1.1 Театр теней в трагедии В. Шекспира «Гамлет»

В трагедии есть загадочная сцена разговора Гамлета с Розенкранцем и Гильденстерном, его однокашниками по Виттенбергскому университету. Сначала Гамлет называет Данию тюрьмой, потом соглашается с Розенкранцем, что весь мир – тюрьма, и “притом образцовая, со множеством арестантских, темниц и подземелий”, наконец, вдруг, кажется без связи, как и следует безумцу, которого он играет, Гамлет говорит о своих снах, дурных снах. Гильденстерн вторит и одновременно противоречит Гамлету: “А сны приходят из гордости. Гордец живет несуществующим. Он питается тем, что возомнит о себе и себе припишет. Он тень своих снов, отражение своих выдумок” (“for the very substance of the ambitious is merely the shadow of a dream”).

“Сон – сам по себе только тень”, – отвечает Гамлет.

(“A dream itself is but a shadow”)

Розенкранц талдычит свое, упорно вбивая Гамлету в голову, что все его безумие проистекает якобы из самомнения, или, точнее, “преувеличенного мнения о себе”. И далее: “Оно (самомнение (в подлиннике – ambition)) даже не тень вещи, а всего лишь тень тени ”. (В подлиннике – “but shadow’s shadow”).

“Итак, – заключает спор Гамлет, – только ничтожества, не имеющие основания гордиться собою, – твердые тела, а люди с заслугами – тени ничтожеств”. (Буквальный перевод: “…только нищие (у которых нет тщеславия) обладают телами (т. е. реально существуют), а короли и раздутые (не по заслугам возвеличенные) герои – лишь тени нищих”.)

Шекспир как будто настойчиво и последовательно подчеркивает эту тему тени, и сна как тени, и “тени тени”. Тени на глазах читателя исчезают. Предмет остается без тени, тень – без предмета. Тень отражает саму себя. Солнце, которое и создает тень, вообще будто бы перестает существовать. О нем как об источнике тени забывают напрочь.

Во сне, где нет солнца, не может быть и тени. Откуда возьмется во сне источник света? Существует ли вообще в сновидении свет и тьма? Это вопросы неразрешимые, и на них нельзя дать ответы.

Сон метафорически превращается в тень. Тень чего? Тень яви? Или, может быть, тень иного, того, мира? Гамлет опять не отвечает.

Не отражают солнца, стало быть, по логике Гамлета, являются твердыми телами только ничтожества, точнее нищие, лишенные амбиций, а короли и герои – их тени, по словам Гамлета, – словам, похожим на шараду или загадку сфинкса.

Отметим только, что тень есть отражение предмета и, значит, тень – лишь частный случай развернутой шекспировской метафоры зеркала.

Почему медлит Гамлет? Почему он не сразу мстит Клавдию за убийство своего отца?

Вспомним, от кого Гамлет узнает о том, что его отец не укушен змеей, а предательски убит родным братом Клавдием, влившим в ухо законному королю Датскому смертельную дозу яда. Гамлет узнает об убийстве от Призрака. Заметим: не от своего отца, но от призрака отца. Но ведь Призрак – тоже тень, выходец с того света. А вдруг он посланец дьявола, сатанинское наваждение? Почему Гамлет должен верить Призраку? Что если Призрак специально послан дьяволом с сатанинской целью склонить Гамлета к убийству ни в чем не повинного человека?

Горацио, между прочим, останавливает Гамлета: он боится, что Призрак, за которым упрямо устремился Гамлет, приведет его к краю пропасти, и Гамлет сорвется и погибнет. Да, Горацио именует Призрак “тенью ”. (В подлиннике, правда, Шекспир использует близкое слово, но не идентичное тому, которое выбирает в переводе Пастернак: это слово “apparition” – привидение, видение.) Однако – вот странность! – эта тень похожа на отца Гамлета, “как эти руки” (руки Горацио!).

Руки одного человека, несомненно, похожи одна на другую, как близнецы. Тень отца Гамлета неотличима от самого отца Гамлета. Эта тень, впрочем, приходит из ада. Как рассказывает о себе сам Призрак Гамлету:

Итак, Призрак – дух отца, но не отец; он тень, но он “тень тени”. Возможно ль говорить здесь о руке как близнеце руки? Вряд ли Горацио прав. Уж слишком все двоится, отражается, зыблется в этом странном мире полуснов-полуяви, в этом мире призраков и теней, на время покинувших преисподнюю, чтобы быть явленными в мире дольнем. Мир земной, населенный духами, вообще перестает отбрасывать тени, потому что предметы превращаются в одни призраки.

Если в мире земном теперь, после встречи с Призраком, все состоит сплошь из отражений, кривых зеркал, теней теней (или полным отсутствием теней, что не менее парадоксально) и теней снов, как будто сам реальный, плотский, материальный мир предстал в виде сна и иллюзии, – то в мире потустороннем, наоборот, все, со слов Призрака, предельно материально, вещественно, жестоко. Ад рисуется почти, как у Данте в “Божественной комедии”, местом не духовных, но телесных мучений. Впрочем, и здесь надо отдать должное художественному мастерству Шекспира, на телесность этих мук Призрак только намекает Гамлету, не называя их конкретно:

И все-таки в представлении Гамлета, в ушах которого звучит голос Призрака, ад определенно ассоциируется с телесными ощущениями: с гнойным лишаем, коростой, покрывшим тело отца, когда в его ухо попал сок белены,

Столкнувшись с адом на земле, Гамлет теряет ясные земные ориентиры. Гамлет побывал, хотя бы и невольно, в мире, где тени исчезли, поскольку этот призрачный мир беспредметен. И адский огонь, наверное, тоже холоден, как лед, а его блики не дают теней.

Гамлет прибегает к Офелии в спущенных чулках с полубезумными глазами. Это происходит, вероятней всего, сразу после встречи с Призраком. С этого момента ведется отсчет так называемого безумия Гамлета.

Нелепо думать, будто Гамлет, перед тем как прибежать к Офелии, спускает чулки с обеих ног, чтобы тем самым разыграть перед Офелией безумие. Получается в таком случае, что он все необыкновенно тонко рассчитал: зная, что Офелия – дочь Полония и что сам Полоний – шпион Клавдия, стало быть, Офелия шпионит за Гамлетом по приказу Клавдия, – зная все это, Гамлет разыгрывает безумие, просчитав последствия на три хода вперед.

Естественней предположить, что Гамлет, испытав жесточайшее потрясение от встречи с Призраком, посланцем запредельного, бежит к Офелии как к единственному земному прибежищу, как к любимой женщине, связывающей его с этим плотным и материальным миром, миром форм, предметов, тел, а не их теней и отражений.

Только что Гамлет побывал в мире ином: мрачный посланник преисподней требует от него ни много ни мало как совершить убийство. Этой мести требует отец (или его тень, бесплотный дух), потому что в противном случае он обречен на вечные муки в аду и будет скитаться бесконечно между тем и этим миром, не находя себе места нигде. Заключает ли такой приказ Призрака волю Бога? Угодно ли Богу убийство, хотя бы во имя справедливости и в качестве возмездия? Если Гамлет пойдет на поводу у Призрака и на самом деле осуществит убийство короля Клавдия и родного дяди, не отправится ли он вслед за Призраком прямиком в преисподнюю? Гамлет вынужден на этом свете стать орудием возмездия того света. Насколько это посильно для человека?

От подобных вопросов кровь стынет в жилах и волосы встают дыбом. Здесь от мнимого безумия до настоящего – один шаг. Мститель облачается в кровавую одежду убийцы. Цена справедливости – муки совести.

Гамлет

Гамлет вынужден восстановить порядок одновременно на земле и на небе, вернее месть Гамлета в этом, земном, мире позволит Призраку получить пропуск в тот мир. Пока Гамлет не совершит убийства Клавдия, тень его отца будет вечно скитаться между двумя мирами, терпеть материальные муки, на которые обречены грешники, умершие без покаяния. Грехи за собой, вопреки мнению Гамлета о своем отце, признает и сам Призрак. Покаяние, таким образом, странно увязывается с местью сына брату-убийце. Все это мало согласуется с милосердием, к которому тяготеет Гамлет-гуманист и студент Виттенбергского университета.

Вот почему Гамлет стремится сначала “заарканить совесть” короля, чтобы прежде всего сладить с собственной совестью. “Мышеловка”, понятно, предназначена для проверки истинности слов Призрака. Гамлету нужны весомые доказательства слов Призрака. И Гамлет берет в свидетели Горацио, с тем чтобы его, Гамлета, не обмануло зрение – зрение и взгляд человека пристрастного. Горацио должен стать объективным наблюдателем реакции Клавдия на разыгранную актерами пьесу о герцоге Гонзаго, который был убит тем же способом, что и отец Гамлета: вливанием яда в ухо спящего.

Зеркало для Шекспира – метафора мира. Зеркало не только отражает предмет, но и раздваивает его, искажает, переворачивает левое на правое, а правое на левое. Дети – сыновья и дочери – зеркальные отражения своих родителей.

Отец Гамлета и теперешний король Клавдий – родные братья. Гамлет, обвиняя Гертруду в измене отцу, сравнивает два изображенья братьев (монолог Гамлета “Вот два изображенья…”). Это тоже мотив зеркала. Оба брата отображают природу человека. Но если один, по мнению Гамлета, есть отраженье ее прекрасной стороны, то другой вобрал в свой облик все уродливое и безобразное.

Здесь речь не идет о том, насколько слова Гамлета соответствуют истине: вполне возможно, Клавдий – писаный красавец и даст сто очков своему брату, отцу Гамлета. Не зря же Гертруда увлеклась им! А может быть, она просто пожелала любой ценой остаться в ранге королевы? (Гамлет не верит, что в этом возрасте Гертруду ослепила любовная страсть: “… В лета, как ваши, // Живут не бурями, а головой”.) Тогда не имеет значения, каков король: плюгав, прыщав и крив или, напротив, он статный исполин с орлиным взором. Король умер, да здравствует король!

Здесь, повторяем, важно понимание Гамлета, хотя бы объективно он был и не прав: королева, его мать, женщина, которую он любил и уважал, предпочла благородному красавцу морального и физического урода. Она не разглядела истины. Ей отказало нравственное чутье. Гертруда приняла копию за оригинал, подделку за подлинник, тень за предмет, отбрасывающий эту тень.

“Век вывихнут”, он “вышел из сустава” (в подлиннике: “The time is out of joint” – “Время вывихнуло сустав”), по словам Гамлета, потому что наизнанку вывернуты все нравственные понятия: пустышка, предатель и подлец, захватив трон датских королей, диктует волю датскому народу, а Богопомазанник мертв, и только его тень мечется между двух миров – земного и иного, – не находя себе места. Если мир ясных нравственных норм окончательно разрушен; если мать спит с убийцей отца, хотя дни траура еще не миновали; если младший брат убивает старшего; если друзья Гамлета, вызванные Клавдием из Виттенберга, – оплаченные шпионы и предатели, готовые убить друга и однокашника за кошелек с золотыми; если отец возлюбленной – шпион и наушник, интриган и хлопотун, наложивший запрет на счастье дочери, а точнее на ее право любить Гамлета, – все это ради корыстных выгод, извлеченных из положения первого министра при дворе короля-узурпатора, которого, скорее всего, он сам же и посадил на трон путем подкупа феодалов, чей общий совет решил участь Клавдия, согласившись на коронацию и тем самым устранив законного наследника короля – Гамлета, его сына, – если все это – нравственная норма, и все так живут, то век, действительно, вывихнут, он выскочил из сустава. Значит, зло разлилось повсюду, как яд, отравивший землю (см. мотив яда в “Гамлете” – подробней об этом Аникст А.А. “Трагедия Шекспира “Гамлет””, М., 1984, с.50). Мир на самом деле превратился в тюрьму.

А что же человек, этот, по словам Гамлета, венец природы? Что, собственно, делает его “венцом”? Способность мыслить? Богоподобие? Одним словом, человек мыслится идеальным образом Божьим. Однако идеал далек от действительности.

Наоборот, человек в понимании Гамлета не что иное, как квинтэссенция из праха, “человек жующий”:

Животный человек, плотское существо, Адам, изгнанный из рая и поневоле облекшийся в “ризы кожаные”, – вот и весь человек. Это поистине не что иное, как “квинтэссенция праха”. После смерти от человека останется лишь прах и тлен. Идеалистические требования, которые предъявляет Гамлет миру и человеку, безмерно высоки и недостижимы.

Глубоко прав в своем циничном и грубоватом юморе гробовщик, который, подцепив лопатой черепа, вышвыривает их один за другим из могилы, где будет лежать Офелия, – еще один труп, еще одна квинтэссенция праха: самый надежный дом, как утверждает гробовщик, строят именно гробовщики, это дом вечности. В нем истлевают тела всех жителей земли. Из этого дома нет дверей. В него входят и в нем остаются навсегда.

Гробовщик, выкидывая черепа, на деле осуществляет принцип равноправия между людьми: перед смертью все равны и от нее никто не уйдет. Одинаково безразлично, кто ты: судейский, король или нищий. Все истлеют. Правда, и здесь, если быть точным, до конца не будет равноправия. Офелию хоронят не отпевая, но в присутствии священника, потому что она из богатых. А будь она бедна, ее посчитали бы самоубийцей и оставили бы вообще без церковного попечения. Преимущество перед другими мертвецами, кроме того, имеет кожевник, кожа которого, привыкшая к воде и выдубленная от работы, дольше сохраняется от тления.

Гамлет, указывая Горацио на черепа, отдается на волю свободной фантазии, импровизируя на тему о том, чей мозг когда-то заполнял эти черепа с пустыми глазницами. Этот череп – законовед, крючкотвор и кляузник. Этот череп – скупщик земли, закопавшийся когда-то, еще при жизни, в закладных, обязательствах, двойных поручительствах и взысканиях. А теперь “его земледельческая башка набита грязной землей”. А вот, наконец, и Йорик – королевский шут, который таскал на спине Гамлета-ребенка, которого Гамлет так любил и столько раз целован его в губы, неистощимая веселость которого вызывала сардонический смех у десятков гостей короля. Это уже реальный – не воображаемый человек. Это личность, и личность талантливая, яркая, лучший из лучших. Лучший и худший – на фоне смерти – уже не имеет никакого значения. Александр Македонский, Юлий Цезарь – все подвержены общей участи: все превращаются в горстку праха, все смердят. И почему бы в таком случае этой горстке праха, бывшей когда-то Юлием Цезарем, покорившим мир, не сделаться куском глины, чтобы стать затычкой, какой замажут пивную бочку?!

Странно, что Гамлет рассуждает так, будто души вовсе не существует. Тайна смерти, кажется, устраняет представление о бессмертном духе и нетленной душе. Что там за гробом? Покуда никто оттуда так и не возвратился, единственным очевидным свидетельством смерти остается одна плоть истлевающая. Душа, если она и была у Йорика, то только при жизни. Правда, отблеск этой души, память о его остроумии пока еще живет в душе Гамлета, но, как только Гамлет умрет, исчезнет с лица земли, истлеет в ее чреве и сгниет, от Йорика не останется ничего, а потом и от Гамлета, да и от Юлия Цезаря. Века сотрут память о шуте, принце, полководце. Все выветрится из недолговечной и неблагодарной человеческой памяти.

Уж коли мать забыла отца через четыре, месяца после его смерти, “башмаков еще не износив, в которых шла за гробом”, что уж говорить о прочем.

В монологе Гамлета опять можно отыскать мотив зеркала. Зеркало – это, в том числе и обобщение, отображающее природу женщины. Женщина-мать, женщина-возлюбленная, женщина, воплощающая в своем образе верность и целомудрие, – весь этот набор идеальных представлений оказался очередной иллюзией, беспощадно разрушенной жизнью. Гертруда для Гамлета – зеркало Офелии, а Офелия – зеркало Гертруды:

Зло вторгается во все поры жизни, проникает, как смертельный яд, в тело мира. Любовь, чистота стали химерами. И химерами их делают во многом те самые люди, которым верил и которых любил Гамлет. Мать – предательница его идеалов. Любимая – шпионка, предающая их любовь. Обе они – тени, кривые изображения того настоящего, истинного, идеального, чистого и целомудренного, образ которого мерцает в душе Гамлета. Именно этот воображаемый идеальный образ заставляет его осуществить намерение “прочистить грязный желудок мира”, “вправить сустав веку” – одним словом, бросить вызов злу, зная, что борьба со злом почти наверняка обречена на поражение.

В монологе “Быть или не быть?” желанье умереть, заснуть, забыться – реакция Гамлета на непосильную ношу, принятую им на себя: он предъявляет нравственный счет миру. Только этот счет слишком высок, а мир – банкрот, он не в состоянии заплатить Гамлету по долгам. Зло в природе мира. Вот почему так легко было бы покончить счеты с жизнью и одним ударом кинжала в сердце устранить несправедливость: стереть из памяти образы ничтожных богачей, притесняющих слабых и несчастных, забыть навеки о притворстве и лжи, сбросить с себя тяжкий груз каждодневных забот,

Встреча с Призраком мало что осветила в тайне запредельного мира. Что там? Сон или явь? Не есть ли вообще жизнь в мире ином – сновидение об этом мире, то есть очередной сон сна, тень тени:

Понятно, отчего подобные вопросы заставляют Гамлета медлить, затягивать месть. Он и сам уже кажется себе сновидением, химерой, грезой Призрака о мести. Гамлет начинает приводить себя в чувство энергией слов, в которые не до конца верит. Эти “слова, слова, слова” должны, наконец, вернуть его в мир форм, вещей и материи. Впрочем, память о бездне, куда заглянул Гамлет, уже неистребима. Он навсегда отравлен видением потустороннего: “Дальнейшее – молчанье” (последние слова Гамлета в трагедии). Он не жилец в этом мире. Тем более, вопреки призрачности происходящего и окружающего Гамлета, ему необходимо выполнить миссию мстителя, в которой он не видит смысла, если смерть – тоже иллюзия и сновидение, призрачная тень земного существования. Гамлет, заложник призрачной преисподней, должен утвердить с помощью убийственной мести реальность земного мира.

Гамлет забрасывает Гертруду “кинжальными” словами. Он беспощаден и жесток с нею. Он мучает и ранит ее словами-упреками и словами-насмешками. Но к чему столько слов? Да, гнев Гамлета справедлив и понятен. Впрочем, чрезвычайная энергия словесных уколов чаще всего выдает колебания человека, который энергичен только на словах. Гамлет, повторяем, не хочет действовать. И не случайно в сцене с Гертрудой он снова видит Призрака: тот как бы хочет подстегнуть Гамлета, влить в его жилы потерянную было уверенность в необходимости мести.

«Слова, слова, слова» как будто замедляют месть Гамлета убийце отца. Но ведь «слова, слова, слова» – это тоже тени поступков, эмоций, предметов, которые эти слова тщетно силятся ухватить.

Выходит, реальный мир состоит из одних отражений: то, что человек видит и с чем он сталкивается нос к носу, на самом деле не вещественные предметы, не люди, а зеркальные оттиски, более или менее точно повторяющие оригинал, который сотворили Бог и природа.

В таком случае, задумывается Гамлет, не может ли случиться прямо противоположное? Тени теней и зеркала зеркал не вернут ли первоначальную природу и неискаженный облик вещам и людям, которых они отражают. Другими словами, зеркало мира – театр – вот единственное, что способно воссоздать утраченный на земле и затемненный лживыми наслоениями подлинный облик мира. Приезд актеров внезапно воссоединяет миры. Мир потусторонний и ужасный в своей неизвестности, где нет теней и бродят требующие мести Призраки, предстает уже не столь пугающим: он как бы затушеван предвкушением праздника – приездом театральной труппы. А мир земной, лживый и зыбкий, в котором, точно неверные пятна лунного света, перемешиваются и наслаиваются друг на друга измены, коварство, предательство, – этот земной мир тоже перестает быть реальным, потому что он превращается в зеркало для сцены.

Но ведь и Гамлет всматривается в себя, глядя в театральное зеркало: свирепый Пирр, который “с ног до головы в крови… дыша огнем и злобой” с мечом, занесенным над головой, ищет царя Приама, чтобы убить его, не есть Гамлет. Пирр возжаждал крови, а Гамлет не возжаждал. Притом что оснований возжаждать крови у Гамлета не меньше, чем у Пирра. Там, на сцене, “ужасен вид поруганной царицы” (Гамлет повторяет задумчиво слова актера: “Поруганной царицы…”): верная Приаму Гекуба, босая, “гася слезами пламя, металась в отчаянии над поруганным трупом мужа, – здесь же, в жизни, Гертруда не Гекуба: она, по словам Гамлета, которыми после театрального представления он бросает в мать, словно кинжалами, валяется “в сале продавленной кровати”, утопает “в испарине порока”.

Клавдий и Гертруда поневоле должны глядеть в это нелицеприятное театральное зеркало, которое начинает подражать их поступкам в форме опять-таки двойного, так сказать выпукло-вогнутого зеркала: во-первых, это безмолвная пантомима, разыгрываемая актерами как пролог к словесному театральному действу, во-вторых, сама пьеса, куда Гамлет вписал кусок собственного текста, скорее всего касающегося матери и ее призрачной верности умершему отцу. Туда же, в это театральное чрево, подобное адской бездне, должна взглянуть и Офелия. Недаром ей, Гертруде и королю Клавдию Гамлет дает дополнительные комментарии провокационного характера. Офелия замечает, что Гамлет выполняет роль хора. Это точное и тонкое замечание: в греческой трагедии “Хор” играл роль моралиста и нравственного судьи (конечно, применительно к нравственным представлениям древних греков):

Гамлет – Офелии

Офелия

Гамлет

В словах Гамлета несомненно заложен оскорбительный намек на блуд и женское бесстыдство Офелии. Пускай даже этого нет фактически, но измена любви в целях наушничества по приказу отца для Гамлета хуже преданного на поругание целомудрия. Лучше уж похоть, нежели душевное растление. Офелия сразу понимает намеки Гамлета:

Гамлет – Гертруде

Королева

Гамлет

Слова Гамлета звучат весьма иронически, если вспомнить, о чем минуту назад в пьесе упорно твердила “зеркальная” королева, шутовская королева с театральных подмостков, клявшаяся в верности мужу, через мгновение отравленному: “Убей меня за новым мужем гром! Кровь первого да будет на втором!” Любопытно, что “зеркальный” король, воплощающий на сцене Призрака или короля Дании № 1, разубеждает королеву, уверяя, что человек не властен в своих клятвах, что превратности судьбы подчас опровергают благие намерения, что неизвестно, кто чем по-настоящему управляет: “судьба любовью или любовь судьбой?”

Клавдий

Гамлет – Клавдию

Итак, театральное зеркало ставит мир в положение первозданной природы. Театр – это совесть мира и одновременно суд над ним. Вот в чем смысл наставлений Гамлета перед актерами, должными разыграть истинную пьесу жизни – “Мышеловку”, куда непременно попадет Клавдий с его нечистой совестью. Шекспир создает чеканную формулу о назначении театра, высказанную устами Гамлета:

“Каждое нарушение меры отступает от назначения театра, цель которого во все времена была и будет: держать, так сказать, зеркало перед природой, показывать доблести ее истинное лицо и ее истинное – низости, и каждому веку истории – его неприкрашенный облик”.

Театр, как ни парадоксально, не только пророчествует о мире, но прямо-таки осуществляет пророчества на деле. Все, что предсказано в театре, сбывается наяву.

Полоний, будучи студентом, играл Юлия Цезаря, которого закалывали заговорщики во главе с Брутом. В какой пьесе играл? В написанной Шекспиром за два года до “Гамлета” (в 1599 году) трагедии “Юлий Цезарь”? В “Гамлете”, как Брут – Юлия Цезаря, Гамлет закапывает

Полония, только уже не как Юлия Цезаря, а как “брутального теленка”, повторяя свой собственный каламбур.

Театральный король, произносящий, скорее всего, текст, сочиненный Гамлетом, предрекает королеве измену и второе замужество: это пророчество исполняется. Конечно, ирония такого “судьбоносного” предсказания заключена в обратном ходе времени, срежиссированном Гамлетом в театральной пьесе. Однако Гамлет повторяет сценарий, написанный Богом и разыгранный Фортуной.

Наконец, и Гамлет получает главную роль, от которой он так бы хотел отказаться: роль гневного и окровавленного Пирра, занесшего над Клавдием меч Провидения. Подобно тому как в монологе актера Пирр жестоко убивает троянского царя Приама, Гамлет кончает с Клавдием, осуществляя задуманную месть.

Больше того, Гертруда, наперекор всем упрекам и обвинениям Гамлета, становится Гекубой в финале: она выпивает чашу с ядом, и, как и сказано в разыгранной “Мышеловке”, в конечном итоге оказывается верной первому мужу, согласно пророчеству (“Убей меня за новым мужем гром! Кровь первого да будет на втором!”). Гертруда корчится от боли, как Гекуба в пьесе-предсказании у тела Приама. “Слова, слова, слова”, сказанные на театре, отправляют людей в иной мир, где действует молчанье и “Дальше – тишина”.

И наконец, последнее. В действие трагедии вступает еще один правдивый персонаж – Смерть. Она, наряду с персонажем, именуемым Театр, и рука об руку с ним, вправляет сустав мира на свое место. Кажется, что в финале трагедии Смерть косит своей косой всех подряд, без разбора, правых и виноватых. Но, в действительности, это не так.

Умерщвлены Клавдий, Розенкранц и Гильденстерн. Их настигает возмездие. Погибает Лаэрт от отравленной им же самим шпаги: он нарушил законы чести и рыцарского поединка – значит, по заслугам наказан своим же собственным злым деянием, в чем признается Гамлету перед смертью. Смерть заставляет его изнутри осознать гибельность своего бесчестного поступка.

Сходит с ума и тонет Офелия. Она умирает целомудренной девушкой, почти монашкой (именно в монастырь посылает Офелию Гамлет). Смерть с виду слишком жестоко расправляется с девушкой. Впрочем, ни зритель, ни читатель не воспринимают смерть Офелии в качестве возмездия за предательство любви. Ее безумие по-детски беззащитно и наивно поэтично. Она не борется с жизнью, как Гамлет, не бросает ей вызов: она погибает, точно цветок, тонущий в волнах бурного потока. Смерть выступает здесь как умиротворяющая хаос и милосердная природа, как очищающая стихия, которая смывает с Офелии ее земные грехи и несовершенства. Природа будто бы заранее знает, что должно увянуть и умереть в ее недрах, а что – вырасти и плодоносить.

Умирает Гамлет. Он – карающий меч ада, все-таки осуществивший возмездие на земле. Он – орудие, он же и мститель. Он восстановитель справедливости, он же и гибнет, как врач, очертя голову бросившийся на защиту отравленного ядом больного, высасывая из раны мира подмешанную дьяволом белену зла. Его смерть – жертва собой во имя добра и победа над злом. Не будь его смерти, не было бы победы добра. Смерть Гамлета играет роль античного катарсиса. Без смерти как факта трагедии не могло бы быть очистительной эмоции зрителя и читателя. Без Смерти как персонажа не могло бы произойти вправления сустава земного мира на место в теле сотворенной Богом природы, равным образом и гармонично соединяющей материальное и духовное, земное и небесное. Гамлет из “квинтэссенции праха” снова поднимает человека на подобающее ему место образа и подобия Божьего. Он, подобно Христу, гибнет во имя жизни и воскрешения человека из тленной плоти. Гамлет своей смертью попирает закон праха: внутреннее благородство и достоинство, присущие Гамлету, особенно зримыми делает его смерть. В ее свете он предстает, как ни парадоксально, “венцом вселенной”, каким, собственно и должен быть человек.

Остается в живых Горацио, которому Гамлет запрещает допивать чашу с ядом: он не вовлечен в трагическую историю борьбы добра и зла в Датском королевстве. Он должен исполнить другую роль – рассказчика (читай: роль актера, следовательно, истинную роль), или, иначе, осведомителя мира, то есть роль неискаженного зеркала.

Остается в живых Фортинбрас, который, в отличие от Гамлета, не опален огнем ада и не раздвоен на бессмертное существо и “квинтэссенцию праха”. Он един и гармоничен, он благороден и прост, он сын и воин, пускай даже его воинственность (поход на Польшу через земли Датского государства), на взгляд Гамлета, выглядит с точки зрения вечности узколобой недалекостью:

Именно Фортинбрасу Горацио отдает голос Гамлета. Он, по праву истинного (не шутовского) короля, должен окончательно восстановить расшатавшийся сустав века, освободить Данию от зла, сломав решетки и сорвав запоры с тюремных дверей Дании-тюрьмы.

 

1.2 Гамлет глазами Офелии, или Офелия уже мертва

Любителям Шекспира известна пьеса Томаса Стоппарда в переводе Иосифа Бродского «Розенкранц и Гильденстерн мертвы». Драматург придумал необычный прием: показать все происходящее в датском королевстве глазами мнимых друзей Гамлета по виттенбергскому университету Розенкранца и Гильденстерна. Их участь с самого начала пьесы предрешена, и зрители, знакомые с шекспировским «Гамлетом», с интересом ученых-экспериментаторов наблюдают за метаниями героев, отлично зная, что Розенкранц и Гильденстерн неуклонно и неотвратимо двигаются к своей гибели.

Этот прием показался мне очень остроумным, и я применила его к Офелии – героине трагедии, образ которой для меня представляет загадку. «Гамлет глазами Офелии» – вот тема для размышлений вполне в духе самого Шекспира. Ведь пьеса Шекспира строится на поразительном непонимании между героями: каждый персонаж как будто не хочет слышать и понимать другого, всякий из героев «Гамлета» живет в своем замкнутом мире и твердит о своем. Офелия не исключение. Она, так же как Полоний, как Лаэрт, как Гертруда, как самозваный король Клавдий, нисколько не понимает Гамлета. Да и в общем-то его мудрено понять, потому что Гамлет встретился с призраком, пришедшим к нему из могилы, из загробного мира. Гамлет теперь одной ногой на земле, другой – в могиле. Эта загадка непосильна для простодушного ума Офелии.

Есть и другая странность. Офелия считается, и это признано всеми, одним из самых тонких, поэтических женских образов в мировой литературе, наряду с гётевской Маргаритой, шекспировскими же Джульеттой, Корделией, Дездемоной, Кармен Проспера Мериме. Но почему это так? Что хорошего в Офелии? По существу, она предательница Гамлета и шпионка отца. По приказу Полония она пытается обмануть своего возлюбленного. Конечно, она, скорее, пассивное орудие зла, но, потворствуя низости Полония, Офелия соглашается участвовать в подлой интриге, смысл которой – уничтожить Гамлета. Другими словами, она оказывается сыром в мышеловке. В ловушку, расставленную отцом на наживку – Офелию, – должен попасться Гамлет, и тогда его, расслабленного любовью, легко будет умертвить. Наверняка же Офелия догадывается, что смерти Гамлета больше всего хочет сам король, потому что любимый народом Гамлет для него все равно что бельмо в глазу. Речь здесь идет о власти, и ее отец, придворный до мозга костей, готов расшибиться в лепешку, чтобы только угодить королю. Опять Офелия здесь оказывается лишь разменной монетой для замыслов, гораздо более значительных и серьезных, чем ее тихое существование и скромная девичья жизнь.

Мы видим, одним словом, как Офелия поневоле вовлекается в борьбу необычайно мощных сил, она оказывается в эпицентре бури, и, чтобы устоять и не исчезнуть в этом урагане страстей, ей самой нужна была бы огромная сила, которой у нее попросту нет. Интересно, что все лучшие женские героини Шекспира тоже вовлечены в борьбу этих бурных противоборствующих течений: и Джульетта, и Дездемона, и Корделия. И, как правило, эти почти стихийные силы сметают с лица земли героинь Шекспира. Впрочем, только одна из них – Корделия – достойно пытается противостоять этим силам. Ее питает чувство правды и справедливости, чутье истины, чуждой лицемерию ее сестер. Джульетта тоже борется, потому что ею движет любовь – чувство, во сто крат сильнее справедливости. Джульетте любовь дает энергию борьбы.

Не борется Дездемона. И поэтому она очень похожа на Офелию. Но на стороне Дездемоны правда: ей нечего стыдиться, ведь она не изменяла мужу, она не предательница, она чиста перед Отелло, и это тоже придает ей силы перед смертью.

Но Офелия-то, в отличие от всех этих героинь, виновна. Она предала Гамлета. Значит, она пошла против своей же собственной любви. Она выступила наперекор женской природе. Правда, она послушна отцу, только это послушание хуже, чем своеволие. Она не может не знать, что творит зло.

И, несмотря на это, Офелия остается почти идеальным образом женщины, которой поэты, например Блок, посвящают стихи и воспевают ее как прекрасный и романтический женский идеал.

Как будто Офелии все прощается, в отличие от других героев «Гамлета». Или, наоборот, и она тоже наказана – сначала безумием, а потом смертью? Смертью без покаяния, без отпевания, позорной смертью самоубийцы.

Все это представляет загадки, которые можно попытаться разрешить, проанализировав трагедию.

Итак, Офелия появляется только в пяти сценах. В 3 сцене I действия ее наставляют отец и брат: каким образом ей вести себя с Гамлетом. Она появляется в 1 сцене II-го действия, когда рассказывает отцу, как к ней прибегает безумный Гамлет в страшном виде, в одежде, полной беспорядка. Он не в силах ничего ей сказать и, хватаясь за нее, будто в лихорадке, в конце концов молча уходит.

Ключевая сцена для понимания Офелии и ее образа – 1 сцена III-го действия, когда Офелия как раз и выступает в роли наживки для Гамлета, а все их любовное объяснение, спрятавшись, подслушивают бок о бок Полоний и король Клавдий.

Четвертая сцена – сама «Мышеловка», уже расставленная Гамлетом для короля, когда придворные с королем и королевой смотрят представление заезжей театральной труппы (сцена 2 III-го действия). Офелия в числе придворных. У ее ног разлегся Гамлет, который комментирует ей спектакль, слегка издевается над ней и мучает ее.

Наконец, мы видим ее в сцене 5 IV-ro действия, когда она уже безумна.

Но этими сценами не исчерпывается роль Офелии в «Гамлете». О том, как она утонула, рассказывает Гертруда (сцена 7 IV-ro действия).

И опять она появляется перед зрителем в виде трупа, который священник отказывается отпевать, а гробовщик, рывший могилу для самоубийцы, должен закопать. Брат Офелии Лаэрт и ее возлюбленный Гамлет устраивают драку в самой могиле Офелии, как бы оскверняя ее еще не остывший прах (сцена 1 V-ro действия). Если представить, что душа Офелии, витающая где-то возле гроба, видит эту сцену, то жизнь Офелии как бы продолжается здесь и сейчас. Живущие на земле люди точно не хотят ее отпускать туда – в небесные обители. Можно представить, что она и ее душа переживают при виде этой сцены?!

Начнем с первой сцены. Сначала возникает предыстория отношений Офелии и Гамлета, которые можно реконструировать из разговоров персонажей. Гамлет был влюблен в Офелию и она отвечала ему взаимностью, пока не вмешался отец Полоний. Он потребовал, чтобы Офелия прервала связь с принцем, потому что он ей не ровня. Он никогда, по мнению Полония, не женится на ней. Правда, он может ее соблазнить и тем самым покрыть позором честное имя Полония и его дочери, но для этого и нужен зоркий глаз отца, чтобы удержать дочь от искушения. Брат Офелии Лаэрт, собираясь в Париж, тоже наставляет сестру, предлагая ей хранить свою девственность как зеницу ока и опасаться принца Гамлета. Офелия не глупа, потому что она отвечает брату в том духе, что, мол, все его слова не более как лицемерие и у него у самого рыльце в пушку: в Париж он едет, чтобы развлечься, в то время как для сестры надевает на себя маску праведника и святоши.

Лаэрт

Офелия

Лаэрт

Офелия

О чем в таких обстоятельствах может думать Офелия? Пожалуй, ее может понять только женщина. Каждой женщине свойственно думать об идеальном возлюбленном, о принце. Ведь Гамлет и в самом деле принц! Он умен, нежен, влюблен в нее, богат, он может навеки ее осчастливить. Что здесь еще надо?! Супружеское счастье настолько близко, кажется, рукой подать, так что Офелия, вероятно, готова прыгнуть в эту любовь, как в омут, пожертвовать девичьей честью, чтобы быть вместе с возлюбленным в надежде, что он не бросит ее, а оценит ее подвиг самопожертвования. С другой стороны, Офелия, без сомнения, вспоминает предостережения отца: а что если принц Гамлет захочет воспользоваться ее неопытностью, ее доверчивостью, пожелает украсть невинный цветок ее девственности силой или обманом, а потом бросит и растопчет ее, опозорит перед людьми? Нужна осторожность – отец прав. Она будет осмотрительной и холодной. Она не будет внимать мольбам и просьбам Гамлета, не поддастся на его обещания и посулы.

Полоний заменяет здесь для Офелии заботливую мать. Он учит ее жизни. Но что есть жизнь с точки зрения Полония? Это порядочная мерзость, где в одну кучу собрались только хитрости и обманы: любви Гамлета верить нельзя, он просто жулик, который хочет Офелию соблазнить и бросить. Поэтому ей тоже надо его обманывать, скрывать чувства, распалять его страсть, чтобы продать себя подороже. Вот к чему сводится поучительная речь отца-наставника, с виду заботящегося о нравственности дочери:

Полоний

Офелия

Полоний

Офелия

Полоний

И вдруг все ее кокетливые приготовления и нехитрые женские хитрости опрокинуты странным поведением Гамлета. Офелия напугана не на шутку. Неужели принц безумен? И все ее надежды на замужество уничтожены? Что ей теперь делать? То, что велит отец? И навсегда отказаться от семейного счастья?

Офелия

В прекрасном переводе Б.Л. Пастернака все-таки теряется часть образности оригинального шекспировского текста: «… and down-gyved to his ancle» (чулки Гамлета, спавшие до щиколоток, были похожи на оковы на ногах преступника (gyves – ножные оковы)).

Хотя Офелия внешне соглашается с отцом, что Гамлет обезумел от любви к ней, на самом деле, по-видимому, ее одолевают на этот счет большие сомнения: уж слишком ужасен был испуг Гамлета, как будто он действительно сбежал из ада («As if he had been loosed out of hell»). Офелия сама смертельно напугана испугом Гамлета, и, как всякая любящая женщина, она чувствует сердцем, что что-то страшное случилось с Гамлетом и что он прибежал к ней за помощью. Она должна была его спасти, поддержать, сказать что-нибудь ласковое. Она этого не сделала. Ее гнетет чувство вины. Она не может держать это чувство в себе.

Вот почему она прибежала к отцу, чтобы выговориться. Как Гамлет бежит к ней, как к последнему прибежищу, как к якорю спасения, так она бежит за поддержкой к отцу. Но Офелия видит, что отец ничего не понимает. Мало того, он абсолютно безразличен к Гамлету и к его страданиям. Ему наплевать также и на дочь. Он думает только о себе, о том, как бы угодить королю. Полоний ловчит, чтобы эту ситуацию якобы любовного безумия Гамлета к дочери обратить в свою пользу. И Офелию не может не задевать душевная черствость отца, которому она всецело доверилась.

В следующей сцене Офелии нет, но Полоний приносит Клавдию и Гертруде любовную записку Гамлета. Это значит, что он копается в письмах дочери, как в своем собственном кармане, и нисколько не считает это зазорным. Отец публично читает и комментирует королю и королеве слова любви Гамлета, обращенные только к ней:

(Читает.)

«Небесной, идолу души моей, ненаглядной Офелии». Это плохое выраженье, избитое выраженье: «ненаглядной» – избитое выраженье. Но слушайте дальше.

Вот. (Читает). «На ее дивную белую грудь эти…» – и тому подобное.

Королева

Полоний

(Читает)

О дорогая Офелия, не в ладах я со стихосложеньем. Вздыхать в рифму – не моя слабость. Но что я крепко люблю тебя, о моя хорошая, верь мне. Прощай. Твой навеки, драгоценнейшая, пока цела эта машина. Гамлет».

Офелия, конечно, чувствует, насколько унизительна роль послушной дочери, которую она согласилась на себя взять. Подчиняясь отцу, она предает свою любовь, а любовь в отместку ей может отомстить за себя и предать ее саму, Офелию. Мечты о принце, таким образом, и о любимом муже, умном и красивом, все призрачней: любовь убегает.

Главная сцена для понимания образа Офелии – сцена любовного свидания Офелии и Гамлета. Офелия знает, что она подсадная утка, что она участвует в театральном представлении, в котором каждое ее слово подслушивают зрители и, быть может, смеются над ней и над ее любовью, пускай даже этих зрителей только двое: отец и король. Полоний помыкает Офелией, точно собачонкой:

Полоний

В оригинале отчетливей, чем в переводе Пастернака, видно, как Полоний дополнительно хочет обмануть Гамлета мнимым одиночеством Офелии: «That show of such an exercise may colour \\ Your loneliness» («Чтобы такое занятие еще более подчеркнуло твое одиночество»).

Короче говоря, Полоний хочет организовать бездарный театр для одного зрителя – принца Гамлета. Впрочем, Полоний – скверный режиссер, и главная героиня его спектакля фальшивит, что сразу бросается в глаза Гамлету, искушенному как в жизни, так и в театральном искусстве (см. его наставления актерам).

В наставлениях режиссера Полония, перед тем как выпустить на импровизированную сцену Офелию, звучит и другой важный поэтический мотив всей шекспировской трагедии – мотив ада и дьявола, причем дьявола-лицедея и лицемера. Мотив ада согласуется с гамлетовской темой – той самой преисподней, из которой он бежал к Офелии, столкнувшись с призраком, посланцем ада. Полоний приказывает Офелии набросить на лицо маску благочестия, под которой, по сути дела, скрывается сам дьявол («…that with devotion's visage \\ And pious action we do sugar o'er \\ The devil himself» в буквальном переводе, что не совсем ясно у Пастернака: «…что с благочестивым видом и набожным движением мы делаемся сахарными, хотя внутри – сам дьявол»):

От этих слов Полония даже бесстыдному королю становится совестно, и не случайно он сравнивает фальшивое благочестие с нарумяненной шлюхой:

Король (в сторону)

Эта метафора предваряет разговор Гамлета с Офелией, который крутится вокруг понятий «честности» и «красоты». По мнению Гамлета, красота всегда победит честность (в переводе Пастернака – «порядочность»): «И скорей красота стащит порядочность в омут, нежели порядочность исправит красоту. Прежде это считалось парадоксом, а теперь доказано». Гамлет по ходу разговора все время будет намекать Офелии, что она, согласившись играть в спектакле отца, уподобилась шлюхе и предала не только его, Гамлета, но и свою девичью честь, начав торговать ею по наущению Полония.

Королева Гертруда тоже участвует в заговоре. Правда, на первый взгляд она желает Офелии всяческого добра. В оригинале: Will bring him to his wonted way again, \\ To both your honours. В переводе Пастернака:

Слово «honours» и все образования от этого слова – лейтмотив сцены объяснения Офелии и Гамлета. В переводе Пастернака этот мотив частично пропадает (Пастернак выбирает слово «порядочность», по-моему не совсем точно отвечающий замыслу Шекспира). Разговор Офелии и Гамлета начинается с этого слова-лейтмотива «honour» (честь). Офелия спрашивает Гамлета: «How does your honour for this many a day?» – сразу после его монолога «Быть или не быть», в конце которого он обращается к ней со словами «нимфа» и просит помянуть его в ее молитвах. (У Шекспира все не случайно: нимфа как богиня реки как будто предвосхищает гибель Офелии в речном потоке.) В переводе Пастернака Офелия в этой реплике только интересуется здоровьем Гамлета: «Принц, были ль вы здоровы это время?» Слово «honour» (честь) пропадает в переводе Пастернака. В буквальном переводе – «ваша честь», то есть это обращение подданной к лицу королевской крови. Но слово «честь» в разных контекстах встречается в этой сцене целых 7 раз, что о чем-то говорит!

В финале сцены Офелия делает вывод, будто Гамлет безумен, но на самом деле она не понимает смысла его вполне разумных слов. В ее ум не вмещается, что Гамлет в ее лице обвиняет всех женщин. Как позже потерявшая разум Офелия объединит смерть отца и Гамлета, так теперь Гамлет, инсценировавший безумие, соединяет Офелию с матерью – королевой Гертрудой. Гертруда изменила отцу с Клавдием и предала понятие Гамлета о чести, она поколебала его жизненные ценности, попросту уничтожила идеал Гамлета. Если даже мать, которую он боготворил, – предательница, то какова Офелия и все женщины в целом?!

Офелия не в силах догадаться о смысле обобщений Гамлета. Она наблюдает очевидное и аллегории Гамлета принимает за чистую монету. В какое-то мгновение, вероятно, она вообще забывает о том, что за ней подглядывают отец и король, потому что разбивается ее судьба, рушится любовь.

Отец приказал ей вернуть Гамлету его подарки – она возвращает. Ей хочется поговорить с ним об их любви: она вызывает Гамлета на этот разговор, снова стремясь услышать от него сладкие для ушей женщины слова. Однако Гамлет играет с ней, как кошка с мышкой, бросая ее от надежды к разочарованию: «Я вас любил когда-то». «Я не любил вас». «Все мы тут кругом обманщики». Наконец, он советует Офелии отправляться в монастырь.

Иначе говоря, Офелия слышит от Гамлета слова, которые ее больно ранят. Гамлет безжалостен и беспощаден. По существу, он проклинает ее: «Если пойдешь замуж, вот проклятье тебе в приданое. Будь непорочна, как лед, и чиста, как снег, – не уйти тебе от напраслины. Затворись в обители, говорю тебе. Иди с миром. А если тебе непременно надо мужа, выходи за глупого: слишком уж хорошо знают умные, каких чудищ вы из них делаете. Ступай в монахини, говорю тебе! И не откладывай».

Чтобы хоть как-то выдержать этот невыносимый удар судьбы и гамлетовскую ненависть, Офелия хватается за соломинку: она убеждает себя, будто Гамлет безумен, а раз так, его слова – плод душевной болезни, и на эти слова нельзя обращать внимания, но в глубине души она знает, что Гамлет прав, что она играет плохо, что отец подглядывает за ней, а ее в это время разрывает на части отчаяние, отчаяние исчезнувшей любви, погубленной грязными руками ее окружения. Да и Гамлет разбивает ее мечты, точно зеркало, на мелкие осколки. И этот образ зеркала, защищаясь, Офелия сама выговаривает в заключительной реплике:

Ее жизнь, действительно, превращается в разбитое зеркало, ведь и ее предали: ее предал отец, заставив играть в жалкой комедии предательства, ее предал возлюбленный, ответив предательством на ее предательство, ее предала жизнь, начавшись так хорошо, посулив любовь прекрасного принца и потом злорадно отняв эту надежду навсегда.

В этих обстоятельствах любая женщина могла бы оказаться на грани безумия. Не хватает только небольшого толчка, чтобы сработала пружина болезни и с силой выскочила из потайного отверстия, повредив весь человеческий механизм, или, как говорит в своей записке Офелии Гамлет, машину. И этот толчок был дан: Гамлет убивает отца. Жизнь разом губит и женскую любовь, и дочерний долг: ни в том, ни в другом нет больше смысла. Все было зря. И Офелия сходит с ума.

Наверное, это безумие не было внезапным и необратимым, судя по тому, что в сцене безумия поет Офелия. Она поет народную песенку о возлюбленном в одежде пилигрима. Пилигримы носили широкополые шляпы, украшенные ракушками («cockle hat»), посох («staff») и сандалии. Чтобы проникнуть к своей возлюбленной молодые люди облачались в одежды пилигримов, отказать которым в гостеприимстве в те времена в старой Англии считалось грехом:

Иначе говоря, Офелия поет отнюдь не об убитом отце, а о возлюбленном («Не is dead and gone»), которого король отправил на смерть в Англию. Возможно, Офелия еще до своего безумия прослышала об отъезде Гамлета и догадалась, что его убьют, что он никогда к ней не вернется. Неважно на самом деле, что она думает. В этот момент у нее уже начинает мешаться сознание. Безумие Офелии, по существу, замешано на разладе мечты о прекрасном принце и жестокой действительности. Вот почему так любили Офелию романтики.

Из глубин ее подсознания, из самой сердцевины души вырываются слова плача покинутой девушки. Безумная Офелия теряет все признаки сословной принадлежности – то, что она дочь первого министра королевского двора. Она превращается в девушку из народа, брошенную жестоким возлюбленным и потерявшим рассудок от горя. В душевнобольной Офелии начинают просвечивать общечеловеческие, точнее общеженские черты. Больше того, Шекспир наделяет ее народной судьбой – печальной женской судьбой крестьянки. В плачах Офелии слышится горестный крик несчастной женщины, сломленной жестокой жизнью. Вот почему к Офелии зритель (читатель) перестает предъявлять моральный счет: она только несчастная, она дурочка. Разве можно ее в чем-то обвинять? Она и так сверх меры пострадала. Она достойна лишь одного сострадания.

Вот и причина того, что образ Офелии становится таким обаятельным и целомудренно чистым. Офелия – сама слабость. Она ни с кем не борется, она побеждена жизнью, а потом и смертью. Но ее безумие – мудрость перед Богом. Теперь она уже ничего не хочет от жизни, не требует, не надеется, не просит. Наоборот, она сама раздает окружающим Божьи дары жизни. Шекспировская сцена с цветами, где каждый цветок, который Офелия раздает, символизирует что-то свое, – поэтический шедевр (розмарин – знак верности, анютины глазки

– символ размышления, задумчивости, укроп – символ лести, водосбор – любовная измена, рута – эмблема раскаяния и печали, рутой лечили бесноватых в церкви, маргаритка – олицетворение верности, фиалки – символ верной любви). В больном сознании Офелии мешаются две смерти: возлюбленного и отца, но причина безумия, конечно, убийство любви и счастья.

О смерти Офелии рассказывает королева. Шекспир настойчиво объединяет персонажей в неразрывные пары. Гамлет и Лаэрт – пара сыновей, которые мстят за своих отцов. Гамлет и Фортинбрас. Первый мог бы стать таким же рыцарем без страха и упрека, как второй, но он мыслит, сомневается в своих поступках, а не воюет за клочок земли, как Фортинбрас. Гамлет и Офелия тоже пара. Они оба потеряли отцов. Офелия, впрочем, не в силах мстить Гамлету. Она объединяет в неразрывную пару отца и Гамлета, считая их обоих погибшими. Гамлет же, в свою очередь, объединяет в пару мать и возлюбленную, предъявляя им обеим счет в измене и предательстве. Именно к королеве приходит безумная Офелия, именно встречи с ней она добивается. И как раз Гертруда, скорбя и жалея, рассказывает о смерти нимфы Офелии в водах реки. Офелия точно и в самом деле становится нимфой, поглощенная водой.

Но есть и еще одна странная пара: Офелия – призрак отца Гамлета. Призрак является к Гамлету из преисподней, точнее он мечется между двух миров, поскольку, не отмщенный Гамлетом, он не может удалиться окончательно в иной мир и потому со стонами бродит по земле. Но ведь и Офелия, случайно погибнув, в сознании людей делается самоубийцей, которую нельзя отпевать в церкви: стало быть, она умирает нераскаянной и в состоянии греха. Так, по крайней мере, считает священник, который отказывается читать заупокойную молитву на ее могиле. Значит, Офелия теперь тоже становится своего рода призраком: она должна, подобно призраку отца Гамлета, скитаться между мирами. И уже в гробу, перед тем как гробовщики должны были бросить ее гроб в могилу, она сверху, с высоты покинувшей свое тело души, может наблюдать, как ее брат Лаэрт и ее возлюбленный Гамлет вцепились друг другу в глотки в ее могиле. Получается, что даже после смерти Офелия не находит желанных отдохновения и покоя: земной, жестокий мир, который довел ее до безумия на земле, настигает ее и в ином мире после смерти. К тому же, согласно этой жестокой логике, нераскаянные грешники: Розенкранц и Гильденстерн, Полоний и Офелия – встречаются в аду.

К счастью, Шекспир оставляет подобные версии за рамками пьесы, а Офелия, несмотря ни на что, остается незапятнанной и чистой, почти идеальной девушкой, обаятельным поэтическим образом. Ее безумие смывает с нее предательство, потому что, повторяем, безумие – мудрость перед Богом. Офелия олицетворяет всех несчастных женщин, и ее чистый поэтический образ навсегда останется в памяти людей одним из самых лучших и странных женских образов Шекспира.

 

1.3 Монолог Гамлета «Быть или не быть…» как философский центр трагедии В. Шекспира и пять его русских переводов

Меня всегда притягивала загадочная фигура Гамлета. В нем много непонятного. Он ведет себя очень странно. Он мучается над какими-то вопросами, которые обычно мало занимают нормально живущих людей. Иннокентий Смоктуновский только усилил мой интерес к Гамлету, добавив загадочности в его образ.

Мне всегда казалось, что тайна Гамлета отчасти заключена в его монологе «Быть или не быть…» Там истоки того, что сейчас называют «типом Гамлета». В русской литературе этот тип, по-моему, проявился в образах Онегина и Печорина – сомневающихся, мучающихся «странными» вопросами «лишних» людей.

Впрочем, в шекспировском Гамлете, мне всегда казалось, больше безумия и меньше рациональности, чем в русских Онегине и Печорине. Что же значит «гамлетовский» вопрос? Почему он считается «вечным», стоит в ряду «проклятых» вопросов человечества? Что, если детально проанализировать монолог «Быть или не быть», чтобы прикоснуться к этой загадке Гамлета?! Кроме английского текста, я взяла для анализа пять русских переводов: К.Р. (великого князя Константина Романова), П. Гнедича, М. Лозинского, Б.Л. Пастернака, В.В. Набокова и комментарии М.М. Морозова и А.Т. Парфенова к изданному в 1985 году в издательстве «Высшая школа» английскому тексту «Гамлета».

Мои открытия начались с самого начала, как только я задумала внимательно изучить монолог Гамлета. Во-первых, я сразу увидела, в какой контекст помещен монолог в трагедии Шекспира. Монолог помещен в сцену первую III действия трагедии. Его обрамляет сцена разговора Клавдия, Гертруды, Полония, Розенкранца и Гильденстерна, а также безмолвной в этот момент Офелии. Речь идет о том, что Розенкранц и Гильденстерн должны шпионить за Гамлетом, как еще раньше приказал им король-узурпатор. Полоний и Клавдий должны подслушать разговор Офелии и Гамлета, поскольку Полоний уверяет короля, будто причина безумия Гамлета – в любви, что вызывает законные сомнения Клавдия. Таким образом, Офелия тоже выступает в роли шпионки и «подсадной утки».

Иначе сказать, перед тем как произнести монолог, Гамлет выходит на сцену, встречает Офелию и, не поздоровавшись с ней, проговаривает свой длинный монолог, к финалу монолога вдруг, как будто очнувшись, он узнает Офелию, обращается к ней и просит помянуть его грехи в ее молитве. Сцена заканчивается разговором Гамлета и Офелии, в котором Гамлет предлагает Офелии отправляться в монастырь, к тому же советует покрепче запирать дверь за отцом (Полонием), чтобы тот морочил голову и разыгрывал дурака с одними домашними, а не с ним, Гамлетом. (Скорее всего, Гамлет заметил прячущегося Полония.) Гамлет уходит. Прятавшиеся и подслушавшие разговор Гамлета с Офелией Клавдий с Полонием вновь появляются на сцене. Король по-прежнему не верит в безумие Гамлета, как, впрочем, и в его любовь к Офелии. Он не без основания опасается Гамлета, сулящего ему неприятности и тревоги, поэтому решает отправить его в Англию, тайно задумав убить законного наследника престола руками своих шпионов Розенкранца и Гильденстерна. Таков контекст монолога «Быть или не быть».

У меня осталось в памяти стойкое впечатление от тех театральных и кинопостановок трагедии, которые мне довелось смотреть и о которых я слышала или читала, что монолог «Быть или не быть» актеры, игравшие Гамлета, всегда читают в одиночку или обращаются к публике. Офелии нет рядом. Родители мне рассказывали, что «Гамлет» в постановке Андрея Тарковского в Ленкоме в исполнении Солоницына лежал на топчане в центре сцены и читал этот монолог в полном одиночестве. Иногда этот монолог даже сокращают. Я читала, что «Гамлет» в постановке Акимова проходил так: актер, игравший Гамлета, сидел напротив зеркала, произносил слова «Быть или не быть», глядя в зеркало, надевал себе на голову корону – и всё. Этим заканчивался его знаменитый монолог.

У Шекспира, как мы видим, совсем не так. Монолог притягивает и одновременно аккумулирует в себе весь сюжет трагедии. В монологе соединяются все темы и коллизии трагедии. Метафоры монолога – главные метафоры трагедии. Что волнует Гамлета? Его миссия, навязанная ему призраком отца. Он должен восстановить попранную справедливость, то есть стать убийцей собственного дяди. Он должен отказаться от матери, которая изменила отцу с убийцей мужа. Он должен убить в себе любовь к Офелии, которая казалась ему прекрасной, чистой, непорочной. Быть может, он видел ее своей будущей супругой. Но на деле невеста оказалась шпионкой короля и подлеца-отца, что отлично понимает Гамлет.

Другими словами, Гамлет перед монологом уже потерял все свои идеалы и точки опоры. По существу, ему незачем жить. Он не находит поводов продолжать эту подлую и бессмысленную жить, где все ценности рассыпались в прах, где «Дания – тюрьма», где человек – «квинтэссенция праха». Он зовет смерть. Монолог Гамлета о смерти и о жизни как альтернативе смерти. Но стоит ли эта альтернатива того, чтобы выбрать жизнь вместо смерти? Не лучше ли (честнее, достойнее, благороднее) выбрать собственную смерть, а значит, не пятнать кровью руки, не отталкивать прочь возлюбленную, не проклинать мать, которую дала Гамлету жизнь?!

Неужели, задала я себе вопрос, монолог Гамлета только о самоубийстве? Мне не хотелось в это верить. Это не похоже на мое понимание образа. В чем же тогда состоит «гамлетовский» вопрос? Вот почему я разбила монолог на четыре смысловые части и попыталась понять его общий смысл в каждой отдельной части, а затем и как единое целое. Сначала я даю текст Шекспира, потом последовательно пять переводов. Наиболее удачным в поэтическом отношении мне кажется перевод Б.Л. Пастернака. Перевод М. Лозинского традиционно считается самым точным по сравнению с подлинником. Три других перевода (П. Гнедича, В.В. Набокова и К.Р.) я расположила друг за другом по мере убывания поэтичности, согласно моему вкусу. Итак, первый отрывок:

Комментаторы английского текста Шекспира М.М. Морозов и А.Т. Парфенов обращают внимание читателя, что Гамлет не сразу приходит к идее смерти или, точнее к мысли об уходе из жизни, к самоубийству. Поначалу он рассматривает совсем другой выбор – между пассивным примирением с бедствиями жизни и борьбой с ними. На мысль о третьей возможности – смерти, когда не нужны будут ни борьба, ни смирение («in the mind to suffer» – «переносить мысленно», то есть молча, безропотно), по мнению комментаторов, Гамлета наводит слово «end».

Довольно точно выражена поэтическая мысль Шекспира у Гнедича, хотя словесно и не совсем верно по сравнению с английским оригиналом. Нужно бросить вызов силам зла, сразиться с ними и в смертельной схватке пасть: «в бой вступить и все покончить разом…» Здесь мы видим Гамлета-бойца, Гамлета, который в силах броситься в бой со всем злом мира. Это тот Гамлет, который в финале закалывает Клавдия, а еще раньше, как крысу, убивает Полония, посмевшего подслушивать разговор Гамлета с матерью. Это Гамлет, который, не колеблясь, подменяет письмо Клавдия, чтобы его шпионы Розенкранц и Гильденстерн были казнены и попались в собственную ловушку. Это Гамлет, сражающийся с Лаэртом на шпагах в честном поединке. Одним словом, этот Гамлет – деятель и мститель.

Но вот второй отрывок. И Гамлет резко меняется:

Гамлет перевоплощается в мыслителя, а значит, порыв к мести, к поступку в нем гаснет. Зачем человек действует, если все равно ему суждено умереть? К чему эти душевные метания и бесплодная борьба со злом? Ведь одна только жизнь (не смерть) дает человеку сердечную боль («the heart-ache») и тысячи ударов, потрясений, которые унаследовало наше тело («thousand natural shocks that flesh is heir to»). Это «темное место» у Шекспира, вероятно, означает, что боль и страдания принадлежат жизни, а не смерти. И объясняются они наличием у человека тела, немощной плоти. Но, если человек лишается этой плоти в момент смерти, зачем тогда все эти долгие, бесконечные и тщетные усилия, зачем страдания, борьба, которые без остатка заполняют человеческую жизнь? В таком случае и месть Гамлета Клавдию превращается в иллюзию, химеру – на фоне неизбежной смерти. Смерть вообще представляется

Гамлету в этот момент желанной избавительницей, ласковой волшебницей, нашептывающей человеку множество сновидений.

И опять происходит некий мыслительный слом в размышлениях Гамлета. Мысль как бы движется ассоциативными, эмоциональными толчками. Мотив сна и сна-смерти, пожалуй, самое загадочное и «темное» место монолога Гамлета. Причем ни одному переводчику так до конца и не удалось найти адекватную оригиналу форму передачи этой «темной» мысли Шекспира.

Шекспир здесь трижды повторяется, дает своеобразную градацию слов-понятий: умереть, заснуть, заснуть и, быть может, видеть сны («perchance to dream»). От смерти мысль Гамлета движется к сновидению, а не наоборот, как это ни странно. Что бы это могло означать? Может быть, Гамлет хочет понять природу смерти? Если она сродни природе сна, то что может нам сниться там, за гробом? Сниться тогда, когда мы уже избавимся от нашей смертной оболочки, от плоти, порождающей страдания и боль? Шекспир употребляет слово «the rub» – препятствие. Комментаторы английского текста отмечают, что это слово пришло из игры в шары (bowls), это термин, означающий «любое препятствие (напр., неровность почвы), которое отклоняло шар от прямого движения к цели».

Сон как будто метафорически обрывает движение человека к цели, является препятствием, навевает на него вечный сон смерти, что ли, чтобы отклонить его от заданной цели. Мысль Гамлета опять мечется между поступком в этой реальной жизни и выбором смерти, пассивным отдыхом, отказом от действия. Буквально у Шекспира сказано: «в этом смертном сне что за сны могут к нам прийти, когда мы сбросим смертную суету (суету земную)»? В выражении «we have shuffled off this mortal coil» слово «coil» имеет два значения: 1) суета, шум и 2) веревка, кольцо, сложенное кругом, бухта. Если иметь в виду метафору Шекспира, то мы как бы сбрасываем с себя нашу смертную оболочку, точно тяжелую бухту, свернутую в кольцо. Мы становимся легкими, бесплотными, но что тогда за сны нам снятся, если мы уже бестелесны? Не могут ли быть эти сны гораздо страшнее наших земных? И вообще земные страдания не предпочтительней ли этой зыбкой неизвестности? Эту тревожную интонацию гамлетовской неуверенности в том, что происходит за гробом, того самого» «странного» страха смерти, по-моему, не удалось по-настоящему уловить и словесно выразить никому из русских переводчиков.

У Пастернака сказано поэтично, но непонятно по мысли:

У Лозинского неопределенно и, значит, не отвечает духу оригинала:

У Гнедича внезапно появляется реющие в пространстве грезы перед очами некоего бестелесного духа, а также «мертвый сон», словно в русской сказке о «живой» и «мертвой» воде:

У Набокова вообще пошла какая-то метафорическая «отсебятина»: «затор», «шелуха сует».

У К.Р. вроде бы точно по тексту оригинала, но за счет невнятности словесного выражения, эмоциональное восклицание, гамлетовское открытие ничуть не впечатляет, а кажется натянутым и плоским:

«Темное» место Шекспира о странных снах, ожидающих нас после смерти (а есть ли там сны и сновидения?!), логично порождает третью часть монолога Гамлета. Ее можно с большой долей точности назвать «социальной» частью. Гамлет здесь предстает в качестве защитника угнетенных, обиженных, обманутых бедняков. Богачи, властители и в целом государство с его суровым ликом палача стремятся уничтожить бессильных и слабых. Уродливая личина смерти просвечивает в самой жизни и делает эту жизнь невыносимой и постылой. Если бы не неизвестность жизни за гробом (или вообще ее отсутствие), самоубийство стало бы повсеместным выходом в несчастьях:

А то кто снес бы униженья века, Неправду угнетателей, вельмож Заносчивость, отринутое чувство, Нескорый суд и более всего Насмешки недостойных над достойным, Когда так просто сводит все концы Удар кинжала! Кто бы согласился, Кряхтя, под ношей жизненной плестись, Когда бы неизвестность после смерти, Боязнь страны, откуда ни один Не возвращался, не склоняла воли Мириться лучше со знакомым злом,

Гамлет возвышается до социального пафоса, присущего самому Шекспиру. Не случайно шекспироведы связывали эту часть монолога Гамлета со знаменитым 66-м сонетом Шекспира, в котором как бы ознаменовался закат эпохи Возрождения, появилась горечь, пессимизм в связи с несбывшимися надеждами и неосуществленными идеалами, провозгласившими в начале эпохи Возрождения веру в человека и объявившими его творцом Вселенной. 66 сонет в переводе О. Румера, в частности, приводит А.А. Аникст:

Впрочем, в этой части, выраженной почти всеми переводчиками очень удачно, исключая немногие непоэтические выражения, вроде «глум времен» и «кинжалом тонким» (Набоков) или «одним ударом шила(!)» (Гнедич), появляется еще одна гамлетовская черта, тоже характерная для людей эпохи Возрождения, – это его трезвый реализм, который подчас даже граничит с атеизмом. Заметьте, что в рассуждениях Гамлета о смерти нет ни малейшего намека на христианское воздаяние, на Божий суд, на рай или ад. Точно Гамлет забыл о загробной жизни и думает только, есть ли вообще там, за гробом, хоть какая-нибудь жизнь. Именно эта неизвестность и порождает страх покончить счеты с жизнью самостоятельно, одним ударом кинжала. Комментаторы английского текста приводят еще один перевод этого места, почти в точности повторяющий мысль оригинала. Это перевод Радловой о загробной стране: «Та неоткрытая страна, откуда к нам путешественник не возвращался». Лапидарней всего у Пастернака: «Боязнь страны, откуда ни один \\ Не возвращался…»

Эта трезвость философского мышления Гамлета подчеркивает в нем скрытую силу практика, который, несмотря на сомнения, вступит в борьбу со злом и погибнет, чтобы победить зло своей смертью, таким образом разрешая тот самый «вечный» вопрос, который он сам же и поставил. Философ осуществит свою философию на практике!

В четвертой части монолога сам Гамлет подстегивает себя, называя свои сомнения и колебания трусостью и нерешительностью. Здесь же он из мира разреженной философской мысли возвращается к действительности, видит Офелию и обращается к ней. В этой финальной части, по-моему, самой поэтической и впечатляющей формулы-метафоры удалось достичь Пастернаку. Он выразился по-пастернаковски ярко, пускай даже остальные переводы точнее передают смысл шекспировского оригинала с его метафорой бледности и румянца:

Итак, Гамлет в монологе открывается во всех своих лицах: он деятель и мститель, философ и глубокий созерцатель жизни, защитник угнетенных и трезвый реалист. Наконец, «гамлетовский» вопрос, который он ставит, не есть вопрос самоубийства, а есть вопрос смысла бытия перед лицом смерти. Эта крайняя постановка «проклятого» вопроса о смысле человеческой жизни, пожалуй, единственно правильная. К этому «гамлетовскому» вопросу рано или поздно приходит каждый человек, и каждому приходится по-своему и на своем уровне решать его. Впрочем, перед нами пример Гамлета: он не спасовал перед смертью, не бросился в омут самоубийства от страха перед местью королю, не пощадил мать и возлюбленную ради торжества добра и справедливости. В финале Гамлет – борец и победитель, пускай сраженный жестокой судьбой. Но как раз такой Гамлет уже открывается в монологе «Быть или не быть». Именно там мы узнаем настоящее благородное лицо Гамлета.

 

2.1 «Отцы» и «дети» и метафора слепоты в трагедии В. Шекспира «Король Лир»

Шекспир на то и Шекспир, что ставит так называемые «проклятые» вопросы, которые всегда будут современны и одинаково значимы. Никогда не устаревают любовь отца к дочери и любовь сына к отцу. Обратное также верно: нелюбовь дочерей к отцу, нелюбовь отца к сыну. Родительская, дочерняя и сыновняя любовь (или нелюбовь) – вот тема трагедии на все времена.

У короля Лира три дочери. Он больше всех любит младшую Корделию, но хочет осчастливить всех трех, разделив свое королевство и вручив бразды правления дочерям, а также их высокородным мужьям. Корделии он задумал отдать лучшую часть королевства. Впрочем, прежде король Лир приказывает дочерям рассказать публично, как сильно они любят отца.

Этот приказ, само собой разумеется, старческая блажь, очевидное проявление старческого маразма. К тому же дочери поставлены в двусмысленное положение, поскольку слова любви к отцу они должны произнести в присутствии своих женихов, которые ждут от невест приданого. Цена ошибки слишком высока: если дочери не найдут нужных слов, король и отец отсечет от их приданого часть земель или богатств, так что женихи могут и не взять дочерей короля Лира в жены. Между тем король Лир известен своим вздорным характером, неожиданными вспышками гнева; его нрав испортили власть и придворные льстецы. Короче говоря, нужно угодить вздорному старику, чтобы после наслаждаться независимостью и властью, от которых Лир добровольно отказывается в пользу дочерей и их будущих мужей.

Шекспир, придумав эту блестящую и вместе с тем фантастическую завязку трагедии, без сомнения, отлично знает закон любви, которая чаще всего лишена языка, молчалива и целомудренна в своем молчании. Заставить человека выговорить слова любви, обращенные к собственной персоне, мало того что безнравственно, – это абсурдно и опасно, потому что в таких случаях всегда наготове лицемерие, которое успешно рядится в яркие одежды любви, в то время как на самом деле равнодушно и холодно к ближнему, а иногда порождено ненавистью и\или желанием извлечь выгоды. Язык лжи красноречив и цветист. Старшие дочери короля Лира ничуть не удивлены этому безумному требованию отца и короля-тирана – они послушно исполняют его приказ:

Гонерилья

Регана

И лишь младшая дочь Корделия отказывается высказывать дочернюю любовь публично и под властным нажимом. Шекспир опять ставит сущностный вопрос жизни: можно ли заставить человека любить другого, неважно по праву родства или в силу страсти? Парадоксально, что Корделия, в отличие от своих сестер, по-настоящему любит отца, несмотря на его вздорный нрав и деспотизм на троне и в жизни. Любовь слепа: ты любишь, и всё тут. Любишь не за что-нибудь, а, скорее, вопреки. Ведь короля Лира по большому счету любить не за что: он просто взбалмошный и глупый старикашка, развращенный безграничной королевской властью.

Понятно, почему король Лир не может силой вырвать из целомудренных уст Корделии слов любви. Напротив, старшим дочерям, не любящим отца и угождающим вздорным приказам короля, ничего не стоит чуть-чуть помолоть языком, чтобы в результате получить богатое наследство. Одним словом, когда на сцену выступают деньги, любовь прячется за кулисы и исчезает.

Вторая, хорошо известная житейская, но от этого не переставшая быть справедливой мысль Шекспира заключается в том, что подлинная любовь в большинстве случаев будет отчетливо видна только в годину бедствий и испытаний, а никак не в минуты благополучия в окружении придворной роскоши. Любви больше пристало нищенское рубище, нежели королевская мантия.

Корделию король Лир лишает наследства и приданого, отправляет ее в опалу. Король французский берет в жены бесприданницу, разглядев в Корделии золотую душу и ум. Французского короля не сбили с толку лицемерные речи сестер Корделии, и, наоборот, полюбилась гордая сдержанность младшей дочери.

В опалу король Лир отправляет также и благородного графа Кента, верой и правдой много лет служившего королю, – только за то, что тот осмелился вступиться за Корделию, высказать правду и убеждал короля отказаться от безумного поступка добровольно лишить себя власти.

Параллельно в трагедии развивается другой сюжет темы «отцов» и «детей» – сюжет взаимоотношений графа Глостера и его незаконного сына Эдмунда. Незаконный сын не имеет права претендовать на наследство отца-богача, потому что имеется законный наследник – сын Эдгар, рожденный в законном браке.

Опять в этой ситуации действуют деньги: чтобы их добиться, нужно оклеветать законного брата как раз в том самом, что втайне задумал сам Эдмунд. Во имя своих корыстных целей Эдмунд не гнушается никакими средствами: он показывает отцу подложное письмо, якобы написанное от лица брата, и тот будто бы подговаривает Эдмунда отравить отца и поделить наследство на двоих: «Это почитание старости отравляет нам лучшие годы нашей жизни и отдает деньги в наши руки слишком поздно, когда по дряхлости мы уже не можем воспользоваться ими в свое удовольствие. Я склоняюсь к убеждению, что тиранство стариков – бесполезный предрассудок, властвующий над нами только потому, что мы его терпим. Встретимся и поговорим поподробнее. Если бы отец мог уснуть и не просыпаться, пока я не разбужу его, тебе досталась бы половина его доходов и постоянная любовь твоего брата Эдгара» (С. 31–32).

Как мы видим, Эдмунд в этом вдохновенно придуманном им письме выразил все то, что сам хотел бы сделать, исключая только то, что его не устраивают равные части наследства, ему подавай всё сразу. Он не собирается делиться с братом. Да и отец ему вовсе не нужен. Он только лишняя обуза.

Граф Глостер, отец Эмунда, верит навету и хочет убить предателя сына, рожденного законной женой. Тот бежит от гнева отца. Получается, что законный сын Эдгар, вследствие коварных козней незаконнорожденного брата, теряет все права на наследство. Мало того, в одночасье он превращается в нищего.

Граф Глостер разослал во все стороны изображения сына с целью поймать преступника. Чтобы спасти свою жизнь, Эдгар бредет по дорогам королевства в лохмотьях сумасшедшего дурачка из лондонского Бедлама. Таких безвредных дурачков немало бродило по дорогам Британии, когда лондонский сумасшедший дом закрыли и распустили его обитателей.

В чем причина злоключений Эдгара? В отцовской нелюбви. Эта нелюбовь возникла «за что»: сын, мол, замахнулся на святая святых, а именно хотел убить отца и сделаться обладателем его богатств. Впрочем, сам-то Эдгар тоже нисколько не любил отца. Зачем любить, если ты по праву графского рождения и так богат, знатен, красив, без труда покупаешь любовь продажных красавиц?! Сам Эдгар, изображая юродивого дурачка Тома из Бедлама вспоминает свою жизнь как жизнь, полную греха и духовной слепоты. В ответ на вопрос короля Лира: «Кем ты был раньше?» – Эдгар отвечает: «Гордецом и ветреником. Завивался. Носил перчатки на шляпе. Угождал своей даме сердца. Повесничал с ней. Что ни слово, давал клятвы. Нарушал их средь бела дня. Засыпал с мыслями об удовольствиях и просыпался, чтобы их себе доставить. Пил и играл в кости. По части женского пола был хуже турецкого султана. Сердцем был лжив, легок на слово, жесток на руку, ленив, как свинья, хитер, как лисица, ненасытен, как волк, бешен, как пес, жаден, как лев» (С. 116).

Незаслуженные сыном дары отцовской любви (деньги, свобода, положение) потеряны, но взамен приобретен неоценимый дар страдания. Опыт собственного страдания учит состраданию к ближнему, а от сострадания совсем недалеко и до любви. Эдгар был слеп и вдруг прозрел. Брат-предатель лишил его формальных признаков сыновства, хотя неожиданно наделил его единственно ценным человеческим свойством – способностью любить. Прозревая и проникаясь подлинными жизненными истинами, Эдгар превращается в человека. А ведь это и надо Шекспиру: чтобы люди наконец превратились в людей и возвысились бы над своими животными инстинктами.

Казалось бы, несправедливость отца должны внушить Эдгару ненависть, однако этого не происходит: Эдгар начинает любить отца вопреки нанесенной ему обиде. К тому же граф Глостер сам оказывается в положении законного сына. Он тоже отверженный только потому, что хотел по святому закону гостеприимства приютить в своем замке короля Лира, бывшего государя. Герцог Корнуэльский вырывает у него глаза. Теперь Глостер лишен всех своих земель и замков. Он только слепой, беспомощный старик. Его сын Эдмунд приложил руку к ослеплению отца, предательски выдав графа Глостера герцогу Корнуэльскому. Эдмунд сделался наушником и предателем отца. Он осуществляет свой идеал – полностью устранить отца, чтобы завладеть наследством единолично. Это возможно только в результате отцовской смерти или, как в данном случае, объявлением графа Глостера шпионом короля французского и изгнанием слепого старика из его же собственного дома. Так, Эдмунд сначала предал брата с помощью подлога, потом заложил отца. Это явление в наше время назвали «феноменом Павлика Морозова», имея в виду, что у подобных людей, как Эдмунд, что-то не в порядке с душой. Шекспир же показывает, что такие люди, наоборот, слишком нормальны. Любовь – исключение из правила, а ненависть и предательство – это, увы! норма жизни.

Глостера-старшего следовало ослепить, чтобы он по-настоящему прозрел. Законный сын Эдгар, играющий роль блаженного Тома из Бедлама, становится поводырем отца. Безумный ведет слепого (но и одновременно символически – сын – отца):

Глостер

Слепой Глостер делает замечание о дурачке Томе, но, оказывается, он говорит про своего сына и про свое позднее прозрение вследствие немыслимых страданий:

Эдгар, как и отец, тоже прозрел. Он понимает, что его страдания сущая безделица по сравнению со страданиями отца. Он научается любить. Единственно верный и кратчайший путь к любви – сострадание, сочувствие, жалость к человеку.

Шекспир искусно строит интригу, когда колесо Фортуны поворачивается на 180 градусов по отношению к тем, кто благополучен и доволен собой: власть имущие становятся слепыми, нищими или безумными. Только так можно избавиться от глупости и духовной слепоты, во времена благополучия десятки лет застилавшей этим людям свет истины. Точно так же, с помощью жестоких ударов судьбы, Шекспир учит любви «отцов» и «детей».

Старый Глостер, перестрадав, только теперь понимает, кто из двух сыновей был ему настоящим сыном и был достоин отцовской любви. Когда его глаза еще были зрячи и он ходил в шелках и пыхтел от собственной сановности, он больше любил незаконнорожденного Эдмунда. Теперь граф Глостер знает, кого надо любить, но он ничем не может наградить любимого сына, так как сам нищ. У него осталась одна неизрасходованная любовь, которую некуда приложить, ведь сын покинут отцом, он прячется от его гнева и жажды мести, трепещет за свою жизнь. Так думает слепой граф Глостер, держа за руку сына-поводыря. Ослепнув, граф Глостер духовными очами прозрел свет любви к Эдгару, а капризная Фортуна, точно издеваясь над отцом и сыном, свела их вместе в страдальческой и тайной любви, такой же невысказанной и молчаливой, как любовь Корделии к королю Лиру.

Не менее суровым испытаниям, чем отца и сына Глостеров, подвергает Шекспир отцовские чувства короля Лира. Со своей свитой тот бесчинствует при дворе старшей дочери Гонерильи. У Гонерильи кончается терпение, и она фактически прогоняет отца ко второй сестре Регане. Действительно, с обыденной точки зрения, сколько же можно терпеть выходки злобного и ворчливого старикашки?! Если у дочери нет любви к отцу, то зачем он ей нужен? Прочь из королевского дворца его бренное тело! Чувство долга в этих обстоятельствах не действует. Что такое долг перед отцом, тебя породившим, если в тебе нет к нему ни капли любви? Это не что иное, как химера. Оставлять короля Лира из благодарности, что он, мол, полкоролевства отдал дочери, но эту благодарность она выдерживает в течение целого месяца. Пора и честь знать! Пусть другая сестра Регана немножко помучается с отцом и его хулиганской свитой. Люди из свиты Лира никому не подчиняются, свирепствуют, обижают приближенных Гонерильи, в частности Освальда (надо сказать, лицемера, лизоблюда и мерзавца). Одним словом, король Лир не испытывает любви к своим нелюбимым дочерям, но и они отвечают ему тем же.

Король Лир, ни с того ни с сего раздарив свое королевство, по существу ослеп (раздробление королевства, между прочим, грозит войной между новыми властителями, что и происходит). Король Лир ослеп еще раньше, когда поверил в лесть придворных и нелюбимых дочерей, вместо того чтобы прислушаться к мнению верных людей, не желающих лицемерить и высказывающих в глаза короля нелицеприятную истину. Эти верные люди – граф Кент и королевский шут. Двое остались ему верны. Да еще Корделия, младшая дочь. И в дополнение к ним ослепленный герцогом Корнуэльским граф Глостер, которого Лир встречает на дороге нищим с поводырем. Свита короля Лира наполовину растаяла, потому что люди из свиты почуяли запах жареного: как бы их самих не подвергли лишениям, а то и смерти настоящие королевы Гонерилья и Регана. Ведь король Лир превратился в шутовского короля, в короля без трона, без власти и войска. Король Лир, словом, ничуть не лучше своего шута. Шут, правда, умнее короля.

Регана, средняя дочь короля Лира, ведет себя с отцом еще жестче старшей сестры. Она лишает его свиты, так как совладать с одним злобным старикашкой гораздо проще, чем с целым отрядом прихлебателей и грубых воинов, в любую минуту готовых мечом защитить своего господина. Регана не желает даже принимать отца в своем дворце (тот якобы не подготовлен для приема столь многочисленных гостей). Она принимает его на нейтральной территории, в замке графа Глостера. Король Лир бушует, обливает грязью Гонерилью, посылает на ее голову самые страшные отцовские проклятия:

Встретившись с Реганой, король Лир уже наполовину укрощен жизнью и неблагодарностью старшей дочери. С Реганой король Лир разговаривает почти тихо и готов подчиниться ее воле, если бы не грубость дочери. Как замечает шут короля Лира, «яйца учат курицу»:

Шут

Король без королевства все равно что шут в шутовском колпаке, только королю, в отличие от королевского шута, теперь уже отказано в праве говорить правду. Диалог дочери и отца – пародия на воспитание: роли поменялись на противоположные, ныне дочь воспитывает престарелого отца:

Лир

(Хватаясь за сердце.)

Регана

Лир

Регана

Лир

Регана

Лир

(Становится на колени.)

Регана

Чего добился Лир проклятиями Гонерилье? Ненависти Реганы и герцога Корнуэльского, ее мужа. В сущности, дочь хочет смерти отца: смерть решила бы все проблемы и позволила бы сохранить лицо. Герцог Корнуэльский хозяйничает в замке графа Глостера, точно у себя дома. Посланника короля Лира, переодетого графа Кента, который побил Освальда, вестника Гонерильи, якобы за буйство герцог Корнуэльский сажает в колодки. Это грубое оскорбление чести короля Лира, над послом которого произведено вопиющее надругательство. Этот акт весьма далек от принципов благородной дипломатии.

Прибывший в замок Глостера на встречу с дочерью Реганой король Лир должен либо смириться с существующими положением вещей, с издевательствами и оскорблениями, либо ночевать на улице. Король Лир выбирает второе. Буря бушует за стенами замка графа Глостера. С этой бурей вместе бушует и сам король Лир, призывая громы и молнии на своих дочерей и на себя, на свою глупую седую голову, в которой созрела безумная мысль по собственной охоте остаться без гроша и без власти.

Лир

Король Лир близок к безумию. Теперь он нищ, гол, холоден и беззащитен перед стихией. Он испытывает все то же самое, что испытывает большинство его подданных, бедных и нищих:

Благодаря страданиям, отверженности и боли, король Лир наконец-то прозревает. Он укрывается от бури в шалаше вместе с изгнанным отцом Эдгаром, играющим роль Тома из Бедлама, чтобы не быть узнанным и пойманным в качестве преступника. Король Лир начинает прислушиваться даже к словам безумного Тома. Другими словами, у бывшего слепого к истине короля Лира открываются глаза на мир и на людей. Это, конечно, слишком позднее прозрение. Впрочем, лучше поздно, чем никогда. Король Лир становится по-настоящему мудрым. В его безумном бреде, обращенном к слепому Глостеру, слышится голос совести и глубочайшее понимание несправедливости жизни, причиной которой оказываются власть имущие, стало быть, и он сам. Король судит себя, говоря о жестоких законах жизни, убивающих бедняков: «Чудак! Чтобы видеть ход вещей на свете, не надо глаз. Смотри ушами. Видишь, как судья издевается над жалким воришкой? Сейчас я покажу тебе фокус. Я все перемешаю. Раз, два, три! Угадай теперь, где вор, где судья. Видел ты, как цепной пес лает на нищего?

Глостер

Лир

А бродяга от него удирает. Заметь, это символ власти. Она требует повиновения. Пес этот изображает должностное лицо на служебном посту.

Король Лир в конце трагедии предстает перед зрителем (читателем) уже не как злобный, глупый, ворчливый старик с гневными и вздорными истериками, а человек глубоко страдающий, следовательно, способный к состраданию и настоящей любви. Его любовь бурным потоком устремляется к образу дочери Корделии, которую увез далеко-далеко французский король. Безумие любви заполняет исстрадавшуюся душу короля Лира.

Лир еще не знает, что Корделия, услышав о подлом обращении сестер с отцом, вместе с французским войском высадилась в бывшем королевстве Лира, чтобы восстановить попранную справедливость.

Колесо Фортуны начинает поворачиваться против тех, кто раскрутил его с тем, чтобы извлечь выгоды из предательства брата, отца. Герцога Корнуэльского ранит слуга, который не в силах смотреть, как тот вырывает глаза из глазниц беззащитного, связанного старика Глостера. Эдмунд становится полководцем Реганы, несмотря на то что запятнал себя предательством брата и отца (задолго до идей Фрейда Шекспир выводит на всеобщее обозрение задушевное желание Эдмунда убить отца). Регана и Гонерилья соперничают друг с другом за любовь Эдмунда. В сущности, они готовы перегрызть друг другу горло за красивого самца. Их предательская душонка теперь обращена против собственных мужей. Если в них нет любви к отцу, то, разумеется, нет любви и к мужьям. Их низкую натуру раздирает одна лишь похоть. Вот почему Регана подговаривает Освальда убить слепого Глостера:

Регана

Освальд

Регана готова убить отца своего любовника, значит, она не прочь убить и своего отца. Почему бы и нет?! Шекспир доводит дочернюю нелюбовь до своего логического предела – желанию отцовской смерти. Таким образом, люди превращаются в животных с их борьбой за существование. Сильные самцы и самки в стае бросают умирать слабых, дряхлых особей, которые когда-то были их родителями, а ныне они мешают стае и тормозят ее передвижение. Шекспир не принимает этот природный закон пожирания себе подобных, ибо, по его убеждению, гордое звание человек не стоит ломаного гроша без любви, сострадания и жалости.

Возмездие настигает предателя Освальда: его убивает Эдгар, вступившийся за слепого отца.

Однако трагедия Шекспира остается трагедией, и в ней отнюдь не действует закон всеобщей справедливости и повсеместного возмездия злодеям и подлецам. Войска Корделии разбивает армия Эдмунда. Шекспир и здесь художественный новатор. Мерзавец и предатель Эдмунд у него храбр, мужествен и красив особой мужской красотой, которая и привлекает любовь Реганы и Гонерильи. (Эдмунд даже не лишен чувства благородства: на пороге собственной смерти он пытается остановить исполнения собственного приказа – убийство Корделии.) Эдмунд выгодно отличается от вялых и слабосильных мужей Гонерильи и Реганы: герцога Корнуэльского и герцога Альбанского. Чтобы любовник достался ей, Гонерилья отравляет сестру Регану, а потом закалывается сама, потому что узнает, что ее любовник Эдмунд смертельно ранен.

Фортуна разит Эдмунда в рыцарском поединке Эдгара и Эдмунда. Два брата сражаются на смерть. Эдгар перед поединком признается слепому отцу, что он его законный сын, и просит благословения на бой. Граф Глостер, уже слепой и беспомощный, вдруг получает дар небес – любовь сына. Однако его любовь к сыну и чувство вины настолько сильны, что сердце старика не выдерживает и он умирает.

Король Лир тоже соединяется со своей любимой дочерью в темнице. Он готов лелеять ее, петь ей песни любви, убаюкивать ее сон. Он счастлив, несмотря на поражение дела Корделии и неспособность дочери защитить отца:

Но даже темница не спасает чистую и любящую Корделию. Ненависть сестер к ней так велика, что по приказу Реганы и Эдмунда офицер вешает в тюрьме Корделию. Король Лир немощной старческой рукой убивает наемного убийцу, но он не в силах вернуть дочь из могилы. И он уходит вслед за нею, как до него граф Глостер умер от невозможности совладать со счастьем обретенной любви. А король Лир умирает от отчаяния.

И все-таки в трагедии торжествует любовь, а не ненависть. Король Лир превращается из властителя и тирана в человека. Он прозревает истину любви и сострадания к людям. Он мог бы после всего случившегося стать справедливым королем, любящим своих подданных, если бы не смерть.

От духовной слепоты избавляется также и Эдгар, любовь которого к умершему отцу не прервется теперь никогда.

Любовь «отцов» и «детей» – закон человеческого существования. Жаль, что часто только трагедия и смерть способны открыть этот закон в сердцах ослепших от ненависти или равнодушия людей.

 

2.2 Трагедия В. Шекспира «Король Лир» и ее киноверсия

Есть большая разница между Шекспиром, которого читаешь, и Шекспиром, которого видишь в театре или на киноэкране. У каждого, конечно, свой Шекспир. Кинорежиссер Григорий Козинцев дает свою версию шекспировской трагедии «Король Лир», и эта версия очень далека от тех образов, что представлялись мне во время чтения трагедии.

Умом я понимаю, что громадная по объему шекспировская трагедия никак не укладывается в формат фильма или спектакля: текст, к сожалению, требует сокращений, чтобы зрители, по крайней мере, могли досмотреть трагедию до конца. Сокращения – это неизбежное зло, с которым сталкивается любой режиссер, задумавший поставить Шекспира.

Во времена Шекспира было не так. Судя по тому, что я читала о шекспировском театре, люди приходили в лондонский театр «Глобус», где Шекспир был актером, режиссером и автором для театра, заранее; они занимали места, общались друг с другом, обменивались шутками, даже ели. Народ собирался в партере (сидячие места могли позволить себе только богачи) и следил за действием пьесы около пяти часов. Значит, пьесы Шекспира шли без купюр.

В наше время – время сериалов и «мыльных опер» – режиссеры могут позволить себе поставить Шекспира полного, без всяких сокращений, с подлинным текстом. Увы! этого не происходит. Не исключение также и фильм Григория Козинцева с Юрием Ярветом в роли короля Лира, Олегом Далем в роли шута, Донатасом Банионисом в роли герцога Альбанского, Галиной Волчек в роли Реганы.

Я смотрела фильм сразу после чтения трагедии. Во мне еще свежи были воспоминания об огнедышащих монологах короля Лира, о страстных сценах трагедии, где борьба, ненависть и любовь героев выражались ярко, сочно, красноречиво. Меня захватил энергичный и стремительный ритм Шекспира. Во время чтения мне ни разу не пришло в голову, что трагедия Шекспира затянута, многословна или утомительна. Наоборот, у Шекспира все хитросплетения сюжета объяснены в тексте. Всё кристально ясно. Возникает ощущение естественности и простоты.

В фильме Козинцева, напротив, все непонятно, сжато, скомкано, сокращено до предела, и при этом все-таки появляется ощущение занудства и скуки. Если бы я до этого не читала трагедии глазами, я бы почти ничего не поняла в фильме. Что происходит? О чем идет речь? Что они хотят друг от друга? Если бы не блестящая игра Юрия Ярвета, Олега Даля, Баниониса и Галины Волчек, поставленных в жесткие условия отсутствия текста, а также монументального, но скучного замысла режиссера, фильм вообще не стоило бы смотреть. Да, наверно, этот старый фильм 1970 года сейчас никто и не смотрит.

Трагедия «Король Лир» у Шекспира начинается с сути, стремительно и динамично. Она лишена длинного пролога или экспозиции. Глостер и Кент, которые потом окажутся в числе главных героев трагедии, обсуждают будущий раздел государства королем Лиром, которому внезапно пришло в голову это странное решение. Глостер знакомит Кента со своим незаконным сыном Эдмундом. Потом Эдмунд станет предателем отца и брата. Почти все главные герои в начале пьесы появляются на сцене, читатель догадывается, что это завязка трагедии, и ему легко понять, что из чего в дальнейшем вытекает. Король Лир – отец своих дочерей, две из которых его предают. Граф Глостер – отец незаконнорожденного Эдмунда, который с помощью измены и предательства, стремится завладеть богатствами отца и титулом графа. Вот почему ему нужно уничтожить родного брата, законного наследника, а заодно с ним и родного отца.

Родители беззащитны перед нелюбовью детей. Хотя королю Лиру и Глостеру изменяет отцовское чутье любви: они выбирают не достойных детей, а выродков, только потому, что те льстят им и лицемерят. На самом деле они ненавидят отцов, однако ради выгоды и корысти готовы играть в пылкую дочернюю или сыновнюю любовь, чтобы после выбросить отцов прочь, на улицу, как ненужный балласт с корабля.

У Козинцева львиную часть времени, которую можно было бы сохранить для шекспировского текста, занимают длинные безмолвные и нудные проходы массовки. В прологе сотни каких-то оборванных нищих с уродливыми и изможденными лицами идут по пустынному берегу моря, по песчаным дюнам, еле передвигая ноги. Наверное, Козинцев хотел символизировать этими кадрами страдающий народ, подданных короля Лира, о которых никто не заботится и которых властители бросили на произвол судьбы. Тревожная музыка Дмитрия Шостаковича усиливает это впечатление.

Козинцев выбирает фоном, на котором разворачивается трагедия, пустынный, без единого кустика приморский пейзаж. Тяжелая и давящая на зрителя стена средневекового замка подобна Эльсинору в «Гамлете» (тоже фильм Козинцева со Смоктуновским в главной роли). Суровый и мрачный бесцветный фон. Фильм черно-белый, как будто режиссер хочет подчеркнуть непримиримую борьбу черного и белого, зла и добра в душе человека и в природе. Фильм чужд оттенков цвета, нюансов человеческих взаимоотношений. Козинцев словно мажет героев одними черными или белыми красками.

У Шекспира даже в трагедии есть юмор, и смешное появляется в самых трагических обстоятельствах. Например, когда Эдгар, законный сын графа Глостера, как поводырь ведет своего ослепленного отца в Дувр. Граф Глостер хочет покончить самоубийством и просит сумасшедшего Тома, за которого принимает сына, привести его на высокий утес, откуда он намерен спрыгнуть в бездну и разбиться насмерть. Эдгар ставит отца на малюсеньком холмике или даже на ровном месте и убеждает слепого, будто они стоят на краю опасного и страшного обрыва:

Эдгар

Шекспир смеется в таких обстоятельствах, в каких менее талантливый художник никогда бы не решился даже улыбнуться, больше того посчитал бы это святотатством. Разве допустимо смеяться в момент самоубийства и накануне смерти? А Шекспир это делает и восхищает нас своей писательской смелостью. Эдгар говорит себе: «Пародиею этой на прыжок \\ Я вылечить его хочу».

Эта сцена, кроме того, дает Шекспиру простор для яркой театрализации, для блестящей игры актера, способного в этом эпизоде показать чудеса перевоплощения. Как только слепой граф Глостер прыгнул на одном месте, он упал и очнулся не сразу. Эдгар меняет голос и выдает себя за моряка, который якобы ошеломлен воскрешением Глостера, оставшегося в живых после падения с такой чудовищной высоты:

Шекспир иронизирует над обыденным представлением о небесных чудесах. Спасает от смерти графа Глостера не какой-нибудь ангел с крыльями или святой угодник, а сам дьявол. Вместо безумного Тома именно он сделался поводырем Глостера. Нарисованный облик сатаны в передаче Эдгара – свидетельство потрясающего чувства юмора Шекспира, тем более что престарелый Глостер безусловно верит нелепым россказням своего сына.

Эдгар

Глостер

Эдгар

Глостер

Козинцев эту сцену изъял из фильма. Она ему не нужна, потому что не вписывается в его мрачно-трагический замысел. Эдгар у Шекспира предстает поэтом, фантазии которого можно только позавидовать. У Козинцева Эдгар (актер JL Мерзин) – сутуловатый, придурковатый и малозначительный малый. Козинцев придумывает целый ряд кинематографических сцен, безмолвных кадров, по-видимому с его точки зрения эффектных, которых в трагедии Шекспира вообще нет.

К примеру, Эдгар в фильме бежит из дома отца, перепрыгивая через заборы, падает на землю и прячется от слуг, которые посланы графом Глостером, чтобы найти и убить его. Эдгар лежит в грязной канаве на пустынном морском берегу. Мимо безмолвно идут нищие. Эдгар рвет на себе одежду, вымазывает грязью лицо и тело и голый, босиком шлепает по грязи вслед за нищими. Козинцев, наверно, рассчитывал, что зритель будет плакать от сочувствия несчастному, уподобившемуся нищим. Но зритель вряд ли оценит эти назидательные режиссерские образы в лоб.

Вообще Козинцев, с одной стороны, додумывает Шекспира, а с другой стороны, безжалостно его «режет». У Шекспира герои красноречивы, они не боятся говорить с собой и с другими. Козинцев создает молчащих героев, голос которых слышится в основном за кадром: они говорят внутренними монологами, но монологи эти тоже сильно порезаны, поэтому без предварительного чтения трагедии невозможно понять, о чем они сами с собой беседуют. Возникает странное впечатление, что вместо Шекспира Козинцев инсценировал Чехова. Он хочет быть лаконичным, а выходит скучно и непонятно.

У Шекспира Эдмунд пишет подложное письмо самому себе от лица брата Эдгара, где тот якобы предлагает Эдмунду отравить отца, графа Глостера. У Козинцева Эдмунд уже оказывается с письмом в руках, и ни один зритель не догадается, что Эдмунд написал письмо сам с целью предательства брата. Как будто Эдмунд вовсе не изменник, а действительно благородный человек (его невнятные монологи перед этим с литовским акцентом вообще никак не воспринимаются – актер Р. Адомайтис).

В Эдмунда влюбляются обе старшие дочери короля Лира, Гонерилья и Регана. Регану, плотную, страстную, в пышном теле, готовую преследовать своей любовью любимого, убедительно играет Г. Волчек. Но опять у Шекспира об этой любви косвенным образом рассказывают персонажи, а в фильме Козинцев придумывает несколько, по его мнению, ярких сцен, в которых эта любовь показывается, так сказать, кинематографически. Слуга убивает герцога Корнуэльского, мужа Реганы. Тот умирает. В фильме его умершее тело лежит на столе. И пока оно лежит, Регана бежит по длинным коридорам замка графа Глостера, врывается в комнату Эдмунда и распахивает на груди рубашку: я, мол, твоя. Дальнейшее подразумевается: кадр обрывается. Одобрил бы Шекспир подобную доработку?! Неизвестно.

Любовь к Гонерильи у Эдмунда в киноварианте Козинцева рождается и вырастает в момент их совместной поездки на лошадях вдоль пустынного морского берега (свита Гонерильи куда-то бесследно исчезает). Они долго и счастливо скачут как влюбленные в замок графа Альбанского. Подразумевается, что по дороге они сговорились о своей крепкой любви.

Даже король Лир у Козинцева иногда совершает странные, необъяснимые поступки. В первой сцене, когда его младшая, самая любимая дочь Корделия отказывается льстить отцу, король Лир почему-то выбегает из замка на деревянный помост, возвышающийся над холмом, на котором стоит королевский замок, и обращается к народу, проклиная Корделию. Массовка числом до пятисот безмолвно внимает королю Лиру. Множество монологов короля Лира Козинцев сокращает до минимума (например, монологи во время бури, когда Лир один на один со стихией клянет своих неблагодарных дочерей), зато маленький Лир под трагическую музыку Шостаковича, которая заглушает его слова, оказывается снятым один в приморской пустыне, на песке, покрытом промоинами и лужами, с высоты птичьего полета, когда серое тяжелое небо, покрытое тучами, давит на маленького человечка, а ветер жутко и злобно завывает, так что опять-таки услышать слова Лира зритель не способен.

У Шекспира есть сцены, когда действие происходит в шалаше. Туда Кент приводит короля Лира, чтобы укрыться от непогоды. Там же они встречают сына Глостера Эдгара под видом сумасшедшего Тома. У Козинцева этот шалаш – громадное сооружение, в котором снова умещается целая массовка, играющая нищих. В числе нищих и Эдгар. Он укрывает свое голое тело соломой и очень неудачно юродствует. Король Лир в монологе Шекспира говорит о бедняках, которые страдают в эту непогоду, и он впервые понимает их страдания, потому что из короля вдруг превратился в нищего. У Козинцева бедняки и нищие предстают воочию (кинематограф здесь явно осуществляет принцип наглядности). К ним непосредственно и обращается король Лир – Юрий Ярвет. Козинцев, вообще, настойчиво вводит массовку в трагедию. Народ, по его замыслу, должен непременно сопровождать главных персонажей и участвовать в их конфликтах. Например, во время высадки французских войск, предводительствуемых Корделией, когда происходит сражение с англичанами, управляемыми Эдмундом, народ (старики, женщины, дети) бежит, спасается, плачет. Горят дома, крыши. Люди, одним словом, страдают от этой войны. Шекспир, таким образом, дополняется и подправляется сценаристом Козинцевым.

И все-таки в фильме есть безусловные удачи. Образ короля Лира, который создает Юрий Ярвет, был для меня неожиданным и незнакомым. Читая Шекспира, я представляла себе короля Лира взбалмошным и вздорным, только под влиянием страданий становящимся человеком. Его безумие – это и его прозрение. Юрий Ярвет сразу делает короля Лира любящим отцом, маленьким, тщедушным, смешным в своей любви. От этой безмерной любви он и хочет отдать дочерям царство. Велико его отчаяние, потому что Корделия, ради которой он в основном это все и затеял, не поддержала его любви, предала его нежность. В короле Лире Юрия Ярвета много человеческого, совсем не королевского. Он, прежде всего, отец, пораженный болью ненависти и нелюбви.

У Шекспира король Лир старческой рукой убивает мечом подосланного Эдмундом наемного убийцу, повесившего в темнице Корделию. Король Лир – Юрий Ярвет не мог бы этого сделать, да это и не нужно (здесь Козинцев прав, убирая этот эпизод из своего фильма), так как отвлекает от отчаяния короля Лира, потерявшего любимую дочь.

Безусловная удача фильма – образ герцога Альбанского, созданного Д. Банионисом. В пьесе Шекспира я почти не обратила внимания на этот персонаж. Для меня он прошел фоном. Банионис делает его важнейшим в фильме. Это настоящий, страдающий интеллигент. Мы видим герцога Альбанского с книгой в руках, в то время как его жена Гонерилья с гримасой злобы на лице, точно мегера, обвиняет мужа в слабости и безволии, поскольку тот отказывается гнать короля Лира, не одобряет ее предательство отца. Герцог Альбанский – Банионис страдает при виде злобы своей жены. Он понимает ошибочность своего выбора: он не разобрался в ее лицемерии и женился на нравственном чудовище. Герцог Альбанский – соратник короля Лира. Он вступает в борьбу за добро и побеждает. Он бросает перчатку предателю и изменнику Эдмунду, как бы восстанавливая справедливость и настоящие нравственные ценности. В мире, где все вывернулось наизнанку, где зло выдают за добро, он защищает добро и, как Гамлет, «вправляет сустав мира» на место. В нем есть что-то от Гамлета Смоктуновского.

Шут короля Лира в исполнении Олега Даля – почти шедевр. Здесь, я уверена, Шекспир был бы доволен игрой Даля и одобрил бы созданный актером образ. Шут Даля – худой, изломанный, пластичный в своей угловатости, с длинными тонкими пальцами, бритый наголо (без шутовского колпака – непременного атрибута шута). Надтреснутым голосом он поет шутовские песенки (в переводе Маршака) обезумевшему в своей глупости королю Лиру, который добровольно раздал свое царство. Шут – Даль страдает от несовершенства мира еще сильнее герцога Альбанского – Баниониса. Зло в передаче Даля невозможно победить. Зло в природе человека. И в этом смысл его желчных и ядовитых речей с ужимками и угловатыми жестами. Шут Даля – шекспировский шут. Его сарказм и ирония глубоки и под стать замыслу самого Шекспира.

Ради этих удач – образов короля Лира и шута – стоило смотреть фильм и снимать его. Здесь надо отдать должное режиссеру Козинцеву. В фильме, короче говоря, и слабости, и удачи соединились вместе. Среди унылой бесконечности скучных кадров временами сверкали блестки шекспировского гения – в монологах короля Лира, в игре шута – Даля, в спокойной созерцательности герцога Альбанского – Баниониса, в страстности Реганы – Волчек. И это радовало.

 

2.3 Механизм зла в трагедии В. Шекспира «Отелло»

В трагедии «Отелло» главный герой, конечно, не Отелло, а Яго. Именно он своими адскими кознями создает трагедию, в которой зло приобретает чудовищную силу, распространяется повсеместно, отравляет своим смрадным дыханием все вокруг. До последней сцены трагедии кажется, что зло вообще непобедимо и всесильно, что зло царит в мире, а добро, точно жалкий нищий в увечьях и рубище на церковной паперти, лишь протягивает руку в поисках подаяния и получает от зла одни насмешки и оплеухи.

Яго – гений зла. Он овладел изощренным и хитроумным механизмом злодейства. Он не гнушается ни ложью, ни подлогом, ни клеветой, ни убийством ради достижения своей цели. Причем постепенно из источника и причины зла он превращается в орудие зла, а в финале, вовлеченный в немыслимую сеть интриг, которую раскинул для других, Яго сам бьется в этой паучьей сети, как пойманная муха, что вскоре будет сожрана прожорливым пауком. Зло сильнее Яго, и оно не собирается жалеть или миловать своего исполнителя. Оно пожирает Яго вместе со всеми, кого тот затянул в сеть зла. Так сам Яго становится жертвой собственного зла. Или, точнее, возмездие рано или поздно настигает Яго. Механизм зла дает сбой, потому что зло несовершенно и, значит, не всесильно. Добро и истина все равно, по Шекспиру, восторжествуют, пускай поздно, когда добрые и чистые Дездемона, Отелло, Эмилия погибнут в паутине зла, сделавшись его жертвами. Впрочем, на то и трагедия.

Итак, рассмотрим механизм зла, запущенный Яго. Каков он? Что собой представляет? Каковы его пружины и колеса? Наконец, каковы следствия работы этого механизма?

Хотя я написала, что Яго – гений зла, это не совсем так, потому что он никак не больше, чем хитрец, пусть гибкий и изворотливый, бессердечный и аморальный. Иначе говоря, Яго – мерзавец, подонок. Вот почему цели Яго низкие и корыстные, как у всякого заурядного человека. Но Яго никак не откажешь в таланте, и, когда он продолжает действовать, зло постепенно начинает руководить поступками Яго. Само зло как бы берет в руки управление судьбами тех, кого он стремится уничтожить, и вот тогда-то в его душу будто бы вселяется гений зла, который задумал до основания уничтожить все доброе, что населяет мир.

Яго до глубины души обижен тем, что, несмотря на рекомендации трех важных людей («шишек» – в переводе Пастернака), Отелло выбрал себе в заместители и назначил лейтенантом флорентийца Кассио, вместо того чтобы возвести в это звание Яго. Яго, оставшись поручиком, жаждет мщения как своему начальнику, так и тому, кто внезапно перебежал ему дорожку на пути к карьере.

Удивительно, что с первой сцены трагедии Яго нисколько не считает себя хорошим человеком. Напротив, он гордится своим пристрастием ко злу, своей хитростью и изворотливостью. В этом, по его мнению, заключается его человеческая исключительность и выгодное отличие от других, то есть с первых слов мы видим, как Яго презирает людей и не даст за них даже ломаного гроша.

Так, например, служба для Яго – умение извлечь из нее выгоды и вместе с тем способ скрыть свой неистощимый эгоизм и лень:

Конечно, есть такие простофили,

Которым полюбилась кабала

И нравится ослиное усердье,

Жизнь впроголодь и старость без угла.

Плетьми таких холопов! Есть другие.

Они как бы хлопочут для господ,

А на поверку – для своей наживы.

Такие далеко не дураки,

И я горжусь, что я из их породы.

Я – Яго, а не мавр, и для себя,

А не для их прекрасных глаз стараюсь.

Но чем открыть лицо свое – скорей

Я галкам дам склевать свою печенку.

Нет, милый мой, не то я, чем кажусь.

Яго каждый раз действует в соответствии с очевидными для него аморальными, низкими целями, но выдает их неизменно за нравственные и бескорыстные. Дездемона, влюбившись в мавра Отелло, тайно, ночью бежит с ним из отцовского дома и венчается, потому что отец никогда бы не дал согласия на их брак. Родриго, приятель Яго, страстно влюбленный в Дездемону, вместе с Яго будит ничего не подозревающего отца Дездемоны Брабанцио. Яго хочет выдать это похищение за разбой и навязать Брабанцио мысль, будто побег дочери ложится на дом Брабанцио позорным пятном. Яго надеется, что Брабанцио силой своей сенаторской власти добьется примерного наказания Отелло, и тогда его месть начальнику увенчается успехом.

Яго

Нужно, по словам Яго, чтобы Отелло «проклял отравленное счастье» (с. 193) с молодой женой. Яго – отличный психолог и знаток человеческих слабостей. Он всегда выбирает нужные слова, для того чтобы человек, на которого он пытается влиять, впал в гнев, отчаяние, смущение или растерянность – одним словом, лишился бы рассудка. Для оскорбленного дочерью отца Яго тоже находит метафоры, задевающие его отцовские чувства, фамильную честь, позорящие его доброе имя и статус уважаемого в Венеции официального лица:

Сию минуту черный злой баран Бесчестит вашу белую овечку (с. 194).

«…вам хочется, чтоб у вашей дочери был роман с арабским жеребцом, чтобы ваши внуки ржали и у вас были рысаки в роду и связи с иноходцами? (с. 195)»

«Я пришел сообщить вам, сударь, что ваша дочь в настоящую минуту складывает с мавром зверя с двумя спинами (с. 195)».

Любопытно, что делает он это за спиной глуповатого Родриго, а в нужный момент, когда его могут узнать, исчезает, чтобы не быть вовлеченным в скандал. Он оправдывает свой уход перед Родриго тем, что сам он подчиненный мавра и все колотушки достанутся ему, тогда как сенат все равно простит военачальника Отелло. Это характерно для лика зла – находиться за кулисами и вершить злодеяния чужими руками.

Второй, не менее эффективный прием Яго в плетении искусной интриги – стравить двух врагов, клевеща одному на другого, говоря заведомую неправду и возводя напраслину (кстати, попутно отводя себе роль защитника и искреннего друга Отелло):

Яго

Отелло

Яго

Любопытно, как Отелло сразу проникается доверием к Яго, называет его только ласковыми словами, которые подчеркивают, насколько хороший человек Яго и до какой степени тот его ценит: «честный Яго» (с. 198), «преданный и верный человек» (с. 214). «Яго верен долгу, как никто» (с. 232). Ему Отелло смело поручает заботы о своей молодой жене, которая вслед за Отелло должна приплыть из Венеции на Кипр.

Яго плетет сеть, а значит, ему нужно много людей, чтобы они скрепили своими телами и душами, точно крепкими нитями, злодейскую интригу: Родриго – этот ходячий кошелек Яго, – его жена Эмилия, Кассио, Бьянка, любовница Кассио, – все превращаются в орудие зла, острие которого обращено к сердцу Отелло.

Родриго влюблен в Дездемону и потому готов бросать деньги на ветер. Иначе сказать, Яго предлагает ему ехать на Кипр следом за возлюбленной, а он, Яго, убедит ее стать любовницей Родриго за деньги и драгоценности, которые он, Яго, якобы будет передавать Дездемоне. На самом деле, разумеется, Яго кладет деньги дурака Родриго к себе в карман. Восемь раз (!), как припев, Яго повторяет Родриго: «Набей потуже кошелек» (с 217).

Кассио, красавец-мужчина и любимец женщин, в замысле Яго должен сыграть роль заштатного соблазнителя. Яго собирается его оклеветать и тем самым заставить ревновать Отелло. Даже для Яго, чтобы комфортней творить зло, требуется хотя бы мнимая, фиктивная мотивировка злодейства: ходили слухи, будто жена Яго Эмилия могла изменять ему с Отелло; если это так, то как бы сам Бог одобрил его замысел отомстить Отелло и ответить ему той же монетой (в глубине души сам Яго нисколько не верит в этот самообман):

Кассио простодушно дает материал против себя, как будто сам лезет в силки, расставленные ему Яго. Теперь каждый жест, каждый взгляд Кассио в отношении Дездемоны Яго будет фиксировать и запоминать, чтобы затем предоставить Отелло счет, по которому ему придется платить слишком дорогой ценой: «Он берет ее за руку. Так, так. Шепчитесь, пожалуйста. В эту маленькую паутину я поймаю такую муху, как Кассио. Ах ты, боже мой, как мы воспитаны! Улыбайся, сделай одолжение. Он целует кончики своих пальцев от удовольствия. Целуй, целуй. Как-то ты еще оближешься, когда это лишит тебя лейтенантства! Скажите, пожалуйста, опять зачмокал! Твое несчастие, что это пальцы, а не клистирные наконечники» (с. 226).

Шекспир рисует с самого начала пьесы философию Яго. Она построена исключительно на ненависти к человеку. Кажется, что Яго проповедует власть разума, управляющего страстями. Но этот разум в передаче Яго особого рода: он нужен Яго для манипулирования людьми, поскольку сам Яго лишен эмоций и привязанностей. О любви он знает лишь понаслышке. К жене он привязан точно так же, как к кошкам и щенятам, которых готов утопить в любую секунду: «Каждый из нас – сад, а садовник в нем – воля. Расти ли в нас крапиве, салату, иссопу, тмину, чему-нибудь одному или многому, заглохнуть ли без ухода или пышно разрастись, – всему этому мы сами господа. Если бы не было разума, нас заездила бы чувственность. На то и ум, чтобы обуздывать ее нелепости. Твоя любовь – один из садовых видов, которые, хочешь – можно возделывать, хочешь – нет» (с. 216).

Подобным же образом Яго отзывается о женщинах:

Он нарочито груб с Дездемоной. Разве это не удивительно? Если исходить из здравого смысла, то Яго, наоборот, должен быть с нею предельно предупредительным и вежливым, чтобы скрыть свои коварные планы. Но нет, он вроде бы и не скрывает своего женоненавистничества. Почему? В этом тоже есть свой расчет. Никто не сможет упрекнуть Яго в криводушии. Он, мол, режет правду-матку в глаза, не желая льстить Дездемоне, ни ее красоте, ни ее уму. («Я не хвалить привык, а придираться» (с. 224)). Неужели в таком случае этот на редкость прямодушный человек способен на предательство?!

В ответ на просьбу Дездемоны сделать ей комплимент, Яго уклоняется от лести и мажет всех женщин одной черной краской. Все они, по его словам, расчетливы, сварливы и глупы сразу:

Кассио, по мнению Яго, «животное, каких свет не создавал, от которого так и разит беспутством» (с. 229). Яго сгущает краски для жалкого воображения Родриго, он живо рисует распутные жесты Кассио, будто бы увлеченного Дездемоной, которая вот-вот готова ему отдаться («Их губы так сблизились, что смешалось дыханье» (с. 230)). Его цель – вызвать ревность и гнев Родриго, потом столкнуть Кассио и Родриго в поединке и прикончить обоих, лучше чужими руками – одного из двух, а другого уже убить самому. Родриго требует от Яго возвращения денег и поэтому смерть бессрочного и бездонного «живого кошелька» для Яго было бы вожделенным якорем спасения.

Желание злодеяния усилилось для Яго и еще одним обстоятельством: он сам увлекся красотой, умом и чистотой Дездемоны. Значит, эту чистоту следует замарать, красоту – опошлить, а ум смешать с грязью. Тогда-то его философия подтвердится на практике: жизнь послужит очередной иллюстрацией ничтожества человека. Вот что по большому счету хочет Яго: превратить мир в одну большую грязную яму, а людей сделать мусором, сброшенным в эту сточную канаву – мир:

Конек Яго – играть на человеческих слабостях. Кассио не умеет и боится пить. Яго заставляет его напиться, потому что в пьяном виде из Кассио вылезет другая, сопутствующая пьянству страсть – гневливость и несдержанность. Кассио устроит драку с жителями Кипра, которые празднуют внезапную победу над турками, а заодно и свадьбу Отелло на Дездемоне. Подговоренный Яго переодетый Родриго, которого Кассио не знает в лицо, станет подстрекателем, и это опять на руку Яго:

Попутно он позорит Кассио в глазах Монтано, управляющего Кипром до назначения Отелло, сразу убивая двух зайцев: пороча Отелло и отмечая его незнание людей, подобравшего себе в помощники горького пьяницу, и, во-вторых, дискредитируя Кассио как ничтожнейшего из офицеров:

Яго

Монтано

Яго

Монтано

Еще один способ сбить всех с толку – создать шум и смятение. Этим приемом Яго уже пользовался, чтобы раззадорить Брабанцио во время исчезновения из отцовского дома Дездемоны. Здесь Яго повторяет тот же трюк: он шепчет Родриго приказ бежать на бастион, бить в колокол и сзывать всех горожан, в то время как пьяный Кассио устраивает потасовку с Монтано, с одним из самых уважаемых граждан Кипра, до сих пор пребывающим в статусе официального лица. Яго делает вид, что останавливает драку Кассио и Монтано, хотя на самом деле подстрекает дерущихся:

Яго

Звон колокола.

Яго – импровизатор развернутых речей и выдуманных обстоятельств. Он дважды рассказывает одну и ту же историю ссоры Кассио и Монтано, причем каждый раз по-новому, в зависимости от того, какие слушатели ему внимают и каких целей он добивается. Однако оба раза сам Яго оказывается вне подозрений и в роли благородного спасителя, о чем не забывает с гордостью заявить: «Я себе язык отрежу \\ Скорей, чем против Кассио скажу…» (с. 241). Впрочем, он прятался неподалеку, ожидая благоприятного для себя развития событий, и дождался. Отелло наивно убежден в кристальной честности Яго: «По доброте души \\ Ты, Яго, выгораживаешь друга» (с. 241).

Интриган неисчерпаем в своих кознях, потому что он пользуется проверенным приемом: уповает на человеческую доброту и человеколюбие, ни капли не веря ни в то, ни в другое. Делая вид, что сочувствует Кассио, Яго рисует Отелло как добродушного и беззлобного простака, тряпку, который так и ждет от Кассио слов прощения, чтобы восстановить его в должности. На самом деле Яго точно знает принципиальность Отелло, его нетерпимость к пренебрежению делами службы (не говоря уже о таком вопиющем нарушении воинского долга, как пьянство во время караула): «Вас разжаловали для острастки. Это больше для виду. Попросите у него прощенья, и он опять растает» (с. 242).

Не менее изощренный прием – отправить Кассио к Дездемоне, чтобы та стала ходатаем за Кассио перед Отелло. Так Яго коварно смешивает семейную жизнь со службой, а любовь и сострадание превращает в подозрительность и упрямство. Эти две вещи закономерно должны закрасться в доверчивую душу Отелло, которого Яго намерен соответствующим образом подготовить. Сталкивая всех со всеми, Яго воображает себя чуть ли не демиургом, Богом-творцом, дергающим за ниточки своих марионеток – людей, замешанных в интриге, наивно полагающих, будто они наделены свободой воли. Кассио в восторге от «мудрых» советов Яго называет его «честным Яго», начиная вторить хвалебным эпитетам, щедро расточаемым Яго со стороны Отелло. Позднее Кассио скажет: «Любезней человека не встречал. \\ А как он бескорыстен! (с. 249)».

Яго

Прежде чем приступить к заключительной стадии злодейской интриги, Яго успокаивает отчаявшегося и побитого тяжелой рукой Кассио Родриго: за это, мол, Кассио получил отставку; стало быть, «дела идут на лад» (с. 245), после чего отправляет Родриго спать, в синяках и ссадинах, растратившего почти все свои деньги на удовольствия Яго.

Кульминация подлой интриги Яго – психологический шедевр, свидетельство глубочайшего знания людей. Зло находит лазейку там, где бессильно добро: Яго не клевещет, не давит на Отелло выдуманными историями или нелепыми россказнями – он переспрашивает, сомневается, печально качает головой, скорбит молча. И вот Отелло, доверчивый Отелло, начинает подозревать, прислушивается к тревожному голосу сердца, разговаривает с самим собой. Червь зла проникает в душу Отелло. Он начинает сомневаться в главном, в том единственном, что составляло для него непреходящую ценность жизни – в чистоте и целомудрии Дездемоны. Он поверил Яго, что она как все, что она наставляет ему рога с ангельским лицом. Механизм зла, таким образом, Яго запустил. Правда, он не знал, что механизм этот настолько силен, что раздавит и безжалостно уничтожит его самого. Пока же Яго наслаждается своим всемогуществом в искусстве управлении людьми. Они, благодаря козням Яго, идут на смерть, как на заклание. Яго думает, будто это он постелил для своих врагов (а враги для него – весь мир) жестковатое ложе смерти.

Яго

Отелло

Яго

Отелло

Яго

Отелло

Яго

Отелло

Яго

Отелло

Яго

Отелло

Яго

Отелло

Яго

Отелло

Яго

Отелло

Яго

Отелло

Дальше в устах Яго должно прозвучать то самое слово, которое сделает Отелло несчастнейшим из смертных, но это слово нужно подготовить многими оговорками, сомнениями, экивоками, довести Отелло до полуобморочного состояния и, наконец, с торжеством изречь: «ревность!» После чего Яго, посеяв зерно сомнения в душу Отелло, что называется делает «откат», отступает, говорит, что все это, быть может, досужие домыслы, ошибка больной души. Но Отелло теперь уже болен окончательно. Ядовитое зерно, зароненное Яго, пустило корни в сердце Отелло, оно растет не по дням, а по часам, и оно неминуемо разорвет душу ревнивца на две половинки, убьет его изнутри. Яго дает Отелло очередной коварный совет: «трезво» следить за Кассио и Дездемоной.

Для полного уничтожения Отелло не хватает только какой-нибудь вещественной малости, пустяка, безделицы. И эта безделица, к радости Яго, находится – платок Дездемоны. Его Отелло подарил Дездемоне после свадьбы. Это семейная реликвия – платок его матери, «расшитый цветами земляники!» (с. 270). Отелло им очень дорожит, потому что мать завещала ему подарить этот платок той, которую он выберет в жены. Платок – магический знак верности: пока платок был у отца Отелло, он был верен его матери. Эмилия, жена Яго, подбирает платок, случайно оброненный Дездемоной, и передает его мужу, якобы пожелавшему снять узор с красивого платка. Этот платок Яго подбрасывает в квартиру Кассио. По ходу дела Яго вслед за платком подбрасывает хворост в уже и без того полыхающую душу Отелло. Он сочиняет фантастическую байку о сне Кассио, во время которого тот якобы выбалтывает тайну своего сожительства с Дездемоной. Только разъяренный ревностью и гневом Отелло мог поверить в подобные грубые сально-эротические россказни Яго:

Остается только чуть-чуть «дожать» Отелло, уже готового сойти с ума или/и убить Дездемону. Яго добивает Отелло тем, что уверяет его, будто Кассио теперь трубит на всех углах о победе над Дездемоной: «Лежал. Прижимался. Он ее бесславит. И в каких выражениях» (с. 285). Отелло падает в обморок. Яго в восторге от своего мастерства выпекания зла:

Кассио он говорит, что Отелло сегодня дважды бьется в припадке падучей. Над Отелло он продолжает изощренно издеваться, рассуждая о «рогах», которые получает от супруги любой женатый человек, и Отелло – в числе миллионов «рогачей», так что печалиться, собственно, нечему. Но слова не так действенны, как дела. Яго желает, чтобы зло было наглядным и разыгрывает с простодушным Кассио и ревнивым Отелло, которому страдание застит глаза и разум, блестящую и жестокую импровизацию.

Платок Дездемоны Кассио отдает влюбленной в него Бьянке на глазах у Отелло. Яго инсценирует ситуацию, когда Кассио хохочет над дурочкой Бьянко и изображает жестами, как та его добивается, а Отелло уверен, что тот смеется над Дездемоной и показывает, как тянет ее в супружескую спальню Отелло. Отелло, убитый изменой жены, просит Яго достать яд. Нет, Отелло, по замыслу Яго, сам должен убить Дездемону. Яго услужливо подаст ему меч убийства, а сам останется с чистыми руками и ни при чем. Вот почему Яго преподносит Отелло очередной «мудрый» совет, так сказать из сострадания к обманутому мужу: «Зачем яд? Лучше задушите ее в постели, которую она осквернила» (с. 293).

Все, кажется, сделано так, что «комар носа не подточит». Яго остается только самая малость – устранить свидетелей. Ему не нужны Родриго, который требует от него драгоценности, данные Яго на подкуп Дездемоны. Ему не нужен Кассио, счастливая звезда которого опять взошла: венецианский дож назначает того комендантом Кипра вместо Отелло. К тому же Отелло может рассказать когда-нибудь, как Яго оклеветал Кассио. Яго подговаривает Родриго убить Кассио, поскольку Отелло увозит Дездемону в Мавританию (на самом деле они должны вернуться в Венецию). Если же Кассио умрет, Отелло с Дездемоной останутся в Венеции и уже следующей ночью Дездемона будет в объятиях Родриго. Удивительно, какой бред несет Яго, и еще более удивительно, что Родриго верит и соглашается на убийство, которого вовсе не желает. Яго – мастер убеждать и пользоваться огнем страстей, которые бушуют в человеческих сердцах. Сам Яго совершенно бесстрастен.

Чего же добился Яго? Отелло публично называет жену шлюхой. Дездемона просит заступничества у Яго. Тот уверяет ее, будто Отелло просто нервничает в связи со службой, политикой – делами, одним словом. Кажется, победа Яго полная и безоговорочная. Зло торжествует в мире. Яго измарал людей грязью, и они погибают в ничтожестве и смятении.

И вдруг, неожиданно механизм зла перестает срабатывать, или, может быть, по инерции зло действует так, что своими жерновами перемалывает всех подряд, в том числе и своего инициатора и первопричину – Яго. Кассио ранит Родриго в потасовке. Яго со спины ранит Кассио, но не убивает. Во мраке ночи, воспользовавшись суматохой, он наносит раненому Родриго смертельный удар кинжалом, но опять тот очнулся, чтобы изобличить Яго. Жена Яго Эмилия, увидев труп Дездемоны, задушенной Отелло, внезапно изобличает мужа и раскрывает всю интригу с платком. Яго впервые теряет разум и в слепой ярости закалывает Эмилию. Пойманного Яго тяжело ранит Отелло и по приговору суда Яго будут долго мучить, прежде чем позорно казнить. Наконец, Отелло убивает себя на ложе задушенной им Дездемоны.

Зло не сработало. Яго будет справедливо наказан. Да, он добился смерти многих. Он оклеветал Дездемону в глазах Отелло. Зло своей безжалостной косой покосило безвинных и чистых. Но и добро, пускай, как всегда, с запозданием, показало себя. Зло не абсолютно, по Шекспиру. И зло несет в себе самом возмездие. Поднявший меч, от меча и погибнет. Яго погибнет, но перед этим он забирает с собой в могилу Отелло, Дездемону, Родриго и Эмилию. В трагедии, таким образом, ни зло, ни добро не побеждают. Однако в этом и заключается катарсис трагедии. Зло должно быть побеждено в душе зрителя и читателя..

 

2.4 Потустороннее в свете совести в трагедии В. Шекспира «Макбет»

О чем трагедия «Макбет»? О трагедии души когда-то достойного человека, храброго воина, верного подданного короля Дункана, который превратился в предателя трона, убийцу, нравственное чудовище, в выродка, убивающего женщин и детей. Это трагедия, как и следует трагедии, заканчивается смертью главного героя, но, в отличие от других шекспировских трагедий (например, «Гамлета», «Короля Лира», «Отелло»), ни зрители, ни читатели не испытывают ни малейшего сострадания к главным героям трагедии: к Макбету и его жене, леди Макбет, потому что они как будто наказаны силами Неба за свои злодейства, и наказаны справедливо. Финал трагедии, как ни странно, радостен и оптимистичен: Шотландия вновь обрела законного короля, справедливость восторжествовала, голова тирана Макбета, потопившего страну в крови, нанизана на меч лорда Макдуфа. Теперь страна будет залечивать раны, а благородные лорды в бою с тираном опять обрели и отстояли свои честь и достоинство.

Что же в таком случае трагического в трагедии «Макбет»? Это странная трагедия хотя бы потому, что до конца непонятно, виновен ли Макбет в тех страшных и бесчисленных злодеяниях, которые он совершил, или пролитая им человеческая кровь – результат козней дьявола, врага рода человеческого, а также его приспешников. «Макбет» с полным основанием можно назвать трагедией потустороннего.

Ее действие постоянно развивается в двух планах: реальном, земном, человеческом, с одной стороны, и в мире призраков, то есть ведьм, богини ада Гекаты, владычице трех колдуний, предсказавших будущее Макбету, наконец, в сфере совести Макбета и леди Макбет. Видения и призраки, возникшие в глубине больной совести главных героев, внезапно пересекают незримую черту между живыми и мертвыми, приходят в реальный мир Макбета и леди Макбет из мира загробного, прямиком из преисподней, чтобы мучить души героев и пробудить в них почерневшую от грехов совесть.

Само начало трагедии – явление трех ведьм, летящих на встречу с Макбетом (пускай Макбет вовсе не догадывается, что скоро с ними встретится), – сразу вовлекает читателя (или зрителя) в область потустороннего, колдовского. Здесь громыхает гром, сверкает молния, ухает жаба, мяукает кот – одним словом, все силы и пособники ада подают звуки и зловещие голоса. Зло с первой сцены активно вовлекается в действие, в человеческую жизнь главных героев. Важно, что Макбет как будто заранее избран колдуньями. Они пред встречей называют именно его имя, хотя их видит, кроме Макбета, также и Банко, другой полководец шотландского короля Дункана.

Во второй сцене в честь храбрости Макбета раздаются хвалебные восторженные слова: он «прорубил себе дорогу сталью, дымящейся возмездием кровавым». Иначе говоря, он одержал блестящую победу над мятежником Макдональдом, изменившим присяге и королю, а потом вместе с Банко Макбет рассеял войска норвежского короля. Сержант, рассказывающий об этих подвигах, сразу вводит в драматическое повествование понятие Фортуна. Он называет ее «Фортуна-шлюха», а Макбет действует вопреки ее воле и все-таки побеждает, вероятно, потому, что на его стороне справедливость. Силу и доблесть ему дает чистая совесть и сознание правоты своего дела. Макбет отрубает мечом голову мятежнику. Начало трагедии здесь явно соотносится с финалом, где голова самого Макбета будет отрублена справедливым мечом Макдуфа.

Сержант

Получается, что Фортуна не есть орудие Бога. Бог как будто действует с помощью другого инструмента – нравственного возмездия: он наказывает грех измены законному королю. Мощная рука воина Макбета – земная замена карающей длани Божьей. Впрочем, по-видимому, сам Макбет не должен об этом знать. Главное, что он находится в ладу с самим собой, без чего невозможны военные подвиги, которые он совершает во имя Шотландии и ее короля. Другими словами, он служит людям, а не себе. Вот почему в первых сценах он еще положительный герой.

Снова реальное историческое действие трагедии перебивается явлением потусторонних сил. Три ведьмы хвастаются своими подвигами друг перед другом. Одна свиней травила, другая не смогла отнять каштаны из глотки шкиперши, поэтому собирается покарать шкипера, разбив его корабль, третья отхватила палец от руки лоцмана, пошедшего ко дну. Эти подвиги – явная пародия Шекспира на военные подвиги шотландского героя Макбета. Шекспир опять-таки странным образом поэтически (и юмористически) соотносит два плана бытия: историческую действительность и колдовскую реальность, которую люди не видят и не признают. Причем в данном случае это низкая реальность в отличие от высокой, исторической реальности сражения шотландцев с кавдорским таном и армией норвежского короля.

Эти две реальности существуют и разворачиваются параллельно друг другу: Макбет под звуки барабана спешит к королю, а три ведьмы в это же время мчатся над водой и над землей (наверное, на метлах) и трижды по три (девять раз) замыкают волшебный круг. Зачем? Вероятно, для того, чтобы завлечь в этот оккультный магический круг Макбета и сделать его орудием уже не Бога, а дьявольских сил. Его душа должна стать игралищем сил тьмы и наполнить злом реальный мир.

Между тем временами эти две реальности – земной жизни и потусторонняя – пересекаются, чтобы всмотреться друг в друга, как лицо и зеркало. Макбет и Банко видят этих тощих колдуний с бородами, облик которых лишь отдаленно напоминает человеческие лица:

Банко

Три ведьмы предсказывают Макбету, что он будет Кавдорским таном и королем Шотландии, а Банко родит королей, не став при этом королем: «Ты ниже, чем Макбет, но выше. (…) Несчастней ты, зато счастливей» (с. 489). Эти роковые предсказания как будто бы неизбежны. Произойдет все именно так, как предсказано, и ни один человек не в силах изменить предначертанные пути судьбы, о которых пророчат три ведьмы. Выходит, что Макбет (а значит, и вообще человек) лишены свободной воли. Люди действуют как марионетки в руках Фортуны.

Однако Шекспир настойчиво и много раз подчеркивает слова персонажей, которые пытаются предостеречь Макбета от легковерия: ни в коем случае нельзя поддаваться на соблазнительные пророчества, сулящие Макбету королевскую власть. Можно попасться в ловушку темных сил, этих «пузырей земли», по меткому выражению Банко, если в душе у тебя есть тяга к власти. Искушение властью выдерживает отнюдь не всякий человек:

Банко

Макбет

Банко (тихо, Макбету)

Предопределение, которое управляет миром и людьми, нисколько не снимает с человека личную нравственную ответственность. Если это роковое предопределение существует и действует, то только в том смысле, что в сердце Макбета три ведьмы читают, как в открытой книге. И они прочли там желанье власти, власти любой ценой, любыми средствами. В сердце Макбета гнездится зло, которое потом вырвется наружу и зальет землю кровью – все ради того, чтобы вкусить призрачных плодов власти. Правда, поначалу сладкие, плоды власти сделаются вскоре невозможно горькими для Макбета:

Макбет

Призрачность посланцев ада, злых колдуний, заставляет усомниться в реальности их существования. Конечно, Шекспир создает вполне конкретные сцены, где действуют эти самые потусторонние сущности, но на месте современного режиссера, задумавшего поставить «Макбета» сейчас, я бы сделала эти потусторонние силы материализованными представлениями сознания Макбета, то есть максимально зыбкими и призрачными, чтобы зритель не мог с полной уверенность сказать, существуют ли они на самом деле или это фантазия героя, одержимого соблазном власти. В сущности, это с некоторыми оговорками есть и в пьесе Шекспира. Болезненные фантазии Макбета обрастают плотью и воплощаются то в ведьм-пророчиц, то в призрак Банко, который является ему в самый неподходящий момент совместного застолья с лордами и придворными.

Следующий переломный момент в трагической судьбе Макбета, точнее сказать в истории грехопадения его души, – вступление в действие его жены, леди Макбет. Говорят, «муж и жена – одна сатана». Эта пословица как нельзя лучше подходит к супружеской паре Макбетов. Жена – помощница мужа в его делах и планах, оба они должны поддерживать друг друга и осуществлять единую цель. Леди Макбет не только поддерживает мужа на путях зла, она подталкивает его ко злу, инициирует убийство короля. Ведь сам Макбет еще мог остановиться. Письмо Макбета жене о королевском титуле, предсказанном ему, по его выражению, «вещими сестрами», не вызывает у леди Макбет ни малейших сомнений в истинности предсказания потусторонних сил. Ее решимость сделать мужа королем, не гнушаясь средствами зла, а, наоборот, делая их единственными ступеньками к трону, делает леди Макбет, пожалуй, самой страшной отрицательной героиней в мировой литературе.

Раз Рок уже венчал Макбета на царство, стало быть, все средства хороши для достижения цели. Потустороннее пророчество развязывает руки леди Макбет. Злодейство, дремавшее в ее душе, благодаря силам ада, вылезает на свет Божий и мажет землю кровью убийства. Между прочим, рожденный в закоулках ее черной души замысел злодейства опять сопровождается потусторонними знаками и знамениями: со стены прокаркал ворон «о злополучном прибытии Дункана» (с. 498). Ворон – обычный спутник и помощник ведьмы в ее колдовстве, когда она варит в котле свое страшное варево и бормочет заклинания во имя ада и дьявола. Леди Макбет, поклявшаяся сделать мужа королем, чертовски похожа на ведьму (одну из трех сестер – «пузырей земли»), заклинающую силы зла:

Силы ада, как известно, боятся света дня. Их время – мрак ночи. На рассвете к замку Макбета подъезжает король Дункан со свитой. Природа вокруг приветствует солнце и радуется жизни. Король, не подозревая предательства, тоже славит жизнь: «Здесь даже воздух нежит наши чувства – \\ Так легок он и ласков» (с. 500). Королю вторит Банко:

Природе человека, вероятно, все-таки претит убийство. Душа не готова взять на себя такой груз греха. Макбет колеблется. Его останавливают как философские причины, так и законы человеческой морали. Если бы зло всегда вело к успеху и не наказывалось бы в этой земной жизни, тогда почти все пожертвовали бы добром и стали бы творить зло. Но «не плюй в колодец: пригодится воды напиться»! Законы возмездия действуют и в этой жизни, еще задолго до гроба. Макбет, кроме того, родственник короля, и тот его гость. По праву родства и по праву гостеприимства он не хочет быть двойным предателем, Иудой, о чем говорит леди Макбет:

Леди Макбет не имеет никаких человеческих привязанностей и, так сказать, моральных предрассудков. Больше того, она даже не женщина, потому что природа женщины – рожать детей, давать им новую жизнь, выкармливать и выращивать плод любви мужчины и женщины. Леди Макбет, чтобы укрепить решимость мужа, говорит об убийстве младенца как о свершившемся факте, как будто она ни минуты не колебалась бы убить собственного ребенка для дела (на самом деле, скорее всего, ее ребенок умер в младенчестве, и она бездетна):

Короля Дункана леди Макбет, быть может, убила бы собственными руками без всяких колебаний, если бы не еще один мистический, потусторонний знак: он поразительно похож на ее отца. Ее муж Макбет, таким образом, занося нож над королем, символически убивает отца своей жены. Леди Макбет все-таки принимает самое деятельное участие в убийстве: она поит «вином и крепкой брагой» (с. 504) слуг короля, которые должны его охранять, так что они от такого зелья на грани между жизнью и смертью. Они должны не до конца умереть, чтобы в нужный момент Макбет убил их, якобы пребывая в состоянии праведной ярости и мстя убийцам за погибшего в его доме короля. Одним словом, слуги послужат жертвенным мясом на пути Макбета к абсолютной власти. Так одно убийство неминуемо влечет за собой еще два. И это только начало, ибо власть, точно адское пламя, требует новых и новых жертв. Совершив лишь одно злодеяние, Макбет обрекает себя на тысячи следующих, чтобы скрыть то первое, в котором позднее никто уже не будет сомневаться.

Потусторонее еще до убийства короля преследует Макбета. Зловещие знаки, невидимые другими, но видимые им, еще могут остановить руку, занесшую меч над другим человеком. У Макбета еще есть свобода выбора. Его совесть делает его больным, галлюцинирующим. Макбет беседует в горячечном припадке с кинжалом, который висит перед ним в воздухе. Он пытается схватить кинжал за рукоять, но тот ему не дается. На клинке кинжала Макбет замечает капли крови. Он не знает точно, что это: призрак ли или «детище горячечного мозга, кинжал, измысленный воображеньем?» (с. 507) Но Макбет не внемлет этим мистическим указаниям. Он решает, что наяву принадлежащий ему «замысел кровавый» его «глазам мерещится»(с. 507). Значит, нужно действовать и совершить это убийство вопреки всем предостережениям потустороннего.

Мистические, потусторонние знаки продолжаются. Реальность иного мира вторгается в земную реальность, делая атмосферу в замке Макбета зловещей и полной леденящего страха. Леди Макбет отмечает перед самым убийством Дункана: «Кричит сова, предвестница несчастья, кому-то вечный сон суля».

Убийство Дункана, по рассказу Макбета, происходит тоже на грани двух миров. Макбет крадется с кинжалом в спальню короля. Слуги, опившиеся ядовитого зелья, подмешанного леди Макбет, внезапно просыпаются. Один кричит «Убийцы!», другой хохочет сквозь сон. Оба вдруг начинают молиться робкой молитвой «Помилуй, Боже!», как будто предчувствуют свою скорую смерть и хотят предстать перед Богом чистыми и безгрешными. А Макбет в это время пережидает в смертельном ужасе, прежде чем прирезать спящего, безоружного короля. Он тоже хочет молиться, добавить к предсмертной молитве слуг «Аминь», но «комом в горле «Аминь» застряло» (с. 509). Макбету кажется, что он слышит вопли: «Не спите! Макбет зарезал сон! (…) Не будет Кавдор отныне спать. Макбет не будет спать!» (с. 510)

Леди Макбет пытается разубедить мужа: нет потустороннего, все это выдумки его испуганного воображения. Следует доделать начатое, подложить орудие убийства ни в чем не повинным слугам. Существует только эта земная жизнь. Надо прогнать от себя эти нелепые детские страхи: Леди

Макбет

Макбет

Леди Макбет

В ночь убийства короля бушевала буря. Над комнатой лорда Ленокса снесло трубу. Тряслась земля. Кричала сова. Раздавались рыданья и слышались чьи-то голоса. Так рассказывает лорд Ленокс. И выходит, что две параллельных реальности снова пересеклись. Потусторонняя адская реальность вторглась в ночной сон земной реальности и этот сон прогнала.

Из замка Макбета бегут сыновья Дункана Дональбайн и Малькольм. Если бы они не бежали, разделившись, в Ирландию и Англию, то Макбет мог бы убить и их, впрочем, их побег дает ему формальное право обвинить бежавших в отцеубийстве, взойти на трон и оправдать пророчество трех ведьм.

Следующей жертвой Макбета должен стать Банко. Он, единственный, кроме Макбета, слышал это пророчество. Он понимает мотивы поступков Макбета. Он может обвинить его в узурпации трона. Вот почему, по мнению Макбета и леди Макбет, Банко обязательно должен умереть. Банко – их первейший враг. Вместе с ним намечена смерть его сына, чтобы пророчество колдуний относительно Банко и его наследников никогда не оправдалось. Вот и еще два трупа на очереди в кровавом списке Макбета. Правда, сын Банко бежал, а наемным убийцам не удалось его догнать и убить, как отца. Механизм убийства перестает срабатывать, зато по-прежнему неизбежно действует роковой механизм пророчества трех ведьм.

Потустороннее не оставляет в покое Макбета: оно продолжает посылать к Макбету своих зловещих призраков. Остается до конца непонятным, настоящие ли загробные видения преследуют Макбета или они есть порождение его больной совести. Призрак Банко сразу после убийства наемными убийцами занимает место Макбета в тронном зале королевского дворца на пиршестве недавно венчанного на царство короля и его гостей, лордов шотландского королевства.

Макбет во время пира раздваивается: он говорит с призраком, пытаясь прогнать его прочь, и одновременно с лордами, лицемерно сокрушаясь по поводу отсутствия на пире милого его сердцу Банко. В этой сцене Макбет, кажется, то ныряет с головой в густой мрак потустороннего, то выныривает на поверхность, чтобы вдохнуть живительного воздуха жизни.

Леди Макбет тоже раздваивается вслед за мужем: с одной стороны, она хочет убедить лордов, что у короля Макбета лишь болезненный припадок, то есть ничего серьезного, с другой стороны, ей необходимо вселить мужество в смятенную душу короля-убийцы.

Леди Макбет

Макбет

На пире с призраком Банко отсутствовал лорд Макдуф, заподозривший Макбета в цареубийстве. Он бежал от тирана в Англию, оставив семью в наследственном замке. Ненависть и злоба Макбета обрушивается на жену Макдуфа и его малолетних детей. Макбет, таким образом, делается жено– и детоубийцей. Его нравственное падение все ниже. Это уже не человек, а бездушная машина для убийства. Он полностью теряет человеческий облик, лишается жалости и сострадания к людям.

Вот почему теперь ему как никогда нужна поддержка загробного мира. Он отправляется на встречу с тремя ведьмами-сестрами, чтобы услышать от них благоприятные пророчества по поводу своей дальнейшей судьбы. Эти пророчества, думает он, укрепят его волю и решимость идти до конца и убивать снова и снова.

А пока мир духов и мир людей опять разделяется, чтобы вновь воссоединиться в погибшей душе Макбета. Владычица ада Геката ругает трех ведьм-пророчиц, потому что те не посвятили ее в свои дела и приобщили Макбета к тайнам, которые он не имел права знать. Главное, однако, что Макбет еще не стал слугой ада: он творит зло для себя, а не для владыки преисподней:

Геката

Кульминация трагедии – сцена первая IV действия, когда Макбет сам идет на встречу с силами зла, так как он уже, по его словам, «увяз в кровавой тине» (с. 542), он двигается вперед по трясине, чтобы окончательно утонуть в болоте злодеяний, совершенных им самим. Ему требуется все более и более сильные встряски, чтобы сохранить способность жить в полном разладе с самим собой и со своей совестью. Такой психической встряской для Макбета станет вызывание духов тьмы. Его уже не устраивают, по его мнению, слишком слабые колдовские способности трех ведьм-пророчиц. Ему нужны те, кто «старше» ведьм, то есть еще более мощные дьявольские силы.

Макбету являются три призрака, один страшней другого. Первый призрак – голова в шлеме – советует Макбету опасаться Макдуфа, и этот призрак современным читателем воспринимается в качестве голоса подсознания самого Макбета. Второй призрак – окровавленный младенец. Кто знает, может быть, этот образ повлиял на творческий замысел Пушкина?! Как известно, работая над «Борисом Годуновым», Пушкин усиленно штудировал Шекспира. Все мы помним знаменитые пушкинские строки: «мальчики кровавые в глазах». Второй призрак, похоже, внутренне связан с убитым чуть позже по приказу Макбета сыном Макдуфа. Замысел очередного убийства созрел у Макбета сразу после вызова духов ада.

Этот второй призрак призывает Макбета не стесняться делать зло и бормочет двусмысленное пророчество, будто бы Макбет неуязвим «для тех, кто женщиной рожден» (с. 550). Наконец, третий призрак – дитя в короне с ветвью в руке – появляется в грохоте грома. Его пророчество еще темней пророчества второго призрака:

Пророчество третьего призрака заставляет Макбета ликовать. Он уверен, что Бирнамский лес не сдвинуть с места никому. Значит, он, Макбет, будет очень долго, до конца своих дней, красоваться на шотландском троне «в сиянии венца» (с. 550). И только видение восьми королей, похожих лицом на Банко, и самого Банко с зеркалом в руках последним в этой веренице венценосцев смущает Макбета и приводит его душу в смятение.

Вся эта сцена вызывания духов мрака очень похожа на развернутый шизофренический бред со слуховыми и зрительными галлюцинациями. В наше время такая трактовка этой шекспировской сцены была бы очень впечатляющей и убедительной для зрителя XXI века. Тем более что леди Макбет действительно заболевает чем-то похожим на шизофрению: она бродит ночью по королевскому дворцу, говорит сама с собой, не помня наутро ничего из ночного кошмара, во время которого она выбалтывает тайны убийства и безуспешно пытается смыть со своих чистых рук несмываемые пятна крови.

Развязка трагедии доверчивой души Макбета, отдавшейся силам зла, сразу и печальна и смешна. Все пророчества потустороннего оправдались. Бирнамский лес пошел в атаку на Макбета, так как Малькольм приказал своим воинам нарубить ветвей деревьев и нести их над собой, «чтоб тень листвы скрывала нашу численность и с толку разведчиков сбивала» (с. 578). А несокрушимость Макбета-воина тоже оказалась мнимой, ведь Макдуф был рожден не женщиной, а в результате хирургической операции, то есть плод был вырезан из чрева матери хирургическим ножом. Макдуф и стал этим мстителем и убийцей злодея Макбета, карающей рукой Божественного правосудия, предсказанного, как это ни странно, духами ада.

Потустороннее, таким образом, в трагедии «Макбет» первопричина событий, и вместе с тем деятельность ада никоим образом не снимает с человека личной нравственной ответственности. Совесть Макбета и леди Макбет взывает к ним, вопиет и требует раскаяния. Герои отказываются слышать голос совести и погибают, так что потустороннее все-таки оказывается фоном трагедий их грешных душ. Шекспир выступает здесь как истинно христианский писатель, цель которого – человеческая нравственность. Заповедь «Не убий» выражена им необычайно сильно. Тот, кто нарушает эту христианскую заповедь, неминуемо сталкивается с феноменом Макбета и леди Макбет, которых постигла жестокая расплата и Божественное наказание.