Проверку сдали на одном дыхании. Каждый старался внести свой вклад, понимая, тогда жить будет легче. На 7 ноября прошли мимо трибуны. Каждое подразделение со своей песней. До обеда — общее торжественное собрание. После праздничного обеда для солдат и сержантов, политработники занялись своим делом, организовывая выступления художественной самодеятельности, состязания по гире, перетягиванию каната, шахматам, шашкам. До ужина и после ужина крутили кинофильмы. Я включил на отпуск домой солдат и сержантов, которые отличились. Квоту превысили, но Астахов подписал. Офицеры и прапорщики, свободные от наряда, собрались с женами в офицерской столовой. Явка добровольная. Деньгами скидывались. Стол получился неплохой.

Сидел Астахов, слева от него Виктория, а справа я, потом Ирина. Мужики пили водку, жены пили что хотели, а мы трое — Астахов, Виктория и я, хлестали стаканами воду. Тосты и выступления, запиваемые водой, не теряли своей актуальности. Астахов трезвый, как стеклышко и, надо отдать должное, попыток выпить он не делал.

Виктория цвела, улыбалась на все тридцать два зуба, иногда бросая на меня ласковые взгляды. Даже Ирина это заметила и заметно напряглась. Астахов балдел рядом с женой. Когда вдруг начал рассказывать, как тяжело его Вика перенесла неделю после приезда, у нее поднялась температура и три дня она с трудом поднималась с постели.

Виктория пыталась его остановить, что это никому не интересно, а Ирина авторитетно заявила, это акклиматизация плюс здесь совсем другая вода. Первый танец я танцевал с женой, а на второй пригласил Викторию. Мы танцевали спокойно, на солидном расстоянии друг от друга. Вика смотрела мне в глаза, практически не отрываясь. Она рассказывала, как она обустроилась, как начала работать в школе, радовалась отношениям с Коленькой. А потом выдохнула:

— Как я мечтаю опять о таком же дне. Прошу, давай выберем время. Ты даже представить не можешь, как я тебе благодарна и как завидую твоей жене. Я хочу тебя видеть.

Ирина после танца с Викой сразу же спросила:

— Ну, и о чем же вы ворковали?

— Об Астахове. О том, как он изменился, после того памятного дня. Для него это оказалось моральной встряской. Он почти пять месяцев к спиртному не прикасается. Он сам ей рассказал, не утаивая, что я делал. Вот она сейчас и выражает свою благодарность. Она уже не верила в такой исход. Говорила, какой у тебя замечательный муж.

— Это я и без нее знаю, — прижалась ко мне Ирина.

С Астаховыми мы ушли вместе, оставив старшим по пьянке замполита. Праздники закончились, а через два дня о них уже и не вспоминали. На день Ракетных войск и Артиллерии 19 ноября Астахов с замполитом уехали в штаб дивизии на торжественное собрание. Я открутился, ссылаясь на необходимость усиленного контроля. Ирина умчалась организовывать праздничный ужин в офицерской столовой, а я, выкроив, почти три часа свободного времени, зашел к Виктории, которая меня уже ждала в том же халате, но под которым уже ничего не было.

На встрече присутствовало все: нежные объятия, жаркие поцелуи, стоны, крики, даже признания в любви от Виктории.

— Витя. Как я мечтаю и хочу быть с тобой. Я уже готова влюбиться в тебя, как кошка. Жить с тобой. Дышать тобой. Ты хочешь увольняться. Забери меня с собой. — это она шептала в те минуты, когда оргазм подкатывал к горлу.

Такие мысли навещали и меня. Но Викторию я совсем не знал, кроме этих двух дней в постели. Кстати, она меня не знала тоже. Видя, что ее слова не вызывали у меня ответного энтузиазма, кроме слов благодарности, Виктория при расставании сказала с какой-то плохо скрытой злостью:

— Забудь все, что я тебе наговорила. Это просто нахлынуло. Я люблю Астахова и буду только с ним.

Может она надеялась, я рвану рубаху на груди, зарыдаю от радости и умиления. Или от горя и разочарования. Но я еще не понял, что данное слово она сдержит и больше мне ничего не светит. Лучше будет об этом всем забыть. Не вспоминать никогда. «Прошла любовь. О ней звонят колокола. Прощай любовь. Как хорошо, что ты была». Вообще, работая с Астаховым, я чувствовал очередные угрызения совести. Ведь я воспользовался слабостью человека. При этом исходе, я почувствовал облегчение. Да здравствует свобода. Хотя свобода относительная. Все-таки хорошо, что я не мусульманин. Им разрешено иметь четырех жен. Я уже за год имел бы полный комплект. Дальше можно иметь только наложниц. Представив эту картину, я долго смеялся над собой. Они бы меня сожрали вживую.

Дружно встретили Новый год. Астахову я сказал, что в конце января ложусь в госпиталь на увольнение, поэтому на полигон, на учебные сборы, я не поеду.

— Боевые стрельбы будете проводить без меня. Весеннюю проверку тоже.

Его по-настоящему это известие огорчило. Еще больше это известие ошарашило мою жену. Она очень надеялась на смену настроения, на беседы командования со мной. На то, что с Астаховым мы уже живем дружно. Но я чувствовал те изменения, которые шли в моем организме при бессонных ночах, всевозможных проверках, тренировках и боевых стрельбах, при работе с личным составом. Головные боли, частичная бессонница, а особенно огромное раздражение при простых бытовых неурядицах. Может что-то мне и казалось, но все равно это имело место. Мне очень хотелось быть психически полноценным. Я просто не хотел рисковать. Вспомнил слова Николая Ивановича:

— Твоя военная карьера закончена. Армия и Советский Союз в ближайшие годы развалятся. Торопись найти свое место на гражданке.

Слова Валерия Михайловича, которого я уважал, как крупного специалиста в отечественной медицине:

— Витя. При таких психических нагрузках и ответственности за людей ты за пять-семь лет станешь психически неполноценным и никому, даже жене, будешь не нужен. У тебя останется одно место для постоянного посещения — психлечебница. Даже и не размышляй. Время, хоть его не — много, но оно есть. Уходи. Иначе, потеряешь все.

Да, я твердо верю, что за пять-семь лет найду свое место в жизни. Пусть маленькая поддержка — пенсия, но она есть. Два года, и я закончу институт. Просто надо собраться. К счастью, свободе дорогу грудью и членом проложим себе. Пусть не совпадает с оригиналом, но женщины — великая сила.

Чебан, услышав про увольнение, сначала взгрустнул, но потом заявил, что закажет два пяти кубовых контейнера, а также начнет делать мне ящики для багажа.

— За это Вы не переживайте. Мы все подготовим в лучшем виде.

— Да мне и в один пяти кубовый нечего складывать.

— Мы Вас полностью укомплектуем. К первому февраля хорошие контейнеры будут уже на территории части.

Я взял направление, приложил документы об обследовании от Валерия Михайловича, и поехал в госпиталь в Дрезден. За десять дней медики все подтвердили и оформили. С их заключением я поехал в управление кадров армии, а потом зашел к генералу Гапееву.

— Это решение окончательное? Может, передумаешь?

Услышав мой ответ, он вытащил свежую газету «Правда». Развернул вторую страницу. Там, в черной рамке портрет Николая Ивановича с известием о его смерти в связи с тяжелой непродолжительной болезнью. Я попросил разрешения позвонить. Звонил я по телефону домой Валерию Михайловичу. Мужской голос ответил, что Валерий Михайлович умер из-за отравления некачественной рыбой фугу. Повесили трубку. Я понял, они ели вместе, вместе и отравились. Что это за рыба «фугу» я не знал. Для меня это горе — потерять сразу двух замечательных людей. Кому нужны эти теплые слова и соболезнования. Что бы ни писали и не говорили. Вывод напрашивается один: их банально отравили. Как Сталин говорил: «Есть человек — есть проблемы. Нет человека — нет проблемы». Гапеев внимательно смотрел на меня:

— Может, теперь передумаешь увольняться? — Получив отрицательный ответ, поднял трубку телефона. — Товарищ Командующий, Рубин у меня. Есть. Пойдем, нас ждет Командующий армией.

Нас пригласили сразу же. Командующий коротко сказал:

— Через месяц переходишь работать в штаб артиллерии сюда. В течение этого года получаешь полковничью должность. К замене получишь и звание. Обещаю, отправлю тебя в крупный европейский город — штаб армии или штаб округа. Там получишь квартиру и можешь тогда увольняться. Иди в приемную. Полчаса тебе на раздумье.

Гапеев вышел через десять минут.

— Решишь вопрос, зайдешь ко мне.

Мне предложили еще большую нагрузку и ответственность, где цена здоровья увеличивается в несколько раз. Здесь каждый норовит выслужиться, утопив товарища по службе. В этих условиях я подохну в два раза быстрее. Поэтому, зайдя в кабинет, я твердо сказал: «Нет». Командующий по селектору пригласил начальника управления кадров. Через минуту тот стоял на ковре рядом со мной.

— Этого, — он показал на меня, — уволить на хер немедленно.

Мы оба дружно ответили «Есть» и вышли из кабинета. Я получил предписание. Вниз по цепочке пошла команда «немедленно уволить». Гапеев выразил искреннее сожаление. Командир дивизии выразил уверенность, что на гражданке я не пропаду.

Ирина все эти дни рыдала днем и ночью. Вещи, закупленные ею раньше и в последние дни, запаковывали в ящики. Это все свободно поместилось бы в один контейнер. Место еще и оставалось. Старший прапорщик Чебан забил два контейнера под завязку хорошей мебелью: стенки, диваны, стулья. С пяток ковров. Обои моющиеся — огромный ящик с рулонами. Разные банки красок. Оказались забитыми имуществом еще три огромных ящика.

— Дома разберете. Все пригодится. Там есть хороший телевизор, новый видеомагнитофон и магнитола. Может еще один трех кубовый забить?

Но я обнял его и сказал:

— Спасибо за все.

Тратить свои деньги на прощальный сабантуй мне не позволили. Все организовали сами. На вокзал в Лейпциг поехало провожать больше десяти человек во главе с Астаховым. Мне жалко расставаться, но обратной дороги нет. Все обещали писать, но я в это не верил. Близких отношений у меня ни с кем не было. Есть товарищи по службе. Друзей, к сожалению, я не приобрел. Поезд застучал колесами. Стоял у окна вагона и смотрел на проплывающие мимо пейзажи. Конец февраля. На полях лежал снег. Но зима уже заканчивается. Впереди весна. Может это символично показывает начало моей новой жизни. Если из этого исходить, то придется в грязи еще побарахтаться, пока доберусь до, по-настоящему, солнечных дней. Мечта не сбылась. Генералом я не стал, но с высоты сегодняшних дней я об этом не жалею. Скоро мне исполнится 36 лет. Жизненного опыта я нахватался по самую макушку. Вряд ли, в первые годы моей гражданской жизни, меня ждет тихое, теплое благополучие. За свое место под солнцем надо будет воевать. Лишь бы здоровье не подкачало. Ехали, материально экипированы, имея денежные средства на пару лет. Не на пустое место. Ехали к родителям Ирины в Винницу. Большой радости от этого я не испытывал. Приедем — посмотрим. Для меня начинался новый этап жизни. Гражданский.

Конец первой книги.