё это на шпиономанию и вражду между нами и бундовцами. Но, а вдруг… – поднимает палец Каменев, – Нечто такое, что может дискредитировать все партии, входящие в нашу коалицию. Я считаю, что некоторым товарищам надо уйти в тень. Дистанцироваться от публично действующих структур.

– Кого вы имеете в виду, товарищ Каменев?! – подбоченивается Ленин.

– Скажу прямо. Речь идет о словосочетании «пломбированный вагон». – заявляет Троцкий.

– Ну-ну?! А вот почему вас, дорогой Троцкий, не подозревают?! Вы же у нас как – никак американец. Паспорт выдан лично президентом Вудро Вильсоном! – язвит Ленин. – И вообще, это ведь ваш Парвус – Гельфанд. Эта блядь! Эта жирная свинья!

– Владимир Ильич, я, как вы знаете, давно и публично отрекся от него. Я заявил, что не считаю его своим учителем. Отношусь крайне отрицательно.

– Но ведь это он, сука, мстит за то, что я не захотел быть товаром на его прилавке!

– Может быть. Вы же его отставили. И не надо тыкать мне американским паспортом! С Россией, между прочим, Германия воюет! А не Америка.

– А вы, товарищ Троцкий, не в цирке «Модерн», где на свои «пламенные революционные выступления» продаёте билеты и ухитряетесь получать гонорары! Вы на заседании исполнительной комиссии ЦК большевиков! – кричит уже фальцетом Ленин.

– Не надо ссориться, – успокаивает Свердлов, – Мне кажется, что товарищу Ленину и товарищам, которые проследовали с ним через территорию Германии, стоит на некоторое время свои выступления на митингах… Давайте без этого.

– А я думаю, что наоборот! Указ об аресте! Пожалуйста! – петушится Ленин. – Вот я пойду и сдамся властям. Если, конечно, ЦК большевиков подтвердит постановление Временного правительства. Мы превратим суд в трибуну!

– Не уверен, товарищ Ленин, – говорит Свердлов.

– А я уверен, товарищ Свердлов! Вот приду и скажу – арестовывайте!

И тут от двери звучит реплика. Важная реплика. Ее с характерным акцентом произносит человек с неопределенным статусом, скромно примостившийся на табуретке. То ли боевик, то ли телохранитель. Так себе… «Принеси-подай». Это Сталин:

– Боюсь, юнкера даже не довезут товарища Ленина до тюрьмы. Вон моего подельника в Тифлисе закололи штыками по дороге в камеру. Или из камеры в суд…

После этой реплики Сталина Ленин сдувается, как проколотый шарик и сползает на стул. Дрожат губы, слеза из глаза.

Иоффе быстро подносит ему стакан с водой.

Ленин лихорадочно глотает. Зубы стучат о стекло.

– Послушайте, грузин, что вы встреваете! – кричит Троцкий Сталину. – Видите что натворили! Вы, вообще, что здесь делаете?

– Я охрана! И я не грузин! Я осетин! – Сталин бросается на Троцкого. Его пытаются сдержать Зиновьев и Оржоникидзе.

Иоффе внимательно наблюдает потасовку.

А Ленин оглядывает всех. До него наконец-то доходит весь ужас его положения.

Сейчас, после неудачной попытки переворота, арест – это реальность. А там и допрос. А раз так, то, несомненно, его, как основного свидетеля по делу, должны убрать заранее. Кто будет убирать, понятно. А вот как обставят убийство…

Ленин почему-то вспоминает виденное им через забор во дворе военного училища. Там юнкера отрабатывали штыковые удары на чучеле под команду: «коли, раз!».

– Постойте, постойте! Нам только драки не хватает, – Ленин переводит дыхание, с трудом поднимается со стула, встает между Троцким и Сталиным. Напряженно вспоминает фамилию (этим ведь он славится в мифах):

– Вы, товарищ Джу-га…

– Джугашвили. Партийная кличка Сталин.

– Товарищ Джугашвили высказал, увы, довольно верное предположение. Ведь не довезут меня, Лев Давыдович. И боюсь, что среди присутствующих найдутся те, кто не сильно этому огорчится. А, вы, товарищ Джугашвили, напрасно, батенька. Осетин… Это, знаете, мелко. Нужно позиционировать себя с большим народом. Грузия! Правильно, товарищ Орджоникидзе?

Орджоникидзе гордо кивает.

– А как же тогда товарищ Ленин сможет руководить процессом? – спрашивает Зиновьев.

– Во-первых, руковожу процессом не я, а мы вместе, – замечает Ленин скромно. – А во-вторых, действительно, как же мне быть?

– А просто, – предлагает Свердлов, – Вы, Владимир Ильич, будете по прежнему возглавлять ЦК, но из подполья. С крепкой охраной. А мы уж под открытым огнем будем строить… Делегируйте свои полномочия тому, кому вы доверяете больше. И этот товарищ будет передавать ваши пожелания и советы нам. Вот кого вы предлагаете в качестве представителя?

– Зиновьева! – говорит Ленин.

– Извините, но товарищ Зиновьев из того же пломбированного вагона, – ехидно уточняет Троцкий.

Ленин оглядывается и, язвительно улыбаясь Троцкому, указывает на Сталина. А потом смотрит на Иоффе. Тот морщится. Но Ленину вожжа под хвост:

– Вот! Джуга…

– Джугашвили. Сталин, – поправляет Сталин.

– Да! Я настаиваю на кандидатуре товарища Джугашвили!

Сталин оглядывается, становясь как бы выше ростом. Вот ведь – в правильное время, в правильном месте.

Троцкий переглядывается с Каменевым и Свердловым. Орджоникидзе радостно, но незаметно жмет руку Сталину. Тот улыбается.

Из домика выходят и расходятся в разные стороны участники совещания.

На крыльце Иоффе тихо что-то объясняет Ленину. Тот упрямо качает головой. Шепчет:

– Нет и еще раз нет! Они сделают из меня козла отпущения. Я ведь сейчас просто-таки ходячий компромат! Я с ним уйду, – показывает на Сталина. – Он ничей! Дикий.

Бывалый. Простой уголовник.

Ленин требовательно протягивает руку. Иоффе дает Ленину стопку купюр. Ленин берет. Уходит по дорожке к ожидающему его у ворот Сталину.

6 июля (19 июля по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Улицы. Раннее утро.

Сталин выглядывает, машет рукой. Подъезжает пролетка с поднятым верхом, чтобы укрыть седоков от постороннего взгляда. Из ворот выходит Ленин. Садится. Охранник и Сталин по бокам. Еще один охранник рядом с извозчиком. Щека Ленина подвязана носовым платком. Как бы флюс. На голове у него кепка Сталина.

Ленин всё время поправляет повязку на лице и переспрашивает у Сталина:

– Бороду не видно? Бороду не видно?

Слышны выстрелы, пулеметные очереди. Ленин вздрагивает.

– Это казаки кронштадтских моряков из Петропавловской крепости выкуривают, – успокаивает Сталин.

Пролетка останавливается у дома номер 17 по 10-й Рождественской улице. (Ныне 10-я Советская).

Один из охранников проверяет подъезд. Выглядывает, машет рукой – всё чисто. Сталин выходит из пролетки. Оглядывается по сторонам.

Все входят в парадное.

Поднимаются на пятый этаж в квартиру номер 20.

– Здесь я живу, – шепчет Сталин. – У друга.

Сталин с Лениным проходят в квартиру. Здороваются с всклокоченным, явно со сна, Сергеем Аллилуевым.

– Товарищ Аллилуев, – представляет его Сталин. – Верный человек.

– Сергей я. Извините, с ночной смены. Электрик я на подстанции… – бормочет Аллилуев.

– Бриться! – командует Ленин. – Немедленно!

Ленин сидит перед зеркалом. Аллилуев суетится. Взбивает в стаканчике пену для бритья. Намыливает лицо Ленину. А тот смотрит на мыльную пену и вспоминает:

ФЛЕШБЭК:

29 марта (11 апреля по новому стилю) 1917 года.

Берлин. Железнодорожный вокзал (Bahnhof).

Вечер.

Белый туман. На запасном пути в тупике вагон с российскими социалистами, перемещаемыми через Германию в Россию. Тот самый, который войдет в историю, как «пломбированный».

У вагона сопровождающие пассажиров немецкие офицеры.

За будкой стрелочников останавливается автомобиль. Двое господ в штатском, но с военной выправкой, подходят к вагону. Тихо переговариваются с офицерами.

Из вагона, оглядываясь по сторонам, спускаются Ленин и Карл Радек. Вместе с приехавшими господами они уходят к машине. Зажглись фары. Застучал мотор.

Берлин. Здание Генерального штаба Германии.

(Generalstab). Кабинет.

Вечер.

Высокие потолки. Инкрустированные ценными породами дерева стены. Яркие лампы. У стола генерал с усами стрелками вверх. Ну, просто вылитый император Вильгельм. С ним Ленин и Радек. Разговор идет на немецком языке.

– Ну, я надеюсь, мы друг друга, герр Ульянов, поняли? – важно излагает генерал, – И, будучи благодарны господину Парвусу-Гельфанду за его идею и первые инициативы, пойдем дальше уже сами. Правильно? (Richtig?).

– Правильно (Richtig!), – улыбается Ленин.

– А, давайте, пусть и псевдоним для конспирации у вас будет «Рихтер». Правильно? (Richtig?).

– Правильно (Richtig!), – соглашается Ленин.

– «Лорелея». Такое будет название у нашего сотрудничества. Вы, конечно, знаете эту старинную легенду?

Ленин кивает.

К ним приближается настоящий ариец. Тоже в мундире. Это граф Мирбах.

– Разрешите представить, граф Мирбах, – торжественно произносит генерал, – Он возглавляет группу, которая… Работает в России. Граф с 1910 по 1912 год служил советником германского посольства в Петрограде. И он… Подробности по поступлению и расходованию средств и материально-технической поддержке наши люди обсудят с вашим представителем. Вы рекомендуете… Герр Радек? Правильно?

Ленин кивает. Радек улыбается, встает.

Генерал меряет Радека снисходительным взглядом (Радек ростом 154 сантиметра, генерал 190 сантиметров).

Коротышка Радек обиженно закусывает губу. Настолько закусывает, что будет помнить целых полтора года. До осени 1918 года.

Именно тогда, во время революционных событий в Германии, на набережной Ландвер-канала в Берлине его боевики вытащат этого генерала из машины. И пока тот ещё не выпрямился во весь свой рост, коротышка Радек выстрелит ему в лоб. Тело сбросят в воду.

Но это всё случится спустя полтора года, а пока работники финансового отдела почтительно подхватывают Радека под руки и, гордого, уводят на инструктаж.

За плечом генерала мнется чиновник. Такой архивный червь. Настойчиво шепчет что-то генералу на ухо. Кладет бумаги перед Лениным.

– Ах, да! – говорит генерал. – Забыл! Подпишите здесь, герр Ульянов.

– Не понял?! – настораживается Ленин. – Я не буду ничего подписывать!

– Увы, мы, немцы, народ педантичный. И потом, вы же расписываетесь не в частной какой-то лавке под кредит на покупку шубы. Как-никак мы вам выделяем огромное финансирование. И это просто соблюдение формальности…

– Никаких подписей! – Ленин вскакивает.

– Ну, не горячитесь. Граф Мирбах, будьте добры, угостите гостя кофе, пирожными.

КОНЕЦ ФЛЕШБЭКА.

6 июля (19 июля по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Квартира Аллилуева. Утро.

Ленин сидит перед зеркалом. Аллилуев, добривает одну щеку. На лице полбороды и половина усов. Взбивается в стаканчике пена.

ФЛЕШБЭК:

29 марта (11 апреля по новому стилю) 1917 года.

Берлин. Здание Генерального Штаба Германии.

(Generalstab). Кабинет.

Вечер.

Ленин с Мирбахом проходят в комнату с большими стрельчатыми окнами, выходящими во внутренний дворик Генштаба.

Сидят, пьют кофе. Ленин возбужден и категоричен. Мирбах миролюбив и любезен:

– Как вам архитектура? Обратите внимание, чудный дворик.

Действительно, встроенный внутрь здания дворик выглядит как парк. Высокие деревья, скамейки, фонтаны, скульптуры.

И вдруг Ленин напрягается. Он видит, что за окном по дворику рядом с каким-то германским офицером гуляет очень знакомая ему личность.

Ленин не верит своим глазам:

– Простите, но это же…

– Да. – соглашается граф Мирбах.

– Что он здесь делает?! – кричит Ленин.

– Ну, честно говоря, тоже, что и вы. Понимаете, мой заместитель герр Розенберг, вот который сейчас рядом с этим господином, утверждает, что вы излишне категоричны и как бы себе на уме. Можете подвести. И он настаивает на вот этой кандидатуре. Но я уверен, что иметь дело стоит именно с вами.

Ленин задумывается.

– Я изучал ваши статьи и выступления, – продолжает спокойно граф Мирбах, – Знаю о том, какой вы непримиримый в борьбе с противниками. И еще понимаю, что это ваш, можно сказать, последний шанс. Согласитесь, это будет горьким событием, если сейчас на полпути вас завернут, а в Россию поедет этот герр… И там, используя ваши же наработки, будет устраивать эту, как бы… революцию. Да, еще один очень важный момент. Мы ведь изучали все группы, находящиеся в оппозиции. Выяснилось что большинство ведущих «революционеров», простите, евреи. Нет, дело не в антисемитизме. У меня самого в друзьях масса евреев. Но согласитесь, странно будет. Вождь России и не русский. Нонсенс. А вы… Во всяком случае, по официальной версии…

– Но, есть, ещё эти… Левые эсэры. Та же Спиридонова…

– Простите, мы бы хотели иметь дело с человеком мыслящим более-менее адекватно, – говорит Мирбах.

Ленин встает. Долго смотрит в окно на гуляющую во внутреннем дворике пару.

Решительно распахивает дверь в коридор. Выходит. Мирбах едва успевает за ним. Ленин идет по коридору, распахивает дверь в кабинет генерала. Они входят. Дверь закрывается.

КОНЕЦ ФЛЕШБЭКА.

6 июля (19 июля по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Квартира Аллилуева. Утро.

Пока Ленина бреют, Сталин пьет чай в кухне. Пьет он на восточный манер. Не спеша. Мелкими глотками. Думая.

Дочка хозяина, шестнадцатилетняя девушка в коротком домашнем халатике ставит перед ним тарелку с баранками.

КОММЕНТАРИЙ:

Аллилуева Надежда. Через год станет женой Сталина, потом и матерью двух его детей – Светланы и Василия. В ночь с 8 на 9 ноября 1932 года погибнет. Официальная версия – самоубийство.

Ленин смотрит в зеркало. Гладковыбритое лицо уже немолодого человека. Мешки под глазами и бегающие красные глаза.

Петроград. Улица. Набережная Невы.

Причал. Утро.

Из здания выходят и идут по улице в направлении набережной, к причалу рейсового катера «Петроград-Кронштадт», три человека. Двое – Ленин и охранник – в матросской форме. Сталин в гражданской одежде. Садятся на катер. Катер благополучно отчаливает.

Ленин, придерживая бескозырку, смотрит на удаляющийся город.

К причалу подъезжает автомобиль. В нем уже знакомый нам гауптман. Он смотрит вслед катеру.

6 июля (19 по новому стилю) 1917 года.

Кронштадт. Конспиративная квартира. Ночь.

Сталин наливает чай. Несет стакан в комнату. Там при свете керосиновой лампы сидит на стуле Ленин и безучастно смотрит на пустую стену. Когда Сталин касается его плеча, он вздрагивает, резко оглядывается.

И снова утыкает взгляд в стену.

Сталин ставит на стол возле него стакан, косится на стену. Ничего особенного. Большой ржавый крюк торчит из стены. Видно, когда-то большая картина висела.

Сталин пожимает плечами, выходит в кухню, садится у окна. Пьет чай.

Ленин смотрит на ржавый крюк. Вспоминает:

ФЛЕШБЭК:

18 марта (31 марта по новому стилю) 1917 года.

Цюрих. Spiegelgasse № 14.

Третий этаж. Квартира Ленина.

Утро.

В дверях возникает голова озадаченного Карла Радека:

– Владимир Ильич, тут к вам Парвус! Примете? Или?…

Но это «или» уже произойти не может. Дверь распахивается и в комнату, оттолкнув Радека, входит сам Парвус. «Входит» – это не то слово. Скорее, он заполняет всё пространство. Ещё бы – под метр девяносто роста и сто пятьдесят килограммов веса.

Застигнутый врасплох Ленин набрасывает на видавшую виды рубашку потертый жилет. Лихорадочно застегивает пуговицы.

– Да-а-а. Высоковато забрались… – Парвус переводит дыхание, окидывая взглядом комнату. Три метра в ширину, четыре в длину. Низкий потолок. Два топчанчика в роли кроватей. Старенький буфет с разнокалиберной посудой. На столе фарфоровый чайничек с расколотой крышкой, оловянные ложки и вилки.

Парвус берет единственный в комнате стул, скептически его оценивает – не развалится ли тот под ним. Садится, широко расставив ноги в шикарных английских ботинках. Стул скрипит, но держит.

Ленину не остается ничего другого, как сесть на табурет напротив.

Минута молчания. Потрепанный Ленин и роскошный Парвус. Элегантный костюм, легкое пальто из шотландской шерсти, дорогой одеколон «Kölnisch Wasser» и душистая гаванская сигара в зубах.

– А ведь я за вами дважды посылал, мсье Ульянов. – Парвус кладет шляпу на стол.

– Простите, – поправляет Парвуса Радек, – не Ульянов, а товарищ Ленин.

Парвус косится на Радека, как на надоедливую муху, и продолжает:

– А вы, мсье Ульянов, меня проигнорировали. Но я не гордый. Вот, видите, сам пришел. Антимоний разводить не буду. Как и интересоваться вашим здоровьем и здоровьем вашей супруги. Короче. Полгода назад я представил немцам план политического переворота в России, который я могу осуществить, опираясь на ряд мелких эмигрантских политических группок, типа вашей.

– Мы не мелкая группка, – гордо заявляет Радек. – Мы большевики!

– Черт! – Парвус вскакивает, хватает за шиворот коротышку Радека и на вытянутой руке несет его к двери. – Гейн ин тухэс, шлимазл! (пошел в жопу, идиот!) – ворчит он на идише и выбрасывает Радека из комнаты. Плотно прикрывает створки дверей и возвращается на стул. Продолжает:

– Мой план обеспечивает удовольствие для обеих сторон. Немцы получают сепаратный мир с Россией, а, следовательно, закрытие Восточного фронта и возможность всеми силами навалиться на этих блядских англикакашек и французиков. А я получаю Россию без сранного царя и строю нормальное современное демократическое государство. Никакой империи! Федерация независимых государств! Эти умники, конечно, ухватились за мой план. Аж запищали от удовольствия. И не медля, приступили к его реализации. Но… – Парвус разводит руками, – Без меня! Скорее всего, поняли, что дергать себя за веревочки, как какую-то марионетку, я им не позволю. Короче. Они всё сорганизовали точно по моему плану: отречение царя, Временное правительство… Но вот тут они, идиоты, сделали ставку на доморощенных местных трепачей. И, на тебе, всплыл Саша Керенский, который был у меня в революцию 1905 года мальчиком на побегушках. В результате эти умники из германского Генштаба вбухали кучу денег, а столь желанного им сепаратного мира так и не получили! Потому что они ни хрена не понимают про страну! Например, про то, что такое казаки для России. И что с ними надо обязательно всегда договариваться. – Парвус затягивается сигарой.

– Спасибо вам, мсье Па'рвус, за инфо'мацию, да еще и с доставкой на дом, но… – Ленин картавит и разводит руками, – …не могу взять в толк, к чему всё это вы?

– К чему? – Парвус неожиданно взрывается смехом, – Вы бы хоть для приличия удивились бы, мсье Ульянов. Сделали бы вид, что всё это для вас в новинку. Что вы и ведать ничего не ведаете. Не стройте из себя целку! А то вы не знаете, что немцы готовят вторую попытку переворота. Но теперь, наконец-то, они делают ставку на эмигрантов из моего списка. Ведутся активные переговоры. В том числе с вами, месье Ульянов, и с вашей теплой компашкой.

Ленин всем своим видом, насколько это можно продемонстрировать, сидя на низком табурете, обижается на слова «теплая компашка». Он выпрямляет спину, выставляет вперед бородку. Более того, он забрасывает ногу на ногу. И произносит, недовольно покручивая носком ботинка:

– П'остите, мсье Па'вус, мы паг'тия! Со своей се'ьезной политической п'ог'аммой! Вот в моей статье…

– Не пори хуйни, Ульянов! – оскаливается Парвус, – «программа», «статьи»… Всё что ты выдаешь за свежие изыски, я уже давно высрал и забыл. Ну, какой из тебя вождь?! Народный трибун, бля. Да, как из меня балерина. Видал я тебя выступающим… Хорошо, что ты хоть на бумаге не заикаешься. Политик, бля! Да немцы видят во всех вас просто придурков, которые будут таскать для них каштаны из огня. Уже сейчас… Опять же, в соответствии с моим планом! – Парвус с досадой бьет себя кулаком по колену, качает головой, – Моим же, сука! Немцы, конечно, тебе уже сказали, что комплектуется пломбированный вагон, который окружным путем пойдет в Россию. Но ты думаешь, что это только для тебя и твоих засранцев. Нет! Пойдет несколько вагонов. Ведь эти мудрецы из Генштаба ещё не определились, кого они будут ставить в вожди. Но ввезут в Россию и бросят в котел с заваренной ими кашей всех. И тут я готов биться об заклад! Без меня опять всё пойдет наперекосяк. Вот тогда-то, тебя, Ульянов, как и всех твоих «соратников» выбросят на помойку, как использованные презервативы. Так ведь если просто выбросят… Нет! Вы же свидетели! Так что вас, недоносков, грохнут, к чертовой матери. Удавят. Или траванут цианистым калием. Хотя нет. Это любят делать утонченные англичане. А немцы, те, больше, мясники. Вот и быть тебе, «товарищ Ленин», вздернутым за ребро на крюк на ближайшей скотобойне.

Парвус наклоняется вперед и, глядя прямо в глаза побледневшему Ленину, тихо чеканит:

– Пойми, Ульянов, единственный шанс у тебя вынырнуть из политического небытия и при этом уцелеть – это все-таки сыграть не в их, а в мою игру! Я для тебя единственный шанс остаться в живых!

Парвус переводит дыхание и вдруг удивительно ловко при своей комплекции ухватывает Ленина за ногу, поднимает ее, смотрит на подошву его ботинка, стертую до дыр.

– Господи! – восклицает Парвус, – и кому это я всё говорю! Человеку в дырявых ботинках! Да он ляжет под немцев за десять пфеннигов!

Парвус встает, надевает шляпу, вставляет в рот сигару:

– Нищие не имеют права возглавлять революцию! Они могут быть только дровами в ее кострах! – произносит он довольно патетически и идет к двери. Там останавливается и уже учтиво на «вы», – И все-таки я надеюсь, мсье Ульянов, что голова у вас не такая дырявая, как ботинки, и вы обдумаете мое предложение. Я в Цюрихе еще неделю. Отель «Риц».

Парвус резко толкает дверь. Да так, что Радек, подслушивавший у замочной скважины в прихожей, отлетает в стену.

Скрипит лестница в подъезде.

Ленин осторожно выглядывает в окно.

Идет дождь. Водитель держит большой зонт над головой Парвуса, пока тот проходит к своему Роллс-ройсу, распахивает перед ним дверцу. Парвус усаживается. Автомобиль приседает от его веса и трогается с места по тесной улочке. Ленин смотрит вслед.

КОММЕНТАРИЙ:

Отправление пломбированного вагона планировалось 4 апреля, но было отложено.

А спустя пять дней французские и английские войска начали широкомасштабное наступление на Западном фронте. И тут ещё новое Временное правительство России заявило о ведении войны до победного конца.

Вот тогда, в тот же день, 9 апреля (27 марта по ст. ст.) 1917 года в 15:10 местного времени вагон с Ульяновым и его соратниками отойдет от перрона цюрихского вокзала.

Да. Германскому руководству надо было торопиться и во что бы то ни стало заполучить сепаратный мир на Восточном направлении.

КОНЕЦ ФЛЕШБЭКА.

6 июля (19 по новому стилю) 1917 года.

Кронштадт. Конспиративная квартира. Ночь.

Ленин безучастно смотрит на ржавый крюк в стене.

Сталин на кухне у окна. Пьет чай.

Петроград. Мариинский дворец.

Зал заседаний Временного правительства.

Вечер.

На трибуне вещает Керенский. Министры скучают. Среди них Терещенко.

Рутенберг с места перебивает Керенского:

– …А очень просто! Надо чтобы Указ правительства выполнялся!

– Продовольственный вопрос, Петр Моисеевич, в связи с которым вы приглашены, у нас следующий на повестке дня, – отбивается Керенский. – Так что…

– Нет! Я же вижу, Александр Федорович, что вы уже идете на попятный?! И вот это как раз имеет прямое отношение к ситуации с хлебом в Петрограде. Ведь невооруженным глазом видно, что трудности с продовольствием в городе искусственные. Явный саботаж с целью вызвать взрыв недовольства у жителей. И все дело в Ульянове, которого поддерживают немцы. Если мы сейчас не захватим эту шайку…

– Перестаньте! Володя Ульянов учился у моего отца!

– Ну, мало ли какая шваль могла учиться у вашего отца, Саша.

– Бросьте, Пинхас. И вообще у меня нет времени. Мне пора на митинг в цирк.

– О! Наконец-то я нашел название тому, что наблюдаю вот уже неделю. «Цирк»!

– Перестаньте паясничать!

– Перестану, если вы дадите жесткую команду губернскому сыску. Пусть расшибутся в доску, но достанут из-под земли. Троцкого тоже под суд! Вам доложили результаты расследования расстрела демонстрации на Невском?!

– Это голословно. Бундовцы могут печатать в своей газетенке любой бред. Я, как адвокат с громадным стажем, вижу, что веских доказательств нет. Большевики выиграют суд. И вообще, я тороплюсь. У меня выступление.

– Езжайте, Саша! На манеж! Там вам и место. Оркестр туш! Та-та-та! На арене сам Керенский. Спаситель России!

– Вы, Пинхас, много на себя берете!

– Вы даже не представляете, гражданин Керенский, как много я на себя взял!

И тут в перепалку вмешивается Терещенко:

– Но простите, гражданин Рутенберг! Что вы хотите? Вот я, например, тоже не верю в эту болтовню! А, граждане министры?! – Терещенко весело оглядывается на министров, приглашая их повеселиться вместе с ним, – Сейчас все ловят шпионов. Вон и вдовствующую императрицу Марию Федоровну обвиняют. Давайте ее, старушку, под суд. Тоже! Хотя нет! Кто же будет у нас в стране «вдовствующей»? Чепуха все это! Ленин-пенин – шменин. У вас гражданин Рутенберг, просто идея фикс, честное слово!

– Вы так считаете?! – ощеривается Рутенберг.

– Да! Как министр иностранных дел, я…

– Вы министр?! Ну, я тогда японский император. Вы просто дойная корова! Им, – он показывает на министров, – нужны не вы с вашими красивыми пустыми словами, а деньги и связи династии Терещенко. Вас раскрутили на военный заем как последнего фраера. Министр он, бля! Как там, в «Нью-Йорк Таймс»: «мальчик, рожденный с серебряной ложечкой во рту! Олигарх!» Какой вы на хер олигарх?!

– Как это?

– А так! Олигарх – этот тот, кто идет во власть для пользы себе и своему бизнесу. А вы!? Мало того что, не заработали, так ведь еще и разорились. Тоже мне… Министр иностранных дел! Где ваши решительные заявления? Где ваше встряхивание за шиворот союзников?! Зато приятное времяпрепровождение, коктейли, фраки и возможность потрахивать дочерей и жён послов. Главное, чтобы вам было не скучно? Верно?! Да, я вижу, в завещание от дедушки Николы пункт – «поделиться умом» – внесен не был.

– Что?! Как вы смеете!? Да, я вас… Вызываю на дуэль! – Терещенко бросается на Рутенберга, но его удерживают.

– Бросьте, гражданин Терещенко! – говорит Рутенберг. – Ну, не надо так горячиться. Я не из дворян. Да и вы не из князей. Дуэль это не из нашего обихода. Вот морды друг другу набить… Хотя нет! Детей не бью!

Рутенберг выходит из зала заседаний. Терещенко смотрит вслед.

Пригород Петрограда Сестрорецк.

Пристань. Утро.

Ленин сходит с катера на берег. Он уже в одежде рабочего. Такой себе конторщик Путиловского завода Ильин. Сопровождает его Сталин. Они уходят по улочке.

Пригород Петрограда. Сестрорецк.

Окраина. Утро.

Жарко. Солнце слепит. Пыль. Из авто выходит Терещенко. Элегантный и веселый. За ним из машины выходит его адъютант-поручик Чистяков. Терещенко останавливает его:

– Не боись, Чистяков! Всё в порядке. Видишь, птички поют. Пройдусь пешочком. Жди здесь.

Терещенко идет по переулку вдоль заборов, сверяясь с запиской, рассматривает дома. Останавливает мальчика девяти лет.

– Скажи-ка, малец, где тут дом Емельянова?

Мальчик подводит Терещенко к дому. У калитки женщина, тревожно оглядывает улицу.

– Тетка Надежда, тут вот Емельяновых спрашивают, – говорит мальчик.

– А чё?! – пугается женщина. – А-а-а… Мы никак не Емельяновы. Мы это…

– О!? Тетка Надька?! Емельянова ж ты? – удивляется мальчик. – У нас на квартале других Емельяновых и нет.

– Ну, ладно! – громко, чтобы услышали в доме, говорит женщина, – Емельяновы мы! Не расслышала. Но вам ежели молока, так это через три дома.

– Нет, я к вам, – Терещенко сам открывает калитку, проходит по двору.

Женщина семенит рядом.

Терещенко поднимается на крыльцо.

В доме суматоха. Сталин вынимает наган, Емельянов нож. Вместе с Лениным они переходят из гостиной в кухню.

Терещенко входит в дом.

Женщина паникует:

– Вы чё безобразничаете, господин хороший?! Я чичас власть позову. Городового.

– Так я как раз и власть. Министр Михаил Иванович Терещенко. Пришел поговорить с господином Ульяновым.

– Вы с ума сошли, господин хороший! Нет тут никакого Льянова. Уходите подобру-поздорову!

На кухне Сталин показывает жестом – чирканье по горлу. Ленин отрицательно качает головой:

– Успеем, – шепчет он. – Проверьте вокруг! С кем он? Казаки? А я…

– Да, бросьте вы, мадам! – продолжает Терещенко. – Мне нужен Ульянов. Он здесь!

– Конечно, здесь! – Ленин, как в омут с головой, входит в комнату. – С вами я не буду играть в прятки. Потому что весьма и весьма… Наслышан! Вы тот самый герой, который своими действиями разогнал это идиотское правительство князя Львова. Позвольте пожать вашу героическую руку! Мы, большевики, ведь тоже за предоставление независимости Украине. Проходите, садитесь. Сейчас чайку попьем.

Ленин усаживает Терещенко, проходит к дверям на кухню:

– А ну-ка, хозяюшка, наладьте-ка нам с гражданином министром самоварчик! Сядем, будем чаи гонять. С баранками. Вы любите свежие баранки, Михаил Иванович?

– Баранки люблю. Да… Я вообще-то ненадолго, – Терещенко выкладывает перед Лениным газету. – Вот у нас спор случился. Я проголосовал против Указа о вашем аресте…

– Почему? Не верите газетам?!

– Нет! Я верю только в то, в чем сам убедился. Пощупал. Вот и сейчас… Пришел спросить. Прямо, глядя вам в глаза. Это же печатный орган революционной партии. Бунд. Как я понимаю, они социалисты тоже. В какой-то степени соратники ваши.

– В том то и дело, что в какой-то степени, дорогой Михаил Иванович! Вы, насколько я знаю, в политике человек свежий. А ведь это такая особенная французская борьба, батенька. Да еще к тому же без всяких правил. Подножки, оплевывание, наговоры, явное вранье! И потом, Бунд мелкобуржуазная еврейская секта. Они давно отошли от линии, увязли в болоте национализма. Враги революции!

– Ну, для меня все эти ваши партийные дела темный лес…

– А я, знаете ли, батенька, этим занимаюсь всю жизнь. И поверьте мне, это настоящие войны! С убитыми и ранеными. Ведь идет борьба за чистоту идеи. И в ход идут самые жуткие средства. Похуже газов на войне. Всякий иприт это ерунда по сравнению с…

– А мне помнится… – Терещенко рассматривает гладковыбритого Ленина. – У вас усы были. И бородка. Когда мы встречали вас на Финляндском вокзале.

– Да… – Ленин трет голый подбородок. – Но сами понимаете, таких как вы, мудрецов, не верящих в газетные бредни и провокации, архимало! Так что это для тех, кто, не заглянув в святцы, уже бьет в колокола! Лжецы, клеветники, кадетские негодяи. Давайте без обиняков. Мы же с вами умные люди. Реалисты! Вот я смотрю вам прямо в глаза. Располагает ли прокуратура, ваши министры и, наконец, разведка какими-то доказательствами? Кроме вот этих бредней! Ну, документы какие-нибудь. Мое досье, как, ха-ха, шпиона? Вот! Видите! Всё инсинуации этих негодяев! Милюковы, Гессены, Даны и прочие…

Ленин выглядывает на кухню:

– Хозяюшка! Так как там с чайком для нас?!

Емельянов шепчет ему в ухо:

– На площади стоит автомобиль. Водитель и офицер. Ни полиции, ни казаков.

Ленин облегченно вздыхает и уже весело возвращается в комнату с самоваром. За ним испуганная женщина выносит чашки и вазу с баранками. Ленин, улыбаясь:

– Чаёк поспел. Поговорим сейчас вдоволь. Я вижу, вы умный и мудрый. И вас волнует судьба России, как и нас.

– Простите. Посидел бы с удовольствием. Но водитель так плутал по Сестрорецку, что время всё вышло. У меня в три встреча с представителями Красного Креста.

– Ничего страшного. Езжайте. Но только, батенька, дайте слово, что вы приедете завтра. Баранок с вареньицем. У хозяйки чудное кизиловое. Поговорим. Жду-с! С нетерпением. Ну и сами понимаете, никому ни слова. Не все такие, как вы, Михаил Иванович.

Ленин с улыбкой провожает гостя к двери.

Терещенко спускается с крыльца. Пересекает двор. Хлопает калитка.

Ленин, в изнеможении падает на стул. Поднимает голову на вышедших из кухни спутников:

– Бляди! А говорили, безопасное место, безопасное место. Немедленно уходим! Ни минуты!

Пригород Петрограда. Сестрорецк.

Окраина. День.

Мостик над ручьем. На перилах сидит тот самый соседский мальчик. А мимо быстрым шагом проходят Сталин и Емельяновы. Вроде бы муж с женой.

Мальчик подбегает к тетке Надежде, дергает ее за юбку.

– Тетка Надька, а барин мне целый целковый отвалил!

Тетка оглядывается и мальчик видит, что это не соседка, а какой-то дядька, но в платье и платочке тетки Нади. Это переодетый Ленин.

Он крепко ухватывает мальчишку за плечо и перегибает через перила мостка:

– Молчать, мальчик, а то утоплю к че'тям!

Ленин говорит таким шепотом, что мальчик не умом, а всем содрогнувшимся нутром понимает, что дядька утопит.

Беглецы торопливо исчезают за поворотом.

КОММЕНТАРИЙ:

Спустя сорок лет этот мальчик, но уже лысый и толстый, будет регулярно выступать перед пионерами и бойко, в соответствии с канонической биографией Ленина рассказывать, как дядя Николай Емельянов посылал его в шалаш с едой для дорогого Владимира Ильича. В мировой истории этот бредовый по наивности миф известен под названием «Великое сидение в шалаше в Разливе». Согласно ему будущий «великий вождь» целых два месяца под носом у полиции кормил комаров в болотах под Сестрорецком.

Журчит ручей. Успокаивает. Мальчик сидит, болтает над водой ногами.

Обдав пылью и запахом бензина, возле мальчика останавливается автомобиль. Спортивный «Паккард» серии 4-48. За рулём щеголеватый гауптман. Рядом с ним шустрый морячок Лёха. Оба, конечно, в штатском.

– Эй, мальчик! – окликает гауптман. – Тут соседи твои Емельяновы? Ты их не видел?

– Никого не видел! – огрызается мальчик.

– Это не так надо, Франц Иванович, – Лёха выбирается из авто, присаживается рядом с мальчиком. Достает из кармана конфету. Дает. Из другого кармана рубль. Тоже дает. – Как звать?

– Минька?

– Чё!? Строго наказали молчать?

– Ага! Утопить грозился!

– Кто?

– Да, дядька, что в платье тетки Надьки нарядился.

– И куда этот дядька пошел?

– Да на станцию они пошли. На Дибуны.

Лёха встает. Достает еще рубль. Отдает. При этом мальчик замечает, что под мышкой у морячка парабеллум.

– Наган! Дай подержать, дядя!

– Тороплюсь, – улыбается Лёха и гладит мальчика по голове. – Но в следующий раз обязательно. Только про нас уж точно, чтобы никому. Ага?

Лёха садится в машину:

– На станцию Дибуны едем. Может, хоть тут успеем.

– Да-а-а. И чтобы я, Лёха, без тебя делал, – улыбается гауптман.

Станция Дибуны. Платформа пригородного поезда.

День.

Ленин в женском одеянии со Сталиным и Емельяновым ждут поезда. Садятся в вагон. Уезжают.

Гауптман и Лёха вбегают уже на пустой перрон. Смотрят вслед поезду.

– В Финляндию бежит, – говорит гауптман. – В Гельсингфорс.

Станция Удельная. Вечер.

Ленин в женском одеянии со Сталиным спускаются с перрона. Идут по переулку. Заходят во двор дома.

Петроград. Мариинский дворец.

Коридор у зала заседаний Временного правительства.

Вечер.

Министры расходятся после заседания. Терещенко подходит к Рутенбергу, ведущему разговор с министром продовольствия. Останавливается. Достает коробку сигар:

– Прошу! Угощайтесь! Кубинские!

Рутенберг и его собеседник не отказываются. Берут по сигаре.

– Кстати, гражданин Рутенберг, а ведь всё клевета. Ульянов чист! – победоносно улыбается Терещенко, – Никаких связей с немцами!

– Это с чего вы взяли?

– А он мне дал честное благородное слово. Буквально три часа назад. Звал с ним чаи погонять. С баранками! Но я торопился. А завтра ведь погоняю. С таким интересным собеседником…

Довольный, что вот так эффектно он отомстил Рутенбергу, Терещенко уходит.

Рутенберг смотрит ему вслед. Потом срывается с места, бежит по коридорам, по лестницам. Выбегает из Дворца. Пересекает улицу. Вбегает в Губернскую управу.

Петроград. Губернская управа. Вечер.

Рутенберг быстро идёт по длинному коридору. Резко останавливается перед дверьми сыскного отдела. Сразу не входит. Стоит у окна. Барабанит пальцами по стеклу и всё же не может успокоиться.

Врывается в кабинет. Подходит к столу. На него поднимает невинные глаза ротмистр Маслов-Лисичкин с напомаженным пробором и аккуратно подстриженными усиками.

– Послушайте, ротмистр! – изо всех сил сдерживая себя, тихо произносит Рутенберг, – Адрес, по которому прятался Ленин… Да! Который вы получили от своего осведомителя. По долгу службы, вы должны были принять в разработку и выслать наряд для задержания. Я не знаю, сколько вам дал Терещенко, чтобы… Сто, триста рублей!? Ладно, этот «мешок золота», играющий в демократа. Но вы?! Считайте, ротмистр, что это были тридцать сребреников. Вы же русский офицер! И я, еврей, вам говорю: «вы продаете Россию!». Ох, как вы пожалеете!

КОММЕНТАРИЙ:

Ротмистр Маслов-Лисичкин будет расстрелян в августе 1921 года вместе с Николаем Гумилевым по подозрению в участии в заговоре «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева».

Пригород Петрограда. Сестрорецк.

Окраина. День.

Всё там же останавливается авто Терещенко.

Теперь он привычно проходит по улице. Заходит во двор дома Емельяновых. Взбегает на крыльцо. Дверь забита. Окна забиты.

Оглядывает двор. Из-за забора высовывается соседка.

– А вам, господин, чего? Молока? Так ремонт у хозяев. Съехали они к родне. А корову мне оставили. На пока. Так что, пожалуйте за молочком.

Из-за угла сарая появляется Рутенберг. С ним ротмистр Маслов-Лисичкин и мальчик-сосед.

– Ну, что, гражданин министр, попили чаю? С баранками? – язвительно говорит Рутенберг. – Согласно опросу, в доме было трое мужчин. Сильно вы рисковали, Михаил Иванович. Зарезали бы как барашка. К чертовой матери! А как только вы вышли, они поднялись и бегом. Этот ваш «с честными глазами» даже переоделся в платье хозяйки. Спугнули вы их…

Два автомобиля пылят по улочкам Сестрорецка. «Ролс-Ройс» Терещенко и старенький «Рено» следственной группы.

Петроград. Штаб военного округа.

Двор. Вечер.

Командующий округом генерал Половцев. Перед ним офицер и взвод юнкеров. Офицер повторяет полученный приказ:

– Пункт назначения станция Удельная. Цель: арест гражданина Ульянова. Разрешите выполнять?

– Есть вопросы?

– Есть, – тихо говорит офицер, – Желаете получить этого господина в цельном виде или в разобранном?

– Ну, знаете, – усмехается генерал Половцев, – арестованные ведь часто совершают попытки к бегству.

Офицер понимающе кивает, командует:

– По коням!

Юнкера взлетают в седла.

Станция Удельная. Вечер.

Ленин, уже в мужской одежде, в парике, с удостоверением на имя сестрорецкого рабочего Константина Петровича Иванова в сопровождении Сталина идет по железнодорожным путям.

Подходят к паровозу. Ленина знакомят с чумазым машинистом.

Сталин шепчет на ухо Ленину:

– Там в Гельсингфорсе на вокзале встретит… Верный человек. Тоже кавказец. С усами. С букетом гвоздик.

Ленин поднимается в паровозную будку. Сталин платит машинисту за контрабандный провоз Ленина через границу в Финляндию. Паровоз пыхтит.

Ленин смотрит на огонь в топке паровоза. Потом в окно на проносящиеся перелески.

Там остается Россия. И он всем нутром понимает, что уже не хочет назад. Ни за какие коврижки.

Хельсинки (Гельсингфорс). Вокзал. Вечер.

Среди прибывших пассажиров в очереди на контрольно-пропускном пункте к финскому пограничнику стоит Ленин. Он взглядом отыскивает в толпе встречающих кавказца с усами и букетом. Переглядывается с ним.

Подходит очередь. Ленин протягивает пограничнику удостоверение рабочего Иванова.

– Господин Иванов?

– Да. А что? – напрягается Ленин.

– Всё нормально. – Пограничник смотрит на гауптмана, стоящего в толпе встречающих. Тот кивает. – Просто вас, господин Иванов, встречают.

Ленин выходит за барьер. И его любезно под руку подхватывает гауптман. Они идут к выходу на площадь.

Кавказец торопится за ними, но спотыкается об подставленную ногу. Падает. Вскакивает и бросается на обидчика. Это Лёха, который ласково улыбается и показывает парабеллум под пиджачком.

Ленин с гауптманом, нервно оглядываясь, выходит на привокзальную площадь.

– В чем дело?! Почему вы идете со мной рядом?! На нас смотрят! Это нежелательный контакт. При этом скандале… – твердит истерично Ленин.

– Успокойтесь, герр Ульянов. Мы не в Петрограде. Мы в Финляндии. Птички поют. Люди гуляют. Напрасно вы не связались с нами сразу. И в панике бросились бежать. Пришлось вычислять. Кронштадт, Сестрорецк, Удельная, Терриоки… Граф Мирбах очень волновался за вас…

Они садятся в пролетку. Едут. Потом идут через дворы. Входят в дом.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Дом начальника милиции Гельсингфорса.

Вечер.

Из кресла встает начальник милиции города Густав Ровно. Он в мундире:

– Очень приятно. Рад такому гостю! Разрешите представиться. Начальник милиции Гельсингфорса Густав Ровно.

И тут у Ленина случается нервный срыв. Он покрывается холодным потом, валится как пустой мешок на пол…

Петроград. Здание суда. День.

Полицейские выводят под конвоем арестованных Троцкого, Рошаля, Коллонтай и других членов Петроградского совета депутатов. Сажают в арестантский фургон. Вокруг толпятся репортеры.

Мальчишки-газетчики снуют между прохожими и выкрикивают:

– Троцкий собирается выступить на суде! Аресты продолжаются! Гражданка Коллонтай жалуется на условия содержания в тюрьме! Прокурор приводит чрезвычайно слабые косвенные доказательства государственной измены! Газета «Новое время»! Только у нас! Съезд большевиков высказался против явки Ленина на суд!

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника.

День.

Ленин открывает глаза. Белый потолок, белые стены. Он в кровати. Внимательные глаза профессора Адлера.

– Ну, всё в порядке. Я профессор Адлер. Можете встать?

Ленин оглядывается. У кровати на стуле сидит, улыбаясь Карл Радек.

Ленин неуверенно встает. Поддерживаемый санитаром, он проходит по палате. Подходит к окну. За окном чудный пейзаж – заснеженные вершины Альп. Он вопросительно оглядывается.

– Да, пастор Рихтер, вы в Австрии. Бад-Гаштайн. Альпы. Всё будет хорошо. Вам предстоит небольшой курс лечения нервной системы. И модный сегодня психоанализ, – улыбается профессор Адлер. – Вопросы?

– Какое сегодня число и какой год? – спрашивает Ленин.

– Пятнадцатое июля 1917 года. Есть какие-нибудь просьбы?

– Бумагу, ручку. И свежие газеты.

– Давайте договоримся, repp пастор. Первые две недели никаких газет.

– Соглашайтесь, Учитель, – улыбается Радек.

– Хорошо. Тогда работы Маркса и Энгельса.

– Найдем, – улыбается Радек. – Разве что на немецком языке.

– Пусть! Буду сам переводить! – бодро заявляет Ленин.

Железнодорожная станция Луга.

День.

В каморку станционного телеграфа вбегает начальник станции. Телеграфист потрясает ворохом телеграфных лент:

– Зиновий Петрович! А они настаивают, чтобы вы пропустили эшелон 214!

– И куда же я его пропущу! Телеграфируй, все пути забиты!

– кричит в ответ начальник станции и с тоской смотрит в окно.

Действительно, мощный железнодорожный узел в коллапсе. На всех путях военные эшелоны. На платформах броневики, пушки. Вагоны с надписями «40 человек, 8 лошадей» полны лошадей и солдат.

Начальник станции вытирает пот с лысой головы:

– Телеграфируй, Тимоша! По приказу Верховного главнокомандующего генерала Корнилова! У меня в гостях корпус генерала Крымова. «Дикая дивизия»! И убираться пока не собирается. Пусть Рогожкин пускает свои поезда через Демьянск! – он натягивает фуражку и выходит по коридорчику на пристанционную площадь. Смотрит.

Площадь забита стоящими на коленях казаками – мусульманами из «Дикой дивизии». Это совершается намаз.

Сзади начальника возникает опять телеграфист с лентой телеграммы:

– Зиновий Петрович! А они опять…

– Тихо! – обрывает его начальник станции шепотом, – Видишь, молятся. Уважение поимей!

– И долго они у нас будут это…? Стоять? – тоже переходит на шепот телеграфист.

– А черт их знает, – отвечает начальник станции. – Генерал Крымов поехал в Петроград к Керенскому. Видать, ультиматум повез от генерала Корнилова.

– Да чего там тянуть?! Вперед! По коням! Опять же станцию освободят.

– Не-е-ет… Генералы наши русские люди. А русский человек, Тимоша… Он до-о-олго запрягает…

31 августа (13 сентября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Мариинский дворец. Приемная

Председателя Временного правительства Керенского.

День.

В приемной адъютант генерала Крымова и два офицера в форме туземной дивизии. Газыри, папахи, кинжалы.

И еще там топчется полковник Самарин.

В приемную входит Терещенко.

– Александр Федорович свободен? – спрашивает он секретаря.

– Никак нет-с! У них генерал Крымов. Просили не беспокоить.

С грохотом распахиваются двери кабинета. В приемную вылетает разъяренный генерал Крымов. За ним семенит Керенский, приговаривая:

– Вы меня не так поняли, генерал. Я наоборот…

– Я вас прекрасно понял, гражданин Керенский! – орет генерал – И мне плевать на твоих прокуроров! Смотри! – он тянет Керенского к окну. Показывает.

Петроград. У входа в Мариинский дворец.

День.

Стоят машины эскорта генерала Крымова. Два грузовика казаков Дикой (Туземной) дивизии. Все вооружены до зубов.

Петроград. Мариинский дворец. Приемная

Председателя Временного правительства Керенского.

День.

– Так что ты мне, гражданин Керенский, не балуй! – продолжает Крымов, – Скажу своим чеченам. Враз порвут в клочья! – он натыкается на Терещенко: – Прости, Михал Иваныч, не заметил.

– Что случилось, дорогой Александр Михайлович? – Терещенко жмет руку генералу, – Может, я могу чем-то быть полезен?

– Да ну… Не такое видывали, – обнимает его Крымов, – Ты ж у нас по иностранным делам. А тут внутренние. Так что я уж сам! Скажи поклон маменьке, Марго, сестричке, – он резко разворачивается к Керенскому: – И зарубите себе на носу, «штафирки»! Приказ генерала Корнилова для меня никто не отменял! Третья кавалерийская бригада Туземной дивизии уже в районе Гатчины! Останавливаться, крысы, я не намерен! Возвращаюсь в войска и продолжаю движение на Петроград. Вот только заскочу на пять минут с семьей повидаться, – поворачивается к бледному полковнику Самарину, ожидающему пощечины: – Да, братец, гавном ты оказался… Не боись! Бить не буду. Но уж не обессудь, руки больше никогда не подам.

Генерал Крымов резко разворачивается и, звеня шпорами, выходит из приемной. Бледный Керенский смотрит ему вслед.

Петроград. Мариинский дворец.

День.

Большой светлый коридор. Генерал Крымов в сопровождении адъютанта и казаков проходит мимо стоящего у окна человека. Это гауптман.

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Возле дома. День.

Автомобиль генерала и грузовики эскорта с казаками у подъезда дома.

Горничная и кухарка в белых передниках ставят на капоты авто большие подносы бутербродов с рыбой и колбасой:

– Господин генерал передал перекусить. Он просил сказать. Это… – пытается вспомнить горничная, – Слово я забыла. О! «Халяль»!

Казаки улыбаются, подмигивают женщинам, берут бутерброды, с интересом оглядываются по сторонам. Незнакомый для них, горцев, мир: трамваи, многоэтажные дома, мальчишки-газетчики, барышни…

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Подъезд дома и квартира генерала Крымова.

День.

Горничная и кухарка возвращаются в парадное. Поднимаются к дверям квартиры генерала Крымова на втором этаже.

За ними увязывается мужчина в униформе электрической компании:

– Простите, дамочки, квартира номер 8? Правильно? У нас вызов. Короткое замыкание! – вместе с женщинами он входит в прихожую. Это уже знакомый нам подручный гауптмана – матрос Лёха.

– Стойте здесь! Сейчас позову барыню, – говорит горничная и вместе с кухаркой исчезает в глубине квартиры.

В приоткрытую дверь столовой видны дети, радостно бегающие вокруг генерала Крымова. Все, вместе с адъютантом генерала, пьют чай. Одна из дочек играет на рояле.

Лёха осторожно приоткрывает входную дверь и из парадного в квартиру просачивается маленького роста мужчина в черном костюме. Он тихо растворяется в темноте большой квартиры.

Тут в прихожую в сопровождении горничной выпархивает раскрасневшаяся хозяйка-жена Крымова Мария Александровна:

– Извините, но это ошибка! Во-первых, мы никого не вызывали. И вообще, не до вас. Подите! – она резко поворачивается и возвращается в столовую.

Лёха извиняется и выходит. Горничная закрывает за ним дверь, уходит.

Пустая прихожая. На вешалке шашка генерала и портупея, на которой кобура с револьвером.

Чья-то рука аккуратно достает револьвер генерала.

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Возле дома. День.

По улице от дома идет Лёха. Проходя мимо автомобиля, в котором сидит гауптман, он еле заметно кивает – мол, всё по плану.

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Квартира генерала Крымова. День.

В столовой весело и задушевно. Окна открыты. Ветер шевелит белые занавеси на окнах.

С улицы доносятся крики мальчишек-газетчиков:

– Мятеж Корнилова! Корпус генерала Крымова у стен Петрограда! Все в ужасе ожидают появления «Дикой дивизии»!

Крымов с удовольствием слушает эти крики. Потирает руки. Встает из-за стола:

– Ладно. Чаю попили. Пора и честь знать.

Вскакивает, было, адъютант, но генерал машет рукой:

– Доедай эклер, Витя, я ополоснусь на дорожку…

Крымов проходит по коридору, заглядывает в кухню:

– Спасибо, Глаша, – улыбается он кухарке. – Всё как всегда вкусно!

Входит в туалетную комнату. Умывается, вытирает руки полотенцем. Рассматривает себя в зеркале. Подкручивает усы.

И вдруг видит в зеркале за своей спиной маленького человека. Пытается развернуться…

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Возле дома. День.

Из своего автомобиля за домом наблюдает гауптман. Он видит, что казаки эскорта встрепенулись. Это из окна квартиры Крымова высовывается адъютант. Он машет руками, кричит. Казаки бросаются в парадное.

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Парадное дома и квартира генерала Крымова.

День.

Туалетная комната. На полу тело генерала. В руке у него его револьвер. Вопли, суматоха.

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Возле дома. День.

На заднее сидение автомобиля гауптмана вскакивает тот самый маленький человек в черном. Машина срывается с места.

Едут в молчании.

Петроград. У ограды Таврического дворца.

День.

Гауптман останавливает машину. Маленький человек выходит. Перед тем как раствориться в толпе, наклоняется к окошку и тихо говорит гауптману на немецком языке:

– Как было приказано. Самоубийство.

Петроград. Церковь. Вечер.

Обряд отпевания генерала Крымова. У гроба семья – вдова и дети. Генералы, адмиралы. Терещенко с матерью, Марго и сестрой Пелагеей. Офицеры «Дикой» дивизии. В стороне Керенский и другие министры.

Вот Терещенко подходит к гробу и торжественно кладет туда белую перчатку. Все вздыхают. Все знают. Это такой масонский ритуал.

Среди офицеров стоит и смотрит на всё это генерал Лечицкий.

Петроград. Мариинский дворец. Кабинет

Председателя Временного правительства Керенского.

День.

В кабинете сам Керенский, Савинков, Терещенко, Рутенберг.

– Только не надо! Это была попытка мятежа! – кричит Керенский, ищет поддержки у Терещенко: – Вот, дорогой Михаил Иванович, вы министр иностранных дел. Вот скажите, что бы говорили о нас на Западе если бы…

– Да, резонанс был бы огромный, – важно произносит Терещенко. – Послы стран Антанты в один голос твердят, что призывать диктатора это чересчур. В конце концов, эти Советы депутатов решаемая проблема.

– А вы, Борис?! – кричит Керенский Савинкову, – Кто вам дал право вести переговоры за моей спиной?!

– Почему за спиной?! Ведь вы сами…

– Нет! Я не поддерживал идеи с Корниловым. Нет и еще раз нет! Вы всё себе нафантазировали!

– Саша, вы ошалели! Что вы делаете?! – кричит Керенскому Рутенберг.

– А у вас, Рутенберг, вообще нет права голоса, – отбивается Керенский – Вы напросились побыть здесь, пользуясь дружбой со мной и с Борисом. И теперь сидите и молчите!

– Поймите, эти большевики… Вы понимаете, Саша, кому вы сдаете Россию! – Рутенберг поворачивается к Терещенко: – А вы?! Нашли, кем пугать! Послами, бля! Они спят и видят Россию в жопе! Временное правительство должно поддержать Корнилова! Дайте ему войти в Петроград и уничтожить эту мерзость!

– Простите, но демократия требует… – Керенский становится в позу оратора.

– Демократия?! – обрывает его Рутенберг, – Эта ваша подлость с генералом Крымовым! Вы заманили его! И я знаю, Саша, почему!

– Почему?! – Керенский бледнеет.

– Да потому что поняли, что Корнилов повесит и вас. И поделом! – Рутенберг обращается к Савинкову – Как считаешь, Борис?

– Я всегда и во всем был не согласен с Рутенбергом, – говорит Савинков, – Но сейчас сто процентов твоя правда, Пинхас. Послушайте его, Александр!

– Ой! Рутенберг – провидец! Патриот России! – саркастически смеется Керенский. – Вы вообще, Пинхас, перебежчик! То вы креститесь, то опять в иудаизм!

– Да! Потому что с вами, православными дремучими идиотами… Власть Временного правительства это шагреневая кожа и она с каждым вашим словом, Саша, съеживается донельзя. Скоро только на один Мариинский дворец и будет распространяться. А там, глядишь, на один ваш сральник. Прекратите клоуном на манеже работать! Огромная страна в ничто превращается!

Терещенко с улыбкой наблюдает спор. Как бы из-за стекла смотрит. Такой отстраненный взгляд. Вроде бы участие, но без отождествления. Взгляд постороннего наблюдателя.

ВИДЕНИЯ ЛЕНИНА:

Фургон для перевозки арестованных.

Вечер.

Ленин в наручниках и ножных кандалах. Машина останавливается.

Ленин спускается по ступенькам из фургона. Вокруг фигуры юнкеров. Он делает два-три шага. И вдруг один из юнкеров втыкает в него примкнутый к винтовке трехгранный штык. С удовольствием проворачивает.

Ленин пытается ухватить штык руками. И тут другой юнкер с криком «Коли!» втыкает свой штык.

И вот уже над кучкой юнкеров только взлетают приклады винтовок.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника.

Ночь.

Крик несется по коридору клиники. Дежурный санитар влетает в палату. Там бьется в истерике Ленин. Ему делают укол. И он снова засыпает, но еще некоторое время бдительно вскидывает веки. Он боится снова провалиться в свой кошмар.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника.

Процедурные комнаты. День.

Калейдоскоп процедур клиники того времени. Массаж, ванны, водолечение, грязи, гипноз. Ленина массируют. Ленина опускают в ванну. Обмазывают грязью. Гипнотизируют.

И, наконец, главное – психоанализ. Ленин на кушетке и профессор Адлер с блокнотом в руках.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника. Палата.

Вечер.

На столе толстые тома Маркса и Энгельса немецких изданий и словарь. Ленин старательно переводит на русский язык и выписывает цитаты в знаменитую потом синюю тетрадь.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника. Палата.

День.

Ленин с удовольствием пишет.

Поезд Стокгольм – Гельсингфорс (Хельсинки).

Вечер.

Такой себе тихий, аккуратный человечек. Видно, что бухгалтер. Он пьет чай. Выходит в тамбур. Закуривает.

Рядом с ним стоит еще один курящий мужчина. Он незаметно открывает замок двери вагона.

Поезд приближается к мосту над речкой. Дверь открывается в нужный момент. Толчок. И тело бухгалтера, для верности проткнутое ножом, улетает вниз в воду.

«Курильщик» проходит в купе, забирает портфель бухгалтера. Проходит через пару вагонов. Заглядывает в купе к Карлу Радеку. Передает ему портфель.

Радек рассматривает содержимое портфеля и озадачено качает головой, говорит на немецком языке «курильщику»:

– Как же так?! Все копии банковских документов! Ведь доверяли скотине!

– Вы должны выйти на этой станции, – предупреждает «курильщик», тоже по-немецки, – А то ненароком заедете в Россию.

Станция. Перрон.

Радек с портфелем выходит и пересаживается в поезд, возвращающийся в Швецию.

Петроград. Финляндский вокзал.

Вечер.

Ротмистр Маслов-Лисичкин из сыскного отдела проверяет готовность агентов. С ним рядом Рутенберг. Ждут прихода поезда с «бухгалтером».

– Сразу не подходить, – просит Рутенберг. – Пусть он выйдет на привокзальную площадь.

Подходит поезд. Из вагонов выходят пассажиры. На них внимательно смотрят агенты.

Пустой перрон. Рутенберг проходит вдоль вагонов. К нему подбегает ротмистр. Разводит руками.

4 сентября (17 сентября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Улицы. День.

Мальчишки-газетчики снуют между прохожими и выкрикивают:

– За отсутствием улик Троцкий и Рошаль выпущены на свободу! Газета «Новое время»! Только у нас! Специальный выпуск! Троцкий на свободе!

Петроград.

Возле ворот тюрьмы «Кресты».

Из ворот выходят выпущенные на свободу Троцкий, Рошаль, Коллонтай, Бубнов и другие. Кучка демонстрантов, размахивающих красными флагами. Крики «Ура!».

Иоффе и Троцкий обнимаются. Иоффе набрасывает на плечи Троцкого легкое пальтецо:

– Накиньте, Лев Давыдович. Ведь сажали вас летом, а уже осень.

Троцкий становится на принесенную тумбу и произносит речь.

На углу стоит автомобиль. Оттуда за происходящим наблюдает гауптман.

4 сентября (17 сентября по новому стилю) 1917 года.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника.

Открытая веранда на фоне Альп.

Утро.

Сеанс воздухолечения. Ленин сладко спит в гамаке.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника.

Кабинет профессора Адлера. Утро.

На спящего Ленина из окна кабинета смотрит Мирбах. Потом он возвращается к столу:

– Кстати, профессор, – говорит он Адлеру, – вам привет от Иоффе. Адольф Иоффе. Ваш бывший пациент и большой фанатик психоанализа. Именно он рекомендовал вашу клинику.

– Как же, отлично помню! Светлая голова! И где он сейчас?

– В России. Лекции, практика. Продвигает в жизнь ваше учение.

– Ну, не надо! Я всего лишь скромно оппонирую Фрейду. По поводу же вашего протеже… Пастора Рихтера? Ведь так по документам? Правильно?

– Правильно. Пастор Рихтер из Венгрии, – кивает Мирбах.

– Курс лечения завершен. Состояние стабильное. Выписываем. Что же до клинической картины. Очень неустойчивая психика, масса всяческих фобий. Подозрительность, склонность к патологической интерпретации событий. Повышенная оценка собственного предназначения. Агрессивность, вспышки гнева… Предполагаю изменения в височных долях. Основанием для этого моего суждения наблюдаемая у пациента ярко выраженная гиперграфия. Погашение возбуждения писаниной. Обычно в таких случаях это галиматья, но изредка бывает и какой-то удобоваримый текст, – продолжает профессор, – Он, действительно, читаемый автор? Я пытался осилить его труд «Материализм и эмпириокритицизм». Смесь ученичества и невежества неофита. Хотя, может перевод плохой? Тут вот в ходе лечения мне пришлось наблюдать процесс написания им книги. Что, пастор еще не хвастался вам? Чистой воды компиляторство. Весь его вклад – это попытки соединить по смыслу цитаты из книг двух каких-то экономистов. Да, еще очень важно! У пациента органические изменения. Запущенная форма сифилиса. И эпилепсия с детства. А ко всему этому пациент пережил очень сильный испуг.

Перенапряжение запустило процесс деградации личности. Развилась мания преследования. Ему всё время кажется, что его закалывают штыками. Только так. Не стреляют, не отравляют, а именно штыками. В живот. Причем триггером невроза стала встреча с человеком по фамилии… Славянская фамилия. Турчнкин, Тереченкин, Терещенко…

Мирбах записывает варианты фамилии.

– Как долго он продержится? – Граф Мирбах показывая на голову. Мол, мозги?

– Ну, года четыре. А потом резко… – профессор чертит рукой в воздухе крутую нисходящую кривую.

– Нам этого хватит, – по-хозяйски резюмирует граф Мирбах.

Профессор Адлер задумчиво смотрит на него. Это взгляд врача. На пациента. Неужели профессор Адлер обладает даром предвидения?

Дело в том, что спустя всего десять месяцев всесильного графа Мирбаха не станет. И приложит руку к этому именно Ленин. И случится это всё вот так:

ФЛЕШФОРВАРД:

6 июля 1918 года. 14:45.

Москва. Денежный переулок, дом 5.

Посольство Германии в Советской России.

Малая приемная.

День.

Граф Мирбах, вальяжно развалившись в кресле, дочитывает какой-то документ.

За его спиной стоят советник посольства доктор Курт Рицлер и адъютант военного атташе лейтенант Леонгарт Мюллер.

Перед ними на стульях сидят двое. Один с густой черной шевелюрой, одет в черный пиджачный костюм. Это Блюмкин. Второй рыжеватый, с маленькими усами, худощавый, в коричневом костюме, под которым видна цветная косоворотка.

– Мы ведь пришли к вам, господин посол, потому что через день дело вашего родственника может быть уже поставлено на рассмотрение трибунала, – говорит Блюмкин.

Видно, что посетители нервничают. Усатый всё время вытирает лоб платком, а Блюмкин всё время поправляет галстук.

– Ну, что ж. Суть вопроса мне ясна, – произносит Мирбах и встаёт. – Не уверен, что это мой родственник, но… Я позвоню господину Ленину сегодня же.

Говорит он это уж как-то очень по-хозяйски и отдаёт документ Блюмкину.

Тот открывает свой портфель, но вместо того, чтобы положить туда документ, достаёт револьвер и палит в Мирбаха. Три выстрела. И все три мимо.

Усатый выхватывает гранату. Бросает её. Мирбах падает, но граната не взрывается.

Блюмкин уже в полной прострации подхватывает упавшую гранату и со всей силой бросает её об пол рядом с лежащим Мирбахом.

Грохот. Яркая вспышка. В воздух взлетают, ноги, руки, голова. Части того, что только что было графом Мирбахом.

6 июля 1918 года. 18:45.

Москва. Денежный переулок, дом 5.

Посольство Германии в Советской России.

Малая приемная.

День.

Да, буквально четыре часа спустя в ту же малую приёмную, закопчённую взрывом, где лежит уже в гробу посол Германии в Советской России граф Мирбах, входят Ленин, Свердлов и министр иностранных дел Советской России Чичерин.

В соответствии с правилами дипломатического протокола, они, отдавая почести, застывают в минуте молчания.

Потом Ленин произносит речь на немецком языке:

– Правительство Советской России приносит германской стороне извинения по поводу случившегося внутри здания посольства, то есть на неконтролируемой советским правительством территории. Конечно, дело будет немедленно расследовано, и виновные понесут заслуженную кару. Прошу учесть мои личные соболезнования.

Ленин, Свердлов и Чичерин выходят.

6 июля 1918 года. 19:25.

Москва. Денежный переулок, дом 5.

У входа в Посольство Германии в Советской России.

День.

Ленин, Свердлов и Чичерин садятся в шикарный кабриолет «Роллс-Ройс». Отъезжают.

– Когда я с Радеком готовил эту речь, то в этом месте «Прошу учесть мои личные соболезнования», – смеется Ленин, – я хотел сказать «Mitschuld», а надо с грустью произнести «Beileid».

Поясняет Свердлову:

– «Beileid» это «соболезнование». A «Mitschuld» означает «соучастие».

КОНЕЦ ФЛЕШФОРВАРДА.

4 сентября (18 сентября по новому стилю) 1917 года.

Австрия. Курорт Бад Гаштайн. Клиника.

У входа. Утро.

Всё это случится потом. А пока:

Солнечно. Чемодан Ленина грузят в багажник. Ленин, бережно прижимая к груди небольшой пакет, садится в машину. Пациента провожает сам профессор:

– Счастливого пути, господин пастор. Успехов вам! – Профессор Адлер смотрит вслед удаляющемуся авто.

КОММЕНТАРИЙ:

Адлер Альфред умрет неожиданно в мае 1937 года в Шотландии. Официальная версия смерти – сердечный приступ. Его дочь Валентина и ее муж, жившие в СССР, будут тогда же арестованы и осуждены за троцкизм. В 1942 году Валентина умрет в лагере.

Автомобиль движется вниз по серпантину. В машине рядом с Лениным на заднем сидении граф Мирбах.

– А вы меня обманывали, герр Мирбах, – говорит укоризненно Ленин, – Нехорошо. В апреле вы говорили, что всё случится в две недели. От меня требуются только выступления и призывы. А в июле… Мол, всё готово. Теперь вы мне говорите про октябрь. Но ничего. Не с пустыми руками еду. – Ленин нежно прижимает к груди рукопись. Все 85 листов. – И название дал я книге отличное. «Государство и революция».

Мирбах кивает.

Город Могилев. Вокзал.

Ставка Главнокомандующего русской армией.

Утро.

Заканчивается визит послов стран Антанты. Играет оркестр. Блики солнца на трубах, на клинках шашек почетного караула. Послы жмут руку генералу Духонину.

Суета погрузки. Генерал и Терещенко стоят у вагона.

– Спасибо вам, Михаил Иванович! – говорит Духонин. – Эти послы ну просто замучили. Особенно этот француз. Скажи, да скажи. А что говорить?! Я боюсь, что моя власть простирается разве что до конца этого перрона. И даже в этом я не уверен. Вата! Если бы не вы с вашим шармом и умением уводить разговор, я бы не выкрутился.

– Да, что вы, Николай Николаевич! Вам бы дипломатом работать. Так хорошо вы углы обходили.

– Еще раз спасибо, что вы с послами навестили генерала Краснова. Уж очень двусмысленное у него положение. Вроде бы под арестом, а… Конечно, взгляды у него патриархальные. Такой себе – слуга царю, отец солдатам. Вы, Михаил Иванович, подняли ему настроение. До встречи!

Они пожимают друг другу руку. Состав трогается. Терещенко заскакивает на подножку. Удаляется перрон, на котором стоит генерал Духонин.

КОММЕНТАРИЙ:

Через полтора месяца на этом перроне генерал Духонин будет арестован матросами, присланными Лениным. Поднят на штыки и растерзан толпой солдат.

Поезд. Утро.

Терещенко проходит по вагону, шутит с юнкерами из охраны, заглядывает в купе к послам, успевает ущипнуть дочку английского посла мисс Мюриэль. Проходит в свое купе, где уже раскладывает его чемодан адъютант поручик Чистяков.

За окнами поезда мелькают перелески, деревни, пасущиеся коровы. Россия. Средняя полоса.

Станция Дно. Утро.

Поезд с послами Антанты, пропуская состав с военной техникой, идущий на запад, стоит у перрона.

Косой осенний дождь не очень мешает снующей по перрону толпе. Это в основном дезертиры. Играет гармошка. У будки с надписью «Кипяток» очередь. Солдатские котелки, чайники.

Послы и Терещенко завтракают. Кофе, пирожные, бутерброды. Виски. Коньяк. Легкий непринужденный разговор, шутки. Терещенко разглядывает в окно станцию.

Внимание Терещенко привлекает какая-то суета.

По перрону тащат упирающегося солдата. Командует этим мордатый дезертир. Вот он срывает с сопротивляющегося солдата шинель. Теперь видно, что это не солдат, а офицер.

Его толкают к стене из красного кирпича. И отступают. «Мордатый» собирает команду стрелять «офицерика».

Терещенко не выдерживает. Как есть, в белой рубашке, он пролетает сквозь вагон и вылетает на перрон. Врезается в толпу с криком:

– Прекратить!

Подбегает к мордатому.

– Робя, смотри, еще один буржуйчик набежал! – «Мордатый» хватает Терещенко за руку и бросает тоже к стене. При этом успевает оценить на ощупь ткань. – Хороша рубашка! Шелк! Заряжай! – командует он собравшимся солдатам.

Терещенко с офицером у стены. Смотрят искоса друг на друга.

– Дождик, – пожимает плечами Терещенко.

– Да, дождик. Штабс-капитан Радашев, – представляется офицер.

– Михаил Терещенко.

Всего две минуты назад был теплый вагон и кофе с марципаном…

А толпа дезертиров густеет. И беснуется перед ними «Мордатый» и выстраиваются добровольцы расстрельной команды.

Из вагона вылетает поручик Чистяков с десятком юнкеров. Они пробивают толпу и становятся в шеренгу, ощерившись карабинами, прикрывая Терещенко и офицера. Чистяков телом заслоняет Терещенко.

Толпа тоже щетинится винтовками. Действительно, что такое десяток юнкеров. Щелкают затворы. Крики:

– Стреляй юнкеров! Буржуи!

– Товсь! Целься! – дает команду «Мордатый».

Пулеметная очередь разрывает воздух над толпой. Все оглядываются. На вагонных площадках поезда пулеметы. И пара пулеметных юнкерских расчетов уже заняли позиции прямо на перроне.

Поезд ведь специального назначения. Послы Антанты – это не хухры-мухры.

Раз и «Мордатый» растворяется в толпе. И сама толпа быстро рассасывается.

Станция Дно. Вагон поезда. Утро.

Терещенко с офицером возвращается в вагон. Послы, наблюдавшие из окон, устраивают овацию. А дочка английского посла смотрит на Терещенко с восхищением.

– Штабс-капитан Радашев, – представляется послам офицер. – Тут, прямо в багажном отделении завалили девку трое. Во главе с этим мордатым. Ну, я…

Потом они с Терещенко вдвоем стоят у окна. Курят.

– …Влепил пощечину командиру полка, – рассказывает Радашев. – Так же не воюют! И пресмыкаться перед солдатами негоже. Скотина! Слава Богу, меня не арестовали. Просто приняли отставку. Направляюсь в Петроград.

– Согласны служить у меня?

– А вы кто?

– Министр иностранных дел Временного правительства.

– Непонятно. Знаете, у меня в роте обычно занятия с солдатами проводил фельдфебель Гуляйветер. Вот поднимет солдата и хрипло так «Отвечай, кто у нас внутренний «враХ»? А тот выкатит глаза и рявкает без запинки «Жиды и скубенты». Я всегда на это смотрел как на анекдот. А вот теперь… Так что большое спасибо за участие в моей судьбе, но ваше приглашение я не принимаю. В Петрограде сейчас бывший соученик по юнкерскому училищу. Полковник Врангель. Он клич бросил. Вот с ним буду. Позвольте идти спать. Устал смертельно.

Петроград. Витебский вокзал. Утро.

С Финского залива дует резкий, сырой ветер, и улицы затянуты мокрым туманом. Моросит дождь. Послы шумно высаживаются из вагона.

– Подвезти? – спрашивает Терещенко Радашева.

– Буду признателен. На Фонтанку.

Петроград. Улицы. Утро.

«Роллс-Ройс» останавливается. Радашев выходит. Выходит и Терещенко. Смотрят друг другу в глаза.

– Дождик, – улыбается Радашев.

– Дождик, – улыбается в ответ Терещенко.

Радашев жмет ему руку, поправляет котомку за спиной, поворачивается и уходит.

КОММЕНТАРИЙ:

Штабс-капитан Радашев Василий Александрович. В 1920 году после захвата Крыма большевиками вместе с сотнями других офицеров окажется на одной из барж, которые по приказу Ленина будут затоплены вместе с людьми.

А вокруг шумит Невский. Очереди за хлебом, бегают мальчишки-газетчики и назойливо кричат:

– Газета «Правда»! «Солдатская Правда»! «Серая Правда»! «Рабочая Правда»!

Петроград. Николаевский вокзал.

Сортировочная. Пакгаузы. Утро.

Туман. Дождь. Подъезжает Терещенко на своем «Роллс-Ройсе». Его проводят по огромному совершенно пустому гулкому складу. Потом маленькая лестничка вниз в подвал. И взгляду открываются уходящие вдаль горы мешков с мукой.

На одном из них сидит усталый Рутенберг. Рядом с ним ротмистр Маслов-Лисичкин.

– Извините, Петр Моисеевич, в Управе сказали, что вы здесь.

– Рад вас видеть, Михаил Иванович. Присаживайтесь.

Ротмистр уступает место Терещенко на мешке с мукой, уходит к своей следственной команде.

– В течение месяца… – говорит Рутенберг, – шли панические рапорты от управляющего складов «Задержки эшелонов по вине железной дороги! Хлеб не прибывает! Пакгаузы пусты». А тут, оказывается… – показывает на горы мешков с мукой. – Да, здесь на десять дней кормить весь город. И таких дыр, куда проваливается поставляемое продовольствие, масса.

– А что теперь говорит управляющий?

Рутенберг показывает на укрытые брезентом тела:

– Уже молчит. Убит за час до нашего приезда, И помощник тоже.

– Проделки спекулянтов?

– Ну, что вы. Такой размах! А вы, какими судьбами?

– Ездил в Ставку Верховного Главнокомандующего. Мрак! Фронты разваливаются. Массовое дезертирство. Не с кем больше разговаривать. Я пришел к вам, Петр Моисеевич. Я пришел вас услышать!

– Да, чего тут. Вы же видите. Перебои с хлебом. Сахара нет хронически. А на Васильевском острове мы нашли огромное хранилище его. Это всё называется создание взрывоопасной обстановки. Наши сыскари ловят, ловят. Но только мелочь продажная. За червонец, за понюшку кокаина. А как только выходим на крупную фигуру, то она уже неживая. Конспирация у них на высоком уровне.

– Что вы хотите, многолетний опыт революционной деятельности…

– Бросьте! Неужели вы, Михаил Иванович, до сих пор верите, что это самодеятельность пролетариев или этих болтунов – агитаторов?! Смешно! Такой профессионализм и уровень организации под силу только государству. Надо ли спрашивать какому?

– Ну и что стоит, по вашему, предпринять? Выступить на заседании правительства? – спрашивает Терещенко. – Потребовать чрезвычайного положения?

– Два месяца как попугай твержу… Да и беспомощно сегодня правительство. Вчистую!

– Броситься опять к Корнилову?

– Поздно. Армия за ним уже не пойдет. А Петросовет уже весь лег под большевиков. И, говорят, что Ленин откуда-то шлет каждый день директивы. Но не появляется. Чует кошка, чье сало съела.

– Как он может?! В конце концов, он же дворянин! Русский человек!

– Кто?! Его мать внучка шлимазла Мордехая Бланка из Житомира.

– Да, но отец хотя бы чуваш! – восклицает Терещенко.

– Какой чуваш?! Отец, как минимум, трех детей Ульяновой некий доктор Покровский! Из поляков.

– Но почему про это никто не говорит?!

– У приличных людей не принято обсуждать, кто валялся в койке с барышней. Одно я знаю точно. Идет вброс больших денег. Куча типографий, печатающих листовки большевиков. Столько оружия! Город наводнен немецкими боевиками. Мы медленно погружаемся, как кролики в пасть удаву под названием «большевики». Чтобы разбудить всех, нужна оглушительная бомба. Реальные документы. Мы пытались вытащить из Швеции человека… Бухгалтера с германскими банковскими переводами на имя Ульянова, Зиновьева, Бубнова. Надеялись, что ко времени суда над Троцким и Рошалем предъявим. Но, видно, человек забоялся. Пропал. Вы министр иностранных дел. Наконец, вы входите в такие круги. Неужели у вас, Михаил Иванович, нет никого, кто бы прошерстил подвалы генштаба Германии?!

– Знаете… – Терещенко задумывается ненадолго. – Есть! Мой наставник. Человек он азартный, увлекающийся. Побеждал даже в олимпийских играх.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Вокзал.

Из вагона поезда, прибывшего из Петрограда, спускается Сталин. Оглядывается по сторонам.

– Это совершеннейшее безобразие! Никакого воспитания! – в дверях вагона возникает Крупская с большим чемоданом. – В конце концов, достопочтимый сударь, эти ваши дикарские замашки… Возьмите у меня чемодан! И помогите спуститься. Вам когда-нибудь объясняли как надо вести себя с женщиной?! Тем более, я старше вас.

Сталин нехотя помогает Крупской спуститься на перрон. Берет чемодан и с трудом тащит его. Тяжело ведь управляться с только одной здоровой правой рукой. Его изрытое оспой лицо багровеет. Он кроет Крупскую самыми крепкими осетинскими ругательствами. Но про себя. Даже губы у него не шевелятся.

Зато Крупская не утихает:

– Вы, видно, только спустились с гор. Эти патриархальные устои… Я вынуждена буду рассказать Владимиру Ильичу! Неотесанный мужлан!

И всё время, пока они идут к дверям вокзала, стоят в очереди на контрольно-пропускном пункте, выходят на площадь и садятся в подъехавшую пролетку, из которой выскакивает, встречающий их телохранитель Ленина Эйно Рахья, Крупская ворчит.

Потом они едут в пролетке. Эйно сидит на облучке рядом с кучером, а Крупская со Сталиным внутри. Эйно прислушивается к ругани Крупской. На его губах гуляет довольная улыбка.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Дом начальника полиции. День.

Крупская, Сталин и Эйно входят в дом. Ленин бросается навстречу Крупской, сжимает ее в объятиях, целует:

– Надюша, дорогая! Как же истосковалась душа моя! – жмет руку Сталину. – Спасибо, дорогой товарищ Джугашвили. Мы поговорим, поговорим… Потом. Потом!

Выпроваживает Сталина и Эйно за дверь.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Дом начальника полиции. Двор. День.

Сталин и Эйно сидят на скамеечке под деревом. Эйно достает кисет с самосадом. Хвастается. Дает понюхать Сталину. Потом набивает трубку и закуривает. Сталину не предлагает.

Сталин достает свой маленький кисет и тоже набивает трубку.

Сидят, курят, глядя в разные стороны. Поглядывают на окно, за которым проходит свидание Ленина с женой.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Улица у дома начальника полиции.

Вечер.

У калитки Ленин прощается с Крупской. Обнимает. Подсаживает в пролетку:

– Наденька, родная. Как я без тебя?! Ты еще только уезжаешь, а я по тебе уже ску-у-у-чаю. Жду!

Возле пролетки Сталин и Эйно Рахья. Ленин в хорошем настроении. Передает Сталину несколько конвертов:

– Дорогой мой Джугашвили! Вот это Иоффе. Это Свердлову. А это Троцкому. Не перепутайте ни в коем случае!

Пролетка с Крупской и Сталиным трогается. Ленин машет вслед. И Рахья тоже машет вслед.

Стокгольм. Особняк Эдуарда Ротшильда. Гостиная.

Вечер.

Уютно. Огонь в камине. Эдуард Ротшильд и Терещенко. Терещенко знакомится с документами. Разговор идет на французском языке:

– Бесценный подарок, Мэтр! Вы же рисковали? Эти бумаги! А потом, вы же не знаете, как я ими распоряжусь.

– Ну, во-первых, Мишель, я твой должник. А во-вторых, обрати внимание на уровень моего обслуживания. Кожаная папка «от Тиффани»! А какой бонус прилагаю! Два свинцовых клише. Факсимиле контракта с подписью фигуранта. – Ротшильд весело показывает папку и свинцовые пластины. – Клише такого качества тебе в России не сделать. Можно сразу ставить в набор газетного листа! Ну и, в-третьих, про то, как распорядишься… Чем хуже, тем лучше для основных игроков в этом безумном всемирном казино.

– Чему смеётесь, Эдуард?! – вчитывается в текст Терещенко. – Ведь это страшно своей очевидностью.

– Дело в том, что ты держишь в руках ни много ни мало, а оригинал договора. Да-да! Наш агент испугался, заторопился и не стал делать копию. Просто подхватил сам документ.

– И вы думаете, никто не заметит пропажи?

– Ну, это моя любимая тема. Где особенно педантичны, там самый большой беспорядок! Агент сообщает, что пока никто… Они по-прежнему уверены, что им есть чем держать Ленина на коротком поводке. Ну, а вот эти банковские проводки – это копии. Но если потребуется подтверждение, то банальная аудиторская проверка… Такие огромные суммы спрятать невозможно.

Эдуард говорит и в это время заряжает кинопроектор. Маленькая коробочка с лампой и ручкой, чтобы крутить пленку.

– А я освоил новую специальность! – хвастается Эдуард. – И если меня выгонят из миллиардеров, пойду в киномеханики. Дамы их любят до одури. Профессия будущего. Ну что ты уткнулся в бумаги?! Лучше смотри хронику с полей сражений.

Эдуард крутит ручку кинопроектора. На экране башни линкора. Стреляют сразу десяток орудий. Летят самолётики, падают и взрываются бомбы. Движутся огромные танки. Солдаты бегут в атаку, кричат, широко раскрывая рты. Но звука-то нет. Немой кинематограф.

– Но неужели вам не отвратно?! – Терещенко трясет бумагами. – Это предательство России!

Эдуард смотрит на него. Достает из портмоне сто франков, и фунт стерлингов. Просит у Мишеля российскую ассигнацию:

– Вот эти бумажки имеют национальность. А вот это тяжеленькое нет, – он вынимает из ящика стола брусок золота. – Господи, ну, кому это я рассказываю! Блестящему финансисту! Банкиру! Нет, видно, славянская сущность перевешивает в тебе. Как и во мне – любовь к Франции…

– Может все дело в Парвусе, который Гельфанд?

– Ну, что ты, Мишель. Этот Парвус-Гельфанд клоп, пытавшийся заработать на посредничестве. Подносчик дров в костер. Первыми гибнут именно они. Смотри, – смотри, это испытания нового танка!

На экране британский танк Mark IV пересекает траншею. А вот один из первых кинооператорских изысков: ракурс снизу – огромная гусеница закрывает экран. Танк как бы наваливается на зрителя.

Эдуард выключает проектор, наливает коньяк, присаживается рядом с Терещенко:

– А что если ты, мой друг, забросишь всё это к чертовой матери! Ну, поиграл мальчик в министра. Целых три правительства продержался. Слава Богу, ты выходишь, хоть и с долгами, но не раздетый догола, как бывало, из казино. Неужели тебе не хватило общения с твоими как бы «соотечественниками». Ты человек мира. Ведь это очевидно, что где-то в две недели там, увы, с твоим участием или без, но взорвется. Оставайся. Чтобы не задело осколками. Марго уже здесь. А маму и сестру я выдерну оттуда за три дня.

– Это дело чести, Мэтр. Моей чести.

– Принимаю. Но зачем тащить туда любимую женщину?!

По лестнице сбегает Ги, восьмилетний сын Ротшильда, а за ним хохочущая Марго:

– У вас чудный мальчишка. Он так по-взрослому рассуждает!

– А что если вам, Марго, остаться здесь слушать философствования моего сына, – предлагает Эдуард, – а Мишель съездит на недельку в Петроград и вернется? Уже насовсем.

– Я?! Здесь!? – смеется Марго. – Вы даже не представляете, Эдуард, сколько женщин сразу же запрыгнет к нему в постель. В Петрограде будет стоять очередь на километр.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Дом начальника полиции. Вечер.

Свечи. Шампанское в бокалах. За роялем Инесса Арманд играет «Патетическую сонату» Бетховена. Первую часть Grave она исполняет весьма эротично и, переводя итальянскую пометку в нотах allegro dimolto е con brio на свой французский, – быстро и с нарастанием…

За ее спиной мягко, как кот, прохаживается Ленин. И когда в музыке звучит подъем, Ленин подходит сзади и запускает руки в декольте. Одновременно дует на свечу. Темнота.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Дом начальника полиции. Двор. Вечер.

Поглядывая на темные окна, сидят и курят трубки Сталин и Эйно.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Кафе. Вечер.

За столиком граф Мирбах и Радек.

– Я вызвал вас, герр Радек… – говорит Мирбах. – Что-то надо предпринимать. Мы сделали ставку на Ульянова. Деньги поступают регулярно. Вы не представляете, сколько наших оперативных групп в поте лица зачищают Петроград. И Москву. На всех уровнях. От правительства до рабочих комитетов на заводах. А он гуляет по парку, бомбардирует свой ЦК и Совет кучей директив! Учит их, как надо. Но отсюда! И ведь устроился-то как! Жена и Инесса Арманд. По очереди. Фрау Арманд, та вообще… Играет ему по вечерам Бетховена. Особенно эту…«Патетическую сонату». Понимаете, герр Радек… Мы ориентированы на конец октября. То есть, меньше месяца осталось. Что примечательно… Герр Ульянов гуляет в парке вдоль ветки железной дороги в сторону Петрограда. Смешно?

– Ну, что я могу? – пожимает плечами Радек.

– Простите, но через вас, герр Радек, идут все денежные потоки. Ваша шея еще больше под топором, чем моя.

Объясните ему, наконец, на своем партийном языке. Он всё-таки ваш учитель, наставник. Скажите ему. Ну, хотя бы на идиш, – оба смеются, – Сегодня не надо. Там как раз играется «Патетическая». Бетховен и Ульянов… Ульянов и Бетховен… Завтра! А пока познакомьтесь…

К столику подсаживается Смилга.

– Смилга Ивар Тенисович, – представляет гостя граф Мирбах. – Председатель Областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии.

– Карл Радек.

– Наслышан о вас от Владимира Ильича, – говорит Смилга.

– Мы ведь встречаемся буквально ежедневно.

– У герр Смилги чудные ребята! – восхищенно говорит граф Мирбах. – Все как на подбор. Гвардия. «Шюцкор», До трех тысяч штыков!

– Да. У нас у всех отличная физическая подготовка. Высокие результаты по стрельбе.

– А дисциплина какая! И наличие мотивировки! – добавляет граф Мирбах. Поднимает бокал, – За независимую Финляндию!

Они выпивают. Стоя.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Дом начальника полиции. Утро.

Ленин, Эйно Рахья, Радек. В руках у Радека огромная корзина, полная шведских деликатесов. Сверху бутылка французского коньяка. Он оглядывается:

– Ну, вы отлично устроились, Учитель. Под крылом у полицмейстера.

– А вы прекрасно выглядите, Карл. Ну, просто крупный банкир. Повернитесь-ка. Чудные башмаки! Какие ранты! Какая кожа!

– О чем разговор! – Радек снимает башмаки. – Дорогому Учителю!

– Ну, что вы, что вы, Карл! Хотя, знаете… Снимайте, снимайте! Вы себе еще купите. А мне в революцию надо в чем-то вступать! Сейчас мы вам пока что-нибудь подберем из старого. Эйно, поглядите там…

Ленин натягивает башмаки. Проходит гоголем.

– Теперь мне не страшны булыжники Петрограда. Но перейдем к делу. Отчитывайтесь, банкир!

Они уходят в глубину квартиры. Радек идёт босой.

ФЛЕШФОРВАРД:

9 ноября 1918 года.

Берлин. Улицы. День.

Грузовики с вооруженными солдатами и рабочими. Революционные события. Как черно-белая кинохроника. Только флаги и повязки на рукавах красные.

Карл Радек с группой боевиков идут сквозь те же величественные коридоры и залы Генштаба, что в эпизодах с Лениным.

Под дулом пистолета ведут чиновника – того самого, что требовал в начале истории подписи Ленина на контракте.

Он показывает, где в архиве все документы по России.

Ящики с папками, на которых крупно выведено «Операция "Лорелея"» выволакивают в оранжерею и сжигают.

Чиновник, глядя обезумевшим взглядом, как поступают с документами, падает замертво.

– Вот архивная крыса! – смеется Радек. – И патрона тратить не надо!

КОНЕЦ ФЛЕШФОРВАРДА.

КОММЕНТАРИЙ:

Радек Карл (Собельсон). В 1936 году будет арестован по делу «Параллельного антисоветского троцкистского центра». 30 января 1937 года приговорен к 10 годам. Убит в тюрьме по приказу Сталина. Официальная версия – гибель во время драки заключенных.

Ленин, поскрипывая новыми башмаками, возвращается на кухню, прихватывает привезенную Радеком корзину с продуктами. Двери в комнату закрываются.

Полдень. Условный стук в двери дома. Эйно Рахья открывает. Входит Смилга.

На цыпочках они проходят по коридору и приникают к замочной скважине. Там в комнате Радек, расхаживая перед Лениным, читает что-то с бухгалтерских листов. Вздымает палец к верху, как опытный торговец. Ленин, развалившись в кресле, потягивает коньячок и закусывает балычком. Благодушно кивает головой в такт.

Хельсинки (Гельсингфорс). Окрестности.

Лес. День.

Ленин, Смилга, Радек и Рахья высаживаются из пролетки. Видно, что старые башмаки Ленина Радеку жмут. Он прихрамывает.

КОММЕНТАРИЙ:

Весь этот день пройдет под попурри: «Патетическая» Бетховена и разухабистая ария «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» из оперетты «Сильва» Кальмана. В принципе это главные музыкальные темы всей этой истории.

Смилга демонстрирует Ленину и Радеку своих бойцов. Стрельбы, строевые приемы.

А в конце занятий сто молодых финнов, членов гражданской гвардии «Шюцкор», строем, старательно печатая шаг, идут под знаменем независимой Финляндии.

А Ленин, Радек и Смилга, стоя на холмике, принимают парад.

Смилга суров и сдержан, держит руку у козырька.

КОММЕНТАРИЙ:

Смилга Ивар. 10 января 1937 года Военной коллегией Верховного Суда СССР в возрасте 44 лет за «участие в троцкистской контрреволюционной террористической организации» приговорен к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение в тот же день.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Парк возле железной дороги. Вечер.

Уютный провинциальный парк. Ленин со Смилгой, Радеком и Эй но Рахья гуляют вдоль железнодорожных путей.

Ленин доволен: башмаки, коньяк, парад в лесу.

Мимо, маня огнями и обдавая ветром, в сторону России проходит поезд.

Ленин в мигающем свете вагонных окон, перекрикивая стук колес:

– А знаете, я ведь созрел! Я готов драться! Эйно, мы едем в Петроград!

Поезд Стокгольм – Петроград.

Вагон. Вечер.

Удивительно, как Бог раскладывает пасьянсы… Именно в этом, проносящемся мимо поезде, возвращается в Петроград Терещенко с компроматом на Ленина.

В купе он и Марго. Адъютант поручик Чистяков, расчищая на столике место для ужина, пытается взять в руки папку с досье.

– Ну, знаете, дорогой Чистяков, это не трогайте. Это я сам!

– говорит Терещенко, убирая папку.

Петроград.

Квартира Терещенко.

Утро.

Терещенко сидит в кресле у кофейного столика, с сигаретой в руке. Точь-в-точь, как на очень известном портрете художника Александра Головина. На диване Рутенберг рассматривает документы.

В дверях возникает мать Терещенко.

Рутенберг почтительно встает.

– Позвольте представить, маман. Петр Моисеевич Рутенберг, – говорит Терещенко, – Моя мать Елизавета Михайловна.

Мать Терещенко меряет Рутенберга взглядом. Кивает. Уходит молча.

– После прочтения этого… – говорит Рутенберг, – нормальный человек не должен был бы уже возвращаться.

– Почему?

– Боюсь, мы опоздали с этими бумагами. Месяца на два! Паралич! В Петрограде вовсю хозяйничает Совет депутатов. Шайка с Троцким во главе. Тысячи митингов. Уже шутка гуляет «При Романовых мы триста лет молчали и работали, теперь будем триста лет говорить и ничего не делать». Какое-то поветрие! Все выступают и говорят, говорят… Причем все без исключения несут полную херню! От Троцкого до последнего солдатского депутата. Нет на них генерала Корнилова!

– Мы можем продемонстрировать бумаги на очередном заседании Совета министров! – предлагает Терещенко.

– Какие министры? Власть правительства распространяется разве что на дворников у Мариинского дворца. А Керенский… Не удивлюсь, если окажется, что он тоже инфицирован немцами. И что, на него тоже могут быть такие же бумаги.

– Следственное управление? Прокуратура?

– Дупель пусто! Импотенция полная!

– В прессу? Сразу в несколько газет!

– Газеты?! – морщится Рутенберг.

– Но не листовки же на стены. Уж очень специфический материал. Транши, договор с Лениным. Всё ведь на немецком языке.

– Армия! Но кто? – бормочет Рутенберг, – Краснов под арестом, генерал Духонин в Могилеве мнется…

– Послушайте, Петр Моисеевич, здесь в Петрограде генерал Лечицкий. Очень авторитетен среди офицеров. Давайте поедем к нему! – предлагает Терещенко.

– Нет. Вы сами. Встречаться с ним должен славянин.

Петроград. Смольный. Штаб.

Комната председателя Петроградского Совета Адольфа Иоффе.

Утро.

Карта города. Торчат флажки, закрашены некоторые участки. Иоффе в бухгалтерских нарукавниках ставит еще один флажок.

Именно он курирует раздачу оружия, демонстрации, создание отрядов Красной Гвардии.

В комнате сидит группа агитаторов, координаторов различных районов Петрограда. Крыленко, Чудновский, Подвойский, Дзержинский, Бонч-Бруевич и другие. Дается разнарядка на день:

– Тебе, Подвойский, на Путиловский завод. Колеблются! Чудновский на хлебозавод! – Иоффе поворачивается к Дзержинскому: – Завтра у вас, товарищ Дзержинский, выступление на митинге в Кексгольмском полку. Там много польских солдат… – он рассматривает Дзержинского и добавляет с дружеской улыбкой: – Феликс! Уважаемый! Эдмундыч. Не сочти за… Но идти агитировать солдат в таком виде?!

Действительно, на Феликсе Дзержинском полосатые брючки, бордовая жилетка, приталенный сюртук, галстук-бабочка. Такой себе, расфуфыренный шляхтич.

– Всё сам пошил! – гордо заявляет Дзержинский.

– Шикарно! – восхищается Иоффе. – Поздравляю! Но, посмотри на Крыленко! Бывалый солдат.

Крыленко в военной форме. Шинель, фуражка, ботинки, обмотки. Прапорщик как прапорщик.

– Дорогой Бонч! – обращается Иоффе к Бонч-Бруевичу: – Обеспечь Эдмундыча шинелькой и всем что положено. Чтобы выглядел, как фронтовик. Кстати, тебе, товарищ Крыленко, завтра с утра в казармы броневого дивизиона. – Иоффе передает ему разнарядку по броневикам, – Они, жулики, вместо одиннадцати машин, выпустили из гаража шесть! Вот их возможности…

КОММЕНТАРИЙ:

Крыленко Николай. Прапорщик. После переворота будет назначен Верховным Главнокомандующим российской армии. В дальнейшем народный комиссар юстиции.

В 1938 году арестован и расстрелян.

– Всё всем понятно?! Пожалуйста! За работу, товарищи! – командует Иоффе.

Переговариваясь, агитаторы выходят в основной зал штаба Петросовета, набитый народом, табачным дымом, криками и суетой.

В комнате задерживаются Подвойский и Чудновский.

– И как вы со всем этим управляетесь, товарищ Иоффе? – удивляется Чудновский.

– Так… Мальцы! Займитесь делом! Будет время и настроение, поделюсь секретами. Давай, давай выходи из царских покоев!

Действительно, комната Иоффе, хоть и небольшая, но всё оборудовано для жизни. Буфет, самовар, бутерброды, пирожные, баранки, крепкий банковский сейф.

В комнату заглядывает Сталин.

– О, заходите, дорогой Иосиф!

– Тут вот был у Владимира Ильича. Новые директивы.

– Конечно, конечно. Давайте! Садитесь. Чаю, кофе? Чачу?

– Откуда чача? – удивляется Сталин.

– Грузинские товарищи…

Иоффе наливает стопку, кладет рядом бутерброд. И еще конверт с купюрами:

– Здесь за поездку в Гельсингфорс и жалованье за сентябрь…

Сталин с удовольствием берет конверт. Выпивает и закусывает.

Иоффе пробегает глазами текст. Кричит в большой зал штаба:

– Аксентьев! – вбегает Аксентьев. – Вот, милый, текст Ленина. Сразу же на первую страницу «Правды» и по всем другим нашим газетам. А вот этот кусочек в листовку. И передайте Каменеву, пусть не сует нос. Не его это дело.

Аксентьев выбегает. Заглядывает Свердлов.

– Яков, дорогой! Владимир Ильич и тебя не забыл. Личная записочка. Вот, товарищ Джугашвили принес…

Звонит телефон. Иоффе снимает трубку:

– Иоффе слушает. Да, знаю. Вы в газете «Речь». Тише! Что?! – Иоффе привстает, напряжённо слушает. Говорит жёстко: – Успокойтесь! Ну, принес Терещенко… Публикации требует? Да? Слушайте, Федя! Вы кто в газете? Кор-р-ректор. И не вам давать советы главному редактору!

Храните молчание. Большое спасибо за информацию.

В дверях почему-то на секунду застывает Свердлов. Да и Сталин перестает жевать бутерброд, прислушивается.

Иоффе медленно кладет трубку. Задумывается. Делает пометку в своей записной книжке.

Тут влетает мичман Федор Раскольников. Разводит руками:

– Ну, просто… Я им, а они мне…

– Оп-па! Спокойно, товарищ Федор! – подхватывает Иоффе.

– Это мы уже в июле проходили. Немедленно переговорщиков к казакам! Обещать золотые горы и эшелоны для отправки их домой. На их родной Дон!

10 октября (23 октября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Финляндский вокзал.

Вечер.

Дождь. Из вагона на перрон, в сопровождении Рахья, спускается Ленин. Он в одежде пастора. На голове седой парик.

В толпе, встречающих поезд, гауптман. Он с Лениным переглядываются. Гауптман делает успокаивающий жест. Мол, всё под контролем.

Ленин и Рахья выходят на площадь, садятся в крытую пролетку. Едут. Сзади движется автомобиль гауптмана.

Петроград.

Улица «Набережная реки Карповки», дом 32.

Вечер.

Ленин в сопровождении Рахья проходит по лестнице черного хода на третий этаж.

Везде на этажах маячат охранники.

Сталин вводит Ленина через черный ход в квартиру номер 31.

Присутствуют: Зиновьев, Каменев, Троцкий, Свердлов, Коллонтай, Иоффе, Урицкий, Бубнов и др.

В неярко освещенной комнате заканчивает свой отчет Свердлов.

Из боковой двери входит какой-то человек. Все вглядываются. Шум узнавания. Это Ленин. Он чисто выбрит. Ни бородки, ни усов. На голове седой парик.

– Ну, просто пастор из ближайшей лютеранской церкви! – ахает Коллонтай.

– А что?! Сегодня я буду русским Лютером! – Ленин приглаживает обеими руками сползающий парик, потом просто снимает его. – К чег'ту! Итак, товарищи, начну с ругани. На повестке дня лозунг «вооруженное восстание». А вы… Толчете воду в ступе. Демонстрации, митинги… Вчерашний день, товарищ Троцкий! Хватить цацкаться! Так мы доиграемся, не дай бог, до Учредительного собрания!. Ждать формального большинства наивно! Ни одна революция этого не ждала. Сначала захват, а потом большинство! Только так! Завтра же прибываю в Смольный. И пусть это кое-кому из вас может не понравиться, но речь пойдет о вооруженном захвате власти.

– Извините, Владимир Ильич! – взвивается Троцкий. – Вы достаточно долго отсутствовали и не считаетесь с ситуацией! Я думаю, что это, так сказать, «восстание» должно быть как можно меньше похоже на захват власти одной партией. Поэтому надо дождаться начала Всероссийского съезда Советов. И на съезде… Вместе с делегатами от всех партий, выйдя на массовую манифестацию, потребовать от Временного правительства…

Ленин, слушая Троцкого, недовольно морщится.

Петроград. Улица Жуковского, дом 21.

Редакция газеты «Речь».

Ночь.

В типографии у наборной кассы редактор и пожилой, усатый наборщик, заканчивающий укладку набора.

– Знаем только мы, Федорович. Давай быстрее, – шепчет редактор. – Через полчаса начнем печатать тираж.

В затылок редактору упирается ствол парабеллума. Это в типографию тихо вливаются боевики гауптмана.

– Интересно тут у вас, – говорит Лёха, оглядываясь по сторонам.

– Кто вы такие!? Кто вам дал право?! – редактор пытается протестовать, но ему затыкают рот. Уволакивают в его же кабинет.

Гауптман разглядывает типографский набор, пытается прочесть. Командует наборщику:

– Сделай оттиск!

Тот прокатывает сигнальный лист. На бумаге, в обрамлении текста факсимиле расписки Ленина.

– Еще!

Прокатывается еще три экземпляра. Гауптман показывает на большое свинцовое клише в наборе, на котором как раз и вытравлена копия расписки.

– А как вынуть вот это?

Наборщик шилом поддевает пластину.

– Ты делал?

– Привезли готовое. Я только в набор вставляю.

– А как по размеру подгоняешь, если что?

– А вот резачок.

Гауптман режет клише на мелкие кусочки. Потом переворачивает ящик с набором страницы. Сыплются свинцовые буковки.

Гауптман аккуратно складывает бумажные оттиски. Дает команду боевикам, которые держат наборщика. Мол, кончать. Выходит.

Петроград. Улица Жуковского, дом 21.

Двор редакции газеты «Речь».

Утро.

Во дворе собираются мальчишки-газетчики. Кричат:

– Дяденька! Дяденька! Давайте газеты, уже торговать пора!

Стучат в окно. Приоткрытая дверь. Входят в типографию. Заглядывают в кабинет.

Там в луже крови лежит зарезанный редактор.

Петроград. Улица Сердобольская, дом 1, квартира 41.

Конспиративная квартира Ленина.

Утро.

Ленин в приподнятом, боевом настроении дает указание своему телохранителю Рахья:

– Эйно, дуйте за газетами! И, я думаю, часа через два мы едем в Смольный. Работать, работать и ещё раз работать!

Рахья уходит. Ленин, напевая арию из оперетты, проходит по пустой квартире на кухню. Наливает себе стопку водки, с аппетитом составляет большой бутерброд. И уже было приступает к трапезе, но тут в дверь стучат.

Ленин осторожно, на цыпочках проходит к входной двери. Стук повторяется. И это условный стук. Ленин ворчит:

– Идиот этот финн! Забыл ключ.

Приоткрывает дверь. На пороге гауптман.

– Вы что?! – Ленин пытается захлопнуть дверь, – Совсем с ума спятили! Прийти сюда?! Мне было обещано, что прямых контактов не будет!

– Не волнуйтесь. Все предосторожности соблюдены, – гауптман входит, закрывает дверь. – Просто срочно поставить вас в известность…

Гауптман разворачивает оттиск из типографии газеты «Речь».

Ленин смотрит оттиск. Там цифры с большими нулями.

– Что вы мне суете какие-то цифры! Миллионы марок… Ну?!

– Это как бы копии ваших банковских счетов. Смотрите ниже. Скорее всего, фальшивка, но…

Ленин вглядывается в лист. Там факсимиле его договора с Генштабом. И отдельно крупно его подпись на документе. Он шепчет:

– Это не фальшивка! У них в руках копия моего контракта!

Ленин топает ногами, задыхается, сползает по стене. Гауптман бросается на кухню за водой.

А у Ленина опять видение:

Темный двор. Один из юнкеров втыкает в живот Ленина трехгранный штык и с удовольствием проворачивает. Ленин пытается ухватить штык. И тут другой юнкер с криком «Коли!» втыкает свой штык.

Гауптман брызгает водой на лицо Ленина:

– Волноваться пока не надо. Всё случилось вовремя. Редактора уже нет в живых. Наборщик, который это набирал, покоится в Неве. Клише уничтожено. И, сами понимаете, теперь мы уж обязательно контролируем все газеты. И здесь, и в Москве.

– Вы знаете источник? – слабым голосом спрашивает Ленин.

– Помните Терещенко? В июле у вас была с ним несанкционированная встреча в Сестрорецке…

Ленин закрывает глаза. Предчувствие его не обмануло.

– Документы переданы ему в Стокгольме. Сюда он их привез три дня назад.

– Убейте его! Покушение, несчастный случай! – шепчет Ленин.

– Мы уже обсуждали этот вариант с графом Мирбахом. Это будет слишком громко. Заметная фигура. Министр иностранных дел. И потом трогать человека из мира больших денег… В самом крайнем случае. И то, разве что как самоубийство. Это серьезнее, чем убрать вашего Керенского.

– Моего Керенского?! Он скорее ваш! А если это может появиться не только в газетах!?

– Будем выяснять. Хотелось, чтобы вы, герр Ульянов, тоже были начеку.

Петроград. Министерство иностранных дел.

Кабинет министра. Утро.

В кабинете несколько сотрудников и адъютант Чистяков.

– Михаил Иванович, у вас через час встреча с американским послом, – напоминает секретарь.

– Я же просил… – Терещенко перебирает газеты на столе. – Все газеты! Каждый день! Где газета «Речь»?!

Все переглядываются.

– А сегодня «Речь» не вышла, – говорит адъютант Чистяков.

– Почему?!

– Да такая история… Главный редактор убит прямо в редакции. Старший наборщик исчез…

Петроград. Улица Сердобольская, дом 1.

Подъезд и конспиративная квартира Ленина.

Утро.

По лестнице с пачкой газет поднимается Эйно Рахья. Входит в квартиру. Тишина. Стучит в комнату Ленина:

– Газеты куплены, Владимир Ильич. Машина в Смольный будет через час.

Тишина. Эйно приоткрывает дверь в комнату. Ленин лежит в постели, укрытый одеялом. Приподнимается и говорит шепотом: – Мы никуда не едем.

Петроград. Смольный. Штаб.

Утро.

Иоффе в пальто, в шляпе и с зонтиком выходит из своей комнаты в большой зал. Там полно людей. Суета, табачный дым, крики. А как иначе – штаб восставшего народа.

Иоффе подходит к Свердлову, берет его под локоток и ласково на ухо:

– Яков Михайлович, требуется твой бархатный бас. Поговори с ректором университета. Студентов на демонстрации надо отпускать. Вот адресок и сведения об этом деятеле.

Иоффе обнимает Дзержинского. Тот в длинной кавалерийской шинели нараспашку. Под ней солдатский мундир.

– Ну! Феликс! Просто бывалый солдат! – улыбается Иоффе.

Дзержинский становится во фронт, лихо отдает честь. Смеется вместе с Иоффе.

КОММЕНТАРИЙ:

Дзержинский Феликс. В дальнейшем руководитель главной карательной организации страны ВЧК – КГБ. Умрет в 1926 году. Официальная версия – инфаркт.

Подбегает рабочий:

– Товарищ Иоффе! Мы Красная Гвардия с завода «Русский Рено». Пришли за оружием!

– Прекрасно! Вперёд! В Кронверский арсенал! А почему так поздно получаете винтовки?

– Да понадеялись на оружейный завод. А там раздали…

– Тогда торопитесь. А то опять из-под носа уведут. Дорогой Бонч с Бруевичем, выпиши им требование!

– На триста! – говорит рабочий.

– Почему триста? Если я не ошибаюсь, у вас же под десять тысяч рабочих. Так что хотя бы пятьсот надо освоить. И патроны. Всё в арсенале. Что значит, вас не пустят. Посмотрите на свой боевой вид. Вот вам для подкрепления пара бравых моряков, – Иоффе подзывает военных моряков, курящих в углу.

Налетает следующий проситель. Иоффе отфутболивает его к Подвойскому.

Бонч-Бруевич отводит Иоффе к окну и тихо ему на ухо:

– Товарищ Иоффе, что же это мы так неэкономно оружием разбрасываемся? А плакаты и листовки… Там просто тысячами всё улетает.

– Ой, Бончик, – смеется Иоффе, – ну, попривыкли вы, большевики, к конспирации. Всё бы вам втихую. Не-е-т! Мы сейчас с тобой очень шумным делом занимаемся! И чем больше суматохи и шухера, тем лучше. Глянь в окно! Всё гудит, шевелится! – Иоффе в манере конферансье в цирке произносит с задором: – Дорогая публика, представление продолжается. Раз-два! Вуаля! Маэстро, урежьте марш! О, а вот, Бончик, как раз одни из наших дорогих зрителей, для которых мы так стараемся.

К ним через толпу протискиваются, как всегда навеселе, американский журналист Джон Рид со своей боевой подругой Луизой Брайант.

– О, мисс Луиза! О, мистер Джон! – Иоффе обнимается с Джоном, целует ручку Луизе и подзывает вездесущего Чудновского. – Гриша! Возьми на себя «Америку» и, я прошу тебя, не злоупотребляй виски!

Иоффе выходит в коридор. Спускается в столовую Смольного.

Огромный гулкий зал в махорочном дыму, пропахший щами. За всеми столами едят. Солдаты, рабочие, матросы.

К Иоффе с почтением подбегает повар – толстый человек в когда-то белом, а ныне донельзя замызганном халате. Зато поварской колпак на голове ослепительно белый:

– Был неправ вчерась, господин Иоффе!

– Товарищ! – поправляет Иоффе.

– Вот и говорю, товарищ Иоффе, неправ был! К вечеру аж шестнадцать пудов мяса завезли! И капусты… Завались!

– Просто надо вовремя ставить вопрос. Кормите, товарищ Егоров. Всех! И строго своим работникам… Руки мыть! Нам дизентерия не ко времени будет.

Петроград. Улицы. Утро.

Иоффе выходит в парк за зданием Смольного. Пересекает его и выходит на тихую улочку.

Здесь он уже не торопится. Такой себе преуспевающий делец гуляет по осеннему Петрограду.

Заходит в маленький уютный ресторанчик.

Петроград. Ресторан. Утро.

Иоффе садится за угловой столик, заказывает кофе и блины с икрой. Пока он ждет, перед ним на свободный стул неожиданно присаживается юркий люмпен:

– Здоров, дядя! – он показывает наган. – Тихо! «Лопатник» на стол, а то раз и ваши не пляшут.

– В марте «откинулся»? – Иоффе спокойно смотрит на грабителя, – «Птенец Керенского»? Ох, не туда ты залетел, птенец. Извинись и дуй!

– Ты не понял, дядя. Считаю до трех.

– Начали! Раз! – Иоффе неожиданно для своего крупного тела ногой подсекает стул. Уголовник падает. Иоффе садится на него и выворачивает из его руки наган.

Тут же набегают официанты. Уголовника выносят, а Иоффе приносят кофе и блины с икрой.

Иоффе уходит в туалет. Старательно моет руки. Выходит.

К нему подбегает хозяин ресторана:

– Вы уж извините, господин Иоффе. Большой недогляд. Большой. Но уже так получил, что навсегда забудет дорогу, наглец.

Иоффе кивает. Как ни в чем не бывало, садится за столик. Вилочка, ножичек. Ест, поглядывая в окно.

На углу напротив ресторана останавливается автомобиль. Спортивный «Паккард» серии 4-48.

Иоффе замечает это. Подзывает официанта, расплачивается.

Петроград. Улицы. Утро.

Иоффе выходит, садится в автомобиль. За рулем гауптман. Здороваются.

– На что жалуется в этот раз больной? – улыбается гауптман.

– Саботаж офицеров эскадры. Заперли Гельсингфорс. А нам для полного аншлага матросы нужны в больших количествах. А еще устойчивой связи с Советами нет. Ни в Гельсингфорсе, ни в Кронштадте. Всё с оказией посылаем. В письменном виде. Пакетами. С оказией и получаем.

– А радио?

– Радио, оказывается, в Главном штабе и в военном министерстве. А туда мы еще не добрались…

– Понял. Что еще?

– Что-что… А не завалялся ли у вас в кармане какой-нибудь линкорчик? А то как-то солидности не хватает. В Кронштадте только миноносцев пара. А нужно что-то такое увесистое. Сами понимаете, публика и пресса обожают зрелища.

Гауптман задумывается. Потом спрашивает:

– У вас есть пара часов?

Гауптман выходит из машины, проверяет переднее колесо.

Это, видно, сигнал.

В автомобиль на заднее сидение как бы ниоткуда плюхается Лёха. Авто трогается.

Мелькают пейзажи осеннего Петрограда. Ворота верфи.

Петроград. Верфь. День.

Часовой у ворот.

Гауптман высовывается, предъявляет мандат:

– Особый уполномоченный Временного правительства.

Едут по территории верфи.

– А сейчас закройте глаза, господин Иоффе, – просит гауптман.

Машина останавливается. Гауптман выводит Иоффе с зажмуренными глазами, помогает ему сделать пару шагов:

– Открывайте глаза!

Иоффе поднимает голову. Он ошеломлен.

Над ним высится громадный корабль.

– Крейсер «Аврора». На плановом ремонте. Уже с год.

– Калоша! – ласково произносит Лёха.

– Ну, калоша, не калоша… Крейсер! – говорит гауптман.

– О! Ах, какой подарочек! Заверните! – смеется Иоффе.

– Это не я! Разрешите представить, Лёха! Он заметил. Не знаю, чтобы вообще я без него делал бы.

– Да бросьте, Франц Иванович. Я вам по гроб жизни обязанный! – говорит Лёха.

– Так что же мои оболдуи не… – удивляется Иоффе. – Ведь под носом такая махина стоит!

– А потому что оболдуи! Это же душевная лодочка, – говорит Лёха. – Вон пушечки родные… Я ведь, вообще, комендор. С линкора «Императрица Мария». Меня, когда рвануло, Франц Иванович, как кутёнка из воды выволок.

Иоффе смотрит на гауптмана. Вот ведь – рвануть корабль с тысячей матросов на борту немецкий диверсант мог, рука не дрогнула, а парнишку пожалел. Спас.

Проходят по трапу. Гауптман вызывает через дневального матроса капитана крейсера в ремонте – молоденького лейтенанта Николая Эриксона.

Показывает ему мандат Временного правительства.

Идут по палубе. Огромный пустой корабль. Тут и там доски, трубы, банки с краской. Ремонт – он и есть ремонт.

Проходят через кубрик. В углу гора мешков. Один порван и из него вывалились бескозырки с надписью «Аврора» на ленточке.

Капитан ловит удивленные взгляды гостей:

– Прислали. Новенькие. Недоразумение! Ведь когда еще вступать в строй… У меня команда сорок человек всего. А здесь на 570 голов.

Поднимаются на мостик. Капитан старательно распинается перед начальством:

– За зиму были капитально отремонтированы паровые машины. Новые котлы системы Бельвиля-Долголенко. Артиллерия главного калибра модернизирована с увеличением дальности стрельбы с 53 до 67 кабельтовых. Кроме этого установлено шесть 6 специальных 76,2-мм зенитных орудий системы Лендера.

– Простите, а может вот сейчас крейсер тронуться с места? – перебивает его Иоффе, – Ну, хотя бы вон, до Николаевского моста пройти?

– А чего нет. Главное чтобы фарватер по глубине позволил. Но зачем? – удивляется капитан.

– Да так. Просто восхищаюсь. Ведь чудо-то!

Капитан шепчет что-то извиняющее на ухо гауптману. Тот отзывает Иоффе в сторону:

– Он говорит, что мне можно туда, а вот вам нет, – улыбается гауптман. – Секретная часть. Радиорубка. Так что, давайте, я ознакомлюсь, а вы тут побудьте. Не нравитесь вы ему.

– То есть и радио есть?!

– Да! Говорит, что вот только установили. Новое, мощное. Связь с эскадрой! – гауптман тихо командует Лёхе: – Бескозырки дело хорошее. Прихвати.

Они с капитаном уходят. Лёха смотрит вслед и восхищенно:

– Это же надо, как Франц Иванович легко всех разводит на «фу-фу»…

Лёха ныряет в кубрик, выволакивает большой мешок с бескозырками. Оглядывается. Никто не смотрит. И дневальный отошел от трапа.

Раз-Два! Вуаля! И мешок с бескозырками уже в машине.

Лёха возвращается, потирает руки.

– Молодец, Лёха! Ну, вот ты, чего сунулся в наши дела? – спрашивает Иоффе.

– Так революция же! Весело! Я еще в селе всегда туда, где свадьба или похороны… Душа просит шухера! А вы чего? Интерес какой деловой?

– Нет. Здесь я с тобой, Лёха, категорически совпадаю. Люблю, чтобы было весело. Большевик?

– Сочувствующий. Как после… Тонул… Я всем сочувствующий.

Иоффе смотрит на него. Да, такой убить может легко. Задушить своими руками… А котенка ведь пожалеет.

– Откуда родом?

– Полтавские мы. Село Сорочинцы.

– У! Это же Гоголь из тех мест!

– Кто такой? – удивляется Лёха.

– Тоже был веселый человек. Выпить хочешь?

– А есть?

– Всегда!

Иоффе достает маленькую металлическую фляжку. Наливает Лёхе в походный стаканчик. А сам из фляжки. Чокаются и пьют.

– Хороший самогон! – крякает Лёха.

– Ну, предположим, это французский коньяк «Camus Napoleon». Любимый напиток бывшего царя Николая. Ну, да Бог с ним. Я тебе, Лёха за такой подарок должен вообще большой пир закатить. Обещаю!

Иоффе открывает портсигар, угощает.

Лёха улыбается, берет папиросу. Закуривает.

КОММЕНТАРИЙ:

«Лёха – матрос» (Алексей Панченко). Летом 1918 года в Украине примкнет к батьке Махно. Будет у него командовать полком Революционной повстанческой армии Украины. Погибнет от рук большевиков в Крыму в 1920 году.

Петроград. Улицы.

День.

Гауптман, Иоффе и Лёха возвращаются на автомобиле с верфи.

Иоффе смотрит в свою записную книжечку.

– Пожалуйста, на пару минут. В цирк «Модерн». По расписанию сейчас выступает Троцкий.

Втроем они выходят из автомобиля. У входа в цирк бойко продаются билеты, но гауптман показывает мандат, и они проходят в зал бесплатно.

Петроград. Цирк «Модерн». День.

Обшарпанный мрачный амфитеатр, освещенный пятью слабо мерцающими лампочками, свисающими на тонкой проволоке, забит снизу доверху: солдаты, матросы, рабочие, женщины, и все слушают с таким напряжением, как если бы от этого зависела их жизнь.

С площадки оркестра витийствует Троцкий. Слов его не слышно. Просто воздух как бы наэлектризован. Стоящие спереди передают обрывки фраз стоящим подальше. И всем хорошо. Крики «Долой!» и «Да здравствует!» сменяют друг друга.

Иоффе и гауптман смотрят на лица людей.

– Ну как? – спрашивает Иоффе.

– Умеет шаманить, – говорит гауптман.

– А текст? Как вам его тезисы?

– Это ваши внутренние российские дела. Главное, поддерживать температуру кипения.

Вдруг Иоффе кто-то хлопает по плечу. Это из толпы выныривает Джон Рид.

– Вы всюду поспеваете, мой американский друг! – переходит Иоффе на английский язык.

– А если пропущу сенсацию?! – смеется Джон Рид. – Ведь мне за каждую платят. И потом… – он шепчет на ухо Иоффе, – моя подруга говорит, что в этих скоплениях есть такое животное электричество… Оно приводит ее в сексуальное возбуждение. Вплоть до оргазма. По два-три за день! Смотрите.

Неподалеку, в толпе, боевая подруга Джона Рида Луиза Брайант. Она уже вся в предчувствии оргазма. Раскрасневшаяся. Глаза блестят…

– Согласитесь, – шепчет Джон Рид, – неплохо иметь рядом всегда возбужденную женщину. И при этом удовлетворенную… Кстати, вы же, мистер Иоффе, психоаналитик. Что-нибудь про это понимаете?

– Да! Сублимация. Именно то, где мы расходимся с Фрейдом. Мой профессор…

– Адлер?!

– Правильно! Адлер!

Петроград.

Квартира генерала Лечицкого. День.

Терещенко и генерал Лечицкий стоят у стены возле картины. На ней изображено поле после боя. Дымы, тела и стая налетающих воронов.

– Очень! Кто художник?

– Да, солдатик у меня был в японской кампании, – покашливает генерал. – Чудно рисовал.

– А как фамилия?

– Да спился…

Они возвращаются к столу с самоваром и вареньями. Пьют чай.

Генерал маленький, сухой старичок, весь белый, с большими белыми усами, с упорным взглядом узких, недоверчиво смотрящих глаз. Напевно говорит:

– А вчерашнего дня с таким же предложением как вы, ко мне приходил Союз русских офицеров. Их представителя полковника Врангеля я знаю с японской кампании еще поручиком. Боевой офицер.

– И что? – спрашивает Терещенко.

– Я ответил ему то, что говорю вам. Старый, я старый. В Наполеоны не гожусь. В политике ничего не смыслю.

– Да дело не в политике. Россия гибнет прямо на глазах. Вы ведь боевой генерал. Авторитет для…

Генерал слушает, опустив голову. Терещенко думает, что старенький задремал.

– …Вот, смотрите. Мне в руки попали документы… – Терещенко открывает папку с компроматом на Ленина.

Но тут генерал резко поднимает голову и говорит громко, чеканя каждое слово и глядя прямо в глаза Терещенко:

– А для кого я должен спасать? И про какую это вы Россию? Царя или Гришки Распутина? И что такое Россия для вас, господин хороший, живущий в Париже? С яхтой, которая больше, чем яхта царя-батюшки. И с самым большим в мире бриллиантом. Так для кого спасать? Для вас? Или для понаехавших жидов?!

– Для себя, для детей своих.

– Дети?! Да! Перед моими глазами стоит мой ученик… – генерал подбегает к висящему на стене большому портрету генерала Крымова в черной рамке. Кричит – Вот! Предали, суки! Все! А вы лично, мальчишка, еще красиво так перчатку ему в гроб положили. Масоны хуевы! Да вы и мизинца его не стоите! – он распахивает дверь: – Убирайтесь на хер со своими сраными бумажками!

КОММЕНТАРИЙ:

Генерал Лечицкий Платон Алексеевич. В 1921 году будет арестован и заключен в Таганскую тюрьму Москвы. Умрет через неделю в Первой московской тюремной больнице.

Петроград. Смольный. Штаб.

Вечер.

Довольный Иоффе, напевая арию из оперетки, пересекает набитый табачным дымом, криком и суетой штаб, проходит к своей комнате. По дороге он прихватывает низкорослого, патлатого, очкастого Антонова-Овсеенко.

– Володичка! Дорогой наш Антонов, да еще и Овсеенко. Ты наша армия, ты наш флот! Ты, вообще, вся наша надежда! Есть дело. Зайди.

Через несколько минут из комнаты Иоффе в восторге вылетает Антонов-Овсеенко. Кричит в дверь:

– Товарищ Иоффе, чтоб вы не сомневались! Крейсер – это же…Махина! Сейчас я назначу там комиссара и полный вперед. Свистать всех наверх! Шарахнем из всех башенных орудий! И добавим ещё пушечками с Петропавловки! – радостный убегает.

Иоффе в дверях потирает руки. Оглядывается. Зовет:

– Мальцы! Чудновский, Подвойский! Я обещал… Заходи.

Петроград. Смольный. Штаб.

Комната Иоффе. Вечер.

Чудновский и Подвойский входят в комнату. Иоффе достает из сейфа конверты с купюрами. Вручает каждому:

– Это вам жалованье за октябрь. Теперь, студенты, даю урок. Как-никак, я в двух университетах учился. Берлинский, Цюрихский. Плюс еще один…

– Который? – спрашивает Подвойский.

– Тобольская губерния, вечная ссылка… Короче. Первое. Всё надо делать обстоятельно. Карту видите. Флажки. Это значит, не покладая языков, работают группы агитаторов. А тут папочки. Справа список крупных предприятий. Депутаты Совета ответственные, чтобы вовремя реагировать на настроения. Картотека… Расположение воинских частей, типографии. Тут вот гаражи, где брать транспорт. Маршруты патрулирования. Группы быстрого реагирования. И главная папка! Почта, телеграф, мосты и вокзалы. Э-э-э! Сюда не лезть! Это у нас секретная часть.

– А если не получится? – спрашивает Чудновский.

– Что не получится? Поверьте, мальцы, слишком много причин, чтобы всё у нас получилось.

– «Революцию делает меньшинство. Но на стороне революционеров история!» – тужится, вспоминая цитату, Подвойский.

– Да! Это Плеханов. Старик умел закрутить. Короче.

Запоминайте, будущие вожди и министры. Принцип у меня такой. Возникает вопрос. Ты его решаешь. Возникает следующий. Ты его решаешь. Главное что? Ну-у, Коля-Николай! – улыбается Иоффе и достает свою записную книжечку из кармашка жилета: – Главное, не забывать ставить галочку. Выполнил и галочка! Вот этому я научился у отца. Что?! Никогда не слышали об Абраме Иоффе?! Он пришел в Симферополь молодым парнем, в разбитых сапогах и в пиджаке с чужого плеча. А через двадцать лет уже был владельцем всех почтовых и других транспортных средств Крыма, Имел собственный дом в Москве, звание потомственного почетного гражданина и считался "любимым евреем" министра Витте. Так что главное, мальцы, галочка!

– А если вопрос не решается? Вон, те же казаки? – спрашивает Чудновский.

– Заметьте, обходим стороной. Мы их, а они нас. Нейтралитет. Почему? Ну-у… Всё охватить невозможно. Я не Бог. Так что только Петроград и окрестности. Вот, например, Кронштадт. Прекрасный резерв массы, готовой побузить! При этом в одном месте собраны!

– Да ну их, этих матросов! Сущие черти! – машет рукой Подвойский, – Приказов не слушают. И на кокаине. Это у них «балтийский чай» называется.

– В ссылке меня таежный охотник дед Егор учил костер разжигать. Дрова сыроваты. Нужен мох. Легковоспламеняющаяся субстанция. Вот это они. Крестьяне, привыкшие к простору и запертые в плавающие консервные банки. Тут и спичку подносить не надо. А как с ними себя вести? Есть, Николай, поговорка: «моряки те же дети, только хуй потолще, а ума поменьше». И потом на них у нас есть Антонов-Овсеенко, – Иоффе показывает в окно.

Петроград. Смольный. Двор. Вечер.

Из ворот выезжает кавалькада – броневики и грузовики с вооруженными матросами и солдатами. В середине открытый автомобиль с Антоновым-Овсеенко. Он едет на верфь к «Авроре» назначать на крейсере комиссара от Петросовета.

Петроград. Смольный. Штаб.

Комната Иоффе. Вечер.

– Вот! Человек с партийной кличкой «Штык»! – комментирует выезд кортежа Иоффе. – Он, чего хочешь, для вас отчебучит. С ветерком да громом. Как-никак подпоручик. Наполеон Буонапарте черниговского разлива. Кстати, земляк ваш, Коля. А вы же, Гриша, тоже с Украины?

– Екатеринослав.

– Слушайте, так тут украинское землячество!

– А вы нет? – спрашивает Чудновский.

– Ну, как! Я же из Крыма. Сосед. Вполне можем отложиться и создать фракцию в партии. Весело будет! – смеется Иоффе.

Распахивается дверь. Тяжело дыша, вваливается Троцкий и падает на стул. Дрожит.

– О! Еще и Лев Давыдович! Вы же тоже с Украины?! – весело спрашивает Подвойский.

Троцкий глотает ртом воздух, жестом зовет Иоффе и валится на пол, дергаясь.

– Доктора! – вопит Чудновский.

– Спокойно! Я доктор! У Льва Давыдовича с детства эпилепсия, – объясняет Иоффе, распахивая окно, – А тут… Не жалеет себя. Митинги, митинги…

Он профессионально всовывает в рот Троцкого ложку. Вытягивает и прижимает язык. Кричит Подвойскому и Чудновскому:

– Пошли вон, босяки!

Троцкий бьется, скребя пальцами грязный пол.

КОММЕНТАРИЙ:

Троцкий Лев. В дальнейшем один из руководителей коммунистической партии советского государства. Министр иностранных дел, военный министр. В 1929 году выслан за пределы СССР.

В 1940 году будет убит ледорубом в Мексике по приказу Сталина. Семья и все родственники будут уничтожены.

Петроград. Улица Сердобольская, дом 1, квартира 41.

Конспиративная квартира Ленина.

Вечер.

За окнами дождь. Кухня.

Ленин играет с Эйно Рахья в шахматы, насвистывая что-то нервное из оперетты «Сильва». Он небрит и в затрапезе.

У окна Сталин пьет чай.

– Послушайте, товарищ Джугашвили…

– Извините, Владимир Ильич. Зовите меня, пожалуйста, Сталин.

– Нет уж, голубчик, партийное прозвище надо заслужить! Так вот… Джугашвили, вы отнесли мое письмо о контроле над печатью? Вы добились выполнения моего указания?!

– Я передал товарищу Свердлову…

Ленин сметает шахматные фигуры на пол, подлетает к Сталину. Весь дрожит и фальцетом:

– А что мне Свердлов?! Вы, Джугашвили, мой представитель в ЦК! Я архижалею, что выбрал вас. Пустое место! Говно! Тупица! Балбес! Олух!

Сталин стоит с опущенной головой, шепчет старое осетинское проклятие:

– Чтобы тебя никогда не похоронили в земле. Чтобы я топтал твой прах…

КОММЕНТАРИЙ:

Сталин реализует свое пожелание в 1924 году. На Политбюро пройдет его предложение мумифицировать тело Ленина и построить мавзолей, как трибуну для приема парадов. А Сталин будет на ней стоять. И ходить по ней.

В истерике Ленин топает ногами, раскалывает стакан, ударяет палец. Обморок.

Выскочившая на шум хозяйка квартиры Фофанова, подносит нашатырь Ленину под нос, возится с пальцем. Машет рукой Сталину. Мол, уходите.

– Я пойду? – спрашивает Сталин.

– Дуйте! К чертовой матери! И передайте, власть не выпрашивают. Ее берут!

Ленин ловит себя на том, что получилась красивая фраза. Он повторяет:

– Власть не выпрашивают. Ее берут! – убегает к себе в комнату и начинает писать.

– Всё. Раз пишет, то скоро отойдет, – успокаивает Сталина хозяйка квартиры.

Эйно доволен случившимся. Он улыбается в усы. Это замечает Сталин.

КОММЕНТАРИЙ:

В сценарии Алексея Каплера «Ленин в Октябре» (фильм будет снят в 1937 году к двадцатилетию октябрьских событий) должен был быть показан телохранитель при Ленине. И Сталин будет внимательно читать сценарий, чтобы не случился памятник этой скотине, этому финну.

Сталин выходит. Проходит в подворотне мимо дворника, который метет листья и исподволь провожает Сталина взглядом.

Моросит дождь. В трех кварталах ждет автомобиль с шофером. Сталин садится. Сидит. Молча. Переживает.

Шофер почтительно подаёт ему трубку уже набитую табаком и чиркает зажигалкой. Сталин закуривает.

КОММЕНТАРИЙ:

Иосиф Сталин будет руководить страной на протяжении 24 лет. За годы его правления погибнет по самым скромным подсчётам около 100 миллионов человек.

Умрет 1 марта 1953 года. Официальная дата смерти 5 марта. Официальная версия – кровоизлияние в мозг.

Петроград. Переулок Сайкина, дом 6.

Кабинет редактора газеты «Копейка».

День.

Перед редактором сидит Рутенберг.

– Понимаете… – мнется редактор.

В дверь врывается взъерошенный репортер:

– Даже Аверченко не смел трогать мои тексты! – кричит он возмущенно.

– Значит, я просто перестаю вас публиковать, Бугаев! – огрызается редактор.

Репортер, побледнев, исчезает. А редактор снова поворачивается к Рутенбергу:

– Кстати, это же я хотел сообщить и вам, Петр Моисеевич. Никакой возможности публикации. Будем считать, что вы ничего с господином Терещенко не приносили, я ничего не читал.

– Но вы же обещали?! – говорит Рутенберг.

– Я посоветовался с людьми.

– Я знаю этих людей?

– Да. То есть, нет. Вы не знаете! Это моя жена.

– Но я помню, вы были такой боевой журналист, когда освещали в девятьсот пятом мой процесс…

– Ну, знаете, с тех пор много воды утекло.

– Да. Вы женились.

– И это в том числе.

– Жаль. – Рутенберг идет к дверям.

– Петр Моисеевич! – окликает его редактор и протягивает листок бумаги, – Тут один человек хотел бы с вами встретиться. Вот телефончик.

Петроград. Министерство иностранных дел.

Кабинет министра. День.

Терещенко сидит за столом и смотрит в пустоту. Выглядит он, вообще, по-прежнему элегантно. Одет с иголочки, пострижен, гладко выбрит. Та же седая прядь спадает на лоб. Но это другой человек. Что-то неуловимо изменилось. Даже плечи как-то сникли. И задора нет в фигуре.

В дверях секретарь:

– Вот уже два дня как к вам просится на прием член Петроградского Совета депутатов гражданин Джуга…

– На пять минут. Мне уезжать.

Входит Сталин. Немного смущается, но с интересом рассматривает роскошный кабинет.

– Чем я могу быть вам полезен, гражданин Джуга…

– Джугашвили. Иосиф Джугашвили.

– Если вы с идеей о признании автономии Грузии в составе России, то позавчера у меня была делегация из Тбилиси и мы…

– Нет, я по другому поводу. У вас имеется определенный материал, и вы все силитесь его опубликовать. Я могу помочь.

– Про что это вы, гражданин Джуга…?

– Джугашвили!

– Мне кажется, вы что-то напутали. Вы утверждаете, что я… Я! Министр! Не могу опубликовать что захочу?!

Сталин смотрит на Терещенко, улыбается нагло в усы. Разводит руками:

– Утверждаю. А вы, гражданин Терещенко, украинец?

– Да. А что?

– Дело в том, что я пишу сейчас большую работу по национальному вопросу. Столкнулся с понятием «национальный архетип». И вот хочу понять, что такое архетип украинца. У нас, в Петросовете, есть много людей с Украины. Но в основном еврейского архетипа. Вообще, ведь украинцы это большой народ?

– Как я понимаю, с архетипом грузина вы знакомитесь в зеркале. Кто вас прислал? Троцкий? Или Ленин?

– Зачем прислал! Я сам.

– Любите оперетту?

– Ненавижу!

– Послушайте, господин… Швили. Позвольте вам выйти вон!

КОММЕНТАРИЙ:

Немногим больше чем через десять лет Сталин примется уменьшать этот большой украинский народ: Раскулачивание, коллективизация, депортация, Голодомор 1932–1933 годов, Террор 1937 года, Вторая мировая война.

Десятки миллионов загубленных жизней.

24 октября (6 ноября по новому стилю) 1917 года. Петроград.

Ресторан. День.

Входит Рутенберг. Отсчитывает столики от входа. Четвертый в углу.

– Позволите?

Садится. Внимательно смотрит на сидящего напротив и пьющего кофе Адольфа Иоффе.

Заказывает себе пиво. Ждет, пока принесут. Отхлебывает глоток.

– Откуда еврей? – улыбается Иоффе.

– Я думаю, что информацию обо мне вы уже собрали.

– Так же, как и вы обо мне. Просто в соответствии с традицией после «Откуда еврей?» должно идти «Что делает еврей?» Ответ будет «Эпэс». («кое-что по мелочи» – идиш). И мы легко переходим на другой, более интимный уровень общения. Не правда ли?

– Да, мне говорили, что вы человек веселый. И без шутки никуда.

– Признаюсь, есть за мной такое.

– Я тоже люблю повеселиться. Особенно пожрать. – говорит Рутенберг.

– О-па! Откуда текст? Можно взять на вооружение?

– Из тюрьмы. «Кресты».

– Ах, ну да. Вы же сидели за убийство Гапона. Уголовное дело.

– Будем считать, что уголовное. Не столь чистое, как у вас, «политических». Но мне кажется, что вы пригласили меня не для изучения тюремного фольклора. Так что давайте в этом же непринужденном тоне перейдем к основной части доклада.

– Понимаете, есть вопрос, который нас волнует… Тревожит.

– Давайте уточним. Волнует или тревожит?

– Тревожит, – цедит сквозь зубы Иоффе.

– Это отрадно.

– Ну, бросьте!

– Бросаю, – улыбается Рутенберг.

– Известный психоаналитик профессор Альфред Адлер утверждает…

– Позвольте уточнить. Вы у него учились или лечились?

– И то и другое, – поджав губы, роняет Иоффе.

– Н-да. Простите. «Аф бенемунес»… («между нами говоря», «начистоту» – идиш), – Рутенберг смотрит на Иоффе, прищурившись, – а что, во всей большой России, среди всех рабочих, крестьянских, матросских и солдатских депутатов всех этих советов не могли найти никого кроме как вас, Иоффе, чтобы сорганизовать революцию?

– Ну, знаете! Тогда… Тоже «Аф бенемунес»! Неужели среди всех истинных патриотов и спасителей старой России не оказалось никого, кроме вас и этого мальца по кличке «Мешок с золотом»? – ехидно улыбается Иоффе.

– Ладно. Я готов слушать вашу арию. Кстати, вы ведь должны любить оперетту. «Сильва» Кальмана?

– «Веселая вдова» Леграна.

– Так, во вкусах мы уже не сходимся. Пойдем дальше. Итак?

– В России, обычно, когда сватаются, сват произносит «У вас есть товар. У нас есть купец»… – говорит Иоффе.

– Ну, какой у нас товар, я понимаю. А купец у вас погань. И какую сумму он может предложить «мешку с золотом»?

– Как объяснили те, кто послал меня, большую.

– Какую?

– Жизнь. Кстати, вам тоже.

Рутенберг внимательно смотрит на Иоффе:

– То есть вы готовы признать, что у вас купец не из местечковой лавки, а…

Иоффе смотрит на Рутенберга холодно. Произносит тихо на немецком языке одно слово:

– Натюрлих. (natürlich – «конечно» – немецкий).

Молчание за столиком.

– Вы отдаете пакет с… – продолжает Иоффе. – Забываете всё и живете себе дальше. Весело!

Рутенберг смотрит на Иоффе. Вспоминает.

ФЛЕШБЭК:

25 августа (8 сентября по новому стилю) 1917 год. Петроград. Мариинский дворец.

Кабинет Керенского. Утро.

Рутенберг весело здоровается с адъютантом Керенского и, несмотря на его возражение, заглядывает в кабинет.

Керенский за столом. Перед ним кто-то в кресле. Лицо у Керенского очень серьезное. Даже испуганное. Увидев Рутенберга, он спрашивает:

– У вас что-то важное, Пинхас?!

– Да нет. На бегу… Просто хотел сказать «Привет, Саша!»

Сидящий в кресле визави Керенского с интересом оглядывается. Это Иоффе.

КОНЕЦ ФЛЕШБЭКА.

24 октября (6 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Ресторан. День.

– Обдумываете предложение? – сочувственно спрашивает Иоффе.

– Нет. Вспоминаю. Я же видел вас у Керенского. За неделю до того как он объявил генерала Корнилова «изменником». А ведь я, было, решил тогда, что это он по глупости. А потом стал сомневаться. Только не знал я вас. А это тогда вы ему цену объявляли. И мальчик Саша Керенский выбрал… Интересно, что он у вас выторговал в качестве бонуса? Пожизненный пансион в Париже? Или в Нью-Йорке? И ведь генерал Крымов не сам застрелился? Так?

– У вас богатая фантазия!

– Срок ультиматума?

– Сутки.

– Где еврей будет праздновать Хануку?

– В семье.

– Что вы говорите?! – теперь уже ехидно улыбается Рутенберг, – Насколько я знаю, Берта Ильинична от вас ушла. К Островскому. Да-а-а?! Спросите у любого психоаналитика, Иоффе… Хотя, что это я?! Вы же сами большой психоаналитик. Этим не стоит лечить сердечные раны, юноша.

– Чем «этим»?!

– Ну, вот этим… «Натюрлих». – Тихо говорит Рутенберг.

– Это вас не касается!

– О! Я боюсь, что это уже касается не только меня, но и всей России. Итак, что у нас выпало в осадок? Извините, но как говорят у вас в вашей партии, я имею право лишь совещательного голоса. Так что я могу только передать предложение «купца». Не более.

Рутенберг допивает пиво. Долго смотрит на Иоффе. Уходит. Иоффе нервничая, пьет кофе, смотрит вслед.

Петроград. Мариинский дворец.

Буфет. День.

За столиком Терещенко и украинская делегация – Винниченко, Зарубин и Стешенко. Выпивают.

– Огромное вам спасибо, Михаил Иванович, за вашу поддержку Рады! И за курс на федерацию! – говорит Винниченко, – Украина этого вам никогда не забудет.

– Ну, что вы, что вы. Я делаю всё возможное, но знаете, – извинительно шутит Терещенко, – еще один кризис правительства я себе позволить не могу. Ситуация в стране напряженная. Но я уверен. Вот только проведем Учредительное собрание. Именно его решение и придаст статус закона Универсалу Центральной Рады…

– Вообще, Михайло Иванович, вы же наш! – радостно провозглашает Стешенко. – Бросайте этот клятый Петербург и на родную Украину. Вы так нам нужны. Ваша мудрость… Станете головою Рады!

– Охуеть! – над столиком нависает офицер с бледным лицом и горящими глазами кокаиниста. Он упирается взглядом в вышитую украинскую сорочку на Стешенко, – Повыползали из нор мазеповцы, выблядки малоросские, мать вашу. Вот, хер вам, а не автономию!

– Послушайте, подполковник! – Терещенко резко встаёт. – Вы не в борделе! Я вынужден буду доложить гражданину Керенскому о вашем безобразном поведении! Извольте немедленно принести извинения нашим украинским гостям!

Подполковник спохватывается, щёлкает каблуками, наклоняет голову. Редкие волосы с аккуратным пробором не могут скрыть на черепе уродливый шрам от ранения.

– Виноват-с. Погорячился, – бормочет он и, неуверенно ступая, выходит.

– Вы уж извините что так, – разводит руками Терещенко. – Это начальник охраны подполковник Муравьёв. Черт знает кого назначают!

– Да, ничего, – улыбается Винниченко. – Мы привычные. Понимаем, через что придётся идти. Готовы.

– И я всей душой с вами! А что до приглашения, дорогие земляки… Спасибо. Обязательно. Со всей душой. Приеду. Но сначала утрясем дела здесь. До свидания! – Терещенко пожимает руки, уходит. Стешенко смотрит ему вслед:

– Добрий парубок. Але мабуть, масштабу у нас мало йому, 6icoßy сину. Мать його так! Нули? Вш на нашш mobî не того…

Винниченко с Зарубиным переглядываются.

24 октября (6 ноября по новому стилю) 1917 год.

Петроград. Литературный салон Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского.

Вечер.

На улице ветер, дождь, а тут полумрак, свечи, запах кокаина, тени. И знаменитости: Александр Блок, Федор Сологуб, Андрей Белый, Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Василий Розанов, Николай Бердяев. Конечно, при них девицы.

В прихожей появляется Рутенберг. К нему подплывает Зинаида Гиппиус. Высоко откинув острый локоть, она подносит к близоруким зеленым глазам золотой лорнет и, прищурившись:

– Боже мой, кого я вижу! Вы, и у меня в салоне! Это большая честь!

– Я тоже счастлив, Зинаида Павловна. Мне срочно нужен Михаил Иванович Терещенко.

– Он как раз спорит с Блоком о строении силлабического стиха, но я немедленно его приведу. Иначе вы меня, Пинхас, повесите, как попа Гапона.

– Не пори херни, Зина! Лучше скажи, чтобы нам принесли водки. – Рутенберг усаживается на диванчик в углу.

– Может «балтийского чаю»? – переспрашивает Гиппиус, – У нас кокаин чистый. Без аспирина.

– Не балуюсь я этим. Должен же я как-то от вас, поэтов, бля, отличаться.

А в большой зале играет Вертинский на рояле и как раз поет песню «Кокаинеточка»: «Я знаю, что, крикнув, вы можете спрыгнуть с ума…»

В дальнем углу разговаривает с Мережковским редкая гостья салона мать Терещенко – Елизавета Михайловна. Разговаривает она вежливо, допуская к участию в разговоре дочь Пелагею. А рядом сидит Марго – гражданская жена Михаила Терещенко – и смотрит на публику удивленными глазами. Она всегда такая удивленная.

На диванчике у Терещенко с Рутенбергом жесткий разговор:

– Что вы слушаете этого писаря при Ульянове! Канцелярская крыса!

– Такого бы вам писаря, Михаил Иванович, и вы бы уже стояли наравне с Рокфеллером. Повезло большевикам. Прибился к их берегу. Хотя, нет. Это его прибили. И назначили главным в лавке… – говорит Рутенберг.

– Что вы мне предлагаете, Петр Моисеевич?! Сдаться?

– Нет. Зачем! Я вас просто предупреждаю. Ровно через сутки нас погонят как зайцев. И обязательно убьют. А вмешаться некому. Правительства нет. Все полицейские и сыскные службы парализованы. И охотник не сраный Ленин, а государство Германия.

– Мне плевать…

– Аналогично. Страшнее, Михаил Иванович, другое. Позвонили из газеты «Биржевые ведомости». Они отказываются. «Новое время» тоже не берется. Все типографии под большевиками.

– Я готов выкупить у них газеты и типографии. Пусть назовут цену!

– А куда они денут потом эти деньги? В гроб к себе класть? История с газетой «Речь» у всех на слуху. Мы с вами, Михаил Иванович, в вакууме.

– Завтра я еду в посольства. К американцам, англичанам… Но я не могу же показывать им эти документы. Это позор! – говорит Терещенко.

– Что вы!? Это для них ведь не будет новостью. Но ухватятся! Как-никак конкретные доказательства. Во всяком случае, Михаил Иванович, с завтрашнего вечера вам бы перестать появляться в людных местах. Ах, казаки! Ах, идиоты! Почему они держат нейтралитет?! Ведь им же это аукнется! – Рутенберг допивает водку, уходит.

Терещенко возвращается к маме, сестре Пелагее, Марго. С ними Гиппиус и Мережковский.

– И что у тебя общего с этим грубым евреем? – спрашивает мать Терещенко у сына.

– О, Елизавета Михайловна. Это мистический человек! – вещает Гиппиус. – Задушить своими руками… Попа! Он ваш друг, Михаил Иванович?

– Друг? Да, нет…

– Тогда может быть враг?! Общение с врагом закаляет, бодрит…

Терещенко пожимает плечами.

К нему наклоняется Мережковский. Черные, глубоко посаженые глаза горят тревожным огнем библейского пророка:

– А зачем же вы с ним общаетесь, если он ни то, ни это?

Петроград. Улицы. Двор. Вечер.

Под деревом стоит Иоффе и смотрит в окна квартиры на втором этаже. Там за стеклами, как в аквариуме, безмолвно течет спокойный вечер семьи. Женщина расставляет тарелки на столе. Ей помогает маленькая дочь. Мужчина зажигает свечи.

Семья садится к столу. Ужинать.

Иоффе смотрит. Мокрое лицо. Ведь дождь идет.

КОММЕНТАРИЙ:

Иоффе Адольф. Погибнет в Москве в 1927 году. Официальная версия – самоубийство.

И первая, и вторая жена, и дети от обоих браков будут подвергнуты репрессиям.

24 октября (6 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Река Нева. Вечер.

Через сетку дождя завораживающий процесс прохода огромного и пустого (экипаж – всего 40 человек) крейсера «Аврора» от стенки верфи к набережной у Николаевского моста.

Всё по канонам психоанализа. Завязка, кульминация. А сексуальный символ – огромные стволы орудий главного калибра.

Мимо по набережной едет на лихачах свадьба. Пьяные размахивают бутылками шампанского.

Вышли зрители из театра оперетты после представления. Стоят, смотрят и напевают мотивчик «Без женщин жить нельзя на свете, нет».

Дворники курят. Матросики, солдатики. Проститутки.

На капитанском мостике преисполненный чувства ответственности молоденький лейтенант Эриксон. Рядом, сгорая от восторга, Чудновский и Подвойский.

Кочегары бросают в топку уголь. Отсветы огня на их лицах. В радиорубке возле радиста гордый комиссар крейсера Белышев. Радист гонит морзянкой в Гельсингфорс и Кронштадт:

– Я, «Аврора»!

Стоят на набережной под зонтом довольные Иоффе и Антонов-Овсеенко. Проплывает тело «Авроры» мимо Терещенко. Неподалеку группа гауптмана. Лёхе весело.

ВИДЕНИЯ ЛЕНИНА:

Двор. Ночь.

Юнкер втыкает в живот Ленину трехгранный штык и с удовольствием проворачивает. Ленин пытается ухватить штык. И тут другой юнкер с криком «Коли!» втыкает свой штык.

24 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года. Петроград.

Улица Сердобольская, дом 1, квартира 41.

Конспиративная квартира Ленина.

Вечер.

Ленин открывает глаза. Он лежит на кровати.

Встает, вытирает выступивший пот. Меряет шагами комнату. Нервничает. Разгоряченным лбом прижимается к оконному стеклу.

Фары машин в переулках. Редкие, скудные уличные фонари. Цоканье копыт казачьих разъездов. Изредка вдали выстрелы. Тревожный вечер.

Ленин жадно пьет на кухне воду.

Спит хозяйка квартиры. В прихожей у двери на половичке спит охранник Эйно Рахья.

Ленин берет его наган. Примеряется, как застрелиться. К виску или в рот…

Он сидит в холодном коридоре на корточках, прислонившись к стене. Плачет.

25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Посольство Великобритании.

Кабинет посла Джорджа Бьюкенена.

Утро.

Рассаживаются три министра Временного правительства – Терещенко, Коновалов и Третьяков. Терещенко держит в руках папку с компроматом на Ленина.

Стук в дверь. В кабинет входит, скромно потупившись, тридцатилетняя дочь посла мисс Мюриэль:

– Извините, я тут забыла свою книгу.

– А ты, дорогая, была права, когда не поверила… – говорит посол дочери.

– Вот видишь, папа! – мисс Мюриэль берет книгу и также, скромно потупившись, ни на кого не глядя, выходит.

– Дело в том, господа, что я не ожидал вас увидеть, – поясняет гостям посол. – Один из кадетов, присланных для охраны посольства, сообщил мне, что исполком Петроградского Совета постановил образовать Советское правительство. И что большевики выдворят министров с их постов.

– Ну, вот видите, слухи о нашей смерти преждевременны. Мы, наоборот, пришли вас заверить, что делается всё возможное и невозможное, – говорит Терещенко и крутит в руках папку.

– Русская революция миновала уже несколько фаз и теперь подошла к последней, – важно произносит министр Коновалов. – Я подразумеваю под этой «последней» не что иное, как торжество контрреволюции. То есть, порядка.

– Ну, тогда, как мне кажется… – потирает руки посол. – Я не смею давать советы, но если немедленно в течение сегодняшнего дня не арестовать большевистский исполком Петроградского Совета, момент будет упущен. Ведь вечером начинается их съезд. И если они утвердят это самое решение о правительстве…

Петроград. Улицы. Утро.

Дождь. Туман. Улица напротив посольства. Из ворот выходят министры Коновалов и Третьяков. Рассаживаются в свои машины.

На углу автомобиль гауптмана. В нем оба – гауптман и Лёха.

– А где наш-то? – настораживается Лёха.

Петроград. Посольство Великобритании.

Коридор и комната. Утро.

Терещенко идет по пустому коридору посольства. Останавливается. Смотрит на папку с документами. Раздумывает. Разворачивается. Возвращается к кабинету посла. Но как-то нерешительно идет. Сомневается: предъявлять или нет.

Вдруг его хватают и буквально вбрасывают в комнату. Дверь закрывается. В полумраке комнаты активная возня. Папка с документами отлетает в сторону. С Терещенко сдергивают пиджак. Его толкают в кресло. Можно уже разглядеть в полумраке – это дочка посла мисс Мирюэль торопливо расстегивает брюки Терещенко.

Петроград. Улицы. Утро.

Из ворот посольства, застегивая пальто, выходит Терещенко с папкой в руках. Его сопровождают два кадета (охрана посольства). Они провожают его к автомобилю.

Там уже ожидает поручик Чистяков и два сотрудника полиции.

За ним наблюдают из автомобиля гауптмана:

– С охраной стал ездить, – говорит Лёха.

Автомобиль Терещенко проезжает мимо.

Следом, соблюдая дистанцию, трогается автомобиль гауптмана.

Петроград. Посольство США.

Кабинет посла Дэвида Фрэнсиса. Утро.

В кабинете Терещенко и посол.

– Сегодня они открывают съезд Советов депутатов. Мы ожидаем большевистское выступление буквально в ближайшие дни, – говорит Терещенко.

– Если вы сможете его подавить, то я надеюсь, что оно произойдет, – улыбается посол.

– Оно произойдет независимо от того, подавим мы его или нет. Я устал от неуверенности и напряжения.

– Ходят слухи о каких-то документах, свидетельствующих о связи большевиков с Германией. О каких-то деньгах. Президент Вильсон интересуется ими…

Терещенко приподнимает свою папку, готовясь предъявить документы о Ленине послу, но тот, увы, торопится закончить фразу:

– …Мы готовы заплатить!

Терещенко обиженно поджимает губы и опускает папку:

– Александр Федорович Керенский просил вас… – говорит он, – Он хотел бы сегодня вечером отправиться к генералу Краснову за помощью. Но не уверен, что его не остановят. Могли бы вы помочь? Всё-таки когда машина американского посла…

– Несомненно. В котором часу подать авто?

– К шести. Второй подъезд Мариинского дворца. Тот, что за углом.

Петроград. Улицы. День.

С Финского залива дует резкий, сырой ветер, и улицы затянуты мокрым туманом.

Терещенко едет в автомобиле. Разглядывает номера домов.

– Остановите, пожалуйста, здесь, – говорит он шоферу.

Выходит у ворот казармы Четвертого Донского казачьего полка. Не разрешает выходить из машины ни поручику Чистякову, ни сотрудникам полиции.

Сутулясь под мелким дождиком, он проходит к воротам, и обращается к часовому:

– Пожалуйста, дежурного офицера!

Невдалеке останавливается машина гауптмана. Наблюдают. К воротам выходит есаул:

– Есаул Калмыков. Чем могу служить?

– Я хотел бы встретиться с командиром полка.

– Изволят отсутствовать. Вот есть председатель Совета полка. Мелехов, подь сюда!

У ворот появляется хорунжий Мелехов с группкой казаков. Веселые. Стоят и лузгают семечки: – Чаво?

– Простите, я министр Временного правительства Терещенко. Хотел бы поговорить с казаками.

Странно смотрятся они рядом. В элегантном пальто, в шляпе, весь с иголочки Терещенко и разболтанные, расхлябанные – голенища сапог гармошкой – казаки.

– А, вы которых дел министр? – с усмешкой спрашивает Мелехов.

– Иностранных.

– А! Иностранных. Ха-ха! Ну, вот ими и занимайтесь, господин хороший. А мы не иностранные!

Мелехов смеется, и все казаки вместе с есаулом подхватывают.

КОММЕНТАРИЙ:

В тот момент казаки были единственной реальной силой, способной удержать страну от сваливания в хаос большевизма.

Через два года на письмо Дзержинского о миллионе казаков, содержащихся в плену у Красной Армии, Ленин наложит резолюцию: «Расстрелять всех до одного». Тогда же в телеграмме командующему войсками Советской республики Фрунзе он поставит вопрос «о поголовном истреблении казаков, как класса». В результате, если в России до 1917 года жило более шести миллионов казаков, то уже через десять лет их останется вполовину меньше.

Петроград. Палуба крейсера «Аврора».

День.

Моросит дождь. Антонов-Овсеенко в сопровождении адъютанта – огромного матроса – ходит по палубе. Спотыкается о доски. Чертыхается. Кричит в глубину кубрика:

– Эй! Есть кто живой на этой консервной банке?!

Появляется закопченный, в промасленном комбинезоне матрос с большой масленкой в руках. Это комиссар Белышев. Докладывает:

– Матрос первой статьи, машинист Белышев! Комиссар крейсера!

– Как комиссар!? – Антонов-Овсеенко поправляет очки, вглядывается, – А! Ну да! Вспомнил! Я же тебя дня два тому назад назначал. Правильно? Где капитан?

– Отъехали. Обедать. До затрева…

– Команда?

– По городу шастают.

– Стрелять из пушки умеешь?

– Никак нет. Я ж при машинах. Это… Белышев кричит в глубину кубрика: – Евдоким!

– Ты чего, Саня, разорался?! – На палубу вываливается раздраженный матрос. Это комендор Огнев. Тут он видит офицера. А еще больше пугается огромного матроса за его спиной. Натягивает бескозырку на белобрысую голову. Вытягивается во фронт. Докладывает, шмыгая носом – Матрос первой статьи, комендор Огнев.

Антонов-Овсеенко показывает на орудия главного калибра на верхней палубе.

– Эти пушки стреляют?

– Никак нет! Усе без затворов. К следующему лету если…

– А что-нибудь на этом сраном крейсере стрелять может?!

– А вон…

Комендор Огнев ведет их к носовой пушке и шмыгая носом:

– Пушка системы Кане… Калибр шесть дюймов. Тип затвора…

– Значит, завтра утром она может выстрелить?

– Могёт. Чего ж нет.

– Ну, значит, из нее будем стрелять!

– Никак нет! Не получится.

– Почему?!

– Так, это… Ремонт, он и есть ремонт. На судне и патрона сейчас не найдешь. А тут вы хотите снаряд к такой пушке… – он утирает нос рукавом бушлата, – Простите, простуженный я.

Антонов-Овсеенко поворачивается к адъютанту – огромному матросу.

– Кровь с носа! Чтобы до вечера были снаряды! Холостые! – и уже к Огневу: – И дюжину! Беглым огнем! Шарах-шарах…

– Никак нет! Не получится.

– Что не получится?! – орет Антонов-Овсеенко. – Заладил себе «никак нет, никак нет»!

– «Беглым» не получится! На это упражнение команда комендоров должна быть восемь человек. А я один.

– Хер с ним. Не беглым. – Антонов-Овсеенко смотрит на город в сетке дождя, – Эх, жалко! Иоффе сказал холостыми стрелять. А я бы, бля… – он грозит городу кулаком, поворачивается к комиссару Белышеву и орет: – Короче! Ты, комиссар! – тычет ему под нос свои карманные часы. – Заруби на носу! Завтра. Утром! В девять ноль-ноль «Огонь!» Понял?! Дюжину! И не сомневайся, снаряды будут!

– Так точно! – вытягиваются в струнку комиссар Белышев и комендор Огнев.

От крейсера по набережной отъезжает кавалькада Антонова-Овсеенко. Броневик впереди, броневик позади. В середине два грузовика моряков и легковой автомобиль с «самим».

Комиссар Белышев и комендор Огнев провожают кавалькаду уважительными взглядами.

Петроград. Министерство иностранных дел.

Кабинет министра. День.

Терещенко на английском языке проводит пресс-конференцию для иностранных журналистов. Среди них Джон Рид и его боевая подруга Луиза Брайант.

– Надеюсь, я ответил на все вопросы и теперь хочу… Внимание, господа! Для меня пресса – это мощный инструмент воздействия на сознание людей. И я надеюсь, что с вашей помощью мы сможем донести миру… – Терещенко решительно раскрывает папку, чтобы предъявить журналистам документы, но дело портит разбитной Джон Рид:

– Простите, мистер Терещенко, мой вопрос, – озорно подмигивая коллегам, говорит он, – А вам приходилось когда-нибудь видеть Ленина? Я уже здесь второй месяц. Много слышал о нем. Бла-бла-бла. Никогда не видел. Может это миф? Как у вас русских детей пугают… Это… «Бабай придет!».

Журналисты смеются.

– К сожалению, такой человек есть, – Терещенко решительно складывает документы обратно в папку. Застегивает ее, резко встаёт: – Всё! На этом я заканчиваю нашу пресс-конференцию. До свиданья! Следующая наша встреча будет через два дня в это же время и здесь же.

– А вы уверены в этом, мистер Терещенко? – продолжает ёрничать Джон Рид.

– В чем?

– Что через два дня вы будете здесь?!

– Уверен! – зло отвечает Терещенко.

Журналисты весело вываливаются в коридор.

Пустой кабинет. Терещенко сидит за столом в оцепенении. Входит Рутенберг:

– День добрый, Михаил Иванович. Ну, какая реакция? Я надеюсь, вы предъявили бумаги послам, журналистам!

– Не предъявил, – тихо произносит Терещенко.

– Почему!?

Терещенко поднимает голову. Долго, пронзительно смотрит на Рутенберга.

Неожиданно вскакивает и бросает в Рутенберга пресс-папье. Увесистая малахитовая штуковина пролетает мимо.

Терещенко набрасывается на Рутенберга. Трясет его и кричит истерично в лицо:

– Что вы здесь делаете, еврей?! Жид! Христопродавцы! Слетелись вороны! Со всех концов мира!

Рутенберг бьет в ответ. Они падают и продолжают друг друга тузить, перекатываясь по полу. Терещенко всё время орет в лицо Рутенбергу:

– Учуяли падаль! Налетели! Да-да! Я тоже нездешний! Но я хоть не рвать кусок! Не брать! Я давать! Давать!

Они закатываются под стол.

В кабинет на крики влетает поручик Чистяков.

На полу, уже успокоившись, сидят помятые Терещенко и Рутенберг. Тяжело дышат.

– Всё нормально, Чистяков, голубчик, – Терещенко переводит дыхание. – Идите, пожалуйста.

Удивленный Чистяков выходит.

– Какую иудейскую молитву вы более всего пользуете, Петр Моисеевич?

Рутенберг произносит фразу. Сначала на иврите, потом переводит:

– «Прости меня, Господи! Ибо не ведаю, что творю».

– «Не ведаю»… Я провел сегодня день удивительно бездарно. Встретился с тремя послами. Потом пресс-конференция со сраными иностранными журналистами. Ах, да, потрахался с… В общем был трах. Хотя ведь давал себе зарок больше с ней не…

– Почему?

– Ну, как бы вам сказать… Не люблю, когда не я, а меня трахают. Вообще, сумасшедший дом. Военный министр Верховский заикнулся о заключении мира с Германией.

– Действительно, сумасшедший дом. Мир надо было заключать года два назад. Да, вообще, лучше было не лезть в эту бойню. Так почему вы не предъявили никому документы?

– Потому, что они все бляди! Им просто нужно что-нибудь жареное. Это наше внутреннее дело! Мы сами справимся. И потом… Бьюкенен похож на ворона. И все эти оголтелые журналисты – воронье. Все собрались у тела тяжело больного. Все ждут с радостью смерти! «Пусть этот большой дредноут с названием «Россия» утонет». Это сказал сука Бьюкенен в разговоре с французским послом! Мне донесли…

Молчат.

– Душа болит, – тихо произносит Терещенко. – Что делать?

– А ничего. Значит, она проснулась. С чем и поздравляю.

– Я в последнее время стал замечать… Вокруг мертвые. Вот разговариваю с ними, а они уже мертвые.

– И я?

– Нет, вы живой, – отвечает Терещенко.

– А вы?

– Вот я к себе и присматриваюсь… Воняет…

– Где? Чем?

– Везде. Кислым… И эти идиоты немцы. Ведь они думают, что взорвут эту бочку с порохом, а сами уцелеют. А может, людям не нужна эта правда? – Терещенко машет папкой с документами.

– И одни люди без правды свернут шею, как цыплятам, миллионам других людей, которые окажутся без правды. Большевики… Крысы! Дурацкая оперетка. Актёришки картонные. Тянут козлетончиками. Но, увы, всё это почему-то происходит… Тут. Как во сне! Ни рукой, ни ногой пошевелить. Наваждение!

– А давайте освободим царя! – вдруг предлагает Терещенко.

– Ну, это без меня, – Рутенберг встает. Помогает подняться Терещенко, – Вы должны сейчас уехать, – он отряхивает пыль с костюма Терещенко, – По тому адресу! И только на условный стук открывать! Приеду за вами в два часа ночи! Я очень серьезно договорился. Мой большой друг. Малоизвестная типография на окраине. Бумагу завезли. И весь огромный тираж вбросим утром на этой чертовой манифестации, которую готовят в Петросовете! Мальчишкам-газетчикам! «Экстренный выпуск!». Как бомба будет! Так что надо дожить до этой ночи.

Снова заглядывает поручик Чистяков.

– Поручик, я очень на вас надеюсь. Ни на шаг не отпускайте Михаила Ивановича, – просит Рутенберг. – Полицейские агенты с вами?

– Так точно!

Петроград. Смольный. Штаб.

Комната Иоффе. День.

Расталкивая всех, через зал пробираются возбужденные Зиновьев и Каменев. Влетают в комнату.

Иоффе сидит на полу, на аккуратно расстеленных листах газеты «Правда» в позе буддийского монаха. Медитирует.

– Товарищ Иоффе, это же провокация! – кричит Зиновьев, – Это заявление Ленина… Разве мы не имеем право высказать свое мнение публично?! Если нас не слышит ЦК! И газета «Правда» нам этой возможности не предоставляет!

– Да! Я как-никак редактор этой самой «Правды»! – кричит Каменев, – И мне затыкают рот, как последнему корректору!

Ленин смеет назвать нас штрейкбрехерами! Изменниками делу революции. А мы уверены, что любое вооруженное…

КОММЕНТАРИЙ:

Буквально за несколько дней до переворота, члены Центрального комитета партии большевиков Зиновьев и Каменев опубликовали в не большевистской газете «Новая жизнь» свои соображения о том, что вооруженное восстание преждевременно. Ленин тут же объявил их в своей газете «Правда» изменниками и штрейкбрехерами революции. Дескать, они выдали Керенскому решение партии о вооруженном восстании.

Иоффе выходит из процесса медитации. Открывает глаза. Смотрит вверх на мечущихся болтунов. Делает им пальчиком, мол, наклонитесь. Те затихают и наклоняются.

– Товарищи, – тихо говорит Иоффе. – У вас есть Троцкий. Есть Яша Свердлов. Я же готовлю съезд. Я готовлю вообще всё. Практикой занимаюсь. А по вопросам теории… Как учит нас товарищ Троцкий – вода кипит при температуре сто градусов. Как учит нас товарищ Ленин – воду надо довести до температуры сто градусов. И она закипит!

– Не юродствуйте! – орет Зиновьев.

– А я не юродствую. Я хочу, чтобы вы были реалистами. Обливайте друг друга, чем хотите. На бумаге! Ситуация предопределена. Вопрос просто в драматичности развития событий. И вообще, жаль, что вы не занимаетесь психоанализом. Вот профессор…

– Адлер! Адлер! – раздраженно орут хором Зиновьев с Каменевым, и вылетают из комнаты.

Они пробираются через толпу суетящихся в зале штаба активистов и наталкиваются на Антонова-Овсеенко. Выбивают у него из рук бумаги. Листы рассыпаются по полу.

За этим наблюдает Сталин. Он сидит в углу у окна и пьет чай.

Антонов-Овсеенко и его адъютант – громадный матрос – подбирают бумаги с пола. А Зиновьев и Каменев, продолжая спорить, движутся дальше.

Антонов-Овсеенко зло смотрит им вслед.

КОММЕНТАРИЙ:

Когда в 1936 году Зиновьева и Каменева приговорят к смертной казни, Антонов-Овсеенко обратится к Сталину с просьбой предоставить ему возможность лично их расстрелять.

Петроград. Крейсер «Аврора».

День.

По набережной к крейсеру подъезжает грузовик. Группа рабочих сгружает и заносит на корабль ящики со снарядами. Комендор Огнев показывает место рядом с пушкой. Ящики тяжелые. Рабочие неаккуратно тащат их по палубе. Крышки отваливаются. И вездесущий дождь моросит на зарядные картузы с порохом.

25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Мариинский дворец.

Кабинет Керенского.

Ранний вечер.

В кабинет заглядывает чиновник. В глубине Керенский торопливо укладывает какие-то бумаги в стоящий на столе саквояж. Его адъютант подносит ещё какие-то листы. Керенский перебирает их, часть бросает на пол, часть кладёт в саквояж. – Александр Фёдорович, – проходит к нему чиновник, протягивает папку, – Вы уж извините, но очень надо. Пятый день добиваюсь. Без Вашей подписи никак.

– Конечно, конечно, Уважаемый Антон Павлович! Подпишу обязательно! Но давайте завтра утром. В одиннадцать приходите. Да что там! Приходите в десять! А пока извините, бегу.

Керенский закрывает саквояж на ключик и быстро выходит из кабинета. Адъютант подхватывает саквояж и исчезает следом за ним.

Огромный кабинет. Сдвинутая мебель, распахнутый пустой сейф. В открытое окно врывается ветер. Он полощет тяжёлую бархатную портьеру, ворошит валяющиеся на полу бумаги. Чиновник подходит к окну, закрывает его. Смотрит во двор.

25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Мариинский дворец. Двор.

Вечер.

Возле второго подъезда стоит авто. На радиаторе развевается флажок США. Машина посла Соединённых штатов Френсиса. Как тот и обещал. Из подъезда торопливо выходит Керенский, садится в машину. Следом за ним его адъютант с саквояжем. Машина трогается.

КОММЕНТАРИЙ:

Термин «восстание» подсунул большевикам, как не странно Керенский. Утром 24 октября на заседании Совета Российской республики он заявил:… в столице в настоящее время существует состояние, которое на языке судейской власти и закона именуется состоянием восстания. В действительности – это есть попытка поднять чернь против существующего порядка и сорвать Учредительное собрание и раскрыть фронт перед сплочёнными полками железного кулака Вильгельма!»

Петроград. Губернская управа.

Вечер.

Рутенберг идет по пустым гулким коридорам. Дергает двери кабинетов. Всё закрыто. Доходит до своего кабинета. Входит.

Со стула поднимается ротмистр Маслов-Лисичкин из сыскного отдела. Тот самый, что с напомаженным пробором и аккуратно подстриженными усиками:

– Слава Богу, дождался вас, господин Рутенберг.

– В чем дело? Почему никого в здании?

– Оперативная информация… Сегодня ночью в город под видом матросов эскадры прибывают ударные группы боевиков – шюцкоровцев из Финляндии. Они заменят рабочих и солдат во всех патрулях и оцеплениях казарм, расставленных Петросоветом. А завтра примут участие в этом многотысячном шествии к Мариинскому дворцу. Апофеозом манифестации будет арест правительства. А потом съезд депутатов, который начинается сегодня, возьмет власть в свои руки.

– Неужели нельзя организовать оборону?!

– С кем?! Сами знаете, в гарнизоне ни одной боеспособной единицы. Казаки держат нейтралитет. Юнкерские училища годятся только для затыкания дыр. Увы, удержать информацию в нашем управлении не удалось. Так что все ушли. И в полицейские участки сообщено. Тоже расходятся. Я остался вас предупредить. Уходите. Сейчас лучше всего никуда и ни во что не вмешиваться.

– А что с охраной чиновников?

– Оставлена только у соответствующих форме «номер один».

– А сотрудники, которых мы выделили от нашего управления для охраны министра Терещенко?!

– Они доложили, что Терещенко с супругой уехали в Зимний дворец. Обедать. Доложили и тоже ушли-с.

– Как?! Но ведь Терещенко нужна охрана!

25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Набережная у Зимнего дворца.

Вечер.

Толпы слоняющихся без дела моряков. В город их из Кронштадта привезли, а «Разойдись!» команда не поступала. Держаться, мол, вместе. Экипажами кораблей. До завтрашней демонстрации.

От безделья, холода и сырости они жгут костры, пристают к редким прохожим.

Мимо них проезжает кортеж секретаря Петроградского военно-революционного комитета Антонова-Овсеенко. Броневик впереди, броневик позади. В середине два грузовика моряков и автомобиль с «самим». С ним иностранные журналисты. Среди них, конечно, Джон Рид и его боевая подруга Луиза Брайант.

Матросы криками и свистом знаменуют проезд начальничка.

На набережной стоит автомобиль гауптмана, а сам он в солдатской шинели и папахе невдалеке, рядом с грузовиком своих боевиков. Одеты они по-разному. Кто в солдатской одежде, кто под рабочего замаскирован, кто под матроса.

Лёха смотрит вслед. На этот раз он в форме военного моряка. Бушлат, бескозырка. Маузер в деревянной кобуре.

– Почесали большевички, бля, – говорит он, – А что за девка там у них? И ребята странные?

– Журналисты. Иностранные, – говорит гауптман, – Так! Начинаем, Лёха! Вот схема. Третий этаж. Это комната, где он обычно останавливается, когда наезжает во дворец. Окна сюда. И чтобы всё тихо! Главное, папка с бумагами. Да и сам он. Живой!

Двое боевиков из группы гауптмана отжимают замок на подвальном люке, используемом для доставки угля и дров во дворец. Ныряют в проем на разведку. Остальные группируются для входа. Ждут.

Никого. Тогда в проем ныряет Лёха.

Петроград. Зимний дворец.

Подвал. Вечер.

Лёха осторожно движется по коридору. За углом шум.

– Не положено тут шляться! По каким таким делам?! Сейчас вызываю начальника караула! – разоряется толстый фельдфебель.

Перед ним, в окружении вооружённых юнкеров, стоят два боевика гауптмана, посланные, было, на разведку.

Лёха бегом возвращается назад. Выбирается из подвала.

Петроград. Набережная у Зимнего дворца.

Вечер.

Лёха подбегает к гауптману:

– Полундра, Франц Иванович. Напоролись на патруль. Ну, что, будем заваливать юнкеров?

– Ты что?! Повторяю, шум нам не нужен!

– О! – Лёха смотрит на матросов у костра, – сейчас их кликну.

– С ума сошел?!

– Франц Иванович, команда какая?! Чтоб без шухера! Правильно? Но если вокруг большой шухер? Тогда ж мы незаметны. Так что дайте-ка, вот эту вашу бутылку вина, – Лёха достает из ящичка в авто гауптмана красивую бутылку.

– Э-э! «Абрау-Дюрсо» 1900 года! – кричит гауптман.

Лёха подмигивает ему. Размахивая бутылкой, он несется к группе матросов:

– Братва! Юнкера-суки кореша обижают! Мы туда за вином наладились, а они, падлы…

– Вино?! А, ну-ка дай! – оживляется бойкий матрос и его приятели.

– Да, там его в подвалах залейся! Царские запасы! А моего кореша… Мол, не имеешь права. А у нас ведь, братцы, все права!

– Как вы туда забрались?

– Так покажу! Только вызволите, братцы!

Волна матросов врывается в люк.

Петроград. Зимний дворец.

Подвал. Вечер.

Матросы несутся по коридору. Патруль юнкеров сметен. Лёха сверяется с планом, выводит матросов на нужные двери. Взламывает засов. В огромном подвале бочки, ящики с вином…

Толпа рвется внутрь. Весело!

Лёха с грустью вздыхает, но дело прежде всего.

Он убегает по лестнице наверх. А за ним его боевики.

Петроград. Улицы. Вечер.

По вечерним улицам несется автомобиль. За рулем ротмистр Маслов-Лисичкин. На пустой Дворцовой площади у ворот Зимнего дворца автомобиль резко тормозит.

Выскакивает Рутенберг. Он показывает пропуск юнкерам и проносится по лестнице Дворца.

Петроград. Зимний дворец.

Малая столовая. Вечер.

Горят люстры. Фраки, белые скатерти, официанты. Фарфор, хрусталь. Это обедают министры: контр-адмирал Вердеревский, министры Кишкин, Коновалов, Маслов, Ливеровский, Гвоздев, Малянтович, Салазкин, Бернацкий, Никитин, Карташев, Верховский.

И среди них министр иностранных дел Терещенко. С Марго.

В дверь влетает Рутенберг. Машет рукой Терещенко.

Тот неторопливо подходит.

– Почему вы здесь?! – задыхаясь от бега, шепчет Рутенберг.

– Ну, знаете, у беременных женщин свои причуды, – спокойно говорит Терещенко. – Мари очень любит именно эти котлеты «де-воляй» Упросила.

– Немедленно! Хватайте Марго! Уносите ноги!

Тут до Терещенко наконец-то доходит.

Они все выскакивают из столовой. С ними поручик Чистяков.

Петроград. Зимний дворец.

Коридор. Вечер.

– Туда, к машине! – кричит Рутенберг.

– Но мое манто и сумочка! – возмущается Марго.

– Минуту! Здесь, рядом комната, в которой мы останавливаемся, – поясняет Терещенко.

Они бегут по коридору.

Петроград. Зимний дворец.

Комната. Вечер.

Терещенко, Марго, Рутенберг и поручик Чистяков влетают в комнату.

– Надеюсь, что документы в надежном месте?! – спрашивает Рутенберг.

– Да! Вот они при мне в этой папке!

– Остолоп! – кричит в досаде Рутенберг.

Стук в дверь. Рутенберг и поручик Чистяков хватаются за револьверы.

– Войдите! – кричит адъютант Чистяков.

В дверях официант кухмистерской службы:

– Господин министр, котлеты «де-воляй» поданы! – величаво объявляет он, – Горячие! Извольте обедать. Удаляется с достоинством.

– Чистяков, голубчик, берите Марго, – торопит Рутенберг, – и к моему автомобилю! Он со стороны площади. Там ротмистр Маслов-Лисичкин. Мы за вами. Но, если через десять минут нас не будет… Ходу!

– А Михаил Иванович?! – беспокоится Чистяков.

– Я как-нибудь. Я с другом, – Терещенко показывает на Рутенберга.

– А вы, месье Рутенберг, забавный, – лепечет по-французски Марго.

– Да, уж забавней не бывает. Сейчас, мадмуазель, шлепнут нахуй и вас и вашего Мишеля. Бегите, поручик! Уводите девочку! Быстрее, быстрее!

– Осторожно! Не поцарапайте сумочку! – вскрикивает Марго.

Петроград. Зимний дворец.

Вечер.

Поручик Чистяков с Марго быстро спускаются по лестнице. Мимо, не обратив внимания на офицера с дамой, пробегает Лёха с боевиками.

Петроград. Зимний дворец.

Комната. Вечер.

Стук в дверь.

– Да-да! Мы уже идем! – кричит Терещенко. – Эти навязчивые официанты. Интересно, царя они тоже теребили?

Дверь распахивается. Влетает Лёха и пара его подручных. Рутенберга они не замечают. Тот ныряет в портьеру у двери.

– Ну! Здравствуйте вам, господин Терещенко! – говорит Лёха.

– В чем дело?! Потрудитесь выйти! – кричит Терещенко.

– А сейчас и выйдем. – Лёха достает маузер. – Только вместе с вами, барин. И с папочкой. Красивая такая, кожаная.

– Какая папка?

Терещенко оглядывается. На столе нет папки, а в комнате Рутенберга.

– Понял. Не хотите по мирному, – Лёха обыскивает Терещенко, нет ли оружия. – Петро, выводи дядю, а мы тут пошарим.

Рутенберг у двери. За портьерой. Папка у него подмышкой. Он тихо извлекает ключ, вставленный в дверной замок с внутренней стороны и выскальзывает в коридор.

Петроград. Зимний дворец.

Коридор. Вечер.

Рутенберг вставляет ключ с внешней стороны двери. Ждет.

Выходит Терещенко. Как только на пороге появляется сопровождающий его Петро, Рутенберг с размаху захлопывает дубовую створку двери прямо тому в лоб и проворачивает ключ.

Запертые боевики начинают ломиться в дверь.

– Бегите быстрее, Миша! – кричит Рутенберг, – Я попридержу! В столовую! При свидетелях вас побоятся тронуть! – он перебрасывает папку Терещенко, – Спрячьте где-нибудь!

Терещенко бежит по коридору. Рутенберг стреляет сквозь дверь. Там крик. На некоторое время от двери отошли и не ломают.

Рутенберг стреляет сквозь двери еще несколько раз и бросается следом за Терещенко. Он уже в конце коридора, когда дверь всё-таки раскрывается от ударов и, вылетевшие из комнаты боевики открывают огонь.

Рутенберга легко ранят. В руку. Он делает еще пару выстрелов и отбрасывает ненужный револьвер. Бежит.

Петроград. Дворцовая площадь.

Вечер.

Среди штабелей дров, ежегодно заготовляемых для отопления дворца, стоит автомобиль Маслова-Лисичкина. В нем поручик Чистяков и Марго. За рулем сам ротмистр. Он слышит выстрелы и трогает. Автомобиль выкатывается с площади.

Петроград. Зимний дворец.

Анфилады. Вечер.

Стрельба и крики привлекают внимание гуляющей по Дворцу пьяной толпы матросов. Они бегут по анфиладе. Большая дверь. Матросы распахивают ее и попадают как бы в другой мир.

Петроград. Зимний дворец.

Малая столовая. Вечер.

Фраки, белые скатерти, зеркала. Фарфор, хрусталь. Серебряные супницы. Официанты в белых перчатках.

И что важно – на случай аварии с электричеством, несмотря на люстры над головой, на столах батарейные фонари, как на кораблях.

Толпа моряков застывает в дверях.

– Батюшки! – изумляется «бойкий матрос». – Это что еще за херотень?! – он проходит к столам, где замерли от неожиданности министры.

– Вы кто такие? – строго спрашивает его министр юстиции Малянтович.

– А вы кто такие?!

– Мы министры Временного правительства! Вы не имеете права здесь находиться!

Ропот в толпе. «Бойкий матрос» оглядывается на своих:

– Мы… Это… Революция! Долой буржуазию! Понятно. Значит, рубаете щи с котлетами. Ну-ка!

«Бойкий матрос» поднимает крышку супницы, которая в руках застывшего от ужаса официанта. Нюхает.

Терещенко влетает в столовую. Оценивает ситуацию. Лихорадочно оглядывается. Ищет глазами, куда деть папку.

Пользуясь моментом, что все смотрят на матросика и официанта, он сначала сует ее под скатерть на столе, но потом отходит к стене и засовывает ее в щель между белыми деревянными панелями.

К этому времени в столовую вбегают раненый Рутенберг и преследователи. Последним появляется и сам гауптман.

– Я министр юстиции Малянтович! – кричит министр. – Я требую немедленно прекратить безобразие. Пошли вон!

Толпа гудит.

– Ша, братва! Сейчас! – орет «бойкий матрос». – Это ты кому «пошли вон!»?! Это ты нам, боевым морякам, которые шкуру за тебя… Под германские снаряды! Чтобы ты тут с этой миски серебряными ложками хлебал?!

«Бойкий матрос» хватает супницу из рук официанта и переворачивает на голову Малянтовичу.

Толпа гогочет и с ревом начинает вливаться в дверь столовой.

Гауптман выхватывает маузер и стреляет в потолок. Вокруг него, ощетинившись маузерами, группируются боевики.

– Всем стоять! Перестреляем к черту! А ну, выходи! – кричит гапутман.

Лёха подскакивает с маузером к «бойкому матросу»:

– Ай-яй-яй, братишка, я же тебе где вино показал. Нахера ж ты по лестнице поднялся? А, ну, пошел!

Толпа в замешательстве вываливается из столовой. Дубовые двери закрываются. Официанты начинают баррикадировать их столами. Заодно баррикадируют двери на кухню.

Терещенко пробирается к Рутенбергу. Салфеткой со стола они перевязывают руку Рутенбергу.

– Хорошо, что только царапнуло.

– Папка? – шепчет Рутенберг.

– Спрятал.

К гауптману подходит министр Малянтович, с которого официанты стащили супницу. Но трюфеля еще на голове и в усах лапша.

– Спасибо, гражданин солдат! Вы восстановили справедливость!

В это время очнувшаяся от гипноза толпа начинает реветь. В двери начинают ломиться. Лёха стреляет в потолок:

– Отойти от дверей, братва! – он бросается к гауптману, – Берем «дядю». Вон он! И уходим через кухню. Повара показали как.

– Не можем! Нет! – говорит твердо гапутман. – Это высшие чиновники! Власть! Это мы сюда допустили пьяную матросню. На нас ответственность. Продолжаем блокировать все двери. Думаем, Лёха! Думаем!

За окном гудки. Лёха и гауптман выглядывают в окно.

Петроград. Набережная у Зимнего дворца.

Вечер.

По набережной в обратную сторону движется кортеж Антонова-Овсеенко. Впереди броневик. Сзади броневик.

Петроград. Зимний дворец.

Малая столовая. Вечер.

Лёха соображает. В два прыжка, схватив со стола фонарь, он бросается к окну. Стреляет в сторону кавалькады, привлекая внимание. А потом, высунувшись и рискуя вывалиться, начинает семафорить этим фонарём. Азбука Морзе.

Петроград. Набережная у Зимнего дворца.

Вечер.

Внизу в кавалькаде матросы читают Антонову-Овсеенко передаваемый текст. Это сигнал «Внимание, прошу помощи!». Колонна останавливается. Все смотрят вверх. Лёха неистово машет руками и орет из всех сил:

– Полундра!

Антонов-Овсеенко с отрядом врывается во дворец.

Петроград. Зимний дворец. Анфилады.

Вечер.

Гульба. Матросы гоняются за медсестрами из госпиталя. В углу уже выстроилась очередь. Там насилуют солдаток из женского батальона. Валяются вдрызг пьяные матросы.

Группа Антонова-Овсеенко прорывается к столовой. У дверей беснуется толпа во главе с «бойким матросом». Огромный адъютант Антонова-Овсеенко расталкивает толпу:

– Кончать бузить! Открыть двери!

Двери открываются. Антонов-Овсеенко со своей группой входит в столовую. Двери закрываются.

Петроград. Набережная. Крейсер «Аврора».

Вечер.

Пусто на палубе, пусто на трапе. Дождь. В кубрике пьют водку двое. Комиссар Белышев и комендор Евдоким Огнев. Выпито изрядно.

Взгляд Белышева падает на часы, висящие в кубрике. На них скоро девять. Правда, девять часов вечера, но что для пьяного время суток?

– Евдоким! Я вспомнил! У в девять ноль-ноль! Приказ по Центробалту! Cам главный… Антонов-Овсеенко! Иди, стреляй! Кому говорю!

Комендор Огнев пьяно отмахивается.

– Контр… Кон-тр-лю… Люцинер ты, Евдоким! – с трудом произносит комиссар Белышев, – Я доложу товарищу Анто… что ты про…

– Нет, я за!

– Тогда пошел и… Огонь!

Петроград. Зимний дворец.

Малая столовая. Вечер.

Сбившиеся в кучу официанты и министры. Один из официантов аккуратно заворачивает в салфетку десяток серебряных вилок, ложек, ножей и незаметно втискивает в ту самую щель, куда засунул папку Терещенко. Потом из жадности сует туда и серебряный поднос.

Гауптман представляется Антонову-Овсеенко:

– Иван Балодис. Выполняю специальное задание Петросовета и лично товарища Иоффе. Здесь министры Временного правительства.

Антонов-Овсеенко подходит вплотную к министрам, поправляет очки, вглядывается в лица:

– Оп-па на! Да! Министры! Вот вы, это…

– Министр юстиции Малянтович!

– А чего вы тут делаете?

– Обедаем! Как я понимаю, вы представитель этого самого… Совета депутатов. Я от имени всех министров прошу принять меры к нашей охране. Иначе нас просто разорвут на части, – заявляет Малянтович.

– Охранять… – туго соображает Антонов-Овсеенко. – Только как? Вон, какая толпа под дверьми.

– Да, не удержим матросню. Пьяные. А вы… – подсказывает ему гауптман, – министров арестуйте. И выведите.

– Да? Но я же… Это… – Антонов-Овсеенко резко оглядывается, потому что двери уже разлетаются и толпа врывается в столовую.

Охрана Антонова-Овсеенко ощеривается винтовками.

Но у толпы тоже винтовки.

Все замирают.

25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Набережная. Крейсер «Аврора».

Вечер.

Комендор Евдоким Огнев выбирается на мокрую палубу. Ковыляет к пушке, спотыкаясь о доски, трубы.

Возле пушки он преображается. Куда девается вся пьяная расхлябанность. Он весь как взведенная боевая пружина. Хорошо, видать, муштровали комендора.

Сам себе командует:

– Трубка «восемь»! Прицел «два»! Заряжай! – четкими отработанными движениями заряжает. Лязгает затвором, – Изготовиться! Пали!

Дергает шнур. Выстрел!

Петроград. Зимний дворец. Малая столовая.

Вечер.

Громовой раскат. Как-никак пушка калибра 152 мм! Да еще и близко. Все инстинктивно пригибаются. Замирают.

Сам Антонов-Овсеенко потрясен этим эффектом.

– Погоди, а чего это сегодня? Это же завтра должно быть? – бормочет он себе под нос, но потом прокашливается и громко, уверенно заявляет: – Слыхали! Это крейсер «Аврора» по моему приказу! Прошу сохранять революционную дисциплину! Именем Петроградского совета депутатов! Временное правительство арестовывается! И мы их… в Петропавловскую крепость! Всех!

Министр Малянтович, с опаской оглядывается на присмиревшую толпу. Он испуган, но старается соблюсти приличия:

– Временное правительство подчиняется насилию! – заявляет он.

Петроград. Набережная. Крейсер «Аврора».

Вечер.

Комендор Евдоким Огнев опять сам себе командует:

– Трубка «восемь»! Прицел «два»! Заряжай! – Четкими отработанными движениями заряжает следующий заряд. Лязгает затвором: – Изготовиться! Пали!

Дергает шнур. Тишина. Еще раз дергает. Тишина. Открывает другой ящик с зарядами. Там вода.

– Бля! Сырой порох…

Комендор с трудом ковыляет по палубе под дождем. Спускается по трапу в кубрик.

Кричит Белышеву:

– Саня! Сырой порох привезли, суки!

Белышев спит мертвецким сном.

Огнев не удерживается на ногах, падает на пол и мгновенно проваливается в сон.

КОММЕНТАРИЙ:

Большевики назначат эту огр, пустую консервную банку символом «великой пролетарской революции». В течение почти сотни лет у крейсера «Аврора» будет статус корабля № 1 военно-морского флота СССР, а затем Российской Федерации. Для революционеров всех мастей он станет фетишем, объектом поклонения. О нём будут слагать легенды, симфонии, кантаты, песни, стихи и снимать фильмы. Одним из первых мифотворцев станет великий советский кинорежиссёр Сергей Эйзенштейн (фильм «Октябрь» 1927 год).

Петроград. Зимний дворец. Малая столовая.

Вечер.

Антонов-Овсеенко жмет руку гауптману:

– Спасибо за содействие. А то порвали бы этих министров на части.

– Одно дело делаем, товарищ. Разрешите моему сотруднику провести операцию по отправке. Человек он умелый, ответственный.

– Давай!

Гапутман подмигивает Лёхе. Тот озорно поправляет бескозырку, маузер на боку:

– Полундра! Пары держать! Швартовы отдать! Построили министров-капиталистов в колонну по одному. Примкнули штыки! Взяли в коробочку!

Министры надевают пальто, шляпы. Министр Малянтович подхватывает было свой саквояж. Да и другие берут свои портфели.

– Отставить! – командует Лёха, выхватывает саквояж у министра Малянтовича и ставит на стол. – Вещички, бумажечки, граждане арестованные, оставляем!

Боевики отбирают портфели у министров, складывают их в угол.

– Пошли! – командует Лёха.

Мигает своим подручным. Двое из них, с маузерами, становятся по бокам возле Терещенко. Так и выходят, охраняя его.

В результате выстраивается живой коридор из бойцов отряда Антонова-Овсеенко.

Толпа расступается. Крики со всех сторон:

– Да, штыками их. У, жирные морды! В Неву! Топить!

Министров выводят. Среди них раненый Рутенберг.

Кто-то из толпы пытается ударить Терещенко. Подручные Лёхи пресекают эту попытку.

Петроград. Набережная у Зимнего дворца.

Вечер.

Дождь. Министров усаживают в крытый брезентом грузовик из эскорта Антонова-Овсеенко.

Боевики гауптмана тянут Терещенко в свою машину. Но Рутенберг вцепился и не пускает:

– Не имеете права! Все министры должны быть вместе!

А тут еще набегают иностранные журналисты из кавалькады Антонова-Овсеенко. Среди них Джон Рид и его боевая подруга Луиза Брайант. Рид смотрит на Терещенко. Терещенко на Рида.

Забрать Терещенко на виду у всех нельзя. Боевики гауптмана отступают.

Рутенберг и Терещенко садятся в грузовик к остальным министрам.

Кавалькада Антонова-Овсеенко двигается к Петропавловской крепости.

Петроград. Зимний дворец.

Малая столовая. Вечер.

В опустевшей столовой под руководством гауптмана идет тщательный обыск. Ему подносят портфели и саквояжи министров, разные бумаги. Он всё пересматривает и отбрасывает.

Идет вдоль стен.

Его внимание привлекает щель в деревянной панели. Показывает на нее. Один из подручных засовывает туда руку. Ничего.

Боевик берет большой столовый нож, отгибает панель. Выуживает оттуда поднос и сверток с серебряными ложками.

При этом папка Терещенко опускается за панелью еще глубже.

Боевик показывает найденное гауптману. Оба смеются. Больше к этой щели не подходят.

Петроград. Улица Сердобольская, дом 1, квартира 41.

Конспиративная квартира Ленина.

Вечер.

Ленин пишет. Потом спохватывается. Смотрит на часы. Выбегает на кухню. Дает записку хозяйке квартиры, просит ее:

– Маргарита Васильевна, дорогая! Вы уж извините, но это архисрочно. Прямо Свердлову! Мимо этого остолопа Джугашвили.

Хозяйка квартиры надевает пальто, берет зонт. Уходит.

Ленин проходит в кухню. Там Эйно задумчиво стругает какую-то деревянную игрушку.

– Послушайте, Эйно, необходимо, чтобы вы доставили вот эту записочку товарищам на Путиловском.

Эйно быстро собирается:

– Нарушаю инструкцию, Владимир Ильич. Оставляю одного. Но вы уж осторожненько. К двери и не подходите.

– Перестаньте, Эйно. Я конспиратор опытный.

– Владимир Ильич, я всё хотел спросить, – шепчет Эйно. – А если с фронта войска перекинут в Петроград? Как в июле?

– Немцы не позволят Керенскому снять с фронта ни одного солдата, – шепчет ему Ленин.

Эйно пытается осознать услышанное.

КОММЕНТАРИЙ:

Эйно Рахья переживёт многих персонажей того безумного 1917 года. Молчалив будет финн. Но, видимо, до поры, до времени… Он умрет в 1936 году. Официальная версия – туберкулез и злоупотребление алкоголем.

Эйно уходит. Ленин прислушивается и, когда хлопает дверь парадного, крадучись, покидает квартиру через чёрный ход.

Вид у него затрапезный. Потертые брюки, старенький пиджачок. На рубашке не хватает пуговиц. Да и воротничок засаленный. Поверх накинута видавшая виды тужурка.

Петроград. Улица Сердобольская, дом 1.

Дворницкая.

Вечер.

Ленин спускается по лестнице в подвал в дворницкую. Дворник тотчас же подхватывается и, взяв метлу, выходит наружу. Караулить.

В дворницкой на столе кипит самовар. Человек, сидящий спиной к двери и пьющий чай, наливает вторую чашку. Пододвигает ее присевшему к столу Ленину. Это граф Мирбах.

– Чай с баранками, как вы, герр Ульянов, любите.

– Какие новости?

– Отследили. Он появился в Зимнем дворце. Там ведь по-прежнему действует царская кухмистерская служба. Повара отменные… Постараемся взять его. Главное, изъять документы и понять, нет ли утечки.

– А если уже… Вы же мне обещали! Тогда, в Берлине.

– Генеральный штаб, герр Ульянов, это огромный бюрократический аппарат. У них свои правила. Бумага входящая, бумага исходящая. И обязательно найдется человек, который за большие деньги сделает копию. А заплачено было видно много. Теперь, по сути…

– Мы с Троцким… – вступает Ленин.

– Простите, «Мы с Троцким» некорректное утверждение. Вы же умный человек. У Бронштейна свои директивы. Оттуда. И он должен их придерживаться. Пока наблюдается совпадение интересов. Но конфликт обязательно случится.

Это, кроме того, что вы оба большие наполеоны.

– Вы правы, герр Мирбах. Я ему о вооруженном захвате власти, а он тянет до Съезда и твердит, что рано, рано…

– Сегодня рано, а завтра может быть поздно! Во всяком случае, для вас, герр Ульянов. Сами понимаете, что… Проделана большая работа, потрачены миллионы. Здесь. В Москве. Везде!

– Сегодня рано, а завтра может быть поздно, – бормочет себе под нос Ленин.

Вдруг лампочка под потолком дворницкой мигает несколько раз. Тухнет.

Мирбах невозмутимо подносит зажигалку к свече на столе. Мятущееся пламя освещает лица.

– Извините, герр Ульянов, но перебои в подаче электроэнергии в городе тоже входят в план наших мероприятий. Короче. Тут ведь и лупа не понадобится, чтобы разглядеть намерения Троцкого. Хотим мы или нет, но в Петрограде сегодня хозяин он. А как же! Он пользуется ситуацией, которую, мы, не покладая рук, выстраиваем, и деньгами, которые мы даём. Ведь под вас же даём, герр Ульянов! Но вы-то и носа не высовываете. Зато Троцкий вездесущ. И теперь он хочет придать легитимность этому своему положению. Поэтому ему нужно, чтобы сначала съезд Советов. И этот съезд, который, кстати, уже начался час назад, утвердит его полномочия… Что тогда? Придется признать Троцкого. И не только нам.

Опрокинутое лицо Ленина. Он в отчаянии.

– Короче! – рубит Мирбах, – Через три часа город будет полностью накрыт. Все казармы будут заблокированы. Почта, телеграф, мосты, банки, вокзалы.

– Почта, телеграф, мосты, банки, вокзалы… – бормочет Ленин.

– Да, вокзалы! Это была наша ошибка в июле. Тогда казаки из Москвы… Итак, завтра утром кто-то должен от имени народа арестовывать Временное правительство и объявлять себя властью. Кто?!

– Вы, герр Мирбах, наверное, жалеете, что остановили свой выбор на мне, а не на… Ну, на том… Которого предлагал ваш заместитель… – с трудом произносит Ленин.

– Откровенно? – спрашивает граф Мирбах.

– Да.

Граф Мирбах долго смотрит на Ленина…

Вдруг хлопает дверь. Собеседники вскакивают.

По ступенькам сбегает гауптман.

Отводит Мирбаха в угол и что-то докладывает ему на ухо.

Ленин один у стола с самоваром. Сгорбившись. Губы его дрожат. Он близок к истерике.

И тут Мирбах взрывается смехом:

– Это достойно занесения в анналы! Герр Штольц должен получить орден сразу от двух государств! От нас и от будущего российского. Ха-ха. Была попытка взять Терещенко. – поясняет он Ленину, – А в результате… Это смешно. Такой исторический казус. Захвачен целый Зимний дворец и арестовано Временное правительство.

– Вами?!

– Нет! Всё как положено, герр Ульянов. Дворец взят штурмом революционных матросов. А там в это время всё правительство… Обедало.

– В ходе нашей операции произошла инфильтрация матросов в винные подвалы дворца, – говорит гауптман. – Они, конечно, напились. Напоролись на министров. К счастью, объявился вовремя Антонов-Овсеенко. И чтобы пьяные матросы не разорвали министров в клочья, их пришлось арестовать и в Петропавловскую крепость. Отсечь Терещенко нам не удалось. Американские журналисты крутились рядом. Помещения во Дворце, где находился Терещенко, проверены. Ничего не найдено. А ведь он вошел во Дворец с папкой.

– Езжайте, гауптман, в крепость, – говорит Мирбах, – Поговорите с этим Терещенко. Построже.

– Зачистить под ноль?

– Он, конечно, производит впечатление наивного человека. Но думаю, что подстраховался. Так что его исчезновение может, наоборот, привести к выбросу информации в самых неожиданных местах…

– Могу ли я, герр Мирбах, поехать с гауптманом? – спрашивает Ленин.

– О! Мне нравится ваше настроение, – улыбается граф Мирбах. – Гауптман, поступаете в полное распоряжение герр Ульянова.

Петроград. Улицы. Вечер.

Дождь. Авто «Паккард». За рулем гауптман. Рядом Ленин.

Сзади, ощерившись штыками, гремит грузовик с боевиками гауптмана. Кто-то в матросской форме, кто-то в солдатской шинели. При повороте на мост грузовик отстает. Ох, не вовремя…

Дорогу одинокому авто преграждает казачий разъезд. Трое на лошадях:

– А ну стоять! Кто такие?! Документы?! – шумит казак. Гауптман протягивает бумагу. Но, увы, не ту!

– Какой к чертовой матери, Совет депутатов?! Выходить из машины!

– Может, как-то договоримся, господин хорунжий.

– Что-то ты по-русски не очень-то гутаришь?

– Я латыш.

– А, чухня. А ну из машины! И ты, лысый, давай! – говорит казак Ленину, сдергивая с плеча карабин. – Сейчас к стенке поставим, и договаривайтесь с архангелом Гавриилом…

Тут из-за угла выворачивает, задержавшийся было, грузовичок сопровождения. На крыше кабины грозно поводит дулом пулемет, за которым Лёха. Из кузова спрыгивают боевики и залегают цепью.

– Твои што ли? – ёжится казак.

– Вот я ж и предлагал договориться, – улыбается гауптман.

Казак возвращает пропуск, козыряет и казачий разъезд растворяется в тумане.

Группа гауптмана подъезжает к воротам Петропавловской крепости. Матрос с фонарем читает по слогам мандат Петросовета, выданный на имя гауптмана. Въезжают в ворота.

Гауптман шепчет Лёхе:

– Блокируйте ворота. И караульное помещение. На всякий случай.

Петроград. Петропавловская крепость.

Трубецкой бастион. Вечер.

В камеру полную министров заглядывает матрос Егор:

– Кто тут Терещенко?! На выход!

Терещенко переглядывается с Рутенбергом. Идет к двери.

Рутенберг, превозмогая боль, пробирается за ним и пытается как-то поладить с матросом. Тот его грубо отталкивает назад в камеру.

Терещенко выводят. Ведут по тусклому коридору.

Вводят в пустую камеру. Конвойный вносит и ставит на столик керосиновую лампу. Выходит. Входит гауптман. Молча, но вежливо обыскивает Терещенко и выходит.

Тишина.

В камеру входит Ленин. Лязг замка. Теперь они наедине. Молчат.

Петроград. Смольный. Актовый зал.

Коридор. Штаб и комната Иоффе.

Вечер.

По коридору несется Каменев. Он пробегает через штаб и влетает в комнату к Иоффе.

– Они уходят! – кричит он. – Правые эсеры и эти… Просто сволочи!

На большее его не хватает. Заглатывая воздух, как рыба на берегу, он зовет всех за собой.

Иоффе, Троцкий, Зиновьев, и другие быстро бегут к сцене. Выглядывают в зал.

Да. Так и есть. Правые эсэры и меньшевики встают и покидают съезд. Зал заметно пустеет.

Иоффе оценивает обстановку. Рядом трепыхается Каменев. Растерянность на лицах Троцкого, Зиновьева.

– У вас есть список выступающих? – спрашивает Иоффе Каменева.

– Вот! – Каменев в трансе трясёт списками.

– Прекрасно. Идите, объявляйте следующего. Вон, целая очередь к трибуне… – Иоффе встряхивает Каменева за плечи, смотрит ему в глаза: – Ау! Лев Борисович! Съезд идет! И-д-е-т!

Иоффе поворачивается, уходит по коридору к себе в комнату. За ним растерянные соратники.

Каменев растерянно смотрит ему вслед.

КОММЕНТАРИЙ:

Каменев Лев. В дальнейшем один из руководителей коммунистической партии России (СССР). Министр советского правительства. Осужден и расстрелян как приверженец Троцкого в 1936 году. Уничтожены все члены семьи. Жена, дети, брат с женой, дети брата.

– Подвойский, Чудновский! – громко зовет Иоффе, входя к себе в комнату.

Влетают оба.

– Значит так, – командует им Иоффе, – Там в коридорах, и особенно в нашей бесплатной столовой, шалается куча народу. Груши околачивают! Отбираете с рожами поприличнее, и в зал съезда на свободные места!

– Так они же не депутаты… – недоумевает Чудновский.

– Кто тебе это сказал, Гриша?! – орет на него Иоффе, – Товарищ Каменев? Товарищ Зиновьев? Кто?! Это вам контрольная работа, мальцы! Возник вопрос, и вы его решаете. Вперед! Чтобы зал был полон! Не ровен час, набегут иностранные журналисты. Кстати, а где они, эти вездесущие засранцы? Этот наш американский друг с его боевой подругой?! – Иоффе с улыбкой поворачивается к Троцкому: – Вот таким образом, Лев Давыдович. Завтра эти делегатики проситься назад будут. Правильно?

Троцкий обнимает Иоффе.

В этот момент в комнату влетает ошарашенный Антонов-Овсеенко:

– Лев Давыдович! Товарищи! Такая хуйня! Объезжаю, значит, казармы, проверяю готовность к демонстрации. Попросил братков на крейсере «Аврора» и в Петропавловке ударить завтра из пушек. И представляете… Еду по набережной… Буза! Матросы в Зимнем дворце!

– А зачем нам Зимний? – удивляется Иоффе. – Там на втором этаже госпиталь. Да! Еще кухня царя! Такой «бефстроганов», пальчики оближешь. И официанты во фраках. Недели две тому назад довелось… Но как туда матросики попали? Охрана слабая, но всё же охрана. Рота юнкеров. Опять же женский батальон…

– А им кто-то показал прямой ход в подвалы с вином! – разводит руками Антонов-Овсеенко, – И они… А нажравшись, расползлись по Дворцу. Гуляют! Громят госпиталь. Сестер милосердия и девок из женского батальона насилуют. Ну, это, хер с ними. Дело в том, что они случайно наткнулись на министров. Обед у них, блядь! Ну и наши братишки им морды бить. Хорошо, что товарищ Балодис со своим летучим отрядом там оказался и взял министров под охрану. А то бы поубивали.

– И что?!

– А что? Матросики разбушевались. Удержу никакого. У меня всего два десятка бойцов. Ну, думаю, как выйти из положения. Дал команду. Министров арестовали и аккуратненько в Петропавловскую крепость. Там со вчера комендант товарищ Серёгин из Балтийского экипажа. Проверенный большевик.

– Позвольте… А Керенский? Председатель правительства? Он тоже арестован? – спрашивает Зиновьев.

– Керенский ещё вечером уехал из города, – говорит Иоффе.

– Так это… Временного правительства нет?! – кричит Подвойский.

– Это как понимать?! – взвивается Троцкий. – Кто дал команду?! Как это, арестованы министры?! Товарищ Иоффе?!

– Да, как-то с опережением идем, – озадаченно произносит Иоффе.

– И к чему тогда, спрашивается, вся эта… Завтрашняя всеобщая демонстрация? – задумывается Чудновский.

– То есть, Мариинский дворец окружать не надо! – радуется Подвойский, – Ну, удружил ты мне, Володя! С меня причитается!

Все радостно шумят. Обнимают, хлопают Антонова-Овсеенко по плечам. Мол, герой.

КОММЕНТАРИЙ:

Антонов-Овсеенко Владимир. В дальнейшем Командующий Петроградским военным округом. Командующий советскими войсками юга России. Потом командующий всеми вооруженными силами Украинской ССР. Примет активное участие в установлении советской власти и подавлении сопротивления народа с применением авиации и химического оружия.

Осужден и расстрелян как приверженец Троцкого в 1937 году. Репрессированы все члены семьи. Обе жены и дети от этих браков.

Троцкий переглядывается с Зиновьевым. Отходят к Иоффе.

– Что делать будем? – спрашивает Троцкий.

– Да-а… Если час назад лозунг съезда «Долой Временное правительство!», то, что сейчас «Долой»?! – задумывается Зиновьев.

– Давайте так, – соображает Троцкий. – Каменев там продолжает вести съезд, как ни в чем, ни бывало. А мы… – громко к присутствующим: – Товарищи! В интересах нашего общего дела будем считать информацию товарища Антонова-Овсеенко секретной. И подумаем, как преподнести эту новость съезду. Я правильно говорю, товарищ Иоффе?

Иоффе кивает.

Петроград. Смольный. Актовый зал.

Вечер.

В двери ручейками вливаются, собранные по Смольному псевдоделегаты и занимают свободные места.

Каменев опять на трибуне. Представляет следующего выступающего. И долго смотрит в зал. Лица, лица. В ушах скрежет.

25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года.

Окрестности Петрограда. Полустанок.

Вечер.

Это, оказывается, скрежет на железнодорожной стрелке. Переводятся рельсы. И очередной поезд из Гельсингфорса (Хельсинки) с финскими боевиками – шюцкоровцами движется в сторону Петрограда.

И ведь никто не ощущает, что с этим скрежетом весь мир становится на другие рельсы…

Телеграфист подходит к молчащему телеграфному аппарату, смотрит на начальника полустанка, разводит руками.

Петроград. Финляндский вокзал.

Перрон. Привокзальная площадь.

Вечер.

В сетке дождя из вагонов выходят вооруженные люди в форме военных российских матросов, строятся в колонны.

Руководит всем Смилга. Рядом с ним Карл Радек.

Команды звучат на немецком и финском языках.

К зданию вокзала подъезжают грузовики. Группы загружаются и отъезжают.

Петроград. Улицы. Вечер.

Пулеметами блокируются казармы запасных полков.

Боевики вбегают в здание Главпочтамта.

Втекают ручейками через все входы в Центральную телефонную станцию.

Грузовики останавливаются у ворот Государственного банка.

Петроград. Николаевский вокзал.

Входная стрелка. Вечер.

Устанавливаются пулеметы.

Петроград. Витебский вокзал.

Входная стрелка. Перроны. Вечер.

Перроны оцеплены. Устанавливаются пулеметы.

Петроград. Николаевский мост. Вечер.

Производится смена караулов на мосту. Смилга говорит с тягучим финским акцентом начальнику караула Красной гвардии:

– Распоряжение Петросовета. Смена караулов. Спасибо! Отдыхайте.

Он жмет руки рабочим-красногвардейцам. На посты заступают боевики Смилги.

КОММЕНТАРИЙ:

Уже в конце декабря 1917 года Совет Народных Комиссаров Российской Советской Республики, возглавляемый, признает государственную независимость Финляндской Республики. Долг – он ведь всегда платежом красен.

Никакой другой национальной группе, входившей в состав Российской империи («тюрьмы народов»), большевики подобной роскоши не позволят.

Да и Финляндию Сталин попытается через 20 лет вернуть назад в стойло. (Советско-финская война 1939–1940 годов).

Петроград. Переулок Сайкина, дом 6.

Редакция газеты «Копейка».

Вечер.

Боевики Смилги под наблюдением Радека крушат линотипы. Сапогами топчут рассыпанные на полу свинцовые буковки.

Петроград.

Казармы Четвертого Донского казачьего полка.

Вечер.

– Станишники! Это же никуда! – кричит с табурета председатель Совета полка Мелехов. – Вы меня делегатом на съезд выбирали?! Всем миром!? – казаки сбиваются в кучу. – Ну, я выступаю на этом съезде, значит… Излагаю. А мне жидок, что командует, кому за кем выступать, шипит «давай, заканчивай». А я ж с людьми гутарю! Чин чином! А он мне… И из зала его люди мне начали свистеть. Оборвали, короче, падлы!

– Это как же так! – шумят казаки. – Он же выборный! Казакам рот закрывать! Жиды! Поднимайся, робяты! Седлать коней!

Казаки разбирают оружие, пики. Выбегают из казарм. Под дождем бегут к конюшням.

Начинают седлать коней.

Дневальный распахивает ворота на улицу. И застывает.

Из переулка выкатываются два мощных пушечных броневика «Ланчестер» и становятся прямо перед воротами.

Дневальный свистит. Казаки подбегают к воротам.

Башни на броневиках угрожающе ворочаются. Пушки, пулеметы. Дождь, туман.

– Расседлывай коней, станишники! – кричит Мелехов. – Подаваться надо к себе на Дон. Там мы хозяева!

Петроград. Петропавловская крепость. Трубецкой бастион. Одиночная камера.

Вечер.

На столике керосиновая лампа. За столиком на нарах, напротив друг друга, Терещенко и Ленин.

Терещенко не выдерживает первым:

– Документы в надежном месте. Если я завтра не буду на свободе, мои люди отправят это телеграфом во все губернии и штабы армии и флота. И то, что вы держите за горло один город, пусть и столицу, ничего ещё не значит. Вы враг. Иностранный агент!

– …И за деньги германцев хочу развалить страну, – подхватывает с сарказмом Ленин. – Побойтесь Бога, батенька! Что разваливать? Руины! Вы по-прежнему прямолинейно мыслите, дорогой Михаил Иванович. Простите, но разве наша маленькая кучка большевиков толкнула Россию в эту бойню, связав ее невыносимыми обязательствами перед странами Антанты? Разве большевики наживались на военных поставках? А это… Отречение царя от престола! Что? Тоже большевики?! Нет! Это вы с Гучковым и Милюковым подталкивали страну в ту пропасть, в которую она сейчас валится? И это вполне могло делаться за немецкие деньги? Или за английские? А может быть, за ваши, господин Терещенко?!

– Наоборот! Я организовал военный заем в США, поручившись своим капиталом!

– Ваш заем только ускорил развал. И потом, его начали разворовывать еще до того, как он вошел в российские банки. А здесь уже просто доворовывали остатки. Да! Признаю! Я с моей партией собираюсь прийти к власти, бесстыдно пользуя немцев. Они уже не выдерживают войну на два фронта. Им позарез нужен мир с Россией. Да. Германия хочет вести свои действия на западном фронте, не волнуясь за свою спину. Это логично. В конце концов, эти англичане и французы… Привыкли чужими руками жар загребать, сволочи! Хрен с ними, со всеми! С Антантой! С немцами! Главное то, что сейчас, как никогда, мир нужен самой России! Почему? Ну, вы же министр иностранных дел! Три состава правительства! Вы общаетесь с этими скотами. С этими самодовольными послами, которые ведут себя здесь, как хозяева. Им не нужна крепкая Россия! Да ещё уже почти имеющая выход в Босфор и Дарданеллы! Кстати… А что если мы вам предложим должность министра иностранных дел в свободном от обязательств с Антантой новом правительстве России?

– А кто вы такой, чтобы предлагать?

– Ну, мы же с вами беседуем…

– То, что мы с вами разговариваем, гражданин Ульянов, вовсе не означает, что мы беседуем.

– М-м-м… Сегодня есть возможность вывести страну из-под удара. С нами, большевиками, народ! Наши идеи…

– Не дурите голову, Ульянов! «С вами народ»… Вы чужие! Давно не были в стране, ничего толком про нынешнюю ее жизнь не понимаете. Вон сколько бьются кадеты, эсеры. А ведь доморощенные! Свои! У них не получается, а у вас, большевиков, раз-два и в дамки. Я худо-бедно, но финансист… Всё просто. У них, у всех вместе взятых нет столько денег, сколько вам отваливает Германия. Эх, представляю, сколько швали сбегается к вам на ваши деньги! Тысячи уголовников! А ещё вы финансируете десятки газет, агитаторов, нечистых на руку полицмейстеров, чиновников, генералов и министров. И потом, я читал ваши работы, Ульянов. Эти «Апрельские тезисы»… «Программа-минимум», «программа-максимум». Там всё о том, как разрушить. И ни слова о том, как строить.

– Ну, что вы, любезный Михаил Иванович! А вот моя новая книга «Государство и революция»… Ведь даже в названии «Государство»! У меня есть четкий план. Довести страну до Учредительного собрания. И в январе законодательным путем передать власть ему. Я хочу удержать страну, чтобы она не свалилась в гражданскую войну. В резню всех со всеми. Ну, вы же видите, что такое Керенский. И эти болваны царские генералы. А на другой чаше весов эта банда… Зиновьев, Каменев. А я готов взять ответственность на себя. Это же моя страна. Я русский человек! В отличие от этих… – он перекривляет еврейский акцент и манеру разговора Зиновьева, – Мы с вами славяне, Михаил Иванович.

– Ну, я бы не советовал поднимать эту тему, правнук Менделя Бланка из Житомира.

Ленин молчит некоторое время и трагическим шепотом продолжает.

– Представьте, каково мне… Знающему, что делать, сидеть, сложа руки. Нет, не сложа! Из-за вас я со связанными руками! Да, я наивный человек. Сами знаете, эти немцы такие педантичные… Подставился. Подписал эту бумажку. А теперь, пользуясь ситуацией… Эта свора! Во главе американский иудушка Троцкий, французский – Каменев. А немцы ведь не только на меня делают ставку. Вон левые эсэры с их зверьем – моряками… Вы же видите, что делает кокаин с их недоразвитыми крестьянскими мозгами. Ну, как я могу их обуздать, зная, что надо мной, как дамоклов меч висит эта дурацкая бумаженция!? Я вам даю честное благородное слово дворянина, что всё будет… Учредительное собрание! Независимость Украины! Вот вы там намудрили с присоединением губерний… Всё! Ваша Украина станет независимой республикой. Поверьте мне! В конце концов, если я сделаю что-то не так, у вас будет полное право взорвать свою бомбу. Если я… Вы на главной площади сможете меня расстрелять!

Терещенко молчит, низко опустив голову.

– Мы из разных поколений, – вкрадчиво продолжает Ленин.

– Но попытайтесь меня понять, дорогой Михаил Иванович. Вся моя жизнь… Я ведь к этому моменту шел, обрекая себя на голод, холод, постоянную борьбу, ссылку, аресты. Это ведь единственный шанс в моей жизни! Я уже старый человек…

Ленин рыдает совершенно искренне. От бессилия и обиды. Жалко ему себя – небритого, мятого, в затрапезной одежонке:

– Меня отодвигают жалкие авантюристы… Эти наглые безграмотные молокососы! Свердлов, Рошаль… Кто такие?!

Терещенко поднимает голову:

– Я не наивен, Ульянов. И я вам не верю. Ни на грош! – он порывисто встает: – Но… Хочу верить! Вы очень хитрый человек, и может быть, обведя вокруг пальца всех, послужите России… – он протягивает руку, – Господин Ульянов, вот вам мое честное слово!

Высокий Терещенко и коротенький Ленин.

И столько открытости и простодушия в словах Терещенко, что Ленин немного отступает и долго смотрит в лицо Терещенко.

И если вначале это взгляд бывшего в истерике жалкого попрошайки, и в тоже время артиста, сыгравшего удачно в искренность, то теперь это взгляд человека, делающего для себя очень важное открытие.

– Но имейте в виду! – добавляет Терещенко, – Если что… Я буду вправе…

– Несомненно! Вы будете вправе! Завтра утром все министры будут на свободе. Вы в первую очередь! – Ленин бросается обниматься.

– Тогда, пожалуйста… Еще Петр Моисеевич Рутенберг. Я его подвел. Запишите «Рутенберг».

– У меня хорошая память, – говорит Ленин, вытирая слезы.

Ленин выходит из камеры. Конвойный уносит керосиновую лампу. Лязг засова.

Терещенко остается во мраке. А всего несколько часов назад были люстры, официанты во фраках и белых перчатках, накрахмаленные скатерти и котлеты «де-воляй»…

Петроград. Петропавловская крепость.

Трубецкой бастион. Вечер.

В коридоре Ленина ждет гауптман.

Молчаливый вопрос «Убивать?»

Ленин отрицательно качает головой. Известным потом по многочисленным памятникам жестом, он протягивает руку вперед. Решительно идет по коридору. Выходит к машине. Садится.

– В Смольный! На съезд! – командует Ленин.

Гауптман, недоумевая, садится за руль.

Машина трогается. За ней грузовик сопровождения. Выезжают из ворот крепости.

Петроград. Автомобиль. Вечер.

В машине Ленин и гауптман. Едут.

– Он назвал место, где находятся документы? – спрашивает гауптман.

– Зачем?! Он дает гарантии.

– Гарантии?!

– Честное благородное слово, что никаких действий предпринимать не будет.

– Человек чести?

– Да!

Едут. Ленин смотрит прямо перед собой. И вдруг бьет себя несколько раз по колену:

– Черт, черт, черт! Наваждение! Как пелена с глаз. Я понял, с кем имею дело. Вернее, с чем…

– Ну?

– Вам, немцам, это не понять.

– Загадочная русская душа?

– Совершенно верно. Архизагадочная, блядь!

– До-сто-ев-ский? Правильно? «Идиот»? Князь Мышкин? Да?

– Да! Прекраснодушные идиоты! – Ленин улыбается.

Резко поворачивается к гауптману. Окидывает его взглядом:

– Герр гауптман, насколько я помню, герр Мирбах сказал, что вы в полном моем распоряжении.

– Так точно.

– То есть, ха-ха, и костюмчик на вас тоже… В моем распоряжении. Ну, не могу же я появиться на съезде в таком затрапезном виде. Ну, ботинки у меня, допустим, ого-го…

Петроград. Ресторан «Астория».

Мужской туалет. Ночь.

За стеной гремит оркестр. Смех. Гауптман открывает свой саквояж, достает бритвенный прибор, развешивает свежую рубашку и кальсоны:

– Всегда вожу с собой.

– Вы настоящий немец! – смеется Ленин, – «Порядок – основа всей жизни!» ("Ordnung muss sein!").

Гауптман весело кивает. И под музыку из оперетты, доносящуюся из зала ресторана, он бреет Ленина.

Петроград. Петропавловская крепость.

Трубецкой бастион. Общая камера.

Ночь.

Матрос Егор заносит бадью воды:

– Пейте, буржуи! Воды не жалко.

– Послушай! – тихо говорит ему Рутенберг, – Где тот человек, которого ты выводил? Терещенко?

– А в шестой камере. Кашляет до упада. Там же печки нет.

– Переведи к нам. Тут тепло.

– Это по какому-такому уставу?!

Рутенберг незаметно для всех вынимает из кармашка часы на цепочке и сует матросу. Тот рассматривает. Довольный, прячет.

Распахивается дверь общей камеры. Качаясь, входит кашляющий, дрожащий от высокой температуры Терещенко.

Рутенберг бросается к нему. Ведет к печке.

– Боже мой! Вы живы, Михаил! Идите сюда, поближе к печке. Господа, подвиньтесь!

– Вы меня помните, господин Рутенберг? – спрашивает Малянтович, подвигаясь, – Я был прокурором на процессе и требовал вашего повешения.

– Как же, помню. Поэтому дайте пальто для вашего коллеги. Видите, у него жар.

Министр Малянтович отдает свое меховое пальто:

– Вы же не министр, Рутенберг? Как вы оказались в нашей несчастной компании? А! Вы возглавляли охрану Зимнего дворца! Верно?

– Я?! Кому на хрен нужен ваш Зимний?! Кроме харчей там же ничего нет!

Рутенберг укутывает Терещенко. Подносит кружку с горячей водой. Укладывает на нары. Терещенко засыпает. Кашляет во сне. Тяжело дышит. Рядом сидит Рутенберг.

Петроград. Ресторан «Астория».

Мужской туалет. Ночь.

Ленин стоит перед зеркалом и рассматривает себя уже в новом одеянии. Чёрный габардиновый костюм гауптмана. Его же жилет. Белоснежная рубашка. Галстук:

– Да. Всё в размер. Правда, пиджак узковат. Отъел я брюшко. Но, ладно, не буду застегивать. Ну, просто жених! Хоть под венец. И невеста ведь… Революция!

– Вот! – гауптман достает флакончик одеколона, – Настоящий! «Kölnisch Wasser».

– Как же! Помню этот запах, – Ленин, не жалея, прыскает на себя одеколон.

Петроград. Ресторан «Астория».

Ночь.

Зал, полный дам в вечерних платьях, мужчин в смокингах. Ленин и гауптман перемигиваются, подходят к буфетной стойке. Заказывают. Буфетчик выставляет им два лафитника водки.

Вроде как бы «Сухой закон», но ресторан первого разряда.

Имеет право.

– Как вас величают ваши хорошие знакомые, гауптман? – спрашивает Ленин.

– Ганс.

– Очень приятно. Ваше здоровье, Ганс!

Выпивают.

КОММЕНТАРИЙ:

Штольц Ганс, гауптман (в немецкоязычных странах воинское звание капитана). Уцелеет в дни революции в Германии, благодаря Иоффе. В 1929 году участвует в организации встречи Сталина с немецким путчистом Адольфом Шикльгрубером (Гитлером) на яхте в Черном море.

Будет убит 30 июня 1934 года в «ночь длинных ножей », когда Гитлер уберёт бывших своих соратников – штурмовиков Эрнста Рема.

Петроград. Возле Смольного. Ночь.

Горят огни. Подъезжают и отъезжают автомобили и мотоциклы. Огромный броневик с развевающимся красным флагом выползает со двора. Костры. У входа стоят пулеметы со снятыми чехлами. Во дворе еще несколько броневиков с работающими моторами.

Петроград. Смольный. Актовый зал.

Штаб. Коридоры. Ночь.

Много людей. Все курят. В коридорах и в актовом зале тоже. На трибуне сменяются ораторы.

В комнате Иоффе Троцкий с Зиновьевым работают над проектом постановления:

– …И я уверен, что в сегодняшнем постановлении Съезда обязательно должен быть зафиксирован состав главного руководящего органа страны, – говорит Троцкий.

Входит Свердлов.

– А ты знаешь про Зимний дворец, Яша? – подзывает его, загадочно улыбаясь, Иоффе.

– А причем тут Зимний?

Иоффе шепчет ему на ухо новость.

– В связи с… – громко, репетируя, произносит Троцкий, – «Съезд принимает на себя всю полноту власти в стране и утверждает исполнительный орган управления!» И тут даем перечисление имен: «Зиновьев, Каменев, Троцкий…

– Простите, товарищи, а почему в этом перечислении отсутствует Ленин? – удивляется Иоффе. – Это как-то…

– А как мы будем объяснять съезду? Нет, мы не можем фигурировать именами отсутствующих! – Троцкий наклоняется к Иоффе и шепчет, – Послушай, Адольф, занимайся своим делом. У тебя здорово всё получается. – Троцкий поворачивается к Свердлову, который, с трудом осваивает полученную от Иоффе информацию: – Мы, товарищ Свердлов, готовим состав руководства страной. И хотели бы вас туда включить. Вы не против? Вас и Подвойского. Или это будет уже много?

– Многовато. Мне кажется не надо размазывать, – говорит Зиновьев. – Четыре основных фигуры. Чтобы не было путаницы. Троцкий, Каменев, Зиновьев, Свердлов.

КОММЕНТАРИЙ:

Зиновьев Григорий. В дальнейшем один из руководителей коммунистической партии России (СССР). Председатель Коминтерна (международной коммунистической подрывной сети). Осужден и расстрелян как приверженец Троцкого в 1936 году. Все три жены и дети от этих браков будут репрессированы.

Петроград. Ресторан «Астория».

Ночь.

Ленин и гауптман выпивают очередную рюмку.

К стойке пробирается пьяный Джон Рид. Он случайно толкает Ленина:

– Pardon. I am so sorry.

– Американец?! – удивляется Ленин. – American?! (и далее у них диалог на английском языке):

– Специальный корреспондент прессы США Джон Рид. Сегодня! Своими глазами! Арест министров Временного правительства! Уже отправил телеграмму в Associated Press. Процессом откомандовал чудный парень… – Рид смотрит в блокнот, – Антонов! Ну, просто будущий Наполеон! А вообще, честно говоря, скучно тут у вас. Мало стрельбы, взрывов. И совсем нет вождей. Вот Мексика… Там всё пахло порохом! Панчо Вилья! Эмилиано Сапата! Личности! Я с ними вот так… Лицом к лицу. Сидел, пил текилу. Не читали? Две мои книги. «Мексика в огне»! А тут… Какие-то безликие «со-рат-ни-ки», «то-ва-ри-щи». Только один вроде бы более… – опять заглядывает в блокнот, – Троцкий-Бронштейн!

– А Ленин?! – спрашивает Ленин.

– О! Загадка! Упоминается часто. Но его давно никто не видел. Может, его нет в природе? Миф!

– Позвольте представиться, Ленин! – Ленин отмахивается от гауптмана, призывающего его к осторожности. Видно, задело его про Троцкого и про миф. Сильно задело.

– Да, бросьте! – смеется Джон Рид, – Разыгрываете бедного пьяного журналиста. Вот вам, ха-ха, «Ле-ни-ин», моя визитка. А ваша? Ах, у вас нет?! Ну… Короче, если окажетесь Лениным и вождем, звоните. Я возьму у вас колоссальное интервью и прославлю на весь мир.

Ленин и гауптман протискиваются через зал среди дам с большими декольте. Гремит музыка. Оркестр играет выходную арию из оперетты «Сильва».

Гауптман дает на чай швейцару.

Выходят на улицу. Мимо катятся грузовики с финскими боевиками.

Ощущение нового шикарного костюма на плечах и принятая водочка после стольких волнений вселяет уверенность. Ленин улыбается:

– Ну что, Ганс, поедем делать нашу революцию!

– Тьфу-тьфу! – гауптман суеверно плюет через плечо. – Вашу!

– Хорошо. Сначала нашу.

Петроград. Зимний дворец.

Библиотека. Анфилада. Ночь.

Из шкафа пожилой матрос достает голую, всю в крови девочку – солдатку женского батальона, чудом не затраханную насмерть в массовом изнасиловании. Спрятал он ее.

Девочка в нервном тике трясет головой. Дрожит. Матрос натягивает на нее штаны, одевает ее в матросскую шинель. Сапоги на ноги. Бескозырку на стриженую голову.

И ведет ее по коридору Зимнего дворца.

Вокруг пьяная матросня. Танцует, испражняется на картины, прикладами разбивает скульптуры.

Петроград. Набережная у Зимнего дворца.

Ночь.

Туман. Моросит дождь. Матрос выводит девочку на набережную. Вытирает кровь с лица.

– Уходи, родная. Ты прости их всех, ангел!

Девочка идет, качаясь. Мимо катится автомобиль с матросами. С него кричат:

– Эй, юнга. Что? Перебрал? Пить надо умеючи!

Девочка растворяется в ночи и тумане.

Петроград. Смольный. Штаб.

Ночь.

Хозяйка конспиративной квартиры Ленина Фофанова, передав записки Свердлову, собирается уходить:

– И что передать Владимиру Ильичу?

– Что всё идет в соответствии с его директивами, – при этом Свердлов, не заглядывая, бросает записки в ящик стола. – Кстати, как там? Какие-нибудь неожиданности? Крупская?

– Была три дня назад.

– Арманд?

– Вчера.

– Что делает в остальное время?

– Каждое утро скупаю для него все газеты. Пишет. Насвистывает из оперетты что-то и пишет.

– Писатель… – ухмыляется Свердлов. – Ну-ну. Привет передавайте от всех нас.

Свердлов уходит в комнату Иоффе.

Петроград. Петропавловская крепость.

Трубецкой бастион. Общая камера. Ночь.

Терещенко просыпается, Рутенберг поит его теплым чаем:

– Вы простите, Михаил, я втянул вас в смертельное дело.

– Нет! Это вы из-за меня, Петр Моисеевич, вляпались. Вы же ранены?!

– Да ладно, слегка зацепило. Главное, теперь выбраться. Газеты уже, увы, в руках Советов. Но буквально на этой неделе мои люди постараются организовать всё-таки публикации в Москве и Нижнем Новгороде. И потом телеграфом по стране. В конце концов, через месяц Учредительное Собрание. Пойдем к депутатам. Предъявим на первом же заседании. И весь этот большевистский кошмар развеется как сон.

– Нет.

– Что значит «нет»?!

– Сегодня вечером в камеру ко мне приходил Ульянов…

– Ну, да. Ленин. Ангел, Сатана… Спокойно! У вас жар.

– Нет. Действительно, приходил Ленин. Мы с ним долго разговаривали. И он мне дал слово, что он не употребит эту заинтересованность Германии в мире во вред русскому народу и республике… Он мне дал честное благородное слово!

– Ну, честное благородное слово могу вам дать и я, что…

– Но я дал ему свое слово, что до Учредительного собрания ничего не буду предпринимать.

– Вы идиот. Клинический идиот!

– Он обещал, что всех утром выпустят. Нас с вами в первую очередь. Я назвал вас? Это ничего?

– Ничего, ничего. Спите. – Рутенберг трогает горящий лоб Терещенко, качает головой. Обнимает его.

Сидит, смотрит в стенку.

Петроград. Возле Смольного. Ночь.

Большое оживление. Жгут костры. Транспаранты. Флаги. Всё для завтрашней манифестации.

Гауптман ведет машину. Сзади грузовик с группой сопровождения.

– Ах, сколько листовок! А плакаты! – радуется как ребенок Ленин. – Наглядная агитация! Живенько!

– Бумага, краски, типографии. Всё наше!

– А вдруг у вас такое случится, Ганс. В Фатерлянде… – шутит Ленин.

– Что вы! Ха-ха. Мы немцы! Наши граждане не будут штурмовать вокзалы, а пойдут покупать перронные билеты.

Оба смеются. Автомобиль и грузовик сопровождения подъезжают к Смольному. Выбираются из машины.

– Ну, просто, пчелиный улей гудит. Сможем пройти? – спрашивает Ленин.

– А как же! Ведь улей гудит за деньги фатерлянда! – гордо произносит гауптман и идет вперед.

Ленин смотрит ему вслед. Нехорошо смотрит. Как убийца. А действительно – ведь костюмчик с него он уже снял…

Раз-Два! Вуаля! Ленина со всех сторон окружают боевики гауптмана. Винтовки, штыки. Все в матросских бушлатах. И у каждого на голове новенькая бескозырка из того мешка, что спер Лёха на крейсере. На ленточках гордо надпись «Аврора».

Так в середине этого каре Ленин и входит в Смольный. Впереди идут гауптман и Лёха. Идут уверенно.

Петроград. Смольный. Ночь.

В прокуренном донельзя коридоре, в клубах дыма среди толпящихся депутатов Съезда, к выходу пробирается Фофанова, хозяйка конспиративной квартиры Ленина.

Вдруг ее вместе со всеми оттесняют к стене.

Батюшки мои! В группе матросов, решительно рассекающих олпу, буквально рядом проходит, распространяя запах хорошего немецкого одеколона, ее жилец – Ленин.

На нем чудный костюм из габардина, отличное черное пальто английской шерсти и шотландская кепка. Всё из гардероба гауптмана.

Петроград. Смольный. Штаб.

Комната Иоффе. Ночь.

Входит Ленин.

– Здравствуйте, товарищи! С победой нас! – громко произносит он, сжимает кулачок. – Вот где теперь оно, это сраное Временное правительство. И поделом!

Немая сцена как в «Ревизоре». Все замирают.

Ленин, скрипя башмаками в наступившей тишине, гарцуя в своем наряде, проходится по комнате, потирает руки:

– Объявляем на съезде! Утверждаем низвержение! И вся власть большевикам! Надо бы, Лев Давыдович, дорогой, – обращается он к остолбеневшему Троцкому, – проект постановления съезда записать. И огласить. Вы что-нибудь набрасывали?

– Да. То есть, ещё нет… – Троцкий переглядывается со Свердловым и незаметно сминает свой проект постановления.

– Ну-с, тогда начнем! Послушайте, товарищ Иоффе, а есть ли выпить чего?

– О чем речь, Владимир Ильич?! «Смирновская»! Чистая слеза! – Иоффе достает бутыль и, наливая в стакан, тихо говорит Ленину: – Очень рад вас видеть. Очень!

– За великую Октябрьскую социалистическую революцию! – провозглашает Ленин, – А что же вы, товарищи? Тут много.

Все в оцепенении. Первым приходит в себя Сталин. Он подходит и наливает себе. А следом другие. Свердлов, Подвойский, Дзержинский, Зиновьев.

Последним к столу подходит Троцкий. Да-а-а. Что тут поделаешь, Лев Давыдович. Так уж звезды встали и карты легли.

Все выпивают за революцию. Стоя.

– Закусывайте, товарищи! – Ленин протягивает блюдо с бутербродами.

Этакое кормление с рук.

Все жуют бутерброды. Ленин оглядывает Свердлова.

Тот одергивает на себе новенькую хрустящую черную кожаную куртку (униформа шоферов броневиков).

– С обновкой вас, Яша. Яков Михайлович!

– Это Иоффе постарался.

– Вот, видите! Для вас постарался, – шутит Ленин, – А меня, бедного, обошел…

Он смотрит на Дзержинского и проверяет свою память:

– А вы… Дужинский?

– Почти, Владимир Ильич. Дзержинский.

– Ну-у-у! Да вас просто не узнать! Вы всегда такой модный поляк. Котелок, тросточка. А тут вот шинель. Мужественно! И сразу ростом выше!

– А это по совету товарища Иоффе.

– Ох, уж этот Иоффе! – игриво говорит Ленин. – Ну, в конце концов, товарищи, Адольф, как-никак специалист по психоанализу. Учился у самого профессора…

– Адлера! – хором кричат все.

Взрыв хохота.

Сталин смотрит на этих визгливых, плюгавых, суетящихся людишек. Он в своей куцей тужурке (в его гардеробе шинель и френч возникнут уже после его бездарного участия в руководстве обороной Царицына летом 1918 года).

Тут распахивается дверь. Влетает разгоряченный Каменев:

– Лев Давыдович, пора! Давайте быстро текст Постановления. Будем оглаш…

Каменев осекается. У стола со стаканами в руках весь ЦК. А в центре, ну просто «с иголочки», пахнущий одеколоном, Ленин.

– За революцию пьем, Лев Борисович! Присоединяйтесь! – говорит Подвойский.

Он тянется к водке, чтобы налить Каменеву, но Иоффе забирает бутыль:

– Э, нет! Это пусть уж Владимир Ильич допивает. Ему выступать!

Иоффе достает свою прославленную записную книжку и ставит сразу две галочки. Против строчки «Опыт психоанализа» и против строчки «Докладчик на съезде».

26 октября (8 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Смольный. Актовый зал.

Съезд депутатов. Ночь.

В три часа ночи Каменев стоит на трибуне и как конферансье в цирке:

– Товарищи! Слово предоставляется… Владимиру Ильичу Ленину!

Аплодисменты. Ленин выходит на трибуну. Смотрит в зал. Находит взглядом гауптмана, сидящего в стареньком костюме Ленина. Они улыбаются друг другу.

Потом Ленин хозяйским взглядом обводит сгрудившуюся сзади в проеме двери на сцену группку «соратников».

На мгновение Ленин закрывает глаза, глубоко вздыхает:

– Товаг'ищи! – произносит он, глотая букву «р» (эта его картавость на французский манер будет возникать во многих фильмах и театральных постановках, прославляющих Ленина, как единственная человеческая слабость идеального мирового лидера). – Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась. Наш съезд Советов, опираясь на свершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, берет власть в свои руки! Самым жгучим, самым больным вопросом современности является вопрос о мире! Мы, Советское правительство, считаем необходимым безотлагательно сделать формальное предложение перемирия всем воюющим странам, как союзным, так и находящимся с нами во враждебных действиях.

Аплодисменты. Тут Ленин опять смотрит на гауптмана. Оба улыбаются.

– Es schwindelt («кружится голова» – немецкий) артикулирует губами Ленин и делает вращательное движение рукой над головой.

КОММЕНТАРИЙ:

27 октября 1917 года, через два дня после захвата власти группировкой Ленина, Германское правительство выделит для закрепления успеха 11 миллионов марок.

А через год (9 ноября 1918 года) большевики, уже владея финансами Российской империи, применят полученный ими опыт, и, воспользовавшись наработками аналитиков немецкого Генштаба для организации переворота в России, обрушат саму Германскую империю.

Ленин машет аплодирующим, одергивает жилет и натыкается на кусочек картона в кармане. Это визитка американского журналиста Джона Рида.

Ленин усмехается и, передавая визитку стоящему за ним Иоффе, говорит тихо:

– Пожалуйста, милый Адольф. Разыщите-ка вот этого журналиста из Америки. И скажем… Сегодня! В час дня я готов дать ему интервью!

Петроград. Литературный салон Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского.

Ночь.

Мережковский, Гиппиус, Александр Блок. Семья Терещенко.

Марго рыдает. Мать Терещенко обнимает ее за плечи. Рядом плачет сестра Пелагея.

– В конце концов, я могу увидеть, – кричит мать Терещенко, – хоть в одной газете! Пусть это будет их «Правда»! Что с министрами?! Хотя хер с ними, со всеми! Но мой сын! – оборачивается к Зинаиде Гиппиус, – Вы, же «властительница дум»! Звоните черту, дьяволу… Большевикам! Они же все бывали у вас в салоне…

– Вот! – Мережковский находит визитную карточку, – Троцкий. Он всегда заходил.

Гиппиус крутит ручку телефона:

– Барышня, номер 13–27. Алло. Секретарь Троцкого? Это Зинаида Гиппиус. Могу ли я говорить с Львом Давыдовичем в такое позднее время?

Слушает. Кладет трубку:

– Его секретарь ответил, что Троцкий на съезде. И торжественно… Нет! Восторженно! Он заявил, что выступает Ленин.

– Ну и что из этого? – раздраженно спрашивает мать Терещенко.

– Почему Ленин? Троцкий же! – удивлена Гиппиус.

– Вот я говорил тебе, милочка! – Мережковский потирает руки. – Ленин! Ле-н-и-н!

– Да какое это имеет значение?! – кричит мать Терещенко.

– Троцкий, Ленин… Эти ваши жиды!

– Простите! – возмущается Мережковский. – Ульянов-Ленин русский! Потомственный дворянин!

– А ты потомственный сраный импотент, твою мать! И ты, Зинка, блядь ебучая! Вы охуели! Где мой сын?! А ты, дура! – кричит мать Терещенко дочери. – Зачем мы сунулись в эту дыру?! «Чувство долга, чувство долга! Перед родным народом! Нести свет!» Заигрались вы, мои несмышленые детки! – переходит на французский язык для Марго: – Не плачь, девочка. Дорогая моя! Я виновата перед тобой. Мы уедем из этой дурацкой страны, и вы поженитесь. Родится ребенок! – тут же она кричит дочке: – Перестань причитать, корова!

– Но ведь чувство общности с народом всегда… – вступает задумчиво Блок.

– А! Поэт! – разворачивается мать Терещенко к Блоку. – Твою мать! Накаркал! «Революционный держите шаг!» – цитирует она строчку из поэмы Блока «Двенадцать». – Сажать их всех надо было! Стрелять! Это я вам говорю, дочь боевого российского генерала. А вы им «уси-пуси». Как ты там, дурак, рифмуешь: «В белом венчике из роз впереди Исус Христос». Нет! Впереди не он. Впереди смерть! Проклятая страна! Непуганых идиотов! Когда же вы, наконец, испугаетесь?!

Замолкает. Все прислушиваются. На улице крики. За кем-то гонятся. Выстрелы. Ужас.

– К кому проситься на прием? – бормочет мать Терещенко.

– К Троцкому, – говорит Гиппиус.

– К Ленину, – говорит Мережковский.

– Пошли вы все нахуй! Буду проситься к обоим. На коленях поползу!

Петроград. Петропавловская крепость.

Трубецкой бастион. Общая камера.

Утро.

Распахивается дверь, и разудалый матрос Егор командует:

– Встать! Построиться! И молчать!

Все заключенные поднимаются, выстраиваются.

Входит злой Троцкий. Проходит вдоль шеренги министров. Останавливается перед Терещенко и Рутенбергом. Долго смотрят друг другу в глаза.

Троцкий выходит.

– Вольно! – орет матрос Егор. – Получи баланду!

Заносят баки с кашей. Начинается раздача еды.

– Терещенко, Рутенберг! С вещами на выход! – командует матрос Егор. – В больницу!

Терещенко и Рутенберг выходят в коридор. У Терещенко жар. Его качает. Рутенберг поддерживает его.

– Вот видите! – шепчет Терещенко. – Он держит свое слово, этот Ульянов. Этот Ленин!

Машина уже стучит у входа.

– Стоять! Пары держать! Лицом к стене! – матрос Егор останавливает Терещенко и Рутенберга в коридоре, а сам подходит к коменданту тюрьмы. Достает из кармана бушлата кисет и шепчет:

– Слышь, Серёгин, тут такое дело…

– Так курили уже? – удивляется Серёгин.

– Да, ты погляди! – матрос Егор открывает кисет. Там полно золотых монет.

– Ого! Ну и чего?

– Вот… – матрос Егор показывает записку, – эти мне перекинули. Из восьмой камеры. Просятся в увольнение… Ну, какая разница для нас – кого в больницу. Всё равно ж назад привезут.

– Так эти же из восьмой… Они же с весны сидят. Еще из царского правительства.

– Ну! Тоже ж министры. Никто и не заметит. Сейчас такой кавардак…

– Это… – Серёгин чешет затылок. – Ладно. Давай их!

– Эй, на шлюпке, табань! – матрос Егор заворачивает Терещенко и Рутенберга обратно к камере.

– Почему?! – кричит Рутенберг. – Ему надо в больницу. У него жар! Это безобразие! Требую коменданта!

Матрос Егор, молча, прикладом вталкивает их в камеру. Лязгает засовом и торопится к камере номер восемь.

По записке вызывает тех, кто дал ему кисет. Из камеры выходят очень довольные два чиновника царского правительства.

Торопливо садятся в санитарную машину марки «Джефере».

Шофер – уже знакомый по станции Дно «Мордатый».

Машина выкатывается за ворота Петропавловской крепости.

Им вслед смотрит комендант Серёгин и матрос Егор. Серёгин протягивает руку:

– Давай сюда!

– Так это… – мнется матрос Егор, но отдает кисет с монетами.

– Не бзди. Поделим.

Петроград. Улицы. Утро.

Туман. Дождь. Санитарная машина переезжает мост. Сворачивает в переулок. Едет вдоль длинной глухой стены из красного кирпича.

Впереди возникает толпа, которая с криками движется на машину. Шофер выскакивает и убегает.

Толпа вламывается в машину. Чиновников вытягивают, бьют. Убивают.

Тут из-за угла выезжает грузовик как бы с красногвардейцами. Они стреляют в воздух, и толпа аккуратно разбегается.

Дождь. Всё мокро, грязно, склизко.

Из пролома в стене выходит Сталин. Подходит к разбитой машине. Смотрит на трупы.

– Не те! – злится Сталин.

Подбегает сбежавший шофер. Это «Мордатый». Он разводит руками, оправдывается:

– Кого посадили, тех и повез, – он смотрит на убитых. – Эх, быстро их, голубчиков. Это же кому скажи, не поверят…

Сталин бросает взгляд на «Мордатого». Подходит к своему помощнику, который командовал убийством. Это тот самый кавказец, который с букетом гвоздики встречал Ленина в Гельсингфорсе.

Сталин дает ему команду:

– Разобраться в Петропавловской крепости. Чтобы комар носа…

Петроград. Петропавловская крепость.

Трубецкой бастион. Утро.

Комендант Серёгин сдает заместителю списки арестованных. Они идут мимо камер.

– Вот здесь и здесь. А из этой камеры двое отправлены утром в больницу…

– А ты куда, Серёгин? – спрашивает заместитель.

– Да я, браток… Вон, даже машину прислали! Забирают в Смольный. Чем-то большим буду командовать.

Дождь. Комендант Серёгин вместе с матросом Егором, который принес ему кисет с золотыми монетами, садятся в машину. Старенький «Рено». Шофер – всё тот же «Мордатый». Машина выкатывает за ворота.

Петроград. Набережная реки Невы.

Утро.

Дождь. Машина едет по пустой набережной. Останавливается.

Помощник Сталина и «Мордатый» выносят тела уже зарезанных Серёгина и матроса Егора.

Помощник Сталина быстро возвращается в машину. А «Мордатый» обыскивает тела.

– Ну, чё ты там под дождем возишься?! – кричит из машины помощник Сталина.

– Чичас! – «Мордатый» аккуратно прячет в карман американские часы от Рутенберга, берет кисет с золотыми монетами, но не заглядывает вовнутрь.

Сбрасывает трупы в Неву и возвращается к машине:

– Голота! Вот только кисет.

– И это сгодится. Покурим! – смеется помощник Сталина, забирает кисет.

Машина трогается.

Петроград. Петропавловская крепость.

Трубецкой бастион. Общая камера. День.

Заместитель Серёгина со списками в руках:

– Ну, граждане министры, выходи с вещичками. Свободны будете! Представляться!

Каждый из министров, выходя, называет имя и фамилию. Очередь Терещенко.

– Терещенко! – называет он себя и идет к выходу.

– Отставить! – командует заместитель Серёгина. – Терещенко здесь нет… – смотрит в другой лист. – Вот. Тут есть! Ты, буржуй, в «Кресты» едешь. Рутенберг! Тоже в «Кресты». Выходи сюда!

Петроград. Петропавловская крепость.

Двор. День.

Министры шумно рассаживаются в подъехавший автобус. Терещенко и Рутенберга сажают в тюремный фургон.

Петроград. Смольный. Подвал.

День.

Ленин и Сталин. Вдали в глубине подвала группа боевиков Сталина.

– А может и к лучшему, что их не того… – тихо говорит Сталин, – Пока они живы, те, у кого документы, побоятся пускать их в дело.

– Только не надо оправдываться. Наломали дров, Джугашвили!

– Сталин! – тихо говорит Сталин.

Ленин испытующе смотрит на него:

– Хорошо! Сталин! Ну, и где они сейчас, наши заложники?

– Я их отправил в тюрьму. «Кресты».

В глубине подвала шум, крик.

– Что там такое?! – беспокоится Ленин.

– Да тут в моей команде один говорливый затесался, – поясняет Сталин.

– Неужели нельзя было подождать, пока я уйду! – возмущается Ленин, но вдруг отстраняет Сталина. Проходит в угол подвала.

Там на полу с перерезанным горлом бьется в агонии тот самый «Мордатый».

Ленин смотрит, пока тело не перестает биться. Смакует.

Потом резко поворачивается, закладывает большие пальцы рук в проймы жилетки и уходит, напевая мотивчик из оперетки.

КОММЕНТАРИЙ:

Этот жест – большие пальцы рук в проймы жилетки – будет растиражирован во множестве картин, скульптур и в фильмах, воспевающих вождя.

Сталин смотрит вслед. А помощник Сталина обыскивает убитого. Достает часы Рутенберга и перекладывает себе в карман. К кисету с золотыми монетами.

Петроград. Смольный. Штаб.

День.

Ленин протискивается сквозь круговорот галдящих, суетящихся рабочих, матросов и солдат. Проходит мимо раздающего указания Иоффе:

– Товарищ Крыленко, быстро в Броневой дивизион! Там буза! Пойми, родной, у кого броневики, у того и город! – Подвойскому: – Коля! Бери Чудновского и на Гатчину! Там разыщете Петерса и его латышских стрелков.

Иоффе входит к себе в комнату.

Петроград. Смольный. Штаб.

Комната Иоффе. День.

У стола с едой хозяйничает Ленин. Он наливает из термоса чай и выбирает в вазе пирожное.

В дверь всовывается Подвойский. Кричит Иоффе:

– А можно, Адольф Абрамович, роту из Семеновского полка прихватить?! Ребята просятся.

– В жопу «семеновцев»! В Гатчине нам нужны серьезные бойцы, а не эта дезертирская шваль! Вперед, Коля! И дверь прикрой! – Иоффе поворачивается к Ленину: – Всё нормально, Владимир Ильич! Возникают вопросы…

– …и вы их блестяще решаете! Что с прессой?

– Все газеты закрыты. Все типографии опечатаны. Выставлены караулы.

– А мы еще этим писакам вставим в их задницы Декретик о печати. Вы великий человек, Иоффе! И ваш профессор Адлер великий человек! Продолжайте, дорогой Адольф! – Ленин аккуратно откусывает от пирожного, стараясь не запачкаться кремом, и запивает чаем: – Как говаривал генерал Трепов в девятьсот пятом году… «Патронов не жалеть!», – добавляет с ехидцей, – И денег тоже. Нам дадут еще!

Ленин останавливается перед дверью, ведущей в штаб. Там ор, звонят телефоны, и висит плотное облако табачного дыма.

Ленин морщится, ёжится. Поворачивается и выходит через маленькую дверь в стене, ведущую на черный ход.

Петроград. Смольный. Кабинет Ленина.

День.

Входит Ленин, напевая. Его уже ждут. Джон Рид и его боевая подруга Луиза Брайант.

– Моя жена и прекрасный журналист Луиза Брайант, – представляет Джон Рид.

– Ленин! Не миф! – представляется Ленин с лукавой улыбкой. – Нуте-с. Я обещал вам вчера? И, как видите, сдерживаю слово. Вы первый журналист, берущий у меня интервью в первый день нового мира! Спрашивайте! На все вопросы отвечает Ленин!

Джон Рид и Луиза Брайянт открывают блокноты.

КОММЕНТАРИЙ:

Джон Рид. В августе 1919 года станет одним из основателей Коммунистической партии США. Будет избран членом Исполкома Коминтерна.

Умрет в Москве 19 октября 1920 года. Официальная версия – тиф.

Урна с прахом будет установлена в кремлевскую стену на Красной площади в Москве.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Каптерка. День.

Терещенко и Рутенберга стригут наголо.

Рутенберга стригут вторым, и когда он заходит в каптерку за робой, Терещенко уже облачен в рваную куртку размера на два меньше и в короткие штаны с дырками.

Рутенберг смотрит на Терещенко. Не может сдержать улыбки.

Потом он поворачивается к каптерщику:

– Ты про «Мартына» слышал? – спрашивает Рутенберг сурово.

– А то! Это ж ты «Мартын»! – отвечает каптерщик.

– Правильно. И за этого парня я стою. Понял?

Каптерщик извиняется. Быстро подносит Терещенко пусть и не новые, но чистые и целые куртку и штаны в размер.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Медицинский пункт. День.

Тюремный врач осматривает Терещенко:

– Слава Богу, не воспаление легких. Бронхит! Выпишу аспирин. Банки будем ставить, – смотрит рану на руке Рутенберга. – А у вас, господин Рутенберг, тоже, слава Богу, просто царапина. – Счастливчики вы, господа! А что?! Вы разве не знаете? Сегодня утром везли двух арестованных чиновников министерства финансов из Петропавловской крепости в больницу. А толпа разъяренных рабочих машину остановила, перевернула. И их убили. Ужас, что делается, господа!

– А ведь это нас ждали «разъяренные рабочие», – шепчет Рутенберг Терещенко. – Видите! Ваш Ленин держит слово!

Входит начальник тюрьмы. За ним маячат два матроса, на которых он всё время оглядывается:

– Здравствуйте, здравствуйте. С прибытием к нам. Перевязки сделаны, лекарства употреблены? Развести по камерам! Извините, но приказ «раздельное содержание».

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Коридоры. Камера. День.

Терещенко и Рутенберга ведут по тюремному коридору.

Лязгают засовы. Двери одиночных камер закрываются.

Терещенко оглядывается. Присаживается на топчан. Тишина. И видения…

Да. Увы, в тюрьме много свободного времени. И без видений никак. Ярких, сочных. В лучших традициях романтизма. Когда всё светится, но немного размыто.

ВИДЕНИЯ ТЕРЕЩЕНКО:

Париж. Подъем по лестнице. Огромный букет роз. Дверь распахивает розовая от сна, смеющаяся Марго.

Пробег по набережной. Рука Марго в его руке.

Канны. Набережная Круазет. Проезд в автомобиле. Солнце в летящем по ветру шарфе Марго.

Вот Марго, оглядываясь, взбегает по трапу на яхту.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Камера. День.

Терещенко, небритый, заросший ходит по камере. Приоткрывается окошко в двери камеру. Надзиратель закидывает пакетик:

– От «Мартына» – шепчет он.

В пакетике маленький кисет с табаком, несколько кусочков бумаги для скрутки и спички. Терещенко учится сворачивать самокрутку.

Получается. Закуривает.

ВИДЕНИЯ ТЕРЕЩЕНКО:

Средиземное море. Волны плещут о борт яхты. Блики на воде. Шампанское искрится в бокалах. И опять улыбка Марго.

Монако. Казино. Рулетка. Зеленое сукно. Раскладываются игральные карты. Роковая женщина напротив. Игровой стол накрывают чехлом (знак, что проиграло казино). Извиняющийся толстяк – администратор казино – кланяется и кланяется. И говорит, говорит.

Петроград. Контора издательства «Сирин». Торжествующая сестра Пелагея рядом склонилась над первой, изданной в «Сирин». Это собрание сочинений Александра Блока. И рядом сам поэт. Он растроганно листает книгу и бросается с объятьями.

Киев. Рукоплещущая толпа горожан. Ножницы в которые разрезают красную ленту. Это торжественное открытие консерватории.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Камера. День.

Терещенко в камере. Смотрит в окно. За решеткой валит снег. Ветер. Открывает кисет, высыпает на бумажку остатки табака. Закуривает.

ВИДЕНИЯ ТЕРЕЩЕНКО:

Украина. Усадьба Терещенко. Строгая мама вдруг улыбается и протягивает руки маленьким детским ручкам навстречу.

Антверпен. Ювелирная лавка. Осторожный еврей в полутемной комнатке достает из кармана бархатный мешочек, похожий на кисет и извлекает оттуда бриллиант. И вся комнатка озаряется его светом.

Индийский океан. Марго на палубе. Волны за бортом. Рассвет. Розовые облака.

Станция Дно. Дождь. Лицо штаб-капитана Радашева. Лица солдат расстрельной команды. Стволы винтовок.

Кадры кинохроники – танковые гусеницы.

5 января (18 по новому стилю) 1918 года.

Петроград. Смольный. Штаб.

Комната Иоффе. Утро.

Ленин рвет и мечет. Кричит на Бонч-Бруевича и Подвойского:

– Разогнать к чертовой матери! Никакого выступления партии кадетов завтра! Нам не нужны их иезуитские запросы! И вообще хватит! К чертям это Учредительное собрание! Этот блядский шабаш заклинателей змей! Всё! В конце концов, есть там наша охрана?! Наше присутствие?! Вообще, где товарищ Иоффе?!

– Болеет. Испанка, – говорит Бонч-Бруевич.

– А вы все без него как слепые котята!

– Понимаете, Владимир Ильич, латышам Берзиня не заплатили вовремя, и они ушли с постов.

– Что?! Мы платим бешеные деньги! Бешеные! Где Радек?! А что моряки Раскольникова?

– Пьяные в стельку!

– А если ввести в Таврический… В эту «учредиловку» роту китайцев? – предлагает Подвойский. – Они, черти, такие дисциплинированные!

– Вы что?! Белены объелись, товарищ Подвойский?! – орет Ленин.

Он проносится по кабинету, выскакивает за дверь и втаскивает ничего не понимающего, но вежливо улыбающегося китайца-часового. Показывает на него:

– Ну?! У нас же русская революция! Вы представляете, какая вонь начнется!

Влетает Радек:

– Учитель! Всё в порядке! Деньги латышам уже везут! А пока, представьте себе, нашлись трезвые матросы. Экипаж товарища э-э-э… Железнякова. Инструкции им уже получены. Всё будет вежливо. Я с ними.

– Возьмите с собой Сталина и его людей! Чтобы завтра утром и духу не было этой Учредительной херни! – Ленин смотрит на часы и быстро выходит.

КОММЕНТАРИЙ:

В пятом часу утра 6 (19 по новому стилю,) января 1918 года, начальник охраны Таврического дворца матрос Железняков заявит председательствующему на заседании Учредительного собрания эсеру Чернову: «Я получил инструкцию довести до вашего сведения, чтобы все присутствующие покинули зал заседаний, потому что караул устал». Так будет положен конец надеждам на демократию в России.

Петроград. Смольный. Штаб.

Кабинет Ленина. Утро.

У окна примостился на стуле Троцкий. За столом Ленин. Перед ними три женщины. Мать Терещенко, ее дочь Пелагея и гражданская жена Терещенко – Маргарет Ноэ.

– Вы должны мне помочь. Я заберу сына. Мы уедем из страны. В конце концов, жена Михаила беременна! – говорит мать Терещенко.

– Что вы говорите?! – сочувственно-злорадно восклицает Ленин.

– Я не понимаю, почему уже всех министров отпустили, и некоторые вообще с вами сотрудничают. А мой сын…

– Буду с вами предельно откровенен, уважаемая Елизавета Михайловна. Мы не совсем контролируем ситуацию в городе. Вы же знаете, что случилось с депутатами Учредительного собрания от партии кадетов Шингаревым и Кокошкиным. Известно, что у вашего сына есть враги. Как-никак, а он был министром во всех трех правительствах. Так что будем рассматривать нахождение вашего сына в тюрьме акцией спасения. Очень хочется в это трудное время сберечь его для государства и для вас.

Троцкий с удовольствием слушает Ленина, поражаясь его иезуитству. В дверях появляется Свердлов.

– Владимир Ильич, тут у меня…

– Заходите, Яков Михайлович, – говорит Ленин и представляет его матери Терещенко: – Это товарищ Свердлов. Он председатель Всероссийского исполнительного комитета. Можно сказать, хозяин страны. Мы его все боимся. А это, Яков Михайлович, семья бывшего министра Терещенко.

Свердлов здоровается. Внимательно смотрит на семью.

– Вот решаем вместе, как сберечь нам товарища Терещенко, – говорит проникновенно Ленин.

– Это очень важно, Владимир Ильич! Я со своими мелочами попозже зайду.

Свердлов выходит. У двери он оглядывается и еще раз смотрит на семью Терещенко.

– Я думаю, что волноваться не надо. Ждать осталось немного, – Ленин жмет руку матери Терещенко. Провожает их до двери.

Три женщины идут по длинному коридору. Плачет Марго.

А в кабинете Ленин жмет руку Троцкому:

– Спасибо вам, Лев Давыдович, что посидели с таким сочувственным выражением на лице. А то эта мадам…

– Долг платежом красен, Владимир Ильич. Надеюсь, что и вы на каком-то моем разговоре посидите с этим сочувственным видом. Кстати, американский посол просил не задерживать семью Терещенко в стране.

– Да пусть выметаются. К чертовой матери!

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Камера. День.

Терещенко огрызком химического карандаша пишет записку:

«Дорогая мама, не ждите меня. Поднимайтесь. Увозите Марго. Уезжайте! Все до одного! Как только меня выпустят, я приеду к вам».

Сворачивает лоскуток бумаги. Прячет в башмак.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Двор для прогулок. День.

Идет снег. Заключенные идут по кругу. В центре двора старший надзиратель.

Терещенко и Рутенберг разъединены.

Вдруг все останавливаются, потому что из города слышна стрельба и рокот пулеметов. Ветер доносит вой толпы.

Встревоженный старший надзиратель свистит:

– Прогулка закончена! По камерам!

Забегали надзиратели.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Коридоры. Камера. День.

Заключенных быстро ведут по коридорам. Разводят по камерам. Гремят засовы.

И где-то вдалеке залпы. Стрекочут пулеметы.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Камера. Вечер.

Рутенберг не спит.

В тюрьме шумно. Слышно, как въезжают в тюремный двор машины.

Рутенберг выстукивает тюремным телеграфом по стенке камеры вопрос. Прикладывает ухо к стене. Ждет ответ. Получает. Сидит и раскачивается от горя.

ВИДЕНИЯ РУТЕНБЕРГА:

9 января 1905 года Снег. Мороз. Во главе толпы, женщин с детьми идет священник Г апон с высоко поднятой рукой. В руке крест. Рядом с ним молодой Рутенберг.

Густая цепь солдат на фоне Зимнего дворца. Команда «Целься!». Залп. Мятущаяся под пулями толпа.

Рутенберг бросается и своим телом накрывает священника. Тащит его подальше от выстрелов. Вокруг, тела в агонии. Вылетают казаки на конях с шашками наголо.

Рутенберг прячет за забором священника. Переодевает его в свое пальто. Состригает ему бороду. Чтобы не узнали. А Гапон в истерике вырывается из рук. Рутенбергу приходится бить его по щекам, чтобы привести в чувство.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Медицинский пункт. День.

Терещенко на кушетке. Ему ставят банки от простуды.

Он осторожно передает врачу записку к матери.

В соседнем отсеке делают перевязку Рутенбергу. Тут же сидит матрос-надзиратель. Так что поговорить нельзя. Только переглядываться.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Коридор. Камера. День.

Терещенко ведут по коридору в камеру. Он проходит мимо поста дежурного. Видит обрывок газеты на тумбочке. Хватает и быстро прячет под тюремной курткой. В камере Терещенко расправляет листок. Это обрывок газеты «Правда». Читает. Недоуменно пожимает плечами. Ходит по камере.

ВИДЕНИЯ ТЕРЕЩЕНКО:

Атлантический океан. Антильские острова. Солнце танцует на гребнях волн.

В иллюминаторах солнце и бескрайний океанский простор. На постели бесстыдно раскинулась Марго.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Коридор. Камера. День.

Открывается дверь камеры Терещенко.

– Эй, сиделец! Баня! – объявляет надзиратель.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Банное отделение. День.

Голый, отощавший Терещенко получает тазик, кусок солдатского мыла. И тут в моечную запускают Рутенберга. Они радостно обнимаются.

– Такая интимная обстановка, Миша, – шутит Рутенберг. – Теперь я, как честный человек обязан на вас жениться. А пока потрите мне спину, пожалуйста.

– Я впервые в жизни украл… – шепчет Терещенко и трет спину. – Кусок газеты «Правда». Там пишут, что Учредительное собрание самораспустилось. Без каких-либо решений и постановлений. Странно.

– Оно не самораспустилось! – говорит Рутенберг. – Ленин его разогнал. А когда пошла мирная демонстрация с требованием продолжить работу Собрания… Он ее расстрелял. Из пулеметов, за которые он поставил латышей и китайцев. Да! Это то, что мы слышали во время прогулки. Тысячи жертв! В том числе, как говорит ваш Ульянов, «близкие по духу пролетарии». С Путиловско го, Обуховского, Патронного и других заводов. И ведь они шли под красными знаменами Российской социал-демократической партии! То же самое случилось в Москве. А месяц назад в Могилеве растерзан матросами генерал Духонин.

И в Украине… Ленин послал туда карательные отряды. Командует ими этот псих… Муравьев.

Терещенко рыдает.

Гулкая с битым кафелем баня. Ржавые краны. Голые герои.

В баню осторожно, оглядываясь и говоря шепотом, входит начальник тюрьмы.

– Господа, извините, к сожалению, не имею возможности с вами открыто общаться. В охрану тюрьмы включены… Сегодня эти два матросика взяли увольнительные, а комиссара я отправил за углем для кочегарки. Поэтому вот тут… Записка, Михаил Иванович, от вашей маман. И от поручика Чистякова. А вам, Петр Моисеевич, ничего нет. Я должен быть осторожен, господа. У меня большая семья. Старуха мать. Четверо детей… – добавляет, – Немцы под Нарвой, господа. Никакого им сопротивления. Идут на Петроград.

– Ну, вот. Долг платежом красен. Сдаст этот мерзавец Петроград, – говорит Рутенберг.

Он поворачивается к начальнику тюрьмы:

– А вот вы, господин начальник, можете организовать нам побег? Такой классический. Мы вывезем во Францию и вас, и вашу старуху-мать и детей. И кормить вас будут и лелеять до конца дней.

– Что вы, господа. Я делаю для вас всё возможное. Питание, медицина. Смена белья вовремя. Напишите записочки, я передам. Будьте осторожны.

Начальник тюрьмы выходит, крадучись.

– Так себя нагло вести! Я боюсь, что они уже нашли мою папку, – говорит Терещенко.

– Нет! Мы же еще живы. Есть, видно, в них боязнь, что если они нас кокнут… Тогда тот, у кого мы, ха-ха, «дальновидные и мудрые», оставили документы… Его, мол, ничего не будет сдерживать и он бросит документы в оборот. Американцам. В европейскую прессу. Да и здесь сейчас в России всё-таки, я думаю, есть, кому поднять шум. Так что мы заложники. И будем живы, Миша, до тех пор пока они не найдут документы. Или что-то поменяется в их мозгах.

Капает вода из ржавого крана.

– Но я же старался! Военный заем. Поручился своими деньгами. Именем! – говорит Терещенко.

– Ой! Ваше имя! Оно, как и денежки, не ваше, а ваших предков. Это они, недоедая и недосыпая, приумножали. В этом капитале, извините, нет и рубля заработанного вами.

– Как?! А акции, которые удачно…

– Это тоже не вы, а ваш финансовый консультант мудрейший Соломон Шаевич. Вы наблюдатель, Миша. И обязательно, масон. Ну, признайтесь. Такой масон-масон… Глубокомысленный властитель умов. Вы даже не представляете, насколько вы… И ваше участие в заговоре об отречении царя. И три правительства… Причем, участвовали бы вы или нет, это всё равно, увы, случилось бы. Но беда в том, что вы принимали в этом активное участие. На вас вина участия.

Рутенберг умолкает. Думает. И признается:

– И на мне тоже этот грех! Я ведь в 1904-ом… В 1905-ом тоже… Не ведал. И участвовал. Слепой кутёнок! Встрял! Нет, с попом Гапоном это я правильно… Но всё остальное! Я ведь, Миша, приехал сюда, чтобы искупить ту свою вину. Вину участия. Но боюсь, что замарался еще больше, – кричит: – А ведь, видит Бог, я старался!

Терещенко смотрит на плачущего Рутенберга:

– Вот теперь, Петр Моисеевич, я верю, что вы могли задушить попа Гапона сами. Без всяких там рабочих.

– А так оно и было. Они стояли и причитали: «Как же так, батюшка?!». Так что своими руками. Вот этими.

Рутенберг выливает на себя таз холодной воды:

– Я ведь общался с этим Иоффе. Большим фанатиком входящего в моду психоанализа… Почему я у него не спросил, что значит, когда всё время снится болото? А? Что снится вам, Миша?

– Танк. Вы знаете, что это за штука? Гусеницы танка накатываются.

– Ну, это и Фрейдом быть не надо. Берегите себя, Миша. Интересно, что снится этому подонку Ульянову?

В дверях появляется надзиратель:

– Эй, сидельцы! Хорэ! По камерам, чистенькие!

Петроград. Смольный. Штаб.

Кабинет Ленина. День.

Ленин разговаривает с мичманом Федором Раскольниковым.

– …Вы у нас самый большой специалист по флоту, дорогой товарищ Федор! Товарищ Троцкий, конечно, нарком военных дел, но вы…

Ленин смотрит на Раскольникова. Оценивает. Да, оратор, способный зажечь массы, любимец женщин. И всего 25 лет!

Ох, как завидует Ленин этому молодому, высокому, широкоплечему. И, черт возьми, морская военная форма к лицу этому молодцу.

И потому Ленин продолжает строго:

– Что вы, товарищ Раскольников, можете сказать о первом помощнике начальника военного отдела Центробалта Щастном? Вот его план вывода флота из Гельсингфорса. А то ведь, не ровен час… Немцы захватят флот.

– Так вроде… Брест. Переговоры с Германией. Там ведь про флот целый раздел. Отдать положено…

– Хрен они получат, а не флот! Нет, мы, конечно, обещаем. И Балтийский и Черноморский. Куда деваться. Но вот им! – Ленин скручивает кукиш. – Короче. Человек по фамилии Щастный?

– Знаю лично. Доверять можно! Вы же, Владимир Ильич, понимаете как с офицерами… Контра отъявленная! А Алексей Михайлович Щастный на заседании Центробалта при всех… Дал свое честное благородное слово!

У Ленина темнеет в глазах. Он вскакивает. Несколько минут нервно ходит по кабинету. Выглядывает в приемную:

– Сталин здесь? – спрашивает он секретаря Горбунова, – Пригласите его!

Ленин возвращается к Раскольникову:

– Значит, вы считаете, что можно поручить этому господину столь архиважное дело. Как-никак две сотни боевых кораблей. Там ведь еще и британцы, сволочи, как вороны кружат, хотят поживиться нашими…

Входит Сталин. Здоровается.

Раскольников добродушно улыбается ему. Встает и пожимает руку.

Сталин смотрит исподлобья, снизу вверх. (Сталин ростом 154 см. Раскольников 187 см.)

– Так что давайте, товарищ Федор, – говорит Ленин. – Раз ручаетесь, то вот вам и карты в руки.

Ленин передает Раскольникову планшет с планом Щастного:

– Императорский флот умер. Мы строим наш новый Красный флот! Каждый корабль на вес золота! Торопитесь! Времени нет!

Раскольников выходит. Сталин смотрит вопросительно на Ленина.

– Те-ре-щен-ко! – произносит Ленин. – И этого! Пинхаса…

В том, как он произносит «Терещенко», сопровождая слово взмахом ладони, есть приговор.

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Кабинет начальника тюрьмы. Вечер.

Начальник тюрьмы, Терещенко и Рутенберг.

– Ну вот, слава Богу! – говорит начальник тюрьмы – Справедливость! Она всегда торжествует! Так что завтра в восемь утра вы свободны!

– Почему? – тихо спрашивает Рутенберг. – Приказ уже у вас. Так что вы можете отпустить нас сейчас.

– Как это? – шепчет начальник тюрьмы, – Распорядок дня. Освобождаемых всегда выпускают в восемь. Что вы! У меня большая семья…

– Да. Старуха-мать. Дети… – Рутенберг смотрит в глаза начальника тюрьмы. – Мы уйдем на рассвете. Часов в пять? И через кочегарку. Я думаю, вы понимаете…

Начальник тюрьмы молчит. Потом кивает головой.

– И еще просьба, – говорит Рутенберг. – Тут я у вас в тюремной библиотечке наткнулся на университетский курс гидродинамики профессора Бушмича. Позвольте экспроприировать?

– О чем речь! С дорогой душой! Берите.

Петроград. Улицы. Раннее утро.

Тишина. Пусто. Пронизывающий ветер с Финского залива. Идёт снег. На улицах ни души. Город будто вымер.

Шикарное пальто Терещенко превратилось в рогожу. Сбитые ботинки. Да и Рутенберг выглядит, как нищий.

Они ныряют из одного двора в другой. Ведет Рутенберг:

– Главное, подальше от тюрьмы…

– А давайте, пока рано и мы недалеко… – предлагает Терещенко, – сходим в Зимний дворец за папкой.

– Да, бросьте! Они наверняка нашли уже. Потому и выпустили, чтобы теперь встретить за воротами и прирезать в тихом…

– Нет. Тогда бы так долго не держали бы. Есть предчувствие, что там папка.

– Тогда нам сюда! – Рутенберг направляется в переулок.

– И как вы знаете, Петр Моисеевич, какой двор проходной?!

– Я хорошо ориентируюсь в этом городе. Как бы иначе я тогда спас бы попа Гапона…

– А правда, что вы были настолько дальновидны, что прихватили с собой ножницы. Чтобы когда начался расстрел демонстрации обстричь попа для маскировки…

– Миф! Просто, у меня был швейцарский ножик. А в нем ножнички. Азохн вэй, те ножнички. Но обкорнал попа за милую душу. И привел к Максиму Горькому.

Рутенберг и Терещенко подходят к Литейному мосту. Мост разведен.

– Подождем. Немного осталось.

Они спускаются под мост. Холодно.

– А веревку чтобы повесить попа? С собой принесли, Петр Моисеевич?

– Опять миф! Шнур от занавесей сорвал. Вот на нем-то… Вы лучше расскажите, как вы обанкротили казино.

– Не поверите! Два раза! – смеется Терещенко.

– Поверю. Господь, если дает, то полной пригоршней. Если бриллиант, то самый большой. Если яхта то самая большая. Если женщина… Скажите, Миша, а девиц в шампанском купали? Ха-ха…

– Купал!

Опускаются фермы моста, Скрючившись от пронизывающего ветра два оборванца – Рутенберг и Терещенко – переходят пустой мост. Идет снег.

Петроград. Зимний дворец.

Раннее утро.

Через разбитое окно Рутенберг и Терещенко пробираются в пустой Зимний дворец.

По заснеженной лестнице они поднимаются на второй этаж. Заходят в столовую. Через разбитые окна намело снега.

Терещенко проходит вдоль стены. Дует на замерзшие руки. Отодвигает сломанные кресла. Засовывает руку в щель между панелями. Ничего. Выламывает панель.

От этого резкого движения папка скользит по балке в глубину. Падает в пыль на межэтажное перекрытие.

Но этого Терещенко и Рутенберг не видят.

Треск привлекает внимание. В столовую с ружьем в руках заглядывает старик-сторож:

– Это что за безобразие! Сейчас рабочую милицию кликну. А ну-ка, марш отсюда, архаровцы!

Петроград. Тюрьма «Кресты».

Раннее утро.

Начальник тюрьмы осторожно из-за занавески выглядывает в окно.

Сквозь пелену падающего снега на углу чернеет автомобиль. Ждут выхода Терещенко и Рутенберга.

Потом из машины выходит человек. Подходит к проходной тюрьмы, заходит внутрь. Выходит. Машина уезжает.

Начальник тюрьмы крестится.

Петроград. Зимний дворец. Подвал.

Комната сторожа. Раннее утро.

В печке горит огонь. Чайник закипает. На топчане сидят Терещенко и Рутенберг. Блики огня на лицах. Пьют чай.

– А все картины и скульптуры комиссары снесли в подвалы и запечатали, – рассказывает стари к-сто рож. – Опять же только эти подвалы и топим. А дворец весь на ветру. Вы, господа, грейтесь, а я пойду. Машина с углем обещана.

Уходит.

– А почему бы нам, Миша, не податься в родную Украину, – говорит Рутенберг. – Мы ведь оба родом оттуда. Там тепло. Отобьем ее у Ленина, сделаем ее независимой. Вы будете министром. Сразу и финансов и иностранных дел. А я при вас «учёным евреем». И еще инженером по электрической части.

– Нет уж, увольте. В политику я ни ногой. Никогда! – качает головой Терещенко, – Осталось у меня только одно дело…

– Выбросьте из головы этот бред!

– Нет! Я должен! Иначе не прощу себе до скончания века. Мне говорили про вас, Петр Моисеевич, что вы даже крестились, а потом… Через позор и плевки, вернулись в иудаизм. К своим.

– Я бы не сказал, что к «своим». К себе – да. Послушайте, родной…

– Не уговаривайте. Это мое твердое решение.

– Ну, тогда зачем мы вышли из тюрьмы так рано?! Надо было выспаться, выйти по расписанию и нас бы прирезали там, прямо у проходной. Нет! Я вас заклинаю! В конце концов, я вас просто не пущу!

– Петр Моисеевич! Тогда я умру от стыда.

– За что?

– За всё, что… И потом я должен посмотреть ему в глаза!

– Вы понимаете, что это, скорее всего, будет последний взгляд в вашей жизни.

– Ну, как любит сложно выражаться мой приятель Александр Блок, я не буду стараться быть убитым. Вот, Петр Моисеевич, адрес. – Терещенко даёт клочок бумаги, – Поручик Чистяков надежный человек. Он ждет меня. Объясните, что я приду попозже. Вас переправят…

– Но вы?!

– А что я?! У меня с господином Ульяновым джентльменское соглашение.

– Вы клинический идиот, Миша! Я восхищаюсь вами. Мне казалось, что такие уже не рождаются, – Рутенберг обнимает Терещенко. – Убереги вас, Господь! Был рад с вами познакомиться, господин Терещенко. Спасибо за адресок. Попробую. А то ведь загонят, как зайца борзые.

– А вы куда потом, Петр Моисеевич?

– А куда стремится всю жизнь еврей, делая при этом глупые прыжки в сторону? В Иерусалим! Поеду я, Михаил, в Палестину. Недаром же мне Господь в тюрьме эту книгу подсунул. Напоминает, что я всё-таки инженер, – Рутенберг достает из котомки книгу «Курс гидродинамики», бережно прижимает к груди, – Здесь, в России, свет не скоро понадобится. А там самое время строить гидроэлектростанции.

– А я поучаствую в финансировании.

– Вы сначала поучаствуйте в своей судьбе. Не ходите, Миша. Ну, хотите, я как бывший христианин… Христом Богом молю!

Петроград.

Дворцовая площадь у Зимнего Дворца.

Утро.

С высоты каменного ангела, венчающего Александрийскую колонну:

На снежной целине огромной, пустынной Дворцовой площади две фигуры.

Они обнимаются и расходятся в разные стороны.

Ссутулившись от пронизывающего ветра, идет Терещенко.

Рутенберг уходит в другую сторону. Останавливается, оглядывается и долго смотрит вслед Терещенко.

Снежная поземка.

КОММЕНТАРИЙ:

Рутенберг Пинхас. Уедет в Палестину. В 20-х годах построит первые в том регионе электростанции. Создаст и возглавит, существующую и поныне в Израиле «Электрическую компанию». Один из создателей отрядов самообороны Хагана, предшественницы Армии обороны Израиля. Умрет в Иерусалиме в январе 1942 года. Официальная версия – онкологическое заболевание, рак.

Петроград. Смольный. Штаб.

Кабинет Ленина. Утро.

Входит Радек. Разводит руками:

– Учитель, встреча Терещенко у тюрьмы сорвалась. Они с Рутенбергом ушли раньше. Начальник тюрьмы делает круглые глаза. Мол, приказ на освобождение ведь вчерашний… Что делаем?

– Да, хрен с ним с этим юнцом! Действительно, вчерашний день! Давайте к делу. Что будем врать Мирбаху про условия мира с Германией? А что это за телеграмма у вас? Берлин?!

– Очередное послание нам от Парвуса, – ехидно улыбается Радек, – Буквально бомбит. Выражает готовность приехать и принять участие в любом качестве. Так и пишет «послужить делу революции».

– Да, в жопу эту жирную свинью! – машет рукой Ленин. – И вообще, передайте нашим немецким товарищам, что этому Парвусу пора исчезнуть. Навсегда! И чтобы даже следа от него не осталось.

КОММЕНТАРИЙ:

Парвус умрет в Берлине, в декабре 1924 года. В том же году, что и Ленин. Официальная версия – инсульт. После смерти пропадет весь его обширный архив. Исчезнет и всё его немаленькое состояние. В советской историографии он старательно не будет упоминаться. Ни по фамилии Гельфанд, ни по партийной кличке Парвус.

В кабинет ходит секретарь Горбунов:

– К вам настоятельно пробивается какой-то гражданин Терещенко.

Ленин с Радеком переглядываются.

– Как зовут?! – уточняет Радек.

– Михаил Иванович.

– Пусть войдет.

Входит Терещенко. Снимает рваную шляпу. Короткая тюремная стрижка. Порванное, подгоревшее пальто, сбитые ботинки.

– Прошу. Садитесь, – говорит Ленин. – В ногах правды нет. Честно говоря, я не ожидал вас увидеть еще раз в своей жизни.

– А я вот пришел, – Терещенко садится. Нога на ногу.

– Да, сильно изменились. Я привык видеть вас таким… С обложки модного журнала. А тут вы ну просто как люмпен последний.

Ленин выходит из-за стола. На нем черный костюм из шотландской шерсти. Белоснежная рубашка. Галстучек красный, в белый горошек. Английские башмаки. Он становится перед Терещенко, покачиваясь с пятки на носок:

– Умные люди давно уже сориентировались. А вы как-то, не очень, товарищ Терещенко.

– Гражданин!

– Да, уж действительно. Вы нам не товарищ. Итак, чего изволите?

– Я пришел посмотреть вам в глаза, Ульянов.

– Ленин! – поправляет Радек.

– Ульянов! Вы не сдержали, данное мне, честное благородное слово. Вы разогнали Учредительное собрание! Вы узурпировали власть! Вы послали карательные отряды в Украину! Так что я свободен от обязательств.

– Голубчик, – произносит Ленин издевательски, – Всё всегда нужно делать вовремя. Ложка ведь дорога только к обеду. Ну, пожалуйста, доставайте свои сраные документы…

Терещенко понимает, что документов у Ленина нет.

– И куда вы эти бумажки? Всё! Вот где у нас вся Россия, батенька! – Ленин сжимает свой сухонький кулачок. – Да, у вас, Терещенко, действительно был момент… Момент! Сегодня уже поздно. Расклейте на всех столбах. Кричите на всех углах. Можете подтереться!

Ленин не выдерживает, прыскает, срывается в смех и детскую считалочку:

– Обманули дурака на четыре кулака, а на пятый кулак вышел Терещен-ко дурак!

В этом «ко» вся ненависть Ленина к свидетелю его слез. Терещенко вскакивает.

– Да, вы свободны. Бывший министр, бывший банкир, бывший олигарх. И вообще, бывший. Прощайте! – Ленин машинально подает руку.

Терещенко демонстративно закладывает свои руки за спину:

– Знаете, вы ведь теперь, Ульянов, лицо руконеподаваемое. Человек без чести.

Произнесенное звучит для Ленина, как пощечина. Он начинает дрожать. Пена на губах.

Радек щелкает пальцами и в долю секунды Терещенко оказывается скрученным двумя латышами, выскочившими из-за ширмы в кабинете.

Ленин придвигается вплотную, готовый впиться ногтями в лицо и цедит:

– Мальчишка!!! Идиот! Не надо путаться под ногами Истории. Раздавим!

Он поворачивается к Радеку:

– К чертовой матери! Он мне уже не нужен. Вы поняли?!

Радек кивает. Латыши выводят Терещенко через заднюю дверь.

А Ленин носится в бешенстве по кабинету. Чтобы успокоиться, хватает карандаш и листок бумаги. Пишет так энергично, что прорывает лист.

И проговаривает в это время записываемое:

– Этих мерзких интеллигентов надо ставить к стенке пачками. Закалывать штыками. Рвать на куски, чтобы они захлебывались своей кровью. Выкорчевать до седьмого колена этих прекраснодушных идиотов с их сраной «честью»! Чтобы эта мразь не путалась под ногами! Выслать из страны! Заморить! Газом, голодом, физическим трудом! К ебене матери!

Ленин комкает исписанный лист и отбрасывает его на пол.

В дверь заглядывает Подвойский. Как-никак, он в это время народный комиссар по военным делам:

– Есть минута, Владимир Ильич? Посоветоваться! Я вот тут удумал эмблему для Красной Армии.

Показывает Ленину эскиз с нарисованной красной звездой. Как на этикетке пива Heineken.

– Ха-ха! Чудно, Коля! – Ленин хлопает Подвойского по плечу, – Да, помню! Я в Париже очень любил именно пиво «Хайнекен». Озаботьтесь, Карл, – говорит Ленин Радеку. – Пару ящиков. Архивкусно!

Тут он замечает, что Радек подбирает исписанный им лист, разглаживает и аккуратно складывает в папку.

– А что это вы мой листок подобрали?

– Для вашего же собрания сочинения, Учитель. Ведь затеряется. А так в одном из томов на видном месте.

– О! Да! Этак томов пять… – мечтательно прищуривается Ленин.

– Ну, что вы, Учитель. Штук тридцать наберем! – смеется Радек.

КОММЕНТАРИЙ:

После смерти Ленина Политбюро вынесет строгое постановление, требующее от партийцев, имеющих письма, записки, обращения к ним Ленина, передать всё в архив Центрального Комитета партии.

Эту записку Радек не сдаст. Но она будет найдена в его бумагах после ареста и передана на хранение в спецхран. Никогда не публиковалась.

Первое издание Собрания сочинений Ленина (1920-26) будет состоять из 20 томов (26 книг). А юбилейное издание, посвященное столетию рождения вождя мирового пролетариата – это уже будут пятьдесят пять томов в переплетах с золотым тиснением. И выйдет всё это на десяти иностранных языках и на всех языках народов СССР. Общий тираж – около миллиона экземпляров.

Петроград. Смольный. Коридоры. Лестницы.

Утро.

Латыши ведут Терещенко темными переходами. Долгий путь в расстрельную комнату.

КОММЕНТАРИЙ:

Владимир Ульянов физически будет присутствовать в этом мире до 24 января 1924 года. Но как индивидуум, он прекратит свое существование летом 1921 года. Правда, будут некоторые ремиссии, но…

Вот рапорт лечащего врача генеральному секретарю ЦК РКП (б) Сталину датированный 16 декабря 1923 года: «…пациент в последнее время ведет себя плохо. Все лекарства, которые ему выписываю вовнутрь, он пробует на вкус. Фактически не расстается с кошкой. Кладет ее в постель, постоянно носит на руках. Часами плачет, с каждым днем срывы учащаются. Если раньше, примерно полгода назад, он плакал 1–2 раза в неделю, то в настоящее время он стал плакать по 1–2 раза в день.

Пациент на протяжении нескольких суток отказывается чистить зубы. Он считает, что в зубном порошке яд, который проявится после выпитого чая или кофе. Изо рта пациента исходит жуткий неприятный запах. На вопрос врачей о происхождении запаха пациент отвечает, что специально не будет чистить зубы, чтобы сбивать с ног контру и заговорщиков, которым он будет дышать в лицо. Пациент убивает время в постоянной писанине, которую затем распихивает по тайникам. Его письма сотрудники и медперсонал находят в самых неприличных местах. Я прямо-таки устал изымать эти конверты с бесчисленными указаниями. После пробуждения пациент, как правило, старается попасть к телефону. Когда ему отвечают, что с Москвой нет связи, он впадает в истерику. Таким образом, он испортил уже четвертый телефонный аппарат. После истерики, как правило, безмолвствует, это длится на протяжении часа, полутора. Затем еще несколько часов ходит по дому. Гуляет мало. Ест плохо. Много пьет воды и постоянно ходит в уборную, через каждые 30–40 минут. По дому мочится».

Петроград. Смольный. Подвал.

Утро.

Терещенко заводят в маленькую каморку. Стены заляпаны кровью. Песком присыпана кровь на полу. Его сажают на табурет. Высокий латыш достает наган.

Терещенко зажмуривает глаза. Звучат два выстрела. Нет, три.

Пороховой дым наполняет помещение.

Терещенко открывает глаза. В расползающемся клочьями дыму он видит на полу тела латышей. А вокруг почему-то возникают китайцы в кожаных куртках с маузерами.

– Китайцы? – шепчет Терещенко. – Наверно, посмертные галлюцинации. Надо будет спросить у специалистов по психоанализу.

В это время ему подносят под нос тряпку с хлороформом. И наступает темнота.

Петроград. Квартира с забитыми окнами.

Вечер.

Терещенко открывает глаза. Он лежит на кровати в какой-то комнате. Входит китаец в кожанке, с постоянной вежливой улыбкой. Ставит на стол коньяк, бутерброды, чай, пирожные. Подносит таз. Молча, предлагает помыть руки. Льет из кувшина. Подает полотенце. Исчезает.

Терещенко садится за стол. Выпивает, ест. Дверь открывается. Входит Свердлов:

– Добрый вечер! Я – Свердлов. Яков Михайлович Свердлов.

Свердлов подсаживается к столу. Наливает себе и выпивает.

Полумрак комнаты. Красный абажур над головами.

– А я знаком с вашей матушкой, – говорит Свердлов.

– Это как же? – удивляется Терещенко.

– Товарищ Ленин представил, когда она приходила за вас просить.

– Угу. И кто вы в этой иерархии вождей?

– Председатель ВЦИК.

– «цик-цик»… Это что?

– Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Правительство.

– О! То есть я разговариваю с премьер-министром. Мне встать?

– Ваша мама со всей семьей и вашей женой Марго Ноэ уже в Мурманске. В американском консульстве. В полной безопасности. Ждут открытия навигации.

– Спасибо за добрую весть! Думаю, что вы спасли меня не для того, что я поделился опытом работы в правительстве. Так?

– Так.

– Чем могу быть полезен? Все банки, насколько я слышал, вами национализированы. Зарубежные авуары арестованы еще со времени получения мною займа на Россию. Я гол, как сокол.

– Я хотел, чтобы мы друг друга поняли, – Свердлов крутит пальчиками, – Камушек! Голубенький. Почти сорок три карата. Вы пишете записочку. Маме, жене, сестре Пелагее. Кому доверяете. Так, мол, и так. Без подробностей, конечно. Я переправлю ее в Мурманск. И происходит обмен. Мне… А я вас вывожу в Финляндию. Район Куоккалы вам знаком. Там ведь дача вашего приятеля Шаляпина. И Репина тоже.

– И вы мне даете честное благородное слово, что все будет именно так.

– Ну, что вы, – улыбается Свердлов, – Мы «гимназиев» не заканчивали. Непривычен я, Михаил Иванович, к этому. Честное, да ещё и благородное…

– Вот, теперь я вам поверил. Но всё будет не так. Устройте мне встречу с господином Чистяковым. Запишите адрес. Диктую. Он получит от меня инструкции. И я вам в знак благодарности… Камушек. До сих пор всё тело болит от рук этих латышей.

Свердлов наливает себе еще одну рюмку коньяка. Выпивает одним глотком. Подхватывает ломтик семги. Жует нервно. Чует удачную сделку.

– А ведь я вам хотел помочь с публикацией этих злополучных документов, Михаил Иванович. Большая бы польза всем была бы… – говорит он, – Вон, я даже Сталина присылал. А вы его выгнали. Взашей. Зря.

Граница Финляндии и Советской России.

Район Куоккала. День.

Заснеженное поле. Недалеко опушка леса. Автомобиль останавливается.

Терещенко и Свердлов выходят. Охрана Свердлова – четыре китайца – тоже выбираются из автомобиля.

– Нет! Прогуляемся только мы с вами. Вдвоем, – говорит Терещенко.

Оставив китайцев у машины, они идут по тропинке между сугробами к лесу.

На опушке останавливаются. Вдруг рядом из снега поднимаются люди в белых маскхалатах. Среди них поручик Чистяков.

– Не волнуйтесь, господин Гаухман, – говорит Терещенко Свердлову. – Это мои люди.

В это время из леса выходят два финских пограничника.

И тут Свердлов замечает, что они с Терещенко, оказывается, миновали занесенный снегом пограничный столб:

– Э-э! Мы в Финляндии! Вон финские пограничники!

– А как же, господин Гаухман. Официальная власть. Пограничники стоят неподалеку, курят.

– Да… – нервничает Свердлов, – Красиво вы всё обставили.

– У меня хорошие учителя.

– Этот ваш Рутенберг?!

– Нет, этот ваш Ульянов. За эти месяцы я повзрослел на сто лет. Вы не волнуйтесь, господин Гаухман, я держу слово. Просто, если бы я не так обставил… И передал бы вам камушек там, я не оказался бы здесь. Сунули бы труп в какой-нибудь сугроб. Поручик Чистяков, будьте добры, отдайте господину пакет.

Чистяков передает пакет Свердлову.

– Всё? – спрашивает Терещенко.

– Надеюсь, мы останемся с вами в приличных отношениях?

– Свердлова бьет дрожь. И не от холода. – У вас ведь ко мне нет претензий? Кстати, будете в Нью-Йорке, зайдите к моему брату. Бродвей, 120. Банк «Гаухман энд Ко». Передадите привет. Банкир банкиру…

Свердлов уходит по тропинке назад. Пересекает границу.

Не доходя до своей машины, не выдерживает, и открывает пакет. Там бархатный мешочек, похожий на кисет. А в нем обещанный камушек.

Это удивительно красиво – на фоне белого снега и голубого неба, играющий гранями бриллиант.

Свердлов оглядывается, машет рукой. Но на опушке уже никого. Будто привиделось.

Свердлов идет по тропинке к своей машине.

КОММЕНТАРИЙ:

Свердлов Яков (Гаухман) скончается спустя год в возрасте тридцати трех лет. Официальная версия – грипп-испанка. Исследователи уверены, что это было отравление, и не сходятся лишь в одном – кто был заказчиком.

При вскрытии сейфа Свердлова в Кремле будет обнаружено: золотых монет царской чеканки на сумму сто восемь тысяч пятьсот двадцать пять (108525) рублей, золотых изделий с драгоценными камнями – семьсот пять (705) предметов.

Терещенко проходит с поручиком Чистяковым и его людьми между деревьями к стоящему на дороге автомобилю.

– Поехали со мной, дорогой мой Чистяков.

– Спасибо, Михаил Иванович. Я назад. Буду пробираться на Дон. К генералу Краснову.

Терещенко обнимается с поручиком. Садится в автомобиль. Там Эдуард Ротшильд. Машина трогается.

– С возвращением, Мишель. Ты стал похож на своего деда, – улыбается Эдуард.

– Это чтобы не сказать «как ты постарел».

– Перестань. Он был очень порядочный человек. Набрось шубу на ноги. Сегодня мороз. Твои векселя – заем для России – мы перекроем. Естественная убыль. Но советую, в Европе лет десять не объявляться. Для твоей же безопасности. Сиди в Швеции.

– Но почему!?

– Любишь ты себе, Мишель, врагов наживать. Как там по-русски? «Береженого Бог бережет».

Машина катится по заснеженному лесу.

КОММЕНТАРИЙ:

Терещенко Михаил Иванович будет еще долго жить. Оглядываясь. До семидесяти. В Швеции, в Африке, на Мадагаскаре, в Австрии. Будет молчать о своей России с момента ее окончания. Умрет в Монако в казино Монте-Карло 1 апреля 1956 года. Официальная версия смерти – разрыв сердца.

 

Эпилог

Осень 2007 года.

Санкт-Петербург Зимний дворец.

Малая столовая. День.

За окнами современный Санкт-Петербург. Троллейбусы, автомобили.

В столовой разобраны стены, пол. Ремонт – он и есть ремонт.

Маляр поднимает в межэтажном перекрытии папку, стряхивает пыль:

– Вася, беги сюда! Чего надыбал! Кожа! Настоящая! Так, чур, папочка моя!

Подходит еще один маляр:

– Ну и чё тут?

Открывают папку. Там десяток пожелтевших от времени листов с печатями и текстами. И свинцовая пластина-клише для линотипа.

Трусят папку. Больше ничего не выпадает.

– А может за подкладочкой брулики какие. Дай я аккуратно, – маляр номер два поддевает ножом подкладку. Но там тоже ничего. Он скребет ножом клише:

– И пластинка тоже не золото. Вроде свинец. А что за бумажки вообще-то? На английском?

– Нет, это не английский. Я ж в школе учил «тэйбл, Мэрри»…

– Да ну, нахер! Кому нужны эти старые бумаги? Папка мне, а это всё пали!

И они бросают бумаги в огонь печки, на которой греют клей для обоев.

В огне корчится тот самый злополучный контракт Ленина с Германским Генштабом. И крупно – перед тем как превратиться в пепел – подпись «Ульянов».

Да и тяжелое типографское клише расплавляется, превращаясь в свинцовую лужицу.

КОММЕНТАРИЙ:

Лауреат Нобелевской премии писатель Иван Бунин.

« Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее, он разорил величайшую в мире страну и убил миллионы людей, а среди бела дня спорят: благодетель он человечества или нет?»

Из речи в Париже, 16 февраля 1924 года.

« Верно, половина человечества оплакала его смерть. Надо было бы оплакать рождение».

Писатель Марк Алданов.

Портрет Михаила Терещенко». Художник Александр Головин. 1910 год. (музей «Дом почты», город Мальме. Швеция).