Введение

Тема смерти, как ясно из эпиграфа, – одна из главных тем мировой литературы, а следовательно, и русской литературы. Но для Пастернака, главный герой которого Юрий Живаго как раз и произносит эти слова, тема смерти важна не сама по себе, а с точки зрения бессмертия. Подобный разворот темы смерти присущ именно русской литературе: не смерть сама по себе, но бессмертие как основа основ существования, как смысл человеческой жизни.

Если русская литература XIX–XX веков – литература по преимуществу христианская, где центральной фигурой мировой истории и вообще человеческой жизни делается Иисус Христос и в особенности его воскресение из мертвых, то естественно предположить, что главной целью русской литературы становится цель утвердить в умах и сердцах своих читателей мысль о бессмертии души. Тело умирает, но душа, подобно воскресшему Христу, бессмертна. Значит, нравственная задача человека – сохранить и спасти свою душу, то есть не делать зла и творить добро.

Впрочем, эта нравственная жизненная позиция отнюдь не означает, что смерть пощадит человека. Писатели XIX–XX веков, произведения которых мы рассмотрим и проанализируем с точки зрения смерти, все-таки писатели-реалисты, поэтому они рисуют смерть как явление, независимое от воли человека, подчас как непостижимую злую силу, порожденную неумолимыми законами природы. Смерть таит в себе бездну, полную загадочных призраков: в ней прячутся чудовища неизвестности, ужаса и страха. Не даром Н.А. Некрасов писал пронизанные неземным ужасом строки: «О Муза! Я у двери гроба!»

Заглянуть в бездну смерти – все равно что проникнуть за изнанку своей души и разглядеть там уродливых и безобразных монстров, с которыми не чаял встретиться. Вот почему героя русской литературы странным образом притягивает смерть. Евгений Онегин желает смерти своему дяде – и получает желаемое. «Мертвые души» Гоголя от первой до последней страницы проникнуты этой тягой к смерти. На смерти Чичиков хочет выстроить себе благосостояние, не понимая, что строит дом из песка. Со смертью напрямую связаны и живые помещики и чиновники, с которыми Чичиков встречается на своем пути, так сказать, двигаясь прямиком в ад: они делаются все мертвее и тоже как будто спускаются в ад (от Манилова, человека «ни то ни сё», «ни в городе Богдан ни в селе Селифан», до Плюшкина, который уже даже не человек, а «прореха на человечестве»). Как будто галерея помещиков в «Мертвых душах» предстает бесконечной галерей, уходящей все глубже и глубже в склеп, а в нем по стенам стоят застывшие и холодные истуканы – все, что осталось от когда-то живых. И наоборот, мертвые крестьяне вдруг оживают в воображении Чичикова, они воскресают из мертвых, как бы встают из гробов, и неожиданно перед читателем с поразительной силой предстает талантливый и яркий образ русского народа, подлинно народа-созидателя, сущность которого – бессмертие.

Середина и конец XIX века – время, когда изменяется представление о смысле человеческой жизни. Здесь И.С. Тургенев и А.П. Чехов следуют за Н.В. Гоголем, который пророчески разглядел, как постепенно истлевает вера в человеческую душу, а значит, и в бессмертие. Материя, деньги, власть, жизнь здесь и теперь со всеми возможными и невозможными наслаждениями – вот что определяет сущность существования, и тогда не бессмертие, а смерть делается главным героем жизни. Она (смерть), как власть имеющий, уничтожает и убивает человека. Она вольна над каждым, кто усомнился в бессмертии. Не случайно тургеневский Базаров, возомнивший себя единственным творцом во Вселенной, неожиданно умирает от тифа: смерть точно смеется над его потугами быть хозяином земли, смерть показывает ему его настоящее место – под могильным «лопухом».

В XX веке, когда человеческая жизнь полностью обесценилась и смерть приобрела безграничную власть, стала полновластной хозяйкой жизни, в литературе неожиданно наступает «великий перелом». Воскресает идея бессмертия именно тогда, когда миллионы людей в страшные времена сталинского режима превратились в материал для смерти. Казалось бы, ничего не надо доказывать, теперь всем ясно: человек – прах и в прах превратится, его тело истлеет в брошенной безымянной могиле после массового расстрела или на лесоповале ГУЛАГа. Между тем придавленный и уничтоженный режимом человек, напротив, в русской литературе XX века внезапно подымается из грязи; перед его внутренним взором опять мерцает прекрасный и нетленный образ Христа, полный Божественного величия и человеческого достоинства.

Герой булгаковского «Мастера и Маргариты» атеист Берлиоз, уверенный в своем бессмертии, оказывается под колесами трамвая, и его отрезанная голова с глазами, полными смертного ужаса, катятся по рельсам. Воланд на Патриарших прудах предупреждает Берлиоза о «внезапной смерти» человека.

Идею бессмертия в христианском духе возрождает и Б.Л. Пастернак. Его «Доктор Живаго» – манифест бессмертия. Миллионы смертей в годы революции и гражданской войны не отменяют для Пастернака, а, наоборот, доказывают идею бессмертия. Бессмертна также любовь Юрия Живаго и Лары, как бессмертна любовь Мастера и Маргариты, обретающих бессмертие на небесах, вопреки их реальной смерти на Земле.

Одним словом, от смерти к бессмертию – вот направление эволюции темы смерти в русской литературе XIX–XX веков.

 

1.1 Тема смерти в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин»

Образ Онегина, да и вообще всех главных героев романа, Пушкин выстраивает на фоне смерти. Тема смерти – одна из самых значимых тем в пушкинском романе, и образы героев Пушкин отчетливо различает «сквозь магический кристалл» смерти.

В начале романа, зевая от дорожной скуки, Онегин лениво призывает чёрта, который очень ему услужил бы, если бы взял к себе в преисподнюю больного дядю-старика («Когда же чёрт возьмет тебя…» ). Машинально воображаемое зло сразу делается нешуточной явью:

Символично, что сюжетная линия Онегина начинается с уничтожения, со смерти. Иное, загробное пространство как бы проглотило старика-дядю вместе с потрохами. В романе целых пять смертей: умирают отец и дядя Онегина, отходит в лучший мир отец Татьяны Дмитрий Ларин, гибнет на дуэли Ленский, няня Татьяны обретает вечное упокоение «на смиренном кладбище, // Где нынче крест и тень ветвей» (VIII, XL VI). Притом Пушкин каждый раз находит новые слова, рисующие смерть. Эти слова сводятся, в сущности, к одному: смерть вытесняет умершего из мира продолжающих жить. От личности остается прах, она исчезает, растворяется в вечности, а место человека в окружающем пространстве как будто навсегда занимают памятник или надгробный камень:

С темой смерти связан и образ Ленского. Навестивший могилу соседа, отца своей возлюбленной Ольги (Дмитрий Ларин умирает еще до того, как «поклонник Канта и поэт» возвращается домой из Геттингенского университета, то есть до начала действия романа), Ленский нисколько не подозревает, что в скором времени его ждет та же печальная участь, что и почтенного старика, кому он «тут же начертал (…) надгробный мадригал»:

Если Гамлет у Шекспира держал перед собой череп шута Йорика и вспоминал, как часто в детстве он целовал шута в его тонкие губы, то Ленский вспоминает об Очаковской медали, полученной бригадиром Дмитрием Лариным за взятие турецкой крепости и сделавшейся для младенца Ленского подобием погремушки. Семейство Лариных, как и раньше, в силу привычки, в Троицын день приносит домой полевую травку – «пучок зари» – и умильно роняет на нее «слезки три», среди прочих умерших родственников поминая душу покойного отца и мужа, с миром отошедшего «в час перед обедом» в иные миры и нашедшего там лучшую обитель, нежели земные жилища:

Пушкин с первых строк романа рассматривает жизнь героев с позиции вечности. Иной мир, непременное «memento mori» (помни о смерти) сразу расставляет все по своим местам: не так уж важны, а иногда и вовсе смешны страсти и претензии каждого отдельного персонажа; есть только жизнь и смерть, и в дополнение к ним природа. Она-то как раз мудра и по праву распоряжается жизнью и смертью. Вот настоящие нравственные ценности, которые отстаивает Пушкин!

Если личность (главным образом, Татьяна) проникается этими ценностями, то она живет в соответствии с самим ходом жизни, не вторгаясь в священную тайну смерти, не нарушая естественного хода жизни. Наоборот, тот, кто в безумной гордыне эгоизма (Онегин) разрывает живую ткань пульсирующей и циклично обновляющейся жизни, приносит другим одну лишь смерть. И это уже не воображаемая смерть врага, а настоящая смерть бывшего приятеля, с которым не раз делил трапезу и спорил о «добре и зле», «плодах наук» и «гроба тайнах роковых» (II, XVI):

Смерть, таким образом, для Пушкина становится единственно подлинным критерием истины, пробным и краеугольным камнем, христианской точкой отсчета, откуда, как с вершины горы, виден масштаб поступков личности. Онегин «отослал Ленского к отцам», а природа по-матерински позаботилась о посмертной судьбе юного поэта, погибшего жертвой романтической любви и наивных заблуждений. Подобно тому как над могилой испивших любовный напиток Тристана и Изольды выросли и переплелись ветви терновника, так на могиле Ленского «у ручья в тени густой

Одним словом, Онегина можно сравнить со своеобразной «черной дырой», которая заглатывает во вселенной все подряд, что оказывается в поле ее гибельного притяжения. Так же и Онегин с первых строк романа как будто поглощает чужие судьбы, души. К несчастью, бедная Татьяна тоже попадает в его роковую орбиту.

Впрочем, и в душе Татьяны таится бездна «рокового шага». В ней есть нечто родственное Онегину – по слову пушкинского Вальсингама из «Пира во время чумы» («Маленькие трагедии»):

Вот почему Пушкин с печальной безнадежностью констатирует неотвратимую гибельность страсти Татьяны к Онегину:

Иначе сказать, Татьяна страстно желает быть поглощенной воображаемым ею «роковым искусителем», ей хочется испить ядовитый любовный напиток, который кажется таким сладостным. И здесь бессильна даже святая вода, какой няня хочет окропить «нездоровое дитя». Ключевое слово для понимания образа Татьяны – жертва. Не даром в изначальном пушкинском замысле Татьяна должна была стать женой декабриста и отправиться вслед за ним на каторгу, в Сибирь. Без сомнения, это героическая жертвенность. Но в жертвенности, как рисует ее Пушкин, есть и темная сторона – тяга к смерти. В этом Татьяна и Онегин поистине родственные души. Они роковым образом притягиваются друг к другу.

Тяга к смерти отличает также и Ленского. Налет книжности во многом явится причиной смерти Ленского. Книжность занимает львиную долю его души. Книжность и жизнь сталкиваются в личности Ленского. И побеждает книжность. Идеальные романтические представления о верной дружбе, чистой любви, непременном торжестве добра над злом и прочие расхожие книжные штампы в сознании Ленского становятся для автора предметом злой иронии. Жизнь беспощадно вытесняет прочь из реальности эти прекраснодушные химеры. Иначе говоря, Ленский сам, добровольно лезет в пасть к смерти, а Онегин – подходящий посредник для того, чтобы Ленского «отослать к отцам», увековечив его цветущую юность, поэтические настроения и сердечную наивность.

Впрочем, жизнь и любовь посылают Ленскому последний привет перед смертью, на мгновение победив его пресловутую книжность «вечного студента» Геттингенского университета, обители немецкого романтизма. Это происходит тогда, когда Ленский приезжает к Ольге перед дуэлью и она встречает его простодушным вопросом: «Зачем вечор так рано скрылись?» (VI, XIV) – полностью обезоруживая его ревнивую враждебность. Как ни теснилось в нем «сердце, полное тоской», Ленский ни единым словом не обмолвился о дуэли. Рыцарское мужество и благородная, отнюдь не книжная, сдержанность выразились в лаконичном: «Так» – в ответ на вопрос Ольги: «Что с вами?» (VI, XIX)

Ленский и Татьяна точно брат и сестра по наивности, книжности, но вместе с тем и внутреннему благородству. Не даром Татьяна, думая об Онегине, убийце Ленского, мысленно называет последнего «своим братом»:

Книги и смерть – вот и еще одна тема пушкинского романа, объединяющая главных героев романа. Эта тема, будто музыкальная пьеса, все время меняет тональность: она обретает то трагический, то пародийный, то юмористический колорит.

В Петербурге Онегин, чтобы избавиться от скуки, в поисках очередной пищи для разочарованной души решил поглотить книжную премудрость («Себе присвоить ум чужой») и

Любопытно, что книги и женщины в мире Онегина приравниваются друг к другу. И те и другие подобны трупу в гробу – за «траурной тафтой».

 

1.2 «Мертвые души» H.B. Гоголя: смерть живых и воскресение мертвых

Для Гоголя смерть почти всегда связывается с душой. Тело героя может быть живо, а душа мертва. Образы гоголевских помещиков иллюстрируют эту мысль писателя. Смерть все время рядом с ними, а они считают себя бессмертными, не думая ни о наказании на Страшном суде, ни о Боге. Души помещиков совершенно закостенели и помертвели. Часто помещики даже лишены потомства: Гоголь тем самым как бы наказывает их за смерть души.

Коробочка и Собакевич бездетны. Супруги Коробочки, Плюшкина, Ноздрева мертвы. Двух детей Ноздрева воспитывает смазливая нянька, с которой Ноздрев, несомненно, находится в близких отношениях: «Женитьба его ничуть не переменила, тем более что жена скоро отправилась на тот свет, оставивши двух ребятишек, которые решительно ему были не нужны». Коробочка о покойнике-муже вспоминает лишь в связи с пятками, без чесания которых ее покойный муж не мог заснуть.

Собакевич бездетен, но живет и копит материальные богатства таким образом, как будто он вечен и бессмертен. Его образ иллюстрирует евангельскую притчу о богатом, настроившем новые житницы и умершем на следующий день: «И сказал им притчу: у одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? Некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и всё добро мое, и скажу душе моей: душа! Много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей веселись. Но Бог сказал ему: безумный! В сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому ж достанется то, что ты заготовил? (Ев. от Луки, 12, 20). [42]Библия. – Издание Московской патриархии, – М., – 1989, – С. 1104–1105.

Ему, как хозяину и материалисту, нет дела до «сокровищ на небесах». Собакевич не «в Бога богатеет», значит, по убеждению Гоголя, несмотря на его медвежье здоровье, он обречен на смерть. Кому достанутся все тяжелые и прочные сооружения, воздвигнутые Собакевичем и рассчитанные на двести-триста лет (крестьянские избы, сработанные из корабельного дуба, но без всяких резных узоров, его собственный крепкий и асимметричный дом, «как у нас строят для военных поселений и немецких колонистов»)?! По существу, похоронив свою душу в бренной усыпальнице, Собакевич строит свой дом «на песке», выворотив прочь краеугольный камень – душу, вложенную Богом в человеческое тело для сострадания и любви к ближним.

Речь о душе, между прочим, заходит у Собакевича в контексте еды. Душа и еда для Собакевича почти одно и то же. Жена Собакевича Феодулия Ивановна с лицом, как огурец, и с руками, пахнущими огуречным рассолом, – истинная подруга Собакевича, ублажающая его желудок. Она – хранительница и жрица культа чревоугодия, алтарь которого воздвигнул в своем доме Собакевич. Обращаясь к жене, Собакевич говорит: «Щи, моя душа, сегодня очень хороши!» Его душа проявляется лишь тогда, когда разгорается аппетит («Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует») или «пахнет» деньгами, то есть во время торга о «мертвых душах», когда Собакевич «из воздуха» материализует бесплотные души во вполне реальные шуршащие купюры.

Феодулия Ивановна – на самом деле душа Собакевича в тощем, сухом теле. Это душа, само собой, тоже бездетна или, точнее, бесплодна. Гоголь вообще высказывает ироническое сомнение в наличии у Собакевича души. Где она, эта его душа? Не погребена ли она под тяжестью плоти «как у бессмертного Кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось, на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности…»?

Любопытно, что образ Коробочки, подобно образу Собакевича, тоже складывается из частей, опять напоминая символический образ Кощея Бессмертного. Коробочка, точно матрешка, состоит из «коробочек»: пестрядевых мешочков, комода, шкатулки. В комоде, кроме белья, ночных кофточек, нитяных моточков, распоротого салопа, между бельишком распиханы деньги в пестрядевых мешочках: «В один (…) целковики, в другой полтиннички, в третий – четвертачки…», точно в сказке о Кощее Бессмертном, душа которого хранится на конце иглы, которое лежит в яйце, яйцо – в утке, утка – в зайце, заяц – в сундуке.

Жена Собакевича Феодулия Ивановна, помимо огурца, сравнивается Гоголем с «плавным гусем», поплывшим в столовую перед Чичиковым и Собакевичем. Не об этом ли гусе вспоминает Собакевич, требуя, чтобы ему тащили на стол всего гуся, как и целую свинью, как и всего барана? Получается, что Собакевич как бы символически съедает собственную жену, вернее собственную душу. Это своеобразное чревоугодие души. Еда, точнее самопожирание, неразрывно связано у Гоголя с темой смерти. Собакевич, уничтожив бессмертную душу, съедает самого себя.

О душе Собакевич вспоминает только торгуясь с Чичиковым, сводя ее неуловимую, зыбкую сущность к сугубо вещественной оболочке, к пище: «…у вас душа человеческая все равно что пареная репа».

Даже «мертвые души» у Собакевича не дрянь-души, а «ядреный орех, все на отбор». За душу Собакевич «заламывает» сразу по «сту рублей», не брезгует также и мошенничеством по принципу: раз все мошенники, то чем он хуже других, ведь он живет в цельном мире, где действует открытый им самим непреложный закон о том, что человек рожден мерзавцем и мерзавцем умрет. Вот почему он подсовывает в список «мертвых душ» бабу – Елизавету Воробья с «ером» на конце, чтобы Чичиков не сразу заметил жульничество. Елизавета Воробей как будто беззаконно «вспархивает» в круг суровых и мощных мертвых богатырей: каретника Михеева, плотника Пробки Степана, кирпичника Милушкина и сапожника Максима Телятникова.

Образ Плюшкина Гоголь рисует почти всегда на фоне умирания, уничтожения, тления. Фамилия Плюшкин – парадоксальная метафора, в которой заложена самоотрицание: плюшка – символ довольства, радостного пиршества, веселого избытка. Между тем в тексте «Мертвых душ» угрюмое, дряхлое, бесчувственное, безрадостное существование Плюшкина превращает образ плюшки в образ заплесневелого сухаря, оставшегося от кулича (символ Пасхальной радости Воскресшего Христа), привезенного дочерью Плюшкина.

Общечеловеческая страсть Плюшкина – скупость. Образ-фикция (прореха, дырка) становится метафорическим выражением этой страсти: Плюшкин – «прореха на человечестве». Символическая «прореха на человечестве» вырастает из вполне вещественной прорехи на замасленном и засаленном халате Плюшкина, на котором «вместо двух болталось четыре полы»; спина халата Плюшкина была запачкана мукой, «с большой прорехою пониже».

Сначала Плюшкин – «трудолюбивый паук», хлопотливо бегающий «по всем концам своей хозяйственной паутины», но постепенно он превращается в паука-скупца, пожирающего все, что попадает в его паутину, а потом и самого себя. Покупщики с течением времени, не в силах сторговаться с мелочным и несговорчивым Плюшкиным, перестают покупать у него товар. «Паучья» сущность Плюшкина эволюционирует и переносится на вещи, которые постепенно и неуклонно ветшают, а время в комнатах Плюшкина как бы останавливается: в них застывает вечный хаос, от которого рукой подать и до полной гибели вещей и человека: «Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул, и рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину».

Бюро Плюшкина, куда он погребает деньги Чичикова за «мертвых душ», символизирует гроб, где в глубине косной материи похоронена его душа – духовное сокровище, погибшее от стяжательства. Образ Плюшкина в этом смысле иллюстрирует евангельскую притчу о таланте, зарытом в землю.

Сын Плюшкина символически – Ноздрев. Как и Ноздрев, он разбитной мальчишка, целующийся со всеми подряд и пускающий его богатства по ветру. Сын, проклятый отцом и с нетерпением ожидающий его смерти, – вот главная гоголевская коллизия «омертвения» душ.

Если гоголевские помещики мертвы, будучи живы, то «мертвые души» крестьян внезапно возрождаются к жизни силой фантазии Чичикова (и, главным образом, Гоголя). Чичиков, разглядывающий список приобретенных им «мертвых душ», начинает в своем воображении воскрешать их из мертвых. Материалом для такого воскрешения является имя. Любопытно, что главной темой для импровизаций Чичикова тоже является смерть, то есть Чичиков в основном воскрешает смерть «мертвых душ». Гоголь устами Чичикова восклицает: «Эх, русский народец! Не любит умирать своей смертью!» Дальнейшие размышления Чичикова доказывают мысль о всемогуществе смерти в России. Смерть как бы становится всепобеждающей силой, которая косит своей косой всех подряд направо и налево, причем часто уничтожая самых талантливых:

Петр Савельев Неуважай-Корыто (крепостной Коробочки): «Мастер ли ты был, или просто мужик, и какою смертью тебя прибрало? В кабаке ли, или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз?» Нет материала для фантазии, однако Чичиков находит, за что зацепиться: не уважай(!) корыто. Основной мотив, связанный с мужицкой смертью, – это пьянство. Напиваются по-свински, до свинячьего образа. Свинья ведь копается в корыте без всякого к нему уважения. Петр Савельев Неуважай-Корыто вряд ли думал о смерти и уж наверняка, как и свинья, не испытывал к ней уважения: скорее всего, он напился до свинского состояния – и погиб.

Пробка Степан (крепостной Собакевича): «…плотник, трезвости примерной. А! Вот он Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы! (…) Где тебя прибрало? Взмостился ли ты для большего прибытку под церковный купол, а может быть, и на крест потащился и, поскользнувшись, оттуда, с перекладины, шлепнулся оземь, и только какой-нибудь стоявший возле тебя дядя Михей, почесав рукою в затылке, примолвил: «Эх, Ваня, угораздило тебя!» – а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место». Выражение «трезвости примерной» парадоксально рождается из фамилии – Пробка! Как пробка из бутылки, выскакивает Степан Пробка и из жизни, падая с креста. Дядя Михей при этом почему-то называет Степана «Ваней».

Максим Телятников (крепостной Собакевича): «…сапожник. Хе, сапожник! «Пьян, как сапожник», говорит пословица. Знаю, знаю тебя, голубчик (…) Достал где-то втридешева гнилушки кожи и выиграл, точно, вдвое на всяком сапоге, и выбранили тебя подлейшим образом. И вот лавчонка твоя запустела, и ты пошел попивать да валяться по улицам, приговаривая: «Нет, плохо на свете! Нет житья русскому человеку, всё немцы мешают». Сапоги сделаны из телячьей кожи. Отсюда и вытекает импровизация. Она совмещается с пословицей «Пьян, как сапожник». Из гнилой телячьей кожи шьет сапоги Максим Телятников, а потом при неудаче пьет, как сапожник, и подыхает от пьянства под забором.

Григорий Доезжай-не-доедешь (крепостной Коробочки): «Извозом ли промышлял и, заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу Богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может, и сам, лежа на полатях, думал, думал, да ни с того ни с другого заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и поминай как звали». Фамилия рождает род занятий – извозчик. Но, поскольку фамилия рисует тупик, то есть путь прямо к смерти, Григорий не доезжает ни до красавицы-солдатки, ни до ярмарки. Путь к смерти прослежен Гоголем поэтапно: полати – кабак – прорубь.

Чиновники губернского города, с которыми встречается Чичиков, – прокурор-моргун, инспектор врачебной управы, Трухачевский, Бегушкин и прочие, по словам Собакевича, которые «даром бременят землю». Характерны значимые фамилии чиновников: Трухачевский – от трухи, рассыпающейся от гнилости и бесполезной; даже здесь у Гоголя звучит непременная тема смерти.

 

1.3 «Отцы и дети» И.С. Тургенева – прерванное бессмертие

Базаров, как известно, нежданно-негаданно умирает от пиэмии, то есть заражения крови, неосторожно вскрыв тупым ланцетом, принадлежавшим уездному лекарю, труп тифозного мужика. У того лекаря даже не оказалось адского камня, чтобы прижечь ранку. Базаров умирает ни с того ни с сего. Тургенев как будто безжалостно его «прикончил», толком не зная, что с ним делать дальше.

Из самого романа никак не следовало, что путь Базарова так странно и так бездарно оборвется, а на его могиле будут расти «две молодые елки», посаженные престарелыми родителями Базарова. Притом персонажи рассуждали о том, какое поприще на медицинской стезе откроется перед героем, да и в другой сфере деятельности (имелась в виду революционная) он будет более чем известным. И вдруг – смерть.

Убийство главного героя, конечно, не только авторский произвол. Тургенев рисует в образе Базарова «первых ласточек» революционного движения. Они позитивисты, скептики, люди реального дела, чуждающиеся либеральной фразы. Они, разумеется, атеисты. Они те, о которых можно сказать, что они сделали себя сами. Они выломались из среды. Они сами достигли образования и профессионализма. Они ни на кого не надеются, кроме себя. Они уважают себя и презирают мир, наполненный нытиками и фразерами, малодушными слизняками и бессильными дворянчиками. Они готовы много лет подряд работать в грязи засучив рукава, не гнушаясь крови и пота (ср. слова Базарова Аркадию Кирсанову: «Ваш брат, дворянин, дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки (…) Наша пыль тебе глаза выест, наша грязь тебя замарает, да ты и не дорос до нас…»), потому что отводят себе поприще, где предстоит долгая борьба за свои идеи и убеждения. Базаровы во времена, когда Тургенев работал над романом, как тип еще не вызрели. Позднее они покажут себя в революционной работе, и предстанут перед читателем в романах Тургенева «Дым» и «Новь». Теперь же они еще только выходят на исторические подмостки. Сами так называемые «нигилисты», или революционеры-демократы, признавались, что на них образ Базарова воздействовал настолько сильно, что они стремились подражать ему даже в мелочах, по крайней мере быть на него похожим. Одним словом, Базаров как революционер еще не сложился, но зато он отчетливо сформировался в сознании Тургенева как характер. Вот почему Тургенев ясно понимал, как должен умирать Базаров. Мужественная борьба со смертью есть апофеоз его героизма и титанизма: «Не хочу бредить, – шептал он, сжимая кулаки. – Что за вздор!» И тут же говорил: «Ну, из восьми вычесть десять, сколько выйдет?»

Наконец, фигура Базарова на пороге смерти, по существу, доказывает мысль о бессмертии личности. То, как герой противостоит неизменному и жестокому закону природы, готовому его уничтожить, превращающему человека в тлен и прах, говорит о силе его духа. Пускай для самого Базарова не существует бессмертия – оно существует для Тургенева и многих читателей романа. Не ныть, не стенать, не жаловаться на судьбу, вынуждающую его к такому раннему уходу, а мужественно встречать смерть лицом к лицу – вот поступок Базарова. Испытание смертью Базаров мужественно переносит, в отличие от Павла Петровича, который после дуэли предстает «живым мертвецом»: «Освещенная ярким дневным светом, его красивая, исхудалая голова лежала на белой подушке, как голова мертвеца… Да он и был мертвец».

Смерть Базарова к тому же делает фигуру Базарова по-настоящему трагической. Трагедия вовсе не в смерти как таковой: умирают все, никому не удалось избежать смерти. Дело в том, что Базаров проходит испытания любовью, одиночеством и смертью. И жизнь, которую он презирал, считая себя сильнее и выше жизни, полагая, будто он сам творец жизни («Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда!»), – жизнь наказывает Базарова, разрушая его недалекую нигилистическую и атеистическую философию. Жизнь оказывается мудрее Базарова. Она не оставляет камня на камне от убеждений Базарова: он влюбляется в Анну Сергеевну Одинцову духовной любовью, которую всегда отрицал, стреляется на дуэли («феодальном поединке», как Базаров его называет), оказывается романтиком. Перед смертью Базаров просит отца оповестить Одинцову и, подобно романтикам, над которыми всегда смеялся, говорит ей поистине поэтические слова о собственной смерти: «Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет».

Понимал ли Базаров, что разбит жизнью, а его смерть есть результат этого поражения? Разумеется, понимал. Базаров встает на духовный путь – путь любви и веры. Он даже думает о бессмертии, соглашаясь под давлением отца исповедаться и причаститься. Значит, на пороге смерти он начал сомневаться в верности атеизма, присущего ему в качестве врача и позитивиста. Ему, как атеисту, вдвойне тяжело умирать, если он убежден, что после смерти за гробом его ожидает только тление и разложение, что души нет и что умрет только его бренное тело. Священник его соборует уже в бессознательном состоянии, и глаз Базарова недоверчиво приоткрывается. Одним словом, Базаров на пороге кардинальной перемены убеждений. Если бы не смерть, то он наверняка бы окончательно и бесповоротно встал бы на духовный путь, отказавшись от крайностей атеизма и нигилизма, а может быть, обрел бы и веру. Но смерть оборвала эти духовные перемены, происходившие с Базаровым. И вот как раз это-то и трагично, по-настоящему трагично.

 

1.4 Бессмертие личности в следовании Христу (роман Б.Л. Пастернака «ДОКТОР Живаго»)

Роман Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго» начинается со смерти Живаго, матери главного героя Юрия Живаго. В самой фамилии содержится символ бессмертия: у всех современников Пастернака еще были на слуху слова молитвы, обращенной к «Богу Живаго», то есть к живому Богу. Странно символичен диалог в самом начале романа: «…спрашивали: «Кого хоронят?» Им отвечали: «Живаго». – «Вот оно что. Тогда понятно». – «Да не его. Ее».

Иначе говоря, не Его, Бога Живаго – Он-то бессмертен, Его не похоронишь. И этот зачин – философская увертюра ко всей художественной симфонии романа. Этот роман не о смерти, а о бессмертии. Бога не могут убить даже большевики, потому что Бог, Христос, по убеждению Пастернака, в сердцах людей, и, значит, Его невозможно похоронить.

У Пастернака два авторских героя – Николай Николаевич Веденяпин и Юрий Живаго, – которые все время думают о бессмертии и христианстве, вопреки тому, что вокруг них свирепствует смерть и беспощадно уничтожает тысячи тысяч людей, знакомых и незнакомых.

Николай Николаевич Веденяпин спорит с Иваном Ивановичем Воскобойниковым: «Я думаю, надо быть верным бессмертию, этому другому имени жизни, немного усиленному. Надо сохранять верность бессмертию, надо быть верным Христу!»

У Веденяпина своя концепция истории. Истории, по мнению Веденяпина, не было до появления Христа. Было только «свинство жестоких, оспою изрытых Калигул…» Символом древнего мира для Веденяпина является Рим – толкучка «заимствованных богов и завоеванных народов». Там толпы людей и национальностей, разврат, бессмыслица человеческого существования: «Даки, герулы, скифы, сарматы, гиперборейцы, тяжелые колеса без спиц, заплывшие от жира глаза, скотоложество, двойные подбородки, кормление рыбы мясом образованных рабов, неграмотные императоры»

Как считает Веденяпин, до Христа не было никакой истории. Была одна смерть. История пришла вместе с Христом, и отнюдь не случайно историю Веденяпин связывает с разгадкой смерти и, больше того, бессмертием: «А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению».

Итак, историю начинает блистающая фигура Христа. С Христа начинается также и личность, по мнению Веденяпина. До воскресения Христа человек не представлял никакой ценности: он растворялся в безличной толпе себе подобных. Ни его жизнь, ни его смерть ни для кого не имели ни малейшего значения. Христос, явившись в мир и воскреснув после своей смерти, провозгласил ценность личности именно вследствие бессмертия. «Века и поколенья только после Христа, – говорит Веденяпин Воскобойникову, – вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме».

После разговоров с толстовцем Выволочновым Николай Николаевич Веденяпин, еще не остыв от спора, записывает самые заветные свои мысли в тетрадь, и опять он возвращается к фигуре Христа, который стал первой личностью в истории, частным человеком. Он смог противостоять государствам и власти, насилию и злу. Именно о Христе в детских поют младенцам матери в своих колыбельных песнях. Христа изображают художники, и миллионы людей приходят в музеи и картинные галереи полюбоваться его благородным обликом. Его красота, достоинство совсем не в духе афоризмов Сатина из горьковского «На дне»: он «не звучит гордо», но его лицо сияет добрым, нетленным светом: «И вот в завал этой мраморной и золотой безвкусицы, – размышляет Веденяпин, – пришел этот легкий и одетый в сияние, подчеркнуто человеческий, намеренно провинциальный, галилейский, и с этой минуты народы и боги прекратились и начался человек, человек-плотник, человек-пахарь, человек-пастух в стаде овец на заходе солнца, человек, ни капельки не звучащий гордо, человек, благодарно разнесенный по всем колыбельным песням матерей и по всем картинным галереям мира».

Юрий Живаго сочиняет стихотворение «Рождественская звезда», в котором буквально повторяются мысли Николая Николаевича Веденяпина. Значит, эти мысли несомненно принадлежат также и автору романа – самому Пастернаку:

Юрий Живаго хоронит Анну Ивановну, и снова он убежден в идее бессмертия. Когда-то в детстве он хоронил маму, и был потрясен ужасом смерти, безутешно плакал от горя и страха, мир казался ему громадным непроходимым лесом, где толстоствольные грозные деревья обступили его со всех сторон и смыкаются над ним своими вершинами, подавляют его высотой и мощью, а он такой маленький и одинокий в этом враждебном лесу. Теперь, во время смерти Анны Ивановны, Юрий Живаго стал мужественнее и спокойнее, потому что смерть больше не пугала его: смерти для Юрия Живаго просто нет.

«Сейчас он ничего не боялся, ни жизни, ни смерти, всё на свете, все вещи были словами его словаря. Он чувствовал себя стоящим на равной ноге со вселенною и совсем по-другому выстаивал панихиды по Анне Ивановне, чем в былое время по своей маме. Тогда он забывался от боли, робел и молился. А теперь он слушал заупокойную службу как сообщение, непосредственно к нему обращенное и прямо его касающееся. Он вслушивался в эти слова и требовал от них смысла, понятно выраженного, как это требуется от всякого дела, и ничего общего с набожностью не было в его чувстве преемственности по отношению к высшим силам земли и неба, которым он поклонялся как своих велики предшественникам».

Понятно, почему Гордон и Юрий Живаго увлечены идеями книг Николая Николаевича. Он пишет их и публикует в Швейцарии. В этих книгах отрицается смерть и провозглашается бессмертие.

Наконец, последние строки романа – это строки стихотворения Юрия Живаго «Гефсиманский сад». Они, конечно, провозглашают бессмертие. Воскресший Христос снова открывает историю человечества, и время отсчитывается, по Пастернаку, от Христа и его воскресения. Последний аккорд романа, таким образом, мажорный, несмотря на всю трагичность времени, в котором живут Юрий Живаго и его возлюбленная Лара:

 

Заключение

XX век, как это ни странно, несмотря на миллионы человеческих жертв, на насилие и жестокость, о которой даже не ведал век XIX, оказался оптимистичнее, чем его предшественник. Он возродил идею бессмертия, которая в конце XIX благополучно умерла.

Не даром же А.И. Чехов завершал XIX век и начинал XX. Чеховский «человек в футляре», власть которого над городом казалась вечной, находит наконец-то самый подходящий для себя футляр – гроб: Смех Чехова горек и трагичен. Он уже не верит в бессмертие. Доктор Рагин, умерший в палате № 6, отказывается верить в бессмертие вместе с Чеховым: «Андрей Ефимыч понял, что ему пришел конец, и вспомнил, что (…) миллионы людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть? Но бессмертия ему не хотелось…»

Андрей Платонов, Михаил Булгаков, Борис Пастернак, речь о котором шла в нашей работе, воскресили идею бессмертия в своих произведениях, тоже ставших бессмертными. Следовательно, смерть в XX веке перестала быть полноправной хозяйкой жизни. Писатели XX века отвели ей подобающее место, они как бы возвратились к истокам – к Пушкину, к Гоголю, которые в начале XIX века понимали смерть в религиозном, христианском ключе, то есть как переход от земной жизни в вечную. Названные писатели XX века вернулись к религиозному пониманию жизни и смерти. Эволюция темы смерти, таким образом, заключалась в прохождении полного круга и возвращения в изначальную точку: смысл человеческой жизни, согласно убеждениям этих писателей XX века, в вере, которая несет человеку надежду на бессмертие души, на спасение после смерти. Фигура Христа возродилась и воскресла в XX веке, чтобы у человека (читателя) вновь появилась вера, надежда, любовь, почти утерянные в конце XIX и особенно в XX веке.

Список использованной литературы:

1. Белый А. Мастерство Гоголя, – МАЛП, – М., – 1996.

2. Библия. – Издание Московской патриархии, – М., – 1989, – С. 1104–1105.

3. Гоголь Н.В. Собрание сочинений в девяти томах, – . М., – «Русская книга», – 1994.

4. Золотусский И. Гоголь. – М., – «Молодая гвардия», – ЖЗЛ, – 1979.

5. Некрасов Н.А. Сочинения. – Л., – Гос. изд. худ лит., – 1957.

6. Пастернак Б. Собрание сочинений в пяти томах. «Худ. литература», -М., – 1990.

7. Пушкин А.С. Сочинения в трех томах. – М., – «Худ. литература», – 1986.

8. Тургенев И.С. Отцы и дети. – Гос. изд. детской литературы Министерства Просвещения РСФСР, – М., – 1956

9. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. – М., – «Наука», – 1977, Т. 8.

 

Введение

Что мы понимаем под выражением «нечистая сила», когда мы говорим об изображении «нечистой силы» в произведениях перечисленных писателей? Прежде всего, это, разумеется, дьявол, сатана, чёрт. Он – глава и хозяин нечистой силы, владыка ада, или, как его еще называют, «князь мира сего». Его личную свиту составляют некие ангелы тьмы. Но, помимо непосредственных, так сказать, ближайших служителей сатаны, существует множество других воплощений нечистой силы. Это лешии, водяные, русалки (они живут в лесах, болотах, прудах и реках), то есть те, кто подчиняется природным, точнее сказать языческим богам, и о ком народная фантазия вот уже сотни лет слагает волшебные сказки и легенды. Иначе сказать, эти фантастические существа, может быть, даже древнее дьявола, образ которого по преимуществу рисуется нам на основании христианских (или более ранних – библейских) представлений о воплощенном зле.

С «нечистой силой» общаются, служат и предаются ей душой и телом колдуны, ведьмы, гадатели и ворожеи. Нельзя сказать, что они сама «нечистая сила», но они – орудия «нечистой силы», что называется «инструменты зла». Значит, без них рассказ об изображении «нечистой силы» был бы неполным.

Помимо чёрта, Гоголь, Сологуб и Булгаков изображают котов, недотыкомку и свиту дьявола (Азазелло, Геллу, кота Бегемота, Фагота-Коровьева, Абадонну).

Итак, четыре писателя – Гоголь, Достоевский, Сологуб и Булгаков – по-своему, неповторимо и оригинально, описали и представили читателю эту самую «нечистую силу». Различие созданных ими образов объясняется, во-первых, особенным мировоззрением каждого писателя, а во-вторых, разными художественными целями, которые эти писатели преследовали, рисуя персонажей «нечистой силы». Вместе с тем последователи не могли не учитывать опыт предшественников. Достоевский, бесспорно, следует Гоголю. Сологуб признает достижения Гоголя и Достоевского. Булгаков отталкивается от Гоголя и Достоевского, используя все лучшее, что они сделали в этой «странной» области художественного творчества. Другими словами, в некотором смысле можно говорить о традициях и новаторстве в изображении образов «нечистой силы».

Кроме того, нельзя обойтись без хотя бы общего и пускай поверхностного разговора о философии данных писателей, потому что образы «нечистой силы» – это образы зла. Каковы шансы зла победить добро? Насколько добро способно противостоять злу? Все эти философские вопросы ставят и разрешают данные писатели в своих произведениях.

 

5.1 «Нечистая сила» в изображении Н.В. Гоголя: фолькорные бесы, пошлость и зло без лица

Н.В. Гоголь на заре своего писательского творчества радовался жизни. Его пером точно водила сама веселость. Вот почему даже изображение нечистой силы пронизано шутливостью, лукавым юмором, радостью жизни. В «Ночи перед рождеством» чёрт ничуть не страшен, а глуповат и, по словам Гоголя, похож на губернского стряпчего «в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды». К тому же чёрт напоминает «немца». По ироническому замечанию Гоголя, «немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед – все немец». В одном образе Гоголь гротескно соединяет борова с пятачком и «немца» с чиновником; двух последних мужик-крестьянин искренне и крепко ненавидит: «Спереди совершенно немец: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попади лось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы их в первом козачке. (…) только по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же, с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу». Судьба чёрта явно предрешена победой Христа. Пока, таким образом, Гоголь не видит серьезной опасности в существовании нечистой силы. Чёрт легко делается орудием В акулы и в конечном счете вершит добро.

Но поначалу, в канун Рождества, чёрт крадет луну, а ведьма Солоха, мать Вакулы, летая по небосводу на метле, собирает в рукав звезды. Казалось бы, чёрт, как владыка ада, должен бы пугать и наводить ужас на человека, а ведьма – полностью и безоговорочно подчиняться своему грозному хозяину. Но у Гоголя всё не так: это, конечно, фольклорный чёрт из русских и украинских сказок, чёрт, которого в два счета обманывают безжалостные и лукавые мужики. Вот и Солоха, за которой увивается чёрт, заталкивает его в мешок, а Вакула, перекрестив крестом жалкое тельце несчастного чёрта, заставляет его лететь в Петербург к царице за черевичками для Оксаны. Приземлившись у столичного шлагбаума, чёрт превращается в коня, потом – почти в мышонка, чтобы залезть в карман к Вакуле. Наконец, за всё добро, которое он сделал кузнецу, чёрт получает от него колотушки: «Еще быстрее в остальное время ночи несся черт с кузнецом назад. И мигом очутился Вакула около своей хаты. В это время пропел петух. «Куда? – закричал он, ухватя за хвост имевшего убежать черта, – постой, приятель, еще не все: я еще не поблагодарил тебя». Тут, схвативши хворостину, отвесил он ему три удара, и бедный черт припустил бежать, как мужик, которого только что выпарил заседатель. Итак, вместо того чтобы провесть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого рода был сам одурачен».

В «Майской ночи, или Утопленнице» русалки, как и чёрт «Ночи перед рождеством», творят добро для главного героя повести Левко. Причем Левко тоже делает добро для русалок: это как бы обоюдное добро. Мотивы творящей зло колдуньи, злой мачехи, которая преследует падчерицу с помощью родного отца, Гоголь соединяет с мотивом оборотничества (например, превращение человека в кошку), часто в сознании народа неразрывно связанного с ведьмовством.

Атрибут ведьмы – черная кошка, нечистое животное. Не случайно ее чураются суеверные деревенские жители. Левко рассказывает Ганне, своей возлюбленной, историю утопленницы, дочери сотника: «Давно, мое серденько, жил в этом доме сотник. У сотника была дочка, ясная панночка, белая, как снег, как твое личико. Сотникова жена давно уже умерла; задумал сотник жениться на другой. «Будешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую жену?» – «Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать тебя к сердцу! Буду, моя дочка; еще ярче стану дарить серьги и монисты!» Привез сотник молодую жену в новый дом свой. Хороша была молодая жена. Румяна и бела собою была молодая жена; только так страшно взглянула на свою падчерицу, что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во весь день сказала суровая мачеха. Настала ночь; ушел сотник с молодою женою в свою опочивальню; заперлась и белая панночка в своей светлице. Горько сделалось ей; стала плакать. Глядит: страшная черная кошка крадется к ней; шерсть на ней горит, и железные когти стучат по полу. В испуге вскочила она на лавку, – кошка за нею. Перепрыгнула на лежанку, – кошка и туда, и вдруг бросилась к ней на шею и душит ее. С криком оторвавши от себя, кинула ее на пол; опять крадется страшная кошка. Тоска ее взяла. На стене висела отцовская сабля. Схватила ее и бряк по полу – лапа с железными когтями отскочила, и кошка с визгом пропала в темном углу. Целый день не выходила из светлицы своей молодая жена; на третий день вышла с перевязанною рукой. Угадала бедная панночка, что мачеха ее ведьма и что она ей перерубила руку. На четвертый день приказал сотник своей дочке носить воду, мести хату, как простой мужичке, и не показываться в панские покои. Тяжело было бедняжке, да нечего делать: стала выполнять отцовскую волю. На пятый день выгнал сотник свою дочку босую из дому и куска хлеба не дал на дорогу. Тогда только зарыдала панночка, закрывши руками белое лицо свое: «Погубил ты, батьку, родную дочку свою! Погубила ведьма грешную душу твою! Прости тебя бог; а мне, несчастной, видно, не велит он жить на белом свете!..» Левко встречает девушку-утопленницу на берегу пруда, ставшую главной русалкой, Сотникова дочка просит Левко найти колдунью, которая прячется среди других русалок, водивших хоровод. Гоголь злую силу обозначает цветом, точнее светотенью. Зло, конечно, несет тьму, мрак; по этому признаку Левко и находит мачеху-колдунью: «Левко посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане мелькали легкие, как будто тени, девушки в белых, как луг, убранный ландышами, рубашках; золотые ожерелья, монисты, дукаты блистали на их шеях; но они были бледны; тело их было как будто сваяно из прозрачных облак и будто светилось насквозь при серебряном месяце. Хоровод, играя, придвинулся к нему ближе. Послышались голоса.

– Давайте в ворона, давайте играть в ворона! – зашумели все, будто приречный тростник, тронутый в тихий час сумерек воздушными устами ветра.

– Кому же быть вороном?

Кинули жребий – и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разглядывать ее. Лицо, платье – все на ней такое же, как и на других. Заметно только было, что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений хищного врага.

– Нет, я не хочу быть вороном! – сказала девушка, изнемогая от усталости. – Мне жалко отнимать цыпленков у бедной матери!

«Ты не ведьма!» – подумал Левко.

– Кто же будет вороном?

Девушки снова собрались кинуть жребий.

– Я буду вороном! – вызвалась одна из средины.

Левко стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и смело гналась она за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы изловить свою жертву. Тут Левко стал замечать, что тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное. Вдруг раздался крик: ворон бросился на одну из вереницы, схватил ее, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти и на лице ее сверкнула злобная радость.

– Ведьма! – сказал он, вдруг указав на нее пальцем и оборотившись к дому.

Панночка засмеялась, и девушки с криком увели за собою представлявшую ворона».

В гоголевском «Вие» сотникова дочь-красавица – уже ведьма. Она обращается в старуху и седлает философа Хому Брута, чтобы лететь на нем, как на бесовском коне, на шабаш. Он читает молитвы и заклятия и в результате этого сам оседлывает колдунью и забивает ее до смерти поленом. Чтобы отомстить убийце перед смертью и утащить Хому Брута с собою в ад, панночка берет с отца клятву, что молитвы над ее гробом будет читать бурсак киевской семинарии Хома Брут. Гоголь рисует зло уже по-новому: во зле есть дьявольская красота, соблазн, с которым в конце концов Хома Брут не может совладать. Зло (мертвое тело панночки в гробу) привлекательно своей гибельной красотой, так что Хому Брута тянет в эту бездну: «…пред ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови – ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста – рубины, готовые усмехнуться… Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть…»

Во время заупокойных молитв панночка невидящими мертвыми глазами ищет Хому Брута, наводя на него смертельный ужас. Гроб с ее трупом летает над священным кругом, который философ очертил вокруг себя, и не может зацепить Хому Брута. От заклинаний ведьмы к церкви слетается несметная нечистая сила. Железными когтями и множеством крыльев бьются с шумом и визгом упыри и чудовища в окна и двери церкви. Наконец, сам Вий находит философа и железным пальцем указывает нечистой силе его местонахождение. Вий – жуткое чудовище, по-видимому еще более древнее, чем обитатели ада. Он является как будто из-под земли и весь он «в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки (…) Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное».

Философ Хома Брут не может удержаться от искушения посмотреть на страшное и пугающее лицо Вия, потому что в нем тоже есть нечто притягательное, так же как в красивом и гибельном лице ведьмы-панночки. Любопытство – тот же грех, грех суетности, по Гоголю Это суетное любопытство как раз и убивает Хому Брута: зло побеждает добро силой соблазна.

Фигура чёрта для Гоголя вполне достоверна. Гоголь убежден в наличии реальной демонической силы, действующей в мире. В его произведениях звучит иррациональный мотив дьявольского искажения действительности. Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича «сам черт связал веревочкой», в результате они поссорились – в их ссоре присутствует дьявольская закономерность, заложенная фатальным ходом вещей. В «Невском проспекте» Гоголь пишет, что «демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе». Неминуемо должен был покончить с собой Пискарев, сойти с ума Поприщин, умереть от злобы и ревности к другим талантам герой «Портрета» Чартков (в первой, редакции – Чертков).

Дьявол приложил руку даже к идеальной женской красоте. В женщине сидит черт – эта мысль не раз звучит в словах персонажей. Гоголя. При всем комизме ситуаций, когда эта мысль высказывается, Гоголь, бесспорно, относится к ней совершенно серьезно. Горькая ирония Гоголя в «Невском проспекте» о красоте, тронутой развратом, или красоте, замутненной и сведенной на нет пошлой глупостью, – ирония эта трагична, ведь идеальность женщины подвергается дьявольскому сомнению в подлинности этой идеальности: «…я знал много мужей, которые в восторге от глупости своих жен и видят в ней все признаки младенческой невинности. Красота производит совершенные чудеса. Все душевные недостатки в красавице, вместо того чтобы произвести отвращение, становятся как-то необыкновенно привлекательны, самый порок дышит в них миловидностью…»

В «Тарасе Бульбе» красавица-полячка заставляет Андрия предать родину. Красавица в «Вие» – просто ведьма. Гоголь как будто страшится дьявольского начала в женщине. Недаром он говорил, что благодарен Богу, который хранил его от любви, иначе он сгорел бы в этой страсти; его пламенная натура молниеносно оставила бы от его тела лишь горстку пепла. По Гоголю, опасность дьявола – в его умении сделаться обыкновенным, таким, как все, в его пошлости и заурядности. Фигура Чичикова в «Мертвых душах» – это новая вариация гоголевского чёрта. Не зря Чичикова Д.С. Мережковский и В.В. Набоков сближают с чёртом. «Чичиков – всего лишь низко оплачиваемый агент дьявола, адский коммивояжер: «наш господин Чичиков», как могли бы назвать в акционерном обществе «Сатана и К°» этого добродушного, упитанного, но внутренне дрожащего представителя. Пошлость, какую олицетворяет Чичиков, – одно из главных отличительных свойств дьявола…» Так пишет Набоков. Сущность Хлестакова и Чичикова, по мнению Мережковского, «вечная середина, ни то ни сё – совершенная пошлость (…) два современные русские лица, две ипостаси вечного и всемирного зла – черта».

Сатана видоизменяется у Гоголя уже в «Петербургских повестях»: теперь чёрт вовсе не имеет лица, живет без образа, растворяясь в людях, принимая разные личины и маски; он душит мечту подлинную, заменяя ее грезой об ордене Владимира на шею, распиная себя крестом перед зеркалом ради этой принижающей человека мечты (замысел ненаписанной комедии Гоголя). Вот отчего в первой редакции «Портрета» художник, нарисовавший ростовщика, вымаливает прощение в монастыре, очищается и завещает сыну уничтожить плод зла – портрет. Он рисует сыну апокалиптическую картину, похожую на пророческие «Откровения» Иоанна Богослова:

«Сын мой! (…) уже скоро, скоро приблизится то время, когда искуситель рода человеческого, антихрист, народится в мир. Ужасно будет это время: оно будет перед концом мира. Он промчится на коне-гиганте, и великие потерпят муки те, которые останутся верными Христу. Слушай, сын мой: уже давно хочет народиться антихрист, но не может, потому что должен родиться сверхъестественным образом; а в мире нашем все устроено всемогущим так, что совершается все в естественном порядке, и потому ему никакие силы, сын мой, не помогут прорваться в мир. Но земля наша – прах перед создателем. Она, по его законам, должна разрушаться, и с каждым днем законы природы будут становиться слабее, и оттого границы, удерживающие сверхъестественное, приступнее. Он уже и теперь нарождается, но только некоторая часть его порывается показаться в мир. Он избирает для себя жилищем самого человека и показывается в тех людях, от которых уже, кажется, при самом рождении отшатнулся ангел и они заклеймен страшною ненавистью к людям и ко всему, что есть создание творца. Таков-то был тот дивный ростовщик, которого дерзнул я, окаянный, изобразить преступною своею кистью».

Пророческое слово Гоголя вопиет о бесчисленных жертвах «этого адского духа, живущего невидимо, без образа (курсив мой – Авт.) на земле. Это тот черный дух, который, врывается к нам даже в минуту самых чистых, и святых помышлений (…) Потому что он именно выбирает то время:, когда величайшие несчастья постигают нас. Горе, сын мой, бедному человечеству!»

Как победить антихриста, сатану, дьявола? Логос, творческое слово убьют его, по убеждению Гоголя. Миссия художника – пробудить душу человека, чтобы «душа не заплыла плотью», по выражению Гоголя, Художник, как и Бог, творец творит новый осмысленный мир. Задача художника прямо противоположна задаче дьявола. Если дьявол хочет раздробить мир, разбить его целостный Божественный образ на множество разрозненных осколков, то художник, наоборот, должен собрать мир, внести в него смысл .упорядочить.

 

5.1.2 «Нечистая сила» в изображении Ф.М. Достоевского и Ф.К. Сологуба: Кошмар Ивана Федоровича – Раздвоение личности; недотыкомка Передонова – вид шизофрении

Ф.М. Достоевский единственный раз реально выводит «нечистую силу» в романе «Братья Карамазовы» в главе «Чёрт. Кошмар Ивана Федоровича». Еще раньше, до беседы чёрта с Иваном Карамазовым, об аде рассуждает Федор Павлович Карамазов. Он не может поверить в железные крючья, которыми черти якобы топят грешников в огненной реке. Если у них в аду в наличии железные крючья, то значит есть и железоплавильная фабрика?! В такой абсурд Федор Павлович категорически отказывается верить.

Чёрт у Достоевского – преемник гоголевских чертей. Да и сам чёрт, беседуя с Иваном Карамазовым, отсылает собеседника, а значит и читателя, к Гоголю. Он вспоминает Хлестакова («Ты, кажется, решительно принимаешь меня за поседелого Хлестакова…»), рассказывает Ивану Карамазову анекдот об исповеди католическому патеру одного маркиза-сифилитика, у которого отпал нос. И опять вспоминается Гоголь: нос нежданно-негаданно исчезает с лица майора Ковалева (петербургская повесть «Нос»).

Впрочем, Достоевский всегда «фантастическое» подкрепляет реалистическими мотивировками: Иван Карамазов болен белой горячкой (теперь это называется «шизофрения») и, следовательно, чёрт есть исключительно болезненная галлюцинация его расколотого надвое сознания.

Достоевский, другими словами, на самом деле идейно следует за Гоголем. Чёрт Достоевского похож на пошлое воплощение гоголевского чёрта, а именно на Чичикова или несколько постаревшего, уставшего от жизни Хлестакова. Достоевский рисует своего чёрта приживальщиком со стриженой клином бородкой, одетым в когда-то щегольский, но уже три года как вышедший из моды и поношенный костюм, под которым виднеется несколько грязноватое белье, и в потертом шарфе. Чёрт всеми силами пытается доказать Ивану Карамазову, что реально существует, потому что ходит в баню с купцами, лечится от ревматизма, хочет воплотиться в семипудовую купчиху и поставить свечу в церкви по велению души, от искренней, сердечной веры в Бога. Иван Карамазов с горечью восклицает, обращаясь к чёрту: «Нет, я никогда не был таким лакеем! Почему же душа моя могла породить такого лакея, как ты?»

У чёрта Ивана Карамазова – две взаимоисключающие цели: первая – ёрническая, издевательская цель – «заболтать» Ивана Карамазова до гнева, до настоящей горячки, и вторая – доказать ему как дважды два, что его благородное решение на завтрашнем суде взять вину на себя за убийство отца Федора Павловича – одно только тщеславие, сатанинская гордость, желание уподобиться святым, которые в пустыне ели «акриды» (скорпионов) и «дикий мед». «А цель моя благородная. Я в тебя только крохотное семечко веры брошу, а из него вырастет дуб – да еще такой дуб, что ты, сидя на дубе-то, в «отцы пустынники и в жены непорочны» пожелаешь вступить, ибо тебе оченно, оченно того втайне хочется, акриды кушать будешь, спасаться в пустыню потащишься!»

Чёрт вдохновенно лжет и одновременно яркой свободной кистью рисует то космические, то водевильные картины преисподней, то пророчествует о будущих судьбах человечества на Земле, то обращается к историческому прошлому. Любопытно, что все сказанное чёртом Достоевского позднее так или иначе использует М.А. Булгаков, создавая образ своего чёрта – Воланда.

Чёрт Достоевского остроумно рассказывает о своем полете к одной знатной петербургской знатной даме через космические пространства во фраке, белом галстуке, перчатках и открытом жилете; в результате чего простудился, так как в эфире, «яже бе над твердию», через который он пролетал, 150 градусов ниже нуля. Подобный волшебный полет над землей совершили Фауст и Мефистофель на плаще Мефистофеля в «Фаусте». Похожий полет, полный радости и свободы, совершает Маргарита на шабаш ведьм в романе Булгакова «Мастер и Маргарита».

Чёрт пародийно изображает строение ада, просто-напросто опрокидывая землю в преисподнюю. По словам чёрта, в аду перепугались бурного развития науки на Земле, а в остальном там всё то же, что и на Земле, даже семипудовые купчихи: «А вот как узнали у нас, что вы там открыли у себя «химическую молекулу», да «протоплазму», да черт знает что еще – так у нас и поджали хвосты. Просто сумбур начался; главное – суеверие, сплетни; сплетен ведь и у нас столько же, сколько у вас, даже капельку больше, а, наконец, и доносы, у нас ведь тоже есть такое одно отделение, где принимают известные «сведения»». Не правда ли строение ада у Достоевского поразительно напоминает булгаковскую Москву сталинских 30-х в «Мастере и Маргарите»?! Это поистине пророческие строки Достоевского!

Удивительно также и перекличка слов чёрта Достоевского и романа булгаковского Мастера. Распятие Иешуа Га-Ноцри как бы по умолчанию наблюдает Воланд. Ведь об этом он намекает и частично рассказывает на Патриарших прудах Берлиозу и Ивану Бездомному. Чёрт Достоевского тоже, по его словам, в числе последователей Христа, он, того и гляди, сию минуту прокричит «осанну» воскресшему Христу. На самом деле, разумеется, чёрт ёрничает и только раздражает больные нервы галлюцинирующего Ивана Карамазова.

Наконец, главная философская мысль Достоевского, его завещание потомкам («если Бога нет, то всё позволено») опять-таки странно и загадочно звучит в устах чёрта, напоминающего Ивану Карамазову сюжет его когда-то сочиненной и позабытой им поэмы «Геологический переворот». В этой поэме снова звучат все те же мотивы, которые прозвучали в романе булгаковского Мастера и – шире – в романе самого Булгакова. Воскрес ли Иешуа Га-Ноцри? Об этом в романе Мастера нет ни слова! (Тот ли самый Иешуа или воскресший Бог присылает Левия Матвея к Воланду, неизвестно.) Чёрт Достоевского пророчествует: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о боге, вот с чего надо приняться за дело! (В булгаковской Москве эта идея о боге благополучно разрушенаАвт.) Раз человечество отречется поголовно от бога (…)? то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит всё новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни всё, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости, и явится человеко-бог».

Чёрт Ивана Карамазова говорит: человеко-бог, но надо читать: «антихрист». Или в случае с булгаковским романом – Сталин. Этот воплощенный на земле антихрист, кажется, и является в мир ради того, чтобы показать свою власть людям. Сталин, призрак которого незримо витает на страницах булгаковского романа, по замыслу писателя, должен быть безусловно наказан тем самым ангелом тьмы, которому Сталин продал свою бессмертную душу. Свита Воланда бесчинствует в сталинской Москве, чтобы поколебать мнимую власть антихриста и обозначить его скорую гибель. Так неожиданно нечистая сила, показанная Достоевским, органично переселяется на страницы булгаковского романа «Мастер и Маргарита».

В этом же монологе чёрта Ивана Федоровича звучит мысль о любви, которая потом, в XX веке, тоже будет развита Булгаковым. Чёрт утверждает: «Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог. (…) Любовь будет удовлетворять лишь мгновению жизни, но одно уже сознание ее мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде расплывалась она в упованиях на любовь загробную и бесконечную»… ну и прочее, и прочее в том же роде. Премило! . Парадокс в том, что в XX веке воплощением идей Ивана Карамазова (и чёрта как второй, низкой, его ипостаси) становится Мастер с его романом, так что поэма Ивана Карамазова «Геологический переворот» как будто превращается в черновик романа Мастера о Понтии Пилате, а любовь Мастера и Маргариты в булгаковской Москве сильно напоминает ту самую любовь, о которой пророчествует чёрт Достоевского. Это любовь лишенная бессмертия, когда в сумасшедшем доме умирает Мастер, а Маргарита умирает от сердечного приступа в своей московской квартире. И хотя они вроде бы находят приют в ином мире, но это только зыбкая, волшебная мечта Булгакова, наградившего своих страдающих героев тем, что они заслуживали. Волшебство могло произойти, а могло остаться грёзой, тогда как в реальности свирепствует смерть, уничтожающая возлюбленных.

Если чёрт Ивана Карамазова – сравнительно крупная фигура, так как в нем есть масштаб и глубина философа, то недотыкомка Передонова, героя романа Ф.К. Сологуба «Мелкий бес», угнетает читателя своей ничтожностью. Недотыкомка Передонова – это тоже шизофреническая галлюцинация героя, но она рождена на почве его ненависти к людям. Недотыкомка – воплощение мелочности и ничтожности личности самого Передонова.

Сологуб, по существу, не изображает «нечистую силу» как таковую. «Нечистая сила» мерещится больной душе Передонова потому, что во всех и во всем он видит врагов. Роман «Мелкий бес» – это горькая и смешная история о ненависти человека к людям и к миру. Больная душа рождает чудовищ, почти таких же страшных, как на знаменитых офортах Ф. Гойи.

Недотыкомка (даже само название с приставкой «недо-» показывает нечто незавершенное, недовоплощенное, недоделанное и бесформенное) впервые является Передонову во время молебна при въезде в новую квартиру. Запах ладана кружит ему голову, и он видит недотыкомку – больную фантазию своей мрачной, подзрительной души: «Откуда-то прибежала маленькая тварь неопределенных очертаний – маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась, и дрожала, и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала за дверь или под шкаф, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась – серая, безликая, юркая.

Наконец, уже когда кончался молебен, Передонов догадался и зачурался шепотом. Недотыкомка зашипела тихо-тихо, сжалась в малый комок и укатилась за дверь».

Демон вражды и ненависти сидит в самом Передонове: он одержим страхами, тоской. Как пишет Сологуб, Передонов смотрел «на мир мертвенными глазами» (…) «Все доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь. В предметах ему бросались в глаза неисправности и радовали его».

Как Иван Карамазов, бросающий в чёрта чернильницу, стремится уничтожить его или, по крайней мере, избавиться от своего болезненного морока, так Передонов одержим одним желанием – убить недотыкомку. Внутренняя агрессия превращается у него во внешнюю: он пишет доносы в полицию на всех знакомых и даже на игральные карты. Кот Передонова недобро смотрит на него зелеными глазами, и Передонов отводит его к парикмахеру с целью побрить наголо. Кот, как известно из фольклора, дьявольское отродье. Но у Сологуба кот – просто испуганный кот, в котором один лишь Передонов видит «нечистую силу».

Кот в испуганном воображении Передонова делается злым помощником Варвары, его сожительницы. Она, по его мнению, будет ворожить на картах или поваренной книге с черной обложкой, а на шерсти кота можно колдовать, «гладя кота впотьмах, чтобы сыпались искры». Под комодом Передонов опять ищет недотыкомку. Ей Варвара якобы подсвистывает по ночам, когда храпит. В результате Передонов топором перерубает крышку стола, под которым, как ему кажется, спряталась недотыкомка. Недотыкомка в другой раз во время богослужения в церкви прячется под ризу священника, и только один Передонов зорким глазом видит эту тварь, которая принадлежит «нечистой силе».

Приятель Передонова Володин напоминает барана и говорит будто блеет, как баран. В больном воображение героя баран тоже вражья, дьявольская сила. Вот почему его, этого барана, следует обязательно убить ножом – и тогда можно будет сразу избавиться от всех напастей: страхов, подозрительности, от врагов, разом навалившихся на Передонова, наконец, от невыносимой головной боли, которой страдает персонаж Сологуба. Так Передонов, пьяный от водки, резанул по горлу заранее заготовленным ножом такого же пьяного Володина, похожего на барана и от боли заблеявшего как баран. В финале романа снова появляется кот. Он нюхает кровь убитого Володина и злобно мяукает, словно «нечистая сила» насладилась победой над Передоновым, который в конце концов выполнил ее дьявольские нашептывания.

 

5.1.3 Сатана и его свита у М.А. Булгакова

Булгаков, создавая образ сатаны – Воланда, не идет ни по пути Гоголя, ни по пути Достоевского. Конечно, в основном он продолжает традицию «Фауста». С образом Фауста напрямую связан Мастер с его поиском истины. Маргарита – прямая перекличка с образом Гретхен (Маргариты) в «Фаусте». Наконец, образы Воланда и Мефистофеля имеют несомненное внутреннее сродство. Впрочем, у Булгакова Воланд крупнее, величественнее, значительнее. Он не лебезит перед Фаустом, как гётевский Мефистофель, он «Князь тьмы». В образе Воланда есть что-то царственное. Помимо властности и силы, он наделен щедростью и великодушием, которые, казалось бы, трудно ожидать от дьявола. В отношении к Маргарите и к ее дальнейшей судьбе он выступает отчасти как ангел-хранитель, отчасти как всемогущий «добрый дядюшка», неожиданно наделивший Мастера и Маргариту богатым наследством.

Такой образ Воланда рождается у Булгакова, вероятно, потому, что свита сатаны, явившаяся в Москву, должна, по замыслу писателя, расставить все точки над i. Сталинский режим может быть уничтожен только одним способом – «нечистой силой», власть которой несравнимо сильнее власти Сталина. Не даром Булгаков эпиграфом к роману ставит слова гётевского Мефистофеля о себе: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Благо в данном случае – это смех. Смех, по Булгакову, сильнее страха. Смех и любовь (любовь Мастера и Маргариты) – вот две силы, способные сровнять с землей и не оставить камня на камне от железобетонного бункера сталинского режима, целиком построенного на страхе и человеческой подлости. «Нечистая сила» шутя отбрасывает прочь все, до того безотказно действующие механизмы насилия. Простодушные работники НКВД злобно палят из своих боевых пистолетов в Кота Бегемота и Коровьева, только получается, если глядеть со стороны, будто дошкольники азартно играют в «войнушку». Над доблестными защитниками сталинского режима с грубым шутовством издеваются и от души веселятся над их беспомощностью Фагот и Бегемот, служители Воланда, после чего они поджигают «подозрительную» квартиру с помощью примуса. Благодаря свите Воланда, солидную советскую культурно-просветительскую организацию в полном составе на грузовиках отправляют в сумасшедший дом, в клинику Стравинского. Грозный начальник-ругатель на время исчезает из своего костюма, а опустевший, без своего владельца костюм, даже не заметив пропажи хозяина, продолжает подписывать документы и накладывает резолюции с умелостью своего реального обладателя, который, снова вселившись в костюм, одобрил все подписанные костюмом резолюции.

Если режим смешон, он не может быть страшен. Стало быть, гибель его предрешена, и Булгаков первыми могильщиками сталинского режима делает «нечистую силу», посетившую Москву по дороге в преисподнюю во время Страстной недели, как раз перед Пасхой.

Итак, как конкретно Булгаков рисует образы «нечистой силы»? Как мы уже говорили, он хорошо помнил достижения Гоголя и Достоевского и использует художественный опыт обоих писателей. Вся свита Воланда, безусловно, это уроки раннего Гоголя времен «Ночи перед Рождеством» и «Вия». Гротеск, яркие карикатурные лица, какие-нибудь одна или две гипертрофированные детали облика персонажей «нечистой силы», что характерно и для художественного метода Гоголя, – вот портретные приемы Булгакова. Даже серьезный и величественный Воланд не избежал гротесковой манеры писателя. Воланд имеет разные глаза, во-первых, и, во-вторых, его слова и поступки настолько не укладываются в обыденность и советские штампы атеистического сознания, что легче всего объяснить поведение Воланда его очевидным безумием, что и делают Иван Бездомный вместе с Берлиозом: «– Вы… вы сколько времени в Москве? – дрогнувшим голосом спросил он (Берлиоз).

– А я только что сию минуту приехал в Москву, – растерянно ответил профессор, и тут только приятели догадались заглянуть ему как следует в глаза и убедились в том, что левый, зеленый, у него совершенно безумен, а правый – пуст, черен и мертв.

«Вот тебе все и объяснилось! – подумал Берлиоз в смятении, – приехал сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших. Вот так история!»

Да, действительно, объяснилось все: и страннейший завтрак у покойного философа Канта, и дурацкие речи про подсолнечное масло и Аннушку, и предсказания о том, что голова будет отрублена, и все прочее – профессор был сумасшедший».

Образы Воланда и его свиты одновременно и динамичны и картинны: каждую сцену булгаковского романа, где действуют представители «нечистой силы, можно легко превратить в застывшую живописную композицию с яркими выразительными позами действующих лиц. Свита Воланда – Коровьев, кот Бегемот, Азазелло, Абадонна и служанка, она же вампирша Гелла.

Вот портрет Коровьева-Фагота, который, точно галлюцинация Берлиоза, появляется из душного московского воздуха и так же неожиданно исчезает: «И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок… Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая».

Второе появление Коровьева вместе с котом Бегемотом в квартире Степы Лиходеева описано с пьяных глаз Степы, увидевшего в пыльном зеркале «какого-то странного субъекта – длинного, как жердь, и в пенсне (…) тот отразился и тотчас пропал. Степа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично его качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.

Гость пребывал в спальне уже не один, а в компании. Во втором кресле сидел тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был ясно виден: усы-перышки, стеклышко пенсне поблескивает, а другого стеклышка нет. Но оказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином пуфе в развязной позе развалился некто третий, именно – жутких размеров черный кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой».

Азазелло тоже появляется в квартире Степы, чтобы отправить его пинком в Ялту. Образ Азазелло тоже яркий, смешной и карнавальный. Он страшен не читателю, а только тем персонажам, приспешникам сталинского режима, которым своим отточенным сатирическим пером мстит Булгаков, ненавидящий этот режим: «И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когда Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.

Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рту клыком, безобразящим и без того невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.

– Я, – вступил в разговор этот новый, – вообще не понимаю, как он попал в директора, – рыжий гнусавил все больше и больше, – он такой же директор, как я архиерей!

– Ты не похож на архиерея, Азазелло, – заметил кот, накладывая себе сосисок на тарелку».

Не менее ярко представлены Гелла, которая ходит по квартире на Садовой в одном переднике на красивом голом теле, а также Абадонна, который убивает человека один взглядом, когда на мгновение снимает черные очки. Вероятно, он – демон смерти.

Свита Воланда во время бала у сатаны меняется: кот Бегемот золотит усы, в грязной ночной рубашке с заплаткой на плече сидит на постели усталый Воланд, которому зеленоглазая Гелла натирает мазью больное колено. Вдруг на балу Воланд опять меняется: грязная ночная сорочка пропадает, и он предстает перед читателем в черной хламиде со стальной шпагой, превращается в сурового рыцаря мести, осуществляя возмездие над стукачом и наушником бароном Майгелем, олицетворяющим для Булгакова сталинский режим.

Последний раз свита Воланда в финале романа летит на крылатых конях из Москвы в преисподнюю, и снова образы «нечистой силы» претерпевают уже последнюю метаморфозу: верхом на коне с золотой цепью вместо повода Коровьев – мрачный, никогда не улыбающийся темно-фиолетовый рыцарь, в незапамятные времена неудачно скаламбуривший по поводу Света и Тьмы; кот Бегемот без хвоста в облике юного пажа; Азазелло, демон убийства, с пропавшим изо рта клыком и исчезнувшим кривоглазием («Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белое и холодное»). Мрачные демоны тьмы как бы возвращаются во мрак ночи, потому что на смену им идет светлая и радостная Христова Пасха.

 

Заключение

Между двумя противоположными полюсами образов «нечистой силы», как ни странно замыкающими эти полюса, – яркими карнавальными образами гоголевской «нечистой силой» и булгаковской свитой Воланда – сатирически гротесковыми образами тьмы – находят свое законное место образы чёрта Достоевского и недотыкомки Сологуба, образы скорее реалистические и пугающе страшные, образы философские и психологические, которые являются как бы воплощением темной природы человеческой души. Между тем афоризмы Воланда – своеобразный манифест Булгакова, квинтэссенция его жизненной философии, которую можно было бы назвать «неистребимой любовью к жизни», что подразумевает победу подлинных жизненных ценностей над искусственными химерами сталинского режима, вбитыми в мозги «новому» советскому человеку, которого так искренне ненавидел Булгаков и образ которого он неутомимо высмеивал во всех своих произведениях. И то и другое – художественный вклад Достоевского, Гоголя, Сологуба и Булгакова в сокровищницу образов мировой художественной литературы.

Список использованной литературы:

1. Булгаков М. Мастер и Маргарита. – М., «Худ. литература», 1989.

2. Гоголь Н.В. Собрание сочинений в шести томах. ГИХЛ, – М., 1959.

3. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. – Л., «Наука», 1976.

4. Золотусский И. Гоголь. – ЖЗЛ, «Молодая гвардия», М., 1979.

5. Левина Л.А. Иешуа Га-Ноцри и «беспокойный старик Иммануил»: (Нравственные ориентиры в философском романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита»)// Начало. Сборник работ молодых ученых. – М., «Наследие», 1993. – Вып.2.

6. Мережковский Д. Гоголь и черт. – М., «Скорпион», 1906.

7. Набоков В. Николай Гоголь// Набоков В. Романы. Рассказы. Эссе. – «Энтар», Спб., 1993.

8. Сологуб Ф. Свет и тени. Избранная проза – Минск, 1988.

9. Смелянский А. Михаил Булгаков в Художественном театре. – М., «Искусство», 1989.

10. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. – М., «Книга»,

 

Введение

В словаре Даля «совесть» означает «нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла; тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; способность распознавать качество поступка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине; прирожденная правда в различной степени развития». Даль приводит примеры пословиц и выражений, связанных с «совестью»: «От человека утаишь, от совести (от Бога) не утаишь. Совесть мучит, снедает, томит или убивает. Угрызение совести. (…) Добрая совесть – глаз Божий (глас Божий). (…) В ком стыд, в том и совесть».

В русской литературе, наряду с понятиями любви, сострадания и жертвенности, понятие «совести» станет одной из самых значимых нравственных ценностей. Герой русской литературы чаще всего мучается и страдает, потому что у него есть совесть. Совесть – понятие нематериальное, невидимое. Совесть либо есть, либо нет. Вместе с тем совесть действует независимо от человека, и, если он совершает преступление или грех, совесть начинает его мучить и изводить. Он может даже физически заболеть от мук совести, как случилось это с Раскольниковым, героем романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Угрызения совести, короче говоря, есть расплата за грех. Вот почему с понятием «совесть» в русской литературе так тесно связано понятие «покаяние». Преступник или грешник смогут совладать со своей совестью лишь при одном условии: если по-настоящему покаются. Только тогда совесть перестанет беспокоить героя русской литературы, и он снова станет жить с собой в ладу.

Традиционно принято считать, что самый совестливый русский писатель – это А.П. Чехов. Однако для Чехова понятие «совесть» означает нечто совсем другое. Это скорее «ответственность». Ответственность за себя, за свои поступки, за окружающих людей, за мир в целом. Эту линию в XX веке продолжит А.Т. Твардовский с его знаменитой стихотворной строчкой: «Я жил, я был, за всё на свете я отвечаю головой». С чувством ответственности у Чехова непременно связывается чувство стыда. Чехову стыдно за человека, превратившегося в пошлое животное, которого не интересует ничего, кроме удовлетворения самых примитивных жизненных потребностей.

Есть и еще одно соответствие «совести» – «сердце». Сердце-вещун, сердце знает и предчувствует беду и истину, о чем сказано, в том числе, и у Даля. Сердце не обманешь: оно угадает и ложь, и фальшь, и лицемерие. Совесть как будто удачно нашла свое представительство в человеческом теле, избрав для себя сердце. Сердце в русской литературе чаще всего противопоставляется разуму, рассудку, уму («ум – дурак»). Отсюда так привлекателен лентяй Обломов и вовсе не симпатичен деляга Штольц, поскольку Штольц живет рассудком, все просчитывает, отвергает чувство, пропагандирует и следует разуму, вместо того чтобы отдаться велению сердца.

Наоборот, такие героини русской литературы, как пушкинская Татьяна или толстовская Наташа Ростова живут исключительно сердцем. Их поступки нравственны, потому что совестливы. В отличие от бессовестных Берга, князя Василия, Элен и Анатоля Курагиных.

В русской литературе XX века, кажется, понятие «совести» совершенно исчезло из употребления. Тем не менее это не так. Совестливость – черта настоящего русского человека. Понятие Бога, о котором все время думал и писал Ф.М. Достоевский («если Бога нет, то всё позволено»), не умерло в XX веке, а нашло другое имя – доброта. Любовь и доброта, сострадание и жертвенность не могут быть уничтожены никаким режимом, даже сталинским.

Герой рассказа М.А. Шолохова «Судьба человека» Андрей Соколов сохранил в своем сердце совесть, а значит, и Бога. Без совестливости в годы Великой Отечественной войны русский народ просто бы не выжил, был бы порабощен фашизмом. Любовь и доброта как проявления совести спасли русский народ и всю Европу от бессовестного и страшного фашистского чудовища. Шолохов в своем рассказе писал о «сердце» Андрея Соколова, имея в виду, конечно, совесть, сделавшуюся заменой веры в Бога. И в этом, по Шолохову, заключалась судьба русского человека, а также и судьба русского народа.

 

6.1 Покаяние Раскольникова

Образ Раскольникова в романе «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевский решает в связи с личностью Наполеона. Для Достоевского Наполеон означает полное отсутствие совести и безмерный эгоизм. Раскольников втайне сближает себя с Наполеоном: «Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть» говорит герой. И здесь же знаменателен провоцирующий, иронический ответ Порфирия Петровича: «Кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» Реплика Заметова тоже пародирует повальное увлечение «наполеонизмом», ставшее пошлым «общим местом»: «Уж не Наполеон ли какой будущий нашу Алену Ивановну на прошлой неделе топором укокошил?»

В Раскольникове присутствуют как бы два человека: гуманист и индивидуалист. Индивидуалист убивает Алену Ивановну обухом топора (точно сам рок толкает безжизненную руку Раскольникова); измазавшись в крови, герой перерезает топором шнурок на груди старухи с двумя крестами, иконкой и кошельком, вытирает окровавленные руки о красный гарнитур. Беспощадная логика вынуждает Раскольникова, претендующего в своей теории на эстетизм, зарубить Лизавету острием топора – он точно входит во вкус кровавой бойни. Лизавета беременна, и, значит, Раскольников убивает трех человек. Если бы Кох не почувствовал опасности и не убежал бы от двери старухи-процентщицы, его, скорее всего, ждала бы участь Лизаветы. И был бы четвертый труп.

Награбленное у Алены Ивановны Раскольников прячет под камень, под напором несговорчивой и бередящей душу совести почти забывая о деньгах и драгоценностях. Мучаясь угрызениями совести, он сокрушается, что не «переступил через кровь», не оказался «сверхчеловеком», а предстал «вошью эстетической» («Разве я старушонку убил? Я себя убил…») К тому же он мучается оттого, что мучается. Ведь Наполеон бы не мучился, не зря же он в самом деле «забывает армию в Египте (…) тратит полмиллиона людей в московском походе».

Раскольников не осознает тупиковости своей теории, отвергающей незыблемый нравственный закон, суть которого, по словам М. Туган-Барановского, в том, что «всякая человеческая личность есть верховная святыня совершенно независимо от того, каковы моральные достоинства этого человека, никто не может быть средством в руках другого, а каждый составляет цель в себе…». Раскольников нарушил нравственный закон и пал, поскольку обладал нравственным сознанием, «совестью, и она мстит ему за попрание нравственного закона».

С другой стороны, Раскольников великодушен, благороден, отзывчив, из последних средств помогает больному товарищу; рискуя собой, спасает детей из огня пожара, отдает материнские деньги семейству Мармеладовых, защищает Соню от клеветы Лужина; у него задатки мыслителя, ученого. Порфирий Петрович говорит Раскольникову, что тот имеет «великое сердце», сравнивает его с «солнцем» («Станьте солнцем, вас все и увидят»), с христианскими мучениками, за свою идею идущими на казнь.

В теории Раскольникова, как в фокусе, сосредоточиваются все противоречивые нравственные и душевные свойства героя. Прежде всего, по замыслу Раскольникова, его теория сверхлична, она констатирует, будто всякий человек «подлец», а социальная несправедливость в порядке вещей. Вот почему рассказ Мармеладова о Сонечкиной жертве (чтобы накормить детей Мармеладова, Соня выходит на панель) ассоциируется в сознании героя с самопожертвованием Дуни Раскольниковой, выходящей замуж за Лужина ради него, Раскольникова: «…вечная Сонечка, пока мир стоит!»; «Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! и пользуются (..) Поплакали, и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привыкает!»

Раскольников отвергает сострадание, смирение и жертвенность, выбирая бунт. Вместе с тем в мотивах его преступления заложен глубочайший самообман (Ю. Карякин): освободить человечество от вредной старушонки, награбленные деньги отдать сестре и матери, тем самым спасая Дуню от сладострастных лужиных и свидригайловых.

Раскольников напрасно убеждает себя в простой «арифметике», будто с помощью смерти одной «гадкой старушонки» можно осчастливить человечество. Вопреки самообману главный мотив преступления эгоистический, то есть «наполеоновский» комплекс героя.

С казуистикой Раскольникова вступает в противоборство сама жизнь. Болезнь героя после убийства показывает равенство людей перед совестью, она есть следствие совестливости, так сказать, физиологическое проявление духовной природы человека. Устами служанки Настасьи («Это кровь в тебе кричит») народ судит преступление Раскольникова.

«Двойники» Раскольникова – бессовестные Лужин и Свидригайлов, – искажая и передразнивая его эстетичную с виду теорию, также заставляют героя пересмотреть взгляд на мир и человека. Если он не покается в преступлении, то ничем не будет отличаться от своих двойников. Раскольников не желает быть такими, как они. В нем необычайно сильны стыд и совесть.

Теории «двойников» Раскольникова судят самого Раскольникова. Теория «разумного эгоизма» Лужина, по мнению Раскольникова, чревата следующим: «А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать…» Иначе сказать, Раскольников угадывает в пошлой теории Лужина, который тот излагает Раскольникову в момент знакомства, свою собственную теорию об «обыкновенных и необыкновенных», только показанную в уродливом и пошлом зеркале.

Свидригайлов, выведав о преступлении Раскольникова, считает его как бы своим собратом по греху («Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды?»), передергивает трагические признания героя «с видом какого-то подмигивающего, веселого плутовства». Сам Свидригайлов, как и Раскольников, виновник смерти трех человек: своего слуги Фильки (тот повесился после разговора с хозяином); жены Марфы Петровны (скорее всего, он отравил ее ядом) и четырнадцатилетней девочки-утопленницы, которую Свидригайлов растлил. Достоевский не может простить греха надругательства над ребенком, поэтому Свидригайлов обречен. Для него, по Достоевскому, уже невозможен, в отличие от Раскольникова, путь покаяния. Он неминуемо должен покончить жизнь самоубийством. О самоубийстве на каторге думает и Раскольников, упрекая себя, что он явился с повинной, а не покончил счеты с жизнью, якобы струсил.

Наконец, спор Порфирия с Раскольниковым (ср. издевку Порфирия над тем, как же отличать «необыкновенных» от «обыкновенных»: «нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?..») и слова Сони, сразу перечеркивающие хитрую диалектику Раскольникова, вынуждают его встать на путь покаяния: «Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную». – «Это человек-то вошь!» – отвечает Соня в ужасе.

Соня читает Раскольникову евангельскую притчу о воскрешении Лазаря (подобно Лазарю, герой «Преступления и наказания» четыре дня находится во «гробе», на четвертый день он приходит к Соне каяться в преступлении). Соня отдает Раскольникову свой крест, оставляя на себе кипарисный крест убитой им Лизаветы, с которой они обменялись крестами. Тем самым Соня дает понять Раскольникову, что он убил свою сестру, ибо все люди – братья и сестры во Христе.

Раскольников претворяет в жизнь призыв Сони – выйти на площадь, упасть на колени и покаяться перед всем народом: «Страдание принять и искупить себя им…» Покаяние Раскольникова на площади трагически символично, напоминает участь древних пророков, так как предается всенародному осмеянию. Обретение Раскольниковым веры, чаемого в мечтаниях Нового Иерусалима – долгий путь. Народ не желает верить в искренность покаяния героя: «Ишь нахлестался! (…) Это он в Иерусалим идет, братцы, с родиной прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт лобызает». Вспомним в связи с этим вопрос Порфирия во время первой встречи с Раскольниковым: «Так вы все-таки верите же в Новый Иерусалим?»

Окончательный приход Раскольникова к вере и отречение от «теории» происходит на каторге, после его апокалиптического сна о «трихинах», заразивших человечество стремлением убивать. Трихины – микроскопические существа, которые заставляют человека думать, будто в нем одном заключена истина. Но для Достоевского истина заключена отнюдь не в человеке, а в Боге, в Христе. Лишь только Раскольников возомнил себя сверхчеловеком, обладающим властью решать, кому жить, кому умереть, посчитавшем, что мерзкая старушонка-процентщица недостойна жить, Раскольников взял на себя функции Бога. Только Бог может решать, кто достоин жить, а кто должен умереть. Сон о трихинах снится Раскольникову во время Святой недели, то есть на Пасху. Это символично, так как, по мысли Достоевского, Раскольникову необходимо возродиться и воскреснуть как личности с помощью христианского покаяния. Ведь Раскольников – совестливая натура, и, следовательно, жить с преступлением в душе он не в силах.

Едва Раскольников по-настоящему кается и отрекается от своей теории об «обыкновенных» и «необыкновенных», окружающий мир сразу освещается иным светом: каторжники смягчаются к герою, он проникается жертвенной любовью Сони, последовавшей за ним на каторгу, его рука сама тянется к Евангелию, подаренному ему Соней. Словом, происходит воскресение «падшего человека». Таким образом, совесть Раскольникова спасает его окончательно. Достоевский, вынуждая героя стать на христианский путь покаяния и возрождения, считает этот путь единственно верным.

 

6. 2 Чеховский город, в котором совестно жить и стыдно за человека («Маленькая трилогия»)

Человек Чехова – человек 80-х годов XIX века. Этот человек совсем не похож на Базарова, Раскольникова, Обломова или Штольца. Он измельчал. Так же по-особому Чехов понимает быт: он скучен до обыденности, и внешне с людьми почти ничего не происходит, но самые большие катастрофы у героев Чехова происходят именно на фоне привычных поступков, жестов и ничего не значащих слов. Однажды, как пишет М. Громов, «Чехов осудил душещипательную бытовую мелодраму, которую тогдашняя критика принимала за социально-проблемный реализм» (…): «Зачем это нужно – писать, что некий садится в подводную лодку и плывет на Северный полюс, чтобы там погибнуть во льдах из любви к Марье Ивановне? Так не бывает. В жизни люди обедают, только обедают, а в это время слагаются их судьбы и разбивается их жизнь». Эти слова можно считать выражением художественной манеры Чехова.

Главный мотив чеховского творчества – особое понимание человеческой совести. В этом понимании как раз и надо искать уникальную неповторимость чеховского искусства. Чеховский Иванов говорит: «День и ночь болит моя совесть, я чувствую, что глубоко виноват, но в чем собственно моя вина, не понимаю». Точно так же к совести относится и сам Чехов: «Русский человек во всем и всегда виноват: умер ли у него кто-нибудь, обидели его или он обидел, все равно; с виною или без вины, вольно или невольно – виноват». В письме к О.Л. Книппер-Чеховой Чехов писал о себе: «А я всегда – правда твоя – всегда буду виноват, хотя и не знаю, в чем» (письмо от 28 декабря 1900 года).

Безличная вина, и молчаливая трагедия уничтоженных обыденностью человеческих жизней – вот темы Чехова. Иван Иванович Чимша-Гималайский в рассказе «Крыжовник» с горечью говорит: «Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят всякую чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбища своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые за кулисами. Все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания».

Пространство Чехова – вымышленный и обобщенный город. Этот город провинциальный, он находится где-то в центре России. Впрочем, он лишен какой бы то ни было географической определенности. В нем живут чеховские чиновники, или учителя, или врачи, которые тоже в конечном итоге черствеют душой и превращаются в чиновников. Скука и пошлость этого серого и унылого города уничтожают в них все человеческое. В чеховском городе человек постепенно задыхается, становится пошляком и гибнет как личность. О совести в этом городе никто больше не помнит. Чтобы выжить в этом городе, нужно забыть о ней или уничтожить ее, выкорчевать из души. Совестливому Чехову становится мучительно стыдно за человека, который превращается в животное или механизм.

Город Чехова – это футляр. В нем люди прячутся в свои собственные маленькие футляры. В рассказе «Человек в футляре» Чехов сужает пространство вокруг человека до предела. Оно становится похоже на раковину, куда прячется улитка. Вот портрет учителя гимназии Беликова: «Он был замечателен тем, что всегда, даже в очень хорошую погоду, выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто на вате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник. Он носил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой и когда садился на извозчика, то приказывал поднимать верх».

Даже «мертвые языки», которые преподает Беликов и которыми он восхищался («О, как звучен, как прекрасен греческий язык! Антропос! (человек по-гречески)), – это тоже своеобразный футляр, попытка уйти от жизни, не общаться с людьми.

В городе Чехова действует эпидемия страха. Но если, скажем, в «Ревизоре» страх хотя бы объясним: чиновники боятся ревизора, то в чеховском рассказе он беспочвенен и беспричинен. Учителя боятся Беликова, потому что он всех угнетает своей осторожностью, руководствуясь двумя жизненными принципами: «как бы чего не вышло» и «как бы не дошло до начальства». Он предлагал сослуживцам снизить балл ученику 4-го класса Петрову или Егорову, а потом и вовсе исключить их из гимназии. Никто из учителей не был с ним согласен, но в результате поступали именно так, как он хотел. Страх Беликова заразителен, он охватывает весь город: «Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот подите же, наши учителя народ все мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боялись, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное, играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять-пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего… громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, помогать бедным, учить грамоте…»

Даже личная жизнь Беликова – попытка заключить себя в «футляр»: он не ел ни постное, ни скоромное, но ел судака на коровьем масле; боялся держать женскую прислугу, но держал угрюмого повара Афанасия, который бормотал себе под нос у ворот дома Беликова, мимо которого проходили горожане: «Много уж их нынче развелось!» Двойник Беликова Афанасий так же угрюм, как Беликов. Другими словами, страх рождает злобу и ненависть, – вот оборотная сторона страха.

Еще один футляр, в который уходит с головой Беликов, – его кровать с пологом, куда забирается Беликов и накрывается с головой одеялом, со страху представляя, что его зарежет повар Афанасий.

Вдруг такой человек задумал жениться на веселой хохлушке Вареньке (ей стукнуло за 30, и было все равно, за кого выходить замуж), однако какой-то шутник размножил по гимназии карикатуры, в которых был изображен Беликов под ручку с Варенькой, в калошах, с зонтиком, с засученными брючками и с надписью: «влюбленный антропос».

Беликов страшно перепугался и отправился к брату Вареньки, чтобы объяснить, что он тут ни при чем, но неожиданно увидел Вареньку, ехавшую по городу на велосипеде. Как это так?! Девушка на велосипеде! Как бы чего не вышло! Как бы не дошло до начальства! Он изложил свои претензии брату Вареньки, а тот спустил его с лестницы. Когда Беликов скатывался с последней ступени, подошла Варенька – и расхохоталась. Беликов пришел к себе, лег в постель, заболел и вскоре умер на своей кровати с пологом. Кровать естественным образом превращается в смертное ложе – в гроб, наилучший для Беликова футляр: «Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!»

Кажется, похоронив Беликова и испытав от этого, по словам учителя гимназии Буркина, «большое удовольствие», люди наконец-то станут свободными, будут жить радостной и осмысленной жизнью. Ничуть не бывало! Оказывается, в каждом из нас сидит Беликов – этот «человек в футляре». И его не так-то легко выковырять из души.

«Внутренний Беликов» – вот бич человека. Или, иначе говоря, пошлость, сидящая внутри человека, разъедает его жизнь, уничтожает его достоинство и человечность. Учитель Буркин с грустью констатирует: «Вернулись мы с кладбища в добром расположении. Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше».

Выслушав рассказ учителя Буркина о своем коллеге Беликове, ветеринарный врач Чимша-Гималайский обобщает данный случай и доказывает, что все люди этого города живут в том или ином «футляре»: «…в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт, – разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор, – разве это не футляр? (…) сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, – нет, больше жить так невозможно!»

В этом монологе Иваном Ивановичем Чимшой-Гималайским движет чувство вины, стыда за человека, то есть той самой совести в чеховском понимании. Как может человек так жить – недостойно, пошло и мелко? Он уничтожает в себе человеческое. Как изменить это? Чехов в рассказе выражает свой социальный идеал: человек должен по капле «выдавить из себя раба» (чеховское выражение), откинуть пошлость, стать свободным.

С точки зрения совести решает Чехов и проблему счастья. Образ счастья Чехов рисует в рассказе «Крыжовник». Мечта и счастье – два воображаемых предмета, которые обыкновенно представляются чем-то необыкновенно возвышенным, романтическим. Чехов снимает с мечты всякий малейший налет благородного романтизма. Брат ветеринарного врача Ивана Ивановича Чимши-Гималайского Николай Иванович Чимша-Гималайский мечтает об усадьбе с крыжовником. Ради этого он отказывает себе во всем, сживает со света и сводит в гроб свою жену – «некрасивую вдову», на которой он женился ради ее денег, какие тотчас же положил в банк на свое имя. Он ничуть не осознает себя виновным в смерти жены. Он медленно, но верно деградирует, превращаясь из человека в животное.

Когда мечта наконец-то достигнута и усадьба куплена, добрый Николай Иванович превращается в свинью: «В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду, думаю, посмотрю, как и что там. В письмах своих брат называл свое имение так: Чумбароклова пустошь, Гималайское тож. Приехал я в «Гималайское тож» после полудня. Было жарко. Возле канавы, заборы, изгороди, понасажены рядами елки, – и не знаешь, как проехать во двор, куда поставить лошадь. Иду к дому, а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая на свинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из кухни кухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью, и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом; постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянутся вперед, – того и гляди, хрюкнет в одеяло». Внутренне Николай Иванович тоже изменился: из тихого, скромного, любящего человека, робкого чиновника он превращается в пошляка, начиненного банальностями, который высказывает их безапелляционно, как министр, пыхтя от надменности: «Образование необходимо, но для народа оно преждевременно»; «телесные наказания вообще вредны, но в некоторых случаях они полезны и незаменимы». «Я знаю народ и умею с ним обращаться… для меня народ сделает все, что захочу». Ясно, что Чехов создает зловещую фигуру, начиненную штампами и пошлостью. Этот человек становится общественно опасен, потому что начинает думать, что всегда и во всем прав, поскольку купил имение с крыжовником.

Николай Иванович кормит брата первым урожаем крыжовника, и он счастлив. Бессовестное пошлое счастье героя снова вызывает в Чехове-писателе стыд. Иван Иванович Чимша-Гималайский рассказывает: «И он с жадностью ел и все повторял:

– Ах, как вкусно! Ты попробуй!

Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, «тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман». Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, что хотел, который был доволен своею судьбой, самим собой».

Чехов отказывается принимать подобное счастье – счастье пошлое, самодовольное, замкнутое в своем мирке. Когда вокруг несчастье, не должно быть счастливого, по убеждению Чехова. И эта позиция – позиция писателя, для которого характерно обостренное чувство совести. Устами Ивана Ивановича Чимши-Гималайского Чехов выражает одну из самых заветных своих мыслей, подлинно, а не мнимо гуманистическую: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные»(…) «…для меня теперь нет более тяжелого зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг стола и пьющее чаи».

В последнем рассказе чеховской «маленькой трилогии» «О любви» герой рассказа и одновременно сам рассказчик помещик Алехин стыдится самого себя, своей неспособности отстоять собственное счастье и настоящую любовь. Совесть заставляет Алехина с болью и горечью вспоминать историю своей любви, загубленной из-за страха перед людскими толками. Оказывается, и этот достаточно просвещенный человек тоже не лишен внутренней пошлости.

Он любил замужнюю женщину Анну Алексеевну Луганович – она любила его. Почему им нельзя было стать счастливыми? Почему они никак не решаются признаться друг другу в любви, хотя знают оба, что любят друг друга? Их держит страх.

Алехин боится, что не сможет прокормить Анну Алексеевну и ее ребенка: он слишком бедный помещик, едва-едва сводящий концы с концами. Потом они оба боятся, что обидят мужа Анны Алексеевны – глупого, пошлого, старого и некрасивого, но доброго человека, который считает Алехина своим искренним другом.

Вследствие этих отношений или, точнее, их отсутствия, отсутствия любви, Анна Алексеевна начинает лечиться от нервов и все свое раздражение вытесняет на Алехине. И только когда мужа переводят в другой город, и Алехин приходит провожать свою возлюбленную на вокзал, где в купе они остаются наедине друг с другом – и плотина их любви как бы прорывается: они признаются друг другу в любви, плачут, целуют друг друга, но поздно: они погубили свою жизнь, не решившись отбросить пошлость, по капле «выдавить из себя раба». И, значит, увы! Алехину остается печально подводить итоги своей жизни и выводить из нее весьма неутешительный жизненный урок: «Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе».