Лишь на следующий день река становится настолько мелкой, что я иду вдоль нее, ни разу не залезая в каяк для переправы, перехожу речку, где хочется. Начались почти сплошные порожки — крутые горки, усеянные неокатанными острыми камнями, между которыми проводить каяк становится все сложнее. Все чаще и чаще с трудом тащу загруженный каяк за собой на короткой лямке прямо по дну мелководных проток. Как там «шкура», выдержит ли?

Наконец, вытаскиваю каяк на берег, собираю рюкзак, оставляю здесь мою лодочку с дальним кормовым гермомешком внутри и отправляюсь пешком к перевалу на Уэленейвеем, приток Танюрера. До перевала, по моим подсчетам, оставалось 15–17 километров. Планирую за оставшиеся полдня дойти до последних кустов под перевалом, поставить там палатку, а на следующий день вернуться за каяком. На всякий случай захватываю с собой один из газовых баллонов.

Ходить туда-сюда «челноком» короткими переходами мне не понравилось. Психологически это очень трудно — кажется, очень медленно продвигаешься. А так, с одним рюкзаком идешь и идешь все дальше и дальше. Да и дорогу разведываю — я же не знаю, придется мне разбирать каяк или смогу провезти и пронести его, не разбирая.

Узкая долина речки довольно ровная, галечная, поросшая невысокими кустами ивы, особо не затрудняющими движение. Между ними кое-где встречаются сухие узенькие проходы, этакие выложенные плоской галькой коридорчики-тоннели. У каяка я почему-то оставила накомарник, а ветер в долинке дует в спину, и комары досаждают мне.

Выхожу на тундровый склон, местами болотистые кочки затрудняют движение, а местами под ногами пружинит плотный жесткий ковер низких кустарничков. Смотрю — под склоном недавно растаял снежник, трава такая пожухлая, рыжая. А выше еще кое-где лежит снег на склонах. А вдруг мое длинное озеро, что на пути к Танюреру, будет подо льдом?

Долинка все загибает и загибает на восток. Подъем очень пологий, но идти мне все же нелегко, через каждые полчаса присаживаюсь отдыхать, смотрю по сторонам. На обед варю полпакетика супа — хариуса в речке уже не поймать, думаю я, слишком мелко. Съедаю две дольки шоколада.

Передо мной возвышается сглаженный хребет. Каменистые голые пологие вершины. «Перевал должен открыться за поворотом», — думаю я. Заворачиваю, заворачиваю за поворот, жду, когда же, наконец, увижу галочку перевала. Почему-то мне казалось, что перевал будет выглядеть именно галочкой, треугольным вырезом-понижением в этом простирающемся впереди нескончаемом хребте.

В долине солнца уже не было, казалось, пора вставать на ночлег. Но впереди, вдоль русла измельчавшей речки, еще растут кусты. Уговариваю себя пройти еще немного. Вижу травянистую лужайку на ровной полочке склона, цветущий горец. Все, здесь встаю. Поднимаюсь от реки и сразу впереди в полукилометре вижу: палатки, люди, вездеход!

Какой восторг охватывает меня! Несказанный прилив сил гонит меня вперед. Еще бы! Уже 11 дней как я не встречаю не то что людей, а даже медведей. А тут геологи!

Поднимаюсь от реки на ровную тундровую террасу, к стоянке, и оказываюсь в окружении дюжины ребятишек и мужчин. Да это же чукчи — оленеводы! «Настоящие люди», чаучи! Единственная среди них женщина чукчанка жарила лепешки на костре из ивовых веток. У всех, даже самых маленьких, на поясах висели ножи. Некоторые обитатели стоянки были закопчены до черноты.

Я в своей успевшей испачкаться брезентовой штормовке и военных камуфляжных штанах, с обветрившейся покрасневшей физиономией мало чем отличалась от аборигенов. Ведь брезент сегодня является основным материалом, из которого шьется летняя рабочая одежда чукчей. Оленеводы были облачены кто в обычные геологические штормовки, кто в камлейки — этакие расширяющиеся книзу глухие спереди балахоны-штормовки. Снизу — либо солдатские штаны, либо самодельные брезентовые, либо суконные.

Молчаливый вопрос стоял в глазах окружающих: кто я, откуда?

— Здравствуйте, я путешественница, иду от Канчалана! — мои глаза сверкают от счастья.

— Что-то вездехода вроде не слышно, — замечает кто-то.

— Пешком иду, внизу еще лодка лежит, по реке на лодке поднималась, — объясняю я. Мы знакомимся.

Оказывается, я попала к оленеводам 4-ой канчаланской бригады. Они прикочевали с верха долины, как раз через предстоящий мне перевал, и теперь встали лагерем у первых дров — высоких кустов ив — а завтра направляются вниз по Горностайной. Стадо к ним пока еще не подошло. Удивляюсь, что у них нет яранг, а всего две небольшие брезентовые палатки. Однако оказывается, что пастухи-оленеводы значительную часть своей жизни проводят в кочевьях, и летом, перемещаясь в день за стадом на 10–12 километров, каждый раз ставят обычные двускатные, выбеленные ярким солнцем брезентовые палатки. Здесь на стоянке одна палатка была сферическая, на металлических каркасных дугах — предмет американской гуманитарной помощи. Зимой же, сказали мне, используются теплые палатки, сшитые из меховых оленьих шкур, а реже — миниатюрные яранги.

Стационарное же место жительства этих оленеводов (если можно определить это самое место жительство для тех, кому дом — вся тундра) оказалось не в поселке Канчалан, а в стойбище яранг в верховьях Ынпынгэвкууля. Именно туда сейчас шел их летний кочевой путь, так называемая летовка.

То, что для меня нынче было путешествием, для местных жителей еще недавно являлось обычной жизнью. Когда не было вездеходов и тракторов, весь нехитрый скарб и минимальный запас продуктов сотни километров люди несли на себе, перевозили на оленьих упряжках. Возможно, вскоре, когда выйдут из строя последние машины и закончится привоз топлива на Чукотку, можно будет снова наблюдать абсолютно первобытный жизненный уклад «настоящих людей». Мне рассказали, как недавно в соседней бригаде оленеводов кончились спички и пришлось, соорудив примитивный станочек, добывать огонь трением.

Чукчи, вопреки некоторым ложным представлениям, прекрасно говорили по-русски, лишь единственный древний старик из их бригады изъяснялся не очень понятно для меня. Русская речь и дикция остальных удивили своей правильностью и четкостью. Ни тени акцента, что всегда присутствует в известных анекдотах.

Очень трогает вежливое, даже какое-то рыцарское, отношение этих людей ко мне. Во всем чувствуется уважение. Не какая-то там корреспондентка, которую на вездеходе привезли — сама пришла. Может, они и были удивлены моим одиночным путешествием, однако вопросы их были очень деликатными. За все время общения они не спрашивали у меня, замужем ли я, сколько мне лет и, главное, зачем я путешествую.

Меня усаживают у костра, подложив для сидения оленью шкуру, наливают сладкий чай, ставят передо мной кастрюлю плова. Набрасываюсь на пресные лепешки, их вкус кажется мне пределом всех гастрономических мечтаний. «Да сейчас новые подоспеют, не ешьте эти», — говорят мне, но я не могу оторваться. С речки возвращается рыболов, вываливает на тундровую лужайку жирных хариусов. Их потрошат и, неизменно вывалянных в листочках, лишайниках и мхах, раскладывают на золу по периметру кострища. Не существует никаких предрассудков цивилизации…

Глядя на эту реликтовую культуру, на этот народ, не утративший своей самобытности, я не переставала восхищаться тому, что наблюдаю все это воочию и что живу с этими людьми в одном времени, на одном континенте, совсем рядом, в каких-то девяти часах полета от Москвы на современном авиалайнере.

А тем временем по распадку к нам медленно приближалось стадо. Темные, светлые и пятнистые, как коровы, бело-рыжие фигурки оленей россыпью заполняли склоны долины. Одежда и пища. Масса оленей плавно обтекает лагерь, животные пугливо шарахаются от людей. Их движение сопровождает мелодичный перезвон, какое-то своеобразное шуршание, которое я вначале приписала трению еще не полностью очистившихся от шерсти рогов (на самом деле характерный звук возникает при ходьбе северных оленей из-за особого строения коленного сустава), а также хорканье-похрюкивание важенок, подзывающих своих телят.

Домашние олени по сути остаются дикими. Пастухи не подгоняют их, а просто направляют в нужный распадок, охраняют от хищников, разыскивают отколовшиеся от стада группки. Олень постоянно находится в движении и не имеет четкого распорядка сна и бодрствования. На ходу олень ест мох, лишайник, листья и веточки кустарников, потом ему надо полежать 2–3 часа, пережевать жвачку. Затем он встает и идет дальше. Два пастуха, сменяясь каждые 12 часов, следуют за стадом. Им помогают две маленькие оленегонные лайки. Остальные члены бригады в это время перекочевывают на новое место, отдыхают.

Стадо залегло чуть ниже нашего лагеря, и дежурные пастухи подошли к костру попить чай. Стемнело, над хребтом взошла тусклая луна. Нас потянуло на мистические разговоры. Я попросила рассказать мне про встречи с большими медведями.

В паре километров ниже устья Чумэвеема (левого притока Та-нюрера), по словам оленеводов, есть избушка, где живет охотник Гиркин. Недавно (осенью 1997) он подстрелил «очень большого медведя», легенды о котором перекочевали из книг Куваева в книгу Орлова. Между тем, чукчи считают этого медведя вполне полноправным и вовсе не легендарным обитателем края. Они рассказывали мне о нем без всякой загадочности. Да, есть большой медведь. Да, он не такой, как обычный или крупный бурый, в фигуре его есть нечто, смахивающее на осанку гиены: задние лапы его короче и он немного припадает на них. «А шкура — размером с вездеход, — в заключение произнес один из пастухов, тот, что недавно убил медведя и дал мне шкуру для постели, — я сам ее видел». Я представила себе зверя размером с этот, метров в шесть длиной, вездеход, и мне стало жутко. Понятно, что шкуру можно вытянуть, а размер приукрасить, но все равно сравнение впечатляло.

Рано утром, вылезши из палатки, я обнаружила, что нашу долинку поглотил туман. Было влажно и холодно. У потухшего костра на расстеленной оленьей шкуре, с головой укрывшись второй, спал Игорь. Из-под шкуры торчали лишь его торбаса. И я подумала, что вот это и есть настоящий житель природы, такой, как Дерсу Узала или Улукиткан, и мне никогда не стать такой…

«Вставай, сейчас поедем, — будят меня поутру. — Какое тебе мясо оставить — вареное или сырое?» Отбираю себе пару килограммов свежей баранины, больше тяжело тащить.

Удивительно быстро проходят сборы лагеря. Такой величины туристская группа возилась бы часа полтора, невольно приходит на ум сравнение. Здесь же за считанные минуты люди скатали шкуры, палатки, покидали все нехитрые пожитки в вездеход. Удивляюсь, как все вещи, все продовольствие, месячный запас топлива, все люди размещаются в маленькую Гэ-Тэ-эСку (Гусенично-транспортное средство). На тундровой террасе под крутым склоном горы остается теперь лишь мой одинокий тент.

Сижу на крыше вездехода, обозреваю окрестности, пройденные вчера под тяжелым грузом. Мы то мчимся по заболоченным равнинным участкам, то с ревом забираемся на крутые каменистые взгорки распадков, едем в низких кустах ивы. Вездеход плавно покачивается, скользит, как утюг, проглаживая мягкие кочки. Приятно катить с ветерком. Вот мы обгоняем стадо, проезжаем еще немного, и оленеводы останавливаются на очередную стоянку.

До места, где я бросила каяк, мы не доехали всего километра три. Игорь с Олегом вызываются помочь мне донести лодку. При переходе через речку Игорь предлагает мне руку для поддержки. Это очень трогательно: воды чуть выше колена, эту реку я переходила сотню раз и в гораздо более крутых местах, но все равно с благодарностью принимаю помощь. После переправы Игорь смеется и говорит: «Не я тебя переводил, а ты меня!»

Когда мы возвратились к лагерю, туда подошло и стадо. Пастухи сбивают эту двухтысячеголовую россыпь в маленькую кучу, и плотная масса оленей начинает ходить по кругу. Снова в воздухе повисает мерный мелодичный перестук ног. Пастухи знают в лицо каждого оленя, легко отличают от других особей, так похожих друг на друга на первый взгляд! Мальчишки ловкими бросками накидывают ременный шнур — чаат — на рога хромых оленей, сообща вытягивают упирающихся животных из стада. Потом им оказывают медицинскую помощь — промывают загноившиеся нарывы на поврежденных ногах, заливают дегтем, засыпают стрептоцидом, вкалывают антибиотики. Интересно, что, когда я попросила немного лейкопластыря для себя (свой я уже давно извела на растрескавшиеся пальцы), оказалось, что аптечки для людей у пастухов нет. В тундре некогда болеть!

Хожу по стоянке в торбасах, они мягкие и теплые. Удивляюсь, как в этих верховьях реки, в мелководном ручейке с отдельными неглубокими ямками один из пастухов ухитрился поймать пяток крупных, граммов по 800, хариусов, а я-то думала, что здесь уже рыбы нет. Поймал на самодельную, из чайной ложки, блесну, без всякой катушки, просто подтягивая к себе леску, перебирая ее пальцами. Мне тут же дарят эту блесну, а еще Олег протягивает мне брусочек для заточки ножа, застегнутый в маленький кожаный чехольчик с петелькой для ремня, чтобы носить на поясе: «Возьми, нож всегда должен быть острый».

Дарят мне еще и пакет чая аж в полкилограмма. «Бери, бери, у нас много! Заваришь крепкого чайку!»

Погода днем, вроде, нахмурилась, небо стало подозрительно темно-синим, затянутым высокой облачностью, но потом потянул западный ветерок и снова выглянуло солнышко. Даже старик, всю жизнь проведший в тундре, не может с уверенностью дать мне прогноз погоды на ближайшие дни. Одно все твердят с уверенностью, что в конце августа будет бабье лето — несколько дней безветрия, тепла и солнца.

Как ни хорошо мне с людьми, как ни вкусны лепешки, пора двигаться дальше. Двое джентльменов провожают меня до верха долины, до моего тента, несут по очереди каяк. У каждого пастуха за плечами маленькие вещмешки, где обязательно лежит небольшой котелочек, заварка, сахар, кусок лепешки, полиэтиленовая накидка от дождя.

Хоть я и показала, как носят каяк на плече, взяв за металлический упор, пастухи сначала несли его по-своему, надев очко на голову, затем на короткой лямке через плечо под мышкой. Мы шли размеренно, не спеша, часто садились отдыхать. Я, сытая и отдохнувшая, иногда не выдерживала долгих перекуров, хватала каяк, бежала вперед. «Да погоди, еще наносишься!» — догоняли меня мужики и отбирали лодку.

Добравшись до стоянки, пьем чай. Сев на пятки, подставив колени к огню, смотрят на пламя путники тундры. Заморосил дождь, и оленеводы обыденно облачились в прошитые плотные полиэтиленовые накидки. Покрой капюшонов был очень интересным, они были остроконечные, как верхушки ненецкого чума.

Я в который уже раз снова переживаю, что у меня не работает фотоаппарат. Еще прошлым вечером пыталась разобраться в неполадке, даже засветила одну пленку, чтобы посмотреть, что с ней происходит внутри фотоаппарата. Делаю вывод, что он периодически действительно самопроизвольно мотает пленку вперед, до самого конца, а потом может сматывать якобы отснятую пленку обратно в кассету, не оставляя язычка, и высвечивать Е на табло. Попыталась снять моих спутников у костра, вставив новую пленку. Игорь говорит, что у них в бригаде есть мужик, который разбирается в фотоаппаратах. Но ведь мой аппарат не механический, вдруг что-нибудь случилось в электронике. Если точно знать, что починят, тогда можно сделать лишний крюк, а так…

Дарю Олегу короткий кусок веревки, служивший мне лямкой для протаскивания каяка по тундре и на мелководных участках реки. В глазах Олега огромный восторг: настоящая веревка — это большая ценность для оленевода. Мы прощаемся и расстаемся. Люди уходят в темноту. Я вздыхаю, разлука всегда тосклива.

Но перед глазами у меня все еще стоит яркая картина, которую так и не смог запечатлеть мой фотоаппарат: невысокие горки, голубое небо, вездеход с антенной рации, шуршащая масса оленей, бегущая по кругу, зеленые кочки тундры. Ловкие, загорелые до черноты мальчишки с арканом в руках, застывшие в броске…