Воздушный казак Вердена
В столовой богатого старинного замка на Сомме накрыт парадный стол. Летчики самой знаменитой во Франции истребительной эскадрильи «Аистов» — СПА-3 принимают командующего армией генерала Антуана.
Входя в зал, офицеры бросают взгляд на мраморную доску камина, где выстроились разбитые сверху бокалы товарищей, не вернувшихся из полета.
В такие торжественные дни они незримо присутствуют за столом. У пустующего прибора стоит карточка с именем и званием погибшего. На спинку стула опирается его сабля. К ее эфесу прикреплен на ленте высший из орденов, которыми был награжден боевой друг.
Генерал Антуан медленно обходит стол, останавливается, чтобы прочесть имя павшего, приподнимает ладонью висящий на эфесе орден, молча качает головой и продолжает обход… Бокалов на камине около двадцати… Первый тост, как всегда, за республику:
— Вив ля Франс!
Снова наполняются бокалы. Следующий тост произносит командир эскадрильи капитан Брокар:
— Пусть вечно живет память о тех, кто пал в боях до нас и ждет нас там, в небесах… Разрешите сказать вам, что мы, кто так часто бывал в воздухе вместе с вами, не сойдем со своего пути и просим, чтобы вы благословили наше парение и оставили для нас местечко между вами, когда придет и наш черед… Молча выпиты бокалы, и на две минуты воцаряется полная тишина…
Среднего роста, смуглый, худощавый брюнет лет тридцати внимательно смотрит на стоящего напротив совсем юного белобрысого авиатора в русской гимнастерке с нашивками унтер-офицера на погонах и думает о далекой родине.
Они земляки. Виктор Федоров — доброволец, юноша Эдгар Меос прислал из России и здесь обучился летному делу. Его дружески зовут «малышом».
В этой эскадрилье множество знаменитостей, но «малыш» не сводит влюбленных глаз с Федорова: «Вот бы летать, как он…»
Меос даже занес в свой дневник слова из приказа маршала Жоффра по случаю присвоения Федорову офицерского звания «су-лейтенанта»: «…Вы удвоили славу, покрывшую знамена Верденской армии. От имени этой армии благодарю Вас за услугу, оказанную Франции».
Запомнил юноша и то, как, впервые представляясь Федорову по прибытии в эскадрилью, услышал от него:
— Теперь вы имеете возможность выяснить, действительно ли пригодны для тяжелой и опасной работы в небе. И если вы горите желанием сравняться со «старичками», лавры которых не дают вам покоя, то валяйте. Только не забывайте об осторожности. Смелость смелостью, а без осторожности можно многим поплатиться при встречах с бошами. Так что смотрите в оба…
Федоров говорил с ним дружески, без тени превосходства. Это были советы бывалого воина, видевшего, как в погоне за славой погибали еще не оперившиеся новички.
Меосу очень хотелось побольше узнать о своем кумире, но до поры до времени он стеснялся расспрашивать Федорова, который, как он успел заметить, мало говорил о себе. А порассказать было что…
Сам Федоров истории своей жизни не оставил. Все известное о нем к тому времени, когда автор начал поиски, уместилось бы на двух-трех страничках. После поездки во Францию материалов прибавилось, нашлась даже неизвестная фотография летчика, но и этого было мало. Одна надежда — найти родственников, хотя бы дальних. Живут же где-то Федоровы из этого рода… Помочь могла только публикация в популярном многотиражном издании. Для меня этим добрым партнером оставался журнал «Вокруг света».
Первой ласточкой было письмо из северного поселка Роякоски от Натальи Васильевны Долотовой: «…Виктор Георгиевич Федоров — родной брат моего дедушки Петра Георгиевича Федорова. Нас, внучатых племянниц и племянников Виктора Георгиевича, очень много. Ведь их было шесть или семь братьев и одна сестра. Все они родились в городе Верном…»
Следующий абзац письма я перечитывал дважды, не веря еще свои глазам, — родная сестра летчика «Анна Георгиевна Федорова сейчас живет в Самарканде, ей 76 лет… она много рассказывала нам о своих братьях…».
Немедленно пишу письмо в Самарканд.
Как говорит народная мудрость, все приходит вовремя для того, кто умеет ждать. Еще письмо, но уже из Фрунзе от двоюродного внука летчика, Владимира Гонтаря: «…Племянники и внуки Федорова живут в городе Фрунзе, носят фамилию Гонтарь, так как родной брат летчика — Семен Георгиевич был приговорен к каторге, жена его была вынуждена оставить девичью фамилию, опасаясь преследований…» Но самое для меня поразительное известие следует в конце письма: «О Викторе Георгиевиче и его родственниках вы можете узнать у Нины Павловны Мухиной-Гонтарь, проживающей в Москве…» Дальше адрес и номер телефона. Да ведь Нина Павловна моя соседка — живет в пяти минутах ходьбы! Звоню и тут же стремглав лечу на свидание. Разволновавшись, даже забыл спросить в разговоре по телефону, кем приходится Нина Павловна нашему герою.
Мосфильмовская улица, дом, где живут многие Деятели кино. Меня встречает высокая, статная и красивая женщина, о которой никак не скажешь, что уже отпраздновано семидесятилетие.
На стенах квартиры много фотографий хозяйки дома в явно театральных костюмах. Конечно же, она бывшая актриса, о чем я узнаю чуть позже. Но, главное, Нина Павловна — родная племянница Федорова, дочь его брата Семена, того самого, что был приговорен к каторжным работам. Но почему она Павловна?
Сдержав свое нетерпение, прошу рассказать о семье Федоровых все по порядку.
— Сначала жили все в городе Верном, дедушка Георгий Петрович преподавал в мужской гимназии. Бабушка Анна Федоровна была простой казачкой, не из благородных. У них было восемь сыновей и одна дочь, тетя Нюра, в Самарканде которая. Вы ведь ей написали?
— Да, но пока нет ответа.
— Я тоже ей напишу, отзовется обязательно. Пошлите ей номер журнала, вот самое верное… Так, прежде всего об отце моем.
Семен Георгиевич был таможенным чиновником и служил в Чикишляре на границе с Персией. Как он попал в революционное движение, я не знаю, а вот что через него шла подпольная литература, это точно. Вероятно, поэтому ему пришлось потом перейти на нелегальное положение, скрываться, жить в разных городах. Нас с матерью взял к себе дедушка, переехавший сначала в Ташкент, а потом в Ашхабад. Отец тайно нас навещал, в Ашхабаде его выдал провокатор. Он был арестован, бежал из-под стражи вместе с тремя товарищами. Нас с матерью все это трудное время поддерживали подполье, друзья отца, который вскоре нелегально вернулся в Ташкент. Все это связано с революцией 1905 года. Позже отец решил эмигрировать, ему угрожала смертная казнь, если поймают. Подполье подготовило ему нужные документы, и он должен был выехать через Кушку за границу. Все шло, как мама рассказывала, благополучно, добрался он до Кушки, сидит в буфете, ждет отправления. Неожиданно входит товарищ по гимназии, жандармский ротмистр. «А, Сеня, какая счастливая встреча!.. Подожди минутку, сейчас скажу своим, чтобы не ждали, поговорим…»
Вышел, мерзавец, и тут же вернулся со стражей. Снова тюрьма, суд, потом отца повезли на второй процесс в Ташкент. Смертную казнь ему заменили вечной каторгой, а сначала был приговорен… Не могу сказать, как это вышло, только отца в Сибирь не отправили, оставили в Ташкенте. Возможно, потому что у него открылся туберкулез и очень долго был он в тюремном лазарете. В кандалах держали. Мама часто ходила к нему на свидание.
Виктор Георгиевич тоже был связан с подпольными организациями в Средней Азии. Возможно, что мой отец тут играл какую-то роль. Так говорили. Это все по семейным преданиям. Я ведь только родилась тогда, крохой еще была.
— Спасибо, Нина Павловна. Простите за нескромность, но почему у вас отчество…
— А-а… — рассмеялась Нина Павловна, — так ведь мать с отцом не были повенчаны, я незаконнорожденная. Отчество мне записали по крестному, когда появилась на свет божий. И фамилия у моих братьев тоже мамина, но они все же Семеновичи.
— Сколько же их у вас?
— Двое. Они младшие. Оба живут во Фрунзе, работают. Одного отец назвал в честь своего брата Виктора. Он инженер-строитель, сейчас преподает. Другой, Алексей, инженер, в Министерстве сельского хозяйства, а вам написал обо мне его сын Владимир, тоже без пяти минут инженер, кончает политехнический.
— Хотелось бы знать о судьбе вашего отца после революции, ведь она освободила Семена Георгиевича из тюрьмы.
— Да и он сразу включился в работу. Все время ездил, был комиссаром, как тогда говорили. Он прожил недолго, умер в Ашхабаде.
— А что вы знаете об остальных ваших дядях и тете?
— Довольно мало, к сожалению. Тетя Нюра стала врачом, участвовала в гражданской войне, два года воевала на бронепоезде, сейчас, понятно, на пенсии.
Петр Георгиевич был офицером, его очень любили солдаты. Он храбро сражался в годы первой мировой войны, награжден золотым Георгиевским оружием, погиб в бою во время Брусиловского прорыва. Его сын, Георгий, был одним из организаторов комсомола в Верном, делегатом III съезда РКСМ от Средней Азии. Потом учился на медицинском факультете, руководил институтом. Долго служил в Советской Армии, прошел Отечественную войну, полковник медицинской службы. Умер уже. Его именем в Алма-Ате, это же бывший Верный, названы улица, школа. Не уронил честь фамилии. Второй сын, Ростислав Петрович, был на фронте в годы Отечественной войны.
Яков Георгиевич Федоров окончил кадетский корпус, вышел в армию, но прослужил недолго. Один из старших офицеров невыносимо издевался над солдатами, Яков публично ударил его по лицу… Последовал суд, разжалование, лишение прав состояния. У Якова был хороший голос, и провинциальная русская сцена обрела в нем неплохого певца.
Константин Георгиевич тоже военное училище окончил. Семья у дедушки большая была, трудно всех содержать, выучить, поэтому и отдавал, кого мог, на воспитание за казенный счет. Константин пропал без вести в первую мировую войну.
Василий Георгиевич Федоров окончил юридический факультет, был адвокатом в городе Енакиеве, и, по слухам, его расстреляли немецкие оккупанты.
Анатолий Георгиевич Федоров — врач, работал на Украине.
Евгений Георгиевич — профессор-историк, преподавал в Алма-Ате. До революции подпольщиком был, сидел в царских тюрьмах.
Вот вам весь сказ о наших родоначальниках.
— А почему вы решили, что Виктор Георгиевич был связан с революционным движением?
— Так его же судили, кажется, в 1907 году, когда еще студентом был. Он и в эмиграцию уехал — из-за этого, вернее, бежал… Особых подробностей я не знаю, только дедушке много досталось переживаний за сыновей, но родители никогда их не упрекали. Это уж мама говорила.
Как же узнать прошлое замечательного летчика, только приоткрытое его племянницей? Надежда на архивы.
Больше всего оказалось документов о Федорове в материалах департамента полиции. Они и позволили продолжить рассказ…
* * *
27 ноября 1905 года. Станция Актюбинск Ташкентской железной дороги. Из вагона прибывшего поезда выскочил на платформу юноша в распахнутом пиджаке. Через руку переброшен плащ, в руке коричневый саквояж. Ему навстречу спешит молодой железнодорожник. Дружеское рукопожатие, юноша достает из саквояжа какой-то пакет и передает его встретившему человеку, не замечая, что за ним наблюдает безликий господин, вышедший из того же вагона.
— Собирайте людей, поговорим. Забастовка начнется шестого…
— Так мы уже знаем.
— Это хорошо…
— Пойдем в мастерские?
— Я только в буфет забегу, стакан чаю выпью и к вам. Не успел позавтракать.
Они расстались, и юноша направился к станционному буфету. У самых дверей его остановил жандарм, приведенный все тем же безликим господином…
— Пожалуйте с нами.
— В чем дело? Что за произвол? — возмутился юноша, пытаясь вырваться от схватившего его за локоть жандарма. Но было уже поздно, неведомо откуда появился второй цербер и подхватил юношу с другой стороны.
— Разойдись! — рявкнул жандарм на собравшихся вокруг.
— Хватают кого ни попадя! — посочувствовал кто-то.
— За что его?
— Известно, бунтовщик. Развелось их…
— Ты-то бунтовать не станешь, толстомордый! — обрезал парень в замасленной кожаной фуражке. — Давить вас надо с Николашкой вместе!
— Да я тебя!..
Но парня уж и след простыл.
На допросе юноша предъявил паспортную книжку на имя Сергея Никифорова, заявил, что он сын члена Самаркандского окружного суда.
Шпик, сидевший тут же, строчил донесение. Подняв голову от бумаги, он наставительно заметил:
— Нехорошо, молодой человек, такого родителя позорить! Стыдно-с, да… — И снова принялся быстро-быстро заполнять листок.
Из обвинительного заключения Ташкентской судебной палаты, объявленного 5 мая 1906 года по делу «бывшего студента Харьковского университета, сына чиновника Виктора Георгиевича Федорова, по обвинению в преступлениях, предусмотренных статьями… и выразившихся в том, что 27 ноября 1905 года Федоров, сев на станции Туркестан в вагон 3-го класса, в разговоре с пассажирами начал разъяснять значение каждой политической партии, заявив, что и он принадлежит к социал-демократической партии. Поносил правительство и Государя, называл Его Величество ишаком и кровопийцей и что все высшее правительство, начиная с министров, надо вырезать и перевешать и проч.
Называя себя делегатом от забастовщиков, Федоров предупредил пассажиров о готовящейся на 6 декабря железнодорожной забастовке, разъясняя, что таковая необходима как средство принудить правительство пойти на уступки. Имел при себе несколько пакетов с надписями: «Делегатам депо Перовск, делегатам депо Джусалы» и др., в коих находились прокламации от имени Ташкентской группы РСДРП.
Пакеты эти Федоров передавал на станциях делегатам от рабочих, а три прокламации раздал пассажирам в поезде…
На всех больших станциях Федоров выходил и, собирая вокруг себя публику, произносил резкие революционные речи…
При задержании назвался сыном члена Самаркандского окружного суда Сергеем Никифоровым… но через некоторое время личность его была установлена.
Для пресечения способов уклониться от следствия и суда Федоров был заключен под стражу в актюбинскую тюрьму, затем переведен в казанлинскую и в ташкентскую…» Было Виктору тогда 20 лет. Студент юридического факультета, примкнувший в Харькове к революционному движению, приехав домой на каникулы, тут же установил связи с местной организацией и со всем пылом души окунулся в заботы подполья. Найти нужных людей Виктору было нетрудно, еще в старших классах Ташкентской гимназии он участвовал в работе кружка, где читали нелегальную литературу, попадала она и в семью Федоровых, людей радикальных, мечтавших о переменах.
Раннее детство Виктора прошло в Верном, областном городе Семиречья на реке Алмаатинке. Прямо из города разбегались по обширной долине бесконечные яблоневые сады, рощи урюка, переходившие в горах в пихтовые леса.
Жителей было немногим более двадцати тысяч, семь церквей и две гимназии, в одной из которых и преподавал русскую словесность надворный советник Георгий Петрович Федоров. Главным занятием жителей было садоводство, скотоводство, огородничество, хлебопашество, выращивание табака, торговля. На четырех «заводах и фабриках, — как гласит перепись 1897 года, — занято 160 рабочих».
Самым значительным событием той поры было знаменитое землетрясение 1887 года, наиболее разрушительное на территории России. Оно достигло Ташкента, сдвинулись и растрескались горы, изменили течение горные реки, вырвались из земных глубин новые потоки.
В Верном погибло 332 человека, было разрушено много домов, в том числе и федоровский. По счастью, в их семье никто не пострадал.
Жили Федоровы скромно, один работник Георгий Петрович. Заботы о многочисленной семье на Анне Федоровне, сибирской казачке. Женился на ней молодой учитель гимназии по любви, хотя многие из окружающих не могли понять, как это дворянский сын взял в жены простую, совершенно неграмотную девушку. Георгий Петрович научил жену читать, привил любовь к книгам.
Справедливая, волевая женщина с удивительно доброй душой, она была признанным главой дома. Дети воспитывались просто, обязательно помогали по хозяйству, любовно опекали младших. Дом Федоровых славился гостеприимством, особенно много бывало у них молодежи. К кому друзья из гимназии, кто приведет с собой товарищей из юнкерского училища, кадетского корпуса. Шумели, пели, спорили, разыгрывали шарады. Запретов в доме на это не было никогда. Случалось, и мать с отцом принимали участие в общем веселье, особенно на рождество, когда приезжали и старшие — студенты. Росли юные Федоровы жизнерадостными, ко всему любопытными, привыкшими к свободе в поступках и мыслях.
После землетрясения пришлось переехать на квартиру, пока отстроили дом по чертежам Георгия Петровича, собиравшегося в юности стать архитектором, даже практиковавшим немного. Через некоторое время Георгий Петрович вышел на пенсию и стал давать уроки русского языка. Были среди его учеников сыновья купца Анциферова, который, узнав, что учитель Федоров решил продать дом и переехать в Ташкент, предложил Георгию Петровичу «выгодно» поместить вырученные деньги:
— Дело у меня надежное, дам вам векселя под хорошие проценты, семья-то большая, пригодятся денежки.
Только очень быстро «обанкротился» Анциферов, переписав недвижимое имущество на жену. Пришлось с ним судиться, а потом получить какие-то гроши.
— Пусть подавится, ирод, коль совести нет, — успокаивала мужа Анна Федоровна. — Были бы сами здоровы, не пропадем.
В Ташкенте Федоровы быстро обросли друзьями. По-прежнему рад был гостям их небольшой, уютный домик, где, как всегда, царствовала молодежь.
Волна революционных событий подхватила и семью Федоровых. Родители не осуждали политических симпатий сыновей, хотя и болело за них сердце.
— Они у нас честные, плохого не допустят, совесть не позволит, — говорила Анна Федоровна, — за народ переживают.
А потом начались обыски, арест Семена, его побеги и снова тюрьма, а теперь вот и Виктор за решеткой.
Георгий Петрович через знакомых старался узнать, в чем обвиняют сына, сказали ему, что нет против Виктора особых улик, посоветовали похлопотать. Начались хождения по канцеляриям, составление прошений.
Хлопоты Георгия Петровича увенчались успехом, Виктора до суда выпускают на поруки. При обыске листовок у него уже не нашли, вещественных доказательств нет, только донос филера да наличие чужого паспорта…
— Что же это будет, Витенька? — горюет мать. — Тебе бы учиться спокойно, а ты вот в какую беду попал…
— Да что это за беда! Обойдется, мама. Что они с меня возьмут?
— Да ведь ты опять пропадаешь целыми днями, опять за свое взялся, сердце изболелось… Виктор успокаивает мать, верно, догадавшуюся, что он «опять за свое взялся».
Снова вызов к следователю. Теперь еще его привлекают к дознанию, обвиняя в агитации «среди войск и населения»…
Не дожидаясь ареста, Виктор скрывается из Ташкента. Родители не получают писем, только окольными путями доходят от сына приветы.
Весной 1905 года был создан Всероссийский железнодорожный союз, объединивший профессиональные организации железнодорожников, который находился под большевистским влиянием. После декабрьского восстания преследования обрушились и на деятелей этого союза.
В делах С.-Петербургского жандармского управления нашлась интересная справка: «…В ликвидацию 18 декабря 1906 года Всероссийского железнодорожного союза Федоров был арестован на квартире мещанки Марии Ивановой Зубковой, обысканной и арестованной по делу означенного союза. При задержании Федоров назвался сыном священника Владимиром Николаевым Фивейским и предъявил на эту фамилию паспортную книжку…»
И тут бы избежал худшего наказания Федоров, видимо, хороший конспиратор, — ничего у него не находят при обысках, нет вещественных доказательств его «государственных преступлений», но… сбежавшего Федорова разыскивает Ташкентский окружной суд. Поэтому столичная жандармерия докладывает: «Постановление это (о высылке под надзор. — Ю.Г.) не было приведено в исполнение ввиду передачи дела о Федорове… и высылке его, по установлении личности, в распоряжение Ташкентского окружного суда».
Виктора, теперь уже по этапу, везут в родной Ташкент. Снова допросы, очные ставки, дискуссии, которые не утихают в камере политических. Среди заключенных представители самых разных направлений, молодежь, порой не отдающая себе отчета в разнице между ними, жаждущая борьбы и решительных действий. Очередной допрос.
— Вы знаете архитектора Аксентовича в Верном? — спрашивает следователь Виктора.
— Я уже говорил вам, что вообще никого не знаю из тех, кто вас интересует.
— Конечно, конечно, господин Федоров, — насмешливо бросает следователь, — а топографа Цагараева? Тоже не знаете? А что вы делали в Верном, после того как вас выпустили на поруки?
— Это еще тогда?.. — удивляется Виктор. — К родственникам ездил…
29 августа Виктора отправляли в город Казанлинск, где должен был состояться суд. Зеленый тюремный вагон с матовыми окнами, забранными решетками, был прицеплен в конце поезда. На станции Казанлинск Федорова в вагоне… не оказалось! Рассвирепевшие жандармы, встречавшие поезд, набросились на конвой.
— Мерзавцы! Сукины дети! — кричал побагровевший от злости ротмистр, вызванный из управления. — В Сибирь всех закатаю! — И тыкал кулаком в лицо перепуганного до смерти начальника конвоя.
— Так они… решетку перепилили, ваше благородие, — оправдывался тот, — виноваты, не углядели… Телеграмма в департамент полиции: «…революционер Виктор Георгиевич Федоров, подпилив решетку окна арестантского вагона, бежал 29 августа вечером со станции Ташкент. Указания о его задержании даны. Подполковник Васильев».
На телеграмме размашистая резолюция: «Запросить — привлечены ли к ответственности чины стражи?» Железнодорожные жандармы из Ташкента в ответе уточняют, что побег совершен был в дороге. «… В окне подпилен лишь один прут, через окно бежать было нельзя. Ведется дознание, к которому привлечен весь конвой в числе 7 человек. Главным виновником оказывается рядовой Федотов». Как бежал Федоров, чем ему помог или что прозевал рядовой Федотов, установить так и не удалось. Только поймать беглеца тоже не могли, хотя и была разослана во все концы очередная ведомость о «лицах, подлежащих розыску».
…Пожилой высокий человек с седеющей бородой, в стареньком, хотя и аккуратном вицмундире, медленно идет по теневой стороне Долинской улицы к своему дому. Из переулка наперерез ему выходит моложавый, интеллигентного вида мужчина. Приподняв панаму, здоровается как со старым знакомым:
— День добрый, Георгий Петрович.
— Добрый день, — приподнимает фуражку Федоров, явно не узнавая мужчину. Но тот уже берет учителя под руку:
— Не удивляйтесь, Георгий Петрович, я вас хорошо знаю, а сейчас передам вам добрую весть… от Виктора.
— Что? — вздрогнул учитель, даже не решившись повторить имя сына.
— Ради бога, не волнуйтесь. Все очень хорошо. Виктор в безопасности. Ему помогли перебраться за границу. Сейчас он в Европе, мы дадим вам знать, когда получим новые вести. Только сами понимаете…
— Да, да… — шепчет одними губами Георгий Петрович, — как уж вас благодарить… — Он останавливается, достает платок…
— Вам плохо? — испугался мужчина.
— Нет, нет… От радости это…
— Вот и ваш дом недалеко.
— Вы не зайдете? Мы бы были…
— Спасибо, лучше не стоит. Прощайте, Георгий Петрович, не волнуйтесь, все наладится. Расставшись с незнакомцем, принесшим столь добрые вести, Георгий Петрович выпрямился, подобрался и быстро, чуть не бегом дошел до дома. Анна Федоровна, встретившая его в прихожей, даже всплеснула руками от удивления — давно она не видела мужа таким счастливым. Он будто помолодел. Еще не дав жене опомниться, Георгий Петрович выпалил:
— Витя наш спасен, Аннушка, он в Европе!
— Батюшки-светы! — только и произнесла Анна Федоровна и бросилась к мужу на грудь. Дома никого не было, а супруги так и стояли обнявшись, забыв в эти минуты о всех своих горестях и невзгодах.
* * *
Заведующий особым отделом департамента полиции полковник Еремин перелистывает дело Виктора Федорова.
— Как это могло случиться? — спрашивает он одного из своих помощников, повернув к нему раскрытую страницу с отчеркнутым красным карандашом абзацем.
Ротмистр пробегает отмеченные строки: «По агентурным сведениям 1908 года, Виктор Федоров после побега скрылся за границу, откуда в 1908 году будто бы приезжал в С.-Петербург… для совершения террористического акта над Высочайшей Особой, был арестован и содержался в «Крестах» под вымышленной фамилией…»
— Это явная ошибка, напутала агентура, господин полковник. Его обнаружили в Италии, потом в Париже, в Брюсселе, кочует туда-сюда, примкнул к левым эсерам-боевикам. У него подпольная кличка Виктор-военный, что-то он там у них, конечно, делает, юноша, безусловно, смелый, отчаянный даже, помните его побег из арестантского вагона?
— Да, да припоминаю. Тем более важно глаз с него не спускать.
— Наблюдают. Вот бумагу посылаем…
Полковник подвинул к себе принесенный на подпись документ: «Заведующему заграничной агентурой… Департамент полиции просит Ваше высокоблагородие уведомить, не имеется ли в вашем распоряжении более подробных сведений о Викторе-военном».
Полковник подписал письмо.
* * *
Наблюдение за Федоровым усилилось, он и не знает, что разветвленная агентура русской полиции, провокаторы, пробравшиеся в ряды политэмигрантов, так интересуются им.
Некий Воронин, проживающий в Париже, докладывает, что «под председательством Богораза, брата литератора Тан-Богораза, состоялось собрание революционеров, на коем выступил некто Федоров…» «По полученным полковником Эргардтом от агентуры сведениям, из Сан-Ремо в Италии приехал в Брюссель Виктор-военный (Федоров) и остановился в квартире Этера…
Федорова, по-видимому, вызвали Лебедев и другие сотрудники «Военного сборника» для участия в издании.
В Брюсселе состоялся вечер, сбор с коего был предназначен на издание этого сборника. Доходу получено 500 франков, что дает возможность приступить к изданию…»
Неведомо Федорову, что и кто сообщает о нем в Петербург, но, как и многие политэмигранты, он с удовольствием прочтет номер газеты «Будущее», выходящей на двух языках — русском и французском. Заметка называется: «Русская тайная полиция в Париже».
«На страницах «Будущего» мы не раз сообщали имена и адреса чинов русской тайной полиции в Париже.
Сообщаем фамилию и адрес главного заведующего политическим сыском: Вальден-Эргардт, 21, Рю-де-Марше…
Эргардт в России служил при жандармском управлении в Житомире, был на Кавказе, в Петербурге… Мы скоро сообщим о парижских успехах этого иуды над иудами и его товарищах по ремеслу».
— Ай да молодцы! — Виктор от удовольствия пристукнул кулаком по столу так, что подскочила чашечка с кофе. Проходивший мимо гарсон с удивлением посмотрел на развеселившегося посетителя, выкрикнувшего что-то на незнакомом языке.
Это маленькое событие несколько рассеяло настроение Федорова, озабоченного серьезными проблемами, прежде всего подысканием приличного заработка.
В мае 1910 года он вступил в брак с землячкой — Марией Андреевной Альбицкой. Теперь уже и дочка родилась, Галочка, а вот устроиться по-человечески трудно. Мечется Виктор из города в город, из страны в страну в поисках работы и надежного пристанища. Пока же они чаще живут с Марией врозь. Теперь не скажешь, как бывало: «Маман, дай рубль», самому нужно обеспечить семью. Тяжко жить в изгнании, а домой путь заказан. Дело не только в деньгах, хотя они, конечно, нужны. Дышится дома иначе: отец, мать, братья — всегда найдешь родную душу. Потом товарищи по подполью, серьезные, основательные люди были, а здесь все плетутся какие-то заговоры, только толку чуть. Сгоряча после побега ему казалось, что это и есть активная борьба, ради нее ничего не жалко. Все чаще задумывается Федоров о делах той части политэмиграции, с которой свела его судьба. Сейчас главная проблема — работа. Он уезжает в Бельгию, где ему пообещали приличное место. Ехать недолго — от Парижа до Брюсселя всего пять часов езды, а там рядом Антверпен, куда ему нужно. До поезда еще несколько часов… Экономя деньги, Федоров зашел в дешевую маленькую столовку на улице Гласьер, прозванную «эсеровской». Ее содержат на пожертвования эсеров — родственников владельцев известной русской фирмы «Чай Высоцкого».
Подкрепившись, Виктор пешком отправляется на Северный вокзал. Хотя идти довольно далеко, он с удовольствием совершает эту прогулку. На улице, смешавшись с толпой, Федоров чувствует себя как-то независимее и свободнее. Его никогда не раздражают роскошные витрины магазинов, не вызывают зависти хорошо одетые беспечные люди, сидящие за столиками кафе. Ему просто нравится город, а все это: витрины, реклама, люди, фиакры — входит составной частью в то, что называется Парижем. По Рю-де-Лафайет он выходит к вокзалу, забирает в багажной камере оставленный там небольшой чемодан и направляется к своему поезду.
В глаза бросилась реклама нордэкспресса: вагоны только первого класса в Берлин и Санкт-Петербург… Грустное напоминание… Позавчера он был в Италии, сейчас во Франции, ждет его Бельгия, Россия же недоступна…
В мае 1912 года чиновник особых поручений при министре внутренних дел, а точнее глава зарубежной охранки, сообщает из Парижа: «…По собранным сведениям, проживающий в Антверпене… Виктор-военный прописался при приезде в означенный город Федоровым… В Антверпен он прибыл 18 декабря 1911 года из Феццано, в Италии, где жил на вилле Пароди…
Свою корреспонденцию он получает обыкновенно не по своему местожительству, а по адресу: 15, Рю Бреда, где помещается его небольшая мастерская обработки алмазов, в которой вместе с ним работает пять или шесть рабочих».
— Ювелирную мастерскую открыл? Так разбогател? — вслух удивляется полковник Еремин, прочитав донесение.
— Я тоже был, как и вы, поражен, — улыбается помощник. — Но все разъяснили два письма, перехваченных нашими людьми. Весьма любопытно.
Письма эти очень хорошо показывают сложную жизнь молодой четы, метания Виктора: «Милый Виктор, пишу на всякий случай, хотя не уверена, что письмо тебя застанет, может, ты и умчался куда-нибудь. Твоего последнего письма не поняла совсем, могу только написать одно: устраивайся где можешь и где хочешь и на сколько времени хочешь, я тебе помехой не буду, ведь ты это знаешь. Пиши, где ты будешь. Если устроишься сносно, то приеду к тебе, а то устроюсь где-нибудь здесь в дешевом пансионе и перебьюсь до осени.
Пока прощай, пиши, как складываются дела, может, поищешь что-нибудь в Париже? Спроси в аптеке горечь для пальца, спроси непременно…»
Последняя фраза в письме о «горечи для пальца» подчеркнута полицией и поставлен внушительный знак вопроса. Уж не зашифрованное ли это сообщение?
На самом же деле у Виктора давно побаливает палец. Еще в самом первом объявлении о розыске Федорова среди особых примет есть и такая: «На указательном пальце правой руки испорченный ноготь».
Видимо, не очень внимательны ищейки к своим же собственным документам, если пытаются расшифровать ничего не значащую фразу.
Письмо, отправленное 23 апреля, доходит до Виктора после изучения агентом на почте. Вот его ответ Марии:
«Дорогой мам! Место я взял и не могу оставить его. Полгода по меньшей мере должен буду проработать. Поэтому сделаем так: я останусь здесь и постараюсь сэкономить толику деньжат. Ты же оставайся в Феццано или переезжай в Сан-Ремо и живи до моего приезда. Чувствую себя хорошо и вообще за своим здоровьем следить намерен. Вот и все.
Пишу в обеденный перерыв, поэтому спешу, не распространяюсь. В долги влезать не хочу ни под каким видом.
Прощай на полгода, целую Галчонка. Твой Виктор».
Вот как выглядела на самом деле жизнь «хозяина» алмазной мастерской, боявшегося опоздать на работу с обеденного перерыва. Просто удалось устроиться гранильщиком, что в случае удачи позволяло «сэкономить толику деньжат».
Осенью 1912 года все жандармские управления и пограничные пункты предупреждены о возможном приезде Виктора Федорова, «коего надлежит обыскать, арестовать, уведомив Ташкентский окружной суд и департамент полиции».
Это уже не первая ложная тревога по поводу прибытия Федорова.
Вернувшись из Бельгии в Италию, к своей семье, Федоров останавливается в Кави-де-Лаванья. Вместе с женой и несколькими знакомыми они выходят на прогулку. Им и в голову не приходит, что турист, фотографирующий свою спутницу, на самом деле охотится за ними.
«Имею честь представить Вашему Превосходительству, — доносит из Парижа глава резидентуры, — добытую наружным наблюдением фотографическую группу, на которой изображены проживающие в Кави-де-Лаванья Виктор Федоров, кличка «военный», его жена М. А. Ф… неустановленный Сорокин, неустановленный Александр, неизвестное лицо…»
Услышал агент, как называли двух спутников Федоровых, одного по фамилии, другого по имени, а вот «установить», кто они, пока еще не удалось. Это полицейская терминология. В деле Федорова с ней можно познакомиться очень широко: письма «разрабатываются» — что означает выяснение всех названных имен и фамилий, адресов, меняются виды наблюдений за Виктором-военным. Кави-де-Лаванья, Сан-Ремо, Санта-Маргарита — курортные окрестности Генуи — были с давних времен пристанищем русской политической эмиграции, ее цитаделью. Здесь долго жил Герман Лопатин, первый переводчик Маркса, знаменитый Кропоткин, множество других революционеров. Жили бедно, скудно, перебиваясь литературными заработками, уроками, скромной помощью из России, если было кому ее посылать. Легче всего здесь прожить в зимние месяцы, осенью, когда пустела знаменитая Ривьера. С приездом курортников большинство вынуждено переезжать в более отдаленные, дешевые для жизни места, в частности на Капри, где в то время цены на все были значительно ниже. Итальянские власти не преследовали русских, но по просьбе царского правительства французская политическая полиция имела в Сестри-Леванте свою агентуру для слежки за русскими. Вот и шли в Петербург донесения, перехваченная переписка, фотографии.
Вот откуда поступали сообщения о Федорове от «совершенно доверительных» до «совершенно секретных».
Одно из последних агентурных донесений, полученных в Петербурге из Франции перед войной, было очень кратким: «…Виктор Федоров («военный») остается жить в Ницце, где ему удалось получить место на 150 франков в месяц при редакции газеты…»
В первый день войны на Западном фронте германские войска вступили в Бельгию и Люксембург, захватили крепости Льеж и чуть позже Намюр, открыв своим армиям переход через реку Маас. Северные рубежи Франции сразу оказались под ударом. Началось приграничное сражение. Бои, бои, бои…
Доброволец Виктор Федоров участвует в них с третьего дня войны. Пулеметчик русского батальона отлично отражает огнем вражескую атаку. Не прошло и месяца, как на его рукаве появились капральские нашивки. Сразу прибавилось ответственности, забот. Но выдастся свободный час, и вспоминаются дом, родные, безутешное горе Марии, провожавшей мужа на войну.
— Мы тут не перестали быть русскими, — убеждал ее Виктор, — не за царя, за Россию иду. Вот посмотри… — И он потрясал прокламацией русских волонтеров социал-демократов. — Видишь, тут ясно сказано: «Защита отечества — долг социалистов». Долг! Даже революционеры в бой рвутся, ты хочешь, чтобы меня подлецом посчитали?..
— Страшно, — прижималась к нему Мария.
— Немцы придут, страшнее будет… Там, дома, братья наверняка уже записались, а Петр, поди, воюет, на границе стоял… Нет, мне никак отсиживаться в кустах нельзя, тебе же стыдно будет… Не плачь, не плачь…
* * *
Подавив воспоминания, Виктор вернулся к начатому письму: «…Обо мне слишком не беспокойся. Народ у нас подобрался хороший, упорный. Маршальский жезл, который незримо лежит и в моем ранце, зовет вперед, вот я уже и капрал!.. Правда, война — это совсем не то, что на картинках, но дело мужское. Стараемся…»
Недолгие передышки в разбитых прифронтовых селениях, где отмывается, отъедается, пополняет расстроенные ряды разноязыкое французское войско. Кто только не встретится в местном кабачке: солдаты линейных полков и алжирские стрелки в широких бурнусах, аристократы-гусары в голубых доломанах и марокканские стрелки в синих куртках и гигантских шароварах… В этой пестрой шумной толпе, заливающей дешевым вином вчерашние опасности, потерю друзей, приходит короткое забытье, а там снова на передовую.
Наступило первое военное рождество. Приятельница Марии, тоже жена фронтовика, показала ей полученное на Новый год необычное письмо от мужа: «Вы думаете, что рождественский праздник в окопах — вещь достаточно-таки скучная, не правда ли? Я рад сообщить вам, что он прошел очень оригинально и был не лишен даже внушительной красоты. Ровно в полночь с нашей стороны прекрасный баритон запел песню. Немедленно стрельба остановилась. По окончании песни с обеих сторон раздались аплодисменты. И вдруг на германских окопах мы увидели громадную надпись, освещенную разноцветными фонариками: «Желаем вам счастливого праздника». Через минуту из их окопов стали выходить люди с возгласами: «Товарищи! Товарищи!» Ни один из нас не выстрелил. Мы тоже вышли. Немцы протягивали нам сигары, мы поделились с ними шоколадом. Необыкновенное дружеское настроение царило вплоть до самого утра. Неправда ли, это нечто прямо невероятное? Однако это правда. Я смотрел на все это как во сне. Немцы предложили не стрелять и не сражаться в течение всего праздничного дня. И так было на самом деле до вечера, пока нас не сменил новый отряд».
— Какие молодцы! — воскликнула Мария, закончив чтение письма. — Неужели и в других местах так было? Ой, Виктор, Виктор…
В те дни на многих участках Западного фронта происходило по инициативе самих солдат фактическое перемирие-братание. Запоздавшее с доставкой письмо Федорова содержало подобное же сообщение: «…Между нами произошло братание, и с общего согласия устроено перемирие на 48 часов. Я видел, как мой лейтенант, офицер запаса, по профессии учитель, жал руку немецкого фельдфебеля. Удивительно, верно?
Когда эти факты стали известны в штабе, нам прочитали такой приказ: «Солдаты, не следует забывать, что вы находитесь на войне, что немцы — ваши враги и что, если кто-нибудь из вас будет застигнут при братании с неприятелем, он будет подлежать смертной казни». Вот так-то. Все же мы немножко попраздновали, вспомнив, что такое рождество, и вас, наших дорогих. Будь воля солдатская, возможно бы, и договорились, как жить без обид, но дело вершат кайзеры. Вот и воюем дальше…»
Так в атаках и отступлениях, сменявшихся неделями ленивых перестрелок и артиллерийских дуэлей, новыми вспышками кровопролитных схваток прошли для Федорова первые полгода войны.
…На сером тусклом рассвете февральского дня капрал Федоров проснулся в большой канье — нише в стене окопа. Он лежал на соломе почти у самого входа и, зябко поежившись, натянул до подбородка свою видавшую виды шинель. В бледном сверкании пролетевшей немецкой ракеты он увидел солдата с ведром, направлявшегося за утренним кофе. Тут же, за траншеями, разорвался немецкий снаряд, за ним другой. Прошелестели ответные снаряды французов и ухнули где-то в немецких линиях.
Федоров спокойно считал выстрелы. Их было поровну с одной и другой стороны, что-то вроде утреннего «приветствия».
Принесли кофе и хлеб, солдаты, просыпаясь, доставали свои жестяные кружки. Потом менялись дежурные у бойниц, Федоров послал сменить пулеметчиков. Начал моросить дождь, словно загасивший боевой пыл противников, молчали ружья и пулеметы.
Зарывшись в стылую, искореженную взрывами землю, солдаты играли в карты, перечитывали письма из дома, обсуждали слухи о скором отводе на переформирование. Вернувшиеся из сторожевого охранения сушили промокшую одежду. Остальные томились от безделья.
В середине дня немцы открыли ураганный огонь. Это предвещало атаку. Зазвучали команды, свистки сержантов. По размокшим, скользким траншеям, ходам сообщения солдаты кинулись на свои боевые посты.
Потоком огня ответила французская артиллерия, взрывы сотрясали землю, серое небо окрасилось заревом пожаров.
Федоров со своими пулеметчиками приготовился к отражению атаки.
Разрывы немецких снарядов ложились все ближе… Дикий грохот рвал барабанные перепонки, солдаты зажимали уши руками.
— Санитара! Носилки!.. — донесся в паузе между разрывами крик пулеметчиков. — Капрал ранен!.. Санитара!..
Потерявшего сознание Федорова уложили на носилки. Окровавленное кепи прилипло к волосам, побурела от крови штанина. Осколки поразили его сразу в нескольких местах.
— Бегом! — торопили санитаров пулеметчики, помогая опустить в ход сообщения носилки. Это случилось 23 февраля 1915 года.
Федоров даже не успел испугаться, страх пришел, когда вернулось сознание, но это было уже в госпитале: «Неужели инвалид?.. Что с ногой, вдруг отнимут?..»
— Вам повезло, капрал, — успокоил его хирург, — ничего не задето важного, еще повоюете… Виктор сразу поверил симпатичному доктору с седеющей бородкой клинышком — эспаньолкой, только спросил:
— Долго тут пробуду?
— Через два-три месяца будете с товарищами распевать свою «Розали».
Звучным женским именем французские солдаты окрестили штык, и песни о «розали» горланили на всех фронтах, распевали в кабачках отпускники.
Как только стало получше, написал домой брату Антонию в Чернигов. Там же находилась и семья старшего брата Петра, командовавшего на фронте батальоном. И отец Георгий Петрович, приехавший погостить у сыновей и внуков.
О том, что есть вести от Виктора, отец упоминает в своем письме к жене, посланном в Ташкент… «Тоня (Антоний Георгиевич. — Ю.Г.) имеет от Виктора открытку. Был ранен шрапнелью: голову, лицо поцарапала и мякоть ноги пробила. Лежал в лазарете, уход хороший, теперь поправился и снова идет на фронт…»
Никаких сетований, скрыта, спрятана тревога за воюющего во Франции сына, за других, сражающихся в России, строгое мужское письмо.
Виктор тоже писал о себе сдержанно, чтобы не добавлять родным тревог, даже поспешил сообщить, что поправился, хотя все еще долечивался в госпитале. Ему нужно было выйти абсолютно здоровым. Пока болел, пришло решение осуществить мечту — стать летчиком. Он уже навел справки, где и как хлопотать, теперь только одна забота, чтобы ранения не подвели.
Нетерпение Виктора подогревала его необыкновенная вера в безграничные возможности авиации. Запомнилась ему тревожная ночь с субботы на воскресенье 21 марта. Еще прикованный к госпитальной койке, он проснулся от гудков пожарных автомобилей, мчавшихся по улицам Парижа. Через несколько минут погас в палате дежурный свет. Уже никто из раненых не спал. С трудом доковыляв до окна, Виктор увидел погруженный во мрак город и разрезавшие тьму ночного неба лучи мощных прожекторов с Эйфелевой башни и Триумфальных ворот. Еще через какое-то время прожекторы осветили на небе движущееся огромное веретено — немецкий «цеппелин»… Загрохотали зенитки, рядом с дирижаблем вспыхивали высвеченные шапки разрывов, но золотистая сигара продолжала спокойно свой путь…
— Аэроплан бы сейчас! — крикнул Виктор.
— Был бы здесь Гарро! — поддержал его кто-то из соседей по палате, сгрудившихся рядом у окон. Очень далеко ухнули взрывы бомб.
— Да что же это такое! — волновались раненые. — В самом деле, где самолеты?.. Дирижаблей было четыре.
Но вот и аэропланы поднялись с аэродрома Бурже и отогнали ночных разбойников. Наутро стало известно, что бомбы с дирижаблей упали на улицу Дам, в Батиньоль и Нейни. Пострадали Компьен и Сен-Жермен. Ранено было всего несколько человек на окраинах и предместьях Парижа. Среди соседей Федорова были и артиллеристы. Их допекали укорами:
— Хороши пушкари, в такую махину попасть не могут!..
— Спасибо летчикам, хоть убраться фрицев заставили.
Другим событием, вызвавшим всеобщее негодование, стало варварское нападение немецкой подводной лодки на английский трансатлантический пароход «Лузитания», где погибло более полутора тысяч женщин, детей, мирных граждан, плывших из Нью-Йорка в Европу.
— Надо подводные лодки с аэропланов топить, — уверенно заявил Федоров, когда в госпитале бурно обсуждали этот пиратский акт.
— Разве увидишь под водой? — засомневался улан.
— Должны быть видны. В море вода чистая, прозрачная…
— Это смотря на какой глубине…
После недолгих споров сошлись на том, что все же можно с воздуха обнаружить подводную лодку.
— Тебе бы в летчики, Виктор, ты бы показал бошам, — беззлобно подтрунивали товарищи. Федоров отмалчивался, он никого не хотел посвящать в свою заветную мечту. А вдруг сорвется? Выписавшись из госпиталя, он с помощью все того же полковника Игнатьева сумел добиться перевода в авиацию.
* * *
Четыре месяца обучения в Дижоне промелькнули почти незаметно. После полугода окопной жизни и надоевших госпитальных будней Федоров попал в романтический мир молодой авиации. Ему было интересно все: занятия в классах, практические работы у самолета в ангаре, а самое главное — полеты. Даже запах бензина и горелого касторового масла на аэродроме казался необыкновенно приятным. Не давало скучать и несколько бесшабашное, веселое братство будущих летчиков, опьяненных исключительностью избранного ими нового рода войск.
Виктор знал довоенное стихотворение Блока «Авиатор» и часто повторял запомнившуюся строфу: «Уж в вышине недостижимой сияет двигателя медь… Там, еле слышный и незримый, пропеллер продолжает петь…»
В кругу курсантов то и дело слышались имена известных всей стране героев воздушных баталий: Гарро, Гинемера, Наварра, Фонка, Брокара. Раньше всех завоевавший титул «короля воздуха» Пегу сумел и в боях приумножить свою славу. Молодежь знала все и обо всех. По рукам ходили затрепанные номера журналов с описаниями их полетов, первых схваток в воздухе. Прочитанное обрастало множеством невероятных подробностей, передававшихся из уст в уста.
Впрочем, жизнь «королей воздуха» давала такой обильный материал газетчикам, что и выдумывать ничего не надо. В альбоме одного из товарищей, собиравшего такие вырезки еще с довоенной поры, Федоров нашел целую «галерею», посвященную давнему фавориту всевозможных соревнований Жюлю Ведрину. Вот он у своего аппарата, окруженный поклонниками, жестикулируя, произносит речь. Под снимком объяснение: «Авиатор Ведрин — кандидат в палату депутатов. Успехи в области авиации вскружили голову авиатору Ведрину, свершившему полет из Парижа в Мадрид и вокруг Европы. Воспользовавшись тем, что на его родине настало время выбирать нового члена в палату, Ведрин стал летать по избирательному округу и разбрасывать воззвания, предлагая себя в депутаты французской палаты. Этот новый способ парламентской агитации очень понравился крестьянам, которые все готовы были отдать голоса за нового кандидата. Только стараниями бывшего депутата — министра изящных искусств Дюжардена-Бомеца удалось провести в парламент другое лицо. Тем не менее Ведрин получил на выборах до семи тысяч голосов».
На другом снимке Ведрин «официальный»: строгий костюм, высокий крахмальный воротник, тщательно повязанный галстук. Ниже сообщение: «На этих днях разбился популярный не только во Франции авиатор… Смелый, отважный и опытный, он чувствовал себя в воздухе, как дома, и еще недавно летал по своему родному департаменту, призывая избирателей вотировать за него при выборах в парламент». Рядом окруженный толпой разбитый самолет на железнодорожной насыпи. Фотография сопровождается короткой информацией о катастрофе: «Отправившись в Мадрид для получения кубка Поммри, Ведрин принужден был спуститься возле Поммри… При быстром падении задел крылом за телеграфный столб, аппарат нырнул носом, рухнул на полотно, а выпавший из кабины летчик ударился головой о рельс. Кроме тяжелого сотрясения, Ведрин проломил себе череп, долго не приходил в сознание. Сейчас врачи надеются на счастливый исход».
Первой оказала помощь авиатору сторожиха железнодорожного переезда. Сразу после выздоровления Ведрин отправился на место своего падения. Сторожиха рассказала летчику, как он падал, как она уже сотни раз описывала это приходящим сюда людям. Поблагодарив и расцеловав спасительницу, Ведрин запечатлел свою подпись на шпале, на которой покоилась его голова в роковой день падения. И снова состязания на кубок Помири за наибольшую дальность перелета. Ему не везло, удача покинула своего недавнего баловня. В апреле 1913 года, покрыв 525 километров, он вынужден был прервать полет из-за сильнейшей грозы, которую успел миновать счастливый соперник Докур.
В следующий раз его опередил Брендежон-де-Мулине, совершивший, казалось, невозможное: за один день он из Парижа долетел до Варшавы (1380 км). День 18 сентября тоже вошел в историю. Множество подробностей рассказал владелец альбома Федорову, особо почитавший Ведрина.
— Удивительный человек! — только и мог сказать Федоров.
— Еще бы! Сам Жорж Гинемер — его ученик, а как оба они воюют!..
В маленьком кафе подле аэродрома не умолкали по вечерам шумные споры о достоинствах аппаратов, ближайшем будущем военной авиации, неписаном кодексе авиаторской чести. Хотя Федоров старше многих и успел узнать войну не по рассказам, он тоже был увлечен общим настроением и чувствовал себя совсем юным. Ему очень понравились слова Гарро, вычитанные в журнале, где описывалась традиционная встреча знаменитых летчиков. Собравшись, как всегда, во вторник на Елисейских полях, они в самый канун войны разбирали достоинства своих аэропланов. Гарро отстаивал преимущества легкого, одноместного:
— На своем моноплане я не боюсь никакого вражеского аппарата, с улыбкой пролечу над ружьями и пушками врага, буду делать что хочу, никому меня не остановить. Легкость и быстрота — вот залог свободы в воздухе…
Федоров мечтал вот так, с улыбкой, подняться и пронестись над немецкими окопами, разведать скрытые неприятельские силы, потом сбить на глазах у своей пехоты вражеский аэроплан, как это сделал Гарро… Но после школы сержанта Федорова определили в тыловую транспортную часть: доставка почты, срочных грузов, облет новых аппаратов… Что же это, люди воюют, а он?.. Федоров начинает планомерную «осаду» командования:
— Прошу перевести в боевую эскадрилью.
— Не спешите, сержант, должен кто-то летать и здесь. К тому же вы были так серьезно ранены…
— Я абсолютно здоров, очень вас прошу…
Так повторялось несколько раз. В самом начале 1916 года, когда развернулись особенно напряженные бои под Верденом, Федоров добивается желанного перевода. Радость его велика еще и оттого, что послан в знаменитую эскадрилью «Аистов».
Почему именно эта птица стала эмблемой французских летчиков-истребителей, которыми командовал Брокар?
После франко-прусской войны 1870 года, когда Эльзас отошел к Германии, большинство населения горевало о разрыве с Францией, считая ее своим подлинным отечеством. Уроженец Эльзаса художник Ж. Жюндт, приезжая в родные места, чувствовал себя там под игом чужеземцев, и разговоры с близкими всегда сводились к одному: «Кто же освободит нас наконец?..» Однажды маленький племянник художника, услышав тот же вопрос, поспешил утешить дядю:
— Освободят аисты и трубочисты…
Вернувшись в Париж, художник рассказал об этом эпизоде своему другу — знаменитому писателю Альфонсу Додэ. Так родилась популярная во Франции сказка Додэ «Аисты», которая была опубликована в 1884 году. Иллюстрации к ней сделал Ж. Жюндт. С тех пор аисты стали символом освобождения Эльзаса и Лотарингии от немецкого владычества.
Семья «аистов», которая разрослась до дивизиона из четырех эскадрилий, прославила себя именами выдающихся асов. Рядом с этими героями воздушной войны предстояло проявить себя и Федорову. Прилетел он в группу на разведывательном двухместном самолете «кодрон», который использовался и для бомбардировок, уступая в скорости и маневренности «моранам», «ньюпорам», считавшимся истребителями. На таком аппарате много сложнее добиться успеха, о котором мечтал Федоров. На аэродроме, в отдельной палатке разведывательного бюро, летчики перед вылетом получали необходимую информацию, знакомились с расположением аэродромов противника, уточняли маршруты, погодные условия на метеокартах… Там же Федоров внимательно прочитал инструкцию о порядке регистрации сбитых самолетов. Для этого летчик должен указать: точное время, место падения сбитого противника, систему самолета, условия и обстановку боя, другие самолеты, замеченные во время воздушного сражения…
Тяжело вздохнув, он устроился у столика с картами. Над ним висело необычное объявление: «Просьба ко всем летчикам — бережно относиться к материалам. Не рвать, не прокалывать и не повреждать карт, даже под предлогом важнейшей стратегической необходимости. Не ломать карандашей и ручек и не опрокидывать чернильниц на карты во время искусного маневрирования на них.
Все это, конечно, мелочи по сравнению с самолетами, которые вы имеете честь пилотировать, но все же эти мелочи не так уж малоценны. Они организуют вашу мысль и вашу волю прежде, чем вы будете действовать своим оружием. Ибо благодаря им вы наносите удары именно туда, где это нужно…» Федоров невольно улыбнулся и осторожно развернул карту района, запачканную чернильными кляксами.
С первых дней пребывания на фронте он подружился со своим механиком и одновременно прекрасным пулеметчиком, наблюдателем солдатом Пьером Ланеро. Их аэроплан всегда был готов к вылету, и Федоров первым вызывался на патрулирование, разведку, любое боевое задание. Летчик держался скромно, никогда не жаловался на утомление, вылетал в бой, как на праздник. И очень скоро в эскадрилье было сказано вслух о новом летчике:
— Славный малый, очень спокойный…
— И чертовски отважный.
Разговор этот происходил 21 февраля, когда шли непрестанные напряженные бои не только на земле, но и в воздухе.
Как считают военные историки, истребительная авиация родилась во время Верденской операции. До этого времени летчики действовали в одиночку. Самым ярким, талантливым представителем такой тактики был Гинемер. А господство в воздухе сначала за германцами — хорошо организованными и обученными, имевшими легкие, маневренные самолеты типа «фоккер».
Вот почему было решено создать под Верденом ударную группу истребителей. Подполковник де Роз собирает около шестидесяти лучших летчиков. И эта группа за десять дней завоевывает господство в воздухе. Один Наварр сбил двадцать немецких самолетов. Тогда-то и появилось ставшее почетным наименование «ас» — «туз». Чтобы получить его, вначале требовалось сбить пять неприятельских самолетов, позднее одержать уже десять воздушных побед.
Верденское сражение началось 21 февраля, когда германская армия кронпринца Вильгельма после усиленной артиллерийской подготовки двинулась в наступление.
Об этом дне Виктор Федоров пишет своему другу, петроградскому журналисту Н. Потемкину, так: «На моем аппарате два пулемета и карабин. Это было 21 февраля. Я проснулся довольно рано. Умывшись и одевшись, не спеша направился к авиационному полю, когда вдруг услышал артиллерийскую пальбу и через минуту тяжелые взрывы бомб.
Было еще темно, но я уже увидел над мирным городом немецкий аэроплан, который, сбросив бомбы, поспешно уходил из-под огня французской артиллерии. Я бегом бросился к ангарам, где был мой аппарат, но опоздал. Немец ушел.
Между тем вышло солнце, поле оживилось — механики стали выводить аппараты из ангаров. Через полчаса появились офицеры.
Капитан, командир эскадрильи, как и все мы, возмущенный набегом на мирный город, ходил, заложив руки в карманы, и о чем-то думал, потом вдруг остановился передо мной и сказал:
— А что, если бомбардировать их авиационное поле?
— Это было бы очень хорошо, капитан, — ответил я.
Через минуту начались приготовления. К девяти часам все было готово, и четыре аппарата взвились в воздух!..
Черт возьми, какая чудесная картина — эскадра в воздухе!..»
Они перелетели линию фронта, вышли на немецкий аэродром, что находился в двадцати километрах от передовой, несмотря на зенитный огонь, удачно сбросили бомбы и развернулись обратно. Федоров немного отстал. Он шел на высоте три тысячи метров и видел, как намного ниже, в районе передней линии, начали рваться снаряды французской артиллерии. Летчик стал осматриваться вокруг и заметил немецкий аэроплан, по которому и стреляли пушки.
«…Я стал быстро, полными моторами спускаться на него. Он шел навстречу. Оба мы делали около 140 километров в час.
Ты поймешь, что расстояние, разделявшее нас, исчезало с головокружительной быстротой. Вот мой немец прошел подо мной. Я останавливаю моторы, падаю и крутым поворотом беру немца в хвост… Затрещали два пулемета (его и мой), немец колыхнулся и полетел вниз…
В это время я был на высоте 2600 метров. Я его оставил и продолжал свой путь… Немец сломался в воздухе, перевернулся на спину и упал на хвост в 3–4 километрах позади наших линий…» В тот самый вечер, когда друзья поздравили Федорова за ужином с первой победой, Виктор старался всячески скрыть свое волнение, свою радость, хотя они и рвались наружу. Посидев немного в баре, который был тут же, в эскадрильской столовой, он вышел в парк. Отойдя подальше от дома, он дал себе волю и в полный голос запел…
Эдгар Меос, которому случилось услышать его в один из таких редких случаев, записал в дневник: «Он обладает очень красивым баритоном, но почему-то никогда не поет на наших эскадрильских вечеринках в столовой. И вот сегодня вечером он пел в парке русские песни!.. Я слушал его с наслаждением, вспоминая родной дом. По-моему, с таким голосом он мог бы петь в опере…»
Письмо Потемкину отправлено в марте. Оно было большим, чем-то вроде отчета о самой волнующей поре в жизни боевого летчика, спрессовавшейся для него в несколько необыкновенных недель. «…Мой второй немец, — продолжал Виктор свой рассказ другу, — дался мне настолько легко, что говорить о нем не хочется…
Мой третий немец достался довольно дорого. Я вернулся с сильно поврежденным аппаратом, получил 17 пуль под мотор. Их было четверо. Они атаковали один французский аппарат, когда я их заметил. Я выбрал того, что потолще, и стрелой упал, на него сверху. Выпустил в него 350 пуль. Он стал падать, но сгоряча я залетел далеко в их линии, чем трое других тут же воспользовались. На три пулемета я отвечал карабином и разными маневрами успел отбиться и благополучно вернулся в наши линии. Это было 14 марта…»
Эта победа оказалась двойной: сбил вражеский аппарат Федоров, а из карабина стрелял его боевой соратник Ланеро и тоже поразил врага.
«Солдат Ланеро, пулеметчик ловкий и полный хладнокровия, уже атаковал множество вражеских самолетов. 14 марта он сбил один около французских линий», — цитирует приказ по армии Федоров, продолжая письмо к другу: — А вот 19-го мои два боя, которыми очень горжусь.
В пять часов утра я с одним из пилотов нашей эскадрильи отправился с миссией не допускать немцев к нашим линиям.
Я спокойно патрулировал над указанным участком, когда заметил своего товарища, окруженного пятью немцами. Я бросился туда. При моем приближении немцы повернули хвосты. Товарищ мой вернулся и улетел к аэродрому. Таким образом, я остался один.
Через полчаса заметил трех немцев, перешедших линии в моем участке. Немедленно атаковал первого, но он необычно ловкими маневрами всякий раз ускользал из поля обстрела моего пулемета, не переставая целить в меня. Я гонялся за ним минуты две. Между тем подошли еще двое других, тогда я атаковал одного их них, который после тридцати выстрелов свернулся на крыло и стремительно полетел вниз. Взялся за третьего, он после двадцати выстрелов пустился наутек. Только теперь я мог снова взяться за первого, поймал его через минуту, после короткого боя он тоже обратился в бегство. Что до меня, то я остался еще минут десять здесь и затем вернулся на аэродром, чтобы исправить испортившийся пулемет…»
Один против трех! Таким боем мог бы гордиться любой из «Аистов». Несколькими днями раньше Федоров не побоялся вступить в схватку сразу с пятью аэропланами… Удивительно мужество и мастерство русского авиатора, никогда не считавшего, сколько перед ним врагов. Вот уж к кому по праву можно отнести строки поэта: «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю…» Поразительно и другое, как выдерживали акробатику воздушных боев хрупкие, ненадежные аппараты, которые и сегодня можно увидеть в музее авиации, что находится в Медоне под Парижем. На таком летать страшно, не то что воевать.
Итак, вернувшись победителем, Федоров принял поздравления товарищей, дождался, пока устранили неисправность в пулемете, и снова в бой: «…После полудня меня и еще двух товарищей послали конвоировать четыре тихоходных фотоаэроплана. Но один из товарищей не мог перелететь линии фронта, другой потерял нас, и я остался один.
Мои протеже принялись за работу. Я летал над ними, зорко исследуя горизонт. Надо сказать, что мои тихоходы совершенно беззащитны вследствие своей ничтожной скорости и совершенной неповоротливости. Для любого немца такой тихоход забава…
Летая таким образом, я заметил шесть немцев в разных направлениях, группировавшихся с очевидным намерением атаковать наши тихоходы.
Вот два немца уже близко. Я падаю между ними и охраняемыми мной. Завязывается горячая перестрелка. Один немец скользнул… падает. Беру другого. Пулемет опять портится. Мой механик не теряет головы — тут же исправляет пулемет…»
Пока Ланеро возится с пулеметом, Федоров маневрирует, чтобы не поставить себя под пули, но из боя не выходит.
Раздалась короткая очередь, пулемет налажен, и Виктор тут же бросается в атаку. Обращает в бегство одного, потом другого, продырявив ему крылья. Снова отказывает пулемет, Ланеро берется за карабин… Не ведая страха, солдат и сержант ведут неравный бой, заставляют противника улепетывать на свою территорию. Одного из них можно было бы попытаться догнать и, возможно, добить, но Федоров помнит о своих беззащитных товарищах и конвоирует их до аэродрома. И тут он начеку — караулит их, пока не сели.
Как знать, может быть, живут сейчас во Франции дети и внуки тех летчиков, которых он с риском для жизни спас от верной смерти?
Капитан Брокар объявляет приказ маршала Жоффра о награждении Виктора Федорова Военной медалью: «Сержант-пилот Федоров — пилот, полный отваги и смелости, никогда не упускает случая атаковать неприятельские аэропланы. 14 марта 1916 года он сбил немецкий аэроплан в районе вражеского расположения. 19 марта выдержал два боя, каждый раз атакуя три неприятельских аэроплана. 21 марта сбил неприятельский, аэроплан, упавший в наших линиях».
Описан Федоровым и этот бой 21 марта. Он «…происходил в очень благоприятных условиях — один на один. Пулемет противника был поврежден первым выстрелом. Пилот, очевидно, потерял голову, когда я стал его атаковать…»
Все французские газеты публикуют приказ Жоффра, портреты Федорова. Он стал одним из самых популярных авиаторов Франции.
Получив трехдневный отпуск, Федоров едет в Париж. Его узнают в поезде, незнакомые люди останавливают на улице, какая-то дама прикрепляет ему рядом с орденом букетик фиалок, его зазывают на чашечку кофе, аперитив…
Париж военного времени все тот же многолюдный, многонациональный, оживленный город, но в толпе много солдат всех родов войск, здоровые и на костылях, с руками на перевязи. Женские костюмы стали походить на военные мундиры, повторялись и их цвета: защитный или голубой, маленькие шляпки, короткие юбки. На молодых мужчин в штатском смотрели косо. Надписи звали к осторожности, бдительности: «Молчите! Вас слушают вражеские уши». Город уже узнал тревожное завывание сирен, оповещавших о приближении германских «цеппелинов», жители научились прятаться в метро, читать короткие сводки с фронта и жуткие списки убитых.
Герои сражений, честные и мужественные воины, те, кто без расчетов и выгоды исполнял свой долг, вызывали к себе искреннюю признательность и любовь… Теперь это испытал на себе и Виктор Федоров. Вернувшись из короткого отпуска, он полушутя, полусерьезно отвечал на расспросы:
— Ну ее к дьяволу, эту проклятую славу! Эти неистовые парижане не дают мне проходу. Зайдешь в кафе выпить стакан аперитива, как все сидящие за столиками вскакивают и начинают аплодировать. Я, конечно, драпаю из кафе. На улице та же история, наседают со всех сторон, заглядывают в лицо, заговаривают. А газетчики! «Два слова о ваших переживаниях, пожалуйста, для нашей газеты, господин Федорофф!» Не поеду больше в отпуск!..
— Не волнуйтесь, Виктор, — шутливо утешал его Наварр, один из популярных асов, — от славы во Франции еще никто не умирал, Вы знаете, что графа Сен-Симона слуга будил неизменной фразой: «Вставайте, мсье, вас ждут великие дела». Так и нас с вами тоже, не так ли?..
— Не знаю, что скажет завтра утром вестовой, но дела действительно ждут, — сказал, взглянув на часы, Жюль Ведрин.
— Очередное рандеву? — поинтересовался лейтенант Эрто.
— Да, с красоткой…
Федоров с особым уважением относился к Ведрину, впрочем, как и все остальные. Мировой рекордсмен в дальних перелетах еще до войны, Ведрин выполнял специальные задания. Человек глубоко штатский, он был на редкость бесстрашен и упрям. Рассказывали, как однажды, приехав из штаба армии, озабоченный Брокар поделился с ним необычным поручением, которое только что получил:
— Мне предложили новую, очень опасную работу, совсем непохожую на нашу охоту за бошами. Ломаю голову, но не вижу в группе никого, кто бы мог ее выполнить.
Еще не зная, о чем речь, Ведрин тут же обиделся и резко заметил:
— Да, но есть я!..
— Наверное, поэтому я с вами и советуюсь, — нашелся Брокар.
Задание и впрямь было сложным и смертельно опасным: доставить в немецкий тыл разведчиков, а потом в назначенное время вывезти их обратно. Кроме всех трудностей, связанных с перелетом линии фронта, посадкой в безлюдном месте на случайном поле или лесной опушке, шпионов ждал в случае поимки узаконенный расстрел.
Ведрин первым пошел на это задание. Он и его пассажир были в штатском, без всяких документов, что могло спасти от казни, если попадут в плен.
Успешно совершив первый рейс, Ведрин стал их повторять, нередко в драматических ситуациях, но всегда возвращался. Его «моран», который он почему-то насмешливо называл «коровой», стал на фронте легендарным. За голову Ведрина немцы назначили большую награду, но ни разу им не удавалось застичь его во время посадки в их тылу.
Мне удалось найти рассказ самого Ведрина об этих рейсах: «Чтобы выполнить успешно специальное задание, нужно прежде всего заставить замолчать инстинкт самосохранения. Я отправлялся с легким сердцем, думая о своих детях. Это моя защита. Я думаю о бедняге пассажире, которого вез. При восхищении им мое сознание настоящей опасности ослабевало… Перелетая пограничную линию, старался сбить с толку неприятельское наблюдение и устраивался так, чтобы сделать посадку за какой-нибудь рощицей, где моего самолета не было бы видно. И мой пассажир имел там больше шансов поспешно скрыться…
Я имел случай исполнять специальное задание с Гинемером, который был тогда моим учеником, и с Наварром, который был уже великим Наварром…»
А вот что записал в своей летной книжке сам Жорж Гинемер: «23 сентября — специальное задание: 3 часа, 3000 метров. 1 октября — специальное задание: 2 часа 45 минут, 3700 метров.
Первое задание было довольно трудным, потому что погода была отвратительной… При возвращении он (ветер. — Ю.Г.) задерживал меня, и я боялся, что никогда уже не вернусь к себе…
Второе задание было еще более жуткое, и я поклялся не исполнять больше таких полетов. Мне указали место, где я должен был спуститься… Прибываю к назначенному месту и спускаюсь спиралью. Два поля передо мной: одно великолепное, настоящее биллиардное сукно — как будто магнитом притягивает меня; второе — полное выбоин, изрезанное бороздами — есть тот участок, на котором нужно сесть. Я, не колеблясь, выбираю первое… Продолжаю планировать и что же замечаю — проволочные заграждения, которые коварно пересекают площадку. Это была ловушка для пилотов. Даю полный газ и снова набираю высоту, откуда спускаюсь на дурной участок. После высадки пассажира я полетел к себе. Все кончилось хорошо, но меня бросало в жар.
Право, специальные задания очень скверная штука!»
Так оценил эти полеты «первый метеор Франции», в мужестве которого нельзя сомневаться. А у его учителя новые планы: «В 1917 году, — продолжает Ведрин, — я предложил Генеральному штабу отправиться бомбардировать Берлин… Должен был лететь на французском биплане «бреге».
Тренировался в полетах днем и ночью, изучил немецкий язык, если бы пришлось там сесть. Я даже отрастил себе бороду, чтобы стать неузнаваемым.
Лететь собирался из Бурже в Дюнкерк, откуда поднялся бы уже окончательно. Ничто не мешало успеху моего предприятия, как вдруг приходит приказ с запрещением бомбардировать Берлин. Испугались ответных репрессий. Однако спустя несколько недель германские самолеты «готта» избрали Париж своей мишенью».
Опасные рейды в немецкий тыл продолжались.
Ждал своей очереди Федоров, заявивший Брокару, что не может быть в стороне от порученного группе дела. Получив обещание командира, он продолжает свои боевые вылеты.
«…Первого апреля сталкиваюсь с немцем один на один. В несколько мгновений расстрелял его, и он камнем полетел вниз. Я следил за его падением… Вдруг затрещали в моем аппарате пули. Я еще не вполне понял, в чем дело, когда один из резервуаров бензина был пробит, руль наполовину сорван, несколько перекладин перебито… Маленький «фоккер» напал на меня сзади, когда я зазевался на сбитого немца…»
* * *
На израненном самолете Федоров сумел дотянуть до аэродрома и, что было еще труднее, посадить почти неуправляемый аппарат.
Вечером в столовой Федоров увидел своего земляка — Меоса. Юноша был в радостном, возбужденном состоянии, ему явно хотелось подойти к Виктору Георгиевичу, но тот был занят разговором с двумя летчиками, и Меос, поклонившись издали, сел за свободный столик, поглядывая время от времени на Федорова.
— Что это наш малыш сияет как медный таз? — спросил Федоров у своих собеседников.
— Артиллеристы прислали подтверждение, что он «колбасу» сбил.
— Ну вот, а не поверили. Надо его поздравить. — Федоров встал и сам подошел к Эдгару.
— С победой! Как это произошло, мне ведь не довелось попадать на «колбасы», трудно, наверное? «Атака змейкового аэростата и в самом деле была опасным делом. Не один летчик погиб из-за кажущейся простоты схватки с неподвижно висящей «колбасой». Одни попадали под огонь наблюдателей, вооруженных пулеметом, другие погибали при взрыве баллона, случалось, врезались в его оболочку и падали вместе с нею на землю.
В боевой практике известны и такие случаи: немецкий «альбатрос» атаковал в районе Мэкса французский аэростат. В его гондоле находились два американских офицера из экспедиционного корпуса: Нийблинг и Кароль, оба лейтенанты. Считая, что перед ними беззащитные жертвы, немецкий летчик начал расстреливать их из пулемета. Нийблинг выхватил кольт и выстрелом из револьвера убил летчика, за что был награжден Военной медалью. Позже, под Свеаборгом, русский летчик-наблюдатель, стреляя из нагана, сбил атаковавший его аэроплан.
Обрадованный столь желанным вопросом, да еще заданным в такой деликатной форме, Меос не замедлил с ответом:
— Понимаете, Виктор Георгиевич, подлетаю к передовой линии, дым стоит, пыль поднялась, вижу, что наши за сутки вперед ушли, клином врезались, а по ним артиллеристы шпарят… И тут увидел у бошей аэростат километрах в десяти за фронтом. Высота уже была у меня хорошая, сразу руль от себя и на него… Немец в кабине из ручного пулемета и по мне… На земле забегали, лебедку крутят, спускать его начали, а я уже стреляю… Подошел из-под ветра… И в упор почти… Честно скажу, жутко… Пулемет прямо в тебя нацелен, лицо даже вижу немца… Как я не зацепился за «колбасу», сам не пойму, рванул ручку… А из оболочки уже желтое пламя вырвалось, прямо над ним проскочил…
— Молодец, молодец… Ничего не скажешь… Теперь звездочка обеспечена.
Меос уже был награжден Военным крестом, за сбитый аэростат полагалась алая звездочка на орденскую ленту.
— А где ботинки, малыш? — продолжал расспрашивать Федоров.
— Ну, я тут ничего такого не сделал… А вообще здорово вышло.
— Расскажи, меня ведь не было.
Федорову хотелось доставить удовольствие самому юному «аистенку», и к тому же насладиться разговором по-русски.
Случай, о котором спросил Федоров, был продолжением выдумки, родившейся на войне. Темпераментные и насмешливые французы не только не уклонялись от воздушных боев, но сами искали их, прибегая к своеобразной процедуре вызова врага на поединок. Если в рыцарские времена приглашением к бою служила брошенная перчатка, то летчики швыряли на аэродром бошей старый сапог. Немцы воспринимали это как неслыханное оскорбление, и нередко с их аэродрома тут же взлетал аэроплан, чтобы наказать нахала. Но попытки отомстить обидчику стали кончаться плохо: французский летчик пикировал на взлетающий самолет и легко припечатывал его к земле. Все авиаторы знали историю со знаменитым летчиком лейтенантом Тарасконом, которому после ранения ампутировали ногу, но он научился летать с протезом. Однажды его протез раздробила немецкая разрывная пуля. Получив новую «ногу», Тараскон прикрепил к сломанной записку: «Вы взяли мою ногу, так теперь возьмите и это», бросив протез как вызов на аэородом истребителей, что доставило французам немало веселых минут.
В армии союзников был другой легендарный летчик без обеих ног — один из английских асов истребительной авиации Дуглас Бадер. Его подвиги восходят ко второй мировой войне. Я понял, что обязан рассказать и об этом, прочитав воспоминания последнего инспектора авиации гитлеровских ВВС Адольфа Галлана, имевшего сто побед в боях с французскими и главным образом английскими летчиками.
Летом 1941 года над Па-де-Кале был сбит командир крыла Бадер. Сам он так описывал этот бой: «Моя кукушка пикирует, и я вижу, как она разваливается на куски. Оборачиваюсь — хвостовое оперение уже исчезло. Мне оставалось только прыгать. Самолет штопорит и крутится волчком. Я поднимаюсь на руках, мне удается вытащить одну ногу, но другая заклинивается. Самолет начинает вращаться в другом направлении. Наконец я вырываюсь. Правая нога оторвалась и совершает посадку, как неизвестно кому принадлежащая вещь… Это все…»
«На самом деле не все, — пишет Галлан. — Бадер совершил падение с вбитым в грудь левым протезом, был доставлен в госпиталь почти в безнадежном состоянии. Когда к нему вернулось сознание — первый вопрос: «Где мои протезы?» Левый стоял возле кровати, правый же мы нашли в обломках самолета. Один из наших механиков кое-как выправил его».
Когда Бадера подлечили, Галлан везет его на базу эскадры, которой он командовал. Бадера встречают все комэски. Затем Галлан показывает «гостю» аэродром: «После того, как мы прошли по базе, он сделал мне комплименты, похвалив камуфляж, и попросил разрешения сесть в самолет. Я помог ему забраться в кабину. Он тщательно изучил приборную доску «мессершмитта», попробовал ручку управления, осторожно подвигал педалями. Смеясь, наклонился ко мне:
— Я хотел бы полетать на «мессершмитте». Вы позволите мне сделать круг над аэродромом? Минуту я колебался. До какого предела я мог доверять этому человеку, исключительная храбрость которого была мне известна?
— Вы просите у меня невозможного. Если вы используете это для побега, я буду обязан преследовать вас и стрелять в того, знакомством с кем так горжусь.
Он засмеялся и вылез из самолета. За чаем он спросил меня, могу ли я во время боевого полета над Англией бросить послание к его части и жене. Он хотел уведомить своих товарищей, что невредим, просить прислать сменную форму, протезы и трубку… Я отправил рапорт Герингу, который разрешил мне получить протезы. Тогда мы уведомили по радио Королевские воздушные силы на волнах международных сигналов бедствия.
Спустя 15 дней, когда мы ждали ответа, Бадер сбежал через окно второго этажа, спустившись на связанных простынях. Мне пришлось ответить на некоторые вопросы следственной комиссии: как я осмелился показать аэродром офицеру, который был так неделикатен, что ушел не простившись? Лихая манера, с которой англичане доставили протезы, не улаживала дела. Не давая себе труда условиться с нами об аэродроме, где мог бы приземлиться британский самолет, они атаковали аэродром в Сент-Омере и среди бомб сбросили ящик с протезами. Только потом они уведомили нас по радио, чтобы мы нашли где-нибудь среди воронок большой ящик, адресованный командиру крыла Бадеру. Немного позже Бадер был пойман и подвергся более строгому надзору, что не помешало однако этому человеку совершить еще несколько попыток к побегу.
Что касается меня, то я его увидел только спустя четыре года на аэродроме в Саутгемптоне… Теперь роли переменились: уже он угощает меня сигаретами…» Галлан попал в плен!
Нельзя не восторгаться такими, как Дуглас Бадер! И его противник вел себя в данном случае достойно. Но мы отвлеклись от вызовов на воздушные поединки.
Последнее время «Аистам» творили неприятности «Черные дьяволы» — окрашенные в черный цвет «фоккеры» баварской эскадрильи. Вот и решили вызвать их на дуэль. Меос пожертвовал свои солдатские сапоги, в которых прибыл из России. Ему и поручили их бросить, в то время как группа «Аистов» будет барражировать в стороне.
— Я подошел один, с выключенным мотором, спикировал, бросил свои ботинки и удрал — пулеметы такой огонь открыли… На земле забегали, два самолета выруливать стали вдогонку за мной, а их тут наши и подкараулили. Ни один не взлетел.
Продолжая беседовать, они вышли в сад. Разговор перекинулся на воспоминания о Петербурге, где вырос Меос в семье литографа Монетного двора. Юноша рассказывал, как увлекся авиацией, о полетах на Коломяжском поле…
— А я был там, да и то один раз, на скачках, — грустно протянул Федоров, — ведь скоро белые ночи… Домой не тянет?
— Пока нет, — честно ответил Эдгар, — тут так интересно…
«Мальчик, — подумал Федоров, — для него война — приключение. А Петра нет… — вспомнил он погибшего на фронте брата, — как мама, отец?..» И потекли мысли о доме, родных, о том, что не видел отец еще своей невестки и внучки, о Семене, сидящем в тюрьме…
Мешались, перебивая друг друга, теплые чувства к родной земле, тоска по ней и горькая обида за то, как устроена российская жизнь. «Вот разобьем немцев…» И опять о Петре, которого любил больше всех. «Отомщу за тебя, клянусь…»
Так прошел этот вечер. Не возвращаясь в столовую, двое русских летчиков пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам.
Наутро аппарат Федорова все еще не был готов. Капитан Брокар, у которого было много командирских забот, предложил погрустневшему пилоту свой самолет.
«…Я отправляюсь в обычный воздушный патруль на аппарате значительно менее быстроходном, неповоротливом, тяжелом на подъеме…» — писал Виктор другу.
Вместе с Федоровым неизменный Ланеро. И опять три самолета противника, три «фоккера» идут на французскую сторону. Один против трех на неповоротливом тихоходе? Можно, более того, разумно уклониться от встречи при подобном неравенстве сил, и никто не сочтет это решение трусостью. Даже мысль такая не приходит Федорову в голову. Он делает то же, что и всегда, — атакует первым. Раскручивается в воздухе головокружительная смертельная карусель. Трещат пулеметы. Чертят свои смертоносные трассы светящиеся пули. Улучив момент, Федоров ловит на мушку и прошивает длинной очередью один из «фоккеров». И тут же сильная боль пронзает ногу… Нет сил нажать на педаль… Надо уходить.
Пьер Ланеро отстреливается от осмелевших противников.
«Нога разбита, управлять аппаратом немыслимо. Я делаю почти нечеловеческое усилие, чтобы не потерять сознание. Наконец я вне линии (над своей территорией. — Ю.Г.). Надо выбрать место, чтобы опуститься. А местность холмистая, сплошь покрытая лесами… Вижу маленькую плешь, опускаюсь… Плешь пересечена проволочными заграждениями, но другого выбора нет… И вот с искусством, которого я совсем за собой не подозревал, опустился, ничего не сломав, не разбившись. Быть может, это просто чудо…»
Снова имя Федорова у всех на устах, снова высокая награда, офицерское звание.
Вот тогда и был издан маршалом Жоффром приказ со словами, обращенными к Федорову: «…Вы удвоили славу, покрывшую знамена Верденской армии…»
Ранение оказалось серьезным, Федорову делают операции сустава, его очень беспокоит — сохранится ли подвижность ноги, иначе не сможет летать.
Раненому ненавистен госпиталь, особенно когда уже ничего не болит, а нужно томительно ждать заживления раны. Вот уже несколько дней Федоров не может успокоиться, вспоминая подробности событий в Курландоне летом 1915 года, рассказанные ему в госпитале одним из очевидцев. Многие русские добровольцы были зачислены в иностранный легион. Это особое формирование, куда до войны принимали преступников, авантюристов, беглых каторжников любой национальности, под любым именем. В пустынях Сахары, африканских джунглях легионеры вели войны с восставшими против колонизаторов племенами, усмиряли мятежников, не гнушаясь самыми зверскими расправами. За эту службу они по истечении договорного срока получали все гражданские права и французское подданство, если его не имели раньше. Легион — шайка головорезов.
Командовать таким сбродом могли только подобные им самим подонки, особенно младшие офицеры. Батальон легионеров был отведен на отдых в селение Курландон. Пьяный сержант увидел в таверне четверых русских легионеров и приказал им уйти. Они ослушались. Сержант ударил одного из русских, ему дали сдачи. Началась драка, перешедшая в избиение русских. Студента Киреева раздели донага, заткнули рот тряпкой, вымазанной ружейным маслом. Всех русских арестовал патруль. Офицеры, испугавшись бунта, вызвали жандармерию и арестовали также и других русских, находившихся в городке.
На следующий день уже заседал военно-полевой суд. Жандармский полковник, производивший следствие, сказал на суде:
— Эти люди не отказывались сражаться. Они только просили, чтобы их перевели во французские полки. Подсудимые повторили ту же просьбу.
Суд был скорым, и решение его позорным: восемнадцать человек приговорены к каторжным работам сроком до десяти лет. Семь человек: Николаев, Петров, Шапиро, Брудек, Гельфанд, Дикман и Артамонов — в тот же день были расстреляны перед фронтом батальона… Они умерли с криком:
— Да здравствует Франция! Долой легион!
Русский военный агент полковник Игнатьев, как только узнал о приговоре, бросился хлопотать о помиловании, но было уже поздно.
Как тогда, когда дошла до Федорова ужасная весть, так и теперь, спустя год, он не мог успокоиться. Эту кровавую расправу осуждали его боевые товарищи французы, им было стыдно за отчизну, запятнавшую себя неслыханным позором, но думать об этом Федоров спокойно не мог. С еще большей силой тянет его в Россию, но ведь он в списках государственных преступников… Может быть, подвиги в армии союзников откроют путь на родину?
«Теперь, после выздоровления, — пишет от Потемкину, — наверняка и безнаказанно в Россию. Очень уж я здесь «выслужился» — все военные награды французской армии получил за две недели. А у меня такое безумное желание послужить России — там умереть страшно не будет. Мне и здесь не страшно, но ведь не свой, чужой я… А в России…»
Однако вернуться в Россию, как этого хотелось, Федорову все же не удается. Провинности его не забыты, в русскую армию его не возьмут, а вот попасть в тюрьму или в лучшем случае в ссылку вполне вероятно. Так ему объяснил один из знакомых, работавший в русском посольстве.
— Не рискуйте, Виктор Георгиевич. И нам всем, кто вами гордится, будет бесконечно обидно и больно. Подождите до лучших времен.
Французское командование предлагает Федорову выехать с военной миссией на румынский фронт.
— Вы будете украшением миссии, кто видел авиатора, сбившего за две недели восемь самолетов!.. И вам там полная свобода действий, соглашайтесь.
Федоров отправляется в Румынию с затаенной мыслью — связаться с французской миссией в России, возможно, так он сможет попасть на Восточный фронт.
Вместе с ним отправляется Пьер Ланеро, неразлучный товарищ и друг.
Встречают летчика с огромным уважением, прислушиваются к каждому слову, следят за полетами. Но всем разговорам Федоров предпочитает боевые вылеты. Говорят, земля слухами полнится, там, где появляется он, на этом участке немецких летчиков почти не видно. Но встречи все же происходили. Еще один сбитый самолет записывает Федоров на свой счет.
Глава французской военной миссии в России военный летчик полковник Людман, которому Федоров передал б своем желании попасть в его ведение, был человеком весьма энергичным и влиятельным, пользовавшимся правами помощника начальника Управления военно-воздушного флота по общим вопросам. Начальник управления военный инженер генерал-майор Яковлев так характеризует своего помощника в представлении к награде орденом Св. Владимира: «…Испрашивая эту награду, в изъятие из правил, я имел в виду ту исключительную пользу, которую названный штаб-офицер принес русской авиации своими всесторонними знаниями, выдающимися организаторскими способностями и неутомимой энергией, особенно проявленной в области школьного дела…»
Людман знал положение Федорова, понимал, что обезопасить его от преследований может статус французского офицера, с другой стороны, опыт выдающегося летчика мог быть использован для подготовки русских авиаторов, чем занимался глава миссии. Именно этим он сумел заинтересовать великого князя Александра, командовавшего русской авиацией, который пожелал лично встретиться с Федоровым.
Специально вызванный из Румынии, Федоров прилетел в Киев на встречу с Авиадармом.
Александр не стал расспрашивать Федорова о его прошлом, оно было доложено в справке жандармерии, поинтересовался лишь подробностями боевой деятельности.
— Пошлем тебя в Одессу, учить молодых… Что же касается прегрешений юности… простим, коль хорошо послужишь отечеству.
— Покорно благодарю, ваше высочество.
— О чем просишь еще?
— Надеюсь, что с французским командованием будет согласован мой перевод из румынской миссии в русскую?
Александр, понял, что Федоров не хочет снимать французский мундир. «Не верит, шельмец, боится», — подумал он, но ничего не ответил, властно бросив:
— Можешь идти!..
Федоров был доволен тем, что будет на родине, что держал себя с великим князем без подобострастия, а как младший офицер с генералом.
«Жалко, что в школу, — думал он, — ничего, вырвусь оттуда на фронт, нужно только зацепиться… А насчет миссии ему не понравилось, как переменился сразу… Бог с ним, я французский офицер русской службы…»
В школе Федоров занялся подготовкой истребителей. Обучал высшему пилотажу, стрельбе, тактическим приемам воздушного боя.
Просматривая русские документы, инструкции, он не раз улыбался. Так, рассмешила его инструкция наблюдательным постам: «…Дирижабль покажется в виде серовато-черной или желтой колбасы, которая, если она далеко, имеет вид толстой линии…
Аэропланы будут казаться величиной с комара, могут иметь вид парящей птицы… Если аэроплан будет над головой, то одноплан будет казаться черной птицей с распущенным хвостом, а двуплан — прямоугольником или коробкой с хвостом…»
Он, конечно, понимал, что инструкция составлена для солдат, попроще, но ведь можно и нужно описать самолеты точнее, разницу между своими и вражескими, дать их типы…
Записка генерал-майора Подрузского, написанная летом 1915 года, заставила задуматься о том, как запоздало в России развитие зенитных средств. «Воздушные цели, — докладывал генерал, — в сферу действия орудия залетать могут, но вылетать оттуда не должны. Если это мое утверждение артиллериста практикой не оправдывается, то только потому, что на войне появились новые воздушные цели, мер же по борьбе с ними никаких не принято до недавнего времени…»
Вспомнил накал воздушных боев, как приходилось ему летать сквозь разрывы шрапнели, и с еще большей силой потянуло в строй. Вот только что-то задерживается его оформление. Вчера снова говорил с начальником школы. Даже жалованья не определили. Пришлось припугнуть, что уедет во Францию. После этого разговора военному министру было направлено такое письмо: «Су-лейтенант Федоров эмигрировал во Францию после 1905 года. По объявлении войны поступил охотником во французскую армию, где кончил авиационную школу и произведен в су-лейтенаты, награжден французскими орденами за храбрость.
В качестве выдающегося летчика, сбившего не один немецкий аппарат, он был командирован французским правительством в Румынию. Ввиду крайней нужны России в инструкторах по тактике воздушного боя Федоров после личного свидания с Авиадармом, который заверил его, что он не будет привлечен к ответственности за свое политическое прошлое, согласился перейти на службу России, но непременно в качестве французского офицера, на одинаковых условиях с летчиками французской миссии.
Было запрошено французское правительство, которое тоже согласилось отдать Федорова только на этих условиях.
Фактически Федоров уже с января месяца 1917 года весьма успешно инструктирует в Одесском отделе Гатчинской авиационной школы. Неизбежный отъезд его во Францию при несогласии междуведомственного совещания включить этого выдающегося французского офицера в состав французской миссии может крайне неблагоприятно отразиться на производительности работы авиационной школы… Генерал Брасов. 27.III. 1917 года».
Письмо генерала Брасова возымело свое действие: Федоров был причислен к французской миссии. Как всю войну, с ним неизменный Ланеро. Одним приказом решается их положение в русской армии. Приходит из Петрограда и такая телеграмма. «Киев. Авиаканц. Принцу Мюрату.
Относительно отпуска жалованья Ланеро размере трехсот рублей месяц, установленных для прочих французских механиков, прибывших апреле 1916 года с французскими летчиками… утверждено. Одновременно утвержден отпуск жалованья размере шестисот рублей су-лейтенанту Федорову…» Вскоре после приезда в Одессу Федоров побывал в Киеве, где подолгу жили родители, чтобы быть поближе к детям, учившимся там: в политехническом — Костя, в медицинский поступила Аня, неподалеку практиковал земский врач Антоний Федоров.
Встреча была радостной и горестной одновременно. Мать не могла наглядеться на Виктора; десять лет пропадал в чужих краях. Все расспрашивала о невестке, внучке, которых не видела, о жизни, перескакивая с одного на другое:
— Так на кого похожа Галочка? По карточке не понять.
— Черненькая в меня, глазастая… Право, не знаю… Вот вертлявая, точно.
— Значит, в тебя… — И тут же, всплеснув руками: — Как же ты простоквашей торговал?
— Да это когда было, мама! — расхохотался Виктор. — Приехал в Неаполь, там знакомые сосватали мне в кредит лавчонку мацони… Смех один… Сбежал я от этой кислятины, какой из меня торговец… В Париж уехал, там на грузовике ездил, такая была чертова машина… Чего я только не перепробовал.
— Как тебе летать не страшно? — опять заволновалась мать. — Ведь видела я в Святошине, это же страх какой… А тут еще война… нога-то не болит?..
И тревога за сына, и гордость. Какой банкет в его честь устроили киевляне, как ее поздравляли, благодарили за Виктора, вот не дожил Георгий Петрович до радости такой, умер перед самым приездом сына…
И старшего Петра нет здесь, в Киеве, скончался от ран…
Вспомнили, как проникновенно пел Петр свой любимый романс «Пара гнедых».
— Не хуже Собинова, — сказала Аня.
— А уж Яша поет… — покачала головой Анна Федоровна, вспоминая певуна-сына. — Где-то он, чуть не месяц писем нет… — И кончиком французской тонкой шали, привезенной Виктором, смахнула слезу…
— Мама, — обнял ее Виктор, — ты же у нас самая, самая…
Он хотел сказать «сильная», но слово застряло, оно бы могло прозвучать укором, ведь столько вынесла и продолжает выносить эта рано поседевшая женщина: смерть первенца, каторга Семена, тюрьма Евгения, трое сыновей на фронте… Да еще пятеро осиротевших внуков и внучек, только приехала от них…
— Хорошо, ты хоть в школе теперь, поспокойней мне.
Виктор не стал говорить, что подал рапорт о посылке на фронт, вчера заходил в канцелярию Авиадарма, она тут, в Киеве. Прощаясь, он с трудом заставил мать взять деньги.
— Ты бы своим послал лучше, мне тут хватит.
— Да посылаю я, мама, не беспокойся.
— Скорей бы кончалась война… Одно горе… Анна Федоровна перекрестила сына.
Из Киева Виктор заехал еще к брату Антонию в Чернигов.
Смуглый и кареглазый Антоний был выше ростом, осанист, красив, как итальянский тенор.
— Вот тебе бы в «Гранд-опера», — восхищался братом Виктор, — все бы парижанки с ума посходили.
— Особенно если бы я завел свою любимую, помнишь? — И Антоний весело затянул: — Прощай, бабы, прощай, девки, угоняют нас от вас, на ту гору на высоку, на далекий на Кавказ…
— Ну и голосина же у тебя! После войны соберу вас всех и в Нижний, на ярмарку, хор братьев Федоровых.
Так они балагурили за добрым мужским застольем.
— Да, — вспомнил Виктор, — мне мама говорила, ты от Семена письмо получил?
— Выпустили его, в Бухаре сейчас, комиссар какой-то. Евгений тоже в политику ушел, а ты, старый бунтовщик, угомонился?
— Сам видишь, я человек военный.
— Погоди, погоди, не Семен ли мне писал, что у тебя подпольная кличка была Виктор-военный?
— Именно, что была. Меня в эмиграции боевики завлекли, по молодости лет, отчаянные люди, смелые, да только понял потом, террором много не сделаешь, хоть и красиво выглядит… Перед войной посерьезнее люди встретились. Думаю, Керенским дело не кончится…
Ночь напролет проговорили братья, заново узнавая друг друга после десятилетней разлуки. В конце мая Федоров получает назначение в 9-й корпусной отряд, который входил в истребительскую группу Крутеня.
Перед этим Федоров на несколько дней ездил по делам в Петроград. В гостинице «Франция», где он остановился, выбрав ее из-за приятного слуху названия, произошла любопытная встреча. Незнакомый подпоручик, увидев французского офицера, извинившись, обратился к Федорову как к соотечественнику.
— Альфонс Пуарэ, — представился подпоручик. Как же он был удивлен, узнав, что Федоров русский, доброволец.
— Я тоже волонтер, меня война застала в России!
Они разговорились, и Пуарэ поделился с новым знакомым своим горем — оскорблена его честь боевого офицера.
— Посоветуйте, как быть? — Они зашли в номер Пуарэ. — Вот я написал военному министру, неужели мне не ответят? Посмотрите, вам все станет понятно. И… тут много ошибок, очень прошу… заодно… Федоров взял черновик письма.
«…Начиная с открытия военных действий, я служил в Российской армии в качестве охотника-авиатора и был произведен в прапорщики, а затем в подпоручики за услуги, оказанные 2-й армии.
Сверх того мною получены награды: четыре Георгиевских креста, орден Св. Владимира 4-й ст., орден Св. Станислава 2-й ст., Георгиевское оружие…»
Федоров с нескрываемым уважением посмотрел на Пуарэ.
— И вас отчисляют?!.
— Представьте себе, при этом не объясняют причин. Я честно сражался, был ранен, летаю, куда бы ни послали, очень дружу с товарищами, люблю их, ничего понять не могу! Что мне делать, разве можно так обращаться с человеком?.. Немыслимое оскорбление! За что?..
— Ничего не понимаю! — искренне удивился Федоров. — Я думаю, что теперь, после революции, к вам отнесутся иначе. Вы сказали, что все это тянется с января?
— Да, командир отряда сам ничего понять не может.
— Поезжайте прямо в Киев, теперь новый Авиадарм, боевой летчик Ткачев.
— А это письмо?
— Подайте, раз написали, но, если не ответят, только в Киев.
Федоров исправил ошибки, изменил несколько фраз, крепко пожал руку полному Георгиевскому кавалеру, пожелав всяческих успехов.
— Поверьте, мне, как русскому, просто стыдно.
Об этой истории Федоров рассказал полковнику Людману. Глава французской миссии был удивлен и возмущен.
— Пуарэ не имеет к нам отношения, но я много слышал о нем самых лестных отзывов. Возмутительный случай! Посмотрим, что можно сделать, я поговорю в Управлении.
Когда Федоров зашел в миссию попрощаться, Людман показал ему папку с перепиской о Пуарэ. Оказалось, что никто не знает, в чем дело. Отзывы о летчике превосходные, тут же просьбы из нескольких отрядов откомандировать к ним Пуарэ. Последней была телеграмма начальника Увофлота в Киев с просьбой пересмотреть решение, «тем более что до сего времени не получено никаких объяснений, оправдывающих столь серьезную меру к офицеру, свыше трех лет доблестно несшему службу на фронте…»
— Спасибо, полковник, я могу сказать об этом Пуарэ?
— Конечно, утешьте его, только не говорите, что я в это вмешался, неудобно.
Прибыв на фронт, Федоров не забыл о Пуарэ и спросил у Крутеня, не знает ли он такого летчика.
— Настоящий ас, я его еще до войны, в Гатчине видел. Как летал! Вот кого с удовольствием взял бы к себе, но он уже в 4-м истребительном отряде.
— Так вы знаете эту историю?
— Идиотский случай, как многое у нас. Оказалось, что он непочтительно ответил генерал-квартирмейстеру 2-й армии.
— И только?!
— Представьте себе.
Крутень был обрадован встречей, ведь он совсем недавно воевал в группе «Аистов», знал хорошо о подвигах земляка, но самого его не застал: Федоров был в Румынии. И теперь Крутень рассказывал ему о последних событиях на французском театре, новых победах Гинмера, Наварра, свидетелями которых был.
— Как хорошо, что вы здесь, Виктор Георгиевич. Летчики у нас прекрасные есть, смелые, только вот боевая подготовка хромает. Тут я рассчитываю на вашу помощь и личный пример. Вы Аргеева знаете?
— Только понаслышке. Он был до меня. Оказывается, много русских авиаторов прошло через Францию.
— Еще бы, и надо признать, что пока это лучшая школа. Так вот, Аргеев в отряде у Казакова, о нем вы, вероятно, слышали?
— Ну как же, как же…
— Видите, есть с кем нам дело поднимать… Позвольте я вам свою брошюрку подарю, тут попытка разобраться в наших проблемах. Посмотрите, потом скажете, только откровенно, как вам показалось. И за советы благодарен буду.
— С удовольствием прочитаю, Евграф Николаевич. Вашу книжечку в школы послать надо, там необходимы такие пособия, ведь нет же ничего. Всяк по-своему толкует. Поработал я в Одессе, знаю. Не думал Федоров, прощаясь с Крутенем, что больше его не увидит. Отказ мотора, неудачная посадка, и первый русский истребитель ушел из жизни…
Вскоре после прибытия Федорова в часть в сводке боевых действий сообщалось: «15 июня 1917 года летчик 9-го корпусного отряда, су-лейтенант французской службы Федоров атаковал в районе Сморгонь — Крепо немецкий самолет и прогнал его. Потом атаковал другого противника и победил его. Противник с большим снижением быстро полетел к своим окопам».
На аэродроме Барановичи, где стоял отряд Федорова, бывали французские летчики, прибывшие в Россию с военной миссией. Как-то прилетел лейтенант Кудурье из эскадрильи, стоявшей на одном аэродроме с группой Казакова. Он рассказал, что за короткое время Казаков сбил шесть самолетов.
— Всего шесть у Казакова? — переспросил Федоров.
— Нет, шестнадцать уже. Было бы больше, но здесь немецкие аппараты не кишат в воздухе, как у нас под Верденом. Мне случалось летать по шесть часов в день и не видеть ни одного боша.
— Я тоже обратил на это внимание, — согласился Федоров. — Главные их силы там, на Западном фронте.
— И потом, простите, вы ведь русский, но военная авиация отстает здесь в своем развитии от Франции примерно на год.
— По технике да… Об этом хорошо Крутень написал. Жаль, что вы не читаете по-русски, в его записках очень много такого, что полезно бы знать и французским истребителям. Особенно по тактике боя. Светлая была голова…
— У нас тоже потерь много… — сказал Кудурье, — Бонье, Грассе, Робинэ, Берно… Вы никого не знали?
— Из них нет. Пусть, как говорят у нас в России, земля им будет пухом.
— Если бы она была такой, когда мы падаем, — горько пошутил Кудурье.
Испытав солдатскую службу в пехоте, походив сержантом в авиации, что равно русскому унтер-офицерскому званию, Федоров по-дружески относился к солдатам и механикам отряда, охотно рассказывал им о Франции. После февральской революции несколько раз выступал на митингах. Офицерам, которые ценили мастерство и мужество Федорова, сбившего еще один самолет, не нравилось панибратство с рядовыми. После одного митинга командир отряда вроде бы полушутя заметил:
— Смотрите, донесут вашему начальству, вы же французский офицер, это у нас все отменили.
— Что, царя? — отпарировал Федоров. — Так во Франции он давно отменен.
Вскоре Федорова переводят в Севастопольскую авиационную школу, где он пробыл тоже недолго. По просьбе главы французской миссии полковника Людмана Управление воздушного флота посылает из Петрограда в ставку Авиадарма телеграмму:
«…Благоволите командировать су-лейтенанта Федорова в Петроград Увофлот а механика Ланеро в Москву авиасклад французский отряд».
Буквально на следующий день отдано распоряжение, по которому «состоящие на русской службе французский су-лейтенант Федоров и механик Ланеро… перечислены всецело на содержание французского правительства…»
Не хочется Федорову уезжать из России, но там ждут его жена и дочь, там продолжается война, а он французский офицер, и долг чести диктует ему быть вместе с «Аистами» до победы. К осени 1917 года во фронтовых авиационных частях регулярные полеты почти прекратились, как и во всей русской армии, усилилось политическое расслоение, росла отчужденность между офицерами и солдатами. Все ждали новых перемен, новых событий — одни со страхом, другие с надеждой. Аргеев не боялся никаких личных потерь — у него ни поместий, ни капиталов, ни знатной родни, далек он и от монархических убеждений, он за перемены к пользе народной. Вот только развал дисциплины, дезертирство офицеров-летчиков, потихоньку исчезавших из своих частей, разговоры о мире с немцами, как бы отступление перед ними, были Павлу Владимировичу непонятны. Бездеятельность, растерянность высшего командования, неразбериха выводили его их себя. Далекий от политики, он никак не мог уразуметь происходящего:
— Что мы сидим, воевать надо, до конца, до победы! Сдаваться врагу на милость, землю свою отдавать? Увольте! Пока война не кончена, я солдат, — объяснил он офицерам своего поредевшего штаба решение сложить с себя командование группой. — Я принял предложение французской миссии вернуться в армию. Кончится война — с чистой совестью приеду домой. Извините, это никому не в упрек, но я просто иначе не могу…
В те же самые дни, что и Федоров, выехал в Петроград Аргеев, а оттуда, уже как французский офицер, отбыл на Западный фронт.
