Предисловие

От Тихого океана до Ледовитого один шаг, если вы стоите на мысе Дежнева. Но мне мечталось о большем. И летом 1998 года наконец-то удалось осуществить свою мечту: «перешагнуть» Чукотку в ее центральной части с юга на север, достичь Северного Ледовитого океана, стартовав от Тихого. Сплавиться по дикой реке Пегтымель, увидеть быт чукчей и, главное, испытать на себе прелесть и коварство красивой и суровой природы Чукотки, пройти по ее горам, рекам и тундрам, рассчитывая лишь на собственные силы. И, хотя каркас моего каяка был обтянут не шкурой морского зверя, а современным материалом, за время своего длительного многокилометрового путешествия я вжилась в этот край и немного почувствовала себя настоящим первобытным жителем тех мест.

Мой маршрут начинался от города Анадырь, и завершить его я планировала в поселке Биллингс на берегу Восточно-Сибирского моря. Если приложить линейку к карте, расстояние между этими точками по прямой составит 600 км. На пути ни одного населенного пункта, а значит и гарантированного места пополнения продовольствия. Меня тешит лишь несомненное обилие рыбы в местных реках, да надежда на встречу с чукчами-оленеводами, кочующими по тундре. Вес рюкзака на старте 42 килограмма — это сплавное и лагерное снаряжение, теплые вещи, каяк, 11 кг продуктов, небольшой запас газа. Ничего лишнего, но все же такой груз я могу пронести метров двести и то, желательно, по ровной дорожке. Поэтому строю маршрут таким образом, чтобы, передвигаясь вдоль рек, вести каяк с грузом на веревочке.

Мне предстоит идти по рекам против течения, переваливать через несколько водораздельных хребтов и затем только сплавляться вниз. Как высоко смогу я подняться по рекам? Возможно ли это вообще, каков характер местных рек, не ждут ли меня сплошные заросли кустарников по берегам, какая будет скорость передвижения, успею ли я до зимы? Множество неразрешимых вопросов стояло передо мной, и никто не мог дать на них ответа. Все должно было выясниться на месте, но и попасть на старт также было для меня проблемой, так как необходимой суммой денег на перелет я не располагала.

У меня не было спонсоров, и мое путешествие не состоялось бы без помощи добрых людей. Спасибо всем, кто пускал меня на борт самолета, давал ночлег и делился последними продуктами. Каждый дарил мне то, без чего, как ему казалось, мне будет очень непросто. Это были тушенка или накомарник, сигнальная ракета или особенная блесна, карманная Библия или меховые торбаса, брусок для заточки ножа или витамины в виде дефицитной луковицы. И снаряжение мое было в основном самодельное, пусть сделанное и не из самых новейших и дорогостоящих материалов, но проверенное и надежное.

Теперь можно подводить итоги. В путешествии поставлено несколько личных рекордов: за два месяца своим ходом в одиночку я прошла чуть больше 1000 километров (1055 без коэффициента извилистости), ровно три недели находилась в условиях полной автономности (не встречала людей, а рации у меня не было в принципе), на транспортные расходы (включая перелеты Москва-Анадырь) потратила 13 рублей и… полтора месяца не мылась. За этот переход Чукотки мне было присвоено звание Чемпиона России по спортивному туризму в классе путешествий за 1998 год.

Романтика дальних странствий, созерцание окружающей природы, погружение в нее сочетаются во мне со стремлением к спортивным рекордам. Первое преобладает, но временами ярко проявляется второе. Поэтому в книге наряду с описаниями красот появляются сухие цифры километров, килограммов, высот и других показателей. Но мне кажется, что эти цифры точнее рисуют в воображении картины природы и передают мое состояние, мои ощущения и переживания. А ведь именно эти чувства одинокого путника вдали от цивилизации мне и хотелось выразить. Выразить так, чтобы они передались вам, дорогие читатели. Чтобы вы смогли увидеть Чукотку моими глазами, поняли, что стоит за словами — «идти бечевой» или «пережидать непогоду», «разжечь костер» или «пройти перевал». Чтобы, сидя в уютной квартире, вы почувствовали шевеление волос на голове от ледяного ветра с северных морей.

А если кто-то захочет повторить мой маршрут или пройти другими путями по Чукотке, непременно найдет в книге и полезную информацию. Теперь я могу определенно утверждать, что подобные путешествие доступны любому здоровому человеку, стоит только очень сильно захотеть. Не верите — прочитайте книжку. Наполняйтесь уверенностью в своих силах и отправляйтесь в увлекающий вас путь.

 

Как возникла идея

Почему Чукотка? У земли два полюса, и, вроде, понятно, отчего ненормальные в хорошем смысле этого слова люди к ним стремятся. Или забираются на Эверест, высочайшую вершину планеты. А Чукотка? Суровый край. В представлении обывателей — тундра, где живут чукчи, ждут рассвета в чуме. Ну и что? Можно прожить и без нее. Зачем идти туда?

Один мой приятель, байдарочник и лыжник, подарил мне для предстоящего путешествия очень легкую тонкую капроновую штормовку. Потом он узнал, что надеть мне ее будет практически невозможно, потому что там если и тепло, то очень много комаров и мошки, которые прокусят эту ткань, а когда холодно, то надевать ее просто незачем (средняя температура на Чукотке летом не превышает 10 градусов тепла, а в северных районах в сентябре — 2–3 градусов выше нуля). «Ну, неужели, — удивился он, — не будет таких моментов, когда жарко? Ты идешь в легких штанах и штормовке…» — «Олег, там вряд ли можно будет идти просто в легких брюках без гидроштанов или гидрочулков, ведь когда поднимаешься по реке против течения, невозможно оставаться сухим, и вода ледяная, а по берегам тундра, наверное, заболоченная, и совсем нет леса. Пойми, там нельзя всегда согреться или тем более высушиться у костра». — «Ходить все время в резине летом, да еще там, где нет деревьев… Нет, тогда я совсем не хочу на Чукотку».

Олег, спасибо тебе за подарок, я взяла его с собой. И, хотя большую часть пути он пролежал в подушке под головой, грел меня заботой всех друзей, которые остались в Москве и Питере, но, я уверена, часто вспоминали обо мне. А ты, Олег, наверняка не читал книг своего тезки, геолога и писателя Куваева, удивительного романтика, воспевшего Чукотку в своих повестях и рассказах и пробудившего во мне стремление увидеть этот край воочию. А Вы не читали книг Олега Куваева? И пусть это не звучит свысока, как в устах мультфильмовского попугая, озвученного Хазановым: «А вы бывали на Таити?» — мол, я читала, а если вы нет, то и говорить не о чем. Просто я хочу сказать, что для меня стимулом для совершения путешествия служит красочный рассказ о каких-нибудь интересных местах земли. А тяга попасть в отдаленный утолок света, мало затронутый современной цивилизацией, с неповторимой природой и бытом местных жителей, всегда живет во мне. Чукотка отвечала таким требованиям, и очарование этому краю придали для меня именно книги Куваева, увеличив мой интерес к этому далекому полуострову на краю света. Так в ранней юности «заразившись» любовью к уссурийской тайге от Арсеньева, я не могла успокоиться, пока не устроилась в экспедицию в Приморье и не облазила Сихотэ-Алинь.

Куваев написал о Чукотке очень проникновенно, заманчиво и завораживающе. Заочно полюбив этот суровый край, я подспудно думала, что если представится возможность попасть туда работать в экспедицию, то не премину воспользоваться таким случаем. Мне хотелось увидеть настоящие яранги, байдары, познакомиться с чукчами. Да и где еще в нашей стране можно воочию наблюдать первобытный жизненный уклад людей, пронесших почти неизменной свою культуру от каменного века до наших дней? Изолированность Чукотского полуострова от центров научно-технического прогресса сохранила и природу этого края практически нетронутой, а путешествие по первозданной местности всегда увлекательно.

Время шло, научные экспедиции из-за отсутствия финансирования в нашей стране сокращались, шансы попасть на Чукотку по работе уменьшались, желание же путешествовать во мне не исчезало никогда.

После одиночного путешествия по Камчатке летом 1994 года я поняла, что такие походы мне очень нравятся. Во-первых, длительное путешествие по ненаселенной местности меня привлекает само по себе. Во-вторых, одиночное путешествие без средств связи — вещь захватывающая. Именно без средств связи, я подчеркиваю. В этом есть несомненная доля риска и гарантирована острота ощущений, полнота жизни. Все зависит от тебя, от твоих сил, твоего умения, сноровки. Тебе дается право выбора любого пути, за тобой последнее слово. Ты чувствуешь настоящую свободу. Только в таком путешествии полностью отрываешься от цивилизации, теснее сливаешься с природой, понимаешь свою незначительность и беззащитность.

На Камчатке я убедилась, что именно линейные маршруты с глобальным пересечением местности особенно привлекают меня. Только так, мне кажется, можно по-настоящему вжиться в природу края, видя ее бесконечное разнообразие на длинном пути. Так, например, образ Камчатки в моем представлении теперь — это далеко не только вулканы и Долина гейзеров.

Впоследствии различные идеи подобных маршрутов по разным регионам нашей страны часто возникали у меня, но я старалась привязывать их начало и конец к железнодорожным магистралям или автомобильным дорогам из соображений более реальной (в отношении материальных затрат) заброски к месту старта. Но если отрешиться от проблем подъездов и главным критерием выбора признать безлюдье, первозданность значительного участка земного пространства, его самобытность и неповторимость, тогда Чукотка идеально вписывается в эти критерии. Плотность населения Чукотки в большинстве районов составляет меньше одного человека на квадратный километр.

И, хотя на Камчатке же я поняла, что в подобные «вояжи» неплохо отправляться и не в одиночку (чтобы было с кем делиться впечатлениями и веселее переносить тягостные моменты безделья в непогоду), идею пересечения Чукотки в 1997 году я намеревалась осуществлять одна: уж очень хотелось той самой остроты ощущений и полной самостоятельности. К тому же я заранее знала, что у моих друзей по различным причинам не будет возможности пойти со мной в длительный поход. А на край света можно идти либо только с настоящими друзьями, либо уж в одиночку.

Пока я молода, сильна и здорова, пока меня не обременяют заботы о детях, надо пользоваться моментом. Впереди было свободное лето, и решение о пересечении «края света» было принято.

 

Как попасть на Чукотку и как по ней ходить?

На первый вопрос, кажется, дать ответ очень просто — садись в самолет и лети себе на здоровье. Но что делать, если денег на самолет нет, а заработать достаточную сумму на перелет за ограниченный промежуток времени не получается? На Чукотку не проложены дороги с материка, автостопом туда добираться можно разве что зимой, по зимникам. Попутные пароходы? Пока доплывешь, глядишь, и лето кончится, ведь время навигации ограничено. Остается авиастоп. Так что первый напрашивающийся очевидный ответ на поставленный вопрос является верным.

Я не была полностью уверена в возможность пересечения Чукотки так, как задумала (а планы мои были наполеоновские, и девиз был примерно таков: все или ничего), и поэтому моральным оправданием отступления в случае неудачи для меня было бы наличие бесплатного перелета.

Весной, перед предстоящим летним путешествием, я стала наводить справки о возможности перелета на Чукотку. Обратилась к знакомому полковнику с абсурдным, как мне казалось, вопросом: «Валер, как ты думаешь, можно как-нибудь на военном самолете за минимальную плату долететь до Анадыря из Москвы?» — «В принципе все возможно» — поразил меня своим спокойным ответом Валера. Я ожидала отрицательного ответа и вопрос задавала почти в шутку. «Раньше просто было, — продолжал он. — Сейчас? Ну, кто его знает. Попробуй». Вызов был брошен, гипотетическая идея обретала реальность.

Одновременно с поисками возможности перелета я прорабатывала маршрут предстоящего путешествия. Купила в столичном магазине обзорную карту Чукотского автономного округа масштаба 20 километров в одном сантиметре, стала изучать ее и думать, как протянуть нитку маршрута. Он, по моим планам, должен был проходить по наименее населенной территории, пересекать Чукотку (для глобальности) и, желательно, затрагивать места, уникальные по красоте или по каким-либо другим причинам. А еще он должен начинаться и заканчиваться недалеко от аэродромов, чтобы, сойдя «с корабля», по возможности быстрее попасть «на бал», не попадая в зависимость от местного транспорта.

Итак, меня привлекал именно глобальный, можно сказать трансконтинентальный маршрут. Одновременно мне хотелось, чтобы предстоящий маршрут был новый, уникальный. А старт его должен был находиться недалеко от столицы Чукотского АО города Анадыря, расположенного в устье одноименной реки, впадающей в Берингово море бассейна Тихого океана. Ведь туда можно долететь прямо из Москвы. Либо недалеко от Певека, это тоже крупный населенный центр Чукотского полуострова, только расположенный уже на его северном побережье. Исходя из этих требований, обозначались два варианта пути. Либо с юга на север, либо наоборот.

Кратчайшее расстояние между Анадырем и побережьем Северного Ледовитого океана в районе Восточно-Сибирского моря, как я уже говорила, примерно 600 километров. Понятно, что маршрут не может быть прямолинейным и совсем не обязательно должен заканчиваться в этой ближайшей по расстоянию к Анадырю точке.

По моему опыту, за день по неизвестной местности (в тайге, например) можно пройти приблизительно 15 километров. По заболоченной тундре передвигаться тяжелее, но все же из-за того, что на открытом пространстве легче ориентироваться, проходить можно и 20 километров за день. По твердой горной каменистой тундре даже 30 километров в день — не предел. Но на пути могут встречаться заросли кустарников, обширные озера, непроходимые болота, глубокие реки и другие препятствия. А в непогоду я вообще могу оставаться на месте.

Что встретится мне на пути? Как часто будет непогода? Можно ли точно запланировать сроки путешествия? Мне было ясно только то, что путешествие будет длительным. Месяца два или три. Какой же должен быть груз, чтобы хватило продуктов на все это время? Как вообще лучше передвигаться — только пешком или комбинируя ходьбу со сплавом? Если идти пешком, то в начале пути, пока не доберусь до гор, неизбежно придется шагать по многокилометровой низинной заболоченной тундре, обходить озера, пересекать реки. По болоту и налегке не очень-то быстро пойдешь, а с тяжелым рюкзаком и подавно. Без лодки могут возникнуть проблемы с бродами и, главное, нельзя будет использовать реки для легкого сплава вниз по течению. С другой стороны, судно сразу значительно увеличивает вес снаряжения.

А какой груз я вообще могу нести? С ответа на этот вопрос и должно было начинаться построение тактики передвижения. Я не обладаю способностью мужчин переносить рюкзаки в 45–55 килограммов по пересеченной местности. В экстремальной ситуации смогла бы, я уверена в этом, но, слава Богу, пока таких случаев не было. 25 килограммов — вот оптимальный для меня вес, с ним я иду быстро, ну, может быть, 27. Тридцать — максимум, да и то по горам с таким грузом уже идется тяжело.

Традиционно-минимальная, более-менее приемлемая, по многолетнему опыту туристских групп, летняя раскладка продуктов, то есть количество сухого веса продуктов, расходуемое в день одним человеком, равняется 500 граммам. Сразу оговорюсь, что данное количество продуктов все же далеко не полностью восстанавливает затрачиваемую на маршруте энергию, и обычно после окончания похода на такой раскладке участники неизменно теряют в весе. Такая раскладка подходит для непродолжительных автономных путешествий (скажем, до трех недель). Но даже этот скудный паек на 60 дней составляет 30 килограммов продуктов. Понятно, что помимо них нужно еще нести и снаряжение.

Как же выйти из сложившегося положения? Ответ очень прост: если груз невозможно нести, его нужно везти. На чем? Если идти в одиночку, то, конечно, на каяке. Подниматься по рекам против течения до центральных горных районов Чукотки и затем, сделав волок, сплавляться вниз по течению до океана. Везти груз на каяке, тянуть его по воде против течения на веревке. А на волоке можно идти в две ходки, нести груз двумя частями, если, конечно, волок будет не слишком длинным.

По геоморфологическим законам строения рек, как правило, на повороте реки внешний, «вогнутый» берег, который постепенно размывает вода, обычно крутой, обрывистый, дно реки здесь глубоко, противоположный же, «выпуклый» берег, обычно плоский. «Выпуклые» берега приполярных рек, как правило, галечные. Передвигаясь от галечника к галечнику, беспрепятственно идя по ним, ведя каяк по воде корабликом на поводу и перегребая поток между ними, с одного берега реки на другой, можно продвигаться вверх по течению. Следуя такой тактике передвижения, я строила нитку маршрута.

Единственный опыт движения бечевой против течения у меня был на Приполярном Урале, когда именно таким способом мы поднимали катамаран к верховьям рек, правда, на катамаране всегда сидел рулевой и, орудуя веслом, постоянно отводил корабль от берега и камней в русле.

И еще одно немаловажное преимущество привязки маршрута к рекам и наличия средств сплава: каяк — это мое спасение, моя единственная надежда на более-менее быстрый выход к людям, ведь случись что-нибудь, я всегда могу впрыгнуть в каяк и плыть вниз по любой реке, у которой нахожусь в данный момент. В большинстве случаев в ее низовьях я могу рассчитывать на встречу с людьми из поселков. Вера в это меня очень ободряла.

На самом деле, с самого начала для меня не существовало вопроса, как передвигаться по Чукотке в одиночку — пешком или сплавом.

То, что реки открытых тундровых просторов нужно использовать в качестве водного пути, для меня было ясно. И предыдущие рассуждения я привела лишь для введения непосвященных читателей в курс дела.

 

Речка мечты

Кому из Вас, читатели, не хотелось бы оказаться на необитаемом острове или сплавиться вниз по течению по неведомой реке? Наивные мечты детства… Вот и мне хотелось найти такую реку, по которой никто в одиночку не сплавлялся от истока до устья. И чтобы она была необитаемой и не очень короткой. И чтобы истоки ее были труднодоступными. Попасть в истоки этой реки самой, своими силами добраться до них. Романтика…

Где же отыскать такую? Сплав от озера Эльгыгытгын по реке Энмываам, описанный по крайней мере в двух книгах, я считала избитым. К тому же, трансчукотский маршрут, проходящий по этому пути, шел с севера, с обширной Чаунской губы Восточно-Сибирского моря на юг. Мне же хотелось воочию увидеть открытый Северный Ледовитый океан и, более того, добраться до него своим ходом. То есть я сразу решила отдать предпочтение пути с юга на север. От Тихого океана к Ледовитому.

В библиотеке Московского турклуба я нашла единственный отчет о пеше-водном походе по Чукотке команды Рудольфа Седого. Это путешествие проходило сначала по хребту Пекульней, потом был сплав по реке Амгуэме. На хребет туристов забросил вертолет, а по реке они плыли до дороги, ведущей в поселок Эгвеки-нот. Мой маршрут мог лишь отдельными небольшими участками пересекаться с путем группы Седого.

Какую же реку избрать своей? Паляваам я исключала — низовья его широкие, по берегам обозначены поселки, да и впадает он не в открытый океан, а в Чаунскую губу. По Амгуэме уже сплавлялись, да и нижнее течение ее проходит вдоль дороги.

За помощью пришлось снова обратиться к книгам Олега Куваева. «Воистину губа Нольде была гиблым местом, и просто не верилось, что в нее впадает благодатная река Пегтымель с быстрой прозрачной водой, где водятся хариусы, где в кустарниках кишмя кишат зайцы, на холмах маячат олени, а на береговом обрыве в среднем течении находятся знаменитые, ибо пока единственные, петроглифы, рисунки на камне, и на тех рисунках найдешь все, что знаешь о Чукотке…» Не знаю, для кого как, но для меня уже в одном этом предложении было достаточно романтики, чтобы захотеть сплавиться по этой благодатной чукотской реке. А наличие кустарников, то есть дров, далеко за полярным кругом успокаивало разумную половину моей двойственной натуры.

Я схватила карту и, обнаружив, что река эта на всем своем трехсоткилометровом протяжении и даже в устье на побережье не имеет населенных пунктов и не пересекает дорог, поняла, что это как раз то, что нужно. Тем более, что на самом деле Пеггымель впадает не в гиблую губу Нольде, а прямиком в открытое Восточно-Сибирское море Северного Ледовитого океана. Вплыть в Северный Ледовитый океан своим ходом, очутиться на безлюдном побережье, почувствовать себя первопроходцем на пороге XXI века, разве это не здорово? И своими глазами увидеть древние петроглифы, заснять их на цветную пленку и показать всем друзьям.

Итак, подходящая для сплава река найдена. Отсутствие информации по прохождению этой реки туристами или учеными меня только радовало. Это вовсе не означало, что по Пегтымелю никогда не сплавлялись люди. И эскимосы на каяках, и геологи на надувных резиновых лодках, рыбаки и охотники наверняка проплывали по многим участкам чукотских рек, но письменных отчетов, легко доступных всем, они не оставили. Одно я знала твердо: водопады и сложные ступенчатые пороги с крутыми, резкими перепадами высоты, вертикальными сливами в условиях вечной мерзлоты в русле Пегтымеля не предвиделись, остальные же технические препятствия, возможные на сплаве, меня не особенно страшили. Так я говорила себе вслух. В мыслях же некоторые страхи, конечно же, возникали. Отсутствие информации придавало предстоящему сплаву неизвестности.

Итак, Пегтымель был совершенно необитаемой рекой и впадал в открытый Ледовитый океан. Совершенно необитаемой в том смысле, что по берегам реки не были обозначены поселки, да и вообще, ближайшие к реке поселки находились все же на значительном удалении от нее. Да и поселки эти были геологическими, рядом с ними производилась добыча ценного рудного сырья. Где гарантия, что они являлись жилыми ныне?

В верховьях реки, примерно в 10 километрах от русла, на моей обзорной карте была обозначена перевалочная база «Пламенный». Я была убеждена, что она нежилая, ведь геологические изыскания за последние восемь лет были значительно сокращены. Приблизительно в 100 километрах от устья Пегтымеля, на берегу, значилась еще одна перевалочная база без названия. Жилая ли она, тоже было неясно. Абсолютно полную информацию об этих поселках и базах, может, и реально было бы получить — теоретически. Практически же, находясь в Москве, не имея знакомых на Чукотке и не располагая деньгами на междугородние переговоры по телефону, это было весьма затруднительно. Да и, честно говоря, иметь абсолютно полную информацию мне не хотелось совершенно. Терялся бы элемент неожиданности, остроты, надежды, какой-то доли риска, без которых путешествие не было бы таким привлекательным, романтическим и загадочным. Ведь совсем не интересно, когда точно знаешь, что ждет тебя за горизонтом? (Конечно, ты все равно не знаешь, что доподлинно ждет тебя за горизонтом, но не будем вдаваться в философию.) Но самое интересное другое: я не смогла узнать многое из того, о чем знать следовало бы.

Как же возможно попасть в верховья Пегтымеля, если отправной точкой маршрута рассматривать Анадырь? При взгляде на карту ответ приходит легко — надо подняться по реке Танюрер. А затем перевалить через горы. В устье Танюрера есть поселок, значит, туда как-нибудь возможно добраться из Анадыря.

Глядя на карту, я пыталась вообразить, что представляет собой Танюрер в низовьях. Широченная река, заболоченные низкие тундровые окрестности, многочисленные низменные озера. Тоскливо. Возможно, там не будет галечников, или они могут быть далеко не сплошными. Стена кустарника на берегу и сильное течение, выгрести против которого будет нелегко. Надо срезать путь хотя бы к среднему течению Танюрера, решила я.

Город Анадырь расположен на берегу лимана. И совсем недалеко от города, почти в устье реки Канчалан, что впадает в лиман, на карте обозначен поселок Канчалан. Его я и решила рассматривать в качестве стартовой точки на пути в глубь Чукотки.

Чтобы срезать путь к среднему течению Танюрера, нужно было подняться по маловодному (по сравнению с низовьями Танюрера) Ынпынгэвкуулю. Реки эти разделяет короткий волок, и поскольку места там еще низинные, скорее всего он будет представлять собой перетаскивание неразобранного каяка по почти ровной заболоченной местности, думала я, а затем последует небольшой сплав по притоку — и я окажусь на Танюрере. Так я миную его низовья. Именно этот вариант я рассматривала, когда в первый раз отправлялась на Чукотку.

Когда маршрут наметился, необходимо было достать более подробную его карту, нежели имеющаяся у меня обзорная «двадцатикилометровка». В нашей стране это всегда было проблемой, но меня выручил знакомый геолог Юра, сделав мне черно-белые ксерокопии карт масштаба 5 километров в одном сантиметре по всему маршруту. То, что они были не цветными, особенно не вредило считыванию информации, так как зеленые пятна растительности на оригиналах практически отсутствовали.

Будет ли достаточно дров на моем пути? На какой высоте они исчезнут при подъеме на горные перевалы? А за полярным кругом — вдруг там будут такие чахлые кустики, что набрать топливо Для приготовления пищи станет проблемой? Я решила взять с собой газовую горелку и три полулитровых баллона газа. Хватит ли этого на весь маршрут — было неясно.

Ынпынгэвкууль. «Кууль» по-чукотски — глубокая река, «ваам» — река. Если глубокая река, то, может быть, она течет, как в канаве, глубока прямо у берега, на ней нет галечников, сплошные кусты по обоим берегам, которые будут мешать моему передвижению? Я пыталась представить, как выглядит эта река. Можно ли будет подниматься по ней, ведя каяк на веревке, шагая вдоль галечника, переплывая с берега на берег? А вдруг на «кууле» будут сплошные коридоры кустов? А подниматься на веслах против сильного течения также будет невозможно? Ведь, хотя падение реки относительно небольшое, течение все-таки может быть довольно сильным из-за мощности реки, большого расхода воды в ее низовьях.

Передвигаясь по карте «пятикилометровке», я пыталась яснее представить характер местности, характер конкретных местных рек. Как далеко я смогу продвигаться вверх против течения по воде, возможно ли это вообще? Да и какова будет скорость такого перемещения, успею ли я пройти маршрут за короткое полярное лето?

Множество неразрешимых вопросов стояло передо мной, и никто не мог дать на них ответа. Все должно было выясниться непосредственно на месте, попасть на которое также пока было для меня проблемой неразрешенной.

Но отбросим сомнения! «У меня смелое намерение — подняться по Чауну к горам на 200–300 километров. До сих пор никто не поднимался на лодках так далеко по северным рекам Чукотки… Мы попробуем сначала подниматься на моторе, потом пойдем старинным, исконным способом русских землепроходцев — бечевой, а потом и пешком», — так писал о своей экспедиции 1934–35 годов по горам и тундрам Чукотки С.В. Обручев. Эти слова в полной мере относились и к моему путешествию, только подниматься я намеревалась по реке Канчалан и ее притокам, а затем по Танюреру. И мечта-надежда о возможной попутной моторной лодке в низовьях могучих чукотских рек меня не покидала.

 

Немного истории

«Неведомые миграционные потоки зашвырнули людей на северо-восток Азиатского континента, видимо, еще в каменном веке. Потом миграционные потоки отхлынули, а они остались здесь, изолированные от всего человечества, остались на пределе человеческой жизни, выжили и сформировали свой народ. Забытые на оконечности материка, эскимосы создали свою материальную культуру, вначале охотников на оленя, потом принялись завоевывать море. Они изобрели поворотный гарпун. Они изобрели свое мореходное искусство. Они создали уклад постоянной жизни там, где спустя тысячелетия просвещенные европейцы все еще считали жизнь невозможной. Они пересекли Берингов пролив и занялись освоением Аляски». (Точка зрения О. Куваева скорее романтическая, чем исторически верная.)

До прихода русских в XVII веке на Чукотке еще удерживался неолит, новокаменный век, хотя почти во всех остальных районах Старого Света уже давно начался век железа. Огромные горные территории центральных частей Чукотского полуострова, где по распадкам и долинам рек кочевали со стадами оленей настоящие люди — именно так переводится слово чауча (чукча) — оставались труднодоступными для исследователей из-за суровых природных условий и значительной удаленности от побережья.

1648 год. Семен Дежнев с дружиной казаков на кочах обошел Чукотский полуостров с севера на юг, впервые документально подтвердив это. Но отчет об их путешествии затерялся, далеко не сразу дошел до российской столицы, на долгие годы безвестно осев в бумажном архиве в Якутске. По приказу Петра Великого, уже после его смерти, в 1728 году Витус Беринг и Алексей Чириков — капитаны двух кораблей — пошли от берегов Камчатки на север искать уже найденный проход между Азией и Америкой. И прошли по нему, подтвердив, что Азия не граничит с Америкой, не подозревая о том, что это неширокий пролив.

В 1764 году галиот купца Никиты Шалаурова ушел с устья Колымы на восток открывать неведомые земли и пропал. Капитан Биллингс, проезжая зимой 1791 года от бухты Святого Лаврентия к Нижнеколымску, узнал от чукчей о недавно обнаруженной в устье Пегтымеля парусиновой палатке с трупами людей. Через 60 лет после пропажи галиота экспедиция Федора Врангеля, работавшая в тех местах, нашла в 20 километрах восточнее устья Пегтымеля на небольшом мысе деревянную избу, где сохранились некоторые вещи, принадлежащие участникам похода отважного купца. Ныне этот мыс носит название Шалаурова Изба. Где же и как произошла трагедия? Можно ли ныне узнать это?

Много еще отважных исследователей побывало затем на чукотской земле, но полное картографирование восточного «кончика» Азии окончательно удалось осуществить с помощью авиации только в 1932–33 годах. Последующие детальные геологические исследования, регулярно проводившиеся до конца 80-х годов XX века, практически стерли все «белые» пятна с территории Чукотки. Однако и по сей день немало загадок хранит в себе чукотская земля. Так, например, еще не раскрыта тайна происхождения оленеводства на Чукотке. И тайна «очень большого медведя», по словам очевидцев, изредка встречающегося в центральных горных областях полуострова. И хотя многие оленеводы или охотники слышали про этого загадочного зверя или видели его воочию, туша этого медведя еще не попадала в руки зоологов, и пока нельзя однозначно ответить на вопрос, является ли этот «очень большой медведь» новым видом или крупным экземпляром обычного бурого медведя. Или испачкавшимся белым мишкой.

А самые северные пока евроазиатские наскальные рисунки древних были найдены относительно недавно. Летом 1965 года техник-геолог Саморуков обнаружил на береговых обрывах реки Пегтымель маленькие наскальные рисунки, величиной не более 10–12 см. На следующий год отыскать их снова не удалось, сохранились лишь фотографии. Скептики принимали эти изображения за детские рисунки. И только в 1967–68 годах специальные экспедиции под руководством Н.Н. Дикова сняли завесу тайны с этих рисунков. Их выбивали или вышлифовывали предки нынешних местных жителей Чукотки. Исследователи нашли и зарисовали все найденные ими изображения. Оказалось, что еще ниже по течению, то есть севернее, на скале было второе местонахождение петроглифов. Находясь на 69° и 30' северной широты, эти петроглифы являются самыми северными в Евразии и пока единственными чукотскими. Некоторые из них интерпретировать однозначно не удалось до сих пор…

У меня был шанс прикоснуться к тайнам Чукотской земли, посмотреть, как сейчас там живут люди и увидеть рисунки древних художников, чтобы понять, как они жили раньше. Я решила этот шанс не упускать.

 

Полет на «суверенную» Чукотку. Дубль первый

Билет на самолет Москва-Анадырь в начале лета 1997 года стоил 2,9 миллиона рублей в один конец, я же располагала суммой почти в 2 раза меньшей.

Лаборатория Проблем выживания человека при Институте авиационной и космической медицины, которую я пыталась заинтересовать своим, можно сказать, экспериментом на выживание, пообещавшая вначале составить план исследования и посодействовать с перелетом в Анадырь, под конец пошла на попятную, и начальник лаборатории откровенно заявил мне, что, будь я хотя бы мужчиной, тогда с исследований возможностей моего организма и был бы какой-нибудь прок. А так… Ведь летчик в нашей стране, за редким исключением, — профессия мужская.

Июнь подходил к концу, а я все никак не могла попасть на место старта. И вот счастье буквально валится с небес: через друзей я узнаю, что завтра уходит пустой «борт» в столицу чукотского края, чтобы забрать на теплый материк детишек на каникулы.

Вместе с моим знакомым, работавшем в то время на территории военного подмосковного аэродрома, мы узнали, какой экипаж летит на Чукотку и, найдя одного из его пилотов, договорились, что меня посадят на борт. Выяснив бортовой номер нужного мне самолета, мой знакомый, знавший все ходы и выходы на аэродроме, поймал «газик», и водитель-сержант отвез нас к стоянке самолета.

В салоне ТУ-154 было человек 6 пассажиров. Рейс отложили до 2 часов ночи, поэтому я разлеглась на трех креслах и, утомленная нервотрепкой сборов, сладко заснула.

Меня кто-то настойчиво тормошил за плечо. «Вы знаете, что находитесь здесь без билета?» — ко мне обращался летчик в голубой форме. «Да», — спросонья я плохо соображала. «В общем, платите один миллион за билет, и мы в расчете». — «А можно полмиллиона?» — вдруг нагло заявила я. Летчик явно опешил: эта гражданская еще смеет торговаться? «Ты кто вообще такая?!» — разозлился он. Я прямо рассказала о своих планах, представилась бедной путешественницей и поведала о предыдущем своем одиночном вояже по Камчатке. Летчик смягчился: «Ну ладно, пошли, ребятам расскажешь».

Узнав, какой длинный путь предстоит мне впереди, и что никаких знакомых на Чукотке у меня нет, пилоты вообще расхотели брать с меня деньги. А тот, первый летчик, даже подарил мне талоны на питание в столовых при военных аэродромах. «Может, будешь проходить мимо на своем маршруте, подкрепишься…» Милый человек, наверное, он не осознал до конца удаленность моего маршрута не только от столовых, но даже от постоянных мест обитания человека. Но все-таки такой подарок меня очень растрогал. Промежуточная посадка в Тикси, голубые ледовые поля у берега океана, зеленеющая тундра с пятнами снежников и озер, коричневая могучая ширь полноводной Лены… 25 июня лето здесь только начиналось. Пограничник, зашедший в самолет сразу после посадки, проверив мои документы и удивившись отсутствию погранпропуска, сказал, что задерживать меня не будет, но неприятности в дальнейшем пообещал.

Надо сказать, что при подготовке своего путешествия я все силы бросила на подгонку и проверку снаряжения, которое практически все изготавливаю сама, от надежности и непотопляемости которого зависит моя жизнь. На выискивание описаний путешествий по данному региону, карт. Наконец, на изыскание возможностей самого отлета на место старта… И совершенно не задумывалась об оформлении каких-либо пропусков. Видимо, трое суток чилийской тюрьмы, куда я попала за безвизовый переход границы в Кордильерах, не сделал меня более предусмотрительной. Но ведь я в России, у себя на Родине! Мне и в голову не могло придти, что Анадырь — «закрытый» город, в то время как Владивосток и Петропавловск-Камчатский давно «открыты».

Мы приземлились в Анадыре. После Тикси кроме меня в салоне находился всего один пассажир. Так как почти всю дорогу я летела в кабине, где летчики, надев на меня наушники, «делали» из меня радиста, я не сообразила, как следует расспросить пассажира, легкомысленно упустив возможность получить полезную информацию о городе. Пассажира встречали на машине и увезли так быстро, что я не успела попроситься уехать с ним.

Летчики, не подозревая о том, что я не имею пропуска, указали мне на здание аэропорта вдалеке, куда я, недолго думая, и пошла напрямик. 37-киллограмовый груз давил меня к земле, поэтому я даже обрадовалась, когда ко мне подкатил «газик». Но это не было актом милосердия, просто я нарушила правила, разгуливая по взлетной полосе.

В аэропорту все прибывшие пассажиры проходят пограничный контроль. Поскольку у меня, кроме паспорта, никаких документов не было, пограничник повел меня в погранотделение — здесь же, в аэропорту. Выслушав мой чистосердечный рассказ о цели пребывания на Чукотке и о том, что я понятия не имела о погранпропусках, начальник вошел в мое положение, поверив на слово, предупредил о штрафе до 80 минимальных окладов за нарушение погранрежима, заставил написать объяснительную записку с указанием в ней маршрута моего дальнейшего следования и отпустил, отдав паспорт.

Я была счастлива. Погранцы дали «добро!» Что еще нужно? «А теперь сходите в администрацию и оформите пропуск. Без него вам билет до Канчалана не продадут. И больше не нарушайте погранрежим». Так я узнала, что даже поселок Канчалан, находящийся в полусотне километров от побережья, тоже является погранзоной. (По Закону о Государственной границе Российской Федерации в погранзону включается зона местности шириной до пяти километров вдоль Госграницы на суше и вдоль морского побережья.) Как на крыльях летела я в администрацию. Оформить пропуск — теперь уже простая формальность, наивно полагала я.

Администраторша, хрупкая брюнетка средних лет, выслушав мою просьбу об оформлении пропуска, пришла в замешательство. Видимо, в ее голове никак не укладывалось такое странное поведение человека. Ну как можно просто так прилететь на Чукотку без пропуска, когда без него даже не продают билет в аэропорту в Москве? Ну как можно идти куда-то в тундру в одиночку без ружья, без егеря? Но я была перед ней, как вещественное доказательство возможности подобных действий, и с этим нужно было что-то делать. Я же, не осознав до конца, что передо мной не живой человек, а сухая машина чиновнического аппарата, продолжала откровенно рассказывать о предстоящем маршруте.

Все стало ясно, когда последовали аргументы типа: «Да вы знаете, что, когда мы шли по тундре с егерем, и я увидела медведя, у меня только пятки и засверкали! А если бы не егерь, не ружье, что бы тогда? А вот недавно женщина с ребенком отошла на 5 километров от поселка ягоды пособирать, так ребенка комары насмерть закусали — вы понимаете, насмерть! А недавно к нам из «Гринписа» приезжали 4 человека, вам знакома такая организация? Так вот, мы их не пустили, тут же отправили на самолете обратно, а ведь у них пропуска были», — администраторша гордо глянула на меня свысока. Ей явно не хватало звездочек на пиджаке за каждого выдворенного с «суверенной» территории человека. «А вы? От какой вы организации?» То, что я свободный человек свободной страны, эта дама в расчет не принимала. Или у нас не свободная страна? «У нас вся Чукотка — это погранзона, — отрезала администраторша, — и никуда мы вас не пустим! Вы должны были оформить пропуск по вызову, а так — к кому вы приехали? Ездят по путевкам, — назидательно продолжала она. — Вот вернетесь в Москву, оформите пропуск и, пожалуйста, приезжайте к нам. 15 августа у нас как раз будут соревнования на байдарах, будем рады вас видеть». Как будто слетать туда-обратно — это пара пустяков.

Я пошла разговаривать с депутатом, главой администрации поселка Угольные Копи (именно в нем расположен аэродром). Просила его дать мне разрешение находиться на территории Чукотки. Просила, раз я уже нахожусь здесь, оформить пропуск на месте. «Нет, это невозможно. И в одиночку мы вас не можем отпустить. Мы ответственны за вашу жизнь». Я предлагала написать расписку о том, что в случае моей смерти прошу никого не винить, раз они так боятся этого. «Нет. Спасслужбы у нас нет. Мы не можем вам разрешить».

Я не камикадзе, путешествовать в одиночку собиралась не впервые и, думаю, все-таки могла бы сама решить на маршруте, способна ли продолжать его или пора поворачивать. Мне же не дали даже отойти от города! Администраторша отобрала у меня паспорт и сопроводила на заставу под охрану пограничников, предупредив, что завтра самолет на Москву не улетит, пока меня туда не посадят.

Погранцы оказались добрыми ребятами, паспорт они мне отдали, но ничем больше помочь не могли. Я тоже не желала им зла, поэтому чистосердечно спросила у них, что они будут делать, если я все-таки уйду с заставы. «Что ты, это безнадежное дело. Тут же будет приказ: заставу в ружье. Вертолеты в воздух…» — пограничник умолк, бросив на меня пристальный взгляд, а затем снова деликатно попросил у меня документ, удостоверяющий личность.

Белой ночью ребята свозили меня на лиман, чтобы я хоть чуть-чуть смогла прикоснуться к Чукотке. Сильнейший ветер гнал по заливу большие волны с барашками. Моросил дождь.

Другого берега видно не было. Лиман был грозен, и мысль о попытке улизнуть на каяке по этой устрашающей открытой водной акватории в тот момент казалась мне самоубийственной. Пешком же уйти с 37-киллограмовым грузом далеко я была не в состоянии ни морально, ни физически.

На следующее утро специально задержали рейс того самого самолета, который забирал жен военнослужащих с детьми и отпускников на «большую землю», пока в части искали исправную машину, чтобы доставить меня в аэропорт. «Как же — вертолеты в воздух, — с горечью думала я, — даже наземный транспорт подкачал». Все еще не веря в реальность происходящего, я на что-то надеялась.

Не всем желающим удалось попасть в самолет. Женщины, чуть не плача, просили посадить их, но мест не было. Однако, для меня оно, конечно же, нашлось. Сознание того, что из-за меня еще пострадает человек, стремящийся на материк, усугубляло горечь поражения.

Так меня выгнали с Чукотки. Итак, оказалось, что право распоряжаться собственной жизнью принадлежит не самому человеку, не Богу, а администрации Чукотского автономного округа…

 

Проверка снаряжения

На обратном пути я не захотела возвращаться в Москву, а решила выйти в Воркуте (самолет делал там промежуточную посадку). Я поступала так по двум причинам. Во-первых, я не могла высаживаться на подмосковном аэродроме, чтобы не подводить летчиков, которые, по словам администраторши в Анадыре, не имели права сажать меня в самолет и навлекли тем самым на себя неприятности. И, во-вторых, мне просто не хотелось возвращаться в Москву, когда я готова в дальний путь. В то лето у меня на июнь-июль был продуман запасной вариант путешествия на тот случай, если не удастся улететь на Чукотку: сплав на Ямале по реке Щучьей, которую я давно уже собиралась пройти в одиночку от самых верховьев, от озера Щучьего в горах Полярного Урала. В тот год на стационаре (экспедиционной базе) в нижнем течении реки должна была работать биологическая экспедиция, с участниками которой мне также хотелось бы встретиться. Но с собой карт того района у меня, естественно, не было.

Во время полета я стала быстро прорабатывать маршрут прямо в самолете, ведь у летчиков были полетные карты, правда, довольно мелкого масштаба, но хоть примерно я могла сориентироваться по ним. «Ну что, куда теперь?» — усмехались летчики.

«Река Уса протекает совсем рядом с Воркутой, — лихорадочно соображала я. — Добраться до нее, а там вверх, бечевой против течения на перевал к озеру Щучьему. Заодно почувствую, что значит подниматься вверх „корабликом“». Местность того района я примерно знала, недалеко от Воркуты, как раз на Усе, я, работая в Институте авиационной и космической медицины, участвовала в зимнем натурном эксперименте на выживание летчиков, ходила в тех местах в спортивный лыжный поход.

Мы прилетели в ту же воинскую часть, с добровольцами из которой мы проводили эксперимент, но знакомых я не встретила. С талонами на питание я пришла в летную столовую, представилась путешественницей, и меня кормили в части бесплатно даже без талонов.

У военнослужащих я стала узнавать, как попасть на Усу. Мне нужно было добраться лишь до реки. Но к старту тащить через тальники рюкзак с тяжелым грузом 10–15 километров мне было не под силу. Командир машины с радарной установкой сказал, что на следующий день они собираются на рыбалку. Я договорилась ехать с ними.

Но на следующий день погода испортилась, похолодало, пошел дождь — рыбалка отменялась. Командир, пристально взглянув мне в глаза, спросил: «Тебе очень нужно на Усу?» — «Да», — ответила я. «Садись». Меня довезли до плотины на реке на этой самой машине с радарами, и мы распрощались.

Поднявшись выше плотины, я быстро собрала каяк и поплыла наверх. Погода была препротивнейшая: холод, ветер и дождь. Как только закончился участок реки, запруженный плотиной, пришлось впрягаться в бечеву и тащить каяк против сильного течения вверх. Вода на реке была высокой, в тундре снег недавно сошел, а на северных обрывах реки еще лежал темными пластами. Весенний паводок здесь еще не кончился.

Как же так? Если бы я была на Чукотке, я бы не прошла, с ужасом думала я. Галечники были залиты, на реке встречались настоящие каменистые пороги, то есть такие места, где река имела ярко выраженную ступень падения, да еще среди крупных камней, многие из которых торчали из воды. По берегу, посуху идти и тянуть каяк было далеко не всегда возможно — веревка цеплялась за торчащие на залитых отмелях камни. Я с трудом пробиралась по мутной воде между камней против сильного течения и встречного ветра. «Неужели так же было бы и на Чукотке?» — не переставала ужасаться я. В первую же ночевку я смогла оценить некоторые недостатки своего снаряжения. Маленький двускатный тент, специально изготовленный мной к чукотскому переходу, был сшит из двух треугольников и сужался к ногам. Конек тента с высокой входной части растягивался на весле, в торцевой части он опускался почти до земли и оттягивался обычным маленьким колышком. Входная его часть была закрытой, с апсидой (полукруглым расширением из трех треугольных клиньев), с застежкой-молнией. Под тентом ставилась маленькая, повторяющая форму тента, сужающаяся к ногам палатка из парашютного капрона.

Ставя тент на ветру среди низеньких кустов ивы, натягивая один его конец на весло, я изрядно намучилась и поняла, что подобная конструкция тента не очень удачна и недостаточно ветроустойчива. Да и в одиночку быстро тент не ставился.

Колышки были из проволоки, очень прочной и легкой, они не гнулись от нагрузки, но совершенно не держались в тундровом грунте, легко выскакивая обратно вверх. Колышки из уголка, хоть и тяжелее, были бы лучше. Мне пришлось ножом нарубить колышки из кустарника. Итак, облегчение снаряжения, которое я провела перед путешествием, не во всех случаях оказалось полезным.

Мой домик был настолько низким и узким, что внутрь я могла залезать только ногами вперед и спать только в одном положении. При постановке тента нужно было ориентировать его по ветру, а уклон берега не совпадал с его направлением, поэтому в первую ночь мне пришлось спать головой вниз. И как раз шел дождь, я была утомлена и в первый же вечер решила воспользоваться горелкой. Сидеть под тентом в три погибели и готовить еду было очень неудобно и тесно. Из-за небольших размеров, при порывах ветра стенки тента касались моего тела, а я боялась, что ткань тента будет протекать в тех местах, к которым прикоснешься. Не доверяя непромокаемости тонкого корейского материала, из которого был сшит мой тент, и не успев испытать его в Подмосковье, я захватила с собой еще небольшой кусок полиэтилена.

Дождь, шедший ночью, испытывал надежность моей крыши. Я чутко заснула и вскоре почувствовала, как брызги сыплются с потолка, палатка быстро отсыревает. Я накрыла палатку полиэтиленом и только после этого, успокоившись, заснула крепко. По моим замыслам, палатка должна была защищать меня от комаров (которых пока не было из-за холода), наружный тент от ветра, а полиэтилен от дождя. Будь у меня один полиэтиленовый тент, он бы неминуемо порвался на ураганных ветрах открытых тундровых просторов. Но, как оказалось, ставить трехслойное сооружение — не самый оптимальный выход из положения.

На следующий день непогода не прекращалась. Леденящий встречный ветер с дождем в лицо как будто предостерегал меня, говорил: «Куда ты? Опомнись, вернись, пока не поздно». Постоянно преодолевая напор течения половодной реки, я обнаружила, что один носок моих гидроштанов пропускает воду. Да, они были не новыми и теперь требовали небольшого ремонта. Мелочь? Однако такие мелочи в самом начале длительного путешествия досадны. Если неполадки в снаряжении выявляются на старте, чего же ждать дальше?

Было грустно, мне казалось, что я очень медленно иду. Отсутствие карты не позволяло мне оценить количество пройденных за день километров. Местами мне приходилось нести каяк по камням, в обход порогов, что окончательно лишало меня сил.

Но больше всего меня угнетало то, что в нескольких местах к реке подходили дороги, две накатанные колеи в грунте. Я понимала, что места вокруг еще обитаемые, что сюда можно добраться на машине, что я не на Чукотке (черт побери!), что цивилизация близка. Не было чувства дикости и оторванности.

«Есть нормальные дороги, а я, как дура, бреду где-то рядом. Смогла прилететь на Чукотку, а чиновников победить не смогла». Подавленное состояние не покидало меня. К тому же я рассчитала, что, когда я приплыву к стационару, перемешаясь с такой скоростью, экспедиция уже может свернуть работы. Погода не улучшалась, очередной порог окончательно лишил меня сил, я сломалась и решила плыть по течению и ветру. Меньше, чем за полдня, я с легкостью проделала то расстояние, которое с трудом преодолевала в течение двух суток. С плотины на вахтовке с рабочими я уехала в Воркуту и затем на поезде домой в Москву.

Так бесславно закончился мой чукотский вояж. Все друзья, желавшие мне удачи, жалели меня. Но в то же время говорили, что рады тому, что я вернулась. Живая, и это главное. А прошла по Чукотке или нет, для них совсем не важно…

 

Подготовка к новому старту

Желание попутешествовать по Чукотке у меня не пропало. А происшедший со мной случай заставил призадуматься. Действительно, кто я такая? Чтобы со мной считались чиновники, нужно иметь при себе какие-нибудь солидные документы. Так как врать я умею не сильно, документы мне нужно было получить настоящие. Я решила запастись «Маршрутной книжкой туриста» и командировочными удостоверениями.

В душе и на деле я давно была путешественницей, но получалось, что странствую я только для себя и делюсь своими впечатлениями лишь в узком кругу друзей. А ведь для описания приключений нужна лишь ручка и бумага. Ну и, конечно, некоторые способности.

Относительно наличия у себя последних я сомневалась, но решила проверить и дебютировала в качестве корреспондента в газете «Вольный Ветер». Это газета для любителей активных путешествий, спортивных походов и авторской песни. И вскоре по оценкам читателей выиграла первый приз за лучшую публикацию года в этой газете.

Готовясь к предстоящему путешествию, я решила изменить маршрут. Я поняла, что мне не нравится низинная петляющая широкая река Ынпынгэвкууль (хоть я и видела ее лишь сверху, из иллюминатора самолета), и рассмотрела новые варианты попадания к верхнему течению Танюрера из города Анадыря. Для подъема я решила использовать реку Канчалан. Почему-то я верила, что по Канчалану меня смогут подбросить на моторке вверх, и я вскоре окажусь в окружении гор. От притоков Канчалана волоки к притокам Танюрера также могли быть разными.

Я предполагала три варианта волоков, и какой из них можно будет осуществить, должна была решить уже на месте. Ведь я не знала, как далеко можно будет подниматься бечевой против течения, до каких пор река будет достаточно глубокой.

В заявке путешествия, которое я на этот раз оформила в начале лета в городском центральном турклубе Москвы, основным вариантом я рассматривала волок от Гачгагыргываама на приток Танюрера — Ныкчекваам, который впадает в Танюрер южнее полярного круга. В тех местах Танюрер еще широкий, и окрестные горы отделены от него несколькими километрами заболоченных низменностей, но, по мере продвижения по нему к северу, горы подступали вплотную к реке. И, главное, в месте, где Танюрер пересекает полярный круг, я должна была встретить уникальный лес. Островок леса из тополей чуть ли не в два обхвата толщиной посреди безлесных ландшафтов, да еще на Полярном круге, описанный в отчете Рудольфа Седого, привлекал мое внимание.

Запасной вариант волока на Танюрер через притоки озера Безымянного и 35-километровый сплав по вытекающей из него речке Озерной казался мне более сложным. Практически даже неосуществимым из-за предполагаемой маловодности тех притоков, хотя при таком варианте я попадала уже в верхнее течение Танюрера за Полярным кругом.

Почему я не рассматривала подъем по Ильмынейвеему, реке, текущей почти параллельно Гачгагыргывааму, только чуть восточнее? Казалось, он был подходящей рекой, прямолинейной водной дорогой к верховьям речки Озерной, впадающей в Танюрер уже в его верхнем течении. Во-первых, он просто не попал на ксерокопию карт-пятикилометровок, которые я доставала у геологов. Во-вторых, и это все же было основным, при подъеме по Ильмынейвеему у меня не было бы запасных вариантов переваливания на Танюрер, и если бы он оказался слишком маловодным далеко от истоков, мне пришлось бы много километров идти пешком.

С Гачгагыргываама же и с его притока — речки Горностайной — было три варианта ухода на Танюрер. К тому же Гачгагыргываам просто понравился мне уже по названию и потому, что на карте вдоль него отмели даже на пятикилометровой карте были обозначены точками, так что я верила, что подниматься против течения по нему будет не трудно.

Основной сложностью предстоящего путешествия было, как это ни странно, добывание пропуска на Чукотку. Пользуясь привилегией корреспондента газеты, еще зимой я сумела узнать, как же все-таки нужно оформлять пропуск в погранзону и разрешение на нахождение на территории Чукотки.

И хотя зимой я все же ушла с постоянной работы в редакции, внештатным корреспондентом считать себя вполне могла. Весной вышла моя статья в журнале «Вокруг света». В его редакции я получила и командировочное удостоверение для предстоящего путешествия на Чукотку, что придавало мне еще больше солидности. Тогда же на Чукотку со мной захотели пойти еще три человека. Поэтому пропуск на проведение путешествия по Чукотке мне в результате оформили на четверых участников.

Но к началу июня двое ребят отказались от путешествия, и мы остались вдвоем с моей подругой. Еще в весеннем походе по половодным рекам Ленинградской области новый двухместный катамаран, сделанный мною зимой, успешно прошел испытания на льду озер и на порогах речек. Я сшила новый тент на двоих, приспособила его для растягивания на катамаранных веслах, опробовала его. И тут Вера также отказалась идти на Чукотку. Это было для меня ударом, ведь психологически я уже настроилась идти не в одиночку.

Стоит ли говорить, как важна психологическая поддержка в начале путешествия, на этапе преодоления расстояния от цивилизации к не цивилизации, при поиске жилья в незнакомом городе. Еще ценнее она на маршруте, когда спасает от неизбежных раздумий про возможность перелома ноги или обострения аппендицита. Если рядом друг (неважно, какого пола), он поможет. Немаловажна и физическая поддержка, ведь разбивка общественного снаряжения на двоих неизменно уменьшает его вес.

Но отказаться от идеи путешествия по Чукотке, когда уже почти все готово, оформлен пропуск и есть большая вероятность улететь с военными так же, как и в прошлом году, пока меня еще помнят? Нет, я решила намерению не изменять.

Итак, мне необходимо было срочно снова пересматривать снаряжение, вносить в него изменения. Приспосабливать тент к каячному веслу, ремонтировать сломанный в весеннем походе каяк. И еще я решила увеличить общий вес продуктов с прежних 8 килограммов до 11.

 

Мой маленький кораблик

Можно сказать, что в походе единственным моим верным и надежным другом был каяк. Поэтому нельзя не рассказать о нем подробнее.

Если взять краткие технические характеристики, то каяк мой — это самодельная разборная одноместная каркасно-надувная лодка весом 8,5 кг, если на нем надета легкая оболочка, в просторечии называемая «шкурой», и 9,5 кг — с более толстой. Предвидя большое количество протаскиваний каяка по камням мелководий, на Чукотку я решила взять «шкуру» потолще.

Каяк имеет длину 3,65 м, максимальную ширину — 0,6 м и максимальную высоту — 0,3 м. Основной груз в каяке лежит в кормовой части, т. к. половину носовой части занимают ноги каякера. Я считаю, что лодка моя довольно вместительная и люблю похвастаться тем, что в ее корму свободно влезает гитара (правда, не самая большая из существующих на свете, на чем я обычно уже не акцентирую внимание).

Весь продольный набор каяка разбирается на четыре равные по длине части около 90 см длиной. «Шкура» легко складывается, баллоны сворачиваются в 2 маленьких компактных рулончика. Все это дает возможность легко переносить и перевозить судно в разобранном виде.

Итак, каяк мой легкий и вместительный, непотопляемый и просто транспортируется, что дает независимость. Но, главное, каяк дарит мне ощущение полета. Каяк помогает мне сливаться со стремительным потоком бурной реки, чувствовать ее характер. Он дарит мне ощущение легкости и свободы.

Одиночный сплав по речкам очень увлекателен сам по себе. Лично меня он приводит в восторг. Уверенность в себе, в своем мастерстве каякера позволяет при любой возможности, не попадая в зависимость от компании, хватать легкий каяк и отправляться на реку, получая удовольствие от сплава с преодолением препятствий и от встречи с природой.

А весенний сплав по половодной речке, когда мутный поток несет тебя через затопленные деревья и кусты, осыпающиеся пыльцой, когда прозрачный лес пронизан светом и синим небом, когда на освобождающихся от снега солнечных теплых склонах появляются сплошные ковры хрупких разноцветных подснежников, когда величественный хор птиц не смолкает даже днем, отовсюду слышится бормотание тетеревов и урчание лягушек, когда можно проплыть в таких местах, где летом легко перепрыгнуть с берега на берег! В эти быстротечные ясные дни весны невозможно усидеть в городе. И я не представляю себе наступление весны без сплава.

Перед прохождением сложного порога, который осматриваешь с берега, нередко возникает легкий мандраж. Но как только я сажусь в каяк, ко мне возвращается спокойствие и уверенность. Я распираю ноги в упорах, натягиваю фартук и становлюсь единым целым с моим корабликом. Как лошадь чувствует настроение седока, так и каяк способен выполнять любые трюки, на которые настроится его хозяин. Я верю в надежность моего каяка, и он не подводил меня.

В моем каяке я чувствую себя комфортно и могу долго сидеть в нем, не чувствуя усталости, мне не составляет труда между основным делом — греблей — ловить рыбу спиннингом и вытаскивать больших рыбин, подцепляя их подсачеком, ведь все снасти всегда под рукой на носу лодки под веревочной обвязкой.

От воды меня отделяет лишь тонкая «шкура» каяка, и удары о камни всегда заставляют сжиматься мое сердце — не повредился ли мой конь. Я всегда забочусь о каяке: убираю с жаркого солнца, чтобы не раздулись и не лопнули баллоны, поддуваю в них воздух перед спуском на воду и периодически в течение сплава, чтобы «шкура» всегда была натянута и хорошо скользила. На Чукотке я даже не оставляла каяк у воды, а приносила его поближе к палатке. Как-то спокойнее, когда он рядом…

Каркас каяка, его внутренний скелет, был сделан из моей первой байдарки, промышленного «Тайменя»-двойки. Вернее, от «Тайменя» были использованы только прямые дюралюминиевые трубы, которые пошли на изготовление продольного набора каркаса. Его для меня сделали мои друзья Серега Булычев и Саша Чуркин.

Шпангоуты же (поперечные элементы каркаса) я сгибала сама. Однако, сделаны они были из гимнастических обручей (в 1994 году еще были некоторые проблемы с добыванием необходимых труб, продольный набор некоторые умельцы делали, например, из лыжных палок).

Труба обручей была слишком мягкой и вскоре, на различных падунах, в мощных струях порогов, я поломала поочередно почти все дуги шпангоутов. (То, что я могу делать их своими руками, снимало с меня чрезмерный страх за повреждение судна и давало большую раскованность в порогах.) Для их починки в походных условиях мы прибегали к различным ухищрениям — подыскивали ветви жесткого можжевельника, повторяющие изгибы шпангоута, накладывали деревянные шины, распирали кильсон и мидельвейс (части продольного набора) деревянными чурбачками или (на скорую руку) котлами, если они подходили по высоте. Дома я планомерно меняла сломанные дуги на новые, сделанные из более жестких труб, и к путешествию по Чукотке от первоначальных шпангоутов осталась лишь одна нижняя дуга первого шпангоута.

Кильсон мой также ломался, заменялся новой трубой, чинился, терял идеальную прямизну, чуть загибался к носу винтом. Стрингеры и привальники (части продольного набора) были погнуты и выпрямлены, еще когда служили каркасом «Тайменю», путь которого, как и каяка, был тернист. В «шкуре» каяка они также терпели крушения, гнулись, но не ломались, мы выпрямляли их непосредственно на маршруте, раскаляя в пламени костра, гнули на коленке или используя стволы деревьев в качестве рычага. Трубки были закопченными, не идеально ровными, со вмятинами, но проверенными, боевыми, надежными.

В майском походе, последнем рейде каяка перед Чукотским путешествием, во втором мощном падуне карельской реки Уксунйоки (порог Мельница, перепад высоты не меньше двух метров) корму каяка согнуло на 90 градусов. Кильсон, пару привальников и шпангоут сломало. Наш реммастер умелец Шурик за час реанимировал, казалось, безнадежное тело каяка, наложив деревянные и металлические шины, обмотав их резиновым жгутом, поставив деревянные распорки и подклеив некоторые дырки. На починенном каяке я смогла в этот же день успешно пройти следующий мощный падун.

Итак, каркас моего каяка был легко ремонтируемым. И был надежен в сложных порогах вплоть до возможности прыжков с мощных водопадных сливов. Но, конечно, он не был застрахован от поломок при навале его центральной части на камень или бревно, когда струя бьет, давит равнозначно на нос и корму, ломая каяк о препятствие. И от гибели под сплошным завалом из бревен. Последнее на Чукотке мне явно не грозило.

На моем каяке я прошла многочисленные речки Средней полосы России, Ленинградской области, Карелии, Кольского. Урик и Онот в Саянах (с Амбартагольскими щеками и Нижним каньоном), Мзымту на Кавказе по большой воде (без Греческого ущелья и Ахцу). У меня был опыт и одиночных сплавов, и «снежных», и «ледовых». К Чукотскому путешествию я была уверена в своем мастерстве каякера.

Каркасно-надувные каяки ныне вытесняются цельнолитыми полиэтиленовыми судами. Они тяжелы и неразборны, но могут иметь любую причудливую форму, жестко держать ее и не ломаться в водопадах. Да, они гораздо надежнее при экстремальном сплаве, но их вряд ли можно использовать в длительных автономных пеше-водных путешествиях. Я верю, что легкие каркасные каяки, ведущие отсчет своей жизни от времен наших далеких предков, алеутов и эскимосов, никогда не канут в Лету.

 

Авиастоп

Но главный вопрос — вопрос отлета в Анадырь — к середине июня еще оставался открытым. Мой знакомый, что помог мне сесть на самолет в прошлом году, уволился с аэродрома, да и «детского» рейса в Анадырь — рейса самолета, забирающего детишек на каникулы — в этом году не предусматривалось.

От знакомого полковника я узнала телефон КП, на котором сидит так называемый «перелетчик» — военнослужащий, находящийся в курсе всех военных рейсов с подмосковных аэродромов. Понятное дело, что человеку с улицы «перелетчик» никакой информации не даст. Представившись внештатным корреспондентом журнала «Вокруг света», без всяких околичностей я заявила, что мне необходимо попасть на Чукотку для проведения необычного путешествия, что редакция бедна и что у меня также не хватает денег на перелет к месту старта. Я просила дать мне сведения о том, когда и с какого аэропорта полетит самолет в Анадырь.

К моему глубокому изумлению «перелетчик» не послал меня подальше, а объяснил мне, что для посадки на борт необходима бумага от главного редактора на имя генерал-полковника с просьбой «разрешить М. Галкиной перевозку самолетами ВВС в качестве исключения бесплатно». Все оказалось просто, как в анекдоте: «А можно не приходить? — Можно. Вычеркиваю». Просто, да не совсем.

— А куда вам принести эту бумагу? — радостно спросила я напоследок.

— Ну как куда? Сюда, на КП! — раздраженно отвечал «перелетчик», видимо, я слишком долго отнимала его служебное время (разговаривая со мной, он часто отвлекался на звонки других телефонов).

— А где находится ваше КП?

«Перелетчик» начал негодовать, видимо, я затронула военную тайну.

— Где? — мне показалось, он даже растерялся. — Где. Ну, здесь. Я здесь нахожусь.

— А адрес?! — я продолжала задавать наивные вопросы.

— Какой адрес? Это военный городок, это Подмосковье. Как я вам могу объяснить? Мне некогда с вами разговаривать! — «перелетчик» явно закруглял разговор.

— Ну как туда доехать? — отчаянно взмолилась я.

— Как. Меня сюда на машине привозят.

Все же мне удалось узнать станцию электрички, от которой, по словам «перелетчика», если перейти пути, можно увидеть служебные автобусы, которые идут в городок.

Теперь мне нужно было лишь достать необходимую бумагу. В редакции журнала «Вокруг света» люди добрые, они с готовностью пошли мне навстречу. И помимо просьбы о бесплатном перелете от главного редактора Александра Полещука меня снабдили командировочным удостоверением и бумагой с просьбой оказывать мне всяческое содействие.

Вычислив по карте дедуктивным методом вероятное местоположение необходимого мне объекта (воинские части на картах не обозначаются, но, если прямая дорога упирается в никуда и вокруг лес — жди огороженной зоны), я поехала на названную подмосковную станцию.

Следуя инструкции, я перешла пути и, не обнаружив на станции автобусов (было уже не раннее утро), не расстроилась и с удовольствием прошагала несколько километров по асфальтовой лесной дорожке. Первый КПП в глухом заборе преодолела, вооружившись фамилией генерал-полковника, на имя которого несла документ, а на втором КПП после долгих препирательств ко мне все-таки вызвали «перелетчика».

«Вы очень грамотно вышли, — улыбнулся полковник, — по этой дороге сюда приезжает главнокомандующий. Надеюсь, ваш документ будет рассмотрен положительно».

Потянулись мучительные дни ожидания. Военные самолеты на Анадырь летали всего два раза в месяц, в первый и третий понедельник. Была середина первого месяца лета. На 15 июня — третий понедельник — я уже опоздала, а первый понедельник июля как назло приходился только на 6 число. Но к этому времени самолет оказался неисправным, и мы смогли вылететь лишь 14 июля.

В самые последние дни перед вылетом я вдруг представила себя изможденной, из последних сил бредущей по безлюдному побережью океана к поселку Биллингс. Бредущей в надежде встретить там людей и натыкающейся на необитаемые разрушающиеся дома. Миф относительно обитаемости поселка, который я рассматривала как основу, надежный ориентир завершения пути, мог рассеяться. Что делать мне тогда? Я решила проверить надежность этой предполагаемой основы и через посланный запрос от знакомых в Комитете по вопросам развития Севера (где мне оформляли пропуск) узнала, что поселок действительно пока еще обитаем, там живет 150 человек. С поселком практически нет никакой связи, не более двух раз в месяц туда может прилетать вертолет — санитарный рейс по неотложному вызову. «Собаки там еще остались, — в шутку обнадежил меня Константин Николаевич, служащий из Комитета, — так что будет чем питаться, с голоду не помрешь».

Так случилось впоследствии, что шутка оказалась пророческой, правда, с голода я не померла вовсе не из-за того, что впервые попробовала собачатину именно в поселке Биллингс.

Как я уже говорила, на транспортные расходы за время путешествия я потратила всего 13 рублей. И первый рубль пришлось потратить на то, чтобы въехать на частной машине на территорию военного подмосковного аэродрома, да и то потому, что друг Кирилл, который провожал меня, затормозил перед шлагбаумом.

И вот, наконец, я сажусь в ИЛ-18. Самолет был заполнен пассажирами и вещами. До Анадыря мы летели с 5-ю посадками более 2-х суток!

Первая посадка была… в Рязани. Там самолет заправили топливом, военнослужащие, возвращающиеся из отпуска, наломали березовых веников впрок на долгое время службы в безлесье, закупили блоки сигарет.

В Воркуте ко мне подошел один из пассажиров, добродушный здоровяк, этакий усатый капитан Врунгель из мультфильма и вежливо попросил разрешения задать мне вопрос.

— Вы путешественница? Для чего, почему вы путешествуете, объясните?

Ну вот, начались извечные вопросы.

— Я не могу объяснить, если вам непонятно, — ответила я. — Мне нравится, я люблю это.

Лучший ответ на такой вопрос: а почему не путешествуете вы? Но людям нужны разумные объяснения, и я пустилась в пространные рассуждения о том, что я напишу статьи, что я корреспондент, что мое путешествие заявлено на Чемпионате России и так далее.

— Статьи — это дело хорошее! Путешественнице, да еще корреспонденту как не помочь. И куда вы направляетесь из Анадыря?

— Сначала в Канчалан…

— Канчалан! О!

— Знаете?

— Конечно. Мои ребятки туда поедут. Стало быть, подбросим и вас. У вас есть знакомые в Анадыре, где вы остановитесь?

— Не знаю…

— Ну, этот вопрос мы решим. За время полета я подумаю, где вам разместиться.

Все произошло как в сказке. Так я познакомилась с прапорщиком Александром Ивановичем Никишиным или просто Иванычем, как все любя называли его. Я успокоилась и заснула, не проследив следующую посадку под Иркутском. Мы стояли там совсем немного, я решила, что это был Якутск, поэтому при подлете к очередному месту посадки была уверена, что мы снижаемся к Анадырю.

Светило солнце, на небе было ни облачка. Самолет с креном пошел на разворот. Широкая синяя река под нами искрилась, ее берега в курчавой зелени кустов были подернуты дымкой жаркого полдня. Акваторию бороздило множество лодок, катеров и больших кораблей, оставляя белые следы. Вот так Чукотка! Теплынь! А зелени-то сколько! Да и с попутными катерами, раз их такое множество, проблем не будет! Самолет приземлился и прокатил мимо здания аэропорта. «ЯКУТСК» прочитала я большие буквы вывески и сникла.

Пассажирам объявили, что до вечера мы не улетим, и я отправилась на экскурсию в город. «Как лучше пройти к Лене?» — спросила я у прохожих. Мне подробно объяснили, но оказалось, что они направили меня к гостинице «Лена». «Как выйти к реке?» — обратилась я к пацану с удочкой в руках. Он посмотрел на меня, как на ненормальную и, не ответив, перешел на другую сторону улицы. Да, я действительно свалилась с небес.

Все-таки я успела искупаться в великой русской реке Лене и осмотреть столицу Сахи. В городе меня поразили старинные деревянные дома — коричневые, некрашенные избы, срубленные из могучих бревен. С резными наличниками, окнами, закрытыми узорчатыми ставнями. Многие дома были покосившимися, некоторые жилыми, окруженными глухими заборами из мощных досок. На меня дохнуло временем первых поселенцев. Город среди тайги. Даже на центральной площади рядом с современными разноцветными многоэтажными зданиями на ножках, возвышающих дома над вечной мерзлотой, примостились деревянные избы. А асфальтовые тротуары перемежались с деревянными переходами.

С многочисленными пассажирами-военнослужащими, их женами и детьми ночью мы грелись у коптящего костра из досок на задворках аэродрома и чудом взлетели только утром за час до начала бессрочной забастовки диспетчеров Якутского аэропорта.

Наконец, мы пошли на снижение. Бурые краски тундры, пласты потемневшего снега на берегах лимана, снежник в ложбине невысокой сопки — вот это уже Чукотка. В аэропорту Анадыря самолет встречали машины, всех нас отвезли в поселок Угольные Копи. И хотя на этот раз у меня был пропуск в погранзону, отсутствию проверки со стороны пограничников я не огорчилась.

Нас высадили у дома Иваныча. Домишки в той части поселка были двухэтажные, серые, обшарпанные, с отвалившийся штукатуркой. Бетонные. Унылые и неприглядные. Один туалет в подъезде обслуживал восемь квартир. Вода здесь была привозная, в бочках. Да, военнослужащим жилось не сладко.

Иваныч отвел меня к своим приятелям военным, сослуживцам, к Володе с Галей. Галя была моей ровесницей и уже успела получить звание старшего прапорщика — высшее неофицерское звание. Она была снайпером и воевала в Чечне, а здесь находилась на обслуживании аэродрома.

Мы угощались свежей малосольной икрой, паштетом из печени рыб, рыбными котлетами — дарами моря. Ход красной рыбы уже начался, а скудный продовольственный паек закончился. Заработанные деньги, как водится, задерживали. Поэтому военнослужащим невольно приходилось переходить на подножный корм.

Галя предложила мне пока остаться жить здесь, в ее служебной квартире. Она разложила кресло-диван, постелила простыню, дала мне свою шубу вместо одеяла. Занавесок на окне не было, через стекло било солнце, и на гвоздики, забитые в раму, навешивалась палка с перекинутым через нее покрывалом, чтобы затемнять комнату на ночь. Ночью солнце скрывалось за горизонтом, но пока ночи здесь еще были белыми.

Мне нужно было выспаться, прийти в себя. По местному времени мы прилетели в 4 часа дня. В Москве было восемь утра, но после двух с половиной суток полета в голове у меня все перемешалось и хотелось спать.

 

На старт

Еще в Москве моя подруга Юлька сказала мне, что я смогу пройти маршрут, если доберусь до его начала. Поселок Канчалан был началом моего пути. Теперь только 68 километров по прямой разделяло нас. Но обольщаться было рано.

На Чукотку мы прилетели в четверг, 17 июля. И хотя военные говорили, что тепла еще не было, и к началу лета я не опоздала, все-таки я очень торопилась. Я знала, что навигация вдоль побережья Ледовитого океана заканчивается к середине сентября. Позднее на северном побережье уже может наступить зима. В моем распоряжении оставалось всего два месяца.

Иваныч обещал позвонить в Канчалан (к моему удивлению, с поселком была кабельная связь), вызвать знакомого Петруху на моторке. Я доверилась ему, однако Галка посоветовала мне не очень рассчитывать на это и обещала узнать на работе, когда пойдет баржа на Канчалан. «Если появится информация о барже, мы, военные, первые об этом узнаем», — уверенно успокоила она меня и в тот же день сообщила, что баржа пойдет на Канчалан в понедельник.

Я дала телеграмму в турклуб о начале маршрута. С военными мы съездили на рыбалку на лиман. Вдоль берега длинной мелкогалечной косы кучками и поодиночке стояли люди у веревок от сетей. Для ее забрасывания человек в химзащите по пояс заходил в воду, прицепив конец сети на длинную палку и толкая ее так далеко, как мог. А к ближнему концу сети была привязана веревка, закрепленная на берегу. Когда поплавки на сети дергались, становилось понятно, что рыба попалась. С берега рыбак следил за снастью и по мере надобности заходил в воду. А потом поправлял сеть, заводя ее подальше. На берегу мы варили уху на костре из плавника. За каждый пойманный хвост, даже по лицензии, нужно было платить. Но у Галки была льготная бесплатная лицензия, данная ей как участнице боевых действий.

В воскресенье вечером выяснилось, что слухи о барже в Канчалан не подтверждаются. С какого причала она пойдет, во сколько? Никто не мог ответить. Иваныч развел руками и объявил, что его знакомый в Канчалане не может приехать из-за поломки мотора. Я поняла, что военнослужащие — не всезнающие и не всесильные, и мне надо действовать самой. Дождавшись утра, я отправилась в Анадырь.

От восьмого причала поселка Угольные Копи в Анадырь через лиман (5 километров) ходили баржи. Без всякого расписания, временами довольно часто (когда прилетал самолет), а при волнении вообще не ходили. Я отправилась пешком на причал, по пути поймала попутную машину, на ней мы и въехали на баржу. Так я избежала платы за перевоз на другую сторону — 50 рублей. Я поехала в город без вещей, на разведку, в морской порт. Разноцветные многоэтажные блочные здания, крутые подьемы и спуски — город чем-то напоминал Владивосток.

В порту мне никто не смог дать вразумительного ответа на вопрос, когда и откуда пойдет баржа на Канчалан. Я отправилась на причал. Небольшие корабли, баржи, катера в ряд стояли у берега. Я ждала, пока появится человечек на корабле, кричала ему или залезала на борт по деревянным сходням, прислоненным к корпусу. Поджидала, пока отхлынет волна, чтобы вскочить на ступеньку трапа, идущего прямо со дна. На одних судах мне говорили, что баржи ходят в Канчалан часто и отсылали к соседям. Те отвечали, что в Канчалан они никогда и не ходили. Наконец, я облазила все морские средства передвижения и поняла, что никакой попутки мне не светит.

Над аэродромом поднялся вертолет и взял курс на Канчалан. Я знала, что он полетит туда, и что билет стоит около 1300 рублей (в то время, как билет на самолет Москва — Анадырь тогда же можно было приобрести за 2500–2900 рублей). Платить 1300 рублей за 68 километров по прямой было слишком, даже если бы они у меня и были. Военные сразу сказали, что на вертолет посадить меня бесплатно не смогут. В прошлом году за 100 долларов летал рейсовый самолет. В Москве я думала, что, в крайнем случае, потрачу 600 рублей, мой приз за лучшую публикацию, но в этом году рейсовых самолетов в Канчалан уже не было.

И тут к берегу подошла новая, неопрошенная мной баржа. — Вы не пойдете в Канчалан? — задала я дежурный вопрос после приветствия.

— Да мы только из Канчалана вернулись. Опоздали вы.

— Как же так? — расстроилась я. — Когда же вы вышли?

— В субботу вечером.

— А когда теперь пойдете?

— Ну, теперь не скоро, как груз будет. Может, недели через две.

У меня опустились руки. «Какой нехороший знак, — подумала я, — проворонила такую редкостную удачу, поверила военным, проторчала там и все зря, была бы уже на старте. Эх». Мужики сошли с баржи и, поднявшись на берег, стали удаляться. Что же делать? Я догнала их и спросила:

— А как там по пути в Канчалан, сильное течение? Нет ли отвесных обрывов берега? Какой там лиман, как там плыть?

— Да нет, там везде низкие берега, — мужики явно не понимали мотивов задаваемого вопроса.

Я достала календарик с изображением моего каяка со мной в прыжке с водопада на реке Кольского полуострова — этакую свою визитную карточку.

— Ну вот, у меня такая маленькая лодка, смогу я пройти на ней в Канчалан?

— Гм, — заинтересовались мужики. — Что, очень в Канчалан нужно?

— Да.

— Эй, Коля! — вдруг закричал один мужик проходящему вдали парню. — Во, этот как раз канчаланский, он вроде туда как раз собирался на своей моторке.

— Возьмете меня до Канчалана? — загорелась я.

— Возьму, конечно, только у меня мотор сейчас сломан, может, только к концу недели починю. Но, может, туда Макушкин поедет, директор совхоза.

«Директор, — подумала я, — разве такой чин возьмет меня?»

— Он часто сюда приезжает, позвоните ему, узнайте, когда он приедет, — и парень дал мне телефон директора в Канчалане.

Я дозвонилась, но мне сказали, что Макушкин в Анадырь пока не собирается.

Вечерело, я походила еще вдоль причала и пошла к баржам, что уходили на Угольные Копи. На открытой акватории разгулялась волна, начал накрапывать дождь.

Берингово море. Анадырский залив. Человек пять пассажиров стояли, укрывшись от ветра за корпусом старого ржавого корабля, лежащего на галечном берегу, ожидая отправления баржи на Угольные Копи. Я подошла к ним и почему-то сразу обратилась к одному из них, мужчине, чукче по национальности. «Да, — успокоил он меня, — сейчас пойдет баржа».

Завязалась беседа, мы познакомились, в его глазах светилась доброта, он был радостным, будто пронизанным светом. Оказалось, что он родом с Уэлена. «Ух ты, с Уэлена, с самого восточного населенного пункта нашей страны, название которого мы изучали еще в школе на уроках географии», — восторженно подумала я. «Да, вот совсем недавно приехал из Москвы, только что окончил Библейскую Миссионерскую школу, и теперь здесь на практике». Я удивилась такому повороту дел: «Надо же, думала прикоснуться на Чукотке к язычеству, а вот, получается коренной чукча с самого Уэлена скорее углубит мои познания в христианстве».

Тут выяснилось, что в этот день баржи на другую сторону больше не пойдут. «Тебе есть, где остановиться в Анадыре?» — спросил меня Игорь. «Нет». — «Ну, пойдем ко мне, я с сестрой живу». — «На маньяка не похож, живет с сестрой, — подумала я, — вроде вполне порядочный человек». Деваться мне было некуда и, естественно, я согласилась пойти с ним. По пути Игорь поинтересовался у меня, верю ли я в бога.

Мы поднялись на второй этаж серого обшарпанного здания и вошли в тесную однокомнатную квартиру. Сестрой оказалась белокурая женщина славянского типа — она была Игорю сестрой по вере. «Это Марина, — представил меня Игорь. — Наш человек. Она собирается в путешествие».

Дора, так звали сестру, тут же закричала: «Аллилуйя!» и начала радостно прыгать вокруг меня, обнимать, стискивать в объятиях. От такой экспансивности я слегка опешила. Несколько человек в комнате, протянув ладони к потолку, шептали молитвы. «Дьявол нас искушает!» — вдруг артистично взревела Дора и, зарычав, бросилась к ногам пожилой чукчанки. «Аллилуйя! — отмахивалась та. — Иисус наш бог!» От этих слов Дора картинно умирала, корчась в муках. «Влипла в какую-то секту», — обреченно подумала я. Но от усталости никаких решительных действий предпринимать не хотелось.

Меня усадили в кухне за стол и, пока поили чаем, все время подсовывали Библию, как маленькому ребенку, объясняли и доказывали, что Бог есть. Причем, я совсем не отрицала этого. «Понимаешь, верить — это не главное, — начал Игорь. — И креститься — тоже не главное. Надо принять покаяние. Надо покаяться. Только после этого в тебя войдет Бог! Ты готова к этому?»

Покаяться мне было не жалко, а ночевать, кроме как здесь, было негде, поэтому я с легкостью согласилась покаяние принять. «Дора! Радуйся! Аллилуйя! В наше царство прибывает еще один человек!» — вскричал Игорь, и Дора снова принялась ломать мне кости в своих крепких объятьях. Затем Дора провела меня в комнату и, положив руку на голову, стала произносить слова клятвы, которую я должна была повторять. Все происходящее для меня было простым спектаклем, игрой. Я спокойно повторяла слова клятвы, осознавая, что ничего плохого пока не происходит. Ничего особенного в клятве не было, дословно я запомнила лишь одну фразу»… и я отрекаюсь от магии, от астрологии, от язычества…»

— Ну уж нет, — подумала я тогда, от этого я отрекаться не буду, но вслух повторила и эти слова.

Но, оказалось, покаяние — еще не конец посвящения. «Ты не можешь общаться с Господом своими людскими словами. Мы должны обращаться к Богу на божественном языке. Сейчас мы откроем тебе божественный язык — завершила Дора свои священнодействия. «Может, действительно, откроют?» — даже с небольшой надеждой наивно поверила я. «Давайте все помолимся за Марину, чтобы у нее открылся божественный язык», — провозгласила Дора и начала производить вокруг меня всяческие телодвижения, размахивать руками, скакать. Голоса людей слились в гул, бормотание каких-то нечленораздельных слогов. «Аля-баля-ка-ля» — неслась какая-то чушь. «Говори, говори!» — закричала мне Дора. «Надо что-то сказать», — лихорадочно подумала я и стала выдавливать из себя такую же абракадабру. «Аллилуйя! — восторжествовала Дора. — Все! Теперь ты владеешь божественной речью, теперь ты тоже можешь посвящать людей в веру!» Я еле сдерживала смех, внешне оставаясь собранной.

Тут со своего места поднялся невысокий коренастый молодой абориген и с полной серьезностью изъявил желание тоже принять веру. Дора положила мою ладонь на его голову с жестким ежиком черных волос, и я «сотворила» еще одного нового верующего.

«Марина! Представляешь, Бог специально привел тебя на Чукотку, чтобы ты обрела веру! И поэтому ты не уплыла в Канчалан на барже! Какое подтверждение Господне! Ты должна всем рассказывать об этом на своем пути!» — так подытожил Игорь все предшествующее действо.

Дверь квартиры была не заперта, в течение вечера к нам заходили люди, беседовали. Игорь с Дорой угощали голодных, чем могли. Кто-то принес огромную рыбину, Дора отрезала и передала кусок, видимо, особо нуждающейся женщине. Я познакомилась с учителем истории, чукчей по национальности, очень образованным начитанным человеком. Несмотря на весь этот религиозный уклон, я чувствовала в окружающих меня людях открытость, доброту. Они искренне интересовались моим путешествием, расспрашивали. Сравнение было явно не в пользу военнослужащих, у которых тянулась сплошная пьянка под завесой табачного дыма.

Борис, «новоиспеченный» мною верующий, пригласил меня жить к себе в квартиру, пока я ожидаю оказию в Канчалан. В квартире был телефон, что давало мне возможность в любой момент связаться с Канчаланом, чтобы искать попутное судно в поселок. Да и баржи с моторками уходили от причала Анадыря и оставаться на другой стороне лимана мне не было смысла. На следующий день я съездила в Угольные Копи, попрощалась с военными, забрала вещи и переехала в Анадырь.

Борис был наполовину чукча, наполовину эскимос, но кровь морского охотника в нем явно преобладала. Был он родом из Уэлькаля. Несмотря на инвалидность, на хромоту (у него была ампутирована половина отмороженной ступни), он хотел создать бригаду по добыче морского зверя, приехал из далекого прибрежного поселка в столицу и с семьей жил во временно пустующей квартире знакомых. Здесь, в Анадыре, он пытался получить денежный кредит на покупку вельбота и другого снаряжения, оформлял необходимые документы.

Дело двигалось медленно, и Борис, его беременная жена, трехлетний сын и 14-летний приемный подросток, родители которого погибли, откровенно голодали. Государственных пособий явно не хватало. Еще недавно для пропитания они с женой собирали яйца чаек, но теперь сезон высиживания закончился, а рыба только начинала идти. Я принесла в дом гречневую крупу, масло, сахар и надо было видеть восторг трехлетнего ребенка, поглощающего это нехитрое блюдо — обыкновенную кашу.

Четыре дня жила я у Бориса. Погода испортилась, было ветрено и дождливо, лиман бороздили огромные волны, в какой-то день не ходили баржи даже на другую сторону лимана, в Угольные Копи. Однако дни вынужденного сидения в Анадыре не прошли для меня напрасно. Я посетила краеведческий музей и познакомилась там с бывшим геологом, а ныне археологом, Сергеем Простаковым. Узнав, что я собираюсь путешествовать по Чукотке без накомарника, он подарил мне этот необходимый для спокойного существования среди туч комаров предмет. А также снабдил меня подробными картами «двухкилометровками» по некоторым участкам моего маршрута. Сергей оказался единственным человеком, который поверил в реальность моего мероприятия. Он работал в центральных частях Чукотки, сплавлялся по некоторым рекам на надувной лодке. «Дойдешь, — обнадежил он меня. — Долго, потихонечку, но доберешься», — таково было заключение эксперта.

В пятницу волнение на лимане улеглось, из Канчаланского совхоза должна была прийти моторка, и меня пообещали на ней захватить обратно в тот же день. С утра Борис и Антон, учитель истории, проводили меня к причалу. Но как узнать, что подходит именно канчаланская моторка? Берег, к которому она могла подойти тянулся на несколько сотен метров. Да и подойти она могла к другому месту, в устье небольшой речки немного в стороне от основного причала. Из поселка по телефону шли противоречивые сведения: то моторка еще не вышла, то уже давным-давно ушла.

Я побежала в министерство, куда, как выяснилось, должен был заходить Ятынто, заместитель директора Канчаланского совхоза. «Да, был здесь, уже уехал». Бегом я вернулась к причалу. «Он в Копи поехал, там загрузится и заедет за тобой. Он обещал, не волнуйся», — успокаивали меня Борис с Антоном. В бинокль мы проследили, как загруженная моторка отошла от причала на другой стороне лимана и взяла курс на Канчалан.

 

По лиману

Итак, моторка ушла без меня. Удрученная, я вернулась домой с Борисом и Антоном. Казалось, я потеряла все силы в этих бесплодных попытках вырваться из Анадыря. Мы снова сели пить дежурный чай с белым хлебом и сахаром — больше в доме из съестного ничего не было. «На таком пайке я скоро истощусь, не сделав и шага по маршруту», — пронеслось в голове. Я вскочила. Было около шести вечера.

— Когда начинается прилив?

— Да вот сейчас уже начнется, — Антон с Борисом недоуменно смотрели на меня.

Действовать нужно было немедленно. В смятении я выскочила на улицу, прошла по тротуару и неожиданно наткнулась на Сергея — геолога. Воистину, Анадырь был большой деревней.

— Ты еще здесь?!

— Да вот моторка ушла, обещали взять, но даже ничего мне не сказали…

— Сама бы плыла, давно бы уже в Канчалане была. 70 километров — подумаешь! Отплывай сейчас, завтра уже в поселке будешь! — оптимизма Сергею было не занимать.

«Положим не 70, а все 120 по лиману, а если поднимется волна? — подумала я, но в споры вдаваться было некогда. — Как просто. Действительно, надо плыть». Я забежала в магазин, купила буханку хлеба, банку сгущенки и возвратилась в квартиру.

— Все, Борис, Антон, спасибо вам, извините, не могу больше ждать. Уплываю.

Все произошло так стремительно, что они не сообразили даже, что и сказать.

От принятого решения прибавилось силы. Я подхватила свой рюкзак и с «пеналом» (чехлом с трубами каркаса и веслами) наперевес почти бегом рванула на улицу. Сообразив, что лучше не перегребать горло Анадыря, а переехать его на барже, я припустила к причалу.

Там как раз отходила последняя баржа в сторону Угольных Копей. Уже поднимались сходни борта, винт вспенивал воду, баржа, шурша галькой, отделялась от берега. Все происходило как в кино. С разбегу я успела перепрыгнуть на борт, и после такой лихой посадки вопрос об оплате проезда даже не встал. С уверенностью профессионального зайца я направилась к ближайшей машине.

— До Угольков не возьмете?

— Я в аэропорт.

— Ну, до развилки?

— Залезай.

Вечер был на удивление тих. Волны почти не было, светило солнце, и водная гладь казалась ласковой и безопасной.

Метрах в двухстах от развилки дорог была автобусная остановка, куда я дотащила свой рюкзак (не забывайте, что весил мой груз под 45 килограммов, поэтому длина пройденного с ним расстояния запечатлялась в памяти весьма ярко) и стала ждать попутки. Но первым подошел рейсовый автобус до поселка Шахтерский, где мне пришлось заплатить 12 рублей за проезд и провоз багажа и, как оказалось впоследствии, это был единственный на Чукотке транспортный расход за все путешествие.

Берег залива у поселка представлял собой узкую галечную полосу, за которой на крутых откосах рос густой кустарник. Множество рыбаков собралось на берегу — начался массовый ход кеты. На меня пристально глядели люди из крохотного балка, стоящего прямо на гальке. Конечно, незнакомый человек с большим рюкзаком и веслом бросался в глаза. «Здравствуйте!» — приветствовала я их и деловито шествовала дальше, перешагивая веревки сетей, растянутых через каждые десять метров. Выискав площадку попросторнее, я вытащила каркас, расстелила «шкуру» и начала сборы. Вокруг меня постепенно собирались любопытствующие.

— Вы бы убрали вещи подальше от воды, сейчас прилив начнется.

— Ничего, я сейчас уплыву.

— А что это за лодка такая?

— Каяк. Одноместная байдарка.

— И куда же вы на ней поплывете?

— В Канчалан, — я не стала распространяться о дальнейших планах.

— В Канчалан?! На этом?! — рыбак почтительно присвистнул. — И на моторке-то страшно. Это здесь тихо, в бухте. А как волна поднимется. У Тонкого мыса недавно утонули, моторка перевернулась.

— Ну что пристали к человеку, не мешайте, быстрей собираться надо, пока погода стоит, с приливом хорошо идти, — невысокий светловолосый коренастый мужчина присел рядом со мной, по-деловому начал помогать мне запихивать каркас в «шкуру».

— Александр Турин, — представился он. — В Канчалане родственники что ли?

— Да нет, я вообще-то дальше пойду, вверх по Танюреру, а там хочу перевалить и сплавиться к Ледовитому.

— А ты откуда сама?

— Из Москвы.

— Из Москвы? И что, на Чукотке часто бывала?

— Да можно считать первый раз.

— И сразу к Ледовитому?

В балке радушное семейство Гуриных накормило меня перед дорогой супом и икрой. С собой мне дали кету и фольгу, чтобы я запекла рыбу по дороге. Александр написал записку дедушке Петрову в Канчалане. «Он поможет тебе, на моторке вверх по Канчалану подвезет».

Наконец, гидроштаны и куртка надеты, спасжилет застегнут. Все вещи разместились внутри каяка, лишь громоздкие ботинки никак не помещались, я запихнула их в нос, по бокам от гермомешка, и в ребристые подошвы теперь как раз упирались мои ноги. «Нормально, в случае чего легко вылезу», — промелькнула в голове дежурная мысль, когда я натягивала «юбку» на кольцо.

Итак, в половине девятого я отчалила от берега, помахала на прощанье провожающим и, уже больше не оборачиваясь, быстро погребла к первому моему «морскому» мысу, мысу Нерпичьему, который километрах в пяти от меня замыкал бухту у поселка.

Небольшая волна набегала на нос каяка, было безветренно и не опасно, но сердце немного сжималось в груди. Открытая акватория, я одна, не сидела в каяке уже месяца два, не проверяла его на воде — как он, не травят ли баллоны, не повредились ли при транспортировке? Стукнула ладонью по борту — все в порядке, звенит, давление держит. Поглядываю на берег справа, автоматически оценивая расстояние — легко доплыву туда, если что. Вода не слишком холодная, градусов десять.

Но по мере приближения к мысу уверенность в своих силах, вера в надежность каяка возвращались. Вот уже и скалистый берег, отдельные камни торчат из воды. Нерпа высунула гладкую темную мордашку из воды и доверчиво рассматривала меня своими округлыми удивленными, будто детскими, глазами. Мое сердце переполняется счастьем, хочется петь от восторга. «Здравствуй, нерпа, я брат твой, мы с тобой одной крови — ты и я!»

Главный барьер — психологический — преодолен. По лиману, такому страшному в мыслях, а на самом деле такому ласковому и приветливому (и пусть это было только в данный момент), можно плыть! Но реальная опасность ожидала меня впереди — горло залива между мысами Тонким и Толстым. А пока я пробиралась вдоль правого обрывистого берега, подгоняемая приливом. Мне открывались небольшие уютные тихие бухточки с песчаными пляжами у подножия обрывов, надводные камни с белыми от помета птиц верхушками. Почему я не поддула здесь каяк — ведь столько было подходящих мест — даже не знаю. Меня охватила стартовая лихорадка и эйфория от удачно складывающихся обстоятельств последних часов. Все это не давало мне остановиться.

Таким образом, я взяла курс к мысу Толстому, так и не сделав остановку на берегу. А поддувать каяк наплаву было практически невозможно. Длинная высокая скала мыса, возвышающаяся всего-то километрах в трех от меня, виделась совсем рядом. Поверхность залива казалась ровной. Но небольшие вначале волны постепенно увеличивались. Нет, барашков не было, ветер был слабый, но здесь, в сужении залива, воды могучей реки Канчалан боролись с приливным морским течением. В результате образовывались высокие, гладкие, довольно широкие волны. Нужно было плыть боком к волне, постоянно держать равновесие и следить, чтобы весло правильно цепляло воду: на скате волны при гребке с одной стороны локоть то черпал воду, и борт заливало по «юбку», то за водой приходилось тянуться в провал между волнами. Сделаешь неправильный гребок, обопрешься о пустоту вместо воды, можешь и перевернуться, а поставить загруженный каяк обратно на ровный киль ох как тяжело, почти невозможно.

В провалах между волнами линия далекого горизонта с боков скрывалась от меня. Большим пологим волнам, казалось, не было конца, земля впереди была все так же далека, как и сзади. Было страшно, но я аккуратно потихоньку гребла и гребла и, наконец, скалистая стена мыса встала передо мной, и я поняла, почему мыс казался мне близким с воды у противоположного берега. Скалы Толстого мыса были значительно выше, чем у мыса Тонкого, а других ориентиров для определения масштаба не было.

За мысом я вылезла на берег. Как раз садилось солнце. Меня незамедлительно облепило комарье — у безветрия есть свои недостатки. Даже в арке тающего снежника эти создания не давали покоя, серая туча, казалось, заслонила от меня пылающий закат, и, надев накомарник, я с благодарностью вспомнила геолога Сергея, подарившего мне этот ценный предмет.

Любуясь оранжево-красно-черными переливами заката, подгоняемая попутным юго-восточным ветром и приливом, я без приключений довольно быстро доплыла до мыса Калашникова. Заметно стемнело, наступало самое темное время суток, но все предметы были легко различимы. Рыбак на берегу так увлекся своим поплавком, что не заметил и не услышал, как я проплыла метрах в пяти от него и причалила.

— Здравствуйте! — нарушила я окрестную тишину. — Вот плыву из Шахтерского в Канчалан.

— В Канчалан? — удивился он. — А туда ведь сегодня баржа прошла.

— Как?! — я не могла поверить такому повороту событий.

— Туда прошла, — махнул рыбак рукой. — Только в Канчалан, больше некуда…

На мысе Калашникова было несколько деревянных строений. В единственной избе жила пожилая чета, супруги занимались разведением свиней. Рыбак Олег, мой ровесник, работал здесь свинопасом. Он был родом из Хабаровска, но, закончив школу, сбежал за приключениями на Чукотку. Кочевал по тундре с чукчами-оленеводами, пас оленей.

Олег пригласил меня в избу попить чаю. Теперь я всем представлялась как путешественница. Хозяева, угостив меня вкусными свежевыпеченными пирожками, недоверчиво выслушали мой рассказ о намерениях, который я отшлифовала и кратко преподносила в следующем виде: программа максимум — добраться до Ледовитого, и программа минимум (для успокоения слушателей) — до Амгуэмы и вниз по реке к Эультинской трассе.

— Конечно, можешь оставаться ночевать, но пока прилив идет, пока погода стоит, лучше идти.

Это напутствие «пока погода стоит» я часто слышала на Чукотке от разных людей. Прочувствовать всю серьезность, с какой произносится эта фраза, можно, наверное, только тем, кто попадал в непогоду этого края. Разомлев в избяном тепле, я встрепенулась, когда села в каяк. Олег махал мне вслед: «Если к нам подойдет моторка, я скажу, чтобы вас подобрали на пути!»

Темнота окружала меня, был полный штиль. Я автоматически гребла в нереальном недвижимом вязком пространстве, и черные очертания стен берегов смыкались впереди узкой полоской далекого горизонта.

К пологому мысу Озерный я подплывала уже при свете раннего утра. Видимо, начинался отлив, так как, ориентируясь по берегу, видела, что продвигаюсь медленно. «Заверну за мыс и отдохну», — решила я. Но за поворотом я узрела баржу, и это придало мне сил. «Вот класс, догнала! Вот повезло-то!» — ликовала я. Было пять часов утра.

Но оказалось, что на барже приехали школьники из Анадыря на пикник, они арендовали это судно и ловили здесь рыбу. Я поспела как раз к копченой нельме. К моей программе максимум школьники и их руководитель отнеслись скептически. «На этом (маленьком каяке) — до океана? Нет, не дойдете». Я не стала спорить и спокойно поведала о программе минимум.

Хотелось плыть дальше. Но, проплыв меньше километра, я поняла, что обессилела и практически не двигаюсь вперед — уже сильно чувствовался отлив. На берегу я растянула палатку на половинках весла, иначе комары не дали бы мне отдохнуть. Берег был абсолютно открытый, тундровый, лишь вдали на склоне холмика начинались редкие кусты. Жарило солнце, и, хотя я не ставила плотного тента, даже под тонким парашютным капроном моей палаточки стало невыносимо душно.

Заснуть так и не удалось. Окончательно на чукотское время я еще не перешла, да и столько энергии скопилось во мне за время сидения в Анадыре, что я готова была свернуть горы. И разве можно спать днем, когда «погода стоит»… Шум моторки вывел меня из полусонного оцепенения. Схватив бинокль, я выскочила наружу. Моторка шла в сторону Анадыря. Женщина-пассажирка тоже смотрела на меня в бинокль. «Сегодня суббота, наверное на выходные в город едут, завтра вечером обратно, а я уже доберусь до Канчалана…»

Я поплыла, хотя и был отлив. Было безветренно, но я долго и тяжело гребла, наискосок пересекая лиман с левого берега на правый, кратчайшим путем стремясь достигнуть поворотного мыса. Мыс, казалось, не приближался. В какой-то момент я ощутила, что силы резко покинули меня. Так бывает на лыжне стокилометрового марафона, если вовремя не перекусишь, пока еще совсем не выбился из сил, внезапно наваливается усталость и просто «встаешь», резко теряешь скорость. Я напрямик поплыла к берегу. Каких-то полтора-два километра, но как же долго я добиралась до него!

Вода здесь была мутной — берег был низкий, болотистый, торфяной и легко размывался волнами. Но выбора не было, пришлось кипятить эту воду. Дровами мне послужили выбеленные, словно истлевшие кости, сухие, как порох, небольшие коряги и палочки, видимо, давно выброшенные на берег большим штормом и ныне почти вросшие в лишайники и мхи. Первый мой костер на маршруте! Банка сгущенки, хлеб и запеченная в фольге кета неплохо подкрепили силы. Можно было плыть дальше.

Резко налетел шквал, начался дождь, пошла встречная волна. Я медленно, но верно пробиралась вдоль берега к поворотному мысу, за которым курс мой менялся почти на северный. Как же медленно я двигалась! Конечно, я ведь перегребала очень сильное встречное течение, но зато делала то, что мне хочется делать, что подсказывало чувство, а не то, что диктовал разум — в общем, я входила в нормальное для жизни на природе состояние. Повернув, наконец, к северу, я поняла, что окончательно выбилась из сил и хочу спать. «Да, до Канчалана сегодня не дойти. Ну, вон до того снежника на высоком берегу догребу и остановлюсь». Эту последнюю пару километров я гребла, наверное, часа полтора, бросая весло и отдыхая на волне, словно утка, видя, как меня легко сносит назад. Прислушивалась к шуму — не идет ли моторка. Моросил дождь, и жара была давно забыта. Снежник был недосягаем, я махнула на него рукой и уткнулась носом в полуметровый торфяной обрывчик заболоченного берега, не дойдя метров двести до намеченного объекта.

Было около шести вечера, еще не прошли сутки с момента старта, а мне казалось, что я плыву уже целую вечность — не мудрено, ведь я прогребла в общей сложности 70 километров. Берег был очень мокрый, здесь росли редкие низкорослые, по пояс, кустики ольхи, я бродила вдоль мочажинок (не просыхающих болотистых лужиц — прим. ред.), среди сфагновых мхов, отыскивая на морошковых кочках место посуше, но тщетно. «Если здесь в самом начале такие проблемы, что же будет дальше? Ну, пусть в ногах будет немного мокро», — заключила я сделку сама с собой и начала растягивать тент.

С трудом развела костерок из тоненьких сухих ольховых прутиков, сварила кашу, но даже не смогла ее съесть — все-таки сказывалось перенапряжение. И спалось плохо.

Утром дождь перестал, но ветер усилился. Небо было затянуто высокими плотными облаками. По мелководью шли крутые барашки. Похоже, я провела на берегу и прилив, и отлив, как это произошло, я понять не могла, проснулась, вроде, не поздно, однако кочка, на которую я вчера причаливала, была под водой — значит, снова был прилив. Что ж, это мне на руку.

Волны прижимали меня к берегу. Казалось, это хорошо, вдоль берега идти безопасно. Но чем ближе к мелководью, тем круче, выше, злее была волна, меня с головой окатывало брызгами. Я плыла вдоль волн, держа равновесие, но некоторые особенно высокие белые барашки встречала носом, поворачиваясь к ним навстречу и удаляясь от берега на 100–200 метров.

Наконец, вдалеке я увидела мыс у впадения реки Канчалан. «Это мыс Желания! — подумалось мне. — Доплыть бы до него, а там! Уже не будет больше огромной открытой акватории, я не буду зависеть от ветров и волн. Теперь уже не будет опасности!»

 

Канчаланские помощники

Ширина реки Канчалан в устье — почти в километр. Это судя по карте. А так, вылезши на сухом галечниковом «мысу Желания» из каяка, я блаженно растянулась на камешках, жуя зеленый лук, растущий рядом, и после лимана совершенно не ощущала могучей шири реки, раскинувшейся передо мной. Лишь когда я услышала моторку и увидела ее, малюсенькую полоску, идущую по фарватеру у противоположного берега, я осознала, что Канчалан все-таки могуч.

Низкие берега реки сразу у воды скрывались под зарослями густого кустарника. Галечников, кроме устьевого мыса, пока больше не было видно, но вдоль берега я, вопреки опасениям, довольно бодро продвигалась на веслах против течения. А вот волны на широких заливах все же еще трепали меня, как на лимане. Вечерело, и я тоскливо подумывала о том, что и сегодня не доберусь до поселка.

Впереди на берегу показался яркий предмет пока непонятного мне назначения. На треугольный знак фарватера, вроде, не похож. Да это же палатка! Силы прибавилось, я погребла быстрее и вскоре разглядела за кустами моторку. Мужики вынимали из воды сеть, а на берегу женщины обмахивались ветками березки от комаров.

— Здравствуйте! — приветствовала я людей, удивленно глядящих на меня и мое судно. — Вот в Канчалан плыву.

— Ой, а мы только что костер потушили, сейчас уезжаем, — сокрушались они. — Но вы покушайте, вон там под ящиком чай, сахар найдете, — женщина поднесла мне хлеб, завернутое в бумагу масло.

— А меня в Канчалан не возьмете?

— Да вся моторка загружена, — мужик протянул мне сига. — Возьмите рыбу, уху сварите, отдохните.

Здесь было их стационарное место рыбалки, постоянно стояла палатка, сюда они приезжали на выходные. До поселка отсюда было около двадцати километров. Я вскипятила чай, набросилась на хлеб с маслом, сварила рыбу. Когда уже доедала уху, услышала, что идет моторка! Рыбак с женой на пустой лодке специально вернулись за мной! Вот какие добрые люди! Я и не надеялась на такое, они ведь ничего мне не обещали.

Каяк привязали поперек носа моторки. Я узнала, что вверх по Канчалану на рыбалку далеко не ездят, что с бензином сейчас проблемы и вряд ли кто согласится везти меня наверх.

Объяснив, где живет дедушка Петров, меня выгрузили на берег. Прилив доходил до поселка, поэтому все суда были на воде. Я не стала вытаскивать груженый каяк на берег: потом, при отливе, пришлось бы волочить его по песку. Поэтому я оставила судно на плаву, привязав его за крюк.

Поселок раскинулся на береговом откосе посреди открытой тундры. Одно-двухэтажные домики, деревянные мостки или доски через грязные лужи, ступенчатые переходы через трубы, протянутые над землей — типичный поселок края вечной мерзлоты.

В квартиру двухэтажного дома к Петровым я направилась прямо в том виде, в каком сидела в каяке. Сняла только спасжилет и «юбку». «Кто?» — настороженно донесся из-за двери женский голос. «У меня записка от Турина». Дверь приоткрылась. Женщина недоброжелательно оглядывала меня. Мокрые капроновые штаны с нашитой пеной на коленях для защиты от камней, кроссовки — у меня был такой вид, будто я разгуливала по пояс в воде. «Заходи».

Я стала стаскивать кроссовки.

— Брось, не разувайся!

— Нет, позвольте, я все же разденусь.

С гидроштанов под кроссовками стекала вода, их тоже пришлось снять. «Да. Всего пара дней, а как уже отвыкла от цивилизации, не догадалась ботинки сухие надеть, людей пугаю», — подумала я. Процесс переодевания разрядил напряженность. Я поняла, что недоброжелательность собеседницы лишь внешняя. «А дедушка болен, лежит вон».

Я поведала Петровым о своих планах, о том, что хочу быстрее попасть в верховья Канчалана.

— А как ты сюда приехала.

— На каяке.

— Что за кияк такой?

Мы выглянули в окошко, откуда открывался вид на реку, на причалы. Среди моторок мой кораблик смотрелся невнушительно.

— На этой штуке через лиман?! Пойдем к Макушкину, пускай он тебе бензин дает.

В доме у Макушкина, председателя совхоза, я для солидности вытащила свое командировочное удостоверение от журнала «Вокруг света».

— Вообще-то я путешественница, — представилась я, — но так как мое путешествие немного необычное, интересное и в чем-то уникальное, я заинтересовала им журнал и редакция оформила мне командировку, так что потом напишу статью, а так, в общем, путешествую для себя. Хочу посмотреть Чукотку.

Директор оказался человеком добрым. Родом из Иркутского края, с Онота, вот уже несколько лет, как он приехал на Чукотку и так полюбил ее, что теперь прочно здесь обосновался. Узнав, что я тоже была на Оноте, в его родных краях, он проникся ко мне еще большим расположением.

В том, что путь на Танюрер действительно вполне реален через тот самый ближайший перевал, который я наметила как один из возможных проходов (его и указала основным в картах, оставленных в Москве, в турклубе на случай поисков меня при несчастном случае), я узнала только здесь, у директора совхоза. Вполне реален в том смысле, что по притокам Канчалана действительно можно подниматься по воде, ведя каяк на бечеве, до начала основного крутого подъема на водораздел, по которому посуху, до начала достаточной глубины ручьев, притоков Танюрера, нужно волочиться всего десять километров.

— А встречу я оленеводов?

— Вряд ли, к тому времени, как ты туда доберешься, они уже откочуют из того района, — разочаровал меня Макушкин. И подытожил:

— Программу максимум, конечно, по времени не успеешь. Ну, что ж, выделю бензин, пусть Ятынто тебя везет. Сейчас вода низкая, не знаю, докуда уж сможете подняться.

Что до поселка я добралась своим ходом на этаком утлом суденышке, думаю, сыграло немаловажную роль в том, что директор пошел мне навстречу, выдав для меня дефицитное топливо и людей для заброски наверх. О деньгах здесь даже не было речи. Макушкин устроил меня ночевать в гостевой комнате конторы совхоза, где на пружинных кроватях были навалены матрасы и одеяла. В девять утра я пришла в кабинет Макушкина.

— Мы тут подумали, тебе надо менять маршрут, — Макушкин со своим молодым заместителем Ятынто стояли у карты, висящей на стене кабинета. Я опешила.

— А что случилось?

— Да, мы тут рассудили, ты не сможешь тут пройти, вот другой маршрут, тут полегче, — и директор изложил мне именно тот самый вариант, который я рассматривала в прошлом году: вариант подъема по Ынпынгэвкуулю. — Там короткий волок, там проще.

Здорово, подумала я, значит правильно предугадала приемлемый путь. Но сейчас я была настроена на другой вариант, на подъем по Канчалану.

— Нет, я все-таки пойду своим путем. Там больше гор, там разнообразнее.

— С этим согласен, но ведь это сейчас погода стоит, а как дожди пойдут… Нет, я бы все же советовал по Ынпынгэвкуулю.

Ох уж эти отговоры, как они мне надоели. Правда, Макушкин не сильно настаивал и в результате сказал, что по Канчалану после обеда меня повезет Николай, который лучше знает там места.

Я зашла к Петровым попрощаться, там меня и накормили, и нагрели воды, чтоб помылась перед дорогой. Дедушка Петров скрупулезно пытал меня:

— Нет, ну какой Гачгагыргываам! Девка с ума сошла. Да не пройдешь ты там! Куда тебя черти несут? Да ты в Ныкчеквеем-то не попадешь! (Ныкчеквеемом здесь называли правый приток Канчалана, помеченный у меня на карте как Тнеквеем.)

— У меня карты, сориентируюсь.

— Какая карта! Там столько проток, не разберешься! Ну, ладно, там ориентир есть, если поднимешься и вскоре скала и порог, значит правильно идешь. А потом избушка будет.

— Да ходила же она, — заступилась за меня жена.

— Ну что ходила! Гачгагыргываам! Ну как она пойдет! Мы на моторке там еле пробирались. Тебя снесет!

— Бечевой пойду.

— Ну ладно, вернется, — вздохнул дед и добавил грозно: — В случае чего вниз возвращайся!

— Вернусь, конечно, — успокоила я его.

— А что у тебя от медведей?

— Ничего, — был у меня дома фальшфейер, но я сознательно решила его не брать, слишком тяжелый, граммов четыреста.

— Ничего!! С ума сошла девка.

— Да я на Камчатке…

— Да что Камчатка! — перебил меня дед. — Ой, — он порылся на полке. — Вот тебе ракетница, сверху навинчиваешь патрончик, за пружину дергаешь, он взлетает, разберешься. Так. А костер? Ты же не разведешь. Здесь такие ветра!

Дедушка подарил мне ветровые спички, запаянные в полиэтилен. Они хранятся у меня до сих пор. Еще он дал мне фальшфейер.

— Дают — бери! — приказал он, видя мои протестующие жесты. — Так. Какие у тебя там блесны? Вот тебе блесна, на эту точно поймаешь. Что ты говорила у тебя из продуктов? Крупа? Вот, мясо возьми, — дедушка вручил мне банку тушенки.

— Неудержимая! — окрестил меня дед напоследок — Неудержимая…

— Мы слышали, ты хочешь в Певек выйти? — Лена Меланье стояла за рулем моторки. Она отправилась провожать меня со своим мужем Николаем. Это была та самая моторка, шум которой разбудил меня на лимане, та, которую я видела в устье Канчалана. Они ведь искали меня там, да не разглядели. Лена с Николаем были очень рады, что у меня такая мечта, что я хочу выйти к Ледовитому океану, и что они меня подвозят.

Река сильно петляла, делилась на две большие протоки, далеко расходящиеся друг от друга — как бы на две отдельные самостоятельные реки. По берегам сплошняком росли кустарники ольхи и карликовой березки. Среди них выделялись отдельные более высокие деревца ивы. Сначала рельеф был настолько плоским, что стена кустов и являлась границей нашего обзора. Пейзаж был довольно унылый, под монотонный шум винта даже хотелось заснуть. Но по мере продвижения наверх ландшафт становился более холмистым. Стало видно открытую зеленую тундру. На реке появились перекаты.

Винт моторки стал частенько цепляться за песчаное дно, приходилось выскакивать и немного протаскивать лодку в сторону, на более глубокие места. Винт был пластмассовый, это нас и спасало. «Обратно на веслах пойдем, но тебя забросим как можно выше», — невозмутимо говорил Николай, в очередной раз заводя мотор.

Перекаты участились, скрежетал винт. Меня радовали появившиеся, наконец, обширные галечниковые отмели. Перед повторным раздвоением русла стало совсем мелко, мы сунулись в узкую протоку, сели на мель, и стало понятно, что выше уже не подняться.

На прощанье пьем чай на галечниковой отмели, собираем с Леной зеленый лук, в изобилии растущий здесь. Лена очень довольна — такое богатство — зеленый лук — растет далеко не везде. Они искали его в устье Канчалана — не нашли, и вот теперь его, засушенного, хватит им на всю зиму.

Мы расстаемся. Отталкиваемая веслом от дна, моторка сплывала вниз, после нескольких попыток надсадно заработал поврежденный мотор, последние взмахи рук на прощанье, лица удаляются, люди скрываются за поворотом и вскоре исчезают последние звуки цивилизации. Мне становится тоскливо. Когда теперь увижу я людей?

Да, люди на Чукотке удивительные. Такой бескорыстной помощи от незнакомых людей я давно не получала. Провожатые не пожалели даже самой большой их материальной ценности — мотора — деньги на него копили несколько лет, ведь жить у воды без лодки — как без рук. Несмотря на протесты, они оставили мне все имеющиеся у них продукты, спички и свечку. «Да что ты! У тебя такой путь впереди!» Это было так трогательно! А ведь люди там несколько лет не получали зарплату, а цены в магазинах были в 3–4 раза выше московских. И люди делились со мной последним!

Итак, к моим изначальным 11 килограммам продуктов (1 кг риса, 1,5 кг геркулеса, 3 кг гречки, 2 кг сахара, 1 кг шоколада, 1 кг сухого молока, 0,5 кг топленого и 0,5 кг сливочного масла, 300 г соли, 100 г чая, немного лаврушки и черного перца) прибавились все продуктовые запасы, что находились в моторке: буханка хлеба (в магазине Канчалана я купила одну буханку, и теперь их стало две), почти полную пачка маргарина (граммов четыреста), две банки тушенки (еще одна была от дедушки Петрова), граммов 800 сахара, полкило макарон, стеклянная банка кабачковой икры, 4 пакетика супа, пачка чая (250 г) и пакетик кофе. Таков был теперь мой стратегический запас, а гарантированное местонахождение людей впереди по маршруту было только на побережье Северного Ледовитого океана.

 

Бурлак на Канчалане

Было уже полдевятого вечера, и можно было вставать на ночевку, но мне хотелось посмотреть, как я смогу идти против течения, влезут ли теперь все вещи внутрь каяка. К тому же я была возбуждена, мне хотелось действовать. Все продукты внутрь окончательно не залезли, из кормы на коврик-сиденье высовывались буханки, банку икры я просто поставила под ноги. В общем, садиться в каяк теперь стало не совсем удобно, а делать это, как я предполагала, предстояло часто при перечаливании с берега на берег.

Ширина протоки, в которую мы въехали, была всего метров двадцать. Река делилась на рукава гораздо чаще, чем было показано на моей карте-«пятикилометровке», я лишь приблизительно предполагала, где нахожусь. По подсчетам, меня забросили от поселка по реке километров на 80. Немного вверх мне удалось пройти на веслах, но вскоре течение усилилось. Я шла вдоль мелкогалечной отмели и, нагнувшись, держа каяк за обвязку, проводила его вперед. Шлось довольно легко, я успокоилась и поняла, что занимаюсь баловством. Было ясно, что пора доставать длинную веревку и привязывать к лодке, чтобы вести ее, не сгибаясь в три погибели. Веревка была далеко в корме, и это обстоятельство остановило меня на ночевку.

Небо было безоблачно. Днем дул ветер, к вечеру он стих, непогоды, вроде, не намечалось, но все же я решила поставить и палатку, и тент. Мало ли что? Да и вообще хотелось проверить: легко ли ставить мой домик на галечнике. До этого я испытывала тент лишь в Подмосковье, на земле, и здесь, на берегу лимана, на мягком болотном фунте. В этом же месте тундрового берега поблизости нигде не было. Галечники были очень обширные и кончались плотной стеной кустов. В кустах таились хищные комары, и близко приближаться к этой зеленой стене, чтобы использовать ее для поддержки палатки, не стоило. Еще недавно галечник был залит водой — песок среди гальки местами не высох. Колышки в такой грунт, естественно, втыкались с трудом и сильную нагрузку не держали. А крупных камней не было в принципе — вся галька как на подбор была не больше трех — пяти сантиметров в диаметре.

Мне приглянулась яркая посреди голого галечника лужайка низкорослого цветущего иван-чая. Цветки этого растения были даже крупней, чем родные подмосковные, а стебельки совсем маленькие. Однако и верхний сантиметровый слой земли, где ютились эти крохи, не помог удержаться колышкам. Некому было придержать основные коньковые стойки, пока я закрепляла бы их несколькими растяжками. Меня выручили коряги плавника — колья тентовых растяжек я заваливала ими.

Я долго ворочалась и не могла заснуть в этот первый день по-настоящему далекого отрыва от людей, сомнения закрадывались в голову. Но сон вылечил меня от пессимизма.

Утром комариное жужжанье заглушило все окрестные звуки. Полным безветрием и ясным небом встречало меня утро на краю света. Не меня ли пугали холодом, ветром, снегом? На Чукотке ли я? В палатке от рано взошедшего жаркого солнца стоит духота. Бегу искупаться, чтобы очухаться, комары облепляют все тело. Как роем клубились всю ночь вокруг палатки, так теперь и ринулись за мной. На галечнике у воды встречаю свежие следы лося — все веселее на душе, я здесь не одна.

Первые дни решаю питаться в основном хлебом и маргарином. Раз дали, надо использовать, быстрее уничтожать. А через несколько дней, когда начнется недоедание, подкатит голод, открою банку икры и сразу съем ее всю целиком.

Загружаю каяк, с прибавлением продуктов оптимизирую расположение вещей. В корму, за четвертый шпангоут, засовываю узкий гермомешок, в котором бережно завернутые в пенал и рюкзак лежат три газовых баллона. Завернуты они для предохранения гермомешка от пробоин при возможных ударах о камни, ведь нижний край баллонов жесткий. Теперь добавляю к ним банки тушенки — не хочу, чтобы они болтались по каяку и ржавели. Одна все же никак не лезет, что ж, придется съесть в ближайшее время. Поверх этого гермомешка просовываю топорик.

Веслом пропихиваю в нос, за первый шпангоут, круглый котелок с посудой. В носу же лежит и гермомешок со спальником и практически всей моей одеждой, только пуховая жилетка не помещается в нем. Высокие громоздкие ботинки прочно завоевали свое место по бокам поверх этого мешка.

Раскладываю продукты так, чтобы было удобно пользоваться. Один гермомешок заполняю припасами, которые в данный момент не нужны, в нем же едет аптечка, ремнабор, пленки, лишние карты, спички и т. д. Этот мешок можно не развязывать некоторое время. Другой гермомешок — расходный, в него упаковываю небольшое количество каждой крупы, молоко, чай, сахар, а также палатку и жилетку. Все это помещается в корме. Недоумеваю, как это раньше тент влезал в гермомешок? Сейчас вещи расположились не так компактно, как тогда, когда я плыла по лиману. Но там нужно было, чтобы все размещалось внутри, чтобы ничто не парусило на ветру.

Тепло, небо ясное, у меня образуется резерв теплых вещей, полное гидроснаряжение тоже пока становится лишним. Надеваю высокие гидрочулки вместо гидроштанов — пусть немного промокну — не беда, зато не вспотею.

Коврик, на котором я сижу в каяке, ехал в гермомешке. Но пока стоит сухая погода, его легко просушить перед сном, поэтому решаю класть его прямо на дно каяка, а в освободившийся мешок складываю лишние вещи. Каяк теперь выглядит живописно: на деке под веревками обвязки между свернутым тентом и гермо-мешком с теплыми вещами торчит банка икры. А уже на следующий день, когда я поняла, что далеко убирать котелок неразумно, он тоже поехал на деке, привязанный в самом конце кормы.

К носу и корме каяка привязываю веревку 35 метров длиной, но этого оказывается много, и я укорачиваю ее метров на десять. Узел посередине указывает мне центр веревочной лямки, пальцы чувствуют его — это помогает управлению каяком наощупь, не оборачиваясь на него. Надеваю мягкий спасжилет, поверх него перекидываю веревку через грудь и плечо, и становлюсь заправским бурлаком. Я иду по кромке воды по обширным галечниковым отмелям, веду каяк «корабликом», то есть поставив его под углом к течению, чуть подтянув корму к берегу. Постепенно приноравливаюсь к такому способу передвижения. Знаете ли вы, уважаемые читатели, какие комары на вкус? Они сладкие! Светит солнце, небо голубое, без единого облачка и дует сильный южный ветер. Попутный. Крылатые твари роятся перед лицом. Иногда хлопаю себя по голове и получаю удовлетворение, смачно размазывая по кепке десятки загубленных жизней. Галечники на поворотах реки сменяются густыми зарослями прибрежных кустарников, где из их стен на меня набрасываются новые тучи голодных комаров. Надеваю накомарник и перегребаю с одного берега на другой, к следующему галечнику. Даже на воде, когда прогребаешь вдоль кустов, комары жрут нещадно, руки зудят, но бросать весло нельзя — тут же снесет течением. Не люблю мазать руки всякой химией, но тут приходится, пригодился тюбик «Дэты», подаренный Гуриным.

Ведя каяк, краем глаза поглядываю на него, но скоро уже настолько изучаю его движения, что автоматически перебираю пальцами веревку, не оглядываясь, подтягиваю нос или корму. Чтобы каяк не садился на мель и дальше отходил от берега, надо было задавать угол к течению больше, подтягивая кормовую веревку. На сильном же течении при достаточной глубине недалеко от берега нужно было подтягивать носовую веревку, уменьшая угол к течению, чтобы не тащить каяк поперек струи. Но такие однозначные действия получались лишь на небольших отрезках постоянного течения, при ровной береговой линии. В действительности чаще я постоянно манипулировала каяком, словно марионеткой, перебирала пальцами веревку на плече, на несколько сантиметров перемещая ее вперед или назад.

Галечники идут ровные, без крупных камней, веревке не за что цепляться, и поэтому вести каяк по ним довольно легко. На просторах галечников, если ветер сильный, снимаю накомарник, закладываю его под обвязку. Бывает, на обоих берегах проток идут сплошные заросли ольхи, березки, ивы, и тогда на веслах приходится «прорываться» против течения к желанным отмелям, отстаиваясь для отдыха в микроуловах, мизерных бухточках обратного течения за подмытыми корнями кустов. Иногда гребешь под «выпуклым» заросшим берегом, не видя начала галечника, каждый новый поворот с открывающимся новым обзором встречаешь с надеждой, а уж когда видишь простор чистого берега, испытываешь несказанное счастье.

Каждый раз при перечаливании с натяжением наматываю двойную веревку на локоть, подтягивая каяк к себе, аккуратно складываю бухту под обвязку на носу. После форсирования струи разматываю веревку, отталкивая каяк от берега, отпуская его по течению. Этот процесс не всегда проходит гладко, бывает, веревка путается, перекручивается, приходится снова зачаливать каяк, распутывать веревку на отмели, опять подходить к каяку, сталкивать его на воду, постепенно стравливая веревку. А из таких многочисленных моментов и состоит процесс продвижения вперед.

Вот еще характерный эпизод движения, самый неприятный момент для бурлака, когда, например, идешь по острову между протоками и выходишь на его верхний конец. На тебя идет сильное течение перекатов. Справа и слева по берегам кусты, но впереди виднеется начало галечной отмели. Если отчалить сразу от острова, течение неминуемо снесет вниз, до конца переката. Поэтому продолжаешь двигаться вверх по перекату пешком, покуда позволяет глубина. Выше колена уже начинает сбивать течением. Подтягиваешь каяк к себе хоть как-нибудь, лишь бы удержать (тут уж веревка не всегда ложится аккуратно, главное не цеплялась бы за воду), вытаскиваешь весло из носа лодки, засовываешь в каяк одну ногу (при этом надо успеть, чтобы тебя не развернуло течением) и одновременно усиленно начинаешь грести, чтобы не потерять «высоту». Таким манером зачастую удается «пробиться» выше переката.

Через несколько километров, во второй половине дня выхожу на основную протоку Канчалана и понимаю, насколько же он еще мощный. Ширина его здесь достигает местами метров трехсот — четырехсот. Тут уж для выбора лучшей линии движения мне помогает бинокль. Вчера на моторке видимо мы въехали не в ту протоку, здесь, мне кажется, могли бы еще проплыть. Но кто знает. Эх! Посмотреть бы на себя сверху!

Характер реки «покладистый»: перекат — быстроток, перекат — быстроток — плесов нет. За перекатом река обычно намывает косу. За такой мелководной отмелью или косой, выступающей из воды длинной узкой полосой, промывается глубокая яма, заливчик без течения. И тебе нельзя напрямую перейти от того берега, по которому шла, через эту яму к перекату — слишком глубоко, а зачастую вязкий песок с илом засасывает ноги, и шагать так на глубине совсем невесело. Огибаешь бухточку по берегу, но течения в заливе нет, каяк становится неуправляемым, инерция и попутный ветер прибивает его к берегу. Надо в сотый раз сматывать веревку, подходить к каяку, проводить его до струи, разматывать веревку… Процесс нудный и долгий, а преодолеваешь всего каких-нибудь десять-пятнадцать метров. Иногда, видя такой заливчик, бежишь быстрее вперед, отпуская веревку до предела, вытягивая руки, стараешься обогнуть его по берегу до начала косы раньше, чем каяк станет неуправляемым и причалит. Манипулируешь носом и кормой, выводя каяк на течение, и искренне радуешься, если он «вырежется», выйдет, не сядет на мель.

Сделай веревку подлиннее, скажете вы. Ситуации бывают настолько разные, что часто удобнее пользоваться наоборот более короткой веревкой, да и сматывать ее быстрее. В какой-то момент я и вправду сделала веревку чуть длиннее и пользовалась теперь двумя вариантами ее длины.

Теперь на галечниках меня стали встречать новые препятствия: редкие остовы кустов, не смытых течением, лежащие на мелководье — за них цеплялась веревка и, бывало, я шла против течения по воде, чтобы огибать этих корявых монстров.

Залив за косой переката мог быть довольно обширным, метров в 300. Если вовремя не понять и не перегрести из такого «кармана» на основную струю, которая могла быть здесь поуже и помельче залива, попадаешь в тупик — замытую галькой бывшую протоку. Бывает, в залив просачивается вода под галькой, тебе кажется, что там, вроде, есть небольшое течение. Но нет, идти нужно только туда, где сильное течение, хоть тебя и манит «большая» вода и глубина залива.

В этот первый день я поняла, что скорость продвижения вперед вполне ощутимая. Я так спешила, что даже не захотела пообедать. Меня же все всегда спрашивали: «Как ты будешь подниматься?» — «На каяке против течения». — «А возможно это?» — «Ну как же, ходят же люди», — отвечала я, хотя сама не вполне была в этом уверена. Теперь я поняла, что это возможно. Скорость перемещения определяется протяженностью ровных галечников. Если они достаточно длинные, по 200–300 метров, это хорошо, по ним идешь быстро, отдыхаешь. А при частых перечаливаниях скорость теряется. По моим подсчетам, в первый день за девять ходовых часов с одним часовым отдыхом я прошла 22 километра. На ночевку встала на настоящей травяной лужайке под деревцами ивы, даже растянула палатку между двух стволов настоящих деревьев — такое произошло со мной на Чукотке единственный раз. Тент ставить не стала. За этим необычным крохотным оазисом светлой рощи начинались банальные заросли кустов. Надо отметить, что, выскочив ночью из палатки по нужде, я запустила к себе в домик такое количество комаров, что убивала их минут пятнадцать и трупов набралось с добрую горсть, Это при том, что тубус входа за собой я тут же затянула.

Отчетливо помню, что именно этой ночью у меня возник страх. Я осознала, насколько сейчас я оторвана от людей, затеряна среди проток. В желудке шевелилась противная тошнота, видимо, вечером переела маргарина с хлебом. Как же быть, если что… Сколько на моторе забрасывали. Если сейчас что случится, придется преодолевать вниз эти унылые протоки, эту низинную часть реки, которую, слава богу, удалось пройти под мотором. Грести вниз уже пройденным путем вдоль заросших берегов практически без течения. Нет, надо куда-нибудь перевалить, а там уж пусть что-нибудь случается, только не здесь.

Потом я вжилась в окружающую природу, такого животного страха у меня больше не возникало. Страх приходил, но был каким-то отстраненным. Но в ту ночь я явственно почувствовала одиночество и испугалась его.

Мое меланхолическое настроение в тот период еще усугублял фотоаппарат. В Москве я долго колебалась, какой фотоаппарат взять. Я всегда снимала на «Зенит», привыкла к нему, оптика была проверена, кадры получались качественные. Однако весил он целый килограмм! Это очень тяжело. Моя подруга Юлька предложила взять с собой ее «Пентакс», весил он всего 220 граммов, а качество его снимков не хуже, а порой и лучше зенитовских. И я взяла «Пентакс», хотя до этого на него не снимала. Но это был автомат, который, казалось, не требует большого уменья в обращении — сам наводится на резкость, выбирает выдержку и диафрагму. Работает он на батарейках, я не позабыла взять запасную, хотя в нем стояла почти новая. Но с ним что-то случилось, он перестал снимать, и я не могла понять, что произошло и как исправить неполадку.

Еще на лимане, после того как я снялась на прощание в Шахтерском и отщелкала несколько кадров красочного заката, я хотела сфотографировать ребят за Озерным мысом. Но не получилось — на табло фотоаппарата высветилась буква Е. То ли END (конец), то ли ERROR (ошибка), думала я. Конец чего, пленки или батарейки? Наверное, батарейки, решила я, ведь пленка только начата. Я отложила разбор до Канчалана.

В поселке вскрыла камеру, пленка оказалась смотанной в кассету. «Может, я случайно нажала на кнопку перемотки», — подумала я. На всякий случай я сменила и батарейку, вставила новую пленку, фотоаппарат заработал, я сняла кадр отчаливания на моторке и успокоилась.

Но, когда я стала фотографировать проводивших меня вверх по Канчалану Лену с Николаем, снова ничего не получилось. Фотоаппарат снова показывал мне эту ненавистную букву Е. И тут я вспомнила, что, когда сделала кадр и убрала фотоаппарат в карман, сквозь шум моторки мне послышалось какое-то странное жужжание. Наверное, это самопроизвольно зажужжал фотоаппарат. Видимо, он сам «отщелкал» пленку и в конце автоматически смотал ее обратно в кассету, и теперь говорит мне, что пленка закончена. Смотал, не оставив язычка, не оставив мне никаких шансов воспользоваться этой не отснятой пленкой — как я ни ковыряла фирменную одноразовую кассету, крышка ее не хотела открываться.

Обидно. Эх, почему я не перерыла весь Канчалан, не нашла какой-нибудь работающий фотоаппарат… Но теперь уже было поздно. Но ведь первый кадр получился. По крайней мере фотоаппарат сделал его. И я решила вставить новую пленку, когда будут достойные сюжеты, чтобы попробовать сделать кадры на начало пленки. А пока заворачиваю фотоаппарат в шерстяной носок: может быть, он немного отсырел и барахлит из-за этого.

Пусть полежит в тепле, не касаясь холодной резины специально склеенного для него маленького гермомешочка.

Второй день был похож на предыдущий. Тот же монотонный ход то по одному галечнику, то по другому. Также светило солнце, ели комары. Я шла в футболке и штормовке, и было жарко. Штормовка была немного коротковатой, и, если я резко нагибалась, она вылезала на спине из штанов, и в эту небольшую щелочку сразу впивались комары. Утром они дали мне поесть только в густом дыму костра. Покусанные, обветренные, постоянно трущиеся о мокрую веревку пальцы начали трескаться. Лицо мое тоже было все покусано, но зеркальца у меня не имелось, и поэтому внешний вид совсем не тревожил меня.

Весь день пью воду из реки, здесь очень большая сухость в атмосфере, как мне кажется. Все быстро сохнет, постоянная жажда. На разбоях русла не всегда понятно, куда идти, где лучше, много проток. Карта, завернутая в полиэтиленовый пакетик, лежит в корме каяка, иногда при перечаливании посматриваю на нее. Все разветвления реки на ней не указаны, но есть четкий ориентир — длинный более-менее прямолинейный кусок реки на север и затем «глобальный» поворот на восток, за которым не далее как в десяти километрах должен впадать Ныкчеквеем.

Вечером на небе появились облачка, этакие хвосты, похожие на край циклона. Они не движутся, а здесь, на земле, поднялся сильный ветер. На всякий случай натягиваю тент. Но погода продолжает баловать меня — с утра снова ясно и тепло. Среди проток встречаю крупного лося, он кажется мне огромным и каким-то замшелым, бархатным, не похожим на подмосковных собратьев. Лось долго смотрит на меня, не проявляя испуга, потом, качнув головой, неторопливо уходит в кустарник.

Ищу вход в Ныкчеквеем. Смотрю, слева что-то впадает. Ныкчек или протока? Много коряг лежит у впадения, наверное, их выносит приток, предполагаю я. Надо проверять.

Сначала протока загибалась обратно к Канчалану, но потом снова ушла к северу, и тут действительно появился порожек, про который, как я поняла, говорил дедушка Петров. У меня отлегло от сердца — действительно речка! Я на правильном пути! Теперь следующая ближайшая задача на ориентирование посложнее: мне нужно правильно пройти по Гачгагыргывааму, не уйти с него случайно на две соседние речки, схожие по расходу воды.

В русле Ныкчека лежали большие камни, вода пологой горкой стекала сверху, образуя небольшой вал, а под довольно крутым отвесом берега образовывался настоящий улов с обратным течением. Таких мест на Канчалане мне не встречалось. Неискушенному человеку со стороны действительно могло показаться, что здесь каяк снесет течением, про что и твердил дедушка Петров. А на самом деле, зайдя по улову как можно выше, легко траверсирую струю на валу, не теряя высоты, и у противоположного берега на веслах поднимаюсь выше порога.

Мне хотелось добраться в этот день до избы, мне ведь говорили, что на Ныкчеке есть изба, до которой доходят моторки, когда высокая вода. Но начались нескончаемые разбои, многочисленные протоки. Чуть пройдешь бечевой — нужно менять курс, сматывать веревку, перечаливаться. Скорость моя упала, я стала уставать.

Меня манил невысокий тундровый холм, возвышающийся недалеко от реки. Я причалила у его склона и побежала обозревать окрестности. Сплошная стена ольхи преграждала путь наверх. Как из нее на меня набросились комары — это просто кошмар! Злые, голодные, они жалили с налету. Ужас! Никогда не думала, что эти твари бывают такими кровожадными. Накомарник в густом сплетении ветвей было не надеть, и полосу в 40 метров я преодолевала, отчаянно «умываясь» многочисленными трупами.

Долезла до поросшей отдельными кустиками открытой зеленой вершинки. Под ногами пружинистый ковер кустарничков голубики и шикши. Сверху наконец-то увидела просторы тундры, а то все плыла, как в канаве: невысокий берег и сплошная стена кустов, за которой ничего не видно. А тут! Озера, холмы, горы! Как меандрирует река! Да, моя «пятикилометровка» не дает никакого реального представления о ее характере! На самом деле здесь столько проток, столько отмелей! Удивительно, как я еще ориентируюсь?

В накомарнике нельзя приложить бинокль к глазам. А ветер к вечеру уже стал стихать и надежды на то, что его редкие порывы отгонят от меня серую тучу кровососов, совершенно не было. Чтобы более детально обозреть местность, пришлось разводить костерок. Но как трудно его развести, когда руки постоянно облепляют комары! В те несколько мгновений, когда подносишь спичку к веточкам и нужно немного подождать, не шевеля пальцами, пока займется пламя, успеваешь получить изрядную порцию укусов. Но какое счастье потом умыть руки комарами, засунуть их в дым, снять вуаль накомарника с глаз и свободно вздохнуть в дыму!

Увидела впереди избушку и горку, за которой уже течет Гачгагыргываам.

Спустилась вниз и поняла, что устала. Встала на этом бережку на ночлег. Сильно разболелись потрескавшиеся пальцы. Не пойму, отчего это. Хуже всего, что трещинки есть даже на подушечках пальцев, поэтому мелкие манипуляции — завязывание гермомешка, например, или даже затягивание веревки капюшона спальника — доставляют неприятности. Днем, когда идешь, пальцы болят, только когда первый раз намокают, а потом уже, вроде, и забываешь про них.

Напротив меня, на быстротоке, появляются круги от всплесков рыбы. Попробовала забросить блесну, но даже инерционную катушку спиннинга больно тормозить разболевшимися пальцами. Откладываю это занятие на потом. Доедаю остатки хлеба с уже поднадоевшим маргарином. Раз пока нет рыбы, нужно скорее избавиться от этих громоздких съедобных вещей. Но ем без особого аппетита. Интересно, когда же придет настоящий голод? Наверное, все-таки еще волнуюсь, как пойдется дальше, сбудутся ли предсказания дедушки Петрова о Гачгагыргывааме.

Небо ясное. Ставлю лишь одну палатку. Недалеко курлычат журавли. Их крики ассоциируются у меня с осенью. Неужели лето уже кончается?

На следующий день дохожу до избушки. Она стоит посреди открытой ровной тундры, подходящей прямо к реке, не заслоненной кустами, постоянно сопровождавшими реку раньше. Над земляным обрывом берега. Видны старые следы вездеходов. Изба эта — просто балок из досок, видимо, привезенный сюда на тракторном прицепе. Нахожу в ней два настоящих расколотых полена и на одном из них гвоздем выцарапываю: МАРИНА 31 ИЮЛЯ. Так, для порядка, чтоб знали люди, если что случится со мной, что сюда я дошла точно.

Как потом оказалось, осенью в избу приехал дедушка Петров, нашел эту увесистую записочку, привез с собой в Канчалан, уведомил о ней семейство Гуриных и хранил как реликвию!

После избы на реке начался крутой перекат. Самый крутой из всех, встречавшихся до этого. Понятно, почему изба стоит в таком месте: наверное, дальше на моторке подняться очень нелегко.

Здесь я в который раз попала в такую ситуацию, когда стартовать на перечаливание мне пришлось с островка протоки. Прошла по воде переката, чувствую: вода сбивает с ног, над коленями буруны. Пытаюсь, как обычно сесть в каяк, но ничего не получается. Носом вверх по течению в каяк не залезть, его не удержать в таком положении на струе. Пока закидываю одну ногу в очко, каяк мгновенно начинает разворачивать боком, наваливать на камешки. Во избежание переворота проворно выскакиваю и, отпустив руку от очка, хватаю каяк за хвост. Описав дугу, он разворачивается по течению. Краем глаза смотрю назад, с высоты горки переката оценивая ситуацию. Да, жалко, впервые придется терять пройденную высоту.

А вниз стартовать просто. Заскакиваю в лодку, и течение несет меня почти до конца переката. Пробиваюсь вверх по другой стороне реки, сильная струя идет здесь прямо под двадцатисантиметровым уступом галечно-песчаного берега. Ощущаю мощь течения: от усилий галька ползет под ногами, рушится обрывчик этого призрачного недолговечного намывного бережка, веревка врезается в пальцы, поставленные перед грудью, чтобы можно было свободно вдыхать воздух.

Река делает поворот, продолжая шуметь перекатом, и я понимаю, что лучше срезать по неосновной узкой мелководной протоке, несмотря на то, что местами каяк приходится проволакивать по дну. Но, наконец, перекат позади, и еще одна маленькая победа вселяет радость. Где наша не проходила!

Подобных перекатов на реке до Гачгагыргываама я встретила еще штук пять, но все же первый был самым неприятным. На разбоях русла в некоторых протоках при перечаливании борюсь с таким сильным течением, что иногда даже надеваю «юбку», чтобы не захлестывало воду. С реки уже видны горы.

В одной из проток на перекате разглядела всплески играющих хариусов. Есть рыба! Дай-ка, попробую поймать. Сильного голода я еще не испытывала, но место для ловли было очень подходящее — берег открытый, галечный, место для размаха есть, протока узкая (легко можно перебрасывать блесну через струю с помощью старенькой инерционной катушки спиннинга), небольшой улов за перекатом. Да и вообще, надо установить, на что тут хорошо ловится рыба.

Насаживаю маленькую белую блесну-вертушку. Пара забросов — никакого эффекта. Ну, так дело не пойдет! Приличный хариус должен брать с первого заброса. Может, он меня видит? Отхожу чуть дальше по галечнику от воды, делаю еще несколько контрольных забросов. Не берет. Неужели местные хариусы сейчас предпочитают муху? Меняю снасть, забрасываю — результат аналогичный. Интересно.

Ставлю среднюю вертящуюся блесну «Мепс» — желтую с красными полосами. Эту фирменную блесну мне подарили на Камчатке четыре года назад, все это время она служила мне верой и правдой и никогда не подводила. Если и на нее не возьмет, значит тут действительно своенравная рыба и придется пробовать блесну от дедушки Петрова. Первый заброс — и желанный сверкающий хариус, выуженный на галечник, прыгает у моих ног! Секрет местных вкусов разгадан. Еще заброс — и второй гурман отправляется в каяк. С чувством глубокого удовлетворения спокойно продолжаю путь.

 

Этот страшный Гачгагыргываам

Гачгагыргываам в переводе с чукотского — «Налимья речка». Устье ее ни с чем не спутать. Ныкчеквеем здесь течет единым руслом. Горка мысом спускается к воде, и за ней открывается вход в долгожданную речку. По расходу воды она раза в два меньше Ныкчека. Что там будет впереди?

Здесь, на стрелке, обедаю, варю уху из увесистого хариуса. Скармливаю кости большой серебристой чайке. Она сначала недоверчиво, потом все смелее подходит ближе за каждым очередным кусочком. А так в округе на удивление мало пернатых. Лишь чайки скрашивают пока мое одиночество, журавлей изредка только слышу по вечерам.

Река встречала меня с распростертыми объятьями: потянулись хорошие, с точки зрения бурлака берега, — длинные мелкокаменистые галечники. После шири Канчалана и Ныкчеквеема, Налимья речка очень приятна. Здесь, в низовьях, она текла практически все время единым руслом и ширина ее не превышала 25 метров. Небольшой расход воды позволял без труда преодолевать многочисленные перекаты.

Все шло как по заказу — не успевал на одном берегу закончится галечник, как на другом начинался следующий. Пара небольших порожков, где я пролезала на ступеньку между скользких камней и втягивала за собой каяк на коротком поводке, лишь внесла разнообразие в монотонное передвижение, а особых трудностей не прибавила.

Еще несколько перекатов на прямых участках русла удивили меня. При небольшой ширине Гачгагыргываама они ухитрялись прорезать реку прямой линией наискосок на 200–300 метров! Они были мелкими, местами по щиколотку, лишь отдельные струи прорывали немногим более глубокие протоки, и я легко шла по этакой подводной, почти невидимой издали насыпи, точно Миронов в «Бриллиантовой руке», когда пробирался с острова за мальчиком на далекий морской берег. А каяк послушно, практически без усилий с моей стороны, скользил сбоку под перекатом.

Там, где коренной тундровый берег метровым обрывчиком подошел к воде, я встала на стоянку. Мягкие голубичные кочки были сухие. Отдельные куртины кустов придавали пейзажу вид саванны и ограничивали линию горизонта. Несколько целиком засохших кустов, склонившихся неподалеку, послужили мне отличными дровами.

Небо потихоньку затягивалось кучевыми облаками. Меня все тревожило отсутствие чувства голода. Решаю оставить здесь так и недоеденный кусок маргарина, уже изрядно размякший от жары последних дней. Может, это из-за него у меня отсутствует аппетит?

С утра поднялся сильный ветер. Он поменялся и дул теперь с северо-востока. Небо было затянуто. Но еще тепло. Пока я собиралась, заморосил дождь. Выступила, надев на этот раз гидроштаны.

Снова ветер почти попутный, ведь река течет с запада. Иногда он мне мешает, прибивая корму к наветренному галечному берегу, по которому я иду в лямке. Иногда помогает — хоть он и поднимает волну на медленных участках, но вытягивает меня, гребущую в каяке, на валах против течения. Незаметно подкатывает морось, клубы ее несутся параллельно воде, подталкивая меня в спину.

Слева по ходу вверх замечаю избушку. Она полуразрушенная, окно пустое, с крыши капает. Вылезаю на откос обозреть окрестности. Что же это впадает тут, напротив избушки, с севера? Ильмынейвеем? Если это он, то следующий водоток справа, с севера — это верховья Гачгагыргываама, а дальше на запад уходят верховья Кечи. А если не он? Тогда на следующей развилке мне на запад. Как узнать? На моей карте с севера впадает несколько ручьев, но Ильмынейвеем должен быть самым крупным. В устье ширина может быть обманчива. Как бы не промахнуться.

На реке потянулись длинные, удивившие меня вчера, косые перекаты. Ветер крепчает. Дождь потихоньку усиливается, поливает мне спину, а когда я оглядываюсь на каяк, мгновенно умывает лицо. За ворот гидрокуртки просочилась вода, и промокший воротник штормовки неприятно холодит горло. Неуютные для стоянки берега, обширные голые галечники, далекие кусты ольхи, ощетинившиеся сплошной стеной. Но воды в реке пока мало, идти вперед еще вполне можно.

Непогода расходится не на шутку. Смотреть по сторонам становится невозможно — ветер с дождем просто бьют по лицу, заставляя закрывать глаза. Встречаю притоки или протоки справа. Где же Ильмынейвеем — впереди или сзади? Вот что-то мощное впадает с севера, чуть меньшее по расходу воды, чем речка, по которой я иду. Как тут сориентируешься в такую непогоду. А мест для стоянки вокруг пока не просматривается. Постулирую, что это и есть Ильмынейвеем, и продолжаю путь вверх.

Ветер переходит в ураган, а дождь — в ливень. Одна отрада — давно нет комаров. На следующей развилке русла ухожу направо. Гачгагыргываам это или нет — я с полной определенностью сказать не могла. Теперь моей насущной заботой было подыскать подходящее место для стоянки, пока в движении мне еще было тепло.

За пеленой дождя впереди проявляется пятно высоких деревьев ивы. Ура! Спешу к этому спасительному оазису и на крутом участке чуть не переворачиваю каяк. Хорошо, вовремя отпускаю кормовую веревочку и даю каяку свободу, он выпрямляется и разворачивается по струе. Холодным потом прошибает от мысли: у меня ведь не привязано заткнутое одной лопастью в нос весло! В такую погоду, вернее непогоду, плавать по протокам за веслом просто ужасно.

Последний траверс струи — и я в малюсенькой бухточке под обрывом желанного берега. Не могу отпустить каяк, не за что его закрепить, боюсь, унесет. А берег крутой, галька сыпется, уползает из-под ног. Одной рукой придерживаю каяк, а другой вышвыриваю мешки на откос, не глядя, что там, наверху. И так ясно, что под деревьями мое спасение от непогоды. Пытаюсь выволочь каяк по обрыву — безуспешно, слишком тяжело. Разгружаю судно полностью, кое-как отливаю воду и только затем вытягиваю его наверх и наконец озираюсь по сторонам.

Здесь ровно. Ковер из стеблей негустой мокрой травы, побитой дождем, стелется под ногами, отдельные низкие кусты красной смородины украшают поляну. Чозении (высокие прямые деревья, похожие на ивы), собранные негустой группой, возвышаются на 8 -10 метров от земли, поодаль начинаются сплошные кустарниковые заросли. Ветрюга гуляет по деревьям, шумит, клонит рыхлые кроны. Настоящий ураган! Хорошо, что этот берег подветренный.

Натягиваю тент на ветру между деревом и колом, попутно объедая недозрелые кислые ягоды. На совесть вбиваю все колышки, впервые воспользовавшись топором, думая про себя, что без топора заколотила бы колья камнями. Но раз уж он есть, почему его не использовать?

Костер тоже развожу не без помощи топора. Древесина чозении очень твердая, и, несмотря на разверзшиеся небесные хляби, под плотной корой все сухое. Вырываю нежные стебли злаков, до земли расчищаю площадку под костер. Настругиваю тонкие щепочки. Всем телом закрываю от дождя хрупкое пламя, но руки мокрые, и с козырька кепки предательски срывается капля прямо на неокрепший еще огонек. Вытираю руки о волосы, достаю огарок свечки, обкладываю его стружками, и лишь с четвертой спички костер занимается. Выуживаю из пламени оплавленный огарок — пригодится в следующий раз.

Варю кашу, чай и залезаю внутрь тента. Все, все мокрое. Ревет, не стихает ветер, колышет тент. Раскладываю бортиком по бокам коврика гидрочулки, штаны, гермомешок, чтобы вокруг моей постели — сухого оазиса среди мокрой травы — было посуше.

Хорошо, что с утра убрала коврик в гермомешок. А ведь еще утром, когда пошел дождь, палатка, поставленная слишком высоко, коснулась тента и тут же промокла в этом месте. И с крыши незамедлительно накапала маленькая лужица. Да, эти непрорезиненные ткани обладают таким свойством — что материал АЗТ, из которого сделан мой тент, что корейка, просеребренная с одной стороны — они промокают, если к ним прикоснуться изнутри. Полиэтилен — тот выдержит любой дождь, но он рвется на ветру.

Что ж, раз нынче всех комаров сдуло, палатку не ставлю. Тент пока, вроде, держит дождь, не пробивается, брызги с крыши не летят. Залезаю в спальник, ноги никак не отогреваются, и тревога не дает мне заснуть. Вдруг тент на сильном ветру начнет схлопываться? Я ведь его не проверяла в экстремальных условиях.

Просыпаюсь в темноте ночи от комариного зуда, ветер стал тише. Через тубус натягиваю на себя и на коврик палатку, не вылезая из спальника. Привязываю под тентом веревку конька только с одной стороны, над головой, низко-низко. Палатка висит надо мной, как полог, теперь я спокойно засыпаю до утра.

Дождь не прекращается, но он стал слабее, ветер тоже угомонился. А как изменилась река! Ее не узнать. Мой двухметровый обрыв, на который вчера с трудом затаскивала каяк, утоплен, и почти вровень с берегом мимо несется мутный бурный поток. Все галечники залиты, и река выглядит широченной.

Возможно ли идти против такого потока? Вода затопила галечники до комлей-скелетов старых вывороченных деревьев и кустов. Раньше они лежали на гальке вдалеке от воды и практически не мешали моему передвижению. Теперь, если идти бечевой по урезу воды вдоль кустов, то постоянно придется лавировать между затопленных остовов, веревка будет все время цепляться за сучья, получится сплошное мучение.

А как перегребать струю? Да и вообще, это сейчас я знаю, что мой берег глубокий, а противоположный мелкий. А как дальше я буду определять, где глубина вдоль берега, а где мель? Вода темная, не видно основного русла. Нет, сейчас идти вверх — просто безумие.

Распахиваю один из скатов входа и развожу костерок прямо под тентом. Дышать становится трудно, зато комары не досаждают. На восточном крае неба появляется светлая облачная полоска. Она приближается, и дождь стихает, но ненадолго. Теперь морось идет волнами, как и смена светлых и темных полос небосвода.

Окрестные горки уже не скрываются в пелене дождя. Решаю влезть на ближайшую сопочку, осмотреться. Я ведь еще сомневаюсь в том, что нахожусь на Гачгагыргывааме.

Надеваю гидрочулки и кроссовки, подвязываю на пояс гидрокуртку. На голове накомарник, на боку нож. В нагрудном кармане штормовки — спички и компас, за воротом — бинокль. Что еще нужно? Чувствую в теле приятную невесомость — как хорошо ходить, когда не надо ничего тянуть. Ну чем я не этакий десантник-разведчик! В своем удобном легком одеянии без труда могу преодолевать любые расстояния!

Ныряю в заросли ольхи, натыкаюсь на протоку. За ней еще одна, преодолеваю ее почти на пределе намокания. Оказывается, я на острове!

Преодолев широкую, почти в полкилометра, полосу невысоких кустов ив (по колено, по пояс, редко в рост), выхожу на открытую тундру. Она здесь низинная, заболоченная, да еще дождь напитал ее. Морошка здесь еще не поспела, и никаких других ягод тут больше нет. Протяжно и жалобно свистит одинокий кулик тулес. Чавкаю по мокрой залитой осочке, мягким мхам, оставляя следы-ямки, заполняющиеся бурой водой. Быстро продвигаться вперед не получается.

По отрогу горки идти легче, тут грунт потверже. Цветет рододендрон. Вот уже сплошные замшелые камни голого склона. Озираюсь по сторонам, ориентируюсь. Да, я все-таки угадала вчера, попала в нужную мне развилку. Я действительно на Налимьей речке! Сильнейший ветер с северо-востока несет мне ледяной привет с самого Ледовитого океана. Его морозное дыхание очень ощутимо, оно гонит меня вниз по склону, не оставляя ни малейшего желания продолжить путь до вершины. Вниз, вниз — там потеплее!

Обратно иду не напрямик, а по твердому отрогу до прибрежных кустарников и вдоль них по полосе кочковатой относительно сухой тундры. Решаю срезать сквозь заросли на мои чозении, но плутаю в кустарнике, выхожу на разливы реки, не узнаю места, силюсь представить, проходила ли здесь вчера. Снова ухожу в кустарник, продираюсь дальше. Да, найти стоянку оказалось не так просто.

С головой скрываясь в кустах, я ориентируюсь с трудом. Достаю компас и вскоре выхожу на протоку. Не признаю ее, хотя, вроде, должна быть моей. Вода мутная, целиком опускаю ногу почти по пах, но не нащупываю дно даже у берега. Дождь снова поливает, купаться не хочется, ищу более подходящую переправу, продираясь вдоль протоки. Наконец перехожу ее и выхожу на стоянку. Вот и мой мокрый тент, предел моих мечтаний — не это ли счастье!

А вода в реке снова прибыла. Вот это да! Трава над бывшим обрывом уже подмокает. Этак еще сантиметров двадцать — и меня тоже затопит. Дождь не кончается. Ложусь спать, но мне страшно от мысли, что вода может прибыть. Вылезаю в сумерках наружу и снова разглядываю воду.

Вспоминаю момент из книги Федосеева, когда вековые лиственницы на дальневосточной реке смыло вместе с островом небывалым паводком. Вот и сейчас здесь, на Чукотке, как все говорили, аномально холодный год. Может, и меня снесет тут к черту аномальным наводнением. В темноте, как тут плыть? И от тундры я отрезана…

С такими мыслями я подтащила каяк к дереву, к которому был привязан мой тент. Перевернула каяк очком вверх — пусть заливает дождем, зато если прибудет вода, он останется на плаву. Если что — буду сидеть в каяке, привязанная к дереву. Ну не будет же ломать деревья, успокаиваю я себя. Это смешно: на травянистой поляне, у многолетних чозении — и привязанный каяк! Но мне было страшно, и я, лежа в палатке под тентом и чутко вслушиваясь в шум воды, долго не могла заснуть.

Утром встала поздно, дождь кончился, небо стало выше, но все же было затянуто. Вода не прибыла, даже чуть-чуть упала, но не достигла уровня вчерашнего утра. За завтраком развешиваю по окрестным кустам отсыревшие вещи для просушки. В фотоаппарате засветился огонек, он дает мне «добро» на съемку! Может, фотоаппарат вылечился, шерстяной носок сделал свое доброе дело! На радостях делаю несколько кадров, но вскоре разочарование приходит на смену радости: фотоаппарат снова проявляет прежние симптомы болезни.

Мне не сидится на месте: погода вполне ходовая, решаю идти по тундре вдоль реки. Рюкзак получается увесистым, и это при том, что каяк я оставляю неразобранным на стоянке, для второй ходки, а пустая стеклянная банка из-под икры красуется под деревом. Выхожу через кусты на протоку. Ну и мощная же она! Как я вчера ее переходила? Сейчас, с рюкзаком, у меня явно не получится. Сбросив груз, возвращаюсь за плавсредством. Памятуя о вчерашнем уроке, заламываю по дороге веточки для ориентирования.

Погружаю рюкзак на каяк, он высоко торчит из очка, придавая каяку еще большую неустойчивость. Сажусь верхом на деку, опускаю в воду ноги и чувствую себя сидящей на верткой надувной игрушке. Гребу веслом, синхронно балансируя ногами вперед-назад. Опасаясь течения в сливе, загребаю повыше на стоячий плес и только там пересекаю водную гладь.

Бросаю каяк на берегу, дальше тащу один рюкзак. При переходе через новую узкую глубокую протоку пришлось рюкзак снова скинуть, искать переправу. А надевать рюкзак каждый раз заново нелегко: на плечо забросить его не могу, надеть с колена — тоже, берегу и спину и колени. Надеваю только с земли. Ставлю рюкзак, сажусь на землю, надеваю, переворачиваюсь на колени, потихоньку встаю…

Берега протоки поросли низким кустарником, чтобы добраться до кочки, с которой можно перешагнуть на другую сторону, мне на четвереньках приходится ползти под кустом, потом по воде. Жесткая ветка гнет меня. «Вот сейчас рухну мордой в воду, рюкзак придавит меня — и конец», — навещают меня «радостные» мысли. Ну уж нет! Отгибаюсь назад, встаю, делаю шаг на другую сторону — препятствие преодолено.

Наконец я посреди тундры с рюкзаком и каяком. Когда я тащила пустой каяк к рюкзаку через прирусловую полосу кустов, он довольно легко скользил по веточкам. Это меня сильно воодушевило. Воображаю себя полярником, идущим к Северному полюсу. За спиной рюкзак, а я еще впрягаюсь в каяк, как в саночки, тащу его по кочкам, везу по скользким веточкам карликовых ивок. На горизонте видны далекие горы. Это мои горы! Мне прямо-таки верится, что сейчас запросто в одну ходку пробегу до них!

Моего азарта хватает метров на тридцать… Что-то не катит, как сказали бы лыжники. По мху уже не то скольжение, что по мокрым веткам. Бросаю лямку, оставив каяк на тундровом просторе. Теперь несу вперед один рюкзак метров 200, выбираю кочку посуше, чтобы можно было сесть, когда буду рюкзак надевать, скидываю его. Возвращаюсь за каяком, снова перекидываю петлю через плечо и бурлачу до рюкзака. Не быстро… Ноги чавкают, проваливаются.

Так, «челноком», сделала я пару ходок. Что-то рюкзак вдруг стал больно тяжелым. Выгрузила из него в каяк баллоны, тушенку, топор. Теперь, вроде, легче, но все равно тяжело. Но выхода нет, надо идти вперед, куда-нибудь дойти. Делаю еще несколько ходок и вдруг понимаю, что мне нравится идти по тундре! Можно смотреть вокруг, видеть просторы!

«Тундра. Она не бывает ровной». Эти слова из книги Куваева прочно засели в голове. Линия горизонта все время ограничена небольшими холмиками, изгибами рельефа. Она волнистая. Мой ближайший горизонт впереди — отрог горки. Что за ним? Неизвестность и любопытство — стимулы движения.

Приближаюсь к полосе кустарников в низине. На фоне светло-зеленой травяной тундры она выглядит темно-зеленой лентой. Кусты скрывают ручей. После дождей такое препятствие становится проблемой. Собираю весло, надеваю на него спасжилет, как маяк поднимаю над кустарником. Возвращаюсь за каяком и снова, балансируя ногами под водой, сидя верхом на деке, перегребаю разливы того мизерного ручья, который в обычное время можно было перешагнуть, не обратив внимания.

Перевалив отрог, я увидела впереди разливы моей Налимьей речки. Теперь я уже поубавила свой пыл и решила ждать, пока вода в реке спадет. За отрогом горки стали появляться твердые каменистые участки. По ним приходилось нести каяк на плече, а мешок с банками и топором — под мышкой. Это тяжелее, чем везти каяк по травке, поэтому стараюсь прокладывать свою дорогу по травянистым пятнам.

На сухом открытом тундровом склоне меня привлекают несколько отдельно стоящих кустов ольхи. Куропатки неожиданным взрывом веером разлетаются в стороны из-под моих ног: видимо, им тоже приглянулось это место для ночевки, но я их ненароком потеснила. Тут есть и чаша воды в мочажинке, не надо далеко ходить. Подо мной разлив реки, снежник на обрыве подковой изгибающейся протоки. Жарко горят веточки ольхи, булькает рис в котелке. Наконец-то я устала основательно и жажду съесть побольше. Вскрываю тушенку. Подсчитываю, что за день я прошла не больше трех километров «полезного» расстояния.

 

Наверх, к горам

С утра я на протоке. Вода здесь стала прозрачной! Здравствуй, речка! Теперь у меня новая загрузка каяка: в корме узкая герма, продуктовый гермомешок и тент, в носу тоже две гермы — с вещами и расходная продуктовая — так легче грузить, не надо ничего тщательно утрамбовывать и в любой момент, если нужно, можно быстро перегрузить в рюкзак. Мне для посадки остается небольшой пятачок в середине лодки, и теперь реку я перегребаю сидя в очке и задрав ноги на деку.

Протока разбилась на несколько рукавов, становящихся все мельче и мельче. На каменных перекатах с разбегу протаскиваю каяк вверх по гальке, изумляюсь его проходимости. В результате захожу в тупик, протока кончилась! Перетаскиваю вещи через галечную насыпь к основному руслу и разочаровываюсь — здесь вода еще мутная и устрашающая. А в протоку вода, видимо, просачивалась сквозь гальку, попутно фильтруясь.

Галечники еще залиты водой, но я все-таки продолжаю двигаться вперед. Медленно, но верно.

Река постепенно втягивалась в горы. Вокруг пошли увалы, холмы, мое поле зрения перестало ограничиваться полосой кустарников, часто видны чистые тундровые склоны. Да и сам берег частенько становился тундровым, с редкими низкими кустиками. Встречались одноступенчатые пороги в обрамлении миниатюрных скал. Несмотря на устрашающую с виду струю, они легко проходились бечевой, потому что в таких местах берег с одной стороны всегда бывал открытым, галечным.

Появились новые моменты, разнообразящие процесс передвижения бечевой. Бывало, река прорезала русла в рыхлых каменисто-песчаных породах, образуя обрывы в полтора — два метра. Идти по такому твердому открытому берегу хорошо, пока на твоем пути не появляется полоса кустов или, еще хуже, одинокий куст. Отдельно стоящий, развесистый, держащийся, казалось бы, на волоске, с наполовину оголенными, подмытыми корнями, он возникал, конечно же, на самом крутом участке, на повороте, где глубоко и основная струя как раз подтачивает берег. Ну почему этот куст еще не смыт? И нет впереди человека, которому можно быстро передать веревку, чтобы она не запуталась в ветвях.

Против сильного течения каяк идет почти рядом со мной, веревки сильно натянуты, я всем телом не то, что отклоняюсь от воды, я с усилием всего своего веса наваливаюсь на лямку. Когда под каяком вспенивается бурун и нос его начинает задираться кверху, когда мой кораблик норовит встать на свечку, мне рукой приходится давить на носовую веревку, прижимать нос к воде. Тут и без куста нелегко, но вот впереди ненавистный силуэт. Я уже заранее понимаю, хватит ли моего роста, чтобы, не прекращая движения, с веревкой на поднятых руках обойти это препятствие.

Если струя не слишком сильная, и каяк идет позади меня, частенько веревка цепляется уже сзади, когда я обошла куст, но я тяну ее, причесывая крону, уже одна ветка отпустила, вторая. Ну вот, сейчас схватит третья! Пускаю по веревке волну, радуюсь, если удается перебросить повод через ветвь. Иногда, если куст слабо держится, я, даже зацепив его веревкой, все же продолжаю тянуть и просто вырываю его и сбрасываю в реку.

Ну, а если при всех этих манипуляциях натяжение веревки ослабевает, каяк теряет управление и прибивается к берегу, это значит, что мне надо возвращаться. Распутываю веревку, сползаю по откосу, огибаю куст по кромке воды, если позволяет берег. А местами пробираюсь и по пояс в воде, цепляясь за мелкий кустарник. Ничего страшного, просто теряется скорость, и уходят силы.

На глубоких перекатах иду, как во сне, с трудом переставляя ноги, перебарывая упругую воду. Поток сдавливает всю многослойную «капусту» моей гидрозащиты — штаны шерстяные, штаны х/б, гидроштаны из чернухи и капроновые штаны с полосами пены. И все же, выходя на берег, ощущаю, что с ног как будто снимаются гири. Насколько же ледяная эта вода, текущая по вечной мерзлоте!

Помню, один куст меня очень разозлил даже прежде, чем я приблизилась к нему. Мысленно обругав его, я спотыкаюсь, еще не прикоснувшись к нему, и сильно, всем телом, с грохотом рушусь на гальку. Мое колено спасает защитная пена на штанах. Решаю больше не злиться на ивы, и в моем дневнике появляется запись: «Здешняя ива — очень благодарное деревце, так хорошо горит. Такой жар, очень теплоемкое».

А чозении — те же ивы, не они ли спасли меня, приютили в непогоду? Вот и сейчас обедаю среди еще изредка попадающихся островков этих благодатных деревьев. Дрова жаркие, настоящий костер — не надо постоянно подкладывать веточки, толстые палки дают угли. Пеку на них хариусов, словно в печке. Что за чудо! Такого кушанья не отведаешь в лучшем ресторане!

Да, тогда я еще не знала, что до настоящего большого костра мне теперь очень далеко…

Налимья речка, а где же налимы? Пока мне попадаются только хариусы. Ловлю их ровно столько, сколько нужно, здесь они ловятся без проблем. Не обязательно за уловом у переката, а даже просто на быстротоке. Заброс — рыба.

У необычно высокой для здешних мест отвесной семиметровой скалы, обрывающейся в воду, темным пятном вырисовывается глубокая яма. Кто там ходит на дне? Забилось сердце отъявленного рыболова. Заброс — блесна, не долетев и до середины, плюхается на мелкоте, пуская рябь. Ах, незадача! Забарахлила катушка спиннинга, разболталась и плохо крутится. Ножом срезаю с подошвы кроссовки кусочек резинки, накручиваю на винт катушки, словно гайку. Заработало! Заброс — вездесущий хариус на крючке.

Обеды у меня пошли стандартные — уха в большом котелке, проще говоря, рыба вареная. И на второе — рыба печеная. Насаживаю потрошеного хариуса на прутик и пеку у огня. В уху для навара добавляю столовую ложку супа из пакетика. Одного пакетика хватает раз на пять. В день я предполагала съедать на обеденный перекус две дольки шоколадки. В плитке сладкого молочного «Альпенгольда» их 15 штук, этих заманчивых долек. Однако пока решаю экономить эту пайку, здесь у меня всегда под рукой есть рыба, а что там будет впереди на перевалах — неизвестно.

Комары теперь практически не досаждают мне, иду без накомарника. И теперь я уже похудела, поэтому ремень затягивается туже, штормовка не вылезает из штанов, не оголяет ранее уязвимую для крылатых тварей узкую полоску на спине.

На стрелке Гачгагыргываама и Травянистой останавливаюсь на ночлег. Я дошла до начала моего первого гипотетического варианта переваливания на Танюрер. Его я уже давно отсеяла, когда узнала в Канчалане об используемом оленеводами более северном волоке. Да и в Москве тот второй путь я метила на карте как основной. Смешно было вспоминать о моей неуверенности там, в Москве, когда широкая сплавная река сейчас катилась передо мной. О том, чтобы уходить теперь с этой хорошей водной дороги, не могло быть и речи.

Более того, сейчас я решила, что не пойду на Танюрер и по второму известному и одобренному варианту. Я поняла, что второй раз не хочу подниматься в низовьях широкой чукотской реки, куда я неминуемо попала бы, воспользовавшись вторым вариантом волока. Лучше пойду на север по прямому пути, в самые-самые верховья притока Гачгагыргываама — речки Горностайной, и уж там перевалю на реку Озерную, которая приведет меня в верхнее течение реки Танюрер. Сколько придется тащить груз до начала сплава — было неясно. Но пусть этот путь неизведанный, зато он идет среди гор.

На стрелке рос мягкий зеленый мох. Низкорослый ивовый кустарник. Никакой травы не было. Почему Травянистая? Здесь и сейчас я назвала бы эту речку Моховой, На берегу нахожу рассыпающуюся в пыль от времени, замшелую коробочку из-под спичек и несказанно радуюсь. Здесь давно были люди. Как это здорово! Теперь любая метка цивилизации приводит меня в восторг.

После похолодания тепло приходило постепенно, чуть быстрее спадала вода. Ветер тянул с запада, с материка, поэтому неприятностей от погоды не ожидалось. Речка с каждым днем пути вверх становится все уже и уже. Теперь я почти везде перехожу ее вброд. Научилась на ходу перекидывать веревку, словно поводья, с одной стороны каяка на другую, меняя таким образом галсы посреди реки без лишних остановок для сматывания веревки. Кустарника становится все меньше, иду по тундровым «лужайкам» на берегу. Протаскиваю каяк по узким мелководным протокам в многочисленных широченных перекатах. Катамаран давно бы уже пришлось разобрать и нести на себе, а каяк пока проходит, его габариты позволяют.

Теперь меня окружают горы — крутые осыпные конусы, часто похожие на правильной формы вулканы. Удивляюсь тому, насколько здесь обширный, далекий небосвод, насколько он разный. Так, например, в дальних горках идут локальные дожди, видны тучки и полосы дождя, а надо мной редкая облачность и временами проглядывает солнышко.

У развилки к верховьям Гачгагыргываама и Горностайной было много заросших кустами ивы проток, и я, ненароком заплутав в них, начинаю подниматься по Гачгагыргывааму, но вскоре понимаю, что иду не туда, бросаю каяк и бегу вперед поглядеть на первую на пути наледь, которую заприметила еще издали.

Последние кусты вдоль русла закончились, я выхожу на широкое открытое песчано-галечниковое поле, прорезанное многочисленными мелкими проточками растекающейся вширь реки. Зимой на таких участках сильных разбоев русла река промерзает до дна. Вода, текущая с верха долины, не находя себе места подо льдом, скопившись, временами прорывается на поверхность, на лед, растекается и вскоре замерзает. Такой процесс периодически повторяется в течение зимы, и так образуется наледь. Когда идут снегопады, слои льда могут чередоваться со снегом, тогда наледь на срезе выглядит слоистой.

Сначала я вижу пласты отдельных тонких льдин, лежащих на голом галечном поле. Выше по долине они становятся крупнее. Вода рассредоточившейся речки протачивает проходы между этими глыбами тающего спрессованного, плотного снега и льда. Дальше за ними открывается монолитное пространство наледи. Немного разочаровываюсь — она не голубая на срезе и не толстая, всего где-то с метр толщиной. Надо мной пикируют чайки, гнусаво «облаивают» — видимо, на этих безжизненных с виду отвалах песка и гальки расположены их гнездовые участки.

А как весело было сплавляться те триста метров, что я прошла после развилки! Расход реки был мизерный, но уклон хороший. И хотя я совсем не по-спортивному оставила ноги на деке, мне пришлось все-таки применять технику зацепов веслом и опоры на него, чтобы не наезжать на кусты и не врезаться в крутые повороты. Приятно чувствовать не утраченное каякерское мастерство.

Чуть прошла от развилки вверх по Горностайной и увидела избу и изгородь из жердей — корраль, про который мне говорил Макушкин. Осенью сюда пригоняют оленей, а в остальное время тут пусто. Оставляю в избе записку о моих изменениях в маршруте, о плане дальнейшего передвижения и продолжаю подниматься. Ширина речки теперь метров пять, но даже здесь несколько раз мне пришлось перечаливаться на каяке — местами глубина была еще приличная.

Мне повезло с вечерней подсветкой, но, за неимением фотоаппарата, делаю кадр открывшегося мне пейзажа в памяти. Передо мной как на ладони, контрастируя белизной с окружающими темными склонами, в чаше среди гор лежит тающая наледь. За ней открывается удивительная панорама гор. Господь расчистил небо, солнце освещает конусовидные, заостренные вершины, похожие на вулканы. Необычайно красивое облачко со струящимися вниз всполохами, подобными струям дождя, падающим не до земли, или занавесу северного сияния, висит над силуэтами вершин. Эта панорама будет сниться мне!

Солнце скрылось за горой, а я все шла вперед.

 

Путники тундры

Лишь на следующий день река становится настолько мелкой, что я иду вдоль нее, ни разу не залезая в каяк для переправы, перехожу речку, где хочется. Начались почти сплошные порожки — крутые горки, усеянные неокатанными острыми камнями, между которыми проводить каяк становится все сложнее. Все чаще и чаще с трудом тащу загруженный каяк за собой на короткой лямке прямо по дну мелководных проток. Как там «шкура», выдержит ли?

Наконец, вытаскиваю каяк на берег, собираю рюкзак, оставляю здесь мою лодочку с дальним кормовым гермомешком внутри и отправляюсь пешком к перевалу на Уэленейвеем, приток Танюрера. До перевала, по моим подсчетам, оставалось 15–17 километров. Планирую за оставшиеся полдня дойти до последних кустов под перевалом, поставить там палатку, а на следующий день вернуться за каяком. На всякий случай захватываю с собой один из газовых баллонов.

Ходить туда-сюда «челноком» короткими переходами мне не понравилось. Психологически это очень трудно — кажется, очень медленно продвигаешься. А так, с одним рюкзаком идешь и идешь все дальше и дальше. Да и дорогу разведываю — я же не знаю, придется мне разбирать каяк или смогу провезти и пронести его, не разбирая.

Узкая долина речки довольно ровная, галечная, поросшая невысокими кустами ивы, особо не затрудняющими движение. Между ними кое-где встречаются сухие узенькие проходы, этакие выложенные плоской галькой коридорчики-тоннели. У каяка я почему-то оставила накомарник, а ветер в долинке дует в спину, и комары досаждают мне.

Выхожу на тундровый склон, местами болотистые кочки затрудняют движение, а местами под ногами пружинит плотный жесткий ковер низких кустарничков. Смотрю — под склоном недавно растаял снежник, трава такая пожухлая, рыжая. А выше еще кое-где лежит снег на склонах. А вдруг мое длинное озеро, что на пути к Танюреру, будет подо льдом?

Долинка все загибает и загибает на восток. Подъем очень пологий, но идти мне все же нелегко, через каждые полчаса присаживаюсь отдыхать, смотрю по сторонам. На обед варю полпакетика супа — хариуса в речке уже не поймать, думаю я, слишком мелко. Съедаю две дольки шоколада.

Передо мной возвышается сглаженный хребет. Каменистые голые пологие вершины. «Перевал должен открыться за поворотом», — думаю я. Заворачиваю, заворачиваю за поворот, жду, когда же, наконец, увижу галочку перевала. Почему-то мне казалось, что перевал будет выглядеть именно галочкой, треугольным вырезом-понижением в этом простирающемся впереди нескончаемом хребте.

В долине солнца уже не было, казалось, пора вставать на ночлег. Но впереди, вдоль русла измельчавшей речки, еще растут кусты. Уговариваю себя пройти еще немного. Вижу травянистую лужайку на ровной полочке склона, цветущий горец. Все, здесь встаю. Поднимаюсь от реки и сразу впереди в полукилометре вижу: палатки, люди, вездеход!

Какой восторг охватывает меня! Несказанный прилив сил гонит меня вперед. Еще бы! Уже 11 дней как я не встречаю не то что людей, а даже медведей. А тут геологи!

Поднимаюсь от реки на ровную тундровую террасу, к стоянке, и оказываюсь в окружении дюжины ребятишек и мужчин. Да это же чукчи — оленеводы! «Настоящие люди», чаучи! Единственная среди них женщина чукчанка жарила лепешки на костре из ивовых веток. У всех, даже самых маленьких, на поясах висели ножи. Некоторые обитатели стоянки были закопчены до черноты.

Я в своей успевшей испачкаться брезентовой штормовке и военных камуфляжных штанах, с обветрившейся покрасневшей физиономией мало чем отличалась от аборигенов. Ведь брезент сегодня является основным материалом, из которого шьется летняя рабочая одежда чукчей. Оленеводы были облачены кто в обычные геологические штормовки, кто в камлейки — этакие расширяющиеся книзу глухие спереди балахоны-штормовки. Снизу — либо солдатские штаны, либо самодельные брезентовые, либо суконные.

Молчаливый вопрос стоял в глазах окружающих: кто я, откуда?

— Здравствуйте, я путешественница, иду от Канчалана! — мои глаза сверкают от счастья.

— Что-то вездехода вроде не слышно, — замечает кто-то.

— Пешком иду, внизу еще лодка лежит, по реке на лодке поднималась, — объясняю я. Мы знакомимся.

Оказывается, я попала к оленеводам 4-ой канчаланской бригады. Они прикочевали с верха долины, как раз через предстоящий мне перевал, и теперь встали лагерем у первых дров — высоких кустов ив — а завтра направляются вниз по Горностайной. Стадо к ним пока еще не подошло. Удивляюсь, что у них нет яранг, а всего две небольшие брезентовые палатки. Однако оказывается, что пастухи-оленеводы значительную часть своей жизни проводят в кочевьях, и летом, перемещаясь в день за стадом на 10–12 километров, каждый раз ставят обычные двускатные, выбеленные ярким солнцем брезентовые палатки. Здесь на стоянке одна палатка была сферическая, на металлических каркасных дугах — предмет американской гуманитарной помощи. Зимой же, сказали мне, используются теплые палатки, сшитые из меховых оленьих шкур, а реже — миниатюрные яранги.

Стационарное же место жительства этих оленеводов (если можно определить это самое место жительство для тех, кому дом — вся тундра) оказалось не в поселке Канчалан, а в стойбище яранг в верховьях Ынпынгэвкууля. Именно туда сейчас шел их летний кочевой путь, так называемая летовка.

То, что для меня нынче было путешествием, для местных жителей еще недавно являлось обычной жизнью. Когда не было вездеходов и тракторов, весь нехитрый скарб и минимальный запас продуктов сотни километров люди несли на себе, перевозили на оленьих упряжках. Возможно, вскоре, когда выйдут из строя последние машины и закончится привоз топлива на Чукотку, можно будет снова наблюдать абсолютно первобытный жизненный уклад «настоящих людей». Мне рассказали, как недавно в соседней бригаде оленеводов кончились спички и пришлось, соорудив примитивный станочек, добывать огонь трением.

Чукчи, вопреки некоторым ложным представлениям, прекрасно говорили по-русски, лишь единственный древний старик из их бригады изъяснялся не очень понятно для меня. Русская речь и дикция остальных удивили своей правильностью и четкостью. Ни тени акцента, что всегда присутствует в известных анекдотах.

Очень трогает вежливое, даже какое-то рыцарское, отношение этих людей ко мне. Во всем чувствуется уважение. Не какая-то там корреспондентка, которую на вездеходе привезли — сама пришла. Может, они и были удивлены моим одиночным путешествием, однако вопросы их были очень деликатными. За все время общения они не спрашивали у меня, замужем ли я, сколько мне лет и, главное, зачем я путешествую.

Меня усаживают у костра, подложив для сидения оленью шкуру, наливают сладкий чай, ставят передо мной кастрюлю плова. Набрасываюсь на пресные лепешки, их вкус кажется мне пределом всех гастрономических мечтаний. «Да сейчас новые подоспеют, не ешьте эти», — говорят мне, но я не могу оторваться. С речки возвращается рыболов, вываливает на тундровую лужайку жирных хариусов. Их потрошат и, неизменно вывалянных в листочках, лишайниках и мхах, раскладывают на золу по периметру кострища. Не существует никаких предрассудков цивилизации…

Глядя на эту реликтовую культуру, на этот народ, не утративший своей самобытности, я не переставала восхищаться тому, что наблюдаю все это воочию и что живу с этими людьми в одном времени, на одном континенте, совсем рядом, в каких-то девяти часах полета от Москвы на современном авиалайнере.

А тем временем по распадку к нам медленно приближалось стадо. Темные, светлые и пятнистые, как коровы, бело-рыжие фигурки оленей россыпью заполняли склоны долины. Одежда и пища. Масса оленей плавно обтекает лагерь, животные пугливо шарахаются от людей. Их движение сопровождает мелодичный перезвон, какое-то своеобразное шуршание, которое я вначале приписала трению еще не полностью очистившихся от шерсти рогов (на самом деле характерный звук возникает при ходьбе северных оленей из-за особого строения коленного сустава), а также хорканье-похрюкивание важенок, подзывающих своих телят.

Домашние олени по сути остаются дикими. Пастухи не подгоняют их, а просто направляют в нужный распадок, охраняют от хищников, разыскивают отколовшиеся от стада группки. Олень постоянно находится в движении и не имеет четкого распорядка сна и бодрствования. На ходу олень ест мох, лишайник, листья и веточки кустарников, потом ему надо полежать 2–3 часа, пережевать жвачку. Затем он встает и идет дальше. Два пастуха, сменяясь каждые 12 часов, следуют за стадом. Им помогают две маленькие оленегонные лайки. Остальные члены бригады в это время перекочевывают на новое место, отдыхают.

Стадо залегло чуть ниже нашего лагеря, и дежурные пастухи подошли к костру попить чай. Стемнело, над хребтом взошла тусклая луна. Нас потянуло на мистические разговоры. Я попросила рассказать мне про встречи с большими медведями.

В паре километров ниже устья Чумэвеема (левого притока Та-нюрера), по словам оленеводов, есть избушка, где живет охотник Гиркин. Недавно (осенью 1997) он подстрелил «очень большого медведя», легенды о котором перекочевали из книг Куваева в книгу Орлова. Между тем, чукчи считают этого медведя вполне полноправным и вовсе не легендарным обитателем края. Они рассказывали мне о нем без всякой загадочности. Да, есть большой медведь. Да, он не такой, как обычный или крупный бурый, в фигуре его есть нечто, смахивающее на осанку гиены: задние лапы его короче и он немного припадает на них. «А шкура — размером с вездеход, — в заключение произнес один из пастухов, тот, что недавно убил медведя и дал мне шкуру для постели, — я сам ее видел». Я представила себе зверя размером с этот, метров в шесть длиной, вездеход, и мне стало жутко. Понятно, что шкуру можно вытянуть, а размер приукрасить, но все равно сравнение впечатляло.

Рано утром, вылезши из палатки, я обнаружила, что нашу долинку поглотил туман. Было влажно и холодно. У потухшего костра на расстеленной оленьей шкуре, с головой укрывшись второй, спал Игорь. Из-под шкуры торчали лишь его торбаса. И я подумала, что вот это и есть настоящий житель природы, такой, как Дерсу Узала или Улукиткан, и мне никогда не стать такой…

«Вставай, сейчас поедем, — будят меня поутру. — Какое тебе мясо оставить — вареное или сырое?» Отбираю себе пару килограммов свежей баранины, больше тяжело тащить.

Удивительно быстро проходят сборы лагеря. Такой величины туристская группа возилась бы часа полтора, невольно приходит на ум сравнение. Здесь же за считанные минуты люди скатали шкуры, палатки, покидали все нехитрые пожитки в вездеход. Удивляюсь, как все вещи, все продовольствие, месячный запас топлива, все люди размещаются в маленькую Гэ-Тэ-эСку (Гусенично-транспортное средство). На тундровой террасе под крутым склоном горы остается теперь лишь мой одинокий тент.

Сижу на крыше вездехода, обозреваю окрестности, пройденные вчера под тяжелым грузом. Мы то мчимся по заболоченным равнинным участкам, то с ревом забираемся на крутые каменистые взгорки распадков, едем в низких кустах ивы. Вездеход плавно покачивается, скользит, как утюг, проглаживая мягкие кочки. Приятно катить с ветерком. Вот мы обгоняем стадо, проезжаем еще немного, и оленеводы останавливаются на очередную стоянку.

До места, где я бросила каяк, мы не доехали всего километра три. Игорь с Олегом вызываются помочь мне донести лодку. При переходе через речку Игорь предлагает мне руку для поддержки. Это очень трогательно: воды чуть выше колена, эту реку я переходила сотню раз и в гораздо более крутых местах, но все равно с благодарностью принимаю помощь. После переправы Игорь смеется и говорит: «Не я тебя переводил, а ты меня!»

Когда мы возвратились к лагерю, туда подошло и стадо. Пастухи сбивают эту двухтысячеголовую россыпь в маленькую кучу, и плотная масса оленей начинает ходить по кругу. Снова в воздухе повисает мерный мелодичный перестук ног. Пастухи знают в лицо каждого оленя, легко отличают от других особей, так похожих друг на друга на первый взгляд! Мальчишки ловкими бросками накидывают ременный шнур — чаат — на рога хромых оленей, сообща вытягивают упирающихся животных из стада. Потом им оказывают медицинскую помощь — промывают загноившиеся нарывы на поврежденных ногах, заливают дегтем, засыпают стрептоцидом, вкалывают антибиотики. Интересно, что, когда я попросила немного лейкопластыря для себя (свой я уже давно извела на растрескавшиеся пальцы), оказалось, что аптечки для людей у пастухов нет. В тундре некогда болеть!

Хожу по стоянке в торбасах, они мягкие и теплые. Удивляюсь, как в этих верховьях реки, в мелководном ручейке с отдельными неглубокими ямками один из пастухов ухитрился поймать пяток крупных, граммов по 800, хариусов, а я-то думала, что здесь уже рыбы нет. Поймал на самодельную, из чайной ложки, блесну, без всякой катушки, просто подтягивая к себе леску, перебирая ее пальцами. Мне тут же дарят эту блесну, а еще Олег протягивает мне брусочек для заточки ножа, застегнутый в маленький кожаный чехольчик с петелькой для ремня, чтобы носить на поясе: «Возьми, нож всегда должен быть острый».

Дарят мне еще и пакет чая аж в полкилограмма. «Бери, бери, у нас много! Заваришь крепкого чайку!»

Погода днем, вроде, нахмурилась, небо стало подозрительно темно-синим, затянутым высокой облачностью, но потом потянул западный ветерок и снова выглянуло солнышко. Даже старик, всю жизнь проведший в тундре, не может с уверенностью дать мне прогноз погоды на ближайшие дни. Одно все твердят с уверенностью, что в конце августа будет бабье лето — несколько дней безветрия, тепла и солнца.

Как ни хорошо мне с людьми, как ни вкусны лепешки, пора двигаться дальше. Двое джентльменов провожают меня до верха долины, до моего тента, несут по очереди каяк. У каждого пастуха за плечами маленькие вещмешки, где обязательно лежит небольшой котелочек, заварка, сахар, кусок лепешки, полиэтиленовая накидка от дождя.

Хоть я и показала, как носят каяк на плече, взяв за металлический упор, пастухи сначала несли его по-своему, надев очко на голову, затем на короткой лямке через плечо под мышкой. Мы шли размеренно, не спеша, часто садились отдыхать. Я, сытая и отдохнувшая, иногда не выдерживала долгих перекуров, хватала каяк, бежала вперед. «Да погоди, еще наносишься!» — догоняли меня мужики и отбирали лодку.

Добравшись до стоянки, пьем чай. Сев на пятки, подставив колени к огню, смотрят на пламя путники тундры. Заморосил дождь, и оленеводы обыденно облачились в прошитые плотные полиэтиленовые накидки. Покрой капюшонов был очень интересным, они были остроконечные, как верхушки ненецкого чума.

Я в который уже раз снова переживаю, что у меня не работает фотоаппарат. Еще прошлым вечером пыталась разобраться в неполадке, даже засветила одну пленку, чтобы посмотреть, что с ней происходит внутри фотоаппарата. Делаю вывод, что он периодически действительно самопроизвольно мотает пленку вперед, до самого конца, а потом может сматывать якобы отснятую пленку обратно в кассету, не оставляя язычка, и высвечивать Е на табло. Попыталась снять моих спутников у костра, вставив новую пленку. Игорь говорит, что у них в бригаде есть мужик, который разбирается в фотоаппаратах. Но ведь мой аппарат не механический, вдруг что-нибудь случилось в электронике. Если точно знать, что починят, тогда можно сделать лишний крюк, а так…

Дарю Олегу короткий кусок веревки, служивший мне лямкой для протаскивания каяка по тундре и на мелководных участках реки. В глазах Олега огромный восторг: настоящая веревка — это большая ценность для оленевода. Мы прощаемся и расстаемся. Люди уходят в темноту. Я вздыхаю, разлука всегда тосклива.

Но перед глазами у меня все еще стоит яркая картина, которую так и не смог запечатлеть мой фотоаппарат: невысокие горки, голубое небо, вездеход с антенной рации, шуршащая масса оленей, бегущая по кругу, зеленые кочки тундры. Ловкие, загорелые до черноты мальчишки с арканом в руках, застывшие в броске…

 

Чукотский марафон

Утром в моей долинке нависли лохматые тучки, кусками поглотившие окрестные вершины. Казалось, вот-вот заморосит дождь. Неужели опять непогода? «Смотри, — всплывают в голове спокойные слова старика, — сейчас хорошо, а может быть очень хреново». Он так усилил это «хреново», так выразил в этой фразе всем своим видом, насколько здесь бывает действительно хреново, что у меня аж мурашки поползли по спине.

Но морось проходит, это был локальный дождик, и настроение мое улучшается, даже несмотря на то, что в окошечке несколько раз жужжащего вечером фотоаппарата снова горит ненавистная мне буква Е.

Оставляю на стоянке каяк, а также дежурный, не развязываемый, практически невостребованный пока гермомешок с двумя газовыми баллонами, двумя банками тушенки, топором и фальшфейером. Оставляю и большой котелок с небольшим количеством мяса и макарон — сварю, когда вернусь с первой ходки.

Широченную заболоченную водораздельную долину, на которую я вышла, которая распахивалась за стиснутыми горками верховьями речки, назвать перевалом никак не поворачивался язык. Этакая равнинная осоковая тундра, тянущаяся полосой километра в 2–3 шириной, окаймленная пологими каменистыми горами, с озерами в центральном понижении, с полным отсутствием кустарников. Подъема практически не чувствовалось, и перевальный рубеж отследить здесь было невозможно. На горизонте, словно далекие острова в море, торчали из колышимых ветром волн осоковых пространств острые вершинки дальнего хребта.

Тундра была мокрой, между стебельками осочек стояла вода, кочки были некрупные, и ноги могли лишь проваливаться в воду между ними, не находя достаточной по площади опоры. Сначала я даже не могла найти местечко, чтобы скинуть рюкзак и подышать — нигде не присесть — все мокро. «Но зато здесь вполне можно вести каяк на веревочке», — мысленно отмечала я и радовалась такому факту.

Еще мне в голову как озарение приходит мысль о том, что я могу перехитрить фотоаппарат. И почему же я не догадалась об этом раньше! Если после съемки нескольких кадров фотоаппарат начинает самопроизвольно мотать пленку вперед до конца, мне нужно просто после каждого кадра вынимать батарейку!

Вижу — потрясающее освещение, над дальними горами полосами светит солнце. Ах, у меня же в фотоаппарате перемотанная вперед пленка с отснятой вчера вечером парой кадров. Может, фотоаппарат еще не смотал пленку в кассету. Фотоаппарат лежал в чехле. Даже если он самостоятельно делал кадры в темноте палатки, пленка должна была остаться незасвеченной. Чтобы сохранить эту пленку для будущей съемки нужно перемотать ее в кассету вручную, оставить незатянутым язычок, чтобы потом можно было вставить эту кассету повторно.

Надо торопиться, световая панорама быстро изменяется! Не ленюсь. На широком просторе, посреди болота, на леденящем ветру вытаскиваю гермомешок и внутри него, в непроницаемо темном пространстве, провожу необходимые манипуляции. Убираю спасенную кассету до худших времен, а пока достаю новую, вставляю, делаю несколько кадров, вытаскиваю батарейку, издаю победный клич и радостно шествую дальше.

Надо сказать, что долго радоваться мне было не суждено. На очередном приглянувшемся мне пейзаже удовлетворенно достаю фотоаппарат, вставляю батарейку… Этот негодный предмет цивилизации в моих руках мгновенно зажужжал, со скоростью автоматной очереди, без передыху проматывая вперед кадры (с засветкой или нет, мне было неизвестно). «Вот зараза!» — ругаюсь я. Фотоаппарат затих, припадаю к окошечку — Е не горит! Затаив дыхание, щелкаю кадр. Фотоаппарат тут же снова резво зажужжал, быстро промотав пленку, на этот раз уже до конца — на табло высветился ноль. И тут же заработал, сматывая пленку в кассету. «Все! — в сердцах решаю я. — Бесполезно! Нет у меня фотоаппарата, про него нужно просто забыть…»

Началось понижение, пошли водотоки в сторону Танюрера. Тундровые кочки становились суше. Долина сужалась. Появились каменистые участки, крутые перегибы распадков и бортов ручья. Редкие тающие снежники. К кустикам цепляющейся за ноги карликовой березки на склонах прибавились кустики ивы. Ниже, чем по колено, но с большими, «настоящими», выделяющимися, заметными издалека листьями, эти взрослые малютки еще не годились на дрова.

Я стремилась к слиянию двух ручьев — впереди, за пологим отрогом, уже просматривалась долина правого притока. Оттуда, надеялась я, можно будет плыть.

Сильный северо-западный встречный ветер все больше мешал идти, давил на рюкзак, разворачивая его, усиливая нагрузку то на одну, то на другую лямку. Убираю немного торчащие вверх и парусящие лопасти весел, разворачиваю их вниз, вдоль боков рюкзака. Теперь ветер заунывно свистит в дырочку трубы весла.

Перед стрелкой, в выположившемся ложе ручья, вижу кажущуюся обширной после постоянных участков падения ровную водную гладь плеса с россыпью крупных торчащих камней. «Каяк здесь вполне пройдет, — убеждаю я себя, — а впереди сейчас уже приток, воды будет еще больше». Последний довод в пользу выбора остановки именно на этом месте добавила связочка сухих веток, лежащих на плотной тундровой поляне. Вокруг росло несколько кустов, но они были живые, сырые, а эта связка, видимо, осталась с прошлогодней кочевки пастухов.

Время клонилось к четырем часам, позади пятнадцать километров пути, но ложиться спать было пока рано.

Обязательно надо поставить тент, чтобы отдохнуть от ветра сейчас и иметь поставленный дом при возвращении, развести костер. Да, я решаю идти за каяком сегодня же. Для надежности заваливаю края тента камнями. На улице костер развести не получается — сильно задувает ветер. Развожу костерок прямо под тентом, кипячу чай, варю геркулесовую кашу, отдыхаю с полчасика. Сюда я шла в высоких гидрочулках и кроссовках, но с собой у меня в запасе были еще этакие гидроносочки — короткие мешочки из «чернухи». Я ведь не знала, как быстро будет протираться эта ткань при нещадной эксплуатации, и на всякий случай взяла этот почти ничего не весящий запас. И теперь, поняв, насколько неглубоко я проваливалась в начале волока, и как довольно сухо было дальше, я надеваю эти короткие, ниже колена, носочки. Как легко ногам!

Да, воистину мясо — это великая сила, а мясо свободного горного барана — это огромнейшая горная сила. У меня скопился такой запас энергии от него и от общения с людьми, что я понимаю: сегодня успею сбегать за каяком. Туда-обратно каких-то тридцать километров! Да и очень уж мне хотелось, чтобы «полезного» расстояния в этот день было 15 километров. С такой скоростью ведь можно дойти до Северного Ледовитого океана!

Первый километр обратно налегке я действительно бежала бегом, но подъем в гору давал себя знать: я остепенилась и пошла быстрым шагом. Ветер подгонял меня в спину, разгоряченная, я была в одной штормовке поверх футболки.

Обратно решила идти немного другой дорогой, чуть срезав путь через крутой отрог. Я шла по склону распадка и вдруг увидела, как внизу бежит большая белая собака. «А собака-то с поджатым хвостом! — глянула я на нее в бинокль. — Да это же волк! Белый тундровый волк! Хорошо, волка увидела, — обрадовалась я, — а пастухи говорили, ни за что не увижу — хитрый зверь!» Волк бежал метрах в 60, хорошо видел меня, на бегу посматривал в мою сторону. Мы двигались с ним параллельными курсами, я траверсировала склон, а он трусил низом, по ручью, и спрятаться-то ему было негде. Но вскоре он скрылся в ложбинке за перегибом склона, и больше я его не видела.

К каяку я спустилась с верха щебенистого хребта, вдоль отдельных острых скальных пиков — останцов, приятно прогулявшись по вершинкам, обозрев многие пройденные ранее долинки с нового, возвышенного ракурса.

По долине гулял пронизывающий ледяной ветер, смеркалось, я чувствовала утомление, и хотелось спать. Но делать нечего, до дома мне было еще далеко. Теперь я очень замерзла и радовалась, что привязала на пояс теплую флисовую водолазку. Здесь, на месте бывшей стоянки, надеваю для тепла и спасжилет, но никак не могу отогреться даже у костра. Долго обгладываю обжаренные ребрышки, оттягивая момент отрыва от тепла костра, сидячего безмятежного отдыха.

Котелок и спиннинг закрепляю внутри каяка поближе к середине, так, чтобы не смешать центр тяжести. Привязываю к гермомешку стропу, и получается этакая сумка-баул, перекидываю ее через одно плечо, на другое взваливаю каяк и трогаюсь в обратный путь по долине.

Через сотню метров понимаю, насколько тяжело идти с каяком на плече, когда дует сильный ветер. Боковой ветер начинает раскачивать каяк, тебя ведет куда-то в сторону. Временами он разворачивает каяк поперек и мне приходится прилагать неимоверные усилия, чтобы выправить его по ветру. Мешает котелок, кажется, каяк не отцентрован по весу, то есть середина лодки не совпадает с центром тяжести. Вместо того, чтобы сжимать в кулаке трубу упора, лежащего на плече, приходится просовывать руку далеко в нос, балансируя ею там, и нести каяк, как воду на коромысле, причем в любой момент каяк может соскользнуть от сильного порыва.

Но я понимаю, что это только первые метры, здесь еще встречаются каменистые участки, а дальше, на просторе осоковой тундры, все пойдет как по маслу.

Стемнело так, что с трудом различаю впереди оптимальный путь без камней. Луна уже взошла, но пока я нахожусь в узком ущелье, в лунной тени. Дотягиваю до края каменистых полей, с облегчением скидываю ношу, тяну каяк за собой по траве на вытянутой руке, за кусок чалочной веревки, настолько короткой, что от усилия приподнимается нос судна. Вскоре снова вступаю на участок с отдельными, заросшими мхом камнями, лавирую между ними, изредка слышу посвист трущейся о каменный край «шкуры», от которого сжимается сердце. Наконец, не выдержав этих звуков, снова взваливаю каяк на порядком уставшее правое плечо — нести каяк у меня получалось только на правом плече. На левом лодка даже не держалась, как я ни попробовала это сделать.

Когда вышла на широкую долину, мне открылись феерические, фантастические пейзажи. В темноте, в лунном сиянии, при движении против усиливающегося встречного ветра, перевал для моего восприятия стал совершенно иным. Меня окружала какая-то блестящая темнота. Блеск шел от заболоченных пространств, от глади далеких озер, от скальных граней, казалось, он шел даже от острого, выбивающего слезу, ледяного ветра.

Я монотонно двигалась вперед, таща за собой каяк все так же, на вытянутой руке, правда, держась теперь за срывную петлю «юбки», продетой через обвязку, что таким образом немного удлиняло тягловый повод. Но все равно это было неэкономично, я шла, скособочившись, давно пора было остановиться, сделать из обвязки нормальную длинную лямку-петлю, но я никак не могла сделать над собой усилие, чтобы переменить автоматический ход на другое действие. Меня неудержимо клонило в сон, было зябко. Окружающие безграничные в ночи расстояния будто поглощали и гипнотизировали меня.

«Сейчас, сейчас дойду до какой-нибудь кочки, там сяду и развяжу обвязку, сделаю нормальную тягловую лямку», — твердила я про себя и заторможенно шла дальше.

На сухом возвышении я положила каяк, загородившись им от ветра, калачиком свернулась подле, натянула на голову капюшон. Спать. Очень хотелось спать. Заворожено глядя на мутный диск луны в ореоле, я чувствовала, несмотря на заледеневшие, так и не согревшиеся от движения ноги, как хорошо мне здесь. Может быть, так и замерзают люди… Ну уж нет! Я вскочила, стряхнув оцепенение, и, не перевязывая веревки, побежала дальше.

Ноги проваливались до ледяной твердости вечной мерзлоты, выбрав кочку побольше, переминаясь на ней с ноги на ногу, чтобы хоть ненадолго не погружаться в холод, я, не сумев развязать крепко, на совесть затянутый Гуриным еще на берегу лимана узел обвязки, разрезала веревку ножом и сделала-таки наконец длинную петлю. Перекинула через себя и поняла, насколько так удобнее тащить, насколько лучше распределяется нагрузка. В общем, я действовала, как нерадивый лыжник на марафоне, ленящийся вовремя подмазаться мазью и едущий с отдачей, «на руках». Как говорится, пока сила есть…

Сзади луна, спереди ветер и холод.

Далеко справа склон, далеко слева склон, впереди долина — это понятно, и заблудиться тут невозможно. Но выбирать дорогу внутри этой долины, где лучше пройти, чтобы не выходить на участки галечников, на крутые склоны бортов ручья или впадающих распадков, эта задача в темноте решается труднее. Чтобы не ориентироваться, я шла по недавно подсеченному мною вездеходному следу. След вездехода, как путеводный, подходил для меня, он чаще выбирал именно ровные заболоченные участки, обходил крутяки распадков. Правда, вездеход хорошо шел и по участкам плотной каменистой тундры, и здесь наши с ним интересы не совпадали.

Вот след поворачивает к реке, и я натыкаюсь на обширный участок галечника. Какую-то часть пути по нему я еще нахожу силы протащить каяк на плече, но потом понимаю — нет, скидываю лодку, и впервые значительный участок волоку каяк за собой по этой голой гальке вперемешку с песком. «Что же будет?» — с ужасом думала я. А «шкура»-то была не новая, я плавала на ней и в Саянах, и на Кавказе.

Светало. Вездеходный след петлял, то спускаясь в низ долины, то взбираясь вверх. В холодном оцепенении я брела по нему. Ну когда же, когда же я увижу зеленую крышу своего тента? Я отчетливо чувствовала, насколько родным стал теперь мне мой домик. Где же он, когда покажется? И когда, наконец, я увидела его — это было огромное счастье. Я дома! Из последних сил дотащив каяк, я залезла внутрь тента и поняла, что теперь можно спать и больше никуда не надо идти. Все! Было четыре утра, всходило солнце. Вскипятив чай, я забралась в спальник.

Да, все же это был тяжелый марш-бросок. За этот день я отмахала больше сорока километров. Видимо, я немного перетрудилась, потому что долго не могла заснуть, ворочалась, все никак не могла согреться в спальнике от усталости. А может быть, так действовало на меня полнолуние. Сильный ветер полоскал тент, и спала я чутко, какими-то урывками.

 

Перевалы через горы и Полярный круг

В десять утра я уже пробудилась окончательно. Солнышко, ясное небо с редкими плоскими белыми облаками. Ветер дул все с той же силой. Первым делом я бросилась взглянуть на своего друга-каяка. «Шкура» невредима! Появились новые белые полоски от камней, но это не беда, они далеко не сквозные, чуть поцарапался лишь верхний слой наружного пластика. «Сегодня буду плыть!» — радуюсь я. Медленно, лениво варю кашу, окончательно собираюсь только к двум часам дня.

До следующего перевала, что ведет в верховья безымянной речушки, впадающей в озеро Баранье, я намеревалась подниматься от Уэленейвеема. По нему сейчас я собиралась сплавиться километров на 7–8 вниз, поближе к началу подъема по распадку на перевал.

Загружаю каяк прямо на берегу, упаковав вещи в гермомешки, как для сплава, стаскиваю лодочку в воду, легко прохожу с ней по воде метров пятьдесят, смотрю… Ага, в русле начались каменные завалы. Какая-то вода сочится между камнями, но ее слишком мало. Да и глыбы здесь большие, это не гладкая галька, как в верховьях Гачгагыргываама. Ладно, протаскиваю один завал, второй. Но впадающий ручей картину не улучшает, он не увеличивает заметно водный поток.

Характер реки быстро проясняется для меня, горе-сплавщика. Вода падает ступеньками. Идут более-менее глубокие участки плесов, где можно даже прогрести метров двадцать, максимум, а затем — бац — крутой перепад высоты, каменная горка, куча камней, и меж ними мелкие струйки воды. Понимаю, что опять я иду пешком.

Вот аккуратно провожу каяк между камушками, но проходы сужаются, камней становится больше. Оступаясь в воде меж скользких валунов, по мизерному полусантиметровому слою воды над камнями, а частенько и прямо по мокрым не обливным глыбам русла, всем телом, всей своей тяжестью падая на лямку, рывками протягиваю груженый каяк вниз.

Мучилась я так километра два. Потом на очередной каменной горе понимаю, что у меня просто нет больше сил. Да и каяк жалко, мне еще на нем сплавляться по большим рекам.

Нет! Все! К черту! Вон примерно там перевал, решаю я, вроде, видна какая-то седловинка. Пойду напрямик пешком через горы. (Дело в том, что на этот участок пути у меня были карты только масштаба пять километров в одном сантиметре. Это не очень подробная карта, и я полагала, что с уверенностью можно было найти перевал, лишь поднимаясь к нему по распадку, ведущему от реки.)

Разгружаю каяк, вытаскиваю его повыше на берег, собираю рюкзак и пешком направляюсь к перевалу, оглядываясь и запоминая склон, под которым остается мой верный спутник.

У реки тянулся участок низких кустарников, повыше колена, этакая стланиковая полоса, где было неприятно идти, так как ноги цеплялись и проваливались между ветвей густых крон до земли. Потом появились высокие кочки, перешагивать которые также было не сладко. Хождение по ним, а вернее между ними (на неустойчивой кочке нельзя удержаться), было сродни ходьбе по неплотному насту без лыж — нога проваливалась выше колена, и, чтобы согнуть ногу для следующего шага, приходилось сначала вытягивать ее вертикально вверх и лишь затем, высоко задрав, опираясь руками о кочки, делать следующий шаг.

Несколько раз я пересекала глубокие распадки притоков с крутыми склонами, карабкаясь наверх местами на четвереньках, и все равно после каменных горок реки мое нынешнее передвижение казалось мне праздником. И я шла напрямик к понижению в хребте, не особенно обращая внимания на полосы кочек, постоянно попадающиеся мне на пути.

Повыше начались каменистые поля. Здесь живут суслики, встречаю их многочисленные норы. На пологих отрогах и сглаженных вершинных пупырях хребта выстилающие камни были плоские, утрамбованные, меж ними встречались поля отцветших пожелтевших низкорослых травок — дриад — и хождение по таким «паркетам» было подарком для уставшего путника. Как здорово идти верхами!

Однако здесь не пройдет номер преодоления перевала с не разобранным каяком, как в предыдущий раз: по камням его не повезешь, а нести каяк на плече при сильном и тем более встречном ветре просто нереально. Что ж, разберу каяк и пронесу в рюкзаке, заключаю я. А сейчас задача — дойти до водораздела, а лучше до места, откуда уже можно плыть.

Рельеф окружающей местности был сложнее, чем на моей «пятикилометровке». Ориентируюсь, примерно предполагаю, куда мне идти. Вижу: здесь распадочек, тут. Их гораздо больше, чем отмечено на карте, по какому идти? Моя безымянная речушка должна вытекать из небольшого озерка. Прикидываю, надо идти, вроде, сюда. Выхожу за перегиб склона. «Да! Действительно озеро! Неужели оно? То или не то?» — гадаю я, идя вдоль заболоченного тундрового берега. Небольшое, такое не должно быть отмечено на карте, но так хочется, чтоб уж было оно. За озером снова уходит распадок налево и вниз. Смотрю на компас, нет, мне все же нужно прямо. Вокруг небольшие тундровые увалы, каменистые склоны высоких горок. Переваливаю отрожек, иду вверх, снова вниз. Может, я уже прошла перевал, может, он неярко выраженный, состоит из нескольких взлетов и падений? С кем поделиться сомнениями?

Но за следующим увалом вижу водную гладь, стиснутую крутыми склонами щебенистых осыпных гор, и понимаю, что это именно то самое длинное перевальное озеро, помеченное на моей карте. Метров 300 длиной, оно лежало в седловинке между вершинами. Траверсирую осыпающийся берег-склон, подхожу к его дальнему концу. За озером начинается крутое понижение.

Я, наконец, точно определяю свое местонахождение. Да. Действительно, впереди как на ладони я вижу тот самый отрог хребта, который огибает моя речушка, узенький ручеек, вытекающий из озера. И я могу либо огибать этот отрожек по ручью, либо переваливать его через пологую седловину, срезая путь к среднему течению ручейка, поближе к Бараньему озеру. Выбираю второй вариант и «сваливаю» вниз через кусты и кочки тундрового склона.

Последний подъем, взлет к седловине по утрамбованному щебнистому склону — и я на вершине восхищаюсь провалом лежащей подо мной долины. Какая красота! Она напоминает долину Чулышмана перед впадением в Телецкое озеро на Алтае в миниатюре. Крутые склоны гор, градусов под 45, и внизу совершенно плоская зеленая долина, стиснутая этими отвесами. Она плоская на протяжении нескольких километров, и по ней, выписывая многочисленные меандры, петляет мой ручей. Два таинственных темных озерка, окруженных валом светлых известковых пород, словно кратеры вспученных из мерзлоты горок, немного возвышаются над ровным тундровым ковром. Вся долина заболоченная, и ручей, текущий по ней, был не обычный, не галечный, не растекающийся на рукава, а довольно узкий, с торфяными берегами. Мне стало понятно, что сплавляться по ручью нет никакого смысла.

На крутых склонах-бортах долины темными пятнами выделяются заросли кудрявых ольховых кустов. А сама долина вся безлесная. И лишь у небольшого озерка в ее центре — рассеянная группка круглых ольховых крон. Это однозначное место для ночлега! По глади озера разводит круги какая-то живность. Что может водиться в этом неглубоком, явно промерзающем до дна водоеме?

Чуть захожу за склон и вижу вдали гладь Бараньего озера, лежащего в чаше ближних гор. А за ним синеющие остроконечные горы далекого хребта Пекульней, возвышающегося уже за Танюрером.

На спуске меня атакуют комары, ветер стихает. А я атакую морошку, впервые на пути мне встретились ее спелые ягоды. Ставлю тент в оазисе кудрявых низкорослых ольховых кустов. Ручей здесь настолько узок, что его легко перешагнуть, а местами он просто скрыт под невысоким пологом ивового кустарничка. Однако, глубокий! Не достать до дна в моих высоких гидрочулках.

На ужин и завтрак сразу в большом котелке варю мясо с рисом.

На утро поставила себе будильник на десять, просыпаюсь в половине десятого, чувствую сонную вялость во всем теле. Мышцы законно устали. Тепло, небо затянуто, нависла морось, слабый ветерок тянет с юго-востока. Может, еще полежать, поспать? Нет, нельзя. Если бы сегодня нужно было идти дальше, может, я и позволила бы себе расслабиться, подождать лучшей погоды, чтобы смотреть на новые горные виды при солнце. Но сегодня повторная ходка, можно сказать, рабочая смена. На нее не жалко потратить пасмурный день.

Надеваю высокие гидрочулки и гидрокуртку, беру пустой рюкзак, накомарник, маленький котелочек, горсть геркулеса с добавленным в него сахаром и молоком, кусочек шоколада — 4 дольки и выступаю в «четвертьсотенный» переход.

Удивляюсь быстрой перемене ветра на 180 градусов. Нижняя граница облачности лохматым краем лежит где-то на 700 метрах. Я отмечаю это так четко, потому что восмисотметровая вершинка отрога уже окутана серым рваным покрывалом и не видна. Но внизу, у меня, видимость далекая. Моросит дождь, ветер несильный и снова мне навстречу. Но налегке идти хорошо.

Теперь картинки вокруг совсем другие. Вот здесь на хребте вчера лежал дракон, острые гребни его хвоста — скальные останцы — сверху сейчас закрыты туманом, видны лишь основания этих конусов. Долины посерели, смотрятся уныло. Как хорошо, думаю я, что вчера наблюдала все окрестности в хорошую погоду.

Каяк увидела в бинокль издалека. В нем как обычно оставался баул с «джентльменским» набором: фальшфейером, топором и другими невостребованными пока «железками» с мясом и с газом, а также спасжилет и спиннинг. Тушенку, думаю, съем в верховьях Танюрера, раз уж протащила банки через первый перевал, а вот фальшфейер оставлю здесь. Зачем он мне нужен? Сколько иду — ни одного медведя.

У реки развожу костер. Нашла несколько сухих толстых стволиков ив (в большой палец толщиной), настрогала ножом стружечки, сделала кудрявых петушков, все как положено — костер никак не хочет гореть, тлеет и потухает. А морось идет, ветер задувает, все вокруг напитано влагой. Вытираю руки о штормовку, снова стругаю деревяшку, поджигаю, стружки загораются, но через некоторое время обугливаются по краям, так и не занявшись целиком, и перестают гореть. В коробке оставалось мало спичек, но я не очень экономила. Когда все мокро, обычно, если растопка не занимается с первой спички, то ее пламя хотя бы прогревает стружечки, и со второго, третьего, четвертого раза уже загорается. А тут чиркаю-чиркаю, просовываю спичку под горку стружек, и все никак. Кончились спички, сгорел и коробок, но пламя костра так и не выжило.

В лагере-то еще коробки у меня были, и горелка газовая, еще не разу не использованная. А здесь есть только спички, зашитые в спасжилет, в запаянной воском жестяной баночке из-под валидола. Жалко раскупоривать такую запаску, ситуация ведь еще не критическая. А может и не надо есть, думаю я. Но от такой перспективы меня осеняет: разожгу фальшфейером!

Фальшфейер — сигнальная ракета — на вид такая толстая пластмассовая сигара. Она двусторонняя, с одного конца дневная, с другого — ночная. Под свинчивающимися колпачками на концах — веревочки. Дерну за дневной конец, думаю, чтобы днем издали огонь было видно, он, наверное, должен быть особенно яркий. Дергаю, а оттуда взмывает столб оранжевой пыли, оседая на земле яркой полосой. Ну вот! А где горение? Дергаю с другого конца — вырывается столб пламени, все шипит, искрится. Здорово! Направляю пламя в костер, все начинает гореть, пластмасса плавится, и занимаются даже полусырые веточки. Огня как раз хватило на то, чтобы сварить кашу. Пока ела, ко мне, вместе с силами, пришла новая мудрая мысль: зачем разбирать каяк, ветер же теперь попутный и несильный! Попробую тащить так.

Погружаю баул в рюкзак, надеваю накомарник, спасжилет подсовываю под лямку на плече, чтоб не сильно давила трубка упора, закидываю каяк на плечо, иду. Идется! Главное — преодолеть прирусловую заросшую полосу.

Каяк начинает раскачивать, перевешивать, клонить, я, растягивая руками веревки обвязки, стараюсь сбалансировать лодку, найти удобное для переноски положение. Комары нещадно жрут ладони, они чешутся, но не хочется упускать удачную позицию. Вот еще немножко пройду, совсем устану, тогда уж и сброшу каяк, стряхну с себя комаров. Спешу, почти не отдыхаю.

На участках травяной и заболоченной тундры тащу каяк привычным способом, как саночки. А на озерах даже немного провожу его по воде для разнообразия. Последний подъем на каменистый гребень перед спуском в мою долину, как ни странно, беру за один переход, видимо, ко мне пришло второе дыхание.

По пути «домой» захожу к озерку удовлетворить любопытство рыболова. На блесну, не сумев полностью запихать ее в рот, берет пузатая мелочь пятнистого гольца.

Вот и мой дом. Я в восторге: до Танюрера дошла, не разбирая каяк. О таком заранее я даже и не мечтала. Варю предпоследнюю порцию сырого мяса с предпоследней порцией риса. Люблю мясо с рисом, и к тому же дальше будет мало дров, надо будет экономить газ, буду варить быстро разваривающуюся гречку и геркулес.

Морось прекращается. Наблюдаю, как облака поднимаются, ветер постепенно меняется снова на северо-западный. Вот как помог мне Бог — дал попутный ветер для волока, а теперь улучшает погоду.

Спала аж до звонка будильника в 10 часов. Проглянуло солнышко под неплотной облачной пеленой, а на западе и вовсе виднеется голубое небо. Решила идти в две ходки до впадения моего ручья в Озерную речку. Иду вниз по долине, с рюкзаком за плечами, срезаю петлю. Тяжело, снова кочки, снова вязко, а ноги после последних переходов не отдохнули. Пройдя пару километров и подойдя к воде после срезки большой петли, отмечаю, что ручей здесь довольно глубокий. Бросаю рюкзак и возвращаюсь к каяку. Попробую вести его по воде, думаю я. Еще отмечаю, что ведь именно сейчас пересекаю невидимую черту Полярного круга.

Весло осталось в рюкзаке, но пока иду обратно, мне приходит в голову мысль попробовать сплавиться прямо от стоянки. Вооружившись вместо весла небольшой корягой — куском кривого стволика ольхи меньше метра длиной, везу каяк по кустарничкам и спускаю на воду. Ширина ручья равняется здесь ширине каяка. Стелю на дно каяка спасжилет, сажусь на него и, оставив ноги на деке, начинаю первопрохождение. Вряд ли кто-нибудь сплавлялся здесь до меня!

Плыву, как в канаве, течение быстрое, надо мной возвышаются берега с карликовой березкой и редкими кустиками ольхи. Стороннему наблюдателю, идущему по берегу, виделась бы только моя кепочка, плывущая над зарослями. А река, временами расширяющаяся до метра, на удивление глубокая, по горло. Подо мной в прозрачной воде ходят жирные хариусы. Забыв, что в руках у меня лишь коряга, активно подгребаю ею на поворотах, направляю нос по руслу, часто гребу по берегу. Руками цепляясь за кусты или за пучки острой осоки, пропихиваю каяк на сужениях. Каяк не всегда гладко вписывается в повороты — все-таки узковато. Но я сижу! И меня дико веселит мысль, что таким экзотическим способом да по такой речушке-переплюйке, видимо, еще никакому дураку не приходилось пересекать Полярный круг.

Добравшись до рюкзака, надеваю гидроштаны и продолжаю сплавляться по-настоящему, с веслом в руках. Ручей расширяется местами до трех-четырех метров, временами журчащий вниз поток «по-взрослому» сбрасывает меня в ступенчатые сливы каменистых мини-порожков. Иногда струя ударяется в берег с низко нависшими над ним толстыми ветками ольховых кустов, образуя настоящий прижим, где даже можно перевернуться! Радостно маневрирую, чтобы не застрять в паутине кустов.

Вскоре вместе с ручьем «впадаю» в Озерную речку. Вода в ней небесно-голубая, но река быстро теряет свой цвет, перемешиваясь с темной торфяной водой притока. Река становится мощнее, к берегу подступают сплошные, в два-три человеческих роста высотой, заросли ольховых и ивовых кустов. Река начинает разбиваться на рукава, мелеет, но уклон возрастает. Кусты нависают над руслом, местами образуя арки. Вот чудо! В этом лабиринте проток, под густыми зарослями, у меня возникает такое ощущение, что я нахожусь не за Полярным кругом, а где-то в дебрях Амазонии.

Лавирую среди камней, нагибаясь под ветками, сажусь на мель, и тогда поток мгновенно разворачивает каяк боком и норовит залить. Вот что значит хороший уклон, даже при небольшом расходе. А что там впереди — не видать. Иду под ветками, придерживая каяк за хвост, чтоб он не убежал от меня по стремительному течению.

Но вот заросший участок кончается, река выходит на открытый простор и собирается в единое русло. Озеро подо мной, совсем рядом, внизу. Я смотрю на него, как с пологой вершины горки, а не с воды реки. «Какой же здесь уклон? Что же там будет? Может, посмотреть? — даже немного пугаюсь я. — Ну, по крайней мере, водопадов на вечной мерзлоте не бывает», — успокаиваю себя и, забравшись в каяк, качусь дальше. Ничего особенного впереди не оказалось, крутыми горочками с камнями, частыми перекатами река впадала в почти штилевую гладь озера.

Крутые склоны гор уходят прямо под воду. Серо-пепельные, мелкощебенистые, с желтыми пятнами осыпей. Дна не видно. Озеро узкое, не больше двух километров шириной.

Вдали, за мысом, открываются далекие синие горы. И пока я плыву к ним навстречу, они переливаются, меняют цвета. Солнце пятнами освещает отдельные вершинки. Небосвод простирается далеко, и можно видеть одновременно и его голубизну над светлыми радостными вершинами Пекульнейского хребта, и темень над мрачными черными четко очерченными горами, стискивающими верховья Озерной. Хочется плакать от того, что не работает фотоаппарат.

На выходе реки из озера пытаюсь ловить рыбу, мечтая подцепить обещанного гольца. Однако здесь мелко, сильное течение, просматривается все дно и никакой рыбы не видно. Попробую поймать на слиянии с притоком, думаю я и скатываюсь в реку. Плыву по течению, и меня охватывает чувство восторга. «Вниз! Так легко! Река широкая, воды много!» — рассуждая подобным образом, шваркаю по дну и сажусь на мель — все-таки надо заботиться о выборе фарватера.

Сидя в каяке, любуюсь просторами тундры — берег невысоким уступом уходит в воду, открывая обзор. Кустов мало. Река течет единым руслом. Особенно сильно не гребу, лишь придерживаюсь основной глубокой струи. Железную бочку из-под топлива, видимо, давно брошенную геологами, принимаю сначала за медведя. Настолько стремительно лечу вниз, что не успеваю отследить впадения Бараньей речки, где водятся гольцы.

Ладно, буду хоть что-нибудь ловить. В улове за струей вытаскиваю пару хариусов. Хватит пока, решаю я. Пора становиться на ночевку, не буду сегодня доплывать до Танюрера. Озерная — такая хорошая речка — уютная, маленькая, камерная, такие приятные сухие тундровые берега! Надо растянуть удовольствие сплава по ней и на завтра. Как водится, только подумаешь о стоянке, сразу пропадают подходящие места.

Вплываю в разбои русла и вскоре оказываюсь на большом открытом пространстве разлива реки, среди мелких проток, песчаных отмелей, низких островков с полным отсутствием кустарника, на которых хозяйничают серебристые чайки, издалека противно лая на меня, непрошенного гостя. Вот такая резкая перемена случилась с милой речкой. Ветер разгуливает по этому простору, вздымая рябь на воде. Из-за нее не могу понять, где идет течение, где рябь перекатов основной струи, и сажусь на мели. Иду пешком, выискивая более глубоководные протоки.

Когда протоки снова собрались в единое русло, по берегам потянулись галечники, пошли заросли кустов. Ну вот, проворонила хорошие тундровые лужайки, где так хорошо втыкаются колышки и так мягко спать! Вот, вроде, галечник ничего, сухих кустов много рядом, моховая площадка на камешках. Много крупных следов лосей. Тыкнула ножом в мох — грунт плотный, но колышки как-нибудь воткну.

Пока чистила рыбу, заморосил дождь. Погода явно портилась. Зловещее освещение повисло над миром. На землю ложилась темнота, будто от затмения. Клонящееся к закату солнце прикрыли низкие, быстро наползшие невесть откуда облака. Подсвеченные солнцем склоны были еще светлыми, остальные же были просто темно-серыми. И не было уже четкости в атмосфере, горы были словно недопроявленными в отработанном химическом растворе. На горизонт ложилась дымка. Северо-западный ветер явно клонился к восточным румбам. Это плохо. После прошлой Непогоды я теперь просто боюсь ветра с северо-востока.

Наскоро поужинав у костра последним «пловом» с мясом и запеченным хариусом, я затащила под тент сухих дров на утро. Завалила угли костра кусками дерна и мхом (может, до утра будут тлеть) и улеглась спать.

 

13 августа или один из «славных» дней чукотского лета

Дует холодный северо-восточный ветер, низкая облачность, хмарь, вот-вот готовая разразиться затяжным дождем. Темные очертания дальних гор еще различимы. Настолько зябко и ветрено, что, не долго колеблясь, развожу костер под крышей домика-тента, разогреваю остатки вчерашнего «плова». Не спешу, уж очень не хочется вылезать на холод.

Надеваю на себя весь арсенал теплых вещей: флисовую водолазку и свитер, штормовку, гидрокуртку, спасжилет. Мой чешский, фирмы Хико, спасжилет из пористой мягкой резины — отличная вещь. Он теплый! И спасает не только от воды. В запасе в гермомешке остается только пуховая жилетка.

Встречный ветер портит мне всю прелесть плавания вниз по течению. Где ближний береговой склон закрывает ветер, плыть еще можно довольно легко, течение реки чувствуется, но на прямых участках русла, где ветер в лицо, грести очень тяжело. Мое весло с разворотом, и все равно при гребке на лопасть ложится лишняя нагрузка, чувствуется давление ветра. Волны с белыми барашками катят навстречу, и с гребней срываются брызги, обливают, холодят. Брызги летят в лицо, постоянно мокнут кисти рук. Пальцы так леденеют, что приходиться зубами вытягивать из-под плотных резиновых манжетов гидрокуртки рукава свитера (слава богу, что они длинные) и прикрывать ими озябшие конечности. Были у меня и шерстяные перчатки, но на воде они сразу промокли бы, да и лучше, когда пальцы греются друг о друга, и можно менять на рукаве положение промоченных пятен, а ладошка остается голой и чувствует весло. Засовываю пальцы в рот, немного отогреваю дыханием, но надолго бросать весло нельзя — если не грести, сносит обратно вверх по реке. Постепенно, незаметно начинается дождь.

Плавание по течению против ветра по скорости стало почти равносильно подъему против течения бечевой. На наветренных участках русла борюсь с высокими крутыми валами, нагоняемыми встречным ветром. Какие-то десять километров сплава заняли полдня. Несмотря на активную греблю, ноги к этому моменту замерзли окончательно.

Но вот вплываю в могучую реку. Момент торжественный. Здравствуй, Танюрер! «По Танюреру — не то что по Канчалану. Там тебе против течения не пройти», — помнила я слова оленеводов и, конечно же, с трепетом ждала этой встречи. Какой он окажется? Смогу ли действительно подниматься по нему? Одновременно я успокаивала себя мыслью о том, что, даже если не смогу подняться, возвращаться уже точно буду другим путем и увижу реликтовую тополиную рощу у Танюрера на Полярном круге.

Днищем каяка заползаю на камни галечника, съежившись, не вылезая наружу, сижу на стрелке рек, на развилке пути, верчу головой. Мокрый капюшон гидрокуртки облепляет щеки, первые холодные струйки противно ползут за шиворот. Справа налево мимо меня несется стремительный поток, ветер клубящимися шарами гонит над ним заряды дождя. Серое беспросветное небо. Налево, вниз, по ветру и течению плыть легко, только оттолкнись веслом и… Но теперь-то возвращаться мне совсем не хочется, путешествие затянуло и поглотило меня, я чувствую себя на своем месте, в своей тарелке, теперь я почему-то наполняюсь уверенностью, что Ледовитый океан вполне досягаем.

Сразу становится видно, что характер Танюрера действительно иной, не похожий на все предыдущие, пройденные мной чукотские реки. В том месте, где Озерная впадала в Танюрер, он тек единым руслом, в ярко выраженных высоких обрывистых берегах, высота которых достигала десяти метров. И крутые склоны эти прямо от воды были покрыты густыми зарослями ольховых кустов. А выше, там, где начинался обрыв, шла голая плоская тундровая терраса. Открытая всем ветрам, без единого кустика. Ширина реки здесь была около 50–80 метров. Галечники вдоль воды, под обрывами земляных берегов, были очень узкие и присутствовали не везде, впереди просматривались участки сплошных «коридоров» — стен кустов по обоим берегам. Течение реки было стремительным, оно было сильнее, чем на реках, по которым я до этого поднималась вверх.

Сначала я даже испугалась, что не смогу подниматься по Танюреру. Шел дождь, вода уже прибывала — галечники были частично затоплены. Непогода разгуливалась, разумно было бы встать на стоянку, но шило в известном месте не давало мне покоя. Решаю пройти вперед. Сдергивая фартук-юбку, вылезаю из нагретого внутреннего пространства каяка, ощущаю всю свою жалкую незащищенность от напора стихии. Принимаю на себя всю ветреную мощь непогоды, ледяные струи. «Надо попробовать, как тут пойдется», — лихорадочно твержу я себе, разматывая бурлачную веревку негнущимися красными пальцами.

На сплаве кроссовки у меня были еще сухие, но теперь их неизбежно надо было мочить. Ноги и так замерзли, теперь, поверх непромокаемых гидроштанов, их будет сжимать панцирь холодной мокрой обуви… Потом, конечно, об этом не думаешь, но первый раз замочить кроссовки всегда неприятно.

«Если я сейчас, в непогоду, смогу пройти здесь, то потом уж и подавно. Надо оценить, каков он, этот Танюрер», — думала я, вышагивая по залитой гальке, первые метры ведя каяк против течения, отвернувшись от ветра, иногда продвигаясь спиной вперед. Дотягиваю каяк до конца галечника. Теперь нужно траверсировать струю, дальше под берегом глубоко. Ветер накатывается сильными порывами, затем немного ненадолго утихает. «Ногами вверх на деке здесь уж точно не поеду, — размышляю я, из-за прикрытия кустов высматривая обстановку на воде, — даже стоячие валы на середине». Надеваю «юбку»: будет захлестывать; дожидаюсь ослабления ветра и в промежутке между его порывами «стреляю» от берега. Гребу изо всей силы, выкладываясь в рывке, меня сносит вниз метров на пятьдесят, но все-таки я дотягиваю до последних камешков начала отмели противоположного берега. Ура! Двигаться можно!

Дойдя против течения до конца этой отмели, оказываюсь на косе острова, слева от меня тоже несется поток. На косу нанесло большой куст с разлапистым корнем, он сидит на мели, а между ним и берегом вымыло небольшую глубокую яму, где бурлит вода. С островка направо плыть нельзя, галечник там где-то далеко, я даже не вижу его. Галечник только передо мной, надо пересечь протоку, но в ней хорошее падение, а оценивая глубину по валам, понимаю, что перекат пешком не перейти. Как стартовать? Течение прямо у берега, я и сесть не успею, и гребка не сделаю, как меня тут же снесет вниз, и все мои предыдущие усилия пойдут насмарку.

Меня выручает улов за корягой. Нос загружаю на корень, кое-как таким образом закрепив каяк, аккуратно заползаю на него, сажусь, задраиваю «юбку», схожу с корня, и меня тут же начинает переворачивать в этом небольшом бурлящем уловке — выход со стоячей воды на течение всегда чреват неожиданностями.

Ощущаю под собой перемешивание струй, меня беспорядочно раскачивает в разные стороны, неожиданно накреняет. Еще здесь и купаться? Брр! Страшно и подумать. Опираюсь о воду лопастью весла то слева, то справа, удерживаю равновесие, одновременно пытаясь выйти на струю. Каякер я или нет, в конце-то концов! Делаю, наконец, резкий гребок и, подставив днище струе, выхожу на течение, тут же устремившись вперед к желанной отмели. Вброс адреналина в кровь ненадолго согрел меня, придал сил, и я успешно форсирую протоку, не сев на камни переката и избежав тем самым переворота. Зацепляюсь за край отмели. Сделан еще один шаг к заветной цели.

Танюрер петлял не сильно, поэтому и нелегко было продвигаться по нему, сила течения была почти везде равномерная. При перечаливании на другой берег реки меня неизбежно сносит вниз на несколько десятков метров. Один раз воспользовалась для продвижения мелководной протокой, где сила струи была небольшой. Находясь на сыпучем откосе, метров пяти высотой, лавируя среди редких отдельных кустов, манипулируя веревками носа и кормы, как марионетку, я четко проводила каяк меж крупных надводных камней. Да, опыт Канчалана пригодился мне. Количество перешло в качество, и теперь, похоже, я сдавала экзамен вождения каяка на «отлично».

В конце протоки вижу: и мой левый берег, и правый сплошь в стене кустарника. Труба-дело. Ничего не остается, как идти по воде вдоль берега. Иду у самой кромки кустов, и глубина все увеличивается. Вот мне по колено, потом выше колена, и уже по пояс. Ну, интересно! А течение сильное. Цепляюсь за ветви, чтобы хоть как-то продвигаться вперед, чтобы, поскользнувшись, не сползти на большую глубину. Не могу выпустить каяк на простор, отвести его от берега, потому что у меня нет постоянной скорости и свободных рук. Каяк на недлинном поводке послушно, слава Богу, едет за мной, почти не цепляется за кусты, а ведь любой зацеп — это возвращение. Вода прибывает. Словно во сне, с трудом переставляя ноги, медленно пробираюсь вперед, к спасительному участку береговой отмели.

Понимаю, что пройдет еще немного времени, и я выдохнусь и начну замерзать. Но пока я не вижу хороших мест. Мне хочется найти стоянку с укрытием от ветра. Все береговые откосы — крутые, заросшие, а наверх пробираться сквозь кусты совсем не разумно. Вот на островке за полосой галечника на пологом возвышении растут кусты, за ними относительно безветренно. Но вставать на острове, да в непогоду — ну уж нет!

У первой же видимой не заросшей кустами от воды сухой тундровой полочки вылезаю на двухметровый обрыв берега. Здесь более-менее сухо, нет стоячей воды между кочек. Вокруг ровная голая тундра, поднимающаяся на небольшом отдалении от реки десятиметровой терраской, однако склон ее как раз наветренный. Неширокая, метра в три, полоса кустов идет лишь по откосу берега, прерываясь на небольшом участке, где я пристала.

Ветер сильнейший, но на ветру ставить мой тент легко. Без ветра мне приходится придерживать длинную стойку-весло рукой и одновременно втыкать 2 маленьких колышка, растягивая нижние углы тента, а потом отходить с веревкой оттяжки конька. Прикидывать расстояние на глаз. Потом поднимать завалившуюся стойку. Перемещать оттяжечный колышек, регулируя длину. А ветер поддерживает стойку, не дает ей завалиться.

Сейчас мои движения доведены до автоматизма. Точно определяю направление ветра и намечаю по нему линию постановки конька. Располагаю задний край тента так, чтобы на него дул ветер. Первым делом разъединяю весло на половинки, надеваю на одну половинку весла Т-образную трубку, продеваю весло под тент, пропускаю трубку в петлю заднего угла конька. Ставлю весло на намеченное место и, держа в натяжении веревку оттяжки, отхожу от стойки-весла. Ветер поддерживает этот кол, выполняя роль второго чело века — помощника. Закалываю пару колышков, и тент уже держится, не кренится набок. Провожу подобную манипуляцию со второй половинкой весла.

Растягиваю тент на совесть. Кочки большие, неровные. Чтобы колья, попавшие в углубления между ними, лучше держались в мягкой глубокой моховой подстилке, срезаю длинные ветки и для страховки закалываю их в петли нижнего края тента. Натаскиваю из реки валунов и заваливаю нижний край тента по всему периметру для прочности, чтоб ветер не снес мою крышу. Пальцы, немного отогревшиеся, снова леденеют.

На Гачгагыргывааме в непогоду меня защищали деревья, здесь я как на ладони. Затаскиваю каяк на откос, кладу его, перевернув, у входа, на подветренной стороне тента. Набираю полный котелок воды, вещи закидываю под тент, на коленях заползаю внутрь и, наконец, оказываюсь в безветрии — на меня ничего не давит. Застегиваю молнию входа, для надежности прикалываю вход колышками.

Все мокро вокруг: все листочки голубики, копеечные резные листики карликовой березки, осочки и лишайники, водяника и багульник — весь ковер тундры — мой пол, моя постель — все в капельках влаги.

Недостатком моего тента было то, что со стороны полукруглой, из трех треугольников сшитой, входной стенки-апсиды мне не хватило материала сделать надставку-полосу для заваливания камнями, и поэтому спереди всегда оставалась щель в 3–4 сантиметра шириной. Ее я сразу изнутри загораживаю гермомешками, под тентом становится еще теплее. За лопасть стойки-весла убираю круглый котелок с водой — теперь из моего убежища можно не вылезать хоть до завтрашнего обеда.

Впервые за путешествие достаю бережно завернутую в материю мою крохотную горелочку, навинчиваю на газовый баллон, маленький полулитровый котелочек подвешиваю над пламенем на маленькой рогульке (вдруг разольется, если просто поставить на подставку), накрываю сверху все сооружение куском стеклоткани почти до земли — нельзя терять драгоценную энергию пламени. Просовываю ладони под ткань, ощущая живительное тепло. Сначала кипячу воду для чая, потом в этом же котелочке варю порцию геркулесовой каши — отмеряю пять горстей крупы, заправляю сухим молоком и сахаром. Выковыриваю из пластиковой банки немного, на кончике ложки, топленого масла.

Сижу не раздевшись, в полном гидроснаряжении, на сложенном коврике недалеко от входа, почти под коньком, и спина моя едва не касается ската крыши. При порывах ветра тент бьет меня по плечу, неприятно холодит. Подкладываю на плечо кусок пены — сидушку. Прислушиваюсь к погоде, а вернее, к непогоде, оцениваю, хорошо ли стоит тент — это его первое серьезное испытание в открытой местности. Дождь настолько плотный, что кое-где немного пробивает крышу. Не то чтобы капают капли — с потолка, словно из пульвелизатора, рассеиваются мельчайшие брызги. Но это не беда, больше меня путает ветер. На фоне постоянного сильного ветра на крышу временами обрушиваются ураганные порывы. Все гудит, тент ходит ходуном, колышки шатаются. Что же будет?

Уже выпит чай, съедена геркулесовая каша, а я все сижу, слушаю. Только сняла гидроштаны и надела на так и не согревшиеся ноги ботинки. Однако, пора ложиться. Расстилаю коврик на кочках, по краям обкладываю его гидрочулками, гермомешками, гидроштанами — не впитывающими влагу вещами. В голову — спасжилет, в общем, провожу работы по увеличению относительно сухой жилплощади. Залезаю в спальник, накрываю его капроновой палаткой для защиты от водяной пыли.

Из-за неровности рельефа по бокам тента кое-где остались неизбежные щелочки, дырочки. Сегодня в них заметно задувает. Затыкаю их разными предметами, любая мелочь идет в ход: эту — «юбкой» каяка, эту — гидроноском, эту — мокрым кроссовкой. Кажется, я полностью загерметизировалась. Однако не совсем. Одна половинка моего весла была слишком высокой для тента, поэтому Т-образная надставка этой стойки-весла торчала из входной апсиды наружу. Та небольшая специальная дырочка в углу конька, через которую цевье весла проходило наверх (Т-образную надставку я надевала сверху — через дырку она не пролезала) и была моим единственным «окошечком» во внешний мир. Для дымохода она была, конечно, маловата, но посмотреть, какой цвет у неба, через нее было можно. Для порядка затыкаю и эту последнюю амбразуру чехлом от котла. Теперь лежу, как в склепе.

Мой маленький домик принимает на себя мощнейшие порывы ветра. Тент так сильно молотит под ними, что я начинаю серьезно бояться за его сохранность. Заряды-порывы ветра усиливаются. Хлопки, словно пушечные выстрелы, не дают мне успокоиться. Слежу за колыханиями крыши моего убежища. Ветер накатывается волной и долго теребит зеленую ткань АЗТ. Страшно. Ноги никак не отогреваются. Если сейчас порвет тент, куда прятаться? Молю Бога о сохранности своего домика. Несколько секунд без сильных порывов и снова ужасное колыхание, трепыхание, схлопывание. Теперь временами с потолка брызжут капли, но это все мелочи, не треснула бы ткань.

Камни, которыми тент завален по периметру, колышимые жутким ветром, ворочаются, трутся друг о друга, бурчат, словно потревоженные ежики. Я чувствую, как земля вздрагивает, трясется подо мной от диких порывов: видимо, принимают нагрузку колышки, и волна этих рывков передается мне. Как тут заснуть?

Холодно, дышу в спальник, забравшись в него с головой, растираю ступни ног. При очередном диком взрыве-хлопке, выглянув из спальника, замираю — на мне лежит тент! Но нет — это всего лишь ткань палатки.

Темнеет. Жутко. Не сплю, прислушиваюсь, и чем дальше, тем больше меня охватывает ужас. Усиливаются порывы или утихают? Начинаю считать секунды между порывами. Тридцать секунд передышки — уф, хорошо. Сорок — затихает! И вдруг новая канонада: «Пух-пух-пух», — три секунды перерыва — и снова: «Бабах-бух-бух», — опять усиливается…

Что будет, если сорвет тент? Сколько может длиться такая непогода, принесенная северо-западным ветром? Трое суток? Пятеро? У Куваева страшный южак (непогода с южным ветром) длился аж семеро суток. Хорошо, что здесь точно не затопит. А заряды дождя бьют по крыше, и я снова не перестаю удивляться, как долго может идти такой ливневый дождь при ураганном ветре. В уме проворачивается план спасения при аварии — первым делом запихнуть мой пуховый спальник в гермомешок, затем влезть в гидроштаны и куртку и идти куда-нибудь искать спасение от ветра. Сесть, угнездиться в кустах на береговом склоне, если его еще не затопило.

Часов пять я дрожала вместе с тентом. Лишь заполночь порывы начинают утихать и я, наконец, засыпаю. За этот вечер у меня на голове, наверное, прибавилась пара седых волосинок.

 

Мощью единого русла и лабиринтами проток

Я в тепле и уюте. Как сладко спать! Морось стучит по крыше, журчит в реке прибывшая вода, но сильного ветра нет. Вылезаю наружу: видны очертания гор, непогода не будет затяжной! Склоны гор, с которых я спустилась, разукрашены полосами белизны свежевыпавшего снега. Впереди, там, куда лежит мой путь, темные тучи зацепились за Пекульнейские горы и все скрыто в серой пелене дождя.

Снова забираюсь в спальник, кипячу воду на горелке и подаю себе кофе в постель. Тепло! Мой дом — моя яранга. Здесь и очаг, и постель. Спасибо, тент, не подвел меня, спас от непогоды. Да, Чукотка постепенно показывает мне все свои прелести и кошмары. Без прикрас я узнаю ее характер. Снова ложусь после завтрака, валяюсь, «гуляю» по картам, привожу в порядок дневник, читаю подаренную Библию.

Вот в дырочку-окошко у дверного колышка вижу синее небо! Выскакиваю — среди белой облачности появились синие полосы. Ветер постепенно поворачивает от страшных восточных румбов.

Отправляюсь на прогулку, захватив с собой спиннинг. Но вода стала темной, мутной — в такой ничего не поймать. Жалею, что не заготовила рыбы впрок. Поднимаюсь на высокую тундровую террасу, оглядываю простирающуюся вокруг ровную, голую, слегка волнистую тундру с блестящими изгибами озер. Листья арктоуса, еще вчера зеленые, теперь покраснели и яркими пятнами раскрасили тундровый ковер. Да и листики голубики стали темно-бордовыми. Собираю голубику, она мелкая, но сладкая. Обозреваю горы, коричневые разливы реки впереди. Над горами, в углубляющейся в них долине Танюрера, перевернутым конусом темного тумана, уходящим ввысь, зависла непогода. А надо мной светит солнышко и радуга правильной целой дугой стоит над тундрой невдалеке так, что, кажется, можно пройти под ней.

Я очень одинока посреди этих огромных тундровых пространств. Вижу журавлей, они летят клином. На юг. Неужели уже покидают эти края? Неужели — все, наступают холода?

Осматривая склоны в бинокль, вижу вдалеке медведя. Он километрах в пяти от меня, очень светлый, с более темным и очень толстым задом. Сначала я даже приняла его за бочку. Удивляюсь, насколько он здоровый, жирный, это видно даже издалека, переваливается лениво. В другой стороне от него замечаю две темные шевелящиеся точки. Люди? Да нет, это тоже медведи, но насколько они меньше по сравнению с тем, здоровенным! Это молодые медведи, но не медвежата. Может, это и есть тот самый легендарный «очень большой медведь?» Пытаюсь подойти к нему поближе, получше рассмотреть, но вскоре тот скрывается за перегибом склона, и загадка остается неразгаданной…

Сижу на месте уже второй день. Вода не упала. Ветер поменялся на сильный северо-западный. Он морозный. На улице стоит страшная холодина. Горы черные и темно-синие, все купола их в снегу от высоты 800 метров. Низкие, отдельные, темно-синие, полосами, облака. Четкие контрастные очертания, яркие цвета придают окрестным пейзажам осенний вид. На моем террасовом возвышении жалобно-призывно курлычат журавли. Их целая стайка.

Поднимаюсь на террасу и я. Светит солнце, но ветер перебивает все тепло. Зимой так не мерзла, как на этом пронизывающем летнем «ветерке», ноги постоянно холодные! Поднялась всего-то на десять метров, а уж кровь стучит в висках. Что-то очень, очень голодно мне. Это всегда так бывает, когда расслабишься на дневке после напряженной нагрузки — вся кровь отливает от мышц прямиком к животу.

Вынужденное безделье всегда тягостно. Но что делать, по тундре пешком мы уже ходили — знаем. Надо ждать — таков закон полярных путешествий.

Снова меня мучают сомнения, смогу ли я подниматься дальше. Впереди на реке видна «труба» — и слева и справа по берегам кусты — преодолею ли? Но у меня осталось еще восемь (!) плиток шоколада, две банки тушенки, крупы тоже хватает — разве можно с таким запасом плыть вниз! Да и за те полдня, что я прошла по Танюреру пусть всего километров 5, я поняла, что раз он вполне преодолим даже в плохую погоду, то в хорошую — тем более.

Лишь на третий день вода спадает, но все же не до того уровня, что была, когда я пришла сюда. На реке ветра почти нет, наконец-то я могу снять свитер. Вдоль берега галечники идут не всегда, бывают узкими и полностью залитыми водой, так что издалека их не видно. Бредя в воде по колено, я ступаю на камни, покрытые рыжими лишайниками, на зеленую травку. Понимаю, что все еще залито, но радуюсь тому, что даже и так идти можно!

Иногда бреду по узеньким травянистым террасочкам у стены ольховых кустов, иногда по галечникам. На участках «труб» — сплошных зарослей по обеим сторонам реки — прорываюсь на веслах против течения к проходимым берегам или тащу лодку на поводу, идя глубоко в воде. Радуюсь, когда за поворотами неожиданно открываются сухие галечники. Но Танюрер прямолинеен и не такой широкий, как Канчалан, поэтому я продвигаюсь вперед на удивление быстро. Совершенно нет разбоев русла, Танюрер на этом участке не делился даже на две протоки! Как будто и не тундровая речка.

Хариус в реке никак не ловится, пробую рыбачить в устье первого, более прозрачного, притока, и сразу же берет небольшой, на полкило, экземпляр. Заготавливаю рыбу впрок. Катушка спиннинга снова забарахлила, и приходится после каждого заброса подвинчивать гайку. Если катушка переставала крутиться раньше, чем выуживался сидящий на блесне хариус, я бежала по отмели, держа леску в натяжении, и выволакивала рыбу на надводные камушки. Такая рыбалка была по местным меркам длительной: на выуживание пяти рыбин я затратила полчаса. Обед пойман, теперь можно подыскивать и место для него.

Сухие коряги плавника, принесенные, видимо, давним паводком, торчали из галечника, крутым валом выходящего на берег. За возвышающимся валуном, скрывающим от ветра мой большой котелок, варю уху, пеку хариуса на углях — снова начались мои стандартные речные обеденные меню.

Наконец-то встречаю «близкого» медведя. Он недалеко передо мной переплывает речку. Озирается на меня, но без ужаса. На другом берегу привстает на задние лапы и рассматривает меня, немножко отбегает и снова привстает полюбопытствовать. Как водится, пою ему песенку. Мишка внимательно прослушивает, скосив голову, и спокойно удаляется в тундру, занимается копанием корешков, больше не обращая на меня внимания. Радуюсь, что наконец-то стали мишки попадаться, а то давно никакой крупной живности не встречала, даже скучно как-то.

К вечеру характер реки сменился, долина ее стала расширяться, стали появляться протоки. Нет больше крутых склонов рядом с руслом. Встречаю двух лосей, мирно пасущихся среди низкорослого ивового кустарника галечниковых островков — надо же, как далеко на север забрались!

Вплываю в широченный разлив. Ветер пахнул в лицо. Плес почти полкилометра шириной! И это после узости каких-то пятидесяти метров русла! Непонятно, куда плыть, передо мной сплошное водное пространство. Слева впереди видна горка, чистый тундровый берег. По склону его разбросаны отдельные кустики ольхи, их густые полукруглые темно-зеленые кроны выглядят, точно подстриженные, как в парке. Справа вперед простирается плоская даль отмелей, островков со светлой зеленью низкорослых ивок. И только километрах в пяти-семи впереди поднимаются склоны противоположного борта долины.

Скорость передвижения резко упала. «Пока не заплутала в этих лабиринтах, надо сваливать к ольховым кустам», — решаю я. «Может, там со склона уже увижу долину, которая прямиком ведет к Амгуэме. Может, увижу становище, огонь или дым костра — там же должны кочевать оленеводы…»- так думала я, причаливая к берегу.

Садилось солнце. Через распадки из соседней долины, через щель меж вершинами гор и слоем облаков оно высветило на противоположном склоне три широкие яркие, абсолютно красные полосы. Эта красочная картина, словно замена пламени желанного людского огня, как будто специально утешала меня.

Молниеносно разбиваю лагерь. Через тридцать минут уже все сделано — стоит тент, заваленный камнями, под крышей расстелена постель, у входа горит костер, куча ольховых ветвей навалена рядом, висит котелок, закипает вода. Каяк вытащен, отлит и перевернут. Лежу у костра на пружинящем, жестковатом, будто подстриженном, ковре низкой голубики. Рядом возвышается кудрявый куст ольхи, он греет меня. Вижу под собой ширь открытой долины, изгибы проток, всю дикую красоту и понимаю, как мне хорошо здесь.

По карте выходило так, что в этот день я прошла аж двадцать километров, хотя по ощущениям я не могла сказать, что шла особенно быстро. Не быстрее, чем по Канчалану, где обычно я проходила 15 километров за день. Наверное, по моей неподробной карте те 15, что были раньше, со всеми изгибами реки были как раз всеми двадцатью, заключила я, засыпая. Ночной заморозок заставляет меня, окончательно не проснувшуюся, впервые с руками втиснуться внутрь узкой пуховой жилетки.

Представляете, как кровеносный сосуд при входе в легкое дробится на кучу капилляров? Я шла как раз по таким многочисленным разбившимся протокам: долина реки распахнулась километров до трех-четырех, и все пространство было усеяно песчаными и мелкогалечными островками. Не то, чтобы основного русла, а даже более глубокого или многоводного, чем соседние, здесь было не сыскать. Почти все время иду по воде, точно во сне, с натугой переставляя ноги против мощного течения: ведь уклон реки здесь был выражен неплохо, метра 3–4 на километр. Мелкая галька сыпется, ползет под ногами, я буксую.

Светит солнце, но северный ветер очень холоден. О том, чтобы вспотеть, не возникает и речи. Часто оказываюсь на верхних (относительно течения) краях островков, где нужно стартовать; для перечаливания на обтекаемых с двух сторон водой косах, что всегда нелегко, перегребать через протоки от островка к островку. Течение сильное, меня сносит. Островки короткие, много проходить вдоль них не удается, я продвигаюсь больше поперек долины, чем вперед. Бурлачная веревка постоянно мокрая и ледяная, пальцы на руках, вылечившиеся после жирного бараньего мяса, снова немного потрескались. А ноги уже просто онемели от холода, ступни потеряли чувствительность, и я заставляю себя шевелить пальцами. Пытаюсь смещаться к основному берегу, но там протоки становятся мелкими, я начинаю садиться на мели. Да и есть вероятность зайти в неотличимый здесь от протоки маловодный приток.

В месте, где Танюрер меняет свое основное направление с северо-западного на юго-западное, на правом берегу возвышается хорошо заметный издали высокий бугор. Я не видела и не знала тогда, течет ли под ним река, но надеялась, что это так. Я уже давно стремлюсь к нему. Здесь для меня нет прямого пути, меня ожидает масса мелких поворотов.

Дотягиваю до откоса на последнем издыхании, под ним, где меньше дует, развожу костер, обедаю и лишь затем нахожу в себе силы вылезти на этот десятиметровый обрыв. Неудивительно — затянула предобеденный переход аж до шести вечера, вот силы и иссякли. На обеде, как обычно, если позволяет погода, снимаю с себя гидроснаряжение, просушиваю, вывернув наизнанку, переодеваю ботинки. К тому времени я уже привыкла, что ноги приобретают застывшее состояние, постоянно холодные. Помогает закалка лыжных пробегов, когда весь день, бывает, ноги мокрые, и я не переодеваюсь в сухие ботинки в частенько неотапливаемой электричке на пути домой, потому что никогда не беру запасную обувь — лишний груз.

Какая красота открывается мне сверху! Все пространство долины подо мной в синих протоках и желтых отмелях. Горы обступают реку. Пейзаж освещает солнце, придавая ему яркость. «И что? Этой красоты не увидят мои друзья? Это немыслимо! Буду самым последним преступником, если пройду мимо и не сниму. Это невозможно не снять!» — подумала я и отправилась обратно, вниз к каяку, за фотоаппаратом. Я решила забыть про него после эксперимента с батарейкой, но теперь снимала табу и надеялась сразу вставить и отснять быстро, подряд целую пленку.

Сразу снимаю кадров пятнадцать, отстреляв их, как автоматной очередью, без передышки. Наконец останавливаюсь, перестаю щелкать. Смотрю — фотоаппарат не жужжит! Я, тихонечко ступая, на цыпочках, почти не дыша, осторожно спускаюсь к каяку. Не жужжит! Делаю кадр с автоспуском — впервые снимаю себя на маршруте — получается! Закрываю чехол и осторожно, без лишних встрясок, кладу фотоаппарат в корму каяка поверх мешков и продолжаю путь…

После этого откоса, после поворота, меняется и характер реки. Ширина долины Танюрера остается прежней, но русла проток становятся более ярко выраженными, здесь уже можно идти по берегу, ведя каяк на поводу…

На траве капельки оттаявшего инея. Остатки воды в котелке промерзли до дна. Брр! По-моему, в моей палатке не теплее, чем на улице. Но небо ясное, и пока безветренно, может, наступает бабье лето? Отогреваю закоченевшие колени у костерка: пока здесь еще растут кусты ольхи, могу позволить себе подобную роскошь. Впрок заготавливаю пару рогулек для котелка, для рыбы, что там будет с «лесом» впереди — непонятно.

Прохожу пару километров, достаю фотоаппарат, в окошечке светится 17 кадров! Как и было! Неужели починился? На радостях делаю еще несколько снимков — гора Угловая особенно привлекает мое внимание.

Река то растекается многочисленными протоками, то собирается в несколько более ярко выраженных русел. По берегам потянулась голая тундра. В низинках, словно хлопья ваты на тонких стебельках, раскачивается под ветром пушица.

У подножия полосатой горы Угловой в широком ложе долины реки раскинулась наледь. Нижняя часть ее, видимо, недавно растаяла, и на этих местах на разрыхленной гальке остались неровности, ложбинки, бугры. Среди проток на островках полностью отсутствовала растительность. Воды в протоках становится заметно меньше.

Подхожу к кускам наледи, они тонкие и абсолютно белые. Выхожу на мелководье, днище каяка зашуршало по дну. Все, дальше вверх не пройти даже с моим плоскодонным каяком. Куда же подевалась вода?

Впереди на наледи вижу темную фигурку. Олень? Почему он лежит на снегу, ведь особенно много кровососущих не наблюдается? Может, он больной? Оставив каяк, подкрадываюсь к оленю поближе, настраиваю фотоаппарат — он все еще работает! Красавец заметил меня, поднялся и стал медленно удаляться. С оглядкой, остановится, посмотрит, снова шествует дальше. Потихонечку крадусь за ним. «Постой, не уходи! — наконец взмолилась я. — Я только хочу тебя сфотографировать, не убегай, пожалуйста!» Олень насторожил ушки, остановился, развернулся и пошел мне навстречу. Выдвигаю объектив, приближая объект, делаю кадр. Олень все двигается мне навстречу. «Ну, уж ближе не подойдет!» — еще пара снимков отщелкана. А олень подошел еще ближе. Как назло кадр оказывается последним — зажужжала автоперемотка. А олень совсем рядом, его можно снимать уже без приближения, а он все не останавливается, его не пугает непонятный жужжащий звук.

Я слегка опешила. С чего это он вдруг? Может, решил постоять за свою свободу? Я остановилась, а олень все шел на меня, вот он совсем близко, метрах в пяти. У меня нет даже веревки, чтобы изобразить чаат — ременный шнур, которым ловят оленей. «Стой! — говорю. — Я тебя только сфотографировала, иди своей дорогой». Мало ли что взбредет зверю в голову? Я тоже двинулась вперед, но не прямо на оленя, а в обход. Олень разворачивается и идет за мной. И тут меня осеняет: он же отбился от стада и принял меня за пастуха-спасителя! Бедный олешек!

Спокойно поворачиваюсь и иду обратно к каяку. Олень идет со мной рядом параллельным курсом. А я собираю рюкзак и с ним отправляюсь на разведку левее — там за участком тундры проглядывает полоса ольхи — может быть, там основное русло. Олень идет за мной! Ускоряю шаг — ускоряется и олень. Перейдя несколько проток и выбрав рукав поглубже, оставляю рюкзак и возвращаюсь за каяком. Олень в недоумении останавливается посреди текущей воды, не понимая моих действий. Я уже тащу каяк, а олень стоит все там же, в той же позе, наблюдает за моими действиями. Минут десять ждал меня! Я обрадовалась, размечталась, вот пойдет он теперь со мной, а когда я встречу оленеводов, приведу им этого оленя, подарю как бы. А вдруг они его разыскивают?

Но пока я загружала каяк, олень, видимо, решил, что я — явно несостоявшийся пастух, раз хожу взад-вперед по голым галечникам, вышел на тундровую поляночку и стал пастись самостоятельно. Конечно, все нормальные олени уже должны спуститься с гор, а не идти наверх по долинам. Наши пути расходятся…

Немного прохожу вперед бечевой и чувствую, что снова попала в тупик: протока опять делится на несколько более мелководных.

Еще раза три в этот день я разгружала и загружала каяк, перетаскиваясь от протоки к протоке в поисках воды, каждый раз планомерно сворачивая и убирая рюкзак в гермомешок, тщательно завязывая, в уверенности, что этот раз — последний. В итоге пересекаю всю широченную долину поперек и оказываюсь у ее левого борта. Иду некоторое время по очередной протоке, но начинается крутой каменистый перекат.

Камни скользкие, в тине, совсем другого характера — наверное, я уже въехала в приток. Но зато я исследовала всю долину Танюрера и установила — достаточной глубины нет нигде. Пока нам с притоком по пути, я пользуюсь его дорогой, ведь он тоже течет с севера. Мои кроссовки уже поизносились, порвались на пальцах. И ими, и подошвами ног чувствую камешки.

Все труднее проводить каяк через камни, протока совсем мелеет. Впрягаюсь в лямку и там, где начинаются сплошные камни, применяю давно забытый мною способ передвижения: просто падаю на петлю, всей силой тяжести рывками протаскиваю груломкам. Таких камней в реках раньше здесь нигде не встречалось.

Подметки на кроссовках частично отлетели, в последние дни подвязываю их веревочками.

Ольха — уже редкость. Обедаю у небольшого оазиса этих кудрявых кустов. Собирание «дров», если так можно назвать тоненькие прутики, стало занятием длительным. Сухих веток в кронах очень мало, они долго дымят, не загораются, затем разом вспыхивают и мгновенно прогорают. Только и занимаюсь тем, что подкладываю и подкладываю веточки, и всей их энергии хватает на то, чтоб обсушить самих себя. Потом они резко вспыхивают, может, минуту горят хорошо и, если прозевать момент, не подложить вовремя новую порцию, разом потухают, оставляя горсточку угольков, от которой новая порция дров уже не вспыхивает. Костер долго тлеет, дымит. Машу на него пенкой, раздувая пламя. Если при заготовке «дров» чуть-чуть не угадал с количеством, и вода почти закипела, а хворост кончился, приходится далеко бежать в поисках нового, необобранного, куста ольхи, и за время поисков вода может успеть остыть. «Все, пора кончать баловаться. Вечером начинаю пользоваться газовой горелкой».

Большой котелок на горелку не поставишь, газ надо экономить, и поэтому теперь в обед перехожу на объем маленького полулитрового котелочка. Утро теперь для меня невообразимо без кофе. Только мысль о горячем, сладком, с молоком напитке заставляет меня подниматься с радостью. Но из спальника я вылезаю только после завтрака — геркулесовой каши с кусочком топленого масла. Запас воды в круглом двухлитровом котелке позволяет мне подобную роскошь. На ужин варю гречку, отмеряя ровно 5 столовых ложек крупы, моя ложка на самом деле не столовая, а десертная, поэтому думаю, что крупы получается граммов 80, и с каждым разом невольно допускаю на каждой ложке небольшую горку — ведь я позволяю себе тратить 100 граммов гречневой крупы на раз! Вечерняя гречка идет со строго отмеренной ложкой подсолнечного масла. А четыре квадратика шоколадки съедаю теперь за обеденным чаем.

Ловить хариусов стало труднее. Теперь это занятие не напоминает поход в рыбный магазин, за рыбой нужно немного поохотиться: речка становится мельче. Дно ее стало однородное, нет выраженных ямок. Ловлю на сбойке струй между протоками, предварительно тихонько зачалив каяк выше по течению. Чтобы рыба не увидела меня, забрасываю блесну с середины отмели, не подходя к кромке воды. «Ну если есть в каяке пара харюзов, значит все не так уж плохо на сегодняшний день».

Постепенно холодает. Вот выдержки из дневника: «Иду в гидрокуртке и не потею. Ветер северный, встречный, очень сильный, постоянный, выматывающий. На катамаране мы бы здесь не прошли. Обедаю, поставив тент, иначе невозможно — таков ветер. Даже просто сидеть без ветра — уже блаженство. Весло в каяке лежит разобранным, чтобы торчащая лопасть не парусила».

«В воде лежит рог лося — он огромнейший! Лопасть моего весла по сравнению с ним игрушечная. Подтягиваю к себе каяк, чтобы сфотографировать, и чувствую, что веревка стоит колом — замерзла. На каяке тоже льдинки. А я иду и не замечаю! Уже больше девяти, пора вставать. Слева тундровая полочка в углублении и обрамлении мелких ивок. Ставлю тент, монотонно хожу в реку за камнями, обкладываю тент. Темнеет. Поставила и палатку для тепла. Даже под тентом пар валит изо рта. Залезла в спальник под аккомпанемент крупы, сыплющей по тенту — вот и снежок. Но снизу меня греет ковер мха, осочки, голубики. Однако, котелок с водой под тентом покрылся ледком».

«Днем налетел удивительный локальный вихрь, принес столбовые облачные смерчи. Они белые, и из них сыплется крупа. Иду под снегом, но мне все равно теплее, чем вчера, ведь ветер в спину, южный. Вихри унеслись в ущелье притока, затмив на некоторое время видимость вокруг».

«Очень болят пальцы (рук) — трещины дают себя знать и сильно реагируют на холод».

Река стала мелкой, делится на 2–3 протоки, шириной не более десяти метров. Глубоких омутков все меньше, долго не могу поймать рыбу на обед, легкомысленно не позаботившись об этой добыче чуть пораньше, на порожках.

Вот, как мне кажется, я подхожу к исторической развилке. Слева от меня просматривается уходящий в горы распадок речки Хариусной, направо, за поворот, за отрог горы уходит ущелье Кривого ручья. Впереди передо мной еще довольно широкая, в полкилометра шириной, лежит меж склонов гор заросшая низкорослым ивовым кустарником галечниковая долина Танюрера. Свинцовые тучи выползают из левого распадка, снежные вихри пляшут вокруг меня, проходят кругом, не касаясь, как бы приветствуя в этот торжественный момент достижения слияния трех ручьев, верховьев большой чукотской реки. И еще я вступаю в зону более подробных карт «двухкилометровок».

Поднимаюсь вверх левыми (правыми по ходу) протоками, из последних сил протягиваю каяк по мелководным горкам, а то и по дну. На перекатах, где через борозды, промытые в мелкогалечном вале, вода сбегает несколькими проточками, главное с разгону направить каяк точно в узенькую, буквально трех-пяти сантиметровую, струйку слива, чтобы хоть кильсон шел по «глубине». Русло здесь совсем узкое, метра в 3–4 шириной. Ищу вход в истоки Танюрера, вокруг сплошные галечники, заросшие ивой по колено, по пояс. Протоки, идущие с севера — сухие, в поисках реки поднимаюсь все дальше по воде на восток и, наконец, понимаю, что иду уже по руслу Кривой. Возвращаюсь пешком и отслеживаю узенькую, в метр шириной, мелкую, заросшую ивами протоку, впадающую в основное русло с севера. Это и есть могучий Танюрер… Дальше вверх идти по нему бечевой невозможно.

Надоело идти бечевой. Эх, завтра в ботиночках, по сухому руслу пойду! Сейчас сварю все оставшиеся макароны с банкой тушенки. Наемся! А в запасе еще одна последняя банка. Вот на следующий день как станет тяжело идти, съем ее, и еще сразу станет легче на целых четыреста граммов!

В сумерках сплавляюсь обратно до протоки, моховая поляночка и сухие ивы на берегу дают мне хорошую стоянку. Но у костра под моросью со снегом сидеть холодно, залезаю под тент и, раскрыв вход, смотрю на костер, как на пламя в камине. Совсем стемнело, я понимаю, что, чтобы наесться, мне нужно смотреть на то обилие макарон с тушенкой, которые дымятся в котелке, поэтому зажигаю под тентом свечку.

Утром меня накрывает облачность, несильный ветер тянет с юга. Зябко, не хочется вылезать из спальника, но надо бежать за водой — в большом котелке половина пайки вчерашней еды. Под тентом на спасительной горелке делаю кофе и, наконец, согреваюсь.

Просматриваю путь по карте. Итак, мне предстоит 130 километров пешего хода до Пегтымеля. Через три перевала. В одну ходку — иначе нельзя, не успеть. (Раньше, в Москве, я предполагала, что здесь у меня будет всего 70 километров волока, то есть через первый из этих перевалов я смогу перетащиться в две ходки, потом пройду бечевой по верховьям Амгуэмы — Вульвывеему — и только там дальше пойду в одну ходку. Но теперь, когда меня поджимало время, идти в две ходки было нереально. Да и неразумно было в холод собирать-разбирать каяк ради сомнительной выгоды бурлачного передвижения в истоках Вульвывеема, когда неизвестно, сколько можно по нему подняться. Нет, этот вариант я отметала.)

Затем 300 километров неизвестного сплава. И 70 километров — выход по побережью в поселок. Как — вплавь или пешком — непонятно. Впереди — ни много ни мало — 500 километров пути.

Из продуктов остались одна банка тушенки, которую нужно скорее уничтожать, 500 граммов молока (сегодня открыла новую пачку), 5 шоколадок, граммов 300 риса, 1.5 кг гречки (!), граммов 400 геркулеса, чуть меньше кило сахара, один с третью пакетик супчика — это граммов 150, чая граммов 40 (остальной оставляю здесь), кофе граммов 20, соли оставляю граммов 50, немного перца и лаврового листа. Да, чуть не забыла — масло, еще треть бутылки подсолнечного масла, это граммов 200, и треть банки топленого — 150 граммов. Все. Итого примерно пять килограммов продовольствия. Не смешно ли — один килограмм на сто километров пути!

Естественно, я не собираюсь расходовать продукты в такой пропорции. Главное — добраться до верховьев Пегтымеля, а там уж будут хариусы. По течению можно идти и на одной рыбе. На самом деле рассчитываю за семь дней, включая сегодняшние полдня, одолеть путь до реки. Потом пять дней сплава и два дня — выход. Это если не будет непогоды… Но впереди должно быть бабье лето! Очень надеюсь на него. А сегодня уже 22 августа.

Итак, 14–15 дней, пять килограммов продуктов, если отнять тушенку и разделить оставшиеся продукты на число предполагаемых дней — примерно выходит триста граммов в день, это нормально! Я так и шла, причем я же сэкономила (понятно, что за счет хлеба и мяса, но неважно) и у меня осталось пять шоколадок — половина! И 500 граммов молока — тоже половина! И полтора килограмма гречки — тоже половина!!

Еще у меня два полных баллона газа по 450 граммов в каждом и остаток первого.

Новые на старте кроссовки совсем «дали дуба»: на левом одна подошва отходит спереди, частично отрезаю ее, вторая подошва тоже отслоилась, но сзади, и при ходьбе по воде смачно чмокает. А левый кроссовок держит все три слоя подошвы, скрепленных между собой, но спереди они отклеились и просят каши. Теперь кроссовки годятся только для предстоящего сплава, под грузом по камням в них не пойдешь. Отныне вся надежда на наши обычные турботинки.

Для уменьшения веса рюкзака решаю оставить на стоянке ненужные мне вещи: топор, мыло, сеть для ловли рыбы (хариусы хорошо ловятся и на блесну), лишний резиновый клей, пачку чая — 500 граммов (!), подаренную оленеводами, свечку, узкий гермомешок. Устраиваю небольшой салют из лишних патронов для ракетницы, оставив себе три заряда. Брусок для заточки ножа тоже откладываю, оставив себе лишь кожаный чехольчик в качестве сувенира. Но даже при такой скрупулезной отбраковке вес рюкзака с каяком будет составлять, по моим подсчетам, не меньше 33-х килограммов.

Теперь приступаю к неприятной для моих потрескавшихся пальцев процедуре разборки холодного каяка. Эх, «шкуру» на ветру не просушить, да и морось начинается, будет тяжелее груз. Затаскиваю каяк под крышу тента, чтоб теплей было орудовать.

Чтобы разобрать каяк, необходимо развинтить несколько винтиков и развязать кучу веревочек. Обычно гайки откручиваю пальцами, никаких отверток и плоскогубцев мне не требуется. А тут в самом центре соединения кильсона одна гайка на болте ну никак не хочет раскручиваться. Заклинило. «Что делать? — думаю.

— Эх, забыла в ремнабор положить кусочек ножовочного полотна, говорил же мне Шурик, ничего не весит, а пригодиться может. Взяла бы сейчас и перепилила болт, запасные ведь у меня есть. Попробую сбивать гайку топором». Стучу, стучу — никак. Кильсон же в оболочке, сильно не размахнешься, да и в пространстве очка трудно манипулировать топором. Хорошо, что хоть смогла раскрыть рычаг, теперь, чтобы вытащить каркас, забираюсь внутрь каяка, ножом внутри «шкуры» перерезаю все вязки (стрингеры привязываются к шпангоутам веревочками, чтобы не слетали со штырьков, которые заменяют мне кницы), вытаскиваю стрингеры. В общем, я вытащила каркас из «шкуры» по частям, и в руках у меня оказались две трубы, две части кильсона, которые никак не хотели разъединяться из-за этого дурацкого болта.

Разобрать-то каяк я разобрала, а как потом его собирать? Фокус сборки каркаса внутри «шкуры» не пройдет. Хорошенькое дело! Сижу в центре Чукотки посреди гор в верховьях всех рек, выбирай любую для сплава, а я не могу собрать каяк.

Топором перерубить трехмиллиметровый стальной болт не получалось, тут надо было с хорошего размаху точно попасть в щель между гайкой и трубой, а я боялась промахнуться и повредить трубу.

«Брусок для заточки! Я ведь не хотела его брать тогда — такой тяжелый, но подумала: — ладно, подарок, возьму. Сейчас я им сточу резьбу и собью гайку!» Наверное, с полчаса я точила болт ниже гайки, а брусок был мелкозернистый, для тонкой заточки, и дело продвигалось медленно, зато во мне пробудились задатки хомо сапиенса, и в голову пришла разумная мысль: зачем точить резьбу, от этого слезть гайке проще не будет. Надо сточить головку болта и вынуть его с другой стороны!

Часа два я точила этот чертов болт, протачивая путь к свободе, как узник замка Иф (хоть он делал подкоп, а не пилил решетку, но именно это сравнение почему-то пришло мне в голову). От головки болта в бруске проточились борозды. Морось шла волнами, я сидела под тентом и, как древний охотник, добывающий огонь трением одного куска дерева о другой, согревалась от подобных манипуляций с бруском и трубой. Интересно, а можно ли сточить болт камнем? Скорее всего, можно, но экспериментировать не хотелось.

Наконец, болт сточился, кильсон разобрался, время приблизилось к шести, небо не прояснялось, разумнее было остаться здесь же на вторую ночевку, но труд не сделал из меня окончательно разумного хомо. Меня лихорадило от мысли: смогу ли я нести такой тяжелый рюкзак, который сейчас получится, и я стала скатывать тент. Я носила однажды рюкзак с клюквой в 37 килограммов 10 километров по шоссе, но это — по шоссе, и я не могла надеть такой груз без посторонней помощи.

Сложенную вчетверо «шкуру» каяка, с завернутыми внутрь шпангоутами, кладу под спину, по бокам рюкзака — трубы каркаса. Потом поверх запихиваю в гермомешках остальные вещи. Главное, все упаковать в один рюкзак, чтобы не было в руках «пенала». Вроде, все влезает. Тент просовываю поверх рюкзака сбоку под шнуровку, половинки весла, спиннинг и колышек-рогульку — туда же. Спасжилет пристегиваю сверху. Все! Получилось. Прощайте, костры! До свидания, хариусы!

Сажусь на еще сухую кочку на месте стоявшего тента, надеваю рюкзак, застегиваю пояс. Переворачиваюсь на четвереньки, толчок руками от земли, коленки разогнули, встали, пошли — нормально! Идется! Идти можно. «Хрясь!» — что-то треснуло слева, и рюкзак обвис — ага, пластмасса не держит, сломалась пряжка. Не беда, привязываю лямку узлом и, повторив манипуляции с надеванием, иду дальше. Жаль, теперь не так легко будет регулировать длину лямок, чтобы то разгружать, то загружать плечи.

Какое-то время вначале я шла по широким сухим галечниковым руслам, проложенным в ивовых коридорах, но такая легкая дорога вскоре закончилась. Долина, стиснутая крутыми обрывистыми горными склонами, сузилась до трехсот метров. Снова появилась вода в руслах, рановато я попрощалась с Танюрером. Видимо, речка просто временно терялась под галькой. Остовы несмытых кустов корявыми темными скелетами были разбросаны по ней. Представляю, какая «труба» тут может начаться, если сплошняком мне навстречу хлынет поток. А ведь такое здесь наверняка бывает.

Спрямляя путь, перехожу перекатики по щиколотку, вот немного замочила ногу в ботинке, но не беда, в движении тепло, ветер в спину. Дождь потихонечку усиливается, не давая мне долго расслабляться на передыхах, чуть присядешь — сразу холодно.

В одном месте опрометчиво перехожу речку, залив воду в ботинки сверху, намочив портянки, носки и низ штанов. Ерунда, легкомысленно думаю я, вымокнем — высохнем. Мне пока тепло, ведь весь день я сидела на месте, ела, а теперь иду под тяжелым грузом. Однако морось заволакивает горизонт, а река становится глубже. Ботинки — ладно, им все равно мокнуть, а вот носки и портянки… Благоразумно надеваю гидрочулки. Часто форсирую реку вброд, зато быстро иду напрямик вверх по долине. Ноги снова замерзли. Где же моя тундровая поляночка для стоянки?

Километров через 7 начались тундровые террасы долины. Поднимаюсь на пологий отрог, выхожу на сухую каменистую тундру, выискиваю среди ложбинок мягкую мохово-голубичную «лужайку», быстро ставлю тент под нестихающей моросью. Рукава незаметно промокшей насквозь штормовки противно холодят на сгибах руки. Очень сыро. Облака скрывают вершины, лохматыми всполохами лежат на горках. На крутой осыпи напротив меня, совсем низко, прозрачным тюлевым занавесом висит легкое белое облачко. Смотрю в бинокль — нет, это снег! И как он там удерживается на этаких отвесах!

 

Заснеженными перевалами

Август подходил к концу, и за Полярным кругом на Чукотке валил снег. Я поняла это, почувствовав леденящее прикосновение крыши тента к спине. Давно уже отпала необходимость ставить палатку под тентом и надевать накомарник. В парашютный капрон палатки теперь я заворачиваю ноги перед тем, как залезть в пуховый спальник. Если непогода стоит несколько дней, я не могу просушить его на ветру и он постепенно теряет свои теплоизоляционные свойства. Высунув нос из спальника, я обомлела: весь тент провис под тяжестью снега, он едва-едва не касался спальника и от него веяло могильным холодом. Я лежала, точно в склепе, всеми клеточками ощущая этот холод. По-пластунски, аккуратно выбираюсь к выходу — у колышков-весел тент повыше. Промокшая вчера брезентовая штормовка колом стоит у входа. Надеваю задубевшие от льда штаны, легкую капроновую штормовку, подарок Олега, запихиваю на всякий случай спальник и пуховую жилетку в гермомешок и, бросив взгляд на промоченные вчера ботинки, покрывшиеся теперь ледяной корочкой, натягиваю на ноги гидрочулки. Полубосиком выползаю на спасработы. Все под снегом, только верхушки травок и кустарничков торчат из-под него, безветрие, низкие тучки закрывают склоны гор на высоте около 700 метров. Сыпет снег, мокрый и противный. Вот вам и «южак» — непогода, принесенная южным ветром. Я нахожусь в центральной горной части Чукотского полуострова, в истоках Танюрера. Позади 500 километров пути, впереди столько же. В поселке Биллингс должны жить люди. Теперь я уже не уверена, живут ли они там. Чукотка кажется мне совершенно необитаемой. Пенкой-сидушкой стряхиваю пласты снега с тента, подтягиваю колышки.

Залезаю внутрь домика, отогреваюсь кофе, наблюдая в дырочку окошка, как снег повалил уже огромными хлопьями. Лежу в спальнике, пережидаю непогоду. Долго ли она простоит? Просчитываю по карте скорость своего передвижения — ведь вчера за три часа вечером, вроде, неплохо прошла — около девяти километров. Если и дальше пойду с такой скоростью…

Днем потеплело, я почувствовала, что, наконец, отошли ноги. Снег перешел в дождь. От безветрия тент немного провис, на коньке крыши образовалась складочка, и с нее капала вода прямо на спальник. Я развлекалась, не вылезая из спальника, придумывая различные приспособления, оттоки для этой воды в сторону по спиннингу с оттяжкой из банки. Потом занялась более интересным делом — прикончила в пару приемов тушенку с кашей. А еще теперь я приступила к «перевальной» пайке шоколада — семи или восьми (через раз) квадратикам в день!

К вечеру снег в долине почти растаял, но дождь не прекращался, а легкий ветерок крутил, задувал с разных сторон, никак не мог выбрать для себя постоянного направления.

Утром ветер задул с севера. Выспавшись за предыдущий день, я вскочила рано, аж в полвосьмого. Вершины были окутаны снегом метров с шестисот, но в долине снег растаял, можно было отправляться дальше.

Иду вверх то каменистой тундрой у склонов гор, то галечниками среди мелких кустов у русла речки. Солнышко временами пробивается сквозь тучи, вокруг меня по ущельям ходят локальные дожди. Холодно. Скорее даже по-зимнему морозно. Распадки ручьев, прорезающие склоны, в кочковатых увалах, идти вязко. За крутым прижимом — хорошо выраженным откосом правого берега реки, за которым распахнулась более широкая долина, я наткнулась на старый вездеходный след. Впереди вижу озеро Луковое, из которого и берет начало Танюрер. Голубой лужей раскинулось оно посреди плоской осоковой долины водораздела. Здесь наши пути со следом расходятся, он отворачивает направо. Для себя же я уже твердо решила, что пойду дальше по Вульвывеему вверх, на север, к океану.

Вульвывеем в переводе с чукотского — «Поперечная речка». Когда чукчи кочевали по своим землям с запада на восток, то часто натыкались на эту речку, поэтому так ее и назвали. Действительно, Вульвывеем на всем своем протяжении в сотню километров имеет одно и то же основное направление с севера на юг, а в месте, где поворачивает на восток, меняет и свое название на более звучное — Амгуэма.

Чтобы попасть в долину Вульвывеема, мне нужно перейти через перевал Хитрый. Перевал оправдывает свое название, но не в том смысле, что, если промахнешься, не найдешь его, попадешь не туда, в какую-нибудь другую долину — здесь кроме как на Вульвывеем выйти некуда. Просто рельеф вокруг бугристый — много локальных холмов, ям, повышений и понижений. Много мест, которые можно принять за перевал.

На северном берегу озера Лукового встречаю следы старых геологических изысканий. Неприятное впечатление оставляет хлам, россыпью валяющийся вдоль берега: остатки досок, куски рубероида, тряпки, рваные сапоги, битые банки… Подсекаю еще один вездеходный след и с ним, по оптимальному пути, не набирая лишней высоты, перехожу совсем низкий, не оккупированный снегом перевал.

В маленьком ручейке мне попалась вода. Загородившись от холодного ветра рюкзаком, быстро сварила на горелке кашу, наблюдая, как километрах в двух от меня за горы зацепилось темное облако, из которого вовсю поливал дождь. Ветер усиливался. Чай кипятила уже под защитой небольшого откоса ручейка. Однако даже горячий чай с двойной порцией шоколада не принес мне тепла. Быстро собравшись, я побежала греться, так как ноги совсем задубели. Лишь пробежав с километр, отогрела конечности и присела взглянуть на карту.

Каменистую тундру разукрасили пятна красного арктоуса. Красивый заснеженный хребет с острыми вершинами гор возвышается за долиной Вульвывеема. Высоты по чукотским меркам большие — отдельные вершины достигают 1700 метров. Но горы крутые, пейзаж альпийский.

Вот показалась и река. Здравствуй, Амгуэма! Удивительно, находится в двух шагах от Танюрера, течет, можно сказать, в соседней долине, а характер реки другой. Долина широкая, темно-красная, совсем без кустарника. Камни, трава, тундра. Вульвывеем почти везде течет в каньоньчике, высота обрыва берега — метра два. Местами вдоль воды виднеется мелкий кустарничек. Автоматически отмечаю, что вниз вполне можно сплавляться на каяке и, не теряя высоты, огибаю склон горы в направлении вверх по долине.

Геркулес — вещь хорошая, но через два часа после обеда что-то снова хочется кушать. Долина Вульвывеема — это почти ровные террасы каменистой тундры по 500–700 метров шириной по обоим берегам. Идти по ней легко, мне даже попадаются участки наезженной вездеходной дороги — две плотно утрамбованные колеи, по которым при желании можно легко бежать.

Но встречаются и заболоченные участки распадков, где ноги вязнут по щиколотку, местами среди кочек проваливаясь и глубже. Стараюсь выбирать места, где поменьше воды, прыгаю по грядам кочек. Под ботинками у меня надеты высокие гидрочулки. Но когда ботинки промокают, ноги все равно мерзнут. Один палец на ноге уже не чувствую — видимо, он слегка подморозился, потом намялся и ноготь на нем почернел. Заставляю себя шевелить пальцами, чтобы не поморозить остальные.

Надо дойти до большого притока, перейти его вечером, встать за ним, чтобы за ночь ботинки немножко подсохли, чтобы с утра я хоть некоторое время шла, не намочив их снова. Где бабье лето? Иду под тяжелым грузом во всем теплом снаряжении, кроме пуховой жилетки, и мне все равно холодно.

Иду и иду, а притока все нет. Ну вон следующий распадок — там уж точно впадает речка Каменушка. Камни посыпались, зашуршали с соседнего склона горы — темные точки цепочкой движутся вдоль склона — да это же олени! Грациозные, темно-серые, без пятен — эти явно дикие.

Мои усилия не напрасны, раньше ручьи я пересекала по камушкам, стараясь не заливать ботинки через край, этот же ручей слишком мощный — пересекаю приток по воде выше колена, окончательно заморозив ноги, зато завтра его пересекать уже не надо! Становлюсь лагерем — давно пора: полдесятого вечера, а холодает теперь уже после четырех. Быстро ставлю тент, растираю ноги, переодеваю носки и короткие гидрочулки. Провожаю морозный закат. Пламя горелки кажется слабым, но как греет! По тенту изредка шуршит снежок.

За ночь ботинки подернулись ледком, оттаиваю их над пламенем горелки. На ручье ледяные закраины. Просушиваю отсыревший спальник на ветру.

«А на утро я позавтракаю наскоро

И бегу гулять по снегу босиком,

Я на этом зарабатываю насморки,

А лечу я их сгущенным молоком…»

Да, неплохо бы сейчас сгущеночки. Залпом выпила бы сразу две банки. Похоже, лет десять назад мой маршрут преодолевался бы с легкостью, можно было бы почти не брать продуктов: вон на другом берегу реки снова следы жизнедеятельности геологов — балки с ободранными стенами. Сколько здесь было съедено сгущенки… А теперь такую банку не купить даже в «ближайшем» от меня поселке Канчалан. Заставляю себя не делать лишний крюк к останкам поселения — ясно, что там ничего съестного давно уже нет.

Очень холодно и ветрено. Северо-западный встречный ветер давит, не пускает меня вперед. После вчерашнего затяжного перехода чувствуется усталость во всем теле, и сегодня я иду медленнее. За очередным отрогом мне открываются впереди верховья долины Вульвывеема, уже побеленной снегом. Снег начинается совсем близко, а я-то надеялась, что он будет лежать гораздо дальше, на подходе к перевалу, хотела ночевать под перевалом на границе снега.

Куда я иду? Впереди все белое, даже смотреть не хочется. Горы в снегу и облаках. Оглядываюсь назад — темная земля. Можно немного идти спиной вперед, так меньше дует и глаз радуется. «Ну, ничего, один раз можно и в снегу переночевать», — уговариваю я себя. Казалось бы, что тут страшного, ночевать на снегу. Сколько раз ночевали. Но тут, при моем общем замерзшем состоянии и не зимнем снаряжении, подобная мысль вселяет ужас. Готовлю себя к тому, что теперь еще долго мне предстоит на снег любоваться, по снегу ходить, на снегу спать.

И в долине-то холодно, а что же будет на перевале? Представляю себе узкую трубу седловины в хребте, сильный встречный ветер, снег в лицо. Что делать, если окончательно замерзнут ноги, если выбьюсь из сил? Придется ставить тент посреди снегов, вытаскивать горелку, отогреваться, но все равно такой «отдых» на заснеженном продуваемом месте не будет полноценным. Тем временем подхожу к границе снега. Она не резкая, темными пятнами вдоль воды еще встречаются бесснежные галечники. Но на гальке я стоять не хочу. Приземистые кусты ив торчат из-под снега. За ручьем подыскиваю запорошенную тундровую поляночку, ногами и лопастью весла расчищаю кочки от снега, ставлю тент.

Расстилаю по замороженным кочкам пеночные протекторы из-под кильсона каяка, капроновые пенковые штаны, спасжилет и уже на это возвышение раскладываю коврик. Полулитровый котелок гречки с подсолнечным маслом на ужин. До перевала от этого места еще 12 километров.

Решаю, что, если завтра опять будет сильный ветер, я все равно, конечно, пойду штурмовать перевал. Потому что ждать здесь, под перевалом, улучшения погоды не имеет смысла, я все равно в любом случае теряю силы — продуктов-то не густо. Но если пойму, что замерзаю, я просто плюю на все и, пока остаются силы, поворачиваю и иду назад. Как говорится: хороший турист — это живой турист. Не погибать же…

Но как представишь себе, что идти обратно той же дорогой вдоль Вульвывеема до начала сплава, то становится грустно. Правда, путь обратно будет совсем по другим местам, но Амгуэма все-таки выходит на жилую трассу и до Ледовитого океана течет вдоль нее. Там, конечно, плыть уж будет глупо, я просто выйду на попутках по дороге в поселок Эгвекинот, что на берегу Анадырского залива Тихого океана, от вод которого начинался мой маршрут.

Я очень устала, хоть в этот день прошла меньше, чем в предыдущий, всего 18 километров. А завтра надо пройти двенадцать с крутым подъемом (это только до перевала), а потом еще и спуститься. Будет уж точно не меньше по расстоянию, чем сегодня. Клюю носом, но в течение целого часа сушу ботинки над пламенем горелки — надеюсь, завтра уже не будет глубоких ручьев. Да и в баллоне почти не осталось газа, надо его израсходовать, пламя слабеет, я периодически встряхиваю баллон, и пламя усиливается. Ботинки, вроде, подсыхают, но окончательно высушить их, конечно, невозможно. Оставляю пустой баллон здесь — еще на 150 граммов будет легче. Баллон синий, яркий, корябаю на нем записку о том, что иду на перевал. Так сказать, оставляю за собой следы на всякий случай.

Не могу заснуть, меня одолевают холод и сомнения: еды мало, вдруг отморожу ноги в снегу — и тут в голову приходит простая мысль — надо сшить бахилы! Конечно, у меня же остался чехол для труб каркаса из легкого тонкого брезента. Сразу ногам станет теплее, даже и в мокрых ботинках! А еще надо взять в карман целую шоколадку и смесь сахара с сухим молоком, если не смогу приготовить обед, перекушу, как почувствую, что теряю силы. Эти здравые мысли согревают меня, и я засыпаю.

Но ночью я просыпаюсь от жуткого холода и снова никак не могу заснуть. Ломит застывшие бока. Что делать, я уже и так с головой в спальнике и залезла внутрь узкой жилетки с руками, только плечи теперь касаются спальника и коврика и в этих местах особенно леденеют. Съедаю ложечку сахара и только после этого засыпаю, почувствовав призрачное тепло.

С утра ветер утих! Он лишь слабо потягивает с северо-запада. Погода хибинская ноябрьская: неглубокий снежок, высокая облачность, точнее — серое бесструктурное небо. Временами кажется, что может проявиться и солнышко. Подогреваю носки и ботинки на горелке, вырезаю новые стельки из пены. Разрезаю трубу чехла пополам, и у меня оказывается настоящий целый бахил с низом из плотной ПВХ-ткани, из которой было вшито дно в трубе, и кусок брезентовой трубы без дна. Зашиваю низ, и второй бахил, более хилый, тоже готов. Перевязываю ноги поверх бахил веревочками, как лапти.

По снегу идти хорошо, он сглаживает неровности на твердой тундре и галечниках. Вода в ручье — самом верхнем течении Вульвывеема — вскоре пропала. Долина сузилась, повернула к западу, не видно больше сзади темного бесснежного покрова в ложбине. Но ветра все нет! Ногам на удивление тепло.

Вот и перекресток четырех ущелий. Отсюда мне на север, на крутой подъем. Бахил на левой ноге разодрался снизу, превратился в фонарик, и, пока я, загородившись от уже ощутимого ветра рюкзаком, топила снег и варила кашу, нога все же замерзла. Но что бы здесь было при сильном ветре?! Страшно представить. О каше не было бы и речи. Мне несказанно везет.

По карте, вроде бы, ясно, куда идти, но на местности все выглядит немного иначе. Мне не совсем понятно, где перевал, кажется, я уже должна его видеть, но впереди смыкаются горы с крутыми склонами, острыми пирамидальными вершинами. Хорошо еще, что у меня карта «двухкилометровка». Ущелья распадков узкие, ноги местами неожиданно глубоко проваливаются в предательские щели между, засыпанными снегом крупноглыбовыми горными обломками, стараюсь идти аккуратно.

Ущелье забирает все левее — западнее, и наконец справа открывается узкий распадок, вроде, мне туда. Чем выше, тем плотнее снег, но и теперь я проваливаюсь по колено и выше. 15–20 шагов ломаю ступени и плюхаюсь в снег отдыхать. Сзади вижу только белые снежные горы на фоне фиолетово-синего, темного, зимнего неба. Умываюсь снегом, оставляя за собой черные ледышки — ну и чумазая же я!

Внизу, когда еще в желобе распадка изредка лежали камешки, по ним можно было сориентироваться, прикинуть расстояние. Но вот впереди все белое — и небо, и склон. Наступила «слепая» видимость, «белая мгла», освещение такое, что нельзя оценить расстояние, увидеть рельеф. Я случайно залезаю на крутой склон, чувствую, что, даже стоя вертикально, руками упираюсь в снежную стену. Не спустить бы лавину. Что это — крутой взлет перед перевалом или боковой склон? Ползаю по склону влево-вправо, вроде, нахожу путь вперед поположе.

Да, подъем выположился — вот и перевал. Он совсем короткий, «острый» — буквально 5 шагов по ребру, седловине хребта, и подо мной начинается провал вниз. Смотрю туда — какой крутой уклон! За перегибом даже не просматривается спуск. Отвесные стены гор напротив уходят в крутые ущелья. Передо мной возвышалась горизонтально-слоистая, точно кремовый торт, приплюснутая вершина, как гора на плато Путорана. Куда я залезла? Может, здесь вообще альпинистский спуск? Спущусь ли я здесь?

Спуск был вначале действительно круче подъема, но лицом к склону я поворачивалась лишь пару раз, а так сползала узкой ложбиной на пятой точке и рюкзаке, притормаживая ногами и перескакивая через камни. Когда впала в распадок ручья, стало поположе, я спустилась еще немного по нему и увидела впереди вдали бесснежные склоны основания гор. «Есть тепло на свете!» — восторженно заорала я и только сейчас почувствовала всю радость того, что смогла перейти через этот перевал. Путь к Ледовитому океану теперь был открыт для меня, это уже железно, вся вода за перевалом теми или иными путями текла к нему.

В ущелье снег скоро кончился, и даже началась вода в ручье. «Рановато вставать, — решила я на подъеме эмоций, — нет уж, пройду дальше». Я сняла бахилы и с облегчением поскакала вниз. А вода быстро пропала в ручье, потом пропало и его русло, но возвращаться назад было глупо. «Сейчас дойду до воды и встану», — постановила я.

Ущелье стало очень мрачное, совершенно безжизненное, все ложе его было перепахано, видимо, здесь раньше трудились геологи. Неотесанные, грубые, с острыми гранями крупные глыбы были не спресованными, не утрамбованными, и подошвы ног даже через толстую подметку турботинка чувствовали их и устали от такого постоянного острого массажа. Я сваливаю ниже и ниже, а воды все нет…

Впереди распахнулась долина Орлиного, она была широкой, каменистой, неуютной и (о, ужас!), похоже, тоже безводной. Смотрю на карту — здесь же все ручьи показаны точками! Они пересыхающие, наполняются, видимо, только в паводок. Все внимание сосредоточила на перевале, а о том, что на Чукотке может не быть воды, даже и мысли не закрадывалось. Совершеннейшая сушь вокруг, снег только на крутых склонах, высоко вверху. По карте до воды, где ручей показан сплошной линией, спускаться еще километров пять, а время уже восемь, и на меня навалилась дикая усталость. Но делать нечего.

Съедаю «конфету» — молоко с сахаром, снимаю гидрочулки, остаюсь в одних ботинках, сразу становится легче. Иду вниз по сухим руслам меж кустов ив и временами качаюсь, точно пьяная. Красивые оранжевые осыпи в форме песочных часов на отдельностоящих конусовидных окрестных горках, шапки снега с резко очерченной границей на вершинах. Любуюсь красотой, но очень хочется пить, хочется есть, ноги наминаются и болят, слабость одолевает весь мой организм. Даже спина начинает болеть — совсем разваливаюсь.

Вижу внизу то ли воду, то ли наледь — какой-то блестящий разлив. Наверное, наледь. «Дойду до наледи, растоплю лед». Темнеет. Иду и иду, монотонно переставляя ноги, и, кажется, близко, но наледь никак не приближается. И вода никак не появится, у меня уж чуть ли не слуховые галлюцинации начинаются: вот, вроде, что-то журчит. Останавливаюсь, прислушиваюсь — полнейшая тишина, ничего не журчит. А долина широченная, много сухих проток, за кустами не видно всего, а вдруг там где-нибудь уже есть вода? Я уже прошла то место, где на карте ручей шел сплошной линией, но спасительная влага так и не появилась. Видимо, придется идти до наледи.

Снова шум. Журчание? Почему-то принимаю этот шум за далекую работу трактора, бульдозера или экскаватора. Мне все чудится, что рядом работают люди, я всматриваюсь в темень, силясь разглядеть огонек. «Может, помеченная на карте нежилая база Орлиная действует. Может быть, там работает сейчас штольня? Ух, как я наемся!» И вдруг под ногами я вижу отблеск от неба. Щупаю — вода! Это крохотная лужица. Еще пара шагов, и я наступаю в воду! Ура, это начинается маленький ручеек! Одиннадцать вечера — припозднилась. Быстро ставлю тент, хорошо, что нет ветра, не надо для страховки заваливать его камнями. Ем и спать, спать, спать!

С утра просыпаюсь поздно: вчерашний переход был рекордным, по карте выходит 27 километров, с набором высоты в 500 метров. Три ломовых дня подряд без отдыха — и теперь в результате мне очень хочется есть. Сейчас можно расслабиться, поспать еще, думаю я, под следующий перевал пройти — всего ничего. Однако, взглянув на карту, отмечаю, что путь туда неблизкий, километров двадцать. Эх, не удастся побездельничать.

Поднявшись на борт долины перед наледью, я встала на вездеходный след и увидела впереди домики над обрывом речки. Иду, вижу, что они разрушены, но убеждаю себя, что вроде не очень сильно. Мне не хочется верить, что база нежилая, я даже не особенно внимательно рассматриваю балки в бинокль, чтобы не рассеять надежду раньше времени. Все равно мне идти туда, в том направлении. Мечтаю о сгущенке, о муке, чтобы напечь лепешек: «Ну, может, тут недавно были люди, вроде, свежий след траков на дороге. Поем хоть что-нибудь».

Подхожу. Расположенный на каменистой террасе у впадения Орлиной в Каленмываам открывается передо мной геологический «поселок» — примерно около 15-ти разрушенных в большей или меньшей степени балков, несколько ржавых машин и куча пустых бочек и разного хлама. Планомерно начинаю обходить все домики в поисках съестного. Везде разруха, запустение. По скелетам деревянных каркасов-коробок бьются на ветру куски побелевшего толстого брезента, черного рубероида. Нахожу пару рваных журналов 1990 года. Только один балок был пригоден для жилья: стены были не разодраны, окна не разбиты и ветер не гулял по нему насквозь.

Вон, вроде, целая консервная банка белеет, переворачиваю — естественно открыта, пуста. Совершенно ясно, что здесь ничего нет, с девяностого года все давно съедено. Все равно хожу, смотрю, как доходяга, роюсь в мусоре. Вот среди хлама лежит маленькая невыделанная шкурка олененка, такая хорошая, теплая, легкая. «И чего я еду ищу? Мне же холодно, возьму-ка лучше шкуру». Скатываю ее и засовываю под стропы застежек, поверх рюкзака.

За поселком поворачиваю на восток, вверх по долине Каленмываама мне идти теперь до впадения ручья Узкого. Вниз, все больше распахиваясь, уходит широкая долина Паляваама, скрываясь в дымке низкого горизонта. Где-то там, вдали, она впадает в Чаунскую губу, глубокой каплей вдающуюся в сушу северного чукотского побережья. Каленмываам — «Река полосатых скал», так переводится с чукотского название верховьев реки Паляваам. Горы здесь действительно полосатые, но не в горизонтальном направлении, а по вертикали. Склоны пирамидальных гор, накрытых шапками снега, немного по диагонали располосованы разноцветными осыпями — кирпично-красными, пепельно-серыми, желтыми. Плотные тундровые террасы Каленмываама легки для передвижения. Тундра уже бордово-красная — заморозки раскрасили листочки кустарничков в яркие цвета. Изредка ярким фонариком сверкнет желтый цвет непобуревшего от мороза листика карликовой березки.

Перед переправой, чтобы не замочить подсохшие ботинки, не поленилась переодеться в кроссовки. Подвязав подошвы веревочками, форсирую Каленмываам. По тундре срезаю путь к воротам ущелья речки Узкой в Паляваамском хребте. Она действительно неширокая — максимальная ширина ее — метра три.

Ущелье речки Узкой очень живописно. Вход в него охраняет вытесанная в скалах, выступающая из склона огромная лапа доисторического зверя — 5 светлых осыпей, будто когти, венчают ее основание. Ложе речки здесь бульдозеры не перепахивали. Вдоль воды везде идет небольшая тундровая терраса, по которой удобно идти, речка камерная, мне даже хочется назвать ее Уютной, а не Узкой. Осыпи и скалы гор, сжимающих долину, очень красочные, некоторые скалы напоминают средневековые замки. Бросаю рюкзак, бегу обратно, к выходу в долину, и не жалею часа времени на съемку — благо, с только что вставленной новой пленкой фотоаппарат пока работает.

Поднимаюсь и удивляюсь, что в этом ущелье все еще нет снега, хотя, судя по высоте, ему уже пора появиться.

 

На пороге желанной реки. Пошатнувшиеся надежды

Меня ждет самый высокий перевал на моем маршруте — 1300 метров. С утра снова холод щупает плечо — ночью тент в очередной раз завалило снегом. Штопаю разодранные бахилы прямо на ботинках, в дело идут куски ПВХ-ткани для заплат «шкуры», имеющиеся в ремнаборе. Вылезаю наружу во всеоружии. Зарядами сыпет снег, скрывая от меня видимость. Вчера не дошла до снега, а теперь он сам ко мне пожаловал навстречу. Бурым пятном прыжками пронесся впереди заяц — спасибо, хоть он еще не побелел.

Два крутых осыпных склона по бокам от меня, начинаясь от снежного неба, сужаются, скатываются прямо до русла ручейка. Ориентироваться не нужно, путь однозначен. Как по ступенькам, поднимаюсь по крупным камням русла. Обледенелые камни, закраины льда, тонкий хрупкий ледок с белыми пузырями воздуха в чашах между ступенями-перепадами высот, но глубокого снега пока нет. Базальтовые черные слоистые выходы скал, точно ворота, перегораживают проход — облезаю их, оставляя на заиндевелых холодных гранях оттаявшие отпечатки ладошек.

Ветер выдул у меня из-под оттяжек рюкзака маленькую пенку-сидушку. Замечаю это на очередном привале — отныне, чтобы поднять рюкзак, придется садится прямо на снег или на мокрые холодные камни. Жалко, теперь каждая вещь из снаряжения становится мне очень дорогой, но спускаться вниз и искать пену в снежной круговерти совсем не хочется. Обидно, что теперь на сплаве не положишь ее на дно каяка, поверх металлической дуги шпангоута, не отгородишь ноги от холода металла и воды.

Горы крутые, черные. Отвесные скалы. Впереди на подъеме-взлете к перевалу нависает, преграждая мне путь, сжимаемый крутыми склонами маленький ледопад — ледяная плита поверх ручьевого русла. В фас он смотрится очень круто. «Пройду или не пройду?» — азартно размышляю я, убыстряя шаг.

Сверху плита засыпана снегом, а снизу под ней видны провалы, пустоты, острые камни, но мне никак не протиснуться в узкий подледный лаз. Верхняя кромка льда на уровне глаз, она ломается под руками, слева скала, справа — более пологий язык ледопада. Ставлю рюкзак, надеваю перчатки, проковыриваю зацепки для рук и ног и лезу по плите на разведку — ничего, вроде, держится. Облачаюсь в рюкзак, занимаюсь свободным лазанием, стараясь не думать о сломанных ногах, и преодолеваю эту последнюю техническую преграду на пути к заветной цели.

Последний взлет — и широкий заснеженный перевал лежит подо мной. Метет метель, умывает лицо. Вдали, метрах в трехстах, проглядывают сквозь пляшущие вихри два темных пятна — две скалы, там начинается спуск. Надо мной кажущимся нереальным здесь шумом слышится гул самолета. Там сидят люди в теплом салоне, едят… Отмечаю, что впервые за все путешествие я слышу этот обыденный звук цивилизации.

Заледеневшие скользкие скальные глыбы на спуске не дают мне не только разогнаться, а даже идти быстрее, чем на подъеме. Опираясь руками о камни, я опускаю ногу, прощупываю опору под ней и лишь затем перемещаю на нее всю тяжесть своего груза. Так и спускаюсь некоторое время, приседая эдакими пистолетиками.

Узкий распадок постепенно расширяется. Все, снег впереди кончается, камни чуть припорошены им. Вбиваю себе в сознание: «Радуйся, ты на Пегтымеле!» А особой радости и нет, настолько устала. На подъеме я съела почти целую шоколадку, нарушив все допустимые нормы. А сейчас, пока не кончился снег, решаю в честь достижения бассейна реки моей мечты сделать мороженое. Достаю миску и намешиваю в ней сухое молоко с сахаром и снежком. Это было ошибкой, после такой холодной закуски я зверски замерзаю и бегу вперед, пытаясь согреться. Бахилы раздираются окончательно, выбрасываю их за ненадобностью.

Однако ниже, в широченной тундровой межгорной долине, куда я выхожу из узкого ущелья, снова начинается белый ковер. Сверху периодическими зарядами валят хлопья, скрывая видимость. Может быть, уже наступила зима? Снег не прекращается. Здесь, на высоте 850 метров, все под его белым покровом. Куда я попала? Трава в снегу. Долина голая, унылая, неприглядная, негде спрятаться от снега и ветра. До Пегтымеля остается 12 километров, решаю дойти до воды и там уже пережидать непогоду, ждать бабьего лета, неторопливо собирать каяк. Тешу себя мыслью о многочисленных хариусах, о том, что теперь поплыву только вниз. В большом камне посреди долины мне чудится яранга. Отдельные крупные камни здесь — большая редкость. Чтобы рассеять иллюзию, подхожу к камню почти вплотную. Волнами накатывает снег, монотонно шагаю в белой мгле, ориентируюсь по распадкам далеких боковых склонов, проступающих в короткие моменты далекой видимости. Пушистые хлопья на удивление сухие, они не тают на моей брезентовой штормовке. А может, это я уже слишком холодная?

Километров через пять у меня вдруг резко начинает болеть ступня левой ноги. Каждый шаг по припорошенным камням пронизывает меня острой болью в своде стопы. Пытаюсь идти на ребре ступни, хромаю, ужасно медленно ползу. Теперь широкие сухие каменистые русла не служат мне хорошей дорогой, выбираю тундровые участки, там тяжелее идется, но мягче. Ноги пружинят, проваливаясь в мох. Плечи устали так, что моментами их сводит, руки немеют.

Из последних сил в совершеннейшей прострации добредаю до реки и с ужасом обнаруживаю мелкий ручей, неширокой лентой стелющийся по галечному руслу, расползающийся на маленькие рукава меж выступающих отмелей. Ширина его всего метра три-четыре, часто следует крутое падение на маловодных перекатах, где даже мой плоскодонный каяк приходилось бы протаскивать. Воды очень мало. И это Пегтымель? Река моей мечты? Может, это его протока?

Пегтымель — «Река, где сломались полозья». Как бы не стал для меня Пегтымель рекой, где сломались надежды. Более старое название реки — Веркон, «снежный заструг». Это название меня сейчас тоже не радует. Близкий противоположный крутой обрыв берега явно указывает на то, что передо мной лежит основное русло, что река здесь еще совершенно несплавная. Такие понятные, однозначные вещи я осмысливаю постепенно, как бы со стороны. Снег все падает, я совершенно без сил. Слишком мелко, много разбоев, крутое падение. Рыбы нет.

Веслом расчистив кочки от снега, ставлю тент, наконец-то вспомнив, что вообще-то он у меня без дна и можно положить рюкзак на место его будущего расположения и не затаскивать ставший за день неподъемным груз через вход. Расстилаю «шкуру» каяка, поверх укладываю шкурку олененка, она такая маленькая, что хватает лишь под бедра и поясницу. Спасжилет, штаны тоже выстилаю в свое гнездышко и поверх этой перины — коврик. Страшная усталость, холод — сейчас, и полная неизвестность — впереди. Даже дневник не пишется вечером.

Просыпаюсь ночью от холода, жду утра, жду тепла. Рассветные часы самые холодные. Утром меня снова засыпает снегом. Морозный северо-западный ветер. В такую погоду не то, что плыть, даже собирать каяк, браться за железки страшно. Даже пешком идти холодно. Надо мной снова курлычат журавли. Они еще здесь! А вдруг бабье лето в этом аномальном году не наступит? А вдруг уже наступила окончательная осень со снегом, ветром, сплошной облачностью?

Выпила горячего кофе. Съела положенные сто граммов гречки, приправленные ложечкой топленого масла и сахара, и через 15 минут снова почувствовала неутолимый голод. От недоедания очень холодно. Продуктов осталось меньше килограмма — 350 граммов гречки и супчик, остатки риса, молока, масла, сахара, шоколада. Надо сэкономить одну целую последнюю шоколадку как НЗ. На 70 километров выхода к людям по побережью. Ведь совершенно не ясно, как там идти. Вдруг из-за штормов невозможно будет плыть вдоль берега. И каяк не бросишь. Иначе как форсировать притоки, горла лагун? Да и вообще мысль оставить каяк кажется мне кощунственной. В случае чего буду тянуть его по береговой гальке. А вдруг произошла ошибка, вдруг мне неверно сказали о том, что Биллингс обитаем. Что делать тогда, поворачивать к Певеку или пробираться к Мысу Шмидта?

Грести и греться можно и под снегом, но ведь здесь еще не поплывешь. А брести в гидроштанах по ледяной воде, протаскивая каяк через мелкие перекаты, меня совершенно не прельщает. Идти по берегу под тяжелым грузом теперь тоже ужасно не хочется, и нога болит. Лежу в спальнике и чувствую, что ноги не отогреваются. Уже шесть дней, как ботинки постоянно мокрые. Мне кажется, что у меня поднимается температура, могу заболеть. Если бы под гидрочулками были какие-нибудь теплые чуни… И тут меня осеняет мысль: ведь вчера я видела недалеко одинокий разрушенный балок, может, удастся найти там еще одну шкуру и сшить теплые мокасины.

Шкуры я не нашла, зато нашла сосновые щепки и доски и развела под дырявой крышей настоящий костер. Я уже привыкла к мысли, что на Чукотке у костра особенно не погреешься. А тут — какое блаженство! Я сижу на жердочке над земляным полом, подогнув под себя ноги, у живительного пламени, от ботинок валит пар. Отсыревшие носки сохнут, становятся теплыми! В рубероидных стенах балка дырки, немного дует, свет пробивается в щели и иногда кажется, что вышло солнышко.

Костер спас меня, я отогрела ноги, прогрелась и простуда вышла из меня.

Я высушила ботинки и почувствовала себя человеком. И сейчас, с высоты теплого дивана, я все-таки удивляюсь, почему настолько простая мысль о костре не пришла тогда в голову первой.

В сухих ботинках, да по твердому накатанному вездеходному следу налегке, даже против встречного ветра, надев капюшон и застегнув жилетку поверх всего арсенала теплого снаряжения, в двух теплых штанах под брезентовыми, идти можно. Иду вперед на разведку. Правда, левая нога болит так же, как и вчера, но без рюкзака все же меньше. Шагаю, хромая, как старый солдат, наступаю на носок. Снег немного подтаивает.

На дороге попадаются старые замерзшие следы сапог. Сразу вспоминаю о сбежавших из поселка Мыс Шмидта заключенных, об этом случае мне рассказывали оленеводы. Вездеходная дорога спускалась в заболоченную низину, расширялась, разбиваясь на многочисленные глубокие колеи, заполненные подернутой ледком водой. «Нет, ботинки понапрасну мочить не буду», — решаю я и забираюсь на каменистую невысокую горку. С возвышения увидела впереди, что немного ниже Пегтымель разбивался на несколько проток, и на его расширившемся ложе лежала наледь. Кажется, что воды вокруг нее совсем нет, один широкий сплошной галечник. Что бывает на наледях — мне известно. Скорее всего, там придется разгружать каяк и перетаскивать груз по отдельности. Нет уж, лучше пешком дойти за наледь, а там уж будет видно.

По карте определяю, что до участка, где река входит в единое русло, всего 7 километров. Возвращаюсь к своему лагерю, обедаю стандартной гречкой, быстро собираюсь и, покрепче подвязав подошвы на кроссовках, в половине шестого вечера выхожу.

Перед наледью вездеходная трасса уходит от реки влево, в тундру, там, в 12 километрах от реки, судя по карте-«двухкилометровке», расположена перевалочная база Пламенный. В том, что она нежилая, у меня не возникает и тени сомнения. На разрушенные балки я уже насмотрелась достаточно.

Пересекаю сухой широкий галечник русла Пегтымеля, легко перехожу вброд мелкие протоки в коротких, ниже колена, гидроносках. Маловато воды, маловато. По тундре срезаю большую петлю реки, снова приближаюсь к невысокому обрыву берега и боюсь подойти к речке — это то самое место, где она собирается в единое русло. Ведь у меня еще не рассеялась надежда на возможность отсюда плыть.

Воды пока мне не видно, только галечник противоположного берега. Кричат чайки. Приближаюсь к обрыву, успокаивая себя, что если воды мало, то ничего страшного, пройду завтра еще 15 километров до крупного притока справа. Вода — она когда-нибудь обязательно появится. Подхожу к обрывчику, оставляю рюкзак, осторожно выглядываю, смотрю на перекат. Вроде ничего, отсюда кажется, что можно плыть. Спускаюсь к воде. Ура! Кажется, действительно можно. «Сейчас, сейчас, посмотрим, что ниже», — шепотом разговариваю сама с собой, боясь спугнуть сплавную речку. Иду вдоль берега. Да, есть перекаты, но можно, можно плыть! Ну, иногда, конечно, придется вылезать, но каяк без меня пройдет, его не надо будет особенно протаскивать. Вот это счастье, это радость! Теперь я не пропаду и скоро буду есть хариусов!

Быстро ставлю тент, в девять вечера резко холодает. На улице безветрие. Мне показывают марсианский закат: синие облака на фоне кроваво-красного неба. Может, это начало бабьего лета?

Под утро, замерзнув, снова просыпаюсь, отмечаю, что не так уж и холодно, однако снова никак не могу заснуть от этого самого холода. Шесть утра. Побарабанил снежок по тенту, это редкая крупка, такой не завалит. Где же лето? В оцепенении дремлю еще почти до десяти.

Ставлю воду на горелку и вижу, что проглядывает солнышко! И ветра почти нет. Как поешь, сразу улучшается настроение, и строятся планы. Например, наловить побольше хариусов, сделать запас и гулять здесь по горам в окрестностях реки, не торопиться уплывать вниз. Еще встретить бы людей на перевалбазе, что помечена на карте у реки в 170 километрах отсюда ниже по течению.

До обеда лениво собирала каяк под тентом, и внутри домика стало даже тепло. Снег стаял в долине. Не могу растягивать оставшийся мизер продуктов, засыпаю в котелочек полновесную порцию крупы — будь что будет. После обеда в опустевшей пластиковой банке остался маленький сиротливый комочек топленого масла у стенки — еще на раз хватит. В пепсикольной полулитровой бутылке подсолнечного масла тоже на донышке — на один раз.

Вот и долгожданный миг — я плыву! И с ногами верхом на деке, и по-настоящему загрузившись внутрь. Правда, вылезать из каяка и протаскивать его по мелям приходится довольно часто, но все же не постоянно! Однако, при частых выскакиваниях из лодки ноги в мокрых сверху капроновых штанах все время обдуваются, охлаждаются, это не то, что постоянно сидеть в теплом микроклимате задраенного «юбкой» внутреннего пространства каяка. Но это мелочи!

По карте верхний участок Пегтымеля казался мне крутым для сплава: на двадцатикилометровом протяжении перепад высоты составлял 5 метров на километр. Это неплохой уклон для сплава. Падение реки было ступенчатым. И действительно, пока Пегтымель тек в едином русле, я частенько скатывалась крутыми горками-шиверами — по выраженной струе, объезжая камешки, делая зацепы — в общем, применяла сплавную технику. При впадении притока на сбойке струй я даже чуть не перевернулась, но вовремя поставила опору на весло. «Ого, меня еще и подкусывает!» — вхожу я в азарт сплава. Вода показывает мне фокусы, от которых я уже отвыкла, даже крен не держу!

Однако расход воды в реке сейчас был мизерный. И чуть только русло начинало разбиваться на протоки, как на перекатах сразу становилось меньше воды, и приходилось выскакивать и проводить каяк.

В небольшом омутке за перекатом увидела стрельнувшую под водой маленькую тень. Зачаливаюсь и ловлю рыбу. Одну за другой выуживаю трех мелких пятнистых рыбешек. Это красная рыба, позже узнаю, что зовется она мальмой. Рыбки настолько верткие и мелкие, что для того, чтобы не потерять их на гальке, засовываю их всех в карман штанов, застегиваю молнией, чтобы не улизнули. Как ни стараюсь поймать еще, ничего не выходит, видимо, в этой ямке их больше нет. Что ж, ухи хватит как раз на мой маленький котелочек.

 

Чукотское гостеприимство. «Я буду есть!»

Знаете ли вы, дорогой читатель, что значит почувствовать запах дыма к вечеру утомительного сплава по мелководной речке с постоянными перекатами и почти сухими каменными горками? Когда вы находитесь в безлюдных районах центральной горной части Чукотки в полном одиночестве вот уже три недели, когда у вас осталось меньше килограмма продуктов, лето на исходе, ночами палатку засыпает снегом, леденящий встречный ветер лишает сил, вместо желанных хариусов изредка ловится маленькая мальма, а до поселка на побережье остается более 300 километров неизвестного пути? Такое чувство не поддается описанию.

Итак, почуяв божественный аромат жилья, неповторимый запах дыма ив, я насторожилась, как зверь, и, в бинокль выискав силуэты пяти яранг на дальней прирусловой террасе, стала приплясывать от радости: «Я буду есть!»

Не стряхивая воды с ног, плюхаюсь в лужу, натекшую в каяк, и быстрее, быстрее гребу вниз. Ну сейчас, сейчас река подойдет к террасе, где стоят белые яранги. Но нет, все не приближается. Видимо, так и не подойдет, я уже начинаю удаляться. Все! Бросаю каяк и, не снимая бинокля, спасжилета и «юбки», легкой поступью бегу к становищу. Просто лечу, ощущая свою невесомость, быстро и легко, не задыхаясь, длинными прыжками, не разбирая, что под ногами. В беге я чувствую себя легкой ланью, чувствую, насколько человек гармоничен с природой. И наслаждаюсь от такого бега. Наверное, я дошла до такого веса, который и нужен человеку для счастья.

Взлетаю на насыпь террасы — и вот они, люди! Чумазые прекрасные ребятишки, вывалянные в оленьем ворсе с всклокоченными, давно нечесаными волосами. Мужчина в засаленном до блеска пиджаке и потерявших на коленях первоначальный цвет солдатских галифе. Все они немного настороженно смотрят на меня. «Здравствуйте! Я путешественница, плыву вниз!» — представляюсь я. Мне хочется обнять и поцеловать их всех, но я все-таки сдерживаюсь. «А мы гадаем, человек от реки, в бронежилете — тут передавали, заключенные сбежали», — мужчина широко улыбается. — «Пойдемте вон к той яранге. Там хозяйка сейчас есть, чай попьете».

Чукчи — удивительно гостеприимный народ. Чай — это только начало, предлог. Нагнувшись, прохожу внутрь кажущегося темным после улицы пространства яранги. Посередине жилища окружностью из камней выложен очаг. Яранга пропитана неповторимым ароматом дыма ивовых веток. Хозяйка, облаченная в красно-синий синтетический тренировочный костюм, черноволосая, черноглазая молодая женщина, моя ровесница на вид, хозяйничает у огня. В котле, свисающем на металлической цепочке, что-то кипит, у очага стоит черный от сажи чайник.

Прочный, хитроумно поставленный деревянный каркас, прокопченный и отполированный дымом и временем, обтянут рэтемом — покрышкой, сшитой из выделанных оленьих шкур, а местами с вкраплениями кусков брезента. Вдоль стены лежат дрова — части сухих разлапистых ивовых кустов. На перекладинах каркаса развешаны и коптятся под дымом куски оленьего мяса, гирлянды кишок, покрытых нутряным жиром, рыбьи потрошеные тушки. Висит здесь и каменный божок — продырявленный камень.

Мы находимся в так называемом чоттагыне — холодной хозяйственной части яранги. Спят люди в меховом, шерстью внутрь, пологе — по-чукотски — йороны. Полог представляет собой прямоугольный невысокий короб, крепящийся на горизонтальных перекладинах каркаса и оттянутый сверху веревкой. Этакая палатка без дверей под высоким основным куполом яранги за очагом напротив входа. В доме может стоять 2 отдельных полога — как бы двухкомнатная квартира. Под пологом расстелены шкуры, на них спят, ими и укрываются. Но все эти тонкости быта я отметила уже потом, а сначала все мои помыслы были устремлены к еде.

«Ой, вы, наверное, голодная, а чем же вас покормить?» — хозяйка начала оправдываться, видимо, это здесь такая традиция — ругать перед гостями свою стряпню. «У меня ведь только суп сейчас готов, а я добавила туда нутряного жира, вам, наверное, будет невкусно», — запричитала она. «Невкусно!!! — я чуть не подпрыгнула. — Такого не бывает! Я все буду, я все ем!»

Позже Тамара, так звали хозяйку, рассказала мне, как недавно у нее гостил этнограф, прибывший сюда на вездеходе, который мог есть только молочную кашу, которую она ему специально и готовила. Поэтому и усомнилась сначала в моих способностях.

Но вот начинаю несдержанно поглощать горячее варево, непринужденно руками вытаскиваю из миски олений волос, сгладив неловкость, возникшую оттого, что Тамара заметила его поздно, так же торопливо продолжаю еду.

Тем временем хозяйка замешивает тесто и начинает печь лепешки на жиру от мясного бульона — подсолнечного масла на стойбище нет. Лепики — так ласково называют здесь это чудо кулинарного искусство. От чрезмерного обжорства меня спасают детишки — мне стыдно объедать их, и процесс еды идет медленнее, когда на одну сковородку приходится несколько голодных ртов.

Из стада возвращается Валера, муж Тамары. На нем рыжая кухлянка с капюшоном, отороченным мехом, за спиной карабин — волки наведываются к олешкам в гости. Коренной чукча, родом из поселка Рыркайпий, что на северном побережье, не был дальше Улан-Уде, где проходил военную службу. Мать его, веселая старушка, живет здесь на стойбище, в соседней яранге.

Мне предлагают переночевать под пологом в кукуле — спальном мешке из оленьих шкур, на что я радостно соглашаюсь. Ясное небо, звезды, безветрие — ночь обещает быть холодной. Под пологом уже спят трое ребятишек — сын Тамары, сын тракториста Вити и мальчишка из соседней, еще недостроенной яранги.

Тамара подвешивает над костром котел с мясом, и мы, трое взрослых, сидим на шкурах у очага и за разговорами ждем, когда оно сварится. Я узнаю, что поселок Пламенный ныне жилой, и еще ниже по течению Пегтымеля могут быть стойбища. От сытости и тепла меня размаривает. «Вы устали, наверное, ложитесь спать», — предлагает мне Тамара. «Да как спать, сейчас уж мясо поспеет», — понимающе подмигивая, проговаривает мою мысль Валера. А мне, помимо мяса, еще хочется просто посидеть с людьми. Еще некоторое время ожидания — и Валера не выдерживает: «Все, сварилось», — объявляет он. «Ой, оно же не доварилось, вы наверное не будете такого…» — снова извиняющимся тоном начала Тамара. «Я все буду», — снова убеждаю я хозяйку и набрасываюсь на сочащиеся в середине кровью, мягкие, нежные куски оленины. «Такое самое вкусное!» — восхищаюсь я. Больше Тамара не обращается ко мне на официальное «вы». «Только бы не объесться», — лихорадочно думаю я, но, похоже, ничто не может удержать меня от изобилия пищи. Оленина — продукт легко усваиваемый, диетический, убеждаю я себя, смакуя мягкий розовый костный мозг, который в тысячу раз вкуснее сливочного масла.

Под полог нет входа: просто, приподняв свисающую шкуру, заползаю внутрь отгороженного пространства — здесь со всех сторон олений мех — и пол, и потолок, и стены — это оленьи шкуры. Тамара зажигает свечку — замену используемых ранее жировых светильников. На деревянном подносе прибито несколько гвоздей, на которые накалываются свечи, чтобы не падали. Залезаю в мягкий кукуль. Олений ворс в нем изнутри, поэтому Тамара советует мне не снимать штормовку, чтобы не вываливать свитер. Рядом, с головой накрывшись шкурами, спят дети. Сначала мне кажется, что будет душно, и я чуть-чуть приоткрываю стену полога. Но оттуда слишком сильно тянет холодом, я опускаю «дверь» и вскоре засыпаю. Такого комфортного тепла, как в эту ночь, я давно не испытывала.

Следующий день становится для меня днем сытого отдыха. Хоть я вечером и съела много еды, ночью мне плохо не было, и аппетит совсем не пропал, а, кажется, разгорелся еще больше. С утрa снова чай, лепешки, мясо, язык. На дворе безветрие, ясно — отличная погода для сплава, но на озере в соседнем распадке нас ждут вкусные жирные гольцы. И вообще, пожить денек на настоящем становище, прикоснуться к реликтовой культуре первобытного народа совсем не грешно, убеждаю я себя и решаю задержаться здесь, у гостеприимных хозяев яранги.

Некоторые пожилые женщины уже облачились в меховую одежду. Интересно наблюдать, как чукчанка передвигается по тундре: почти не сгибая колен в тяжелом меховом комбинезоне — кер-кере, она переваливается с ноги на ногу, словно циркуль. Если жарко, то с одного плеча можно скинуть рукав комбинезона.

Но меня всегда интересовал вопрос, почему традиционной женской одеждой чукчей и эскимосов является кер-кер — комбинезон, а мужской — кухлянка — меховая куртка до колен и меховые штаны? «Почему не наоборот? Это же неудобно, — допытывалась я у чукчанок, — каждый раз по необходимости вылезать из комбинезона, да еще на морозе!» «Привыкли», — пожимали они плечами. «А зачем у комбинезона такие широкие, словно галифе, штанины?» — не унималась я. «А это карманы, — хитро прищурилась одна из женщин, — там много всего может уместиться, например, горшок». «Горшок?» — и тут до меня дошло, что совершенно не обязательно раздеваться на морозе для отправления естественных надобностей.

На стойбище в ярангах большей частью времени живут женщины, дети и старики. Пока мужчины кочуют со стадом, женщины занимаются выделкой шкур, шьют меховую одежду и обувь. Обязанность детей — ходить за дровами и водой. Старики чинят, мастерят нарты из деревяшек и рогов, скрепляя их между собой лишь кожаными вязками. По окончании летнего выпаса — летовки — стадо пригоняется к ярангам и отмечается праздник Молодого теленка. Во время празднования происходит забой маленьких телят, шкурки которых необходимы для изготовления легкой меховой одежды. Все население стойбища облачается в нарядные, праздничные, ярко-оранжевые, выкрашенные соком ольхи традиционные одежды. Мужчины участвуют в соревнованиях на скорость, ловкость и силу. На праздник я немного опоздала, не посмотрела на обряды, зато в ярангах после него было много свежего мяса.

Теперь стадо пасется недалеко от стойбища. Днем с Тамарой и Валерой мы идем посмотреть на него. Так тепло, что я иду в одной штормовке, а Тамара даже в футболке, и не верится, что недавно здесь лежал снег. Тундра яркая под солнцем, красивая. Горная, каменистая, она совсем лишена кустарника. С невысоких горок открываются глубокие узкие живописные ущелья. Вдали конусы снежных гор. Подходим к маленькому синему озерку в распадке, на берегу стоит трактор, в воде сети. Рыбаки, отдыхающие на берегу, рассказывают, что за ночь озеро покрылось таким толстым слоем льда, что его еле пробили ломом, чтобы проверить сеть. Было не меньше десяти градусов мороза.

Вода закипает на костре, гольцы уже выпотрошены, потроха валяются рядом, удивляюсь, что вся печенка оставлена в них. Не могу допустить, чтоб пропадал продукт, отделяю печенки от кишок и, спросив разрешения, кидаю их в кипящую в котле уху. Сначала мы едим малосольную икру. Но вот и уха вскоре готова, на большое блюдо вываливается вся рыба, бульон черпаем из большой миски. Все, кроме меня, первым делом вытаскивают из груды рыбьих кусочков головы. Я в первую очередь ем куски тушек — розовое мясо — и печенку. Валера вскоре отваливается: «Головы кончились». Оказываюсь самой стойкой, но все равно не могу все доесть. Лежу под солнцем, смотрю в небо, легкие перья облачков кружатся, словно замедленные сполохи северного сияния. От сытости хочется спать.

Возвращаемся в стойбище. Житель соседней яранги — Гена, молодой парень лет двадцати, приглашает нас в гости: «Пойдемте чай пить. Я молочку сварил». «Молочкой» оказалась манная каша на молоке, она была не сладкой, а соленой и молока в ней было добавлено, по нашим среднерусским меркам, явно очень мало. Но здесь это блюдо было, наверное, редкостным, Гена явно старался. Потом он замесил и поджарил лепешки — так я узнала, что дело это не только женское. А к чаю вытащил горсть карамели — все последние конфеты из своего запаса.

За чаем Гена рассказывает мне, как они в этом сезоне на летовку ходили без сопровождения трактора, все несли на себе, и продолжалось так около месяца. Палаток и теплой одежды с собой не брали — брезент и мех слишком тяжелы для пеших переходов. Спали прямо на земле в той одежде, в какой были. Если случалась непогода, сооружали укрытие из пустых бочек, пользовались разрушенными балками. Оленей, если они хромали, не лечили — лекарств не было — забивали, приходилось нести на себе мясо, и, если было очень тяжело, стояли на одном месте, пока это мясо не съедали. «Да, мое путешествие по сравнению с такой жизнью — детский лепет», — невольно подумалось мне. А после праздника Молодого теленка скоро начнется короткая летовка, недели на две, до окончательно выпавшего на всю зиму снега.

Молочная каша, конечно, хорошо, но я уже соскучилась и по мясу. Иду в «свою» ярангу, ужинаю с хозяевами мясом. Потом меня снова приглашают к соседям на плов — ну как тут откажешься.

Яранги стоят на открытом месте, никаких отхожих мест тут не предусмотрено, до ближайших кустов у ручья метров триста. Бабушка-соседка изумленно интересуется у меня, куда это я ходила.

Объясняю ей цель, и пожилая женщина заходится по-детски непосредственным смехом. Жизнь в тундре не привила детям природы ложного стыда и, сидя в заполненной людьми яранге у очага, можно было слышать характерный звон, доносящийся из темного угла чоттагына, и затем наблюдать шествующую к выходу женщину, выносящую горшок на улицу.

Подле очага у неровного света пламени детишки читают старые, затертые до дыр журналы. Чувствуется информационный голод. Изредка на стойбище на вездеходе привозят видик с дизелем для его работы. Завтра первое сентября, но занятия в школе, в поселке, начнутся в октябре, после окончания осенней «летовки». Дети будут жить в интернате.

До двух часов ночи режемся с Геной в шахматы.

С утра безветрие, но сплошная облачность, вот-вот готовая разразиться затяжным дождем. Кончилось лето календарное, «бабье лето» и «коту масленица» — мне пора в путь. Тамара собирает меня в дорогу — дает примерно по килограмму риса и гречки, несколько «сосулек» вяленого мяса, кусок сырого мяса килограмма на полтора, нутряной жир, маргарин, лепешки. Сахар у нее уже кончился, Валера идет в ярангу к матери и высыпает мне в мешочек последний ее сахар. Я отдаю все лекарства из своей нехитрой аптечки — анальгин, аспирин, йод, бинт простой и эластичный. Теперь со мной ничего не может случится, теперь-то чего уж тут плыть, кажется мне, пустяк. «Смотри, — предупреждает меня тракторист, — там ниже на реке еще будут места непростые, да и погода — это пока стоит». Дарю Валере длинную бурлачную веревку, все блесны, оставив себе лишь «Мепс» и самодельную блесну из ложки — подарок канчаланских оленеводов.

Гостеприимные хозяева яранги провожают меня до реки. Напоследок Тамара протягивает мне конфетку — это так трогательно! До сих пор не могу себе простить, что не оставила им «энзэшную» шоколадку…

Начинается морось. Тоскливо плыть в пасмурный день после общения с людьми. Однако из каяка приходится выскакивать на перекатах все реже, река постепенно становится многоводнее. Часто следуют расширения речки с широченными перекатами, длинным прямым галечным валом, наискосок перегораживающим русло. С этой ступеньки вода стекает многочисленными протоками — промывами. Обычно в середине переката эти промывы мелкие, а самые крайние — глубокие. И когда подплываешь к перекату — не знаешь, не видишь, какая из проток самая глубокая. Пойдешь сразу в первую — можешь сесть на мель, а, если решишь плыть дальше и выясняешь, что первая и была как раз подходящей, назад уже не выгрести. Так и играешь в безобидную лотерею, где решения нужно принимать мгновенно.

Под гидрокурткой, в кармане штормовки, лежит кусок вяленого мяса. Стоит только подумать о нем, как рука уже тянется за пазуху, и я аппетитно жую копченую жвачку. Как я раньше так мало ела, теперь и не представить. Теперь, после отдыха, желудок у меня снова растянулся и постоянно требует еды.

Свист несется над рекой, и быстрая легкая фигурка скатывается к реке по склону. «Куда вы? Мы здесь! Отсюда ближе к лагерю!» Молодой парень высокого роста облика типичного североамериканского индейца с Великих равнин — угловатые черты лица, острый с горбинкой нос, прямые смоляные волосы по плечи, черные глаза, пронзительный взгляд — ведет меня к стоянке. На кукане у него болтается пара крупных хариусов — он ловил на реке рыбу после дежурства в стаде. В его осанке, действиях, походке — во всем облике — сквозит внутренняя гордость, уверенное спокойствие, достоинство. Парень хранит молчание, отвечает лишь на мои вопросы: «Как тебя зовут?» — «Вова». Нелепо звучит это уменьшительное имя в устах семнадцатилетнего человека, настоящего оленевода, взрослого по действиям, ответственности за оленей.

Две небольшие брезентовые палатки и трактор с деревянным балком на прицепе показываются впереди. На взгорке, перед раскинувшемся в замкнутой чаше между холмами озере подле затухающего костра сидит несколько человек — пастухов-чукчей. Один мужчина немного выделяется из них своей внешностью — этакий классический, заросший, бородатый, смуглый, славянского типа геолог в штормовке, на голове — вязаная шапочка. Оказывается, это тракторист, а по совместительству и радист, родом из солнечного Азербайджана. Зовут его Фархад. Из балка, что стоит на прицепе за трактором, выходит женщина-чукчанка. «Оксана, моя жена», — представляет ее Фархад.

Меня поят чаем, потчуют вареной олениной. А я уже не могу больше жевать мясо — с непривычки болят десны. Фархад и Оксана зовут меня в балок отдохнуть и вообще погостить у них. «Сейчас гольцов пожарим, печенки, новых лепешек», — ну как тут откажешься! «Я сыну кукуль сшила, он еще не спал в нем, новый, возьмите, поспите в нем». Я потрясена таким приемом. Да, чем дальше от городов, тем сердечнее люди.

Оксана находилась сейчас на должности повара бригады, так называемая «чумработница», в ее обязанности входило утром встать раньше всех, развести костер, поставить чайники. Варить мясо, печь лепешки. А раньше она работала пастухом и даже в какой-то год получила звание лучшего пастуха района, и ее торжественно награждали. Вова — ее старший сын.

Фархад уже семнадцать лет живет на Чукотке. Романтик, после армии с приятелем поехал на север работать геологом на звучный мыс Шмидта. Он думал, что все геологи всегда ходят, ищут полезные ископаемые, а его поставили бурить шурфы — монотонная работа на одном месте. Больше месяца не выдержал, сбежал в совхоз, год проработал оленеводом. «Полярная ночь, мороз, тепло только под пологом. Утром вылезаю из-под него и весь день только и думаю, скорей бы опять в тепло. Все время обмораживал щеки. Днем кочуем на новое место, удивляюсь, как женщины среди снежной пустыни в этой темноте, в холоде быстро разводят костер, кипятят чай. Быстро строганинкой перекусили, в кукуль и — спать». Не выдержал южный человек такого режима, пошел Фархад на курсы трактористов и нашел, наконец, свое место в совхозе. Теперь у Фархада деревянный балок собственноручного изготовления, по тундре он тащится за трактором на полозьях. «Каждый год — разные маршруты, все время видишь что-то новое. Мне нравится».

Балок — это и спальня, и кухня, и кают-компания. Он небольшой — примерно три с половиной метра в длину и два в ширину. В торцевой части — нары, под ними бочка с соленой рыбой, запасы муки, риса, сахара. Слева, сразу за дверью — откидные, на цепочках, узкие нары, на них буду спать я. Справа — умывальник с раковиной со стоком наружу, махонькая печка, стол, на нем рация, кружки. Под столом коробка с прочей кухонной утварью. На веревках под потолком сушатся, словно в яранге, подвешенные на крючки гольцы, гирлянды нутряного жира. Три узеньких окошка в балке, над одним для красоты висит пучок багульника.

Рядом с печкой Оксана настраивает примус и начинает готовить еду. У каждой хозяйки свои лепешки, одинаковых я еще не ела. Единственное, что их объединяет — невозможность оторваться от их поглощения. Лежу на нарах поверх кукуля, и мне впервые за поход становится жарко до дурноты. «Переночую и с утра уплыву», — думаю я.

Но на следующий день Фархад зовет меня половить в соседнем озере с резиновой лодки гольцов на блесну. Оказывается, чтобы поймать местную рыбу, нужно медленно вести блесну прямо по дну. Фархад поймал одного немного необычного гольца — генетического уродца с перекошенной нижней губой. На плановой связи по рации Фархад запросил указания, что делать с этой рыбой. Удивляюсь такому вниманию к пустячному событию. «Да я бы ее, конечно, съел, — говорит Фархад, — но ритуалы надо соблюдать. Язычники. В прошлый раз сжигали такую особенным способом».

Клев был плохой, погода ухудшалась. В обед пошла морось, а к вечеру началась такая жуткая непогода, что мне подумалось, что теперь уже точно пришла бесповоротная зима. Балок сотрясался от порывов северо-западного ветра, заряды снега мелкой крупой били по стеклам. Страшно было и подумать, каково сейчас дежурным в стаде. Оксана топила печку, экономно отрезая кусочки от голенищ старых резиновых сапог. «Там у Николая еще должны быть дырявые, дня на три их хватит». После каждой подброски печка начинала реветь так, будто готовилась идти на взлет. «Ничего, — утешала меня Оксана, — завтра приедет вездеход из совхоза, коррализацию будем проводить, посмотришь».

С утра переезжаем на новое место, туда, где должны будут построить корраль. Тундра подмерзла, хрустит лед на лужах. Люди быстро собирают палатки, спальные мешки, закидывают все внутрь передвижного домика. «Борька! — кричат пастухи, глядя куда-то под балок. — Вставай, Борька, поехали!» Только сейчас замечаю, что там, между полозьями, среди припорошенных кочек, зашевелился снежный бугор и из кукуля показывается заспанное чумазое лицо тринадцатилетнего на вид подростка-пастуха. Кукуль свернут — и последний член бригады тоже готов к кочевке. Все мы забиваемся внутрь домика и трясемся, медленно двигаясь по кочкам. «На новом месте «Comet» есть, — радостно сообщает мне Оксана, — кружки можно будет оттереть».

Новое место отстоит от старого метров на пятьсот по прямой. Здесь есть протяженная ровная площадка, сухая тундровая терраса, под тонким покровом тундровых кустарничков местами обнажается песчаная почва. Поодаль невысокий обрыв к другому озеру. «А почему сразу здесь не встали?» — удивляюсь я. «А в этом озере гольцов нет». На песчаном берегу отдраиваем кружки песком — самым лучшим природным чистящим средством.

Интересно здесь, на продуваемых просторах, смотрится чайник, подвешенный на треноге. Он висит не над костром, то есть не над ветками, а в стороне примерно на полметра. Между землей и чайником не больше двух сантиметров, и язык пламени от костра пролизывает это пространство и охватывает закопченый подветренный бок чайника. За ним на земле лежат вывернутые голенищами наизнанку болотники — это единственное место у костра, где они могут подсушиться. А греться здесь можно только в движении, за работой или в кукуле — если встанешь или присядешь в тепло пламени на подветренную сторону костра, он тут же перестает нормально гореть и приходится уступать место ветру. Фархад дал мне поносить ватник, иначе я, наверное, совсем бы замерзла.

Дрова для костра рубят здесь тоже необычно — топор по виду напоминает тяпку — лезвие его расположено перпендикулярно топорищу. Таким топором легче рубить ветки и стволики кустарников — основного источника дров. Сухие ветки в костре перекладываются слоями сырых дров — иначе на ветру костер мгновенно прогорает.

Учу чукотские слова. Амын ет-тык или просто ет-тык — «здравствуйте». И-и — ответ на приветствие. Ет-тык, дословно — «я пришел». Чукчи могут здороваться таким образом несколько раз в день с одним и тем же человеком. Таган — «до свидания». Как минкри? — «как дела?» «Нормально» — мечинки. Кукэн — «чайник». Койнын — «кружка». Ут-тыт — «дрова». Пинйолыын — «печка, костер, очаг». Плект — «торбаса». Памьет — «чижи, меховые носки». Узнаю у Оксаны некоторые традиционные рецепты. Так называемый выт-выт варится из трех компанентов: листьев иван-чая, ивы и щавеля. Листья долго упариваются (Оксана варила их два дня), а зимой служат вкусной приправой к строганине. Кэмэрген — это кушанье из телячьей требухи с сушеными листьями ивы. Вечером на стоянку подъезжает вездеход. Командир вездехода — бравый молодой лейтенант — привез для проведения коррализации нескольких специалистов. Приехал даже сам директора рыркайпийского совхоза — Бурлах Александр Николаевич.

Узнаю, что на океане лед не растаял и лежит прямо у берега, так что мне, возможно, придется тащиться по льду. Уже месяц в поселке на мысе Шмидта стоит яхта «Апостол Андрей», совершающая кругосветное плавание, и все никак не может пробиться на запад.

«Странный год. Может, и не будет больше тепла. Поехали с нами на вездеходе. А хочешь, сейчас санрейс закажу, на вертолете прямо на мыс Шмидта улетишь?» — то ли в шутку, то ли всерьез предлагает мне директор. «Нет, спасибо, я лучше своим ходом» — смеюсь я.

На следующий морозный день я приняла участие в экзотическом для меня процессе коррализации оленей. До этого для меня было загадкой — как за один день соорудить корраль на голом месте и подсчитать в нем всех оленей.

Когда рассматриваешь внимательнее меховую одежду чукчей — кухлянку или керкер, замечаешь на ней множество маленьких залатанных дырочек — эти отверстия прогрызли в оленьей шкуре оводы, когда, развившись под кожей оленя, выбирались наружу. Чтобы от оводов не портилась шкура оленя, и чтобы животное меньше страдало, каждый год всем оленям делают прививки, предотвращающие развитие личинок. Во время коррализации, когда подсчитывается численность оленей в стаде, проводят и эту прививку. Попутно отбираются олени на убой.

На помощь, необходимую для постройки корраля, для загона оленей, разделки туш на нашу стоянку из соседнего стойбища яранг приехали на крыше вездехода женщины и ребятишки. На ровной тундровой площадке воздвигают окружностью диаметром метров в двадцать привезенные высокие жерди с двумя веревочными оттяжками каждая. Для крепления растяжек вбиваются мелкие колья, но они с трудом держат мощную нагрузку, вырываются из земли. Поэтому для оттяжек особенно идут нарасхват тяжелые запасные гусеничные траки. В окружность этого сооружения для прочности «вплетаются» с двух противоположных сторон трактор и вездеход.

Между жердями растягиваются веревки, к которым вяжутся длинные, высотой в человеческий рост, полотнища брезента. «Сколько штанов и штормовок можно нашить из них!» — невольно думается мне.

В одном конце корраля из досок сооружается узкий проход, в который может поместиться только один олень, а с противоположной стороны стены загородки распахивают, открыв широкую воронку-вход для загона оленей.

Теперь пастухам необходимо было точно направить стадо в эти ворота. Это сделать было не так-то легко, уже перед входом, когда, казалось, все олени устремлялись внутрь, от стада непременно отбивалась небольшая группка, голов в сотню, и уносилась обратно в тундру. Я, согреваясь, бегала вместе с пастухами за этими отколами и даже заслужила удивленно-восторженную похвалу пожилых чукчанок: «Как чукча бегаешь!»

Наконец, все олени в коррале, притаившиеся вдоль стен загродки люди быстро перемещают концы брезентовых стен, закрывают ворота. Стадо беснуется в загоне, беспорядочно мечется и вскоре начинает перемещаться по кругу.

Внутри корраля воздвигается еще одна мягкая брезентовая стенка-перегородка почти от центра круга до узкого выхода. Теперь задача — отсечь от тысячной массы оленей небольшую группу и замкнуть ее в сектор круга с этой одной стенкой.

Взрослые пастухи стоят наготове на выходе из корраля, им предстоит хватать пробегающих там по одному оленей за рога, удерживать, пока им вкалывают прививку, клеймить. Забивать отбракованных особей. Внутри корраля пара подростков, пара девушек и старик, держа в руках брезентовое полотнище, должны вклиниваться в шуршащую, шарахающуюся от людей массу животных. Занимаю место в ряду живой ходячей изгороди и я.

Чукотская коррида начинается. «Борька, отсекай!» — ревут зрители снаружи. Поначалу жутко смотреть, как мальчишка, держащий край полотнища, бросается в гущу безумных, на полном скаку несущихся по кругу оленей. Растопчут, кажется мне, неискушенному наблюдателю. Я в ряду четвертая, вдалеке от края, но мне все равно страшно, кажется, олени могут сбить с ног, подмять под себя. Под копытами животных уже безжизненным комочком болтается растоптанный олененок, не выдержавший бешеной гонки. Но Борька в подходящий момент смело вклинивается в стадо, и вот мы все, как рыбаки неводом, затягиваем пару десятков животных в отгороженный с одного боку сектор и собой замыкаем выход из него. От ужаса закатывая глаза, сверкая белками, олени наскакивают на нас, мы выше поднимаем руки с зажатым в кулаках полотнищем, отбрыкиваемся от оленей ногами, кричим на них. Стоит дать слабину в натяжении стенки или чуть опустить кому-нибудь руки, как в эту «пробоину» в стене, опрокидывая человека, устремляются все, только что с трудом отсеченные животные, и присоединяются к основной массе.

От нашей кучки оленей уже совсем коротким куском полотнища — этакой дверью — отделяются на выход из загона 2–3 оленя и затем «выдавливаются», вытесняются в узкое отверстие выхода.

К вечеру площадка в загоне вся растоптана, мы бегаем все медленнее, завязая в тундровой жиже. Но пока последний олень не учтен и не привит, мы не покидаем рабочих мест. Под конец я вываляна в грязи по уши и счастлива примерно по ту же самую высотную планку.

На тундровой подстилке лежит пара десятков освежеванных туш. После рабочего дня праздничный ужин — неизменная вареная оленина и «соленый суп», как называют чукчанки густое варево из пакетиков суповых концентратов, привезенных вездеходчиками.

 

Навстречу океану. Пегтымельские петроглифы

Холодно. Утром снова идет снег, ветер западный. К полудню лужи растаяли, проглядывает солнышко. Оксана напекла мне в дорогу лепешек и проводила до реки. Взмах веслами, и еще одна яркая встреча становится лишь достоянием памяти.

Сразу за впадением Мотлыкана, где Пегтымель поворачивает на юго-запад, огибая гору Вуокэнмеем, начинаются пороги. «Ну, там вы, наверное, по берегу пойдете», — говорили мне ребята-пастухи. Жаль, что никто не видит меня здесь.

Река резко сужается, крутые, почти отвесные скалы вплотную подступают к воде. Крупные булыганы, ссыпавшиеся сверху, перегораживают русло, река шумит впереди. Подплываю к крутой горке, внизу вижу белые буруны, камни. Тыкаюсь носом в берег. Метров через двести за порогом виден более пологий участок падения реки. «Просматривать — не просматривать?» — подступает к груди азартный жар. «Да что я, не каякер, что ли?» Как вначале начнешь просматривать, так и поведется. Проверяю, крепко ли надета «юбка» и, оттолкнувшись веслом, ныряю в поток. Привычные маневры среди камней, каяк послушен, я легко уворачиваюсь от самых высоких валов, да они и не выше метра. Порог пройден, и я наполняюсь еще большей уверенностью в своих силах.

Пороги продолжаются, они представляют собой крутопадающие на сужениях русла в скалах горки, заканчивающиеся быстротоками, так что в случае переворота я рискую лишь сухими вещами. В русле лежат глыбы, и необходимо лавировать меж ними, работая веслами. Ставлю себе задачу как можно меньше мочить руки, но избежать этого никак не удается. Но вот горы расступаются, и на реке начинаются более спокойные шиверы, часты длинные перекаты. Но теперь они не гладкие галечные, а крупнокаменистые, да и расход воды в реке заметно больше, река стала мощнее, и маневр хождения поперек струи в поисках оптимальной, более глубоководной, протоки может закончится навалом на камень. Здесь не просто вылезти из каяка посреди потока, и при посадках на камни я отчаянно подпрыгиваю, не вылезая из очка, стремясь столкнуть каяк с мели.

Превращаюсь в жвачное животное — на остановках неизменно жую лепешку, сахар, конфеты. Как я раньше ела так мало?

Чем ниже, тем река становится все спокойнее, на монотонных участках я вдруг чувствую, что ветер все-таки дует, и он встречный. До боли леденеют пальцы на руках, промокшие рукава свитера их не спасают, спускаю обшлага гидрокуртки до весельного цевья. Вечером снова посыпал сухой снежок, становлюсь на ночевку и отмечаю, что примерно за 6 ходовых часов прошла 45 км — вот это скорость!

Погода с утра замечательная. Почти нет ветра, низкая неплотная облачность. Река становится заметно мощнее, течение быстрое. Меня окружают пологие тундровые склоны гор. И сзади, и впереди все время видны горы, а мне-то казалось, что ближе к океану местность будет равнинной. Плыть легко, только нужно следить за основным, глубоким проходом на многочисленных широченных перекатах, чтобы не сесть на мель. Часа за три проскочила 35 километров — приплыла как раз к обеду на перевалбазу при впадении Кукэвеема. Вдали от реки стояло несколько домов, виднелись покосившиеся загородки корраля. Мне база показалась нежилой, но тут я заметила вездеход, с виду целый, неразваленный, решила подойти поближе, и, как оказалось, не зря.

В большой настоящей деревянной избе из толстых бревен, с огромной кирпичной печкой внутри, обитала семья. Вадим и Аня Монаковы с сынишкой из поселка Биллингс этим летом заготавливали здесь рыбу. Сейчас должен был быть ход морского гольца, но так как в этом аномально холодном году океан не растаял, рыбы в устье Пегтымеля вошло очень мало, и глава семьи был в расстроенных чувствах. «Карабин бы мне, — сетовал он, — хотя бы дикарей стрелял (диких оленей)».

На столе в вазочке лежали дольки шоколада и несколько кусочков хлеба. Я пила чай и, не удержавшись, взяла и скромно грызла маленький кусочек шоколадки, стыдясь объесть малыша. Но вот карапуз сам подходит ко мне и заботливо протягивает целую плитку: «Ты ешь, ешь! — доверчиво говорит он. — У нас его еще много». «Вояки целый ящик забросили, — поясняет Вадим, — а больше у нас и почти нет ничего — риса немного осталось да рыба соленая».

Я хотела уплыть в этот же день, но хозяева не отпускают меня: «У нас баня такая хорошая, обязательно надо попариться!» Аргумент веский, я не мылась уже полтора месяца. «А послезавтра вездеход в Биллингс пойдет, оставайся, поедем вместе». Но нет, впереди меня ждут петроглифы, на следующий день, переночевав в жаркой избе, я расстаюсь с хозяевами. Оставляю Ане часть мяса и маргарин. Мне же в дорогу вручают аж десять плиток шоколада! «Да куда так много! У меня на все путешествие было столько же!» — «Бери, бери, что там еще впереди будет, неизвестно. А в поселок придешь — ночь-полночь — стучись к нам в дом, второй с краю». Еще мне дают с собой соленых гольцов и хариусов — надо же, на Пегтымеле я еще не выудила из реки ни одной крупной рыбы, и, похоже, необходимости в этом теперь не возникнет.

Над долиной поднялся утренний туман. День обещает быть теплым. Плавание вниз по широкой реке на сытый желудок является легкой прогулкой. Река часто петляет, делится на многочисленные протоки, но течение быстрое, и скорость передвижения высокая. 68 километров по карте я прошла за 6 ходовых часов. И вот впереди уже виден долгожданный высокий береговой обрыв, на котором должны быть древние наскальные рисунки.

За распадком меж прибрежных сопок работали старатели, с воды мне хорошо был слышен шум экскаваторов. Они стояли километрах в пяти от реки, как мне рассказали на перевалбазе, и к ним вела вездеходная дорога с самого Мыса Шмидта. Знакомиться с бытом старателей — это еще на неделю задерживаться, подумала я и проплыла в сумерках дальше, к началу обрыва. Вдруг сзади раздался гудок. Обернувшись, я увидела, как вдалеке по склону, по серпантину дороги медленно ползла грузовая машина и светила фарами. «Ну надо же! — от удивления я даже раскрыла рот. — Цивилизация!»

Утро было ясное, а под обрывом даже припекало солнышко, и склон как раз защищал меня от ветра. Раздеваюсь до футболки — чудеса! Контрасты чукотской погоды еще не перестали удивлять меня.

Уже два часа лазаю по серым алевролитово-песчаниковым выходам скал и ищу рисунки. Плоские плиты разрушающейся породы грудами валяются под крутыми утесами. Неужели время успело разрушить эти уникальные художества? Меня предупреждали, что найти рисунки нелегко, поэтому я ищу очень тщательно, но пока тщетно. Под плитами в земле я раскопала лишь кучу древних окаменевших костей. С горя куском кварца корябаю на отколотой плите свою лодочку.

Сажусь в каяк, проплываю небольшое расстояние, разглядываю прямо с воды очередную скалу, нависшую над склоном, и вдруг мельком различаю маленькую фигурку — рисунок оленя. Или это игра светотени? Течение чуть сносит меня вниз, силуэт пропадает, но я уже карабкаюсь наверх, к заветному скальному выходу, и вижу маленькие, в 5 сантиметров высотой, фигурки двух человечков, взявшихся за руки. Осматриваю все грани находящихся рядом скал, и мне открывается удивительная галерея древних художников неолита. А я-то даже слишком скрупулезно искала рисунки в самом начале обрыва, там, где их просто не было!

Одни петроглифы протерты или вышлифованы на скалах. Это наиболее древние рисунки, относящиеся, как пишет Диков, вероятно к концу второго тысячелетия до нашей эры. Другие, более поздние, выбиты более или менее глубоко и представляют собой светлые силуэтные фигуры на темном фоне поверхности скалывания горной породы. Орудием живописцам служили куски белого кварца, коренные выходы и обломки которого в изобилии присутствуют здесь.

Пегтымельские наскальные рисунки запечатлели то время, когда на Чукотке уже сложились и развивались две культуры: тундровая и морская. Первая продолжала пока традиции охоты на диких оленей, выработанные на Чукотке еще во втором тысячелетии до нашей эры предками тундровых чукчей. Другая, более передовая, принадлежала морским зверобоям, предкам эскимосов и береговых чукчей.

Среди петроглифов полностью отсутствуют сюжеты, связанные с оленеводством. Все они рассказывают о жизни первобытных охотников на дикого оленя и на морского зверя. Раньше в этих местах под береговым обрывом мигрирующие осенью и весной олени форсировали реку и становились легкой добычей охотников.

Главным персонажем наскальной живописи, конечно же, является олень. Этих животных изображают большими и маленькими, одиночными и в группе. Вот олень в окружении волков. Среди рисунков можно заметить маленький каяк, с которого преследуется и закалывается олень. Видно выбитое отдельно двухлопастное весло. Есть и рисунки тюленей.

Часто встречаются на скалах большие лодки. Они двух типов. Восьмиместные чукотские морские байдары, обтянутые шкурой, с гарпунером впереди и кормчим за рулевым веслом сзади. Такие и по сей день встречаются на морском побережье Чукотки. На рисунке можно рассмотреть, как охотники загарпунили кита, правда, его силуэт немного зарос лишайником. Другие лодки с высокими носами, похожие на ладьи, являются более старыми рисунками. Какие заморские гости наведывались на них к чукчам в глубокой древности?

Особую сюжетную группу составляют разнообразные человекоподобные фигуры мужского и женского пола с полукруглыми образованиями над головой. Эти грибовидные силуэты над человеческими фигурами означают именно гриб, а не пышную прическу или головной убор, как утверждает Диков. И хотя мухомор в заполярной Чукотке появляется изредка, нельзя не признавать его культового значения в жизни древних чукчей.

Этнограф-северовед Тан-Богораз пишет об опьяняющих мухоморах, что они являются к пьяным людям в странной человекоподобной форме. Это может быть однорукий или одноногий, либо вообще напоминающий обрубок человек. И это не духи, а именно мухоморы как таковые. Число их, видимое человеку, соответствует тому, сколько он их съел. Мухоморы берут человека за руки и уводят в потусторонний мир, показывают ему все, что там есть, проделывают с ним самые невероятные вещи.

Самым большим из всех петроглифов (35 см высотой) является рисунок женщины-гриба с двумя косами, одетую в керкер. Рядом с ней изображена целая группа человеко-грибов разной степени антропоморфизации, и все они, возможно, исполняют ритуальный танец вокруг поверженного оленя. А это что за непонятный овал, смахивающий на след человека, изображен над фигуркой кита? Может быть, это кукуль?

Отснята последняя пленка. Поднимался ветер, на скалы наползала облачная тень, похолодало. Погода на Чукотке очень изменчивая, я тороплюсь продолжить сплав. Мне очень хочется доплыть до устья Пегтымеля. Там, где самая левая протока впадает в океан, в избе живет Леха — охотник, как мне сказали на перевалбазе. Ориентир четкий, все просто. Теперь, после многочисленных встреч, меня тянет к людям, грустно без них. До океана оставалось километров 40–50. Успею до вечера, подумала я.

Только сейчас выплываю из гор, вокруг тянется слабохолмистая местность. Сильный восточный ветер на участках реки, где приходится плыть против него, тормозит меня. Берега реки вскоре становятся плоскими, от воды наверх поднимается небольшой обрывчик, метр — полтора высотой, а дальше простирается равнина, река окончательно вышла из гор. Лишь временами теперь мне видны дальние склоны горок. Но берега идут хоть и низкие, но не болотистые, вполне пригодные для стоянок. Отдельные близкие мерзлотные вспучивания почвы разнообразят плоский рельеф.

Скорость моя явно уменьшилась. Падение реки было уже не настолько хорошо выражено, как раньше, да и река стала больше петлять. Перед перекатами открывается ширь водного пространства — метров на 300–400, за ними следуют разбои русла, а я-то уже и забыла, что можно садиться на мели. Выберешь не основную протоку — и через какое-то время идешь по ней пешком, тащишь каяк на веревке.

Пегтымель при впадении в океан образует широкую (километров в двадцать) дельту с лабиринтами многочисленных проток. Я уже вижу: впереди на горизонте показалось другое небо — другой оттенок цвета сплошной облачности — наверное, это отблеск льдин океана! Сейчас, сейчас я увижу его!

Резко холодало. Я вылезла на берег и попробовала понять, далеко ли до устья. Большой воды пока видно не было. И вообще сориентироваться было трудно, местность вокруг была настолько ровной, что нельзя было свысока обозреть округу, да и карты на левую протоку у меня не было.

Начинало темнеть, но мне казалось, что океан уже совсем близко, и я продолжала плыть, выбирая на развилках русла левые протоки. Завеса тумана плотной стеной проступила впереди — ну уж это точно над океаном, думалось мне. То ли я быстро скатилась к этой четко очерченной границе дымки, то ли туман сам наполз на меня и поглотил, но ощущение было фантастическим: я въехала в плотную стену и моментально мир вокруг будто накрылся шапкой-невидимкой.

Стало совсем холодно. Пока пальцы на руках еще сгибались, я благоразумно натянула на себя гидрокуртку. Падения на реке уже почти не было, я не понимала, несет меня течением или ветром. Берега стали совсем низкими, песчаными, они тянулись вровень с водой. Вот протоки расходятся под углом почти в 180 градусов. В темноте и тумане не было видно противоположного берега протоки, мне казалось, что я уже вплыла в большую акваторию, вышла из устья. Пробовала воду на вкус, но она была пресной. В дымке проступил впереди какой-то мысок — его высоту и расстояние до него определить было так же трудно, как при снежной «белой мгле». Может, это отмели конца дельты? Но они должны быть очень далеко. Но, может, это все же ближайшие к левому краю дельты косы? Где же я? В дельте, в протоках или уже плыву вдоль низкого берега моря?

Стрелку компаса было не различить, руки заледенели, спички были глубоко в кармане под гидрокурткой, я продолжала плыть вдоль неизвестного берега наощупь. Устьевого маяка видно не было, а я-то надеялась, что он будет светиться. Слева на берегу стали появляться невысокие деревянные столбики — может, это отметки фарватера для моторок, думала я (это была, как я потом выяснила, линия для ловли песцов, за столбики прикреплялись капканы).

Какое-то время спереди иногда проглядывали силуэты мысков — невысоких обрывов берега. Где же чистый горизонт, где океан, где Леха? Но вот силуэты впереди пропали, оттуда доносился какой-то мерный шум. На мелководье шуршали волны, накатываясь на пологий песчаный берег. Похоже, лишь низкий берег тянулся дальше, и был этот берег сплошным мокрым песчаным пространством.

В воде появились коряги плавника. Я села на мель, и злая беспорядочная волна захлестывала меня. «Это вынос Пегтымеля! — обрадовалась я. — Ну все, впереди океан!»

Руки окоченели окончательно. Я вытянула каяк на топкий песчаный берег, ноги чавкали, вязли по щиколотку, оставляя следы-лунки, наполненные водой. Место для стоянки было абсолютно неуютным, я не знала к тому же — прилив сейчас или отлив. Опасаясь, что ветер может сдуть каяк, затянула его подальше от расплывчатой кромки воды. «А вдруг начнется прилив? А вдруг не найду каяк в темноте?» — охватил меня небольшой мандраж.

Я дико замерзла, поэтому бежала по песку, хлопая руками по бокам, чтобы согреться, и пыталась всмотреться в темень, различить избу, но ничего не было видно. Берег не повышался. Бинокль запотел. Его забрызгало волной, и пока руки не отошли, я не могла протереть его. Вдруг я наткнулась на многочисленные следы оленей на песке. Если здесь живет охотник, никаких следов близко быть не должно, тоскливо думала я, возвращаясь к каяку. Мне в голову не могло закрасться подозрение, что чукчи здесь прогоняли стадо.

Что делать? Вернуться к последнему откосу? Но пальцы на руках у меня от пробежки уже приобрели чувствительность, поэтому решаю, что тот, кто не рискует, не пьет шампанского, и стаскиваю каяк в воду, отправляясь дальше, вперед, на поиски избушки.

Меня поглощает темнота и звуки шебуршения воды. Шшшш — мерно гуляет волна среди коряг и мелей. Ищу проходы в этом лабиринте и я. Временами сажусь на дно, выскакиваю из каяка, протаскиваю его на глубину. Резкая крутая волна норовит плеснуть воды в очко, каждый раз, когда снова загружаюсь в каяк, приходится аккуратно задраивать «юбку». Пальцы снова давно уже болят, но пути назад нет, ветер гонит меня, поддувая в спину. Меляки с корягами преодолены, теперь мне бы не потерять из виду низкий берег, не быть снесенной в открытый океан. В каком же направлении я все-таки двигаюсь?

Наконец сквозь туман проглянул тусклый ореол луны, я смогла рассмотреть стрелку компаса, который подтвердил, что двигаюсь я правильно, на запад. В бинокль пытаюсь отыскать силуэт избушки, но тщетно. Силуэты бочек проплывают мимо. Никакого огонька. А берега все непригляднее, вес ниже — блестящие пятна разводий светятся на них. Еще с полкилометра плыла я вдоль берега, то подгоняемая ветром, то заливаемая боковой волной и, потеряв надежду встретить избушку или высокий берег, десантировалась на мокрый песчаный пляж. Вода здесь все еще была пресной — но сразу за дельтой она и не должна быть соленой, думала я, уверенная в том, что стою на берегу океана.

Даже метрах в трехстах от кромки воды на песчаном берегу не было сухости. Попадались разводья луж, и под песком проступала вода. И дальше впереди картина не улучшалась. Силы резко кончились. Выхода не было, мне нужно было быстрее спасаться от ледяного ветра. Колышки слабо держались в песке, никаких камней вокруг не было и в помине, расползающимся жидким песком я заваливала отвороты тента, чтобы он держался на ветру, с торца привалила каяк. В ветровом укрытии мне сразу стало теплее. Огонь горелки, чай и шоколад окончательно привели меня в чувство. О приливе думать не хотелось.

Всю дорогу по Пегтымелю твердила себе, что ни за что не сунусь в эту дельту вечером, — и вот результат! Да, мечты о жилье выбили меня из колеи благоразумия, теперь пожинаю плоды, вываливаясь в мокром песке. Шкурка олененка, спасжилет и штаны, подстеленные под ложе, спасают мой спальник — к утру он не успевает погрузиться в песочную кашу.

Мне повезло, прилива ночью не было. Утром, выбравшись наружу, вижу картину, совершенно не вписывающуюся в мои ночные представления. Я нахожусь еще далеко не на берегу Ледовитого океана, а в океане проток и песчаных кос, настолько низких, что в темноте, естественно, не могла видеть противоположного берега. Простора океана впереди еще даже не видно. Оглядываюсь — изба! Совсем недалеко от меня! Среди окружающей плоской равнины она была видна как на ладони, и сейчас мне было трудно предположить, что ее можно не заметить. Да, дневной свет — вещь великая.

Бросив все, я заворожено зашагала к избушке прямо в ботинках, встреченную по пути протоку, не долго думая, перешла босиком, закатав штаны, и вскоре предстала перед взором охотника Лехи. «Босиком! Перешла протоку! — Леха был неподдельно потрясен этим фактом. — Ну, теперь буду всем рассказывать! А я выхожу утром за водой — смотрю, что-то зеленое. Интересный, думаю, какой вынос. Взялся за бинокль — разглядел лодку, ну, думаю, совсем рыбаки спятили, на таком месте вставать! Был бы западный ветер — все бы с водой сравнялось!»

Охотник Леха был родом из Нижнего Новгорода, но вот уже несколько лет жил на Чукотке, зимой в поселке Биллингсе, а летом здесь, в избушке. Он стрелял тут диких оленей и заготавливал рыбу. Жил в одиночестве, рации у него не было, изредка к нему заезжали на вездеходах или заходили пешком оленеводы.

Леха был человеком, который открыто восхищался моим походом. «Вот это я понимаю! — прокомментировал он мой краткий рассказ. — Настоящий путешественник! Без всяких там спонсоров, без сопровождения». После Леха щедро спонсировал меня консервами и готовыми супами в стаканчиках, убедив, что в поселке с продуктами будет туго, а также сопроводил меня кучей ценных указаний по предстоящему пути вдоль океана, рассказал, на каких мысах лучшие для ночевки балки. «А в Биллингсе можешь у меня в доме жить».

До океана от Лехиной избы было еще несколько километров. Но, однако, и здесь уже чувствовались приливы. Разница уровней воды в прилив и отлив зависела еще и от направления ветра. Сейчас, при восточном ветре здесь, среди проток, в нескольких километрах от устья Пегтымеля, эта разница составляла всего сантиметров тридцать. При отливе обнажалось основание бивня мамонта, торчащего в реке. Вот уже два года Леха пытался аккуратно откопать его, чтобы не повредить кончик. Когда дул западный ветер, при приливе могло затапливать все песчаные отмели близь устья, так что мне повезло. На моторке мы сплавали за моими вещами, я отмыла их от песка и просушила у печки в балке.

Мясо, жареная красная рыба, сало, экскурсия к бивню мамонта, торчащего из воды в русле реки — как водится, продолжить путь я смогла лишь на следующий лень.

 

Расплата за гостевание. Прибрежное плавание

С утра над дельтой висит низкий туман, оставляя видимость метров на 300. В полдень восточный ветер разгоняет его и я оправляюсь в путь. Вскоре вплываю в Северный Ледовитый океан. Вернее, я еще нахожусь в дельте реки. Выраженное русло уже закончилось, позади остались низкие песчаные берега, только километрах в трех от меня впереди виднелась полоска айсбергов — различной причудливой формы угловатых льдин. Их прибило на мель, и теперь они, как на приколе, лежали за длинными песчаными косами — будто очерченной по окружности полосой выноса реки диаметром в десяток с лишним километров.

За этой пологой цепочкой «островов» и начинается океан, начинается глубина. Я же качаюсь на крутых частых волнах мелководного разлива. Восточный встречный ветер крепчает, меня с головой обдает солоноватыми брызгами, весла цепляются за дно, я практически не продвигаюсь вперед. Я нахожусь в самой левой, западной точке дельты, и поэтому теперь мне нужно пересекать ее целиком.

Сначала плыву по мелководью, опасаясь выходить на простор. Волны с белыми гребнями. На дальних песчаных косах, за которыми громоздятся льдины, причудливые многоугольники с острыми ребрами, с плоскими гранями, иногда чернеющими на фоне далекого горизонта неба, лежат тюлени. Качка и брызги не дают с высоты посадки в каяке рассмотреть тюленей повнимательней, точнее определить их вид.

Вскоре, придерживаясь песчаного берега и не теряя из вида его низкой кромки, я попадаю на мели. И хотя меня манит далекий маяк, по черточке которого я ориентируюсь, мне приходится отдалиться от берега, не плыть к маяку напрямик, а держаться подальше от мелей. Весла все же продолжают временами цеплять дно даже на значительном удалении от прибрежных кос. Встречный ветер на мелководье гонит волну и тормозит мое передвижение.

Вылезаю из каяка, Восточно-Сибирское море оказывается мне ниже колена. Впрягаюсь в хомут-веревочку и бреду по щиколотку в воде навстречу ветру. Ступаю по дну, веду свой корабль на поводу и радуюсь тому, что, вопреки сомнениям, почти не вязко. Где-то здесь, в этих гиблых местах потерпел крушение галиот купца Никиты Шалаурова. Да, места гиблые…

По мере продвижения вперед открывается все больше мелей. Их легко распознавать по частой ряби на поверхности воды. Местами настолько мелко, что даже мой плоскодонный каяк приходится протаскивать по дну. А иногда забредаю в глубину и перегребаю эти участки проток. Очень холодно, быстро немеют кончики моих чувствительных теперь к морозу пальцев на руках, только в пешем движении, когда можно засунуть кисти рук в рукава прорезиненной куртки, пальцы отходят.

Казалось, что льдины, выползшие от океана на песчаные длинные узкие косы, окаймляющие разлив дельты, лежат сплошной стеной, поэтому я продолжала пешее передвижение по дельте, не приближаясь к льдинам. Последний слой на подошвах кроссовок отслоился и черпал донный песок, затормаживая мое передвижение. Когда я приближалась к редким косам, с них навстречу мне временами поднимались вихри сухого песка так, что в мозгу рисовались сюрреалистичные картинки, будто я бреду по пустыне. Однако глаза приходилось беречь по-настоящему. К вечеру, когда солнце уже склонилось к горизонту, я была километрах в четырех от берега и примерно на таком же расстоянии от тригопункта на мысе Лялера. «До темноты не успеть, — тоскливо подумала я, — надо по протокам уходить на берег».

Но и от берега меня отделял лабиринт полусухих отмелей, а отгонный восточный ветер отжимал с мелководья остатки воды, клубами гнал водяную пыль над меляками. Тащить груженый каяк по дну было нелегко. Разогнавшись по водной глади, я вытягивала лодочку на песчаную перемычку отмели, несколько метров она катилась по инерции, а дальнейшее передвижение приходилось осуществлять планомерными рывками, всем телом падая на веревку и одновременно прилагая все свои силы. Кое-как, стараясь петлять по более глубоководным протокам, я все же почти подошла к берегу.

До тундры оставалось метров 500, но силы кончились, ведь последние полкилометра я тащила каяк по дну. Пришлось разгружать его и запихивать вывалянные в вездесущем песке гермомешки в рюкзак. Темнело. Пока выносила рюкзак на коренной берег, все время боялась, как бы не натянуло туман, ведь здесь это происходит мгновенно. Ветер не унимался. Всегда испытываешь беспокойство, когда приходится оставлять каяк, да и вообще любую незаменимую часть снаряжения в ненадежном месте. А вдруг не найду его, вдруг его сдует ветром.

Слава богу, ничего этого не случилось. В бинокль выискав каяк, возвратилась за ним. Я шла к берегу, и поэтому ветер теперь дул мне в бок. Почувствовав странные рывки за спиной, я оглянулась и изумилась. Ветер приподнимал теперь уже легкий разгруженный каяк и, переворачивая его, крутил пропеллером. Каяк не волочился за мной на веревочке, а «шел» сбоку вприпрыжку, плюхаясь после каждого полного оборота на брюхо. Добравшись до рюкзака, я на мгновенье положила весло на отмель, но его тут же развернуло по ветру, и оно, поочередно перебирая лопастями, «зашагало» от меня прочь. Прыжком настигаю беглеца.

Но и этот берег еще не был безопасен. Вдруг нагрянет западный ветер? До линии прибоя, где громоздились бочки и коряги плавника, было еще с километр расстояния. Я поняла, что дальше идти с каяком мне сейчас уже не под силу. Все это происходило недалеко от второго маяка, и мне почему-то казалось, что именно рядом с маяком должны находиться избушки, про которые мне твердил Леха. Чтобы ночью каяк не унесло ветром, загрузила его консервами и рыбой, а с необходимым для ночевки снаряжением, не без щемящего чувства неуверенности в завтрашнем свидании с лодкой, отправилась на поиски избушки.

Вот что писал Олег Куваев в «Дневнике прибрежного плавания» об этих местах, когда они на лодке с мотором плыли от Певека в Биллингс и попали в непогоду: «А может, они думают, что давно наша лодка лежит разбитая на километровых отмелях среди взбаламученной воды, а мы бродим по тундре и ищем выхода. Потому что, если даже выйти на берег между губой Нольде и мысом Шалаурова Изба, то никуда с этого берега не уйдешь и будешь ходить, отрезанный от мира горами, реками, а через реки те можно переправиться, если только уйти на юг километров на 100, а может, 150».

В сгущающихся сумерках я шагала и шагала вперед, по направлению к далекому маяку, впереди временами проступали очертания бочек, больших стволов плавника, засыпанных песком. Начался коренной берег, но под ногами хрустели похожие на солянки суккулентные пустынные растения, совершенно не тундровые. По пути я нагибалась к каждой луже, пробуя воду на вкус, но лишь горечь оставалась у меня на языке.

Неожиданно я уперлась в глубокую протоку. Вода в ней была солоноватая, я пыталась обогнуть протоку вдоль берега, но нет, это была обширная лагуна, многочисленные разветвления ее загибались обратно в сторону, откуда я и пришла. «Ну вот, начинаются куваевские пророчества, — мысленно ворчала я. — Что же делать? Черт с ним, с этим маяком, — решила я наконец. — Переночую без воды, где посуше». Развернувшись, я прошла немного назад и, остановившись на приглянувшейся площадке, стала растягивать тент. Автоматически попробовала воду из близлежащего озерка и она, на удивление, оказалась пресной.

Так я побывала в шкуре потерпевшего кораблекрушение и хоть чуть-чуть смогла почувствовать, каково же здесь было матросам с галиота.

С утра и ближние пресные озерки, и солоноватые, и даже водное пространство шириной с километр вдоль берега моря — все покрылось ледком. За ночь ветер не поменялся, прилива не было, и каяк встретил меня на прежнем месте. Его не затопило, он не улетел. Кратковременное безветрие ясного морозного восхода сменяется восточным ветром. Чтобы быстрее приблизится к мысу Лялера, теперь хорошо видимому, с «тригой» (триангуляционным пунктом) на невысоком откосе, нельзя двигаться напрямую — очень много мелей. Поэтому снова сначала удаляюсь с рюкзаком за плечами и каяком на поводу подальше от берега, и там, где становится глубже, иду уже параллельно суше.

Полдня утомительных мелей — и вот, наконец, за мысом дельта закончилась, и начался нормальный, галечниковый берег, поднимающийся от воды крутым валом — насыпью метра в два высотой. На гребне вала лежали бочки и плавниковый хлам. Подхожу к долгожданным живописным льдинам и обнаруживаю, что здесь между ними вполне есть проходы для каяка.

Лавирую среди огромных метров по 5–7 в диаметре ледяных глыб. Океан оказался действительно Ледовитым! В этом аномальном году он не растаял. Льдины метра на два возвышаются над водой, у берега они достают до дна и сидят неподвижно, на глубоких же местах медленно дрейфуют по ветру. Волны подтачивают глыбы на уровне воды, и многие из них поэтому имеют форму грибов на тонких ножках. Временами эти шляпки-махины обламываются, взмывая фонтаны брызг, льдины кувыркаются. Я не одна в этом сказочном ледяном царстве: тысячные стаи черных уток качаются на волнах, нерпы высовывают из воды свои усатые мордашки с удивленно-круглыми детскими глазами, разглядывают нового необычного обитателя моря.

Недалеко за мысом Лялера вижу два балка на берегу. Про них-то и говорил мне Леха, да, я, видать, слушала в пол-уха и почему-то решила, что они стоят за маяком. Мыс Лялера венчает «трига» — невысокая деревянная пирамидка. А высокий маяк стоит далеко на заболоченном берегу, а вовсе не у воды. Подхожу к строениям. Стены их разрисованы яркими красками — море, пальмы, русалки. Один балок на замке, а второй открыт, там печка и нары, тесно, но уютно. Но мне рано вставать на ночевку, я отправляюсь дальше, к манящим кекурам следующего по-настоящему высокого мыса.

Этот следующий мыс — мыс Шалаурова Изба — хорошо виден издали. После многокилометровых унылых низких берегов дельты Пегтымеля, у которых, видимо, и потерпел крушение в 1764 году галиот русского землепроходца Никиты Шалаурова, мыс выделяется особенно. В этом месте к морю подходит горный отрог и весь он испещрен причудливыми скальными кекурами — останцами. Я видела часть из них еще раньше, когда плыла в нижнем течении Пегтымеля. Издали они смотрелись, как некие циклопические, неземные строения, напоминали сказочные замки с башнями, дворцы. Венчает мыс высокий маяк.

Перед мысом, у берега бухты, забитой льдинами, стоял высокий нежилой дом с пустыми глазницами окон. За ним на склоне, возвышаясь на 8–10-12 метров от ровной поверхности земли, толпились гигантские статуи останцев. Я разгуливала по парку слоистых черных обтесанных ветром безносых истуканов, и сказочную окружающую картину дополнял потрясающий закат. Желтый диск солнца коснулся горизонта — нагромождения ледовых глыб океана. На ветру у кромки былого прибоя жгла я огромный костер из толстых белых бревен плавника, которого здесь было навалено с избытком.

Но все очарование сказки рассеялось, когда я зашла в дом. Битые стекла, мусор и хлам. Под наружной коробкой стен внутри дома стояли два стандартных балка, в одном из которых, где была деревянная кровать, печка и столик, а окошко затянуто полиэтиленом, я и заночевала.

Утром восточный встречный ветер не унимался. Холодно, почти морозно, но, слава богу, пока было ясное небо. Море забито льдинами, но для каяка всегда находятся проходы. Льдины сдерживают ветер и волну.

Однако на самом конце мыса, где стоял маяк, и где глубина начиналась прямо у берега, льдин было меньше. Я подозревала, что именно этот маяк был источником радиоактивного излучения, еще в Москве меня предупреждали о таких маяках, выработавших свой положенный ресурс и не пополненных свежим. Меня снабдили приблизительной схемой расположения таких маяков на побережье Чукотки. Казалось бы, если это действительно так и это опасно, нужно всем местным жителям раздать подробные карты с указанием этих объектов. И неужели нельзя было эти маяки обезвредить? Я не очень верила в существование опасности, но один маяк был на моем пути, и все-таки я решила перестраховаться: на берегу я все время находилась под защитой отрога горы, а на воде решила огибать маяк как можно дальше от берега.

На участках открытой акватории на траверзе мыса ветер начинает разгонять приличную волну, что позволяет мне оценить мощь океана. Льдины дрейфуют по ветру мне навстречу, я ищу укрытия от волн в их ветровой тени, искоса поглядываю из-за них на стальное сооружение маяка, вспоминаю школьные уроки НВП, коэффициенты снижения радиации при укрытии за стенами из различных материалов. А за льдинами — как? Скрывают ли они меня от волн радиации? Смешно, но все же огибаю ледяные глыбы слева. Волна поддает в «скулу» каяка. А сколько может пробыть человек в ледяной воде? Все-таки решаю, что видимые волны сейчас представляют для меня большую угрозу, чем невидимые, поэтому забираю поближе к берегу.

За мысом льды стали поплотнее, и плыть стало спокойнее. Средняя скорость моего передвижения против ветра была довольно приличной — 4 километра в час — и я уже подумывала в этот день доплыть до поселка, но перед маяком у лагуны Иннукай море полностью очистилось ото льда, и высокая волна остановила меня. Я перетащила каяк в лагуну через двухсотметровую галечниковую перемычку, надеясь, что там плыть будет легче. Но лагуна оказалась очень мелководной, по ней разгуливали крутые пенные волны. Где ведя каяк на веревке, где прогребая, в сумерках я добралась до балков у устья лагуны и в одном из них заночевала. На небе светило северное сияние, а впереди уже видны были огни поселка.

Дожевываю последнюю шоколадку, десять дополнительных штук оказались совсем не лишними. «Ночь-полночь, приходи к нам… Монаковы уже должны быть дома. Что ж, сегодня тринадцатое число, негоже завершать маршрут в такой «непрезентабельный» день, — успокаиваю я себя, — да и заканчивать навигацию рекомендуется не позже пятнадцатого сентября, так что у меня еще есть запас».

Утром на море снова приползли льдины. Их полоса начинается метрах в 30-ти от берега. Между берегом и льдами полоса чистой воды, но ветер не дает быстро плыть. Бурлачу, идя по кромке берега. Передо мной перебежками следуют несколько куликов-песочников. Когда я нагоняю последнюю пичужку в колонне, стайка перелетает вперед и снова, шествуя вдоль уреза воды, начинает выискивать добычу в песке и мелкой гальке. Я настолько устала, что у меня даже не возникает желания как следует рассмотреть куликов в бинокль и записать характерные признаки, чтобы потом определить вид — а это характерный признак моего утомления. Но вот льды подошли вплотную к берегу. Залезаю в каяк, ухожу в ледовый лабиринт, удаляясь от берега. До поселка осталось совсем немного, я уже вдыхаю запах горящего угля, черным шлейфом струящийся из высокой трубы.

Поселок Биллингс раскинулся на узкой галечной косе, с одной стороны ограниченной морем, а с другой — обширной солоноватой лагуной. Большие поля спресованных льдин не дают мне легко пробиться к берегу. Петляю по лабиринтам узких проходов километрах в двух напротив поселка, недоумевая, как же сюда пришвартовываются корабли. Пока мне невдомек, что в этом году здесь никто и не пришвартовывался. Наконец, причаливаю к здоровенной голубой льдине, выползшей на сушу, и, задрав голову, здороваюсь с рыбаком, стоящем на этом постаменте. Повертев головой в поисках человека на берегу, рыбак наконец обратил взор вниз, на воду. «Маршрут закончен», — подумалось мне, но это было не так.

 

Путь домой

14 сентября я приплыла в Биллингс, а на следующий день сильно похолодало, навалило много снегу, и началась настоящая зима. Океан замерз, пространства между старыми льдинами затянуло ровным молочно-голубым ледком, проваливающимся, однако, под тяжестью человека. Недалеко от поселка по льдинам разгуливали белые медведи. Поселок не имел регулярной связи ни с Певеком, ни с поселком Мыс Шмидта, вертолет мог прилететь сюда лишь для оказания срочной медицинской помощи. До поселка старателей Ленинградского, от которого уже была дорога на Мыс Шмидта, было 150 километров по побережью.

Монаковы еще не вернулись из тундры, и я поселилась в одноэтажном двухквартирном домике, в Лехиной обители.

В магазине поселка была крупа, хлеб в пекарне выдавали под расписку, так как у многих жителей давно не было денег. Завоза продуктов и топлива в этом году не ожидалось. Не было мяса, почти все тракторы и бульдозеры были неисправны и не могли отправиться в оленеводческие бригады за олениной. Красная рыба из-за плотных ледовых заторов не вошла в лагуны, мужское население ловило на удочки мелких большеголовых бычков, они засаливались и через полдня съедались почти с потрохами. Единственный морской охотник — обладатель моторной лодки — далеко не каждый день возвращался с нерпой. Соседка приходила в квартиру Лехи за водой, потому что у них вода уже кончилась. Вода здесь была привозная, в бочках, ее возили с дальнего, пресного озера. Радушный бульдозерист угостил меня собачатиной, единственным доступным мясом.

Я разобрала каяк и ждала любую попутку в сторону поселка Ленинградского. Погода напоминала середину декабря в Подмосковье, снежок потихоньку наметал сугробы. Через несколько дней первой попутной оказией стал трактор, шедший в оленеводческую бригаду, и нам было по пути 38 километров вдоль побережья, дальше он уходил в тундру. С первой попытки выезд не удался, чудо техники при форсировании небольшой протоки прочно завязло в месиве неплотно застывшего верхнего тундрового слоя километрах в пяти от поселка. Бульдозер, приехавший на помощь, при вытягивании трактора окончательно доломал беднягу и оттащил его вместе с корытом-волокушей и всеми пассажирами обратно в поселок. Запасных частей, машинного масла и многих других необходимых для ремонта вещей в поселке не было. За запчастями люди ездили за несколько десятков километров на обширную свалку старой ржавой техники, которая осталась после старателей. Когда пойдет следующая попутка, было непонятно.

Казалось, что теперь снег не растает до весны. Однако 19 ночью подул «южак», принес тепло, растопил молодой лед и «съел» все сугробы! Я снова собрала каяк, намереваясь двигаться вдоль побережья своим ходом. Без каяка мне было бы тяжело форсировать в неизвестных местах протоки лагун. Однако и по океану плыть можно было не везде. Кроссовки мои совсем развалились, и сменной обуви теперь не было, но сердобольная жительница поселка Наталья Сорокина подарила мне меховые торбаса, и я решила уходить к Ленинградскому.

Но тут подвернулся попутный караван из двух бульдозеров, один из которых был с прицепом — корытом-волокушей. Мы тащились страшно медленно. Через 70 км, переночевав по пути в балке, люди свернули в тундру, в бригаду оленеводов, выгрузив меня в 20 километрах западнее мыса Якан. Напоследок в теплой кабине бульдозера я натянула на себя гидрокостюм и вылезла наружу.

Дул восточный ветер, в море дрейфовали льдины. Бухта вдали была забита кусковым льдом, но я надеялась, что, как это бывало и раньше, по мере приближения к ледяным глыбам между ними будут намечаться узкие проходы. Пять километров мне действительно удалось проплыть, а затем я уперлась в сплошной ледяной затор. Спресованные льды, начинаясь от кромки берега, тянулись далеко в море, и проходов среди них не было. По нагроможденному полю торосов идти было невозможно. Мне уже хорошо был виден вдали мыс Якан, отделяющий Восточно-Сибирское море от Чукотского. Мыс отчетливо выделялся обрывом уходящего в море горного отрога, тонкой черточкой на нем мерцал маяк.

Было очень холодно, на сильном ветру разбирать каяк было невыносимо, снег, к сожалению, растаял, а новый еще не успел нападать. Да и протоки из лагуны в море, ожидающие меня впереди, без каяка преодолимы лишь в обход, а это большой крюк. Вытягиваю каяк на берег и, повернувшись спиной к леденящему ветру, быстро запихиваю вещи в рюкзак, пока замерзшие за время плавания пальцы еще не потеряли чувствительность и могут сгибаться. Привычно впрягаюсь в «сани», перекинув веревочную петлю через грудь, тащу каяк по мелкой, сухой, а местами смерзшейся гальке. На удивление, «шкура» моего каяка выдержала подобное испытание с честью — она все-таки не протерлась! Мне и раньше частенько приходилось протаскивать каяк по сухим камням, каменистой тундре, иногда не разгружая, и за весь поход я ни разу не подклеивала оболочку.

Надвигалась непогода, в воздухе наползала зловещая дымка, очертания далекого мыса стали сереть, воздух больше не был прозрачным. Нагнув голову, я тащилась вперед, преодолевая встречное сопротивление ветра. Монотонно шуршал каяк за спиной, изредка я оглядывалась, чтобы удостовериться: не увязался ли за мной любопытный белый мишка.

Изрядно вымотавшись, я дотянула каяк до водного пространства мелководной лагуны. Многочисленный отмели-косы глубоко, почти до середины вдавались в нее, крутые волны бороздили акваторию, но, обессилев за какой-то десяток километров суши, я радостно спустила свой кораблик на эту воду.

Злые пенные волны не позволяли продвигаться вперед — на гребле меня неумолимо сносило обратно, до боли леденели пальцы, сжимающие мокрое весло. Не желая мочить ботинки, в гидроштанах на босу ногу, увязая в илистом дне лагуны, брела я по колено в воде у кромки берега, впервые проклиная Чукотку со всем ее транспортом вместе взятым.

Небо потемнело. Хмарь окутала очертания предметов, вешки-столбики для песцовых капканов выплывали мне навстречу из тумана. Я монотонно прошла мимо остатков скелета кита, даже не удостоив их вниманием: мой мозг уже тоже был изрядно затуманен.

Наконец появились очертания долгожданной избы. Лаем встречают меня собаки. Мужчины, вышедшие на улицу, смотрят, чинно ожидают моего приближения. Хозяйка чукчанка — пожилая женщина — выбегает мне навстречу и помогает волочить каяк — это так трогательно. «Зови меня баба Вера», — улыбается она.

Здороваюсь со всеми, меня приглашают в дом — небольшой деревянный балок с пристройкой-сараем. В домике одна жилая комната, длинная и узкая, с единственным окошком в торцевой части. При входе небольшая металлическая печка, рукомойник с раковиной, шкафчик с кухонной утварью. Две кровати друг против друга, застеленные шкурами, и узкий низкий стол между ними. Вот такая нехитрая обстановка семьи морских охотников — бабы Зины и деда Алексея. По соседству с ними в балке в то время жили еще трое охотников. Тем летом им не удалось заготовить достаточного количество моржей — основной пищи морских чукчей, и люди явно бедствовали.

— Чем же тебя кормить? — всплеснула руками хозяйка. — Ты ведь голодная, а ничего, кроме сырого мяса нет! Сейчас лепешки поставлю.

— Я все ем, — заверила я, начиная отогреваться от радушия и тепла.

Передо мной на столе появляется доска и небольшой кусок слегка обвяленного суховатого темно-вишневого оленьего мяса. Большим ножом отрезаю твердые ломтики этого удивительного кушанья и отправляю в рот.

Сутки мы пережидали непогоду с проливным дождем, а потом Алексей Иванович Кайы с двумя охотниками попытался подвезти меня на моторной лодке к причалу Ленинградского, откуда до самого поселка оставалось всего 12 километров. Вдоль берега все пространство было забито льдом, но на удалении нескольких километров от суши была вероятность открытой воды.

Мотор залило дождем, он долго не заводился. Наконец, мы немного отъезжаем от берега, лавируя между льдами, но мотор снова глохнет. Ветер пока не сильный, низкая облачность, видимость километра три, начинает сыпать снежная крупа. Молодой парень голыми руками копается в моторе. Холодно сидеть посреди Ледовитого океана без движения. Охотники поминутно курят, они совершенно спокойны. Вчера я слушала рассказ об обыденной вещи: как прошлую ночь мужики провели на льдине в открытой океане (мотор забарахлил), а в темноте возвращаться ледяными лабиринтами на сушу было опасно — налетишь на подводную глыбу, получишь пробоину — и поминай, как звали. Просто сидели всю ночь, кемарили до рассвета. Ни кукулей, ни теплых шкур на охоту не берут — лишний вес и объем. Да, тяжела работа охотников. Этим летом им удалось добыть всего трех моржей.

Мотор починен, но он ломался еще раз двадцать, пока мы, следуя вдоль ледяного затора, удалялись от берега и старались продвинуться в сторону причала. Местами мы следовали коридорами спрессованных льдин, разрезанных строго по вертикали так аккуратно, будто здесь орудовали горячим ножом. Это была работа ветра, он нагонял массивные ледяные поля друг на друга, они прессовались, а потом снова разъезжались. Страшно было вообразить, что случится с нашей лодчонкой, попади она в такой пресс.

Облачность поднялась, показался маяк у причала Ленинградского, но сплошные льды никак не пускали нас на сушу. Мы вылезли на матерую обширную заснеженную льдину, прижатую к краю спресованного ледяного хаоса, голубых прозрачных льдин, поставленных на попа, высоко торчащих над поверхностью этого простора, среди снежных глыб, водных провалов, трещин, разводий километрах в семи от берега напротив маяка. Затащили лодку на льдину.

На темном ограниченном водном пространстве, словно в бассейне, резвилась стая нерп, казалось, они почти не боялись нас. Охотники рассредоточились по льдине и с колена стали стрелять по выныривающим тюленям из мелкашек. Убитого зверя нужно было немедленно вытаскивать из воды, иначе он мгновенно тонул. При удачном выстреле моторка тут же спихивалась в воду и нерпу подцепляли багром. Когда кровь попала в воду, звери тут же стали осторожнее, выныривали теперь дальше от льдины. Удалось добыть трех нерп, не утопив ни одной, и это в нынешнем сезоне было большой удачей. Молодой парень улыбался во весь рот, вожделенно потирал руки: «Наедимся вечером!» Это был настоящий праздник для них.

Мотор часто глох, мужики привычно неторопливо чинили его, добрались до Якана мы лишь в сумерках. Разделывать нерпу уже не было сил, баба Вера позвала всех есть похлебку, но передо мной извинилась и сказала, что мне такого лучше не кушать. И что, хотя я и ем сырое мясо, подтухшую рыбу и пахучий нерпичий жир, сегодняшнее блюдо мне лучше даже не пробовать. Похлебка из тухлого мяса так сильно пахла, что они все пошли есть в соседний балок, оставив меня с кастрюлькой каши. Копальхена — кусков кислого моржового мяса с жиром, основной пищи морских чукчей — мне попробовать у них также не удалось ввиду отсутствия такового.

Утром я разобрала каяк и отправилась вдоль берега к Ленинградскому. До этого оплота цивилизации теперь оставалось всего пятьдесят километров. Ветер наконец-то был мне почти попутным. Вдоль кромки моря, узенькой полосочки воды перед забитым кусковым льдом простором, тянулась полоса галечника, но теперь, после дождя, она была рыхлой, и ноги немного буксовали в ней — чтобы берег превратился в идеальную дорогу, нужен был хороший заморозок. И все же идти вдоль берега было бы замечательно, если бы не ловушки проток. Вдоль берега моря, параллельно ему, часто тянутся лагуны, и вход в них из моря бывает размыт, если давно не было штормов. Этих входов может быть несколько, и они весьма глубокие. В этом году из-за льдов штормов не было, и устья лагун были открыты, поэтому мне вскоре пришлось свернуть на заболоченную тундру, чтобы огибать обширные заливы-щупальца лагун заранее.

Лишь на следующий день, заночевав в пустом балке с печкой-бочкой, я увидела тот самый маяк, к которому мы доплыли на моторке. За ночь снова наступила зима, но добротный балок не дал мне замерзнуть. Печку я топила огромными кусками плавника, толстыми бревнами, и, если бы не припасенный заранее пузырек с соляркой из Биллингса, без топора мне, возможно, не удалось бы развести огонь из этаких толстенных поленьев.

За маяком на берегу перед обширной лагуной раскинулся поселок старателей — десяток балков, он явно был жилой, но его недавно оставили на зиму — сезон закончился. От маяка на поселок Ленинградский тянулась широкая полоса вездеходных следов. Неприглядна тундровая «дорога»: на протяжении метров трехсот параллельно друг другу тянутся вездеходные колеи, заполненные густой, не замерзшей пока жижей. Каждый раз вездеход норовит пройти по новому месту, чтобы не завязнуть в старом заболоченном следе. Да и пешеходу легче идти по нетронутой болотистой тундре, чем по колеям. От берега до поселка было километров 12, и, нахлебавшись грязи распутицы, я буквально считала последние метры до начала жилья, твердого грунта.

Напоследок, в сумерках, мне пришлось вброд форсировать речку, за которой и располагался поселок. Даже на перекате меня залило по пояс, сшибая течением, но, опираясь на благоразумно собранное заранее весло, я устояла, да и близость людей придавала смелости.

Поселок Ленинградский, некогда имевший население в 3,5 тысячи человек, ныне представлял собой жалкое зрелище. Три четверти многоэтажных (в основном в пять этажей) домов стояли пустые, разрушающиеся, с выбитыми стеклами. Поселок хотели закрывать, на зиму 1998–1999 года в нем оставалось всего около 150-ти человек. Из окон торчали трубы буржуек — поселок уже отключили от отопления. Магазинов в нем не было, но добрые старатели артели «Арктика» приютили меня и накормили в своей столовой. Наконец-то мне удалось наесться от пуза! Даже объесться так, что стало плохо и, спасла меня лишь таблетка от «жадности» — таблетка с пищеварительными ферментами — фестал.

А через день, 29 сентября, меня отвезли на «Урале» вместе с отъезжающими на зиму людьми до поселка Мыс Шмидта. С Мыса Шмидта на Москву, как рассказали старатели, были прямые авиарейсы. Билет стоил уже 3900 и должен был повыситься до 4900 рублей. У меня в наличии оставалось 250 рублей. Но в поселке, по моим сведениям, аэродром был военный, и я надеялась как-нибудь улететь оттуда. Сами старатели летели на следующий день коммерческим рейсом и ничем помочь мне не могли. В поселке из знакомых у меня был лишь один лейтенант-вездеходчик, с которым я познакомилась в тундре на коррализации, но в данный момент он, как выяснилось, находился на задании.

«Тебе нужно в администрацию обратиться, — посоветовали старатели, — там точно помогут». «Урал» выгрузил меня у казенного здания администрации. Находясь в приподнятом настроении, думая только о хорошем, я нарушила установленную для себя заповедь: «общение с администрацией избегать». Я обратилась к главе администрации с просьбой помочь, если это возможно, улететь в Москву. На что я надеялась, непонятно. Перебирая мои документы, глава объявил, что пропуск оформлен неверно, где гарантия, что я пришла не с Аляски, и не съела ли я тех, троих, которые значились в пропуске. И хотя последнее было сказано с улыбкой, глава вызвал пограничника и администраторшу по делам иммиграции для разборок. — Откуда у вас такая карта?! — удивленно выкатил глаза пограничник на обзорную «двадцатикилометровку». В то, что такая карта свободно продается на лотках и в магазинах Москвы, он явно не мог поверить.

— И что это тут за пометки? — подозрительно прищурился он. А это просто маленький ребенок фломастером кое-где почеркал на карте. — А такая откуда!? — пограничник добрался до ксерокопии «пятикилометровки».

— Геологи дали, — безразлично отвечала я. Когда дело дошло до цветной подробной «двухкилометровки», пограничник уже больше вопросов не задавал, мол, что со Штирлица взять, все равно выкрутится. А весть о том, что все карты уже давно рассекречены, до Чукотки еще явно не добралась.

Потом пограничник придрался к тому, что в документе не указан Мыс Шмидта, хотя там было ясно написано, что Федеральная погранслужба РФ не имеет возражений относительно пеше-водного перехода «в пределах 5-ти километровой пограничной зоны на участке: г. Анадырь, пос. Биллингс, а также побережье Северного Ледовитого океана группой…» То, что Мыс Шмидта входит в эту зону, никого не волновало. «И зачем только вы пришли на Мыс Шмидта? — с нескрываемой злобой вступила администраторша. — Нет, чтобы обойти». Видимо, я оторвала ее от чаепития. «Вы должны были заранее поставить нас в известность: когда будете проходить по территории Шмидтовского района». Как будто я подключена к небесному телефону.

В конце разборки у меня отобрали паспорт и, наконец, отпустили, заверив в том, что военные самолеты здесь не летают, и мне придется ждать денежный перевод из Москвы, если я хочу выбраться с Мыса Шмидта.

Стоял ясный морозный вечер, свежий снежок хрустел под ногами. Без четких мыслей я брела по незнакомому поселку с рюкзаком за плечами. Как всегда, меня выручили простые добрые люди. Первая встречная женщина, на которую я наткнулась и обратилась с вопросом, как пройти в контору авиакомпании, оглядев мой внушительных размеров рюкзак, осведомилась, откуда я и есть ли мне где остановиться. И, выслушав мой краткий рассказ, дала мне телефон Юры Дунаева. «Он помогает туристам, — улыбнулась она. — Сегодня он точно устроит вас на ночлег. Извините, но просто сегодня я не могу пригласить вас переночевать, у меня родственники приехали, просто негде, а если завтра будут какие-то затруднения, звоните мне». От такого приема я опешила и, поблагодарив чудесную незнакомку, отправилась звонить Юре.

Он оказался не просто добрейшей души человеком, а еще и волшебником. Через десять минут после моего неуверенного звонка он подъехал в авиакомпанию, откуда я звонила. Узнав, что я уже закончила путешествие, и мне надо всего-навсего добраться до Москвы, а не продолжать, к примеру, кругосветный маршрут в Америку, он облегченно махнул рукой. Тут же позвонил на погранзаставу и, пожурив кого-то, потребовал, чтобы мне отдали паспорт. Затем устроил переночевать в пустую квартиру, а на следующий день неизвестным мне образом договорился с пилотами и посадил на грузовой АН-26, летящий в Анадырь. От души расцеловав, напоследок он погрозил мне пальцем и сказал: «Ты там в Москве передай всем туристам: раньше мне легко было отправлять вашего брата, куда хочешь мог послать, и на Аляску улетали. Сейчас другие времена, тяжело стало, проблемы с топливом, денег у людей нету. Так что скажи, пусть не рассчитывают на меня!» На сурово нахмуренном лице глаза у Юры светились такой добротой, что я понимала: такой человек не может не помочь в безвыходной ситуации.

Подо мной плыли заснеженные острые пирамидальные пики, еще раз подтверждая, что Чукотка все-таки страна горная. Так я вторично пересекла ее всего за какую-то пару часов…

В Анадыре, вернее в Угольных Копях, в ожидании самолета я снова поселилась у военнослужащих. И там добрый Иваныч — прапорщик Александр Иванович Никишин, с которым мы познакомились еще на пути в Анадырь, договорился с экипажем самолета, чтобы меня забрали в Москву. Да и летчики помнили меня — ведь это был тот же самый экипаж, что привез меня на Чукотку.

 

Список снаряжения

КАЯК. «Шкуры» моего каяка были сшиты из финского тентового материала (у меня ведь есть две шкуры), отличающиеся толщиной. Тентовый материал бывает очень разнообразным, но в основе его лежит более-менее плотная капроновая ткань с двух сторон покрытая слоем пластика. Таким материалом обтягивают кузова грузовых машин. На Чукотку я взяла более тяжелую, но зато более прочную оболочку. «Шкура» в основном протирается в тех местах, где соприкасается с каркасом, поэтому я усилила ее дополнительным протектором — приклеила узкую ленту того же материала по днищу (по кильсону). И кроме этого, под кильсон я всегда вставляю полоску пены — ижевского туристского коврика, который смягчает удары кильсона о камни.

«Шкура» весила 4 килограмма. Конечно, ее можно было бы облегчить за счет более легкого материала, поставленного на деку — верхнюю часть оболочки, но на это у меня просто не хватало времени перед Чукоткой. Между каркасом и «шкурой» каяка, вдоль его бортов располагаются надувные баллоны. Они распирают «шкуру», придавая ей ровную плавную форму и, одновременно, защищают оболочку, не давая ей прорываться в местах, где проходят стрингеры и привальники, амортизируют при навале бортов каяка на камни. А, главное, они придают каяку непотопляемость. Даже если его залить водой до самого верха. Баллоны моего каяка были склеены из того же материала, что и гидроштаны, гидрочулки и гермомешки — легкого и прочного прорезиненного капрона — «черного дождя», в просторечии называемого «чернухой». Вес двух баллонов — весомой гарантии спасения каяка и, следовательно, одинокого каякера при перевороте на обширной открытой акватории — равнялся всего одному килограмму.

ВЕСЛО. Изготовленное питерской фирмой «Тритон». С металлическим цевьем и стеклопластиковыми лопастями.

РЮКЗАК. Самодельный анатомический рюкзак из авизента на 70 литров. Еще у меня был «пенал» (небольшой узкий чехол) для труб каркаса каяка, весла и спиннинга.

КОВРИК. Специальной банки в моем каяке нет. Я сижу в нем почти на дне, на обычном ижевском туристском коврике, надрезанном не до конца на пять частей и поэтому легко складывающимся гармошкой. На нем же я и сплю. Таким совмещением функций экономится место в каяке и уменьшается вес снаряжения.

ТЕНТ И ПАЛАТКА. Я учла все недоработки прошлогоднего вояжа. Решила взять тент, который сшила на двоих, пусть он будет немного тяжелее, зато в нем будет комфортно. Соответственно, палатку внутрь я также взяла побольше прошлогодней. Палатка была сшита мною из тонкого парашютного капрона. Предполагалось ставить ее под тентом, когда будут комары. Весила она 400 граммов.

Тент я сшила из материала АЗТ, он, как мне казалось, будет более ветроустойчив. Тент был сделан как двускатная палатка без дна и без боковин, то есть, скаты крыши доходили до земли. С апсидой (полукруглым расширением из трех треугольных клиньев) на молнии на входе. По всему периметру была подшита 20-ти сантиметровая полоска ткани для того, чтобы заваливать края тента камнями. Вес тента 1,3 кг. Высота — 115 см, длина 3 м, ширина 1,5 м.

Колышки на этот раз взяла обычные дюралюминиевые, из уголка. Тент ставился на двух половинках моего каячного разборного весла, но так как они были короткими, были сделаны вставки из кусочков дюралюминиевой трубки.

СПАЛЬНЫЙ МЕШОК пуховый, весом в полтора килограмма. Этот спальник достался мне уже не новым с распродажи снаряжения Владимира Балыбердина, трагически погибшего в автокатастрофе, — первого советского альпиниста, покорившего в связке с Эдуардом Мысловским Эверест в 1982 году.

ОБУВЬ. Брать болотные сапоги или не брать? Этот вопрос долго мучил меня. Все известные мне путешественники, геологи ходили по Чукотке в резиновых сапогах. Но я так не люблю эту тяжелую обувь, даже с облегченными голенищами. И тут на работе мне поручили провести интервью с недавно пришедшими с Чукотки свердловскими путешественниками, руководителем экспедиции «Дорогами России» Николаем Рундквистом и участником Костей Мержоевым. Я, естественно, не упустила случая выпытать все технические подробности и поинтересовалась возможностью ходить без сапог. «Ну, может, там все-таки мягкий грунт, мох, может можно идти в гидрочулках, может не скоро протрутся?» — вопрос был поставлен «грамотно», отрицательный ответ дать на него было нелегко, и Костя разрешил мои сомнения: «Да, наверное, можно…»

Итак, я не взяла в путешествие резиновые сапоги и решила использовать в качестве обуви гидрочулки либо гидроштаны с кроссовками. Гидрочулки — это узкие мешки, склеенные из прорезиненного материала, надевающиеся на ногу до паха. Купила новые отечественные кожаные турботинки, на размер побольше, чтобы можно было при необходимости надевать под них гидрочулки.

При движении бечевой против течения и при сплаве на каяке гидроштаны необходимы (если желаешь остаться сухим по пояс), здесь не выручили бы болотники. При переходе по горам через перевалы я надеялась идти в ботинках.

Я склеила новые гидроштаны, но немного сомневалась в прочности прорезиненного материала — «черного дождя», «чернухи», из которого они были сделаны. Хватит ли их на все путешествие, не протрутся ли они? Поэтому я взяла большой запас резинового клея (150 мл) и коротенькие «гидроноски»- чуть ниже колена. «Чернуха» не подвела. Несмотря на жесткую эксплуатацию, я ни разу не подклеивала гидроснаряжения, не протерлось ни единой дырочки! А как легко ходить по заболоченной тундре в гидрочулках с кроссовками — просто одно удовольствие. В болотных сапогах так легко не побежишь.

Итак, сочетание гидроштанов, гидрочулков, кроссовок и ботинок давало возможность различных комбинаций обуви, облегчало тяжесть на ногах. А чем легче обувь, тем быстрее идешь.

ГИДРОКУРТКА. Легкую (350 г) куртку я склеила из более тонкого, чем «чернуха» прорезиненного материала — «зеленого дождя». Спереди куртка была наглухо закрыта, на рукава я приклеила обшлага, плотно обтягивающие руку.

ГЕРМОМЕШКИ. Три гермомешка были склеены из «чернухи» перед путешествием, один был старый, из того же материала, но не подвел меня ни один из них. Пятый узкий гермомешок был из серебрянки, совсем старый, но в нем я держала не сильно боящиеся промокания вещи.

СПАСЖИЛЕТ. Фирменный, чешский, из мягкой пористой пены. Помимо страховки, он защищал меня от холода, и еще я могла спать на нем и сидеть под тентом. А когда тащила каяк бечевой, жилет не давал веревке врезаться в плечо.

Для защиты спины и удобства опоры на жесткую дугу шпангоута я удлинила его, пришив сзади кусок пены.

ОДЕЖДА. Брезентовая штормовка, штаны от солдатского костюма. Капроновые штаны и носки — надевала поверх гидроштанов. Тонкая капроновая штормовка. Шерстяные свитер, штаны, перчатки, носки. Пуховая жилетка. Флисовые водолазка, штаны, портянки и шапочка. Флис — прекрасный материал в том отношении, что, даже когда намокает, не дает ощущения сырости. Его легче отжать и просушить, чем шерсть.

ГОРЕЛКА. Использовала горелку «Кемпинг газ» и взяла 3 баллона газовой смеси пропан-бутан по 450 граммов. Для экономии газа захватила небольшой кусок стеклоткани, чтобы накрывать им сверху горелку с котелком.

ПИЛКА. Маленькая, узкая, садовая, в 250 граммов.

ТОПОР. 700 граммов не самого необходимого веса. Я подстраховалась. Боялась, что не хватит газа, что, возможно, придется делать запас дров перед перевалами, а на побережье я не смогу развести костер из толстых бревен плавника.

КУХОННЫЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ. Котлы. Один маленький, полулитровый, сделанный мною из ковшика, и второй обычный, промышленный, круглый, на два с половиной литра. Полиэтиленовые кружка и миска. Ложка. Кухонный нож в кожаном чехле. Спички и зажигалка.

РЫБОЛОВНЫЕ СНАСТИ. Спиннинг с инерционной катушкой, набор блесен, мушек. Четырехметровая сеть.

РЕМНАБОР. Клей резиновый и пенополиуретановый, иголки, нитки, лоскутки, болты.

ВЕРЕВКА. 35 метров диаметром 4 мм.

АПТЕЧКА. Мыло, вата, бинт эластичный и простой, лейкопластырь, анальгин, аспирин, йод, снотворное.

ФОТОАППАРАТ. Пентакс «Espio 115». 10 цветных пленок.

КАРТЫ, КОМПАС, БИНОКЛЬ.

 

Иллюстрации

Река Танюрер. Наледь у подножия горы Угловой

Притоки Танюрера в его верхнем течении

Притоки Танюрера в его верхнем течении

Байдара в погоне за китом

Стоянка в верховьях Пегтымеля

Наледь

Чукчанка в меховом комбинезоне - кер-кере

Тамара и Валера - гостеприимные хозяева яранги, где я ночевала

Наскальные рисунки. Человекогрибы. Женщины изображены в кер-керах

Починка саней

Растягивание шкуры

У очага в чоттагыне

Яранга и вялющееся мясо

Галечники Танюрера

Наледи Танюрера

Снежные горки в верховьях Вульвывеема