Мои архитектурные университеты

Итак, я на правах абитуриента переступил порог главного учебного корпуса Львовского политехнического института. Внушительных размеров старинное здание с классической колоннадой воспринималось как храм науки. Широкая парадная лестница вела на второй этаж, где размещался большой двухсветный актовый зал. Он был украшен одиннадцатью полотнами великого польского художника Яна Матейко. Картины символизировали технический прогресс человечества.

Декан архитектурного факультета Юрий Лозовой любезной улыбкой встретил меня в своем просторном кабинете. Документы, представленные для допуска к приемным экзаменам, произвели на него очень благоприятное впечатление, которого он не скрывал.

– Я рад притоку на факультет таких, как вы, обветренных суровой жизнью молодых людей. Конкурс на одно место в этом году очень высокий. Отбор будет жесткий. Вы проходите вне конкурса, если результаты экзаменов окажутся положительными. Желаю удачи!

Мне выдали направление в общежитие, которое размещалось в благоустроенном комплексе бывшего польского кадетского училища. Это был своего рода мини-городок с полным набором вспомогательных служб – магазином, киноконцертным залом, баней, прачечной и другими помещениями. Недалеко от общежития привольно раскинулся живописный Стрыйский парк. Над его прудами свесились плакучие ивы, омывая свои длинные ветви в прозрачных водах. Меня подселили в комнату, где уже обосновались три абитуриента. Они, как и я, были приезжими из разных городов Украины. Мы быстро нашли общий язык. Общность интересов и незначительная разница в возрасте этому способствовали. Самого старшего звали Рувим. Он был уроженец небольшого городка Шепетовка Каменец-Подольской области. Из-за тяжелого ранения относился к категории инвалидов войны. Я был младше его на два года. Могучего телосложения Василий и весельчак Юрий еще не достигли двадцатилетнего возраста. Все трое готовились к поступлению на родственный архитектуре факультет промышленного и гражданского строительства. Раньше всех просыпался Рувим, которому мы сразу присвоили кличку Старик. Он тормошил нас, приговаривая:

– Просыпайтесь, лежебоки! Петушок пропел давно!

Мы мчались в студенческую столовую, где проглатывали опостылевшую пшенную кашу и яичницу. Все это запивали суррогатным кофе или подобием чайного напитка. Почти весь день перебегали из одной аудитории в другую, где маститые преподаватели вталкивали в наши мозги необходимые знания для сдачи вступительных экзаменов. На архитектурном факультете, кроме общих предметов для всех специальностей, два дополнительных экзамена были определяющими. Это рисунок и черчение. Они проводились в первую очередь. После них, как правило, был наибольший отсев. Поэтому я ежедневно проводил долгие часы перед мольбертом на кафедре рисунка. Основным оружием был карандаш: с его помощью на листах ватмана появлялись изображения гипсовых скульптур (античные образы из греческой мифологии). Ретушь с учетом игры света и тени придавала рисункам объемность. Помимо зарисовки гипсовых скульптур и архитектурных обломов проводились занятия с живой натурой. Позировали обнаженные или полуобнаженные женщины и мужчины. Многие неискушенные абитуриенты смущенно хихикали. Мудрый пожилой преподаватель поучал:

– Запомните отныне раз и навсегда. Нет ничего прекраснее и совершеннее человеческого тела! Гениальные художники в своих лучших картинах с величайшим вдохновением изображали ни с чем не сравнимую гармонию обнаженных фигур. Для вас, будущих архитекторов, они должны стать эталоном пропорций и масштаба! Без познания этих азов вы никогда не постигнете тонкости нашей великой профессии!

Обходя каждого абитуриента, он терпеливо объяснял последовательный процесс графического выполнения рисунка. Зато на занятиях по черчению мы столкнулись с откровенной враждебностью. Местные абитуриенты с мягким подхалимажем называли преподавателя «шановный пан Кернякевич». Общение было только на украинском и польском языках. На русскую речь он не реагировал. Единственная надежда оставалась на самоподготовку по учебникам. Много внимания я уделил и подготовке к экзаменам по точным математическим предметам. Перерешал большое количество задач из учебников.

Как и предполагалось, самый большой отсев произошел при сдаче экзаменов по рисунку и черчению. К концу приемной экзекуции ряды абитуриентов, жаждущих стать студентами, заметно поредели. Мне удалось набрать необходимое количество проходных баллов и оказаться в первом списке студентов, зачисленных на архитектурный факультет. Декан персонально поздравил меня и деликатно поинтересовался:

– Травма глаза не затруднит ли в будущем архитектурную деятельность, требующую большого зрительного напряжения? Подумайте над возможностью совместить учебу с обязанностями ассистента кафедры статики и динамики сооружений, которую я возглавляю. В дальнейшем появятся и другие перспективы.

Я был тронут его доброжелательным вниманием:

– Большое спасибо за такое заманчивое предложение. Оно настолько неожиданно, что требует времени для осмысления.

Я не решился его разочаровать своей твердой позицией: посвятить жизнь практике, а не теории архитектуры.

До начала нового учебного года оставалось несколько недель. Я задумал навестить отчий дом, порадовать родителей успехами, немного передохнуть после напряженной сдачи экзаменов. Вечерним поездом выехал в Черновцы. Во время длительной стоянки на станции Коломыя решил сбегать в буфет за бутербродами. Возвратившись обратно и поднявшись на подножку вагона, попытался войти внутрь. Дверь не поддавалась. Изо всех сил я заколотил в нее. Никто не откликался. Состав тронулся с места и, набирая скорость, с грохотом понесся в зловещее пространство ночи. Стало понятно, что сильное воздушное завихрение может сорвать меня с подножки. Холод пронизывал насквозь. Всем телом пришлось прижаться к металлической двери. Лихорадочная мысль, что нахожусь на грани жизни и смерти, вызвала прилив нечеловеческих сил. К счастью, населенные пункты следовали один за другим. Поезд замедлил ход. Молодой проводник открыл дверь и с нарочито удивленной улыбкой, как ни в чем не бывало, спокойно произнес:

– Вы, оказывается, здесь? А я-то думал, в соседнем вагоне, навещаете знакомых.

Ответом был удар, в который я вложил всю силу гнева на этого бездушного болвана. Он отлетел в другой конец тамбура. Расплатой проводника стал окровавленный распухший нос и большой синяк под глазом. На вызов появился начальник поезда. Был составлен протокол (не имевший, впрочем, никаких последствий). Так еще одно неприятное событие, вписалось в летопись моей молодой жизни. Был ли в поступке проводника злой умысел? Не знаю. В те времена местные уроженцы охотно устраивали подобные «подлянки» для «чужаков». Поводом могло послужить даже неправильное произношение слов на украинском диалекте, характерном для «западенцев».

Дома я, конечно, умолчал об этом происшествии. Отдохнув и вернувшись во Львов к началу учебного года, с головой окунулся в студенческие будни. Больше всего мне хотелось прослушать лекции маститых профессоров об основах истории архитектуры, познать закономерности ее возникновения и развития. Но меня постигло, как ни странно, полное разочарование. Местные преподаватели в основном представляли польскую архитектурную школу. Большинство из них слабо владели русским языком. Поэтому на занятиях чаще звучала польская и украинская (местного диалекта) речь. Было ощущение негласного сопротивления против внедрения «москальского» языка во все сферы жизнедеятельности. Из-за отсутствия единой учебной программы каждый преподаватель, по своему разумению и опыту, преподносил слушателям то, что считал нужным. Несколько русскоязычных доцентов среднего возраста излагали введение в архитектуру усыпляюще вяло и неинтересно: на уровне прописных истин из учебников.

Ослепление первым всплеском счастья от вхождения в институтскую жизнь быстро рассеялось. К тому же город был пропитан напряженной, даже гнетущей атмосферой неприязни. Коренных и приезжих жителей разделяла незримая стена недоверия и озлобленности. Послевоенный Львов стал центром активной деятельности Украинской повстанческой армии и различных националистических банд. Одним из главных идеологов сопротивления был Степан Бандера. Он до войны учился в Политехническом институте. Спустя десятилетия, когда Украина стала «незалежною», улица вдоль института была названа его именем. Ежедневно в городе лилась кровь. Обстановка усугублялась тем, что ретивые чекисты стали проводить массовые зачистки среди мирного населения. Если догадывались, что ты приезжий, то оголтелые хулиганы на улицах за чужие грехи могли оскорбить и избить.

В общежитии обстановка была несколько помягче. Сдерживало опасение при проявлении инакомыслия оказаться за порогом института. Наша дружная четверка старалась не упускать многогранные возможности студенческой жизни. Мы активно посещали самодеятельные вечера в клубе. Не пропускали кинофильмы, особенно из числа трофейных. Танцы по субботам и воскресеньям восполняли умственную усталость и напряжение от малоподвижного учебного процесса в течение недели. Они также были прекрасным поводом для романтических знакомств. На танцах каждому из нас приглянулись «гарные дивчины». Особенно преуспел Рувим. Он настолько влюбился в студентку по имени Оксана, что задумал в обозримом будущем обзавестись семьей. Правда, его сдерживала неуверенность в своей мужской состоятельности. Во время войны неразборчивый осколок попал в паховую часть тела. По его словам, операция прошла успешно, но появился навязчивый страх осрамиться перед избранницей. Мы его утешали, как могли. А Василий заверил, что Рувим всегда может рассчитывать на его дружескую помощь в интимной сфере. При этом он с хитрой улыбкой указал на Юрия и меня. Рувим беззлобно послал всех на три буквы.

Мне приглянулась студентка с факультета геодезии и картографии Валентина Бойко. В шутку я стал величать ее Валентиной II. Она смеялась, не зная истинной подоплеки:

– Жаль, что родители не догадались дать мне имя Екатерина!

Про себя я дал ей прозвище Пышка: умеренная полнота гармонично сочеталась с небольшим ростом. При этом в танцах ей не было равных. Как-то она поведала мне свою необычную жизненную историю (ее фотография, как участницы Великой Отечественной войны, красовалась на институтской Доске почета):

– До и во время войны родители проживали в Ровно. Судьба свела нас с удивительным человеком – он под видом немецкого офицера втирался в доверие к фрицам, расстреливал фашистских главарей. Больше года мы с отцом находились в его отряде. Я даже научилась метко стрелять. Когда отец уходил в леса около города Броды, меня оставили во Львове, у бабушки. У нее проживаю и сейчас. О судьбе отца ничего не знаю… По слухам, погиб.

Наши динамичные и насыщенные студенческие будни не обходились, конечно, без курьезов и мелких неприятностей. Мы частенько совершали пробежку к прудам, которые находились недалеко от общежития. После интенсивного плавания в таком же темпе возвращались обратно. Однажды ловкие воришки умыкнули всю нашу одежду и обувь. По тем временам это была ощутимая и трудновосполнимая потеря. Пришлось совершить обратную пробежку в образе обнаженных античных атлетов. Прохожие от нас шарахались, как от ненормальных чудаков.

Более неприятный случай произошел с Рувимом. На одной из улиц по пути в общежитие к нему пристали трое юнцов. С воплями «Бей жидов и москалей!» избили его, разорвали гимнастерку. Когда прохожие попытались их скрутить, быстро убежали. Рувим предстал перед нами с распухшим лицом и заплывшим глазом. Он горько изрек:

– Это чужой нам город, наводненный извергами и садистами. – После небольшой паузы с грустной улыбкой добавил: – Слава богу, что не били ниже пояса. Тогда – конец всем моим планам по поводу Оксаны.

Вскоре Василий также столкнулся с ватагой воинствующих хулиганов, только постарше. Но не зря мы его нарекли кличкой Горилла за могучие бицепсы, выдающуюся вперед челюсть и густую растительность на лице и груди. Хотя в драке ему досталось больше, чем Рувиму, своих противников он отделал как следует: националисты разбежалась под ударами его огромных кулаков.

 

Львов, прекрасный и враждебный…

Древний город был похож на растревоженный улей. Опасность столкнуться с агрессивными выпадами таилась буквально на каждом шагу. Несмотря на это, все свободное время посвящалось прогулкам по городу, богатому уникальным архитектурным наследием. Появились излюбленные маршруты: я увлеченно изучал градостроительную летопись далеких и близких веков. После напряженных занятий и однообразного обеда в студенческой столовой начинался променад к расположенному поблизости католическому костелу Святой Эльжбеты. Его возвели в память австрийской императрицы Елизаветы, супруги Франца-Иосифа I, погибшей от рук анархиста. Красно-белая расцветка фасада и две остроконечные башни боковых нефов выделяли его среди окружающей застройки. Центральный готический портал был заполнен большим окном-розой и статуей распятого Христа.

Обойдя костел, тихой улочкой я направлялся к пышному барочному собору Святого Юра. Он считается исторической достопримечательностью мирового масштаба. От него следовал спуск к небольшому, ухоженному парку Ивана Франко (бывшему иезуитскому саду), при поляках он именовался парком Костюшко. Его замыкало монументальное здание старейшего на Украине университета, основанного около четырехсот лет назад польским королем Яном-Казимиром.

Неподалеку привлекал внимание необыкновенной красоты маленький особняк. Он весь был покрыт скульптурами и барочными орнаментами. В библиотеке института удалось получить информацию, что это творение австрийских архитекторов Гельмера и Фельнера. Они были авторами знаменитой оперы в Одессе, театра в Черновцах, многочисленных построек в ряде европейских городов. Я всегда задерживался у особняка, любуясь гармоничным совершенством экстерьера. Сейчас там помещается львовский Дом ученых.

Далее я выходил на широкий центральный бульвар города (тогда это была улица 1-го Мая). В самом начале бульвара высилась пластичная глыба Театра оперы и балета. Его главный вход, оформленный трехарочным ризалитом со спаренными пилястрами, завершался богато орнаментированным фронтоном, а он, в свою очередь, был увенчан тремя бронзовыми скульптурами муз.

Бульвар граничил со старой частью города. Здесь для меня начинался натуральный университет познания основ исторического формирования городской среды обитания. За время проживания во Львове я многократно обследовал почти каждый его уголок: от австрийских улочек до Замковой горы, господствующей над всем городом. На этой территории гармонично переплелись постройки эпохи Средневековья, ренессанса, барокко, классицизма и других архитектурных стилей.

Отправной точкой моих ознакомительных прогулок по Старому городу была знаменитая квадратная площадь – Рынок. По ее периметру группировались дворцы самых богатых и именитых горожан, а в центре высилось классическое здание ратуши с двухъярусной башней. С русским «следом» здесь сталкиваешься на каждом шагу. По совету Петра I, застрявшего в непролазной грязи площади во время своего визита, ее замостили деревянными чурбаками. От площади отходит улица Русская, название которой связано с проживанием на ней в Средние века православных русинов. Она пересекается с улицей Подвальной, где впоследствии, в семидесятых годах, поставили памятник Ивану Федорову. Первопечатник изображен с книгой и протянутой рукой. По словам прихожан православной Успенской церкви, которая находилась рядом, «друкарь» вынужден был просить подаяние, чтобы печатать книги.

Излюбленный маршрут продолжался по переплетению улочек и переулков. За свою жизнь я неоднократно посещал Львов. Интересно, что уже в наши дни, в знакомом скверике у Доминиканского собора, я увидел новый памятник: на камне восседал бронзовый старичок в помятой шляпе. Это был русинский художник-самоучка Никифор Дровняк.

Мой маршрут обычно завершался у Замковой горы. Если силы и время позволяли, любил по лесным тропинкам подниматься на ее вершину. Оттуда открывалась потрясающая по красоте панорама!

Затем шел быстрым шагом в общежитие. Мое внимание переключалось с отдельных зданий на силуэтную перспективу каменных лабиринтов, заполненных толпами людей. Возникало ощущение, что прогуливаюсь по узким улочкам одного из средневековых городов сказочной Италии (не случайно Львов называли Северной Флоренцией!). Их образы, связанные с просмотрами популярных в те годы трофейных фильмов, сильно будоражили воображение.

В динамике учебы и рутины скудного студенческого быта стремительно проносились дни, недели и месяцы. Приближался Новый год. Мы задумали достойно встретить его с нашими дамами. Для этого нужны были деньги, которых хронически не хватало. На помощь пришел проверенный способ заработка, знакомый мне еще со времен короткой учебы в Свердловске. В течение предновогодней недели наша дружная четверка разгружала товарные вагоны. Василий укреплял свои могучие бицепсы за троих. Я добросовестно трудился в пределах неплохой физической формы. Юрий, при своем маленьком росте, старался, в поте лица, казаться сильным мужчиной. Высокий и сухопарый Рувим свои силы соизмерял с постоянным страхом не сорвать предстоящее бракосочетание. Несмотря на неравную расстановку сил, мы все заработали приличные деньги.

В студенческой столовой, превращенной в подобие новогоднего ресторана, нами был заказан стол на восемь персон. Перед банкетом мы вручили подарки – дефицитные духи и бусы из натуральных камней. Дамы тоже не остались в долгу: приготовили новые белоснежные рубашки в сочетании с яркими галстуками. На каждой рубашке они вышили золотистыми нитями кружочки, а в них – начальные буквы двух имен, связанных символическим изображением сердечка. Кружок – красноречивый намек и символ семейных уз – обрадовал только Рувима. В планы остальных подобная перспектива не входила. Зато на банкете в белых рубашках с галстуками мы выглядели настоящими джентльменами, а не зачуханными студентами. Первый в моей жизни бал с танцами, самодеятельным капустником, фейерверком длился всю ночь.

На следующий день, отоспавшись, я отправился на вокзал. Местные жители, в первую очередь поляки, называли его «дворцом», а обширную площадь перед ним – дворцовой. Помпезный вокзал действительно выглядел необычно. Огромный купол с круглым витражом главного входа, изящные башенки, герб города и статуи создавали впечатление здания общественного, а не транспортного назначения. После ночного проезда на подножке вагона, который мог стать роковым, я предусмотрительно взял с собой в дорогу бутерброд и бутылку воды. В Черновцах меня ждал сюрприз. Родители решили совершить обмен особняка на большую пятикомнатную квартиру в самом центре рядом с площадью Ратуши. Меня почему-то кольнуло недоброе предчувствие… Но причина была простой и понятной.

Маме стало трудно поддерживать чистоту и порядок на трех уровнях цокольного и жилых этажей. Непомерно подскочила плата за проживание в особняке и пользование прилегающим земельным участком. Мама, как истинная горожанка, была убеждена, что жить ближе к центру всегда комфортнее и престижнее. Ее мнение в этом вопросе было решающим. Через неделю мы справили новоселье.

Новая квартира располагалась в старинном доме и имела анфиладную планировку. С первого балкона открывался внушительный вид на здание Ратуши, Художественный музей, филармонию, костел и другие достопримечательности центра. Другой балкон был обращен во внутренний тенистый двор.

 

«Москва! Как много в этом звуке…»

Перед отъездом во Львов я поделился с родителями своими мыслями о дальнейших жизненных планах. У меня сложилось впечатление, что полноценное профессиональное образование здесь получить нереально. Преподаватели жили прошлым, а великое российское наследие откровенно игнорировалось. Я стал мечтать о продолжении учебы в Московском архитектурном институте. Шансы перехода с зачетом пройденного курса были почти нулевые. Но это не останавливало меня. Напротив, укрепляло уверенность, что и этот трудный барьер я обязательно преодолею.

Отец одобрил мой замысел. Мама испытывала смешанные чувства. Ее больше всего беспокоило мое удаление от отчего дома.

Уже во Львове я решил узнать мнение декана. Его реакция была для меня неожиданной:

– Обстановка в институте, сам видишь, непростая. Идет борьба двух направлений. Потребуется немало времени, чтобы все утряслось. Старая архитектурная школа пока не сдает свои позиции. Кроме того, ее масштабы и методика очень архаичны. Особенно если сравнивать с институтом в Москве. Поэтому ты мыслишь абсолютно правильно. Другой вопрос, насколько реально осуществление твоего замысла.

Декан сделал паузу, выпил минеральной воды и задумчиво поглядел на меня.

– Коль пришел за советом, слушай внимательно. Если бы мое деканство заняло хотя бы один выпускной цикл – шесть лет, все было бы гораздо проще. Но я оставляю институт уже в следующем году. Это не секрет. Меня сменит профессор-«западенец». Он нацелен на подготовку национальных кадров только из числа местной молодежи. Так что твои шансы резко упадут. Я имею официальное приглашение в Москву. На выбор мне предлагают пост декана и заведование кафедрами в разных институтах, в том числе в Военно-строительной академии имени Куйбышева. Ты спросишь, для чего я все это рассказываю?

Он снова сделал паузу, загадочно улыбнувшись.

– Так вот. Борьба человека за выживание в одиночку, как правило, обречена на неудачу. В случае вежливого отказа в МАРХИ ты, согласно своей фамилии, остаешься на птичьих правах.

Он посмотрел на меня внимательно и продолжил:

– Когда я в будущем году приму дела в Москве, твой тыл в случае отступления будет обеспечен. К тому времени здесь ты закончишь второй курс. Старайся набрать положенные баллы на экзаменах и зачетах. Твой практический багаж можно подкрепить почасовой работой на кафедре в качестве ассистента. Ты все понял?

Я был настолько тронут его участием в моей судьбе, что с волнением спросил:

– Нет, не все. Чем я обязан такому особому вниманию?

Декан с доброй улыбкой спокойно ответил:

– Я чувствую, что ты действительно одержим архитектурой. И чем-то напоминаешь меня самого в молодости. И еще: я верю в твою честность и порядочность.

После доброжелательного общения с деканом дни мои уплотнились настолько, что встречи с Валентиной и прогулки в старую часть города стали редким просветлением. Завершив плановые занятия, я бежал на кафедру отрабатывать положенные часы ассистента. Помимо трудового стажа это была неплохая дотация к студенческой стипендии. Тем более в связи с категорическим отказом от денежной помощи со стороны родителей. Правда, на мое имя все равно регулярно приходили денежные переводы (в почтовое отделение при общежитии). Кроме того, заботливая мама нашла хитроумный способ доставки во Львов домашнего питания. Этажом ниже нашей новой квартиры жил бригадир проводников поезда Черновцы – Львов. Он любезно согласился передавать мне посылки от мамы.

Чтобы не обижать ее, я вынужден был к приходу поезда раз в неделю появляться на вокзале. Большая сумка доставлялась в общежитие. Мама даже умудрялась в герметичной кастрюле пересылать мой любимый украинский борщ. К сумке неизменно прикладывалась записка в стиле неповторимого материнского эгоизма: «Сыночек, только сам кушай все это на доброе здоровье». В ответной записке с проводником я однозначно подтверждал, что вся ее необыкновенная вкуснятина попадает в одну-единственную глотку. Естественно, вечно голодная ватага за вечерним застольем до блеска в посуде все уничтожала в один присест.

Первый учебный год в институте я завершил досрочной сдачей экзаменов и зачетов. Высокие результаты давали право на получение повышенной стипендии.

Все предвкушали начало летних каникул. Но для большинства, за исключением студентов с явными физическими изъянами, радость оказалась преждевременной. Партийный и комсомольский комитеты института обратились ко всем с очередным призывом: оказать помощь возрождающимся колхозам. В духе времени он звучал как добровольный, хотя подтекст был явно принудительный. Несмотря на это, часть «западенцев» демонстративно разъехалась по домам. Оставшихся, включая нашу четверку, разбили по студенческим отрядам.

 

Колхозная нива вместо каникул

Целый месяц под палящим солнцем мы трудились в отдаленном колхозе под Золочевом, в 60 километрах восточнее Львова. Местные жители, как могли, уклонялись от работы на колхозных полях. Поэтому наша помощь была очень кстати.

Нас круглосуточно охранял небольшой вооруженный отряд. Это была вынужденная мера. Вокруг активно действовали банды националистов. Кровавые расправы над неповинными людьми стали жестокой нормой повседневной жизни. Мне казалось, что я снова вернулся в прикарпатскую глубинку.

Через некоторое время нашу неразлучную четверку с полевых работ перебросили в коровник. В нем командовала необъятных размеров, молодая и румяная доярка Олеся. Мы с утра до вечера орудовали лопатами, вилами и граблями, очищая коровник от отходов жизнедеятельности ее мычащих обитателей. Олеся нас даже пыталась приобщить к дойке. Наблюдая за неловкими движениями горожан, она заливалась громким добродушным хохотом. При этом ее тело вибрировало, как упругий холодец. Лучше всех освоил дойку Юрий. Свое маленькое тело он ловко умещал почти под коровой. Его ловкие пальцы на удивление умело и нежно массировали вымя. За высокие результаты мы его прозвали «почетный дояр». Василий действовал проще. От жестких прикосновений коровы нервничали и пытались его забодать. Рувим же все время причитал: «Ох, братцы, не к добру!»

Его преследовало опасение, что корова во время дойки вдруг взбрыкнет и, по закону подлости, угодит своим копытом точно в цель. Поэтому Рувим устраивался от нее как можно дальше. Мы с Олесей надрывались от смеха, наблюдая, как он, согнувшись в три погибели, неловко пытался подоить корову. Та, в свою очередь, относилась к его действиям с большим подозрением, что заставляло беднягу еще сильнее нервничать. При этом нас удивляла его внезапная страсть к парному молоку, хотя Рувим его на дух не переносил. По секрету он признался, что повышает свой мужской тонус по рекомендации лечащего врача-уролога. Невольно вспомнилась поговорка «Блажен, кто верует». Мы все основательно пропитались стойкими запахами коровника. Зато сельский воздух, физический труд и простая натуральная пища благотворно сказались на общем самочувствии.

В хорошем настроении мы возвратились во Львов. Ребята поспешно разъехались на укороченные каникулы. За день до своего отъезда я появился в деканате. Юрий Лозовой встретил меня, как всегда, приветливо. Указал на кресло напротив, просматривая и подписывая какие-то бумаги. Затем удивленно спросил:

– Ты где целый месяц пропадал, на курорте? Говорили же, что в колхозе. Выглядишь отменно! – После небольшой паузы он уже по-деловому продолжил: – Я вынужден обратиться к тебе с просьбой. В этом году большой наплыв абитуриентов. А с нашей кафедры, к сожалению, ушли два сотрудника. Поэтому самых успешных студентов просят поработать в составе приемной комиссии. Будете получать двойную ставку.

Декан замолчал. Я ощущал на себе его испытующий взгляд. Меня уже перестали удивлять подобные неожиданности. Видно, так было суждено. Щемящее желание укатить домой пришлось пересилить. Внешне я старался не показать, насколько огорчен.

– Когда нужно приступить к работе в приемной комиссии?

Декан пожал мне руку.

– Другого вопроса не ожидал. Завтра к десяти часам – и без выходных, весь месяц. В сентябре приступишь к занятиям позже на две недели. Упущенное легко наверстаешь.

Я вернулся в заметно опустевшее общежитие. Наблюдая, как в радостном возбуждении разъезжаются на каникулы последние его обитатели, с грустью распаковал аккуратно уложенные вещи. Сходил на почту, отправил родителям телеграмму. Не без гордости написал: «По распоряжению декана включен в приемную комиссию».

Работа в ней пришлась мне по душе. Особое удовлетворение приносило общение с абитуриентами. На правах старшего товарища, наделенного учебной властью, я охотно проводил с ними разъяснительные беседы. Валентина тоже (из солидарности или по другим причинам) отложила свой отъезд в Ровно. Она помогала мне в самой неприятной и нудной процедуре заполнения различных документов и форм. Кроме того, переложила на свои хрупкие плечи заботу о моем ненасытном чреве. Видимо, хорошо усвоила древнейшую истину, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок. В достоверности этого я убедился на собственном примере. Ее заботы резко сократили расстояние между нашими сердцами.

Месяц пролетел быстро. Вторая часть лета была еще впереди. Я опасался новых неожиданных сюрпризов в духе любимой поляками поговорки «Цо занадто, то не здрово» («Что чрезмерно, то вредно»). Поэтому для сборов мне потребовались считаные минуты. Уже на вокзале мы встретились с Валентиной. Вскоре, с небольшим интервалом, поезда унесли нас в разные стороны.

Впервые за восемь лет представилась наконец возможность безмятежно отдохнуть перед восхождением на вторую ступень архитектурного образования. Атмосфера семейного тепла и духовной близости с родными согревала мою беспокойную душу. Свободное время посвящалось любимому занятию – плаванию. Воспоминания о школьных каникулах, когда я целыми днями пропадал на берегах Ворсклы и Днепра, часто всплывали в памяти.

С тех пор только визуально удавалось любоваться манящими просторами многочисленных рек. Поэтому я, с радостью и нетерпением, быстрым шагом ежедневно спускался в нижнюю, незастроенную часть города к берегам быстротечного Прута. Там облюбовал живописную пляжную полосу и песчаный островок через узкую протоку.

На противоположном берегу реки просматривался поселок с необычным названием Старая Жучка. На пляже я познакомился с небольшой группой отдыхающих. Среди них выделялся весельчак и большой знаток анекдотов Всеволод Сагайдак. Мы с ним были одногодки, но, в отличие от меня, он уже оканчивал медицинский институт.

Его приятель, которого я сразу узнал, обучался на старшем курсе архитектурного факультета. Наша встреча подтвердила истину, что мир очень тесен. Внешне он напоминал моего школьного друга Конона Рыжего. А еще больше – человека из каменного века. Природа щедро, с ног до головы, покрыла его густыми огненно-рыжими волосами. Во время физкультурного праздника студентов накануне отъезда в колхоз все зрители стадиона персонально аплодировали его неповторимо колоритной полуобнаженной фигуре. Среди девушек за ним утвердилась стойкая репутация: «Иосиф Токарь – самый зажигательный мужчина института». Можно было понимать по-разному, но ему такого рода популярность явно льстила.

На лодках, которые брали напрокат, мы переправлялись на песчаный островок. В проверенных местах ставили сети. В них охотно заплывала несмышленая рыба. Пикники с наваристой ухой, шашлыками, обилием овощей, фруктов и, конечно, легким натуральным вином проходили весело и непринужденно. К сожалению, скоротечно, как все хорошее в жизни.

Во время одного из заплывов произошло непредвиденное. Скорое течение понесло меня к скоплению плотов из сплавляемых бревен. Когда я пытался ухватиться за край покрытой слизью связки, руки сорвались, и меня затянуло под воду. К счастью, заплыв был общий. За мной, не раздумывая, нырнули несколько пловцов. Остальные быстро раздвинули часть плота. В считаные минуты меня вытащили наружу. Мне уже не хватало дыхания. Еще немного, еще чуть-чуть – и мог начаться обратный отсчет жизни.

В благодарность за спасение я всех пригласил вечером в ресторан, который размещался в бывшем румынском Народном доме на Театральной площади. Он выделялся в окружающей застройке своими четкими конструктивистскими формами и обилием стекла. После войны его переименовали в Дом офицеров. Каждый вечер в огромном зале гремела музыка, и до полуночи молодые пары кружились в танце. После плавания танцы были моим вторым увлечением. Поэтому я в период каникул старался их не пропускать.

Закончив обильный ужин с вином и тостами за здравие всех присутствующих, мы спустились в танцевальный зал. В этот вечер моей очередной партнершей оказалась внучка украинской писательницы Ольги Кобылянской. Когда прозвучала последняя мелодия и стали гаснуть разноцветные лампочки, я пошел ее провожать. По пути к ее дому мы свернули на улицу Сковороды, где размещалась кондитерская фабрика.

Невольно нахлынули воспоминания об Артемии Ивановиче Загряжском и «сладком» периоде моей жизни. На обратном пути решил заглянуть на фабрику. В проходной горел свет. На стук в дверь вышел знакомый охранник. От него я узнал, что Загряжского недавно освободили. Он даже приходил и сказал, что возвращается к дочери в Ленинград. Меня это известие очень обрадовало. Особенно что в его случае справедливость, хотя это бывает не очень часто, все-таки восторжествовала.

Каникулы, как все хорошее и приятное в жизни, пронеслись очень быстро. Я возвратился во Львов к началу занятий, не воспользовавшись отгулами за работу в приемной комиссии. Жалко было тратить время на праздную, непривычную для меня жизнь.

Осень 1949 года запомнилась надолго. Прекрасный город бурлил. В числе многочисленных жертв националистических группировок оказались и известные, публичные деятели. В рабочем кабинете, ударом гуцульского топорика в голову, в октябре был зверски убит писатель Ярослав Галан. Дом, в котором он проживал, находился недалеко от нашего общежития. Мимо него по улице Красногвардейской студенческие потоки ежедневно двигались в сторону института и обратно. Галан резко осуждал позицию Ватикана (за что был отлучен от церкви). Не меньше доставалось националистам. После сатирического памфлета «Плюю на папу» кровавый финал не заставил себя долго ждать. Однако похороны Галана превратились в многотысячное шествие его сторонников. Вспоминали также, что год назад в один из осенних дней на улице был убит популярный среди верующих протопресвитер Костельник.

Атмосфера города была пропитана зловещими слухами и домыслами. Несмотря на все это, институтские будни шли как обычно. Программа второго курса дополнилась специальными предметами – клаузурой и начертательной геометрией. Клаузура способствовала начальным навыкам для развития воображения, образного мышления, фантазии и композиционных способностей. Требовалось разработать простейший графический эскиз – идею небольшого объекта. К примеру, это мог быть садовый павильон, торговый киоск, беседка и даже общественный туалет. За три академических часа следовало изобразить свой замысел в трех масштабных измерениях – план, разрез, фасад. Творческий процесс завершался обсуждением достоинств и недостатков каждой клаузуры. Преподаватели ставили итоговую оценку. Все студенты очень любили это занятие и увлеченно творчески соперничали. Зато начертательную геометрию мы проходили в обстановке явной неприязни к «москалям»: эту дисциплину преподавал небезызвестный пан Кернякевич. Он был большим знатоком этого сложного предмета и автором нескольких учебников. Но от этого было не легче. Пан в оскорбительной форме обзывал нас «пся крев» («собачья кровь»). При этом на хитром лице изображал недобрую гримасу и указательный палец прикладывал к виску. К счастью, вскоре на кафедре появился русскоязычный преподаватель, и курс разделился на два параллельных потока.

Тем временем приближался Новый год. Он должен был стать переходным этапом в моей студенческой жизни. Не раздумывая, я отправился в Черновцы. За бокалами шампанского родители мечтали о будущем, как лучше отпраздновать мои двадцать пять лет… Все были в прекрасном расположении духа. Отец с Яной распевали любимые песни. Гости танцевали под патефон и весело общались. Я не мог налюбоваться неувядающей красотой мамы.

 

Семейная катастрофа

Ничто не предвещало беды. Через несколько дней я вернулся во Львов. Окунулся с головой в учебу. Вечером 16 февраля, как обычно, после занятий возвратился в общежитие. Дежурная по этажу молча вручила мне телеграмму: «Большое горе приезжай немедленно мама». Утром я был в Черновцах. Дверь открыла мама, постаревшая на годы вперед. Сквозь ее рыдания я уловил самое страшное:

– Вчера… в автокатастрофе… погиб…

Беда, постигшая нас, не поддается описанию. Невозможно найти слова, созвучные с горечью утраты самого близкого человека. Война пощадила, а мирное время проявило сверхжестокость. Существует несправедливая закономерность – лучшая часть человечества уходит из жизни очень рано. Отцу было только сорок семь лет. Сломался не только весь наш жизненный уклад, но и планы на будущее. Черная полоса жизни, как полярная ночь, окутала наши души. На предприятии объявили день траура. Все сотрудники и сотни горожан провожали отца в последний путь. Я очень боялся за маму. Но она мужественно держалась из последних сил. Яна беззвучно плакала, сгорбилась и вся ушла в себя. В осиротевшей большой квартире невыносимо было находиться. Каждый уголок напоминал об отце. Казалось, вот-вот прозвучит его спокойный, умиротворяющий голос…

Выяснить истинную причину гибели отца до конца не удалось. Под городом Снятин машина, на которой он ехал, почему-то перевернулась… Нам был дан уклончиво-лаконичный ответ:

– Ведется следствие. О результате сообщим.

После похорон меня больше всего тревожила мысль, как я оставлю маму одну в состоянии непоправимого горя. К счастью, родители успели обрасти прекрасными друзьями. Меня заверили, что ее одну не оставят. Приехав во Львов, даже не заходя в общежитие, я направился в институт. Декан положил руку мне на плечо и тихо произнес:

– Разделяю ваше горе. Мне сообщили о телеграмме. Крепись. Приди в себя. Соберись с мыслями, как бы тяжело тебе ни было. В память об отце ты обязан стать не просто хорошим, а по-настоящему классным специалистом. Кстати, появилась возможность командировать тебя в Москву. Передашь ректору МАРХИ Кропотову ряд документов и письмо от меня. Заодно и познакомишься с ним. Захвати свои проекты и копию трудовой книжки. Шансов на переход немного. Но нет правил без исключений. Желаю удачи. Жду возвращения с хорошими вестями.

Я понял, что мудрый декан, как в шахматной игре, разыграл самую правильную комбинацию. Деловое поручение облегчало первое знакомство с Москвой. Меня все больше переполняло чувство благодарности к этому необыкновенному человеку. Перед отъездом я решил посоветоваться с ним: как морально и материально совместить предполагаемое продолжение учебы в Москве с поддержкой осиротевшей семьи? Декан сразу прояснил ситуацию на собственном примере:

– У нас в чем-то схожие проблемы. Ты знаешь, что я перебираюсь в Москву. Поэтому, не раздумывая, согласился обменять шикарную квартиру во Львове на более скромную жилплощадь в Москве. Переезжает вся семья, включая старую маму. К чему я клоню? В Черновцах у вас большая квартира в самом центре города. Пожалуй, поменять ее на Москву еще сложнее, чем перейти в МАРХИ. Но нерешаемых проблем нет. Однозначно, твоя мама и сестра должны быть рядом. Запиши в свой кондуит адреса и телефоны людей, которые помогут совершить обмен.

Мы распрощались. На следующее утро я снова был в Черновцах. В первую очередь мы направились к месту последнего упокоения отца, утопающему в цветах. Мама, состарившаяся в одночасье, передвигалась как в полусне. Дома она была постоянно в окружении друзей и соседей. Я рассказал о предстоящей поездке в Москву и плане обмена квартиры. Мне было больно смотреть на маму. Сколько бед и страданий выпало на ее долю! Только-только в жизни появился небольшой просвет, а она стала вдовой! Непередаваемую грусть излучали ее распухшие от слез глаза. Когда я замолчал, она тихо сказала:

– Теперь ты – наша главная опора. Любое решение, которое примешь, будет правильным. Знаю, что ты нас никогда одних не оставишь. Навести в Москве моих двоюродных сестер. Может быть, они чем-то сумеют помочь.

Мама дала мне их адрес. И я опять собрался в путь.

 

Первые шаги в столице

Через несколько дней поезд въехал в огромное пространство перрона Киевского вокзала, перекрытое остекленным сводом параболических очертаний. Меня поразили масштаб и ажурность стальных конструкций этого грандиозного и величественного сооружения. Не меньшее впечатление произвел вокзал. Приобретенные знания позволили определить его неоклассический стиль с элементами ампира. Впоследствии я узнал, что выдающийся архитектурный комплекс создан в начале XX века незадолго до революции 1917 года. Авторы проекта – архитектор И. И. Рерберг и знаменитый инженер В. Г. Шухов.

План столицы был достаточно подробно изучен по заранее приобретенному путеводителю. Поэтому, впервые в жизни спустившись в метро (тогда это была станция «Киевская» мелкого заложения, которая сейчас входит в состав Филевской линии), через считаные минуты оказался в центре рядом с Кремлем. Мне все было любопытно, я впитывал новые архитектурные впечатления как губка. Прошел вдоль Манежа (в те годы – правительственный гараж), узнал кремлевские стены и башни, Исторический музей, здание гостиницы «Москва»… Полюбовавшись на ходу ансамблем площади Свердлова с колоннадой Большого театра, я вышел на улицу Жданова и вскоре с трепетом переступил порог чудесного здания Архитектурного института, который располагался между Кузнецким Мостом и Сандуновским переулком.

Секретарь доложила ректору Владимиру Кропотову о приезде посыльного от Юрия Лозового. Ректор принял меня с добродушной улыбкой. Широким жестом усадил в кресло. Прочитав письмо, попросил рассказать о себе. Стало понятно, что какие-то строки имеют отношение ко мне. Не перебивая, ректор внимательно выслушал краткую биографию. Не спеша посмотрел основные чертежи авторских проработок, зачетную и трудовую книжки. Затем испытующе поглядел на меня, постукивая карандашом по столу. После нескольких минут тягостной тишины обратился ко мне:

– Разделяю ваше желание продолжить учебу в нашем институте, хотя мы обычно не принимаем никого со стороны. Как правило, подготовка на местах сильно отстает от уровня московской архитектурной школы. Исключение – для тех, кто, как и вы, наверстывает упущенное из-за проклятой войны. Окончательное решение примем после перепроверки уровня вашей подготовки по определяющим предметам – рисунку, черчению, клаузуре, основам архитектуры. Вы готовы к этому?

Состояние тревоги ушло. Теперь все зависело от меня и объективности преподавателей МАРХИ. Я ответил быстро, как бы опасаясь, что ректор передумает:

– Готов начать хоть сегодня!

Он улыбнулся:

– Ваш ответ мне нравится. Это хорошо. Но не будем торопиться. Сначала нужно определиться с проживанием. Ведь наше общение займет не меньше недели. Где вы намерены остановиться?

Я неуверенно ответил после минутного раздумья:

– Попытаюсь разыскать родственников, с которыми еще не знаком. Если не примут меня, буду устраиваться в недорогую гостиницу.

– А сегодня? – с лукавой улыбкой переспросил ректор. – На скамейке замерзшего парка, в холодном подъезде незнакомого дома? Если не в милиции… Какие еще могут быть варианты?

Я ответил на полном серьезе:

– В Москве девять вокзалов. В них тепло и уютно.

Ректор громко рассмеялся.

– Не все москвичи с ходу назовут уверенно их количество, как вы. В них действительно тепло. Насчет уюта очень сомневаюсь. Всех случайных и задержавшихся посетителей милиция там нещадно гоняет. Нет, вам это не к лицу. Отправляйтесь в общежитие. Отдохните с дороги. Завтра к десяти часам жду вас.

Он проводил меня до приемной. Распорядился секретарю выдать направление в общежитие и объяснить кратчайший проезд к нему.

Впервые за много дней меня одолел глубокий сон без тяжелых сновидений. Я очень боялся опоздать. Поэтому заранее появился в приемной. Ректор удивился. Проходя в свой кабинет, изрек:

– Встреча же назначена на десять часов.

Я объяснил:

– Прошу прощения. Как новичок, боялся опоздать.

Ректор с улыбкой ободряюще кивнул. Ровно в десять часов собрались преподаватели, от мнения которых зависела моя дальнейшая судьба. По их просьбе я опять кратко поведал о себе. Ответил на все интересующие вопросы. В этот же день началась отчаянная попытка вхождения в студенческую среду единственного в стране Архитектурного института.

Мне удалось уложиться в нормативные академические часы по экзаменуемым предметам. В качестве рисунка выбрал наиболее сложную композицию – гипсовую фигуру античного дискобола. Правильно воспроизвести напряженный наклон спортсмена перед броском диска удается не каждому. Во Львове, после ряда попыток, удалось набить руку в графическом построении и детальной прорисовке его фигуры. Это был мой продуманный тактический ход. Заведующий кафедрой рисунка Демьянов оценил рисунок в пять баллов. По начертательной геометрии в отведенное время я успел вместо одной ортогональной проекции параболической арки построить еще аксонометрическое перспективное изображение призмы. Однако в спешке, при удвоении объема задания, были допущены ошибки. Преподаватель вывел четыре балла.

Из многочисленных тем для клаузуры я выбрал северную деревянную избу. Это жилище было мне знакомо. Поэтому сумел клаузуру расширить до небольшого эскизного проекта. Он включал условную схему участка, план, разрез, фасад избы и краткую пояснительную записку. На отдельном листе ватмана, с высоты птичьего полета изобразил общий вид участка с застройкой в окружении сурового уральского антуража. Клаузура в расширенном объеме получила высший балл.

Последняя встреча носила характер собеседования по основам истории архитектуры. Два пожилых преподавателя с рифмующимися фамилиями – Ламцов и Земцов – настолько были словоохотливы, что мне больше пришлось их слушать, чем отвечать. Поэтому так и не понял, за какие знания получил пять баллов. Через несколько дней ректор пригласил меня в свой кабинет. С улыбкой произнес:

– Ну, что дальше с вами будем делать?

Я ответил:

– В ваших руках моя дальнейшая судьба.

Ректор встал из-за стола и сел в кресло рядом со мной.

– Без потери года, в порядке исключения, вы будете зачислены на третий курс. Это не наша снисходительность, а ваш достойный уровень подготовки. Вы убедили нас, что вправе стать студентом Московского архитектурного института. С чем вас и поздравляю! – Он пожал мне руку. После небольшой паузы тихо произнес: – Из письма мне стало известно, какое несчастье постигло вашу семью. Искренне соболезную. Мне знакомо состояние души, когда уходят самые близкие люди. Но время лечит… К началу нового учебного года мы вас ждем!

Перед расставанием я попросил разрешения задержаться на некоторое время в общежитии. Объяснил, что намерен устроить обмен жилья, чтобы не оставлять осиротевших маму и сестру одних. Ректор с пониманием отнесся к просьбе. Более того, подсказал, как практически приступить к решению этого сложнейшего вопроса. Дополнил список Юрия Лозового еще несколькими специалистами по обмену жилплощади.

Вся последующая неделя ушла на встречи и переговоры в обменных бюро. Они были разбросаны по разным районам. Поневоле границы знакомства с городом значительно расширились. С первых минут переговоров я понял, что вероятность обмена жилплощади на Черновцы ничтожно мала. Часть сотрудников бюро даже не знали о существовании города с таким «затемненным» названием. Всем агентам по обмену был оставлен номер телефона дежурной общежития. К сожалению, он безмолвствовал. Но действительно, надежда умирает последней. К концу недели дежурная торжественно объявила:

– Вас усиленно разыскивают. Просили срочно приехать.

Она передала мне лист бумаги с координатами обменного бюро. Вскоре состоялась долгожданная встреча. Агент с торжественной улыбкой объявил:

– Редчайший случай. Объявился желающий переехать в ваш вшивый городишко.

Пришлось возразить:

– Вы не правы. Черновцы – очень красивый европейский город.

Агент поморщился, махнул небрежно рукой и безапелляционно изрек:

– Все города, кроме Москвы, Ленинграда и моего родного Ташкента, – вшивые.

Мне не хотелось развивать дальше этот дурацкий диалог. Не терпелось поскорее узнать подробности. А также – сколько времени потребуется на оформление. Я понимал, в каких условиях проживает большинство москвичей. Поэтому не обольщался и не рассчитывал на отдельную квартиру. Но когда агент озвучил, что предлагается взамен, испуганно вздрогнул. Это была крохотная клетушка в девять квадратов. Примерно так же мы жили в Полтаве после возвращения из эвакуации.

Комната размещалась в деревянном строении в районе Таганки. Адрес был устрашающе символический – Тихий тупик. Отличное название для сумасшедшего дома! Все удобства в здании отсутствовали. Водопроводная колонка и выгребное отхожее место размещались снаружи. Мнивший себя очень умным, но с трехклассным образованием агент с улыбкой утешил меня:

– Не волнуйтесь, все это находится близко, в двух шагах!

Мне необходимо было переварить эту поистине сногсшибательную информацию. Взвесить все за и против. Поэтому мы договорились продолжить встречу утром следующего дня. Я решил успеть до наступления темноты побывать в Тихом тупике и увидеть все своими глазами.

Когда я добрался до места, у меня появилось ощущение, что попал куда-то в провинцию. Между Таганской и Марксистской улицами располагался Марксистский переулок. На его нечетной стороне и начинался Тихий тупик. Небольшая площадка завершала короткий изогнутый переулок. Глухая выщербленная стена была ее границей. Несколько одноэтажных деревянных жилых строений, неопрятные примитивные сараи и напоминающие большие скворечники отхожие места в беспорядке заполняли пространство внутри квартала. Из нужного мне дома вышла пожилая женщина. При упоминании фамилии Егорова, которую назвал агент, она кратко ответила:

– Дверь налево…

Я поднялся по прогибающимся от дряхлости ступенькам. Вошел в узкий полутемный коридор. Дверь на стук открыл пожилой мужчина. Удивленно на меня поглядывая, спросил:

– Вы кто такой? По какому поводу?

Последовал мой дружелюбный ответ:

– Извините за позднее вторжение. Пришел по поводу обмена вашей комнаты на Черновцы.

Удивление на его лице сменилось подобием улыбки.

– Проходите. Не обижайтесь на мой вопрос. Сами понимаете, в какое время живем.

Рукопожатием мы скрепили деловое знакомство. Его жена также протянула руку со словами:

– Милости просим в нашу скромную обитель.

Незаметно я окинул взглядом комнату. Она была квадратной формы. Единственное небольшое окно выходило в палисадник перед домом, с торчащими оголенными стволами нескольких деревьев и кустарников. На подоконнике в керамических горшках красовалась герань. Комната выглядела очень опрятной, хотя убогая мебель и дешевые украшения свидетельствовали о предельно скромном достатке семейной пары.

Хозяйка с истинно русским гостеприимством стала накрывать на стол. Появилась черная и красная икра, которая в те годы в изобилии заполняла пустые прилавки магазинов. Бутерброды прекрасно сочетались с теплой картошкой. Хозяин выставил бутылку водки. Я предупредил, что непьющий, но за знакомство слегка пригублю.

Егоровы откровенно объяснили, какие обстоятельства вынуждают к обмену жилья. Их сын после излечения в госпитале, получив тяжелое ранение во время войны, остался жить в Черновцах. Женился на медицинской сестре, которая вместе с врачами помогла встать на ноги. У них растут трое детей. Живут они в пригороде, в стесненных условиях. Путем обмена родители решили улучшить их жилищные условия и помочь в воспитании внуков.

В свою очередь, и я поведал причину переезда в Москву. Мне стало ясно, что обмен с нами для них по всем показателям идеальный. Появлялась редчайшая возможность вырваться из грязи в князи. Обмен для нас был вынужденным. Шесть лет проживания в прекрасном европейском городе в полном комфорте отогрели наши души. Сейчас мы должны были выбирать. Или оказаться у «разбитого корыта», но вместе. Или сохранить привычный комфорт в доме, где каждый уголок будет постоянно напоминать об отце, и при этом жить врозь. Разум подсказывал, что из двух зол первый вариант наиболее правильный.

Годы, полные испытаний, выработали у меня субъективный, философский взгляд на все происходящее. В математическом понимании жизнь – это синусоида, нанизанная на ось. Она представляет собой запрограммированный, разновеликий для каждого индивидуума вектор бытия. В период приливов кривая синусоиды идет вверх, в отливы – вниз. В существовании каждого человека они сменяются с такой же цикличностью, как времена года, день-ночь и другие явления природы.

Для нашей маленькой семьи наступил теперь очень тяжелый период. Преодолеть его вместе будет легче, хотя в очередной раз придется пожертвовать всем, что нажито с большим трудом. Пока это была моя односторонняя позиция. Требовалось срочно заручиться мнением мамы. Если мой голос был определяющим, то ее – решающим. Поэтому во время утреннего визита к агенту мы договорились, что берем небольшой тайм-аут. Он необходим для поездки в Черновцы, чтобы принять окончательное решение.

Мне был передан внушительный перечень необходимых документов для оформления обмена. Их наличие не гарантировало, что будет дано разрешение на переезд. Москва всегда пользовалась особым статусом, который в послевоенные годы был ужесточен. Нужно было иметь весомое обоснование для необходимости обмена. Чтобы рассеять свои сомнения, решил направиться в Моссовет. С трудом удалось разыскать фронтового друга отца – Мосолова. Он встретил меня с распростертыми объятиями, хотя видел впервые. Известие о гибели отца повергло его в шок. Мужественный, прошедший войну мужчина не скрывал слез. Долго шептал:

– Какая жестокая несправедливость! Не могу поверить, что Семена нет. Ведь мы прошли всю войну и уцелели!

Он сел рядом со мной и обнял за плечи. Последовали долгие минуты молчания. Затем подробно расспросил, что привело меня в Москву. Я попросил его совета о правильности моих действий и реальности их осуществления. После небольшой паузы он ответил:

– Поверь моему опыту. В сложившейся ситуации ты принял самое правильное решение. Москва – город неограниченных возможностей. Сейчас, в послевоенные годы, после вынужденного застоя намечается невиданный строительный бум. Профессия архитектора – одна из наиболее востребованных. Твое будущее более чем оптимистично. Случайную возможность обмена жилья, даже такого неравноценного, следует использовать не задумываясь. Все стремятся в Москву, из нее никто не хочет уезжать. Поэтому процедура въезда и прописки чрезвычайно усложнена. В вашем случае есть обнадеживающие моменты: твой статус студента, воссоединение с семьей, потерявшей кормильца – участника войны при исполнении служебных обязанностей. Непосредственное решение этой проблемы я возьму под свой контроль.

Он прервал свой монолог. Вызвал секретаря. Попросил принести чай и бутерброды. Мы переместились в кресла вокруг журнального столика. После чаепития Мосолов подошел к сейфу, который стоял в углу его большого кабинета. С пачкой денег направился ко мне со словами:

– В память о лучшем друге отныне буду оказывать посильную помощь. Вам сейчас предстоят большие траты. Тебе придется часто приезжать в Москву для согласования разных бумажек… Не смущайся. Я делаю это от всего сердца. Поклонись от меня маме и передай, что разделяю ваше общее горе. Будете на могилке Семена, от меня возложите цветы. До скорой встречи!

Он по-отечески обнял меня. Я уходил от него с надеждой на лучшее будущее. Встречу с родственниками пришлось отложить: нужно было срочно возвращаться в Черновцы. Там, в первый же день, мы втроем побывали на кладбище. Букет от имени Мосолова дополнил большую цветочную гору.

Весь вечер мы с мамой решали, как жить дальше. Сидя в уютном углу большой гостиной, Яна молча прислушивалась к нашему разговору. Из детства она стремительно перешагнула в переходный возраст. Стала более замкнутой, оставаясь наедине со своими мыслями. Я с огорчением замечал, что между нами образуется незримая дистанция. Мои опасения, что мама отрицательно отнесется к варианту обмена на клетушку в Москве, к счастью, не оправдались. Она с грустью сказала:

– Нам не привыкать. Не в первый раз! Главное, чтобы у тебя все сложилось!

Перед отъездом во Львов я успел собрать ряд выписок и справок, необходимых для предстоящего обмена. Получение недостающих бумаг, за вознаграждение, взял на себя сосед – работник домоуправления. Большая часть денег Мосолова была вручена маме. Она просила передать ему сердечную благодарность при очередной встрече. Во Львове Юрий Лозовой поздравил меня с успешным переходом в МАРХИ. Он сказал, что долго в связи с этим говорил по телефону с Кропотовым.

Декан высказал мысль о целесообразности досрочной сдачи всех экзаменов и зачетов по программе второго курса. Это позволит до начала осенних занятий на третьем курсе заняться обменными делами и переездом в Москву. Его предложение удалось осуществить довольно быстро. Встречи с преподавателями, которые знали о моей ситуации, носили чисто формальный характер. Заполненную зачетную книжку и выписку об успешном завершении второго курса я получил в считаные дни. Виток львовского периода жизни завершился немного грустным прощальным банкетом с друзьями по факультету и общежитию. Валентина немного всплакнула. Под настроение перед расставанием призналась:

– У меня к тебе очень серьезные чувства. Мне хотелось после окончания института создать с тобой хорошую семью.

Я в унисон ответил:

– Окончишь институт, приедешь в Москву, и вернемся к этой теме.

Она засмеялась:

– Меня только там не хватало! Московские девицы на пушечный выстрел к тебе не подпустят.

Завершился диалог моей любимой фразой:

– Поживем – увидим.

На следующий день я до осени распрощался с Юрием Лозовым, а также с преподавателями и учащимися факультета. Ватага друзей по общежитию и Валентина проводили меня на вокзал. Дружеские объятия, добрые напутствия, нежный, затяжной поцелуй с Валентиной – и поезд тронулся. Я увез с собой тепло прекрасных людей, которые меня окружали в течение двух студенческих лет в сказочно красивом и одновременно враждебном Львове. Несколько дней понадобилось в Черновцах, чтобы с помощью соседа завершить сбор полного комплекта документов. Мама передала мне генеральную доверенность на ведение всех дел по обмену жилья. Попрощавшись с ней и Яной, преклонив колени у могилы отца, я умчался в Москву. И началась изнурительная процедура оформления обменных ордеров.

К счастью, она значительно упростилась благодаря помощи Мосолова. До получения ордера ректорат МАРХИ продлил мне разрешение на временное проживание в общежитии. Иногда я оставался на ночлег у маминых двоюродных сестер, с которыми наконец познакомился. У них были довольно большие многодетные семьи. Они приняли меня очень радушно и гостеприимно. Им казалось, что моя худоба связана с недоеданием. Поэтому откармливали по полной кулинарной программе.

В томительном ожидании ордера и вынужденного безделья, я много времени проводил в прогулках по Москве. Путеводителем стала книга Гиляровского «Москва и москвичи». За гроши ее мне продала ветхая старушка на небольшой барахолке. Благодаря этой необыкновенной книге «минувшее проходило предо мною» очень живо, как будто очевидец прежних дней взял меня за руку и провел по Москве конца XIX – начала XX века.

Островки прекрасной старинной застройки соседствовали с более поздними зданиями, которые, как правило, выглядели не очень привлекательно. Многие улицы и переулки казались мне неопрятными. На это я обратил внимание уже в свой первый приезд – по контрасту с европейской ухоженностью Львова и, особенно, Черновцов…

И вот – радость: в моих руках заветный ордер на право переезда в Москву! Бережно уложив его в карман потрепанного пиджака, я срочно выехал в Черновцы. Нам помогали собраться друзья родителей, которые не покидали маму во время моего отсутствия. Они обещали, что будут ухаживать за могилой отца. Впоследствии я имел возможность в этом убедиться во время неожиданных приездов в Черновцы. Спустя десятилетия останки отца были перенесены мною на Востряковское кладбище, в Москву, где он теперь покоится рядом с мамой.

 

Обмен – хождение по мукам

Итак, нашим приютом, после особняка и отдельной квартиры, стало убогое жилище в одном из бесчисленных тупиков огромного города. За несколько столетий его название неоднократно менялось. Он возник вдоль стены Покровского монастыря. И стал именоваться соответственно: Монастырский тупик, затем – 1-й Покровский тупик. В годы борьбы с религией, как с «опиумом для народа», его переименовали в Березин тупик. Наконец, в «исторический» год моего появления на свет он почему-то был назван Тихим тупиком. Если серьезно, историк и краевед П. В. Сытин проливает свет на последнее переименование тупика в своей книге «Откуда произошли названия улиц Москвы». Причина достаточно проста: «На него выходили исключительно каменные заборы, было пустынно и тихо».

Вынужденный переезд в Москву я, спустя десятилетия, описал в стихотворении к юбилею сестры:

Мы довольно быстро вросли в неприхотливый московский быт. Нам была привычна бытовая неустроенность. Труднее всего приходилось Яне. На пороге школьной зрелости она усвоила психологическую истину материального неравенства. Бедность у детей состоятельных родителей всегда вызывала пренебрежение и неосознанное чувство превосходства (обычно прочими достоинствами не подкрепленное). К счастью, близлежащая школа, в которую мы ее определили, по составу учащихся была довольно однородной. В районе Таганки проживал, как правило, небогатый люд. Большую моральную поддержку маме оказывали ее двоюродные сестры, которые почти всю свою жизнь прожили в Москве.

В один из воскресных дней, с мужьями, они навестили нас. Визит совпал с моим двадцатипятилетием. Я не хотел отмечать эту дату. Невосполнимая потеря особенно сильно ощущалась в памятные и праздничные дни. Тем не менее мама накрыла стол к приходу родни. Они притащили полные сумки с различной снедью. Меня душевно поздравили с днем рождения и успешным переходом в московский вуз. У них появился повод приодеть меня с ног до головы. Это было своевременно, так как я к этому времени основательно поизносился. Мама виртуозно штопала ветхую одежду, которая в самой неподходящей обстановке могла начать расползаться. Муж младшей маминой сестры, холеный и осанистый дядя Боря, вручил мне дефицитную бутылку шампанского со словами:

– Открывай, отметим юбилей как полагается!

Я постеснялся признаться, что впервые в жизни выполняю столь ответственное поручение. Нащупав под толстой фольгой металлическую скрутку, решительным движением начал ее раскручивать. Дядя Боря сидел напротив и с отстраненной улыбкой наблюдал за моими действиями. Запоздалый окрик «Остановись!» перекрыл громкий выхлоп. Пробка, как ракета, пролетела над его напомаженной головой, а вспененная струя плеснула ему прямо в лицо. Сползающие ручейки шампанского живописной абстракцией раскрасили белоснежную рубашку, галстук и светлый пиджак. Растерянно и совсем не сердито дядя Боря произнес:

– А я-то думал, что ты уже открывал шампанское… Ладно, пусть это будет самая большая неудача в твоей жизни!

Одежду в стиле «брызги шампанского» он не стал больше носить и через несколько дней передал мне. Белая рубашка с эксклюзивными охристыми разводами выглядела очень модно. Иногда мне даже задавали вопрос, где такую рубашку приобрел. Первая неудача пошла на пользу. В будущем я научился виртуозно открывать – беззвучно и без выброса пены! – этот удивительный напиток.

В Москве мы очень быстро стали составной частью дружной, гостеприимной родни. Общение особенно важно было для мамы. Оно отвлекало ее от грустных дум и несколько разнообразило будничное течение жизни. Кроме того, в условиях хронического дефицита одежды, особенно женской, ее стали заваливать частными заказами. Это пополняло наш скудный бюджет. Думал о возможности временного трудоустройства и я.

Как-то вечером нас навестил Мосолов. Он появлялся не часто, но регулярно. Каждый раз, несмотря на сопротивление с нашей стороны, оставлял какую-то сумму денег. От него мы узнали, что в ближайшие годы намечается массовый снос ветхой застройки в центре Москвы. Район Таганки входил в число первоочередных зон нового строительства. Пусть и отдаленная, эта перспектива радовала проблесками надежды на лучшее будущее. Я решил воспользоваться обширными связями Мосолова. Внимательно выслушав меня, он сказал:

– Помнишь мой рассказ о широких возможностях работы в проектных организациях Москвы? Для начала познакомлю тебя с архитектором Туркенидзе – соседом по дому. Он трудится в мастерской известного зодчего Каро Алабяна. Редкий случай оказаться в мастерской Алабяна упускать нельзя. Завтра звони мне на работу. Я уточню время встречи.

Оказалось, что мастерской Алабяна поручена разработка многоэтажного жилого дома на втором отрезке проспекта Мира, за Крестовским путепроводом. Поскольку рядом располагалась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка (так тогда называлась ВДНХ), к архитектурному облику застройки вдоль бывшего Ярославского шоссе предъявляли очень высокие требования.

На следующий день вечером, в квартире Мосолова, за чашкой чая, состоялось знакомство с Туркенидзе. Я облачился в новый костюм. Белую «шампанскую» рубашку надеть не рискнул. Долго и неумело в первый раз завязывал галстук. С непривычки показалось, что горло зажато в тиски. Жене Мосолова по дороге купил букет роз. Туркенидзе, с кавказским радушием, с ходу обнял меня и, сразу перейдя на «ты», с акцентом произнес:

– Очень рад познакомиться. Много хорошего о тебе слышал. Уверен, будешь надежным помощником. Когда готов приступить к работе?

– В любое назначенное вами время, – был мой ответ.

 

Мастерская Каро Алабяна

На следующий день, с душевным трепетом, я переступил порог архитектурной мастерской на площади Маяковского. Алабян выделялся среди группы своих коллег высоким ростом и крупным телосложением. Туркенидзе представил меня в самом благоприятном свете. Алабян протянул свою пухлую холеную руку со словами:

– Добро пожаловать в нашу архитектурную мастерскую!

Вслед за ним пожали мне руку и стоящие рядом. Некоторые фамилии запомнились сразу: Степанов, Бранденбург, Баталов. Вскоре я понял, что эта троица среднего возраста представляла главный творческий костяк мастерской. Мне определили рабочее место у большого окна. Туркенидзе показал предварительно согласованный вариант эскизного проекта жилого дома на проспекте Мира. К техническому совету предстояло подготовить демонстрационный материал. Его, на профессиональном языке, архитекторы называли весьма звучно – «показуха». «Показуха», как правило, выполнялась на подрамниках или планшетах, обтянутых ватманом. На них в художественно-графической манере изображались основные разделы проекта. Важная роль отводилась аксонометрии – перспективе здания. Ее-то в порядке проверки Туркенидзе и поручил мне. К счастью, еще во Львове я освоил различные методы перспективных построений. К следующему дню приготовил несколько эскизов, с учетом ракурсных сокращений. Туркенидзе ткнул пальцем в один из них и скомандовал:

– Быстро на большой подрамник! Время поджимает. В твоем распоряжении считаные дни. Надеюсь, не подведешь.

Мне предстояло выдержать очередной серьезный экзамен. От него зависело дальнейшее пребывание в мастерской. Несколько дней я приходил в мастерскую раньше всех, а уходил ближе к полуночи. Получил разрешение в гордом одиночестве поработать и в летнее погожее воскресенье. Построение перспективы в карандаше оказалось очень сложным. В духе пятидесятых годов фасады новостроек украшались многочисленными архитектурными деталями. Это были пилястры с ордерными завершениями, раскреповки, пояски, наличники окон, вставки с барельефами, вычурные карнизы и другие украшения. Мне даже казалось, что Туркенидзе перестарался в отношении декора. Прорисовка в перспективе всех деталей потребовала большого терпения и зрительного напряжения. Наконец появился свет в конце тоннеля. Я с облегчением наносил на ватман последние карандашные линии, когда за спиной услышал мягкий голос Алабяна:

– Ну что ж, для начала неплохо!

Я стремительно обернулся. Алабян приветливо улыбался, а рядом стояла необыкновенно красивая женщина, очень похожая на популярную тогда киноактрису. Протянув красивую холеную руку, к которой я невольно приложился, она представилась как Людмила, супруга архитектора. Я не удержался от комплимента:

– Вы как будто сошли с экрана! Вылитая Целиковская!

Она рассмеялась.

– Многие это говорят! Поверьте, я не двойник, а та самая настоящая Людмила Целиковская.

Дальнейший разговор прервался, так как подошел Туркенидзе в сопровождении Степанова и Бранденбурга. Выразил удовлетворение, что так быстро завершено построение перспективы в карандаше. Даже похвалил при всех, не без оговорки:

– Хорошо. Однако у меня есть замечания, которые прошу выполнить к следующему просмотру.

Их набралось несколько десятков. После этого, взглянув на часы, он со всеми раскланялся и гордо удалился. Я не скрывал своего огорчения и растерянности от обилия замечаний. Легче было все переделать, чем перетирать тщательно прорисованные участки. Присутствующие заметили мою растерянность. Алабян положил руку мне на плечо.

– Не расстраивайся. Замечания неизбежны в любой профессии. Особенно в такой наглядной, как архитектура. Важнее всего добрые слова, сказанные перед этим. Твой руководитель редко их произносит. Желаю успешного завершения перспективы!

Алабян медленно проследовал вместе с Целиковской в другое помещение. Я остервенело начал вносить исправления. На следующий день, раньше обычного, появился Туркенидзе. Он остановился перед подрамником, молча созерцая его. Через несколько минут произнес неожиданные для меня слова:

– Быстро же ты успел учесть все мои замечания! Вот что значит энергия и хватка молодости! В твои годы я был такой же быстрый и неуемный.

Его высказывание повергло меня в растерянность. Ведь удалось исправить лишь малую часть. Во мне боролись два чувства – признаться или промолчать. В результате я промычал что-то невнятное. Туркенидзе разрешил приступить ко второму этапу – обводке тушью – и гордо удалился. Я решил узнать мнение авторитетных коллег. К Туркенидзе они относились доброжелательно, но со снисходительной иронией. Выслушав меня, рассмеялись:

– Успокойся, все идет нормально! Просто сказывается возрастное ослабление памяти. А в целом он добрый человек и большой друг нашего уважаемого мэтра. Они хорошо ладят!

Завершающий, третий, этап был наиболее ответственным. Его профессиональное название – отмывка. Не в смысле «отмывание денег», «отмывание пятен» и т. п. Архитектурная отмывка – кропотливый художественный процесс придания плоскому изображению объемной формы. Это достигалось многократным наложением на ватман кистями прозрачной тонированной жидкости. В те времена – разведенный до уровня «слезы» китайский чай и тушь. Иногда чай заменяла акварель ленинградского производства «Черная речка». От общей отмывки больших плоскостей, фасадов, осуществлялся переход к частной, детальной проработке кистями отдельных деталей. За счет игры света, полутени и тени создавалось зрительное ощущение объемности форм. Чтобы не «запороть» перспективу, я очень тщательно отмывал ее «слезой». Мне очень помогали в работе молодые архитекторы. Они были примерно моего возраста, но уже несколько лет как окончили институт. Их советы, опыт и навыки во многом способствовали успешному завершению моего первого профессионального задания.

Дополнительно, в оставшееся время, Туркенидзе поручил мне выполнение еще нескольких подрамников с различными графиками, таблицами, расчетами. Он пригласил меня на расширенный совет при главном архитекторе Москвы. Я с большим интересом слушал выступления маститых экспертов по различным разделам проекта. Из их уст услышал для себя много нового и полезного. Правда, несмотря на малый опыт, в потоке красноречия мной улавливались высказывания на уровне общеизвестных прописных истин. В итоге проект был одобрен – с условием доработки по замечаниям членов Совета и экспертов. Предстоял длительный процесс разработки рабочей документации для строительства. Туркенидзе подключил меня к группе разработчиков в качестве «рабочей лошадки».

 

Профессора и студенты МАРХИ

Накопленный в прошлом опыт позволял мне довольно быстро выдавать на-гора готовые чертежи. При сдельной оплате я стал зарабатывать приличные по тем временам деньги. Они помогли к новому учебному году приодеть Яну. Ей предстояло впервые переступить порог новой школы. Поэтому несокрушимое понятие «По одежке встречают, по уму провожают» на уровне школьной психологии было вполне уместно, особенно для девочки. Лично меня это устоявшееся понятие мало беспокоило. Я был уверен, что на более высокой ступени в институте встречают и провожают по уму и знаниям. В этом убедил меня опыт двух лет учебы во Львове.

С началом занятий на третьем курсе института изменился график моей работы в творческой мастерской Алабяна. Я приходил в нее за несколько часов до окончания трудового дня. Успевал получить надлежащую консультацию и очередное задание. Засиживался за чертежной доской до позднего вечера. Быстрым шагом, по слабо освещенным улицам, совершал променад в Тихий тупик. Несмотря на поздний приход, мама не спала и ожидала меня с нетерпением. За легким запоздалым ужином я посвящал ее в подробности прошедшего дня. Засыпал мгновенно. Как мне казалось, так же мгновенно наступало раннее утро. Нежным прикосновением руки мама будила меня. Тяжелые минуты борьбы со сладким сном завершались легкой разминкой. Умывание ледяной водой окончательно пробуждало. Бережно приготовленный завтрак проглатывался на ходу. Успевал потрепать каштановые кудри просыпающейся Яны, поцеловать маму и окунался в лабиринты улиц вечно бодрствующей Москвы.

В МАРХИ я никогда не опаздывал. Третий курс состоял из нескольких групп, одна из которых стала моим вторым домом на предстоящие четыре года. По возрасту я вошел в десятку ветеранов курса. Ее лидерами были участники войны Андрей Самсонов, и Сергей Бурицкий и другие. Примерно половину потока составляли представительницы прекрасного пола. Две из них были дочери известных в те годы государственных деятелей – Шепилова и Вознесенского. Они отличались хорошим воспитанием и не выпендривались за счет высокопоставленных родителей.

Некоторые студенты курса впоследствии вступили не только в профессиональный, но и брачный союз. К примеру, Вознесенская вышла замуж за Самсонова, который после окончания института очень быстро занял высокий административный пост в московском правительстве. К сожалению, вследствие тяжелых травм в годы войны он рано ушел из жизни.

Значительная часть студентов были выходцами из влиятельных семей. Не зря институт считался «блатным» и труднодоступным для простых смертных. Курсом ниже учились дети известных медиков – Коган и Шерешевский. Когда их отцы стали жертвами сфабрикованного «дела врачей», их отчислили из института. Они были круглыми отличниками и по-настоящему талантливыми. Причина отчисления звучала как нелепая казуистика: «В связи с потерей политического доверия». Массовый протест студентов чудом не привел к арестам «бунтовщиков». После смерти «отца народов» их, с извинениями, восстановили в институте.

Пятидесятые годы совпали с периодом идеологического противостояния в архитектуре. Большая часть застройки возводилась по индивидуальным и повторным проектам. Помпезные колоннады и перенасыщенный декор фасадов должны были выражать величие сталинской эпохи. Зарубежные течения предавались разгромной критике. Только «социалистический реализм» проповедовался с высоких трибун. Однако что же это такое конкретно – расшифровать аргументированно практически никто не мог. Даже мудрейший профессор Сарабьянов, который читал нам блестящие философские лекции по искусству, не решался раскрывать это понятие. Тем более в революционном прошлом он имел неосторожность входить в партию меньшевиков. Ошибка молодости каким-то чудом обошлась без должного наказания. Но, при всей смелости высказываний, он был весьма осторожен в критике идеологических направлений. Другому не менее популярному профессору, Жемочкину, крупнейшему ученому в области статики и динамики сооружений, был в шутку студентами задан вопрос:

– Существует ли логическая связь между двумя понятиями – социалистическим реализмом и наукой о статике и динамике сооружений?

Мудрый профессор в партии меньшевиков не состоял. В звании генерал-майора читал лекции в военных вузах. Поэтому даже в самые жестокие годы высказывался недвусмысленно. Мне запомнился его ответ:

– Вопрос на засыпку старому профессору? Отлично! Он, конечно, не по теме. Но попробую ответить. Названный вами процесс – это когда статика переходит в состояние динамики и наоборот.

Пытливый коллективный ум студентов сразу расшифровал глубокий смысл его слов. Если статика переходит в состояние динамики, происходит разрушение. Если наоборот – прекращение процесса.

Лекции его, несмотря на инженерную математическую сухость и конкретность, все слушали затаив дыхание. Профессор был большой оригинал. К началу занятий в актовом зале он всегда немного опаздывал. Его грузная, в генеральском мундире, фигура медленно перемещалась на промежуточную площадку широкой парадной лестницы. Несколько минут он прихорашивался у огромного старинного зеркала. Любовно и тщательно укладывал считаные волосы на большую розовую лысину. В актовый зал он входил с неизменными словами: «Чувствую, заждались моего прихода!» Медленной поступью поднимался на сцену и садился в старинное кресло. Начало общения с переполненной аудиторией всегда начиналось с шутки или забавного эпизода из его насыщенной событиями жизни. К примеру, он мог озадачить вопросом:

– На стальной двутавр № 40 сел несмышленый комарик. Как двутавр прореагировал на точечную нагрузку?

Из зала выкрики со смехом:

– Моментально сломается!

Кто-то кричит:

– Ничего не произойдет!

Профессор делал вид, что огорчен.

– И чему я вас учил? И тем и другим ставлю по единице.

После этого он наглядно и путем сложных вычислений доказывал, что даже от севшего комара произойдет прогиб и деформация двутавра в непостижимо малых величинах…

Большой оригинальностью отличался также профессор Розенберг. Он считался крупнейшим знатоком теории марксизма-ленинизма и диалектического материализма. И внешне, и по манере поведения он смахивал на пламенного трибуна революции Троцкого. Несмотря на солидный возраст, мог выступать часами без передышки. Поговаривали, правда, что у него больное сердце. Он скоропостижно ушел из жизни прямо на трибуне во время очередной лекции.

В целом преподавательский состав института состоял из видных архитекторов, искусствоведов, художников и других специалистов смежных профессий. В большинстве своем они были создателями школ и направлений в архитектурно-строительной науке и педагогике. Со многими из них не только в период учебы, но и в последующие десятилетия я поддерживал деловые отношения.

В мастерской Алабяна совместительство затянулось более чем на два года. Почти ежедневно, после занятий, мой пешеходный путь с Рождественки до площади Маяковского проходил по излюбленному маршруту. Я спускался по Кузнецкому Мосту, сворачивал на Петровку и выходил в Столешников переулок. Мне удалось докопаться до его названия. Оказывается, некогда здесь селились столешники – мастера по изготовлению скатертей. По пути я не мог устоять от соблазна зайти в маленькую кондитерскую. Она пользовалась не меньшей популярностью, чем Филипповская булочная. Люди со всего города съезжались в нее, чтобы полакомиться необыкновенно вкусными пирожными и другими лакомствами. Побаловав свое чрево одним или двумя пирожными, не забывал в картонной коробочке вечером доставить их маме и Яне.

Чуть дальше я часто делал небольшую остановку перед доходным домом, в котором не одно десятилетие жил Гиляровский. Дома бережно хранилась цветная репродукция известной картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», где Гиляровский позировал для образа хохочущего казака в белой папахе. Следующая остановка была у здания Института марксизма-ленинизма, построенного на месте Тверской полицейской части.

Скульптура Ленина, сидящего в кресле в унылой, старчески согнутой позе, невольно навевала грустные мысли. Что может натворить злой гений одного человека! Какая колдовская сила должна была таиться в хилом теле, чтобы миллионы людей, как стадо глупых баранов, сломали многовековые устои собственной жизни! Подобные мысли все чаще тревожили меня. Сказывалось свободомыслие и опасные высказывания студенческой среды.

Как бы по контрасту, дальше по пути я всегда останавливался у бронзовой фигуры Пушкина. Беспокойный поэт не нашел покоя даже в образе памятника: его в 1930-х годах при реконструкции улицы Горького и площади Страстного монастыря передвинули на новое место (там, где он стоит и сейчас). С высокого гранитного постамента он, чуть наклонив голову в глубокой задумчивости, смотрел на снующий внизу человеческий муравейник. По привычке мой взгляд скользил по знакомым наизусть строкам, выбитым на граните:

Любопытно, что через сто лет после трагической дуэли поэта на свет божий появилась моя сестра. В зрелом возрасте, не обделенная внешностью, умом и способностями, она сочиняла милые стихотворные посвящения, очень лиричные и глубоко философские.

От памятника Пушкина, созданного по замыслу талантливого скульптора Опекушина, я переводил взгляд на здание редакции газеты «Известия». У меня к этому времени стали постепенно определяться вкусовые пристрастия к архитектурным стилям. Больше всего мне импонировал монументальный, без ложного пафоса, классицизм. Сменивший его модерн подкупал своим изяществом, пластикой асимметричных фасадов, многоцветьем облицовочных материалов. Но из современных направлений отдавал предпочтение конструктивизму. Здание «Известий» и было одним из творений этого стиля. Меня восхищали его пропорции и крупный масштаб обобщенных форм. Пять ярусов больших квадратных окон завершались глухой горизонтальной стеной, прорезанной ритмом круглых проемов-иллюминаторов. Автор проекта, Григорий Бархин, был основателем большой династии архитекторов.

Мне посчастливилось присутствовать на его консультациях по курсовому и дипломному проектированию. Профессор был маленького роста, как норвежский композитор Григ. Чтобы возвышаться над студентами, он взбирался на табуретку. Перед ним на полу раскладывали подрамники. Поглядывая сверху вниз с высоты своего профессорского «пьедестала», жестикулируя руками, он вещал затаившим дыхание слушателям свои премудрые мысли…

Вся эта вынужденная экскурсия к месту работы занимала примерно час. Иногда, для разнообразия, я слегка менял маршрут. По пути было много других архитектурных и исторических достопримечательностей.

За чертежной доской все мысли переключались на рабочие чертежи эклектичного творения Туркенидзе. Временами он поручал мне вычерчивание шаблонов различных барельефов многочисленной лепнины. Постепенно спешка с разработкой документации пошла на спад. Интерес к проекту жилого дома медленно, но верно стал притупляться. Тем более что многие его параметры мне не понравились. Но изменить что-либо, как простой исполнитель замысла, я не мог. Кроме того, у Туркенидзе стал заметно портиться характер. Он часто раздражался и придирался по мелочам. Злые женские языки язвили, что его состояние связано с возрастом и неудачами на любовном поприще.

Под благовидным предлогом я перешел в распоряжение обаятельного и талантливого архитектора Баталова. На конкурсной основе он усиленно занимался разработкой эскиз-идеи застройки развилки Ленинградского и Волоколамского шоссе. Меня очень заинтересовал его своеобразный графический стиль. Подрамники и планшеты покрывались ярко-желтой гуашью. Черными как сажа, толстыми грифелями он лихо прорисовывал составляющие «показуху» эскиз-идеи. Его замысел заключался в возведении на развилке остроконечной высотки в качестве силуэтной доминанты, просматриваемой на большом расстоянии с Ленинградского шоссе.

Замысел совпадал с «высотным» ажиотажем тех лет. Полным ходом шло проектирование восьми высоток, которые должны были стать градостроительными акцентами Москвы. У меня вызвал некоторое недоумение образ задуманного им административного здания. Оно больше напоминало неоготический собор. Я выполнял всю рутинную, но необходимую графику в виде различных фрагментов схем и таблиц. В дальнейшем эскиз-идея была отклонена. Спустя годы на развилке появился крупномасштабный, но совершенно безликий остекленный объем здания «Гидропроекта». Напротив него, в начале Волоколамского шоссе, находился Дом проектных институтов.

Через полтора десятка лет после окончания МАРХИ я переступил его порог в качестве главного архитектора крупнейшего проектного объединения Госстроя Союза. А пока «на подхвате» меня привлекали к различным проектным работам в качестве «разнорабочего-архитектора» с незаконченным высшим образованием. Дипломированные сотрудники мастерской с небольшим стажем работы, вообразив себя мастерами, воротили нос от кропотливой и нудной работы. Я, напротив, охотно ее выполнял. Интуиция подсказывала: глубокое познание «анатомии» проекта позволит в будущем уверенно и решительно брать быка за рога. Потому приходилось жертвовать многим ради достижения конечной цели.

 

Люблю тебя, Петра творенье…

В тот период вхождения в профессию каждый день был до предела заполнен. Их нескончаемый, запрограммированный поток временами прерывался редкими семейными торжествами и праздниками. Первый Новый год в Москве я «тусовался» всю ночь на веселом капустнике в актовом зале МАРХИ. Правда, слово «тусовка» появилось позднее.

Как говорится, ничто человеческое мне не было чуждо. Милая вдовушка по имени Ольга, работавшая техником-архитектором в мастерской Алабяна, сумела заполнить вакуум моей холостяцкой жизни. Она была старше меня. В войну потеряла мужа. Была необыкновенно привлекательна. Мужчины мастерской недвусмысленными взглядами обволакивали ее фигуру, когда она проходила мимо. Мы с ней работали сдельно, поэтому не раз вдвоем оставались в мастерской до позднего вечера.

Жила она в коммуналке в районе площади Ильича. Оттуда до Таганки – рукой подать. Я стал часто оставаться у нее. Утром вместе ехали на работу. Чтобы мама не волновалась, придумал версию о вынужденном ночлеге, в связи с поздним временем, у приятеля по работе. Мудрая мама делала вид, что верит. Думаю, она прекрасно понимала, что в моем цветущем возрасте монашеский образ жизни вести нельзя. В коммуналке проживали две старушки и тихий, непросыхающий мужичок неопределенного возраста. В общем, добрые и приветливые москвичи, не озлобленные нуждой и одиночеством. Ольга в свои тридцать лет была отличной кулинаркой. Моя мама необыкновенно вкусно готовила, но Ольга ей не уступала. Благодаря ей, параллельно с вхождением в архитектуру, я прошел неплохую школу предначертанных природой взаимных отношений.

Несмотря на фактор, отвлекающий от работы, я относительно ровно, без отставаний, укладывался в насыщенную учебную программу. Вся группа находилась в ожидании плановой поездки в Ленинград, намеченной на весну перед завершением третьего курса. Это была старая творческая традиция стажировки будущих архитекторов. Она появилась еще со времен Петра I. Правда, тогда учащихся отделения архитектуры Императорской Академии художеств в Петербурге направляли на стажировку за границу. Более ста пятидесяти лет назад академия стала первоосновой зарождения высшего образования по трем знатнейшим направлениям – архитектуре, скульптуре, живописи.

Многие из моих сокурсников уже успели познакомиться с чудо-городом на Неве. Для меня же это был первый выезд. Я заочно был влюблен в этот город, пропитавшись многочисленной иллюстрированной информацией. В память глубоко врезались неповторимые строки из «Медного всадника» Пушкина:

Ленинград встретил нашу шумную веселую ватагу солнечной, ласкающей, теплой погодой. Не часто он жаловал своих жителей и гостей такими приветливыми денечками. С площади Московского вокзала открылась захватывающая дух перспектива Невского проспекта, воспетого в свое время Гоголем. Вдали взметнулась ввысь и была «светла Адмиралтейская игла». Руководил нашим групповым выездом большой оригинал по фамилии Акимов. Многие годы в МАРХИ он занимался исключительно их организацией.

Несмотря на почтенный возраст и полноту, за ним трудно было угнаться при выполнении экскурсионной программы. Во время стремительного движения верхняя часть его туловища была наклонена вперед. Короткие ноги перемещались со скоростью секундной стрелки. Чем-то он напоминал рвущегося вперед быка, завидевшего тореадора. Мы вынуждены были нестись за ним, расталкивая прохожих: сказывалась нетренированность в скоростной ходьбе.

Иногда в шутку, для короткой передышки мы создавали видимость очереди перед входом в магазин по пути движения. В считаные секунды за нами образовывался длинный шлейф. В те годы хронического послевоенного дефицита любая очередь что-то сулила. Когда мы дружно срывались, обманутые покупатели награждали нас звучными эпитетами, которыми так богат русский язык. Другая примитивная вариация короткой передышки – вся группа, как по команде, останавливалась среди улицы. Запрокинув головы, смотрели в неоглядную высь. Моментально группа оказывалась в плотном кольце любопытных. Прорвав окружение без объяснений, мы продолжали шествие. Вслед неслась вторая волна возмущенных выкриков.

Акимов быстро разгадал суть наших остановок. Он возвращался к отставшей группе со словами: «Бедные вы мои, престарелые студенты! Притомились от быстрой ходьбы. Крепитесь, родимые. У нас впереди еще очень большая программа!» Чувствовалось, что собственные слова доставляли ему большое моральное удовлетворение. Они как бы подчеркивали физическое превосходство над «зеленой» молодежью. За ним закрепилась кличка «Ходячая энциклопедия». Знания всего, что связано с Ленинградом, были у него необъятные. Он перекачивал в нас интереснейшую информацию. Даже сведения, которые по политическим соображениям отсутствовали в официальных публикациях. В первую очередь это относилось к дореволюционному периоду комплексного развития города. Всплыл даже вопрос об обстоятельствах переименования Северной столицы. Акимов с хитрым прищуром умных глаз ответил:

– Не задавайте мне вопросы, которые выходят за рамки нашего знакомства с историческим и архитектурным наследием города. Советую не впадать в максимализм и крайность. Это может вам очень навредить.

Акимов был убежденный коммунист, каждое слово взвешивал. Темы с политическим подтекстом исключал сразу. Он их ловко переводил на любопытные повествования об интимных похождениях коронованных особ и их фаворитов. Красочные и подробные детали создавали ощущение, что сам Акимов лично участвовал в оргиях развращенной знати. Наши девушки, воспитанные на пуританской основе сталинской эпохи, смущались, краснели и скромно отводили в сторону глаза. Реакция мужской половины, однако, подливала масла в огонь.

Но все это перекрывалось его фантастической влюбленностью в Ленинград. Перед ним, по принципу магического сказочного Сезама, распахивались врата дворцов, соборов, музеев. Для него не было преград, если даже отдельные творения мирового зодчества были на ремонте или закрыты. Он сумел в короткое время значительно расширить наше понимание превосходных композиционных приемов русского градостроительства прошлого на примере Петербурга.

Именно благодаря Акимову мы получили доступ в архивы, где хранились подлинники царских указов. При Петре I была создана Канцелярия от строений для жесткого регулирования строительства российских городов, и в первую очередь Петербурга. Екатерина II издала указ «О создании всем городам, их строению и улицам специальных планов по каждой губернии особо». Этот указ послужил началом комплексной разработки генеральных планов более трехсот российских городов, включая мою родную Полтаву. В те времена они не имели аналогов в европейском масштабе. В них впервые были заложены принципы регулирования застройки по красным линиям, с гармоничной увязкой этажности и высоты зданий вдоль параллельных и лучеобразно расположенных улиц.

Ближе к вечеру Акимов освобождал нас от своего «всевидящего ока». До полуночи небольшими группами мы прогуливались по городу. В преддверии белых ночей его охватывал «прозрачный сумрак, блеск безлунный». От этого высотные акценты и силуэты архитектурных ансамблей казались еще величественнее и приобретали неповторимый таинственный оттенок. Шпили колокольни Петропавловской крепости и Адмиралтейства, вонзившиеся в небосвод, просматривались как важнейшие градостроительные доминанты и ориентиры. Тихо плескала свои холодные воды о «береговой гранит» главная артерия города – Нева.

В последующие десятилетия мне посчастливилось прогуливаться по набережным многих городов планеты. Но величественная Нева, с ее неповторимым рукотворным окружением и необъятным пространством, до сих пор в моем сердце превосходит все увиденное.

Последние несколько дней мы знакомились с ансамблями загородных резиденций Петродворца (Петергофа), Пушкина (Царского Села), Ломоносова (Ораниенбаума) и Павловска. Поразило высочайшее мастерство зодчих прошлого, сумевших создать пространственную связь дворцов с живописным природным окружением и большим количеством малых архитектурных форм.

Огорчало запущенное состояние ряда уникальных построек. Рубцы, шрамы и увечья войны «щедро» обезобразили их прекрасные фасады. Внутреннее состояние помещений с неповторимыми росписями и лепниной было не менее плачевным. Много сказочного антиквариата и мебели вывезли и расхитили. Восстановительные работы, конечно, велись. Но казалось, что воссоздать первоначальную красоту практически невозможно. Менее заметны были шрамы войны в многострадальном Ленинграде. Но и они встречались на каждом шагу, хотя прошло семь лет с окончания войны.

Бросалось в глаза обилие кафе, ресторанов и столовых. Особенно много забегаловок ютилось в цокольных и полуподвальных помещениях на Невском. За небольшие деньги можно было быстро и вкусно перекусить. Аппетитную выпечку с разнообразной начинкой и лакомства раскупали мгновенно. Мы по-своему определили причину «культуры еды» жителей города. Она, на наш взгляд, была связана с памятью о небывалом голоде в страшные годы осады. Это и породило психологический антипод голоду – «чрево Ленинграда» (по аналогии с романом Э. Золя «Чрево Парижа»).

Накануне возвращения в Москву я разменял свой двадцать шестой год рождения. Акимов вручил мне упаковку акварельных красок «Черная речка». Сокурсники – набор мягких колонковых кистей. По принципу фуршета выпили крепленого красного вина. Закусили мини-бутербродами, аккуратно нарезанными девочками. По пути на вокзал всей ватагой опустошили вкусные прилавки фирменной кондитерской на Невском, чтобы побаловать родных гостинцами.

 

«Добро пожаловать»… на кладбище

В мастерской Алабяна я перешел на сокращенный график – два дня в неделю. В качестве «рабочей лошадки на подхвате» выполнял любые поручения. К этому времени круг общения с архитектурными мастерскими постепенно расширился. Мне предложили выполнить срочную «показуху» в Государственном институте по проектированию городов – Гипрогоре. Это были планировочные схемы новых рабочих поселков. Руководитель мастерской, известный архитектор Матвеев, подкупал своей доброжелательной интеллигентностью. Его имя – Симон – непривычно сочеталось с чисто русской фамилией. Он имел французские корни, хотя не любил об этом распространяться.

До летних каникул я выполнил большой объем демонстрационного материала. Матвеев щедро оплатил мою работу и остался доволен ее качеством. Договорились о продолжении сотрудничества после его отпуска. В это время моему сокурснику Илье Каменскому и мне предложили в профкоме института бесплатные путевки в подмосковный студенческий дом отдыха. Мы в группе входили в список самых неимущих. Его отец погиб в войну. Он был средний из троих братьев. Старший также учился в МАРХИ на пятом курсе. Младший заканчивал школу. Их мама, как и моя, подрабатывала иголкой с ниткой. Нас сблизила не только одинаковая ступень социального неравенства – на редкость совпадали взгляды, характеры, интересы. Илья вместе с братом, как и я, старался постоянно подрабатывать, чтобы свести концы с концами.

Я обрадовался возможности отдохнуть «на халяву». Сказывалась сильная усталость от постоянного напряжения в учебе, подработках и бытовой неустроенности. В один из погожих летних дней старенький автобус увозил счастливчиков, получивших путевки, в Подмосковье. Не доезжая до Щелково, он свернул на лесную просеку. Разбитая бетонка сменилась грунтовой дорогой с колдобинами. Впереди показалась деревянная арка с надписью «Добро пожаловать». За ней слева раскинулся старый сельский погост с перекошенными полусгнившими крестами и невзрачными памятниками. Молодость далека от мысли о неизбежности последнего пристанища. Но это был слишком черный юмор даже для нас! Такого доброжелательного приглашения в обитель вечного покоя мы еще не видели! Вскоре автобус остановился перед одноэтажным строением дирекции дома отдыха. Мы задали вопрос о нелепом расположении арки неопрятного вида администратору. Он небрежно махнул рукой и с каким-то тоскливым безразличием ответил:

– Все спрашивают. Арка – не наша. Кладбищенская. Только сняли табличку, чтобы не делать новую арку при въезде в дом отдыха. Прежний директор распорядился и написать это приветствие. Никто спорить с ним не стал, себе дороже! Новому директору – до лампочки. Говорит, важнее хорошо накормить и уложить в чистую постель. А надпись увидят и сразу забудут. Зато, если арка упадет, непременно все переделаем.

После устройства в уютной чистой комнате нас ждал сытный обед. Положительный скачок настроения подтвердил, что директор мыслил в правильном направлении. Мы пошли осматриваться на природу. Одноэтажные спальные корпуса располагались вдоль лесного озера. Вокруг на многие километры тянулись хвойные массивы. Здесь некогда ледник процарапал поверхность земли. Образовалась целая система естественных водоемов, которые потом назвали Медвежьими озерами. В заросших берегах живописно извивалась неширокая, кристально чистая река Шаловка. Время отдыха пролетело стремительно, как один миг.

Тем не менее мне впервые за последние годы представилась возможность вволю поплавать. Погружаясь в озеро, как в ароматный коктейль, настоянный на лесных травах, я испытывал настоящее блаженство. Много времени мы уделяли зарисовкам с натуры. Илья мастерски владел акварелью. Он рисовал крупными мазками, подражая импрессионистам. Я же больше пользовался гуашью, а также темперой и сангиной. По установившейся традиции в институте после летних каникул устраивались выставки живописи и рисунка. Мои работы привлекали внимание не столько мастерством художника-середняка (от слова «худо»), сколько загадочной аббревиатурой: «ДГ». Она читалась созвучно с фамилией великого французского импрессиониста: ДеГа.

 

Почти гусарское сватовство

На четвертом курсе я, в привычном режиме, продолжил совмещать учебу с работой. В это время началось строительство творения Туркенидзе на проспекте Мира. Неожиданно он предложил мне войти в состав группы авторского надзора. Я охотно согласился. Это было не только интересно, но и полезно в практическом смысле. «Чистые» архитекторы, не постигшие сполна опыт строительства, как правило, не совсем уверенно себя чувствуют на профессиональном поприще. Правда, была еще одна причина: возможность навещать двоюродных сестер мамы. Они проживали недалеко от стройки, в Останкино, у метро «Щербаковская» (ныне «Алексеевская»). Их просторное жилье встречало искренним теплом и гостеприимством. И кормили всегда досыта!

В один из воскресных дней нас пригласили на новоселье к дяде Боре. На большую семью он умудрился получить трехкомнатную квартиру в Бескудниково.

Отдельный стол накрыли для детей и молодежи. Из троих его сыновей младший (Марик) дружил с соседом по дому. Маленький Гена Хазанов был всегда скромен, застенчив, молчалив. Но уже тогда ему удавалось виртуозно смешить людей. Дядя Боря попросил его в честь новоселья сказать несколько слов. Гена, не меняя выражения лица, мгновенно сочинил остроумный стишок, который вызвал общий одобрительный смех.

В последующие годы я неоднократно встречал его во время семейных торжеств в Бескудниково. К сожалению, очень рано ушел из жизни друг Хазанова Марик. Когда пал железный занавес и открылись границы, большой клан Спиваков, в потоке искателей счастья, переехал в Канаду. Спустя десятилетия я поклонился ухоженной могиле дяди Бори в Торонто во время празднования девяностолетнего юбилея его очаровательной жены…

К концу новоселья дядя Боря подозвал меня к себе. Тоном заговорщика сказал:

– Есть разговор. Выйдем на балкон.

Вечер был теплый, освежающий ветерок приятно ласкал лицо. Он обнял меня за плечи и заговорил:

– Я знаю, как вам трудно живется. Но есть шанс поправить дело. У моего знакомого одна-единственная любимая дочь. Видел ее. Красотка хоть куда! Скромна и хорошо воспитана. А вот личная жизнь не складывается. Подозреваю, папа бракует женихов. Ты же, уверен, не подкачаешь. Отец держит для нее квартиру. Отдельную! Даже я, имея связи в Москве, с большим трудом получил новое жилье. Ну как, по рукам?

Несмотря на сомнения, дяде Боре я ответил без колебаний:

– Благодарю! Когда смотрины?

Он передал лист бумаги, где были написаны имя и домашний телефон девушки. Звали ее Жанна.

На следующий день я позвонил. Приятный женский голос в трубке произнес:

– Слушаю.

– Здравствуйте, Жанна!

– Голос незнакомый… – послышалось в трубке.

– Да, действительно, вам звонит таинственный незнакомец по имени Даниил. Номер телефона дал мой дядя…

Она игриво перебила меня:

– А зачем он дал вам номер телефона?

Я с легкой иронией ответил:

– Вы об этом лучше спросите своего любящего папу.

Трубка завибрировала от ее смеха.

– Все ясно. Очередной жених!

Словесная игра в кошки-мышки начала мне нравиться. Подобный стиль знакомства был в новинку. Ответил в тон:

– Точно, вы угадали. Очередной жених, ожидающий отказа.

Она, по-прежнему игриво, ответила:

– Как знать? Вдруг вы мне понравитесь?

Я немного съязвил:

– Мне кажется, важнее понравиться вашему папе.

Она возразила:

– Почему-то всем так кажется. Но решаю-то я!

В конце телефонного диалога мы договорились о встрече на следующий день, ближе к вечеру. Я надел свой выходной костюм с белой рубашкой. Повязал галстук. До блеска натер бархоткой доживающие свой век узконосые туфли. По дороге у какой-то бабули, недорого, купил букетик цветов. Мы договорились встретиться у памятника Тимирязеву на Тверском бульваре. Интересное совпадение: через пару лет, в канун окончания института, на этом же месте я сделал предложение будущей жене. Мне недолго пришлось прогуливаться в гордом одиночестве. Легкое прикосновение сзади мгновенно вернуло меня к реальности. Миловидная, стройная, улыбающаяся девушка весело прощебетала:

– А вот и я. Надеюсь вам понравиться!

Я вежливо ответил:

– Вы мне понравились еще вчера, по телефону!

Она приняла цветы с благодарностью.

– Вы, оказывается, джентльмен. Мне это нравится.

Я полюбопытствовал:

– А прежние соискатели вашей руки не дарили цветы?

Она кратко ответила:

– Увы, воспитания и ума не хватало.

Мы спустились вниз к Арбатской площади и свернули на улицу Воровского (впоследствии ей вернули прежнее название – Поварская). До сих пор там сохранились красивые особняки. По пути к Скатертному переулку Жанна успела рассказать о себе. Успешно окончила МГИМО. Работает в закрытой торговой организации. Отец – директор крупного предприятия. Мамуля – домохозяйка. Я также коротко поведал о себе. Девушка была поражена:

– Первый раз встречаю архитектора! Наверное, это и вправду ваше призвание.

Я шутливо ответил:

– Спасибо, вы меня убедили в правильности выбора. Иначе мог бы предпочесть МГИМО.

Она засмеялась и указала на добротный старинный дом, щедро украшенный элементами декора.

– Здесь я живу. Милости просим в гости.

Я поблагодарил за приглашение и задумчиво уставился на здание. Жанна заметила мой интерес.

– Вас что-то удивило? – спросила она.

Я искренне ответил:

– Да, и очень. Вспомнился сходный дом в родной Полтаве. В нем жила милая, как вы, девушка по имени Наталья. Мы учились в одной школе… За несколько дней до начала войны я последний раз проводил ее… Ровно десять лет назад. Извините…

Жанна пролепетала:

– Ой, это так романтично и трогательно!

Мы зашли в красивый холл со скульптурами и на лифте поднялись на третий этаж. Открыла дверь полная приветливая женщина, мама Жанны. Затем появился крупный, как дядя Боря, мужчина. Протянул мне руку и представился. Я почувствовал его испытующий взгляд. Из прихожей мы прошли в большую гостиную. Она была обставлена резной мебелью в стиле ампир. Разговор касался самых разных тем – в том числе о семье, учебе и работе. Я чувствовал, что угодил на очередной экзамен. Наконец пригласили за стол, щедро уставленный заманчиво вкусной едой.

Хозяин налил мне и себе водку в рюмки из граненого хрусталя. И здесь я допустил тактическую ошибку. Питая неприязнь к спиртному, постеснялся признаться в этом. Ложное желание казаться настоящим мужчиной привело к тому, что я осушал рюмку за рюмкой, а гостеприимный хозяин то и дело подливал. А дальше… Смутно всплывали хаотические картины моего позора. С чьей-то помощью выволокли меня на улицу. Усадили в машину. Еще не до конца затемненный разум помог правильно назвать адрес. Перепуганная мама всю ночь просидела у моего изголовья. Меня несколько раз рвало. На следующий день я не пошел в институт и на работу. К вечеру мне удалось немного оправиться и позвонить Жанне. Отрешенным, холодным голосом она сказала:

– Ты был первым, кто мне серьезно понравился. Сразу поверила тебе. А папа сказал, что ты – запойный пьяница. Даже алкаш. Противно и мерзко.

Я крикнул в трубку:

– Клянусь, я вообще непьющий! Бес попутал!

Она ответила:

– Ты врешь. Папу не обманешь. Больше не звони. Прощай.

Пришлось позвонить дяде Боре и «похвастаться» результатом. Тот хмыкнул, но сказал:

– Не ожидал, что ты окажешься таким лопухом! Но урок пойдет тебе на пользу.

Больше мы к этой теме не возвращались. Но мир тесен. Однажды, спустя годы, мы с Жанной встретились. Сразу узнали друг друга. Внешне она изменилась не в лучшую сторону. Сильно располнела. Вскоре после нашего неудачного знакомства вышла замуж. Родила сына, а потом развелась. Муж стал гулять, выпивать, не состоялся как специалист. Я задал только один вопрос:

– Как же твой прозорливый батя не усмотрел в очередном женихе задатки алкаша?

Она махнула рукой:

– Отец сломал мне жизнь. Сейчас он тяжело болен. Мама от него не отходит.

Мы распрощались. Каждый пошел своим путем…

 

В мастерской Жолтовского

В тот год, помимо несостоявшейся женитьбы, случились и по-настоящему трагические для меня события.

Мосолов из Моссовета продолжал помогать нам деньгами, не слушая никаких возражений. Но он перенес сложную операцию и сильно сдал. Последняя встреча произошла поздней осенью. Именно тогда я впервые услышал тяжелые воспоминания о штрафном батальоне. По ложному доносу они с отцом смывали своей кровью чужой позор. Когда обман раскрылся, их возвратили в часть. Даже наградили боевыми орденами. Мне стало понятно, почему отец упорно не хотел вспоминать годы войны… Еще раз я поразился его стойкости, выдержке и терпению… Мосолов сказал, что уезжает долечиваться в санаторий. Мы обнялись. У меня на душе было тревожно. Интуиция подавала зловещие сигналы. И она не обманула. В санатории Мосолов скоропостижно скончался. Дети выполнили его последнюю волю и похоронили рядом с родителями в далеком Сольвычегодске. Я тяжело перенес потерю человека, который был неотделим от памяти отца и стал мне очень близок.

Одна беда, как правило, притягивает к себе другую. Незадолго до Нового года не стало Лозового. Помимо небольшой квартиры в Москве, он снимал частный домик в Подмосковье. Там проводил все свободное время с женой и престарелой мамой. Поздним вечером, в темноте, по пути от железнодорожной платформы до дома, он провалился в глубокую яму с ледяной водой. Стоны услышали случайные прохожие. Спасти его не удалось. Я об этом узнал совершенно случайно. Позвонил в очередной раз на кафедру в Академию имени Куйбышева. Секретарь трагическим голосом сообщил страшную новость. От неожиданности я уронил трубку. Было ощущение, что почва уходит из-под ног. Меньше чем за два года – такие потери! Подавленное настроение сохранилось надолго.

Тем временем учебный процесс набирал обороты. Большой объем курсовых проектов требовал полной творческой самоотдачи. До предела сократилось свободное время для подработки в мастерской Алабяна и Гипрогоре. Предстояла, на завершающем этапе четвертого курса, первая практика в проектной организации.

Весь курс распределяли по разным организациям группами по четыре – пять человек. Я оказался в списке практикантов института «Военпроект». Нас направили в один из его филиалов, который размещался в глубине Садово-Спасской улицы. В назначенный день мы узрели начальника – майора Акопяна. Он чем-то напоминал архитектора Алабяна, но скорее как пародия. Эмоционально и с сильным акцентом майор приветствовал нас:

– Добро пожаловать! Вам очень повезло. Предстоит реконструкция одного из объектов в районе Лефортово. Консультант проекта – лауреат Сталинской премии Иван Владиславович Жолтовский. Вы будете исполнителями его замыслов. Возможно, даже встретитесь лично.

Важно шествуя впереди, он развел нас по рабочим местам. Мы заполнили анкеты. Дали подписку о неразглашении секретной информации. Начальник спецотдела каждого просверлил своим взглядом прямо-таки насквозь. Ореол секретности был доведен до полного абсурда. Затем Акопян пригласил нас в свой просторный кабинет. На стене висела крупномасштабная схема генерального плана всего комплекса. Его начали создавать еще в эпоху Петра I. В Лефортовском дворце царь устраивал ассамблеи, театральные представления, принимал послов. На обширной территории впоследствии появился еще один дворец, два корпуса кордегардии и военный госпиталь. Именно его и собирались расширять.

Нам предстояло сделать ряд обмеров госпиталя. Внести в чертежи поэтажные планировочные изменения. Выполнить перспективное изображение госпиталя согласно изменяемым параметрам поручили мне. Удалось уложиться быстро, в течение рабочей недели. Для продолжения работы требовалось представить подрамник в карандашной графике на просмотр Жолтовскому. Вскоре была назначена встреча в просмотровом кабинете его дома № 6 по улице Станкевича (ныне Вознесенский переулок). Он находился в самом центре между улицей Горького (Тверской) и Герцена (Большой Никитской).

Дом имел интересную историю. Он был выстроен в конце XVII века. Здесь родился поэт и драматург А. Сумароков, а в 1826–1844 годах проживал поэт-романтик Евгений Баратынский, у которого в гостях бывал Пушкин. Впоследствии владельцем дома стал брат поэта и философа Н. В. Станкевича. Очень долго (без малого 40 лет!) в этом доме жил Жолтовский.

Прошло немало десятилетий, а память цепко держит воспоминание о визите. Крутая деревянная лестница в небольшом флигеле вела в бельэтаж. Стены площадки перед главным входом украшали работы Ци Байши. Это были необыкновенно красивые и тонкие каллиграфические гравюры. Они выразительно передавали природный колорит и быт Китая.

Из флигеля мы перешли в большую прихожую в виде широкого длинного коридора. Справа, плотно друг к другу, стояли старомодные одинаковые шкафы. Сверху они были заставлены круглыми картонными коробками. Слева стена была прорезана тремя проемами с филенчатыми двухстворчатыми дверями. Слабо освещенная прихожая и темная отделка стен и мебели создавали ощущение умеренности и даже аскетизма. Из прихожей мы были приглашены в приемную, где расположились на мягких кожаных диванах. Примерно через полчаса распахнулась застекленная дверь в архитектурную мастерскую.

На пороге появился великий творец. Высокий, худой как щепка старик. Жестом пригласил нас войти. Бодро, несмотря на преклонный возраст, сел в старинное, с резными фигурами, кресло. Мы обступили его с двух сторон. Жолтовский медленно, с улыбкой, обвел всех изучающим взглядом глубоко запавших, мудрых глаз. Акопян выложил перед ним заготовки планов и разрезов госпиталя. Архитектор долго их просматривал, иногда пользуясь лупой. Дрожащей рукой с длинными сухими пальцами делал пометки на полях чертежей. Кратко, тихим голосом объяснял суть замечаний. Все с лихорадочной скоростью записывали каждое слово.

Наконец очередь дошла до большого подрамника с перспективным изображением госпиталя. Жолтовский попросил отставить его подальше. Я замер в ожидании критических замечаний. Довольно легко, без посторонней помощи, архитектор встал. Немного походил, всматриваясь в перспективу. Снова уселся в кресло. Попросил на журнальный столик перед ним положить подрамник. Сбоку тонким карандашом написал свои замечания и пожелания. Их было немного. Но каждое слово было по делу и «в точку». Далее продиктовал состав смеси для последующей отмывки перспективы после исправлений. Я все записал.

На вопрос, кто исполнитель, Акопян указал на меня. Жолтовский снова встал, из огромного шкафа извлек упаковки с китайской тушью и чаем, а также несколько тюбиков акварели. Все передал мне, завершив это на удивление крепким рукопожатием. На прощание, обращаясь ко всем нам, сказал:

– У вас есть огромное преимущество – молодость. Но не поддавайтесь тщеславному обольщению, что после института вы уже стали архитекторами. Только огромным трудом можно овладеть секретами мастерства. Надеюсь, у вас все получится. Желаю успеха!

Мы ушли счастливые и окрыленные. Акопян разрешил всей нашей практикующей четверке совершить утонченное колдовство отмывки перспективы в полном соответствии с пожеланиями Жолтовского. После этого я использовал счастливую возможность еще раз побывать в его доме. И опять с трепетом ожидал заключения выдающегося зодчего. Жолтовский долго молча созерцал перспективу с разных ракурсов и размашисто поставил свою подпись на подрамнике со словами:

– Вполне приемлемо, хотя не все равноценно. Важны не тонкости. Важна суть!

Мы обменялись прощальным рукопожатием. Чувствовалось его искреннее и теплое расположение к нам, его молодым последователям. В последующие годы, неоднократно проходя мимо его дома, где появилась памятная доска, всегда с благодарностью вспоминал две краткие встречи с великим творцом архитектуры…

И сейчас остаются актуальными слова Жолтовского: «Архитектор строит, считаясь не только с принципами удобства. Сооружение должно быть внушительным в своей красоте и абсолютно гармоничным. Гармония – вот что лежит в основе всех видов искусства на всем протяжении человеческой истории».

 

Под грифом «Секретно» – угроза тюрьмы

До конца практики еще оставалось достаточно времени, Акопян решил использовать меня на другой работе. И здесь я совершил очередную ошибку. В разговоре с ним хвастанул, что занимался проектом реконструкции казарм аэродрома в Полтаве. Подтвердилась поговорка «Язык мой – враг мой». Акопян, с армянским темпераментом, ощутимо хлопнул меня по плечу:

– Раз так, займешься схожим проектом реконструкции двухэтажного деревянного строения в Химках. Только учти, работа идет под грифом «Секретно». Поэтому будь аккуратен с исходными документами. Вовремя их сдавай в спецчасть.

Меня усадили в помещение, примыкающее к спецчасти. Под пронизывающим, как рентген, взглядом ее начальника я получал (под расписку) техническое задание на разработку проекта и копии обмерных чертежей. Работа была несложная. К вечеру, также под расписку, всю эту документацию сдавал. Все шло по накатанной схеме.

В один из дней неожиданно позвонила Ольга. Ее подруга приболела и отдала ей два билета в Малый театр на замечательный спектакль А. Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Я решил воспользоваться отсутствием в этот день Акопяна. За высоким барьером, из темного уголка спецчасти, доносилось посапывание дремлющего «всевидящего ока». Быстро смахнув гору ненужных бумаг в плетеную корзину для мусора, стремительно смылся к месту встречи с Ольгой. После спектакля моя попытка остаться на ночь не увенчалась успехом. Видимо, сказалась женская обида на ставшее редким общение. Вернувшись домой и поцеловав маму, я мгновенно уснул.

Среди ночи нас разбудил стук в дверь. Мы с мамой выскочили в полусонном состоянии на улицу. У машины стоял Акопян и начальник спецчасти. Меня, как молния, осенила вспышка памяти. В спешке я забыл сдать небольшой обмерный чертеж с грифом «Секретно». Более того, смахнул его в общую кучу бумаг, на выброс! От ужаса все похолодело внутри. Ведь за малейший прокол (хотя бы нарушение секретности) могли отправить на долгие годы в места не столь отдаленные. У меня было ощущение, что я, по своей небрежности, загнал себя в еще более страшную ловушку, чем стычка с милицией в Черновцах. Акопян жестко сказал:

– Поехали. Будем разбираться.

Начальник спецчасти подобострастно прокукарекал:

– Что тут разбираться?! И так все ясно. Сразу за решетку!

Я успел успокоить маму. Сказал, что это очень ранний выезд с начальством на объект реконструкции. Ехали мы молча, в зловещей тишине. У рабочего места Акопян резко толкнул меня в плечо:

– Ищи. Хоть носом рой. Секретный документ должен быть найден и возвращен на место. Иначе… сам понимаешь.

Первым делом я бросился к корзине. Она была очищена. Уборщица исправно выполняла свои обязанности. Все выбрасывалось в большие фанерные ящики, в зону мусора между зданием «Военпроекта» и глухой каменной стеной. Было еще темно. Я безрезультатно перебрал все бумаги в помещении. Когда стало светать, поиски проклятой бумаженции продолжились на улице. Объем мусорки меня ужаснул. Предстояла работа, равноценная поиску иголки в стоге сена. Бумаги чередовались с различными отбросами. Чем глубже мои руки погружались в ящик за ящиком, тем зловоннее снизу исходили испарения. Вывозили мусор несколько раз в неделю, но его накопление шло очень быстро. Больше всего меня пугала мысль, что накануне могли произвести вывоз части мусора, среди которого затерялся роковой чертеж с грифом «Секретно». У меня руки были по локоть в дерьме. Но, не обращая внимания на это, я остервенело перерывал ящики. Совсем рассвело. Появились мои сокурсники. Акопян бросил их мне на помощь. Через несколько часов раздался радостный вопль Ильи:

– Кажется, нашел!

Я бросился к нему. Дрожащей рукой выхватил у него измятую бумагу и прижал ее к сердцу, как самую любимую девушку на свете. Затем приложил к губам. Правда, потом сплюнул. В благодарном порыве обнял Илью. Он был довольно хрупкого телосложения и поежился.

– Ты мне чуть ребра не переломал.

Мы разгладили мятый чертеж. Счистили грязь. Подтерли ластиком инородные пятна. В кабинете я молча положил перед Акопяном чертеж. Он одобрительно развел руками, изобразив подобие улыбки на лице. Черные глаза в упор уставились на меня. С поникшей головой я ждал его приговора. Он уже без злости, в присущем ему доброжелательном тоне произнес:

– На сей раз тебе повезло. Ты представляешь, какие последствия ожидали тебя и нас заодно?.. – Он указал рукой в сторону спецчасти и продолжил: – Значит, так. Твой прокол не подлежит огласке. Но лучше досрочно прервать практику. Ты уже имеешь положительную оценку Жолтовского. Это редчайший случай, он перекрывает все остальное. Заключение по практике отправлю в деканат института. Я тебе не желаю зла. Ты мне симпатичен. Знаю, сколько ты успел вынести в молодой жизни. Этот случай тоже пойдет тебе на пользу. Будь счастлив.

Мы с ним тепло и даже трогательно распрощались. Сокурсники уже знали о моей «отставке». Заодно им приказали держать язык за зубами. И на сей раз невидимый судьбоносный покровитель, витающий где-то в заоблачной дали, уберег меня от очередной беды. Я поторопился домой, чтобы успокоить маму.

Это легко удалось сделать с помощью хвастливого заявления, что благодаря ударной работе мне досрочно поставили зачет по практике. Мама поверила без всяких сомнений. Свалившееся на меня свободное время по принципу «нет худа без добра» я решил разумно использовать. В первую очередь – помочь маме по хозяйству, в закупке на рынке картофеля и овощей.

Больше времени удалось посвятить Яне. Она уже прилежной школьной поступью прошла восьмой класс. Возраст максимализма сказывался в ее суждениях. Твердость характера она унаследовала от мамы. Вспыльчивость и добрые порывы передал ей отец. Некоторая замкнутость, постоянная задумчивость и задатки аналитического мышления были проявлениями формирующейся индивидуальности.

С ней было интересно общаться. Хотя уверенность в собственной правоте и полувзрослая бескомпромиссность порой мешали быть ее полноценным наставником. Она была хороша собой и выгодно выделялась среди многих сверстниц. Но бедность нашего московского быта наложила отпечаток на ее будущее мировоззрение. Об этом я позже написал в строках:

Напряженная учеба и тяготы быта в условиях хронического дефицита не могли полностью отвлечь от невольных раздумий. У меня и моего окружения было постоянное и тягостное ощущение жизни на пороховой бочке. Послевоенный маховик массовых репрессий против собственного народа набирал обороты. Сфабрикованные дела и процессы следовали один за другим.

Образованные люди были в растерянности и не понимали, в чем смысл послевоенной жестокости. Мои лучшие студенческие годы прошли на фоне борьбы с безродным космополитизмом и сионистскими заговорами. Високосный, 1952, год отличался очень тяжелой атмосферой…

 

Были сборы недолги…

В обязательную программу обучения в институте входило прохождение военных сборов. Они проводились в конце учебного года, на закрытом полигоне под Нахабино, в Подмосковье. Помимо строевой подготовки нас обучали маскировочному искусству и умению возводить понтонные переправы. Перед окончанием института давались звания офицеров запаса, от лейтенанта до старшего лейтенанта.

Заведовал военной кафедрой отставной полковник Зверев. Фамилия совершенно не соответствовала его интеллектуальному и добродушному облику. Он был глуховат и немного заикался. Поэтому мы, отвечая, орали изо всех сил, чтобы он услышал.

На сборах нам выдавали старое, заношенное обмундирование. Вид у нас был соответствующий: мы чем-то напоминали «оловянных солдатиков». Часами, до седьмого пота, лейтенант с восточной внешностью проводил с нами строевые занятия:

– Шахом маршь! Резь, двэ!

Мы ему хором кричали:

– Моя твоя не понимай!

Он растерянно и зло огрызался:

– Молчать в строю!

В унисон раздались насмешливые крики:

– Мочись в струю!..

Вскоре его сменил молодой лейтенант с чистым русским произношением. С ним строевые занятия были сведены до разумного уровня. Несколько раз в неделю приезжал заведующий военной кафедрой. Он проводил смотр нашей готовности пополнить, в недалеком будущем, ряды доблестных офицеров запаса.

Мы выстраивались на большом плацу. Он поднимался на возвышение в виде грубо сколоченной трибуны. В его сторону неслось громогласное приветствие:

– Здравия желаем, товарищ полковник!

Часть неисправимых шутников по-своему интерпретировала приветствие:

– Жрать желаем, товарищ полковник!

Несмотря на глухоту, он улавливал некоторую несуразность приветствия и заставлял нас по нескольку раз повторять его.

В порядке добровольной очереди мы должны были показать свое умение подавать четкие военные команды. Наиболее оригинальных персонажей этой экзекуции представляли три самые колоритные фигуры нашей команды – Минькин, Карповский и Ломаченко.

За первым утвердилась устойчивая кличка «бравый солдат» Минькин. Озорной, косноязычный «мужичок с ноготок», он чем-то напоминал популярного в те годы Швейка.

Карповский (сокращенно – Карп) вполне соответствовал прозвищу. Он задумчиво горбился, как «Мыслитель» скульптора Родена. Сквозь большие очки глядели грустные глаза иудейских предков. Очень любил ковыряться в носу, словно извлекая из ноздрей мудрые мысли и архитектурные идеи.

Ломаченко, по кличке Лом, был полной противоположностью. Он чем-то внешне напоминал одноименного персонажа из мультфильма «Приключения капитана Врунгеля». Двухметровый детина зычным голосом оглушал всех вокруг. Гориллообразные, переполненные динамикой руки усиливали ощущение его неуемной энергии. Рядом с ним бравый солдат Минькин и Карп казались африканскими пигмеями белой расы.

Раз за разом на полковничьем смотре мы дружно выталкивали своим командиром Минькина. Он бодро выходил вперед, изображая свирепое выражение на загорелой физиономии. Картавым голосом, в котором буква «р» звучала как дребезжащая «г», командовал:

– Гавняйсь! – Тональностью ниже добавлял, с лукавой улыбкой: – Игоды!

Полковник напряженно вслушивался в его команду и огорченным голосом комментировал:

– Не слышу четкого и боевого задора в голосе будущего офицера!

Минькин весело отвечал:

– Вы пгавы. Как ни стагаюсь, все гавно лучше не получается. Газгешите стать в стгой!

Полковник безнадежным взмахом руки отпускал Минькина и упавшим голосом говорил:

– К сожалению, мой друг, вам не суждено стать настоящим офицером.

Минькин, под общий хохот, изображал на лице трагическую гримасу:

– Товагищ полковник, это самое большое огогчение в моей жизни!

На смену Минькину выходил вперед Ломаченко. Он бодрой поступью, чеканя шаг, отдавал честь полковнику. Затем круто поворачивался ко всем и громовым голосом начинал командовать. Полковник с довольной улыбкой отмечал:

– У вас блестящая перспектива, если в будущем надумаете стать офицером.

Лом с лукавой улыбкой отвечал:

– С детских пеленок мечтаю об этом, товарищ полковник!

Не улавливая нотки иронии в голосе Лома, полковник ставил его всем нам в пример:

– Я готов рекомендовать вас к поступлению в академию.

Лом, нарочито скромно потупив взор, отвечал:

– Буду безмерно счастлив, товарищ полковник!

Забавно выглядел и Карп в роли командира. Согнувшись в три погибели, он нерешительно выходил вперед. Протирал очки и обязательно несколько раз запускал указательный палец правой руки поочередно в каждую ноздрю. Команды подавал монотонно-тоскливым голосом. Было ощущение, что в это время он витал где-то в заоблачной выси.

Полковник морщился и отмечал:

– К сожалению, вы не сможете военную службу сделать былью.

Карп кивал и тяжело вздыхал:

– Это приносит мне невыносимые страдания…

Остальной командный смотр, включая меня, проходил по усредненному баллу, без ярких проявлений способностей к военному делу.

Более живо и интересно проходили занятия по маскировке и инженерному монтажу понтонных переправ.

После окончания института судьба разбросала нас по всей необъятной стране. Большинство осели в ненасытной на архитекторов Москве. Карп и Лом стали маститыми чиновниками в экспертном Управлении при главном архитекторе Москвы. Бравый солдат Минькин посвятил себя высшему архитектурному творчеству. Он участвовал в возрождении Царицына – Сталинграда – Волгограда.

На протяжении последующих десятилетий, при встречах и дружеских объятиях в Союзе архитекторов, на конгрессах и конференциях, мы с ностальгией вспоминали также и эпизоды прохождения военных сборов в подмосковном Нахабино.

 

«Дипломка “на Трубе”»

Поздней осенью весь наш старший курс был переведен из основного учебного корпуса в «дипломку “на Трубу”». Так называлось второе здание института, расположенное на Трубной площади. Здесь все было приспособлено для учебного процесса выпускных курсов, включая дипломный проект. Напротив дипломки, на другой стороне внутреннего двора размещался популярный ресторан «Узбекистан».

Для нас это было невыгодное соседство. Раздражающие запахи аппетитной узбекской кухни неотступно преследовали вечно голодных студентов в самых отдаленных закутках дипломки. Невыносимо становилось в теплые месяцы года. На ухоженную лужайку, недалеко от наших открытых окон, выносились столы под разноцветными зонтиками. Ресторан посещали состоятельные клиенты. Цены там были недосягаемые для простых смертных. Между столиками важно расхаживал директор. Он напоминал самодовольного толстого борова в яркой тюбетейке и красочно расшитом халате. Фамилия его была Розамбаев. Мы несколько раз обращались к нему с просьбами организовать недорогое, доступное студентам питание, когда в ресторане нет других посетителей. Но получали презрительный отказ. В отместку при каждом удобном случае хором выкрикивали хлесткие эпиграммы в его адрес. Он в ярости размахивал кулаками и посылал нам проклятия на корявом русском языке. К счастью, его вскоре сменил новый директор, с которым мы нашли общий язык. Он нас подкармливал по доступной цене. Хоть и «объедками с барского стола», но зато вкусно и сытно.

Дипломка была завершающим этапом шестилетнего вхождения в профессию архитектора. Впереди – восхождение по ее крутым ступеням. Уверенность, что я готов к этому, подкреплялась опытом преодоления трудностей и полученными учебными и трудовыми навыками.

А пока я ежедневно с Тихого тупика мчался в шумную дипломку. Из нее, на лекции маститых профессоров, все перемещались в аудиторию главного учебного корпуса. Несмотря на плотный график учебы, студенты успевали влюбляться и даже до окончания института заводить семьи. У многих (к счастью или несчастью) имелось надежное родительское подспорье. У других, таких как мы с Ильей, этого не было. Тем не менее инстинкт и молодость брали свое.

Я не жаловался на отсутствие интереса ко мне женского пола. Одно из увлечений запомнилось надолго. Илья стал встречаться с яркой девушкой. Ирина заканчивала Московский инженерно-строительный институт, где преподавал ее отец – профессор Фальковский. Илья помогал ей красиво оформлять дипломный проект. По закону подлости ему пришлось лечь в больницу: обострилась хроническая астма. По его просьбе эстафету помощи подхватил я. Почти ежедневно стал приезжать в большую квартиру Фальковских на Земляном Валу. Приходилось задерживаться до полуночи из-за большого объема чертежных работ и близившейся защиты диплома. Иногда мне предлагали переночевать. Ирина была не робкого десятка. Не опасаясь родителей, бесшумно, как ночная тень, появлялась в моей временной спальне. Она же первая заявила, что наконец встретила своего мужчину. Я задал вопрос:

– А как же мой друг Илья? Ведь вы с ним серьезно встречаетесь?

Ирина решительно ответила:

– Мы с ним всего лишь друзья. Я ему уже сказала, пусть он на большее не рассчитывает.

При посещении Ильи в больнице я не скрыл от него наш разговор с Ириной. Он подтвердил правдивость ее слов. С тоской в голосе произнес:

– У нее слишком сильный характер. Если что, согнет в бараний рог. Ты крепче меня. Может быть, сумеешь укротить ее нрав.

Укрощать строптивую, даже при влюбленности, не входило в мои планы. Не прельщала перспектива и примкнуть к запуганным мужчинам: отцу семейства и мужу старшей сестры. Атмосфера дома Фальковских была пропитана духом агрессивного матриархата. Резкая, грубая и бескомпромиссная мама Ирины производила на меня гнетущее впечатление Салтычихи. Судя по всему, Ирина была ее молодой копией не только внешне. Я понимал, что перспектива стать членом этой семьи для меня равносильна самоуничтожению. Наши отношения с Ириной постепенно стали сходить на нет. Вскоре она удачно вышла замуж за молодого военного, окончившего академию, и уехала с ним на Дальний Восток.

После расставания с Ириной более серьезные чувства я испытал к соученице по институту. Скромная, застенчивая, малоразговорчивая и хорошо воспитанная, она чем-то приглянулась мне. Внешне она смахивала на грустную Мадонну. Снисходительная кличка Спящая красавица точно соответствовала ее внешним и внутренним данным. Звали ее Муся. Отец ее был известный скульптор Зиновий Виленский. Она притягивала меня как магнит. Но мне с трудом удалось привлечь ее внимание. Постепенно я почувствовал, что мои усилия дают результат. Она стала ко мне привыкать и медленно раскрывать глубину своей одаренной души. Родители Муси проживали недалеко от института в районе Мясницкой (тогда переименованной в улицу Кирова). Я довольно часто, после занятий, провожал Мусю до подъезда старинного дома. Однажды, к моему удивлению, она пригласила зайти. Промелькнула мысль, что это неспроста.

Муся представила меня родителям – интеллигентным, располагающим к себе людям. Хозяин дома взял меня под руку и увел в свою мастерскую.

– Пока мои дорогие женщины накроют на стол, покажу вам кое-что интересное.

Чтобы не ударить лицом в грязь в случае чего, я заранее в библиотеке МАРХИ ознакомился с публикациями о творчестве Виленского. Поэтому с ходу отгадывал названия скульптурных композиций и портретов, чем немало его поразил. За ужином, умудренный горьким опытом, вежливо отказался от крепких напитков и предпочел умеренную дозу сухого вина. Разговор постепенно переключился с моей скромной персоны на тему архитектуры. В родной стихии мне хотелось показать себя с самой лучшей стороны. Видимо, результат оказался успешным, так как после первого визита я стал частым гостем в квартире Виленских. Там царила атмосфера душевного тепла и взаимного уважения. Родителям я был симпатичен. Мама Муси как бы невзначай бросила фразу:

– Вы неплохо смотритесь – два архитектора всегда найдут общий язык.

Она была неизменным помощником в творческих поисках своего именитого супруга. И, очевидно, считала, что совпадение профессиональных интересов – залог прочности семейной пары. Возможность женитьбы на Мусе стала вполне реальной. Мне даже показалось, что ее кроткий, немного флегматичный нрав удачно дополнит мой неспокойный темперамент. Правда, настораживали пассивность, скованность и даже заторможенность в проявлении чувств ко мне. Уговорил себя, что это связано с особенностями характера девушки. Но радужным планам не суждено было свершиться. Признанный донжуан нашего института, Гурам Хизанишвили, пленил ее сердце. Помню, как Муся, потупив взор, неожиданно виновато и тихо проговорила:

– Не обижайся на меня. Я действительно была в тебя влюблена. Если бы не Гурам… Он сделал мне предложение… я совсем потеряла голову… и согласилась…

После окончания МАРХИ Гурам увез жену в Тбилиси. У них родилась дочь. Но Муся вскоре вернулась с ней в Москву: супруги не сошлись характерами и разошлись, как в море корабли.

Как ни странно, особых страданий я не испытывал. Видимо, не настолько сильно был влюблен. Правда, поубавилось самоуверенности, что стоит мне захотеть, как любая дева тут же побежит со мной под венец.

 

Маг Мессинг и шиз Тудыхата

После Нового года предстояла еще одна практика – теперь уже с выездом в другие города. С моим другом Ильей мы выбрали украинский порт Николаев на Южном Буге. Нас приветливо встретили в небольшом институте «Горпроект». Он находился в самом центре уютного, провинциально-спокойного города. В свободное время нам нравилось прогуливаться по тенистым улицам, где сохранилось много старинных зданий. В выходные дни мы даже умудрились, с помощью экскурсионного бюро, побывать в солнечной Одессе и Херсоне.

Несмотря на статус студентов-практикантов, нас воспринимали как зрелых специалистов престижной московской архитектурной школы. Поэтому сразу поручили эскизную разработку вариантов жилой застройки целого микрорайона. Нашим руководителем стал большой оригинал со странно звучащей украинской фамилией Тудыхата. Он производил впечатление толкового, знающего специалиста. Но удивляли внезапные причуды. Его сослуживцы предупредили, что у него «горе от ума». Иными словами – «умнейший шизофреник». Он зациклился на неизбежности скорого конца света. Все мельчайшие подробности этого события были изложены им в толстом рукописном трактате, с которым он практически не расставался. При каждом удобном случае Тудыхата навязчиво пытался просветить и нас с Ильей. Неоднократно приглашал в свою холостяцкую квартиру. Мы под благовидными предлогами вежливо отказывались.

Наша практика совпала с ажиотажными выступлениями в городе таинственного Вольфа Мессинга. Мы с Ильей попали на один его сеанс. Невероятная способность «мага» угадывать потрясала. Но гипноз на меня совершенно не подействовал. Илья, правда, задремал. Но сам он считал, что просто сказалась постоянная потребность студента спать днем и ночью.

Наконец практика подошла к концу. Нам от щирого (искреннего) сердца выплатили неожиданно большую премию и дали благодарственный отзыв в МАРХИ о проделанной работе. Поэтому мы решили по пути в Москву еще раз заехать в Одессу, а затем в Киев. В Одессе мы провели два неповторимых дня. В первую очередь навестили Дюка и пробежались по Потемкинской лестнице. Сфотографировались на фоне Оперы. Вдоволь нагулялись по знаменитой Дерибасовской, заглядывали в колоритные дворики, облик которых сложился под влиянием теплого климата и многонациональных традиций. На украинскую столицу мы потратили один день. Большую часть времени посвятили осмотру Киево-Печерской лавры. Затем гуляли по восстанавливаемому Крещатику. Вышли к Андреевскому спуску на Подол. Полюбовались просторами Днепра. О нем Тарас Шевченко писал:

Вернувшись в Москву, я с головой опять окунулся в привычный режим. Каждое утро меня пробуждало нежное прикосновение теплых маминых рук. Я умудрялся в тесноте сделать несколько гимнастических упражнений. Затем по пояс обмывался холодной водой. Появлялось ощущение бодрости и радости бытия. Невыспавшаяся Яна понуро собиралась в школу. Приходилось слегка дергать ее за толстую косу или гладить по каштановым, с золотистым отливом волосам. Легкая улыбка пробуждения озаряла ее юное лицо, усыпанное веснушками.

Наконец заботливая мама торопила нас к завтраку. Мы за обе щеки уплетали вкусно приготовленные, но самые простые блюда и быстро разбегались в разные стороны. Все это вписывалось в стандартный сценарий жизненного уклада большинства советских людей.

 

Кромешный ад на Трубной

6 марта 1953 года утром, как обычно, я направился «на Трубу». Было хмурое весеннее утро. Толпы озабоченных людей, как муравьи, быстро двигались в разных направлениях. У станции метро «Таганская» Кольцевой линии (тогда она была не завершена) внимание привлекла большая толпа возбужденных людей. Подойдя поближе, в хаотическом многоголосии я различил слова о смерти Сталина. Поздно вечером 5 марта об этом сообщили по радио. Уже 4 марта, когда был опубликован первый бюллетень о тяжелой болезни «отца народов», страна замерла, ожидая известий из Кремля. И вот свершилось…

Как и многие, я тогда испытывал раздвоение чувств. Конечно, очевиден был незаурядный талант лидера некогда отсталого государства, которое под его руководством стало ведущей державой мира. С другой стороны, он переплюнул жесточайшие деяния Калигулы, Нерона, Ивана Грозного… Банальна истина: при рубке леса всегда летят щепки, но уж больно кровавая вышла рубка! В нашей студенческой среде не один я придерживался такого же мнения.

До МАРХИ пришлось пробираться через толпы встревоженных москвичей. Самые невероятные домыслы о причинах смерти вождя объединяли совершенно незнакомых людей. Со всех сторон слышалось:

– Как мы теперь будем жить? И на кого ты нас оставил?!

Это был крик души и искренние терзания миллионов людей.

В дипломке тоже шло бурное обсуждение известия о смерти Сталина. Каждый прогнозировал свою версию дальнейших событий. Студенты спорили, будут ли изменения к лучшему, или нас ждут впереди еще худшие времена. Постепенно ажиотаж спал. Осталось напряженное ожидание. Всюду проходили массовые митинги. Ретивые ораторы наперебой выкрикивали лозунги о продолжении дела Ленина – Сталина. Раздавались призывы к усилению бдительности и ужесточению борьбы с враждебным окружением.

На улицах круглосуточно дежурили усиленные наряды милиции. Тщательно проверяли всех, кто вызывал хоть малейшее подозрение. Не раз останавливали и меня. Возможно, стражей порядка привлекала моя стремительная походка. Однако студенческое удостоверение с фотографией служило надежным пропуском в центральную часть взбудораженной Москвы в те траурные дни.

Похороны были назначены на 9 марта. Определилось движение потоков скорбящих людей по Пушкинской улице к Дому союзов, где для народного прощания было выставлено тело Сталина. Но большинство студентов дипломки (включая меня) не пожелали участвовать в церемонии прощания. Через чердачные проемы мы умудрились взобраться на покатую крышу здания. Оттуда открывалась обширная панорама Трубной площади. На ней застыл колеблющийся человеческий монолит, в который невозможно было палку воткнуть. Грузовики до предела ограничили ширину проходов и полностью перекрыли боковые улицы и переулки.

Обезумевшие люди оказались в страшной ловушке. До нас доносились отчаянные вопли. Конная милиция прямо по человеческому месиву прокладывала дорогу, непонятно, куда и зачем… Кровавая давка на Трубной унесла, по слухам, много жизней. После похорон Сталина ее называли «Трупной» площадью. О жертвах в прессе не сообщалось. Когда гроб внесли в Мавзолей, город оглушили прощальные гудки заводов и фабрик. После бульвары и улицы стали спешно приводить в порядок. Однако стойкий запах мочи еще долго напоминал не только о физических страданиях смертельно стиснутых людей, но и об их естественных муках. Кошмар на Трубной предельно правдиво описал поэт Евтушенко:

Как и следовало ожидать, после смерти Сталина началась яростная борьба за власть. Вначале появился триумвират – Маленков, Берия, Хрущев. А вскоре был арестован и уничтожен сам Берия. На первый план выдвинулся Хрущев, но мы еще не знали, что начинается «оттепель»…

 

«Рабочая лошадка» Иофана и Комаровой

До окончания МАРХИ оставался год с небольшим. Без особого напряжения я укладывался в учебную программу. Поэтому откликнулся на предложение из Гипровуза – принять участие в работах по расширению Московского нефтяного института. Он был выстроен по проекту известного архитектора Иофана. Теперь в Западной Сибири открылись новые месторождения, и началась разработка огромных запасов нефти и газа. Сроки подготовки проектной документации были предельно сжаты. Собственных специалистов не хватало. Узнав, что я владею некоторыми навыками проектирования, мне, не раздумывая, предложили включиться в работу. Так Гипровуз стал очередной вехой моего творческого пути. Меня представили директору института Потокину. Он внимательно просмотрел мою анкету, попутно задал ряд вопросов и вывел размашистую резолюцию на заявлении о зачислении на временную работу. И после небольшого раздумья сказал:

– Вы еще студент, а имеете такой богатый опыт! Если этот опыт подтвердится, мы при распределении дадим персональную заявку на вас. А сейчас включим в бригаду, которая работает под руководством Иофана.

Через несколько дней состоялось знакомство с самим Иофаном. Несмотря на преклонный возраст, он был строен, подтянут, полон творческой энергией. Общался с «рабочими лошадками» на равных. В разговоре чуть-чуть проскальзывал одесский диалект. Его интеллигентность и душевная теплота сочетались с тонким чувством юмора. Уклончиво и неохотно Иофан отвечал на вопросы о проекте Дворца Советов, который, при более чем 400-метровой высоте, должен был сам по себе служить постаментом 70-метровой статуи Ленина:

– Во все века у каждого народа можно было найти различные формы монументальных сооружений. Вспомните, например, пирамиды в Египте. Архитектура всегда была и впредь будет отражением главенствующих вкусов… Однако лучше вернемся к нашим баранам… то есть к чертежам!

Как все большие мастера, он не любил копаться в мелких деталях рабочих чертежей. С мягким, незлобивым раздражением говорил:

– Ну, что вы от меня хотите? Чтобы я сверял различные цепочки, засечки, перечни, названия?.. Нет уж, увольте! Спросите что-нибудь покрупнее!

Тут он описывал руками огромный круг. Особенно его ставили в тупик наши наряды сдельщиков (со ссылками на позиции норм и расценок). Он хватался за голову с артистическим трагизмом в голосе:

– Вы хотите меня окончательно добить! Я же не нормировщик! И ничего не понимаю в этой талмудистике! Подписываю наряды с верой, что меня не подставите!

И со вздохом Иофан подписывался слегка дрожащей рукой, почти как Жолтовский. Когда у него было хорошее настроение, он делился с нами своими энциклопедическими познаниями. После окончания работы у Иофана мне предложили переключиться на разработку чертежей завершающей стадии строительства главного учебного корпуса Высшего технического училища имени Баумана. Проектом руководила Лидия Комарова. Дама в возрасте, с жестким, нетерпимым характером. Ее совсем не комариные «укусы» больно жалили подчиненных. Микроклимат в небольшой группе Комаровой резко отличался от спокойной, доброжелательной обстановки мастерской Иофана. Мой сокурсник Романеев, завербованный, как и я, в Гипровуз, не выдержал ее придирок. Разругавшись, вообще от нее ушел. Я же решил испытать свою стойкость и выдержку. Жизнь научила, что искать компромиссы надо почти в любой ситуации. Стиснув зубы, укрощал мысленное желание резко осадить ее. С небывалой для себя выдержкой подсовывал ей чертежи со словами:

– Конкретно укажите на ошибки. Я их немедленно устраню.

Это почему-то вызывало у нее отрицательную реакцию. Она швыряла чертежи обратно:

– Не маленький! Пора уже самому разбираться в собственных ошибках! Вы уже без пяти минут архитектор, а все нуждаетесь в няньке!

Правда, Комаровой были свойственны и великодушные поступки. Например, она помогала заболевшим сотрудникам – деньгами и дефицитными лекарствами. Обязательно выбивала премии за выполненную работу. Так или иначе, удалось выдержать до конца договорного срока, и я постарался по-доброму попрощаться. Слегка лукавя, хотя и не без доли истины, обратился к ней:

– Низкий вам поклон за долготерпение! И опыт, приобретенный за время общения с вами. Если что-то я делал не так, извините. Поверьте, мне хотелось быть предельно полезным.

С лица Комаровой будто спала маска суровости и отчуждения. Она впервые ответила мне с материнской теплотой:

– К вам я относилась как к перспективному, целеустремленному специалисту. Может быть, поэтому и была излишне придирчива. Прошу прощения за это. Но я с вами не прощаюсь, просто говорю: «До свидания!»

Меня растрогали непривычно душевные слова Комаровой. Не удержался и почтительно поцеловал ей руку. Она в ответ приложилась губами к моей слегка наметившейся лысине. На следующий день, уже в свободном полете, я появился в приемной Потокина. Секретарь доложила о моем приходе. С доброй, слегка лукавой улыбкой директор спросил:

– Ну как, нашли общий язык с Комаровой?

– Не сразу, но постепенно удалось, кажется, понять главное: она свое доброе начало почему-то скрывает за внешней нетерпимостью. И мы поладили, – охотно объяснил я.

Потокин весело рассмеялся, перейдя на «ты»:

– Кстати, и она о тебе очень хорошо отзывалась. Итак, до свидания! Если будет желание – приходи, ждем тебя!

Крепкое рукопожатие завершило встречу с директором. Окрыленный, я направился «на Трубу». Вечером мама сообщила мне обнадеживающую новость – начался снос ветхих жилых строений в Тихом тупике. Их обитателей, в том числе, можно надеяться, и нас, будут расселять в микрорайон массовой пятиэтажной застройки у площади Ильича.

 

Знакомство с будущей женой

Как-то раз меня пригласила на свой день рождения двоюродная сестра Мила. Она с хлебосольными родителями проживала в Перово. В те годы это был зеленый пригород с малоэтажной застройкой. Мы с Яной появились, когда гости были в полном сборе. Мила усадила меня рядом с незнакомой девушкой, видимо, подругой. Я ее видел впервые. Взглянув внимательнее, поймал себя на мысли: «А ведь это она…»

Меня сразили необыкновенно красивые, по-настоящему завораживающие большие глаза. Они придавали тонко очерченному, обрамленному бархатисто-черными волосами лицу особую, неповторимую выразительность. Я уловил чистоту молодости и сдержанно-улыбчивую серьезность. Девушка не была писаной красавицей, но нечто более важное мгновенно, как магнитом, притянуло меня к ней. Подошла Мила и с некоторым опозданием представила нас друг другу. Имя ее подруги звучало непривычно – Дорита. У меня оно вызвало мгновенную ассоциацию:

– Очень красивое имя. Прямо как из книги Диккенса!

Дорита рассмеялась:

– Вы угадали! Диккенса и других писателей переводила моя мама. В том числе и «Крошку Доррит».

– Вы пошли по стопам мамы? – полюбопытствовал я.

Она игриво ответила:

– Ни за что не угадаете!

Подражая Мессингу, я сосредоточенно взял ее руку. Совершенно не разбираясь в линиях ладони, стал в шутку гадать:

– Видно, что вы очень серьезная и цельная особа. Склонны к точным наукам. Скоро выйдете замуж за достойного человека старше вас. Будете хорошей мамой и преданной женой. Для начала пока все.

Дорита улыбнулась:

– Одно вы угадали точно. Я действительно склонна к точным наукам. Через два года закончу математический факультет Пединститута. А остальные предсказания… время покажет!

Мы перешли на более легкие темы. Дорита произнесла по-женски милый тост с искренними пожеланиями. Я зачитал шутливое стихотворное посвящение, чем вызвал одобрительный смех. И весь вечер не отходил от Дориты. Мне с ней было интересно: сразу образовалась незримая нить взаимопонимания. Довольная Яна мне лукаво подмигивала.

Постепенно гости стали расходиться. Я попросил разрешения Дориты проводить ее до дома. Она с радостью согласилась. Яну охотно взялись сопроводить в Тихий тупик сверстники.

Весенний день был умеренно теплым и сухим, а время еще не поздним. Пока мы шли, я украдкой любовался стройной фигурой очень привлекательной девушки. К тому же Дорита ростом чуть ниже меня… Словом, само совершенство!

Дорита жила на два дома: с мамой и младшей сестрой – на Каляевской, а с бабушкой – на Петровке. По воскресеньям она обычно ночевала у бабушки. Прогуливаясь кругами в районе Петровки, мы, несмотря на первый день знакомства, были доверительно откровенны. Дорите исполнилось всего девять лет, когда отец погиб при обороне Москвы. Главного экономиста из крупного главка призвали в ополчение, хотя он толком не умел стрелять. И пропал без вести. Такая же судьба постигла ее двоюродную сестру (дочь ее тети, старшей сестры мамы). Оставалось в семье три поколения женщин – бабушка, две ее дочери и две внучки.

Этот женский клан возглавляла волевая, мудрая бабушка. Она была известным в Москве мастером по изготовлению на заказ корсетов и корсажей. Их заказывали у нее даже жены членов правительства. Помогала ей старшая дочь, Софья. В порядке исключения бабушке разрешили иметь патент и вывеску перед входом в старинный доходный дом. Именно здесь и завершилась наша прогулка. Прощаясь и незаметно перейдя на «ты», я признался:

– За один день ты стала мне очень близка.

Дорита в ответ пристально взглянула на меня:

– Ты серьезно? Или говоришь так из вежливости, прощаясь?

Я взял ее красивую руку в свою и ответил:

– Более чем серьезно. Ты в этом обязательно убедишься!

Нежная улыбка Дориты послужила знаком согласия. Встречи стали почти ежедневными. Трубу от Петровки отделял короткий Рахмановский переулок. Мы медленно, но верно привыкали друг к другу. Глубокий и непростой внутренний мир Дориты раскрывался постепенно. Впрочем, иногда она высказывалась довольно резко и критично по отношению к недостаткам отдельных людей или нашего бытия. Удивительно женственная и впечатлительная, Дорита, однако, отличалась твердым характером. Чувствовалось, что отсутствие в семье мужского начала повлияло на ее характер и мировоззрение. Не было надежного плеча, на которое можно спокойно опираться в повседневной жизни.

Мне очень хотелось в будущем стать такой опорой. Но я не торопился знакомиться с ее родными. Сначала нужно было решить самим, точно ли мы хотим быть вместе. Правда, обстоятельства сложились иначе…

 

Дачная идиллия в старом Кратово

Дача бабушки Дориты находилась в престижном в те времена поселке Кратово по Казанской железной дороге. На соседнем участке проживал доморощенный строитель по фамилии Чудаков. Он выполнял частные заказы. Для ремонта и расширения бабушкиной дачи требовались самые примитивные чертежи планов, разрезов и фасадов. Дорита спросила, не могу ли я, как будущий архитектор, помочь в этом вопросе. Хитрый, с замашками мелкого жулика Чудаков умело вешал лапшу на уши доверчивым и неопытным заказчицам.

В один из выходных дней мы приехали в Кратово. Все семейство вышло навстречу. Впереди – очень высокая, не по возрасту стройная бабушка. Про себя я подумал, что она-то наверняка затянута в корсет. За ней шли дочери: Софья и Нина. С первого взгляда проглядывал облик представительниц старой московской интеллигенции. Лукавое лицо Софьи говорило о веселом, насмешливом характере. Я с пристрастием посмотрел на Нину. Возможно, передо мной была будущая теща. С первого взгляда она мне показалась воплощением душевности, мягкости и доброты. Это впечатление оказалось верным. Бабушку звали Татьяной (а в быту проще – Таней). Она приблизилась ко мне и протянула большую, натруженную руку:

– Здравствуй! Вот мы и встретились! Мне кажется, мы с тобой знакомы уже много лет. Дорита так много про тебя рассказывала! Добро пожаловать в нашу скромную обитель!

Выяснилось, что бабушка задумала построить маленький отдельный домик и отремонтировать старую часть дачи. Я внимательно осмотрел одноэтажный дом. Он находился на пересечении смежных участков. Каждая четвертая часть под общей крышей принадлежала одному из соседей. В отдалении, между старыми соснами бабушка определила место для маленького домика из двух раздельных комнат и общей террасы. Она дальновидно решила, что там будут проживать ее внучки, когда обзаведутся семьями.

Пригласили Чудакова. Фамилия соответствовала его манере поведения. Несмотря на пожилой возраст, он слегка паясничал, говорил визгливо и много жестикулировал. Симпатии у меня не вызвал. Чувствовалась бульдожья хватка, при которой лучше палец в рот не класть, хотя лицом он был больше похож на мопса. Я попросил женщин не представлять меня как будущего архитектора. Хотелось спокойно выслушать его предложения и задать наивные вопросы. С видом опытного знатока Чудаков посвятил меня в свои планы. Честно говоря, я был шокирован. С ходу перейдя на «ты», толкая зачем-то меня в плечо, он выпалил:

– Перепланируем все внутри! Получатся отдельные комнатки – как в публичном доме. Помнишь, как они выглядели?

Я так и покатился со смеху.

– Вы решили, что мы с вами до революции вместе шастали по публичным домам?

Он не растерялся и со смехом ответил:

– Без очков плохо вижу. Думал, ты гораздо старше!

Мы вместе обследовали цокольное пространство, обошли все комнаты, взобрались на чердак. Все цифры я брал на карандаш.

– Зачем тебе все это? Ведь ты ничегошеньки не смыслишь в строительстве!

Я скромно ответил:

– Хочу научиться! Вдруг в помощники возьмете? Заодно заработаю!

Он махнул рукой и гордо заявил:

– Опытнее меня в Кратово никого нет! Я сам себе лучший помощник. Вот только сделать чертеж не умею. А без этого, скажу тебе прямо, строить нельзя! – Тут Чудаков, подозрительно прищурившись, стал вглядываться в меня: – Послушай, а ты, собственно, кем приходишься моим милым соседкам? Небось, за старшей девчонкой приударил? Хороша Дорита, хороша! Был бы молодой, не упустил бы такую красотку!

Я с иронией ответил:

– Неизвестно, подпустила бы она вас к себе!

Он гордо заявил:

– Меня? Я молодой знаешь какой был неотразимый? Да вот женился неудачно. Моя бабка, с которой я прожил больше сорока лет, шибко образованная, в отличие от меня. И злая, как сто чертей!

От старого дома мы перешли на место предполагаемого строительства. Последнее, о чем я его спросил, – цена услуг, как принято говорить у строителей, «под ключ». Чудаков гордо сказал, что все просчитал до копеечки и даже в ущерб себе. Но настолько уважает своих добрейших соседей, что совесть не позволяет на них наживаться. Я все записал – и по отдельности, и общую цену.

Вернувшись к дому, увидел, что женщины накрывают на стол. Все взоры обратились на меня. Пришел черед моей речи. Изложив свои впечатления о Чудакове (безбожно завышает цену), я предложил угол старого дома расширить за счет «граненой» пристройки с отдельным входом. Сделать своеобразный теремок. Пообещал, что через полторы-две недели выполню необходимые чертежи и составлю смету. И заверил бабушку, что в самом неблагоприятном случае не превышу цену, названную Чудаковым.

Старая женщина прослезилась, приложила к глазам платочек и благодарно погладила меня по голове:

– Бог послал тебя нам, осиротевшим женщинам, в помощь!

Я был очень тронут и ответил:

– Буду рад, если чем-то окажусь полезным.

Бабушка уселась в старинное кресло в торце длинного стола. Меня усадили рядом с Доритой с противоположной стороны. Я понял, что у каждого члена семьи есть неизменное место за столом. Прислуживала невысокая, очень подвижная женщина по имени Федора. У нее был уверенный, командный голос. Чувствовалось, что даже бабушка старалась ей не перечить. Оказалось, что Федора – полноправный член семьи. Девушкой она приехала в Москву. Нянчила Дориту и ее сестру Веронику. И осталась в услужении семьи, где ее любили, уважали и… даже слушались. Во время обеда Дорита мне шепнула, что Федора – уроженка Украины. Я не заставил себя долго ждать и стал с ней розмовляты (разговаривать). За столом это вызвало невероятное оживление. Федора улыбнулась:

– Ну ось, нашего полку прибуло! Ласкаво просимо! – и повторила по-русски: – Добро пожаловать!

Я обратил внимание, что бабушку дочери называли на «вы». Сказывалось хорошее воспитание, полученное на переломе двух эпох. Во время обильного и вкусного обеда бабушка заполнила небольшую тарелку водкой, опустила в нее мелкие кусочки белого хлеба. Персонально мне пояснила:

– Это моя любимая лечебная тюря. Повышает тонус и настроение. И легче говорить правду-матку!

Вечерней электричкой мы с Доритой уехали в Москву. Впервые она предложила зайти туда, где жила бабушка. В доходном доме дореволюционной постройки она занимала большую комнату, напоминающую зал. Высокие лепные потолки и два огромных окна дополняли этот образ. Мебель была старинная, возможно, помнила еще времена Гиляровского. В соседних комнатах проживало еще несколько семей. Несмотря на позднее время – завтра у каждого из нас начиналась учебная неделя, – я испытывал сильное искушение остаться с Доритой наедине. Это не была классическая любовь с первого взгляда. Но серьезное чувство все больше связывало нас друг с другом. Поэтому я решил не торопить события.

Дома мама с интересом выслушала мой рассказ о знакомстве с родней Дориты. Задала только один вопрос:

– Когда познакомишь с избранницей?

Я обнял маму со словами:

– Когда приму окончательное решение.

Утром «на Трубе» появился декан Гераскин. Сообщил всем, что перед выпускным дипломным проектом предстоит пройти строительную практику. За счет ее на один месяц сокращались летние каникулы. Привлекала возможность поездки в незнакомый город и оплачиваемая работа на стройке. Гераскин огласил перечень городов, до сих пор восстанавливаемых после разрушительной войны. Мы с Ильей выбрали Сталинград.

До отъезда, сдав экзамены и зачеты за пятый курс, я выполнил свое главное обещание. В очередной приезд с Доритой на дачу выложил перед оторопевшим Чудаковым чертежи отдельного домика, пристройки к реконструируемому старому строению, а также укрупненную смету. Домочадцев я попросил при этом присутствовать. Хотелось показать дамам мужское умение отстаивать свои интересы. И, конечно, повысить свою значимость в глазах Дориты. Эффект оправдал ожидания. Чудаков в шоке перебирал чертежи и медленно читал смету. Потом взорвался:

– Откуда все это, черт побери? Решил перехитрить меня? Прикинулся простачком? А еще напрашивался ко мне в ученики!

С долей сарказма я ответил:

– Уж извините, будем беседовать на равных!

Он резко придвинул ко мне бумаги:

– Сам строй за эту цену!

Я был готов к его реакции.

– Нет проблем. За эту цену даже в Кратово найдется не одна бригада. Но… рухнет ваш авторитет, все поймут, что без вас вполне можно обойтись.

Он в сердцах пробурчал:

– И откуда ты свалился на мою седую голову?

Я миролюбиво предложил:

– Давайте лучше подружимся. Насчет «ученика» я пошутил. А в остальном, уверен, сработаемся.

Чудаков сгреб в охапку всю документацию. С гордо поднятой головой удалился, бросив на прощание:

– Я еще проверю, что ты накалякал!

За несколько дней до отъезда в Сталинград мы с ним снова встретились. Вначале он напоказ разбушевался:

– Молокосос, самозванец-недоучка! Как ты смеешь ставить под сомнение мою кристальную честность? Я здесь не один десяток лет строю. И даже не стал смотреть твою галиматью! – Постепенно запал иссяк. Недовольно ворча, но тоном ниже Чудаков продолжил: – Твое счастье, что я добрый человек и люблю этих прекрасных женщин. Даже себе в убыток все для них сделаю. А ты, чтобы искупить свою подлянку, нарисуешь несколько домов на заказ. Договорились?

Он протянул руку. Я без всякой обиды на брюзжание старого чудака пожал ее. В последующие годы, несмотря на его самодурство и невоспитанность, между нами установились достаточно терпимые отношения. Он настолько привык ко мне, что без ложного тщеславия самокритично признавался:

– Я ведь самоучка, без образования. Все привык делать на глазок, как умельцы в деревне. А в ваших дурацких сметах ни черта не понимаю!

Я обрадовал бабушку, как главного финансиста, что мы с Чудаковым пришли к компромиссу. Он согласился, с бригадой, выполнить все работы на даче за значительно меньшую стоимость. Сдержанная бабушка растрогалась:

– Нам так не хватает мужского присутствия! Мы будем счастливы, если ты решишь войти в нашу семью!

Мы тепло распрощались на целый месяц. Через несколько дней Дорита проводила меня на вокзал. Прощаясь, я ей признался:

– Буду сильно скучать по тебе.

Она ко мне прильнула и, отбросив свою природную сдержанность, ответила:

– А я вообще уже не мыслю жизнь без тебя. Возвращайся быстрее!

Илья стоял рядом и не удержался от комментариев:

– Вот бы и мне прекрасную девушку встретить! И услышать от нее однажды такие же милые слова!

 

На волжских берегах

В Сталинграде мы провели больше месяца. Теплая погода благоприятствовала работе на открытом воздухе. Опытные прорабы учили нас строительному мастерству. Мы получали приличное по тем временам вознаграждение. Свободное время посвящали знакомству с многострадальным городом. Хотя прошло восемь лет с окончания войны, много встречалось развалин и пустырей. Нам город показался не очень удобным для проживания. На десятки километров вдоль Волги вытянулась узкая застройка. Значительная часть выходов к берегам реки была занята хаотическими промышленными зонами. Как будущие градостроители, мы уже могли дать профессиональную оценку этому явлению. Коммерческая выгода дешевых транспортных перевозок по водной артерии оказалась важнее интересов и здоровья горожан. Строительство в те годы, как правило, осуществлялось с помощью дармовой рабочей силы. Это была целая «армия» заключенных. Поэтому многие площадки обносились колючей проволокой и строго охранялись.

Практика проходила на территории женского лагеря. Нам выдали специальные пропуска. Перед нашим неискушенным взором нестройной серой массой взад и вперед передвигались группы несчастных женщин. Мы успели подружиться с некоторыми конвоирами. Среди них было много безусых новобранцев, еще не успевших очерстветь от превратностей жизни. Они с сочувствием говорили, что единственное преступление большинства заключенных – мелкое воровство. Политических среди них не было. Они находились в более суровых условиях, в отдаленных населенных пунктах. Был случай, когда мы с Ильей случайно оказались в женском окружении. На тюремном жаргоне посыпались непристойные намеки интимного характера. Некоторые откровенно выражали свою естественную неудовлетворенность, демонстративно обнажая чувственные участки тела. Пришедшие конвоиры быстро навели порядок. Мы пожелали бедным женщинам скорейшего освобождения и воссоединения с близкими.

В Москву мы возвратились в разгар лета, довольные результатами последней учебной практики. Илье, как хроническому астматику, выделили путевку на лечение в Крым. Небольшая компания сокурсников также собралась провести остаток летних каникул на благодатном полуострове. В Гурзуфе, на берегу моря, размещался студенческий лагерь. Я, не задумываясь, ухватился за эту возможность. Вспомнил Наталку-Полтавку и наши планы на лето 41-го года… Все тогда рухнуло в одночасье. И только через двенадцать лет преодоления крутых ступеней жизни мечта стала реальностью.

Дориту очень огорчил мой отъезд. Я не решился пригласить ее с собой. Ее родные, воспитанные в традициях высокой морали прошлого, могли это неправильно понять.

 

Предложение у памятника Тимирязеву

За несколько дней до моего отъезда мы провели целый день вместе. Вечером решили прогуляться по Тверскому бульвару. Остановились у памятника Тимирязеву. Я невольно вспомнил встречу на этом же месте с богатой невестой и позорное фиаско по собственной глупости. Но, возможно, все к лучшему? Брак все равно был бы неравным, и в любой момент меня могли попрекнуть куском белого хлеба с толстым слоем масла. Все это, при моем независимом характере, могло привести к быстрому краху. С Доритой же мы были на равных. Жизнью она не была избалована. Ее душевная чистота, скромность и высокая мораль создавали ощущение комфорта и абсолютного доверия. Нам предстояло начать почти все с нуля. Этот паритет я считал самым подходящим для семейного равновесия. Немаловажную роль играло доброжелательное отношение ко мне ее женской родни. Но главное – привлекательная внешность Дориты в гармоничном сочетании с ее внутренними качествами сразу запали мне в душу.

Бронзовый Тимирязев, который взошел на постамент через два года после моего появления на свет, был единственным свидетелем моего решительного шага. Обошлось без ложного пафоса. Хотя мы оба отдавали дань романтике, я прагматично предложил совместить радостное для нас событие с окончанием мной института через год. В обозримом будущем стабильная работа позволит мне уверенно содержать маленькую семью. Ведь Дорите на год позже меня предстояло завершить учебу. Мое предложение вызвало у нее сильное волнение. Она прижалась ко мне. Прекрасные глаза заполнились слезами. Слова звучали нежно и приглушенно:

– Я так ждала твоего решения! Всю жизнь буду тебе верна!

Почему-то мой взгляд скользнул по бронзовому Тимирязеву, которого освещали фонари. Указав на него, полушутя-полусерьезно сказал:

– Смотри, мудрый старец одобрительно кивнул, благословив наше решение быть вместе!

Она весело рассмеялась и послала Тимирязеву воздушный поцелуй. Маме на сон грядущий я сообщил главную новость. Она отнеслась к этому с одобрением. Яна, с присущей ей иронией, в шутку изрекла:

– Пора, пора, братец! Ты и так слегка перерос! Уже к тридцати приближаешься. Женишься – и нам просторней станет в этой клетушке. Пора и маму познакомить с ней. Не тяни!

Я подошел к ней. Легко щелкнул в лоб. Затем поцеловал. Нарочито строгим голосом произнес:

– Ты как смеешь со мной так разговаривать? Ишь, какая взрослая стала!

На следующий день состоялось долгожданное знакомство Дориты с мамой. Из моих слов ей было известно, в каких условиях мы живем. Она сама не была избалована жилищным комфортом, поэтому не испытала шока. Мама встретила ее очень приветливо. С ходу расцеловала и поздравила. Меня обрадовало, что они сразу нашли общий язык. Яна с ней поздоровалась как со старой знакомой и ушла к подругам в гости.

Накануне моего отъезда в Гурзуф мы с Доритой съездили в Кратово. Скромно сообщили о нашем решении, до осуществления которого оставался целый год. Все женщины слегка прослезились. Бабушка за тюрей выдала много мудрых, искренних пожеланий. Софья, пригубив водочку в чистом виде, подхватила эстафету бабушки. Будущая теща Нина обещала быть лучшей из лучших. Федора размечталась, как будет нянчить молодое поколение. Впервые удалось познакомиться с младшей сестрой Дориты – Вероникой. Она показалась мне застенчивой, молчаливой и не очень общительной. На даче, по словам Дориты, она появлялась редко. Жила своей, немного отрешенной жизнью.

Приближался день отъезда в Крым. Меня одолели сомнения: может быть, лучше остаться? Дорита поняла мое внутреннее состояние. И по-женски логично одобрила этот шаг:

– Тебе необходимо перед защитой диплома хорошо отдохнуть, ничем не обременяя себя, – и, лукаво улыбнувшись, добавила: – Не очень-то засматривайся на других девушек! Ты ведь уже выбрал меня.

В Крыму мы провели около двух недель. Яна легко нашла общий язык с моими сокурсниками. Обладая гибким и острым умом, она на равных вписалась в нашу компанию. У нее, конечно же, появились воздыхатели. Я, с некоторой долей здорового эгоизма, рад был переложить заботы о сестре на жаждущих этого ее сверстников. Но при этом все время ловил себя на мысли, что для полного и безмятежного счастья мне не хватает присутствия Дориты. Хотя это не мешало мне, без всяких крамольных мыслей, уделять внимание симпатичным особам. По мудрому совету Дориты я на них засматривался, но не очень.

На вокзале мама и Дорита встречали нас вдвоем. Дорита, не стесняясь присутствия мамы, бросилась мне на шею:

– Как же я без тебя скучала! Считала дни до твоего приезда!

Такие же слова сорвались с моих губ. Мама улыбнулась.

 

Дипломный старт на финишной прямой

Наступила решающая выпускная пора – многоступенчатая работа над дипломным проектом. По специфическим творческим признакам этот процесс состоит из ряда последовательных этапов. Сначала – сбор исходной информации и изучение аналогов. Затем первые эскизные проработки и обсуждение их с преподавателями-консультантами. Далее, в небольшом масштабе, определяется объем демонстрационного материала. В среднем это несколько десятков подрамников или планшетов размером от одного метра и более. На них, в художественно-графическом изображении, должна быть раскрыта «анатомия» эксклюзивного замысла соискателя звания «архитектор». На основе собранной информации составляется емкий том пояснительной записки. В ней отражаются, в трактовке дипломанта, специфика и особенности генерального плана, объемно-планировочные и конструктивные решения объекта и ряд других сопутствующих вопросов, а также технико-экономические показатели проекта. Умение грамотно и четко обосновать проект в значительной степени влияет на общую оценку. Но самым трудоемким и творческим процессом является архитектурное оформление проекта. Каждый дипломант выкладывается по полной – в меру своего таланта, опыта и сил. В творчестве это естественный порыв здорового тщеславия. Особенно на завершающем этапе. Однако выигрывает всегда тот, кто может вовремя остановить бесконечные поиски недосягаемого совершенства, проходящие на основе неоспоримого принципа «лучшее – враг хорошего».

Тему моего дипломного проекта я связал с микрорайоном предстоящего переселения. В его центре, на площади Ильича, по концепции градостроительного развития намечалось возведение Дворца культуры. Им-то я и решил заняться. Мои опытные педагоги с пониманием отнеслись к такому выбору. Однако высказали однозначное мнение, что тема не соответствует моей формирующейся архитектурной направленности. В процессе учебы и выполнения курсовых проектов они отмечали мою склонность к обобщенным формам крупномасштабных строений. В первую очередь эти признаки относятся к промышленным комплексам. В будущем, как они и предсказывали, моя творческая деятельность в значительной степени оказалась связана именно с ними. Первые эскизные прорисовки Дворца культуры на площади Ильича вызвали у педагогов разногласия и даже жаркую полемику.

Время выполнения дипломной работы совпало с переломом идеологических тенденций после ухода из жизни «отца народов». Это сказалось и на архитектуре. Эпоха монументальных колоннад, искусственно возвеличивавших период его правления, уходила в прошлое. Как говорят в народе – новая метла по-новому метет. Началась кампания устранения излишеств в проектировании и строительстве. В прессе стали появляться критические статьи об архитекторах. Оказалось, что их творческая позиция за истекшие десятилетия была ошибочной. Повлекла неоправданные затраты. Как всегда, виноваты оказались стрелочники. Неудивительно, что мои эскизы вызвали несколько критическую реакцию у опытнейших педагогов.

В первом варианте я отталкивался от творений больших мастеров конструктивизма – братьев Весниных, Голосова, Мельникова, Леонидова. Этот архитектурный стиль идеология социализма заклеймила. Второй вариант был основан на красочных мотивах русского зодчества. Мне казалось, что сочетание белого, красного и золотого цветов символически отвечает образу Дворца культуры на площади Ильича. Оба варианта осторожные и мудрые педагоги деликатно отклонили. Мотивацией служило то, что конструктивизм и перепевы так называемого нарышкинского барокко не вписываются в идеологические рамки пропагандируемого, хотя и абстрактного социалистического реализма. В итоге пришли к самому беспроигрышному варианту в неоклассическом стиле. Проповедники социалистического реализма еще не успели докатиться до полного маразма, чтобы заклеймить и это направление. Моя душа откровенно противилась окончательному выбору. Но дальновидные наставники сумели убедить меня в целесообразности разумного творческого компромисса не только на уровне дипломного проекта, но и на всю оставшуюся жизнь.

Итак, определился долгожданный старт на финишной прямой вхождения в архитектуру. Началась усиленная работа над дипломным проектом. Приятный сюрприз мне преподнесла Дорита. Почти ежедневно вторую половину дня до позднего вечера она стала проводить со мной «на Трубе». С ней познакомился весь выпускной поток. Я представил ее как свою избранницу. Общительная, активная, с чувством юмора, она быстро вросла в нашу среду. Ее математический склад ума оказался бесценным в расчетах технико-экономических показателей. Она помогала не только мне. Многие стали обращаться к ней за помощью. Особенно те, кто должны были первыми выйти на защиту диплома.

Среди выпускников за многие годы установился четкий порядок. Каждому, как бы он ни старался, не хватало одного дня для полного завершения работы. Поэтому первому, кто шел на выпускную Голгофу, остальные дружно принимались помогать… в качестве «рабов». А защитившийся, уже в звании архитектора, должен был также отработать в качестве «раба». В вывешенном алфавитном списке я оказался в первой десятке. День защиты диплома выпал на 22 июня. Ровно через 13 лет с начала войны! Меня, как я уже писал выше, будто преследовали мистические совпадения. Я им даже перестал удивляться.

Добрая Дорита включилась даже в общую женскую компанию по приготовлению коллективных угощений. С приближением дня моей защиты аккуратно переписала всю емкую пояснительную записку. Заодно перепроверила все расчетные показатели. Не обошлось без небольшого казуса. Я подключил ее к простой графической работе. На поэтажных планах Дворца культуры простенки между окнами нужно было залить черной тушью. Я ей все объяснил. И отвлекся на другие подрамники. Через некоторое время подошел к ней. Наклонившись, она тщательно делала все наоборот. Черной тушью заполняла оконные и дверные проемы. А по условным обозначениям они остаются белыми. Я нервно прикрикнул:

– Остановись! Ты делаешь не то!

Она испуганно посмотрела на меня. Поняв ошибку, залилась слезами.

– Что я натворила?! Какая же я несмышленая. Извини, пожалуйста.

Я быстро остыл, внутренне ругая себя за резкость к такому чистому «светлячку» в моей жизни. Нежно погладил ее чудесные волосы.

– Ничего страшного. Все имеют право на ошибку. Это легко исправить.

Я принес ей плотную белую гуашь. Показал, как проделать обратную операцию по восстановлению проемов. Она успокоилась и выполнила поручение безукоризненно.

Дорита теперь постоянно жила у бабушки, совсем рядом с дипломкой. Бабушка несколько раз в неделю приглашала нас к обеду. В один из таких дней мы отправились на Петровку. Во дворе дома находился районный отдел ЗАГСа. Наконец пришла пора узаконить наши отношения. Мы спустились в полуподвал доходного дореволюционного дома. В неуютном, слабоосвещенном помещении приемной восседала полнотелая дама неопределенного возраста. Я объяснил ей причину прихода. Она изучающе, без улыбки, взглянув на нас. Затем открыла подобие амбарной книги. Долго водила толстым пальцем по страницам. Я попросил зарегистрировать нас во второй половине июня. Она долго что-то сверяла, как будто решала сложное математическое уравнение. Наконец не по-женски басистым голосом заявила:

– 19 июня приходите с заявлением и документами. Через десять дней получите свидетельство о браке. Еще вопросы есть? Если нет, до свидания. При входе на доске объявлений спишите перечень необходимых документов.

Унылая обстановка и мрачная заведующая не испортили нашего настроения. Бабушка первой узнала о дате заключения брачного союза. На радостях она за обедом, помимо обязательной тюри, пригубила пару стопочек добротной водочки. Мы с Доритой поддержали ее. Она торжественно заявила, что почти половину комнаты-зала выделит для нашего проживания. Условной границей будет тяжелый занавес и старинные ширмы. Пока мы выпивали по классическому русскому принципу, на троих, подошла Софья. Узнав новость, присоединилась с многочисленными добрыми пожеланиями. Она жила недалеко от бабушки: в Настасьинском переулке рядом с Пушкинской площадью. В таком же доходном доме, как на Петровке, она занимала большую комнату в коммунальной квартире. Много времени ей приходилось проводить у бабушки за совместным выполнением заказов на корсеты и корсажи. Поэтому Софья заявила, что мы часто сможем оставаться в гордом одиночестве в ее комнате. Будущая теща Нина с Вероникой и Федорой проживала также относительно недалеко от бабушки и Софьи – на Каляевской улице. На ней в те годы сохранилось немало старых одно– и двухэтажных построек, превращенных после революции в плотные коммуналки-общежития. Коренной москвич, получивший там комнату, считал себя счастливчиком.

Через несколько дней я впервые переступил порог жилища моей будущей тещи. Оно находилось на первом этаже деревянного строения прошлого века. Длинный Г-образный коридор завершался общей кухней. Я насчитал, при беглом взгляде, девять столов и полок над ними. На переломе коридора, в центре, размещался общий туалет, через щели которого просачивались характерные запахи. Постройка была более капитальная, чем наше строение в Тихом тупике. Но количество комнат и снующих взад и вперед их обитателей вызвало у меня грустные мысли о беспросветности московского быта.

Во время обеда мне поведали о соседях. Самым большим оригиналом был пожилой Еремей. В годы революции он служил в охране Ленина. В подтверждение показывал всем пожелтевшую от времени грамоту и благодарность, подписанную вождем. Он много лет писал свои воспоминания в виде мемуаров. О судьбе этих мемуаров мне ничего не известно. Не менее колоритной фигурой, по словам Дориты, была мадам Жоржет. Чистокровная француженка, она еще до революции, по воле судьбы, оказалась в России. Ее карьера началась с вешалки в театре. Там ее заметила великая актриса Алла Тарасова. Соседям по коммуналке она с гордостью любила говорить на плохом русском языке:

– Мой лучший подруг – мадам Тарас. Я много лет учу ее французский язык.

Остальные соседи, как я понял, ничем не отличались от обычных столичных обывателей. Были простые труженики, едва сводившие концы с концами до зарплаты. При этом, как правило, никто не жаловался на свою судьбу. В скученных условиях коммуналки сосуществовали терпимо, не опускаясь ниже мелких ссор. Мое появление в этом микромире вызвало нескрываемый интерес. Знакомились просто и бесхитростно. Но, конечно, самой церемонной была мадам Жоржет. Она представилась, склонившись в подобии легкого реверанса. С гордостью поведала, что чистых кровей парижанка. А Еремей заявил, что увидел во мне наконец человека, который, в отличие от всех жильцов, оценит и поймет его великий труд. Я постарался вежливо уклониться. Краснодеревщик Вася сразу перешел на «ты». Его больше всего интересовало, смогу ли я стать его компаньоном-собутыльником. Остальных больше одолевало любопытство, кто же стал избранником Дориты. С жильцами дома мне немало пришлось общаться в последующие годы. При всех своих недостатках они оказались добропорядочными и уживчивыми соседями.

Тем временем был перейден мой двадцатидевятилетний рубеж. Его, по сложившейся традиции, скромно, но весело отметили «на Трубе». Примерно через месяц должна была завершиться моя затянувшаяся холостяцкая жизнь и учеба в институте. Я с большим оптимизмом смотрел в будущее. Оно представлялось мне более просветленным и обнадеживающим, чем прожитые годы.

 

Брачный союз накануне защиты диплома

За три дня до защиты дипломного проекта мы договорились с Доритой встретиться на углу Рахмановского переулка. «На Трубе» знали о предстоящем событии. Даже нарисовали дружеский поздравительный шарж на грядущее окольцевание нашей пары. Отмывая колоннаду Дворца культуры, я время от времени поглядывал на свои непредсказуемые, капризные часы. Они, как неровный пульс, то ускоряли, то замедляли ход, а иногда вдруг и вовсе останавливались. При встряске заводились снова. В этот день я рассчитывал, что они не подведут. Но сверка времени с более точными часами Ильи показала, что я нахожусь на грани опоздания. Бросив доводку дипломного проекта на «рабов», я помчался на встречу с Доритой. По дороге в спешке споткнулся. При этом подошва старого правого ботинка наполовину оторвалась. Громко шлепая ею во время бега, я с трудом успел догнать быстро удаляющуюся с места свидания Дориту. С обидой в голосе она сказала:

– Если в такой день ты опаздываешь, что нас ждет дальше?

Я ответил:

– Дальше нас ждет хорошая, счастливая жизнь. А за сегодняшнее опоздание готов встать перед тобой на колени при всем честном народе!

И сделал вид, что готов к коленопреклонению. Дорита, быстро сменив гнев на милость, мягко удержала меня от этого «рыцарского» жеста.

– К оторванной подошве ботинка ты хочешь добавить грязные брюки? И в таком «парадном» виде вести меня в ЗАГС!

Я предложил сделать небольшой крюк на Неглинную. Мы зашли в магазин «Рыболов-охотник». Купили леску, которой закрепили оторванную подошву. Моя единственная парадная одежда вполне соответствовала такому торжественному событию. Дорита также надела свое лучшее светлое платье с нежным рисунком в пастельных тонах. Оно подчеркивало гармоничность ее стройной фигуры и смуглую общую тональность. По пути в ЗАГС я увлек Дориту в Петровский пассаж. В цветочном отделе выбрал большой букет красных роз. Без пяти минут жена приняла его с трогательным признанием:

– Я очень счастлива рядом с тобой.

Процедура получения свидетельства о браке в унылом полуподвале ЗАГСа заняла немного времени. Мрачная заведующая изобразила подобие улыбки и, по стандартному трафарету, поздравила нас. Попыталась даже сопроводить свои слова мажорной музыкой. Но незнакомая мелодия скорее смахивала на похоронный марш. Я даже слегка съязвил:

– Эта музыка больше подходит для развода или ухода в мир иной.

Заведующая оскорбилась и недовольно огрызнулась:

– Жаль, что ваш низкий культурный уровень не позволяет оценить и понять эту торжественную поздравительную мелодию.

Примитивно-обыденная обстановка бракосочетания того времени не нарушила возвышенно-радостное состояние наших объединившихся душ. Отныне мы принадлежали друг другу. Я сумел целый год выдержать целомудрие добрачных отношений. Поэтому с чистой совестью переступил порог бабушкиной комнаты в качестве законного мужа ее любимой внучки. Поскольку весь женский клан находился на даче, нам на выбор было предоставлено любое из трех жилищ. Появиться перед светлыми очами родни мы обещали сразу после защиты дипломного проекта. Она должна была состояться через два дня после бракосочетания – 22 июня.

Совпадение защиты с роковой датой начала войны не вызывало у меня мистических ассоциаций. Шестилетнее вхождение в профессию проходило на высочайшем уровне московской архитектурной школы, и за это время укрепилась творческая ментальность. Со старшими, более опытными коллегами выработался характерный язык общения. Поэтому при встрече накануне защиты с оппонентом, профессором Олтаржевским, мне спокойно и уверенно удалось ответить на все его вопросы. С виду настоящий аристократ, он очень был похож на сэра Энтони Идена, министра иностранных дел, а затем премьера Великобритании. Он отметил, что дипломный проект выполнен в полном объеме по комплексу требований, и рекомендовал его к защите. Внешний неоклассический облик Дворца культуры, с архаичными тяжелыми формами фасадов, вызвал у него несколько критических замечаний. Не в оправдание, но я показал ему первые эскизы замысла, которые были отклонены моими учителями. Они произвели на него большее впечатление. Правда, в заключение он сам, с легкой улыбкой рафинированного интеллигента, пояснил, что позиция коллег ему тоже понятна.

На следующий день в актовом зале института состоялась долгожданная защита. После короткого доклада я ответил на несколько несложных вопросов членов комиссии. Официальный оппонент и выступившие профессора несколько завысили, как мне показалось, качество дипломного проекта и мои личные достоинства. Не могу сказать, что это меня шокировало. Напротив, я испытывал незаслуженно приятное ощущение собственной значимости, глядя на сияющие глаза молодой жены. Она скромно восседала в глубине актового зала. Но ее милое лицо красноречиво выражало большое душевное волнение за великовозрастного дипломанта, нареченного званием «муж».

Большинство членов комиссии присудили дипломному проекту высший балл. Я был к себе более строг; мне казалось, что диплом не очень удался. Видимо, такое снисхождение для небольшой группы «переросших» выпускников объяснялось тем, что из-за войны они с большим опозданием переступили порог института.

После поздравительной церемонии и ответных благодарственных слов мы с Доритой направились «на Трубу». Здесь от души отметили долгожданный день защиты дипломного проекта и перехода в статус архитектора. От «рабской повинности», в связи с бракосочетанием, в порядке исключения меня освободили.

В этот же день мне вручили свидетельство о присвоении квалификации архитектора. Нежно, как живое существо, я погладил этот долгожданный документ и передал его жене.

В Тихом тупике нас с нетерпением ожидали мама и Яна. За праздничным столом я, с напускной солидностью титулованного специалиста, кратко изложил, как проходила защита. Дорита по-женски эмоционально поделилась своими, более красочными впечатлениями. Как хранительница бесценного свидетельства, пустила его по рукам. Мама с гордой улыбкой за свое старшее чадо, медленно смакуя каждую букву, все перечитала несколько раз. Яна быстро пробежала глазами текст и со вздохом сказала:

– Долго же ты добивался этой корочки! Даже лысина слегка стала просвечивать. Когда еще придет мой черед?..

Ей исполнилось семнадцать лет. Она успешно окончила среднюю школу. Имела пристрастие к гуманитарным наукам и языкам. Но находилась на распутье. В наиболее желанные институты были огромные конкурсы. Ходили слухи, что проходные баллы в них определяются не уровнем знаний, а денежными вложениями. Неопределенность со следующей ступенью образования была основной причиной плохого настроения сестры.

 

Свадьба на поляне среди вековых сосен

Утром следующего дня мы встретились с мамой и Яной на платформе Новая. В Кратово состоялось первое двухстороннее знакомство женской родни. Оно прошло довольно непринужденно. Этому способствовала житейская мудрость и опыт общения старшего поколения. Мы с Доритой оба хотели ограничить событие небольшим застольем в узком семейном кругу. Но ее бабушка и моя мама были неумолимы в этом вопросе. К ним присоединилась Софья. Мягкосердечная теща им поддакивала. Мы вынуждены были согласиться, хотя остались при своем первоначальном мнении. Верхушка матриархата ревностно занялась составлением списка приглашенных. С той и другой стороны оказалось немало родни и друзей. Даже живущие в других городах изъявили желание приехать. В частности, моя любимая старая бабушка с дядей Яковом. Пока в добрых спорах рождалась списочная истина, я общался с Чудаковым. Прослышав о предстоящей свадьбе, он торопился завершить все строительные работы. В первую очередь достроить отдельный мини-домик. В нем нашей молодой супружеской паре предстояло жить в дачный сезон. Он поинтересовался, получит ли приглашение. С легкой иронией пришлось ответить:

– Без вас это мероприятие вообще немыслимо!

– Я ни минуты не сомневался, – самодовольно отозвался он. После минутной паузы, хитро улыбаясь, тоном заговорщика продолжил: – Никогда не догадаешься, какой подарочек к вашей свадьбе я придумал! Предлагаю вместо старого клозета, который может не выдержать натиск переевших гостей, возвести новый. Он будет побольше и поглубже. Внутри отделаю так, что выходить оттуда не захочется. Ну как, здорово придумано? А откроем как полагается: ленточку торжественно перережешь вместе с Доритой!

Я с трудом удержался от смеха. Однако, хотя такие «подарки» к свадьбе обычно не делают, практический смысл проекта был более чем уместным. К тому же на задворках большого участка Чудакова высилась гора старых досок и деревянных обрезков. А дешевой рабочей силы было предостаточно. Я доложил женщинам о чудном замысле. Оценив идею, они долго смеялись. И стали шутить, что, действительно, новый туалет – по-настоящему нужный подарок к свадьбе!

Теплый летний день, пропитанный ароматами подмосковной природы, подходил к завершению. Маме и Яне предложили остаться и погостить на даче. Спальных мест хватало всем. В полной тишине и покое мы с Доритой до полуночи сидели в старой уютной беседке. Обсуждали планы на предстоящие годы совместной жизни. Утром, за чаепитием, нам, как виновникам торжества, представили согласованный список приглашенных.

В означенное воскресенье, в полдень, стали съезжаться гости. Первыми появилась многочисленная родня бабушки. Летом они проживали вблизи Кратово в поселке Отдых. Постепенно подъехали мамины сестры с мужьями и детьми. Вслед за ними появился средний брат отца с семейством. Он был единственным из пяти братьев, кто избежал трагической участи. Бабушку с дядей Яковом мы встретили с Доритой накануне на Курском вокзале.

Пока накрывали столы на ухоженной поляне в глубине участка, гости с нашей помощью были представлены друг другу. Как подобает образованным людям, завязали непринужденную светскую беседу обо всем понемногу. Столы установили буквой «П». В центре «перекладины» усадили нас. Слева и справа – обеих бабушек. За ними сели мамы и самая близкая родня. По правую руку, как загорелая чудесная фея в белоснежном платье, красовалась моя молодая жена. Я, в гармонии с ней, был также одет во все белоснежное. В таком виде Остап Бендер мечтал прогуливаться по сказочному Рио-де-Жанейро. Мог ли я тогда представить, что спустя годы его мечта станет для меня явью!

Роль тамады застолья взял на себя дядя Боря, выступая на пару с сыном Мариком. Дружок начинающего Хазанова сочинил остроумное посвящение. Оно очень оживило застолье, проходящее под голубым поднебесьем летнего дня. Нас захлестнул девятый вал тостов и добрейших пожеланий. Прозвучали деликатные намеки на разбавление женского «засилья» мужским началом. Снисходительную усмешку вызвал тост подвыпившего Чудакова. В присущей ему воркующей манере тот заявил, что благодаря его школе я все-таки сумел стать архитектором. Указывая на все свои строения, включая новенький клозет, в состоянии алкогольного экстаза добавил, что это безвозмездный подарок к нашей свадьбе. При этих словах лицо его сухопарой супруги перекосилось. Под благовидным предлогом она, крепко схватив супруга под руку, поспешила откланяться. Вскоре из их большого каменного дома стали доноситься крики, похожие на лай. И такие громкие, что, несмотря на расстояние, временами перекрывали веселье нашего застолья.

Перед вечерним чаепитием все разбрелись небольшими группами по интересам. Зять сестры бабушки Тани, профессор Горного института Каплунов обсуждал с нашими соседями проблемы здоровья. Они представляли семейство потомственных докторов медицинских наук, случайно уцелевших во время «дела врачей». Мы переходили от одной группы к другой. При общении с семьей брата отца зашел разговор о наших планах на отдых, который принято называть «медовым месяцем». Нам предложили съездить в Кисловодск.

 

Медовый вояж в «пансион тети Веры»

В Кисловодске проживала их родственница. Она содержала небольшое заведение, которое между собой называли «Пансион тети Веры». Он находился в начале уникального природного парка-заповедника. Отдых у тети Веры, с отменным домашним питанием, должен был обойтись намного дешевле и комфортнее других вариантов. Из Кисловодска нам сулили экскурсионные поездки по всем городам курортного региона Минеральных Вод. По рекомендации тети Веры нам сделают скидку. Мы без долгих раздумий клюнули на это предложение – особенно была рада Дорита. Ее родственники неоднократно бывали в Кисловодске и считали его замечательным курортом.

Пансион тети Веры представлял собой небольшой частный домик. В нем было несколько изолированных комнат, а из окон открывался впечатляющий вид на живописные предгорья Кавказа. Тетя Вера круглогодично сдавала комнаты приезжим, что являлось основным средством ее существования. Она была преклонного возраста и совершенно одинока. И все же отличалась жизнерадостным и общительным нравом. Нас она немного навязчиво опекала и пыталась учить уму-разуму. Поэтому время общения с ней мы старались свести до минимума. Рано утром, после сытного завтрака, мы отправлялись на экскурсии или прогулки по городу до позднего вечера. Вечером тетя Вера ожидала нас с ужином. Во время обильного чревоугодия она, со словоохотливостью одиночки, скороговоркой выплескивала мало интересующие нас новости. Мы вынуждены были вежливо выслушивать ее, хотя нас безумно тянуло ко сну после активно проведенного дня.

Однажды тетя Вера рано отправилась на рынок. Вся приготовленная ею еда хранилась в небольшом холодном погребе. Я открыл дверцу и стал медленно спускаться вниз по деревянной стремянке. Вдруг мои ноги погрузились в густую липкую жидкость. Вокруг распространился приторно сладкий фруктовый запах. Я посмотрел вниз. В полумраке просматривалось очертание большой кастрюли размером с ведро. Мои ноги, чуть ниже колена, погрузились… в компот. Мне сразу вспомнилось обещание тети Веры угостить нас самым вкусным на свете компотом. А с утра она начала мелко нарезать самые разные фрукты. Мудрая наша кормилица не догадалась кастрюлю поставить подальше от стремянки. «И на старуху бывает проруха», – подумал я, вытаскивая ноги из ароматной жидкости. Последовало омовение под летним душем. Дорита замыла сладкие следы «преступления». Одежда и обувь быстро высохли под горячим солнцем. Мы трусливо смылись на несколько дней, оставив тете Вере записку. Выбор экскурсий был огромный. Мы прокатились к подножию Эльбруса с ночевкой в Нальчике.

Когда мы возвратились, тетя Вера с огорчением поведала:

– Жаль, что вы не успели отведать мой компот! Постояльцы за два дня его съели. Не пойму только, откуда в нем оказались песчинки и мелкие камешки. Такого никогда не бывало.

Мы утешили ее, скромно потупив глаза. Заверили, что это не последний наш приезд в гостеприимный пансион. Через несколько дней, отдохнувшие и полные впечатлений, мы возвратились в Москву.

Для нас становился привычным новый жизненный уклад под названием семья. Он полностью вписался в задуманный мной сценарий. Совмещение двух начал – профессии архитектора и главы семейства – стало определяющим лейтмотивом в последующие годы восхождения по крутым ступеням на пирамиду жизни.