Глава 1. Пульс времени в комедии Аристофана «Облака»

Когда мы слышим имя «Сократ», обыкновенно мы испытываем уважение и почтение. Для нас Сократ ассоциируется с чашей цикуты, которую он мужественно выпил перед своими неправедными судьями, отстаивая собственную философскую позицию. Сократ в передаче Платона, его ученика, без сомнения, величайшая личность и поразительный, уникальный мыслитель. (Диалоги Платона «Апология Сократа» и «Критон»), Сократические диалоги и сократовский метод диалектики стали нарицательными понятиями, вошли в околонаучный и даже журналистский обиход.

В комедии Аристофана «Облака», напротив, философ Сократ – шарлатан, жулик, проныра, трус, обманщик и жадюга, наживающийся на простодушных учениках, которые оплачивают свое обучение в школе Сократа. Бессовестными софистическими речами Сократ совращает юношество, сбивает его с истинного пути, внушает молодежи неподобающие, а точнее безнравственные, принципы – одним словом, философия Сократа растлевает молодое поколение и приносит афинянам несомненное зло. Таков Сократ у Аристофана.

Этот образ вызывает у нас по меньшей мере удивление. Но почему, собственно говоря? Образ Сократа мы почерпнули у Платона и отчасти у Ксенофонта. Они преклонялись перед Сократом. Его смерть добавила величия в наш мифологический образ и окончательно возвела Сократа на пьедестал, на который мы взираем задрав голову и сняв шапки. В то время как Аристофан, современник Сократа, наблюдавший его воочию, почти как соседа по дому, совсем не обязан был поклоняться ему и испытывать к нему необыкновенный пиетет. Наоборот, он жестоко высмеял Сократа. Он смотрел на него как на равного, более того смешного, а подчас опасного персонажа, которого следовало разоблачить в театре, перед взорами его соплеменников-афинян, ведь они, в числе других простодушных граждан, могли поверить лживой софистике Сократа и, чего доброго, отдали бы на выучку Сократу и его ученикам своих детей.

Комедия «Облака» – кладезь для историков и филологов, изучающих античную Грецию, потому что перед читателем (зрителем) предстают, пускай в свете карнавальной иронии и бурлеска, реальные человеческие отношения того самого далекого аристофановского времени; воспроизводятся реальные конфликты и бытовая жизнь афинян. Даже поэты и актеры живо и ярко пародируются Аристофаном, так что легко представить, что это были за поэты и актеры.

Комедии Аристофана – живое зеркало современности. Да, оно нередко уродливое и деформированное, кривое, как и полагается в комедии, но не настолько, чтобы не разглядеть живую человеческую жизнь. Остроумие и пародийность Аристофана иногда еще сильнее высвечивает современность.

Живой пульс современности бьется в его комедии «Облака». Посмотрим более пристально на эту комедию. Что же за особенную современность, присущую только афинянам времен Аристофана (V в. до н. э.), мы можем оттуда почерпнуть?

В Прологе комедии старик Стрепсиад горюет по поводу жестоких проблем своего времени. Идет Пелопонесская война, и потому он не может даже высечь своих нерадивых слуг. Казалось бы, как война может быть связана с кнутом для слуг Стрепсиада? Война шла со Спартой. Аристофан был яростным противником войны и тупых политиков, одержимых агрессивными милитаристскими идеями, в частности стрелы его поэтического комедийного таланта были направлены против Клеона, преемника Перикла и главы радикальной партии в Афинах.

В комедии «Всадники» Аристофан беспощадно высмеял Клеона, выведя его на сцену в образе раба старика Демоса (афинского народа). Дряхлый и выживший из ума Демос (афинский народ) сделал хозяином в доме своего фаворита Кожевника (Клеона). (Клеон держал кожевенную мастерскую, а его отец по профессии был кожевником.) Остальные рабы, в которых афинские зрители со смехом узнавали других известных политиков Афин – полководцев Демосфена и Никия, – изнемогают под пятой Клеона и решают устранить его с помощью смелой, оригинальной выдумки: они намереваются выкрасть у Кожевника оракулы, которыми тот морочит голову старику Демосу. Аристофан издевался здесь над многочисленными оракулами, сулившими Клеону победу в Пелопонесской войне.

Какое отношение, снова зададимся вопросом, всё это имеет к слугам Стрепсиада? Оказывается, афиняне, владельцы слуг, пока шла война, страшно боялись, как бы их слуги не сбежали к врагам, спартанцам, или, что, может быть, еще хуже, не оклеветали своих господ ложными доносами. Стало быть, поневоле хозяевам приходилось быть милостивыми к слугам.

Старик Стрепсиад – должник, многократный должник. Он задолжал так много и стольким людям, что его мучает бессонница, когда он думает о приближении сроков выплаты долгов. Притом, пока он откладывает выплату долгов, его долги растут с каждым днем, делаясь все более угрожающими. Так, комическая завязка комедии «Облака», бесспорно, отражает реальные, отнюдь не комические, проблемы среднего гражданина Афин.

Стрепсиад – земледелец (а Аристофан по большей части сочувствовал крестьянам и в своих комедиях был идеологом крестьянских настроений и чаяний), однако он женился на афинянке, которая родила ему сына. И этот сын теперь помешался на лошадях, конских ристаниях, то есть тех самых ненавистных Стрепсиаду аристократических занятиях, чуждых его душе земледельца. Кони слишком дороги. Вот почему Стрепсиад с легкой руки сына Фидиппида оказался «в долгах, как в шелках». Он рвет на себе волосы, что женился, что променял свое благополучное крестьянское житье-бытье на мнимую роскошь афинских аристократов.

Стрепсиад

Фидиппид (так же)

Стрепсиад

Несмотря на комичность речи Стрепсиада, Аристофан ставит глубокую проблему, касающуюся разлада между идеалами земледельца и пустой и бессмысленной жизнью афинского аристократа. Опять-таки мы, нынешние читатели комедии, удалившиеся на много веков вперед от современников Аристофана, можем, благодаря таланту Аристофана, представить образ жизни афинской аристократии: как конкретно она прожигала жизнь. Аристофан и в языке, ярком, метафоричном, образном, дает нашему воображению возможность прикоснуться к его времени. В рассуждении Стрепсиада об имени сына комически обыграны греческие корни: Каллипид, Харипп, Ксантипп – все эти имена во второй части содержат корень «иппос» («конь»). Между тем как глагол «фидо» означает «беречь». Следовательно, имя сына – комический компромисс между женой и мужем, между идеалами аристократии, для которой самое главное в жизни – конный спорт, и идеалами зажиточного крестьянина, которому важнее всего сберечь нажитые деньги. Фидиппид одной стороной своего имени обращен к отцу с его желанием сохранить доходы, а другой – к матери, увлеченной, так же как и сын, лошадьми и тратами на их содержание.

Стрепсиад

Стрепсиад решает отправить сына в обучение к Сократу. Он слышал, что в «мыслильне» успешно обучают Кривде. Другими словами, ученики Сократа настолько извращают Правду, что во время любой тяжбы, в любом суде, куда Стрепсиада привлекут разгневанные заимодавцы, которым он откажется платить по долгам, ученик Сократа так построит свою защиту, так перевернет самую простую мысль, что выиграет тяжбу, тем самым сохранив деньги Стрепсиада.

Но поначалу Стрепсиад рискует сам податься в мыслильню к Сократу. Увы, его старческий маразм делает из него негодного ученика. Аристофан обыгрывает возвышенные тирады Сократа, наталкивающиеся на сниженные и вульгарные представления Стрепсиада. Их диалог – диалог двух глухих, один из которых к тому же ничего не ведает, кроме жратвы, газов в собственной утробе. И все псевдофилософские, пародийно высмеянные Аристофаном взгляды софиста Сократа Стрепсиад сводит к материально-телесному низу и вульгарным пищеварительным отправлениям собственного тела. Таким образом, Аристофан снижает, а после и вовсе сводит на нет всю ценность софистики Сократа. Между тем его сократический метод – метод вопросов, на которые даются утвердительные ответы, в результате чего человек соглашается с тем, что поначалу отвергал, тоже талантливо и остроумно пародируется Аристофаном.

Стрепсиад попадает в мыслильню Сократа. Его ученики занимаются абсурдными вещами. Одни кучей ползают по земле (исследуют глубины Тартара – подземного царства, как поясняет Стрепсиаду один из учеников Сократа). Стрепсиад решает, будто они ищут, где растет чеснок. Другой в небо «поднял задницу». – «Считает звезды собственными средствами», согласно объяснению ученика Сократа. В мыслильне Стрепсиад находит диковинные предметы, обозначающие астрономию, геометрию и прочее.

Любопытно, что у Сократа не было платной школы. Сократ не обучал судебному красноречию, не занимался грамматикой, геометрией и естествознанием. Всё это Аристофан приписал ему в целях созданиях обобщенного художественного образа. В лице Сократа он уничтожал софистику и ученых шарлатанов, расплодившихся в Афинах.

Тем не менее у Сократа на самом деле были ученики. В платоновском диалоге «Теаг» Сократ рассказывает о своем демоне, нашептывающем ему нечто сокровенное о его жизни и жизни тех, с кем Сократ входит в соприкосновение. Речь идет, в том числе, и об учениках Сократа и об успехах его обучения. Сократ говорит Теагу: «Это все я тебе рассказал к тому, что от силы этого моего демона зависит и все касательно сообщества людей, вступающих со мною в сношения. Ибо многим она противится, и такие не могут получить никакой пользы от занятий со мною, как и мне не способно с ними заниматься, а многим, хотя быть со мною не препятствует эта сила, но пользы они от этого не получают никакой. А кому в общении со мною помогает демоническая сила, – это те, кого и ты знаешь, – те, что сейчас же оказывают быстрые успехи».

В комедии Аристофана Стрепсиад не сделался любимым учеником Сократа, в то время как его сын Фидиппид весьма преуспел на этом поприще.

Сократ появляется в комедии лежа в гамаке, между небом и землей, ближе к небу. Он размышляет о вечном: «Паря в пространствах, мыслю о судьбе светил». Аристофан сразу производит Сократа в безбожники. Первое, что он делает в разговоре со Стрепсиадом, низвергает Зевса с Олимпа, предлагая Стрепсиаду поверить в «новомодных» богов – в Облака. Эти боги, оказывается, питают всех шарлатанов, каких Аристофан объединяет под одним знаменем в речи Сократа. К ним же он относит и бездарных трагических и дифирамбических поэтов, современников Аристофана (к их числу принадлежал в особенности Еврипид, беспощадно высмеиваемый Аристофаном во всех комедиях) с их напыщенным метафорическим языком. Аристофан зло пародирует этот бессмысленный поэтический язык:

Сократ

Стрепсиад

Сократ

Стрепсиад

Согласно Сократу, эти богини Облака принимают облик всякого, кому они собираются подражать: распутному гуляке они предстанут в образе блудливого кентавра; грабителю народной казны Симону – в виде хищного волка, разбойника; трусливому толстяку Клеониму, потерявшему щит, – в облике пугливых оленей. В образе женщин с длинными носами они явились перед Стрептиадом потому, что перед этим повстречали Клисфена, как видно развратника и любителя женщин. Аристофан блестяще выводит вереницу своих современников афинян, используя метафору облаков, принимающих любое обличье.

С помощью сократического диалогического метода Сократ доказывает Стрепсиаду, что Зевса не существует, а есть только Облака (иначе сказать, любую, самую абсурдную идею софист может обосновать и доказать, по мнению Аристофана). Наглядность доказательств Сократа выражается в близкой Стрепсиаду «утробной» образности, снижающей и высмеивающей философию самого Сократа, так же как и преимущества его сократического метода:

Сократ (показывая на Облака)

Стрепсиад

Сократ

Стрепсиад

Сократ

Стрепсиад

Сократ

Стрепсиад

Сократ

Стрепсиад

Сократ

Стрепсиад

Сократ

Стрепсиад

Идейной кульминацией аттической комедии являлся агон. В нем состязались и спорили два действующих лица. В первой части, как правило, боролась сторона, которая должна была быть побеждена в состязании, во второй части агона роль отводилась победителю. В «Облаках» состязаются Правда и Кривда. Их выносят на глазах у зрителя в корзинах, как боевых петухов. Аристофан часто овеществляет метафору. Сын Стрепсиада Фидиппид должен решить, кто в этом агоне победит и кому отдать предпочтение, чтобы затем пройти курс обучения у Правды или Кривды. По законам комедии, естественно, побеждает Кривда.

Фидиппид проходит обучение в мыслильне Сократа. Он делается тощим, высохшим и бледным, но зато полностью избавляется от своей страсти к лошадям. Взамен он становится крючкотвором, краснобаем и лицемером. Вместо того чтобы, по замыслу отца, защитить его от заимодавцев, сын лупит отца и доказывает тому, что поступает справедливо.

Повздорили они из-за поэзии. Стрепсиад настаивал, что Эсхил – великий трагический поэт, а сын утверждал, будто его затмил Еврипид, Эсхил же – болтун и создатель «нескладицы и вздора». Фидиппид цитирует Еврипида с его новейшей трагедией, где говорится «о брате с родной сестрой, избави бог, бесстыдно переспавшем» (речь идет о трагедии «Эол»). Трудно сказать, насколько реально мог произойти в Афинах такой эстетический спор между отцом и сыном. Во всяком случае, скорее всего, свободные афиняне были чутки к поэзии и драматическому искусству, и этот эпизод, наверное, тоже чутко улавливает пульс современности. А Аристофан-комедиограф здесь выступает для нас как врач, нащупавший пульс своего времени.

Блестящая сцена в комедии Аристофана – свободная импровизация на тему сократического метода. Поэт использует метод Сократа, чтобы доказать свою мысль о пагубности софистического воспитания, о тлетворном духе шарлатанов-философов, когда в результате их обучения сын идет против отца, разрушая тысячелетние нравственные ценности, уничтожая идеалы афинского полиса, дорогие сердцу Аристофана. Итак, почему сын справедливо бьет отца? (Кончает он свои рассуждения тем, что обещает поколотить и мать.)

Фидиппид

Стрепсиад

Фидиппид Что же,

Стрепсиад

Фидиппид

Стрепсиад (к зрителям)

В эксоде (финале) комедии несчастному Стрепсиаду ничего не остается как поджечь мыслильню Сократа. Он пожинает плоды воспитания, которого сам же возжелал. Так Аристофан идейно, средствами блестящей комедии разгромил софистов и Сократа, отстаивая свои идеалы. Он считал комедию «Облака» лучшей своей комедией.

Между тем современники Аристофана ее совсем не оценили. Она была поставлена на Великих Дионисиях 423 года до н. э. и в состязании комических поэтов заняла только третье место (из трех – последнее). Это было равносильно поражению. Почему современники не оценили эту комедию Аристофана, как должно? То ли потому, что она была слишком эстетична, слишком элитарна и возвышенна для них, то ли они не приняли тот образ Сократа, который Аристофан вывел на подмостки сцены. Кто знает? История об этом умалчивает. Ну а те далекие века подернулись для нас дымкой времен, и мы, увы, так достоверно и не узнаем причин неудовольствия современников Аристофана. Быть может, он слишком напряженно искал и находил пульс времени, так что современники не захотели его слушать как врача и целителя их душ. А пророком времени оказался Сократ, затмив собою славу Аристофана.

 

Глава 2. Похвальная речь Аристофана богу Эроту в диалоге Платона «Пир»

Я много раз слышала от разных людей, а также по телевидению и радио о любви как о стремлении человека найти свою недостающую половинку. Это понимание любви казалось мне правильным, и я совершенно не задумывалась, откуда взялась эта мысль, которую люди все время повторяют и толкуют на разные лады. И вдруг я нашла ее истоки в платоновском «Пире», в речи Аристофана.

Оказалось, что это представление о любви у Аристофана нисколько не похоже на то, о чем все говорят. Во-первых, Аристофан – сочинитель комедий, и его поэзия – поэзия комическая. Главный прием Аристофана в его комедиях – насмешка и ирония. Когда я вчиталась в его речь на пире у Агафона, я поняла, что Аристофан и там тоже в основном смеется над своими собеседниками. Его речь – провокация и скрытое издевательство, а сама мифологическая история о «двух половинках, ищущих друг друга», – вымысел, результат богатой комической фантазии Аристофана.

Вообще диалог «Пир» во многом открыл мне глаза на реальную жизнь в Афинах, потому что чаще всего сведения о Древней Греции мы черпаем из учебников, часто довольно скучных, или из художественных текстов. А с их помощью у нас может сложиться не всегда правильное представление о жизни в Афинах. Например, я была убеждена, что Аристофан – враг Сократа. Ведь я прочитала комедию «Облака»; именно в ней Аристофан жестоко издевается над Сократом и его философией Я наверняка ошиблась, расценив отношения Сократа и Аристофана как враждебные, потому что в платоновском «Пире» Аристофан и Сократ мирно возлежат за одним столом, и из их речей ясно, что они делали это много раз, так как они собутыльники.

Это один кружок людей, споры и разногласия которых совсем не враждебны. Это своеобразный круг интеллектуалов, так сказать афинская элита, состоящая из поэтов, драматургов, философов. Они заняты поисками Прекрасного, потому что они поэты и философы. При этом они любят жизнь, не прочь выпить, послушать музыку флейтисток. Они ухаживают за прекрасными юношами и часто даже соперничают друг с другом, выбирая одних и тех же людей предметом своей страсти (в конце диалога Платона на пир приходит Алкивиад, украшает лентами голову Агафона и начинает бороться с Сократом за внимание и любовь к Агафону).

Не надо только забывать, что пир у Платона – это не попойка, а пир мысли. Хотя этот пир проходит, по-видимому, точно так же, как и всякий афинский пир. На пир приходят по приглашению. Сократ приглашает Аристодема пойти на ужин к Агафону вместе с ним. Тот боится прийти незваным и колеблется, идти ли ему с Сократом. Раб Агафона по недомыслию сразу ведет Аристодема в зал, где гости собрались на ужин, и Агафон приглашает его присоединиться к ним, потому что он не нашел Аристодема, чтобы пригласить его к себе в числе других гостей. Рабы омывают Аристодему ноги (как, наверное, и всем гостям перед началом пира), для того чтобы он мог вместе с другими возлечь на пиршественное ложе.

Сократ, который шел вслед за Аристодемом и постоянно мешкал, так как над чем-то напряженно думал, вообще задержался на улице. Вместо дома Агафона он попал в сени соседнего дома, продолжая думать, и отказывался идти на зов слуги Агафона, звавшего по приказу хозяина Сократа на пиршество. Аристодем, зная чудачества Сократа, просил хозяина его не трогать и оставить в покое: тогда тот, скорее всего, быстрее явится на пир (как я поняла из этого эпизода, Сократ везде и всегда опаздывал).

Эти близкие друг другу люди собираются часто. Вот и вчера они напились, так что у многих болит голова. Павсаний предлагает не пить так много, как обычно. Его поддерживает врач Эриксимах. Выясняется, что Сократ никогда не пьянеет, сколько бы он ни выпил (это же подтверждает в конце «Пира» пришедший на рассвете к Агафону без приглашения Алкивиад, ученик Сократа и почитатель его мудрости). Все эти детали создают удивительно реальную картину обычного ужина в Афинах – пира единомышленников.

И все-таки главное в этом пире – прекрасные речи собеседников, возлежащих за трапезой, и их соперничество в ораторском искусстве. Распорядитель пира следит не только за тем, чтобы слуги вовремя подавали вино и чтобы тосты пирующих следовали один за другим по порядку. Распорядитель предлагает возлежащим гостям по кругу восславить бога Эрота похвальным словом. Одна блестящая речь сменяется здесь другой. Речь Аристофана впечатлила меня больше всего.

Аристофан, что интересно, пропустил свою очередь. Он должен был говорить вторым, вслед за Павсанием, но уступил свое право врачу Эриксимаху, поскольку на Аристофана напала икота. (Эта деталь в духе комедийного таланта самого Аристофана.) Эриксимах посоветовал Аристофану избавиться от икоты с помощью задержки дыхания, или предложил прополоскать горло водой, или пощекотать чем-нибудь в носу, чтобы расчихаться. Чиханье – самое подходящее средство избавиться от икоты! Икота Аристофана как будто специально предшествует его речи, давая намек читателю, что сама речь тоже будет комической в гармоническом соответствии с его икотой.

Речь Аристофана гораздо полнее и интересней представляет понимание любви у древних греков. До нас, как всегда, дошли лишь отголоски этой теории. Мы как будто услышали обрывки эха далеко в горах. Нам знакомо слово «андрогины». Это древние люди, которые совмещали в себе и мужскую, и женскую природу. Именно их рассекли пополам, и до сих пор половинки ищут друг друга и не могут найти. Так рассказывают об этой античной теории в газетах, на радио и телевидении.

Но у Аристофана не так или, точнее, намного живее и фантастичнее. Во-первых, оказывается, раньше люди, по словам Аристофана, были трех родов: мужчины, женщины и андрогины (мужчины и женщины вместе, в одном лице). Но мужчины и женщины тоже были двойные. Лицами они смотрели в противоположные стороны, хотя эти лица были приделаны к одной голове. Спина была похожа на грудь и представляла полукруг. Эти люди имели по четыре ноги, по четыре руки и передвигались кубарем, точно космонавты на круглых тренажерах перед космическим полетом.

Если представить себе такое существо, уже становится смешно. Но Аристофан делает вид необычайной серьезности своей речи, явно скрывая комизм выдуманного им самим (или Платоном?) мифа. Поэтому шарообразность древних людей он выводит из их сходства с прародителями полов: Солнца, Земли и Луны. Все эти небесные тела круглые. Значит, и люди, произошедшие от них, тоже круглые и перекатываются по земле, как Солнце и Луна – по небу. Это такие своеобразные колобки.

Очень похоже, что все это пародия на астрологические представления. Солнце воплощает, по Аристофану, мужскую природу, Земля – женскую, а Луна совмещает мужскую и женскую природу. Вот что говорит Аристофан о людях, вернее их предках:

«Когда-то наша природа была не такой, как теперь, а совсем другой. Прежде всего, люди были трех полов, а не двух, как ныне, – мужского и женского, ибо существовал еще третий пол, который соединял в себе признаки этих обоих; сам он исчез, и от него сохранилось только имя, ставшее бранным, – андрогины, и из него видно, что они сочетали в себе вид и наименование обоих полов – мужского и женского. Кроме того, тело у всех было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у двух этих лиц, глядевшие в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно представить себе по всему, что уже сказано. Передвигался такой человек либо прямо, во весь рост, – так же как мы теперь, но любой из двух сторон вперед, либо, если торопился, шел колесом, занося ноги вверх и перекатываясь на восьми конечностях, что позволяло ему быстро бежать вперед. А было этих полов три, и таковы они были потому, что мужской искони происходит от Солнца, женский – от Земли, а совмещавший оба этих – от Луны, поскольку и Луна совмещает оба начала. Что же касается шаровидности этих существ и их кругового передвижения, то и тут сказывалось сходство с их прародителями. Страшные своей силой и мощью, они питали великие замыслы и посягали даже на власть богов, и то, что Гомер говорит об Эфиальте и Оте, относится к ним: это они пытались совершить восхождение на небо, чтобы напасть на богов.

И вот Зевс и прочие боги стали совещаться, как поступить с ними, и не знали, как быть: убить их, поразив род людской громом, как когда-то гигантов, – тогда боги лишатся почестей и приношений от людей; но и мириться с таким бесчинством тоже нельзя было. Наконец Зевс, насилу кое-что придумав, говорит:

– Кажется, я нашел способ сохранить людей, и положить конец их буйству, уменьшив их силу. Я разрежу каждого из них пополам, и тогда они, во-первых, станут слабее, а во-вторых, полезней для нас, потому что число их увеличится. И ходить они будут прямо, на двух ногах. А если они и после этого не угомонятся и начнут буйствовать, я, сказал он, рассеку их пополам снова, и они запрыгают у меня на одной ножке».

Интересна здесь мотивировка богов по отношению к людям: людей становится в два раза больше, после того как боги их рассекли пополам, значит, и жертвоприношений сразу станет в два раза больше. Надо понимать это так, что боги не могут обойтись без людей, так как они и существуют благодаря жертвам, которые им приносят люди. Неизвестно тогда, кто же больше заинтересован в существовании другого: люди – в существовании богов, или боги – в существовании людей? Во всяком случае, и те и другие не выживут друг без друга, как считает здесь Аристофан.

Издевательский характер речи доказывают метафоры, которые употребляет знаменитый комедиограф. Зевс режет людей, «как разрезают перед засолкой ягоды рябины или как режут яйцо волоском». Люди сравниваются Аристофаном с рябиной перед засолкой или яйцами (видимо, греки разрезали яйцо волосом; о таком способе приготовления яиц я даже не подозревала).

Но этим дело не ограничивается. Аполлон, бог красоты, должен привести людей в какое-то мало-мальское эстетическое подобие после жестокой операции, совершенной над ними Зевсом. Люди должны были все время помнить свое место по сравнению с богами, то есть, как я понимаю, испытывать стыд, глядя на себя изуродованных. Аристофан даже обыгрывает существование пупка у людей. Пупок произошел в результате стягивания самим Аполлоном рассеченных Зевсом частей. Греки, которые поклонялись красивому человеческому телу, слушая речь Аристофана о перволюдях, должны были испытывать чувство дисгармонии и гадливости, если только они не смеялись, оценив остроумие Аристофана и богатство его фантазии:

«И каждому, кого он разрезал, – продолжает Аристофан, – Аполлон, по приказу Зевса, должен был повернуть в сторону разреза лицо и половину шеи, чтобы, глядя на свое увечье, человек становился скромней, а все остальное велено было залечить. И Аполлон поворачивал лица и, стянув отовсюду кожу, как стягивают мешок, к одному месту, именуемому теперь животом, завязывал получавшееся посреди живота отверстие – оно и носит ныне название пупка. Разгладив складки и придав груди четкие очертания, – для этого ему служило орудие вроде того, каким сапожники сглаживают на колодке складки кожи, – возле пупка и на животе Аполлон оставлял немного морщин, на память о прежнем состоянии».

Не менее показательно сравнение изящного и грациозного бога Аполлона, между прочим бога искусства (его часто изображают с музыкальным инструментом – лирой или лютней), с сапожником, а людей соответственно – с сапогами, на которых Аполлон-сапожник разглаживает складки специальным сапожным орудием.

Любовь этих рассеченных половинок рисуется тоже очень драматично и вместе с тем комично, как в комедиях Аристофана, например в «Лизистрате», и притом с тем же оттенком здорового эротизма. Как будто бы драматург решил объяснить происхождение любви – как двуполой, так и однополой – самым смешным и абсурдным образом, а рассеченные люди снижаются теперь еще больше и сравниваются Аристофаном с цикадами, от которых исходит один только шум и стрекотанье. Вид новых людей, наказанных Зевсом, похож на плоских рыб – камбал. Невозможно представить, что бы речь Аристофана кто-нибудь мог бы воспринять всерьез и вывести из нее научную теорию, объясняющую несчастную, неразделенную любовь между людьми:

«И вот когда тела были таким образом рассечены пополам, каждая половина с вожделением устремлялась к другой своей половине, они обнимались, сплетались и, страстно желая срастись, умирали от голода и вообще от бездействия, потому что ничего не хотели делать порознь. И если одна половина умирала, то оставшаяся в живых выискивала себе любую другую половину и сплеталась с ней, независимо от того, попадалась ли ей половина прежней женщины, то есть то, что мы теперь называем женщиной, или прежнего мужчины. Так они и погибали. Тут Зевс, пожалев их, придумывает другое устройство: он переставляет вперед срамные их части, которые до того были у них обращены в ту же стороны, что прежде лицо, так что семя они изливали не друг в друга, а в землю, как цикады. Переместил же он их срамные части, установив тем самым оплодотворение женщин мужчинами, для того чтобы при совокуплении мужчины с женщиной рождались дети и продолжался род, а когда мужчина сойдется с мужчиной – достигалось все же удовлетворение от соития, после чего они могли бы передохнуть, взяться за дела и позаботиться о других своих нуждах. Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу.

Итак, каждый из нас половинка человека, рассеченного на две камбалоподобные части, и поэтому каждый ищет всегда соответствующую ему половину. Мужчины, представляющие собой одну из частей того двуполого прежде существа, которое называлось андрогином, охочи до женщин, и блудодеи в большинстве своем принадлежат именно к этой породе, а женщины такого происхождения падки до мужчин и распутны. Женщины же, представляющие собой половинку прежней женщины, к мужчинам не очень расположены, их больше привлекают женщины, и лесбиянки принадлежат именно к этой породе. Зато мужчин, представляющих собой половинку прежнего мужчины, влечет ко всему мужскому: уже в детстве, будучи дольками существа мужского пола, они любят мужчин, и им нравится лежать и обниматься с мужчинами. Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию. Тому есть убедительное доказательство: в зрелые годы только такие мужчины обращаются к государственной деятельности. Возмужав, они любят мальчиков, и у них нет природной склонности к деторождению и браку; к тому и другому их принуждает обычай, а сами они вполне довольствовались бы сожительством друг с другом без жен. Питая всегда пристрастие к родственному, такой человек непременно становится любителем юношей и другом влюбленных в него».

Абсурд, высказанный Аристофаном бесконечен. Он течет из его уст, как из рога изобилия. Оказывается, те греки, которые любят мальчиков, должны обязательно стать знаменитыми и великими государственными деятелями, политиками. Получается, что политик всегда должен иметь извращенные половые пристрастия. Иначе он не достигнет значительного государственного положения. Но ведь это очевидная чушь! Я думаю, Аристофан ее хорошо понимал, но цель его речи, быть может, была провокация, желание позлить интеллектуалов, вроде Сократа или Агафона.

В то же время нельзя не восхититься поэзией речи Аристофана, особенно в том месте, где он рисует картину последствия рассечения людей на две половины. Его определение любви как «жажды целостности», мне кажется очень точным. Ведь и теперь китайцы и японцы считают брак соединением двух противоположностей – инь и ян, женского и мужского. Аристофан говорит о том же:

«Когда кому-либо, будь то любитель юношей или всякий другой, случается встретить как раз свою половину, обоих охватывает такое удивительное чувство привязанности, близости и любви, что они поистине не хотят разлучаться даже на короткое время. И люди, которые проводят вместе всю жизнь, не могут даже сказать, чего они, собственно хотят друг от друга. Ведь нельзя же утверждать, что только ради удовлетворения похоти столь ревностно стремятся они быть вместе. Ясно, что душа каждого хочет чего-то другого; чего именно, она не может сказать и лишь догадывается о своих желаниях, лишь туманно намекает на них. И если бы перед ними, когда они лежат вместе, предстал Гефест со своими орудиями и спросил их: «Чего же, люди, вы хотите один от другого?» – а потом, видя, что им трудно ответить, спросил их снова: «Может быть, вы хотите как можно дольше быть вместе и не разлучаться друг с другом ни днем, ни ночью? Если ваше желание именно таково, я готов сплавить вас и срастить воедино, и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда вы умрете, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрете вы общей смертью. Подумайте только, этого ли вы жаждете и будете ли вы довольны, если достигнете этого?» – случись так, мы уверены, что каждый не только не отказался бы от подобного предложения и не выразил никакого другого желания, но счел бы, что услыхал именно то, о чем давно мечтал, одержимый стремлением слиться и сплавиться с возлюбленным в единое существо. Причина этому так, что такова была изначальная наша природа и мы составляли нечто целостное.

Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней».

В этих словах Аристофан (или Платон, если это он придумал весь этот миф вместо Аристофана) – настоящий тонкий лирик. Жаль, что в финале своей речи он снова начинает ёрничать и насмехаться над людьми и человеческой природой, попутно издеваясь и над олимпийскими богами, которые могут ни с того ни с сего в слепом гневе рассечь людей до состояния совсем уже плоских надгробных изображений или «значков взаимного гостеприимства»: «Существует, значит, опасность, что, если мы не будем почтительны к богам, нас рассекут еще раз, и тогда мы уподобимся не то выпуклым надгробным изображениям, которые как бы распилены вдоль носа, не то значкам взаимного гостеприимства. Поэтому каждый должен учить каждого почтению к богам, чтобы нас не постигла эта беда и чтобы нашим уделом была целостность, к которой нас ведет и указывает нам дорогу Эрот. Не следует поступать наперекор Эроту: поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам. Наоборот, помирившись и подружившись с этим богом, мы встретим и найдем в тех, кого любим, свою половину, что теперь мало кому удается».

Итак, знаменитая теория о любящих как о двух половинках одного андрогина в речи Аристофана предстала пародией на саму себя. Теперь я не могу относиться всерьез, как раньше, к этой теории, потому что она вызывает у меня улыбку и смех. Я благодарна Платону за то, что он излечил меня от иллюзии, которую я так долго питала в своей душе.

 

Глава 3. Трагедия познания истины в трагедии Софокла «Царь Эдип»

В нашу обыденную жизнь давно вошел термин Зигмунда Фрейда – «эдипов комплекс». С легкой руки Фрейда мы привыкли, что все мужчины с раннего детства должны испытывать тайную сексуальную любовь к собственной матери и, наоборот, тщательно скрывать ненависть-ревность к отцу и подспудное желание убить его, чтобы безраздельно владеть телом матери. К тому же Фрейд, создавая свою концепцию внутренней жизни человека, присоединил, исходя из логики собственной мысли, к «эдипову комплексу» еще и «кастрационный» комплекс, когда ребенок втайне опасается, что отец узнает его мысли о любви к матери и в наказание кастрирует его.

Если бы только Софокл мог знать, как Фрейд, а затем и весь XX век используют его трагедию! На самом деле трагедия Софокла необычайно далека от интерпретаций Фрейда.

Во-первых, потому, что идеи Фрейда обращены к глубоко интимной, тайной сексуальной жизни человека. Эта жизнь прячется подальше от человеческих взоров, она постыдна и подавляется личностью. Даже наедине с собой человек не всегда решается отдать себе отчет в подобных чувствах и мыслях, которые Фрейд отыскивает в тайниках его подсознания. В «Царе Эдипе» Софокла всё действие, напротив, происходит публично, на глазах у жителей Фив. Они приходят к дворцу царя Эдипа, наблюдают за происходящим, участвуют в публичном действе, соучаствуют словам и поступкам персонажей и сочувствуют разыгравшейся трагедии, наконец, выражают свое мнение и судят царя Эдипа, его жену-мать Иокасту и Креонта, брата Иокасты, который в финале пьесы становится царем Фив вместо Эдипа.

Во-вторых, та проблематика, которую почерпнул Фрейд из Софокла или, точнее, из мифа о царе Эдипе, глубоко чужда Софоклу, подлинному гражданину Афин, исповедовавшему идеалы демократии, гражданского патриотизма и ответственности за собственные поступки. Вспомним, что Софокл был избран одним из десяти стратегов Афин, то есть высшим должностным лицом государства, в числе других стратегов отвечающим перед гражданами Афин за войну и мир, за политику и благополучие отечества. Нравственные и гражданские идеалы Софокла весьма далеки от сексуальной тематики Фрейда.

Наконец, в центре трагедии «Царь Эдип» оказывается проблема, к которой Фрейд наверняка отнесся бы с полным равнодушием, – это проблема познания истины. Именно ради истины царь Эдип отрекся от своего благополучия, от почти безоблачного счастья, от фиванского трона и от детей, зачатых им вместе с женой-матерью Иокастой в грехе. Что имеется в виду?

Действие трагедии разворачивается в тот момент, когда Фивы поразила страшная беда: повсюду свирепствует чума, унося с собой бесчисленную дань – человеческие жизни, – уничтожая «всходы пажитей роскошных», терзая «мукой огневицы». Жрец Зевса во главе с делегацией жителей Фив рассказывает об этом царю Эдипу. Он просит царя отыскать какое-нибудь решение, чтобы спасти город от бед, недаром Эдип двадцать лет назад победил Сфинкса и избавил Фивы от зла, в награду за спасение сделавшись царем вместо Лаия, убитого разбойниками. Заметим, что основное сюжетное событие – смерть отца Эдипа – произошло 20 лет назад. Одним словом, всё свершилось еще тогда, в давнопрошедшем времени, а пророчество дельфийского оракула оправдалось задолго до начала действия пьесы. Судьбы героев уже сложились. Дело за немногим: они должны развернуться на глазах у зрителей.

Царь Эдип, заботясь о благополучии и счастье фиванских жителей, посылает брата своей жены Креонта в Дельфы, к богу Аполлону, чтобы тот открыл, как говорит Эдип, «какой мольбой, каким служеньем я город наш от гибели спасу». Иначе говоря, царь Эдип с первых строк трагедии показан Софоклом как заботливый отец, пекущийся о своих подданных. Общественное служение есть корень поступков царя Эдипа.

Вернувшийся из Дельф Креонт первым предлагает царю Эдипу избегать публичности и пересказать речь оракула наедине, во дворце. Эдип категорически отвергает это предложение, так как ему нечего скрывать перед своими гражданами. Он ведь решает не личные, а общественные проблемы. Он, как бы мы сейчас сказали, прозрачен в своих поступках перед гражданским обществом. Его слова суть его дела.

Креонт

Эдип

Креонт говорит, что дельфийский оракул призывает привлечь убийцу фиванского царя Лаия к ответу: «кровью кровь смывая, – ту кровь, что град обуревает наш». Город от чумы, таким образом, избавит только одно обстоятельство: смерть или изгнание из города убийцы царя. С этого момента начинается трагическое следствие Эдипа, которое приводит в результате к его самоослеплению и смерти его жены и матери Иокасты.

Хор фиванских старцев скорбит и плачет по поводу гибели сограждан в «объятиях чумы» (вспомним пушкинский «Пир во время чумы»), Эдип пытается выведать имя убийцы Лаия у Корифея. Тот советует Эдипу послать за слепым прорицателем Тиресием, прославившимся своими чудесами и знанием тайн, скрываемых людьми. Эдип уже до этого, по совету Креонта, посылает к старцу Тиресию гонцов.

Тиресий, второй после Креонта, не желает открывать Эдипу истины. Он пришел, но хочет тотчас же уйти. Эдип опять настаивает, требуя от Тиресия высказаться и открыть правду. Между ними происходит перепалка, во время которой Тиресий всеми силами пытается удержать Эдипа от познания истины, поскольку это желание узнать истину, по его мнению, есть только следствие неразумного упрямства и бессмысленного гнева царя Эдипа. Мало того, слепой Тиресий намекает царю Эдипу на то, что добиваться истины все равно что ослепнуть от гнева или лишиться рассудка. Зачем человеку в ослеплении собственного неразумия знать, к чему приведет его судьбоносный жребий? Не лучше ли бежать подальше от знания будущего?

Эдип упорно идет навстречу своей судьбе: он обвиняет Тиресия в безразличии к судьбам Фив, упрекает его в отсутствии гражданского чувства, даже в измене. Все для того, чтобы узнать убийцу Лаия, то есть предстать лицом к лицу перед фактом собственного преступления. Ведь как раз сам Эдип и убивает отца, исполняя дельфийские пророчества.

Тиресий

Эдип

Тиресий

Эдип

Тиресий

(Собирается уйти.)

Эдип

Тиресий

Эдип

Эдип

Тиресий

Эдип

Тиресий

Эдип

Тиресий

Тем не менее, вопреки своему упорному нежеланию открывать правды Эдипу, Тиресий по ходу дальнейшего страстного и гневного спора бросает Эдипу слова обвинения в том, что он убийца своего отца и он же «в общенье гнусном с кровию родной» живет, «сам грехов своих не чуя!» Он безжалостно предрекает не поверившему в слово истины Эдипу изгнание из Фив и слепоту: «И вместо света тьма тебя покроет».

Метафора слепоты – центральная метафора трагедии. Истина ослепляет Эдипа. Он готов несправедливо и незаслуженно послать на смерть Креонта, считая, что тот коварно подговорил слепого прорицателя Тиресия высказывать всю эту бессмыслицу. Вот почему, по догадке Эдипа, Креонт и советует Эдипу послать за Тиресием. Креонт, кажется Эдипу, задумал свергнуть его с трона и занять фиванский трон вместо него, Эдипа, законного царя.

От смерти Креонта спасает его сестра Иокаста. Эдип изгоняет из Фив Креонта. И снова мы видим как бы предсказание, пророчество о том, что исполнится с самим Эдипом. Если первое предсказание – явление слепого старца Тиресия – предрекает слепоту Эдипу, то второе предсказание – изгнание Креонта – предвещает опять-таки изгнание из города самого Эдипа, пускай и добровольного.

Третий персонаж, который всячески удерживает Эдипа от познания истины, – его жена Иокаста. У Софокла возникает мотив рока. Иокаста рассказывает Эдипу, как в Дельфах Лаий, ее муж, получил предсказание, будто бы он будет убит сыном. Тогда Лаий приказал, согласно комментаторам трагедии «Царь Эдип», «проколоть младенцу сухожилия у щиколоток и связать ноги сыромятным ремнем. Воспалившиеся и опухшие в результате этой варварской операции ноги и дали якобы повод спасителям ребенка назвать его Эдипом: это имя греки производили от глагола «вспухать» и существительного «нога». Эдип – «с опухшими ногами»». Иокаста знает только то, что ее трехдневного сына отец, «сковав суставы ножек, рукой раба в пустыне бросил гор!» Иокаста сомневается в предсказании дельфийского оракула, потому что Лаий был убит разбойниками у распутья трех дорог, и Аполлон не заставлял «малютку отцеубийством руки обагрить». «Напрасен страх был, Лаию внушенный», – сокрушается Иокаста.

Рассказ Иокасты дает новый импульс расследованию Эдипа. «У распутья, где две дороги с третьею сошлись» – эта пространственная координата, отмеченная Иокастой, почти убеждает Эдипа в том, что он действительно убийца отца. Он просит Иокасту уточнить внешний портрет первого мужа («Могуч; глава едва засеребрилась; // А видом был он – на тебя похож»), и теряет едва ли не последние сомнения в том, что Тиресий был прав в своих обвинениях.

Всякое драматургическое произведение, конечно, имеет свои условности. Не избежала этого и трагедия Софокла. За 20 лет семейной жизни супруги ни разу не обмолвились о прежних событиях: Иокаста до этого якобы ничего не рассказывала о смерти первого мужа, Эдип ничего не говорил о своем убийстве путника, с которым они поссорились на перепутье трех дорог. Впервые он поведал Иокасте и о том, что ушел от своих родителей из Коринфа, коринфского царя Полиба и его жены Меропы, потому что услышал от пьяного гостя, будто бы он, Эдип, «поддельный сын отца». Сомнения настолько поглотили его, что он отправился в Дельфы к дельфийскому оракулу Аполлона и получил от бога страшные пророчества: он, мол, убьет собственного отца и будет жить с матерью, с которой породит в преступном браке множество детей. Вот почему он бежал от родителей из Коринфа – чтобы избежать пророчества. Тогда-то он и убил путника на дороге:

Эдип

Впрочем, психологически можно мотивировать неожиданность рассказа супругов, живших 20 лет вместе и молчавших, их нежеланием бередить рану. Иокаста потеряла сына, едва его родив. Эдип стал убийцей нескольких человек. Бежал от посоха Эдипа один только раб, который как раз и рассказывал Иокасте о нападении разбойников на Лаия. Обратим внимание, что эти исповедальные рассказы Иокасты и Эдипа вновь происходят публично, в присутствии хора фиванских старцев. Корифей хора сочувствует Эдипу:

Хотя Иокаста настаивает на неверии в «гаданья божьи», и ее малютка, погибший сам, не мог убить отца, однако она несет венок с цветами и горсть ладана в качестве жертвы и приношения богу, чтобы задобрить Ликийского Аполлона. Она молится богу, дабы тот отвел унынье от Эдипа, ее мужа и царя Фив.

Следующее свидетельство окончательно подрывает веру Эдипа в благополучное разрешение дела. От коринфского вестника он узнает, что умер его отец Полиб, коринфский царь, или, вернее, тот, кого он считал своим отцом. Вестник много лет назад был пастухом, который отдал Полибу и Меропе Эдипа, получив младенца от другого пастуха, принадлежавшего Лаию. Полиб и Меропа воспитали Эдипа как сына. Этот вестник много лет назад собственноручно развязывал израненные ноги младенца Эдипа.

Последняя надежда Эдипа – пастух. Быть может, он скажет, что Эдип невиновен, что все это ошибка, дурной сон, наваждение, а дельфийские оракулы – только ложное гадание и обман.

Иокаста отчетливо понимает: Эдип – преступник, но еще можно остановиться, уйти с площади во дворец, прекратить это нелепое следствие и продолжать жить как ни в чем не бывало дальше, забыв обо всем, что здесь произошло. Она делает последнюю отчаянную попытку остановить Эдипа, спасти ее мужа и отца ее детей, спасти народ Фив от немыслимого позора, который того и гляди падет на их справедливого и милостивого царя.

Иокаста

Эдип

Иокаста

Эдип

Иокаста

(Уходит во дворец.)

Получается, Иокаста уже все поняла, раньше Эдипа. Она боролась, стараясь отвести неумолимую десницу рока от головы Эдипа. Всё было тщетно. В финале мы догадываемся, что ее последний привет был на самом деле последним, поскольку она бросилась во дворец, чтобы покончить жизнь самоубийством. Ведь она сама отдала сына мужу Лаию на убийство, чтобы потом этот сын убил ее мужа, стал ее вторым мужем и отцом ее четырех детей. Брачное ложе загрязнилось кровью убийства и кровосмешением, грехом инцеста. И во всем виновата она. Непреклонность Эдипа в искании истины лишает ее последней надежды: ничего уже нельзя вернуть, пророчества оправдались.

Приведенный слугами Эдипа пастух больше других упорствует, не желая открывать Эдипу истину. Он молит его отступиться и не доискиваться этой проклятой истины. Коринфский вестник уличает его на очной ставке:

Вестник

Пастух

Вестник

Пастух

Пастух здесь лжет, утверждая, будто лжет вестник. Эдип грозит пастуху пыткой, вынуждая его рассказать правду. Ту самую правду, о которой все давно уже догадались, которую знает и сам Эдип. Факты слишком очевидны. Они изобличают Эдипа как убийцу и кровосмесителя. Но Эдип теперь уже угрожает пастуху смертью, только бы тот довел до конца свой рассказ, в результате чего последние надежды Эдипа окончательно рухнут, и он потеряет всё, что когда-то имел, но, главное, потеряет счастье жить в ладу со своей совестью.

Эдип

В.Н. Ярхо в статье «Трагический театр Софокла» приводит фразу одного из героев Эсхила: «Лучше быть несведущим, чем мудрым». Насколько мудр Эдип, отдаваясь до конца поискам последней истины? Он в своих поступках напоминает рассуждения «подпольного героя» Ф.М. Достоевского из его знаменитых «Записок из подполья». Тот говорит о том, что если даже люди всё расчислят до конца, всю жизнь приведут в порядок, составят логарифмические таблицы, по которым им следует жить, обязательно появится какой-нибудь господин со злорадной, скептической физиономией, который все эти таблицы пошлет к черту, сбросит их в пропасть, лишь бы пожить по собственной воле, вопреки всем этим логарифмическим таблицам, где зарисована его польза.

Не таков ли и царь Эдип? Зачем он ищет истину? Что он получает, когда узнает ее? Уже больше двадцати лет назад он убил своего отца, женился на собственной матери и заимел от нее детей. Ему требовалось узнать, что дельфийские оракулы не врали, что судьба свершилась давным-давно, что он стал орудием этой судьбы, несмотря на то, что старательно избегал ее и бежал от судьбы, для того чтобы быстрее к ней приблизиться и оправдать роковые пророчества.

Трагедия Эдипа продолжается на глазах жителей Фив. О гибели Иокасты и самоослеплении Эдипа рассказывает хору фиванских старцев домочадец, бывший свидетелем происходившей трагедии в ряду других домочадцев и слуг. Иными словами, и самоубийство в античном мире – акт общественный, лишенный всякой интимности. Этот акт сопровождается страстными, бурными проклятиями Иокасты и проклятиями самого Эдипа самому себе и своим глазам, которые теперь не желают видеть окружающий мир:

Домочадец

Почему Эдип ослепляет себя? Он несет невыносимый груз ответственности, винит себя в том, в чем не виноват и что должно было сбыться, независимо от его воли. Вот художественный, поистине трагический парадокс Софокла. Никто не виноват: ни боги, ни люди. Так распорядилась судьба. А от нее не уйти. И все же царь Эдип берет ответственность на себя. Он ослепляет себя именно в силу чувства гражданской и личной ответственности, он обрекает себя на изгнание, спасая Фивы от чумы, причина которой в его грехе, предсказанной богами. Значит, эта трагедия не только и не столько о роке, свершимся задолго до событий трагедии, а о трагедии познания истины. Истина делает Эдипа свободным лишь в том смысле, что он должен осудить и наказать себя в свободном акте самоослепления.

В конце XX века известный чешский писатель, ныне живущий в Париже, Милан Кундера в романе «Невыносимая легкость бытия» снова обращается к трагедии Софокла. Его герой врач Томаш после событий в Праге, когда «пражская весна» после многих лет коммунистического режима вдруг дает людям надежду, пишет статью о царе Эдипе и о том самом чувстве ответственности, к которой призывает своих сограждан Софокл. Из-за этой статьи его впоследствии, после вторжения в Прагу русских танков в 1968 году, выгоняют с работы и лишают возможность практиковать, обрекая по существу на забвение и смерть.

Кундера ныне, в современном мире, в нашу эпоху, оценивает поступок царя Эдипа отнюдь не по-фрейдовски, а в духе самого Софокла, так что античная трагедия по-прежнему поражает новизной и актуальностью, свидетельствует о бессмертии той трагической жизненной коллизии, которую открывает Софокл в древнем мире, чтобы продлить ее в вечности и тем самым отправить послание нам, далеким потомкам Софокла, в XX и XXI век. Приведем слова Кундеры из романа «Невыносимая легкость бытия»:

«И тогда Томаш вновь вспомнил историю Эдипа: Эдип не знал, что он сожительствует с матерью, и все-таки, прознав правду, не почувствовал себя безвинным. Он не смог вынести зрелища горя, порожденного его неведением, выколол себе глаза и слепым ушел из Фив.

Слыша, как коммунисты во весь голос защищают свою внутреннюю чистоту, Томаш размышлял: по вине вашего неведения эта страна, возможно, на века потеряла свободу, а вы кричите, что не чувствуете за собой вины? Как же вы можете смотреть на дело рук ваших? Как вас не ужасает это? Да есть ли у вас глаза, чтобы видеть? Будь вы зрячими, вам следовало бы ослепить себя и уйти из Фив!»